Своими глазами

Самая дальняя даль

Проснулся от странного, непривычного стука в окно. По стеклу били не капли, а струи дождя. Словно кто-то в упор поливал дом из брандспойта. После очередного землетрясения, как тут часто бывает, над Веллингтоном разбушевалось ненастье. По радио передали: «Скорость ветра в проливе Кука достигла 60 узлов. Не работают паромные переправы. Закрыт столичный аэропорт».

Итак, я в Новой Зеландии. В одной из самых далеких от нас точек на глобусе. Помню, как, живя в Лондоне, я показывал гостям из Москвы Гринвичский меридиан. Туристам там обычно поясняют, что если, мол, просверлить земной шар насквозь, то на противоположной стороне его, где люди как бы ходят вверх ногами, как раз и находится Новая Зеландия. Когда видишь эту страну на карте полушарий, может показаться, будто она расположена бок о бок с Австралией. Во всяком случае, немногим дальше, чем, скажем, Британские острова от Европейского материка. В действительности же перелететь из Сиднея в Веллингтон — все равно что попасть осенью из Крыма в Прибалтику.

В мартовские дни Сидней еще не ощущает прихода осени. Городские пляжи полны загорелыми людьми. Всюду торгуют арбузами. Через три часа полета Веллингтон встречает сплошной завесой дождя. Пронизывающий ветер рвет из рук, выворачивает наизнанку зонт. А температура уже не 28, а всего 10 градусов. Почему же такой резкий перепад? Прежде всего, Тасманово море — это не Ла-Манш, а две тысячи километров водного простора. К тому же новозеландская столица лежит на «гремящих сороковых широтах», известных своими штормами. Главное же — Веллингтон вырос как раз в том месте, где пролив Кука образует единственную узкую щель в горной цепи длиной около полутора тысяч километров, которая тянется через оба острова, составляющих Новую Зеландию. Поэтому свирепые южные ветры, что дуют из Антарктики, устремляются в этот узкий коридор, словно в открытую для сквозняка дверь.

Из туристического справочника явствует, что средняя температура осенних месяцев, то есть марта, апреля и мая, колеблется в Веллингтоне от 10 до 20 градусов. В городе бывает две тысячи солнечных часов в году. Путем несложного деления легко определить, что погода там, мягко говоря, не балует. Два месяца — лето, остальное — осень. Так определяют климат «продутого ветрами Веллингтона».

Но неожиданный контраст между двумя соседними странами, пожалуй, еще больше, чем в климате, проявляется в характере и образе жизни людей. Когда в Лондоне куранты Большого Бена бьют полдень, в Веллингтоне наступает полночь. Но эта самая далекая от Англии страна гораздо ближе к ней, чем другие бывшие британские владения «к востоку от Суэца». Во всяком случае, в Новой Зеландии чаще замечаешь английские черты, чем, скажем, в Австралии. На то есть свои причины. Австралия стала колонией как каторжное поселение. Во времена королевы Виктории далеко за моря принудительно отправляли возмутителей спокойствия. С Новой Зеландией дело обстояло иначе. Ее заселяли не ссыльные, а младшие отпрыски земельной аристократии, вынужденные искать счастье за морями. В Англии издавна существовало право первородства. Не только титул, но и семейное поместье доставалось лишь старшему сыну, а остальным нужно было самим заботиться о будущем: идти на государственную службу или поселяться в колониях.

В 1838 году Новозеландская компания задалась целью создать как бы вторую Англию на этих далеких островах. Завладев землями местных жителей, она стала определенными участками продавать их представителям знатных английских семей. Каждый владелец такого надела сам вербовал себе рабочую силу из простонародья.

Важно подчеркнуть, что с начала колонизации Новой Зеландии направление ее развития определял просвещенный помещичий класс, делавший ставку на образцовые методы хозяйствования. Так на противоположном краю земли возник как бы слепок Англии. Если австралийцы по-американски прямолинейны и демонстративны, то новозеландцы сдержанны и корректны, как англичане, хотя проще и демократичнее их в человеческих отношениях, меньше привержены сословным различиям.

Овечье царство

Путешествуя по Новой Зеландии, то и дело вспоминаешь Англию, а вернее сказать — Шотландию с ее гористым рельефом. Мне довелось пересечь на автомашине половину страны, проехать из конца в конец Северный остров от Веллингтона до Окленда. Едешь больше семисот километров и почти на всем пути видишь зеленые, словно причесанные, холмы, изредка — колокольни сельских церквей, белые дощатые домики под черепичными крышами. Куда ни глянь — пасутся стада серых пушистых овец или черно-белых коров. Но тщетно искать привычную фигуру пастуха. Кажется, что здесь, как в сказочной стране, описанной Свифтом, обитают не люди, а животные. Впрочем, это близко к истине. Ибо при населении три с лишним миллиона человек в Новой Зеландии насчитывается 70 миллионов овец, а поголовье крупного рогатого скота приближается к 10 миллионам.

Человека не видно, но сделанное им налицо. Безупречная изумрудная зелень новозеландских лугов не дар породы, а результат кропотливого труда многих поколений колонистов. Люди раскорчевывали девственные леса, превращая склоны холмов в окультуренные пастбища. За ними поныне ухаживают как за газонами: периодически подсевают определенные травы, подкармливают их удобрениями с самолетов.

В отличие от других британских колоний, богатых минеральными ресурсами, Новая Зеландия служила для метрополии высокопродуктивной заморской фермой. В течение целого столетия сельскохозяйственная продукция обеспечивала 90 процентов доходов от новозеландского экспорта, да и нынче этот показатель достигает 60 процентов.

Хотя в сельском хозяйстве занято лишь 11 процентов рабочей силы, оно остается ведущей отраслью экономики и, в сущности, представляет собой высокоразвитую индустрию, использующую новейшие достижения науки и техники. Новая Зеландия стремится быть тихоокеанской Швейцарией в смысле безупречной репутации качества своих продуктов. В животноводстве используют лучшие породы скота (от каждой коровы в среднем надаивают 5000 литров молока в год), в мясомолочной промышленности — наиболее эффективное оборудование. На качестве продуктов положительно сказывается и тот факт, что овцы и коровы круглый год содержатся не в стойлах, а на пастбищах.

Новозеландские фермеры старательно выполняют специфические запросы импортеров. Например, овец, предназначенных для отправки на Ближний Восток, забивают с учетом мусульманских обычаев. Специально ради этого на бойне уменьшена сила электрического разряда, чтобы овца (по традиции обращенная головой в сторону Мекки) оставалась живой, пока из нее вытекает кровь. Переработка каждой туши на мясокомбинате представляет собой практически безотходное производство. Даже рога и копыта размалываются в муку и идут на корм скоту.

Новая Зеландия — крупнейший в мире экспортер баранины и молочных продуктов, третий в мире производитель и экспортер шерсти. Пастбищное животноводство остается ведущей отраслью сельского хозяйства, давая четыре пятых его валовой продукции. Две трети зерна, что выращивается в стране, идет на корм скоту. Поначалу доходы новозеландских фермеров зависели главным образом от шерсти. И потому они разводили преимущественно овец мериносовой породы. Но, после того как были изобретены холодильники, открылась возможность экспортировать в Европу мороженую баранину и сливочное масло, что существенно изменило структуру животноводства.

Едешь среди ухоженных пастбищ, разделенных живыми изгородями, и думаешь, что это овцеводческое царство создавалось по образу и подобию Британии. Но вот с типично английскими приметами начинают соседствовать тоже хорошо знакомые, но уже совсем другие, японские черты. Конусообразные сопки. Глыбы застывшей лавы. Серые пустоши, засыпанные пеплом после извержений. Подобно Японии, Новая Зеландия — страна вулканов и землетрясений.

Гейзеры и киви

Мы побывали на озере Таупо. Вокруг него расположено большинство действующих вулканов страны, да и само озеро родилось в результате извержения. Проехали мимо геотермальной электростанции, использующей щедрое тепло недр. Любовались гейзерами: среди зарослей древовидных папоротников и другой пышной зелени из-под камней бьют струи белого пара и горячей воды. Видели кратер, полный серой грязи, которая булькала, как кипящая каша. Вверх взлетали крупные капли, напоминавшие жидкий бетон. Клубились паром горячие ручьи. На их берегах желтели отложения серы.

Туристским центром вулканического района стал городок Роторуа. Он славится сернистыми источниками и целебными грязями. Но главная его достопримечательность — долина гейзеров, зрелище, которое можно увидеть лишь на Камчатке, в Исландии или в Йеллоустонском национальном парке в США. Глядя на эти фонтаны, которые иногда будто бы включает чья-то невидимая рука, на клубы пара, пробивающегося меж пористых, как пемза, камней, понимаешь, почему на языке коренных жителей Новая Зеландия именуется Аотеароа — «Страна большого белого облака». Не случайно любимое национальное кушанье маорийцев — это мясо или овощи, сваренные в кипящей воде гейзеров.

Первооткрывателем Новой Зеландии стал в 1642 году голландец Тасман. А первым европейцем, ступившим на ее землю в 1769 году, был англичанин Кук. Когда в 1840 году страна была объявлена британским протекторатом, ее коренное население составляло около 150 тысяч человек. Сейчас в Новой Зеландии насчитывается свыше 300 тысяч маорийцев. Это девять процентов населения. Зато среди безработных — их 20, а среди заключенных — 49 процентов. Эта этническая группа наиболее заметна к северу от озера Таупо, особенно в районе Окленда, где к тому же осело около ста тысяч полинезийцев. Те и другие чаще всего заняты тяжелым, неквалифицированным трудом. В остальном же из-за жестких иммиграционных законов Новая Зеландия остается на редкость «белой» страной. Там почти нет индийцев, арабов, китайцев. Восемьдесят семь процентов жителей — потомки выходцев из Европы, главным образом из Великобритании.

В Роторуа туристам непременно показывают маорийскую деревню. Ее, пожалуй, точнее было бы назвать этнографическим музеем. Самое интересное там — мастерская, где местные жители занимаются резьбой по дереву. В этом виде прикладного искусства маорийцы преуспели больше всего. Они любят украшать резным орнаментом деревянные балки над входом в свои жилища, музыкальные инструменты, борта выдолбленных из бревен челнов. На этих боевых каноэ, похожих очертаниями на современные торпеды, островитяне совершали далекие плавания по Тихому океану. Разглядывая эти орнаменты, стилизованные фигуры людей и животных, не можешь не думать о сходстве далеких друг от друга цивилизаций. Художественные приемы, присущие азиатскому искусству, неожиданно переплетаются здесь с приметами культурного наследия доколумбовой Америки. Впрочем, вряд ли следует удивляться этому. Ведь обитатели Мексики и Перу, по преданию, пришли из Азии через Берингов пролив. А давние связи между тихоокеанскими островами свидетельствуют и об общении между обитателями обоих его побережий.

Пожалуй, самый характерный элемент маорийской резьбы по дереву — фигура большеголового человека со сверкающими глазами из перламутровых раковин и высунутым вниз языком (эта гримаса выражает у маорийцев дружелюбие). Их трехпалые руки символизируют собой цикл бытия: рождение, жизнь и смерть. Резные человеческие фигуры маорийцев имеют несомненное сходство с загадочными идолами на острове Пасхи. Те же непропорционально большие головы, вздутые животы. Примечательно, что в маорийских орнаментах встречаются изображения животных, которые в Новой Зеландии не обитают: нечто вроде крокодилов или варанов, а также мифические существа, похожие на летающих ящеров.

В маорийском прикладном искусстве существует четкое разделение между мужскими и женскими ремеслами. Резчиками по дереву бывают только мужчины. Женщины занимаются плетением, используя для этого самые разные материалы — от камышовых прутьев до шерстяной пряжи, на которую нанизываются ракушки или орехи. Из таких своеобразных бус мастерят маорийские юбки, которые во время танцев гремят, словно кастаньеты. Все изделия, созданные женскими руками, бывают украшены только геометрическими орнаментами, которые резко контрастируют с системой образов, присущей «мужскому» ремеслу — резьбе по дереву.

В маорийской деревне я впервые увидел киви, которую считают национальным символом Новой Зеландии. Эта бескрылая ночная птица величиной с утку покрыта тонкими серовато-бурыми перышками, напоминающими грубую шерсть. Не случайно маорийские вожди имели обычай носить легкие и теплые накидки из этих перьев. На мой взгляд, киви с ее длинным тонким клювом очень похожа на клубок шерсти, из которого торчит костяная спица. Действительно, птица-символ. Во-первых, она больше нигде в мире не водится. А во-вторых, она, подобно мешку шерсти в британской палате лордов, своим видом напоминает о том, что далекая заморская ферма когда-то поставляла сырье для английских сукон.

Без традиционного рынка

Долгие годы новозеландская экономика была целиком привязана к британскому рынку. Сбыт шерсти, баранины, масла и сыра был отлаженным и стабильным. Поэтому вступление Англии в Общий рынок имело для Новой Зеландии поистине катастрофические последствия. Она разом лишилась преимущественного доступа к британскому потребителю. А к трудностям экспорта почти одновременно добавилось резкое вздорожание нефти, которую страна вынуждена импортировать. Результатов всего этого стало резкое падение жизненного уровня. В 50-х годах Новая Зеландия числилась третьей по благосостоянию среди развитых капиталистических стран — членов Организации экономического сотрудничества и развития. А ныне оказалась на одном из последних мест в этом списке.

Новая Зеландия по-прежнему зависит от внешних связей. По объему экспорта на душу населения она занимает одно из первых мест в мире. Англия, которая традиционно была ее главным торговым партнером, Ныне переместилась на четвертое место после Австралии, Японии, США. В силу своего географического положения новозеландцы издавна привыкли следовать девизу «сделай сам». Человек любой профессии может там не только застеклить окно или заменить водопроводный кран, но и собственными руками построить парусную лодку, смастерить прицеп для автомашины. Это бесспорное достоинство островитян кое в чем стало превращаться в свою противоположность. Новозеландская индустрия всегда имела очень ограниченный внутренний рынок и не стремилась выйти за его пределы. Обрабатывающая промышленность традиционно считалась младшим партнером сельского хозяйства. Ее главными направлениями были сборка и ремонт сельхозтехники, переработка животноводческой продукции. Товары народного потребления предназначались лишь для внутреннего рынка. А высокая стоимость фрахта защищала местных производителей от заморских соперников. И вот основа былого благополучия рухнула. Гарантированных рынков сбыта не стало, находить новые становится все труднее.

С деятельностью высшего законодательного органа Новой Зеландии меня знакомил член комиссии по иностранным делам и обороне депутат Дж. Брэйбрук. Зал заседаний парламента имеет явное сходство с британской палатой общин. Те же обитые зеленой кожей диваны. Та же процедура принятия решений: выйти из зала в одну дверь — значит проголосовать «за», в другую — проголосовать «против». Палата представителей переизбирается каждые три года. В ее составе 95 депутатов, причем четыре места постоянно закреплены за маорийской общиной. Члены палаты заседают в высоком двухъярусном зале. Наверху галерея для публики и прессы, обрамленная белыми колоннами. Нижняя часть стен облицована темным дубом. Вдоль этих деревянных панелей в два ряда размещены резные барельефы с названиями заморских сражений, в которых участвовали новозеландцы.

— Для моих родителей, тем более для их предков, патриотизм означал верность британской короне. Новозеландцы говорили о путешествии в Англию как о поездке домой. И так же относились к защите интересов империи. В пересчете на тысячу жителей наша страна понесла в Первой и Второй мировых войнах больше человеческих жертв, чем любой из бывших британских доминионов, — рассказывает мой спутник.

По его словам, переломным моментом для новозеландцев стали падение Сингапура в 1942 году и угроза японского вторжения. Лондон оказался не в силах защищать свою далекую заморскую «ферму». До японской оккупации дело не дошло. Зато в Новой Зеландии появились американцы. Членство в военном блоке АНЗЮС, объединяющем Австралию, Новую Зеландию и США, обернулось причастностью к войнам в Корее и Вьетнаме.

— Во вьетнамской войне участвовало около шести тысяч моих соотечественников — отнюдь не мало для страны с трехмиллионным населением, — говорит Брэйбрук. — Как видите, новозеландцам приходилось вновь и вновь проливать кровь далеко за морями — то во имя верности британской короне, то ради интересов Вашингтона. Но я думаю, что пора участия в чужих авантюрах прошла. Мы больше не намерены быть чьим-то оруженосцем. Мы хотим проводить политику, отвечающую нашим интересам, говорить собственным голосом.

Столица Океании

Окленд для новозеландцев — все равно что Сидней для австралийцев. В этом самом крупном городе страны с миллионным населением живет втрое больше людей, чем в столице — Веллингтоне. Окленд очень похож на Сидней. И оба эти города часто сравнивают с американским Сан-Франциско. Те же застроенные одноэтажными белыми домиками зеленые холмы. Те же тихие заливы с пляжами в городской черте и мачтами тысяч яхт на приколе. Тот же пахнущий морем и сухими травами воздух, ибо океан, как естественный кондиционер, отсасывает в часы отлива нависший над городом автомобильный чад.

Если подняться на Холм одинокого дерева (когда-то эта гора служила маорийцам чем-то вроде крепости), можно окинуть взором почти весь Окленд. Город разросся на двухкилометровом перешейке между двумя гаванями. Одна из них является частью Тасманова моря, другая выходит на Тихий океан.

Как и Сидней, Окленд — город очень разбросанный (по площади он больше Лондона). Многоэтажные здания теснятся лишь в деловом центре. А в остальном Окленд состоит из предместий. Это город одноэтажных коттеджей, окруженных двориками величиной с наши садовые участки. Многие черты местного быта связаны именно с возможностью проводить бо́льшую часть года на открытом воздухе. На лужайке перед домом новозеландец принимает гостей, зажарив на углях баранью ногу. На заднем дворе он любит что-нибудь мастерить в выходные дни. Окленд расположен на северной оконечности Новой Зеландии, наиболее защищенной от холодных антарктических ветров. Город тысячи парусов, как его называют за обилие яхт, соседствует с безбрежными просторами величайшего из океанов. И видимо, закономерно, что достопримечательностью Окленда стал уникальный аквариум, дающий человеку возможность ощутить себя обитателем океанских глубин. В большинстве аквариумов посетители ходят вокруг прозрачных стен и смотрят на рыб, плавающих как бы в гигантской банке. В Окленде же человек может взглянуть на подводный мир изнутри, из прозрачного тоннеля, проложенного по дну аквариума.

Ощущение удивительное! Ходишь среди рыб и осьминогов, которые плавают не только справа и слева, но и над тобой. Каких только обитателей подводного царства там нет — полосатых, пятнистых, разноцветных! Медленно проплывают гигантские электрические скаты, треугольными очертаниями похожие на дельтапланы. Стрелой проносятся красавицы акулы, напоминающие крылатые ракеты. Невольно вздрагиваешь, когда такая серебристая торпеда устремляется навстречу и проносится над твоей головой, показав белое брюхо и полукруг пасти.

Да, Новая Зеландия окружена морями. Это страна, которая живет за счет заморской торговли и большинство соседей которой тоже представляют собой островные государства. Нам редко приходит в голову, что мировоззрение (в изначальном смысле данного слова) во многом зависит от того, с какой точки мы смотрим на окружающее. Новозеландцы, к примеру, часто пользуются картой, на которой центром полушария служит Веллингтон. До чего же это непривычная проекция мира! Знакомые контуры континентов вообще остаются вне поля зрения, кроме Антарктиды на юге да Австралии на западе. Лишь у одной кромки полушария видны страны Юго-Восточной Азии, а у другой — оконечность Южной Америки. Все остальное — голубой цвет, то есть безбрежные водные просторы.

Географически Новая Зеландия расположена на юго-западном углу треугольника, который образует Полинезию. Отсюда восемь тысяч километров на север до острова Мидуэй и шесть с половиной тысяч километров на восток до острова Пасхи. Примерно в двух тысячах километров находится Австралия. Восточнее же Новой Зеландии практически нет крупных участков суши вплоть до Южной Америки.

Характерно, что именно в наши дни новозеландцы стали называть себя южнотихоокеанцами, по-новому (осознали свою принадлежность к этой части мира. По сравнению с Австралией Новая Зеландия и прежде была гораздо теснее связана с Океанией. Островные государства привыкли видеть в ней как бы метрополию, искать у нее политической и военной поддержки. Лидеры многих тихоокеанских государств получили образование в новозеландских вузах.

Договор о безъядерной зоне в южной части Тихого океана, известный как Договор Раротонга, еще больше повысил международный авторитет Новой Зеландии. Уединенные острова, затерявшиеся среди тихоокеанских просторов в той части мира, где когда-то взметнулся грибовидный столб Хиросимы, где клубилось смертоносное облако Бикини. Отдаленная страна, верно ощутившая взаимозависимость современного мира. Трехмиллионный народ, который привлек к себе всеобщее внимание тем, что вопреки угрозам заговорил собственным голосом и доказал, что любое государство — большое, среднее или малое — способно внести существенный вклад в противодействие глобальной ядерной угрозе.

Из осени в весну

Не поразительно ли, что, научившись покорять пространство, быстро пересекать земной шар из конца в конец, человек как бы обрел и возможность преодолевать время. Во вторник вечером я вылетел из Москвы, а в четверг утром сошел с самолета в Сиднее, оказавшись не только в другом полушарии, но и в другом времени года. Из середины осени, из октябрьской слякоти я вдруг перенесся в разгар весны, в пору апрельского цветения. На завершающем этапе перелета пришлось заново осознать и ощутить размеры Австралии — единственного в мире государства, которое занимает целый континент. Страна эта простирается на четыре тысячи километров с севера на юг. Австралийцы ухмыляются, когда слышат, как кое-кто называет пятый континент «зеленым». В действительности это самая засушливая часть света. Пока пересечешь ее из конца в конец, под крылом самолета почти четыре часа тянется бесконечная оранжевая пустыня, похожая на поверхность Марса. Австралия напоминает высохший осенний лист, вдоль кромки которого с востока и юга тянется зеленая полоса.

Если наложить изображение Австралии на карту Европы, окажется закрытым пространство от Москвы до Мадрида и от Дублина до Стамбула. По площади Австралию можно сравнить с Европой (без России) или с Соединенными Штатами (без Аляски). Однако население страны-континента — 18 миллионов человек — это всего-навсего Москва и Санкт-Петербург, вместе взятые. Большинство австралийцев живут вдоль восточного и южного побережий. Там находятся самые крупные города страны — Сидней, Мельбурн, Аделаида.

Глядя на Сидней с высоты птичьего полета, думаешь, что этот город олицетворяет собой восточное понимание живописности, воплощенное в словах «горы и воды». Море здесь как бы породнилось с сушей, с зелеными холмами, застроенными белыми коттеджами. Бутылочная гладь тихих бухт испещрена множеством белых черточек. Каждая такая черточка — стоящая на приколе яхта. Асфальтовые дороги змеятся по жилым массивам, которые никак не хочется назвать кварталами, ибо ничего прямоугольного, геометрического в облике Сиднея как бы нет. За исключением Сити, где небоскребы высоки и стоят тесно друг к другу, как в нью-йоркском Манхэттене, Сидней представляет собой сплошное предместье. Это очень разбросанный город, занимающий площадь в четыре раза больше Москвы. Сидней часто сравнивают с Сан-Франциско. И эти города действительно схожи не только своими холмами и заливами, небоскребами и яхтами, но и своим здоровым свежим воздухом. Соседство с морем в Сиднее не только видишь, но и ощущаешь. Приливы и отливы работают, как кондиционер, отсасывая с улиц выхлопные газы и очищая воздух.

После двух бессонных ночей и одного дня в самолете я решил начать свое пребывание в Австралии с поездки на пляж, поскольку вряд ли был бы способен к чему-либо другому, кроме морского купания. Поехали на пляж Бондай. Полоса золотистого песка четко очерчивает там плавную дугу бухты. Сохранившиеся еще с довоенных лет приземистые старомодные гостиницы одна за другой скупаются японцами. И скоро один из красивейших пляжей Сиднея будет обрамлен цепью отелей-небоскребов. Бондай популярен среди тех, кто увлекается серфингом. Кто на доске с парусом, кто просто на доске, а кто заменяя ее собственным телом. Если пловец поймал гребень волны под определенным углом, она несет человека на многие десятки метров. Но купаться в бухте, открытой океанскому прибою, нужно осмотрительно. Напористые волны не раз сбивали меня с ног и волокли по песчаному дну.

Жители Сиднея — заядлые купальщики. Температура морской воды редко опускается тут ниже 16 градусов. Поэтому плавать можно практически круглый год. А пляжей много даже в городской черте, не говоря уже об окрестностях. Купание в море стало неотъемлемой частью образа жизни сиднейцев. И трудно представить себе, что всего полтора века назад оно было запрещено законом. Купание на публике с шести часов утра до восьми вечера каралось как непристойное поведение. Не является ли своеобразным вызовом этому ханжеству прошлого столетия авангардизм современных сиднейских купальщиц?

Прогуливаясь в первый день вдоль кромки прибоя, я вдруг услышал за спиной женский голос:

— Извините за беспокойство, но не подержите ли вы одного из моих малышей, пока я искупаю другого?

Я обернулся. Передо мной стояла молодая мать, держа за руки годовалую девочку и трехлетнего мальчика. Дети были без штанишек, но в майках, видимо, чтобы уберечь плечи от загара. На матери же, наоборот, отсутствовала верхняя половина купального костюма. Несколько ошеломленный (как-никак после перелета), я выполнил просьбу. И лишь потом обратил внимание, что точно так же были одеты примерно две трети женщин на пляже, причем не только молодые. Но самым поразительным было, пожалуй, то, что эти обнаженные торсы не вызывали у мужчин ни малейшего интереса.

Отель, в котором я жил в Сиднее, выходил окнами на стадион для крикета. Послеполуденное солнце ярко прорисовывало белые костюмы игроков на зеленом поле. А там, где кончался стадион, серебрилась гладь залива, заштрихованная частоколом мачт. Еще дальше виднелась стальная арка Сиднейского моста. Его уже можно считать примером индустриального ретро. Тем не менее этот подвесной мост впечатляет. Две пары каменных опорных башен и мощный пролет из двух стальных дуг держат на тросах проезжую часть. Я осознал масштабы этого сооружения, лишь когда увидел проходящий по мосту поезд. Вагоны, к моему удивлению, выглядели по крайней мере в пять раз меньше, чем я мог поначалу ожидать.

Другая достопримечательность Сиднея — модернистское здание Оперного театра. Оно напоминает колонию разросшихся ракушек. Сооружение это, безусловно, незаурядное, хотя его архитектурный замысел вызывает много споров.

Несколько викторианских зданий, дворец генерал-губернатора, похожий на герцогский поместный дом, напоминают о временах, когда Австралия была гораздо теснее связана со «старой страной», как тут называют Англию. В центре города заботливо сохранено несколько улочек старого Сиднея с матросскими кабаками и другими приметами прошлого века. Жителям молодой страны, каковой является Австралия, хочется считать эти чугунные фонари и отреставрированные вывески историческими памятниками.

Небоскребы Сити вплотную подходят к морскому вокзалу. На этом живописном месте, откуда хорошо любоваться мостом Харборбридж и Оперным театром, и был когда-то заложен Сидней. От морского вокзала отправляются катера, на которых туристы совершают экскурсии по Сиднейскому заливу. Одна из них называется «Круиз капитана Кука». После длительного плавания Кук подошел к восточному побережью Австралии и, двигаясь на север, дал имена многим географическим ориентирам. В их числе был и Ботани-бэй, то есть Ботнический залив, поразивший Кука разнообразием и красотой растительности на своих берегах. Вернувшись в Англию, Кук доложил об открытых им землях. Было решено начать их колонизацию.

В 1788 году британская эскадра под командованием капитана Филиппа вновь подошла к Ботани-бэй. Капитану больше приглянулось другое место по соседству, которое он назвал лучшей в мире гаванью, где тысячи кораблей одновременно могут поднять свои паруса. Там и было основано каторжное поселение, впоследствии названное Сидней.

Двухсотлетие колонизации Австралии волей-неволей заставило общественность страны задуматься о судьбе ее коренного населения. Сенсационный резонанс обрели на этом фоне итоги исследований, проведенных учеными Сиднейского университета. Эти научные данные свидетельствуют, что двести лет назад в Австралии проживало примерно 750 тысяч аборигенов, а отнюдь не 300 тысяч, как принято было считать до сих пор. По словам исследователя Петера Уайта, эта цифра умышленно занижалась властями, чтобы преуменьшить ответственность белых поселенцев за то, что с их появлением число коренных жителей страны сократилось в пять раз. Сейчас в Австралии насчитывается 160 тысяч аборигенов. Они составляют один процент населения. Австралия осталась одной из самых «белых» среди развитых стран. Недаром ее называют тихоокеанской Южной Африкой. Даже в Лондоне, не говоря уже о Вашингтоне, на улицах видишь гораздо больше цветных лиц.

В конце Второй мировой войны основную массу населения Австралии составляли выходцы из Англии. Сейчас каждый пятый житель — послевоенный иммигрант. Из этих трех с лишним миллионов австралийцев, родившихся за границей, четверть прибыла из Англии, треть — из Южной Европы и десятая часть — из Азии. В свое время федеральный закон ограничивал приток «цветных» иммигрантов с помощью экзамена. Человек, желающий поселиться в Австралии, должен был написать диктант на английском языке. Выходцы из Азии составляют лишь два процента 18-миллионного населения Австралии.

Страна-континент считает себя полностью независимой от Великобритании. Однако Австралия по-прежнему является членом Содружества. Английская королева одновременно является и королевой Австралии. В углу австралийского государственного флага, темно-синего полотнища с белым созвездием Южного креста, по-прежнему красуется английский «Юнион Джек». В связи с двухсотлетием Австралии пошли разговоры о том, что пора, мол, по примеру канадцев заменить государственный флаг. Изобразить на нем, скажем, кенгуру на фоне национальных цветов Австралии — золотистого, белого и зеленого, под которыми спортсмены страны выступают на международных состязаниях.

Участникам экскурсий на катере по Сиднейскому заливу непременно показывают Форт-Дэнисон. Это каменная крепость с башенкой, возведенная на небольшом острове. Если спросить австралийца, когда и зачем было построено это сооружение, он не задумываясь ответит:

— Для защиты от вторжения русских во время Крымской войны.

Можно смело сказать, что Форт-Дэнисон являет собой пример монументальной дезинформации. За всю свою историю Австралия испытала угрозу военной интервенции лишь со стороны Японии в годы Второй мировой войны. Форт-Дэнисон же, как свидетельствует его создатель в одном из своих писем, был задуман и построен, чтобы защищать Сидней от «наших друзей французов и наших кузенов американцев». А для этого в свое время, безусловно, были основания.

Не исключено, что нынешнее стремление прикрыться американским военным щитом продиктовано подспудным страхом перед близкими азиатскими соседями — гораздо более бедными и гораздо более многочисленными, чем недонаселенная и сравнительно благополучная Австралия. Ведь население одной лишь Индонезии скоро достигнет 200 миллионов человек. Вспоминаются слова одного видного сиднейского журналиста:

— В прошлом веке принято было говорить, что Австралия географически тяготеет к Азии, а психологически — к Европе. Нынче же следует сказать иначе: Австралия политически тяготеет к Америке, а психологически страшится Азии.

Было бы, однако, упрощением говорить лишь о проамериканской ориентации австралийских правящих кругов. Причины, по которым влияние Соединенных Штатов в этой стране давно уже вытесняет влияние Англии, несравненно глубже. Уже говорилось, что Австралия стала британской колонией как каторжное поселение. Туда принудительно отправляли возмутителей спокойствия, вроде бунтарей-ирландцев. Незыблемость английских традиций кое-кто в Лондоне склонен объяснять именно такой «социальной канализацией», то есть возможностью удалять с Британских островов тех, кто не желал следовать предписанному порядку вещей.

Для австралийских поселенцев путь к самоутверждению лежал через отрицание устоев английского образа жизни. А 200 лет назад наглядным примером подобного общества были Соединенные Штаты, с их конституцией и другими новаторскими для своего времени атрибутами политической жизни. Именно их позаимствовали австралийцы. К тому же сама природа Австралии, ее бескрайние, безжизненные просторы, лежащие вдали от побережий, во многом напоминают американский Дальний Запад. Не удивительно, что дух первопроходцев, открывающих новые рубежи, импонирует австралийцам.

Мельбурн, Аделаида, Канберра

Перелет из Сиднея в Мельбурн занимает меньше часа. Некоторое время летим над лесистыми горами. Эвкалиптовый лес сверху выглядит похожим на шкуру кенгуру своим серовато-бурым оттенком. Потом в разрывах облаков появляются зеленые пастбища. На них разбросаны белые точки — овцы. И вот уже — мокрая от дождя посадочная полоса.

Впервые после приезда в Австралию вижу облачное небо. В Мельбурне прохладнее, чем в Сиднее. И оттого, что солнце скрыто за тучами, город имеет иной колорит. Сидней расположен на восточном побережье Австралии. Мельбурн — на южном. Первый является столицей штата Новый Южный Уэльс, второй — штата Виктория. Оба эти штата заселялись и осваивались раньше других. Именно здесь сложилась австралийская национальная буржуазия, стремящаяся защитить местную обрабатывающую промышленность от иностранной конкуренции. Однако общая заинтересованность в том, чтобы не слишком широко распахивать двери перед иностранным капиталом, не исключает давнего соперничества между Сиднеем и Мельбурном. Оба эти города претендовали на положение национальной столицы. Причем Мельбурн был ею.

В первом же путеводителе по Мельбурну читаю, что из всех городов Австралии он обладает самыми интересными историческими памятниками. Парламент штата Виктория с его фасадом в стиле неоклассицизма и впрямь выглядит более величественно, чем федеральный парламент в Канберре.

Да и вообще Мельбурн действительно красивый город с впечатляющими архитектурными ансамблями. В его облике нет того сочетания «гор и вод», которое придает неповторимую живописность Сиднею. Зато Мельбурну присуща четкая геометрическая планировка. На его улицах, которые пересекаются только под прямыми углами, удачно соседствуют викторианские здания и неоготические соборы прошлого века с современными небоскребами. И наконец, характерная черта мельбурнских улиц — это трамваи. Мне кажется, что они по-своему украшают город, придают ему какую-то человечность. Когда слышишь звонки этих зеленых вагончиков, видишь людей, толпящихся на остановках, чувствуешь себя как-то более уютно, чем на магистралях, монополизированных автомашинами, где пешеходу подчас некуда ступить.

Хотя Мельбурн в отличие от Лондона имеет геометрическую планировку, он позаимствовал у города на Темзе такую характерную черту, как английские парки. Мельбурнский Ботанический сад — это, в сущности, подобие Гайд-парка. Пологие склоны холмов, спускающиеся к пруду, превращены в цветники и подстриженные лужайки. Цветет сирень, цветут рододендроны, азалии. На пруду плавают черные лебеди в компании морских чаек. Неподалеку от парламента раскинулся так называемый Сад казначейства, который затем смыкается с Фицрой-парком. Это тоже типичный английский ландшафтный парк с ухоженными газонами и клумбами. Цветут каштаны. Рядом с зазеленевшими лугами раскинули свои широкие кроны тропические фикусы. Березы и плакучие ивы над прудами соседствуют с кокосовыми пальмами. В Фицрой-парке находится домик капитана Кука. Это трогательный английский коттедж с маленькими окошечками и вьющимся по каменной стене кустом розы. Каждое утро на шесте у домика поднимают английский флаг.

Аделаида — такой же современный город, как и Мельбурн. Может быть, там поменьше небоскребов, зато сохранилось больше церквей и других старинных зданий, начиная от университета в центре города и кончая парламентом — таким же величественным, как в штате Виктория. Аделаида — столица штата Южная Австралия, той части пятого континента, которая не была каторжным поселением. Приморская равнина, на которой лежит Аделаида, и Южная Австралия в целом — житница страны. Этот штат отличается мягким, благодатным климатом. Тут выращивают практически все сельскохозяйственные культуры, известные человеку.

Аделаида выглядит просторным, зеленым городом. Ее центр опоясан тенистым парковым поясом шириной полмили. Параллельно улице, на которой стоит парламент, тянется Молл — закрытый для всех видов транспорта бульвар, обрамленный магазинами и кинотеатрами. Аделаида стремится обрести роль ведущего культурного центра страны. Каждые два года здесь регулярно проводятся международные фестивали. Их участниками были балет Кировского театра из Санкт-Петербурга, Шекспировский театр из Англии, театр Кабуки из Японии. Ультрасовременное здание Фестивального центра стало еще одной достопримечательностью города.

Канберра, ставшая столицей Австралии из-за давнего непримиримого соперничества между Сиднеем и Мельбурном, — город весьма своеобразный. Его архитектурная безликость, пожалуй, и является его лицом. Канберра не столько город, сколько огромный лесопарк, расчерченный сетью прекрасных дорог и развязок. Это столица, которая даже в своей центральной, вернее сказать, официальной части больше похожа на университетский поселок или на постоянно действующую выставку, развернутую посреди рощ и лугов.

Если судить по столице, Австралия очень просторная страна. Ездишь по широким авеню среди зеленых массивов и думаешь, что это еще не сам город, а его предместье. Но это не так. Вот тут, оказывается, министерство обороны, там — американское посольство, а за ним еще какие-то правительственные здания. Наши дипломаты, как и их иностранные коллеги, живут в Канберре в коттеджах, которые представляют собой самые настоящие загородные дачи. В каждом дворе цветут сирень, мимоза, на грядках зреет клубника, зеленеют овощи.

Планировал Канберру американский архитектор Уолтер Гриффин. К осуществлению его проекта, получившего приз на международном конкурсе, приступили в 1913 году. Однако год спустя работы пришлось прервать, ибо началась Первая мировая война. Гриффин умер, так и не увидев своего детища. Лишь в 1927 году федеральный парламент Австралии переместился из Мельбурна в Канберру. Белое здание, возведенное по проекту Гриффина, до недавних пор служило временным помещением для высшего законодательного органа Австралии. На его фасаде по обеим сторонам парадной лестницы красуются два герба: британский со львом и единорогом и австралийский с кенгуру и страусом. Парламент по американскому образцу состоит из палаты представителей и сената (где каждый штат представлен десятью депутатами). Однако по аналогии с палатой лордов и палатой общин британского парламента сенаторы восседают на красных диванах, а их коллеги в палате представителей — на зеленых.

С телевизионной башни, возведенной на вершине холма, можно окинуть взором панораму Канберры. Просматриваются ось планировки столицы и радиально расходящиеся авеню, которые носят имена крупных городов страны. Хорошо видно и кольцо гор, опоясывающих Канберру. На их склонах посажены сосновые леса. Кроме калифорнийской сосны, здесь хорошо приживаются и европейские деревья. На берегу искусственного озера растут клены, плакучие ивы. В Канберре поражает сочетание чистого, сухого, свежего воздуха с яркостью солнечного света. Здесь практически нет нужды вытирать пыль, а на рубашке к вечеру не остается следов заношенности.

Неподалеку от Канберры есть заповедник, куда туристы ездят кормить кенгуру и страусов. Сначала дорога огибает зеленые холмы, на склонах которых пасутся овцы. Потом их сменяют сосновые леса на взгорьях, порожистые реки. Первым представителем животного мира, которого мы увидели, был страус эму. Он нахально подошел к нашей машине и стал стучать клювом в стекло, требуя подачки. Затем показались два кенгуру, мчавшихся огромными прыжками, но не от людей, а, наоборот, к людям. Взрослую самку кенгуру по размеру можно сравнить с телкой. Масть у нее рыжеватая или темно-серая. Очень забавно, когда из сумки выглядывает детеныш. Иногда же он прячется внутрь, высовывая одну лишь заднюю ножку. Еще больше, чем страусов и кенгуру, было в заповеднике семей, выехавших на природу. Ничто так не радует австралийца, как выходной день, проведенный у моря или на берегу лесного озера. Я смог еще раз убедиться в этом накануне отлета из Австралии, побывав в Национальном парке к северу от Сиднея. Ехали мы мимо залива Ботани, где почти сразу же за городом открывается безбрежный зеленый простор.

Странное ощущение испытываешь, когда едешь по австралийскому лесу. Он состоит преимущественно из эвкалиптов — деревьев, которые практически не дают тени. Обогнули несколько озер, у которых еще с рассвета расположились рыбаки с удочками. Машина поднималась все выше. Начался настоящий австралийский буш — сухая, выжженная солнцем лесостепь. Вдруг на фоне этого рыжего плато глазам открылась густая синева океана. Залив глубоко вдавался в берег, окаймляя его золотой полосой пляжа. Мы заняли столик для пикника возле обрыва. Австралия вставала из океана крутой стеной. Глазам открывался кусок морского дна, поднятый геологическим сдвигом. Он был наколот, словно сахар, гигантскими прямоугольными кусками. Возле этих бурых утесов вскипало бутылочное море. К заливу подъезжали все новые машины, стоянка для которых, впрочем, была заботливо огорожена густым кустарником, чтобы она не бросалась в глаза.

Австралийцы не только любят природу, но и бережно относятся к ней. Для этого созданы соответствующие условия. В самых живописных местах видишь не только столики, но и жаровни с заготовленными дровами. И непременно — мусорные урны. Видишь там и таблички: «Бросать мусор, портить деревья — уголовное преступление. Штраф до 300 долларов». Безлюдных мест в Австралии сколько угодно. Страна, что и говорить, просторная. Но в то же время ухоженная и чистая.

Ферма ставшая рудником

Судьба аборигенов стала острой политической проблемой еще задолго до двухсотлетия Австралии. Отнюдь не по моральным, а по коммерческим причинам. Случилось так, что именно в местах традиционного обитания аборигенов, в бесплодных районах, которые прежде отнюдь не интересовали белых поселенцев, были обнаружены богатейшие месторождения урана, бокситов, других полезных ископаемых. Присутствие коренных жителей стало помехой для транснациональных корпораций, зарящихся на эти природные богатства. По закону, принятому в 70-х годах, аборигены могут претендовать на пустующие земли, если они находятся в пределах традиционного обитания их предков. Закон этот имеет силу лишь на Северной территории. Когда тамошним аборигенам приходится покидать родные места из-за строительства урановых рудников, им выплачивают компенсацию в форме арендной платы за оставленные земли. Однако этот закон не применяется в Западной Австралии и Квинсленде — двух штатах, где в наибольшей степени дает себя знать бум в горнодобывающей промышленности.

Почти два столетия Австралия была для англичан заморской фермой. Она поставляла на Британские острова шерсть и пшеницу, а когда появились суда-рефрижераторы — мясо и масло. После того как Англия вступила в Общий рынок и оборвались отлаженные имперские связи, Австралия обрела новую роль — она стала и страной-рудником. Австралия по-прежнему занимает первое место в мире по экспорту шерсти, второе после Новой Зеландии по экспорту баранины, является одним из ведущих поставщиков пшеницы, говядины, молочных продуктов на мировой рынок. Однако в последнее время страна стремительно выдвинулась в число крупнейших поставщиков горнорудного сырья.

Австралия располагает крупными и легкодоступными запасами многих полезных ископаемых. Она занимает первое место по добыче железной руды и бокситов, второе — по добыче свинцовой и цинковой, третье — марганцевой и вольфрамовой руд, четвертое — по добыче каменного угля.

— Теперь Австралия уже больше не выезжает на своих овцах. Она пересела на угольный самосвал, — говорил мне в Сиднее знакомый японский бизнесмен.

Этому процессу способствовали два обстоятельства. Во-первых, превращение Японии во вторую после США индустриальную державу. Япония потребляет три четверти угля и железной руды, экспортируемых Австралией. Во-вторых, интерес транснациональных корпораций к богатствам австралийских недр подхлестнул нефтяной кризис 70-х годов. Он резко увеличил спрос на австралийский уголь. Разработкой его занялись даже крупные нефтяные концерны «Экссон», «Шелл», «Бритиш петролеум». Уголь в Австралии залегает близко к поверхности. Его легко добывать открытым способом, легко и вывозить, поскольку месторождения расположены у морских побережий. Уголь стал самой крупной экспортной статьей горнодобывающей промышленности Австралии, принося ей наибольшие доходы в иностранной валюте.

Нефтяной кризис 70-х годов по-новому высветил тот факт, что Австралия вообще сказочно богата энергетическими ресурсами. Выяснилось, что на севере континента сосредоточено около 20 процентов мировых запасов урана. При наличии такой богатейшей энергетической базы, которую обеспечивают австралийский уран, уголь, газ, новым перспективным направлением становится добыча бокситов и выплавка алюминия (она может достичь 15 процентов мирового производства).

Австралию называют страной-парадоксом. По уровню жизни она принадлежит к развитым странам Запада. А по структуре производства и экспорта — к развивающимся странам Востока. Сорок процентов экспортных доходов Австралия получает от сельского хозяйства, еще сорок процентов — от горнодобывающих отраслей и лишь оставшиеся двадцать процентов — от обрабатывающей промышленности. Австралия в основном вывозит сырьевые товары, особенно зависимые от конъюнктуры мирового рынка. Причем три четверти капиталов, вложенных в разработку полезных ископаемых, принадлежат транснациональным корпорациям. А они не упускают возможности использовать к своей выгоде особенности государственного устройства Австралии. Страна представляет собой федерацию шести штатов и двух территорий, в отношении которых Канберра имеет лишь ограниченные полномочия. Федеральное правительство, например, не может контролировать горнодобывающую промышленность с помощью лицензий, поскольку право распоряжаться землей принадлежит властям штатов. Это усиливает центробежные тенденции, порождает сепаратистские настроения в таких штатах, как Западная Австралия и Квинсленд, наиболее богатых полезными ископаемыми.

Бум в горнодобывающей промышленности не привел к существенному увеличению рабочих мест в стране. Многие созданные здесь шахты и карьеры не имеют себе равных в мире по масштабам и технической оснащенности. Высокий уровень их механизации выгоден иностранным концернам, ибо позволяет нанимать меньше людей и лучше им платить, дабы избегать конфликтов с местными традиционно сильными профсоюзами.

Итак, страна-ферма одновременно становится и страной-рудником.

Святилище на холме

Москвичу, оказавшемуся на экваторе, труднее всего свыкнуться с мыслью, что вместо весны, лета, осени и зимы там сменяются только дождливый и сухой сезоны. Мне довелось увидеть Индонезию как раз на их стыке. По утрам было ясно. Но потом горизонт затягивали тучи. И день, как правило, заканчивался тропическим ливнем.

Я пересек из конца в конец житницу страны — Яву, дивясь возможности одновременно видеть как бы все времена года, весь знакомый по другим странам Азии традиционный сельскохозяйственный календарь. Куда ни глянь — рисовые поля. Некоторые из них залиты водой и сверкают, как слои слюды на изломе. На других видны согнувшиеся фигуры крестьян. Они высаживают рисовую рассаду. Ряды нежных стебельков штрихуют серебристую гладь, словно узор на шелке. А на соседних участках рис уже стоит стеной, напоминая бархат с высоким ворсом. Тут же рядом колосятся прямоугольники полей, где вовсю налились колосья. Крестьяне серпами ведут жатву, вымолачивают о камень снопы. У дорог желтеют рогожи, на которых сохнет провеянное зерно. Курятся сизые дымки над выжженным жнивьем. А чуть дальше темнеет свежая пашня. Мальчуган, стоя на бороне, погоняет буйволов, чтобы взрыхлить почву перед поливом. Женщины уже носят на коромыслах пучки рассады для нового урожая. Воочию видишь бесконечно повторяющийся круговорот крестьянских забот. И вот среди плодородной, преображенной человеческими руками равнины Центральной Явы вдруг возникает темно-серая громада, ощетинившаяся какими-то зубцами. Нечто похожее на динозавра, который уснул среди зелени в душной и влажной жаре.

Храм Боробудур считается одним из чудес света. У каждого человека, наверное, найдется свое сравнение для этого легендарного исторического памятника Индонезии. Мне Боробудур напомнил гигантский сказочный торт. Представьте себе уступчатую пирамиду из пяти квадратных и трех круглых ярусов, которая, словно пузатой бутылкой, увенчана каменной ступой. Вдоль нижних квадратных террас тянутся 1460 резных барельефов. Если обойти их ярус за ярусом, трехкилометровая полоса каменных картин шаг за шагом откроет взору жития Будды. Боробудур, название которого можно перевести как «святилище на холме», воплощает собой буддийскую идею о восьми ступенях на пути к просветлению. Его цоколь символизирует мир плотских вожделений. Следующие четыре яруса — борьбу человека за подавление желаний. А три круглые террасы без барельефов — последние этапы приобщения к нирване. Боробудур своеобразен тем, что не имеет интерьера. Он представляет собой монолит — обложенный камнем холм. Верующие должны поклоняться там божеству не внутри храма, а на внешней стороне его.

Серые камни пышут жаром, словно неостывшая лава. Взбираешься вверх по крутым ступеням, шагаешь вдоль бесконечных барельефов и думаешь о том, что путь к просветлению воистину нелегок. Но вот наконец вершина. Вокруг буйствует зелень. На востоке дымится вулкан Мерапи, словно напоминая о силах природы, которые на тысячу лет скрыли это чудо света от человеческих глаз. Боробудур был построен в VIII–IX веках. Он стал прототипом знаменитого кампучийского Ангкор-вата. Полтора столетия он считался духовным центром Явы, но потом из-за упадка буддизма был оставлен людьми. Вулканический пепел засыпал террасы. Джунгли обступили храм и поглотили его. Боробудур был вновь открыт лишь в 1814 году. Но после первой реставрации, проведенной в начале нашего века, оказался под новой угрозой. Видимо, потому, что не были восстановлены какие-то древние системы отвода дождевых потоков. Почва холма стала постепенно размываться во время тропических ливней. И уступчатая пирамида Боробудура оказалась как бы повисшей над пустотой.

Индонезия при содействии ЮНЕСКО почти десять лет занималась спасением Боробудура. Работы велись с применением самой современной техники. Храм пришлось, словно детский домик из кубиков, разобрать на части, чтобы укрепить холм бетоном. Параметры полутора миллионов каменных плит были занесены в память компьютера, чтобы вернуть каждую из них на прежнее место.

Повидав это чудо света, приходишь к мысли, что каждый возделанный холм на Яве чем-то сродни Боробудуру. Как и строители древнего храма, индонезийские земледельцы обессмертили себя, создав зеркальные ступени залитых водой террас.

