Сверху видно всё

Глава 1 ДЕСЯТЬ ДНЕЙ СУРКА

Необычайно длинные новогодние праздники, которые неожиданно свалились на страну в 2005 году, принесли больше хлопот, чем радости. Народ не успел спланировать свой отпуск, а порой и получить зарплату для его достойного проведения. Для тех же, кому любой праздник — лишь повод поднять рюмку, внезапные каникулы превратились в одно нескончаемое похмелье.

Легче всего было людям, которым все равно пришлось работать: они не без жалости наблюдали за празднующими со стороны, втихомолку радуясь, что им не надо решать эту непривычную проблему — где и как провести еще один день отдыха.

Вахтерша Ольга Васильевна Морозова, как всегда, пришла на работу без пяти двенадцать. За ночь на город навалило снегу, и дворники еще не закончили расчищать дорожку, ведущую к подъезду. Видимо, начали с проезжей части, догадалась Ольга Васильевна. С одной стороны, правильно, но с другой — кто сейчас куда-то поедет? Люди еще отсыпаются после тяжелого выходного дня. Действительно, стоянка перед домом была плотно заставлена машинами, утонувшими в пушистых сугробах. А ведь человеку все равно надо сначала пройти через двор, не из окна же он сиганет в свой автомобиль.

Ольга Васильевна отважно преодолела снежные заносы и пропустила выходящую из подъезда пару — смуглого мужчину с черными хитрыми глазами, похожими на черносливины, и молодую, очень красивую девушку. Девушка была в короткой шубке и сапожках на тонюсеньких каблуках. Она держалась за локоть своего спутника, щурилась на снег и улыбалась. Вдруг ее каблучок подвернулся, она весело ахнула, крепче вцепилась в руку мужчины и заковыляла по сугробам, поднимая ноги, как аист. Когда пара проходила мимо Ольги Васильевны, мужчина улыбнулся и сказал с легким южным акцентом:

— Красота, да?

— Красота, — так же с улыбкой ответила Ольга Васильевна.

— Саша, ай! — вскрикнула красавица и засмеялась. — Держи меня, тут скользко.

Ольга Васильевна вошла в подъезд. Изольда Ивановна уже стояла у стеклянного окошечка в вахтерку и махала ей: идите, мол, скорей! «Я не опоздала, — с неудовольствием подумала Морозова, — чего она скачет?»

Изольда Ивановна между тем энергичными жестами манила ее подойти, видимо желая сообщить важную информацию, которая не терпит даже две минуты. Ольга Васильевна остановилась у окошка, топая и стряхивая остатки снега с сапог.

— Армяне! — с торжеством заявила Изольда.

— Что? — не поняла Морозова. Хотя на самом деле она, конечно, поняла, но понимать ей не хотелось. Изольда Ивановна в своем репертуаре — сейчас начнет делиться сведениями о жильцах: кто к кому приходил за сутки да кто кого привел. Ольге Васильевне это было совсем не интересно.

— Они армяне, — с готовностью объяснила Изольда, — те двое, которые вышли только что. Вы их видели?

— Не обратила внимания, — сухо ответила Морозова.

— Ну и зря, Ольга Васильевна. Было же специальное указание, чтоб обращать внимание на все. И инструктаж. Скоро будет еще один. Надо вам перестроиться, проявлять побольше бдительности.

— Но ведь не на улице же я должна проявлять бдительность. Очень хорошо, что они армяне. Можно мне раздеться?

Ответ прозвучал даже резче, чем она хотела. Ну и ладно. Морозова обошла «вахтерку» с другой, обращенной к лифтам, стороны, вошла внутрь и стала снимать пальто и шапку. Изольда уже ждала ее с выражением еле сдерживаемого ликования на узком треугольном лице. Теперь не успокоится, пока все не выложит, хоть ей кол на голове теши. Она напоминала Ольге Васильевне гимн демократической молодежи, о котором сказано: «Эту песню не задушишь, не убьешь».

— В том, что они армяне, ничего хорошего нет, — продолжала Изольда как ни в чем не бывало, озабоченно подняв выщипанные брови. — Из-за того фактора, о котором мы с вами знаем.

Она подождала наводящего вопроса и, не дождавшись, заговорила дальше:

— Я имею в виду ту азербайджанскую квартиру на седьмом этаже. Эта пара живет там же, только в противоположном крыле.

— Ну и что? — Ольге Васильевне не хотелось подыгрывать, но на этот раз она действительно не поняла, что нехорошего в том, что какие-то жильцы оказались армянами, и при чем тут еще какой-то фактор.

— Ну как же! Может возникнуть межнациональный конфликт!

— Где может возникнуть конфликт, Изольда Ивановна? В нашем подъезде?

Она знала, что не стоит провоцировать проведение новой политинформации, но не могла удержаться от иронии. Коллега уже собралась разразиться очередной тирадой, но тут раздался звонок.

— Переодевайтесь, Ольга Васильевна, я отвечу, — проворковала Изольда и принялась за другое свое любимое дело — допрос посетителя: «Да, я слушаю. Не поняла, какая квартира? Фамилию назовите, пожалуйста. Нет, не вашу, а жильцов, к которым вы идете. У вас есть их телефон? Вы уверены, что они ждут вас?»

В их доме действовала самая неудобная и обременительная «пропускная система». Гости, не имеющие своих ключей от подъезда (а таких было большинство), звонили по домофону не в квартиры, как это было в других домах, а к вахтерам. Тем вменялось в обязанность выяснить, куда направляются посетители, и лишь после этого открывать дверь нажатием специальной кнопочки. Ольгу Васильевну очень раздражала необходимость задавать людям однообразные вопросы: следовало спросить не только номер квартиры, но и фамилию хозяев, — и она старалась провести эту процедуру как можно скорее. Зато Изольда Ивановна получала от нее истинное наслаждение. Казалось, она каждый раз стремится побить свой собственный рекорд по длительности маринования человека под дверью.

Но сейчас она управилась сравнительно быстро, наверное, ей не терпелось вернуться к лекции о межнациональных конфликтах. За время ее беседы с посетителем Ольга Васильевна едва успела поменять уличные сапоги на теплые домашние тапочки.

— Да, так о чем я? — жизнерадостно продолжала Изольда Ивановна. — А, об армянах! Ольга Васильевна, вам надо побольше газет читать. Неужели вы забыли, что между армянами и азербайджанцами существует застарелая вражда? Вспомните восемьдесят седьмой год, Сумгаит и Карабах.

— Но это же был восемьдесят седьмой год, Изольда Ивановна! А сейчас, слава богу, две тысячи пятый. И потом, то Карабах, а то — седьмой этаж, — возразила Морозова.

— Вот именно! — торжественно подняла вверх палец Изольда. У нее даже глаза засияли. — И от нас зависит, чтобы седьмой этаж не стал Карабахом. От нашей с вами бдительности!

«Что же нам, врыть на лестничной площадке пограничный столб и стоять там с винтовкой и верным Мухтаром?» — хотела спросить Ольга Васильевна, но промолчала. На сегодня с нее было достаточно. Она поняла, что не выдержит и что-нибудь сделает — например, завизжит или укусит Изольду, если еще раз услышит слово «бдительность».

И ведь она не такая уж дура и злыдня, эта Изольда Ивановна, вот что удивительно. Все от неуемного желания по уши влезать в чужие дела с полной уверенностью, что она имеет на это право.

Изольда Ивановна, как и Ольга Васильевна, подрабатывала вахтершей — вернее, консьержкой. Это слово нравилось ей гораздо больше, и она произносила его в нос с якобы французским акцентом и даже слегка причмокивая. Но Изольда была не простой вахтершей и даже не простой консьержкой. Она жила здесь же, на десятом этаже, и носила громкий титул «старшая по дому». Дом был кооперативный, и выборное домоуправление из жильцов с удовольствием предоставляло заниматься всякой бюрократической тягомотиной энергичной пенсионерке. Благодаря Изольдиной активности в доме оперативно чинились лифты, на лестницах регулярно мылись окна, вестибюль был украшен цветами и зеркалами. Стены пестрели многословными объявлениями, призывающими жильцов соблюдать чистоту, беречь лифт, не перекрывать вентили паровых батарей, не вести ремонтные работы после одиннадцати часов вечера и так далее. Зато бухгалтеры в домоуправлении менялись каждый год — Изольда Ивановна не давала им покоя ни днем, ни ночью и вынимала из них душу за каждую бумажку. Друзья и родственники местных обитателей предпочитали встречаться с ними на нейтральной территории, чем подвергаться на входе чуть ли не личному досмотру. А уж если кто из жильцов имел несчастье вызвать повышенный интерес старшей по дому — этого человека можно было только пожалеть.

После серии кровавых терактов летом и осенью 2004 года российские правоохранительные органы перешли на новую концепцию безопасности. Об этом Изольда Ивановна важно сообщила своим коллегам на специально организованном собрании. Эта концепция включала, среди прочих мер, опору на активную помощь населения. Россиянам предлагалось сообщать куда следует обо всех подозрительных лицах. Особая роль отводилась консьержкам: на них возлагалась обязанность следить, не проживает ли кто-то в подъезде без регистрации, а также не ходят ли к жильцам не внушающие доверия посетители. Последнюю фразу Изольда произнесла, слегка стушевавшись, и Ольга Васильевна поняла, что коллега-консьержка врет: слежка за посетителями была ее собственной инициативой.

Из районной управы, с инструктажа по проблемам безопасности, Изольда Ивановна притащила замечательный документ, который тут же был размножен и украсил стены вестибюля. Назывался он устрашающе: «Как опознать террориста». Жильцы дома больше не скучали в ожидании неповоротливых лифтов — они ежедневно развлекались чтением этого дацзыбао. Из него, помимо всего прочего, можно было почерпнуть, что террористы обычно привлекают внимание своим необычным видом, а именно: длинными юбками, платками на голове, строгими костюмами и начищенными ботинками. Шахида можно также узнать по арабским надписям на одежде или головном уборе и по нашептыванию каких-то текстов, предположительно сур из Корана. Или по крику «Аллах акбар!», как добавляли остроумные соседи.

Инструкция провисела довольно долго, после чего бесследно исчезла. То ли ее сняли члены домоуправления, которым надоело позориться, то ли прибрал кто-то из жильцов, чтобы повеселить знакомых. Неутомимая Изольда пообещала, что скоро она принесет с очередного инструктажа новую памятку, более точную и подробную.

Смена Ольги Васильевны уже началась, но Изольда Ивановна уходить не спешила — уж очень неохота ей было оставлять наблюдательный пост у окошка. Дай ей волю, она бы сидела тут круглые сутки, подумала Морозова и вдруг пожалела Изольду. Что за жизнь у человека, если ему, кроме сплетен и чужого грязного белья, ничего не интересно! Оставаясь одна, она, наверное, с ума сходит от скуки.

Но по Изольде нельзя было сказать, что она недовольна своей жизнью. А в вахтерской она задержалась лишь потому, что еще не поделилась всеми открытиями сегодняшнего дня.

— Знаете, откуда мне стало известно про армян?

— М-м? — промычала Ольга Васильевна, чтобы не выглядеть невежливой. Раз с тобой говорят, то надо отвечать.

— Она сама мне сказала. Эта девушка из тридцать девятой квартиры. Надо же, такая симпатичная, я бы никогда не подумала. Она скорее на итальянку похожа, правда, Ольга Васильевна?

— М-м… — неопределенно ответила Морозова. Она уже вынула вязание и считала петли, заканчивая жилетку для внука.

— Я думала сначала, может, они цыгане, — вслух размышляла Изольда Ивановна, мечтательно подняв глаза к потолку. Похоже, она сегодня вообще не собиралась уходить. — В этой квартире когда-то жили цыгане. Вы еще в то время не работали. Ну, такие, оседлые, не из табора. У них на рынке был ларек, они там пуховыми платками и варежками торговали. Подумать только, да? — такой интеллигентный дом! Но что поделаешь, у кого деньги есть, тот и снимает. Тридцать девятая всегда сдавалась, там хозяин не то кинорежиссер, не то кинокритик. Купил эту квартиру для дочери, а она вышла замуж за швейцарца и уехала. Говорят, у его отца несколько отелей в Альпах…

Изольда Ивановна погрузилась в воспоминания, а Ольга Васильевна — в подсчет петель. Она резво работала спицами и уже не следила за этим калейдоскопом отцов, дочерей, отелей, ларьков. Жилетка Андрюшке должна быть готова к концу каникул, чтобы носил ее в школу и не кашлял от сквозняков. В классе душно, батареи раскаленные, поэтому учителя на перемене открывают окна, чтобы проветрить помещение. Вот дети и простужаются, они же не смотрят, что открыто, — как звонок, так и мчатся на свои места… Ольга Васильевна спохватилась, только когда раздался звонок — только не школьный, а входной. Изольда Ивановна подождала, пока она пропустит детского врача к Караваевым в пятидесятую квартиру, и вернулась к своему рассказу.

— Но жили они тихо, и гости к ним почти не ходили, хотя, казалось бы… («Верно, это опять про цыган».) Вообще седьмой этаж раньше совсем другой был. Вы вяжите, Ольга Васильевна, я отвечу. Слушаю вас! Куда вы?.. Вот и я вас русским языком спрашиваю: к кому? Номер квартиры? Очень интересно, как это вы не знаете? Ах, помните этаж! А если вы ошибаетесь? Будете ходить по подъезду и звонить во все квартиры подряд? Это не годится, я несу ответственность за спокойствие жильцов. Да-да. Вот именно, сначала выясните. Может, ваших друзей и дома нет.

— Удивительная бесцеремонность! — прокомментировала она только что оконченный разговор. — Куда прут, к кому, — понятия не имеют. Глаз да глаз нужен. Так вот, что я хотела сказать про седьмой этаж…

— Изольда Ивановна, — прервала ее Ольга Васильевна, — вы идите, я сама справлюсь. Отдохните, праздник все-таки. Сколько можно на работе сидеть! Себя не жалеете.

Изольда польщенно улыбнулась. Ее термоядерную активность замечали все, а вот хвалили настырную консьержку редко. Старшая по дому была падка на комплименты и просто таяла, когда кто-то проявлял о ней заботу. Наверное, в жизни ей этого здорово не хватало.

— Пойду, Ольга Васильевна, пойду, вы правы, — пропела она, прищурившись. Глаза у нее были необычной формы, чуть-чуть раскосые и приподнятые к вискам. Когда Изольда Ивановна щурилась, что случалось в минуты хорошего настроения, она становилась ужасно похожа на сытого, довольного кролика. — Пойду приготовлю себе что-нибудь вкусненькое, телевизор посмотрю. А то какой же праздник, если все работа и работа!

Наконец-то Ольга Васильевна осталась одна. Она отложила вязание — до конца смены еще полно времени, — и стала смотреть маленький телевизор, который стоял в углу вахтерской, так, что можно было сидеть лицом к вестибюлю и одновременно поглядывать на экран. Телевизор тоже был заслугой неутомимой Изольды.

По каналу «Культура» показывали очень симпатичный фильм о том, как лисенок подружился с маленькой курочкой. Ольга Васильевна читала сказку про Людвига Четырнадцатого и Тутту Карлсон своим детям, да и картину, кажется, видела. Она набрала номер дочери — сказать Андрюше, чтобы включал телевизор, но никто не ответил. Наверное, поехали куда-нибудь или внук на горку побежал, а взрослые с малышкой еще не встали.

Между тем дом просыпался, а вместе с ним и ощущение праздника. Все-таки оно жило, это ощущение, несмотря на усталость от бесконечных выходных. И как могло быть иначе — ведь только что прошел Новый год, а на днях наступает Рождество. Вот и елкой откуда-то запахло, хотя все елки давно внесены в квартиры, украшены и расставлены по углам. Ранние компании принесли с улицы молодой смех, морозный воздух и снежные следы. С веселым топаньем засновали туда-сюда краснощекие дети, волоча санки, пестрые пластмассовые доски-ледянки и новомодные снегокаты, напоминающие гигантских комаров на полозьях. Спортивные семьи дружно прошагали мимо окошка с лыжами наперевес. Ольга Васильевна отвечала на приветствия, улыбалась знакомым лицам и успевала еще следить за приключениями маленьких героев на экране телевизора. Ей нравилась ее работа. Она была среди людей и одновременно отделена от них своей башней из слоновой кости, как называла вахтерскую кабинку Вера Аполлоновна, которая сейчас уже совсем состарилась и не работала.

Очень серьезный семилетний человек, разглядев в руках Ольги Васильевны спицы, пожелал узнать у мамы, «что это бабушка делает». Потом сам вспомнил: «А, это как на рекламе с ведущим „Фактора страха“. Только что он рекламирует, мам, я не понял…»

Вот так, подумала Ольга Васильевна, нынешние дети уже не знают, что такое вязание. Спасибо рекламе.

