Свобода

I

Я родился третьего октября 1972 года в городе Могилеве, областном центре того, что тогда называлось БССР – Белорусской Советской Социалистической Республикой. Это был промышленный город с населением в триста тысяч человек и десятками мелких и крупных заводов и фабрик. Главным предприятием города был комбинат «Химволокно» – один из крупнейших в Европе. Те, кто на нем работал, получали надбавки «за вредность», а все остальные жители города вдыхали вонючий дым из его труб.

Мы с родителями и сестрой Наташей жили в двухкомнатной хрущевке на самой окраине. Наш район назывался «Рабочий поселок». Папа работал инженером на заводе «Техноприбор», мама – бухгалтером в автоколонне.

В 1979 году я пошел в первый класс школы номер семнадцать. На Октябрьские праздники того года всех первоклассников приняли в октябрята: повесили на пиджаки и передники значки с красной звездочкой и портретом кудрявого Володи Ульянова.

Перед Новым годом я впервые услышал слово «Афганистан» – в разговоре папы и дяди Жоры, маминого брата. Дядя спорил, горячился, говорил непонятные мне тогда слова – «маразм», «абсурд», «идиотизм». Папа говорил мало, больше хмурился. После того он стал часто по вечерам уходить на кухню с радиоприемником ВЭФ-202: слушать «Голос Америки». Я иногда подслушивал, стоя под дверью. В передачах часто говорили про Афганистан, а также звучали новые для меня слова – «Хост», «Кандагар», «Баграм», «Панджшер».

Мою первую учительницу звали Ольга Петровна. Она была нервной и крикливой и часто била указкой по рукам моих одноклассников. Меня – никогда: я хорошо учился и вел себя тихо. Первый класс я закончил на пятерки, и мне вручили похвальную грамоту на желтоватой бумаге, с надписью «за отличную учебу и примерное поведение». После у меня никогда больше не было «всех пятерок».

Тем летом в Москве проходили Олимпийские игры. Мы всей семьей смотрели открытие, а закрытие не посмотрели: сломался наш телевизор «Рубин». Мастер пришел лишь через несколько дней, телевизор наладил, но цвета после этого стали тусклее. В новостях мы увидели то, что пропустили: летающего над стадионом Мишку и плачущего генсека Брежнева.

Девятнадцатого мая в третьем классе, в день рождения пионерской организации, весь наш класс приняли в пионеры. Я еще не умел завязывать красный галстук, и два первых дня мне его завязывала Наташа. На третий день я и она в школу не пошли: умер мой дедушка. Он был инвалидом войны, несколько раз был ранен и последние годы часто лежал в больницах. Он лежал в гробу в их с бабушкой доме, рядом сидели бабушка и несколько соседок. Все они плакали.

Осенью я пошел в четвертый класс. Моей классной была пожилая историчка Вера Сергеевна. На классных часах и политинформациях она вспоминала пятидесятые годы и Сталина, говорила, что тогда «в стране был порядок, а сейчас – бардак».

Сразу после осенних каникул мы узнали, что умер Брежнев. Нас собрали в актовый зал на «траурный митинг». Выступал директор, «Коля-Косой», что-то бубнел про «тяжелую утрату для всего советского народа» и «необходимость сплотиться». Потом то же самое повторяли завуч по внешкольной работе и председатель комитета комсомола Васильченко. Следующий день объявили неучебным, но заставили всех прийти в школу и убирать территорию. После уборки Вася Бобков предложил мне поехать на клейзавод «бить крыс». Мы проехали три остановки на троллейбусе «двойке», перелезли через забор. По кучам вонючих гниющих костей носились огромные серые крысы. Меня тут же стошнило от запаха. Вася захохотал, сказал, что я «маменькин сынок», схватил палку и стал бегать по костям, стараясь попасть палкой по крысе. Я поехал домой один.

Весь четвертый класс я проучился в музыкальной школе по классу аккордеона, но бросил, не сдав экзамены за год. Родители попилили меня, а потом отстали. Я с самого начала ненавидел музыкалку и аккордеон.

В пятом классе погиб мой одноклассник по кличке Сцуль. Его и еще двух пацанов не взяли в команду на «праздник строя и песни», и они, пока мы репетировали в спортзале, поднялись на лифте и вылезли на крышу девятиэтажного дома – тогда самого высокого в нашем районе. Пацаны гонялись друг за другом по крыше, Сцуль добежал до самого края, не удержался и упал.

Летом после пятого класса мы с родителями и Наташей ездили на базу отдыха под Одессой. Это был последний раз, когда мы куда-то ездили всей семьей. Погода была плохая, папа покупал на рынке домашнее вино и выпивал в одиночку в комнате. Из-за этого они с мамой все время ругались. Наташа все вечера где-то шлялась, приходила поздно, говорила, что ходит на танцы.

В марте, в шестом классе, снова умер генсек – Черненко, всего через год после предыдущего, Андропова. Дома было много разговоров про то, что «поставили молодого». «Молодому» Горбачеву было 54 года.

Летом Наташа поступила в пединститут, на филфак, а я уехал на две недели в «лагерь труда и отдыха». Там мы до обеда пололи грядки в колхозе, а после играли в карты и делали друг другу «подлянки».