По дорогам Явы

Путешествуя по острову Ява, прежде всего ощущаешь, как плотно заселена эта земля. Не успеет скрыться с глаз одно селение, как впереди уже маячит другое. Из 180 миллионов индонезийцев более 100 миллионов живут на Яве.

Дороги в Индонезии неплохие, с асфальтовым покрытием. Но очень узкие, почти не имеющие обочин. К тому же движение по ним очень затрудняют велорикши. Еще не так давно в одной лишь Джакарте было зарегистрировано более тридцати тысяч велорикш. После того как было решено запретить в столице этот вид транспорта, власти конфисковали коляски велорикш и свезли их на специально огороженные пустыри. Впрочем, такие своеобразные кладбища можно увидеть только в Джакарте. В небольших городах велорикша остается главным видом транспорта. Правда, у него есть конкуренты. Во-первых, это конные двуколки. Запрягают в них небольших лошадок, головы которых украшают султанами из птичьих перьев. Двуколки эти особенно многочисленны в горных районах. Там соперничать с ними велорикши не могут. На подъеме им приходится слезать с седла и толкать велосипед сзади. Новый конкурент велорикш — японские мотоциклы. Они особенно популярны у молодежи. Парни возят на мотоциклах девушек, которые садятся на багажник непременно боком и почти не держатся, каким-то чудом соблюдая равновесие.

Характерная особенность крестьянских домов в Индонезии — четырехскатная черепичная крыша, отороченная фанерным карнизом. Фасад дома обычно сделан из досок, а боковые стены — из плетеной бамбуковой щепы. В деревнях обращает на себя внимание обилие лавочек. Чуть ли не каждый третий дом обязательно имеет навес, под которым разложен незамысловатый товар. Едешь весь день в нескончаемом потоке пешеходов, велорикш, конных двуколок, грузовиков и по обе стороны дороги видишь все ту же картину: черепичные крыши среди банановых рощ, рисовые поля, кокосовые пальмы на межах.

Индонезия действительно красивая страна. Точны слова песни, которая когда-то была у нас популярной:

Сельский ландшафт Явы — воплощение человеческого труда. Здесь все создано, облагорожено, выращено руками индонезийского крестьянина. И только быстрые реки с мутной рыжеватой водой выглядят так же, как и много веков назад. На горизонте, как в Никарагуа, синеют конусы вулканов. Только вместо старинных католических костелов здесь видишь мечети. В одном селении ремесленники прямо у дороги мастерили из жести купола для них. Впрочем, мечети здесь весьма скромны, обычно не имеют минаретов. Вообще же, если не считать белых косынок, которыми девушки из мусульманских школ повязывают себе головы, ислам ничем другим не напоминает о своем существовании. Его тут не назовешь воинствующим. Во-первых, эта страна в свое время была оплотом буддизма и индуизма. А во-вторых, она очень уж удалена от Мекки и других мусульманских святых мест.

Дорога пошла вверх. Остались внизу рисовые поля. Потянулись горы, покрытые густыми лесами. Кое-где их склоны возделаны узкими полосками огородов. После экзотики тропических фруктов и овощей с удовольствием узнаешь белокочанную капусту, картофель, помидоры.

И вот наконец плато Дьен — обитель богов. На высоте 2600 метров с наслаждением дышишь полной грудью. Здесь уже не донимает, как всюду в Индонезии, вязкая, влажная духота. На слегка заболоченной равнине, окруженной горами, сохранились индуистские храмы VIII века. Их строгая, лаконичная архитектура напоминает сооружения, которые я видел на берегу Индийского океана, неподалеку от Мадраса. Как и храмы Махабали-пурам, святыни на плато Дьен являют собой прекрасные образцы индуистской архаики. Когда-то сюда приходили поклониться Шиве тысячи паломников. Но потом на целые десять веков эти места пришли в запустение. Плато Дьен было кратером вулкана. Он до сих пор напоминает о себе горячими источниками и запахом серы. Индуистские храмы, посвященные богу Шиве, стоят среди картофельных полей. Камни влажны от росы, а возле цоколей застаиваются лужи. Тысячу лет назад плато осушалось системой подземных труб. Сейчас они разрушены. Возле одного из храмов работают археологи. Они откачивают воду, срезают дерн вокруг фундамента, видимо, собираются укреплять его. На каждом из пяти ярусов храма темнеют ниши со статуями Шивы. Две такие статуи пытались украсть и вывезти в Сингапур. Видимо, сделать это было не так уж трудно, потому что места эти на удивление безлюдны. Шагаешь по росистой траве и чувствуешь себя в обители богов.

Мы проехали по дорогам Индонезии около двух тысяч километров: сначала по северному побережью Явы до города Джапара, который славится резчиками по дереву, затем пересекли остров с севера на юг до Джокьякарты. Оттуда съездили посмотреть Боробудур, поднялись на плато Дьен. И наконец выехали на южное побережье острова, к Индийскому океану. На ночлег остановились в мотеле, выстроенном на самом берегу. Слышен шум волн, привычное кудахтанье кур и экзотические крики обезьян. Место это называется Пангандаран. В бухте когда-то высаживались на южное побережье Явы японские оккупанты. Об этом напоминают оборудованные ими на побережье доты. Сейчас Пангандаран — небольшой курортный поселок с большим туристским будущим. На несколько километров тут тянется полоса прекрасного пляжа. Здесь мне довелось впервые окунуться в воды Индийского океана. Причем сделать это в Южном полушарии, ибо экватор проходит где-то севернее.

В половине пятого вечера солнце уже стояло довольно низко. К тому же день был облачный, и перед купанием можно было пройтись по пляжу. Был час отлива, песок блестел как зеркало. После купания мы долго сидели на террасе прибрежного ресторана. Это были поистине блаженные минуты. Съели по авокадо. А потом хозяин повел нас выбирать лобстеров. В огромной корзине со льдом копошилась целая дюжина этих морских раков. Их тут продавали на вес. Лобстеров испекли на углях. А в дополнение к ним дали большую миску риса и овощной суп.

После такого ужина я проснулся ночью, мучимый нестерпимой жаждой. На тумбочке перед кроватью стояла начатая бутылка кока-колы с завинчивающейся пробкой. Я откупорил ее и глотнул из горлышка. Показалось странным, что в кока-коле как бы плавали чаинки. А ведь в этом напитке никогда не бывает никакого осадка! Зажег свет и ужаснулся: в бутылке кишели огромные муравьи. Я проглотил их, наверное, немало. Пришлось съесть несколько бананов, но еще долгое время было ощущение, будто в пищеводе что-то щекочет.

Сложный сплав

Главную черту Явы выразить нетрудно. Ява — это люди. Плотность населения здесь 768 человек на квадратный километр, что в два с лишним раза выше, чем в Голландии и Японии. Лишь в XX веке число яванцев возросло в четыре раза. Перенаселенность острова, безусловно, наложила свой отпечаток на характер яванцев. Понятие частной жизни им так же чуждо, как и японцам. Люди тут не чураются физического контакта друг с другом. Место, предназначенное для двоих человек, обычно занято тремя. Никто не сетует на это. Близость означает дружелюбие и добрососедство. Яванцы тонко чувствуют цвет, форму, умеют находить красоту в простоте. Они издавна привыкли считать, что искусство должно иметь функциональное назначение. Домашняя утварь, украшенная резьбой по дереву, плетеные корзиночки для риса, изделия сельских гончаров — все это исполнено изысканной красоты. Покрытые узором рыбачьи лодки и коляски велорикш являются такой же частью народной культуры, как расшитые серебром и золотом костюмы танцоров.

Девяносто процентов индонезийцев исповедуют ислам суннитского толка. Индонезия является крупнейшей в мире мусульманской страной. Однако ислам не монополизировал духовную жизнь народа. Под поверхностным слоем сохранились пласты предшествовавших культур. Чувствуется влияние буддизма, индуизма, а также древнего культа природы, который жители Индонезии исповедовали в течение целого тысячелетия. Природа острова действительно подходит для того, чтобы видеть в ней воплощение божественных сил. Ведь на Яве находится тридцать пять действующих вулканов!

Из буддизма пришел в индонезийское народное искусство образ добродушного толстяка, на которого садятся птицы и по которому ползают мыши. Он отражает глубоко укоренившееся в народе представление о том, что недеяние — это благо, что высшая ценность — не богатство, не деньги, а умение понимать смысл жизни.

Буддийские и индуистские принципы изображения богов были трансформированы в соответствии с местной храмовой архитектурой. Элементы китайских орнаментов оказали заметное воздействие на резьбу по дереву и на узоры батика. Изготовители деревянной мебели охотно восприняли голландский стиль XVI века.

Известный индийский поэт Рабиндранат Тагор, приехав в Индонезию, сказал: «Я всюду вижу Индию, но я не узнаю ее». Эта фраза может быть ключом к пониманию страны-архипелага. На протяжении своей истории она многое воспринимала извне. И многое из воспринятого преображала на свой лад. Слова Тагора часто вспоминаешь, видя, как традиции индийского искусства сочетаются с местными. Фигуры женщин, вырезанные из дерева, имеют здесь не три, как в Индии, а четыре наклона. Это отражает представление о том, что красота женщины должна напоминать красоту извивающейся при движении ящерицы.

На индонезийскую культуру оказали большое влияние два произведения индийского эпоса — «Махабхарата» и «Рамаяна». Они внесли такой же вклад в формирование этических и эстетических представлений индонезийцев, как Ветхий завет воздействовал на средневековую Европу. Правда, для индонезийцев герои «Махабхараты» и «Рамаяны» гораздо ближе, чем Давид или Голиаф для современного европейца.

Индонезийская молодежь любит ходить в кино. Но даже те юноши и девушки, которые предпочитают электрогитару старинному музыкальному инструменту гамелан, гораздо лучше знают сюжеты древнеиндийского эпоса, чем их западные сверстники знакомы с произведениями Данте или Чосера.

Индонезийцы приобщаются к наследию тысячелетий, когда смотрят театр теней. Проезжая одну из деревень в Центральной Яве, мы увидели большую толпу. Раздавались звуки гамелана — самого популярного из народных инструментов. Я долго смотрел, как кукловоды выбирали нужных персонажей, подносили их к белому полотнищу, произносили за них диалоги, пели. Оказалось, впрочем, что я смотрел не на сцену, а за кулисы. Зрители находились по другую сторону белого занавеса.

Потом мы просидели вместе с крестьянами чуть ли не до рассвета. Уже загорелась малиновая заря, когда кукловоды принялись складывать своих героев в большой деревянный сундук. Свернули белую ткань. Музыканты с наслаждением разминали ноги, просидев в позе лотоса не менее семи часов. Бесшумно шагая по циновкам, зрители уносили на руках спящих детей и обували оставленные при входе сандалии.

Перья Гаруды

Общеизвестно, что Индонезия — самое большое государство Юго-Восточной Азии. Но мы, пожалуй, не всегда отдаем себе отчет, что это одна из крупнейших мировых держав. Лишь Китай, Индия и США превосходят ее по населению. Оно превысило 180 миллионов человек. Свыше трех с половиной тысяч островов, на которых расположена Индонезия, простираются на пять с лишним тысяч километров с запада на восток и на две тысячи — с севера на юг. Их общая площадь — около двух миллионов квадратных километров — сопоставима с территорией такой обширной страны, как Мексика. В одном из пригородных парков Джакарты есть искусственное озеро, на котором в уменьшенном масштабе воспроизведены острова, составляющие Индонезию. Пожалуй, только там можно с полной наглядностью представить себе, как неравномерно заселена эта страна, сколь велики ее еще не освоенные пространства.

Если плотность населения на Яве достигла 768 человек на квадратный километр, то на остальных островах, составляющих 93 процента территории Индонезии, она составляет лишь 37 человек на квадратный километр. Ява занимает 7 процентов территории Индонезии. А сосредоточены на ней более половины населения, обрабатываемых площадей и промышленного производства.

Правительство видит решение проблемы в «трансмиграции», то есть в организованном переселении безземельных крестьян с Явы на Суматру, Калимантан, Сулавеси, а в последнее время и на Западный Иран. За пять лет планируется переселить около 800 тысяч семей, то есть три-четыре миллиона человек. Государство оплачивает переселенцам проезд, выдает денежное пособие, инвентарь, отводит по два с половиной гектара земли на семью, берет на себя расходы по прокладке дорог, строительству школ, медицинских пунктов. Хотя Индонезию причисляют к наиболее бедным государствам Юго-Восточной Азии, она входит в десятку ведущих экспортеров нефти, занимает первое место в мире по производству и продаже сжиженного газа.

Если Ява заселена гуще всех островов Индонезии, то Суматра обладает самыми большими природными богатствами. По площади Суматра втрое больше Явы, а проживает там втрое меньше людей. Значительная часть острова все еще покрыта непроходимыми джунглями, где водятся тигры и слоны. Именно благодаря недрам Суматры Индонезия является крупным экспортером нефти и газа, занимает второе место в мире по экспорту каучука, пальмового масла, тропической древесины, третье — по экспорту олова. На острове расширяется добыча бокситов, построен один из самых крупных в Азии алюминиевых комбинатов. В Индонезии, причем тоже преимущественно на Суматре, начинает развиваться плантационное хозяйство. По площади каучуковых плантаций Индонезия уже опередила Малайзию. Но выращиванием гевеи в основном занимаются владельцы мелких плантаций, которые не способны использовать самую современную технологию. Весьма доходной культурой в индонезийских условиях зарекомендовала себя масличная пальма. Каждое дерево дает до 40 килограммов масла в год — то есть превосходит по эффективности хорошую дойную корову.

Из всех государств Юго-Восточной Азии Индонезия в наибольшей степени наделена природными ресурсами, необходимыми для превращения в индустриальную державу. Но доля промышленного производства в валовом национальном продукте страны пока еще ниже, чем в других.

Благодаря доходам от нефти и газа, а также иностранным займам экономика Индонезии до середины 80-х годов развивалась довольно высокими темпами. Ее валовой национальный продукт ежегодно рос на 7–8 процентов. За это время были заложены основы черной и цветной металлургии, машиностроения, электроники, автосборочной промышленности. Однако чрезмерная зависимость от продажи нефти и газа (60 процентов экспортных поступлений в казну) дала себя знать, когда нефтяной бум пошел на убыль. К тому же одновременно упали цены и на другие традиционные товары индонезийского экспорта. Все это больно ударило по Индонезии, поставило под вопрос долгосрочные планы развития. Словом, положение дел в экономике страны неоднозначно. Наряду с успехами в создании промышленного потенциала, в самообеспечении рисом выявились и серьезные трудности, порожденные как колониальным прошлым, так и засильем транснациональных корпораций. Этим, видимо, и была продиктована корректировка индонезийской внешней политики, стремление придать ей более активный и более независимый характер.

В течение первых двух десятилетий после провозглашения независимости Индонезия играла заметную роль в мировых делах. Она была одним из инициаторов Бандунгской конференции, одним из основателей Движения неприсоединения. Однако в середине 60-х годов произошла смена ориентиров. Главной заботой правительства стало получение помощи от западных держав. Следствием этого явилась более пассивная позиция в Движении неприсоединения и на международной арене в целом.

Но вот наступил момент, когда в Джакарте, видимо, почувствовали, что прозападная ориентация исчерпала свои выгоды, что предпочтительнее более сбалансированный подход к международным делам. Позиции Индонезии в Движении неприсоединения не только активизировались, но и сместились влево. Индонезийские представители на международных форумах стали чаще высказываться по проблемам войны и мира, по другим вопросам, по которым они раньше предпочитали оставаться в тени, дабы не раздражать западных кредиторов. Налицо явное стремление повысить международный престиж республики. Как наименее развитая из государств Юго-Восточной Азии, Индонезия опасается, что меньше всех выиграет от региональной экономической интеграции.

На государственном гербе Индонезии изображена мифическая птица Гаруда. Количество перьев — на каждом из ее крыльев 17, на хвосте 8 и на шее 45 — символизирует дату провозглашения независимости страны: 17 августа 1945 года. Вступление Советского Союза в войну против милитаристской Японии помогло индонезийскому народу избавиться не только от японских оккупантов, но и от голландских колонизаторов, чье господство длилось три с половиной века. Птица Гаруда, красующаяся на гербе, держит в лапах ленту с надписью «Единство в многообразии». Как обширный архипелаг, Индонезия представляет собой сплав многих культур и внешних влияний, которые еще далеко не во всем пришли к общему знаменателю. Недаром насчет этой страны существует ироническая пословица: «Если вы понимаете, что там происходит, значит, вы плохо информированы».

Вероврачеватели и психохирурги

О загадочном искусстве филиппинцев оперировать руками, без инструментов в последнее время говорят все больше. Захотелось, разумеется, взглянуть на это «чудо» собственными глазами. Коллеги старались помочь мне, действуя сразу по нескольким направлениям. И вот наконец узнал: завтра меня отвезут к Алексу Орбито, одному из наиболее известных из полусотни зарегистрированных на Филиппинах вероврачевателей, как называют себя эти мастера народной медицины.

В половине девятого утра за мной в гостиницу заехал доктор Фава. По образованию медик, он многие годы работал сельским врачом, сидел в тюрьме за свою политическую деятельность, а ныне занимает пост медицинского консультанта компании по страхованию жизни.

— Ехать нам довольно далеко, — предупредил доктор Фава. — Алекс Орбито живет в Кесон-Сити. Он занимается врачеванием с десяти утра до полудня. Мне хотелось бы попасть туда пораньше, чтобы вы смогли не только присутствовать на операциях, но и увидеть то, что им предшествует. Своей машины у меня нет. Но сегодня у сына выходной день, и я просил его отвезти нас.

Когда я стал извиняться за причиненные хлопоты, доктор сказал:

— Мы искренне рады помочь вам. К тому же у меня самого есть два дела к Орбито. Во-первых, я надеюсь договориться с ним о выступлении перед филиппинской ассоциацией хирургов. А во-вторых, хочу показать ему жену.

После того как Фава познакомил меня со своей супругой, со взрослым сыном и мы с трудом разместились в крохотной малолитражке, я задумался над этой прелюдией. Профессиональный медик, консультант солидной страховой фирмы едет к знахарю, чтобы уговорить его продемонстрировать свое мастерство перед ассоциацией хирургов. И к тому же везет туда лечить собственную жену.

— Я знаю многих коллег, которые или сами обращались к вероврачевателям, или показывали им родных, хотя стесняются признаться в этом, — говорит Фава. — По своему мировоззрению я материалист. Разумеется, такой феномен, как вероврачевание, трудно объяснить с традиционных позиций. Когда я был студентом, то активно отрицал любое знахарство, считал его мракобесием. Но жизненный опыт и многолетняя врачебная практика в сельской глуши постепенно привели меня к выводу, что различные виды вероврачевания, в частности психохирургия, — это реальность. И, стало быть, огульно отрицать ее нельзя. Ей нужно искать объяснение.

Мой спутник пояснил, что психохирургия — одна из разновидностей филиппинской народной медицины. Она распространена только на острове Лусон, причем преимущественно в провинции Пангасинан. Чаще всего вероврачеватели лечат наложением рук. За годы сельской практики доктор Фава, по его словам, не раз убеждался, что так называемый «дурной глаз» не только предрассудок. Ему запомнился случай, когда ребенок нечаянно прервал молитву своего отца. Рассердившись, тот гневно закричал на сына, и у пятилетнего мальчугана перекосилось лицо. Пришлось обратиться к вероврачевателю, который наложением рук вернул все в норму. Такие же приемы помогают и при эпилепсии, хотя это заболевание плохо поддается лечению методами современной медицины.

— Бывают ли случаи, когда психохирургия не дает результатов?

— Да, и нередко. Порой после визита к вероврачевателю больной две-три недели чувствует себя лучше, но потом снова наступает ухудшение.

К вероврачевателям на Филиппинах причисляют себя травники, костоправы и зубодеры.

— У меня, — продолжает Фава, — вероврачеватель однажды удалил зуб мудрости. Перед этим он тремя пальцами сильно надавил мне на щеку, примыкающую к этому зубу. А потом без щипцов, голыми руками выдернул его. Причем особой боли я не почувствовал, хотя несколько часов в десне ощущалось жжение.

В университете Филиппин о зубодерах была не так давно защищена диссертация. Ее автор, Констанца Клименте, психолог по образованию, утверждает, что вероврачеватели приводят в действие какие-то могучие духовные силы, как бы соединяют средства внушения с хирургическим вмешательством. Именно поэтому по аналогии с понятием «психотерапия» филиппинцы ввели в обиход термин «психохирургия». Вероврачеватели обладают необъяснимой способностью мгновенно ставить диагноз, лишь окинув больного беглым взглядом. Считается, что они наделены для этого неким внутренним зрением, так называемым «третьим глазом».

По мнению доктора Фава, природу психохирургии трудно объяснить, подходя к этому явлению с привычными мерками. Если за пределами физики может существовать нечто, именуемое метафизикой, то по аналогии можно сказать, что, кроме медицины, может существовать и метамедицина. Авторы книг о филиппинских вероврачевателях утверждают, что психохирурги путем медитации как бы заряжают себя, то есть аккумулируют в себе некую неведомую энергию, а может быть, подключаются к каким-то ее источникам. А потом, используя поток этой энергии, излучаемой их пальцами, они раздвигают ткань на клеточном уровне и добираются именно до того места, которое нужно удалить.

Вероврачевателям приписывают также способность создавать биополе, резонирующее со своеобразным магнитным полем острова Лусон (оно действительно обладает некоторыми странными особенностями, о чем свидетельствует поведение приборов на проходящих мимо судах). По преданию, этот остров когда-то был частью Лемурии — легендарного государства, которое погрузилось на дно океана за несколько тысяч лет до гибели Атлантиды. Легенда гласит, что древние обитатели этой страны будто бы обладали обостренной способностью к парапсихологическим контактам. Итак, принято считать, что именно способность накапливать неведомую энергию и излучать ее через кончики пальцев позволяет психохирургам проникать в глубь тела больного. Причем именно это биополе обеспечивает стерильность пространства над образовавшейся раной, которая к тому же бывает открытой лишь несколько мгновений.

Образованные филиппинцы считают вероврачевание разновидностью знахарства, уделом неграмотных крестьян. Медицинская ассоциация Филиппин долгое время относилась к психохирургам не только отрицательно, но и враждебно. Были случаи, когда их сажали в тюрьму за незаконное занятие врачебной практикой. Лишь в 70-х годах к психохирургам стали относиться более терпимо, во многом благодаря популярности, которую они обрели за рубежом.

Операция за две минуты

После часа езды по знойным, забитым автомашинами магистралям мы свернули на тихую улицу Мэриленд и остановились возле дома № 9. Войдя в ворота, я удивился тому, как много людей собралось в тесном дворике. Посетителей было человек восемьдесят. Многие из них, как мне сказали, пришли еще до рассвета. Кто-то из родственников Орбито торговал кока-колой. Тут же продавалась его книга о психохирургии — все по тройной цене. Вероврачевание — это поистине народная медицина, в частности, потому, что не предполагает какой-то заранее оговоренной платы. Считается, что мысли о наживе приводят к раздвоению воли и снижают сверхъестественные способности психохирурга.

К дому примыкал навес, под которым в несколько рядов были расставлены скамейки. Все это напоминало сельский кинозал. Только вместо экрана в глубине виднелся большой застекленный проем. Он отделял помещение площадью около тридцати квадратных метров. Там стояли плетеная кушетка и кресло, покрытые белой клеенкой. На стене висели изображение Христа и религиозный плакат с надписью: «Если веришь, все возможно». На маленьком столике лежала Библия. Рядом стояли бутыль с водой и миска с тампонами из ваты. Нас попросили пройти в просторную комнату с деревянными креслами. Туда, судя по всему, приглашали иностранцев. Стену украшал барельеф из тикового дерева, изображавший «Тайную вечерю».

В половине десятого со двора раздалось пение. Больные, часть которых расселась на скамьях, а остальные толпились позади, хором исполняли религиозные псалмы. В роли запевал выступали ассистенты хозяина — мужчина и две женщины. Неожиданно в дверях появился моложавый человек невысокого роста. Он приветливо улыбался, но в глазах его было что-то колючее. Всем своим обликом он оставлял ощущение тугой стальной пружины. Это и был Орбито.

— Как часто вы принимаете больных? — спросил я.

— Вероврачеватели обычно делают это по утрам три раза в неделю. Так поступаю и я. Кроме того, по понедельникам и пятницам я принимаю иностранцев в Рамада-отеле.

— А почему они не приходят сюда?

— Иностранцы, как правило, не хотят, чтобы их лечили на людях. Я же считаю, что врачевать в присутствии других лучше — и для меня, и для больных. Уже сейчас, когда они поют хором, они настраиваются на общий лад.

— Можете ли вы лечить человека, который не верит вам?

— Желательно хотя бы равнодушное, нейтральное отношение, — ответил Орбите — Но, конечно, нам обоим легче, когда мы относимся друг к другу с доверием…

Я попросил хозяина дома рассказать, как и когда он начал заниматься вероврачеванием. Орбито родился в 1940 году. Он был младшим из двенадцати детей в семье. Мальчику было четырнадцать, когда парализованная женщина в соседней деревне увидела во сне, будто он способен ее исцелить. Вместе с матерью Алекс пришел к больной и принялся растирать ей суставы кокосовым маслом, очень желая, чтобы это ей помогло. И женщина, которая не двигалась много лет, действительно встала. Потом Алекс довольно долго исцелял наложением рук.

— А как вы научились проникать в глубь тела больного, чтобы удалять пораженные ткани?

— Это произошло как бы случайно. Я, как обычно, растирал больное место и вдруг почувствовал, что мои пальцы словно проваливаются вглубь.

От дальнейших расспросов на эту тему психохирург отмахнулся. По его словам, он уже побывал в США, Канаде, Франции, Швейцарии, Швеции. Там его подвергали многочисленным исследованиям и установили, что его пальцы действительно излучают свечение и тепло.

— Впрочем, мне пора! — сказал Орбито и обратился к моему соседу с видеокамерой. — А из какой страны приехали вы? Из Тринидада? Это в Африке?

— В Вест-Индии, — ответил уязвленный журналист.

— В Индии я еще не бывал, — с улыбкой ответил Орбито и, продемонстрировав свои познания в географии, ушел во внутренний дворик.

Через несколько минут последовали за ним и мы, как бы обходя дом сзади. Там были обычная филиппинская кухня и курятник, где перекликались пестрые петухи. Сразу же вспомнились слова скептиков о том, что филиппинские психохирурги — всего-навсего ловкие иллюзионисты, которые выдают куриные потроха за ткани, якобы извлеченные из тела больного.

Но то, что я увидел в течение последующего часа, не поддавалось никакому объяснению. Пока больные продолжали петь псалмы, Орбито уселся за маленький столик и положил руки на Библию. Около получаса он оставался в полной неподвижности. Однако его напряженное, сосредоточенное лицо преобразилось. Его взгляд стал еще более жестким, пронзительным и одновременно как бы отсутствующим. Нервные руки с длинными тонкими пальцами заметно побледнели.

Мне доводилось слышать, что психохирурги не подпускают зрителей ближе чем на пять-шесть шагов. Но когда Орбито начал врачевать, я волей-неволей оказался буквально рядом с ним. Потому что в помещение, которое условно назову операционной, тут же набилась уйма народу. Во-первых, между креслом и кушеткой стояли мы с доктором Фава и журналист из Тринидада. Во-вторых, там были три ассистента Орбито. И наконец, хотя большинство больных оставались по другую сторону застекленного проема, буквально рядом с вероврачевателем выстроились две очереди. Ассистент у двери вполголоса задавал каждому входящему несколько вопросов и указывал, в какую очередь ему вставать. Одна цепочка людей двигалась к кушетке, другая — к креслу. Пение псалмов продолжалось более получаса. Причем ассистенты Орбито умело дирижировали хором, доводя его участников до состояния самоэкзальтации. Даже я почувствовал, что у меня по спине забегали мурашки.

То, что совершалось перед моими глазами, очень походило на чудо. Но, пожалуй, самым поразительным из всего увиденного был темп. Орбито затрачивал на одного больного две, реже три минуты. Очередной пациент, которому указали на кушетку, ложится на нее, не снимая ботинок, приподнимает рубашку. Орбито подходит к нему и, ничего не спрашивая, начинает пальцами обеих рук массировать больное место. Потом левая рука врачевателя перестает двигаться. И вот я вижу, как указательный и средний пальцы его правой руки уходят куда-то вглубь. Хорошо видна продолговатая каверна, открывшаяся между пальцами. При этом явственно слышен не то шлепок, не то всплеск — примерно такой же звук, который слышишь, когда проводишь пальцем по напряженным губам. В каверне тут же появляется красноватая жидкость. Не кровь, а нечто более светлое, возможно, сукровица или лимфа. Капли этой жидкости разбрызгиваются по клеенке. Быстро двигая указательным пальцем правой руки и помогая ему большим пальцем, Орбито вытягивает из открытой раны кусочек коричневой ткани, действительно похожий цветом на сырую печенку. Левая рука его по-прежнему остается неподвижной, прижатой к больному месту. Правой рукой он берет тампон, который ассистент только что смочил водой, погружает его в рану и через несколько секунд отходит от стола. Ассистент таким же тампоном, но уже смоченным кокосовым маслом, вытирает живот больного. И я, не веря своим глазам, убеждаюсь, что на нем нет даже шрама, только покрасневшее пятно.

А Орбито, сделав два быстрых шага, уже склоняется над больным, сидящим в кресле. На шее пациента явственно виден жировик величиной с голубиное яйцо. Снова несколько поглаживаний, пальцы психохирурга уходят под кожу. И вот в миску летит еще один окровавленный кусок. Больной недоверчиво ощупывает гладкую шею, на которой только что был желвак.

А на кушетке животом вниз уже лежит женщина. Ассистентка оголяет ей спину, и Орбито, никого ни о чем не спрашивая, сразу же тянется к небольшой выпуклости на пояснице пациентки. Снова звук, похожий на всплеск или шлепок. Снова брызги красноватой жидкости. На сей раз Орбито извлекает какой-то особенно большой кусок окровавленной ткани.

А люди все идут и идут. Орбито в таком же немыслимом темпе передвигается от кушетки к креслу, от кресла к кушетке. И сразу же, не задавая никаких вопросов больному и не слушая ассистентов, находит больное место и начинает манипулировать над ним. По словам Орбито, во время врачевания он как бы находится в трансе, руки его движутся автоматически.

— Я должен глубоко сосредоточиться, — рассказывает он. — Мое тело холодеет. Я как бы мертвею. Но потом я чувствую нарастающее тепло, особенно в руках. И когда прикасаюсь к телу больного, я чувствую, что какая-то сила струится из моих пальцев.

Запомнился больной, у которого Орбито вскрывал нижнюю часть живота. Правая рука врачевателя ушла куда-то вглубь почти до основания пальцев. Лишь большой палец оставался снаружи. Сам Орбито почти не смотрел на свои руки. Иногда он поднимал голову, и на его лице угадывалось нечеловеческое напряжение.

Должен признаться, что, став очевидцем десятка подобных операций, я почувствовал себя плохо. Уже во время пения псалмов начала кружиться голова. А после того как я увидел рядом с собой пальцы, погружающиеся в человеческое тело, услышал странный звук, при котором из открывшейся каверны разлетаются кровавые брызги, после того как я увидел кровавые куски тела, брошенные в эмалированный тазик, у меня и вовсе зарябило в глазах.

Орбито на какую-то долю секунды поднял на меня взгляд и сказал ассистентке:

— Пусть он посидит во дворе.

Под навесом было действительно жарко, около 40 градусов. Шатаясь, я вышел во дворик и присел перед курятником. Пот лил с меня градом. Какое-то время я был словно в забытьи. Но вдруг почувствовал, что меня словно окатило прохладным душем. Я глубоко вздохнул и, открыв глаза, увидел Алекса Орбито, положившего мне руку на лоб.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал он и вернулся в дом.

Я, словно загипнотизированный, последовал за ним. И как раз вовремя, потому что на кушетку ложилась супруга доктора Фава. По ее словам, она сказала ассистентке буквально две фразы: «У меня сердце. Бывают перебои».

Пожилую женщину положили на спину. Она расстегнула кофту. Орбито подошел, положил одну руку на лоб, а другую на грудь больной и оставался в таком положении целую минуту. Потом врачеватель принялся массировать женщине основание шеи. Его указательный и большой пальцы погрузились куда-то за ключицу. И хотя он манипулировал ими довольно долго, извлечена была лишь тоненькая пленка кораллового цвета. Никаким тампоном в этом случае Орбито не пользовался. После того как ассистентка вытерла ключицу ватой, смоченной кокосовым маслом, госпожа Фава встала и вышла со мной во дворик.

— Я чувствовала нажатие пальцев, словно кто-то меня ущипнул. Но сильной боли не было. А сейчас только жжение, — говорила она.

Мне вспомнилось, что выражение лиц пациентов во время операции практически не менялось.

Уже на обратном пути, сидя в машине, я попросил госпожу Фава обнажить ключицу и увидел на ней лишь небольшое красное пятно.

— Сколько же стоит обращение к такому известному вероврачевателю?

— По обычаю каждый дает сколько может. Мне, например, ассистентка посоветовала купить склянку растирания. Но я могла этого и не делать. Правда, большинство посетителей следуют советам, которые, впрочем, дает не сам Орбито, а его ассистенты.

Итак, никакой предварительной записи. Никакого выслушивания жалоб. Никакой заранее обговоренной платы. Никаких инструментов. Никакой анестезии. Никакой стерилизации. Причем оперирует филиппинский психохирург в каком-то немыслимом темпе, пропуская за два часа по шестьдесят человек, то есть затрачивая по две минуты на каждого.

Среди филиппинских вероврачевателей есть и шарлатаны, которых уличали в жульничестве. Но в целом авторитет их в народе велик. Да разве мало в мире необъяснимых явлений! Может быть, та самая энергия, которая позволяет психохирургам раздвигать ткани и углубляться в человеческое тело, помогает цыганам ходить по раскаленным углям и не получать ожогов? Ведь кроме сознания, существует еще и подсознание с его рефлексами. Прозвали же магию «незаконнорожденной сестрой науки». Как знать, может быть, в своем подсознании человек накопил еще нераскрытый разуму опыт познания мира!

— Я считаю, что психохирургия, подобно иглоукалыванию и траволечению, может служить дополнением к современной медицине, — говорил доктор Фава. — Иглоукалывание, к примеру сказать, получило признание, несмотря на то что механизм его действия до сих пор не имеет научного объяснения. Так что и психохирургия, видимо, заслуживает того, чтобы ее изучать всерьез. Кстати говоря, к наиболее известным филиппинским вероврачевателям давно уже проявляют повышенный интерес специалисты по военно-полевой хирургии из Пентагона, бундесвера и японских «сил самообороны»…

Мир неведомых символов

Поехать в Китай — значит не просто оказаться в зарубежной стране. Это равносильно перемещению в иной мир, в царство загадочных знаков и неведомых символов. В Европе или Америке, даже не зная языка, всегда догадаешься, какая дверь общественного туалета для мужчин, какая — для женщин. А как быть, если надпись сделана иероглифами?

В любой стране ключом к пониманию души народа может служить прикладное искусство. Но в Китае перед иностранцем тут же возникает некий иероглифический барьер, система художественных образов, доступная лишь посвященным. Я приехал в Пекин в разгар общенародной дискуссии о национальном цветке Китая, который мог бы служить символом страны, как сакура для Японии, лилия для Франции, тюльпан для Голландии. Оказалось, однако, что сама идея «одна нация — один цветок» противоречит канонам китайской культуры. Здешние поэты и художники издавна привыкли связывать с определенным цветком каждое из времен года. Четкая система образов — пион символизирует весну, лотос — лето, хризантема — осень, слива — зиму — пронизывает все искусство Китая. Поскольку четыре времени года метафорически соответствуют различным периодам человеческой жизни, каждый из любимых народом цветков стал воплощением определенных чувств, определенных черт характера.

Весенний пион — это символ любви, семейного счастья. Поэтому он обычно красуется на подарках для молодоженов. Лотос считается символом душевной чистоты, милосердия. Этот летний цветок воплощает слова Будды о том, что даже среди болотной грязи можно оставаться незапятнанно чистым. Осенняя хризантема, расцветающая вопреки инею, олицетворяет душевный покой и стойкость — качества, особенно ценимые людьми на закате жизни. Наконец, слива, расцветающая в Новый год по лунному календарю, утверждает веру в неотвратимый приход весны. Ветка цветущей сливы символизирует наиболее ценимую китайцами черту их национального характера — жизнерадостность среди невзгод. Конечно, четыре перечисленных художественных образа — лишь первые строчки эстетического букваря. Но даже они помогут понять смысл многих произведений китайского прикладного искусства.

Срединное государство

«Мишень, пронзенная стрелой». Таков прототип китайского иероглифа «чжун» — середина. (Нечто вроде русской буквы «Ф».) Чжунго — Срединное государство. Так именуют китайцы свою страну с тех пор, как император Цинь Ши-Хуанди в 221 году до нашей эры объединил семь враждовавших княжеств в бассейне Хуанхэ и построил Великую стену для защиты от набегов кочевых племен. Китайцы с глубокой древности привыкли считать свою страну центром Поднебесной, а на другие народы взирать как на варваров или своих вассалов. Этот наивный эгоцентризм наложил глубокий отпечаток на национальный характер. Под его воздействием в сознании китайских правителей укоренилось пренебрежение к остальному миру — изоляционизм и консерватизм. А это привело к роковым последствиям, когда с середины прошлого века Китай стал объектом колониальной экспансии западных держав и Японии.

Если Китай — центр Поднебесной, а Пекин — столица Срединного государства, то центром столицы должен быть императорский дворец. Именно он и стал им в 1420 году по воле императора Юнлэ. Мало найдется в мире городов, являющих собой столь безупречное воплощение единого архитектурного замысла. Запретный город, то есть ансамбль из 9999 дворцовых помещений, симметрично расположен относительно линии, которая проходит от южных городских ворот до северных. Она служит осью планировки исторической части города. На этой восьмикилометровой прямой расположены все архитектурные доминанты старого Пекина. Императорский дворец был домом для 24 императоров династий Мин и Нин, а также тюрьмой для последнего из них, о чем с исторической достоверностью рассказывает фильм Бертолуччи.

Все улицы старого Пекина идут с юга на север или с востока на запад, пересекаясь только под прямыми углами. Из-за этого у коренных пекинцев настолько развилось чувство направления, что вместо слов «направо» или «налево» они говорят: «Идите на север, а на третьем повороте поверните на восток». Утверждают даже, что если пекинца, потерявшего сознание на улице, отвезти на «скорой помощи» в больницу и спросить, где болит, он, не задумываясь, ответит: «На западной стороне живота».

Словом, план Пекина похож на лист из тетради в клеточку. Своей расчерченностью и симметрией город отражает присущий китайскому характеру рационализм, склонность к субординации и порядку. Именно такую столицу должен был построить себе народ, который возводит чуть ли не в ранг религии то, что мы привыкли называть «китайскими церемониями». Как сложились эти черты, помогут понять три ключа к китайской душе.

Культ предписанного поведения

Этими тремя ключами можно назвать «три великих учения» — конфуцианство, даосизм и буддизм. Их зарождение совпадает по времени с расцветом древнегреческой цивилизации. Но в отличие от Древней Греции философия в Китае существовала не сама по себе, а была непосредственно подчинена политической практике. В наибольшей степени это относится к конфуцианству. Строго говоря, это не религия, а морально-этический кодекс, ибо его главная цель — нравственное самосовершенствование человека. На вопрос учеников, почему он никогда не говорит им о загробной жизни, Конфуций ответил: «Пока люди не научились правильно относиться друг к другу в этом мире, какой смысл рассуждать о мире потустороннем?»

Конфуций появился на исторической сцене 25 веков назад, в эпоху Сражающихся царств, в смутное время нескончаемых междоусобиц. Его учение отразило накопившуюся в народе жажду мира и порядка. Проблемы управления государством, отношения верхов и низов общества, нормы нравственности и морали — вот стержень конфуцианства. «Государь должен быть государем, а подданный — подданным. Отец должен быть отцом, а сын — сыном». Эта ключевая фраза из книги Конфуция «Размышления и слова» имела в эпоху раннего феодализма большое прогрессивное звучание. Ведь она означала, что каждый должен вести себя соответственно своему положению: на преданность подданных вправе рассчитывать лишь справедливый государь, на сыновнюю почтительность — лишь хороший отец. Мысль о том, что никто не может пренебрегать своими обязанностями, забывать о своем долге, была смелым вызовом произволу: «Чего не пожелаешь себе — не делай другим». Эта мысль Конфуция, ставшая 500 лет спустя одним из главных постулатов христианства, дает право считать его великим просветителем своего времени. Неудивительно, что гуманистическая сущность этого учения вступила в противоречие с феодальным деспотизмом первого объединителя Китая императора Цинь Шихуанди.

О замыслах этого властителя позволяет судить не только Великая китайская стена (до нее из Пекина всего пара часов езды). Близ города Сиань можно увидеть еще одно созданное им чудо света. В полутора километрах от восточного могильного кургана императора обнаружено многотысячное войско из керамических фигур в натуральную величину: копьеносцы, лучники, боевые колесницы выстроились по всем правилам военного искусства. Древний владыка хотел увековечить свою боевую мощь. Но время обезоружило его войско. Обратились в прах деревянные луки, стрелы, копья. Не дожили до наших дней бронзовые секиры, сабли, кинжалы. Теперь можно лишь догадываться, что воин, склонившийся на одно колено, — лучник. Тот, у кого согнута правая рука, держал копье. Воевода, сомкнувший руки перед грудью, опирался на меч.

Над строительством гробницы Цинь Шихуанди трудились 720 тысяч человек. Как и Великая китайская стена, это сооружение стоило множества человеческих жизней. «Если опираться на добродетели, государство процветает. Если опираться на насилие, государство гибнет». На фоне деспотического произвола такие слова покойного мыслителя звучали явно еретически. В 213 году до нашей эры Цинь Шихуанди приказал сжечь сочинения Конфуция, а потом живьем похоронил 420 его последователей. Проповедники человеколюбия, морали и традиции старины были преданы анафеме как «паразиты», «вши», «враги государства». Эта расправа повторилась в годы «культурной революции», когда почитателей Конфуция полагалось бить, как «крыс, перебегающих улицу», — терминология хунвейбинов и строителя Великой китайской стены, как видим, весьма схожа. Однако в течение 2000 лет конфуцианство почиталось властями как официальная идеология. Главным критерием при конкурсе на государственную должность было знание классических конфуцианских текстов.

Недеяние и нежелание

Если конфуцианство родилось как протест против смутного времени, то даосизм можно считать реакцией на деспотический произвол. Основатель этого учения Лаоцзы называет словом «дао» естественный ход возникновения, развития и исчезновения всех вещей, а также поведение, соответствующее природе человека и законам Вселенной. Даосизм осуждает не только деспотический произвол, но и моральные заповеди. Это призыв сбросить оковы власти, бремя обычаев и традиций, вернуть народ к примитивной простоте и неведению. Главными принципами поведения Лаоцзы называет естественность и недеяние. Для сильных мира сего это означает «управлять, не управляя», избегать принуждения, не делать лишних усилий. Когда Лев Толстой описывал поведение Кутузова накануне Бородинской битвы, он находился под впечатлением книги Лаоцзы, которую перевел на русский язык.

Лаоцзы — первый китайский философ, изложивший законы движения и перемен. Он трактует мир как единство противоположностей, которые превращаются друг в друга. Пословица «нет худа без добра» целиком соответствует даосскому мировоззрению. Взаимное превращение противоположностей означает, что все качества равноценны. В отличие от христианства здесь нет противопоставления добра и зла, учености и невежества. Попирая догмы конфуцианства, даосизм был в Китае как бы диссидентской идеологией. И не удивительно, что его брали на вооружение участники крестьянских восстаний и тайные секты, выступавшие против монгольских и маньчжурских завоевателей, а потом против западных колонизаторов. Если конфуцианство служило моральным компасом верхов общества, то даосизм отражал мировоззрение низов и потому может считаться народной религией Китая.

Даосизм оказал огромное влияние на развитие восточного искусства. Поскольку совершенство понимается даосами как максимальный результат при минимальных усилиях, в живописи, поэзии и драме сформировался стиль намеков и недомолвок, склонность к паузам и пробелам. В отличие от конфуцианства и даосизма буддизм родился не в Китае, а пришел из Индии. Там он возник как протест против кастовой системы. Символом буддийского вероучения служит «колесо жизни»: день сегодняшний есть следствие дня вчерашнего и причина дня завтрашнего. Проявляется это в перевоплощении душ. Если человек несчастлив, он расплачивается за грехи предыдущей жизни.

В основе учения Будды лежат четыре истины. Первая: жизнь полна страданий. Вторая: причиной их служат неосуществленные желания. Третье: чтобы избежать страданий, надо избавиться от желаний. Четвертая: чтобы достичь этого, нужно пройти путь из восьми шагов. Нужно сделать праведными свои взгляды, представления, слова, поступки, быт и, наконец, стремления, мысли, волю. Тот, кто пройдет эти восемь шагов, достигнет просветления, или нирваны. Даосизм проповедует недеяние, а буддизм — нежелание. Это привело к их своеобразному сосуществованию на китайской почве. В древности не существовало четкой грани между религией, философией и наукой. Применительно к Китаю можно сказать, что «три великих учения» как раз и олицетворяют эти ветви духовной культуры. Буддизм — это прежде всего религия. Даосизм — это диалектическая философия, а конфуцианство — это наука, именуемая этикой.

Китайский национальный характер — это река, в которой слились несколько истоков. В нем соседствуют разные, подчас противоречивые черты. С конфуцианством связана склонность расставлять все по своим местам, вести себя по предписанным правилам, возвеличивать ученость. Но в глубине души каждый китаец также и даос, считающий, что бессмысленно вмешиваться в ход вещей, а лучше плыть по течению. Китайской натуре присуща и некая богобоязненность, связанная с буддийскими представлениями о том, что благие поступки будут вознаграждены, а за грехи придется расплачиваться.

«Три великих учения» стали мостом между культурами Китая и Японии. Они не только мирно сосуществовали, но и уживались в душе каждого китайца. Пока на Западе христиане и мусульмане, католики и протестанты убивали друг друга, Китай подавал пример веротерпимости. Здесь издавна принято ассоциировать истину с горной вершиной, к которой ведет бесчисленное множество путей. И каждый человек волен выбрать любой из них. Как знать, может быть, традиция уважать чужие убеждения когда-нибудь станет почвой для политического плюрализма.

Первый монастырь поднебесной

Сухие взгорья. Редкие клочки полей на склонах. В природе доминируют блеклые, желто-серые тона. Это бассейн Хуанхэ — Желтой реки, ставшей колыбелью китайской цивилизации. А гора Цзуншань, куда я держу путь, издревле почиталась как одна из пяти священных гор Срединного царства. В 495 году на ее восточном склоне был основан монастырь Шаолинь. И вот этот глухой, труднодоступный край вновь стал местом паломничества. Теперь сюда ежегодно приезжают два миллиона китайских и двадцать тысяч иностранных туристов. Причина — телевизионный сериал «Монастырь Шаолинь», имевший огромный успех в Китае, а затем показанный в других странах. Этот фильм еще больше подхлестнул возникший повсюду интерес к ушу — китайским боевым искусствам. Монастырь Шаолинь принято считать местом их рождения.

Одна из фресок на его стенах рассказывает, как тринадцать здешних монахов спасли Ли Шиминя — второго императора династии Тан. Узурпатор Ван Шитун захватил Ли Шиминя в плен и держал его в заключении в Лояне. Благодаря владению приемами ушу монахи сумели проникнуть в крепость и вызволить пленника. Вернув себе право на престол, император щедро отблагодарил спасителей. Шаолинь получил почетный титул «Первый монастырь Поднебесной». Ему была дарована земля, а монахам предписано и впредь совершенствоваться в боевых искусствах. Занимались они этим, судя по всему, весьма усердно. На каменном полу Зала Тысячи Будд видны ряды полуметровых ямок — их протопали монахи во время упражнений.

Кроме притчи о тринадцати монахах, спасших императора, у монастыря Шаолинь есть более важная причина слыть исторической достопримечательностью. Иероглифы у главных ворот напоминают: «Здесь была основана школа чань». Молельный зал монастыря украшает статуя Бодхидхармы, который в 527 году пришел сюда из Индии проповедовать буддизм и стал первым патриархом школы чань. Это заимствованное из санскрита слово означает созерцание, медитацию. Школа чань (по-японски — дзэн) на многие века определила «философию жизни» народов Дальнего Востока, своеобразие их этических и эстетических воззрений. Ее основой стал буддизм, трансформированный под воздействием местных религиозно-философских учений, в частности даосизма. Методы традиционной буддийской йоги сочетаются в школе чань с приемами динамичной медитации, заимствованными из даосской психотехники. Считается, что можно прийти к просветлению и через активную жизнедеятельность — если развивать восприятие прекрасного через живопись, поэзию, каллиграфию или совершенствовать способность владеть своим телом с помощью боевых искусств. А это, в свою очередь, позволяет через подсознание влиять на циркуляцию жизненной силы, которая в китайской философии и медицине носит название «ци».

Лежа на гвоздях

В одном из монастырских храмов настоятель показал мне старинную фреску. На ней изображены монахи, выполняющие различные упражнения с целью обрести «шесть гармоний». Первые три ступени этого пути требуют координации рук и ног, локтей и коленей, плеч и бедер. Но чтобы подняться выше, нужно овладеть искусством еще трех, уже не внешних, а внутренних гармоний:, сердца и разума, разума и духа, духа и силы. Обычный человек действует по формуле «разум — сила». Но если волевой импульс сначала воспламеняет дух (ци) и концентрирует его в нужном месте, сила многократно увеличивается.

Именно монахи буддийской школы чань добавили к владению телом умение управлять духом, перераспределять жизненную энергию, что неизмеримо увеличивает физические возможности человека. Создатели цигун опирались и на народный опыт. Об этом свидетельствуют статуи, которые мне показали в одном из дворов монастыря Шаолинь. По этим фигурам видно, что китайские земледельцы еще до нашей эры знали способы снимать усталость и быстро восстанавливать силы в страдный период полевых работ. Определенные позы позволяют расслаблять плечи, спину, руки, ноги или, сосредоточивая внимание на нижней части живота, погружаться в краткую дремоту, освежающую, как несколько часов сна. Умение владеть своим ци сохраняет здоровье и продлевает жизнь. Кроме боевых искусств, этому способствуют и другие формы активной медитации, например каллиграфия и стихосложение. (Мне прежде как-то не приходило в голову, что состязание в каллиграфии и фехтовании при экзаменах на государственные должности в феодальном Китае, а также увлечение японцев таким жанром поэзии, как хайку, где в одной строфе раскрывается один художественный образ, — все это уходит корнями в методику цигун.)