Еще один праздничный день постепенно клонился к вечеру. По телевизору показывали передачу «Жди меня». Ветеран и пенсионер Юрий Павлович вышел в магазин, на обратном пути остановился у окошка вахтерши и постучал по стеклу, привлекая ее внимание.

— А день-то восемь минут прибавил, — доверительно сообщил он, как важный секрет.

— Ну вот и хорошо, — кивнула Ольга Васильевна, пытаясь за спиной непрошеного собеседника разглядеть очередную развеселую компанию, заполнившую вестибюль. Не разглядела и махнула рукой. Отдыхают люди, и дай им бог здоровья. Пусть Изольда проявляет бдительность.

— А вот и не хорошо, — сварливо возразил пенсионер. — В народе говорят: солнце на лето — зима на мороз. Где же мороз? Опять потекло!

— Еще наморозит, — сказала Ольга Васильевна. — Зима только началась. Идите отдыхайте, Юрий Павлович. Скоро «Пять вечеров» начнутся.

Вернулась та красивая девушка, армянка с седьмого этажа. На этот раз она была одна. Мельком улыбнулась, тряхнула роскошными черными кудрями и процокала к лифту. Вахтерша только покачала головой, представив ее и Мурата Гусейновича вступающими в межнациональный конфликт. Нет, такое может прийти только в безумную голову Изольды!

Мурат Гусейнович и был тем азербайджанским «фактором», которого так боялась Изольда Ивановна. Она вообще его недолюбливала, хотя профессор Кабиров был милейшим и интеллигентнейшим человеком.

Вернее, сначала Изольда к нему очень благоволила и даже сидела у стеклянного окошка с его книгой, делая вид, что читает. Разумеется, притворялась; книги профессора, даром что выходили в научно-популярной серии, были написаны сухим языком, насыщены незнакомыми терминами и для понимания сложноваты. Даже Ольга Васильевна со своим техническим образованием смогла осилить лишь несколько страниц. Профессор всю жизнь занимался биологией, а перед пенсией заинтересовался более глобальными проблемами. Его первая популярная книга называлась «Одинокие во Вселенной?» — именно так, с вопросительным знаком, — и в ней он на основе данных геологии, антропологии, генетики и других серьезных наук доказывал, что у человека в космосе существуют братья по разуму. Изольда Ивановна с жаром заявляла, что она с этим абсолютно согласна.

У Ольги Васильевны не было своего мнения о братьях по разуму. Она вообще не очень интересовалась космосом, хотя в молодости чуть не стала космонавтом: в ее институте девушек отбирали в космический отряд, и Ольга даже начала тренироваться, но вскоре вышла замуж и из отряда автоматически выбыла. Испытания на центрифуге не прошли даром: Ольга Васильевна была единственной бабушкой, которая могла без устали крутиться с внуками на дворовой карусели, от которой через две минуты мутило даже молодых мам.

Мурат Гусейнович жил один в своей двухкомнатной квартире. Жена его умерла от рака еще совсем молодой, дети давно выросли и лишь изредка приезжали навещать старика с большеглазыми, но уже русыми и светлокожими внуками. Кабиров всегда церемонно здоровался с вахтершами, не захламлял лестничную клетку посторонними предметами, не сверлил стены по ночам, не скандалил из-за сломанного лифта и по всем вышеизложенным причинам числился у Изольды Ивановны в любимцах. Но в последний год у профессора появилось новое увлечение, которое безвозвратно погубило его репутацию.

К нему вдруг начали ходить очень странные личности. По виду — соотечественники, но уж больно непохожие на интеллигентного и аккуратного профессора. То ли торговцы с рынка, то ли бандиты с большой дороги, то ли вообще нелегалы. Люди в возрасте и совсем юные. Они приходили поодиночке и компаниями, заполняя вестибюль кожаными куртками, запахом сырого мяса и гортанными голосами. Изольда Ивановна устраивала им на входе допрос четвертой степени, но они всегда четко знали, куда и к кому идут, даже если почти не говорили по-русски. «Вот увидите, добром это не кончится», — мрачно говорила Изольда, в сотый раз повторяя свое любимое слово «бдительность». Она также неоднократно выражала надежду, что вахтеры и консьержи скоро получат полномочия проверять у жильцов и их гостей документы, и тогда поток подозрительных посетителей сразу схлынет. Она не желала принимать во внимание, что гости Кабирова не шумят, не хулиганят, не нарушают порядок и, между прочим, всегда трезвые.

Ольга Васильевна довязала жилетку, позвонила Андрюше и отругала его за то, что катался по растаявшей горке и промочил насквозь штаны и куртку, отругала заодно, но без особого результата, и дочь, которая не успевает смотреть за мальчишкой: родила двоих детей, мамочка, — крутись! Потом поугукала с маленькой Ксеничкой, Андрюшиной новорожденной сестренкой, и, сменив гнев на милость, пообещала приехать завтра, перед ночной сменой. Особой нужды в ее помощи у дочки не было — свекровь, мать ее второго мужа, впервые стала бабушкой и готова была день и ночь носить Ксюшеньку на руках.

По телевизору начали показывать новости, и Ольга Васильевна, вздыхая и качая головой, принялась смотреть новые репортажи из района цунами в Южной Азии, где все увеличивалось количество жертв и пропавших без вести.

Она так увлеклась скороговоркой молодого корреспондента, что только со второго раза расслышала звонок.

— Да! Да, слушаю вас! К кому? — крикнула она в переговорное устройство.

— Открывай, красавица. Районное УВД, капитан Казюпа по вызову, — ответил ей спокойный и как будто даже ленивый голос.

Вахтерша Морозова беззвучно ахнула и нажала на кнопку. Дверь тихо запищала и отворилась. Капитан Казюпа ввалился в вестибюль красный и мокрый, как будто сам катался на ледянке по растаявшей горке, и остановился на пороге, переводя дыхание.

— Дождь, что ли, пошел? — удивилась Ольга Васильевна. Спросить что-нибудь поумнее ей не пришло в голову.

— Какой дождь! — огрызнулся милиционер, вытирая ладонью лоб и покрытые рыжей щетиной щеки. — Бежал со всех ног, вот и взмок. Все машины в разъезде. Праздники эти, будь они неладны! Вызов на вызове. Народ гуляет — мы работаем.

— А у нас что же стряслось?

— Посмотрю — узнаю, — уклончиво ответил капитан. — Ну, с богом!.. Да, если что-то серьезное, то приедет оперативная бригада и «скорая», тогда пропустите.

— А на какой этаж-то? — крикнула вслед ему Ольга Васильевна. — Что я «скорой» скажу?

— Седьмой! — отозвался милиционер уже из лифта.

Вот это да! Морозова невидящими глазами уставилась в телевизор, где невыразительно болтали о каких-то экономических связях и перспективах. Милиция в доме! Да еще и «скорая». Пьяная драка, что ли? Но почему именно на седьмом? Неужели могли сбыться Изольдины пророчества по поводу межнационального конфликта? Какие-нибудь гости армянской пары не поладили с профессорскими знакомыми? Но это просто невероятно!

Посмотреть бы хоть одним глазком! Морозова знала, что это про нее придумана поговорка «От любопытства кошка сдохла». В иные минуты она вела себя не лучше Изольды Ивановны, с той лишь разницей, что не лезла в чужие дела, а обожала наблюдать со стороны, когда происходило что-то исключительное.

Капитана Казюпу она уже однажды видела. Он приходил составлять протокол, когда случайно проникший в подъезд пьяный ногой разбил зеркало в вестибюле. Дебошира скрутили те же ребята, за спинами которых он просочился в дом мимо недреманного ока Изольды. К счастью, она еще не успела сдать смену Ольге Васильевне, а то бы влетело вахтерше Морозовой за потерю бдительности.

На самом деле она имеет право ненадолго отойти. Совсем на чуть-чуть, чтобы успеть вернуться и впустить опергруппу и санитаров из «скорой помощи». У вахтеров на этот случай и табличка специальная имеется. Живые ведь люди, а туалета в кабинке нет.

Ольга Васильевна проворно вскочила, подумала было переодеть смешные растоптанные тапочки, но махнула рукой: некогда, да и кто на нее будет смотреть. Закрыла окошко, прислонила к стеклу картонку с надписью по трафарету: «Тех. перерыв 20 мин.» и побежала к лифтам.

Голоса на седьмом этаже были слышны издалека. Они доносились из того крыла, где жил профессор Кабиров. Подойдя поближе, Ольга Васильевна увидела у дверей квартиры самого Кабирова, бледного и взъерошенного, рядом армянскую девушку в легком не по сезону халатике и еще пару соседей. Милиционер Казюпа стоял возле Кабирова и что-то записывал в блокнотик.

На полу у ног профессора лежал труп.

Ольга Васильевна сразу поняла, что это труп, потому что даже пьяный или раненый человек не может лежать таким нелепым кулем. Как, вероятно, будет сказано в милицейском отчете, труп принадлежал мужчине высокого роста с темными волосами. Что за идиотское выражение: «труп принадлежал», машинально отметила вахтерша Морозова. Получается, что их двое — мужчина и труп, который ему принадлежит. А на самом деле труп и есть этот мужчина… Хотя труп уже не мужчина. Тьфу, черт ногу сломит в грамматике русского языка!

Труп, который прежде был мужчиной, лежал на полу ничком, повернув голову к той стене, возле которой стоял Мурат Гусейнович, поэтому Ольга Васильевна не видела его лица и не могла сказать, знаком ли ей этот человек. Хотя в коридоре было достаточно места, все присутствующие жались к стенкам, как будто пол был залит водой или чем-то еще более опасным и неприятным.

— Я вам повторяю — я первый раз его вижу! — с некоторым раздражением произнес Кабиров тем назидательным тоном, каким он, должно быть, читал лекции студентам.

Казюпа стоически вздохнул и собрался задать еще какой-то вопрос, но его прервали.

— Я так и знала! — патетически воскликнула Изольда Ивановна, врываясь в коридор подобно смерчу. — Я просто чувствовала! Рано или поздно что-то подобное должно было произойти!

Она растолкала всех и встала над трупом, рассматривая его торжественно и брезгливо, как кучу строительного мусора, вываленную на лестничной площадке нерадивыми жильцами. Ее кроличьи глаза блестели, задранный подбородок трепетал. Ольга Васильевна подумала, что Изольда сейчас переживает один из звездных часов своей жизни.

— Вы что-то знали, уважаемая? — переспросил Казюпа.

— Здравствуйте, капитан, — величественно кивнула милиционеру старшая по дому. — Разумеется, я знала. Знала, что ничем хорошим это не кончится. Когда к жильцу приличного дома ходит кто попало, какие-то уголовники, то рано или поздно на лестнице появится труп.

Эта реплика прозвучала так театрально, что Ольга Васильевна чуть не прыснула, несмотря на серьезность положения. Армянская девушка в халатике рассматривала Изольду с веселым ужасом, как дрессированного медведя, который подходит к зрителям и протягивает лапу для знакомства. Даже милиционер почувствовал комичность ситуации.

— Изольда Ивановна, я бы попросил… — тихо начал Мурат Гусейнович без особой надежды на успех. Ему одному было не смешно.

— Изольда Ивановна, — вмешался участковый, — ну-ка прекращаем оперетку, не время. Если вы что-то знаете, я с вами потом побеседую. Дайте мне закончить осмотр места происшествия.

Кряхтя, толстый капитан склонился над телом, нетерпеливо махнул рукой — ему загораживали свет. Потом, вспомнив, вынул рацию и пробурчал в нее что-то неразборчивое, но Морозова догадалась, что он вызывает подмогу. Значит, к приезду других милиционеров она еще успеет спуститься вниз.

— Кабиров Мурат Гусейнович? — уточнил милиционер, с трудом выпрямляясь и заглядывая в свой блокнотик. — Мне нужно осмотреть вашу квартиру.

— Позвольте, на каком основании? — возмутился профессор. — А где у вас ордер на обыск?

— Я сказал осмотреть, а не обыскать! — повысил голос Казюпа. — Понятые — раз… два… — он огляделся и только сейчас внимательно присмотрелся к девушке в ярком халатике. Видимо, ее присутствие было для него сюрпризом, причем не особенно приятным.

— Вот так так! — крякнул он. — А ты что здесь делаешь, красавица?

— Живу я здесь! — с вызовом ответила Карина.

Ну да, она действительно жила здесь уже почти два месяца.

Если бы прежде Карине сказали, что жизнь ее сложится именно так, а не иначе, она бы рассмеялась, сочтя это не очень удачной шуткой. Совсем недавно она служила администратором в преуспевающем салоне красоты и отбивалась от многочисленных поклонников, понимая, что замуж все равно придется выходить, но ведь не за кого, вот беда!

В то время она уже была знакома с Сашей, но не представляла себе, что из их отдаленно-приятельских отношений что-то может выйти. Хотя Саша день ото дня нравился ей все больше, между ними лежала бездонная пропасть. О том, чтобы перешагнуть ее, даже помыслить было нельзя.

Саша был женат. Собственно, и остался. В Ереване и сегодня живут его ни о чем не подозревающая жена и двое мальчишек. На Новый год он должен был поехать навестить их, но не поехал, сославшись на отсутствие денег. На самом деле он остался из-за Карины.

Чувствовала ли она себя виноватой? О да. И она, и Саша. Очень виноватыми и очень счастливыми. Хотя кое-кто — и в первую очередь начальница Карины, заведующая салоном «Золотая шпилька» Марина Станиславовна, — считали, что она просто дура, а Саша — проходимец, окрутивший юную москвичку.

Она выросла в Москве, окончилась здесь школу и колледж, говорила без акцента, жила в квартире, принадлежащей ее семье, и имела российское гражданство. Он был гастарбайтером, которому приходилось раз в полгода правдами и неправдами продлевать регистрацию и разрешение на работу в столице. При этом у него были золотые руки, и многие клиенты автосервиса «Манушак» готовы были и терпеливо ждать в очереди и переплачивать, только бы их машинами занялся механик Саша.

Карине редко задавали вопрос о национальной принадлежности. Ее принимали за итальянку, испанку, еврейку, даже за уроженку Острова свободы, но практически никогда — за «лицо кавказской национальности». Сашина внешность не вызывала никаких сомнений в его происхождении. Редкий гаишник не находил повода придраться к чему-нибудь на дороге, чтобы выцыганить у «армяшки» откупные. Все равно у них денег куры не клюют, считали гаишники, чиновники в паспортном столе, официанты в ресторанах, квартирные хозяева и даже некоторые клиенты. Только начав жить вместе с Сашей, Карина поняла, что это такое — быть выходцем с Кавказа в Москве.

Для начала ее огорошили категорические ремарки в объявлениях о сдаче в аренду квартир — «Только для русских», «Сдам семье славян», вплоть до лаконичного «Не Кавказ!». Она попробовала их игнорировать, надеясь обаять хозяев при личном контакте, но номер не прошел. Москвичи всегда были готовы к подвоху и отпору. Те, кто сдавал жилье без посредников, назначали своим потенциальным арендаторам встречи на нейтральной территории, обычно на улице или в метро. Чаще всего к ним с Сашей просто никто не подходил, издали идентифицировав их неславянский вид. Иногда, наоборот, подходили и читали гневные нотации о том, как нехорошо врать и отнимать время у порядочных людей. Одна молодая, не старше Карины, девица с пафосом воскликнула: «Как я могу пустить вас в свой дом, если вы с первого дня меня обманываете!»

Милая старушка Анна Викентьевна, бывший театральный суфлер, оказалась исключением. Она охотно показала им свою запущенную квартирку на Войковской и даже угостила чаем. Но сдавать жилье отказалась и на уговоры лишь грустно ответила: «Вы мне очень симпатичны, Кариночка, да и Саша тоже. Но кто гарантирует, что через неделю к вам не подселится дюжина родственников с детьми и тюками рыночного товара? Да и зять меня со свету сживет».

Разумеется, был простой и нахоженный путь — воспользоваться помощью диаспоры, и тогда проблема жилья была бы решена в два счета. Но именно этот способ для Саши и Кариной был закрыт. Связав свои судьбы, они нарушили неписаные правила, стали изгоями и свои дела должны были устраивать сами.

Карина радовалась уже тому, что из-за союза с женатым мужчиной от нее не отвернулись родители. Мама поплакала, а папа походил два дня хмурый, но в конце концов заявил, что раз дочь сделала свой выбор, то так тому и быть. Разумеется, родные поддержат ее на первых порах, о деньгах она может не беспокоиться. Карина тоже расплакалась, растроганная. Помощь родителей была очень кстати, потому что Саша на свой заработок должен был содержать семью в Ереване, а Карине очень скоро пришлось уйти на больничный — она плохо переносила беременность.

