Светлое пятнышко

Шафиев Р.Р Светлое пятнышко

С другого берега кричала девочка. Степан слышал, но прерываться не хотелось. Перемет шел легко, значит, рыбы опять не было. «Говорят же, что женщины приносят с собою несчастье, — подумал он. — Значит, не зря говорят».

В сумерках вода маслянисто чернела. Противоположный берег высился черными ярами. У низкого покатого съезда перед быстрянкой что-то белело.

Степан выбрал перемет и огорченно вздохнул: что же он скажет дома? Все ловят, а он…

Как крик чибиса, на том берегу звенел и переливался тонкий голосишко. «И чего ей надо в такую пору?»

Степан поднял небольшой якорек — и лодку сразу понесло течением. Левым веслом Степан выровнял лодку и на упругих резких взмахах пошел на заливистый крик, похожий на стенанья чибиса.

Шурша о прибрежную гальку, лодка остановилась. Ни слова не говоря, девочка вспрыгнула в лодку и уселась на передней банке. Степан молчал. Светлым пятном оказалась белая кофточка девочки. В темноте угадывались две пышные косички. «Почему говорят, что женщины приносят несчастье?»

— Мне нужно на тот берег. — Голос девочки теперь уже звучал тихо и робко. Степан молча разглядывал ее и не отвечал.

На той стороне лес, и до ближайшего жилья километра четыре. Ночью, во тьме идти одному четыре километра?..

— Мне нужно на тот берег, — снова повторила девочка. Она словно поняла сомнения Степана. — Вы думаете, я боюсь? Я нисколечки не боюсь! Я даже в грозу по лесу ходила, в ночную грозу, и нисколечки не боялась, — добавила она чуть раздумчиво, наверное, только для того, чтобы собеседник не принял ее за очень уж маленькую.

Вода шуршала о гальку, и от этого тишина ночи казалась звенящей. Степан вынул весло из уключины, оттолкнулся, лодка вышла на глубокую воду. Степан, по-прежнему молча, налег на весла.

На берегу, от которого они уплывали, кое-где расплескались точечки огней. Степан вглядывался в них, чтобы не смотреть на девочку, притулившуюся на носу его лодки. «Малышка, а играет во взрослую, будто на самом деле ничего не боится, — хмуро подумал он. — И говорит-то по-девчачьи: нисколечки не боюсь».

После легкого толчка лодка остановилась. Девочка спрыгнула с лодки и помахала рукой. Степану почему-то показалось, что она смотрит на него с доброй улыбкой. Степан хотел оттолкнуться от берега, но тоже поднял правую руку и взмахнул. Девочка побежала, но еще долго белела во тьме ее кофточка.

Степан возвращался домой расстроенный: опять ни одной рыбешки. А о девочке он забыл.

Через несколько дней Степану пришлось поехать в соседнее село. Как ошалелый, тарахтел мотоцикл, дорога бугрилась ухабами: почти неделю шел дождь, а в дожди грунтовые дороги сильно разбиваются. Степан клял заезженную лесную дорогу, когда за одним из поворотов увидел две пышные ярко-русые косички на синем платье с белыми горошками. Степан никогда не обращал внимания на женщин, девушек, хотел проскочить мимо и на этот раз, как вдруг девочка оглянулась, и он узнал ту — светлое пятнышко.

Степан остановил мотоцикл и кивнул, как старой знакомой. Девочка улыбнулась, подошла к нему. «Садись, подвезу».

Дорога снова бугрилась ухабами, но раздражение Степана улеглось: он не замечал ни выбоин, ни разбитой колеи. «Сколько лет ей? Четырнадцать, пятнадцать?»

У поворота к сторожке лесника она попросила притормозить.

— Я же в гости к дедушке… — Кивнула и ушла быстрым легким шагом.

«Я же в гости к дедушке…» Степан удивился какой-то солнечности ее облика, легкому, плывущему шагу, а лица опять не запомнил, только ее голос, не тревожный, просящий, а спокойно-ласковый, все еще продолжал звучать… Самым странным казалось то, что она ничего ласкового и не сказала, а каждое простенькое слово струило неизбывную ласку.