В седьмом классе Веру Сергеевну, ушедшую на пенсию, заменила химичка Евгения Эдуардовна. Ей было лет тридцать пять, она не говорила про Сталина, а в третьей четверти, после двадцать седьмого съезда компартии, читала нам газетные статьи про «ускорение» и «перестройку».

В конце учебного года рванул Чернобыль. Первого мая мы ходили на демонстрацию – явка была строго обязательна. Завуч Кожинова заходила в каждый класс и объясняла, что все должны прийти и показать врагам, что они зря распространяют слухи, пытаясь посеять панику в наших рядах. Позже пошли слухи о том, что из-за радиации мы все облысеем. Пацаны с ужасом вспоминали рассказы про тех, кто служил на атомных полигонах – вроде как у них после этого перестал стоять. Кто-то придумал насчет этого стишок: «Если хочешь стать отцом, обмотай свой хуй свинцом».

Летом мы с одноклассником Вовой Зайцевым целыми днями катались на велосипедах – то по Рабочему, то по окрестным полям и проселкам, только в деревни не заезжали, чтобы не получить «по ушам» от местных пацанов: они никаких вопросов не задавали, просто били всех подряд. Вечерами в лесополосе пьянствовали компании мужиков. Год назад вышел «указ», и выпивать на улице не разрешалось, но мужики пили все равно: в основном дешевое плодово-ягодное вино – «чернило» – и самогонку.

Перед седьмым ноября меня приняли в комсомол. А тем же вечером «основные» пацаны взяли нас с Вовой на дискотеку в центр. После дискотек всегда были драки с пацанами с других районов. В тот вечер драться приехал «Восьмой Кирпичный». Вову сильно побили – он упал на тротуар, и его отдубасили ногами: сломали нос и выбили два зуба. Я отделался рассеченной губой и синяком под глазом. В «Трест» мы больше не ездили: Вова боялся, а я без него не хотел.

Экзамены за восьмой класс сдали легко: всем поставили те оценки, которые были за год. Большинство пацанов ушли в училища, Вова – в строительный техникум. В сентябре к нам в класс пришел Коля Морозов – он раньше учился в первой школе, в центре, но там его в девятый класс не взяли. Мы с ним быстро сдружились. Он слушал «хеви-метал», и мне эта музыка тоже понравилась. Мы стали с ним на районе первыми металлистами – ходили с длинными волосами, с самодельными клепаными браслетами из дерматина. «Основные» пацаны смотрели на нас косо, но некоторые из них тоже слушали «металл», и Коля доставал им записи – так что нас никто не трогал. Учились мы без интереса, получали свои четверки, не слишком стараясь.

В школе и по телику вовсю трындели про «перестройку» и «ускорение», но в жизни мало что менялось, только становилось больше всякой музыки и газеты было интереснее читать.

Весной восемьдесят девятого в Могилеве проходил всесоюзный рок-фестиваль «Диалог». Мы сходили с Колей на один концерт: в нем играла, среди прочих, «тяжелая» группа из Минска «Мроя» – неплохой металл «для сельской местности».

Летом Коля поступил в минский РТИ, а я – в могилевскую «машинку» – машиностроительный институт – на «сварочное производство». Мне было в принципе все равно, куда идти: никакая профессия не нравилась, в стране происходил бардак, и чем заниматься и как дальше жить, было неясно. Но и в армию идти не хотелось, а в тот год студентов забирать перестали.

Большая часть пацанов в моей группе поступили после училищ на сварщика – их брали без экзаменов за красный диплом, а получить его в «хабзе» было легко. С ними я не общался, только с Игорем Манченко, фанатом «Алисы», «Кино» и другого «советского рока». Он довольно быстро пересадил меня с «металла» на эту музыку, и мы почти каждый день после пар ехали к нему, сидели в его комнате, заклеенной плакатами и заваленной бобинами и кассетами, слушали музыку, пили чай или пиво и разговаривали обо всем подряд.

На учебу нам было насрать – мы знали, что если «хабзайцев» не выгоняют, то и нас не выгонят тоже, и сессии мы регулярно сдавали без двоек.

Осенью девяностого года, когда все кругом говорили про «диктатуру», в институте начали выпускать газету. Главным редактором назначили преподавателя философии Копыткова. Он предложил всем желающим «попробовать себя на ниве журналистики». Кроме меня, в нашей группе желающих не нашлось. Копытков поручил мне взять интервью у декана Хомутского, которого угораздило вдруг вступить в компартию. Декан в ответ на мои вопросы юлил, раздражался и почти открытым текстом угрожал меня исключить, если я напишу «что-то не то». Статья вышла в урезанном виде – видно, сам Хомутский ее и отредактировал. После этого мой интерес к газете пропал.

Все лето мы с Игорем тусовались у него или в центре. Когда девятнадцатого августа случился путч, мы, напившись пива, собрались идти к обкому бить стекла, но так и не добрались – вырубились на газоне в скверике, а когда проснулись, идти уже не хотелось. Через несколько дней ГКЧП рухнул, вместе с ним и Советский Союз, и БССР превратилась в независимую республику Беларусь.