Когда она пришла к Марине Станиславовне со справкой из поликлиники, та просто глазам своим не могла поверить и все повторяла, даже с некоторым восхищением: «Ну и дура! Вот это дура!» Карина к этому моменту наслушалась такого, главным образом от квартирных хозяев, что уже не реагировала на грубость. Тем более что понимала: Марина Станиславовна хорошо к ней относится и желает добра. Правда, представление о добре у нее другое, но тут уж ничего не попишешь, каждый человек стоит на своем.

— Нет, ну ты подумай, а? — воскликнула заведующая, когда к ней вернулся дар речи. — Ты со своей мордашкой, культурой, воспитанием могла бы себе такого мужика отхватить! Сейчас бы на «мерседесах» ездила, оперу в Милане слушала, брильянты в Париже покупала! На Канарах бы загорала два раза в год!

Карина невольно улыбнулась такому идеалу счастья, явно почерпнутому из мыльных сериалов и скорее уместному в устах глупой старшеклассницы, чем немолодой, пожившей женщины.

— Да ты пойми, — продолжала Марина Станиславовна, со всех сторон разглядывая Каринину справку о беременности, словно повестку в суд: может, ошибка? — судьба дала тебе такой шанс! Вырваться из гетто! Перестать жить с клеймом! Вышла бы за русского, за москвича, поменяла фамилию, и тогда уже никто не узнает, с какой ты ветки спрыгнула. Сколько девчонок тебе в подметки не годятся, а вылезли в первые леди. Кто теперь вспомнит, что она в девичестве Джалалова или Джалашьян, или Джалашвили! И стыдиться тут нечего. Знаешь, сколько славных русских фамилий ведут свой род от иностранцев — немцев, татар да французов? И ничего, никто из них не брезговал наш уклад и имена принимать. Живешь в России, служишь ей — так будь русским.

— Ну хорошо, — тут же согласилась она, хотя Карина ей не возражала и вообще молчала, — если у тебя принцип, национальная гордость и все такое — пожалуйста! Выбирай своего. Но хоть человека с весом, с перспективой, с будущим! Я не говорю — с деньгами, вам, молодым, кажется, что это пошло да неромантично. А ты постирай пеленки вручную, покорми детей макаронами с хлебом, походи несколько лет в одном пальтишке, — вот это романтика так романтика! На второй месяц ты от нее взвоешь, только поздно будет. Любовь-морковь пройдет, а дальше что?

Откуда она знает, подумала Карина, уже начиная уставать от этого монолога. У нее ведь нет детей, и пеленки она никогда вручную не стирала. Вот Саша стирал. И говорит, что готов это делать еще много раз.

— Как же можно себя обрекать на вечную нищету? — вдруг жалобно спросила Марина Станиславовна. — Для чего мама-то тебя растила, красавицу такую? Сама знаешь, его дети никуда от него не денутся, всю жизнь он будет их кормить и на две семьи жить, а тебе только остатки сладки перепадут. Ведь на ковырянии в моторах миллионов не заработаешь. Подумай, Карин! Может, ну его, этого Сашку! Хочешь родить — рожай, ты и с ребенком невеста хоть куда. Всем коллективом вырастим. А, Кариночка?

Карина вяло покачала головой. Она понимала, что разочаровала заведующую, которая, должно быть, всегда видела в смазливой сотруднице глянцевую героиню бразильского сериала и ожидала соответствующего развития сюжета. Боже мой, она стольких людей разочаровала! И у нее даже нет сил оправдываться, она сама уже не знает, хорошо или плохо то, что она сделала, потому что ее тошнит с утра до вечера. Не рвет, как при тяжелом токсикозе, а просто подташнивает, зато без перерыва, и от этого жизнь кажется противной и безнадежной, как осенний дождик. Даже Саша не всегда может вывести ее из этого состояния. Да и видит она его редко, с утра до ночи он вкалывает в мастерских. Может, права Марина Станиславовна? А ну как пройдет любовь-морковь, и что дальше?

А дальше она села на больничный, и они все-таки сняли квартиру, причем в хорошем доме, с консьержкой, домофоном и приличными соседями. Не кто иной, как Марина помогла им в этом. Дала телефон своего дальнего знакомого, который постоянно сдавал квартиру, но предупредила, что за его национальные пристрастия не отвечает.

Карине так надоели эти бесконечные кошки-мышки с квартиросдатчиками, что, позвонив Леониду Викторовичу, она его сразу предупредила:

— Имейте в виду — мы армяне!

— И что? — растерялся собеседник от такого напора.

— Это я на случай, если вам нужны только русские или только не Кавказ.

Когда Карину целый день тошнило, она на глазах теряла свое хваленое воспитание и могла наговорить лишнего, так что Саше даже приходилось ее сдерживать.

Но Леонид Викторович не обиделся, а рассмеялся.

— Карина, мне абсолютно все равно, хоть марсиане. Главное, чтобы вы платили вовремя. С этим, я надеюсь, проблем не будет. И еще — пожалуйста, не приводите в дом домашних животных, даже ненадолго. Особенно кошек, у меня на них дикая аллергия. Если на мебели останется шерсть, я не смогу войти в квартиру.

Никаких кошек они приводить не собирались. Но Карина впервые задумалась о том, как отнесется хозяин к появлению в доме маленького ребенка — ведь он сдавал жилье двум взрослым людям без детей. Как бы не оказаться им с младенцем на улице в середине лета…

— Давай доживем и до лета, и до младенца, — сказал Саша. Он старался ее успокаивать по мере сил, а сил было мало — он работал как каторжный и домой приходил фактически только поспать и поесть.

И все-таки это было счастье! Об этом думала Карина, когда убирала с утра ИХ квартиру, готовила обед, отбирала в стирку Сашины рубашки, пахнущие машинным маслом и здоровым мужским потом. В доме была стиральная машина, поэтому тереть руками пеленки ей не придется. Да и пеленок давно уже нет, вместо них детям покупают одноразовые подгузники и штанишки с кофточками или костюмчики-комбинезоны. Карина все это уже присмотрела в магазине. Она собиралась откладывать деньги на детское приданое, но мама ей сказала: «Даже не думай. Покажешь, что тебе нужно, и мы все купим. А деньги трать на овощи и фрукты, тебе нужно кушать витамины».

Первое время она скучала по суматошному салону и закадычным подругам, но потом привыкла к роли домохозяйки и затворницы. Скучно ей не было. Она задалась целью, чтобы дом ее блестел как стеклышко, — и добивалась своего, несмотря на тошноту и боли внизу живота, из-за которых врач велела ей сидеть дома и делать как можно меньше физической работы. Карина все равно делала домашнюю работу, но устраивала себе частые приятные перерывы перед телевизором с кружкой теплого молока или сока. У нее появились любимые передачи, которые прежде удавалось посмотреть только урывками. Оказывается, так здорово жить, когда тебя никто не дергает и не указывает, что делать. Никуда не спешить — это роскошь почище отдыха на Канарах. А когда Саша поздно вечером приходит домой, его глаза сияют ярче брильянтов из Парижа. И то, что происходит между ними ночью (почти каждую ночь, несмотря на усталость и предостережения врачей), интереснее любой оперы.

Девочки с работы иногда навещали ее, но расхаживать по гостям им было некогда — почти у всех были свои семьи. Да и она все реже забегала в салон «Золотая шпилька». С первыми морозами дороги покрылись льдом, и Карина, боясь упасть на улице, почти не выходила из дому.

В тот день Саша отвез ее в женскую консультацию, где врач обнадежила их, сказав, что опасный период заканчивается и скоро она сможет выйти на работу. Карина, впрочем, не особенно обрадовалась, привыкнув вольготно проводить время дома. Но никуда не денешься — им нужна была ее зарплата, Саша не мог один тащить на себе две семьи.

Потом он подвез ее до дома, проследил, чтобы она благополучно дошла до подъезда на своих каблуках, от которых не могла отказаться даже во время беременности, и отправился на работу. Десять дней праздников, с их катавасией на дорогах и количеством пьяных аварий, были для механика Саши самым хлебным временем.

Карина успела принять душ, выпить стакан свежевыжатого апельсинового сока, и начала вытирать пыль в спальне, когда раздался звонок в дверь.

В свое время Марина Станиславовна учила ее не открывать, если ты никого не ждешь. «Это Москва», — назидательно объясняла она. Но Саша, выросший в южном городе, где не все двери даже запирались, считал по-другому: «Если человек к тебе пришел, значит, ему что-то нужно».

Карина выбирала золотую середину — она не открывала, если не хотела никого видеть, и открывала, когда была не прочь пообщаться. В принципе, бояться здесь было некого: перед входом в дом сидит консьержка, которая не пустит никого чужого.

В этот раз она открыла машинально, погруженная в мысли о том, что она скоро пойдет на работу, а значит, надо выкроить денег на новую, просторную, но элегантную одежду.

На пороге стоял пожилой сосед из другого крыла. Карина знала, что он профессор и азербайджанец, они раскланивались в лифте, но знакомы не были.

В один из первых дней, надраивая квартиру, Карина наткнулась на балконе на какие-то странные листы — с текстом, написанным вроде бы по-русски, но совершенно непонятными словами. Она хотела их выбросить вместе с остальным бесполезным хламом, но Саша сказал:

— Это азербайджанский язык. У них раньше писали кириллицей. Тут на нашей площадке живет азербайджанский профессор, давай отдадим ему, может, это что-то ценное.

Карина сложила покоробленную от сырости пачку в углу встроенного балконного шкафа — и забыла о ней. Она спохватывалась, лишь когда случайно встречала азербайджанского профессора в лифте, но это бывало редко, и обычно они ехали не домой, а вниз.

Сейчас профессор стоял перед ней такой испуганный, что она и не вспомнила о злополучных листках.

— Извините, — произнес сосед, стараясь казаться спокойным, — у меня под дверью лежит человек. Мертвый.

Он повернулся и сделал настойчивый жест, словно предлагая ей пойти проверить, что он не врет. И тут же, не дожидаясь, зашагал обратно в свое крыло, как будто опасался, что мертвый куда-то денется и ему нечего будет предъявить в доказательство своей правоты.

Карина схватила с полочки ключи, выскочила из квартиры и побежала за ним. На площадке открылась еще пара дверей — видимо, профессор звонил в каждый звонок и, не дождавшись ответа, бросался к следующему.

— Вы уверены, что он мертвый? — спросила Карина на ходу.

— Я биолог, — нервно ответил профессор.

В сопровождении еще двух соседей — низенькой пожилой женщины в обтягивающем трико и плечистого молодого парня — они подошли к квартире профессора. Человек действительно лежал там, почти упираясь ногами в приоткрытую дверь. И он был мертв.

— Я первый раз его вижу, — сказал профессор, хотя никто его ни о чем не спрашивал.

— А что же делать? — растерянно спросила пожилая женщина.

Карина вдруг обнаружила, что все смотрят на нее в ожидании ответа. А может, они просто смотрели, потому что она была в оранжевом шелковом кимоно, которое на серой лестничной клетке казалось ярким цветком и невольно привлекало внимание. Или думали, что она тут главная, потому что первая открыла дверь и направилась за профессором. Но Карине было некогда размышлять, почему именно ей предстоит принять решение. Тем более что решение было простым как валенок.

— Надо вызвать милицию, — сказала она.

Парень удовлетворенно кивнул, как будто проверял ее на правильность реакции, и снял с пояса мобильник.

Но она не ожидала, что приедет Барабас. Хотя, если подумать, иначе вряд ли могло быть, — ведь их дом находился в том же районе, что и салон «Золотая шпилька»: Марина Станиславовна специально искала ей квартиру поближе к работе.

Капитана Казюпу, которого в «Шпильке» за рыжую щетину называли Барбароссом, а чаще Барбосом или Барабасом, Карина знала давно. Он работал участковым уже несколько лет, после того как ушел с Петровки, не поладив с новым начальством.

Вначале он просто собирал с салона дань, как и с других подотчетных ему «точек». Но с того момента, как «Золотая шпилька» стала по совместительству детективным агентством и раскрыла несколько запутанных преступлений, отношения капитана с девочками из салона стали другими — ревниво-сотрудническими. Неугомонные бабы то и дело перебегали Барабасу дорогу, но зато великодушно позволяли ему пользоваться плодами своих расследований и зарабатывать одобрение начальства.

«Наверняка он решил, что я тоже тут что-то расследую, — сердито думала Карина. — Ну как же, если труп, то рядом кто-то из «Золотой шпильки», это уж непременно. Теперь начнет таскаться в салон и морочить девочкам голову. А я вообще ни при чем, я на больничном, и меня нельзя волновать, не то что трупы показывать. Нет, не зря Марина Станиславовна советовала никому дверь не открывать. Вот и заработала неприятности на свою голову».

Вечером ей позвонила Любочка. Карина добросовестно рассказала все, что знала, — то есть практически ничего.

Люба Дубровская работала в салоне «Золотая шпилька» парикмахером и была душой и вдохновителем их детективного агентства. Уже после первого их дела — о двойниках — участковый Барабас углядел в Любочке способного сыщика и именно ее считал своим главным конкурентом.

Но он был не прав. Во-первых, успех расследований «Шпильки» определялся не только Любочкиными талантами, но и слаженными действиями всего коллектива, где каждый — точнее, каждая всегда была готова помочь подруге хоть советом, хоть сбором разведданных. А во-вторых, конкурировать с участковым они не собирались, просто жизнь вдруг стала подкидывать им одну за другой загадки и тайны, которые просто невозможно было бросить нераскрытыми, как грибы посреди опушки, — девать некуда, но не сорвать нельзя.

Насколько знала Карина, уже два месяца никаких преступлений в их поле зрения не совершалось, и Любочкины дедуктивные мозги находились «на просушке», отчего она очень страдала. Потому понятна была ее реакция на явление в салон Барбоса, который, конечно, Карине не поверил и пошел «колоть» свою приятельницу Марину Станиславовну, выясняя, почему ее «красавицы» опять оказались около свежего трупа.

Любочка была огорчена скудной информацией, но виду не подала, велела Карине «держать руку на пульсе» и очень обрадовалась, узнав, что она возвращается на работу. На прощанье Люба посоветовала ей пообщаться с вахтершами, которые всегда все знают, и послушать, нет ли у них своих версий совершенного убийства.

— Люб, я посмотрю, — без энтузиазма ответила Карина, поскольку зря обещать ей не хотелось. Она вовсе не собиралась беседовать с любопытными бабками, для которых она, Карина, представляет такой же объект перемывания косточек, как и остальные жильцы, — а то и больше. Только сегодня, когда Карина сдавала деньги на приобретение камеры наблюдения, та самая похожая на кролика тетка, которая орала на профессора, спросила ее про национальность. Не так, конечно, в лоб, но достаточно бесцеремонно. Что-то вроде: «Вы из тридцать девятой? А вы тоже цыганка?» Почему «тоже» Карина не поняла и в другое время ответила бы просто «нет» или еще как-нибудь односложно. Но в эпоху всеобщей охоты на ведьм и ваххабитов не стоило вызывать лишних подозрений, поэтому она улыбнулась лучезарнейшей из своих улыбок, используемых для самых вредных клиентов, и сказала:

— Нет. Я армянка.

Громко сказала, с гордостью и совершенно без акцента. Так что сама осталась довольна.

Бабка с кроличьими глазами, похоже, не могла скрыть разочарования. Даже не разочарования, а сожаления. Ей так жаль было Карину. Такая красивая, молодая, элегантная — а надо же…

Интересно, если бы она оказалась цыганкой, было бы лучше?

Потом вахтерша еще больше скосила глаза и пропела:

— Вы так хорошо и чисто говорите по-русски. Я бы никогда не подумала… Я ездила в Ереван в семьдесят пятом году. Такой прекрасный город!

— А я, к сожалению, ни разу там не была, — в тон ей ответила Карина. — Я выросла в Москве.

— A-а, понятно, — закивала тетенька. — А ваш муж тоже из Армении? Ну, он-то как раз похож.

Карина решила, что на этом их содержательное общение можно закончить. Тем более что наконец появился Саша, который звонил семье в Ереван, пока она тактично ждала его в вестибюле.

Да, теперь у них будет еще и камера. Карина, которая в последнее время смотрела и слушала новости, видела по телевизору репортаж о том, что скрытыми камерами постепенно будут оборудованы все московские дома. И даже будто бы вахтеры смогут слышать, о чем говорят люди у подъезда. К последнему утверждению Саша, разбиравшийся в технике и электронике, отнесся с сомнением.