Перед мостом через небольшую речушку Степан заглушил мотоцикл, сбежал вниз, напился холодной искристой воды и, поднявшись на обрывистый бережок, лег на пышную зеленую траву.

Вот свесились синие гроздья колокольчиков, вот львиный зев с тягучими прожилками изумруда, вот раскидистые, серебристые сверху листья мать-и-мачехи, до блеска бархатные чашечки лютиков… «Сколько ей лет? Четырнадцать, пятнадцать?».

Степан лежал среди роскошного буйства зелени и не мог оторвать глаз от этого роскошного, цветущего буйства.

Вот чистотел. Когда-то у него на руке высыпали бородавки. Мать посоветовала найти чистотел в пору цветенья черемухи и смазать соком этой травы бородавки. Он долго искал эту невзрачную траву, а когда накапал на бородавки соком, через неделю все прошло. Почему такая несправедливость? Почему какой-нибудь сорняк пышно расцветает, ловит на себе все взгляды, а хорошее зачастую остается в тени?

Степан работал слесарем на кирпичном заводе. Зарабатывал прилично и, хотя его старенькие и слабенькие родители не работали, жили они в крепком достатке. Дружно, добро.

Его родителей знал весь поселок. Когда-то, молодые и задорные, они устанавливали Советскую власть. Чудом оставшись в живых сами, в борьбе потеряли всех своих старших детей. Степан был младшим и единственным. И теперь, будучи людьми резкими, прямыми, нетерпимыми к недостаткам, они, хотя и имели немало заслуг, получали обычные пенсии по старости.

Здоровье родителей было неважное, и поэтому Степану несколько раз давали отсрочку от призыва в армию. Года шли, служба откладывалась, а в это лето Степан остро ощутил: дальше нельзя. И он решил просить военкома отправить его на службу, а чтобы родители не оставались одни, — жениться.

По отцу и по матери он знал силу любви, и, когда он думал о своем будущем, ему всегда мечталось: в его жизни будет только одна женщина, одна любовь. И ему казалась, что на такую любовь способны только гордые, порою даже не очень разговорчивые девушки.

У него были трудные, заваленные многими заботами, хлопотами, тревогами детство и юность. Он не только не сходился близко, но даже никогда ни с какой женщиной или девушкой не разговаривал на темы, не связанные с работой. Это была жестокая ошибка. Но разве мы не совершаем ежедневно множества ошибок, единственное утешение от которых, что до поры до времени не знаем глубины и тяжести тех последствий, которые могут обрушиться на нас за эти ошибки?

Степан был высок, мускулист, гибок — молодой дубок, еще ждущий первой весны и первого ветра.

Многие матери оборачивались вслед ему и в душе желали своим дочерям именно такого мужа.

И он легко нашел себе ту, которая если и вызывала молчаливое осуждение в устах других, но ему понравилась. Надменное лицо, пышные темно-каштановые волосы, укладываемые в пышную, броскую прическу, тонкая, несколько изнеженная фигура и, главное, что сразу произвело впечатление на Степана, подчеркнутая немногословность, — все это запомнилось, все это выделяло Дусю среди других девушек… Она окончила учительский институт, с осени собиралась преподавать в школе.

Женитьба — это радость и песня, это счастье, неповторимое и великое, когда на заре жизни, под порывами весеннего ветра молодые трепетно и страстно протягивают друг другу руки. Все должны радоваться, ликовать, все, именно все! А некоторые друзья и знакомые Степана не одобряли его выбора, старались не замечать предстоящей свадьбы.

А тут еще Дуся кружила голову… Попробуй ответь на ее вопросы, будь ты даже не слесарем, а мастером на кирпичном заводе?! Даже не на все, а только на один: «Что такое любовь, если очень часто нас никто не любит?..»

Обо всем этом, давно прошедшем и невозвратимом, вспоминал Степан, сидя среди белых берез в сквере войскового городка.