Мы долго ходили по монастырскому двору, где, как в музее, расставлены человеческие фигуры в натуральную величину, показывающие, как монахи обретают «усердие духа». Один из таких экспонатов изображал человека, который лежал на доске, наклоненной под углом 60 градусов, без какой-либо опоры под ногами. А рядом этого же монаха можно было видеть взбирающимся на почти вертикальную стену. Мне пояснили, что, владея вершинами мастерства цигун, будто бы можно уменьшить силу тяжести. Феномен сверхлегкости мне продемонстрировали потом вне монастыря. Два стула поставили спинками друг к другу на расстоянии около метра. Этот проем перекрыли полосой папиросной бумаги. Двое мужчин сели на стулья, прижав края ленты своим весом. Девушка, отнюдь не хрупкого сложения, взялась за спинки стульев, сделала стойку на руках, осторожно ступила сперва одной, а затем другой ногой на провисшую папиросную бумагу и распростерла руки. Видел я и мастера цигун, который вставал на четыре куриных яйца, накрытых прозрачным пластиком, а потом давал проверить хрупкость их скорлупы.

По просьбе настоятеля монахи показали мне в молельном зале свое искусство. Учитель Ши Лиху положил на голову своему ученику четыре кирпича. И с размаху ударив пятым, разбил их на куски. Потом он разделся до пояса и попросил бить его стальным прутом толщиной с палец. Мои робкие удары вызвали смех. Ученики с азартом взялись за дело сами. Они хлестали учителя и по плечам, и по спине, и по животу, и по самому уязвимому месту — левому боку. Когда по просьбе Ши Лиху я пощупал его тело, оно показалось словно выточенным из дерева.

Высокого мастерства требует и прием «обоюдоострое копье». Гибкий камышовый прут имеет два острых металлических наконечника. Два человека приставляют концы копья себе к горлу и ходят кругами, то сближаясь, то расходясь. При этом прут изгибается дугой, вдавливается в тело, но люди остаются невредимыми. В завершение показа принесли доску, из которой, как щетина из щетки, торчали шестидюймовые гвозди. Монах улегся на их острые концы. Сверху положили свернутое одеяло, а на него — метровую каменную плиту и принялись бить по ней молотами, пока не раскололи. После этого на спине человека остались ряды красных точек, но кожа нигде не была проколота.

Цигун и наука

Поездка в Шаолинь позволила узнать о цигун много нового, но породила еще больше вопросов. И когда я узнал, что в городе Сиань должна состояться Вторая международная конференция по проблемам цигун, решил непременно побывать там и встретиться с ее устроителями.

— В отличие от наших предков мы разучились обращаться к своему подсознанию. А если не использовать заложенные в человеке способности, они угасают. С помощью цигун можно выявить резервы человеческого организма, причем не только физические, но и интеллектуальные, — говорил мне заместитель председателя оргкомитета профессор Янь Хай.

По его словам, понятие «ци» значит для китайцев почти то же, что для индийцев «прана». Это источник жизни и в то же время связующее звено между человеком и природой, часть «мировой души». У каждого из нас есть прирожденный ци — потенциал жизненной энергии, полученный в утробе матери. Он дополняется обретенным ци за счет дыхания и питания. Чем лучше хранит человек эти запасы, тем медленнее он старится. В этом и состоит цель цигун. На высших ступенях этого мастерства можно обрести способность не только сохранять, но и наращивать свою жизненную энергию и направлять ее вовне, чтобы исцелять больных.

После посещения монастыря Шаолинь многие необъяснимые явления, которые удивляли меня в дальних странах, вроде бы выстроились в какую-то систему. Если резервы организма столь огромны и если они могут быть подвластны человеку, становится понятнее, как цыган может ходить по раскаленным углям, индийский йог — проглатывать острый клинок кинжала, а филиппинский лекарь — голыми руками удалять желваки и снова смыкать живые ткани. Если человек действительно может управлять своим духом, то есть — вдумаемся в это слово — воодушевлять себя, станет понятнее, что имеет в виду спортсмен, когда говорит, что он «в ударе», циркач — когда у него появился «кураж», поэт или композитор — когда на него «нашло вдохновение». Если усилиями воли можно не только генерировать, но и передавать жизненную энергию другим людям, стимулировать у них процессы саморегуляции, становятся объяснимыми многие способы исцеления.

Посещение монастыря Шаолинь заставляет задуматься над назначением этих огромных психофизиологических резервов. Можно согласиться с одним из моих китайских собеседников, что в познании самого себя современный человек достиг не столь уж многого. Он находится лишь в начале пути. И двигаться по нему нужно с разумной осмотрительностью. Ведь, как предостерегает опыт, природа неспроста хранит за семью печатями свои самые сокровенные тайны.

Азиатский Гибралтар

Самолет, вылетевший накануне вечером из Москвы, пересек Гималаи и после посадки в Дели продолжал путь дальше на юго-восток. Вскоре мы оказались над восточным побережьем Индийского океана. Примерно такой же по времени перелет, как от Москвы до Дели, и вот под нами Сингапур. Город-государство, расположенный на стыке Индийского и Тихого океанов, в 132 километрах от экватора. Город-порт, носящий меткое прозвище «западные ворота Востока, восточные ворота Запада». Под крылом виден остров, очерченный серебристыми полосами проливов — Малаккского и Сингапурского. Громады танкеров на рейде выглядят сверху, как тараканы на зеркале. Грибными шляпками кажутся крыши нефтехранилищ. Кое-где в море вклиниваются рыжие куски только что намытой суши. Серые ленты автострад. Окруженные зеленью жилые массивы. И наконец, толпа небоскребов в деловом центре города. По населению (три миллиона человек) Сингапур втрое меньше Москвы. А по площади (630 квадратных километров) составляет две трети ее. Сингапурцы гордятся тем, что за последние годы заметно расширили территорию своего государства — с 580 до 630 квадратных километров. И все же путешествие по этой стране занимает лишь пару часов, даже если проехать ее из конца в конец сначала вдоль (23 километра), а потом поперек (42 километра).

И вот это крохотное государство, не имеющее абсолютно никаких природных ресурсов, вынужденное импортировать даже воду, поставляет на мировой рынок почти столько же товаров, сколько миллиардный Китай, экспортирует в полтора раза больше, чем Россия со всей ее нефтью и газом, имеет самые крупные в мире валютные резервы на душу населения, славится низкими налогами и почти полной занятостью.

Слово «Сингапур» буквально означает «город льва». По преданию, некий индийский путешественник, оказавшийся на острове после кораблекрушения, увидел зверя, похожего на льва, который, однако, плавал, как дельфин. Сингапурскую набережную украшает белая скульптура сказочного существа с львиной головой и рыбьим хвостом. Сингапур возник как азиатский Гибралтар, как оплот британского колониализма к востоку от Суэца. Географическое положение болотистого острова, расположенного между Малайей и Индонезией, побудило предприимчивого англичанина Томаса Стэмфорда Раффлза договориться с местным султаном о создании там британского торгового поста. А в 1824 году Сингапур стал собственностью британской короны. Многие годы он был типичным колониальным портом, который пробавлялся доходами от английской военно-морской базы, а также служил перевалочным пунктом и товарной биржей для сырья, которое экспортировалось из Азии в Европу.

На гребне борьбы против британского колониализма в Сингапуре родилась Партия народного действия, которую поныне возглавляет один из ее основателей — первый премьер-министр республики Ли Куан Ю.

Добившись самоуправления, Сингапур вошел в состав вновь образованного государства — Федерации Малайзии. Однако два года спустя Федерация распалась, ибо малайцы опасались лишиться главенствующей роли в стране из-за численного перевеса китайской общины (сосредоточенной преимущественно в Сингапуре). Произошел парадоксальный случай, когда государство вознамерилось не приумножить, а урезать свою территорию. Сингапур был «отторгнут» и с 1965 года стал независимой республикой. За этим вскоре последовал уход британских вооруженных сил с баз к востоку от Суэца. Традиционная роль Сингапура как форпоста империи исчерпала себя. Да и его значение как перевалочного пункта в торговле каучуком, оловом, древесиной, пальмовым маслом начало отходить на второй план. Сингапур стал не только товарной биржей, но и торгово-промышленным центром с собственными производственными мощностями. А благодаря успешному соперничеству с Гонконгом в области банковских операций его стали называть Цюрихом Юго-Восточной Азии.

Подобно ганзейским городам-государствам, которые процветали когда-то на Балтике, Сингапур зависит от международной торговли. Это особенно остро ощущаешь, поднявшись на гору Фабер — единственное место, где благодаря ветру не так донимает влажная духота. Оказавшись на вершине среди низкорослых, прихотливо изогнутых сосен и буйно цветущих лиловых бугенвиллей, можно окинуть взором водную гладь пролива вплоть до противоположного, индонезийского берега.

Каждую минуту по этому водному пути проходит судно, каждые двенадцать минут — танкер с нефтью. При виде этих морских гигантов вспоминаешь о Великом шелковом пути, который когда-то соединял Азию с Европой. Реальность наших дней — это Великий нефтяной путь между Ближним и Дальним Востоком, между Персидским заливом и Японией. Сингапур находится в ключевой точке этой артерии. И неслучайно он стал вторым крупнейшим портом мира после Роттердама, опередив Нью-Йорк и Иокогаму, третьим крупнейшим в мире центром нефтепереработки после Роттердама и Хьюстона. Пять больших нефтеперегонных заводов превращают здесь сырую нефть из бассейна Персидского залива и Индонезии в авиационное и дизельное топливо. На долю нефтепереработки приходится почти треть промышленной продукции республики.

Сингапур — крупнейшая база технического обслуживания торгового флота в Юго-Восточной Азии. У его причалов постоянно находятся около четырехсот судов. С деятельностью порта тесно связаны такие ведущие отрасли сингапурской промышленности, как судостроение и судоремонт. Символом новой роли Сингапура как промышленного центра стал район Джуронг. На месте болотистых низин и мангровых зарослей, где обитали лишь москиты, за счет государственных вложений освоены несколько тысяч гектаров земли. Тщательно распланированные участки связаны хорошими дорогами, обеспечены электроэнергией, системами водоснабжения и канализации, после чего сданы в аренду частным фирмам.

Кроме уже названных отраслей, в Сингапуре получили развитие электротехника и электроника, а также деревообрабатывающая промышленность. (Город служит крупнейшим поставщиком мебельной фанеры из ценных пород дерева.) Но сейчас на устах сингапурцев все чаще звучит слово «хай-тек», означающее высокосложные технологии. Город связывает свое будущее с производством наукоемкой продукции.

Ухоженный парк

Эстакадные развязки автострад — как в Токио. Стремительные вертикали небоскребов — как в Нью-Йорке. И все это обрамлено пышной тропической растительностью, высвечено солнцем. Все это предстает на фоне ярко-голубого неба и поразительно объемных кучевых облаков. Сингапур неправдоподобно живописен, как туристская открытка. Город-государство воспринимается как единое целое, как с большим тщанием ухоженный город-парк.

Да, ключевое слово для описания Сингапура, пожалуй, именно ухоженность. И в Японии мне доводилось видеть заводы; похожие на выставочные павильоны: подсвеченные прожекторами корпуса цехов, окруженные зеленым бархатом газонов. Но там эти щегольские ансамбли выглядели как островки среди моря скученности и неразберихи. В данном же случае руки рачительного хозяина чувствуются всюду. Вначале я подумал, что живописность и привлекательность городу придает пышная тропическая растительность, скрывающая от глаз все неприглядное в его облике. Но оказалось, что дело не в этом. Даже в сравнении с Токио, не говоря уже о других городах Азии, Сингапур на редкость опрятен. Нигде не заметишь ни свалки, ни кучи мусора. По утрам даже в отдаленных пригородах можно увидеть людей (это обычно поденщики из Малайзии или Индонезии), которые стригут траву на обочинах переносными ранцевыми косилками. Причем такая машина, похожая на пылесос, не только срезает, но и размельчает траву, превращая ее в удобрение. Оттого что газоны повсюду в городе регулярно подстригаются и опрыскиваются, в Сингапуре нет ни мух, ни комаров, ни змей.

«Мы хотим, чтобы Сингапур был чистым. Помогите нам!» — гласит правительственный плакат. Но призывами дело не ограничивается. За брошенный на улице окурок взимается штраф 500 долларов. Не 5, не 10, а именно 500! Нарочито суровое наказание не только возымело эффект, но и привело к тому, что применять его практически не приходится (разве что в отношении иностранных туристов). К тому же общеизвестно, что в чистом городе и люди инстинктивно становятся чистоплотнее. Таким же способом сингапурцев быстро приучили переходить улицы только в положенных местах и только на зеленый свет. А куда девалась нелюбовь моих соотечественников пристегиваться ремнями в автомашине! В Сингапуре они не только непременно делали это сами, но и добивались того же от меня. Причина та же — высокий штраф.

Наряду с опрятностью характерными чертами современного Сингапура хочется назвать порядок и дисциплину. Причем для поддержания их опять-таки используются подчеркнуто жесткие меры. Например, чтобы избежать транспортных пробок, деловой центр Сингапура объявлен зоной ограниченного движения. До 10 часов 15 минут утра за въезд туда взимается пять долларов, если в автомашине находится меньше четырех пассажиров. Плата вроде бы и не столь большая, но движение в часы пик заметно сократилось. Обратил внимание, что и российские коллеги старались заезжать за мной в гостиницу не раньше половины одиннадцатого.

Одновременно принимаются и другие меры для комплексного решения транспортных проблем. Проложена трансостровная автострада, начато строительство метрополитена. Его осевая линия «север — юг» сомкнется с другой — «восток — запад», образовав фигуру, похожую на якорь. Борьба за чистоту, подкрепленная решительными мерами, трактуется как в прямом, так и в переносном смысле. Местные власти опасаются, что город-парк, открытый любым поветриям Запада и Востока, может стать «обществом вседозволенности». В Сингапуре запрещена какая бы то ни было порнография. Кинофильмы, предназначенные для показа по телевидению, подвергаются строгой цензуре, причем из них вырезают не только любовные сцены, но и многие эпизоды, связанные с насилием.

Страна новоселов

Сингапур стал городом небоскребов. Они толпятся вдоль побережья, как бы заставляя море отступать. Как грибы растут ультрасовременные офисы и отели. И не только они. В Сингапуре бросается в глаза то, что практически никогда нельзя увидеть в Соединенных Штатах или в Японии: новые жилые массивы. Жилые дома в 12–20 этажей поднимаются целыми комплексами, целыми микрорайонами. За годы десятилетия независимости свыше 90 процентов жителей Сингапура переселились в современные многоэтажные дома, построенные государством. Причем 80 процентов семей уже выкупили эти квартиры в личную собственность. Сингапур стал поистине «страной новоселов».

Жилищное и коммунальное строительство в городе финансируется из так называемого Центрального фонда сбережений. Нанимая местную рабочую силу, каждый предприниматель обязан отчислить государству четверть фонда заработной платы. Такой же взнос делает в Центральный фонд сбережений и каждый труженик. (Иными словами, фирма ассигнует на оплату труда рабочего 100 долларов, он расписывается за 75, а на руки получает 50 долларов.) Имея в Центральном фонде сбережений (ЦФС) свой личный счет, сингапурец до выхода на пенсию не вправе распоряжаться этими деньгами по своему усмотрению. Их можно использовать только на приобретение квартиры или оплату лечения в больнице. Чтобы получить квартиру, сингапурцу достаточно накопить в ЦФС 20 процентов ее стоимости, а остальное можно выплатить в рассрочку. Чтобы ускорить покупку квартиры, родители и дети, братья и сестры вправе объединять свои средства в ЦФС. Если через пять лет после въезда построенная государством квартира оплачена, ее можно продать по рыночной цене.

Льготы государственной программы жилищного строительства имеют ряд ограничений. Во-первых, ими вправе пользоваться лишь граждане Сингапура. Во-вторых, квартиры предоставляются только супругам. Холостяк обязан вписать туда родителей. В-третьих, совокупный доход семьи не должен превышать определенного потолка. В-четвертых, претендовать на построенное государством жилье не могут владельцы какой-либо недвижимости. Благодаря ЦФС Сингапур стал страной с самой высокой в мире долей сбережений — 48 процентов валового внутреннего продукта. В ЦФС накоплено почти 60 млрд американских долларов — по 20 тыс. на каждого сингапурца. Это позволяет не только вести жилищное строительство, но и развивать здравоохранение, оплачивать пенсионные программы. Такой метод во многих отношениях лучше, нежели финансировать социальные статьи из бюджета, то есть за счет налогов. Ведь налогоплательщику невозможно проследить, что происходит потом с его деньгами. А участник ЦФС всегда знает сумму своего вклада и может найти ей лучшее применение.

Концентрация финансовых средств в Центральном фонде сбережений позволила правительству за три десятилетия практически отстроить Сингапур заново. Единственное, что сохранилось здесь от былой азиатской экзотики, — это обычай сушить белье на бамбуковых шестах. Раньше такие жерди перекидывали через переулок от стены к стене. Но когда двадцатиэтажный дом ощетинивается по всему фасаду такими шестами, на каждом из которых, словно корабельные флаги расцвечивания, колышется белье, зрелище это весьма и весьма своеобразное.

Впечатляющая программа централизованного жилищного строительства не только радикально изменила условия жизни большинства сингапурцев, но и способствовала преодолению межобщинной розни и отчужденности. Сингапур — город многонациональный: 75 процентов его населения составляют китайцы, 15 процентов — малайцы, 7 процентов — индийцы. Представители этих общин издавна привыкли рассматривать Сингапур как временное пристанище. Люди приходили сюда на заработки, а их семьи оставались в родных местах, разбросанных по соседним странам Юго-Восточной Азии. Возведя современные жилые комплексы, Сингапур не только закрепил это разноплеменное население, но и создал из него единый конгломерат.

В новых микрорайонах куда меньше, чем прежде, ощущается национальная обособленность. Большую роль в этом играет и единая система образования. Отрадно видеть в толпе аккуратно одетых школьников лица с китайскими, малайскими, индийскими чертами. Четвертая часть выпускников сингапурских школ идет в высшие учебные заведения. Государство финансирует подготовку кадров для наукоемких производств, поощряет распространение компьютерной грамотности среди молодежи. По объему валового внутреннего продукта на душу населения Сингапур вышел на второе место в Азии после Японии. Это один из немногих азиатских городов, где не видно нищих или бездомных, а по вечерам на улицах можно чувствовать себя в безопасности. Симптом определенного уровня благосостояния — появление иностранных рабочих. Им, разумеется, достается самый непривлекательный, низкооплачиваемый труд. На стройках чаще всего видишь южнокорейцев и индонезийцев. На дорожных работах — выходцев из Индии и Шри-Ланки. Уборкой улиц, сбором мусора обычно занимаются малайцы.

Старый Сингапур доживает свой век. Еще сохраняется Китай-город с его трехэтажными гостиными дворами, где дымятся жаровни, остро пахнет пряностями, вяленой рыбой. Но даже и там не заметишь ни единой мухи, не увидишь ни единого неопрятного мусорного ящика. Постройки колониальных времен кажутся заповедными уголками среди взметнувшихся к небу современных зданий.

Век XIX и век XXI

В стремительно меняющемся Сингапуре заботливо сохранен исторический центр. Виктория-холл — белое здание с часами на башне и двумя классическими фронтонами — когда-то доминировало над городом. Всем, кто находился в порту, были видны эти часы, был слышен их звон. Теперь Виктория-холл, парламент и другие старинные здания колониальной архитектуры кажутся приземистыми на фоне обступивших их небоскребов. Атмосферу викторианской эпохи навевает не только архитектура.

Самый престижный земельный участок в Сингапуре, расположенный напротив парламента, принадлежит крикет-клубу. Это наиболее консервативное заведение в городе, этакая цитадель для джентльменов. Женщинам там по сей день запрещено подниматься в парадную столовую, на террасу второго этажа — совсем как в лондонских клубах на Сент-Джеймс-стрит.

Ежегодно в день национального праздника республики правительству приходится обращаться к крикет-клубу с просьбой разрешить использовать лужайку для торжественной церемонии. И правление клуба каждый раз по всей форме рассматривает этот вопрос, чтобы дать милостивое согласие. Вообще-то говоря, люди, которые умудряются играть в крикет, а тем более в теннис в условиях сингапурской жары, вызывают у меня смешанное чувство изумления, восхищения и сострадания. Это истинные подвижники! Ведь в Сингапуре не существует времен года. Разница между жарким маем и холодным январем не превышает двух градусов. Тут никогда не бывает прохладнее, чем в самую жаркую пору в Гагре. Но зато несравненно влажнее. Поэтому люди, в белоснежной форме бегающие по спортивной площадке, обливаются потом, как у мартеновской печи. Что и говорить, англичане обладают завидной способностью свято придерживаться традиционного порядка вещей на любой долготе и широте: играть в крикет, а потом пить чай и переодеваться к обеду.

Словно прислушиваясь к бою часов на башне Виктория-холл, стоит на постаменте мраморный джентльмен, одетый по той самой моде, которой когда-то следовал Евгений Онегин, — по моде двадцатых годов XIX века. Это, разумеется, памятник Раффлзу, основателю Сингапура. Его именем назван самый старый и, как считают его лондонские почитатели, самый престижный в городе отель. Он унаследовал издавна принятый на Западе и на Востоке традиционный принцип планировки постоялого двора и караван-сарая. Трехэтажная галерея с трех сторон очерчивает внутренний двор. Каждый ярус галереи затеняет, укрывает от жгучих солнечных лучей окна предыдущего этажа, а над верхним их рядом приходится опускать циновки. Во дворе на изумрудном газоне расставлены белые ажурные кресла и столики. В небольшом бассейне плавает сухопарый англичанин, похожий на полковника колониальных войск из романов Киплинга. Цветут пахучие магнолии. Сухо шелестят перистыми листьями пальмы.

Я иду по галерее первого этажа и читаю таблички на дверях: «Комната № 118 — Киплинг», «Комната № 120 — Моэм». Да, здесь останавливался Киплинг, увидевший в Сингапуре «пять миль мачт и пароходных труб». А через дверь в комнате № 120 Моэм написал свой известный роман «Луна и грош». Оба эти номера по-прежнему сдаются постояльцам, и мне их охотно показали, думая, что я там поселюсь. Апартамент типичен для колониальных построек. Сначала — небольшая прихожая, выходящая на галерею. Дальше — спальня без окон. Посредине нее, чтобы не касаться стен, стоит огромная кровать под москитником, за ней — умывальная, или попросту столик в закутке, на котором стоят кувшин и таз. Постояльцы в те времена протирались губкой. Теперь в прежней гардеробной установили ванну с душем, а в спальне поставили кондиционер. Но в высокой, на все три этажа, парадной столовой «Раффлз-отеля» под стеклянной крышей до сих пор крутятся огромные лопасти электрических вентиляторов. Когда-то, на пороге XX столетия, они как новейшие изобретения своего времени заменили тут старинные опахала.

Утверждают, будто именно в парадной столовой «Раффлз-отеля» впервые прозвучали слова Вертинского о «бананово-лимонном Сингапуре». (Хотя до сих пор идут споры о том, какой смысл вкладывал автор этого романса в эпитет «лимонный».) А вот писательский бар, который в наши дни облюбовала ассоциация иностранной прессы в Сингапуре. Рядом с бильярдной на стене висит тигровая шкура. Предание гласит, что в отель однажды забежал один из тигров, водившихся в болотистых зарослях острова.

В шесть часов вечера, когда наступает час коктейлей и когда над Сингапуром круглый год в одно и то же время разгорается лимонно-малиновая тропическая заря, на уютно подсвеченной лужайке, в баре, крытом пальмовыми листьями, подают знаменитый сингапурский слинг «Раффлз». Этот изобретенный здесь когда-то напиток представляет собой смесь джина, вермута и нескольких ликеров с фруктовыми соками и толченым льдом. Все как прежде! Только нынешние постояльцы не надевают по вечерам белых смокингов и не видно в зале декольтированных дам в перчатках до локтя. Даже в этом заповеднике колониальной эпохи люди одеваются по-современному. Лишь на фотовыставке, посвященной столетию «Раффлз-отеля», можно подивиться тому, как мало менялись «в высоком лондонском кругу» традиции и моды вплоть до недавних послевоенных десятилетий.

Богатые американцы равнодушны к этой реликвии викторианской эпохи. Зато представители английской элиты с благоговением погружаются в атмосферу Киплинга и Моэма. Ведь здешнее меню остается неизменным целое столетие. Как и при королеве Виктории, гостям подают бульон «Виндзор», а когда доходит очередь до ростбифа, подкатывают знаменитый серебряный стол (когда Сингапур был захвачен японцами, этот стол закопали в землю, чтобы не пришлось угощать с него оккупантов).

Рядом со старинным трехэтажным зданием «Раффлз-отеля» вырос ультрасовременный гостиничный комплекс Раффлз-Сити. Он имеет 72 этажа. Это самая высокая в мире гостиница и самый высокий небоскреб за пределами Соединенных Штатов. Соседство двух сооружений, носящих имя одного и того же человека, напоминает о том, что в Сингапуре вплотную сошлись век XIX и век XXI. Небоскреб Раффлз-Сити олицетворяет собой апофеоз строительного бума, который позволил Сингапуру совершить стремительный взлет, подобно Японии 60-70-х годов.

Ворота в Китай

С одной из ведущих отраслей сингапурской экономики начинаешь знакомиться не в промышленной зоне Джуронг, а в ультрасовременном аэропорту Чанги. Прямо с борта самолета попадаешь в прохладный коридор с кондиционированным воздухом. Сделав по нему несколько шагов, оказываешься на движущейся ленте и с этого момента чувствуешь себя деталью на хорошо отлаженном конвейере. Иммиграционный контроль, получение багажа, таможенный досмотр — все проходит четко, без малейших задержек. Через 10–15 минут после приземления пассажир с чемоданом на тележке покидает здание аэропорта.

В Сингапур ежегодно приезжают пять миллионов туристов — их число почти вдвое превышает население страны. Так что к туристскому бизнесу принято относиться не менее серьезно, чем, скажем, к нефтепереработке, судостроению или электронике. После провозглашения независимости Сингапура его экономика прошла три этапа в своем развитии. На первом из них задача состояла в том, чтобы обеспечить жизнеспособность города-государства, уменьшить его уязвимость от внешних факторов путем развития импортозаменяющих отраслей.

На втором этапе приоритетным стало развитие производств, ориентированных на экспорт. Тут Сингапур во многом позаимствовал опыт Японии 60-х годов. Была сделана ставка на приобретение лицензий и патентов, чтобы сочетать новейшую технологию с дешевой рабочей силой. Вскоре, однако, и этот этап себя исчерпал. Все сильнее стала сказываться конкуренция со стороны Южной Кореи, Тайваня, Гонконга, а также протекционистские барьеры на рынках развитых государств Запада. И тогда был взят курс на высокосложные технологии, на поощрение наукоемких производств. Чтобы вытеснить ручной, малопродуктивный труд, правительство прибегло к политике принудительного повышения зарплаты. Это ускорило свертывание старых, бесперспективных отраслей.

Сингапур в свое время значительно опережал соседей в Юго-Восточной Азии по уровню развития. Ныне они подтянулись ближе. Например, Индонезия и Малайзия создали собственные предприятия по переработке и порты для экспорта добываемой в этих странах нефти. Это, разумеется, сказалось на нефтеперерабатывающей промышленности, производственные мощности которой загружены не полностью.

После возвращения Гонконга Китаю заговорили о том, что городу-государству в Малаккском проливе суждено взять на себя его былую роль. Фразу о том, что Сингапур — это западные ворота Востока и восточные ворота Запада, стали трактовать применительно к Китаю и его связям с внешним миром. Ведь в Сингапуре, как и в Гонконге, тысячи людей одинаково свободно владеют английским и китайским языками…

О том, чтобы сделать Сингапур деловыми воротами в Китай, власти города-государства начали думать заблаговременно. Они давно уже всячески популяризируют «гоюй», то есть пекинский диалект, считающийся нормой литературного китайского языка. Его преподают в школах, на нем ведутся передачи по телевидению и радио. А ведь в первые годы независимости в Сингапуре бытовало несколько южнокитайских диалектов, что затрудняло общение даже между соседями. Теперь же для общения с КНР наведен языковой мост.

Сингапур и впрямь удачное место для того, чтобы американские или западноевропейские фирмы, ведущие дела с Китаем, открывали там свои филиалы. В городе достаточно образованных людей, владеющих иероглифической письменностью. Там под рукой новейшие средства связи, позволяющие мгновенно передать в любой китайский город срочные поправки к чертежам. Находящимся в Сингапуре бизнесменам доставляют такие издания, как «Уолл-стрит джорнэл» или «Интернешнл геральд трибюн», в тот же день, что и читателям в Нью-Йорке и Париже. Наконец, Сингапур — одно из немногих мест в Азии, где можно спокойно пить воду из-под крана и лежать на траве у бассейна, не опасаясь москитов, клещей или других вредных насекомых.

Итак, поиски новой роли с учетом нынешней и будущей роли Китая в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Что ж, подобные искания вполне закономерны. В Сингапуре обсуждался вопрос о провозглашении Юго-Восточной Азии безъядерной зоной. В Обществе выпускников Сингапурского университета — клубе местной политической элиты — мне довелось целый вечер отвечать на вопросы переполненного зала о политике Москвы в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Обозначилось стремление взглянуть на мир без идеологических шор. Как знать, может быть, поиск новой роли города-государства коснется не только возможностей стать вторым Гонконгом…

Праматерь вод

Знакомство с Бангкоком лучше начинать с воды. Не приходится тратить время на бесконечные транспортные заторы, меньше донимают уличный смог и вязкая, влажная духота. А главное, с реки и с каналов повседневный быт и труд горожан выглядят гораздо более обнаженными. Перед тобой раскрывается как бы жизнь в разрезе. Столица Таиланда выросла в устье реки Чао-Прая, впадающей в Сиамский залив. Шестимиллионный город раскинулся на плоской равнине, поднятой над уровнем моря всего на один метр. От реки, как капилляры, расходятся многочисленные каналы — клонги, на берегах которых ютится городская беднота.

Взял билет на рейсовый пассажирский катер, отходящий в шесть утра. Город на низине выглядит унылым и неживописным. Серое небо. Фабричные трубы. Лесопилки с заводями, где покачиваются на волнах огромные тиковые бревна. Навесы гончарных мастерских. А вот верфь, где строят моторные лодки, унаследовавшие стремительные линии королевских челнов. Такие моторки с навесами выполняют в Бангкоке роль речных такси.

Многим труженикам, как видно, приходится уходить из дома еще до рассвета и завтракать на месте работы. И за полчаса до начала трудового дня ко всем этим лесопилкам, пакгаузам, гончарням, мастерским гробовщиков, которые сооружают из тикового дерева саркофаги для богатых покойников, — ко всем этим прибрежным предприятиям устремляются на челноках продавцы лапши. Чаще всего это пожилые женщины. Они гребут стоя, лицом по движению, отталкивая весла от себя, как это принято у азиатских народов. На каждом челне — жаровня, бутылки с приправами, консервные банки, полные шинкованных овощей.

Проплыв некоторое время вдоль берега Чао-Праи, катер сворачивает в один из клонгов. Там уж поистине видишь жизнь в разрезе! Берег сплошь уставлен крытыми джонками. Более старые из них живописны, потому что их изогнутые крыши сделаны из плетеной бамбуковой дранки, а не из шифера или рубероида. Своеобразно выглядят цветочные горшки с отверстиями в дне, так что корни свисают наружу. Воздух над каналом настолько сырой, что этим обнаженным корням хватает влаги.

Старуха моет после завтрака посуду. Тут же девушка, стоя по грудь в воде и не снимая при этом платья, прямо в канале моет голову. Возле монастыря занимаются стиркой бритоголовые монахи. Без своих традиционных одеяний они выглядят похожими на солдат-новобранцев. Канал становится все уже. Берега низкие, болотистые. Среди мангровых зарослей торчат перистые листья кокосовых пальм. Жилищами тут служат уже не лодки, а свайные хижины, стоящие над водой.

Домохозяйки в челноках объезжают прибрежные лавочки на сваях, покупая где связку чеснока, где горку вяленого стручкового перца, где обвязанный тесемкой арбуз, где живых кур. Жизнь в этих свайных домиках вся как на ладони. Видно, как готовят пищу, как ковшом черпают из высокой корчаги воду для чая. Такие керамические корчаги, на которых изображен повелитель вод — дракон, есть в каждом жилище. В них хранят питьевую воду, собранную во время дождей. Ну а для всех прочих нужд идет вода из клонга.

— А мы считаем, что наступил конец света, если на пару часов отключат горячую воду, — говорит потрясенная увиденным европейская туристка.

Всюду полно детворы. В таких свайных домиках на берегах клонгов живет, растит потомство, старится и умирает неимущий таиландский люд — лодочники, поденщики, мелкие торговцы.

Поднаторевшие в рекламном деле туристские фирмы окрестили Бангкок «азиатской Венецией». Но сравнение это, пожалуй, правомерно лишь в одном-единственном смысле. Как и Венеции, Бангкоку в последнее время все больше грозит оседание почвы. Трудно сказать, что послужило для этого главной причиной. То ли бурное строительство многоэтажных отелей, то ли истощение грунтовых вод из-за прокладки все новых артезианских скважин. Так или иначе, почва в Бангкоке оседает, кое-где до десяти сантиметров в год.

Реку Чао-Прая таиландцы почтительно называют «праматерь вод». Это действительно река-кормилица. Ее нижнее течение, и особенно дельта, — житница Таиланда. Здесь на одной пятой территории страны проживает почти половина населения. Скажу, кстати, что по площади (514 тысяч квадратных километров) и по населению (60 миллионов человек) Таиланд можно сравнить с таким крупным европейским государством, как Франция. Именно благодаря высоким и стабильным урожаям в низовьях Чао-Праи Таиланд является крупнейшим в мире экспортером риса. Сразу же за Бангкоком от горизонта до горизонта простирается гладкая, как стол, равнина. Кое-где в селениях идет молотьба. Рисовую солому грузят на лодки и по клонгам отвозят вниз по реке на бумажные фабрики. Искусственного орошения тут не требуется, ибо осадков выпадает много. А муссонные ливни приносят их как раз тогда, когда они больше всего нужны рисовым полям.

«Твои воды текут стремительно и необратимо, как дни нашей жизни», — поется в народной песне о реке Чао-Прая. Но та самая «праматерь вод», благодаря которой Таиланд стал крупнейшим в мире экспортером риса, служит для Бангкока источником ежегодных стихийных бедствий. Разливаясь во время муссонных ливней, река сносит сотни прибрежных жилищ городской бедноты. Эти периодические наводнения поистине стали бичом Бангкока.

Был план возвести вдоль реки защитные дамбы. Но как быть с сотнями клонгов, которые ветвятся от главного русла? Власти Бангкока изучают опыт Вены, где проблема наводнений была успешно решена строительством обводного канала. В нужных случаях он принимает в себя паводковые воды Дуная. Разработан проект строительства подобного же канала, который должен обогнуть Бангкок с запада и избавить его от наводнений. А пока «праматерь вод» течет меньше чем на метр ниже уровня столицы. И даже этот разрыв сокращается.

Гвардейцы в русских мундирах

Белый туристский теплоход «Восточная принцесса» поднимается вверх по реке до места, где находилась древняя столица Таиланда Аютия. В свое время она была культурным и торговым центром Юго-Восточной Азии. Но в 1767 году Аютию захватили бирманцы. Город был сожжен, Погибли по существу все памятники средневекового искусства и архитектуры. После этого столица была перенесена в Бангкок. Обо всем этом можно узнать из туристического буклета еще по дороге. Само же посещение разрушенной столицы, увы, мало что дает. Место, куда привозят экскурсантов, напоминает пожарище. Городские стены, дворцы и храмы Аютии были построены из кирпича. Покрывавшая их штукатурка давно разрушилась от времени и муссонных ливней. Не только кирпичи, но и остатки скреплявшего их раствора выглядят почерневшими, словно опаленными огнем, или пепельно-серыми, как буйволы, пасущиеся на соседних рисовых полях. Среди развалин буйствует тропическая зелень. И все же поездка по реке Чао-Прая поучительна. Она дает представление об особенностях таиландского зодчества. Как-никак в стране насчитывается 25 тысяч буддийских храмов! Наиболее характерной чертой таиландской национальной архитектуры хочется назвать изысканную утонченность. Ей, на мой взгляд, присуще нечто диаметрально противоположное монументальности.

Часто говорят, что таиландская танцовщица напоминает ожившую пагоду. Такое сравнение очень точно: от головного убора в виде башенки до невероятно длинных ногтей, для которых на пальцы надеваются серебряные, изгибающиеся наружу чехольчики. А коли так, можно использовать ту же метафору как бы зеркально: сказать, что в национальной архитектуре видится изысканная утонченность таиландской танцовщицы. Шатровая крыша со вздернутыми вверх концами присуща зодчеству многих азиатских народов. Но в таиландской архитектуре крыши особенно круты, пагоды особенно островерхи, а гребни крыш увенчаны коньками, которые изогнуты, словно ногти на руках таиландских танцовщиц. Все это придает зданиям некую устремленность ввысь, которую я бы назвал «буддийской готикой».

Круто сходящиеся вверх линии острого конуса господствуют и во многих постройках королевского дворца. Они, в частности, характерны для Палаты Нефритового Будды. В архитектурном отношении это буддийский монастырь, только без жилищ для монахов, поскольку его назначение — быть личной молельной короля. Нефритовый Будда восседает как бы на небесной колеснице, которая увенчивает собой золотую башенку. Сам король облачает Нефритового Будду в одежды, соответствующие данному времени года. Эта высоко ценимая таиландскими буддистами статуя была когда-то спрятана от завоевателей и обнаружена лишь много лет спустя.

Одна из построек королевского дворца в Бангкоке резко выделяется среди других. Под типично таиландской крышей с островерхими башенками с удивлением видишь помпезный фасад, щедро декорированный всеми элементами европейской архитектуры конца XIX века. Это, несомненно, симптом влияния внешнего мира. Впрочем, любая торжественная церемония перед королевским дворцом в Бангкоке позволяет заметить и вещи куда более поразительные. Во-первых, королевская гвардия в Таиланде доныне носит форму русских лейб-гусар. Во-вторых, разве не знаменательно, что автором таиландского государственного гимна стал в конце прошлого века русский капельмейстер и композитор Петр Шуровский.

Таиланд, который до 1939 года назывался Сиам, был, по существу, единственным государством в Южной и Юго-Восточной Азии, которому удалось избежать колониального порабощения. Он отстоял свою независимость вопреки натиску европейских колониальных держав: сначала Испании, Португалии, Голландии, затем Англии и Франции. В 1880-х годах английские и французские войска вышли к сиамским границам на всем их протяжении. На севере и западе лежала захваченная англичанами Бирма. На востоке — захваченный французами Индокитай. Лондон и Париж уже договорились разделить Сиам надвое по реке Чао-Прая. В конце XIX века сиамский король Рама V Чулалонгкорн попытался заручиться поддержкой России. Он видел в ней единственную великую державу, не имеющую своекорыстных интересов в Юго-Восточной Азии и способную стать противовесом англо-французскому давлению. В 1897 году Рама V побывал с официальным визитом в Петербурге, а затем подписал с Россией договор о дружбе и торговле, послал туда своего младшего сына учиться военному делу.

В 1911 году, после кончины Рамы V, для участия в коронации Рамы VI в Бангкок на крейсере «Аврора» (том самом, что удостоен вечной стоянки на Неве) в качестве представителя российского императорского дома прибыл великий князь Борис. Его встречал брат наследника принц Чакрабон, безукоризненно владевший русским языком. А его супруга, которая приветствовала гостей из Петербурга в сиамском национальном костюме, тем более не нуждалась в переводчике. Это была Екатерина Ивановна Десницкая, та самая киевская гимназистка, которую (под именем Маруси Весницкой) описал Константин Паустовский в повести «Далекие годы». Девочка, с которой будущий писатель катался на катке, вышла замуж за сиамского принца и уехала с ним в Бангкок.

Екатерине Десницкой действительно выпала удивительная судьба. Рано потеряв родителей, она перебралась из Киева в Петербург и поступила на курсы сестер милосердия. Там ее и повстречал сиамский принц Чакрабон. После обучения в пажеском корпусе он служил в гвардейском гусарском полку. Принц полюбил девушку. Но их знакомство совпало с началом русско-японской войны. Может быть, для того, чтобы проверить чувства друг друга, восемнадцатилетняя Катя добровольно уехала в Маньчжурию, перевязывала раненых в полевом лазарете. Лишь после окончания войны, вернувшись в Петербург с Георгиевским крестом, Екатерина Десницкая приняла предложение принца Чакрабона. Окончив академию Генерального штаба, он в чине полковника русской армии уехал с женой в Бангкок. Так что гвардейцы в Таиланде не случайно носят ту самую гусарскую форму, в которой когда-то повстречал киевскую гимназистку сын сиамского короля.

На берегу Сиамского залива

Автобус мчится по прямой, как стрела, автостраде, мимо рисового жнивья, мимо молодых масличных пальм, рядами растущих на межах, мимо сверкающих, словно занесенных снегом, полей. Это под солнцем выпаривают соль.

Каких-нибудь полтора часа езды от Бангкока, и между золотистыми дюнами вспыхивает полированным нефритом безбрежная водная гладь. Курорт Поттая вырос из захолустного рыбацкого поселка на берегу Сиамского залива. В годы войны во Вьетнаме Поттая служила местом отдыха американских вояк. Но сейчас туристский бизнес достиг тут небывалого размаха. В Поттая ежегодно бывает до полумиллиона иностранных гостей.

Гостиница «Непа лодж», куда меня поместила авиакомпания, копирует приморские отели на Гавайских островах. Дверь номера выходит во внутренний двор с бассейном. Двухэтажное здание отеля с трех сторон опоясывает его буквой «П». Вокруг бассейна выстроились кокосовые пальмы. На каждой табличка с надписью: «Просьба не ставить шезлонг в радиусе одного метра от ствола. При сильном порыве ветра может упасть орех». Вряд ли эти орехи действительно на кого-нибудь падали, но экзотика приятно щекочет нервы. Рядом с табличкой кнопка с надписью «сервис». Стоит ее нажать, как словно из-под земли появляется официант с подносом. Хозяева отеля изрядно постарались, чтобы люди, оказавшиеся на берегу Сиамского залива, не пожалели о деньгах, потраченных на дорогу. Даже стакан кока-колы приносят экзотически упрятанным в ствол бамбука, наполненный толченым льдом. Что уж говорить о таком фирменном блюде, как свежие, только что выловленные в заливе креветки! Их подают в выдолбленной половине ананаса, которую выстилают изнутри листьями салата, а потом заполняют смесью очищенных креветок с ананасовыми кубиками.

Сразу же за террасой виден песок пляжа, на который накатываются морские волны. В заливе, что меня несколько удивило, почти никто не купается. То ли опасаются прибоя, то ли подводных течений.

Зато на пляже много развлечений спортивного характера. Можно покататься на водных лыжах, на доске с парусом. А можно и полетать над заливом. Надевают спасательный пояс, пристегивают стропы уже раскрытого, жесткого, как кринолин, парашюта, и быстроходный катер поднимает человека в воздух, словно бумажного змея. Натягивая стропы то одной, то другой рукой, можно выписывать в воздухе зигзаги, напоминающие лыжный слалом.

Поставив свой шезлонг в тени, исподволь наблюдаю за постояльцами. Прежде всего хочется отметить, что состав туристов, колесящих ныне по свету, коренным образом изменился. Когда-то в этом потоке доминировали немногочисленные, но богатые англичане. Те, кто мог себе позволить уезжать на Рождество из лондонской слякоти куда-нибудь за тридевять земель, например играть в гольф на взгорьях Цейлона.

Сейчас этот английский джентльмен, который на всех широтах следует своим неизменным привычкам и обязательно переодевается к обеду, становится редким исключением в общей массе. В Поттая эту категорию представляла собой, пожалуй, разве что почтенная пара, которая в пять часов вечера с безмолвной торжественностью вкушала на столике у бассейна чай с молоком и сухими галетами.

В 50-60-х годах в потоке туристов, несомненно, главенствовали американцы, а точнее сказать, пожилые американки, очень шумные и эксцентричные. А вот сейчас их все больше оттесняет на задний план новая волна — японцы и немцы. Японцы, как и у себя дома, путешествуют всегда оптом и никогда в розницу. В ресторане они сидят за одним большим столом, заказывают одно и то же и даже в бассейне плавают, как утиный выводок. Среди германских туристов в Таиланде заметно преобладают деловые люди в расцвете сил. Достигнув финансового успеха в 40–45 лет, они ищут сильных ощущений, восточной экзотики — зрелищной, гастрономической и особенно связанной с вечерними развлечениями. Туристским фирмам в этом отношении очень помог нашумевший на Западе эротический фильм «Эммануэль», действие которого происходит именно в Бангкоке.

Бангкокское бюро путешествий умудрилось сделать туристской достопримечательностью даже «Дорогу смерти», при строительстве которой в годы Второй мировой войны погибло около 18 тысяч военнопленных. При этом они воспользовались популярным на Западе фильмом «Мост через реку Квай». Японские оккупанты вознамерились тогда проложить стальную магистраль, которая соединила бы железнодорожные сети Бирмы и Таиланда. Дорогу строили военнопленные — примерно 30 тысяч англичан, 13 тысяч австралийцев, 18 тысяч голландцев и 700 американцев. Строители двигались навстречу друг другу и в 1943 году соединились. Английские самолеты бомбили стройку, и от их бомб часто гибли пленные. Туристам показывают мост через реку Квай, кладбище возле него, а потом на челне с мотором провозят по реке к пещерным буддийским храмам. Пусть одних волнуют ночные клубы, других — воспоминания о минувшей войне. Туристские фирмы готовы откликнуться на любые пожелания и в каждом случае на них заработать.

Снова окидываю взором отель. Под карнизами крыши, опоясывающей двор, висят клетки с попугаями. К натянутой поперек двора проволоке на ремешке пристегнута обезьяна. Время от времени она взбиралась на пальмы и прыгала вниз, раскачиваясь, как на лиане. Какой-то дородный немец попросил жену сфотографировать его рядом с обезьяной. Но когда он подошел поближе, та, ловко извернувшись, сдернула с туриста очки и взобралась на верхушку пальмы. Немец стучал по стволу, делал всякие знаки. Но обезьяна преспокойно лизала очки и вела себя совершенно в соответствии с басней Крылова.

После пяти вечера, когда пришло время пить чай и есть мороженое, во дворике перед бассейном появился слоненок. Его поводырь отнюдь не попрошайничал, не протягивал ладонь за монетками. Он просто продавал бананы тем, кому хотелось покормить слона. И два ведра бананов были проданы мгновенно.

В Поттая находится известный автодром. При осмотре его узнал, что в гонке автомобилей-ветеранов участвовала принцесса Нарисса Чакрабон — внучка Екатерины Десницкой. Она вела машину «ромулус», которая была когда-то куплена ее отцом и в 1936 году выиграла приз в Англии. Тогда на европейских автогонках впервые прозвучал таиландский гимн, как уже было сказано выше, написанный русским капельмейстером и композитором Петром Шуровским.

Золото Шведагона

Для большинства иностранцев Бирма начинается с Рангуна. А попав в бирманскую столицу, просто невозможно не увидеть главную достопримечательность страны — золотой колокол Шведагона. Шведагон значит для Рангуна неизмеримо больше, чем Эйфелева башня для Парижа. Это не просто главный ориентир, заметный отовсюду. Сверкая золотом на фоне густо-синего неба, Шведагон буквально подавляет бирманскую столицу своим величием. Он вызывает больше чем восхищение — священный трепет. И все-таки сравнение с Эйфелевой башней в чем-то правомерно. Самая большая в мире пагода напоминает гигантский колокол с длинной рукояткой сверху. Если бы Эйфелева башня пошире расставила свои стальные ноги, если бы ее четыре грани были окольцованы снаружи концентрическими окружностями и если бы на эти кольца были положены золоченые листы, то получилось бы нечто похожее на Шведагон. Трудно передать словами то впечатление величия и торжества жизни, которое вызывает Шведагон. Его золотой контур неотделим от темно-синего неба, от ярко-белых кучевых облаков. Он неотделим от богатства красок и звуков, которыми даже зимой щедра бирманская земля. Это обилие, даже переизбыток колоритности буквально ошеломляет. Становится понятно, почему бирманцы носят яркие одежды. Иначе и не может быть в стране, где солнце так неистово, где растительность так пышна, где такие яркие цветы и такие пестрые птицы. На этом фестивале красок национальный костюм бирманцев отнюдь не кажется чрезмерно ярким. Шведагон — это целый мир. К подножию пагоды ведут четыре лестницы, защищенные от солнечных лучей навесами. Каждая такая галерея превращена в торжище, в длинный ряд лавочек. Те, что ближе к подножию пагоды, торгуют преимущественно цветами, ароматными свечами, лампадами. Те, что подальше, торгуют и всякого рода сувенирами. Тут же трудятся резчики по дереву, создавая из кусочков тика статуэтки Будды. Тут же готовят пищу, нянчат детей. Кажется, что эта многокрасочная, многозвучная картина жизни специально предназначена для того, чтобы подчеркнуть праздничность приобщения к восьмому чуду света. Пройдя крытую галерею и поднявшись на сто с лишним ступеней, попадаешь на священную дорогу, которая кольцом опоясывает Шведагон.