Карина больше верила Саше. А потому ей не понравился репортаж о бдительной вахтерше, которая благодаря прослушивающей камере помогла задержать торговцев наркотиками, обделывавших свои темные делишки прямо под окнами честных граждан. Если такой камеры в природе нет, то и подвига вахтерши не было, а значит, он придуман, чтобы внушить мнительным москвичам: не шали, Большой Брат слышит тебя. Вернее, в данном случае не Большой Брат, а маленькая сестра.

И у этих «сестер», зачастую подглядывающих, подслушивающих, задающих бестактные вопросы и устраивающих скандалы на лестничных клетках, она должна выяснять их версии происшедшего? Да от этих версий завянут уши и лопнет голова, и вообще ей нельзя волноваться.

Карина решила, что лучше она сама поразмыслит над тем, откуда под дверью профессора оказался труп. Она налила себе горячего молока с несколькими крупинками растворимого кофе — ну хоть четверть ложечки можно? — и приготовилась рассуждать системно. Так учила их Любочка, которая сама переняла эту науку от Сережи Градова, мужа их второй парикмахерши Наташи.

Системность помогала плохо. Выяснилось, что у нее есть целая обойма вопросов и гораздо меньше ответов.

Первый вопрос: а было ли вообще убийство? Люди иногда умирают внезапно, например от сердечного приступа.

Ответ: было, иначе Барбос не сделал бы стойку до неба, не опрашивал бы соседей, не вызывал опергруппу. И в салон бы не побежал.

Второй: был ли неизвестный убит у них на этаже, в том месте, где его нашли, или же тело откуда-то принесли? Опытный сыщик, например Барабас, мог бы определить это по положению трупа. Наверняка он и определил, но Карине об этом не скажет. Стоп! Милиционер ведь осматривал квартиру Мурата Гусейновича — значит, предполагал, что труп вынесли оттуда. Или искал орудие убийства. Хотя нет, он объявил, что это осмотр, а не обыск…

Короче, ответа нет.

Третий: чем и как его убили? Крови на полу вроде не было. Опять же, Барабас это знает, но что толку? Может, натравить на него Марину Станиславовну, пусть выясняет? Хотя Любочка наверняка уже дала заведующей такой задание.

Вообще приятное занятие — сидеть одной дома и размышлять, кто убил человека у тебя на лестничной площадке. Карине даже стало не по себе. Кстати, заперла ли она дверь после того, как все разошлись? В такой суматохе могла и забыть. А ведь вполне возможно, что убийца еще находится где-то рядом или… или даже живет в одной из соседних квартир! При этой мысли Карине стало холодно и она почувствовала подступающую к горлу уже привычную тошноту. Почему она раньше не задумалась, что, если в подъезде совершено убийство, то и ей грозит опасность? Неужели потому, что с легкой руки Любочки и других подруг по «Шпильке» она привыкла в игре «сыщик-ищи-вора» играть роль сыщика, того, кто догоняет, а не убегает? Но ведь преступник-то не знает, что Карина принадлежит к славному детективному агентству. Для него все вокруг — жертвы…

Хватит ныть, одернула она себя. Представь, что твой ребенок уже родился, лежит в кроватке, а ты сидишь рядом и дрожишь, думая о том, что вас обоих могут убить. Что толку от твоих догадок? Встань и проверь замок.

Карина встала и прошла в коридор, на ходу растирая ледяные ладони, хотя в квартире было тепло. Взялась за ручку двери, но подумала, что открывать ее, даже на секунду, на пробу, слишком страшно. Протянула руку к рычажку замка, чтобы повернуть его еще раз, пусть даже будет лишний, — не помешает.

Звонок прямо над ее головой ударил с такой силой, что она в панике едва не бросилась обратно в комнату. Неужели это тот самый звук, который из глубины квартиры кажется таким нежным и мелодичным? Весь коридор гудел от его раскатов. Кто это звонит? Кто еще мог прийти к ней?

Опасаясь случайным шорохом выдать свое присутствие в квартире, Карина посмотрела в глазок. Темнота! Непрошеный гость залепил глазок, чтобы она его не увидела! О господи, да ведь они с Сашей сами закрыли глазок, не подумав, когда вешали на дверь рождественский веночек. Что же теперь делать? Не отвечать, не открывать? А если дверь не заперта? А если за ней — убийца?..

Снова грянул звонок, оставляя в воздухе тонкую звуковую пыльцу. Карина облизала разом пересохшие губы. На глаза ей попался тяжелый хозяйский рожок для обуви. Эта металлическая штука могла бы стать орудием самообороны… если б Карина понимала, как ею обороняться и как вообще люди обороняются. Она чувствовала, что звонки будут продолжаться. Тот, кто стоит там, за дверью, знает, что она дома, и он не уйдет. Он будет звонить, пока у нее не сдадут нервы и она сама не откроет. «По ком звонит колокол…» — пронеслось в ее голове. «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол…»

— Смотри, — сказал Севка, — это Потапов!

Валя лениво оглянулся.

Они ходили по фотовыставке, открывшейся месяц назад и широко разрекламированной по всему городу. Выставка была чудовищной. Сева отмечал это почти у каждого экспоната со смешанным чувством удовлетворения и обиды. Удовлетворение происходило от гордого понимания, что он может лучше. В десять, в сто и в тысячу раз лучше, чем эти пустозвоны, бездарные работы которых были развешаны по голубоватым стенам. А обида была неизменным привкусом гордости, поскольку все-таки не его профессиональные, а их бездарные работы висели в зале, грамотно подсвеченные с потолка. И он, который может лучше, платит деньги за билет, чтобы попасть в этот престижный зал и посмотреть на их фотографии — а не наоборот.

Посетителей на выставке было немного: видимо, публика успела оценить ее качество, и народ проголосовал ногами. Это, с одной стороны, утешало, хотя с другой — чужое бесславье не добавляет собственной славы. Да и как можно добавить то, чего нет?

В общем, настроение колебалось от «ничего» до «сносно», пока в дверях не появился Потапов — кудлатый, толстый, стремительный, увешанный кофрами, в жилетке с кучей карманов, негласной униформе фотографов всего мира. Вот тут настроение у Севы упало ниже нуля, и он даже пожалел, что окликнул Вальку, чтобы показать ему великого художника нашего времени. Тем более что Валентин все равно не в состоянии оценить масштаб этой личности.

— А кто это — Потапов? — не понижая голоса, спросил Валя. Сева пихнул его, испугавшись, что великий художник может их услышать, но тот не слышал ничего. Быстро двигаясь по залу, едва поворачивая могучую голову вправо-влево и на секунду замедляя шаг, он присматривался к какой-то детали и вновь пускался дальше. Ловить ему на этом мелководье было нечего. Наверное, кто-то из здешних авторов с ним знаком, вот и попросил маститого мэтра пробежаться по выставке и оценить его шедевры. А может, у этих ребятишек «шоколадные папаши», вроде Валькиного, — ведь кто-то заплатил и за зал, и за рекламу.

В том-то и дело, что одного таланта мало. Нужны бабки на раскрутку или спонсор с бабками, что одно и то же. Фотография — дорогое удовольствие, особенно сейчас, когда прогресс обгоняет человеческое понимание. У него, Севы, цифровая камера первого поколения, какой щелкают сейчас барышни на курортах. И хотя даже этой штукой он умудряется создавать удивительные вещи, без профессиональной аппаратуры далеко не пойдешь. Например, без цифрового «кэнона» последней модели, который висел с открытым забралом на шее у Потапова. Такие Севка мог лишь изучать в интернет-магазинах или фотосалонах и облизываться, как школьник на голые попки красоток с порносайтов.

Великий между тем закончил свой рейд по залу, по-свойски раскланялся со смотрительницей и возвращался к выходу. В этот момент у него зазвонил мобильник. Потапов остановился, что и позволило Севе получше разглядеть заветный «кэнон».

— Да! Да, дорогой! — крикнул мэтр в трубку высоким фальцетом, неожиданным для столь крупной фигуры. — Нет, не отвлекаешь. Я уже бегу домой. Ты ко мне заскочишь сегодня? Почему? Ай-ай, как жалко. Думал, повидаю тебя перед отъездом. Прямо завтра, да. Да, купил. Купил, вот он со мной, родимый. Обязательно беру, куда же я без него.

Тут Потапов нежно погладил пальцами матово-черный бок «кэнона», и Сева понял, что речь идет об аппарате. Видно, мэтр только что его купил и теперь не мог удержаться, чтобы не похвастаться знакомым, да и спрятать в кофр тоже не мог, пока не налюбовался. Это трепетное отношение к технике было Севе понятно и знакомо. Ему даже в голову не пришло отойти, чтобы не слушать чужой разговор. Наоборот, он был счастлив, что личная жизнь одного из самых уважаемых им фотографов ненароком осенила его своим крылом.

— Ну, вообще-то я никому, — продолжал между тем Потапов, — но тебе скажу, так и быть. Клянись, что ни одной живой душе… Да не хочу я, чтоб знали! И там достанут. А я отдыхать еду, и тем более не один. В Таиланд. Ага. Но только между нами, ладно?

Он говорил еще что-то, постепенно удаляясь в сторону выхода, но Севе и этого было достаточно, чтобы потонуть в волнах душной черной зависти. Нет, не таланту Потапова он завидовал, а тому, что этот состоявшийся, благодушный, уверенный в себе человек только что купил за восемь с половиной кусков камеру, за которую Сева отдал бы год жизни, и отправляется с ней на Таиланд. Будет, наверное, такое снимать, э-эх!..

— Так что это за фрукт? — прогудел над ухом Валька. И Сева даже слегка успокоился. Пусть он фраер и неудачник, но все-таки не такое убоище, как Валентин, сын богатенького папы, не имеющий за душой ни единого таланта, кроме дара просаживать деньги все равно где — в казино или в кабаке. Он, Сева, хотя бы знает, для чего он существует и к чему стремится, а Валя — просто амеба, несет его по жизни без цели и смысла. Вот уж кому он никогда не будет завидовать, несмотря на папины деньги и связи. Пустой человек Валька, пустоцвет, хоть товарищ хороший. И на том спасибо.

— Потапов — один из лучших современных фотографов, — объяснил Сева. — Его в самых крутых журналах печатают. Помнишь, мы с тобой видели на Крымском Валу его снимки? «Высота», «Под занавесом»?

Валька пожал плечами. Ничего он, разумеется, не помнил.

— Пойдем? — спросил он тоскуя. Ему уже давно надоело кружить по залу и смотреть на фотографии, которые для него все были одинаковы и которые только из уважения к Севке он не называл фотками.

Сева и Валя дружили с четырнадцати лет, если это можно было назвать дружбой. Они познакомились в фотостудии, которую один пожилой и именитый в прошлом мастер открыл в районном клубе для окрестной детворы. Мастер жил по соседству с Валькиными родителями, даже был знаком с ними, тогда еще не вполне раскрутившимися со своей импортной мебелью и не оторвавшимися от народа. И Валентин, которому дома вечно надоедали с предложениями «заняться делом», решил, что фотография вполне может сойти за имитацию такого дела. Благо аппарат у него был, и не из худших.

Собственно, студия, или, как по старинке именовали ее бабушки в клубе, кружок, и была рассчитана на мальчиков и девочек из хороших семей, которые не прочь были узнать, для чего служат кнопочки и колесики на их навороченных «мыльницах» и как запечатлеть своего друга с полным ртом чипсов, чтобы получилось похоже на рекламу. Фотокамера в обеспеченных кругах считалась идеальным подарком для подростков обоего пола: и со смыслом, и интеллигентно, и дорого.

Сева Грищенко в этой компании оказался белой вороной — у него не было богатых родителей, он уже умел снимать и пришел, чтобы научиться настоящему мастерству. Аппарат у него был старый, трофейный дедушкин «Лингоф». Илья Владимирович, увидев его первый раз, восхищенно поцокал языком: «Вот это техника! Германия, ручная сборка. Продать не хочешь? Я бы купил».

Студийные «мажоры» Севку не любили, но не за принадлежность к низшим слоям общества, а за талант и одержимость. Он относился к занятиям серьезно, нарушая неписаный молодежный кодекс пофигизма, на-все-покладизма. И мэтр Илья Владимирович его выделял, обсуждая с ним такие темы, в которых остальные ребята просто ни слова не понимали.

Только Валя Красильников благоволил к Сявке, как за глаза называли Севу в студии. Валя вообще был человеком незлобивым и радушным. Что касается пофигизма, то это популярное качество для Красильникова являлось не просто чертой характера, но физиологической особенностью организма. Если можно было представить себе двух совершенно разных по темпераменту людей, то это были Сева Грищенко и Валя Красильников.

У Вальки, впрочем, была одна цель в жизни — все попробовать. Но диктовалась она не жадностью до впечатлений, а тем же пофигизмом. Испытать, понять, что не хочу, и на этом успокоиться, как пытался сформулировать сам Валентин. С формулировками у него тоже было неважно. Сева в ответ напоминал ему анекдот про медведя, который находит на дороге кучу дерьма, нюхает его, набирает лапой, кладет на язык и удовлетворенно говорит: «Дерьмо! Хорошо, что попробовал, а то бы вляпался». «Во-во!» — жизнерадостно соглашался Валька.

Однако к окончанию школы под нажимом семьи Валентин Красильников сформулировал цель своей жизни: он сделает свои увлечения работой. Его бизнес (если так хочется родителям), а может, и не бизнес будет связан с индустрией развлечений. Папа-Красильников недоверчиво пожал плечами, но отправил сына изучать менеджмент. Валька продолжал оттягиваться теперь уже на законном основании, чаще один, но иногда в компании с Севой Грищенко, которому в его планах была отведена особая роль.

Их дружба выросла из делового сотрудничества. Вначале четырнадцатилетние мальчишки заключили договор. Он существовал лишь в устной форме, но соблюдался неукоснительно в течение многих лет. Валя, как сын бизнесмена, конечно, знал, что все серьезные соглашения надо подписывать, но ему было лень.

Суть договора была простой: Валя резвится, Сева снимает. Вальке казалось скорее забавным, чем лестным, иметь в столь юном возрасте собственного фотолетописца. А Севка, у которого наконец появился почти профессиональный «никон», радовался любой возможности репортажной съемки, тем более что с помощью козырного друга он мог проникать в такие места, куда его одного в жизни не пустили бы.

Еще до института Валя успел попробовать себя в ночных клубах, наркопритонах, казино, борделях разного уровня, гей-саунах, равно как на поле для гольфа, картинге, ипподроме и под парусом дядиной яхты. Особняком стояли авиашкола и посещение тайных собраний московских неофашистов. Все это, как и многое другое, было запечатлено, зафиксировано и в виде негативов и контролек аккуратно разложено по коробочкам и конвертикам с подробными ярлычками. В том, что касалось техники и отснятых пленок, довольно рассеянный в остальных делах Севка был зануден до фанатизма.

— Когда я стану великим человеком, ты будешь стричь с меня купоны, — мечтал Валька. — Представляешь, сколько лет через пять начнут стоить мои фотки с клюшкой для гольфа или голым в бассейне?

— И с Мариком на коленках, — добавлял Севка. — Твои конкуренты за такой кадр отвалят мне лимон баксов не глядя.

У него в архиве действительно накопилось достаточно компромата на Вальку, стань он политиком или общественным деятелем, чтобы утопить его либо безбедно прожить весь остаток жизни на деньги за молчание. Но, к сожалению, Валька ни политиком, ни общественным деятелем никогда не станет, а следовательно, ни он сам, ни его конкуренты за компромат платить не будут. Будь Красильников способен сделать серьезную карьеру, у него даже в нежном возрасте хватило бы мозгов не давать повода для шантажа никому, хоть бы и лучшему другу. Но нет, их высочество грезят только о карьере шоумена — либо продюсер, либо, на крайний случай, модный ведущий, а для этого и Марик на коленках, и мутный взгляд сквозь только что опустошенный стакан, и младенческий сон со шприцем в руке, и прочие шедевры, отснятые Севой, — именно то, что доктор прописал. С дальним прицелом на эту «славу» Валентин и припахал верного Севку фиксировать его подвиги с самого начала «славных дел», а позже даже начал ему за это приплачивать.

У нерасчетливого, неорганизованного Вальки была какая-то своя, непостижимая умом и логикой дальновидность: он порой тратил кучу сил и времени на вещи, которые могли бы пригодиться лишь в далеком будущем, да и то гипотетически. Такой подход отличает гениального бизнесмена от просто хорошего, считал Валькин отец. Сева втихомолку предполагал, что папаныч отсыпает сыну комплименты в надежде разбудить в нем предпринимательские амбиции и наставить на путь истинный. Валя похвалами гордился, но слалом по злачным местам не прекращался и по-прежнему оставался главным делом жизни Красильникова-младшего. Этому делу посвящалось практически все время, свободное от учебы в Плешке — экономическом институте им. Плеханова, куда Вальке все-таки пришлось поступить, а вернее, позволить запихнуть себя заботливому предку.