Все кругом бросились «заниматься бизнесом». Мы с Игорем стали возить из Москвы пластинки – пиратских «Лед Зеппелин», «Дип Перпл» и тому подобное. Продавали мы их сначала на рынке, а потом договорились с коммерческим магазином на Ленинской и поставили там два стола. Магазин закрывался в шесть вечера, а наша «точка» работала до восьми. Зарабатывали мы неплохо, постоянно пили появившееся в магазинах бельгийское пиво в черных жестяных банках по двадцать рублей. У нас собирались местные тусовщики и тусовщицы. Одна из них, Таня по кличке Пантера, стала моей девушкой, и мы часто ночевали с ней прямо в магазине. Потом к нам пришли рэкетиры и потребовали нереальную плату. Бизнес пришлось свернуть.

К тому времени Могилев основательно мне надоел, и я решил бросить «машинку» и поступить на журфак БГУ – Белорусского госуниверситета. Конкурс был небольшой, и я поступил без труда, предъявив в качестве журналистского опыта ксерокопию интервью с Хомутским.

Общежития мне не дали, и я снимал комнату в Серебрянке, у старухи, которая гнала самогон и продавала его «клиентам» исключительно из своего подъезда. Отношения с одногруппниками не заладились: может, из-за того, что они были все на три года младше, слушали совершенно другую музыку, смотрели другие фильмы и вообще были другими. Зато возобновились контакты с Колей. Он, как и многие в РТИ, собирал телевизоры из украденных рабочими завода «Горизонт» деталей. «Ящики» получались дешевле и качественнее, чем «родные», и парни даже давали на них «гарантию». Коля признался, что зарабатывает кучу денег, которые все переводит в доллары: собирает «начальный капитал», чтобы открыть «малое предприятие». Он по-прежнему был фанатом «тяжеляка», и однажды я услышал у него альбом, не похожий на все остальное: «Nevermind» группы «Нирвана». Я переписал его на свой кассетник «Беларусь» и ближайшие несколько месяцев ничего другого не слушал.

Летом девяносто третьего года Россия объявила, что не даст Белоруссии своих новых рублей. Старые можно было обменять на белорусские. Бумажки со зверями, больше похожие на купоны, чем на деньги, стали основной и единственной валютой.

Со второго курса я начал работать в агентстве НИД – «Новости, информация, дайджест». Сначала я занимался «распространением»: ходил по фирмам, предлагая подписку на бюллетени агентства. Мне платили десять долларов в месяц, плюс полагались проценты от продаж, но их не было: никто не хотел подписываться. Потом меня взяли на должность «журналиста»: я копировал информацию из российских газет и с лент новостных агентств, выдавая ее за «эксклюзивную». Старуха, сдававшая мне комнату, умерла, ее дети собрались продать квартиру, и я переехал в новую комнату – в «трешке» в Уручье. Хозяева работали инженерами на часовом заводе и не видели зарплаты уже много месяцев.

В девяносто четвертом в Белоруссии прошли президентские выборы. В первом туре я голосовал за Шушкевича, бывшего председателя Верховного Совета и номинально главу государства с осени девяносто первого по январь девяносто четвертого. Лысый физик-ядерщик, никак себя не проявивший в качестве руководителя страны, казался мне все же симпатичнее остальных, но шансов практически не имел. Основная борьба развернулась между Вячеславом «Гнидой» Кебичем и Александром «Колхозником» Лукашенко. Действующий премьер Кебич цеплялся за «административный ресурс», но его ненавидели за «развал СССР», а на Лукашенко сделала ставку «демократическая оппозиция», надеясь со временем оттереть бывшего директора заштатного совхоза от реального управления страной. Голосовать во втором туре я не ходил. Лукашенко легко обошел Кебича и стал президентом.

Той осенью никаких признаков «новой власти» заметно не было. Разросшийся и охвативший почти весь стадион «Динамо» вещевой рынок процветал, у входа предлагали газовые баллончики, по городу на черных БМВ и «Мерседесах» ездили бандиты, газеты продолжали пугать всеобщим обнищанием и безработицей, а молодежи на все это было насрать: парни и девчонки пропивали взятые у родителей деньги, тусовалась в недавно открывшихся клубах и не думали ни про какого Лукашенко.

Изменения начались постепенно. К концу следующего года, когда вместо бело-красно-белого флага и герба «Пагони» вернули флаг и герб БССР, только без серпа и молота, стало понятно, что Белоруссия возвращается в СССР. Двадцать шестого апреля девяносто шестого года, в день десятилетия Чернобыля, Белорусский народный фронт организовал демонстрацию под политическими лозунгами. ОМОН с демонстрантами не церемонился: многих отдубасили и повязали.

Скоро агентство НИД закрылось: подписчики отвалились один за другим, им было уже не до новостей, тем более не слишком «эксклюзивных». Сдав сессию и пробездельничав два месяца в Могилеве, я нашел работу в газете «Белорусский бизнес», в отделе экономических новостей. Газета была частной и независимой, но власти считали ее оппозиционной и время от времени «наезжали», выписывая штрафы за неуплату каких-то мифических налогов. Но штрафы регулярно выплачивались, и газета продолжала выходить.

За первый месяц работы я получил почти двести долларов и впервые снял отдельную квартиру – в Шабанах, самом отдаленном районе, построенном для рабочих тракторного завода. Окна квартиры выходили на кольцевую автодорогу.