Белый камень, отполированный тысячами босых ног и политый водой, отражает выстроившиеся вокруг Шведагона пагоды и храмы. По внутренней стороне кольца их 64, по наружной — 72. Все эти храмы и пагоды напоминают молодую поросль вокруг гигантского дуба. Приятно идти босиком по мраморным плитам, ощущать прохладную гладкость камня. (Даже в носках ступать на священную дорогу не разрешается.) Здесь, повторяю, все колоритно — и краски и звуки. Всюду много молящихся, но не чувствуется ни подавленности, ни фанатической одержимости. Здесь, скорее, царит атмосфера веселой ярмарки, народного праздника. Словно какие-то экзотические песни, слышатся крики продавцов воды. Они ходят по священной дороге с коромыслами, пока кто-нибудь из паломников не купит эту воду, чтобы облить ею статую Будды. Это распространенный способ выражать свое религиозное чувство. Всюду много цветов. К их терпкому запаху добавляется аромат ритуальных свечей.

Некоторые храмы, окружающие Шведагон, как бы копируют его колоколообразную форму. Другие больше отвечают нашему представлению о слове «пагода», то есть представляют собой многоярусные башенки. Многие из них украшены резьбой по дереву. Резчики по тику создали здесь свои знаменитые пламенные порталы, характерные для бирманской национальной архитектуры.

Впервые я попал в Рангун, возвращаясь из юго-восточных провинций Китая. Десять лет спустя я увидел золотую башню Шведагона, словно одевшуюся в кокон. Ее окружали строительные леса из бамбуковых жердей. По ним вверх и вниз сновали фигурки людей. Раз в тридцать лет, или, как здесь говорят, при жизни каждого поколения, происходит то, что мне довелось увидеть. Шведагон, будто кружевами, оплетают бамбуковым каркасом.

И тогда каждый желающий может забраться почти на самую вершину гигантской стометровой пагоды и собственноручно добавить золота к ее сверкающей поверхности.

Внизу у каждой из четырех лестниц толпились люди. Служители принимали от верующих пачки денег, выдавая им взамен стопки листков с сусальным золотом. Честно говоря, я тогда не совсем понял, как это делается. Как может золотая пластинка приклеиться к гигантской башне? Потом, путешествуя по Бирме, мы не раз видели статуи, словно потерявшие свои первоначальные очертания. Своими формами они напоминали ледяные скульптуры, которые многократно поливали водой.

Среди множества ярких красок в портрете Бирмы выделяется ослепительный блеск золота. Оно сверкает на крышах храмов и пагод, на статуях буддийских божеств, которые порой выглядят как золотые глыбы.

И вот мне удалось познакомиться с людьми, которые заняты сугубо бирманским ремеслом. Это — мастера превращать золото в столь тонкие пленки, что они трепещут и разлетаются даже от человеческого дыхания. Технология производства сусального золота, как я условно называю эти тончайшие золотые пленки, сохраняется со времен средневековья. Из золота сначала тянут тонкую проволоку. Потом ее расплющивают молотками, превращая в золотую ленту шириной с палец и примерно такой же толщины, как оберточная фольга. Потом эту ленту режут на квадратики и помещают между листами специальной бумаги, сделанной из бамбука. Каждый квадратик золота кладется на середину бумажного листа, с виду похожего на промасленную вощанку для компресса. Затем эти листки складывают один на другой по 96 штук и стягивают стопку ремнями из оленьей кожи. После этого по ней около шести часов колотят молотком, сделанным из твердой породы дерева. Через определенные промежутки времени пачку переворачивают.

Бумага, между которой кладут золотые пластины, отличается поразительной прочностью. Ведь золотой квадратик шириной с палец превращается в почти правильную окружность размером с ладонь, то есть расплющивается по крайней мере в шесть раз. Приготовляют эту бумагу из особого сорта бамбука, который замачивают, очищают от колен, размельчают и долго бьют эту массу деревянными молотками. Когда потом такую массу раскладывают тонким слоем на специальном решете, получается очень стойкая к ударам бумага. Ее можно использовать не один, а несколько раз. После того как золотой квадратик превратился в круг, его снова режут на шесть частей и снова прокладывают их такими же листками бумаги. Операция повторяется второй, а затем и третий раз.

В конце концов золотые кружочки, лежащие на бумаге, становятся настолько тонкими, что трепещут от дыхания человека, находящегося на расстоянии метра.

Трудно даже представить себе, как может существовать подобное производство в условиях влажной бирманской жары. Ведь в помещении, где делается сусальное золото, не только нельзя иметь вентилятор, нельзя даже обмахиваться веером. Когда золотые пластинки становятся наконец достаточно тонкими, их перекладывают на листки уже другой бумаги, похожей на промокательную. Вот эти-то листки, сложенные в пачки по 96 штук, продают верующим как жертвенное золото. Если внутренней стороной такого листка прикоснуться к золоченой статуе или крыше храма, тончайшая пластинка драгоценного металла прилипает к золоту, словно переводная картинка. Прямо сказать, оригинальный способ выкачивать подаяния придумали бирманские буддисты! Ведь благодаря такой пленке каждый верующий может испытать чувство собственной причастности к созданию золотоверхой пагоды. Даже бедняку под силу купить несколько таких золотых листков и сознавать потом, что в огромной сверкающей пагоде есть и малая толика его золота.

Рисовые поля Пегу

Мы едем из Рангуна в Пегу, город в Нижней Бирме, считающийся житницей страны. Сразу же за столицей начинается бескрайняя равнина. Куда ни глянь — до самого горизонта простираются рисовые поля. Но, как ни странно, нигде не видишь ни оросительных каналов, ни водохранилищ. Весь этот золотой ковер, которым покрыта земля, все эти тучные нивы орошаются муссонами. Эти дожди проходят регулярно и как раз в ту пору, когда они больше всего нужны земледельцам. Среди золотистых колосьев выделяются фигуры жнецов. На расстеленных у дороги рогожах темным золотом отливает обмолоченное зерно.

Деревня в Нижней Бирме — это роща среди равнины. Когда подъезжаешь к ней, строений почти не видно. Темнеют лишь кроны деревьев. Дом бирманского крестьянина — типичная избушка на курьих ножках. Пол поднят сваями почти на метр от земли. Стены сплетены из тонкой бамбуковой щепы. Так что весь домик похож на изящную корзину, покрытую камышом. У домов и на полях много кокосовых пальм. Каждое дерево бережно сохраняют. Если уж оно выросло, то потом почти без ухода приносит прибыль В пищу идут не только орехи. В Пегу нас угостили свежим соком кокосовой пальмы, который полагается добывать только ночью. Уже в темноте нужно влезть на вершину пальмы, сделать надрез и подвязать ковшичек, в который часа через два набегает мутноватый белый сок. На вкус он кисло-сладкий, а если постоит до полудня, то становится и довольно хмельным.

На шоссе с раннего утра оживленно. Поднимая клубы пыли, проезжают ветхие автобусы без дверей. Вместо них сзади открытый проем с большой подножкой. Там, держась за поручни, всегда стоят пять или шесть человек — любителей свежего ветерка. Горбатые быки парами тянут одноосные деревянные повозки с длинным дышлом. Но больше всего на дороге пешеходов. Каждый идет в лондже — бирманской юбке и чаще всего босиком. Не без удивления обнаружил, что бирманцы мочатся сидя. Когда мы сделали остановку, чтобы перекурить, я впервые столкнулся с этим бирманским чудом. Потом подумал: а что же тут удивительного? Ведь мужчины тут носят юбки, а юбка не допускает иного положения.

Солнце стремительно движется к зениту. Тени густеют, и еще ослепительнее белеют пагоды, устремившиеся в синее небо. На горизонте громоздятся тяжелые облака.

Снова поля и снова селения. У дороги сооружены навесики. Там стоят глиняные горшки с водой, чтобы прохожие могли напиться. Горшки эти выставляют прежде всего для монахов, которые на рассвете расходятся за подаянием. Их оранжевые одежды всюду бросаются в глаза именно в утренние часы. В левой руке каждый монах держит лаковую миску, а в правой — веер из пальмового листа, чтобы прикрывать бритую голову от солнца. К полудню сборщики подаяний возвращаются в свои монастыри, чтобы единственный раз за день поесть. По утрам и вечерам есть монахам не полагается. На 40 миллионов жителей в Бирме более 300 тысяч монахов.

Приглядываясь издали к путникам на дороге, подумал: как же отличить женщин от мужчин, если те и другие в юбках? Оказалось, что у женщин чаще всего ноша на голове. То ли плетеная корзина, то ли узел с каким-нибудь скарбом. Видел женщину, которая несла на голове связку бамбуковых жердей, которые прогибались почти до самой земли. Повторяю, что эту связку она несла не на плече, а именно на голове.

Главная достопримечательность Пегу — пагода Швемодо. Это самая большая в Бирме статуя лежащего Будды, Показывая ее нам, смотрители храма рассказали, что Пегу когда-то называли Золотым царством, ибо здешние пагоды особенно богаты золотом. Но, скорее всего, Пегу прозвали Золотым царством потому, что вокруг этого древнего города лежат рисовые поля, надежно орошаемые муссонами. А поскольку окрестные крестьяне зажиточны, на храмовых праздниках в Швемодо нет недостатка в щедрых приношениях. Именно к пагоде Швемодо приезжали совершать обряд протыкания ушей наследники бирманских царей. Обряд этот символизирует у бирманцев совершеннолетие.

Статуя лежащего Будды, которой славится Пегу, несколько разочаровала меня. Видимо, потому, что над ней сооружен навес из металлоконструкций и шифера. А это не самый подходящий фон для памятника старины. К тому же здешний Будда выглядит каким-то сусальным — возможно, потому, что его каждый год заново раскрашивают. Зато в целом храмовый комплекс Швемодо отличается от Шведагона как бы большей сдержанностью. Окружающие статую мелкие пагоды не позолочены, а только побелены. Особенно же понравилась мне здесь тишина. Ее нарушает лишь перезвон бронзовых колокольчиков, подвешенных к верхним ярусам пагод. Запомнилась также стекломозаика, которой украшено ложе Будды, а также круглый знак на божественной стопе, символизирующий 108 предыдущих перевоплощений Будды.

Возвращаясь из Пегу в Рангун, вновь думал о древнем названии этого края — Золотое царство. Об этом напоминало и золото тучных рисовых полей, и блеск золоченых пагод. Да, одно золото неотделимо тут от другого. Религия сумела приспособиться к условиям благодатной для земледельца страны, где рисовые поля могут существовать без оросительных каналов. Буддизму в Бирме отнюдь не присущ аскетический фанатизм, характерный для Тибета. Шестилетние мальчики уходят на несколько лет в храм как в приходскую школу. Они становятся монахами, чтобы обучиться грамоте и вновь вернуться к мирской жизни. От верующего требуются лишь пожертвования для монастырей и храмов. Тончайшие пластинки, благодаря которым каждый верующий становится причастным к блистательному облику любого храма, — это удобный способ превращать золото рисовых полей в золото пагод.

Слоны на лесопилке

Приехали на пару дней в Моулмейн — город, где раньше всего закрепились британские колонизаторы. Затем они захватили Рангун, а еще позже добрались до Мандалая. Моулмейн лежит неподалеку от границы с Таиландом. Здесь Южная Азия смыкается с Юго-Восточной, Индостанский полуостров с Индокитайским. Здесь тоже много рисовых полей, но округ этот к тому же снабжает Бирму солью, а также служит главным центром каучуковых плантаций.

Британских колонизаторов Моулмейн привлек как удобный порт для вывоза ценных пород древесины, и прежде всего тика. Отсюда вверх по берегам Салуина и Иравади тянутся тиковые леса. Моулмейн — это небольшой городок. Его старинные здания колониального стиля прячутся среди зарослей масличных пальм. Как и везде в Бирме, тут и там белеют пагоды. Но больше всего в Моулмейне лесопилок и лесных складов. Они тянутся вдоль реки непрерывной полосой. Тик — основа промышленности и торговли этой части Бирмы.

Вдоволь насмотрелся на слонов за работой. Ведь без этих сильных и умных животных немыслима ни заготовка тропической древесины, ни ее переработка для экспорта. В верховьях Салуина или Иравади, где сплавщикам нужно доставлять к реке гигантские тиковые стволы, слон поистине незаменим. Ни один трактор не смог бы пройти по столь крутому склону, да еще волоча такую тяжесть. Прежде чем спилить тиковое дерево, его умышленно губят. Ствол окольцовывают, снимая с него кору и наружный слой древесины. Дерево засыхает на корню. Иначе оно было бы тяжелее воды и его нельзя было бы сплавлять.

На лесопильном заводе близ Моулмейна я впервые в жизни поездил на слоне. На лесопилке, как обычно, визжит дисковая пила, перекликаются рабочие, только вместо мостового крана в пролете цеха время от времени появляется фигура слона. Обхватив хоботом положенное на бивни бревно, он осторожно передвигается между людьми и выполняет свое дело не только с ловкостью, но и с неожиданной для животного инициативой. Мы приехали на завод рано. Мальчуган-погонщик, забравшись на загривок слона, ладонями сбивал с него пыль, а потом с помощью отца надел на него нечто вроде подпруги. Сбруя, которую носит рабочий слон, предназначена для того, чтобы закрепить на нем буксирную цепь. Усевшись на слоновом загривке, мальчик пощекотал слона за ушами пальцами своих щуплых ног. Именно так погонщик управляет своим питомцем. Подчиняясь этим сигналам, слон подошел к штабелю бревен и осторожно потянул хоботом одно из них. Когда ствол поддался настолько, что его можно было зачалить цепью, слон сделал паузу. А потом, когда цепь натянулась, вытащил его до конца и зашагал к лесопилке.

Мне предложили сесть на старого слона, который имел такой же стаж работы на лесопилке, как я в газете. Оказалось, что опытные слоны вовсе не нуждаются в погонщиках. Хозяин слона только попросил меня держаться подальше от его ушей, чтобы животное не приняло случайные движения моих ног за какие-то команды. После этого мы благополучно сделали десять поездок. Не перестаешь удивляться тому, сколько сноровки проявляет слон, когда ему нужно перенести очередное бревно. Прежде всего он обхватывает ствол хоботом и вытягивает его из штабеля, как курильщик извлекает сигарету из пачки Лишь после того как за бревно можно как следует ухватиться, слон поддевает его бивнем и окончательно вытаскивает наружу. Если какой-то край бревна перевешивает, слон осторожно опускает его и перемещает бивни в нужном направлении. Меня особенно поражало, что, неся бревно по цеху, слон при каждом повороте внимательно следил за тем, чтобы не задеть краями какой-нибудь столб или людей, работающих у пилы.

Слон, на котором я сидел, умилил меня, когда ему нужно было перенести два толстых тиковых горбыля. Он верно рассудил, что их можно перенести за раз. Но стоило их поднять, как они развалились в разные стороны. Тогда слон опустил ношу на землю, перевернул горбыли так, чтобы они сомкнулись плоскими сторонами. После этого ношу было легко обхватить хоботом и прочно поддерживать бивнями. Как только прозвучала сирена — сигнал обеденного перерыва для пильщиков, слоны тут же прекратили работу и отправились пастись.

Тропическая древесина, и в особенности тик, — богатство Бирмы, вторая после риса важнейшая статья ее экспорта. Тик — лучший из видов древесины, известных человеку. Из него делают высококачественную мебель. Из тика же делают настилы на взлетных палубах авианосцев. Дерево это не усыхает и не разбухает, прекрасно поддается любой обработке. Здесь же, на лесопильном заводе, мы видели штабеля готовой продукции: тиковые брусья, или балансы, аккуратно перевязанные пачки паркета, которые отправляют в Гонконг, Сингапур и в Европу.

У рабочих слонов, занятых в Бирме на заготовке и переработке древесины, есть, так сказать, две специальности. Во-первых, это слоны-буксировщики. Их дело — волочь зачаленные цепью бревна от мест порубки до речного берега, откуда их сплавляют вниз по течению. У наиболее опытных слонов — другая специальность. Они работают как переносчики бревен непосредственно на лесопильных заводах. Такой слон заменяет в цехе не только мостовой кран, но и крановщика. Ему показывают, что нужно делать, и переносчик повторяет эту операцию самостоятельно до тех пор, пока сирена не возвестит об обеденном перерыве или окончании рабочего дня.

Лесопильный завод в Моулмейне был чем-то похож на аналогичные предприятия, скажем, в Сибири. Так же слышался плеск реки по соседству, так же визжала дисковая пила. Но знакомые звуки сопровождались незнакомыми запахами. Иначе пахла река, иначе пахли опилки. И кроме запаха солярки от движка отчетливо пахло цирком, то есть слонами.

Противоядие от змей

Побывали на крупной фармацевтической фабрике, которая почти на две трети покрывает потребности Бирмы в медикаментах. Нас особенно заинтересовал цех, куда со всей страны свозят ядовитых змей.

В Китае змей ловят ради мяса. Различные блюда из змей — самые изысканные деликатесы, особенно на юге. В Индии змей ловят ради их кожи. Бирманцы же заготовляют змей, чтобы вырабатывать из них противоядие от змеиных укусов. В разгар муссона, когда змеи прячутся от ливней в свои гнезда, крестьяне ловят их раздвоенными палками. Заготовляют только ядовитых змей. В Бирме их насчитывается три вида: во-первых, это разновидность гадюки; во-вторых, кобра и, в-третьих, королевская кобра, которую в Китае называют «серебряное кольцо». Я в шутку определил эту самую ядовитую змею как помесь кобры и зебры. В ее окраске чередуются почти черные и серебристо-серые полосы. Как пограничный столб или как палка регулировщика, такая окраска, разумеется, не маскирует, а предостерегает. Действительно, королевская кобра кусает лишь в крайнем случае.

На моих глазах рабочий, одетый в резиновые сапоги и резиновые перчатки, за хвост вытянул змею из плетеного ящика и раздвоенным прутом прижал ее голову к полу. Затем он перехватил ее за шею, чтобы змея не могла изогнуться и укусить его за руку. Прежде чем взять у змеи яд, нужно раздразнить ее, чтобы кобра раздула свои защечные пазухи. Тогда ко рту ее подносят стеклянный диск, похожий на вогнутую линзу. Змея тут же пытается укусить стекло. Слышен даже своеобразный хруст. И тут же на блюдце начинает сочиться мутноватый, похожий на молоко яд. Кстати говоря, у королевской, или полосатой, кобры яд бывает почти прозрачным. На каждом диске пишут, от какой змеи и когда взят яд. Затем блюдца помещают в вакуумную камеру. Яд высыхает, а кристаллики его остаются на стекле. Их соскабливают и хранят в специальных пробирках. Противоядие приготовляют так. Кристаллики яда смешивают с водой и с помощью шприца вводят в организм лошади. Важно правильно выбрать первую дозу: чтобы лошадь не умерла, но получила достаточно сильное отравление, чтобы организм начал интенсивно вырабатывать антитела. Каждый месяц инъекцию повторяют, постепенно увеличивая дозу. Обычно иммунитет у лошади вырабатывается за полгода, а иногда и за год. Чтобы проверить, так ли это, кровь лошади смешивают со змеиным ядом и вкалывают голубям. Если у лошади уже выработалось достаточно антител, они нейтрализуют яд, и голубь выживает. Это значит, что лошадиная кровь годится для изготовления вакцины. Ее заготовляют в виде ампул. Чаще всего у бирманцев возникает нужда в противоядии от гадюк. Девять десятых пострадавших бывают укушены ими. В народе давно сложился обычай: обязательно поймать змею, которая укусила, чтобы знать, какое именно противоядие требуется. Если человек укушен ночью или если он потерял сознание, ему дают противоядие и от гадюки, и от кобры.

Дорога в Мандалай

Так называется известное стихотворение Киплинга. Но в Мандалай мы добирались не по воспетой им дороге, а самолетом. Это путешествие дало повод задуматься о разнице между Нижней и Верхней Бирмой. Она сказывается не только в природных условиях, но и в характере людей. О контрасте между жителями Рангуна и Мандалая так же много говорят, как у нас о различии между москвичами и ленинградцами. В Верхней Бирме, в краю гор и лесов, люди отличаются более прямым, простым нравом. Они больше верны долгу и привержены национальным традициям, более трудолюбивы. Нанимая слугу, богатый бирманец предпочитает взять человека именно из Верхней Бирмы. Что же касается Нижней Бирмы, то, поскольку природа наделила этот край куда щедрее, жителям его чаще свойственно пассивное отношение к жизни. Правда, они считаются умелыми торговцами, поскольку больше связаны с внешним миром.

В целом в Верхней Бирме заметнее сказывалось влияние Китая. Нижняя же Бирма была теснее связана с Индией. Позднее через Нижнюю Бирму в страну проникло европейское влияние. Если Рангун находился под властью англичан целое столетие, то Мандалай — лишь половину этого срока. Однако именно на юге, то есть в Нижней Бирме, борьба против англичан носила наиболее активный и организованный характер. Ведь там люди хлебнули от колонизаторов больше горя.

Мандалай для бирманцев — все равно что Киото для японцев. Это историческая столица. Панорамой этого города лучше всего любоваться с вершины Мандалайского холма. Это одно из мест традиционного паломничества. Бирманцы позаботились о том, чтобы путник не страдал от палящих лучей солнца. К памятникам старины, возведенным на горах, обычно ведет крытая галерея, изгибы которой уходят вверх по склону, словно спина гигантского дракона. Такой навес над ступенями имеет промежуточные площадки для отдыха. Здесь можно выпить чая или сока, выдавленного из стеблей сахарного тростника. Начало подъема на Мандалайский холм обозначено двумя огромными чинте — сторожевыми собаками. Это животное является излюбленным персонажем бирманской мифологии. По преданию, чинте оберегает от нечистой силы.

В орнаментах, которые украшают бирманские культовые сооружения, обычно присутствуют птицы и цветы. Орнаменты с изображением птиц используются для украшения храмов, орнаменты с изображением цветов — для украшения монастырей. В бирманских орнаментах часто присутствует изображение семи зверей, каждый из которых символизирует один из дней недели. Воскресенье — это мифическая птица Гаруда, понедельник — тигр, вторник — лев, среда — слон, четверг — мышь, пятница — морская свинка, суббота — дракон. Названия этих семи животных начинаются по-бирмански с разных букв. Причем именно с этих же букв должны начинаться имена бирманских детей, в зависимости от дня недели, в который они родились.

Мы поднялись на вершину Мандалайского холма в предвечерний час. На закате особенности древней бирманской столицы рельефно предстали перед глазами. На зеленом фоне резко выделялся квадрат Царского града. Подобно городам Сиань и Лоян в Китае или Киото и Нара в Японии, древняя столица Бирмы была распланирована строго по странам света и обнесена геометрически правильным квадратом городской стены. Вдоль нее тянулся ров, золотившийся в лучах заходящего солнца. На этом фоне черными силуэтами проступали остатки ворот и мостов, ажурные семиярусные башенки, похожие на теремцы, которые бирманские цари когда-то прилаживали на спины боевых слонов.

К сожалению, древняя столица Бирмы почти не сохранилась. После того как англичане пленили здесь последнего бирманского царя и страна стала английской колонией, началось разграбление Мандалая. К 1890 году от него не осталось почти ничего. Какой-то английский археолог с трудом уговорил колониальные власти прекратить вандализм. Однако случилось так, что англичане вновь, на этот раз почти дотла, разрушили остатки Царского града. Это произошло в 1945 году, когда он стал последним оплотом японских оккупантов.

Мандалайский холм привлекает паломников со всех концов страны. Есть поверье, что человек, отдохнувший в его тени, будет жить долго. Сейчас, когда солнце только что село, плодородная равнина вплоть до блестящей вдали ленты реки Иравади погружается в волны вечернего тумана. Среди рисовых полей тут и там темнеют рощи кокосовых пальм. Мандалайский холм возвышается как раз напротив угла Царского града — там, где ров изгибается под прямым углом.

Бродя вечером по темным и почти безлюдным улицам Мандалая, мы вдруг увидели за поворотом яркий свет и празднично одетую толпу. Часть крытого рынка была превращена в сказочный дворец, украшенный гирляндами из золотой и серебряной бумаги. Оказалось, что группа здешних торговцев устроила этот праздник по случаю проводов своих сыновей в монастырь.

Посвящение мальчика в монашеский сан — важное событие в его жизни. До недавних пор большинство бирманцев учились грамоте в храме. Каждый мальчик, достигший шестилетнего возраста, по традиции, уходил в монастырь. В Бирме не считалось необходимым, как в Тибете, жертвовать старшим сыном, навсегда связывая его судьбу с религией. Проведя в храме несколько лет, бирманец возвращался к мирской жизни. Что же касается девочек, то им приходилось оставаться неграмотными или ограничиваться домашними уроками.

При посвящении в монахи мальчика наряжают в расшитый шелком и бисером наряд и надевают ему на голову нечто похожее на корону. Контраст между этой пышностью одежды и скромностью монашеского одеяния подчеркивает, что в храме главным становится совершенствование духа. На церемонии проводов мальчикам вручали подарки: набор всего необходимого для того, чтобы провести в храме первый месяц. Для каждого из них предназначался мешок риса, жестяная банка с растительным маслом, картонная коробка с сандалиями, зонтик и кусок оранжевой ткани, которую надевают монахи. Над всеми этими предметами возвышался бумажный павлин, хвост которого был сделан из денежных купюр. Это были наличные деньги, которые новичку полагается сдать в монастырь.

Мертвый город на Иравади

Дорогу в Паган я буду помнить так же долго, как и сам этот мертвый город в излучине Иравади, неизвестно почему оставленный людьми. Более двенадцати часов добирались мы от Мандалая до Пагана по ухабистым дорогам. Наш пожилой «мерседес» — вполне представительный по внешнему виду — то и дело пасовал перед сложностью пути. Дорогу пересекали высохшие русла рек с коварными выбоинами, скрытыми подслоем пыли. Не раз у нас глох мотор, когда мы пытались с ходу форсировать ручьи. Как-то на дорогу выскочил молодой бычок. Хотя шофер затормозил, столкновение все же произошло. Бычок тут же вскочил на ноги и заковылял прочь. Что же касается нашего «мерседеса», то у него был поврежден многократно латанный радиатор.

Бирманские хозяева всячески отговаривали нас от поездки в Паган. Место это и впрямь труднодоступное. Не будут же летать в мертвый город пассажирские самолеты! Да и проселочные дороги оказались хуже, чем мы ожидали. Так что ни к середине дня, ни к вечеру в Паган мы не попали. Добрались туда уже далеко за полночь. И оставалось утешать себя тем, что загадочным городом в излучине Иравади лучше всего любоваться на восходе солнца.

Четверть тысячелетия — с 1044 по 1287 год — этот город был столицей Паганского царства. Захватив здешний престол, бирманский князь Анарата собрал лучших зодчих. В XI–XIII столетиях Паган превратился в один из крупнейших городов средневековья. На площади 50 квадратных километров было возведено около пяти тысяч каменных строений. До наших дней сохранились две с лишним тысячи. Но это отнюдь не ветхие руины. Многие из них стоят в своем первоначальном виде, удивляя своей долговечностью. Итак, Паган — это 2100 старинных построек, тянущихся на 20 километров вдоль Иравади. Когда встречаешь восход солнца над великой бирманской рекой, силуэты бесчисленных пагод прорисовываются сквозь дымку утреннего тумана. Они напоминают древнюю рать воинов в островерхих шлемах, столпившихся на берегу.

Становится все светлее. На Иравади обозначились широкие серые отмели. Видна чахлая растительность, покрывающая горы на противоположном берегу. В отличие от Ангкора в Кампучии, который был поглощен джунглями, как только из него ушли люди, постройкам Пагана такая опасность не грозила. В здешнем сухом климате растительность не столь агрессивна. Кирпичная кладка лишь местами кучерявится мхом или травой. Иравади сравнялась по своей голубизне с небом. Туман постепенно рассеивается. Видно, что старинные пагоды стоят весьма далеко друг от друга. Ведь они лишь как бы остов мертвого города. Сохранились только каменные постройки, только то, что когда-то было сложено из камня. А жилища людей, торговые ряды — все это давным-давно превратилось в прах.

Я встречаю рассвет над Паганом с верхней террасы храма Ананда. На востоке, где разгорается заря, темнеет горная цепь. Среди ее зубцов выделяется священная гора Полпа. Небо еще больше светлеет, а алые краски зари постепенно перемещаются на поверхность Иравади. Сейчас она багряно-розовая. Хожу по террасе и поражаюсь размерам мертвого города. Когда смотришь на восток, вплоть до горизонта видны силуэты пагод. Почему же все-таки обезлюдел Паган? Эта тайна еще не разгадана историками. Одни считают причиной нашествие полчищ монгольского хана Хубилая. По мнению других, Паган погиб потому, что люди вырубили окрестные леса. Климат из-за этого изменился, и пустыня подступила вплотную к стенам столицы. По соседней стене бегают ящерицы. А вот и змея выползла погреться на солнышке.

По храму Ананда, по его коридорам, своды которых напоминают, как ни странно, готическую стрельчатую арку, я ходил, сопровождаемый каким-то странным звуком. Все время слышалось не то щебетание воробьев, не то трескотня кузнечиков. Оказалось, что это летучие мыши. На побеленных сводах их темнели тысячи. Причем изгнать их из храма очень трудно. Пробовали делать на окнах проволочные сетки. Летучие мыши прогрызали их. Один иностранный археолог предложил выкурить летучих мышей ядовитым дымом. Но ведь буддизм запрещает верующему убить даже комара. Как же покушаться сразу на столько живых существ? Храм Ананда, олицетворяющий безбрежную мудрость, был освящен в 1091 году. Его квадратное основание шириной 80 метров переходит в многоярусную надстройку, увенчанную сикарой — четырехгранной сужающейся башней. Общая высота Ананды — 60 метров. Четыре коридора сходятся к центру храма. Туда, где к главной опорной колонне прижались спинами четыре позолоченные статуи Будды. Невидимые окна пробуравлены в стенах с таким расчетом, чтобы свет падал им на глаза.

Пересекая коридоры, перпендикулярно им тянутся четыре галереи. Там, в нишах, установлены статуи, иллюстрирующие религиозные притчи — джатаки. Возле центральной опоры храма можно увидеть статую, вроде бы совершенно не соответствующую канонам буддийского искусства. Она изображает молодого человека в короне, который стоит на коленях, молитвенно соединив ладони перед грудью. Этой скульптуре столько же лет, что и храму. Она изображает короля Чанзитту, при котором была построена Ананда.

К середине следующего, XII века был возведен другой, самый большой по размеру храм Пагана — Татбинью. Он уступает Ананде по совершенству архитектурных пропорций, но на десять метров превосходит его по высоте. По своей композиции храм Татбинью резко отличается от Ананды. В основе его лежит не куб, а нечто подобное конусу. Внутри храма возведен другой, маленький храмик — на его строительство пошел каждый десятитысячный кирпич, уложенный в стены Татбинью.

Форму Швезигона — золотоверхого храма Пагана — очень легко определить. Это просто-напросто гигантский золотой колокол. Он возведен на расходящейся тремя ярусами террасе. Достопримечательность Швезигона — крошечная лужица величиной с ладонь. Это углубление в каменной плите, сделанное перед храмом. Если опуститься перед этой лужицей на колени, в ней можно увидеть отражение всего огромного храма, который упорно не хочет умещаться даже в кадре широкоформатного объектива. От некоторых храмов сохранились только каменные основания. Им присущи характерные черты паганского периода бирманской архитектуры. Храмы имеют в своем основании крест: четверо ворот, выходящих на четыре стороны света.

Сохранившиеся до наших дней постройки Пагана сложены из кирпичей. На них можно разглядеть клейма с названиями деревень, где они были обожжены. По форме эти кирпичи несколько шире и тоньше современных. Но паганские каменщики работали на редкость тщательно. Кладка почти не имеет видимых швов. Кирпич буквально притерт к кирпичу.

Каждый из паганских царей стремился превзойти своих предков строительством еще более грандиозного храма. Последний из них так и остался недостроенным. Говорят, что по замыслу зодчих он должен был возвышаться над облаками. Надписи на камнях дают представление о том, чего стоила каждая роспись, каждая фреска. За удачное изображение Будды скульптор или живописец порой получал по слону.

Расходы на строительство храмов истощали паганскую казну. А над страной нависла угроза монгольского нашествия. В походе на Паганское царство участвовал Марко Поло, состоявший тогда на службе у Хубилая. Когда Хубилаю рассказали, что наганский царь увлекается строительством храмов, вместо того чтобы создавать мощную армию, хан повелел послать в авангарде отряд из музыкантов и шутов. Именно с этим отрядом побывал в Бирме Марко Поло. С его слов мы знаем о битве монголов с войском последнего паганского царя, который тщетно возлагал свои надежды на две тысячи белых боевых слонов.

Многие зарубежные исследователи считают, что паганский стиль в архитектуре представляет собой не что иное, как заимствование более ранних индийских памятников. С этим нельзя согласиться. Бирманцы действительно заимствовали буддизм. Но они развили буддийское искусство на своей национальной основе. Декоративные элементы паганского стиля характерны именно для искусства Бирмы. Именно в бирманских храмах можно видеть прямостоящего Будду. Здесь нет присущего индийским храмам стремления отделить богов от людей. К каждой статуе можно подойти и прикоснуться.

Среди построек Пагана есть действующие храмы, которые посещаются паломниками. Это Ананда, Татбинью, Гудопали и другие. Все они резко выделяются на общем фоне своей ярко-белой окраской. На рассвете они кажутся какими-то нерукотворными, почти сказочными. Но когда смотришь на эти храмы вблизи, невольно думаешь: кто больше повредил городу-памятнику — грабители или доброжелатели? Псевдоархеологи, вроде немца Томанна, на рубеже нашего века выпиливали куски паганских фресок и увозили их в Европу. Следы, оставленные похитителями, бирманцы умышленно сохраняют.

Но не только грабители лишают древние памятники их первоначального облика. С XVII века вошел в традицию обычай ежегодно белить храмы. Больно смотреть, с каким неистовством паломники мажут стены паганских пагод, лепят все новые листки сусального золота к буддийским статуям, искажая их очертания. А ведь до того как вошла в обычай ритуальная побелка, своды паганских храмов были украшены резьбой по штукатурке и художественной росписью. В кирпичном монастыре рядом с храмом Ананда можно убедиться в этом. Темой росписи обычно служили жития Будды. Но художники, как это нередко было в эпоху религиозной живописи, изображали все, что видели вокруг. Тут и гончары, и ткачи, и вышивальщицы. Есть даже бородатые португальские купцы, сходящие со своей каравеллы в каком-то бирманском порту.

По преданию, в Пагане было 4 440 000 строений. Цифра эта, конечно, мифическая. Она означает бесчисленное множество. Помимо хорошо сохранившейся кирпичной кладки, археологам удалось найти несколько тиковых досок с резьбой X века. Кроме прочности тика, здесь сыграл свою роль и климат Пагана — сухой, почти континентальный. Горная цепь защищает излучину Иравади от летних муссонных ливней. В другой части Бирмы памятники X–XIII веков давно были бы поглощены джунглями или разрушены муссонными ливнями.

Фрески, украшавшие храмы мертвого города, доныне живут в местных художественных промыслах, так называемом паганском лаке. В отличие от китайского лака основа изделий здесь не вытачивается из дерева, а изготовляется из плетеной бамбуковой щепы. После того как лаковая масса застывает, на нее наносится резьба. И наконец, ее золотят с помощью тех же тончайших пленок, которые лепят к буддийским статуям. Так что расписные изделия бирманских умельцев покрыты настоящим золотом.

Уже совсем рассвело, и я могу окинуть взором не только древние постройки, но и то, что их окружает. В дальней, незастроенной части речной излучины разрослась роща. Неожиданно для себя убеждаюсь, что мертвый город вовсе не безлюден. Между храмами петляют тропинки. Вокруг за оградами из кактусов видны крестьянские поля. Рис здесь не растет — слишком сухо. Выращивают кукурузу, а также масличные — кунжут, сою. Крестьяне, живущие на месте исчезнувших городских улиц, жмут на продажу растительное масло, чтобы на вырученные деньги купить рис.

Тишину мертвого города временами нарушают кукареканье петухов, скрип деревянных повозок. К полудню все это стихает. И наступившая тишина вновь возвращает в давно минувшие века. Но история время от времени протягивает к этим местам нити современных событий. В 1941 году, когда японцы захватили Бирму, они запретили хранить какие-либо книги на английском языке. Библиотека Рангунского университета была тогда тайком перевезена в Паган и замурована в одной из пагод. Только благодаря этому ее удалось сохранить.

Священная гора Полпа, которая возвышается над прилегающей равниной, другим своим склоном отражается в водохранилище Чемуотау. Это первый крупный ирригационный комплекс, созданный в Бирме после обретения независимости. Строить его помогали советские специалисты. Водохранилище орошает поля жителей почти ста деревень. Благодаря ему в 50 километрах от Пагана впервые стало возможным выращивать длинноволокнистый хлопок.

Если проехать от Пагана по реке Иравади примерно 30 километров, попадаешь на нефтепромыслы Чаук. Нефтяные вышки толпятся там у берега реки, чем-то напоминая силуэты паганских пагод. Еще во времена Паганского царства бирманцы добывали там нефть для лампад. Нефтью же обмазывали сваи домов, чтобы древесину не повреждали термиты.

Прошло уже семь веков с тех пор, как Паган перестал быть столицей Бирмы. Но он доныне остается самым чтимым местом в народном искусстве. Более поздние бирманские столицы тоже стояли на Иравади. И челны, поднимавшиеся вверх по реке, неизбежно проплывали мимо этого легендарного города с загадочной судьбой.

На Бенгальском заливе

Если есть рай на земле — он здесь, здесь, здесь! Я повторяю эти сказанные когда-то слова, сидя в десяти шагах от кромки прибоя. Шеренга легких бунгало выстроилась вдоль пляжа. Домики отделены от моря лишь узловатыми стволами магнолий и грациозно изогнутыми кокосовыми пальмами. На бирманском курорте Сандовей не возводят массивных зданий. Гораздо приятнее жить в таких легких хижинах, похожих на корзины. Их стены состоят из переплетающихся бамбуковых щеп, выкрашенных охрой. От этого домики выглядят шоколадными. Особенно приятно ходить босиком по полам из темно-коричневого тика.

Я сижу на террасе с навесом из пальмовых листьев. На столике передо мной — вскрытый кокосовый орех с соломинкой. Со стороны Бенгальского залива тянет свежий ветерок. Термометр показывает 31 градус. Но благодаря морскому дуновению зноя совершенно не ощущаешь. После напряженных дней, после дальних поездок по ухабистым дорогам особенно приятно никуда не спешить и радоваться тому, что все-таки есть на свете места, где в декабре не страдаешь от жары. На пути из Рангуна в Сандовей мы пролетали над дельтой Иравади. Там шла жатва. Виднелись ряды снопов, у селений желтело обмолоченное зерно. А часть полей уже зеленела всходами риса второго урожая. Тут и там петляли протоки, обрамленные густой зеленью. Во время муссонов дельта превращается в сплошное озеро.

К побережью Бенгальского залива вплотную подходят тропические леса. Только бухты ярко очерчены золотистыми полосками пляжей. Бухта Сандовея удобна для купания еще и тем, что вход в нее перегораживает коралловый риф. Из-за этого там не бывает больших волн, туда не заплывают акулы.

На каждом шагу груды кокосовых орехов. Одно из немногих здешних предприятий — завод, где копру разминают специальными машинами и плетут из нее канаты.

Местные жители промышляют, конечно, и рыболовством. На лов выходят вечером. Лодки выглядят небольшими, но сидит в них уйма людей: двенадцать гребцов, впередсмотрящий, рулевой и, наконец, артельщик.

На следующий день я встал до рассвета, чтобы застать возвращение рыбаков. Лодки подошли к берегу с первыми лучами солнца. Их радостно приветствовали ребятишки и собаки со всего селения. Потом из домов потянулись женщины с плетеными корзинами. Начался дележ добычи. У молчаливых мужчин оказались очень шумные жены. Получив свою долю, каждая семья вновь делила ее на две части, рыбу получше — на продажу, рыбу похуже — для себя.

После этого женщины отправились с уловом на базар, а мужчины принялись чинить сети. Около десяти часов и те и другие управились с делами, и над всей деревней закурились дымки. В половине одиннадцатого жители прибрежных селений садятся к столу. Второй, и последний раз едят перед заходом солнца, то есть около шести часов вечера. Вместо завтрака же и мужчины, и женщины обычно ограничиваются толстой самодельной сигарой. Прошелся по базару. Торговки рыбой громко переговаривались хрипловатыми голосами и обкуривали друг друга сигарным дымом.

Едва успело сесть солнце, как над Бенгальским заливом загорелись яркие тропические звезды. У кромки прибоя меня учили жарить цыплят местным бирманским способом. В песок загоняют бамбуковый кол, заостренный сверху. На него натыкают расплющенную тушку цыпленка. Все это накрывают ведром и обкладывают соломой. Солома горит недолго, но дает сильный жар. Поэтому цыпленок как бы запекается, и мясо, приправленное специями, приобретает своеобразный вкус.

Жить в бамбуковой хижине у кромки прибоя. Купаться подтропическими звездами, а потом жарить ужин на прибрежном песке. Слышать перед сном, как шелестят пальмовые листья на крыше. А проснувшись на рассвете, с наслаждением ходить по еще прохладному песку пляжа. Вот вознаграждение за изнурительные дни двухнедельной поездки!

Сапфиры Ратнапуры

Цейлонские самоцветы, цейлонский чай… Оба эти словосочетания привычны, хотя первое обрело известность гораздо раньше второго. Еще в VI веке до нашей эры царь Соломон посылал на этот далекий остров корабли за драгоценными камнями, чтобы заказать украшения для царицы Савской. Самый большой сапфир британской короны, превышающий 400 карат, был найден на Цейлоне среди рисовых полей Ратнапуры. По равнине Ратнапуры когда-то протекала река Калуганга. Впоследствии она изменила свое русло. Бурные горные потоки принесли с центрального плато вместе с обломками скальных пород и драгоценные камни. Они сохранились среди слоев гравия в виде отдельных твердых камешков. Большинство месторождений самоцветов в Шри-Ланке, как теперь называется Цейлон, представляют собой отложения гравия в руслах бывших рек. Это значит, что не только на равнине Ратнапуры, но и в верховьях протекающих по ней рек могут быть драгоценные камни.

Самоцветы сохраняются в речных наносах именно благодаря своей твердости. Менее стойкие породы превращаются в песок, более твердые — отлагаются в виде пластов гравия толщиной от нескольких сантиметров до полуметра. Вот в этих-то отложениях и следует искать самоцветы.

Мы ехали по равнине Ратнапуры, которая с виду ничем не отличалась от других земледельческих районов Шри-Ланки. Вокруг желтели рисовые поля, среди кокосовых рощ прятались селения. Но вот там и сям среди полей стали попадаться шалаши, крытые пальмовыми листьями. На первый взгляд они выглядели как навесы для сушки снопов. Но отвалы породы серо-зеленого цвета и ручейки воды, бежавшие в сторону, говорили о том, что это и есть сапфировые копи. Примитивная шахта выглядит как сельский колодец с деревянным воротом. Внутренние стенки шахты закреплены бамбуковыми жердями, поперек которых настланы листья кокосовых пальм. У каждого такого колодца обычно установлен насос с механическим движком. Он тарахтит, как мотор трактора. Каждые четверть часа люди крутят ворот, чтобы поднять снизу бадью с гравием. С виду он похож на массу из бетономешалки. Старатели обычно спускаются в шахту на полдня с изрядным запасом свечей. Вниз они скользят по бамбуковой жерди, как пожарники, а поднимаются вверх, переступая по распоркам, составляющим остов колодца.

Шахта, в которую я спускался, имела двенадцатиметровую глубину. От главного ствола в стороны радиально расходились шесть штреков. Их роют на разной высоте, пока не наткнутся на слой гравия. А найдя его, начинают добычу, подпирая забой столбиками гевеи с соседних каучуковых плантаций. В забое сыро, отовсюду сочится вода. Работать приходится по колено в грязи. Люди, трудившиеся в шахте, накладывали гравий в плетеные корзины и волокли их к бадье, которая служила подъемником. Есть и другой способ добычи самоцветов — прямо с речного дна. На здешних реках часто можно видеть шоколадные фигуры людей, которые стоят по пояс в воде и шарят, по дну длинными шестами. Чтобы ускорить течение на каком-то участке реки, насыпают перемычку. Вода бурно устремляется в узкий зазор, а люди спускаются с берега и длинными шестами шевелят речной песок, который тут же уносится водой. Если под песком обнаружится слой гравия, его выгребают корзинами и складывают на берегу. Этот способ можно применять лишь там, где гравий залегает неглубоко, непосредственно под песком речного дна. Большинство старателей добывают самоцветы шахтным способом.

В каждой артели существует давний, незыблемый порядок распределения долей. Две десятины получает владелец земли. (Большинство шахт расположены на месте рисовых полей.) Одна десятина идет владельцу насоса. Еще одна — тому, кто покупал лицензию (на рытье шахты нужно получить разрешение, внеся в казну денежный залог). Остальные шесть десятин делятся пополам между главой артели и рядовыми старателями, которых он нанимает. Выходит, что те, кто непосредственно трудится в шахте, получают лишь 30 процентов дохода.

Старатели Ратнапуры очень боятся змей. Если гадюка или кобра заползает в шахту, работы приходится прекращать. По древнему суеверию в добыче самоцветов никогда не участвуют женщины. К моменту промывки гравия, накопленного за месяц, с нетерпением готовится вся артель. Промывка идет в присутствии владельцев земли, насоса, лицензии и руководителя артели. Гравий в затоплетеных корзинах промывают под струей воды круговыми движениями. На донышке корзины остается несколько невзрачных камешков, в которых очень трудно узнать самоцветы. Они похожи на рыжеватые образования, которые хирурги извлекают у страдающих желчнокаменной болезнью.

На шахте, в которую мы спускались, работали сингалы из города. Почти все они были людьми с образованием и стали старателями из-за безработицы. Хозяина артели на месте не оказалось. Он отправился в город за горючим для движка и продовольствием Еще недавно он сам работал в забое, но разбогател и теперь, как повторяли остальные, «ездит на мотоцикле». В этих словах звучала надежда на удачу. Впрочем, разбогатеть старателю непросто. Разве что украсть под землей самоцвет. Но обнаружить его среди гравия трудно. Сделать это гораздо легче, когда шахту начинает заливать водой. В такие моменты надо подниматься наверх, но некоторых старателей останавливает алчность. При тусклом свете свечи они торопливо промывают горсть за горстью. Из-за этого многие землекопы гибнут при обвалах. Гибнут еще и оттого, что артель экономит на крепежном лесе.

Со средних веков ювелирным делом, а стало быть, также куплей и продажей самоцветов на острове, как правило, занимаются «мавры» — цейлонцы арабского происхождения. Добытые камни продаются на аукционах, которые периодически проводятся в Ратнапуре. Причем покупка необработанных камней не только требует опыта и чутья, но во многом зависит просто от везения, как лотерея. Ведь камешек, сохранившийся среди гравия, — это наверняка осколок твердой породы, но совсем не обязательно самоцвет.

Когда приближается аукцион, шахты начинает лихорадить. Тем более если перед этим удалось обнаружить новый пласт гравия. Артельщики нанимают землекопов, чтобы вести работы круглосуточно. Под землей ведь все равно темно. Тут же, возле шахт, старатели и ночуют. Когда проезжаешь по долине после захода солнца, видишь дымки, курящиеся возле навесов. После того как партия камней продана, она идет на огранку. Почти вся добыча копей Ратнапуры обрабатывается на месте. Инструмент для огранки предельно прост. У ювелира нет даже мотора, который приводил бы в движение диски с нанесенными на них абразивами. Огранщик держит в руке бамбуковый прут и двигает им взад и вперед, словно виолончелист смычком. К пруту привязана веревка, которая вращает диск на вертикальном стержне. Этот диск с нанесенным на него абразивом и стачивает грань за гранью. Огранщик должен хорошо чувствовать камень. Важно так расположить грани, чтобы сточить с самоцвета как можно меньше, а достоинства его выявить как можно больше.

О происхождении цейлонских сапфиров ходит много легенд. Рассказывают о смельчаке, который отправился на божественную гору Кайласа и попросил ее обитателей хотя бы на миг показать людям седьмое небо. Тогда один из богов взял чашу с напитком бессмертия — амритой и разбрызгал его по земле. Капли священной влаги превратились в самоцветы — сгустки небесной синевы. Темный сапфир, как правило, ценится выше светлого. Однако цейлонские и бирманские сапфиры считаются лучше австралийских потому, что их синева, будучи интенсивней, не переходит в черноту, а как бы сохраняет небесный оттенок.

Время от времени полиция Шри-Ланки раскрывает подпольные организации, занимающиеся контрабандой самоцветов, их тайным вывозом за рубеж. Государственная корпорация по экспорту драгоценных камней пока еще слаба. А между тем в древности добыча и обработка самоцветов, а тем более торговля ими, считались исключительным правом царской казны. Самоцветы были важной статьей государственных доходов. Они давали средства на строительство водохранилищ, которыми Цейлон славился еще до нашей эры.

Форточка в теплице

Высокогорный курорт Нувара-Элия был для британских колонизаторов желанной отдушиной, форточкой в душной теплице. Говорят, что англичане открыли этот райский уголок на высокогорном плато во время охоты на диких слонов. Сейчас поездка в Нувара-Элию дает не только передышку от изнурительной жары Коломбо, но и позволяет получить представление о плантационном Цейлоне. Едешь по горной дороге и не перестаешь восхищаться панорамой тропического острова. Куда ни глянь — цепи гор, зеленых вблизи и голубых у горизонта. Морское побережье окаймлено рощами кокосовых пальм. Если подняться чуть выше — видишь каучуковые плантации. Заросли гевеи чем-то похожи на осиновые рощи. Эти серебристые деревья растут рядами. Примерно на высоте человеческого роста гевея начинает ветвиться. Причем ветви ее отходят от ствола под острым углом. И наконец еще выше появляются чайные плантации. Начало плантационному хозяйству на Цейлоне положили португальцы. Их интересовали прежде всего пряности, и в частности корица. Португальцы понимали, что в результате порубок заросли коричных деревьев в конце концов будут истреблены, и принялись специально выращивать их. Монополию на торговлю корицей держали в руках колониальные власти. За попытку похитить или продать хотя бы кусочек коры этого дерева грозила смертная казнь.