Что касается Валькиного отца, которому, возможно, и не понравились бы слишком замысловатые художества отпрыска, то Севка его просто боялся. Мысли подкатиться к Красильникову-старшему с материалами, изобличающими Вальку, появлялись у него в голове просто в порядке бреда. Он же не собирался всерьез подставлять друга. И Сева Грищенко тут же понимал, что дело заведомо гнилое — торговец мебелью одной левой сотрет его в порошок вместе с собранием негативов. А из посторонних никто эти фотки не купит: Красильников богатый человек, но все же слишком мелкая сошка, чтобы кого-то заинтересовала голая задница его сына в интерьере гей-клуба.

Деньги у Валентина Сева Грищенко брал несмотря на дружбу и на то, что эти подачки его, как ни крути, унижали. Но, во-первых, стоимость пленки и печати — он не обязан это оплачивать за свой счет. Во-вторых, потраченное время, за которое он мог бы что-то заработать в другом месте. Никто его, правда, ни в какое другое место не звал, но это уже другой вопрос. Наконец, моральный аспект. На всех Валькиных тусовках Сева, хоть и считался формально приглашенным гостем, почти не ел предлагаемых деликатесов и вовсе не пил алкоголя, не кололся, не трахался, со знаменитостями не обнимался, в бассейне с шампанским не плавал и даже в разговорах не участвовал — только снимал. За одно это положена компенсация.

Со временем дружба Вали и Севы покрылась толстой скорлупой отношений заказчика и исполнителя. Грищенко это, конечно, задевало, и он защищал свое больное самолюбие растущим презрением к приятелю, чего легкомысленный, но чуткий Валька, конечно, не мог не замечать. Они уже почти не встречались просто так, без необходимости, но под всеми наслоениями, обидами и расчетами по-прежнему жила пылкая и доверчивая мальчишеская дружба. Потому Валя Красильников был не просто ошеломлен, а плакал навзрыд и кричал: «Вранье, не верю!» — когда ему сказали, что Сева Грищенко убит.

Нет, но кто мог убить Севку? Мало того, сжечь весь его архив, все найденные в комнате бумаги, фотографии и негативы? Об этом Валентину рассказал строгий оперативник, похожий на персонажа какого-то старого советского фильма вроде «Подвига разведчика». Валя, конечно, таких отстойных картин, как эта, не смотрел, но почему-то представлял себе ее героев именно так. А может, старые кадры мелькали по телевизору в рекламе или хронике и незаметно отложились у него в памяти. В сознании современного человека, как на городской свалке, навалено столько понятий и образов, непонятно как туда попавших, что выяснять их происхождение — дело серьезной науки, дело интересное, но не для Валентина Красильникова.

Услышав от подтянутого разведчика, что Севкин фотоархив был уничтожен, Валентин сразу насторожился и понял, что ему надо молчать в тряпочку. То есть не вообще молчать, а молчать о той роли, которую фотограф Сева Грищенко играл в жизни будущей звезды Валентина Красильникова. Проще говоря, никто не должен узнать, что Севка был его личным фотографом и располагал огромной коллекцией довольно двусмысленных кадров с его, Вали, участием. Если милиция об этом пронюхает, то Красильников станет главным подозреваемым.

К счастью, их последние встречи были абсолютно невинны, и о них можно было честно рассказать доблестному милиционеру. Например, незадолго до Нового года они ходили на выставку в одну из фотогалерей. То есть на самом деле они встречались для того, чтобы Валя передал другу деньги за последние съемки в кабаре «Малина» — кстати, ничего предосудительного, Красильников просто уже начал пробовать себя в роли ведущего и ему по знакомству разрешили выйти на сцену и объявить пару номеров. Севка молодец, снимал и из зала, и из-за кулис, и потом за кулисами в обнимку с полураздетыми кисками из кордебалета — Валентин весь в помаде и страусиных перьях, но стильно, черт возьми! Ах, Севка, что ж ты так неаккуратно! И что ты такого натворил, если у тебя отняли самый лучший на свете подарок, который мы получаем на день рождения, — жизнь?..

Итак, два друга встретились, посидели в кафе, совершенно безалкогольно, потому что впереди еще был длинный рабочий день. То есть для Вали он не был рабочим, наоборот, у него начиналась сессия, иными словами, предканикулярный отпуск, поскольку готовиться к экзаменам он считал ниже своего достоинства. Но Сева-то пахал как Папа Карло, и на выставку пошел не для развлечения, а из профессионального интереса.

Где работал Грищенко? Вот на этот вопрос Валентин затруднялся ответить. Знал, что он учится в каком-то непрестижном институте, не то библиотечном, не то педагогическом, в общем, где много девчонок и можно на пять лет отмазаться от армии. За пять лет Севка собирался то ли родить ребенка, то ли стать великим фотографом, заработать денег, чтобы откупиться от службы в армии. Подробными планами он особо не делился и вообще был не из болтливых ребят. Да, так о чем мы?

— Вы говорили, что не знаете, где ваш друг работал, хотя он все время был занят, — спокойно напомнил опер.

— Ну, то, что он был занят, на самом деле ничего не значит. Фотограф — это не профессия, это диагноз. Это вы приходите вечером домой и забываете о работе. — Милиционер заерзал, скривил рот, и Валя поспешно поправился: — Положим, не вы, а большинство нормальных людей. А Севка снимал везде и всегда. Не потому, что ему заказали какой-то кадр или тему, а потому что это НАДО было снять. Не понимаете? И никто не понимает. А фотограф идет по улице, видит что-то, и ему необходимо снять это, хоть умри. Это как… — Валя поколебался, не уверенный, что такое сравнение будет уместным и доступным для собеседника, но все же закончил: — это как эрекция. Если встал, то нужно кончить. У настоящего художника (поскольку фотограф — это художник) его творческое начало встает в самые неожиданные моменты и требует своего законного выхода. А кроме того, вообще по жизни хочется. Вот как нам с вами хочется тр… женщину, так ему хочется снимать.

Милиционер ничуть не смутился, только сделал пометку в своем блокноте и спросил, известно ли Валентину Алексеевичу что-то о личной жизни Грищенко. Кстати о женщинах.

Валька помотал головой. Если у Севы и была личная жизнь, то он ничего о ней не рассказывал. Как уже говорилось, он был довольно-таки скрытен. Но не исключено, что он спокойно обходился без баб, потому что у художника слишком мощная сублимация, то есть выход сексуальной энергии в творческую, как писал старик Фрейд.

На сублимацию и Фрейда оперативник и ухом не повел и предложил вернуться к теме занятости. Если он правильно понимает, пленка, проявка, печать, а главное, фототехника — недешевые удовольствия. На что вообще жил Всеволод Грищенко, у которого не было богатых родителей?

Валька, в свою очередь, богатых родителей проглотил не поморщившись — впервой что ли? И ответил, что Сева печатал свои фотографии в кое-каких журналах. Однажды выиграл какой-то конкурс на одном из фотосайтов в Интернете. Вот на это и жил. Квартира ему досталась после смерти бабушки, если это можно назвать квартирой, — голые стены и обломки допотопной старушечьей мебели. Но Севке было все равно, лишь бы где-то спать и держать свой архив. Все это Валентин знает лишь со слов друга, сам он у него дома никогда не бывал.

— В каких журналах публиковались фотографии Грищенко? — спросил милиционер. Валя сделал усилие, чтобы вспомнить его имя, сообщенное в начале беседы, и не смог — у него в голове лишняя информация не застревала. Он даже звание забыл, а в погонах не разбирался. Однако Красильников отметил, что взял правильный тон — заговорил собеседника, засыпал его мелкими подробностями, отвлекающими мыслями, и тот уже стал уставать.

Но про журналы Севкины он тоже не знал! Это было чистой правдой, хотя милиционер мог ему не поверить. Сева со своими безмерными амбициями считал, что издания, где его печатают, — где его пока печатают! — недостойны того, чтобы о них упоминать. Вот если бы его фотографии начали выходить в «Time» или «Schpiegel», он бы, конечно, тут же примчался показывать журнал. Разумеется, он был честолюбив, любой фотограф честолюбив, как же иначе!

Кстати, кстати, кстати! Они ведь встречались еще раз, но это было мельком, буквально на пять минут. Вернее, они просто столкнулись на улице, что неудивительно, они ведь с детства живут недалеко друг от друга, потому и пересеклись в одном фотокружке. А почему «кстати» — да потому, что Севка был как-то особенно воодушевлен, весел, что с ним редко случается, и сказал, что у него хорошие новости. Какие — расскажет потом, когда все получится, чтобы не сглазить. Красильников спешил на экзамен, Грищенко тоже куда-то бежал, и долго разговаривать было некогда.

Собственно, и с ментом больше не о чем было говорить. На стандартные вопросы о врагах и недоброжелателях, а также об употреблении убитым алкоголя и наркотиков (не употреблял, не замечен) Валя ответил в самом начале допроса. Ах, пардон, конечно, не допроса, а беседы со свидетелем.

Свидетелю подписали пропуск, попросили звонить, если вспомнится что-то новое, и отпустили с миром. Выйдя за ворота на заснеженную Петровку, Валентин с чистой совестью порвал и развеял по ветру визитку оперативника, только потом спохватившись, что так и не посмотрел его имя и звание. Ну и шут с ним, если мент его снова вызовет, то снова и представится. А вызовет наверняка. Должен же он сообщить лучшему другу Севы причину его гибели, которую наша доблестная милиция, судя по всему, выяснить пока не может.

Хорошо, что он вспомнил о той случайной встрече на улице, думал Валя, усаживаясь в свой «форд фокус» и заводя мотор. Если бы она вдруг всплыла, получилось бы нехорошо, как будто он что-то скрывает — а значит, есть что скрывать. Но ему скрывать нечего, он рассказал все, в том числе и об этой встрече. Ну, почти все, скажем так, — все, что было нужно. Остальное к делу не имеет отношения. И вообще только больной на голову лох будет рассказывать обо всем милиции.

Если начнут глубоко копать, то их деловые отношения «клиент — фотограф» выплывут на поверхность, и это будет кисло. Но Красильников надеялся, что копать не будут — кому интересна смерть безвестного фотографа? Мало, что ли, у милиции хлопот с политиками, судьями и бизнесменами, которых что ни день стреляют и грабят на улицах Москвы. Севкино дело скоро закроют, и никакой памяти в веках не останется от несостоявшегося великого фотографа, ведь архив его сожгли, как сказал оперативник. У Вали имеется подборка фотографий, запечатлевших их похождения, но самого невинного характера, которые можно хранить дома, не опасаясь пронырливой домработницы — все откапывает, старая сука, и стучит папанычу.

А ведь Севу замочили из-за съемок, как пить дать, раз уничтожили негативы и фотографии. Что же он такое нащелкал, во что вляпался, вот бестолочь?! Задумавшись о безвременной кончине друга, Валя загрустил и решил, что сегодняшнюю программу в кабаре посвятит ему. Сегодня Красильникову дадут вести целое отделение. Это будет просто супер! Он попросит заранее расставить свечи на столах, и по его призыву все посетители поднимут их вверх и начнут раскачивать в память о замечательном фотографе Всеволоде Грищенко. В зале погаснет свет, а на сцене будет происходить что-то подобающее с лирической музыкой. Надо посмотреть программу, тьфу, с этой сессией не успеваешь заниматься действительно важными делами.

В голове у Вальки вдруг возник потрясающий номер — траурный стриптиз. Девушка раздевается, вспоминая о своем погибшем друге. Грустная медленная мелодия, плавные движения, приглушенный голубоватый свет. Нет, это просто супер, это обязательно надо сделать. И как бы Севка мог это снять!..

Ольга Васильевна вернулась в свою будочку — стерва Изольда так сверкнула на нее глазами, что пришлось ретироваться в самый интересный момент. Оказалось, вовремя — как раз приехали еще милиционеры, целой толпой, с чемоданчиками и какими-то треногами, наверное, фотографировать место происшествия. Потом явился сердитый врач из «скорой», предупредив, что в нужный момент войдут два «мальчика» с носилками. Жильцы смотрели на непривычных гостей с любопытством, особенно дети, которые как раз потянулись домой после елок с разноцветными пирамидками подарков в руках. Их родители шепотом спрашивали у вахтерши, что случилось, но она лишь пожимала плечами, понимая, что надо хранить военную тайну, не дай бог паника поднимется в доме.

Ей и самой нужно было успокоиться. Она выпила чаю, съела бутерброд с сыром и два кусочка шоколадки «Аленушка», попыталась сначала смотреть сериал, потом юмористическую передачу и наконец концерт, но мысли ее были далеко, и сердце колотилось так, что пришлось принять корвалол. Она то думала об этом бедном парне (почему-то убитый казался ей молодым, хотя лица его она не видела), то о том, что происходило на седьмом этаже после ее ухода. Чем закончился «осмотр» квартиры Мурата Гусейновича, что делали новые милиционеры, было ли продолжение скандала — все это Ольге Васильевне страшно хотелось узнать, а неоткуда. Вот уж милиционеры со своими чемоданами и треногами ушли, переговариваясь. Спустился врач, постоял у окошка вахтерки, пока она пропускала двух санитаров, но на ее робкие вопросы отвечать не стал, пробормотал: «Мне бы ваши заботы, бабушка» — и вышел. Наконец санитары вынесли из грузового лифта носилки с длинным серым кульком, пристегнутым двумя ремнями, — слава богу, в вестибюле в этот момент никого не было. Ольга Васильевна привстала, глядя на серый продолговатый груз, перекрестилась, скорбно покачала головой. Вот так — был человек, еще вчера бегал, дышал, смеялся, застегивал куртку, звонил в двери — а теперь лежит бревном на носилках и тащат его чужие люди, матерясь на поворотах и беспокоясь только о том, чтоб не свалился на пол и поднимать не пришлось.

От этих философских мыслей Ольга Васильевна еще больше разволновалась, позвонила дочке, чтобы узнать, все ли у них в порядке, и рассердилась, потому что они там смотрели какой-то фильм и были так увлечены, что отвечали в трубку только «да» и «хорошо», а сами, наверное, и вопросов не слышали — ни Аня, ни Андрюшка.

А толстый участковый все не спускался. Должно быть, соседей опрашивает, догадалась Ольга Васильевна, которая в своей жизни прочитала, наверное, миллион детективов, а потому хорошо разбиралась в процедуре следствия. Или Изольда Ивановна ему голову морочит, что гораздо хуже. Ольга Васильевна надеялась милиционера все-таки перехватить на выходе и попробовать из него что-то вытянуть, но после разговора с Изольдой он наверняка будет разозлен и еще одну бабку с ее расспросами пошлет куда подальше.

Участковый Казюпа появился, когда Ольга Васильевна уже третий раз ставила чайник. Он был с еще одним милиционером — наверное, остался из той большой компании, — а потому заговорить с ним было вряд ли возможно. Тем более она с этим чайником возилась в глубине вахтерки, и задать вопрос как бы невзначай, из окошка, все равно не получалось.

Но Ольга Васильевна не успела расстроиться. Участковый поговорил о чем-то в вестибюле со своим коллегой, попрощался с ним и направился прямиком к вахтерскому окошку. Мало того: знаком спросил у Ольги Васильевны, которая как раз заваривала чай у противоположной стенки, мол, можно ли ему войти и где дверь. Ольга Васильевна растерянно и радостно закивала — надо же, добыча, можно сказать, сама идет в руки — и впустила милиционера.

— Ольга Васильевна? — спросил гость, боком протискиваясь в слишком узкую для него дверку.

Вахтерша подивилась было осведомленности нашей милиции, но потом сообразила, что ее имя-отчество, конечно же, сообщила Изольда Ивановна.

— Она самая, — кивнула с достоинством. — Чаю будете?

— Спасибо, не откажусь, — пробурчал милиционер. — Меня зовут Виктор Семенович. Сесть можно?

Он уселся на хлипкий вахтерский стульчик. Стульчик под ним жалобно пискнул, и Ольга Васильевна торопливо пододвинула гостю более основательную табуретку.

— Да, не развернешься у вас, — заметил участковый, пересаживаясь.

— А мы не жалуемся, нам места хватает, мы люди маленькие, — скороговоркой ответила вахтерша, опасаясь проявить слишком много смышлености. Чем глупее кажешься людям, тем свободнее они с тобой говорят.

— Дело у меня к вам, Ольга Васильевна, — произнес участковый давно ожидаемую фразу, и Морозова изобразила на лице внимание и готовность помочь.