В ноябре Лукашенко провел хитрый референдум, и его президентский срок начал отсчитываться заново. Оппозиция, еще летом злорадно хихикавшая и говорившая, что Лукашенко с наступлением холодов не сможет обогреть страну, замолчала и окончательно раскололась.

У Коли к тому времени была своя фирма, торгующая компьютерами. Кроме бизнеса, его ничего не интересовало, и мы практически перестали общаться. Моим единственным приятелем был мой босс – начальник отдела экономики Влад. Мы часто бухали в офисе по полночи, выбираясь за «добавкой» в соседний круглосуточный магазин.

В декабре, на открытии первого в Минске Макдоналдса, когда люди давились, напрасно надеясь на бесплатные бигмаки, я познакомился с Ирой. Ей было двадцать два, она в тот год закончила английский факультет иняза и осталась там преподавать.

Мы встречались всю зиму и всю весну, ходили на безумные концерты в андеграундные клубы, гуляли по скользким мокрым улицам, иногда забредали в «Белсовпроф» на показы иностранных фильмов, организованные посольствами. В мае кто-то принес ей кассету «Морская» никому не известной группы «Мумий Тролль», и мы заслушали ее до дыр в ее комнате в общежитии неподалеку от Фрунзенской, на девятнадцатом этаже. Из окна открывалась панорама центра, включая тюрьму, в которой сидела бывшая главная банкирша страны.

Урывками я написал диплом на тему «Освещение экономических событий в национальной прессе» и без особых трудностей защитил его. Мы с одногруппниками сфотографировались на память у входа на журфак, и я с ними больше не виделся.

Когда мы с Ирой пили шампанское в честь моего окончания универа у меня в Шабанах, она сказала, что выходит замуж за американца.

Она уехала в середине июля. Улетала одна – «Люфтганзой», через Франкфурт-на-Майне. Американец уже ждал ее в Калифорнии, в городке с «мыльным» названием Санта-Барбара. Ее провожал только я – она настояла, чтобы родители не приезжали из своего маленького городка, она сама съездила к ним попрощаться. В аэропорту было пусто, летать самолетом могла себе позволить лишь очень малая часть белорусов, и рейсов было мало. Мы молча посидели на старых дерматиновых креслах, потом Ира ушла на посадку.

В сентябре Влад уволился и уехал в Москву. Там друзья нашли ему работу в газете.

Белоруссия окончательно скатывалась в «совок», но мне было плевать, я жил вроде как не в ней, а в своем мире: слушал свою музыку, смотрел свое кино и читал свои книги. Газета продолжала независимую линию во всем, что не касалось политики и Лукашенко, и про экономику можно было писать сравнительно свободно, постебывая «рыночный социализм».

В середине января мне позвонил Влад. Он сказал, что его газета ищет журналиста в отдел «Культура/ Общество», и он бы мог меня порекомендовать редактору – если, конечно, я сам хочу. Я, не раздумывая, согласился.

II

Люди в вестибюле метро «Павелецкая» месили ногами грязную жижу. Уборщица шваброй размазывала ее по полу. На улице было холодно, сыро, моросил дождь. Набережная канала больше походила на Питер, чем на Москву. Впереди, на другой стороне улицы, строились башенки красноватого цвета.

В переходе попрошайничали две цыганки. Одна держала завернутого в грязные тряпки ребенка. Ребенок пищал.

Я вышел из перехода, прошел мимо секс-шопа, киоска с яркими обложками журналов и особняка за оградой к кирпичному четырехэтажному зданию.

Главный редактор поднялся с кресла – невысокий лысоватый мужик в очках, в черной джинсовой рубашке. На стенах висели в рамках обложки нескольких номеров газеты. На столе, между клавиатурой и монитором, стояла тарелка с египетскими рисунками. Мы пожали руки, он сел в свое кресло, я – на стул.

– Значит, Андрей, да? А я – Николай. Без всяких там отчеств. Николай Залогин, главный редактор газеты… Твои статьи я читал, и Влад тебя отрекомендовал самым лучшим образом… Он, как ты знаешь, сейчас в отъезде, взял краткосрочный отпуск и уехал в Сочи. Я понимаю его – хочется убежать от зимней депрессии… Ты прямо с поезда, да?

Я кивнул.

– Раньше в Москве не работал?

– Нет.

– Но бывал?

– Проездом. И давно уже…

– Ну и как тебе сейчас бывшая столица империи? Что бросилось в глаза по сравнению с Минском?

– Много яркой рекламы, и ассортимент в киосках несравним…

– Да, этого мы достигли: алкогольно-продуктового изобилия и яркой конфетной обертки… Ладно, возвращаясь к нашей теме… Думаю, ты и сам понимаешь, что Минск – это Минск, а Москва – это Москва. Здесь не добьешься успеха на одном лишь старом багаже, надо постоянно развиваться… Конкуренция в печатных СМИ здесь огромная, все борются за читателя, за рекламодателя… Я никак не хочу принизить твои заслуги, но ты должен понять: газета твоя, «Белорусский рынок»…

– «Белорусский бизнес»…

– Да, «Белорусский бизнес», я посмотрел ее в Интернете… В целом, хорошая газета, но несколько провинциальная… Говорю это не как упрек, пойми меня правильно. Там – свои стандарты, здесь – свои. То есть, в принципе, ты нас устраиваешь, но нужен рост, нужно движение… Ты готов расти, развиваться?