Голландцы, завладевшие Цейлоном после португальцев, начали выращивать на острове кофе. Тропические леса на юго-западных склонах гор истребляли ради создания кофейных плантаций. Порубки шли сразу на большой площади. У подножия горного склона выстраивалась цепь лесорубов. Они не валили деревья, а лишь надрубали их и постепенно, шаг за шагом поднимались вверх по склону. Когда целая полоса тропического леса была таким образом подрублена, где-то у вершины разом заваливали несколько деревьев. И тут начинался лесопад. Одни стволы сбивали другие, как костяшки домино. Такую массовую порубку приурочивали к сухому сезону, чтобы тут же выжечь поваленные деревья и раскорчевать пни под кофейные плантации. Итак, Цейлон мог стать островом кофе. Но в конце прошлого века от эпидемии грибка все кофейные плантации разом погибли. Для их владельцев это было бы катастрофой, если бы они уже тогда не начали заниматься культивированием чая.

Кроны чайных кустов в Шри-Ланке подрезают иначе, чем в Китае или Японии. На Дальнем Востоке чайные плантации напоминают тела гигантских драконов, спускающихся с гор. Здесь же кроны чайного куста не круглые, а плоские. Издали плантации выглядят так, словно склон горы обложили кусочками дерна, которые еще не срослись. Лишь когда подходишь ближе, убеждаешься, что каждый квадратик дерна — это на самом деле плоская крона чайного куста, площадью чуть меньше квадратного метра. На эту бархатистую поверхность наложена какая-то аппликация. Это редко рассеянные деревья, предназначенные давать незначительную дозу тени чайным кустам. Безусловно, самая впечатляющая картина в Шри-Ланке — это горные районы, сплошь превращенные в чайные плантации. Такое даже трудно вообразить: не просто возделанный чаеводами склон, не просто гора или цепь гор, а целый ландшафт, целая чайная страна, границы которой теряются за горизонтом.

Здесь по-особому доходит до сознания тот факт, что по экспорту чая Шри-Ланка уступает одной лишь Индии. То тут, то там от шоссе отходят частные асфальтированные дороги. Они ведут к чайным фабрикам и к бунгало владельцев плантаций. А на зеленых склонах рядами темнеют фигуры сборщиц. Уход за кустами — прополка, окучивание, внесение удобрений — дело мужчин. Сбор же чайного листа ведут исключительно женщины.

За спиной у каждой сборщицы висит плетеная корзина. Она держится на ремне, переброшенном через лоб. Двигаясь вдоль кустов, женщины обеими руками проворно обрывают флеши — молодые побеги с тремя листочками — и перебрасывают их за спину. С каждой группой сборщиц ходит надсмотрщик, всегда насупленный, всегда чем-то недовольный. Надсмотрщик следит не за женщинами — понукать их нет необходимости, они работают сдельно, — а за кустами. Он должен выбрать место сбора, следить за тем, чтобы молодые листочки на всех кустах были вовремя собраны. Здорово же, однако, английские плантаторы отладили свой бизнес! Выращены не только кадры управляющих, но и надсмотрщиков, которые отлично знают свое дело. И вот по частным дорогам, а потом по государственному шоссе к Коломбо движутся грузовики-фургоны. В каждом из них — фанерные ящики с чаем.

Дорога из Ратнапуры в Нувара-Элию петляет среди зеленых холмов, разделанных под чайные плантации. И за каждым поворотом, за каждым перевалом все больше ощущается прохладное дуновение. И вот уже среди чайных плантаций начинают попадаться клочки огородов. На фоне тропической природы грядки с овощами выглядят непривычно. Капуста, свекла, лук кажутся здесь такими же экзотическими растениями, как у нас какая-нибудь папайя или манго. Да и на пастбищах видишь уже не буйволов, а черно-белых голландских коров. В свое время состоятельные англичане держали в Нувара-Элии лошадей, плохо переносящих жару, а в Коломбо ездили на рикшах.

И вот наконец сам курорт. Невысокие здания гостиниц и колониальных вилл, ухоженные английские газоны. «Гранд-отель», где я остановился, явно знал лучшие времена. В его обеденном зале можно разместить по крайней мере 200 человек, а постояльцев было не больше десятка. Великовозрастные слуги шаркали босыми ногами по скрипучим деревянным полам. Резные дубовые секретеры напоминали о временах, когда отсюда слали письма на родину почтенные джентльмены. В «высоком лондонском кругу» было принято на зимние месяцы, на самый неприятный в Англии сезон, садиться на чайный клипер и плыть на Цейлон, чтобы проводить рождественские каникулы, развлекаясь гольфом и верховой ездой в Нувара-Элии.

Главное достоинство этого курорта воплощено в строчке рекламного проспекта здешней гостиницы: «Все комнаты с каминами». Для европейцев, не знавших, куда деваться в Коломбо от вязкой, влажной духоты, особенно в те времена, когда еще не было кондиционеров, слово «камин» звучало как спасительное чудо.

Температура в Нувара-Элии идеальная, ее попросту не замечаешь. Даже в послеполуденные часы, когда солнце стоит в зените, здесь не жарче, чем летом в Подмосковье. А утром и вечером даже прохладно. Сингалы зябко ежатся, а европейцы с наслаждением надевают шерстяные свитеры.

Цейлонское нагорье имеет общий наклон к северу Вот почему курорты вроде Нувара-Элии, расположенные на высоте от полутора до двух километров, имеют такой благодатный климат. Они не только приподняты над уровнем моря, но и закрыты от влажного юго-западного муссона, дующего летом.

Такова Нувара-Элия — единственное место в Шри-Ланке, где можно отдышаться от оранжерейной духоты. Нувара-Элия — это единственное место на острове, где иногда выпадает иней. Сюда со всей страны привозят школьников посмотреть на это удивительное явление природы, которое поражает их словно северное сияние.

Фрески Сигирии

Чтобы представить легендарную скалу Сигирия, нужно мысленно увеличить постамент Медного всадника до размеров, вдвое превосходящих Исаакиевский собор. Гигантский гнейсовый утес поднимается над равниной словно пасхальный кулич. Издали он кажется спиной исполинского слона, который пасется на огороде. А ведь кругом вовсе не помидорные кусты, а пышные кроны вековых деревьев.

Увидев Сигирию, трудно поверить, что эта плосковерхая скала имеет двухсотметровую высоту. Лишь по мере приближения к ней постепенно начинаешь осознавать ее масштаб. Когда за поворотом дороги среди буйной зелени джунглей вдруг открывается взору этот утес — словно гигантский метеорит, упавший с неба, путешественника охватывает какое-то суеверное чувство. Легко представить себе, каким чудом казалась Сигирия, когда она служила крепостью царя Касьяпа! Ведь это удивительное творение природы поражало неприступностью и вместе с тем дразнило воображение завоевателей красотой белокаменного города, стоявшего на его плоской вершине.

Первое упоминание о Сигирии, или Львиной скале, встречается в летописи III века до нашей эры. А широкую известность она приобрела с тех пор, как с 473 по 491 год служила столицей царя Касьяпа. Будучи старшим из сыновей, он должен был наследовать отцовский престол. Однако матерью его была простолюдинка, тогда как мать младшего брата происходила из знатного рода. Боясь, что царь уступит требованиям придворных и передаст престол младшему сыну, Касьяп стал отцеубийцей — сбросил царя с крутого обрыва. Страшась народного гнева и мести младшего брата, Касьяп, прозванный «кровавым», создал себе крепость на вершине неприступной горы.

Я попал на остров в феврале. А на Сигирию начал взбираться в пятом часу вечера. И хотя это была отнюдь не самая знойная пора года и отнюдь не самое знойное время дня, я все равно буквально с первых шагов обливался семью потами. Но если так утомительно карабкаться по этим кручам даже зимним вечером и к тому же без всякой ноши, каких же трудов стоило воздвигнуть этот стольный град на вершине утеса! Какой же труд надо было затратить, чтобы обеспечить эту крепость всем необходимым на случай осады!

Одуряюще пахнет жасмин. Пронзительно перекликаются тропические птицы, на заросших ряской и лотосом прудах и в дворцовом рву надрываются лягушки. Остановившись перевести дух, оглядываюсь на подножие скалы. На заросшей травой пустоши, где пасутся буйволы и горбатые бычки, четко просматриваются контуры идеально спланированного архитектурного ансамбля, созданного пятнадцать веков назад. Так называемый Нижний город, примыкавший к скале, был обнесен рвом и стеной. Кирпичная кладка фундаментов позволяет судить о размещении дворцовых построек. Дворец царицы был опоясан еще одним круглым рвом. Вдоль прямой линии, служившей осью планировки ансамбля, сохранились трубы, из которых били струи воды. Да, это можно назвать цейлонским Петергофом V века. Среди дворцов были разбиты квадратные пруды-купальни: направо — для царицы, налево — для царя. Сад царицы был расположен так, что после полудня его защищала от солнца тень от скалы. Он так и назывался «Дворец прохлады», где журчали струи водопадов и широкие кроны деревьев смягчали зной. Там, наверное, как и сейчас, цвели лотосы и вели свои хоровые песни лягушки. И видимо, так же, как и сейчас, пахло жасмином.

Карабкаюсь по крутым ступеням, которые протерты в теле скалы тысячами паломников. И не устаю поражаться титаническому труду тех, кто создал эту наскальную крепость. Вот огромный камень, именуемый Качающейся скалой. Это многотонный монолит, подготовленный к сбрасыванию на головы врагов, осаждающих крепость. Он еле держится, специально закрепленный на особых катках. Несколько крутых ступеней — и вдруг неожиданно близко, на расстоянии вытянутой руки, открываются взору знаменитые фрески Сигирии — торжество древних золотисто-оранжевых красок.

Когда-то на отвесе скалы Сигирия было изображено пятьсот женских фигур. До наших дней уцелела двадцать одна из них — лишь те, что были защищены впадиной скалы от дождя и солнца. Шестьсот восемьдесят пять стихотворений, высеченных на камне, воспевают красоту пятисот изображенных здесь дев. Об этих фресках существует целая литература. Тонкие талии, изысканные изгибы рук. Фантастическая выразительность и сила линий. Трудно поверить, что эти изображения созданы полтора тысячелетия назад, столько в них утонченного вкуса и смелости художественного обобщения. Их неподдельная архаичность в чем-то смыкается с современностью. Женщины на фресках Сигирии как бы парят над облаками. До сих пор идет спор о том, кого они изображают. Одни утверждают, что это небесные танцовщицы, другие — что это феи воды. Скала находится в засушливой зоне. И женские фигуры на фресках могут олицетворять дождевые облака или влагу вообще. Они как бы плывут на волнах. Возле их бедер пенится вода. Лотос в женских руках тоже, возможно, символизирует влагу, ибо это водяное растение. Может быть, красавицы на фресках Сигирии должны были напоминать древним цейлонцам, что орошение — это основа жизни.

Тропа кончается широкой площадкой. Дальше склон становится еще более крутым. Весь последний выступ скалы, поднимающийся над площадкой, когда-то был превращен в исполинское изображение льва. Потому-то Сигирия и получила название Львиной скалы. Голова льва давно разрушилась. Остались лишь когтистые лапы. Но даже по ним одним можно судить о величине каменной скульптуры, которая охраняла вход в неприступную столицу царя Касьяпа. Сейчас между львиными лапами ведут вверх редкие ступени. Приходится карабкаться по случайным углублениям в гнейсовом монолите. И вот наконец вершина. Здесь когда-то стоял дворец. Его окружали верхние купальни, хранилища для сбора дождевой воды. Ведь город на вершине скалы был готов выдерживать даже многолетнюю осаду. Он имел запасы продовольствия, а водой мог запастись во время муссонных ливней. Вокруг, насколько хватает глаз, простирается зеленый ковер джунглей. А на севере, если смотреть в бинокль, поблескивают зеркала старинных водоемов. Это гигантские водохранилища древнего города Анурадхапура.

Касьяп кончил плохо. Брат его, бежавший за море, через восемнадцать лет вернулся с большим войском. Касьяп хотел дать ему решающий бой, но его слон увяз в болоте. Царь-отцеубийца покончил с собой, проткнув горло кинжалом.

С террасы гостиницы вновь смотрю на скалу Сигирия в вечерний час. Теперь она еще фантастичнее. Черные потеки на рыжем склоне кажутся остатками угля и золы от сожженного города. Стараюсь представить себе Сигирию в те времена, когда не было даже этих крутых ступенек, не было мостиков над трещинами, когда на отвесные стены можно было подняться только по веревочным лестницам. На закате их поднимали вверх, и связь с внешним миром полностью прерывалась Только там царю-отцеубийце казалось, что он в безопасности. И в такой вот вечерний час он шел к молельному камню, возле которого в крошечных нишах зажигали свои лампадки монахи.

В расположенных по соседству пещерных храмах есть фрески, где Сигирия изображена такой, какой она была полтора тысячелетия назад. Стоит ли спорить о значении женских фигур на скале? Ведь их создатели рассказали о главном — о замечательном искусстве, о высокой цивилизации, которая существовала на Цейлоне в те давние времена.

Вчера и завтра

Если улица в Индии еще не перестала быть базаром, то дорога там еще не перестала быть улицей. Она по-прежнему служит руслом, по которому течет повседневная, будничная жизнь со всем своеобразием ее красок, звуков, запахов. Поэтому путешествие по индийским дорогам позволяет не только ощутить пульс страны, но и дает представление о масштабе и сложности проблем, с которыми она сталкивается.

Тот, кому предстоит дальний путь, поднимается до рассвета. Но так же стремительно, как разгорается в южных широтах заря, пробуждается и дорога. Пастух торопится перегнать стадо коз, не признающих левостороннего движения. Поднятая ими пыль золотится от первых солнечных лучей. В утренней дымке четко прорисовываются грациозные фигуры женщин с коваными латунными кувшинами на головах. Донести, обычно издалека, два тяжелых кувшина воды, поставленных один на другой, — с этого начинается трудовой день миллионов индийских крестьянок, так вырабатывается поразительная плавность их походки. Горбатые бычки неторопливо тянут арбы, похожие на колесницы древних завоевателей. Там, где у дороги раскинули свои кроны вековые баньяны, стелется кизячный дым и на всю мощность гремят транзисторные приемники. Ночевавшие в пути водители допивают в придорожных харчевнях заваренный на молоке чай. Их перегруженные сверх меры грузовики (нередко каждая такая машина воплощает собой частную транспортную фирму) не менее экзотичны, чем индуистские храмы. Кузов, кабина, капот, крылья — все покрыто красочной росписью, украшено амулетами.

Переезжая мосты, дивишься ярким цветникам на берегах рек. Но пестреют там не цветы. Это сохнет на прибрежной гальке выстиранное белье. Каждое сари — прямая полоса красочной материи, похожая на грядку тюльпанов. С каждым часом все оживленнее, все теснее становится на дороге. Беспрерывно сигналят грузовики и автобусы. Им вторят звонками велосипедисты и велорикши. Кричат погонщики ослов, навьюченных глиняными горшками. Величественно и надменно, как махараджи, вышагивают верблюды. Сотни людей несут на головах корзины, узлы, охапки хвороста. Их общему хаотическому движению к тому же мешают священные коровы, которые равнодушно лежат или стоят, где им вздумается. Наблюдаешь эту мешанину грузовиков, повозок, пешеходов, этот пестрый поток, где легковая машина порой вынуждена двигаться со скоростью пары волов, и думаешь о том, что здешние дороги в чем-то олицетворяют образ самой Индии. Думаешь о стране, которая обогатила человечество многими достижениями своей древней цивилизации, но потом была обречена колонизаторами на отсталость и нищету. Думаешь об Индии, стремительно меняющейся и еще дремлющей в неизменности. Об отрадных ростках будущего и цепких корнях прошлого, о молодом сикхе за рулем трактора и простершемся в дорожной пыли паломнике, который меряет своим телом долгий путь к святым местам.

Во время моего пребывания в Индии там демонстрировался фильм «Ганди». Запомнились и сама эта талантливая картина, и толпы людей, штурмовавших кинотеатры, чтобы посмотреть ее. Поначалу мне казалось, что для натурных съемок режиссеру на сей раз почти не потребовалось ни костюмов, ни декораций. Ведь люди, селения вроде бы выглядят в основном так же, как во времена «соляного похода» Махатмы Ганди. Присмотревшись внимательно, убеждаешься, что это не так, хотя приметы нового не всегда лежат на поверхности. Индийский народ не только чтит память своих выдающихся сынов и дочерей. Он на практике осуществляет их заветы. Еще Махатма Ганди, демонстративно носивший только домотканую хлопчатобумажную ткань, рассматривал экономическую самостоятельность как одно из условий подлинной независимости страны. После провозглашения республики индийский рынок был огражден от засилья транснациональных корпораций. В индийском автомобильном потоке почти нет машин иностранных марок. Грузовики и тракторы, автобусы и легковые машины — все они, как правило, индийского производства.

Среди чудес, которыми дивятся приезжающие в Индию туристы, особого восхищения достойна железная колонна в Дели. Этот металлический столб весом шесть тонн издревле открыт дождям и ветрам. Но ржавчина до сих пор не тронула железа, выплавленного еще полторы тысячи лет назад. Так обессмертили свое мастерство древнеиндийские металлурги!

Став в колониальные времена сырьевым придатком Британской империи, Индия ввозила из «мастерской мира» практически все промышленные изделия. Теперь она обрела способность собственными силами производить большинство оборудования, необходимого для развития отечественной индустрии. Занимая ныне по своим производственным мощностям двенадцатое место в мире, Индия строит металлургические заводы, производит сверхзвуковые самолеты, запускает искусственные спутники Земли. Она может теперь практически самостоятельно развивать даже атомную энергетику.

Достаточно присмотреться к колоннам грузовиков на шоссе Дели — Бомбей, чтобы почувствовать: Индия перестала быть лишь поставщиком чая, джута, тканей. Все более существенную часть ее экспорта составляют промышленные изделия. Многие молодые государства не только охотно приобретают сделанные в Индии тракторы, дизельные двигатели или станки с программным управлением, но и все чаще предоставляют индийским фирмам подряды на строительство аэропортов и электростанций, нефтепромыслов и угольных шахт.

В сельской глубинке черты нового меньше бросаются в глаза. Но и там, где перемены не столь заметны, их результаты каждодневно сказываются на жизни людей. Индия, которая до недавних пор не могла прокормить свое население, в основном обеспечивает себя продовольствием. Из новых примет в индийской деревне очевиднее всего рост орошаемых площадей. То и дело видишь новые каналы, водоподъемники, колодцы. Площади поливного земледелия почти утроились. Все больше дает о себе знать применение сортовых семян, минеральных удобрений, распространение сельскохозяйственных машин. При всех жизненных тяготах, при нужде и лишениях, которые по-прежнему остаются уделом миллионов людей, низкому уровню их экономического благосостояния сопутствует сравнительно высокий уровень политического сознания. То и дело видишь человека, вслух читающего газету другим. А транзисторные приемники прочно вошли в быт. Даже самые обездоленные индийцы проявляют интерес к внутренним и международным событиям, стремятся участвовать в общественной жизни.

Проезжая индийские города и села, на стенах домов то и дело видишь плакат, как бы имитирующий детский рисунок. На нем изображены отец, мать, сын и дочь, а ниже красуется подпись: «Больше деревьев, а не людей!» Таков лозунг правительственной кампании по ограничению рождаемости. И все-таки самое отрадное из всего, что видишь в Индии, — это дети. Особенно когда они, умытые, причесанные, одетые в чистую, выглаженную форму, шествуют в школу или после занятий возвращаются домой. Да, больше половины населения Индии все еще неграмотно. Но уместно назвать и другую цифру: пять детей из шести охвачены начальным образованием. Хочется верить, что подрастающее поколение увидит свою родину преображенной, достойной своей славной истории.

Путешествуя по Индии, думаешь о том, как трудно было сдвинуть с места, привести в движение эту огромную, как континент, страну, в жизни которой сегодняшний день так тесно переплетается с днем завтрашним и днем вчерашним подобно тому, как на индийской дороге кондиционированный туристский автобус соседствует с парой волов, запряженных в арбу, и пешими переносчиками кирпича.

Аджанта и Эллора

Большинство иностранных туристов считают главной достопримечательностью Индии, ее самым известным историческим памятником Тадж-Махал. Но об особенностях индийского национального искусства нельзя судить лишь по архитектуре Великих Моголов. Это искусство многолико. И самый верный ключ к пониманию его первоистоков дают, на мой взгляд, фрески пещер Аджанты и скальные храмы Эллоры. Сравнительно малая известность, вернее сказать, посещаемость Аджанты и Эллоры имеет свое объяснение. Купол и четыре минарета Тадж-Махала красуются на туристических плакатах во всем мире прежде всего потому, что туда можно за три-четыре часа добраться на автомашине из Дели или прямо из столичного аэропорта Палам. Естественно, что каждый иностранец, у которого оказался хотя бы один свободный день, едет прежде всего именно туда.

Аджанта и Эллора расположены в глубине Индии, более чем в тысяче километров от Дели и в четырехстах километрах от Бомбея. От столицы нужно лететь на «боинге» до Бомбея, а оттуда на маленьком двухмоторном самолете до Аурандабада — пыльного городка, который когда-то служил столицей мусульманских правителей Индии. Но это еще не все. От Аурандабада до Аджанты более ста километров езды на автомашине по грунтовым проселочным дорогам. Сухие русла рек буро-пепельного цвета, плоские безлесые горы на горизонте. Лишь кое-где земля разграфлена, как паркет, полосками сжатых полей. То тут, то там виднеются мусульманские надгробия, остатки зубчатых крепостных стен. Возле развалин сторожевой башни свалены снопы проса. Лишь узловатые стволы баньянов, растущих вдоль дороги, напоминают о широте, на которой мы находимся. Да и в самой дороге есть что-то непривычное. Проселок, ведущий в Аджанту, почти пуст. Лишь изредка встретится арба, запряженная парой волов. Не видно людей, которые бы работали на полях..

Аджанта — это название селения, расположенного в пяти километрах от пещерных храмов. Этот последний участок пути вообще безлюден. Дорога поднимается по еле заметному склону среди безжизненных холмов. Лишь зеленые попугаи да обезьяны, которые перебегают дорогу, напоминают о том, что находишься в Индии. И вот наконец взору открывается водопад, низвергающийся с двадцатиметрового обрыва. Изогнувшаяся дугой каменная стена образует тенистую долину. По дну ее извивается река, пересыхающая в сухой сезон. Видимо, буддийские отшельники облюбовали это место как из-за его безлюдья, так и из-за его живописности. И несомненно, оба эти фактора стимулировали их творческое вдохновение.

С июля по сентябрь в здешних местах не переставая льют муссонные дожди. И тем, кто нашел тут уединение, надо было искать убежище от ливней. Так и началось в каменном обрыве строительство пещерных храмов. Тридцать пещер, расположенных на разных уровнях, тянутся примерно на полкилометра. Пещерные храмы Аджанты создавались на протяжении девятисот лет. Со II века до нашей эры по II век нашей эры их строили последователи раннего буддизма. Эти молельни характерны отсутствием статуй, каких-либо изображений божества. Затем, после четырехсотлетнего перерыва, в VI–VII веках начался второй период. Именно поздние храмы принесли Аджанте наибольшую славу своими фресками.

История Аджанты во многом напоминает судьбу других памятников древних цивилизаций, таких как Дуньхуан в Китае, Ангкор в Кампучии или Боробудур в Индонезии, — природой или людьми они были почти на тысячу лет обречены на забвение, скрыты от посторонних взоров. Последние отшельники, судя по всему, покинули Аджанту в IX веке. И целых десять столетий эта долина оставалась безлюдной. Во время муссонных ливней грязевые потоки постепенно скрыли от глаз входы в большинство пещер. В 1819 году одну из пещер Аджанты случайно обнаружили британские офицеры, охотившиеся на тигра. Тридцать пещер Аджанты ныне соединены туристской тропой. Но в прежние времена каждая из них имела самостоятельный спуск к реке. По своему назначению пещеры разделяются на два типа: чатия (молельня) и вихара (обитель). Самые ранние пещеры Аджанты — это именно молельни. Сооружались они по несложному, повторяющемуся образцу: два ряда колонн, или восьмигранных каменных опор, а у задней стены — чатия, то есть ступа, символизирующая предмет поклонения.

Высекая из каменного монолита свои молельни, ранние последователи буддизма инстинктивно следовали традициям деревянного зодчества. И в центральном, и в боковых сводах они имитировали очертания балок, которых на самом деле не существовало. Да и колоннады в такой небольшой пещере не несут нагрузки. Их назначение — делить пространство и улучшать акустику. Характерная черта ранних пещер — полукруглое окно над входом. Снаружи оно оформляется как арка, похожая на подкову или натянутый лук. Несмотря на сходство с мавританской аркой, эта деталь со II века до нашей эры присуща скальной архитектуре Индии. Вихары, или обители, отличаются тем, что в задней и в боковых стенах молельного зала вырублены ниши для жилья. Каждая такая ниша своими размерами напоминает купе железнодорожного вагона. Каменные постели с двух сторон, прямоугольный дверной проем, строго горизонтальный потолок, вертикальные стены. Порой кажется, что эти крохотные комнатки не вырублены в скале, а сложены из железобетонных плит, сошедших с конвейера современного домостроительного комбината.

Пещера номер пять, которую в свое время так и не достроили до конца, дает представление о том, как велись тут работы. Пожалуй, лишь на этом примере осознаешь, какой это был нечеловеческий труд. Вырубать каждую пещеру начинали сверху, отделывая ее с потолка и постепенно спускаясь вниз. В этом недостроенном храме видны наметки колонн, которые еще не освободились от соединяющего их монолита.

Прославленные фрески Аджанты незаслуженно отодвигают скульптуру этих пещерных храмов как бы на второй план. А ведь и здесь немало примечательных образцов пластического искусства. В задней стене пещеры номер один высечена из скалы статуя Будды-проповедника. Он сидит скрестив ноги и как бы считает на пальцах — перечисляет аргументы, подтверждающие правоту его учения. Когда свет падает на статую прямо, лицо Будды выражает отрешенность. Если переместить источник света вправо, на лице божества появляется сдержанная улыбка. Если же осветить статую с противоположной, левой стороны, лицо ее обретает грусть. Нельзя забывать, как трудно было работать скульпторам и живописцам в этих пещерах, где всегда почти темно. Единственным источником света служил солнечный зайчик. С помощью начищенных медных блюд они направляли луч света в нужную точку.

Главное художественное богатство Аджанты — это фрески, которыми сплошь расписаны стены, потолки и даже колонны поздних храмов. В 1920 году правитель Хайдерабада пригласил в Аджанту итальянских реставраторов. Они покрыли сохранившиеся на стенах фрески слоем шеллака. Поэтому они теперь блестят, как иконопись на досках. Лишь на потолках пещер можно видеть, как выглядели эти фрески до реставрации. Палитра красок, которыми пользовались создатели фресок Аджанты, весьма ограниченна. Среди них преобладают так называемые темперные тона — красная и желтая охра, черная земля. Единственной привозной краской была ляпис-лазурь. Поразительно чиста и ярка здесь белая краска. Изображая жемчужное ожерелье, художник многократным нанесением точки делал ее выпуклой, почти осязаемой. Так что жемчуга на красавицах Аджанты как бы светятся в темноте. Преобладающее во фресках Аджанты сочетание черного, белого и красно-коричневого тонов выглядит неожиданно современно.

Потолки пещер расписаны декоративным орнаментом. Это цветы, растения, животные. В одной из пещер цветочный орнамент окаймлен изображениями двадцати трех гусей. Поза каждого из них ни разу не повторяется. Поражаешься наблюдательности художника, его умению передать в каждом изгибе гусиной шеи трепетное ощущение жизни. По фрескам Аджанты можно изучать архитектуру древних городов, старинные костюмы, ювелирные изделия, образцы оружия. Это декоративное богатство — поистине энциклопедия индийского национального искусства. Художники Аджанты часто изображали танцы. Средствами живописи они умели передавать ощущение ритма. Одна из наиболее известных фресок Аджанты — темнокожая красавица в тюрбане. Она оживленно беседует с кем-то, жестикулируя изящно согнутой рукой, и от движения плеч ожерелье на ее груди сместилось в сторону… Вот перед разгневанным царем пала ниц придворная танцовщица. Несколькими линиями обозначив складки ее одежд, художник передает трепет ее гибкого тела. Создатели пещерных фресок умели придать изображению объемность, владели искусством светотени.

Художники Аджанты выразили все, что волновало их современников. Вот Бодисатва с цветком — одна из наиболее популярных фресок, украшающая обложки художественных изданий. Вот красавица, которая смотрится в зеркало. А вот расшалившиеся школьники. Учитель укоризненно смотрит на них, ибо лишь три ученика на передних скамьях прислушиваются к его словам. Вся человеческая жизнь от рождения до смерти, все слои общества от царя до раба, от святого до грешника, все человеческие чувства: любовь и ненависть, радость и горе — все это нашло отражение в пещерных храмах Аджанты. Они поистине стали зеркалом жизни далеких веков. Этим художникам веришь во всем, если не считать единственного сомнения: действительно ли фрески Аджанты создавали отшельники, отрицавшие мирские желания? Конечно, тут много религиозных тем: и жития Будды, и дидактические истории из священных книг. Но, хотя Будда и призывал подавлять радость бытия, произведения древних художников все-таки доказывают, что жизнь прекрасна. После осмотра пещер Аджанты мы вернулись в Аурандабад, переночевали там и на следующий день поехали в Эллору. Если Аджанта вызывает восхищение, то Эллора буквально потрясает.

В путеводителе сказано, что в Эллоре насчитывается тридцать скальных храмов. Но само это слово имеет тут иной, как бы противоположный смысл. В Аджанте строители пещер врубались в скалу. Храмы Эллоры не врублены в тело горы, а, наоборот, вырублены из скального монолита. Поначалу это трудно осознать. Легко ли представить себе, чтобы храм Василия Блаженного на Красной площади не складывали из отдельных камней, а вырезали из целого холма, начиная от куполов и кончая цоколем, а затем взялись за внутренние помещения. Именно поэтому храм Кайласа в Эллоре хочется назвать одним из чудес света. Дело не в размерах. Подобных построек в Индии немало: 80 метров длины, 50 — ширины, 40 — высоты. Но ведь все эти архитектурные объемы, весь храм — от высокого цоколя, украшенного фигурами слонов и львов в натуральную величину, до пирамидальных башен — все это высечено из одного цельного куска камня, все это представляет собой не строение, а скульптуру.

Когда подходишь к храму Кайласа, видишь как бы гигантскую пещеру без крыши. Отвесная каменная стена с трех сторон подступает к храму. Строить его начали в 756 году, закончили полтора века спустя. Представим себе здание, которое начали возводить перед восстанием декабристов и продолжали дело вплоть до наших дней. Как не поражаться упорству и целеустремленности древних строителей! Ведь автор этого грандиозного замысла и те, кто взялся за его осуществление, сознавали, что ни им, ни их детям и внукам не доведется увидеть завершения намеченных работ.

И все-таки люди, нашедшие в 756 году этот скальный обрыв, корчевали девственный лес на его вершине, сбрасывали почву, пока не дошли до гранита. Им предстояло тремя траншеями отрезать от скалы гигантский монолит, чтобы затем высечь из него сооружение сложной и гармоничной конфигурации. А ведь от строителей требовалась не только целеустремленность, но и поразительная точность. На протяжении полутора с лишним веков день за днем, час за часом ни один каменотес не имел права ни разу ошибиться. Каждый удар по камню должен был быть точно рассчитан. Особенно на том этапе, когда главные архитектурные объемы уже были высечены из скалы и началась отделка.

Каждая стена храма Кайласа — это произведение скульптуры. Десятки слонов украшают фасад, каждый квадратный метр заполнен множеством декоративных деталей. А ведь кроме наружной отделки, у храма Кайласа есть еще и интерьеры. Потолок под сводом главной башни украшен большим барельефом. И трудно представить себе, что этот скульптурный круг не был высечен отдельно, что он — как и все остальное — часть скального монолита. Каменотесам приходилось работать лежа на спине. Причем каждый ошибочный удар, каждый ненужный осколок вынуждал либо переделывать скульптуру, либо вовсе отказываться от нее. Вот если бы, скажем, у какого-нибудь слона откололся хобот, на его место нельзя было поставить другую, отдельно вырубленную статую. Монолитность всего сооружения требовала безупречной точности.

Храм Кайласа посвящен богу Шиве. И в главной башне находится объект поклонения — детородный орган этого бога. Это каменный столб полутораметровой высоты, на который крестьянки из окрестных селений каждое утро надевают венок из свежих цветов.

Первая статуя, которую видишь, входя в храм, — это Ганеша, сын Шивы и его жены Парвати. У индийцев Ганеша символизирует удачное начало. Даже в наши дни, когда закладывают металлургический комбинат или спускают на воду судно, полагается сотворить молитву в честь Ганеши. Боги в храмах Эллоры явно наделены человеческими чертами. Вот типичная семейная сцена: Парвати рассердилась на своего мужа, Шива снисходительно старается успокоить жену. Скульптуры исполнены жизни, движения. Резво шагают слоны, отчего бубенцы на их сбруе смещены назад. Изгибают шеи разъяренные быки. Грациозно танцуют девушки.

В Эллоре встречаются и совмещаются художественные традиции и приемы севера и юга Индии. В то же время Эллора — это пример веротерпимости индийцев, потому что здесь тесно соседствуют храмы трех религий: индуистские, буддийские и джайнистские. Причем примерно в течение двухсот лет (в VII–IX веках) строители храмов соседствовали, а стало быть, соревновались. Такое мирное сосуществование неизбежно вело к обмену художественными приемами. Ведь у последователей трех религий был не только общий язык — санскрит, на котором писались их священные книги. В их религиозном искусстве было и немало общих символов — как, например, цветок лотоса. В храмах всех трех религий присутствует изображение слонов. Слон в те времена был мерой социального престижа. Подобно тому как помещиков когда-то оценивали по количеству крепостных, а потом по числу десятин земельной собственности, престиж индийского феодала определялся количеством слонов, которых он мог иметь и содержать.

Как и фрески Аджанты, скульптура Эллоры говорит о взаимосвязи древних цивилизаций. Когда всматриваешься в композиции стенных росписей, видишь несомненное сходство с китайскими пещерными храмами Дуньхуана. Это сходство отмечают индийские исследователи. Интересно, что храмы Аджанты описал в начале VII века китайский путешественник Сюань Цзан.

Какой примечательной полосой в человеческой истории были IV–VII века нашей эры! Ведь тогда почти одновременно существовали Индия Гуптов и Китай династии Тан. Где-то здесь, в Индии, соприкасались и взаимно обогащали друг друга эти могучие потоки национального искусства. Ведь не только караваны торговцев двигались по Великому шелковому пути. И не только фелюги арабских мореходов курсировали между Аравией и западным побережьем Индии. Вместе с торговлей происходил и культурный обмен.

В Эллоре на одной из башен храма Кайласа высечены сцены из «Махабхараты» и «Рамаяны». Бросается в глаза их сходство с чертами древнеегипетского искусства. Не только типично египетское построение: барельеф в восемь рядов, насыщенный изображениями человеческих фигур и боевых колесниц. Не только эта композиция в виде лент, лежащих одна под другой, как строчки книги, но и сами изобразительные приемы позволяют говорить о египетском влиянии. Среди мифических животных тут и лев, стилизованный в манере, очень характерной для древней Месопотамии, для культуры Двуречья.

Сокровища Аджанты и Эллоры подтверждают мысль, выраженную в свое время Ильей Эренбургом: «Когда искусство народа находится в расцвете, оно не нуждается в таможенных барьерах и не замыкается в себе, а, напротив, впитывает в себя все ценное, что создается другими народами. Это верно также, если говорить о границах времени: большое искусство не страшится ни самых древних форм, ни самых дерзких исканий».

Фатехпур Сикри — город-призрак

Для многих иностранцев представление об Индии не ограничивается ее столицей. Почти всякий, кто приезжает в Дели, старается посмотреть и другую древнюю столицу Великих Моголов — Агру. Первая из них знаменита Красным фортом, вторая — Тадж-Махалом. Да, по крайней мере 95 процентов туристов едут в Агру ради того, чтобы посмотреть Тадж-Махал. А ведь всего в каких-нибудь сорока километрах оттуда находится третья столица Великих Моголов — Фатехпур Сикри. Когда один соотечественник и современник Шекспира, елизаветинский вельможа, посетил Фатехпур Сикри в 1583 году, он увидел город, превосходивший тогдашний Лондон.

Но всего через год после его визита Фатехпур Сикри был покинут людьми, стал городом-призраком. Время для него будто остановилось, как в городе из сказки о спящей красавице. И именно поэтому Фатехпур Сикри изменился за последние четыреста лет гораздо меньше, чем Агра или Дели.

Сама история этого города-призрака звучит как сказочный сюжет. Император Акбар был в отчаянии от того, что долго не имел наследника. Ему посоветовали посетить благочестивого шейха в одном захолустном селении. Шейх благословил императора, и вскоре у него родился сын. В благодарность за это Акбар решил переместить свою столицу в эту деревню. Фатехпур Сикри лежит на скалистом гребне длиной около четырех и шириной два километра. Чтобы расчистить место для города, пришлось попросту срезать вершину этого гребня. С трех сторон новая столица была обнесена стеной с девятью воротами. А с четвертой у подножия скалистых круч Акбар повелел создать искусственное озеро. Поднявшись на верхний этаж дворца, видишь, что столица планировалась с размахом. Внутренние стены разделяют дворцовую, храмовую часть города и некогда процветавшие торговые кварталы. По площади Фатехпур Сикри больше лондонского Сити.

Город-призрак, лежащий среди зеленой равнины, словно построен для киносъемки. Его главной архитектурной доминантой служит арка мечети, ведущая на квадратную храмовую площадь. Она величественна, как ансамбли старинных зданий Самарканда. Под сводами арки гнездятся дикие пчелы. Когда подъезжаешь к Фатехпур Сикри со стороны мечети, город кажется живым. Работают каменотесы, применяя те же орудия труда, что использовались здесь 400 лет назад. Пасутся козы. Сбегаются к автомашине мальчишки, выпрашивая бакшиш.

Взбираемся по крутым ступеням и, разувшись, ходим по храмовой площади с ботинками в руках. Это типичный двор мечети или медресе. Галерея арок опоясывает замкнутый квадрат. В центре вымощенного каменными плитами двора высится беломраморная ажурная мечеть. Внутри истово читают Коран несколько верующих. История Фатехпур Сикри оборвалась так же сказочно, как и началась. В 1584 году, то есть всего через полтора десятилетия после основания новой столицы, император Акбар оставил ее, вновь вернувшись в Агру.

Гвалиор — ночлег v магараджи

За годы работы в Англии мне много раз доводилось показывать соотечественникам достопримечательности Тауэра, и в том числе пушки из индийской крепости Гвалиор. Она была одним из оплотов Великих Моголов, где англичанам пришлось вести упорные бои. И вот представилась возможность увидеть эту цитадель своими глазами. Гвалиорская крепость построена из красного песчаника. Ее сторожевые башни, примыкающие к главным воротам, своими изящными линиями напоминают минареты, как бы прилепившиеся к скале.

В свое время крепостная стена была облицована изразцами. Остатки их кое-где сохранились. Вот ряд плиток, на которых изображены желтые утки на ярко-синем фоне. Вот своеобразный орнамент, составленный из символических фигур крокодилов со сцепившимися хвостами.

В 1857 году Гвалиор стал базой сипайского восстания, которое послужило началом борьбы индийского народа за независимость. Здесь сипаи, которых возглавляла Лакшми-бай, дали англичанам последний бой. Раненная пулей и саблей героиня умерла в седле. Подобно Жанне д’Арк, Лакшми-бай сражалась в мужской одежде. Англичане так и не узнали, что она была женщиной.

Все дороги, ведущие к крепости, проложены с таким расчетом, чтобы по ним могли проходить слоны с паланкинами для магарадж. На деревянных воротах торчат стальные кованые шипы. Когда створки их закрывались, эти шипы преграждали путь боевым слонам противника. Хотя слона можно научить чему угодно, его никогда не заставишь пробиваться через такую колючую преграду.

— Ночевать будем во дворце, — загадочно сказал мой спутник.

Оказалось, что магараджа Гвалиора решила последовать примеру некоторых английских аристократов. Гостевой флигель своего дворца она переоборудовала в гостиницу. Во времена королевы Виктории молодой магараджа Гвалиора построил в крепости дворец на манер итальянского палаццо. Выпускник Кембриджа, видимо, хотел поразить гостей из Англии чем-то нарочито восточным и стилизовал гостевой флигель дворца под индийское средневековье. Вдоль второго и третьего этажей тянется балконная галерея. Вместо перил она закрыта решетками из резного камня с геометрическим узором. В одной половине моего номера площадью около 100 квадратных метров стояла гигантская двуспальная кровать. В другой — диван с креслами, настолько пыльными, что на них было страшно сесть. Ванная комната тоже была необъятных размеров. Но в ней был только душ с электрическим водогреем, который не работал, а по грязноватому полу бегали мокрицы. Правда, на старинном столике стояли фаянсовый кувшин и таз, видимо сохранившиеся со времен королевы Виктории. Ими и пришлось пользоваться для умывания.

Рано утром меня разбудили какие-то странные звуки: не то детский плач, не то вой шакалов. Оказалось, что это кричат павлины. Они разгуливали по парку, который когда-то был разбит вокруг дворца, но сейчас пришел в запустение. Часть газонов распахана и засеяна пшеницей. Однако перед гостевым флигелем буйно цвели кусты роз.

Дворец магараджи Гвалиора, открытый для посещения туристами, оставляет весьма тягостное впечатление. Во всем видишь какую-то странную смесь помпезности и упадка. Со стен клочьями свисает шелковая обивка. Позолоченная штукатурка на лепных потолках обваливается кусками. Какой-то жалкой, нелепой выглядит на этом фоне мебель в стиле Эдуарда VII, считавшаяся в конце XIX века воплощением последней моды.

Но, пожалуй, еще более удручало стремление индийских феодалов во всем подражать иноземным завоевателям, порой доходя при этом до полного абсурда. Причем не только из-за высокомерного презрения к культуре собственной страны, но и потому, что они видели в европейской цивилизации лишь самую крикливую и броскую ее сторону. А ведь дворец магараджи Гвалиора был выстроен не каким-нибудь нуворишем, а представителем древней династии!

Желая пустить пыль в глаза своим соотечественникам и высоким особам из колониальной администрации, магараджа изощрялся как мог. Зал аудиенций похож на лондонский Реформ-клуб. Потолок с лепной позолотой, коринфские колонны, тяжелые трехметровые люстры. Вот комната, обставленная хрустальной мебелью. Брюссельские и венецианские мастера, видимо, немало потешались над богатым заказчиком. Где еще можно увидеть диван с хрустальными ножками и хрустальной спинкой? А ведь кроме мебели и торшеров, магараджа умудрился использовать хрусталь даже для сооружения лестницы. Каждый столбик ее перил сделан из хрусталя да еще украшен гранеными подвесками, словно это люстра. Выдумкам хозяина гости немало дивились и в столовой. Магараджа заказал в Лондоне серебряный макет железной дороги. Посередине стола медленно двигался поезд из вагончиков, в каждом из которых ставились хрустальные графины с напитками.

Розовый город Джайпур

Желание непременно побывать в Джайпуре родилось у меня в Калькутте, хотя столица Раджастхана не имеет решительно ничего общего со столицей Бенгалии. В центре Калькутты среди просторного ухоженного газона высится мемориал королевы Виктории. Внутри его с давних пор экспонируются картины, посвященные знаменательным событиям в истории Виндзорского дома. Среди них — картина русского художника Верещагина «Въезд принца Уэльского в Джайпур». По композиции и колориту картина типично верещагинская, хотя фамилия художника напечатана под ней самым мелким шрифтом. Как нечто наиболее важное, надпись на табличке сообщает, что на белом слоне сидит принц Уэльский. Следующая строчка гласит, что данную картину подарил мемориалу магараджа Джайпура. И уже в самом низу называется фамилия художника. От картины Верещагина веет сухим зноем. Перед ней забываешь о влажной жаре Калькутты. Порой кажется, что ощущаешь даже запах пыли, которая клубится под ногами воинов и боевых слонов, шествующих мимо розоватого дворца.

И вот мне самому представилась возможность побывать в Джайпуре. Дорога идет по равнине. Сначала вокруг зеленеют пшеничные поля. Кое-где желтыми прямоугольниками ярко выделяются посевы цветущей горчицы. Но чем ближе к границе Раджастхана, тем скупее становится растительность, тем ощутимее иссушающее дыхание пустыни. Правители Раджастхана многие века не желали подчиниться Великим Моголам, сделавшим Дели своей столицей. Раджастханцы остались индуистами вопреки мусульманскому господству над Северной Индией. Борьба продолжалась несколько столетий. Напоминанием о ней доныне служат бесчисленные крепости, выросшие на пустынных просторах Раджастхана. Именно крепостью среди неприступных гор был и Амбер — древняя столица Раджастхана. Экскурсионные автобусы и теперь могут доехать только до подножия. Дальше надо взбираться вверх по крутой и узкой тропе или садиться на слона, что и делают большинство туристов.

Желто-бурые с темными подпалинами стены дворца в Амбере напоминают верблюжью шерсть. Его внутренняя планировка умышленно усложнена. Путаница коридоров позволяла магарадже тайно посещать любую из многочисленных наложниц, а также устраивать конфиденциальные встречи без ведома придворных. На одной из плоских крыш дворца разбит верхний сад, окруженный колоннадами. Там цветут лиловые бугенвиллеи. Другой дворец был выстроен на участке рукотворной суши посреди большого озера. Сейчас этот водоем почти совсем зарос. После смерти императора Акбара власть Великих Моголов начала ослабевать. Раджастханские магараджи почувствовали, что им уже нет необходимости отсиживаться среди неприступных гор. И вот в 1727 году столица Раджастхана была перенесена из Амбера в Джайпур.

Если верить английским путеводителям, Джайпур стали называть «розовым городом» с 1875 года. Тогда по случаю визита в Индию мужа королевы Виктории принца Альберта правитель Раджастхана повелел выкрасить в розовый цвет все строения на джайпурских улицах. Но я думаю, что этот город от рождения был розовым, потому что его главным строительным материалом был местный песчаник. Джайпур доныне остается грязновато-розовым или, точнее сказать, светло-кирпичным. Его постройкам присущ оттенок, именуемый терракота.

Джайпур — один из немногих в Индии городов, которым присуща геометрическая планировка. С запада на восток его пересекает главная магистраль, идущая от ворот Луны на западе до ворот Солнца на востоке. Под прямым углом ее пересекают три другие осевые магистрали. В северной части города находятся дворец магараджи и обсерватория. Они образуют как бы внутреннюю часть столицы. Остальной Джайпур тоже поделен на четкие прямоугольники. В этом смысле он похож на древние китайские города.

Главная улица Джайпура, в сущности, представляет собой базар. Кстати, так она и называется. Тут можно ходить часами, наблюдая жизнь, которая сохранила многие черты средневековья. Здесь до сих пор глазам открывается та Индия, которую видел Афанасий Никитин, — экзотическая страна, воспетая индийским гостем в опере «Садко». Порой трудно поверить, что Джайпур — ровесник и даже младший брат Санкт-Петербурга. Тут не только архитектура, не только крепостные стены и башенки дворцов напоминают о средневековье. Красочный колорит Востока прошлых веков в еще большей степени сохраняет человеческая толпа.

Раджастхан — это родина цыган. Именно отсюда кочевые цыганские племена издавна начинали свой путь в Европу. В Раджастхане на каждом шагу видишь типично цыганские кибитки. Это здесь до сих пор самая распространенная повозка. Уроженцы здешних мест доныне занимаются традиционными цыганскими ремеслами. Женщины славятся как гадалки, мужчины — хорошие кузнецы (а также лихие конокрады). Раджастханки одеваются очень ярко и пестро. Даже на дорожных работах можно увидеть женщин, разодетых словно на свадьбу. Браслеты, ожерелья, серьги, яркие сари, расшитые золотой или серебряной нитью. По здешнему обычаю женщина надевает на себя все, что имеет. Когда сари приходит в негодность, с него спарывают золотую или серебряную нить и продают ее на переплавку.

Пожалуй, и самому Джайпуру присущи некоторые цыганские черты. Его отличает какая-то разудалая, броская красота. Он ярок, пестр, хотя и грязноват.

Главное чудо Джайпура — Хава-Махал («Дворец Ветров»), Этот пятиэтажный дворец из розового песчаника магараджа построил для своего гарема. Он хотел, чтобы каждая из его многочисленных жен могла со своего закрытого балкона наблюдать за тем, что происходит на главной улице, то есть на Базаре. Очень трудно описать словами «Дворец Ветров». Порой кажется, что такой полет фантазии возможен только в волшебной сказке. Хотя магараджи Раджастхана гордились тем, что так и не покорились Великим Моголам, они не смогли избежать влияния исламского искусства. У них, конечно, существовала своя школа, своя ветвь. И все-таки основные приемы и традиции мусульманской архитектуры тут, безусловно, налицо. Это и так называемая мавританская арка, и решетчатые окна. Пожалуй, своеобразным элементом архитектуры джайпурских дворцов, и в частности Хава-Махала, является восьмиугольная беседка, увенчанная куполом, похожим на шлем воина. Иногда она существует изолированно, как башенка дворца, иногда же наполовину выступает из стены, как эркер или крытый балкон.

Именно таков фасад Хава-Махала. Иногда его сравнивают с медовыми сотами. Иногда — со скалой, к которой прилепилось множество ласточкиных гнезд. Второе сравнение, пожалуй, более точно. Розовый фасад, украшенный белыми линиями орнамента, состоит из пяти ярусов. Каждый из них — это ряд закрытых балконов, эркерами выступающих из стены. Они имеют решетчатые окна, вырезанные из белого мрамора. Когда проходишь по шумной базарной улице Джайпура, поднимающийся над ней фасад «Дворца Ветров» воспринимается как сказочный сон.

Джайпурская обсерватория, построенная в 1728 году, интересна тем, что дает представление об обсерватории Улугбека в Самарканде. Ведь здесь использованы те же самые приборы, которыми индийские и арабские астрономы пользовались еще в глубокой древности. Здесь можно увидеть двенадцать беломраморных дуг для астролябии — по одной на каждый знак зодиака. Эти дуги, по которым двигались колесики измерительных приборов, уходят одной стороной под землю, а другой взмывают в небо.