— Ну, во-первых, то, что произошло, вы знаете. Желательно, чтобы слухов об этом распространялось поменьше. Хотя… шила в мешке не утаишь, как говорится.

Ольга Васильевна сочувственно покачала головой. Участковый сделал паузу, с удовольствием прихлебывая чай, который неожиданно оказался горячим и крепким, а не бледными старушечьими помоями, которые много лет назад соседка маленького Вити Марья Давыдовна называла «писи сиротки Хаси».

— Ну, и пара вопросов. — Он допил чай, вытер усы тыльной стороной ладони и выпрямился на неудобной жесткой табуретке. — А поясница-то ноет, пора на пенсию. Вы видите всех, кто входит в подъезд, ведь так? Если это не жильцы дома, то именно вы им открываете дверь?

Изольда просветила, догадалась Ольга Васильевна. А вслух произнесла:

— Так положено. Но бывает, что кто-то входит вместе с жильцом, у которого ключ.

— А вы не всех своих жильцов в лицо знаете?

Ольга Васильевна пожала плечами:

— Кого знаешь, кого нет. Люди уезжают, приезжают, они нам не докладываются. Мы ж документы не проверяем.

Тут она сделала вопросительную паузу, в которую участковый, если бы захотел, мог вставить критическое замечание: мол, а почему не проверяете, если положено проверять? Но милиционер молчал, и Ольга Васильевна злорадно отметила, что и про документы Изольда наврала.

— То есть, если человек уже вошел, вы не спрашиваете, к кому он и куда? Я вас правильно понял? — уточнил Виктор Семенович.

— Я — не спрашиваю, — с вызовом ответила Ольга Васильевна, подчеркнув слово «я». И добавила, не удержавшись: — А что, надо?

— Не знаю, — безразлично ответил милиционер. — Я вас вот что хочу спросить, Ольга Васильевна. Вспомните, а сегодня во время вашего дежурства незнакомые люди не заходили в подъезд?

— Даже и вспоминать не надо. Конечно, заходили. А как иначе? Праздники, люди в гости ходят.

— А не было ли среди них компаний? Такой шумной, полупьяной толпы? Так, что кого-то даже под руки вели?

— Ага! — в восторге сказала Ольга Васильевна. — Под руки?

Она забыла об осторожности и уставилась на милиционера такими азартными, круглыми от любопытства глазами, что Казюпа чуть не расхохотался. Ай да бабка! Впрочем, он сам сейчас был не лучше: нос по земле, хвост по ветру, ищейка взяла след.

— Так этого убитого с улицы принесли? Под руки? — счастливым голосом спросила вахтерша, тоже вытягивая нос вперед. — А как вы узнали?

«Еще одна сыщица выискалась, — подумал Казюпа, но без раздражения. Старушка ему нравилась. — Парикмахерши, вахтерши… Нет, точно на пенсию пора. Эти и без меня всех преступников переловят».

Он решил, что сообразительная бабулька заслужила правду.

— Одежда потерпевшего была мокрой, со следами грязи. А сегодня снег.

— Вот оно как! Значит, Мурат Гусейнович тут ни при чем! А зачем же вы его квартиру осматривали? — воскликнула Ольга Васильевна.

Тут Казюпа подумал, что она слишком много себе позволяет.

— Все мероприятия проводились в интересах следствия, — сухо сказал он. — Так как же насчет компании, Ольга Васильевна? Не вспомните? Не обратили внимания?

Взять бабку «на слабо» было самое то. Она аж подскочила со своего чахоточного стула и забегала по комнатушке, прижав палец к губам. Наверное, ей хотелось погрызть ногти, как школьнице на трудной контрольной, но она постеснялась участкового.

— Так-так, — бормотала она. — Нет, то вчера. С десятого — эти ни при чем, ну, неважно… Значит, пишите! Жильцы с десятого пришли с гостями, но там дети были, так что, думаю, вам не подходит. К Мурату Гусейновичу приходило двое ребят или трое, но они шли сами, своими ногами, и я им открывала. Видела всех троих хорошо, никого под руки не вели. Ушли, кстати, быстро. А вот потом… потом была компания, мне показалось, мальчишки взрослые. Вроде бы не наши, хотя, может, кто-то из своих, с гостями. Я их не разглядела, со мной как раз жилец заговорил и заслонил окошко. Они не звонили, с этим жильцом, наверное, и зашли.

— Не помните, кто, откуда, как зовут?

— Кого? Мальчишек?

— Да нет, жильца, с которым они зашли.

— А-а, — разочарованно протянула Ольга Васильевна. — Так они не с ним зашли. Просто он дверь открыл, а они, наверное, следом и просочились. Это Юрий Павлович, пенсионер. Фамилию я не знаю, но у Изольды Ивановны есть полный список жильцов. Он один живет, и никто к нему не ходит. Так что парни были сами по себе.

— Угу, — проворчал Казюпа. — А они кого-то тащили?

— Да не видела я, — с досадой ответила Ольга Васильевна, — не видела, и все. Он мне загородил, старый дурак.

— А что он вам сказал?

— Кто, Юрий Павлович? Не помню, ерунду какую-то. То ли про снег, то ли про слякоть. О чем старики могут говорить? О погоде да о болячках.

— А когда они вышли?

Этот вопрос застал Ольгу Васильевну врасплох. На входящих она еще смотрела по долгу службы, но выходящие-то ей зачем? Изольда Ивановна, та, наверное, всех мониторила. А она, грешным делом, больше в телевизор косилась. И компанию эту подозрительную прозевала, как пить дать прозевала. Вот и выходит, что Изольда права со своей бдительностью. Если бы она сидела сегодня на вахте, небось, преступников бы сразу нашли. А еще скорее, в дом бы их не пустили и труп принести на седьмой этаж не дали. И был бы сегодня еще один обычный, спокойный день…

— Виктор, это… Семеныч! — спохватилась Морозова. — А для чего этого убитого к нам в дом принесли? Да еще втащили на седьмой этаж? Это зачем?

— Хороший вопрос, Ольга Васильевна, — прищурился участковый. — Вот это я и хочу понять. Почему его не бросили в Москва-реку или на свалку, или просто на улице в сугроб, а принесли в ваш дом и положили под дверь вашему профессору, точно рождественский подарок? Что вы об этом думаете?

Тут Ольга Васильевна пожала плечами: ничего не думаю. А про себя расстроилась. Видно, милиционер по-прежнему подозревает Мурата Гусейновича, да и Изольда ему навешала лапши на уши.

Капитан Казюпа посмотрел на часы и заторопился:

— Последний вопрос, Ольга Васильевна. Время не запомнили, когда эти парни в дом вошли?

Ольга Васильевна нахмурилась. Со временем у нее проблемы. Хотя… Надо вспомнить, какая передача шла в это время. Кажется, тот фильм про лисенка. Нет, фильм был днем, а компания появилась ближе к вечеру. Новости? Нет, на «Новостях» как раз пришел участковый. Что она еще сегодня смотрела? «Жди меня»! Вот, совершенно точно, когда пенсионер остановился поболтать у ее окошка, показывали «Жди меня»!

— Ну что ж, проверим по программе, — удовлетворенно заметил Казюпа. — Те кавказцы от профессора в это время уже ушли?

«А я, между прочим, не говорила, что это были кавказцы, — с неудовольствием подумала Ольга Васильевна. — Опять Изольдины происки».

— Ушли, — сказала она уверенно.

— А другие соседи с седьмого этажа когда входили-выходили, не помните? Все, это уж совсем последний вопрос.

— Девушка та красивая, из тридцать девятой, которую вы узнали, она вроде после них пришла, — неуверенно сказала Ольга Васильевна и тут же заметила подозрительный огонек в глазах милиционера. — Только она труп увидеть не могла, ее квартира с другой стороны от лифта.

— Вот то-то и оно, — почему-то вздохнул участковый, — прошла рядом с трупом и не увидела. А еще детектив называется.

Последнюю фразу он пробормотал уже совсем сквозь зубы, но вахтерша ее расслышала.

Морозова все-таки не выдержала. До конца смены было еще далеко, но тут спустилась Изольда Ивановна, возбужденная сверх всякой меры. Она с охотой вызвалась посидеть, потому что дома оставаться все равно не могла, — события сегодняшнего дня ее просто распирали, и она надеялась найти благодарных слушателей среди тех, кто будет проходить мимо вахтерского окошка.

Ольга Васильевна поднялась на седьмой этаж и позвонила в тридцать девятую квартиру. Ответа не было. Она подождала и позвонила еще раз. То, что ей не открывали, было странно, ведь она видела, что армянская девушка никуда не уходила. Может, она спит или принимает ванну? Но в ванной звонок должен быть слышен. Что касается сна, то Ольга Васильевна не верила, что человек может вот так запросто улечься спать после того, как рядом с его квартирой был обнаружен труп, а его самого допрашивала милиция. Почему же за дверью тихо?

И вдруг Ольгу Васильевну осенило. Ведь она сама, прежде чем впустить кого-то в дом, всегда сначала смотрит в глазок. Здесь ей сперва показалось, что глазка нет, но вахтерша обнаружила его, отодвинув рождественский веночек из искусственных веток и шишек. Наверное, бедная девочка не может разглядеть, кто стоит за дверью, и не решается открыть — тем более, только что совершено убийство…

Ольга Васильевна наклонилась к дверному косяку и крикнула:

— Не бойтесь, это я, вахтерша! Вы дома? Посмотрите на меня в глазок.

Карина открыла ей в ту же минуту, про себя отметив, что дверь все-таки была заперта.

— Ой, какая бледная! — ахнула Ольга Васильевна. — Напугала я вас? Войти можно? Так нужно поговорить…

Они сели в кухне за столом — собственно, больше Карине и негде было принимать гостей. Ольга Васильевна отказалась от чая, но невольно поглядывала на вазу с фруктами и ягодами, которые по зимнему времени можно было встретить далеко не в каждом доме — румяные яблоки, огромные желтые груши, крупный черный виноград, красные сливы, инжир, ну и, конечно, традиционные новогодние мандарины. Карине в голову бы не пришло тратить деньги на такую дорогую еду, и мама, зная это, каждую неделю привозила дочке полные сумки с рынка.

— Угощайтесь, — от чистого сердца сказала Карина, но вахтерша улыбнулась и покачала головой.

Честно говоря, она не знала, с чего начать. Девушка ей понравилась, к тому же Ольге Васильевне показалось, что она тоже симпатизирует Мурату Гусейновичу и не хочет, чтобы у него были лишние неприятности. А что там! Вот с этого и надо начать. А загадочную фразу участкового о том, что кто-то здесь называется детективом, пока не упоминать вовсе.

— Вы же верите, что профессор ни в чем не виноват, — заключила свою короткую речь Ольга Васильевна.

— Мне кажется, что нет, — осторожно сказала Карина, — но мы ведь ничего не знаем.

— То-то и оно! — обрадовалась вахтерша. — Милиция тоже считает, что профессор не убивал этого парня, но не понимает, почему труп подложили ему под дверь. Вот бы выяснить!

Карина взглянула на нее с интересом.

— Ко мне заходил участковый и задавал всякие вопросы. И он сказал, что убитого принесли с улицы, — с готовностью объяснила Ольга Васильевна.

На красивом лице девушки появилась легкая тень досады. Она смотрела теперь на свою гостью недоверчиво и озадаченно, как старый рыбак изучает пятнышко на горизонте, гадая, превратится ли оно в штормовую тучу или развеется без следа.

— Это он вам посоветовал ко мне прийти? — спросила наконец Карина.

— Кто? — растерялась вахтерша. — Никто мне ничего не говорил!

— Участковый, — настойчиво повторила Карина, — Виктор Семенович Казюпа. Он просил вас сюда прийти?

— С какой стати? — удивилась Ольга Васильевна. Но, видимо, удивилась слишком сильно, потому что девушка ей не поверила.

Верят тебе или не верят, а людям надо говорить правду. Так учила Ольгу мать, так и она учила своих детей и внуков.

— Дело в том, что он, ну, милиционер наш, Казюпа… Он на прощанье сказал какие-то странные слова, как будто бы вы — детектив.

Карина молча ждала продолжения.

— Ну и все, — сказала Ольга Васильевна. — А мне очень захотелось узнать, кто же на самом деле убил этого парня. И профессора хочется защитить. Я подумала — если вы и правда детектив…

Карина глубоко вздохнула. Она вспомнила, как тот же милиционер Казюпа объяснял ей, Любочке и Марине Станиславовне, что хороший оперативник должен уметь держать паузу. В данном случае пауза работала против нее — чем больше она молчала, тем очевиднее становилось для собеседницы, что участковый сказал правду.

Но Карина действительно не знала, что ответить. Она — детектив? Она участвовала в расследованиях, которые проводили Любочка, Наташа и другие девочки, но на вторых ролях. Куда-то изредка ходила, что-то выясняла. Собственно, из-за этих выяснений и произошло их сближение с Сашей. А потом у них начался роман, и девчонки ее почти не дергали, понимали, что у бедных влюбленных и так мало времени для свиданий. В общем, она такой же детектив, как эта любопытная старушка, ничуть не лучше. Хотя участковый Барабас считает по-другому, но ему-то откуда знать!

Во всяком случае, никаких расследований Карина вести не умеет, и это факт. Выполнить чье-то задание — другое дело. Но пока она на больничном, на сохранении, и никто ей задания поручать не будет. Тем более тетенька, которая дежурит в подъезде.

Надо отправить вахтершу к Любочке, решила Карина. Если контакт состоится, они найдут общий язык. А если бабулька окажется тяжела на подъем — ну что ж, тогда она и Карину скоро оставит в покое.

— Вам надо пойти в салон красоты, — наконец произнесла она. Пауза уже растянулась так, что едва не лопнула.

— Да мне в салон дорого, — вахтерша не поняла ее, но не проявила удивления, видимо, обрадованная, что разговор все-таки продолжается. — Я около дома в обычной парикмахерской стригусь. А что, плохо? А мне главное — чтобы в разные стороны не торчало.

— Да нет, — улыбнулась Карина. — Я не про стрижку. Если вы хотите выяснить, кто кого убил и так далее, то пойдите в салон красоты «Золотая шпилька». Адрес… А я вам визитку дам. Вот они там действительно детективы, а я так, на подхвате.

Если старушка решит, что Карина над ней издевается, то тем лучше — обидится и уйдет. Людям надо говорить правду, верят они тебе или не верят.

Но Ольга Васильевна, как ни странно, ей верила и к известию о детективах в салоне красоты отнеслась с большим энтузиазмом.

— Понятно! — сказала она обрадованно. — А вы тоже там работаете?

— Работала, — неопределенно сказала Карина. — Сейчас дома.

Она встала и пошла за визиткой. Они всегда лежали у нее в сумочке, в маленьком кармашке. Раньше Карина держала их в руках каждый день, раздавая клиентам. И теперь, вытащив маленький листочек из пачки, она почувствовала, что соскучилась по салону, по девчонкам, по телефонным звонкам, шуму фенов и лязганью ножниц, по цветочным и травяным запахам… При мысли о запахах Карине сразу расхотелось на работу, ее даже снова чуть не затошнило. Этот токсикоз сделал ее необычайно чувствительной к парфюмерным ароматам, она даже запах обычного мыла переносила с большим трудом. Все изысканные дорогие духи, которые она когда-то так любила, теперь стояли без дела в тумбочке. Как же она выйдет на работу? Или это отвращение к запахам тоже пройдет вместе с тошнотой?

Ольга Васильевна вышла за ней в коридор, и Карина протянула ей визитку.

— Позвоните и попросите Любу, — объяснила она. — Любу Дубровскую, сейчас я вам запишу. От Карины. И скажите, что вам не на стрижку, а по делу. Она поймет.

На этом можно было и попрощаться, но старушка не уходила.

— Как нам быть-то с профессором? — сказала она в раздумье. — Поговорили бы вы с ним, Кариночка, что ли…

— С профессором? — переспросила Карина, хотя ей хотелось воскликнуть: «Почему я?»

— Ну да. Он ведь постороннему вряд ли скажет, участковому там или какой-нибудь Любе. А вас он знает.

— Он и вас знает, — заметила Карина.

— Да, знает, только лучше бы не знал. Ему моя напарница столько наговорила — да вы сами слышали, — что для него теперь все вахтеры враги. Она его давно уже не любит, и он со всеми остальными тоже начал здороваться еле-еле, на ходу, а раньше такой любезный человек был. Поговорите, а, Карина?

— О чем?

— Кто ему мог зла-то желать? Для чего ему такую свинью, прости господи, под дверь подложили?

— А может, это вовсе не ему, — возразила Карина. — Ошиблись дверью или просто бросили труп в первом попавшемся месте.

Ольга Васильевна в сомнении покачала головой:

— Специально тащили тело в подъезд, потом на лифте, чтобы просто бросить? И участковый считает, что это не просто так.