– Да, готов…

Редактор заулыбался.

– Ну, другого я и не ожидал услышать. Зачем тогда вообще приезжать, так ведь? Теперь – по существу. Газета наша еженедельная, хотя планируем постепенно увеличить количество выпусков, может быть, в перспективе стать ежедневником… То есть работать расслабленно, не спеша, получая неплохую – по нашим здесь меркам и тем более, в сравнении с Минском – зарплату, не удастся. Нужно будет выкладываться. Хотя, я понимаю, ты к этому готов.

Я кивнул.

– Теперь – о концепции нашей работы. Мы должны делать продукт. И продукт – для читателя. Это раз. И для рекламодателя. Это два. Что интересно лично тебе или мне – это дело десятое. Ты можешь слушать какую угодно музыку и читать что угодно – но все это ты, как говорится, оставляешь там, за дверью. Здесь твой приоритет – то, что хочет читатель. Если он хочет читать про Машу Распутину, то мы будем писать про Машу Распутину. И если рекламодатель захочет, чтобы мы написали про Филиппа Киркорова, мы будем писать про Филиппа Киркорова. Такая наша политика…

– Да, я понимаю…

– Сколько тебе нужно времени, чтобы там уволиться?

– Две недели. По законодательству…

– Хорошо. Значит, напишешь заявление в отделе кадров – прошу принять меня на работу, и тэ дэ и тэ пэ. Трудовая книжка есть?

– Да.

– Ну и отлично.

Редактор встал, улыбнулся.

– Думаю, все у нас получится.

Я снял трубку черного старого аппарата, набрал номер. Влад ответил после пятого гудка.

– Привет, это Андрей!

– Привет, привет! Ты уже в Первопрестольной?

– В ней самой…

– Когда приехал? Утром? Хватай свои шмотки – и дуй ко мне. Переночуешь, а завтра начнем искать тебе хату…

– Я уже снял квартиру…

– Ничего себе… Ты просто как летучий голландец…

– Прямо с поезда – и в агентство.

– А в каком районе хата?

– Метро «Отрадное». Вернее, не совсем у метро – на автобусе пять остановок.

– Это нормально. А сколько денег?

– Триста баксов.

– А вот это слегка крутовато. За три сотни можно было и получше хату найти… Или такую же, но дешевле… Ладно, что сделано, то сделано.

– Как ты в Сочи слетал?

– Неплохо, весьма неплохо. Но неделя в Москве – и все, как будто и не уезжал. Рутина затягивает – просто вообще. Что, повидаемся вечером, пива попьем?

– Давай лучше завтра. Отдохнуть хочу…

– Не, завтра я занят… Ладно, на неделе тогда или в следующие выходные… Все, давай.

– Пока.

Я положил трубку, отодвинул аппарат. Стол был покрыт красной скатертью с круглыми пятнами от чашек. У стен, один напротив другого, стояли два потертых дивана, в углу – выгоревший полированный шкаф. Над дверью висели оленьи рога. За стеклом старого серванта лежали несколько журналов «Караван историй», детективов в мягких обложках, газет «Советский спорт», стояли школьные учебники по химии и алгебре для девятого класса, фигурки из киндер-сюрприза, несколько хрустальных рюмок и чашка «Санкт-Петербург» с выщербленным краем. Во всей квартире старые вещи хозяев перемешались с оставленным прошлыми жильцами ненужным или забытым барахлом.

Я вышел на кухню. Над столом были прилеплены календари за несколько лет – девяносто второй, девяносто четвертый и девяносто пятый. На девяносто пятом улыбалась девушка в купальнике, держащая в руке стакан с соком. Я посмотрел в окно – на двор с поломанными качелями, несколько машин у подъездов, серую девятиэтажку напротив.

– Из «Городского курьера», да? – спросила юная девочка-секретарша с сережками в обеих бровях и в носу, с темно-вишневой помадой. – Филипп освободится буквально через пять минут. Подождите, пожалуйста… – Она кивнула на красный кожаный диван у стены напротив и уткнулась в книгу Дарьи Донцовой.

На стеклянном столике валялись несколько потрепанных глянцевых журналов. Я взял один, перелистал. Лицо чувака показалось знакомым. Статья называлась «Амурные приключения молодого олигарха». На фотографиях он сидел в шезлонге на пляже, рядом с девушкой топлес. В «боксе» была напечатана биография: «Родился в 1971 году в городе Могилеве, закончил всесоюзную физико-математическую школу при МГУ и физический факультет МГУ. Начал заниматься бизнесом уже на первом курсе с торговли на вещевых рынках Москвы».

Весной в восьмом классе математичка отправила нас со Смирновой участвовать в отборе в физико-математическую школу при МГУ.

