Свет в алтаре

***

Летним утром 1811-го года пролётка везла меня за двадцать вёрст от Петербурга в имение тайного советника. Не знаю, почему Богу было угодно, чтобы начальница пансиона, где я служила, выбрала меня. От других классных наставниц я отличалась разве что остротой зрения. Батюшка, шутя, называл меня «имеющая глаза».

Я подъехала к кирпичному дому о двух крылах. С округлённым балюстрадой балконом. И с колоннами – натянутыми, как гитарные струны, перед раскрытыми дверями. На клумбах под окнами цвели лилии, мои любимые белые лилии.

Пролётка остановилась напротив парадного крыльца – и моя нога ступила на мягкую лужайку. Подбежал длинноухий пёс в чёрных пятнах. Как он напоминал моих щенков, с которыми я носилась в детстве наперегонки по родным Валдайским холмам! Пёс обнюхал мои синие туфли, посмотрел разноцветными глазами. И подал лапу. Я наклонилась:

– Здравствуй! Как тебя зовут?

– Сапфир, – ответил мне спрыгнувший со ступеней темноволосый юноша с узким орлиным носом.

А ведь и правда: один глаз – будто сапфировый!

– Вы новая гувернантка наших барышень? Я им старший брат. Вернее, не самый старший – у нас есть ещё брат, двумя годами старше меня.

Так я познакомилась с шестнадцатилетним Константином.

Я поднялась по ступеням и вошла в полукруглую стеклянно-решетчатую дверь. Из розовой прихожей-галереи – в гостиную, ища, по детской привычке, икону. Нашла. Маленькую Богородицу – в углу над круглым столиком с золотыми часами. Стены, диван, даже розы с маргаритками на ковре – всё здесь дышало воздушно-небесным цветом.

– С добрым утром! – тюлевая штора отодвинулась, и я заметила у окна даму в кружевном чепце с большими ласковыми глазами.

– Простите. Простите, я вас не увидела.

– Я ждала вас, – хозяйка имения выпустила из рук чёрного котёнка. – Моя дорогая сестра писала, что вы служили в её пансионе.

– Да, мадам.

– Признаюсь вам: мне по душе, что воспитанием дочерей наших будет заниматься русская гувернантка. Нынче такие времена настали – наймёшь француженку, а она шпионкой окажется. Сколько вам лет?

– Двадцать восемь.

– А кажетесь моложе. Ваше лицо серьёзно – но вы будто улыбаетесь. Подобная радость, по обыкновению, отличает девиц с глубоким духовным воспитанием.

– Я дочь священника.

– Тогда я спокойна за детей! Ваше присутствие в доме не испортит характеры девочек и не смутит сердца моих старших сыновей. Смотрите, как бы мои попрыгуньи не стали злоупотреблять вашей лаской!

– Я умею быть строгой.

Стену над клавикордом облепляли детские рисунки, вышивки, поделки из ткани, цветов и блестящей конфетной бумаги. Хозяйка заметила, что я улыбаюсь на живую розу цвета топлёного молока, приклеенную смолой к дощечке. К застывшей кривой капле в углу были пририсованы восковым карандашом лучики – «вовсе не оплошность, а солнышко».

– Это старший сын смастерил мне на именины десять лет назад, – хозяйка улыбнулась вместе со мной. – Ему тогда восемь лет было. Что ж, идёмте, я представлю вас.

В детской две кудрявые девочки в белых платьицах, четырёх и десяти лет, с любопытством посмотрели на меня и сделали книксен.

– Что мы будем делать? – спросила младшая.

– Сейчас мы пойдём на прогулку, – ответила я. – А потом вы мне расскажете, чтó изучаете на уроках.

Надев кружевные капоры, старшая Наденька взяла детский зонтик и куклу, а Верочка – мою руку.

«Туру-туру, пастушок, осиновый листышок!» – напевала я, шагая с девочками по парковой дорожке под щебетание иволги. Берёзки – хороводом вокруг пруда с водомерками. Под елью – маленький дубок. Константин догнал нас:

– Хотите, я дам вам прочесть мои поэмы?

– Вот как! – я улыбнулась. – Вы пишете поэмы!

– Да! И стихи. Серьёзно! Мне правда интересно, что вы скажете… Сапфир, ко мне! Оставь голубей! Я поэмы брату старшему показывал, но у него всегда одни восторги и похвалы.

– А о чём вы пишете?

– О чём мечтается. О путешествиях, о любви… Почему вы озадачились?

Верочка подёргала зелёные кисти моего пояска: «Покружите меня на ручках!» Она спасла меня от ответа: единственные книги о любви, которые я прочла, – это были Евангелие и «Добротолюбие». Ну, и повесть о житии Петра и Февронии Муромских. Что я могла сказать поэту о его стихах?

Я подхватила Верочку – и обернулась на детские крики: лопоухий мальчишка драл Наденьку за локон.

– А у нас есть орешки! Возьмите, угоститесь! – я вытащила горсть из мешочка на поясе.

Не задобрила. Наденькина кукла полетела белыми кудрями в песок.

Константин отволок проказника за кружевной воротник:

– Это наш брат Серёжа, тот ещё сорванец.

Гувернёр-англичанин бежал с веткой крапивы. Серёжа с ехидными глазами наступил присевшей Наденьке на платье – и шмыгнул в смородину. «В хлебе не без ухвостья», подумалось мне, прости Господи.

Однако, будучи в настроении, двенадцатилетний Серёжа любил рисовать. В тот благословенный день я первый раз увидела его рисунок. Это был портрет.

Мы вернулись с девочками с прогулки. Моё веснушчатое лицо так обгорело на солнце, что стыдно было в люди показываться. В классной комнате Серёжа за столом штриховал тени.

– Можно ли посмотреть?

Он подвинул мне бумажный лист.

– О, да вы чудесно рисуете! А чей это портрет?

– Брата – Николая.

Серёжины запачканные пальцы крутили итальянский карандаш. Этот проказник ещё и рисовал с даром иконописца?

Я думала, по портрету, что у старшего брата тёмные кудри. А они оказались русыми. Но карандаш Серёжи не обманул: большие глаза Николая под надломленными дугами ореховых бровей смотрели, как с иконы.