Дворец магараджи тоже кажется иллюстрацией из волшебной сказки. Сказочным выглядит его розовый цвет, его изысканные аркады. Главным декоративным элементом дворца служит резьба по мрамору. Перед входом во дворец стоят два больших металлических чана. Я подумал, что в них держат воду на случай пожара. Оказалось же, что это самые крупные в мире серебряные сосуды. Их изготовили, когда магараджа собирался в Лондон на юбилей королевы Виктории и хотел запастись водой на всю дальнюю поездку. Напоминанием о былых временах, когда земля Раджастхана постоянно была полем битвы, является одна из крупнейших в мире коллекций оружия во дворце магараджи. Стены нескольких залов сплошь увешаны саблями, кинжалами, пиками, мушкетами, щитами, другими всевозможными видами холодного и огнестрельного оружия.

Эротическая скульптура Каджурахо

Вставать пришлось в половине пятого утра. В этот час в Дели еще темно. Пронзительно кричали какие-то неведомые птицы. Бесшумно носились летучие мыши. Звезды еще светились на небе, но на востоке уже рдела заря. Потом половина неба сразу же стала лиловато-желтой. На этом фоне четко прорисовались силуэты новых многоэтажных зданий. По дороге лишь дважды остановились, чтобы выпить чая из термоса. И к четырем часам дня добрались до Каджурахо.

Конечно, на европейских или американских магистралях 650 километров — не такое уж большое расстояние. Но ведь в Индии дорога, как говорилось, еще не перестала быть улицей. Самый трудный участок пути — от Дели до Агры. Трудно поверить, что эта узкая, похожая на базарный ряд улица — не что иное, как государственное шоссе № 2, которое связывает Дели с Бомбеем. Прежде всего на дороге полным-полно людей, каждый что-нибудь несет — то ли на голове, то ли на коромысле. Кроме пешеходов, велосипедистов, велорикш и сравнительно редких автомашин на ней очень много животных. Медленно вышагивают быки, запряженные попарно в старинные арбы. Издали они напоминают обоз чумаков, направляющихся на Сорочинскую ярмарку. Лишь поравнявшись, видишь, что повозку тянут не волы, а горбатые бычки. А похожий на йога костлявый возница питается, как видно, отнюдь не галушками. Семенят ослики, навьюченные хворостом, сахарным тростником или необожженным кирпичом. Встретился караван верблюдов, переносивших мраморные плиты. Поблизости расположены каменоломни, где до сих пор добывают белый мрамор, которым славится Тадж-Махал.

Никакая автомашина не способна здесь двигаться быстрее, чем эти неторопливые быки, величественные верблюды и упрямые ослики, словно попавшие сюда с улиц древней Бухары. На дороге много опавших листьев. Как ни странно, весна в этом краю — пора листопада. Деревья торопятся заменить свой зеленый наряд, пока не наступило самое жаркое и сухое время года. Лесов вокруг мало. Поэтому всюду видишь, как на глинобитных дувалах сушат лепешки кизяка. Иногда их складывают в скирды, похожие на гигантские кедровые шишки.

По пути нам встретилось несколько платных мостов. Примечательно, что наряду с тарифом для грузовиков, автобусов и легковых машин была отдельно указана плата за право провести через мост слона. Трижды мы проезжали известные разбойничьи места. Это безжизненные пустоши, пересеченные глубокими оврагами. Лишь иногда увидишь пасущихся коз, еще реже — убогую хижину. Говорят, что местные жители для вида держат коз, а с наступлением темноты промышляют разбоем.

Храмы Каджурахо, возможно, сохранились до наших дней именно потому, что расположены они в недоступной глуши, на северной оконечности пустынного Деканского плато. Лишь в начале нашего столетия там были неожиданно открыты эти памятники X–XI веков. Они явились наглядным воплощением высокой цивилизации, которая существовала на севере Индии до монгольского нашествия. С IX по XIII век Каджурахо был религиозной и политической столицей династии Чандела. Двадцать два сохранившихся здесь храма были построены на протяжении ста лет: с 950 до 1050 года. Они, стало быть, современники ранних готических соборов Западной Европы. В 1200 году царство Чандела попало под власть мусульманских правителей Дели.

Храмы Каджурахо — это не столько архитектура, сколько скульптура. Это скульптурное зодчество чем-то напоминает сказочные крепости или дворцы, которые дети строят из мокрого песка на приморском пляже. Если набрать в ладони песчаной жижи и капать ею на землю, то постепенно вырастают похожие на сталагмиты нагромождения башен и башенок. Каждый храм Каджурахо поднят на высокую каменную платформу. Над этим тщательно разработанным цоколем возведены три яруса скульптурных барельефов. Между ними пропущены полосы камня, украшенного плоскими орнаментами. А над всем этим возвышается сикара — то ли купол, похожий на шлем древнего воина, то ли сложное соединение многих куполов. Сикара олицетворяет собой культ плодородия, а он, в свою очередь, связан с богом Шивой. Несколько упрощая, можно сказать, что индуисты почитают три главных божества. Это Брама — созидатель, Вишну — хранитель, Шива — разрушитель. Однако, будучи богом-разрушителем, Шива также олицетворяет собой мужское начало в природе. Именно он дает толчок к зарождению новой жизни. Поэтому Шиве молятся женщины, жаждущие материнства.

Храмы Каджурахо воплощают тантрическую доктрину в индуизме, которая обрела популярность со времени династии Чандела. Тантризм — это как бы противоположность аскетизму. По мнению его последователей, женщина воплощает собой божественную силу творения. И, стало быть, чувственная любовь, как и духовное совершенствование, может возвышать человека, поднимать его на небеса. Про Каджурахо говорят, что это единственная в мире деревня, куда ежедневно прилетает «боинг». Действительно, здешний аэропорт каждый день принимает полный самолет туристов из Дели или Бомбея. Почему же «боинг» летает именно сюда, а не в Аджанту и Эллору?

Туристические фирмы, разумеется, не преминули воспользоваться славой Каджурахо как одного из немногих мест в Индии, где сохранилась религиозная эротическая скульптура. «Храмы сладострастия» оказались прибыльной приманкой.

Культ мужского начала в природе, разумеется, имеет эротическую окраску. Однако художественные достоинства храмов Каджурахо отнюдь не сводятся лишь к этому. На их барельефах запечатлена жизнь того времени. Тут сражения и пиры. Тут праздники и старинные формы казни: слон давит ногами осужденного на смерть. Тут и придворные нравы: одна красавица подводит брови, другая раскрашивает ступни ног.

Скульптурные фризы Каджурахо имеют некий лейтмотив. На них тысячекратно повторяется фигура льва, очень похожего на стилизованное изображение этого зверя в искусстве Китая эпохи Чжоу, а также древней Месопотамии. Поднявшись на дыбы и повернув голову назад, лев словно готовится поглотить женщину, сидящую у него на спине. Тем временем другая женщина стоит перед львом на коленях и, страстно изогнув спину, старается поймать руками конец львиного хвоста. Подобные же барельефы повторяются вдоль всего фриза. Словно кадры киноленты, они фиксируют движения женских рук. Концом львиного хвоста женщина касается то своей шеи, то груди, то живота. Этот художественный образ служит олицетворением страсти. Строители храмов Каджурахо считали, что страсть снедает только женщину, тогда как мужчине свойственно лишь желание. Скульптуры Каджурахо называют энциклопедией индийской любви. Причем наиболее изощренным формам сладострастия придается прямо-таки ритуальное значение. Центр композиции — мужчина, который утоляет страсть двух, трех, четырех женщин сразу.

Мы ходили от храма к храму, дивясь тому, как свободно и смело сочетали архитекторы, жившие тысячу лет назад, самые различные элементы разработанного ими стиля. Вспомнилось, как один молодой москвич в Дели советовал лететь в Каджурахо самолетом. Дескать, от рейса до рейса целых два часа. И хотя в Каджурахо больше двадцати храмов, сказал он, все они в общем-то одинаковы. Оставалось лишь посочувствовать скептически настроенному соотечественнику. Конечно, храмы Каджурахо можно назвать одинаковыми — но лишь в том смысле, в каком схожи средневековые готические соборы в Кельне, Реймсе и Солсбери. Можно говорить об общности стиля, об общности художественного языка. Но создатели каждого из храмов говорят на этом языке что-то неповторимо свое. Есть храм, где главная сикара доминирует, возносится к небу в одиночестве. Бывает, что к ней примыкают четыре поменьше, а к ним еще шестнадцать, и все они устремляются ввысь, как слитые воедино сталагмиты.

Нам повезло, что мы увидели храмы Каджурахо дважды: при вечернем и при утреннем освещении, когда косые лучи солнца прорисовывают каждый выступ. На фоне синего, еще не выцветшего от зноя неба эти возносящиеся ввысь золотистые храмы порой напоминали сказочные ларцы для сокровищ.

Иногда говорят, что древнеиндийскому искусству не хватает чувства меры. Но вспомним произведения ранней готики, например портал собора Парижской богоматери. Сколько там различных декоративных деталей: и статуи апостолов, и химеры, и геометрические орнаменты.

После долгого и утомительного пути от Дели до Каджурахо мы боялись, как бы не проспать. Хотелось с первыми же лучами солнца начать осмотр. Но еще задолго до рассвета нас разбудила барабанная дробь, перезвон колокольцев и шум человеческой толпы. В нем выделялись женские причитания, а мужчины хором выкрикивали что-то похожее на лозунги. Оказалось, что наш приезд в Каджурахо совпал с одним из праздников в честь бога Шивы.

Большинство храмов Каджурахо демонстрируются туристам в качестве исторических памятников. Они ограждены металлической решеткой, а пространство между ними превращено в тщательно возделанный парк. Там цветут лиловые бугенвиллеи, среди аккуратно подстриженных газонов зеленеют деревья манго. Но одна из древних построек Каджурахо до сих пор является действующим индуистским храмом.

Уже с раннего утра по ведущим туда тропинкам тянулись паломники. Тела мужчин, прикрытые от солнечных лучей лишь набедренной повязкой, казались пепельно-шоколадными. Потому что паломники через каждые несколько шагов ложились прямо в пыль, припадая к земле. Женщины шли в ярких сари, неся с собой ярко начищенные медные кувшины. Возле храма паломники окропляли себя водой и поднимались по ступеням, на каждом шагу припадая лбом к камню. Затем они звонили в медные колокольчики, висевшие во внутреннем алтаре храма, поливали водой статую Шивы и украшали ее гирляндами цветов.

После этого мужчины спускались к пруду для повторного омовения, а женщины продолжали нараспев молиться, двигаясь вереницей вокруг каменного столба и двух священных смоковниц, разросшихся возле храма. В иступленном экстазе, с которым женщины припадали к каменным ступеням храма Шивы, а потом молили грозного бога, чтобы он послал очередной плод в их чрево, было что-то мистическое, загадочное, жуткое…

Вспомнился правительственный плакат, призывающий к ограничению рождаемости. Сможет ли он преодолеть силу религиозного фанатизма? Тем более если в национальном характере так глубоко укоренился тантрический культ, утверждающий, что сладострастие воплощает собой высшее проявление жизни — акт творения. И потому, чем изощреннее человек во всем, что к этому относится, тем больше он приближается к божественному началу. Но даже если бы мы не были свидетелями паломничества в праздник Шивы, храмы Каджурахо поражают не только своей неподдельной стариной, но и тем, что прошлое живет здесь в настоящем. Вокруг течет жизнь, почти не изменившаяся с X–XI веков, с того времени, когда возводились эти сооружения.

Велорикша подвозит туристов к очередному храму. А в двухстах шагах от древних барельефов скрипит старинное водоподъемное колесо, к которому вместо черпаков привязаны глиняные горшки. Это колесо — не музейный экспонат и не подделка для иностранцев. Оно выполняет ту же самую работу, что и тысячу лет назад. Вокруг величественных храмов виднеются убогие хижины. Пасутся тощие серые бычки и грациозные черные козы с шелковистой шерстью.

Вечером мы побывали на концерте народных танцев. Зрители разместились на раскладных стульях перед искусно подсвеченными храмами. Ведущий программы напомнил, что храмы в древней Индии служили не только местом отправления религиозных обрядов, но и средоточием культурной жизни. Впоследствии эта связь ослабла. И вот теперь решено возродить фестивали народного искусства возле храмовых ансамблей, чтобы подчеркнуть связь между музыкой, танцем, архитектурой и скульптурой, сложившуюся еще много веков назад. Мы любовались движениями танцовщицы, у которой на щиколотках были надеты серебряные браслеты с бубенчиками. Она удивительно тонко передавала движениями своего тела сложнейшие оттенки непривычных нам ритмов индийской народной музыки. А за сценой поднимались в звездное небо контуры храмов Каджурахо. В разгар концерта я вдруг заметил, что одна из звезд быстро движется по небу, прочерчивая свой путь от созвездия к созвездию. Это был искусственный спутник Земли. Он вновь напомнил о сосуществовании, казалось бы, несовместимых эпох.

Купола Исфахана

Исфахан — это полмира. Так издавна говорили иранцы о городе, который особенно прославился с тех пор, как в конце XVI века шах Аббас I сделал его своей столицей. Все в Исфахане — от бирюзовых куполов мечетей до белокаменных бассейнов — носит на себе печать искусства, предназначенного не только вызывать восхищение, но и напоминать о всемогуществе повелителя. Пожалуй, именно здесь можно понять ту своеобразную смесь жестокости и утонченности, варварства и просвещения, которая была характерна для эпохи шаха Аббаса. С его именем связаны главные архитектурные памятники Исфахана. Центром городской планировки служит площадь Майдане-Шах, на которую выходят дворец Али-Капу и Шахская мечеть.

Двадцать дворцовых колонн и разбитые перед ними цветники отражаются в водной глади бассейна. Но было время, когда площадь Майдане-Шах служила чем-то вроде придворного стадиона. Вернувшись из походов, чтобы отдохнуть и развлечься со своим гаремом, шах Аббас любил устраивать перед дворцом состязания по игре в поло. С дворцовой террасы шах увлеченно следил за двумя командами всадников, которые клюшками гоняли по полю мяч, стремясь забить его в ворота соперников. Состязания в поло увековечены на старинных персидских миниатюрах. Впоследствии эта придворная игра — нечто вроде хоккея верхом — через Индию пришла в Европу. Большим любителем ее в наши дни является наследник британской короны принц Уэльский.

Исфахан некоторое время был столицей Ирана еще при сельджуках, в XI веке. И слава местных зодчих зародилась еще в те времена. Об этом свидетельствует такой значительный памятник мусульманской архитектуры, как Соборная мечеть. Захватив Исфахан в конце XIV века, Тимур именно здесь набирал мастеров, чьи творения прославили потом его столицу — Самарканд. Но наивысший расцвет исламской архитектуры, искусства отделки куполов и фасадов изразцовой мозаикой наступает в XVI–XVII веках, в годы правления шаха Аббаса. Построенные при нем мечети, медресе и мавзолеи объединяют в себе лучшие художественные традиции народов Средней Азии и Среднего Востока, которые издавна были взаимосвязаны и обогащали друг друга.

В нескольких шагах от гостиницы «Шах Аббас», где я жил в Исфахане, находится медресе И-Мадар-и-Шах, то есть семинария матери шаха. С улицы она ничем не примечательна. Но, попав во внутренний дворик, сразу же окунаешься в атмосферу утонченной гармонии и душевного покоя. Архитектурная композиция вроде бы мало чем отличается от обычного караван-сарая. Прямоугольник двора окаймлен двухэтажной аркадой. За каждой аркой — дверь в комнату для занятий. В глубине — мечеть с двумя куполами. Поперек двора тянется прямоугольный водоем с проточной водой. Он не только несет прохладу, но и удваивает красоту изразцовых куполов мечети, ее изящных минаретов. Здешние зодчие проявили большую смелость, придав оттенки синевы исфаханским куполам. Голубой купол на фоне почти всегда безоблачного неба — казалось бы, абсурдный замысел! Но именно он придает исфаханским мечетям изысканную легкость. В изразцовых мозаиках варьируются различные оттенки синего цвета. От бирюзы на куполе до ляпис-лазури на фронтоне, где на этом темно-синем фоне белеет вязь изречений из Корана. Во дворе шелестят сгорбленные от старости чинары. Усевшись под их ветвями, семинаристы решают задачи по геометрии. И это как бы имеет особый смысл среди геометрических орнаментов, украшающих стены.

Да, исламское искусство — это искусство символов, выражающееся как бы языком математических формул. Лишь кое-где на куполе робко напоминают о себе растительные орнаменты, которые позднее прославятся на персидских коврах. Что и говорить, мусульманское зодчество — прежде всего орнаменталистика. Но это, я думаю, лучшее, на что способна орнаменталистика.

Шах Аббас переселил в окрестности Исфахана армян из Джульфы, предоставил им религиозную автономию, возможность заниматься ремеслами. Здесь же, неподалеку от базара, жили голландцы и англичане. Ведь Исфахан был одним из центров торговли с Ост-Индской компанией. В этом городе с полумиллионным населением ошивалось немало европейских авантюристов.

Главная архитектурная достопримечательность Исфахана — Шахская мечеть. Ее бирюзовый купол с золотистым узором тоже окантован темно-синей полосой с белыми письменами из Корана. Со строительством Шахской мечети связана притча о нетерпеливом заказчике и упрямом зодчем. Шах Аббас действительно торопил своего архитектора с завершением работ. (И не случайно, потому что мечеть была освящена буквально за год до его смерти.) Доказать могущественному правителю, что новое здание должно устояться по крайней мере пять лет, прежде чем его можно отделывать изразцовыми мозаиками, судя по всему, было нелегко. И зодчий попросту сбежал из страны, объявившись в Исфахане лишь пять лет спустя, когда его можно было либо казнить, либо поручить ему завершить работу.

Рядом с Шахской мечетью тянутся ковровые мастерские. Овечья шерсть, шелк для основы и, наконец, орнаменты, впервые примененные в изразцовой мозаике, — вот составные элементы прославленных персидских ковров. На каждый квадратный сантиметр хорошего ковра приходится 165 узлов. Невероятно трудоемкое искусство!

Любуясь историческими памятниками Исфахана, на каждом шагу убеждаешься, что узоры знаменитых персидских ковров заимствованы из орнаментов, которыми первоначально украшались дворцы и мечети. Только на коврах господствует другая гамма красок, обусловленная, видимо, особенностями материала. Возвращаясь по вечерам в отель «Шах Аббас», я старался почувствовать себя постояльцем караван-сарая XVI века. Своды двухъярусной аркады четко выделялись на темном фасаде. Журчала вода в желобах — из них когда-то поили верблюдов, заведенных во двор. А в застеленных коврами покоях устраивались на ночлег иранские купцы.

Город поэтов

Шираз — город роз и соловьев, город персидской поэзии и персидской художественной миниатюры. Признаюсь, что, попав сюда, я был прежде всего поражен скудной растительностью этих прославленных мест. Вокруг совершенно голые, безжизненные горы. Единственное яркое пятно — гладь соленого озера с белыми, будто заснеженными, берегами. Иранцы считают, что в Ширазе мягкий климат — не слишком знойное лето, не слишком холодная зима, всегда ясное небо и звездные ночи, настраивающие на поэтический лад. Облаков над Ширазом действительно нет. Но чахлые розарии в знаменитом «Райском саду» меня, честно говоря, разочаровали. Если там и было чем любоваться, так стройными пирамидальными кипарисами. Видимо, прав был мой спутник: чтобы оценить Шираз глазами иранца, нужно увидеть столицу поэтов после двухнедельного путешествия по мертвой просоленной пустыне. Ширазские сады для иранцев — это некие микромиры, оазисы с журчащей водой, вьющимся виноградом и пением соловьев.

Могила Саади — персидского поэта XIII века — находится в мавзолее, напоминающем аналогичные постройки Самарканда. Над гробницей возвышается голубой купол. На нем начертано изречение поэта: «Не считай себя великим. Пусть великим назовут тебя люди». Мы посетили могилу Саади в пятницу, в самые знойные послеполуденные часы, когда температура приближалась к 40 градусам. Но возле мавзолея толпилось множество людей. Причем иностранных туристов среди них было не так уж много. Современно одетая иранская молодежь нараспев читала высеченные на стенах строфы. Детвора тянулась ручонками к полированному алебастровому надгробию. Были здесь и пожилые крестьянки в черных шалях, как видно, приехавшие издалека. Неиссякающий человеческий поток словно воплощал собой слова поэта: «Пусть великим назовут тебя люди». Я стоял у могилы и думал: много ли есть на свете стран, где поэзия XIII века в такой степени оставалась бы частью духовной жизни наших современников?

Потом мы побывали на могиле другого ширазского поэта — Хафиза, который жил и творил на столетие позднее, в XIV веке. Это еще более скромный мавзолей, похожий на беседку. На плите гладкого, чуть просвечивающего алебастра высечены слова Хафиза: «Не приходите ко мне без вина и музыки». Мой спутник-иранец считает Хафиза софистом, приверженцем религиозно-мистического учения, которое получило распространение среди мусульман в Средние века. По его словам, Хафиз упоминает в своих стихах о застольных чашах и объятиях женщин лишь в символическом смысле, имея в виду любовь к жизни и в конечном счете любовь к Богу. Подобно японским синтоистам, софисты считали, что все живое в мире — лишь различные воплощения единого, вездесущего божества. Стремясь привлечь к своему учению верующих, софисты пользовались для изложения его принципов доступным каждому человеку языком наслаждения и любви.

На могилу Хафиза полагается приходить с томиком его стихов. Нужно положить книгу на надгробную плиту и раскрыть ее наугад. Считается, что оказавшееся перед глазами стихотворение способно предсказать судьбу человека. Все это я проделал. И сборник газелей раскрылся на весьма примечательной странице — на, пожалуй, наиболее социально заостренном произведении во всем творчестве Хафиза:

(Перевод А. Кочеткова)

В Ширазе много мечетей с бирюзовыми куполами, с просторными тенистыми дворами. Там дремлют люди, пришедшие откуда-то издалека, а школьники размеренно вышагивают с книгами в руках, на ходу вызубривая уроки. Иранцы по-прежнему чтут этот город роз и соловьев, как чтут они сложенные здесь поэтами газели и написанные художниками миниатюры.

Лестницы Персеполя

Всего за час езды по отличной дороге от Шираза можно перенестись как бы на двадцать пять веков назад к развалинам стольного града, построенного древнеперсидскими царями Дарием и Ксерксом. Руины Персеполя, каменные лестницы и цоколи его величественных построек, остатки многоколонных залов были обнаружены лишь в нашем веке.

Отец последнего иранского шаха Реза Пехлеви стремился привлечь интерес к доисламской истории Ирана. Ведь было время, когда само слово «Персия» было чуть ли не запретным в этой мусульманской стране. И вот в те самые годы, когда национальное самоутверждение особенно отвечало интересам правителей Ирана, был возрожден интерес к древнеперсидской истории. В начале 70-х годов было решено провести в Персеполе пышные празднества, посвященные 2500-летию персидского государства. Возле развалин были разбиты шатры, где жили приглашенные на церемонию главы иностранных держав. Там происходил парад воинов, которые демонстрировали своими доспехами все династии, правившие Персией.

Строительство Персеполя начал в 518 году до нашей эры тот самый Дарий, который перебросил мост через Босфор, чтобы переправить свое войско в Европу; тот самый Дарий, который потерпел потом поражение у Марафона. Безжизненные желтовато-бурые горы. Из этого же камня, вырубленного поблизости, сложено массивное основание стольного града. Следует заметить, что Персеполь никогда не был главным городом государства. Это был лишь церемониальный комплекс, ансамбль дворцов, куда царь обычно приезжал, чтобы отметить праздник весеннего равноденствия, то есть древнеперсидский Новый год. В Персеполе, пожалуй, лучше всего сохранились лестницы. Прежде всего замечаешь, что по ним удивительно легко подниматься. Эти каменные марши состоят из широких, низких ступеней, ибо предназначались они как для пешеходов, так и для всадников.

Стены, обрамляющие лестницы, украшены барельефами. На них изображены человеческие фигуры в натуральную величину. Это — представители двадцати восьми вассальных государств, воздающие дары царю царей Дарию. Древние скульпторы воспроизвели не только разнообразие одежд двадцати восьми сатрапов, но и различия их этнических черт. Тут и скифы, кочевавшие в степях нынешней России, тут и греки, тут и африканцы. Эти барельефы, созданные двадцать пять веков назад, поражают своей созвучностью современным тенденциям в изобразительном искусстве. Еще в глубокой древности художники умели воплощать свой замысел в обобщенных, порой условных образах. Они не стремились копировать натуру, а давали простор своему творческому воображению. Чем ближе к тронному залу, тем чаще повторяется скульптурный мотив: лев, терзающий единорога. Персидский владыка расправляется со своими противниками. На фризе парадной лестницы можно видеть изображение священного дерева древних персов — пирамидального кипариса. Именно он стал впоследствии символом стройности и гибкости как главных черт женской красоты в поэзии Саади и Хафиза.

Величественные парадные лестницы ведут к тронному залу, или залу ста колонн. Сейчас он напоминает вырубленную рощу, на месте которой сохранилось лишь несколько одиноких стволов. И все-таки остатки колоннад Персеполя дают представление о величии этого сооружения. Колонны тронного зала были увенчаны капителями в виде сдвоенных полуфигур быков, львов, грифонов. Все эти фигуры говорят о влиянии соседней Ассирии — Месопотамского царства, тоже оказавшегося под властью Дария. Но, может быть, еще более примечательно, что, кроме культуры Двуречья, несомненное воздействие на строителей Персеполя оказала и цивилизация Древнего Египта. Они, в частности, бесспорно знали о многоколонных залах, которыми славились храмы древних Фив. Нельзя также не заметить сходства между барельефами Персеполя и древнеиндийскими скальными храмами Эллоры. Изображая людей или животных, скульпторы там и тут прибегали к весьма сходным приемам стилизации.

Наконец, если внимательно присмотреться к капителям древнеперсидских колонн Персеполя, нельзя не заметить, что они представляли собой как бы крестовину. Перпендикулярно сдвоенным полуфигурам животных клалась деревянная балка, подпиравшая часть свода. А такое крестовидное завершение опорной колонны является характерной чертой архитектуры Древнего Китая.

Рельефные фризы Персеполя обрамлены непривычным орнаментом. Это своего рода зубцы, каждая сторона которых, в свою очередь, состоит из трех мелких зубчиков. Орнамент этот является символическим знаком огнепоклонников, последователей Заратустры. Три зубчика на стороне каждого зубца символизируют три ступени самосовершенствования: очистить свои помыслы, свои слова и свои деяния. Как близка эта идея к восьми шагам по пути к нирване, которые должны пройти последователи буддизма!

Персеполь был разрушен Александром Македонским в 330 году до нашей эры. Легенда гласит, что к этому причастна некая красавица, которая будто бы приревновала его к очередной наложнице-персиянке. На одном из пиров она, по преданию, обманным путем добилась от охмелевшего полководца обещания разрушить и сжечь Персеполь. И будто бы, выполняя ее волю, Александр приказал предать город огню и мечу. Персеполь был разграблен и сожжен. А то немногое, что уцелело, подверглось разрушительному воздействию времени.

Персеполь поражает не только парадной величественностью. Здесь на каждом шагу убеждаешься в том, что древний мир был отнюдь не столь уж разобщен, как это может показаться, хотя путь из одних стран в другие требовал многих месяцев, а то и лет. Народы знали друг о друге, учились друг у друга. Оглядываясь на двадцать пять веков назад, поражаешься огромной выразительной силе архаического искусства. В каждом условном образе и приеме чувствуется глубокое знание жизни. Здесь поневоле задумываешься над тем, что если в области науки и техники поступательное движение очевидно и бесспорно, то очень трудно определить, где верх и где низ в шкале ценностей древнего и современного изобразительного искусства.

Япония Среднего Востока?

Тегеран — смрадный, забитый автомашинами город, не имеющий собственного архитектурного лица. Как и многие другие столицы Азии, Африки, Латинской Америки, он — жертва своего нездорового роста. Не успев стать благоустроенным городом, Тегеран изведал все побочные отрицательные последствия урбанизации. В силуэте Тегерана появились первые небоскребы. Но общепризнанного городского центра в нем так и не сложилось. Столица разрослась на пологом склоне. Более состоятельные люди селятся повыше, в северном предместье, тогда как южные пригороды представляют собой азиатские трущобы. Почти нет зелени. А из-за жары и загазованности воздуха ходить по улицам почти невозможно. Именно в Тегеране, где мне довелось бывать еще при шахе, я до конца осознал значение такого экономического показателя, как уровень паразитического потребления правящих классов. Если в послевоенной Японии этот показатель сравнительно низок, что явилось одной из скрытых пружин сделанного страной рывка, то в шахском Иране он был, напротив, непомерно высок.

Бросалось в глаза, что на любом официальном приеме куда более светской и холеной, чем иностранные дипломаты, выглядела элита местного общества. Тут можно было встретить не просто богатых людей, а людей, чье личное состояние считалось бы в Европе поистине сказочным. А некоторые жительницы Тегерана демонстрировали в обществе такое количество драгоценностей, какого не увидишь на приеме у английской королевы. Шах пытался покончить с феодализмом путем реформ, дарованных сверху. Когда у помещиков изымали излишки земли и распределяли ее между крестьянами, землевладельцы вместо выкупа получали акции промышленных компаний. Суть аграрной реформы, которую проводил шах, состояла в том, чтобы насильственно заставить феодалов участвовать в индустриализации страны.

Шах считал, что пожалованная сверху «белая революция» создаст общество социальной справедливости, а миллиарды долларов, полученные от экспорта нефти, позволят Ирану стать Японией Среднего Востока. В действительности же реформы ударили по сельской бедноте, мелким ремесленникам, торговцам. Нужда погнала многие миллионы людей в города. И страна, которая веками обеспечивала себя продовольствием, оказалась больше чем наполовину зависимой от импорта зерна.

Иранцы — потомки жизнелюбивых огнепоклонников. Пожалуй, сама природа этой страны научила ее обитателей умению вкушать радости жизни. Когда летишь над Ираном, видишь внизу безводную рыжую пустыню, на которой кое-где белыми пятнами выступает соль. Пустыня эта к тому же перегорожена несколькими горными кряжами, более высокими, чем Альпы. Занимая территорию в полтора миллиона квадратных километров, Иран долгое время не был единым экономическим организмом. Очаги хозяйственной жизни являлись отдельными, почти не связанными друг с другом островками.

Национальная черта иранцев — это умение стать спиной к пустыне, которая постоянно напоминает о своем присутствии, и создать для себя как бы микромир оазиса. Персидская поэзия основана именно на этой жизненной философии. Находясь рядом с журчащим ручьем, человек подсознательно всегда помнит о соседстве безжизненной пустыни.

Животворные воды Евфрата

В Священном Писании эти места именуются землей, где текут молоко и мед. Но как в действительности скупа, как сурова к человеку природа описанных в Библии мест, многие из которых находятся на территории нынешней Сирии!

Я еду из Дамаска в долину среднего Евфрата. Эта река, пересекающая Сирию с северо-запада на юго-восток, от турецкой до иракской границы, была древнейшей колыбелью народов и цивилизаций. При впадении в Персидский залив Евфрат сливается с Тигром. Их бассейн, или Двуречье, еще пять тысяч лет назад был местом, где процветала культура шумеров, отголоски которой дошли до нас в библейских мифах и притчах. Здесь, на стыке трех континентов — Азии, Африки и Европы, — издавна скрещивались караванные пути, здесь волна за волной проходили завоеватели. Сирия была частью Древнего Египта, Ассирии, Вавилонии, Персии, Римской, Византийской, Османской империй. Она изведала колониальное иго Франции. Лишь в 1946 году сирийскую землю покинул последний иностранный солдат.

Из Южной Европы в Северную Африку, из Индии в Аравию двигались купцы и воины. А местному жителю-пастуху и землепашцу приходилось единоборствовать с отнюдь не щедрой природой этих библейских мест. Тут поневоле думаешь об упорстве человеческого духа.

Близ древнего города Хама я долго стоял около нории — гигантского водоподъемного колеса, изобретенного двадцать пять веков назад. Когда вслушиваешься в скрип этих обросших тиной деревянных колес, с благоговением думаешь: вот еще пример того, что идея, возникшая еще на заре цивилизации, вплоть до наших дней служит людям. Минувшие века оставили после себя развалины монументальных сооружений, барельефы, воплотившие незнакомую нам жизнь. Но сирийские нории своей долговечностью перебрасывают мост от ветхозаветных преданий к современности. Их видели персы и римляне, византийцы и турки, ими дивились крестоносцы. Нории — это зримое свидетельство того, что мечта о воде, о том, чтобы утолить жажду сирийской земли, не оставляла людей никогда.

Я пересек Сирию почти из конца в конец. От Дамаска до Алеппо, с его фисташковыми рощами и цитаделью Саладина на крутом холме, и от Алеппо до Евфратского гидроузла. Едешь сотни километров и видишь по обеим сторонам дороги лишь оранжево-бурую волнистую даль. Селения из глинобитных домов с плоскими крышами сливаются с окружающей местностью. Вокруг ни кустика, ни деревца. Лишь редкая пожухшая трава, которую щиплют овцы. Возле жилищ — черные козы и серые ослы. Порой на иссохшей земле видишь борозды. Люди бросают семена, не зная, принесут ли они урожай. Все зависит от орошения. Только живительная влага рождает серебристые оливковые рощи, зелень фисташковых деревьев, словно убеленные снегом поля хлопчатника. Лишь проехав добрую тысячу километров по сирийским дорогам, насмотревшись на крестьянские селения, на борозды без всходов, лишь навидавшись миражей, когда кажется, что уходящая к горизонту полоса асфальта залита водой, начинаешь понимать, что означает для Сирии Евфратский гидроузел.

Илистые, капризные воды Евфрата — самой большой реки Западной Азии протяженностью три с половиной тысячи километров — веками текли между безжизненных берегов, почти не одаривая их влагой. Двадцать шесть миллиардов кубометров воды ежегодно уносит Евфрат в Персидский залив. Вот уже целое десятилетие Евфратский гидроузел позволяет регулировать сток реки. Благодаря этому площадь орошаемых земель в Сирии удвоилась. ГЭС на Евфрате вырабатывает половину всей потребляемой в стране электроэнергии. Евфратскую плотину называют «сестра Асуана». По масштабам строительных работ она превосходит гидроузел на Ниле. Когда взберешься на ее гребень и прошагаешь по нему из конца в конец под палящим солнцем, по-настоящему осознаешь размеры сооружения: 4500 метров в длину, 60 — в высоту. Образованное плотиной водохранилище содержит почти половину годового стока Евфрата.

Если проехать от молодого города Ас-Саура примерно 30 километров вдоль правого берега Евфрата, встречаешь указатель: «Ресафа». Преодолев еще примерно такое же расстояние по проселочной дороге, вдруг видишь среди безжизненной пустыни величавую крепость. Это руины одного из мертвых городов, когда-то процветавших на берегах Евфрата. Хорошо сохранился прямоугольник городских стен: примерно 500 метров в длину и 300 в ширину. Каждая из четырех стен имеет ворота. Самые впечатляющие из них — северные. Они состоят из пяти арок, украшенных изысканным орнаментом. Все постройки возведены из серебристо-розового, как бы светящегося изнутри камня. Наряду с другими городами Двуречья Ресафа упоминается еще в ассирийских текстах. Однако особую известность город получил после 305 года. Тогда в нем был подвергнут жестокой казни римский легионер Сергиус, принявший вопреки запрету христианскую веру. Так в святцах появилось имя еще одного великомученика — святого Сергия. Впоследствии над его могилой была воздвигнута базилика и неподалеку построена одна из красивейших церквей византийской эпохи.

Для историков долгое время было загадкой: как выросший в пустыне город удовлетворял свои потребности в воде? В 70-х годах, накануне затопления водохранилища Евфратского гидроузла, советские и сирийские строители обнаружили в береговом откосе два трехметровых отверстия. Эти начинавшиеся у реки трубы затем соединялись в один подземный тоннель. Исследовать его без специального оборудования не удалось. А снаряжать экспедицию не позволял график пуска электростанции. Входные отверстия были загерметизированы бетонными пробками и оказались теперь под тридцатиметровым слоем воды. Однако направление тоннеля зафиксировано. Оно позволяет предположить, что Ресафу соединял с Евфратом многокилометровый подземный водовод.

Из Ресафы в Баальбек

Шоссе спускается в долину, протянувшуюся между двумя горными кряжами. За одним из них осталась Сирия. Как раз там находятся Голанские высоты, оккупированные Израилем.

А здесь, в долине Бекаа, — уже Ливан. Горы отгораживают эту впадину и от Средиземного моря, и от Сирийской пустыни. Плодородная долина с бурой, кофейного цвета землей возделана от края и до края. По склонам уступами спускаются виноградники, яблоневые сады. На плоских местах зеленеют злаки. Ветра нет. Тишина. Лишь звякают бубенчики овец, которые лениво перебираются с места на место. И вот впереди захолустный поселок — все, что осталось от основанного когда-то финикийцами города Баальбека. После прихода Александра Македонского он стал называться Гелиополисом. Авторы научно-фантастических романов считают, что Баальбек стал называться Городом солнца не случайно. Не была ли причиной тому загадочная каменная плита исполинских размеров, будто бы способная служить стартовой площадкой для межпланетных кораблей пришельцев из космоса?..

Примерно во II веке римляне построили в Баальбеке величественный храмовый ансамбль. Восьмиугольная площадь для жертвоприношений ведет к храму Юпитера. Слева от него расположен храм Бахуса, а чуть в стороне — храм Венеры. Цоколь храма Юпитера, как отвесная скала, возвышается над площадью. Наверх ведут мраморные ступени некогда величественной лестницы. По ним можно подняться к знаменитым Баальбекским колоннам, которые считаются самыми высокими в мире.

Шесть столбов, сохранившихся от боковой колоннады, вытесаны из песчаника. Каждый из них составлен из трех частей и имеет примерно трехметровое сечение. Но эти классические колонны настолько пропорциональны, что их истинный масштаб можно постигнуть только тогда, когда видишь рядом крохотные фигурки людей или когда сам стоишь возле обломка капители, поражаясь его величине. Но когда смотришь на Баальбекскую колоннаду со стороны, глаз воспринимает лишь ее гармонию, но не масштабы.

Храм Бахуса сохранился лучше всего. У него рухнула лишь крыша. Находясь внутри, дивишься размаху римских строителей. Стены украшены резьбой по камню. У боковой колоннады уцелели даже плиты перекрытия. Как и везде, позднейшие пришельцы больше ломали, чем восстанавливали. Христиане умудрились переоборудовать храм Бахуса в византийскую церковь. Арабы использовали часть храма Юпитера в качестве крепостной стены, прорубив в ней стрельчатые бойницы.

Осматривая памятники старины, порой больше всего запоминаешь какие-то несущественные мелочи, вроде голубей, показавшихся лепными украшениями на карнизе. В Баальбеке почему-то особенно запомнилось небо. Именно сочетание небесной синевы и золотистого песчаника осталось главным впечатлением о самой большой из римских руин за пределами Италии. По словам Бунина, колоннада Баальбека поразила его больше, чем египетские пирамиды. Восхищение Бунина, для которого античность была высшим воплощением красоты, скорее понимаю, чем разделяю. Лично меня, к примеру, куда больше впечатляет архаика Персеполя. Может быть, потому, что греко-римские колоннады и портики у людей моего поколения невольно ассоциируются с псевдоклассикой нашей ВДНХ. Но слова Бунина породили у меня другое сопоставление. Ведь в те времена, когда строился Баальбек, египетские пирамиды были для римлян еще большей древностью, чем сейчас для нас храм Юпитера.

Когда спит город тысячи и одной ночи?

За пределами Сирии Дамаск больше всего известен как Город тысячи и одной ночи. После нескольких проведенных здесь ночей волей-неволей задумываешься: когда же спят его обитатели? Сирийская столица просыпается очень рано. И после четырех часов утра не дает спать своим гостям. Даже если бы лавочники не имели обыкновения с рассвета включать на полную мощность выставленные на улицы транзисторные приемники, порой кажется, что и мертвый пробудился бы от непрерывной какофонии автомобильных гудков.

Когда я сказал сирийцам, что в Москве сигналы давно запрещены, они дружно закивали: «У нас, разумеется, тоже. Но что делать, если улицы полны пешеходами, лотошниками, велосипедистами, ослами и по ним невозможно проехать. Вот и приходится все время сигналить». Впрочем, неизвестно, что лучше: эта веселая разноголосица или непрерывный и неумолчный гул, который слышишь даже на двенадцатом этаже гостиницы Токио или Нью-Йорка.

Летом в Дамаске очень жарко. Местные жители предпочитают в эту пору есть овощи и фрукты недозрелыми: зеленые помидоры, зеленые яблоки, твердые персики. По их словам, из-за обилия солнца овощи и фрукты будто бы теряют при созревании свои полезные свойства. Из-за сухости воздуха сирийский зной переносится сравнительно легко. Порой трудно поверить, что температура достигает 40 градусов в тени. Это, конечно, не значит, что ходить по улицам Дамаска в послеполуденные часы — приятное занятие. Солнце буквально жалит своими яростными лучами. Поэтому жизнь тут течет по особому распорядку. Встают, как я уже говорил, очень рано. В час или в два кончают работу. И потом жизнь замирает до пяти-шести часов вечера. Благодаря этому продолжительному перерыву жители сирийских городов очень поздно ложатся спать. Деловые встречи принято назначать между семью и девятью вечера. Официальные обеды, спектакли, вечерние киносеансы обычно начинаются в десять, а эстрадные программы в ресторанах — после полуночи. В половине двенадцатого зал еще пуст, оркестранты только настраивают инструменты.

Многие нередко приходят в рестораны с детьми. Малыши тут же принимаются грызть фисташки, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг. Но как только среди ночи начинается шоу, на сцену непременно выбегают несколько девочек, которые принимаются подражать актрисе, с поразительной пластичностью и чувством ритма выполняя все элементы восточного танца живота.

Характерная черта сирийцев — их пристрастий к журчащей воде. Столичный ресторан «Эль-Каср» осуществил этот идеал обитателя пустыни. Задняя стена ресторана, расположенного на открытом воздухе, представляет собой искусственный водопад. Это отвесный каменный уступ, подсвеченный зелеными прожекторами, с которого непрерывно низвергаются водяные струи. Сидеть за столиком под звездами по соседству с падающей водой и смотреть на Дамаск — действительно большое удовольствие. Правда, Дамаск выглядит по вечерам куда более скромно, чем Каир или Бейрут (до того как этот соседний город стал ареной вооруженных столкновений). Здесь меньше роскошных вилл, импортных лимузинов, световых реклам. Зато больше людей в военной форме и армейских грузовиков.

Я был много наслышан о главной достопримечательности Дамаска — мечети Омейядов. Если для туристов это выдающийся памятник архитектуры VII века, то для горожан — общественное место, где, как и во всякой мечети, каждый человек может отдохнуть в жару, без помех поговорить с приятелями, где мусульманин из другого города может при необходимости и переночевать. Как произведение архитектуры мечеть Омейядов лишена цельности замысла. Ее главная черта — эклектика. Слишком много религий сменили друг друга в этих стенах. Сначала это была иудейская синагога, которая затем стала римским храмом. Христиане перестроили его на манер византийской базилики. И наконец мусульмане трансформировали ее в мечеть. Мечеть Омейядов может служить как образцом религиозной нетерпимости, так и примером сосуществования различных вероучений. В этой мечети, отвечающей всем канонам мусульманского искусства, с почетом покоится христианская реликвия — голова Иоанна Крестителя.

Каждый сириец независимо от своего вероисповедания хорошо знает библейские мифы, в том числе, разумеется, и сказание о Всемирном потопе. Неподалеку от Дамаска есть крутая гора, увенчанная каменными зубцами. Местные жители убеждены, что именно к ней причаливал ковчег легендарного Ноя.

Археологи доказали, что миф о Всемирном потопе авторы Библии унаследовали у более древних обитателей Двуречья. В сказаниях шумеров тоже фигурирует ковчег, с которого выпускали то ворона, то голубку. Англичанин Леонард Вулли вел раскопки на месте древнего города Ур. На глубине четырнадцати метров он обнаружил гробницы шумерских царей начала III тысячелетия, а глубже залегал речной ил без каких-либо следов человеческого существования. Под слоем ила толщиной три метра вновь появились остатки поселений, но уже иной культуры.

Итак, какое-то грандиозное наводнение уничтожило все живое на берегах Евфрата и Тигра, а когда вода отступила, пришли другие люди и заново заселили Двуречье. Это были шумеры, создавшие самую древнюю из известных нам цивилизаций. Чтобы образовался трехметровый слой ила, вода должна была подняться очень высоко и на весьма продолжительное время. Речь, стало быть, идет о катастрофе редкого в истории масштаба. Для народов Западной Азии пространство, подвергшееся стихийному бедствию, олицетворяло весь мир. Из Двуречья предание о потопе перекочевало в Ханаан, и древние евреи переделали его на свой лад.

Пожалуй, и сама Сирия во многом напоминает Ноев ковчег. На этом историческом перекрестке, в этом бурлящем котле из множества поверий сложились три монотеистических учения, оказавших огромное влияние на человеческую цивилизацию. Именно здесь, в восточном Средиземноморье, возникли сначала иудаизм, затем христианство, здесь же несколько веков спустя набрал силу зародившийся на Аравийском полуострове ислам.

Анкара

Пробив гряду облаков над южным берегом Черного моря, мы увидели волнистые степи Анатолии. Молодая трава робко пробивалась сквозь рыжий ковер прошлогодней полыни. Но пирамидальные тополя, посаженные вдоль дорог, уже зеленели молодой листвой. Тут и там паслись овцы. На горизонте поднимались пологие горы. Страна выглядела просторной. И пока мы ехали от аэродрома до столицы, я думал о том, что такие же степные просторы тянутся через весь континент, вплоть до Северо-Китайской равнины. И всюду, где пасутся овцы, поедая сухие травы, издавна кочевали народы, которых турки считают своими предками.

Но вот и Анкара. Лишь небольшая часть ее сохранила в своем облике черты Турции времен Османской империи. Мы карабкались по узким кривым переулкам старой крепости. На порогах жилищ сидели женщины в шароварах. Среди развешанного между домами белья на каменной кладке стен можно было увидеть византийские надписи. А в крепостные башни были вмурованы мраморные плиты с барельефами — правда, человеческие лица на них были изуродованы фанатичными приверженцами ислама.

С вершины горы Алтындаг открывается вид на Анкару. В старых районах города теснятся друг к другу приземистые домики с четырехскатными черепичными крышами. А новый современный центр Анкары резко выделяется контурами высотных зданий, прямой чертой бульвара Ататюрка, зеленым пятном молодежного парка. С горы Алтындаг четверть часа ходьбы до центральных кварталов Кызылай — Красного полумесяца. Там большие магазины, много людей на широких тротуарах. Город выглядит не менее нарядным и европейским, чем Бухарест или София.

В 30-х годах, во времена Ататюрка, слово «европеизация» было в Турции таким же ходовым, как у нас «пятилетка». Еще тогда турки начали создавать государственный сектор, возводить преграды против иностранных монополий. Но пример Турции дает повод задуматься: всегда ли наличие государственного сектора невыгодно для частных предпринимателей? Разве они внакладе от того, что государство берет на себя самые капиталоемкие отрасли экономики, такие как транспорт, энергетика, металлургия? А получая электроэнергию, горючее, уголь и сталь по твердым государственным ценам, частники могут получать высокие прибыли, вкладывая деньги в легкую промышленность, в сферу обслуживания — туда, где затраты быстро окупаются. Стремление Ататюрка европеизировать Турцию не прошло бесследно. Но странное чувство испытываешь, когда движешься навстречу уличной толпе. В Анкаре порой кажется, что ты находишься где-нибудь в Баку или Алма-Ате. И чувство это еще острее испытываешь на окраинах.

Видишь женщин, совсем по-нашему повязавшихся косынками. Видишь мужчин в кепках и пиджаках. Здесь, в Турции, в отличие от Рангуна или Коломбо западная, европейская, одежда давно перестала быть свидетельством определенного социального положения, образования, уровня доходов. Подобно Петру Великому, Кемаль Ататюрк просто-напросто запретил национальный костюм у мужчин. На женщин этот запрет не распространялся. Однако западная, европейская, одежда всячески поощрялась. Уже на протяжении жизни нескольких поколений она перестала ощущаться как нечто чуждое, привнесенное извне. Так что тракторист в Анатолии, как и на Северном Кавказе, чаще всего будет одет в пиджак и кирзовые сапоги. А феску или шаровары здесь увидишь не чаще, чем черкеску в Нальчике.

Поразительно, насколько люди на улице не похожи на тот образ традиционного турка, которого изображали когда-то на папиросных коробках. Здесь много голубоглазых, русоволосых. Много людей со славянскими чертами лица. По старой крепости нас водил мальчуган тринадцати лет. Рыжий, веснушчатый, сероглазый. Ничем не похожий на наших кавказцев или жителей Средней Азии. Мне бросилось в глаза другое — сдержанность людей, особенно заметная в сравнении с Индией, где все жестикулируют, бурно выражают свои чувства. Здесь нет, однако, и пассивности, расслабленности, присущей таким странам, как Бирма или Шри-Ланка, где сама природа, что называется, на подносе предоставляет человеку блага жизни.

Большим престижем пользуется у турок военная профессия. Видимо, сказывается наследие Османской империи. Кстати сказать, во время войны в Корее турецкая бригада была самым боеспособным соединением среди натовских союзников США.

На улицах Анкары я нередко испытывал то же чувство, что и в Кашмире. Здесь на первый взгляд отсутствовала экзотика далеких стран. Да и большинство многоэтажных домов, построенных после 30-х годов, своим обликом напоминают наши новостройки. И все-таки близость Средиземноморья, соседство с Ближним Востоком нет-нет да и напомнит о себе. Мальчики из кофеен разносят на медном подносе чашечки кофе. Чистильщики сапог восседают у входов в универмаги со своими средневековыми ящичками. Вокруг звучит незнакомый язык, совершенно не похожий на европейские. Но порой в нем неожиданно встречаешь давно вошедшие в наш обиход слова: балык, сарай, кушак. Весьма часто встречается здесь и слово «дурак». Впервые я с удивлением обратил на него внимание еще по дороге из аэропорта. Среди безлюдной степи стоял, ожидая неведомо чего, человек. А рядом с ним на столбике был укреплен щит с надписью «дурак». Оказалось, что «дурак» по-турецки означает «остановка».