– Шансов у вас, сами знаете, нет, – сказала она. – Но нужно показать, что и в нашей школе есть претенденты, хоть школа и на окраине, в рабочем районе…

Отбор проходил во Дворце пионеров. Нас собралось человек пятьдесят. Под окнами проходила трасса для картинга. Ревели моторы, в открытые окна залетал запах солярки. Все сидели по одному, через проход от меня – чувак в вытертых джинсах и импортном свитере с надписями. Когда мы сдали письменные задания и ждали устного собеседования, он пододвинулся ближе ко мне и спросил:

– Ты хотел бы поехать учиться в Москву?

– Не знаю.

– Москва – это вещь. Если меня возьмут, будет клево. У нас пацаны с класса едут туда поступать – в училище на машинистов. Так что я бы там не пропал…

Отбор ни я, ни Смирнова не прошли. И того чувака я потом ни разу не видел. На фотографиях в журнале был он – повзрослевший, но точно он.

Дверь кабинета открылась, вышел клипмейкер Филипп – с длинными волосами, сотовым телефоном в руке, в широких джинсах, – подошел ко мне, сунул руку. Я поднялся, пожал ее.

– Вы журналист? «Городской курьер», не так ли?

Я кивнул.

– Пойдемте в мой кабинет.

На стенах висели фотографии в рамках – Мэпплторп, Ян Саудек. На заваленном бумагами, газетами и журналами столе стояло несколько пустых и полных бутылок импортного пива.

– Пиво будете? – спросил Филипп. – Вам это, может быть, кажется несколько странным, но мы, как творческие люди, можем себе позволить некоторые вольности…

– Нет, спасибо…

– А я с вашего позволения…

Он взял бутылку, открыл о край стола. Пробка покатилась в угол. Я достал из рюкзака диктофон, положил на край стола, отодвинув бумаги, сел на стул. Филипп сел в красное компьютерное кресло.

– Мы вошли в новое время без разгона, сразу, понимаете? – говорил Филипп. Он пил уже вторую бутылку пива. – И за это, я считаю, нам можно простить многие ошибки. Они были неизбежны. Потому что еще вчера по телевизору «Течет река Волга», а уже сегодня – довольно качественный клип молодой отечественной звезды, понимаете? Мы шли по абсолютно новой территории, по которой до нас никто еще не ходил…

– Вы интересуетесь политикой?

– Вот я сейчас скажу, что да, интересуюсь, и вы странно на меня посмотрите… Потому что я вроде бы по определению не должен интересоваться политикой. Потому что я – в некотором смысле богема… И, понимаете, это действительно так. Но в этом нет ничего плохого, это в советские времена все, что не вписывалось в коммунистическую идеологию, сразу же «опускалось». А что плохого в богемности как в некоем образе жизни творческого человека?

– А что входит в этот богемный образ жизни? Алкоголь, наркотики?

– Да, и алкоголь, и наркотики… Я не говорю, что это – хорошо, я лишь говорю, что это реально, что от этого не уйти, оно есть и будет, и я откровенно об этом говорю.

– А чем тогда отличается богемный образ жизни от образа жизни обычного человека, который употребляет алкоголь и наркотики?

Филипп покачал головой, поставил бутылку на стол – на край журнала, она наклонилась и чуть не упала, Филипп едва успел ее поймать.

– Да, хороший вопрос… Формально, наверно, не очень и отличается… Это как ругаться матом. Ведь все – ну, по крайней мере, большинство, ругаются. Но мат, сказанный пролетарием, это одно, а когда ругается интеллигент, это обретает уже несколько другой смысл, вы не согласны?

Я пожал плечами.

– Давайте вернемся к вашей работе. Не кажется ли вам, что большинство российских клипмейкеров просто механически копируют западные клипы, да и технический уровень того, что делают у нас, заметно ниже?

– Это довольно больная тема, понимаете? Да, мы не изобретаем велосипед. Многое изобрели на Западе, а у нас этого не было или почти не было. А сейчас нам нужно догнать… Но у нас нет ни опыта, ни бюджетов тех, что там, понимаете?

За соседним столиком сидели три налысо стриженных здоровенных быка в пиджаках, пили коньяк, закусывая пельменями. За другим столиком волосатый чувак и девушка с красным шарфом на голове и татуировкой на шее пили шампанское. В колонках играл фри-джаз.

– Что за место вообще? – спросил я Влада, кивнув на соседей. – Контингент уж очень разнообразный…

– Здесь во всех хороших местах контингент разнообразный, но разнообразие сводится в основном к двум категориям: братва и богема… При всех внешних различиях, у тех и других много общего… Ты, например, знаешь, что братва круто подсела на рейв и на герыч лет пять-шесть назад?

– Не знаю, но мне это, в принципе, все равно… Чем ты будешь теперь заниматься – в смысле, в своем Инвестбанке?

– Аналитик по тяжелой промышленности. Я ж про нее еще в «ББ» писал, и потом здесь, в «Курьере»… Зарплата значительно больше, работа, как говорится, непыльная. Единственный как бы минус – нормированный рабочий день: с десяти до семи минус обед. В «Курьере» гораздо свободнее – никто не будет спрашивать, где ты и что ты – может, ты интервью у кого-то берешь или пошел на прессуху. Но и здесь есть свои лазейки. Например, назначил кому-нибудь встречу с утра. Но не в десять же назначать ее, да? Это был бы как бы уже моветон. Назначишь часов на двенадцать и в офис придешь уже после встречи… Ладно, давай…

Мы чокнулись бокалами пива.