Он держал в руках последнее письмо матери, и строки жгли его…

«Я тебе писала, что про Дусю разговоры ходили… А теперь нам с отцом просто глаза не поднять. Сын-то ты у нас был не хуже других, а теперь получается, что ты самый последний парень в поселке. Каких-то полгода осталось до конца твоей службы, и не уберегла она, Дуся, твою честь, и что делать теперь — ума не приложу. Когда мы сказали ей, что как теперь нам с отцом перед людьми глаза казать, она собрала свои пожитки и ушла.

Пока я чуть здорова. Хожу, обеды готовлю, стираю, как могу, а отец лежит. Дровишки есть, а рубить мне не под силу. Соседи помогают, спасибо им, но так неудобно, так неудобно…

Уж мы Дусе-то и слова худого не говорили, все по ее делами. И за что она над нами и над тобой насмеялась… Я тебе, правда, долго не писала об уходе Дуси: рука не поднималась. Но ты не горюй. Люди кругом хорошие, спасибо им, помогают. И за деньги не беспокойся: и пенсии получаем, и вот уже третий месяц Майя, ты помнишь свояченицу, присылает переводы по сорок рублей. Из соседнего района приезжали, я недавно спрашивала, живут Майя с мужем очень дружно, в полном достатке. Так что не беспокойся за нас, а отпуск дадут — приезжай…»

Степан до этого письма никогда не задумывался над каверзами супружеской жизни, он даже не представлял, что ему могли изменить, ему, молодому, еще ждущему своей весны. Говорят, что в мужчине важна сила, все товарищи восхищались и завидовали его силе. На него и сейчас засматривались девушки, а Дуся… Неужели она наигранно целовала его перед отправкой эшелона и наигранно долго-долго махала цветастой косынкой?.. Ведь уже через год начали ходить сплетни о ее склонности к некоторым мужчинам. Ему об этом писали друзья, но он заставлял себя не верить, не верить, не верить! А теперь… Дуся, Дуся!..

Она обычно была немногословной, Степан принял это за сдержанность, а сейчас думалось, что ее немногословность была не от богатства души, а от бедности мыслей.

До свадьбы, в пору гуляний, она всегда водила его по самым темным закоулкам, он восторгался, приняв это за стремление к чистоте и незапятнанности, ее боязнью худой молвы, а сейчас ему казалось страшным: все гордятся нарождающейся любовью, не только любовью, дружбой, а почему он ходил по темным закоулкам и прятал, прятал от людей, может, самое светлое в своей жизни!..

До свадьбы она ежеминутно подчеркивала свою деловитость, все уходы по саду, дому приписывала себе, а придя к ним, в первый же день ушла от стола, оставив на нем кучу неубранной грязной посуды. И он ничего не оказал ей и в первый медовый день, засучив рукава, мыл сальные тарелки…

Позже выяснилось, что она не только не умела, но и не хотела ничего делать. И он опять даже не упрекнул ее, и лишь в последние дни перед уходом в армию отяготил ее единственной просьбой: заботиться о его родителях три недолгих года…

И вот белые березы и огромное чернильное пятно между строк письма.

Начальник штаба полка, сухощавый, подтянутый, знаменитый своей строгостью подполковник, отказался читать письма, которые ему привес Степан. Он молча выслушал младшего сержанта, его нескладный рассказ про нескладную жизнь семьи.

Десятки и сотни людей обращались к подполковнику с просьбой предоставить отпуск. Иногда даже его сердце склонялось к тому, чтобы дать отпуск, но для этого нужен был вызов военкомата с места жительства военнослужащего или же официальное подтверждение о тяжелом положении семьи.

Младший сержант об этом, возможно, не звал. Подполковника вдруг обожгла мысль: почему мы иногда, в силу тех или иных канцелярских установок, заставляем человека обнажать душу, выкладывать самое интимное, самое дорогое, заставляя лишний раз мучиться. Ведь душа человека — это заботливо взращенный сад, но никак не парк, где может ходить каждый и где ветер обычно гоняет рваную бумагу, а солнце находит стеклышки разбитых бутылок, окурки… Зачем? Зачем?