Посмеялся, а потом забыл об этом. Но пришлось вспомнить еще раз, причем самым неожиданным образом. Заказал в гостинице такси, чтобы поехать в центр города. Водитель не понимал ни слова ни на одном иностранном языке. Пришлось показывать ему рукой: прямо, налево, направо. А вот самого, казалось бы, общепонятного слова «стоп» таксист никак не хотел понимать. И вот туту меня в сердцах вырвалось слово «дурак». Услышав его, водитель послушно остановил машину.

Измир — турецкое Средиземноморье

Поездка в Турцию подарила несколько сюрпризов. Одним из них было открытие, что здесь больше античных греко-римских развалин, чем в Греции и Италии. Много их и вокруг Измира. Этот третий по величине город страны, который когда-то назывался Смирна, лежит на берегу Эгейского моря. Перелет из Анкары в Измир занял меньше часа. Но мы попали словно в совершенно другую страну. Здесь весна была уже в разгаре. И во всем чувствовалось: мы — на Средиземноморье.

Середина апреля — это здесь пора самой буйной растительности. Именно окрестности Измира, прилегающие к Эгейскому морю, представляют собой главный район выращивания овощей и фруктов. Здесь плодородные почвы. Здесь древняя культура земледелия — с античных времен местные жители выращивают виноград, инжир. Здесь много оливковых рощ. Весь этот край как бы сохранил свой первозданный облик. Ни бензоколонки, ни чадящие грузовики не изменили ощущения простора и покоя. Все вокруг сохраняет поистине библейский колорит. Возделанные равнины переходят в невысокие холмы, засаженные оливковыми деревьями с их своеобразной серебристо-серой листвой. Кроны пирамидальных тополей в сочетании с виноградниками напоминают о предгорьях Кавказа. Мирно пасутся козы. Кстати говоря, лишь во время поездки в Турцию я узнал, что Ангора — это древнее название Анкары и что ангорской издавна было принято называть шерсть коз с Анатолийского нагорья. Сам Измир, разумеется, несравненно живописнее Анкары. Своими набережными и утопающими в зелени светлыми постройками он привлекает европейских туристов, которые сравнивают этот город с греческими курортами.

Из Измира мы поехали за 80 километров смотреть развалины Эфеса. Этот город славился в античном мире храмом Артемиды Эфесской. Это величественное сооружение превосходило афинский Парфенон и считалось одним из семи чудес света. От ста с лишним могучих ионических колонн уцелело лишь несколько украшенных барельефами оснований. (Они хранятся в Британском музее.)

В 356 году до нашей эры некто Герострат, жаждавший, чтобы его имя любой ценой вошло в историю, сжег храм Артемиды Эфесской. Потрясенные этим злодеянием, понтийские города и жители многих стран Средиземноморья оказали помощь в восстановлении храма. Александр Македонский, по преданию родившийся как раз в ночь пожара, овладел Эфесом 22 года спустя и восхищался этим сооружением. В 263 году нашей эры храм Артемиды был разграблен полчищами готов и окончательно разрушен. Город Эфес открылся взору как седловина, по дну которой тянулась полоса мощенной мрамором улицы. По обоим поднимающимся от нее склонам можно, наверное, копать и копать. Потому что улица с остатками колоннад и скульптурными украшениями позволяет думать, что Эфес действительно был одним из крупнейших городов древности.

Мы были первыми, кому показали новые раскопки на боковых улицах. Среди фресок было изображение Сократа, женские лица. Все эти произведения относятся к I веку. Пока еще их запрещено фотографировать, чтобы потом можно было запатентовать право на репродукции. Нам показали облицовку мраморных домов зажиточных горожан. Поразило то, что почти две тысячи лет назад мрамор уже умели резать пластинами толщиной всего полтора-два сантиметра. Оказывается, даже у зажиточных горожан стены и полы делались глинобитными и лишь облицовывались мрамором. На полу одного из домов сторож разгреб невзрачную кучу песка, и мы увидели чудо. Каждый взмах метлы открывал взору свежие, густые краски византийской мозаики.

Очень впечатляет улица Эфеса, когда смотришь на нее снизу вверх. Мраморные ступени, которыми выложен весь путь, поднимаются, плавно изгибаясь. Кое-где сохранились отдельные колонны, а иногда и целые портики. Вокруг тишина, цветут маки. Библейскими звуками кажется крик ослов. Лишь иногда подъедет экскурсионный автобус, туристы пощелкают фотоаппаратами, купят несколько керамических сосудов — и снова наступает тишина. Главная улица Эфеса в конце концов выводит к амфитеатру, где могли размещаться до 25 тысяч человек. Здесь, по преданию, апостол Павел впервые публично проповедовал учение Христа, после чего был изгнан из города.

Первая публичная проповедь христианства — весьма значительное событие в истории. И меня удивило, что никто из наших спутников, профессиональных специалистов по Турции, ничего об этом не знал. Кстати говоря, пример тюркологов давал повод задуматься о ценности специализации. Турецкий язык, как известно, имеет весьма ограниченные рамки для своего применения. Те, кто однажды его выучил, приезжают работать в Турцию второй, третий, четвертый раз. И вот такая чрезмерно узкая специализация приводит к тому, что они в конце концов не могут правильно понимать даже турецкие проблемы. Не могут потому, что им не хватает широты кругозора, ощущения соразмерности того, что происходит в Турции, и того, что ее окружает.

Над Босфором

Сижу на балконе своего номера в гостинице, которая построена над проливом. Слышно, как на противоположном, азиатском, берегу Босфора поют петухи. На вид Босфор воспринимается как широкая река. Пожалуй, более широкая, чем Нева, но более узкая, чем Янцзы в своем низовье. От Европы до Азии здесь около километра, то есть примерно то расстояние, которое я проплываю по утрам в московском бассейне. Слышно, как у набережной плещется вода. Даже здесь, на четвертом этаже, пахнет морем. Босфор уходит на север с небольшим изгибом. Недалеко от места, где скрылся за поворотом очередной сухогруз, пролив соединяется с Черным морем.

Долго гулял вдоль Босфора. Смотрел на старинные особняки с балконами, лепными украшениями, лесенками, спускающимися к воде. Во времена Османской империи здесь, видимо, были резиденции вельмож. На противоположном, азиатском берегу довольно много не тронутых человеком мест. Застроенные участки, выделяющиеся черепичными крышами, еще не слились воедино.

Самая старая и самая оживленная часть Стамбула прилегает к южному устью Босфора. Город, получивший потом название Константинополя, или Царьграда, вырос на мысу, образованном северным берегом Мраморного моря и заливом Золотой Рог. Там, у моста Галата, сталкиваются потоки людей. Пожалуй, именно там Стамбул особенно впечатляет своей неповторимостью. Каждая вымощенная брусчаткой улица имеет свое лицо. В этой части города находится стамбульский базар, который хочется назвать одним из чудес света. Ничего подобного я не видел нигде в мире. Этот крытый рынок площадью около пяти гектаров состоит из шестидесяти торговых рядов. Стамбульцы называют его городом в городе. Дело не в размерах и не в изобилии. Жэньминь Шичан в Пекине, или Хан-Халиль в Каире, или Порто-Белло в Лондоне — это тоже грандиозные торжища, которые поражают не меньше, чем музеи.

Но на стамбульском базаре царит какая-то своеобразная атмосфера биржевой лихорадки. Видимо, это происходит потому, что большинство покупателей здесь — туристы с круизных судов, стоящих в Стамбуле всего три-четыре часа. Базар мгновенно реагирует и на количество, и на национальную принадлежность покупателей. Здесь безошибочно знают, что кого будет интересовать. Кроме того, к каждому покупателю, появляющемуся на стамбульском базаре, с первых шагов внимательно присматриваются и передают информацию о его запросах по какой-то неведомой системе связи. Я, например, совершенно случайно проявил интерес к старинным тульским самоварам с медалями прошлого века (хотя и совершенно не собирался покупать именно их в Стамбуле). И в какую бы лавочку я потом ни заходил, меня прежде всего тащили за рукав именно к самоварам, которых в Стамбуле невероятное множество.

Но купить что-либо на стамбульском базаре довольно трудно. Во-первых, из-за сверхизобилия. А во-вторых, из-за сверхразнообразия или, вернее сказать, полной несуразицы цен. Их назначают, что называется, «с потолка». И это совершенно сбивает с толку. Особенно запоминаются бесконечные золотые ряды. Трудно даже представить себе, что в одном месте может быть столько золотых изделий. На длинных проволоках нанизаны гирлянды золотых браслетов, которые сливаются в линии, тянущиеся через всю улицу. Порой кажется, что это город из «Тысячи и одной ночи».

А вот — улица Обжорства. Это крытый ряд, тянущийся вдоль рыбного рынка. Там царило поистине народное пиршество. Столами служили пивные бочки. Но их явно не хватало. Тарелками здесь тоже не пользовались. Кто ел с лепешки, кто с развернутого листка бумаги. Тут же расхаживали гитаристы. И вот тут турки выглядели не менее темпераментными, чем арабы.

Впрочем, традиционный туристский маршрут включает в себя иные достопримечательности. Султанский дворец Топканы, или Сераль, представляет собой довольно странное смешение, казалось бы, несовместимых черт. С одной стороны, ему присуща напыщенная чрезмерность стиля барокко, проникшего сюда из европейских столиц. С другой стороны, это такая же чрезмерность в использовании традиционных декоративных элементов мусульманской архитектуры, и в частности изразцов. Сами по себе эти украшенные геометрическим орнаментом изразцы очень красивы. Но их так много, что дворцовые помещения начинают чем-то напоминать общественные уборные. Может быть, привычка сплошь завешивать стены шатров коврами и породила это стремление к изразцовым стенам.

Султанский дворец стоит над Босфором. Оттуда хорошо наблюдать за проходящими кораблями. Туристам показывают сокровища султана: ордена, пожалованные ему иноземными монархами, знаменитые изумруды, один из которых весит целых три килограмма, а другие — величиной с голубиное яйцо — светятся в витринах, словно зеленые огни светофоров.

Главная достопримечательность Стамбула — это, конечно, Айя София (Софийский собор). Открытие этого храма состоялось в 532 году при византийском императоре Юстиниане. Утверждают, что строительство собора поглотило три годовых дохода Византийской империи. На это пошли сокровища чуть ли не со всего античного мира. Из Храма солнца в далеком Гелиополисе и из храма Артемиды в Эфесе сюда везли старинные колонны из лучшего мрамора. Более тысячи лет Софийский собор в Константинополе был самым крупным храмом в христианском мире — вплоть до постройки собора Святого Петра в Риме. (Кстати сказать, самый красивый храм болгарской столицы — собор Александра Невского — является типичным образцом того же византийского стиля в архитектуре, что и Айя София.) Общая высота Софийского собора — 55 метров. Диаметр купола — 31 метр. Когда любуешься его золотистыми сводами, трудно представить себе, что видишь сооружение VI века. Даже Голубая мечеть Стамбула, построенная на тысячу с лишним лет позже, имеет под своим куполом четыре опоры в виде каменных столбов. А здесь более чем тридцатиметровый свод возведен с поистине непостижимой для средневековья смелостью. Как и многие другие архитектурные памятники древнего мира, Софийский собор показывает, как напластовывались одна на другую разные эпохи, разные религии. Причем это напластование происходило и в прямом, и в переносном смысле слова.

В первый же день завоевания Константинополя в 1453 году султан Мехмед II въехал в Софийский собор на белом коне. И тут же повелел превратить его в мечеть, самолично сотворив первую молитву во славу Аллаха. К Софийскому собору были пристроены четыре минарета. Мусульманские фанатики принялись уничтожать замечательные византийские мозаики и фрески. Но они, видимо, так спешили выполнить приказ султана, а объем работ оказался таким большим, что некоторая часть христианской росписи была не сбита, а просто замазана штукатуркой. Благодаря этому часть декоративной отделки сохранилась до наших дней. Если подняться наверх, на галерею собора, под сводами купола можно увидеть несколько византийских мозаик. Особенно поражает изображение Иоанна Крестителя. Трудно поверить, что это мозаика, а не живопись!

Голубая мечеть, или мечеть султана Ахмета, была построена с очевидной целью — превзойти прославленный памятник христианской архитектуры. Возведение ее было закончено в 1616 году. Желание создать нечто небывалое чувствуется здесь во всем. Водя туристов по Голубой мечети, гиды обычно рассказывают им притчу о числе ее минаретов. Будто бы никто не решился переспросить султана Ахмета I, что он имел в виду, говоря о минаретах: алтын, то есть золотой, или алты, что значит «шесть». На всякий случай построили шесть минаретов. Но когда весть об этом дошла до Мекки, то у тамошней мечети срочно пришлось пристраивать еще один, седьмой минарет, чтобы святыня ислама по-прежнему не имела себе равных.

Новым хозяевам Константинополя, ставшего Стамбулом, очень хотелось превзойти своих предшественников, создать что-то совершенно новое. Но Софийский собор, даже с четырьмя пристроенными минаретами, остался тем же, чем был. И весьма примечательно, что и Голубая мечеть всеми своими пропорциями и архитектурными средствами, в сущности, повторяет черты византийского храма. А ведь она стала потом образцом для мечетей, построенных в других городах — причем не только в Турции. Не парадокс ли: христианский собор как архитектурный прототип мусульманской мечети! Хотя, пожалуй, будет правильнее видеть здесь еще один пример того, как даже соперничающие цивилизации взаимно обогащают друг друга.

В задымленной чаше

Лететь в Европу не то что на Дальний Восток, Самолет на Афины взлетает в семь утра. Ноябрьская Москва окутана холодной промозглой мглой. Но всего три с половиной часа полета — и какой разительный контраст! Выхожу на залитый солнцем асфальт. Пограничники и таможенники в летних рубашках с короткими рукавами. А главное — часы на здании аэропорта показывают московское время. Нет ни бессонной ночи, ни мучительной перестройки к новому часовому поясу. Но на этом, пожалуй, приятные сюрпризы кончаются. И начинаются, во всяком случае, менее приятные. На каждом шагу убеждаешься, что Греция — не Англия и даже не Сингапур. То и дело чувствуешь сходство с российской безалаберностью, с нашим неуважением к закону и порядку. Улицам далеко до безукоризненной чистоты, тут и там неубранный мусор. Автомашины ставят как попало, из-за чего по тротуарам невозможно пройти. Да и водители ведут себя скорее по-московски, нежели по-лондонски. Словом, Греция — не Западная Европа, а нечто более близкое к нам. Проще говоря — это Балканы.

Второе разочарование — ожидал увидеть залитый солнцем приморский город, утопающий в зелени. В действительности же аллей, скверов и парков здесь оказалось слишком мало, зато чадящих автомашин — слишком много. Расположенная в котловине греческая столица предельно задымлена. Ее относят к самым экологически неблагоприятным городам Европы. В Афинах вместе с прилегающим Пиреем сосредоточена половина населения страны (четыре миллиона человек из восьми) и почти две трети автомобилей. И хотя по четным дням в город могут заезжать только машины с четными номерами, а по нечетным — только с нечетными, сплошной транспортный поток не редеет ни на минуту.

Одно из немногих в Афинах высотных зданий — отель «Президент», где я поселился, стоит на склоне холма. И чтобы преодолеть подъем, проезжающие мимо водители дружно прибавляют газ. В результате даже на 12-м этаже постоянно чувствуешь смрад и слышишь рев моторов. Выйдя утром на балкон, увидел, что Афины стоят как бы в чаше, которая лишь с одной стороны открыта к морю, где блестит водная гладь, угадываются причалы Пирея. А дальше снова высятся горы — это уже полуостров Пелопоннес.

Своей однотонностью Афины напомнили мне ячеистую плату от компьютера. Буровато-серые стены, плоские крыши, укрытые тентами балконы и почти полное отсутствие зелени. Над естественной чашей, в которой раскинулся город, высятся два холма. На одном из них, который изначально играл роль Кремля, стоит знаменитый Парфенон. Во время работы в Англии мне однажды довелось проплыть на нашем круизном теплоходе от Лондона до Одессы. Мы заходили тогда в Пирей и ездили на экскурсию в Афины с осмотром Парфенона. Честно говоря, особенно сильного впечатления он на меня не произвел. То ли оттого, что архитектура ВДНХ выработала у моего поколения некую аллергию к античной классике, то ли оттого, что на самые ценные элементы этого памятника — скульптуры Фидия — я достаточно насмотрелся в Британском музее.

Любоваться Афинами лучше всего с окрестных гор, поросших соснами и кипарисами. Там тихо, поют птицы. На серебристых оливковых деревьях чернеют маслины. Зреют алые ягоды на кустах жимолости. После восхождения на вершину с наслаждением напился и ополоснул разгоряченное лицо у источника, оформленного в виде мраморной бараньей головы. В зелени прячется старинная церковь. Рядом в пещерах — отшельничьи склепы. Ныне они пустуют, но перед иконами теплятся лампады. Греция — православная страна, и это вызывает родственные чувства, как-то согревает душу. Народ здесь очень религиозный. Когда автобус проезжает мимо церкви, водитель и пассажиры начинают креститься. Даже молодежь, совершающая утром спортивные пробежки, непременно останавливается перед каждым храмом, чтобы осенить себя крестным знамением.

В монастыре Кесариани случайно стал свидетелем древнего православного обряда перезахоронения. Спустя три года после смерти покойника извлекают из могилы, кости его очищают от тлена и уже в другом гробу хоронят снова. Отсюда известная строка «Плача Ярославны»: «Кто же омоет твои мощи». Во время прогулок по центру Афин побывал в старинной церкви русской православной общины, построенной в византийском стиле. Когда-то рядом размещалось российское посольство. Там и сейчас жилой дом наших дипломатов. Растет перед церковью старинный платан и финиковая пальма, опавшие листы почти скрывают два мраморных надгробья. На одном из них прочел надпись:

«Ефим Павлович Демидов, князь Сан-Донато. Бывший российский посланник в Греции, родился 6 августа 1868 года, скончался 29 марта 1943 года. Упокой, Господи, душу его». А рядом могила его жены: «София Илларионовна Демидова, княгиня Сан-Донато, урожденная графиня Воронцова-Дашкова. Родилась 22 августа 1870 года, скончалась 16 апреля 1953 года. И дела их идут вслед за ними». Демидов, князь Сан-Донато, был прямым потомком уральского заводчика Демидова. Разбогатев, он решил во что бы то ни стало получить дворянский титул. И ради этого приобрел итальянское княжество Сан-Донато. Ну а женитьба его потомка на графине Воронцовой-Дашковой говорит о том, что он был принят в высшем свете.

С дочерью бывшего российского посла в Греции меня неожиданно свела судьба в Гааге. На приеме в советском посольстве я познакомился с княгиней Демидовой-Сан-Донато, автором нескольких книг о китайском фарфоре. У нас нашлось много общих интересов. Княгиня пригласила меня домой и показала знаменитые демидовские рубины — огромные кабошоны, вправленные в медь. Хозяйка опустила шторы, погасила свет, открыла шкатулку, и я увидел, что камни светятся, как светофоры. Демидовские рубины обладают удивительной способностью аккумулировать свет и потом отдавать его.

На полпуги к небу

Чтобы увидеть чудо природы, именуемое Метеора, нужно проехать от Афин 350 километров и пересечь почти всю Грецию с юго-востока на северо-запад. Путь лежит через равнину Тессели — житницу страны. Красно-бурым ковром расстилаются убранные и перепаханные на зиму поля. За очередным перевалом вдруг открывается заснеженный ландшафт. Но это, конечно, не снег. Это белеют коробочки хлопчатника.

Дорожный указатель как бы отсылает к учебнику античной истории. Фермопилы. В наши дни море тут несколько отступило, но в древности между горами и кромкой прибоя оставался лишь узкий проход. Ныне над этим местом возвышается статуя царя Леонидаса с копьем в руке. Враги предъявили ему ультиматум: «Хочешь остаться жив — сложи оружие!» Леонидас ответил со спартанской лаконичностью: «Приди. Возьми». И остановил превосходящие силы противника.

Снова поля, оливковые рощи, равнины, чередующиеся с горами. И вдруг будто в сказке попадаешь в какой-то совершенно иной, волшебный мир.

Метеора — это уникальное геологическое образование. Около тысячи каменных столбов высотой 200–300 метров вздымаются своими кручами над окружающей равниной Тессели. Они напоминают развалины гигантского сказочного дворца. Причем к этому чуду природы здесь добавлены не менее чудесные творения человеческих рук. На плоских вершинах многих каменных столбов уже шесть веков существуют православные монастыри. Они построены на крохотных труднодоступных площадках каким-то непостижимым способом. А ниже их на отвесных скалах темнеют ряды пещер — скиты отшельников.

Говорят, будто поблизости когда-то было горное озеро. После землетрясения его воды вырвались на соседнюю равнину и промыли на своем пути глубокие ущелья. Я видел нечто подобное, когда осматривал американский каньон Колорадо или лессовое плато в излучине китайской реки Хуанхэ. Но Метеору каньоном не назовешь, ибо ущелья здесь как бы слились воедино, а от былого плоскогорья остались лишь крохотные изолированные островки. Пожалуй, единственным близким для нас сравнением можно назвать Красноярские столбы на Енисее.

«Я был глубоко взволнован, увидев на фоне вечернего неба эту группу каменных столбов. Самый высокий из них как перст указывал на мерцавшую в небе звезду. Ощущение отрешенности, вызванное этим зрелищем, было столь сильным, что рождало чувство необъяснимого душевного подъема. Контур холмов был поражающе необычен. Казалось, что их начертала на бумаге рука наполовину бессознательного человека, который позволял своему перу круто перемещаться вверх и вниз, в то время как его мысли находились где-то далеко». Так полтора века назад описал Метеору англичанин Ричард Миллз, побывавший в Греции одновременно с мятежным поэтом Джорджем Байроном.

Действительно, каждая святая обитель здесь как бы плавает в волнах голубоватого воздуха. Утопающие в зелени красные черепичные крыши и белые стены монастырей над серыми скалами в поразительной гармонии с окружающей природой. Здесь царит гулкая тишина, лишь изредка прерываемая перезвоном колоколов. Она усиливает ощущение отрешенности от мирской суеты, как бы устраняет барьеры, разделяющие природу и человеческую душу. Монаху здесь кажется, что он уже оторвался от грешной земли и находится на полпути к небу. Кстати, слово «метеора» по-гречески означает «парить над землёй».

Основателем Метеоры считается святой Афанасий, поселившийся шесть веков назад на самом высоком из каменных столбов. Остается загадкой, как он впервые туда взобрался. Ведь для этого надо преодолеть вертикальный подъем в 250 метров, равный по высоте восьмидесятиэтажному дому. Остается либо предположить, что Афанасий был первоклассным скалолазом, либо поверить преданию о том, что он вознесся туда на крыльях орла. «Монах Афанасий с помощью Святого Духа поднялся на вершину скалы, которая по праву получила имя Большой Метеорон, ибо была выше всех других. Там он нашел святое место для успокоения души, подлинный рай на земле», — писал греческий патриарх Митрофан Третий.

Афанасий родился в 1302 году в знатной семье, получил хорошее образование. Много скитался, скрывался от турок, был монахом на горе Атос, а затем пришел в долину Тессели, где увидел удивительные скалы. На макушке самой высокой из них, площадью всего около полгектара, Афанасий основал монастырь Большой Метеорон. В 1382 году была освящена заложенная им церковь Преображения, сохранившаяся до наших дней. До 1923 года подъем на святую обитель был сложной и рискованной операцией. Добраться туда можно было лишь с помощью нескольких веревочных лестниц или в сетке, похожей на большую авоську. А уж скиты самого Афанасия и других отшельников были еще недоступнее.

Вслед за Большим Метеороном на соседних каменных столбах в конце XIV века возникло еще два десятка православных монастырей. Они получили общее название Литополис, то есть «город на скалах». Это было трудное для христиан время. С востока надвигалась турецкая угроза. Монастырям требовалась поддержка мирских властей. Они нашли ее в лице правителя сербского княжества Трикала. Это был Симеон Урик, породнившийся с древним византийским родом Палеолог. Он постригся в монахи и стал преемником основателя Метеоры. Благодаря его помощи церковь Преображения в 1484 году была расписана фресками, которыми люди могут любоваться поныне.

Крест — азиатский символ?

В Литополисе — «городе на скалах» — жили тысячи православных монахов-аскетов. Большую часть времени они проводили в своих скитах и лишь по воскресеньям собирались на богослужения. Наедине с природой они учились быть мудрыми в мыслях и скромными в желаниях.

Это место, как бы вознесенное над миром, оказалось идеальным для монашеской обители. Метеора была духовным оазисом, она действовала как магнит, отовсюду привлекая в этот каменный лес христианских паломников. Они приходили сюда, чтобы молитвами и созерцанием стать ближе к Богу.

Монастырь Варлаам был основан монахом, который поселился тут в 1350 году и оборудовал себе скит на высоте более трехсот метров над долиной. Первые аскеты взбирались на скалу с помощью веревочных лестниц и врезанных в камень бревен с блоками. Пока монахи крутили скрипучий ворот, какие использовались на парусных судах для подъема якорей, посетитель в сетке полчаса раскачивался над пропастью.

Самое красивое здание монастыря Варлаам — его главная часовня. По преданию, ее построили в 1542 году всего за 22 дня, однако материалы для нее пришлось заготовлять 22 года. Такой срок весьма правдоподобен не только для средневековья, но и для наших дней. Я видел, каких трудов стоит поднимать на макушки каменных столбов мешки с цементом, даже имея лебедку с электромотором и металлические тросы. Часовня монастыря Варлаам, гласит надпись у иконостаса, была расписана «в 7052 году от сотворения мира» (то есть в 1544 году). На одной из фресок изображен известный отшельник святой Сысой, скорбящий над открытым гробом Александра Великого. Сюжет подчеркивает тщетность мирской суеты. Все в человеческой жизни — слава, власть, богатство — не имеет значения после смерти.

Основанные в XIV веке обители на скалах особенно процветали в XV и XVI веках. Именно тогда в Метеоре появились фрески. Стиль этих росписей сложился под влиянием известного иконописца Феофана с острова Крит. В 1527 году он расписал здесь церковь в монастыре Святого Николая. Потомственный иконописец, он воплощал силу религиозного чувства в соответствии с канонами своего времени. Как принято в византийском искусстве, он изображал природу в стилизованной манере, как бы отстраняя свою композицию от земной жизни. Однако его фреска «Адам, дающий имена животным» создает целую галерею мифических тварей, написанных с определенной долей юмора.

Даже беглое знакомство со старинными фресками, которые мне удалось посмотреть в монастырях Большой Метеорон, Варлаама и Святого Николая, дает богатую пищу для размышлений. Во-первых, человеку, увидевшему каменный лес Метеоры, уже не кажутся гиперболически стилизованными очертания горных круч на старинных византийских иконах. Они столь же реалистичны, как пейзажи китайских художников в жанре «гохуа». Чтобы убедиться в этом, достаточно увидеть горы в провинции Гуанси.

Во-вторых, возникает большой соблазн предположить, что Феофан с Крита, чьими фресками славится Метеора, был потомком Феофана Грека, который вместе с Андреем Рублевым в конце XIV века расписывал соборы Московского Кремля. Ведь мастеров в старину было принято именовать по месту их происхождения. И потомок живописца, которого на Руси звали Феофан Грек, на родине должен был бы зваться Феофан с Крита.

Меня также поразило, что персонажи византийских икон часто изображены в той же «позе созерцания», что и буддийские святые. Соединение большого и безымянного пальцев руки на Востоке считается жестом медитации. Случайно ли, что наши старообрядцы крестились щепотью, сохраняя именно это положение руки?

Да и сам крест, который на Западе считают символом христианства, судя по всему, имеет азиатское происхождение. Я убедился в этом в Тибете. Равносторонний крест — то есть четыре луча, расходящихся из одной точки, — с давних пор служит в Шамбале (то есть в Тибете) и в Беловодье (то есть на Алтае), в местах, послуживших прародиной индоевропейской расы, символом высшего разума, объединяющего человека со всей Вселенной. Именно равносторонний крест был изображен на знаменах Атиллы во время нашествия гуннов на Европу. У них его христиане, по всей вероятности, и заимствовали. Ведь они поначалу кресту не поклонялись. Ибо к мученической смерти Иисуса он не имеет отношения. Людей в то время распинали не на крестах, а на Т-образных балках, о чем свидетельствуют картины добросовестных художников.

Так что разговоры о бремени белого человека нести крест в другие части света, дабы приобщить туземцев к благам цивилизации, были лишь прикрытием для оправдания колониальных захватов. У Европы нет основания кичиться некой исключительной миссией — особенно перед Азией. Исторические корни разных культур и цивилизаций тесно переплетены.

Колокола Святого Стефана

Соборные колокола только что пробили девять. Площадь Стефанплац, считающаяся архитектурным центром Вены, начинает оживать. Блестит свежевымытая брусчатка. Лавочники протирают витрины. Официанты из соседних кафе расставляют под открытым небом столики и цветочницы, в которых голубеют незабудки. За собором приятно пахнет лошадьми. Там стоянка пароконных фиакров. Такие музейные экипажи вполне сгодились бы для съемок фильма «Большой вальс». Кучера в черных котелках поджидают богатых туристов, чтобы везти их в Венский лес.

«Когда австриец говорит или думает о Вене, он непременно видит перед собой старый шпиль. Любая песня об императорской столице на Дунае завершается припевом о соборе Святого Стефана. Это — ее эмблема. Ни одна европейская столица не имеет таких тесных связей со своим собором, как Вена». Листаю взятый в гостинице путеводитель и перевожу взгляд на собор. Его строили в XII–XV веках. И возраст здания проявляет себя в цвете камня. Чем выше от земли, тем он светлее. Дожди смывают вековую копоть с каменных кружев собора, выявляя готические орнаменты.

Больше всего восхищает колокольня, уходящая ввысь на 137 метров. Это какой-то сказочный сталагмит, выросший над средневековым городом. Собор грузен, тяжел, но шпиль колокольни с удивительной смелостью и легкостью устремляется к небесам. Крыша собора, выложенная из цветной майолики, как бы не подвержена воздействию времени. Желтые, зеленые, белые и коричневые плитки образуют геометрические узоры, а также изображение одноглавого орла, который с давних пор служит гербом Вены. Вместе с группой туристов вхожу в собор, усаживаюсь на резную дубовую скамью. Слушая экскурсовода, все запрокидывают головы к стрельчатым сводам, уходящим куда-то в Царство Небесное. Главный неф длиной 110 метров имеет два ряда опор, пролет между которыми составляет 75 метров. Сквозь старинные витражи проникает какой-то неземной, фантастический свет.

Собор Святого Стефана сочетает в себе элементы позднероманского и готического стилей, а в интерьерах к ним добавляется и стиль барокко. В целом готическая строгость собора была впоследствии мало нарушена. Пожалуй, наибольшей перестройке в стиле барокко подвергся главный алтарь. Паникадила, свисающие с высоких сводов, мраморные часовни с коринфскими колоннами — все это были попытки осовременить, приспособить к вкусам XVIII и XIX веков произведение европейского Средневековья. Зато задняя стена собора с органом представляет собой нетронутую раннюю готику. Через главную дверь в собор входили только императоры и короли. Начало этому положил Рудольф I, основатель дома Габсбургов, которые царствовали 640 лет — с 1273-го по 1918-й. Через собор Святого Стефана, в сущности, прошла вся история Австро-Венгерской монархии. А ведь Габсбурги считались также императорами Священной Римской империи.

Хотя Вена является ныне столицей государства с населением 8 миллионов человек, это державный город. Ее исторический центр сохранил в своем облике черты многовекового имперского величия.

От площади Святого Стефана начинает свой парад витрин Кертнерштрассе. Главная торговая улица Вены, вымощенная узорной брусчаткой, тянется вплоть до Оперного кольца. Каждое утро, направляясь во дворец Хофбург, я проходил по этим местам до парка Бурггартен. В Вене полтора миллиона жителей и полмиллиона автомашин. Причем вторая цифра напоминает о себе гораздо настойчивее, чем первая. Зато как приятно укрыться от автомобильной реки за кружевной чугунной решеткой парка, где сразу попадаешь в совершенно другой мир — в мир свежей зелени и весеннего цветения. Пахнет свежескошенной травой, воркуют голуби, светло-лиловыми и белыми свечами цветут каштаны. Тысячи тюльпанов образуют на клумбе затейливый узор в виде огромного скрипичного ключа. Садовники не случайно избрали именно эту фигуру. Ведь на противоположной стороне лужайки возвышается памятник Моцарту. Слегка откинувшись назад и отставив правую руку, композитор словно бы дирижирует воображаемым оркестром. Скульптура весьма похожа на ту, что установлена перед Московской консерваторией. И пожалуй, столь же манерна. Хотя в окружении цветущих каштанов пухлые амуры и другие элементы стиля барокко выглядят к месту.

Главные архитектурные ансамбли Вены группируются вокруг дворца Хофбург. Этот сложный комплекс строился и перестраивался на протяжении семи веков и воплотил в себе различные архитектурные стили: готику, барокко, неоренессанс. Хофбург — это город в городе, сложный лабиринт улиц, переходов и площадей, где нетрудно заблудиться. Хофбург ежегодно посещают многие миллионы туристов. Они осматривают императорские апартаменты, придворную капеллу, испанскую школу верховой езды, сокровищницу, церковь Святого Августина, где похоронены останки членов Дома Габсбургов. Они любуются фасадом дворца Паллавичини, архитектура которого напоминает о том, что Габсбурги многие века правили Северной Италией.

Здание Национальной библиотеки полукругом выходит на Ойгенплац. Эта площадь названа в честь принца Евгения Савойского, который красуется тут на вздыбленном бронзовом коне. После того как триста лет назад, в конце XVII века, принц Евгений Савойский успешно положил конец турецким нашествиям, началась пора расцвета австрийской архитектуры в стиле барокко. Такие зодчие, как Фишер фон Эрлах и Лукас Хильдебрандт, добавили к итальянским элементам барокко нечто новое, создав австрийский архитектурный стиль.

Бельведер — летний дворец принца Евгения — был построен Лукасом Хильдебрандтом в 1721 году всего за 24 месяца. Кое в чем его хочется сравнить с петербургскими творениями Растрелли. Вместе с тем он воплощает именно австрийский стиль барокко — и конфигурацией крыши, напоминающей походный шатер, и двумя куполами, и формой окон. Особенностью парковой скульптуры Бельведера являются крылатые львы с женскими головами. В парадном зале дворца Бельведер в 1955 году был подписан Австрийский государственный договор. После этого участники церемонии — министры иностранных дел государств, входивших в антигитлеровскую коалицию, — вышли на балкон, где их приветствовала многотысячная толпа. С балкона, куда прежде в торжественных случаях выходили августейшие особы, открывается поистине царственный вид на Вену. Отсюда видны все ее архитектурные доминанты: вот колокольня собора Святого Стефана, вот шпили неоготической церкви Вотивкирхе, вот купола Музея изящных искусств и Музея естественной истории. Такие купола цвета позеленевшей меди — характерная черта венской архитектуры.

Фасады Музея изящных искусств и Музея естественной истории обрамляют площадь Марии-Терезии. Она примыкает к площади принца Евгения и отделена от нее изящной дорической колоннадой. Увенчанные куполами здания двух музеев выходят своими фасадами на геометрически спланированный парк. Центром его служит памятник Марии-Терезии. Императрица восседает на троне, у подножия которого смотрят во все стороны света четыре конных полководца. Вокруг расстилается изумрудно-шелковый газон, на котором усеченными конусами поднимаются аккуратно подстриженные туи. Венские садовники умеют придавать кустам туи любые формы, заставляют их заполнять любые пространственные объемы. Так что эти вечнозеленые растения стали элементом парковой скульптуры.

Украшенные коронами чугунные фонари напоминают о XIX веке. Но вокруг пахнет свежей, недавно скошенной травой. На скамейках сидят молодые матери с детскими колясками. И тут же, словно в напоминание о том, что дело происходит не где-нибудь, а в Вене, и не когда-нибудь, а в XX веке, демонстративно обнимаются два бородатых гомосексуалиста.

Памятники Евгению Савойскому и Марии-Терезии установлены при императоре Франце-Иосифе. И эти три имени, пожалуй, чаще других напоминают о себе, когда знакомишься с историческими памятниками Вены. Императрица Мария-Терезия правила сорок лет (с 1740 по 1780 год). У нее было шестнадцать детей, причем шесть дочерей дожили до возраста, когда с помощью их браков можно было делать политику. Самой красивой из них считалась Мария-Антуанетта. Она была выдана замуж за французского короля Людовика XVI и казнена в годы Великой французской революции. Император Франц-Иосиф, при котором Вена стала столицей вальсов, правил еще дольше — шестьдесят восемь лет. Он вступил на престол восемнадцатилетним юношей после бурных событий 1848 года. А правил до 1916 года, пока не умер в разгар Первой мировой войны, когда Австро-Венгерская империя была на пороге распада.

Именно при Франце-Иосифе построено большинство архитектурных ансамблей Вены. Именно за годы его долгого царствования вошли в моду и воплотились в жизнь наиболее характерные для Вены стили неоклассицизма, или неоренесанса, которые австрийцы любят объединять названием «ринг-штиль».

Слово «ринг» родилось в 1856 году, когда Вена бросила вызов Елисейским полям Парижа, создав на месте снесенных крепостных укреплений бульварное кольцо вокруг центра города. Во второй половине XIX века Ринг был застроен помпезными зданиями, которые и дали имя новому архитектурному стилю. Одним из примеров «ринг-штиля» может служить золотисто-серое здание Венской государственной оперы. Оно надолго стало эталоном европейской театральной архитектуры своей эпохи. Новое здание Венской оперы было открыто в 1869 году. Первым спектаклем здесь стал «Дон Жуан» Моцарта. За несколько месяцев до конца Второй мировой войны здание сгорело во время бомбардировки и было восстановлено лишь в середине 50-х годов. Когда ходишь по Рингу, думаешь о том, что это была своеобразная эпоха — когда в Лондоне бесконечно долго правила королева Виктория, а здесь, в Вене, столь же вечным казался император Франц-Иосиф…

Столица вальсов

Вена выросла в живописной долине. С востока город огибает Дунай, с запада к нему подступает Венский лес. В западных предместьях, застроенных особняками, издавна селились наиболее богатые семьи.

К западу от центра столицы расположен и дворец Шенбрунн. Он был построен при Марии-Терезии как летняя императорская резиденция, но Франц-Иосиф жил там круглый год. Если Бельведер хочется сравнить с произведениями Растрелли, то Шенбрунн напомнил мне Букингемский дворец. Только в отличие от резиденции английских королей он не серый, а золотисто-желтый. Этот оттенок, названный «шенбруннским», был в большой моде у австрийских архитекторов. Главный фасад Шенбрунна производит впечатление величественной монументальности, хотя имеет всего три этажа. Помещения, предназначенные для императорской семьи, находились в бельэтаже, а выше и ниже размещались придворные и слуги. Парковый ансамбль перед дворцом служит неотъемлемой частью общего архитектурного замысла. Создатели парка умело использовали пологий склон холма, на котором он разбит. Осью планировки служит главная аллея, по обеим сторонам которой расположены восемь прямоугольных цветников — четыре слева, четыре справа. На этих геометрических клумбах высажены незабудки и другие весенние цветы. Выше по склону находится скульптурная композиция, изображающая морского бога Нептуна. Она использована для оформления сложной системы фонтанов. А дальше, где склон становится более крутым, по подстриженной лужайке зигзагом поднимается дорожка, чтобы гуляющим было легче преодолевать подъем. Наверху блестит под солнцем искусственный пруд, обрамленный стройной колоннадой.

Когда ходишь по дворцовым залам, восхищаешься не только элементами их отделки, видишь не только венецианские зеркала, люстры богемского стекла, старинные гобелены. Восхищаешься и видом, который открывается буквально из каждого окна. Подстриженные кусты туи образуют две отвесные пятиметровые стены справа и слева от цветников. В этих зеленых стенах кое-где выстрижены ниши, в которых установлены античные статуи.

Когда проходишь анфиладу парадных комнат, в глазах начинает рябить от обилия расписных потолков, мрамора и позолоты. Есть комнаты, облицованные резными деревянными панелями, декоративные проемы которых заполнены персидскими миниатюрами. Заметно и увлечение китайским искусством, которое было свойственно современникам Марии-Терезии. Это комнаты, отделанные росписью по черному лаку.

Туристам показывают апартаменты Шенбруннского дворца, в которых однажды останавливался Наполеон. Поражаешься тому, как царственные особы могли жить в этих проходных комнатах совершенно без какой-либо возможности изолироваться. Ведь планировка дворцов практически не знала другого принципа, кроме анфилады. Не удивительно, что многие царствующие особы предпочитали жить в башнях старинных замков.

После великолепия парадных залов личные покои императора Франца-Иосифа выглядят весьма скромно — и кабинет, где император работал, и спальня, где он скончался. Рядом с кроватью несложные умывальные принадлежности: фаянсовый таз и два кувшина, один для холодной, другой для горячей воды. Под умывальным столиком стоит такое же фаянсовое ведро, куда император сливал воду из таза. Примечательно, что стиль барокко не обошел стороной даже керамику, которой здесь облицованы печи. Франц-Иосиф жил в Шенбрунне постоянно, а в Хофбург ездил лишь по делам, для исполнения своих монарших обязанностей. На улице Мариахильферштрассе есть кафе, где император имел обыкновение останавливаться и выпивать чашечку кофе со знаменитым венским штрюделем — слоеным пирогом с яблоками. Позднее к Шенбрунну была подведена железнодорожная ветка с личной императорской станцией.

Вскоре после свержения монархии неподалеку от Шенбруннского дворца на одной из венских улиц жил еще один Иосиф. Мемориальная доска с барельефом И. В. Сталина напоминает о том, что этот российский революционер изучал здесь опыт австрийской социал-демократии.

Для меня, признаться, было новостью узнать об этом, так же как и о том, что почти одновременно в Венской академии художеств учился живописи и был уволен за недостаток способностей Адольф Гитлер, навсегда возненавидевший с тех пор австрийскую столицу и особенно австрийскую интеллигенцию.

Здесь, на берегах Дуная, в начале нашего века прозвучала фраза, ставшая крылатой: «Вена — это город, где было изобретено настоящее». Для таких слов действительно были основания. Ибо все, что тогда было принято называть модерном в области архитектуры и градостроительства, в области музыки и живописи, действительно начиналось в Вене. Венцем был Зигмунд Фрейд, венцем был и Густав Климт, с именем которого связано модернистское направление в живописи. Надо сказать, что Австрия умело использует свое архитектурное, а также свое музыкальное наследие для того, чтобы сделать Вену популярным центром международного общения. Мне дважды довелось быть участником журналистских дискуссий, которые проходили в знаменитом Редутном зале дворца Хофбург. Когда-то Редутный зал служил дворцовым театром. При Марии-Терезии его перестроили в помещение для балов и других придворных увеселений. В головной части зала сохранилось возвышение с дверными проемами, справа и слева от которых полукругами спускаются две мраморные лестницы. Через центральную дверь появлялись августейшие особы.

Как было в свое время модно в Париже, Вене и других европейских столицах, стены и потолок отделаны под слоновую кость с золотым орнаментом. В Редутном зале нет окон. Их имитируют четырнадцать зеркал в золоченых рамах. Семь великолепных люстр свисают с потолка. Стены украшены двумя старинными гобеленами. Во времена Венского конгресса в Редутном зале устраивались балы. Бетховен дал концерт в честь собравшихся тут королевских особ, на котором была исполнена кантата «Момент славы».

Мне довелось впервые побывать в Редутном зале в связи с генеральной ассамблеей Международного института прессы. Этот институт можно назвать как бы антиподом Международной организации журналистов. Он объединяет тех, кто владеет или руководит средствами массовой информации. Около шестисот редакторов, директоров, издателей из шестидесяти стран ежегодно проводят такие встречи в какой-нибудь из мировых столиц. Причем все ставится на широкую ногу. Достаточно сказать, что венскую ассамблею института открыл президент Австрии, а закрыл ее федеральный канцлер.

Я был приглашен выступить в качестве гостя-докладчика на тему «Восток глазами Запада и Запад глазами Востока». Для аналогичных выступлений по другим вопросам были приглашены министр информации Израиля и архиепископ из Южной Африки. Что и говорить, достойная компания! Церемония открытия сессии началась с того, что струнный квартет исполнил «Музыкальный момент» Шуберта. А закончилась она исполнением серенады Гайдна. Классическая музыка звучала и во дворце Паллавичини, где все мы, участники ассамблеи, отобедали с главой австрийского правительства. Причем столы были сервированы в дворцовых залах, украшенных венецианскими зеркалами и огромными люстрами в стиле Марии-Терезии.

А когда наши дискуссии закончились, бургомистр Вены устроил в честь их участников банкет в городской ратуше. Фактически это был даже не банкет, а бал. В величественном зале с готическими сводами, с которых свисали знамена ремесленных гильдий, играл струнный оркестр. Танцевать вальсы Штрауса в таком месте и под такой аккомпанемент — примечательный факт в биографии! Хотя пройти, вальсируя, полный круг по залу могли очень немногие.

Членство в Международном институте прессы стоит больших денег, и не удивительно, что около 40 процентов участников сессии были американцами. Причем большинство из них представляли провинциальные средства массовой информации. Судя по всему, для владельцев и руководителей местных газет и телекомпаний это был удобный шанс за фирменный счет (а для жен — с большой скидкой) ежегодно совершать путешествия в различные столицы мира. Никто из этих американцев, с которыми мне довелось беседовать, не имел представления о том, кем был Меттерних, не слышали имени Климта. Зато когда оркестр начал исполнять мелодии Синатры и других кумиров 50-х годов, заокеанские коллеги (в основном люди моего возраста), а особенно их жены, показали, на что они способны. Танцы в ратуше продолжались почти до полуночи. Однако, когда бал, по традиции, завершился штраусовской полькой, мне как представителю Москвы удалось посрамить наших заокеанских оппонентов в паре с молодой австрийкой из секретариата конференции.

Если ехать в Пратер — зеленый парковый район, прилегающий к дунайскому берегу, можно увидеть дом, где был написан вальс «Голубой Дунай». В Штадт-парке Вены круглый год, кроме зимних месяцев, струнный оркестр играет вальсы Штраусов. Не одного, а именно многих, потому что Штраусы — это целая династия композиторов, сочинявших вальсы и польки, которыми славится веселая Вена. На подстриженных лужайках цветут розовые, белые, лиловые цветы азалий. Величаво расхаживают павлины. В легких креслах, расставленных перед ротондой, усаживаются слушатели. Туристов среди них не так уж много. Большинство, судя по всему, венцы.

Они слушают музыку рядом с памятником: бронзовый композитор со скрипкой как бы вращает хоровод женских фигур, высеченных на кольце из белого мрамора. На памятнике нет никаких дат, только надпись: «Иоганн Штраус». И это как бы подчеркивает, что вальс «Сказки Венского леса», звучащий над парком в солнечный предзакатный час, обеспечил себе бессмертие.

Прыжок оленя

Семь часов утра. Над рекой Тепла поднимается пар. Крыши блестят от холодной росы. Солнце еще не поднялось из-за зеленых гор, на которых несколькими слоями лежит туман. Дали кажутся пепельно-серыми.

Я стою на балконе третьего этажа старинного отеля «Бристоль» и гляжу на узкую, петляющую по косогору улицу. Она спускается к подножию холма, к парным башням католического собора Святой Магдалины. Несмотря на ранний час, улица полна людей. Это курортники торопливо шагают к источникам. Сверху они выглядят как человеческие фигуры на картинах Питера Брейгеля. Через дорогу от «Бристоля» красуется церковь Святого Луки. Это евангелистский храм, построенный в стиле поздней готики. Цокольный этаж из больших серых камней. Красиво выложенные кирпичные стены со стрельчатыми окнами. Блестящая, как чешуя, графитовая крыша. И шпиль, поднимающийся над горной цепью. Горы обступают меня полукругом. Среди них в долине, где протекает река Тепла, и находится знаменитый курорт Карловы Вары.

Мы летели от Москвы до Праги около двух с половиной часов и примерно столько же ехали автомашиной от Праги до Карловых Вар. Чем дальше на запад, тем более волнистым становится рельеф. Характерная примета Западной Чехии — поля хмеля. Этот плющ вьется по проводам, которые в свою очередь натянуты между высокими, как оглобли, шестами. Ряды таких шестов стоят вертикально. Лишь в крайнем ряду шесты закреплены под углом, как бы натягивая всю сеть, придавая ей упругость. Тут и там виднеются трубы пивоваренных заводов. И снова поля хмеля.

На фасаде гостиницы «Бристоль», где мы живем, стоит дата: «1890». Это был английский отель, построенный в конце викторианской эпохи. Сюда приезжали лечить расшалившуюся печень британские джентльмены. «Бристоль» был построен в модном для второй половины XIX века стиле нового ренессанса. Правда, кроме фасада от былых времен сохранились лишь лепные потолки и дубовые панели в холле. Когда-то там стояли кожаные кресла. Но теперь здание начинили современной мебелью и, на мой взгляд, вряд ли этим улучшили. То же самое хочется сказать и о Карловых Варах в целом. Расцвет города-курорта наступил в середине XIX века, и его облик сложился в то время, когда законодателями мод в зодчестве были Париж и Вена. Это та архитектура, которую часто обвиняли в помпезности, напыщенности, декоративности. Но сейчас, когда смотришь на эти здания, поднимающиеся над зеленью лесистых гор, думаешь: все-таки совсем неплоха была архитектура XIX века! Что ни дом — свое сочетание башенок, эркеров, лепных украшений; что ни этаж — своя форма окон, конфигурация балконов. И изобилие того, что было принято называть архитектурными излишествами, почему-то радует глаз.

Наша улица называется Замецки вырх, то есть Крепостной холм, или по-немецки Шлоссберг. Как раз в начале этой улочки стоит башня Карла IV — основоположника Карловых Вар.