– Ты знаешь такого олигарха – Марушевича?

– Знаю, конечно… Олигарх он, конечно, слабенький – хорошо, если в первой сотне. Банк, заводы какие-то во втором эшелоне… Зато в светской хронике постоянно – все у него романы… То с актрисами, то с моделями…

– А ты знал, что мы с ним – земляки?

– Что, он тоже из Могилева?

– Да.

– И ты его знал?

– Так, встречались однажды…

– Прикольно.

Автобус отъехал от метро. Рядом со мной, на задней площадке, стояла девушка в длинной джинсовой юбке, высоких ботинках и кожаной куртке, с виолончелью в футляре.

Пассажиры угрюмо пялились в пустоту за окнами. Некоторые пытались что-то разглядеть в газетах при тусклом свете ламп под потолком. Я слушал в CD-плеере свежий диск Smashing Pumpkins – его дал мне Влад.

Я посмотрел на девушку с виолончелью. Она заметила, глянула на меня, ничего не сказала.

Автобус остановился на светофоре перед остановкой. Девушка взяла свой футляр.

– Вам помочь? – спросил я.

– Да я, пожалуй, сама – мне не привыкать…

– Я могу помочь донести до дома.

Мы вошли в подъезд двенадцатиэтажной «башни». Аня нажала на кнопку лифта, потом еще раз.

– Блин, наверно, не работает, – сказала она. – Раз ничего не шумит и не гудит…

– Значит, я не зря вызвался помочь…

– Она не такая тяжелая… – Она улыбнулась. – Всего шесть килограммов плюс футляр.

– Какой этаж?

– Шестой.

Я начал подниматься по лестнице, Аня – за мной.

Между вторым и третьим этажами, на ступеньках, сидели три пацана и девчонка лет по десять – одиннадцать. Рядом с ними на газете стояли три полуторалитровые «бомбы» пива и лежали два разорванных пакета с чипсами. Отодвигаясь и давая нам пройти, они недовольно поглядели на нас.

На два пролета выше Аня сказала:

– По-своему, они, наверно, правы. Живут инстинктами. Их интересует только кайф…

– И, наверно, деньги, которые нужны, чтобы получить этот кайф.

Я и Аня сидели в большой неуютной кухне в Аниной съемной «однушке» – с ободранной мебелью и облезло-зелеными стенами. Закопченный алюминиевый чайник стоял на растрепанной книге без обложки. Стаканы с черным крепким чаем были разные: у меня – граненый, у Ани – тонкий, с узором, в подстаканнике.

– …Ты, живя в Минске, понятия не имел, что такое Москва. И я у себя в Ижевске. – Аня взяла стакан, сделала глоток. – Это – город, в котором есть все, ты понимаешь? Здесь сейчас денег не меньше, чем в каком-нибудь Лондоне или Париже. Но, с другой стороны, здесь куча людей, которые живут точно так же, как жили лет десять назад или, может быть, двадцать… И здесь можно прожить всю жизнь люмпен-пролетарием, даже и не представляя, что происходит в твоем же городе, в каких-нибудь нескольких километрах от твоего дома…

– Почему многие говорят, что в Москве очень жесткая жизнь? В чем эта жесткость? Ну да, допустим, я здесь всего ничего, чуть больше недели, но пока особой жесткости не заметил… Или, может, с этим просто не сталкиваешься… Мне приятель рассказал про случай этим летом в Могилеве: на дискотеке отдубасили одного чеченца, и потом их приехало человек пятнадцать. Прямо в разгар дискотеки – крутейшей в городе. Охранников вырубили и начали молотить всех подряд – парней, девушек… Отомстили вот так вот. Не разбираясь, виноваты люди или нет…

– У нас на дискотеках тоже было жестко. Мне один, блин, урод два ребра сломал… За то, что отказалась танцевать с ним…

– Танцевать?

– Ну, он предполагал не только танцы… Вот здесь… – Аня коснулась свитера чуть ниже правой груди. – На районе все его знали, такой был крутой чувак… Бывший боксер, хвастался своим поставленным ударом. Говорил: я бью один раз. Пацанам – по морде, чтобы сразу сломать нос или челюсть… Девушек в лицо не бил, такой вот «джентльмен». В ребра, но со всей силы… Правда, недолго музыка играла: кто-то его убил – при странных обстоятельствах…

– Предсказуемо…

– Да, предсказуемо…

– Я уже представлялся по телефону, но на всякий случай еще раз… Докучаев Сергей Анатольевич, заместитель генерального директора независимой звукозаписывающей компании «Версус».

Невысокий седой мужик с волосами по плечи и бородой, в вытертых джинсах и синей «аляске», достал из кармана визитную карточку, протянул мне. Мы сидели в пустом безликом кафе. Я повертел визитку в руках, сунул в карман.

– Я, честно говоря, и не знал, что Алексей уже больше у вас не работает… Мы с ним так хорошо сотрудничали в отношении рецензий на наши альбомы… Поэтому я удивился, что уже две недели, как мы передали диск, а рецензии нет…

– А он что, писал рецензии на все, что вы передавали?