При упоминании участкового Карина спохватилась, что они опять вернулись к обсуждению убийства и на нее все-таки возлагается роль детектива.

— Я не знаю, — сухо сказала она. — С какой стати он должен доверять мне? Ну, соседи, мало ли что. Я не обещаю. Может, он мне и дверь не откроет.

— А вы попробуйте, — обрадовалась Ольга Васильевна, — я уверена, что именно вам он все и скажет. Мое дежурство завтра в ночь, значит, послезавтра я здесь до двенадцати дня. Встретимся! Спасибо вам, Кариночка.

Все же припахали, подумала Карина, закрывая за ней дверь, теперь уже тщательно, на все замки. Просто удивительно, сколько на свете энергичных, настойчивых людей, которые умеют заставить окружающих делать то, что им, окружающим, совсем не надо. Мало ей было Любочки на работе, теперь еще вахтерша в подъезде.

Кстати, Любочка ее тоже в покое не оставит. Наверняка завтра опять позвонит с расспросами. А уж если эта бабушка до нее доберется…

Вообще-то это чушь, конечно. Кто может ее заставить? Не захочет и не пойдет ни к какому профессору. Пусть сами разбираются. А если к ней будут слишком приставать с поручениями, она скажет врачу, что чувствует себя хуже, и застрянет дома еще на недельку, а то и на месяц. Тем более что пора делать генеральную уборку, а это удовольствие при ее нынешней работоспособности как раз на неделю и затянется.

Кстати об уборке — надо уже отдать наконец профессору эти дурацкие азербайджанские листочки…

Саша пришел домой так поздно и такой усталый, что Карина не стала ему рассказывать об убийстве и прочих событиях сегодняшнего дня. Она решила, что сделает это утром, тем более что Саша обещал взять выходной. Но с раннего утра ему позвонили из мастерской и сообщили, что приехал какой-то важный клиент, вдребезги разбитый, но считает, что машину можно починить, потому что это «вольво», а главное — требует Сашу.

Карина не стала дуться, хотя они уже месяц не отдыхали вместе ни одного дня. Саша же не ради собственного удовольствия пропадает на работе, он зарабатывает деньги и для них, и для своих детей, и для будущего маленького. Она убрала в шкаф отглаженную белую рубашку, приготовленную на выходной день, достала другую, тоже чистую и еще пахнущую утюгом, но темную, под свитер, и пошла на кухню делать бутерброды. Рядом с мастерской были и ресторан, и палатка, и магазин, но Саша предпочитал приносить обед из дома. «Твое вкуснее», — говорил он Карине, но она-то понимала, что это тоже делается из экономии.

Одеваясь, Саша посмотрел на нее виновато и пробормотал:

— На Рождество не буду работать, Каринэ, клянусь! Хочешь, в театр пойдем?

Карина улыбнулась и поцеловала его в губы легким прощальным поцелуем. Саша не отпустил ее, взял в свои ладони ее нежное лицо и что-то прошептал по-армянски. Он уже не раз так проделывал, и когда Карина однажды спросила, что он такое шепчет, совершенно серьезно ответил: «Я благодарю Бога за то, что он дал мне тебя».

Потом они снова поцеловались, и еще, и еще, после чего надо было уже идти не на работу, а совсем наоборот, но выбора не было. И Саша, в последний раз прижав к себе любимую женщину и вдохнув запах ее волос, вышел за дверь, снова шепотом разговаривая с Богом — на этот раз о том, что по справедливости они с Кариной должны быть в ближайшем будущем вознаграждены за все трудности, которые им приходится переживать. На это Бог возмущенно ответил, что вознаграждены они именно сейчас, а не в каком-то будущем, ибо любовь сама по себе есть наивысшая награда, а что такое настоящие трудности, они еще не знают. Саша спорить не решился, хоть и был не согласен.

Прежде чем идти к соседу, Карина решила переодеться. Нехорошо к мужчине, пусть даже и пожилому, являться в кимоно без пуговиц, которое распахивается при каждом неловком движении. Теплые брюки для улицы, конечно, отпадают. Она достала джинсы, которые носила дома, когда жила с родителями. Натянула их, но застегнуть не смогла. Нет, живот по-прежнему был плоским, как и положено современной девушке, и не подавал никаких признаков роста. Но стоило потянуть молнию, как внутри что-то сдавило, стало трудно дышать, и Карина сдалась.

Джинсы отправились в шкаф дожидаться лучших времен, а их хозяйка вытащила из дальнего ящика лимонно-желтый спортивный костюм из флиса, который когда-то подарила ей сестра, но Карина его не носила, потому что не любила спортивный стиль. В костюме она чувствовала себя неуклюжим олимпийским мишкой, зато штаны на мягкой резинке не давили на живот, ставший вдруг таким чувствительным.

Покоробившиеся листочки с азербайджанским текстом, найденные осенью на балконе, обрели уже совсем непрезентабельный вид, но делать было нечего. Карина собрала их в пакетик, подмазала губы бесцветной помадой, ужаснулась своей бледной физиономии в зеркале и наложила чуть-чуть тональной пудры. Красить глаза было бессмысленно: в последнее время веки от туши тут же воспалялись и краснели. Не жизнь, а кошмар с этой беременностью. Как же бабушки рожали по десять-двенадцать детей?

Профессор был дома и открыл сразу, не спрашивая, как будто ждал ее. Впрочем, нет — он ждал кого-то другого, потому что в первые секунды смотрел на Карину в замешательстве, как будто соображая, кто эта девушка в желтом и имеет ли она право стоять у него на пороге. Потом, видимо, вспомнил, вздохнул и пробормотал: «Здравствуйте, здравствуйте, да-да…»

— Извините, — сказала Карина, одаривая соседа приветливой улыбкой, которая в рабочей обстановке обезоруживала самых строптивых клиентов, — я давно уже собиралась зайти и отдать вам вот это. Эти листки лежали у нас на балконе. Может, вам они пригодятся.

Она вдруг сообразила, что профессор может просто взять у нее пакет и на этом их общение закончится. И расспрашивать его не надо будет ни о чем, вот и славно, трам-пам-пам.

Но Мурат Гусейнович, как и Каринин Саша, имел свои представления о законах гостеприимства в большом городе. А может, после вчерашних событий он считал ее почти приятельницей. Или ему было одиноко и хотелось с кем-то поговорить. Но он кивнул, сказал:

— Проходите, — и Карина, поколебавшись, шагнула через порог.

Квартира профессора Кабирова вовсе не напоминала берлогу одинокого пожилого холостяка. Не чувствовалось там и стариковских запахов пота, затхлости, несвежей одежды. Пол был чистым, дверцы шкафов закрыты, стулья расставлены по своим местам, а на креслах и диване не валялись никакие посторонние предметы. По крайней мере так выглядела комната, в которую Кабиров жестом пригласил Карину. По-видимому, она выполняла роль столовой и кабинета одновременно.

— Простите за возмутительный беспорядок, — сказал профессор за ее спиной.

Карина еще раз оглядела комнату в поисках беспорядка, но могла лишь отметить, что здесь было куда прибранней, чем бывало порой в ее собственном доме, особенно после сборов на работу или в поликлинику. Разве что несколько книжек валялись где попало: пара на письменном столе, одна на подлокотнике кресла, а две даже на полу. За них, наверное, и извинялся щепетильный сосед.

— Хотите кофе, чай? — спросил он, продолжая светскую беседу.

Карина с сожалением покачала головой. Кофе-чай были бы очень кстати для доверительного разговора (а его, поняла Карина, уже не избежать), но ничего этого она сейчас не употребляла, а требовать в гостях свежевыжатого сока — это уж слишком. Поэтому Карина снова улыбнулась и вежливо сказала:

— Спасибо, я только что позавтракала.

Мурат Гусейнович изысканным жестом указал ей на кресло и взял из ее рук пакет с листочками. При таких китайских церемониях Карине даже стало стыдно за невзрачный пакет и пожелтевшие листки. Но когда профессор достал их и начал рассматривать, отодвинув подальше от глаз, как многие пожилые дальнозоркие люди, она вообще пожалела, что явилась сюда с этими треклятыми бумажками.

Кабиров вдруг покраснел, как томат, особенно густым цветом налились его морщинистая шея и мясистый нос. Вытянутая рука, в которой он сжимал листок, задрожала, профессор сердито засопел, повернулся к окну, откуда падал бледный зимний свет, прищурился на листок еще раз — и наконец с досадой бросил его на стол.

Карина готова была сквозь землю провалиться от неловкости. Что там такого написано, интересно? Может, что-то неприличное? Кабиров, впрочем, тоже вел себя как человек, уличенный в чем-то постыдном. Он покачал головой, что-то прошипел себе под нос, зачем-то снова посмотрел в окно. Казалось, он боится поднять глаза на Карину.

— Что-то не так? — спросила она, потому что пауза получалась уж слишком тяжелой.

Тут он бросил на нее испытующий, даже подозрительный взгляд. Рывком подвинул стул и сел перед ней. Пожевал губами и произнес:

— Простите, я забыл представиться. Мурат Гусейнович Кабиров, профессор, доктор биологических наук. А вы?..

— Карина, — ответила Карина, вдруг понимая, как чувствовали себя студенты на экзамене у профессора. Спасайся кто может! А ведь он всего-навсего спросил ее имя.

Между тем экзамен продолжался.

— Скажите, Карина, откуда у вас это… эти бумаги? Вам их кто-то дал?

— Никто не дал, — терпеливо объяснила Карина. Все-таки со стариками бывает трудно. — Мы переехали в нашу квартиру недавно, мы ее снимаем. Я наводила порядок и нашла листочки на балконе. Мой муж сказал, что это написано по-азербайджански, и мы подумали…

— А что там написано, он вам не сказал? — перебил профессор.

— Нет, он не понимает по-азербайджански.

Кабиров вздохнул и опять отвернулся к окну. Видно было, что он задумался о чем-то невеселом, о чем думать совсем не хочется, но деваться некуда.

— А кто жил в вашей квартире раньше, вы, конечно, не знаете? — без особой надежды спросил он.

Карина помотала головой.

— Я должен вам кое-что объяснить, Карина, — произнес профессор, еще немного помолчав. — Для вас, конечно, не секрет, что я, как принято сейчас говорить, лицо кавказской национальности.

— Я тоже, — сказала Карина.

Тут он уставился на нее, сдвинув брови, и Карина вдруг поняла, что до этого сосед лишь мельком скользил взглядом по ее лицу, воспринимая ее как некое условное существо женского рода и приблизительного возраста. Может, он неважно видел или, в соответствии с национальными традициями, считал неприличным пристально разглядывать постороннюю женщину. Но факт, что сейчас он впервые внимательно посмотрел на свою гостью.

— Ага! — сказал Кабиров, сразу превращаясь из экзаменатора в ученого, сделавшего незначительное, но приятное открытие. — Вы армянка?

Карина кивнула.

— Как это я сразу не понял! И ваш муж тоже? И вы меня не разыгрываете? Вы действительно не знаете, откуда эта пакость у вас на балконе?

Он встал и прошелся по комнате. Карина невольно отметила, что легкий кисловатый запах пота все-таки возник в воздухе — пожилой профессор не на шутку разволновался.

— Это антиармянские листовки, — наконец процедил он. — Вернее, краткая одиозная история армяно-азербайджанского конфликта и призывы к мести. Переводить содержание я, извините, не буду.

Карина этого и не требовала.

— Вы хорошо знакомы с хозяином квартиры? — вдруг повернулся к ней Кабиров, словно осененный внезапной догадкой.

— Нет, — сказала Карина, — почти не знакомы. Мне дала его телефон моя начальница.

— А он… не армянин?

— Леонид Викторович? Нет.

— И не азербайджанец? Русский?

— Наверное, русский, — подумав, сказала Карина. — Во всяком случае не «лицо кавказской национальности».

— Но он знал, что вы армяне, когда сдавал вам квартиру?

— Знал, — ответила Карина, — я сама ему сказала. Еще заранее, по телефону.

— И как он отреагировал?

— Да нормально отреагировал. Сказал, что ему главное, чтобы вовремя платили. А почему вы спрашиваете?

— Да потому что я могу побиться об заклад, как говорили в старину, что эти чертовы бумажки попали к вам в дом не случайно! А кто их мог легче всего подложить, если не хозяин? Кто знал, что в квартиру въедет армянская семья? Кто спокойно туда входит?

Карина невольно поежилась. Их уютный дом, их первое семейное пристанище, вдруг показалось чужим и враждебным.

— Но зачем? — жалобно спросила она. — Для чего?

— Хороший вопрос, Карина. Для этого надо вообще понимать, для чего людей одной национальности натравливают на других. Боюсь, в двух словах я вам этого не объясню. А разгадать тайну листовок из вашей квартиры…

О боже, и здесь тайны, подумала Карина. Все эти расследования — как наркотик: стоит один раз попробовать, и уже от них не избавишься.

Она вспомнила, как в шесть или семь лет впервые узнала, откуда берутся дети и чем отличается мужское тело от женского. На девочку-первоклассницу эта новость произвела такое впечатление, что некоторое время она не могла спокойно смотреть на всех окружающих мужчин, каждый раз с ужасом думая только о том, что у них есть это. Детская комедия, в которой взрослый герой появлялся без брюк, замотанный в полотенце, казалась ей верхом неприличия, — ведь там, под полотенцем…

Сейчас нечто похожее происходило с детективными сюжетами. Тайны скрывались под всеми полотенцами, почти каждый человек носил в себе загадку, словно признак половой принадлежности. На лестничной клетке обычного дома оказывается труп, а в ее квартиру кто-то с непонятной целью подбрасывает подстрекательские листовки. Неужели жизнь всегда была такой, просто Карина по молодости лет этого не знала и не замечала? А может, наоборот — ужас первого открытия пройдет и она прекратит обращать внимание на происходящие вокруг преступления, как в детстве перестала задумываться о том, что есть у мужчин?..

— …Или стравить лично нас с вами, — закончил профессор, который развивал свою мысль, пока Карина думала о тайнах и загадках.

— Стравить? — недоуменно повторила она. Какая глупость! Этого не может быть, потому что… — Мурат Гусейнович! — воскликнула она. — Но раз нас хотели стравить, то почему эти листочки были на азербайджанском? Ведь ни я, ни мой муж его не знаем. Мы могли вообще не понять, что это за язык, могли выбросить бумажки не глядя. Саша совершенно случайно узнал, что вы живете рядом, и посоветовал мне отнести их вам.

Кабиров замолчал, озадаченно глядя на нее.

— И потом, — воодушевившись, продолжала Карина, — если бы это сделал наш хозяин или другой русский человек, он бы подкинул листовки на русском языке. Откуда у него азербайджанские?

Она торжествующе улыбнулась, приглашая профессора разделить ее радость оттого, что можно снять подозрения по крайней мере с Леонида Викторовича. Было бы очень неприятно думать плохое о человеке, от которого зависишь и к которому, наоборот, должен испытывать благодарность. Может, Кабиров вообще ошибается, и бумажки оказались на ее балконе без всякого злого умысла, остались от прежних жильцов. И вовсе не на каждом углу встречается в жизни зловещая тайна…

Но Мурат Гусейнович не обрадовался, а напротив, помрачнел. Он перестал бегать по комнате, снова уселся перед ней и уныло уставился в пол.

— В самом деле, — произнес он упавшим голосом. — Откуда же азербайджанские? Азербайджанские листовки могут быть только у азербайджанцев. Правильно, Карина? Вы это хотели сказать?

Да вовсе она не хотела это сказать! Неужели он принял на свой счет?..

— Мурат Гусейнович, — проворковала она тем елейным голосом, которым уговаривала клиенток прийти на стрижку в неудобное для них время, — я прекрасно знаю, что вы тут ни при чем. Мне очень жаль, что я эту гадость принесла к вам в дом. Лучше бы я их выбросила, честное слово.

— Совсем не лучше, совсем не лучше, — пробормотал профессор себе под нос. — Придется этим заняться. Ах, черт, как не хочется! А главное, сейчас все равно ничего не выяснишь. Ну ладно, вот кончатся эти десять дней сурка…

Заметив Каринин недоумевающий взгляд, он улыбнулся, но улыбка вышла грустной и усталой. Мурат Гусейнович даже как будто постарел за последние несколько минут. И все оттого, что она обратила его внимание на азербайджанский язык и рухнула версия с неизвестными сеятелями раздора?..

— «День сурка» — это такой фильм, — пояснил Кабиров. — Не смотрели? Его буквально на днях по телевизору показывали. Там герой вдруг начинает каждое утро попадать в один и тот же день и никак не может из него выбраться. Мой старший сын очень любит эту картину. А внучка называет ее «День сырка». Правда, похоже на нашу жизнь в эти праздники?