— Вы рапорт принесли? — в силу той же канцелярской привычки голос подполковника звучал резко, отрывисто, громко.

Степан протянул заготовленный рапорт. Подполковник размашисто начеркал: «Предоставить!» — и расписался.

Рассветный час. Еще только сереет небо. Темные окна. Степан осторожно шагал по дощатому настилу на тротуаре, но, несмотря на его осторожность, настил предательски скрипел, а взволнованному воображению Степана этот скрип был громче грома. Вот его дом. Степан остановился. Тяжело дышать. Он вернулся, вернулся, а все спят, и никто не знает, что он вернулся, что он здесь, совсем рядом и такой же, как раньше…

Тишина… Неужели бывает такая тихая тишина?

Степан постучал в окно. Ни шороха, ни звука… Он постучал еще раз, чуть громче и резче.

Вспыхнул свет. За занавеской проколыхала тень. Он торопливо зашагал к двери.

Успокоившись после первых минут встречи, Степан жадным взглядом окинул комнату, в которой они сидели с отцом и матерью, и как-то сразу ему бросилось в глаза, что за два с половиной года его отсутствия в дом шагнуло запустение.

Обеденный стол рассохся и не выглядел уже таким внушительным, как был раньше, стулья стояли обшарпанные, крашеный пол обтерся, и между досок — ровные ряды черных трещинок… Степану стало больно от этого еле заметного запустения, и тем более остро он ощутил благодарность к свояченице Майе, которая и себе неплохо жизнь устроила и о его родителях заботилась.

Через несколько дней, захватив гостинцы, Степан поехал к Майе.

Майя с мужем обедали. Степан боялся, что стеснит их: последний раз они виделись года четыре назад. Но встреча превзошла все ожидания. Муж Майи сходил в магазин за водкой. Помимо вкусной поджарки у Майи наготове были соленые грузди, моченые яблоки.

Степан радовался их гостеприимству, он несколько раз пытался начать разговор о помощи родителям, хотел поблагодарить их, но они уводили разговор в сторону и чувствовалось, что они против каких либо благодарностей.

Когда муж ушел на работу, Степан все-таки поблагодарил Майю за деньги и за доброе сердце.

— Я не ожидал, Майя, извини. Вернусь со службы, полностью погашу долг. А сейчас спасибо. Я даже не знаю, как бы прожили мои старики без тебя…

Майя вначале расхохоталась, а потом испуганно спросила:

— Ты шутишь или это правда?

Степан протянул ей извещения, она взяла их похолодевшими пальцами.

— Сорок рублей! Это же месячная зарплата! — она растерянно вертела в руках извещения, на которых четко и ясно было написано, что деньги от нее, и стоял штамп их отделения связи.

— Ты прости, Степан, мы недалеко живем. Я слышала, что Дуся ушла из дому, но я… я не посылала ни копейки. Я даже не вспомнила о стариках. Ты прости, Степан, я… я даже не работаю, вот скоро год уже. За спиной у мужа сижу…

Майя начала плакать. Когда она успокоилась и переоделась, Степан с Майей пошли на почту.

На улице играло солнце, заливая ярким светом дома, деревья, траву, дорогу. Высокий, тонкий, гибкий, в нарядной сержантской парадной форме, Степан по-прежнему привлекал внимание прохожих. Ему было покойно и радостно, как когда-то в тихие часы рыбалки, в минуты ошалелой гонки на мотоцикле по укатанным полевым дорогам, как когда-то в еще не очень далеком, но уже почти призрачном детстве. Майя, располневшая и немного неуклюжая, виновато семенила рядом.

Когда они переходили одну из улиц, Степан вдруг остановился: чуть впереди легкой плывущей походкой прошла девушка с яркой русой косой. Степан не заметил лица, но впечатление было такое, что перед ним проколыхала голубая, румяная, русая радость. В этой радости было что-то знакомое, родное, близкое, но, ослепленный вспышкой изумления, Степан не мог припомнить, где же он видел эти яркие, такие милые косы.