– Практически, да…

– И, наверно, сугубо положительные? – Я хмыкнул.

– Зачем вы так сразу, Андрюша… Давайте поговорим конструктивно… Мы ни в коем случае не навязываем вам оценочных суждений, хотим только обратить внимание на альбомы наших артистов… Я вам честно скажу, безо всяких там преувеличений. На общем фоне современной российской музыки – это новый уровень. И в отношении текстов, и музыки, и вокала, и аранжировки…

Подошел официант.

– Что будете заказывать?

– Чай, пожалуйста, зеленый, – сказал Докучаев.

– И мне тоже чай.

Официант ушел. Докучаев посмотрел на меня, запустил пятерню себе в бороду.

– Мне кажется, Андрюша, вы несколько негативно подходите к жизни и, в частности, к предмету нашего с вами разговора. Ведь люди – я имею в виду, ребята, которых мы выпускаем, – делают что-то искреннее… Я вообще убежден, что абсолютно любая музыка – даже шире, абсолютно любой творческий порыв, если он искренний – должен находить свою аудиторию…

– И поэтому вы предлагаете мне «сотрудничество»…

Докучаев криво усмехнулся.

– Знаете ли, Андрюша, мне на следующий год будет полтинник… Я вырос в совершенно другое время и на совершенно другой музыке. Мы ведь поколение хиппи… Многие из моих ровесников вообще считают, что музыка закончилась где-то там в начале семидесятых, и все, что происходило с тех пор, – это так, недостойная ерунда…

– А как же тогда середина семидесятых, панк-рок?

– Андрюша, я немного не о том… Я хотел сказать, что, в отличие от этих вот упомянутых мной коллег, я стараюсь относиться ко всей новой музыке с подобающей толерантностью и доброжелательностью…

Я молча посмотрел на него. Он бросил взгляд на часы – старые, «советские», с потертым стеклом.

– А теперь я вынужден откланяться. Вот, это для вас…

Докучаев достал из портфеля конверт, положил на стол.

– Альбомы на рецензию. Если что-то покажется вам интересным и достойным быть упомянутым на страницах вашей газеты… Всего хорошего вам, удачи. За чай я заплачу, не волнуйтесь.

Докучаев протянул мне руку, я пожал ее. Он взял портфель, подошел к кассе, сунул кассирше купюру, засеменил к выходу. Я разорвал конверт, заглянул внутрь. В нем лежали два запечатанных в целлофан компакт-диска и тысячерублевая купюра.

Я и Аня лежали на разложенном диване. За окном было серое утро. На потертом ковре валялись бутылки от выпитого вчера пива и разорванные пакеты от чипсов. В магнитофоне играл «Сплин», любимая Анина группа.

– …Как ты думаешь, почему у нас девяносто процентов девушек совершенно серьезно считают, что главное в жизни – хорошо выйти замуж? – Аня посмотрела на меня.

– «Парадигма общественного сознания».

Аня улыбнулась.

– Нет, я серьезно…

– И я серьезно. Есть правила, рамки, забитые в подсознание…

– Но почему тогда у нас – так, а на Западе, например, все по-другому? Там девушка сама строит свою жизнь, а не надеется на «прекрасного принца»…

– Я на Западе не был…

– И я не была. Но можно же сделать вывод по книгам, по фильмам… Причем, странно, у нас ведь всегда заявлялось про равноправие и тому подобное…

– Да, заявлялось. Именно заявлялось. На словах – одно…

– …А в реальности в основном все сводилось к тому, что женщины выполняли тяжелую и грязную, «мужскую» работу… Ладно, хватит про это, а то, если заведусь, меня не остановишь…

Мы поцеловались. Я дотянулся до часов, лежащих на полу. Десять минут одиннадцатого. Я вылез из-под одеяла, стал одеваться.

– В редакцию? – спросила Аня.

– На интервью.

– С кем?

– Так, с одним типом. Экстрасенсом или что-то вроде того…

Я выключил диктофон, положил в карман рюкзака, поднялся.

– Спасибо…

Жданович смотрел на меня.

– Хочешь у меня работать?

– Кем?

– Помощником по связям с общественностью. Я хочу открыть полноценный офис в Москве, и, кроме того, несколько переориентируюсь… Теперь буду заниматься политикой.

– Это можно упомянуть в материале?

– Пока не надо. Что скажешь насчет работы у меня?

Я пожал плечами.

– За финансовую сторону не волнуйся. Сколько тебе платят в газете?

– Семьсот.

– Долларов? Это, конечно, неплохо. Я мог бы дать тебе тысячу. Что скажешь?

– Как-то слишком внезапно…

– Ну и что, что внезапно? Ты знаешь, что большинство решений человек принимает спонтанно и никогда потом не может объяснить рационально, почему он сделал так или вот эдак? Другое дело, что у одних это просто эмоции, а у других – интуиция… В общем, подумай…

– Хорошо. До свидания.

Ждан крепко пожал мне руку, не глядя в глаза. Я вышел из комнаты. Охранник сидел на диване с газетой кроссвордов. Он встал, прошел со мной до двери, отомкнул. Я вышел. Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Я спустился по ступенькам, вышел из подъезда. Было серо и мокро. Автобусы у диспетчерской коптили черным дымом.