Карина с готовностью засмеялась, радуясь, что профессор немного оживился, заговорив о фильме.

— Я все-таки должен вам рассказать, — решительно сказал Кабиров, и к нему на глазах вернулась былая энергичность. — Вы уверены, что не хотите чаю? У вас в Ереване чай не пьют?

— Не знаю, — весело пожала плечами Карина. — Я там ни разу не была. Надо Сашу спросить, моего мужа, это он из Еревана. Я родилась в Нахичевани, а выросла в Москве, даже в школу уже здесь пошла.

— А, значит, вы москвичка! — удовлетворенно кивнул Мурат Гусейнович. — Москвичи чай очень даже уважают. Не стесняйтесь, Карина. Я без чая не могу, я же восточный человек, хоть у нас и не Средняя Азия.

— Ну, только если с молоком, — уступила Карина.

— Вот молока у меня нет, — огорчился Кабиров. — Я его вообще не пью, организм не усваивает.

— Тогда пойдемте ко мне, — предложила Карина. — У меня есть фрукты и соковыжималка. Да и молоко тоже.

— Фрукты?.. Фрукты — это хорошо, — несколько растерянно ответил профессор, почему-то оглядываясь по сторонам. — Вы знаете, я как-то даже… Я ведь практически никуда не выхожу без особой надобности. Да и прийти ко мне могут. Вы принесите свое молоко, и будем пить у меня, ладно? Не сердитесь уж, простите стариковские причуды. Но только приходите обязательно!

Но когда Карина через пять минут запирала дверь своей квартиры, локтем придерживая пакет молока, пару апельсинов и коробку сливочной помадки, на этаже остановился лифт, и из него вышли двое или трое мужчин. Они негромко переговаривались между собой на незнакомом языке, видимо, по-азербайджански и направились, разумеется, к двери профессора Кабирова. Карина поняла, что чай с молоком придется отложить до следующего раза, и осторожно, стараясь не издавать лишних звуков и не привлекать к себе внимания, вернулась домой.

Мурату Гусейновичу Кабирову предстояло решить нелегкую задачу. Собственно, он для того и собирался рассказать соседской девушке о своей сегодняшней жизни, чтобы в процессе рассказа у него родилось правильное решение. Но вместо девушки Карины с молоком пришли трое с рынка — уже знакомый Кабирову Али и двое молодых парней. На парней наехали местные, рассказал Али, шмыгая носом, — как и многие южные люди, он не мог привыкнуть к московской зиме и все время ходил простуженный. Непонятная какая-то команда, никому не известная, одеты в камуфляж, но явно штатские. Требуют денег, хотя всем, кому надо, уже заплачено. Сроку дали три дня — «или чтоб вашего духу здесь не было».

— Почему не пошли к директору? — проворчал Кабиров, доставая изрядно потрепанную тетрадку и записывая: «Рынок, 5 января, требование денег, неизвестные». — Как фамилия? Давно в Москве? Почему привязались именно к вам?

Парни покорно назвали свои фамилии и имена, сообщили, что в городе они недавно, потому, наверное, наехали именно на них. Они братья, их старший брат торгует на Даниловском, для них там места не было, вот он и пристроил их сюда, а тут такое дело. По-русски ребята говорили плохо, что профессор также не преминул отметить в своей тетрадочке.

— К директору — само собой, — сказал Али. — Но вы же сами говорили, что при всех ин-цин-динтах к вам…

— Сперва надо было сходить к директору рынка, — назидательно произнес Кабиров, — и уж потом ко мне. Мне ведь его реакция нужна тоже. А если он вас пошлет? Второй раз ко мне потащишься? И запомни, Али — ин-ци-дент. А вы тоже, господа хорошие, учите русский язык. Без языка в другой стране — никуда.

— Им не надо язык, — ухмыльнулся Али. — Джафар дзюдо занимался, черный пояс имеет. У него свой способ договариваться. Да, Джафар?

Старший из парней, почти двухметрового роста, с косым шрамом на толстой лоснящейся щеке, угрюмо наклонил голову.

Маленький толстый профессор Кабиров встал перед Джафаром подбоченясь и посмотрел на него сверху вниз.

— Скажи, Джафар, — вкрадчиво спросил он, — ты сюда приехал торговать или драться? Может, ты собирался на соревнования и сел не на тот поезд?

Парень мрачно скривился. Кабиров принципиально говорил со своими гостями только по-русски, хотя знал, что многим из них это не нравится.

— Язык покажи! — крикнул профессор. — Давай-давай, высовывай. Во-о! Язык дан человеку, чтобы говорить, объяснять, убеждать в своей правоте. И язык у нас без костей, сломать его нельзя. Мозоль тоже не натирается. Учитесь говорить с людьми, ребята.

— То люди, а то звери, — пробурчал Джафар.

— Ты мне будешь рассказывать? Я биолог, доктор наук. Говорят по-человечески, понимают — значит, уже не звери. Да и зверя можно научить слушать. Ладно! Али, ты к директору. А вы попробуйте договориться. Скажете так: мы сюда приехали не воевать, мы вам и вашим детям мандарины привезли. Чем торгуете-то, мандаринами?

— Яблоки, груши, хурма, гранаты, — перечислил Джафар.

— Вот так. Скажешь: вам здесь в Москве зимой витамины нужны? Нужны. Что ты думаешь, меня прогонишь, а яблоки-груши останутся? Нет, дорогой, так не бывает. Ты сейчас с меня деньги вытянешь, своим детям витамины купишь, а другие с чем останутся? Обязательно про детей скажи.

— Не поможет, — угрюмо сказал младший брат.

— А что поможет? Кулаки твоего брата помогут? И чем кончится? Надают вам обоим по морде, а то и покалечат. В милицию заберут, посадят на пятнадцать суток, потом вышлют из России. Вот и вся твоя коммерция.

— Так что платить, что ли, надо? — не понял Джафар.

— Сначала говорить. Вы со своими обидчиками, а Али — с директором рынка. Может, эти отморозки там вообще не имеют права рисоваться. Не поможет — придете сюда, подумаем, что можно сделать.

Парней, похоже, не особенно убедила его речь. Профессор предпринял еще одну попытку убеждения.

— Поймите вы! Пойми, Джафар. Когда они на тебя наезжают, ты для них чурка с глазами. А ты покажи, что ты тоже человек, тоже любишь детей, шутить умеешь, дружить умеешь. Ну!

— Я-то умею, — проворчал Джафар.

— Профессор, я после директора лучше позвоню, — сказал Али. — Эта ведьма в подъезде скоро бросаться начнет. Ходить неприятно.

Мурат Гусейнович сразу сник, вспомнив и «ведьму» Изольду Ивановну, и неизвестный труп под дверью, а потом и листовки из квартиры Карины. За воспитательным процессом он совсем о них позабыл.

— Али, — сказал Кабиров, отводя гостя в сторону. — Ты листовки против армян видел когда-нибудь? На нашем языке?

Али пожал плечами:

— Не помню. Я тогда совсем молодой был, в школе учился.

— Нет, здесь, в Москве. Не видел никогда?

Он решил, что показывать мерзкие бумажки никому не будет — от греха подальше.

Али задумался, потом покачал головой.

— И у кого они могут быть, не знаешь?

— Да ни у кого, — ответил Али. — Кому они нужны в Москве? Их ведь здесь не печатают. Специально из дома везти?

— Ты уверен, что не печатают? — продолжал допытываться профессор.

— Не знаю, Мурат Гусейнович. Я этими делами не занимаюсь, вы знаете. Ариф сказал, к вам ребят приводить, если кто обидит, вот я и вожу.

Кабиров не особенно поверил Али, а вернее, совсем не поверил. Уж коли на то пошло, то первым нуждается в проверке хозяин парня — тот самый Ариф. Он вполне способен и печатать пропагандистские материалы, и привозить их «из дома». Если сочтет нужным. До сих пор Ариф Алиев ни в чем таком не был замечен, кроме довольно резких высказываний, но человек он скользкий и злобный. Другое дело, что верный помощник Ал и все равно про шефа правды не скажет. Надо его самого в гости зазвать.

— Пусть Ариф заходит, — вежливо сказал он парню, понимая, что с такой фигурой, как Алиев, надо соблюдать политес. — Давно он у меня не был.

— Спасибо, передам, — ответил Али.

На этом визит закончился.

Профессор Кабиров уже больше года занимался самым неблагодарным делом, какое только можно было вообразить: он пытался примирить коренных жителей столицы и «этих, которые понаехали», «от которых шагу уже ступить нельзя», «хачиков», «черных», «черножопых» и так далее. Свою миротворческую миссию он ограничивал соотечественниками-азербайджанцами, но лишь потому, что понимал: для защиты всех униженных и оскорбленных ему не хватит жизни.

Причина такого поведения крылась вовсе не в уязвленном национальном самолюбии. Хотя и ему, москвичу с почти сорокалетним стажем, преподававшему в столичном вузе, а в конце своей карьеры даже возглавлявшему кафедру, в последнее время стало неуютно жить в этом городе. Правда, документы у него проверяли редко — возможно, из-за возраста и почтенного вида. Но изменения в общественной атмосфере Кабиров чувствовал кожей. Например, он начал замечать, что простые москвичи на улице и в транспорте теперь разглядывают друг друга не из праздного любопытства, а с оценкой, мысленно разделяя на своих и чужих. Да и чужие, надо сказать, порой ведут себя не лучше.

В какой-то момент он начал все фиксировать. Статьи и репортажи о нападениях скинхедов и драках, надписи на заборах, упоминания о лицах кавказской национальности в уголовной хронике. Он знал, что его соотечественники вовсе не ангелы, но знал и другое: противостояние между москвичами и кавказцами исподволь подогревается с обеих сторон и с охотой подхватывается журналистами.

Обычно он держал себя в руках, но иногда просто бесился от глупости и бесцеремонности средств массовой информации и особенно телевидения. Например, его безмерно возмутила некая публицистическая программа, которая после очередного взрыва в Москве пригласила в эфир одного из российских лидеров ислама. Программа слыла смелой и плюралистической, вел ее человек, не принадлежащий к коренной национальности, к тому же бывший эмигрант. Но все это не помешало участникам единодушно выразить свое негодование тем фактом, что религиозный деятель не извинился перед россиянами за действия террористов.

В тот момент виновные в теракте еще не были названы, но уже был пущен слух про «чеченский след», и по этому следу тут же помчались, капая слюной, телевизионные гончие. А хоть бы даже след и был чеченским (что еще требовалось доказать, исходя из постулатов если не логики, то правосудия) — но при чем тут ислам и его представители? Разве, черт возьми, папа римский извиняется за теракты, совершенные католиками из ИРА или испанскими басками?!

Кабиров был не особенно религиозен, и его задевало не оскорбление мусульманства, а явная несправедливость и противоречие здравому смыслу. Задевало, возмущало — но, увы, не удивляло.

Принцип «разделяй и властвуй» лежал в основе национальной политики еще в царской России и был отточен до филигранности при советской власти. Сегодня сильные мира сего не меньше прежнего заинтересованы в этой тихой войне. Российской власти для управления страной необходим образ внутреннего врага, особенно в ситуации, когда внешний враг определен нечетко: Америка улыбается во весь рот, Германия готова дружить семьями, а «Аль-Каида» слишком далека и неуловима. Ну, а воротилам с Кавказа и из Средней Азии, тем, что контролируют весь трафик капиталов и рабочей силы на российском направлении, точно так же выгодно внушать людям страх и злобу: русские тебя не любят, держись своих и слушайся нас.

Мурат Гусейнович все это прекрасно понимал, хотя не был ни политиком, ни историком. Он был биологом, и у него в улаживании межнациональных конфликтов имелся свой интерес.

В последние годы, отходя постепенно от преподавания и руководства кафедрой, профессор Кабиров увлекся космической темой. Нет, разумеется, он не впал в старческий маразм настолько, чтобы верить в летающие тарелочки и пришельцев из других миров, которые давно уже заполонили планету и ставят на землянах хитроумные эксперименты. Но он взялся доказать на основе дарвиновской теории и многообразия видов, что жизнь на Земле не может быть единственной во Вселенной. Доказательство было просто и изящно: далеко не все возможные виды жизнедеятельности, даже возникшие на основе углерода, представлены на нашей планете. Следовательно, они должны встречаться где-то еще, поскольку природа, как известно, не терпит пустоты.

Этой мысли была посвящена его первая книга «Одинокие во Вселенной?». Она содержала множество фактов, выкладок и обоснованных рассуждений, но все равно относилась к разряду научно-фантастической публицистики. Ей не хватало только одного, но единственно убедительного аргумента — примера реально существующей жизни на других планетах.

Профессор верил — и не как фантаст, а как ученый, — что жизнь эта, безусловно, есть. Было очень много шансов, что она к тому же разумна. По мнению Кабирова, земляне могли бы уже начинать всерьез готовиться к встрече братьев по разуму, которая может произойти каждый день, с минуты на минуту, во всяком случае, еще при ныне живущем поколении. Более того, она могла бы случиться уже давно. Если бы не…

Если бы, черт возьми, не досадная ограниченность людей, не их воинственное неприятие всего чужого, незнакомого и непонятного. На этом неприятии строилась вся история земных цивилизаций, состоявшая сплошь из национальных и религиозных войн. Как может человек (и каждый в отдельности, и Человек, который звучит гордо) протянуть руку существу из другого мира, если он не способен договориться с себе подобными! Возможно, жители других планет это прекрасно понимают и потому предпочитают не соваться на негостеприимную Землю. А если они просто еще не добрались до нашего отдаленного уголка Галактики и не подозревают об ожидающей здесь опасности, то их явление пред недоверчивые очи землян может кончиться катастрофой. Людям надо срочно учиться терпимости и открытости, привыкать спокойно относиться к тем, кто на них не похож. И первое, что следует сделать в этом направлении, — ликвидировать все межнациональные недоразумения.

Берясь за решение этой проблемы в одном отдельно взятом городе, профессор Кабиров исходил из простого эгоизма. Ему хотелось дожить до Контакта, увидеть иные формы жизнедеятельности, которые страшно интересовали его как биолога и как человека, жадного до новых знаний. Он верил, что приближает это событие, обещающее перевернуть жизнь всех землян и открыть новую эру в истории. Ради него он готов был бесконечно выслушивать малограмотных торговцев, учить плюрализму парней из глухих азербайджанских сел, обивать пороги милиции, судов и городских управ, писать пространные письма в газеты и на телевидение. Он стоически терпел косые взгляды вахтерш в подъезде и воинственные речи типов вроде Арифа, которые считали, что он защищает азербайджанцев из националистических убеждений. Но Париж стоил мессы. Мурат Гусейнович бывал счастлив всякий раз, когда ему удавалось уладить инцидент вроде того, с которым пришли к нему сегодня ребята с рынка. Он отдавал себе отчет, что его бурная деятельность — капля в море, но помнил также и то, что дорога в тысячу ли начинается с одного шага и «раз ступенька, два ступенька — будет лесенка». Делай что должен и будь что будет — вот поистине великие слова.

Все это он собирался рассказать милой армянской девушке. Ему казалось, что она должна его понять. Часто мы находим понимание совсем не там, где ожидаем. Вот, например, дети Кабирова относились к новой теме его исследований как к безобидному стариковскому чудачеству и деликатно избегали бесед на эту тему. А соседка по этажу вполне может стать его единомышленницей. Может быть, и людям проще окажется наладить контакт с иными существами, чем с братьями по планете? Интересная гипотеза…

Но девушка не пришла. Вероятно, она услышала из-за двери громкие мужские голоса и решила, что ее визит будет некстати. Тем более он же сказал, что ждет гостей. Ничего страшного, они еще успеют поговорить, раз живут рядом. Все равно он должен разобраться с этими паскудными листовками. Чем дальше он о них думал, тем больше убеждался, что их появление в армянской квартире — дело рук кого-то из его гостей-соотечественников. А конкретнее — Арифа или его подручных.

Профессор не хотел ограничиваться одними подозрениями даже по отношению к таким беспредельщикам, как Ариф. Хватит того, что он так позорно опростоволосился, доказывая Карине вину ее квартирного хозяина. Ему предстояло найти способ получить верные доказательства и докопаться до правды. Мурат Гусейнович пока не знал, как решить эту задачу, однако был убежден, что не только сумеет это сделать, но и примерно накажет виновных. Как он, одинокий старик, будет наказывать мафиозных боссов, в чьем распоряжении десятки накачанных, вооруженных «шестерок», — это ему в голову не приходило. Кабиров по праву считал себя уважаемым членом азербайджанской общины и потому был чересчур, опасно самонадеян.