Майя тараторила без умолку о том, какие равнодушные люди сидят на почте, что очень часто запаздывают газеты, журналы, у некоторых письма теряются… Степан и сам знал, что равнодушных людей на свете немало, но ему было не по себе, что об этих равнодушных людях говорила Майя и говорила сейчас…

Начальник конторы связи принял их не скоро, он проводил какую-то оперативку. Майе и Степану пришлось ждать. Кабинет начальника находился на втором этаже деревянного дома, и Степан даже не зашел вниз, где располагалось почтовое отделение.

Начальник хмуро выслушал Степана, металлическим голосом попросил их обоих написать заявления. При этом он все время подозрительно смотрел на них через стекла массивных роговых очков.

— Еще никогда задаром денег никому не посылали, — высказал он вслух свои сомнения. — Переводы терялись, задерживались, шли не по адресу — это бывало. А чтобы неведомо кто большие деньги ни за что, ни про что посылал, — нет, этого не бывало. — Он придирчиво осмотрел штампы на извещениях. — Штамп наш, подлинный. И почерк вроде знакомый, но мне не верится…

Начальник попросил позвать работницу, оформляющую переводы.

Хмурое настроение начальника, сморщенного, маленького человека, спрятавшегося за стеклышками очков, передалось Степану, и ему было грустно оттого, что в безусловно хорошее дело вплеталась что-то нелепое, несуразное. Ему было жаль той спокойной уверенности и доброты, которые перед этим заполняли все его существо.

За дверью раздались быстрые, легкие шажки и осторожный стук в дверь.

— Да-да! Войдите! — голос начальника отделения связи был властен, резок.

В дверях встала цветущая девушка в голубом платье, с живым, очень цепким взглядом, с круглым, изящно очерченным лицом.

Девушка скользнула взглядом по начальнику и остановила его на Степане. Она изумленно отшатнулась, малиново вспыхнула от смущения и, закрыв руками лицо, выпорхнула из кабинета.

Степан вспомнил, где видел эту девушку. Тогда на перевозе, ночью. Светлое пятнышко!

Начальник в телефонную трубку крикнул, чтобы ему вернули Горюхину, пообещал ей выговор за чудачества на работе, а Степан, с протестом против этого злого, мелочного человека в очках, подумал: «Какая же она Горюхина? И придумают же…»

«Душа человека — не парк, чтобы в ней мог топтаться ногами каждый…» Это любимая поговорка начальника штаба, тоже строгого, но по-другому строгого человека. Степан взял со стола извещения, написанные заявления и молча порвал их: разве эти бумажки имели теперь какой-либо смысл…

Степан, видя недоумение человека в очках, предупредил его, что он не имеет никаких претензий к переводам, к Горюхиной, что он берет назад свое заявление, и вышел. Попросив Майю идти домой, он остался у почты.

Степан был сильным, честным и чистым человеком, он всегда и со всеми был искренен и сейчас верил в искренность девушки, которая так неожиданно встала на его пути. Он никогда не простил бы себе, если бы сейчас обидел ее малейшей неосторожностью.

Сладкая тревожная боль разливалась по всему его телу. «Почему сегодня такое яркое солнце?» Он вспомнил, что в зависимости от состояния протуберанцев меняется излучающая сила солнца. Но он не знал, что он должен делать, не знал, как размотает этот неожиданно сложившийся клубок.

«Что же делать?» Ничего хорошего в голову не приходило. Он впервые пожалел, что не курит, тогда можно было бы стоять здесь и полчаса. «Как-никак, занятие».

Почувствовав на себе взгляд, Степан оглянулся: из окна на него смотрела девушка в голубом, но смотрела так, как, пожалуй, смотрят на суженых. Степан шагнул ко входу, хотя он все равно не знал, что сделает, что скажет, знал только, что никогда не обидит и никому не даст в обиду эту девушку в голубом. Светлое пятнышко…