Когда знакомишься с историческими памятниками Чехии, то и дело сталкиваешься с именем Карла IV. Отпрыск Люксембургской династии, он, став королем Богемии, настолько полюбил эту страну, что, когда получил титул императора Священной Римской империи, перенес ее столицу в Прагу. Удачливый король сумел к тому же использовать все четыре женитьбы для того, чтобы добавлять новые владения к богемской, то есть к чешской, короне. Как чехи, так и немцы считают Карла IV «своим» королем. Именно Карл IV в XIV веке продолжил застройку Пражского града. Именно он воздвиг Карлов мост — первый каменный мост через Влтаву. Именно он основал в Праге Карлов университет — один из старейших в Европе.

Улица Замецки вырх начинается от Карловой башни и тянется вверх по склону холма, заканчиваясь перед нашим отелем. Перед воротами «Бристоля» перпендикулярно улице уходит в гору мощенная брусчаткой дорога. Указатель гласит, что это Совова стежка (то есть Совиная тропа). Круто изгибаясь, она поднимается к вершине горы Елени скок (то есть Олений прыжок).

Гора покрыта лиственным лесом — клены, каштаны, дубы. Ее название связано с легендой, повествующей об основании Карловых Вар. Предание гласит, что король Карл IV долго преследовал здесь молодого оленя. Уходя от погони, олень прыгнул через овраг, и тогда из-под камней, сдвинутых его копытами, вдруг стала сочиться горячая вода. Собаки, бежавшие по следу, ошпарили себе лапы и принялись с визгом их зализывать. Олень скрылся, а король, увидев горячий источник, затрубил в рог и повелел основать на этом месте курорт Карловы Вары.

Как раз под Карловой башней, где до сих пор сохранилась деревянная курортная галерея, над источником № 2, висит барельеф, изображающий эту легенду.

От отеля «Бристоль» улица Замецки вырх продолжается под названием улицы Петра Великого. Она спускается к белокаменной православной церкви Петра и Павла. Этот храм с семью куполами напоминает о пребывании в Карловых Варах российского императора Петра I в 1711 и 1712 годах.

Большинство туристов, поднимающихся на гору Елени скок, посещают так называемую Петрову выглядку. Осенью 1711 года Петр на неоседланной крестьянской лошади решил подняться на вершину горы, чтобы оттуда взглянуть на панораму Карлсбада — так тогда назывался город. Лесистые горы вокруг курорта не имели ни пеших, ни конных дорог. Солнце клонилось к закату, когда Петр добрался до вершины, увенчанной старинным крестом. Он долго любовался горами, приказал подоспевшей свите подать ему бокал шампанского, молча выпил его и швырнул бокал с кручи. На этом месте установлен бюст Петра Великого, а рядом на черном мраморе выбиты стихи князя Вяземского, датированные 1853 годом:

Маркс и Тургенев

Каждое утро, спускаясь к источникам, я оглядываю окутанный туманом курорт. Гор почти не видно. И словно призрак вырисовываются на сером фоне Карлова башня и колокольни собора Святой Магдалины. Когда смотришь на Карловы Вары в утренней дымке, приходят мысли о тех, кто побывал здесь раньше. Тут что ни шаг, то напоминание о ком-то, кто ходил по этим тропинкам, пил из этих источников. Чуть ниже «Бристоля» на противоположной стороне стоит дом № 41. До того как это здание было перестроено на рубеже нашего века, в нем находился пансионат «Германия». А через улицу в желтом четырехэтажном здании, где теперь развернут городской музей, был пансионат «Английский король». Прямо отсюда начинается лестница, по которой можно кратчайшим путем спуститься к источникам. И можно предположить, что в 1874 году на этих ступенях не раз сталкивались лицом к лицу бородатый русский, который жил в «Английском короле», и бородатый немец, живший через дорогу в пансионате «Германия».

Два года подряд в Карловых Варах лечились Карл Маркс и Иван Тургенев. Причем они не только приезжали туда в одно и то же время, но и жили буквально через дорогу. Оба приезжали сюда людьми одного возраста и прожили после этого одинаковое число лет. Дело в том, что годы рождения и смерти этих известных личностей полностью совпадают…

Пар над Теплой

Отель «Бристоль» стоит как бы на перевале. Чтобы выйти к источникам, от него нужно или спускаться к Карловой башне, или идти в противоположную сторону по улице Петра Великого, а потом по Садовой. Она обсажена каштанами, перед домами затейливые решетки, хорошо ухоженные палисадники. Садовая выводит к живописному скверу. Там памятник композитору Дворжаку. Пруд с лилиями, плакучие ивы, ажурная чугунная галерея, выкрашенная в цвет слоновой кости. На заднем плане зеленеют лесистые горы. Среди этой панорамы, как вертикально поставленный кирпич, высится гостиница «Термаль». Этот прямоугольник и два низких цилиндра, похожих на головки швейцарского сыра, кажутся чем-то инородным в архитектурном облике старинного курортного города. В здании гостиницы «Термаль» проходят международные кинофестивали.

Мимо «Термаля» течет Тепла. Над ней всегда поднимается пар. На окрестных горах почти не видно примет осени, лишь кое-где на склонах побагровели клены. Листья каштанов тоже начали желтеть, причем очень своеобразно. На зеленом листе появляется желтый ободок, потом он становится все более широким, пока не пожелтеет весь лист. На камнях набережной висят багряные стебли плюща. К реке выходит Колоннада: два классических фронтона, увенчанных статуями, а между ними пролет в двадцать коринфских колонн. Через Теплу переброшено много мостов, главным образом пешеходных, а напротив Колоннады над рекой сделан широкий настил. Там тянущийся вдоль реки променад превращен в прямоугольную площадь. На ней расставлены скамейки, сидящие на них люди ловят последнее тепло сентябрьского солнца. Шеренга отелей на правом берегу вплотную сомкнула свои фасады. Там когда-то были самые фешенебельные номера.

За Колоннадой улица сохранила свое старинное название — Тржнице, то есть рынок. Там вплоть до начала улицы Замецки вырх тянется старинная деревянная галерея. Напротив нее расположена галерея имени Ю. А. Гагарина. Это еще одно модернистское вкрапление в панораму Карловых Вар. Угловой зал имеет купол в виде застекленной пирамиды. Он предназначен для струи гейзера. Можно часами смотреть, как земные недра извергают наружу потоки горячей воды. Фонтан бьет с какими-то короткими вспышками на высоту от 5 до 12 метров. Сквозь застекленные стены пробивается солнце, и столб белого пара все время меняет свои очертания.

Дальше на правом берегу — городской драматический театр и водолечебница № 1. Они построены в стиле нового барокко, популярного в ту пору, когда Вена являлась законодательницей архитектурной моды.

В этой водолечебнице есть золоченая ванна, где полагалось купаться только августейшим особам. Комнаты отдыха сохранили там интерьер XIX века. Они обставлены старинной мебелью, отделаны дубовыми панелями, с потолка свисают люстры богемского стекла. В двух главных гостиных висят картины. На одной из них изображены августейшие особы, посещавшие Карловы Вары, — от русского царя Петра I до австро-венгерского императора Франца-Иосифа. На другой картине — знаменитые люди, лечившиеся в Карлсбаде. Среди них Бетховен, Моцарт, Шиллер, Гёте, Шопен, Паганини и многие другие.

Вдоль противоположного берега Теплы тянется Пушкинова стежка. Знаменательно, что тропа, носящая имя Пушкина, начинается памятником Гёте, а заканчивается памятником Шиллеру. Первый из них — это бюст, созданный в классической манере. В противоположность этому создатели памятника Шиллеру стремились подчеркнуть модные когда-то веяния в искусстве: это полукруглая колоннада в стиле модерн, в глубине которой помещен барельеф с профилем поэта. Гёте бывал в Карловых Варах двенадцать раз. Он как-то сказал, что ему нравится жить лишь в трех городах: в Веймаре, где он родился, в Карлсбаде, где он любил отдыхать, а также в Риме. В Карловых Варах окрепла дружба между Гёте и Шиллером. Они были очень разными людьми и разными поэтами. Но Шиллер любил говорить, что многим обязан своей дружбе с Гёте. Почти десять лет они регулярно встречались на этом курорте. В Карловых Варах Гёте подружился с Бетховеном и сумел найти правильный тон в общении с почти совершенно оглохшим композитором.

Достопримечательностью курорта считается Гётева выглядка. Это павильон, построенный в виде сказочного замка на вершине одной из окрестных гор. Гётева выглядка дает представление о природе Западной Чехии, ее плавном холмистом рельефе, бескрайних лесах. Сюда ведет туристская тропа, проложенная среди деревьев. Путь лежит мимо отеля «Ричмонд», с его подстриженными газонами, старинными скульптурами и раскидистыми кронами каштанов. Вокруг все напоминает Англию. И в картину, характерную для английского поместного дома, хорошо вписывается быстрая река, прозрачная вода которой едва прикрывает каменистое дно. Между этими камнями видишь застывшие тела форелей, которым приходится ради этой неподвижности активно работать плавниками.

Когда гуляешь по окрестностям, понимаешь, почему Маркс назвал горы вокруг Карлсбада «гранитными». Черные скалы гранита часто выходят на поверхность. Особенно много таких каменных круч на горе Елени скок. По лесам проложены честы, стежки и прохазки. Честы — это асфальтированные дороги, по которым может не только пройти пешеход, но и при необходимости проехать машина. Стежки — это стежки. А прохазки — это тропинки.

Франтишкови-Лазне

Если проехать от Карловых Вар около полусотни километров в сторону границы с ФРГ, попадаешь в пограничный город Хеб. На его ратушной площади Гитлер после присоединения Судетской области к Третьему рейху произнес с балкона речь. Неподалеку от Хеба расположен курорт Франтишкови-Лазне. Его можно назвать полной противоположностью Карлсбаду. Городок с населением всего около четырех тысяч человек поражает тишиной. На главной улице почти не видно автомобилей. Да и пешеходов на удивление мало.

Главная улица и отходящие от нее переулки застроены особняками в стиле чешского барокко. Улица обсажена каштанами. На тротуарах расставлены вазы с цветами. Горшки с геранью видишь повсюду на окнах и на балконах. В полной тишине слышится лишь шелестение фонтанов. Источники во Франтишкови-Лазне холодные. Символом этого курорта служит бронзовая статуя мальчика. Его фигура давно потемнела от времени, ярко блестит лишь пипочка. Главное назначение курорта Франтишкови-Лазне — лечить женщин от бесплодия. Пользоваться двенадцатью здешними источниками, а также лечебными грязями приезжают со всей Европы. И каждая больная считает долгом прикоснуться к заветному месту на статуе Франтишека.

Впрочем, говорят, что, кроме этой бронзовой статуи, в XIX веке были и другие причины, из-за которых лечение от бесплодия во Франтишкови-Лазне обрело международную известность. Неподалеку от городка долгое время была расквартирована кавалерийская часть. И когда ее однажды вздумали переместить, власти курорта очень активно протестовали против этого.

Первый источник во Франтишкови-Лазне был задействован в 1793 году А два года спустя курорт получил свое нынешнее название в честь австрийского императора Франца-Иосифа. Итак, если и стоило съездить во Франтишкови-Лазне, то прежде всего для того, чтобы убедиться, насколько Карловы Вары живописнее, уютнее, веселее.

Гамбург — город и порт

Германия долгое время оставалась для меня белым пятном. Правда, за годы работы в Англии я не раз проезжал через нее в поезде. Но многое ли может увидеть транзитный пассажир из окна вагона? И вот предоставилась возможность принять участие в очередной Бергедорфской встрече[1]. На сей раз она была назначена в Гамбурге. Шел декабрь. В Москве накануне весь день мела метель. Город занесло снегом. Беспокоились: удастся ли утром взлететь? Но погода прояснилась, и через три часа мы приземлились во Франкфурте-на-Майне.

Аэропорт поразил размерами. Хорошо еще, что его бесконечные переходы снабжены движущимися тротуарами. Дальше мы продолжали путь на аэробусе — широкофюзеляжном самолете совместного западноевропейского производства. Внутри он был похож не на автобус, а на комфортабельный морской паром. В каждом ряду — восемь кресел: по два у окон и еще четыре в центре. По вместимости салон не уступает целому пассажирскому поезду. Перелеты на внутренних рейсах редко превышают пятьдесят минут. Как же обслужить такую уйму людей за столь короткое время?

Запомнилась рациональная организация питания на непродолжительных внутригерманских рейсах. При посадке пассажиры проходят мимо контейнера с расфасованным бортпайком. Хочешь перекусить в полете — берешь пакет. Не хочешь — берешь иллюстрированный журнал (то и другое бесплатно). В пакете была банка простокваши с вареньем, две булочки: одна с сыром, другая с ростбифом, пластмассовый стакан с пакетиками сливок и сахара. Так что стюардессе осталось лишь разнести кофе.

В Гамбурге нас ждали два сюрприза: во-первых, яркое солнце, а во-вторых, снег. Крутые черепичные крыши старинных ганзейских зданий в белом убранстве выглядели как на рождественских открытках. Но вот снежное месиво под ногами отнюдь не улучшало впечатления. Наши спутники твердили, что в Гамбург нужно приезжать летом, когда на здешних озерах плавают лебеди, белеют паруса яхт, а в водной глади отражаются шпили старинных церквей. Город вырос на обоих берегах Эльбы в ста с лишним километрах от ее впадения в Северное море. В этом месте река принимает правый приток — Альстер.

Хотя до Рождества было еще больше недели, уже чувствовалась предновогодняя лихорадка. В ранних сумерках на торговых улицах вспыхнули празднично иллюминированные витрины. Как и в Англии в эту пору, толпы ошалелых покупателей обзаводились подарками для родственников и друзей. По всему чувствовалось, что жители Гамбурга не привыкли к снежной каше под ногами и вообще не имеют обыкновения одеваться по-зимнему. Меховые жакеты и даже демисезонные пальто лишь изредка встречались в толпе. Большинство людей ходили в спортивных куртках, а то и просто в свитерах.

Украшением Гамбурга, разумеется, служит ратуша, добротно построенная ганзейскими купцами. Хороша и церковь Святого Михаила (Михаэлискирхе). Это протестантский храм, впечатляющий своей пуританской строгостью. Однако в целом Гамбург несколько разочаровал тем, что в нем осталось гораздо меньше памятников старины, чем я думал. Город сильно пострадал от бомбардировок в военные годы. Готический собор Святого Николая, частично разрушенный бомбежками, до сих пор стоит в руинах, как напоминание о минувшей войне. Почерневшее каменное кружево его колокольни кажется опаленным пламенем пожарищ. Районы, которые были полностью разрушены и после войны отстроены заново, довольно безлики. В этом отношении Гамбург во многом напоминает английский город Ковентри.

Жизнь города с почти двухмиллионным населением подчинена жизни порта. Он расположен выше устья Эльбы. Поэтому реку приходится постоянно углублять, чтобы сохранять фарватер для крупнотоннажных судов. Пространство между двумя протоками Эльбы заштриховано поперечными каналами. Благодаря этому гамбургский порт имеет большую протяженность причалов. Возле них, словно стада стальных жирафов, толпятся портовые краны.

Главное для Гамбурга — это, конечно, контейнеры. Для них выделен особый участок территории. Словно гигантские тарантулы, несущие под брюхом свою добычу, перемещаются контейнеровозы. Такой погрузчик высотой с трехэтажный дом представляет собой самодвижущийся стальной каркас. Он как бы наезжает на контейнер, подцепляет его за верхние углы какими-то выдвижными крюками, приподнимает и везет куда надо.

В каждом западном порту есть «миля греха», как моряки издавна называют районы сомнительных увеселений. В Гамбурге — это Репербан. Широкая и прямая улица вроде бы никак не отвечает представлению о портовых притонах. Когда-то здесь готовили такелаж для парусных судов. Чтобы сплести хороший канат, нужна прямая улица. Так и родился Репербан, или, буквально, Канатный двор. Эпоха парусного флота ушла в прошлое. Но роль Гамбурга как крупного порта и, следовательно, как города кабаков сохранилась. Репербану суждено было стать именно той улицей, где вернувшиеся из плавания моряки могут получить долгожданную разрядку.

Впрочем, в последние годы Репербан, судя по всему, стал и туристской достопримечательностью. Здесь открылось немало рыбных ресторанов, которыми славится Гамбург. В них подают отварную балтийскую лососину. А после нее гостей города потчуют местным блюдом, которое называется «роте грютце» (буквально «красная каша»). Это густой кисель, приготовленный из тертых ягод: малины, смородины и крыжовника. Есть на Репербане и кондитерские, и сувенирные лавки, и магазины, торгующие бытовой электротехникой. Но еще больше здесь баров, кабаре, порнографических видеотек, массажных салонов и других заведений, где главным товаром является секс. Занесенный снегом Репербан был необычно малолюден. Портовый колорит ему придавали лишь военные моряки с зашедшего в Гамбург французского крейсера. Бродили по тротуарам и группы иностранных туристов. Если не считать некоторых витрин, Репербан выглядел вполне пристойно.

Лишь присмотревшись внимательнее, замечаешь в глубине переулков неподвижные женские фигуры. Короткне шубки из синтетического меха, распущенные волосы. Несмотря на озябший вид, девушки, как правило, хорошенькие. Чем дальше углубляешься в переулок, тем активнее они себя ведут. Сначала пытаются шептать что-то, а потом начинают тянуть за рукав. Дойдя до конца переулка, натыкаешься на двойную красную стену. Войдя в одну калитку, нужно сделать несколько шагов в сторону, чтобы оказаться перед другой. Такая шлюзовая ограда напомнила мне Ольстер — блокированный солдатами торговый центр Белфаста. Только вместо предостережений о террористах, какие видишь в Северной Ирландии, тут написано «Для детей в возрасте до шестнадцати лет вход воспрещен, для женщин — нежелателен».

Позади ограды — закрытый для транспорта переулок, на который с двух сторон смотрят освещенные окна двухэтажных домиков. Они расчетливо занавешены полупрозрачными шторами, которые ничего не скрывают, но усиливают впечатление. Что ни комната, то безмолвная сцена из спектакля с участием одной или двух актрис. Варианты тщательно продуманы: брюнетка и блондинка, белая и мулатка, интеллектуалка с книгой, подросток с котенком. Разные амплуа, разные режиссерские задания. Во всяком случае, каждое действие этих женщин или, наоборот, их бездействие нацелено на определенный результат.

Арендовать такую витрину могут, видимо, лишь более состоятельные представительницы древнейшей профессии. И вот, чтобы в зимние месяцы на Репербане не происходило спада деловой активности, оборудованы «центры контактирования». Каждый из них представляет собой нечто вроде крытого двора. Там полутемно, а главное, сравнительно тепло, потому что сверху развешены инфракрасные лампы. В помещении, имитирующем маскарадный зал, создано нечто вроде биржи живого товара. Группами и в одиночку стоят девушки, наряженные или зайчиками из клуба «Плейбой», или школьницами в фартуках, или танцовщицами из кабаре. Прохожие совершают неторопливое вращение по залу, и если не устанавливают каких-либо контактов, то на худой конец согреваются, прежде чем идти дальше. Снова под ногами снег, снова холодный и сырой воздух Репербана.

Гамбург для немцев означает то же, что Ливерпуль для англичан или Осака для японцев. Это город деловых людей с коммерческой хваткой и обостренным местным патриотизмом. Город-порт, морские ворота страны, он стал крупнейшим промышленным центром, колыбелью революционных традиций. Это город Гамбургского восстания 1923 года, город Тельмана.

Кёльнский собор

Снова аэробус, и меньше чем через час я в Кёльне. Снега тут нет и в помине. Сухо и солнечно, хотя и холодновато. Кёльн — один из самых старых городов Германии. Он возник из римского военного поселения на Рейне и назывался Колон. Это имя стало нарицательным понятием. Так родился термин «колония», то есть зарубежное имение. Впрочем, с Кёльном связан и другой обиходный термин. Много позже прославилась здешняя кёльнская вода — или по-французски «о-де-колон».

Главная достопримечательность Кёльна — пятинефный готический собор, один из красивейших в мире. Он возносится над городом словно сказочное видение. Шпилями своих парных колоколен, стрельчатыми линиями сводов, вязью каменных кружев, своим пепельно-серым цветом, который воспринимается как цвет неподдельной старины, собор создает удивительное ощущение устремленности к небесам и отрешенности от мирской суеты. Кёльнский собор начали возводить буквально на римском фундаменте, о чем до сих пор напоминают его мозаичные полы. На одной из мозаик изображен император Константин I, разрешающий христианам создать в этих местах свои храмы. На месте двух приходских церквей, нареченных в честь Марии и Петра, впоследствии было решено возвести небывалый по размерам собор, унаследовавший имена этих святых. Однако строительство такого грандиозного сооружения затянулось на целых 700 лет.

Семь столетий — вот уж поистине долгострой! Собор, заложенный в XIII веке, был завершен лишь в XIX. Впрочем, где-то после 1560 года строительные работы были приостановлены и не возобновлялись до 1840-х годов. Таким образом, Кёльнский собор лишь частично представляет собой памятник средневековья. Многие его элементы, в том числе знаменитые парные колокольни, были возведены всего полтора века назад.

Тем более удивительно, что собор практически целиком воплощает собой первоначальный замысел зодчих. Храм поражает не только размерами, не только искусством каменной резьбы и мозаичных витражей, но прежде всего единством стиля, которому остались верны многие поколения строителей. В XIX веке, уже после наполеоновских войн, был найден случайно сохранившийся первоначальный план, и именно по нему завершено строительство. Причем более чем трехвековой перерыв в известном смысле даже пошел на пользу собору. За это время более поздние архитектурные стили, соперники готики — барокко и ренессанс, — уже перестали быть повальным увлечением, начали выходить из моды. Это избавило Кёльнский собор от позднейших переделок, которым подверглись многие другие архитектурные памятники средневековья.

Внутри собора захватывает дух. Во-первых, от возносящихся чуть ли не до небес сводов. Во-вторых, от витражей. Эти сказочные творения из цветного стекла были созданы еще в XIII–XV веках. Трудно отвести взор от резного дерева алтаря в главном нефе, от каменных статуй святой Марии, святого Петра, двенадцати апостолов. Ловишь себя на мысли, что это величие, это художественное совершенство не подавляет человека, а, наоборот, возвышает, очищает его.

В общем, описать словами красоту Кёльнского собора так же трудно, как передать прелесть органной фуги. Я встретил там энтузиаста немца, который долго водил меня с места на место, взволнованно объясняя, почему в солнечный день витражи впечатляют гораздо меньше, чем в пасмурный. А я не переставал думать о том, каким огромным воздействием обладало подобное сооружение на людей средневековья, да и на тех, кто приходил сюда в XVII–XVIII веках, когда собор неизмеримо превосходил своими масштабами и красотой все, что окружало человека в его повседневной жизни.

На прощание я еще раз оглядел собор снаружи. Нельзя сказать, что город создал для прославленного памятника старины подобающее окружение. Буквально по соседству вырос железнодорожный вокзал. Отнюдь не улучшило картину и модернистское здание Музея римских реликвий. Эта современная коробка закрывает собой часть собора, когда смотришь на него с площади. Как грибы, разрослись такие же нелепые туристские павильоны, какие видишь перед собором Святого Павла в Лондоне. Не гармонируют со средневековой готикой и модернистские фонари, выстроившиеся по периметру храма в двух метрах от его стен. Собор постоянно реставрируется. Мне удалось взобраться на леса и побеседовать с камнерезом, который непрерывно работает тут все послевоенные годы. Бомбы не пощадили собора Марии и Петра. Но нанесенные ими разрушения оказались легкими ранами по сравнению с современным недугом, который грозит памятнику старины полной гибелью. Заводской дым, выхлопные газы автомашин разрушают красоту готических фасадов. Приходится заменять то один, то другой участок поистине ювелирной каменной резьбы.

Уже вечером выехали из Кёльна в Бонн. По автобану катилась нескончаемая автомобильная река. А справа и слева, словно фантастический город инопланетян; на многие километры тянулись нефтехимические комплексы. Их башни и сложные переплетения труб были зачем-то подсвечены электрическими огнями. И оттого, что там не было ни единой живой души, в этой картине было что-то пугающее, неземное. Стоило зажмуриться, как перед глазами вставал силуэт Кёльнского собора. И вновь возвращалась неотвязная мысль: если средневековье могло оставить после себя столь впечатляющие памятники, что же передаст потомкам наш просвещенный век?

Вдоль Рейна и Мозеля

По словам жителей Бонна, выпавшая их городу роль столицы — это случайность или, во всяком случае, неожиданность. Бонн стал политическим центром Западной Германии, после того как были объединены американская, английская и французская зоны оккупации. Это искусственное образование — Тризония — было затем объявлено Федеративной Республикой.

Бонн — уютный университетский город с рыночной площадью, которую украшает изящная, словно со старинной гравюры, ратуша. Ее классический фасад выходит на площадь парадной лестницей и как бы воссоздает времена пудреных париков и кринолинов. Неподалеку, на Цветочной площади, которую садоводы по утрам превращают в пеструю клумбу, высится памятник Бетховену. Туристам показывают дом, где родился великий композитор, кварталы университетских зданий. Однако административный, столичный Бонн отнюдь не может похвастать какими-либо архитектурными памятниками. Порой кажется, что эти министерские кварталы проектировал не человек, а компьютер, который просто чертил горизонтали по числу этажей и делил их вертикалями на нужное количество окон. Выстроенные на прибрежном склоне, эти здания лучше смотрятся со стороны Рейна. Но с улицы, на которую порой выходят всего два или три этажа, они выглядят весьма заурядно.

Недавно выстроенная резиденция канцлера в отличие от старого дворца Шаумбург напоминает то ли военный бункер, то ли крематорий. Двухэтажное здание угольного цвета облицовано не камнем, а металлом и получило у местных жителей не слишком лестное прозвище «канцлерский гроб». По сравнению с бундестагом и резиденцией канцлера американское посольство выглядит куда более монументальным сооружением. Вообще, в окрестностях Бонна вырос целый американский городок со своими школами, церквами, кинозалами, магазинами. Американцы живут на тихих зеленых улочках неподалеку от Рейна, минутах в десяти езды от центра города.

Из Бонна мы поехали вдоль Рейна на юг, вверх по его течению. Вскоре за городом, справа и слева от реки, стали появляться холмы. Рейн здесь — рабочая транспортная магистраль. То и дело проплывают баржи с углем, пассажирские пароходики. Выше нашего шоссе по склонам холмов петляет железная дорога. Рейн показался не таким уж грязным, хотя и чистым назвать его было трудно. Но вот что достойно подражания: вдоль самой воды проложена пешеходная, а рядом — велосипедная дорожка. Никаких заборов, никаких свалок. Любуясь водной гладью, мы проехали от Бонна до Кобленца, то есть до того места, где Рейн принимает в себя воды Мозеля. На припудренных снегом горных склонах появились виноградники. Долина Рейна южнее Бонна становится районом виноделия. В Кобленце стоит французский гарнизон. Неправдоподобно молодые солдаты и сержанты разгуливают по местам, которые наверняка хорошо знакомы им по школьным учебникам истории. Ведь Рейн издавна был рубежом германо-французских войн. Взобрался на холм над тем местом, где Мозель сливается с Рейном. В конце XIX века там был построен павильон тяжеловесной тевтонской архитектуры. Германия тогда вышла победительницей в очередной войне с Францией, вернув себе Эльзас и Лотарингию. Оказывается, помпезный стиль гитлеровских мемориалов восходит к образцам, которые были типичны еще для прусского воинствующего шовинизма времен Бисмарка.

От Кобленца поехали вверх по Мозелю, более мутному, чем Рейн, но куда более живописному. Солнце едва пробивалось сквозь серебристую морозную мглу. Река отсвечивала холодным блеском. На противоположном берегу, словно театральные декорации, то и дело открывались взору старинные городки со шпилями готических церквей и средневековыми ратушами. А на горных склонах по обе стороны реки простирались сплошные виноградники. Весь ландшафт выглядел каким-то шерстистым. Он ощетинивался рядами бетонных кольев, между которыми вились рыжие пожухшие плети виноградных лоз. Труд многих поколений ушел на то, чтобы превратить эти склоны в прославленные виноградники. Он требовал не меньшей целеустремленности и упорства, чем труд камнерезов, создавших кружева готических соборов. Остановились перекусить в маленькой гостинице, совершенно безлюдной в эту зимнюю пору. Там нас замечательно накормили. А насчет напитков задали единственный вопрос: «Вам помягче или терпкого?» Само собой разумелось, что никто не спросит пива там, где производят прославленное белое мозельское вино.

Жаль было покидать эту живописную долину. Но за перевалом нас ждал Трир, который наряду с Кёльном считается древнейшим городом Германии. Его достопримечательность — Черный форт, словно обуглившаяся за двадцать минувших веков римская крепость. Трир действительно дышит стариной. Вымощенные брусчаткой улицы прихотливо изгибаются, петляют по холмам. Как и в других немецких городах, самое живописное место — рыночная площадь. Заботливо отреставрированы фасады бюргерских домов. Человечный, то есть не подавляющий пешехода, масштаб, заданный рыночной площадью, сохраняется и для окрестных улиц. Выстроенные на них новые здания, как правило, не поднимаются выше пяти-шести этажей.

Уже стемнело, когда мы тронулись из Трира в обратный путь. До Бонна было больше двухсот километров. Думал, что дорога займет часа три, а доехали всего за полтора: 160–180 километров в час — здесь обычная скорость для легковых автомобилей. Даже после того, как я познакомился с английскими хайвеями и с американскими фривеями, все-таки поражает безупречность покрытия немецких автобанов. Движущиеся в правой дорожке грузовики держат на этом бетоне скорость не меньше 120 километров в час. Автобаны не только рассекают собой страну. Они как бы отделяют от нее путешественника. Это все равно что лететь из города в город на самолете. Или почти то же самое.

Бавария: «Особый случай»

Второй раз я попал в ФРГ уже не зимой, а летом. И сделал все, чтобы, кроме Бонна, повидать такие еще незнакомые мне места, как Мюнхен и Гейдельберг. Интуиция меня не подвела. Мюнхен оказался буквально откровением. Его можно с таким же основанием назвать городом-музеем, как Санкт-Петербург или Эдинбург. Впрочем, если сравнение Эдинбурга с Санкт-Петербургом (присущая обоим этим городам атмосфера покинутой столицы) льстит шотландцам, то баварцев подобная параллель задевает. Мюнхен в их глазах — одна из европейских столиц, главный город самой крупной и единственной из составляющих ФРГ земель, которая существует в своих исторических границах со Средних веков.

Над баварцами посмеиваются за их фанатическую приверженность к автономии, за то, что они еще со времени объединения Германии и поныне не перестают повторять, что Бавария — это «особый случай». Но ведь эти черты имеют разительное сходство с психологией шотландцев! (Кстати, к немалому удивлению, узнал, что баварцев в свое время обратили в христианство странствующие монахи из Шотландии и Ирландии.) Оказалось, что у баварцев, как и у шотландцев, издавна существует обычай делить свою родину на взгорья и низины. Именно Верхняя Бавария, примыкающая к Альпам, в наибольшей степени сохранила свою национальную самобытность. Лишь уроженцы взгорий, составляющие примерно половину населения, считают себя подлинными баварцами. На жителей Нижней Баварии они смотрят свысока, называя их пруссаками. (Земли эти были присоединены к владениям баварских королей Наполеоном, который был щедр на то, что ему не принадлежало.) Мюнхен, как и Эдинбург, олицетворяет собой дух взгорий, дух национальной самобытности.

В пресс-клубе коллеги подарили мне значок, изображающий фигурку веселого монаха. Она являет собой своеобразный символ города. По-итальянски Мюнхен называется Монако, то есть «монах». Именно от этого корня происходит и название города.

В XII веке герцог Генрих Лев, получивший от императора Барбароссы права на Баварию, решил пополнить свою казну своеобразным способом. Он сжег старый деревянный мост через реку Изар и построил в своих владениях новый мост, который назвал «бай ден менхен» (то есть «около монахов», поскольку рядом был крупный монастырь). Из-за этого вынуждены были изменить свой привычный маршрут многочисленные торговцы, которые двигались с юга на север с солью из Зальцбурга. С 1180 года Мюнхен стал резиденцией династии Виттельсбах, которая владела баварским престолом до 1777 года. Поскольку баварская государственность существует со Средних веков, всякого рода исторических памятников в Мюнхене вполне достаточно для столицы великой державы.

Знакомясь с этими памятниками, то и дело сталкиваешься с именами двух королей: Людвига I и его внука Людвига II. Оба они — фигуры колоритные, хотя и совершенно разные. Еще в юности на Людвига I произвела огромное впечатление поездка в Грецию. Он стал фанатичным поклонником древнегреческого и вообще античного искусства. Молодой король приложил немало усилий, чтобы Мюнхен в годы его правления стали называть «Афины на реке Изар». Именно при Людвиге I был создан впечатляющий архитектурный ансамбль на площади Кёнигсплац. Она была обстроена монументальными зданиями в древнегреческом стиле, где сейчас размещены музеи и картинные галереи. Людвиг I расширил Резиденцию, как именуется в Мюнхене комплекс дворцовых зданий. Страстный коллекционер, он значительно пополнил Антиквариум — огромный выставочный зал, напоминающий станцию метро. Это хранилище было создано еще в XVI веке, чтобы разместить подлинные античные статуи и копии того времени. Сейчас, впрочем, даже эти копии, созданные в эпоху Возрождения, имеют большую художественную и историческую ценность.

Людвиг I сочувствовал греческим патриотам в их борьбе против турецкого ига — той войне, в которой участвовал его современник лорд Байрон. Людвиг I подарил греческой общине Мюнхена одну из церквей. Впрочем, не исключено, что помимо любви к античному искусству на то были и политические соображения. Примечательно, что первым королем Греции, после того как она обрела независимость, стал представитель баварской династии Виттельсбах, нареченный королем Отто.

Людвиг I напоминает о себе и в Мюнхенбурге — баварском Версале. Когда-то это была летняя королевская резиденция, расположенная далеко за городом. А сейчас огромный зеленый массив с прудами и каналами, с дворцовым ансамблем и парковыми павильонами стал украшением Мюнхена и прекрасным местом отдыха горожан в летние месяцы. В главном здании, которое построено в стиле итальянского палаццо, нынче устраивают концерты классической музыки.

Но если пройти в правое крыло, попадаешь в так называемую «галерею красавиц». От Людвига I осталась своеобразная коллекция женских портретов 30-40-х годов прошлого века. Примечательно, что король заказывал отнюдь не только портреты знатных дам. Среди них, к примеру, оказались и простолюдинка — дочь хозяина гостиницы, и юная гречанка из повстанческого отряда, и некая очаровательная еврейка, которая приглянулась королю, и, наконец, испанская танцовщица Лола Монтес, которая на поверку оказалась ирландской авантюристкой. Связь с этой женщиной стала одной из причин того, что Людвиг I был вынужден отречься от престола.

В отличие от своего деда, создателя «галереи красавиц», Людвиг II был болезненно застенчив. Он не только стеснялся, но буквально боялся женщин. Хотя, по свидетельству современников, был красив и высок ростом. Вступив на престол молодым, Людвиг II так никогда и не женился. Он был, что называется, человеком не от мира сего. Будучи страстным почитателем эпохи Людовика XIV, он жил в каком-то вымышленном мире, за что получил прозвище «сказочный король». В Мюнхенбурге сохранилась коллекция подлинных дворцовых экипажей. Карета Людвига II выглядит среди них так, словно ее создала та же добрая волшебница, что помогла Золушке отправиться на бал. А ведь она была заказана уже в эпоху железных дорог!

Людвиг II грезил строительством действительно сказочного на вид замка, стилизованного под рыцарские времена. И по причине своей непрактичности постоянно страдал из-за пустой казны. Баварцы утверждают, что Бисмарк умело использовал эти денежные затруднения, уговорив легкомысленного короля в 1871 году согласиться на вступление Баварии в Германскую империю. В конце концов врачи, а также родственники Людвига II сочли его неспособным управлять государством. Вскоре после отречения от престола он погиб при загадочных обстоятельствах: отправился с личным врачом на прогулку и не вернулся. Впоследствии оба были найдены утонувшими в озере. Баварцы, относящиеся к Людвигу II с симпатией, усматривают в этом козни Пруссии.

В пышную летопись королевского Мюнхена порой внезапно вторгается современность, эпизоды недавнего прошлого. Как раз там, где перед старинным крылом дворца сходятся улицы Резиденцштрассе и Людвигштрассе, произошло столкновение национал-социалистов с полицией во время «пивного путча» 1923 года. Четырнадцать нацистов были убиты. Впоследствии Гитлер объявил погибших мучениками, а Мюнхен назвал «колыбелью движения». До 1933 года в Мюнхене находилась штаб-квартира нацистской партии.

Шофер такси обратил мое внимание на серый пятиэтажный дом с эркерами на фасаде

— Это здание было личной собственностью Гитлера. Он купил его на гонорар за книгу «Майн кампф». После войны дом конфисковали американцы, а теперь его использует полицейское управление…

Об уроках истории в Мюнхене напоминают многие дорожные указатели. Выезжаешь на перекресток и вдруг видишь стрелку с надписью «Дахау». А в другом месте читаешь: «До поворота на Нюрнберг — 2 километра». Два слова, два географических названия. А между ними — трагическая страница германской истории, от создания лагерей смерти до международного трибунала над нацистскими военными преступниками.

Театр на плошади

Сердце Мюнхена — площадь Мариенплац. Свое имя она получила от колонны, поставленной горожанами в благодарность за избавление от чумы. Колонна увенчана фигурой святой Марии. Неповторимый облик площади придают два здания: Старая ратуша, возведенная в XV веке, и Новая ратуша, современница Вестминстерского дворца в Лондоне, построенная, как и он, в XIX веке. Старая ратуша куда более сдержанна и строга, чем ее младшая сестра, богато украшенная всеми элементами готической архитектуры и скульптуры. Не удивительно, что именно Новая ратуша воспринимается большинством туристов как главный памятник старины, украшающий Мариенплац.

К площади прилегает обширная пешеходная зона. Она устлана каменными плитами. Всюду расставлены столики бесчисленных кафе и шестигранные бетонные клумбы, которые убирают только на зиму. В них высажены герань, незабудки и даже лимонные кустики. Среди тех, кто отдыхает на так называемых муниципальных креслах, немало бродяг и сбившихся с ног туристов. Но в целом правы те, кто говорит, что пешеходная зона Мюнхена — это его гостиная или, во всяком случае, открытая терраса.

Неподалеку от Мариенплац виднеются купола Фрауэнкирхе. Позднеготический собор XV века был построен на средства горожан, правда, не из камня, а из кирпича. Причем вместо двух шпилей, как в Кёльнском соборе, его колокольни завершаются круглыми луковками.

Достоинство мюнхенских градостроителей — умение сделать памятники старины приятными для посещения. Вот и перед Фрауэнкирхе создано нечто вроде подковообразного амфитеатра. Между гранитными плитами журчат семь ручьев. Все они стекают вниз, к бассейну с фонтаном. Здесь, в тени кленов, всегда можно видеть матерей с детскими колясками и истомившихся после экскурсий туристов. Это уютное место является к тому же и самой удачной точкой, чтобы фотографироваться на фоне Фрауэнкирхе. Ежедневно в одиннадцать утра и в пять вечера толпы туристов собираются на Мариенплац, чтобы посмотреть (именно посмотреть, а не только послушать) городские куранты. Площадь компактна и уютна, как зрительный зал театра. К тому же сцена тут высоко поднята, и всем зрителям одинаково хорошо видно. Справа и слева ратушу обступают дома ремесленных гильдий. Они расписаны итальянским методом «стакко». Нарисованные на фасадах наличники кажутся частью единой театральной декорации. Лишь слева и сзади в ансамбль площади вторгаются модернистские линии универмага «Кауфхоф».

Как только куранты ратуши начали бить одиннадцать часов, зашевелились бронзовые фигурки в нише, имитируя ритуал открытия рыцарского турнира. Кланяются король с королевой, восседающие на почетных местах. Перед ними навстречу друг другу движутся две процессии: гарольды с трубами, знаменосцы и оруженосцы. А вот и участники поединка: конные рыцари в доспехах. Один из них с бело-голубыми цветами Баварии на щите, в золотых латах, а его противник — в серебряных. По сигналу короля рыцари мчатся навстречу друг другу. Баварец выбивает противника из седла. Толпа неистово рукоплещет. Затем кукольный дирижер с бело-голубой палочкой управляет веселым танцем баварцев в красных куртках, в черных штанах до колен и белых чулках. Наконец, в финале спектакля из ниши появляется золотой петушок и кукарекает три раза. Толпа вновь аплодирует и тут же начинает расходиться. До полудня нужно успеть выпить пива и съесть пару белых мюнхенских сосисок «вайсвурст». Это изобретение города: легкая закуска перед обедом. Отсюда и ироническое прозвище Мюнхена как «столицы сосисок».

Думаю, однако, что куда правильнее было бы назвать Мюнхен пивной столицей, потому что именно напиток, именуемый также «жидким хлебом», поистине возведен тут в культ. Баварцы ласкательно называют пиво «бирхен» (как и чехи, которые всегда говорят «пивечко»). Причем уменьшительный суффикс отнюдь не означает, что речь идет о малой дозе. В Мюнхене посетитель может заказать или «большое пиво» (тогда ему принесут литровую кружку), или просто «одно пиво» (и тогда кружка будет равна по емкости бутылке вина, то есть 0,7 литра). Стеклянная посуда в пивных появилась сравнительно недавно. По традиции, кружки должны быть фаянсовыми, баварских бело-голубых расцветок. Хорошую кружку пива полагается наливать в течение семи минут, многократно открывая и закрывая кран и снимая излишнюю пену серебряной лопаточкой. Поэтому в правильно налитой кружке пена образует нечто вроде снежной Фудзиямы.

Типичная мюнхенская пивная своей конструкцией весьма похожа на шекспировский театр «Глобус». Это восьмиугольное деревянное строение с галереей, перекрытое, как ярмарочный балаган, брезентовым шатром. В зале стоят длинные, тщательно выскобленные столы. Это давняя традиция, потому что в конце вечера по сигналу оркестрантов подвыпившие посетители встают на столы ногами и завершают вечер хоровым пением, раскачиваясь в такт.

На возвышении, там, где у шекспировского театра была бы сцена, играют музыканты в баварских костюмах. Их одежда, инструменты и репертуар, судя по всему, не подвержены переменам. Играют все те же фокстроты, марши и польки, что и в 30-х годах. Запомнились две завитые старушки в одинаковых платьях, увлеченно танцевавшие под мелодии вроде «Розамунды», к которым питают пристрастие наши кинорежиссеры, изображающие советских разведчиков в стане врага.

Летом баварцы предпочитают пить пиво под открытым небом. Причем почему-то считается, что лучше всего делать это под сенью каштана. Итак, столица пива или столица сосисок? Наверное, и то и другое сразу.

Гейдельберг — германский Оксфорд

Поездку по ФРГ я закончил в самом старом университетском городе Германии. Гейдельберг для немцев все равно что Оксфорд или Кембридж для англичан. Уже сама гостиница, куда меня поместили, могла бы считаться туристской достопримечательностью. Ее эмблема, красующаяся на скатертях и салфетках, на фаянсовой и оловянной посуде, представляет собой две скрещенные рапиры и надпись: «Основано в 1472 году». Насчет пяти с лишним веков поручиться не могу. Но в том, что более двух столетий эта гостиница пользуется в Гейдельберге огромной популярностью, сомнений быть не может. Темные дубовые столы сплошь изрезаны надписями. Десятки поколений студентов оставили тут свои автографы и в XIX, и даже в XVIII веке. Стены увешаны старинными выцветшими фотографиями выпускников или членов студенческих корпораций. Корпоранты, или бурши, любили сниматься сразу же после излюбленных ими дуэлей на рапирах.

Гейдельбергский университет был основан в 1386 году с четырьмя традиционными для Средних веков факультетами: богословия, права, медицины и искусства. Он сыграл большую роль в движении реформации. Мартин Лютер защищал тут свои вошедшие в историю тезисы.

Прямо из моего отеля можно выйти на знаменитую философскую тропу, которая петляет над рекой Неккар. По этой тропе, как гласит предание, любили гулять многие выдающиеся мыслители и ученые, прославившие свою альма-матер. На ее противоположном, левом берегу и расположен университетский городок. Отсюда открывается взору долина реки Неккар. Внизу виден средневековый мост, украшенный скульптурами и остроконечными башнями. Он удивительно напоминает Карлов мост в Праге. Впрочем, ничего удивительного тут нет. Ибо здешний Альтебрюкке (то есть Старый мост) построен тем же архитектором и примерно в ту же пору, что и пражский. Гейдельберг выделяется среди зелени лесов скоплением черепичных крыш — более ярких, если они новые, и почти черных, если они старые.

Примерно пятую часть стотысячного населения города составляют студенты. За час Гейдельберг можно обойти вдоль и поперек. Вдоль реки тянется главная улица — Кауфштрассе, закрытая для автомобильного движения. Уютную площадь перед ратушей украшает готический собор Святого Духа. Чуть в стороне высится церковь иезуитского монастыря, построенная в стиле барокко. На ступенях ратуши две студентки играют на скрипках. И музыка Гайдна прекрасно гармонирует с обрамляющими площадь фасадами XVIII века. Диссонансом ей выглядят только открытые чехлы от скрипок, куда прохожие бросают монеты.

Панорамой города хорошо любоваться и с тропы, ведущей к замку курфюрстов, который был разрушен войсками Людовика XIV в годы Тридцатилетней войны. Об этом рассказывает вывешенная в замке гравюра с подписью «Варварские действия французов». Замку в ту пору не повезло. Кроме ущерба, нанесенного противником, он пострадал еще и от пожара: в самую высокую его башню ударила молния. Даже то, что сохранилось от прежних построек, позволяет судить о несомненном итальянском влиянии: владельцы замка были в родстве с Домом Медичи. Когда-то это место называлось Люстшлосс, то есть Замок удовольствий. Согласно летописям, тут ежедневно выпивали по 500–700 литров вина. В наше время таким цифрам довольно трудно поверить. Но в одном из погребов замка доныне сохранилась самая большая бочка в мире. Ее емкость — 55 тысяч ведер. Эта гигантская дубовая бочка, занимающая целый подвал, служит главной туристской достопримечательностью замка курфюрстов. Экскурсантам показывают средневековую кухню, где можно жарить на вертелах сразу несколько быков. Сюда, кстати, с соседней горы был протянут водопровод, и замок мог выдерживать длительную осаду. Рядом в подвалах сохранились несколько бочек фантастического размера. Самая большая из них, украшенная затейливой резьбой, кажется иллюстрацией из книг Свифта или Рабле. Она окружена лестницами. Экскурсанты поднимаются на дощатый помост, обходят вокруг бочки и спускаются с другой стороны.

На экскурсионном катере я поднялся вверх по реке Неккар. Среди виноградников и лугов разбросаны белые домики с черепичными крышами. В лесной зелени местами видны выходы скальных пород — такого же красноватого песчаника, из которого построен Старый мост и замок курфюрстов. Еще раз любуюсь с воды силуэтом Гейдельберга. Вот трапезная с башенками по углам. Вот четырехгранная башня студенческой тюрьмы, куда каждый корпорант считал необходимым хоть раз попасть за время обучения. Вот две старинные церкви. Хотя здешний университет был создан в Средние века, общий архитектурный облик города сформировался значительно позже. Студенческая библиотека, которой гордятся горожане, да и многие другие здания построены в XVIII–XIX веках.

По количеству памятников старины Гейдельберг, пожалуй, уступает Оксфорду и Кембриджу. Зато, на мой взгляд, превосходит их своей природной живописностью. Зеленые горы, судоходная река — все это создает незабываемый фон для архитектурных достоинств старейшего университетского города Германии. После прогулки по его философской тропе хочется присягнуть на верность священным камням Европы.

Краски Амстердама

У японцев существует четыре критерия красоты. Но для рассказа о Голландии, или Нидерландах, пожалуй, потребуется пятый — прелесть своеобразия. Нидерланды на редкость колоритная страна. Слово «колорит» буквально означает цвет, оттенок. Действительно, своеобразие той или иной страны во многом зависит от того, как природа распределяет краски в ее внешнем облике. Например, колорит Кипра — это ярко-синее небо, еще более синее море и выцветшая от солнца земля.

В Голландии природа распределяет свои краски иначе. На фоне бледно-голубого неба, серебристо-серой глади вод особенно яркими кажутся травы, деревья и постройки. Голландия неправдоподобно ровна. Она похожа на бильярдный стол, обтянутый зеленым бархатом. Бархатистый ковер сочных лугов, на которых пасутся черно-белые коровы, расчерчен лентами каналов и кое-где умеренно украшен кирпичными постройками с белыми наличниками. Кирпич в Голландии темнее нашего. Он имеет коричневатый оттенок, напоминающий цвет шоколада на изломе. Дело тут, наверное, в особенностях местной глины. Но когда видишь целый город, да еще такой колоритный, как Амстердам, где из такого кирпича построены старинные дома, кирпичом же вымощены улицы, из кирпича сложены живописные мостики над каналами, когда видишь все это, начинаешь чувствовать себя в сказочном шоколадном городе. На фасадах ярко выделяются белые наличники. Именно они определяют лицо домов и улиц. Никогда не думал, что можно вложить в форму и расположение окон, в конфигурацию оконных переплетов столько фантазии. Долго искал сравнение их ярко-белому цвету. А потом подумал: раз дома построены из шоколада, то окна у них, разумеется, сахарные.

Улицы Амстердама ведут свою родословную от торговых рядов. Сначала это были вереницы лавочек. Потом купеческие семьи принялись тут же строить себе жилища, возводя комнату над комнатой. Чаще всего такой дом имеет по фасаду три окна, иногда два, а подчас даже одно. Этот архитектурный ритм определяет облик старых улиц Амстердама. Самое верхнее из окон — то, что в мансарде, видимо, считается самым уютным. Там чаще всего восседает старушка в накрахмаленном чепце. Она внимательно наблюдает за тем, что происходит на улице, не переставая шевелить спицами. Там же иногда можно увидеть девицу в купальном костюме, которая тянет через соломинку кока-колу. Не исключено, впрочем, что комната в мансарде чаще всего выглядит обитаемой потому, что человеку, который забрался на четвертый этаж по крутым лестницам, не очень-то хочется спускаться вниз.

Иногда может показаться, что мрачные времена средневековья оставили на фронтоне каждого бюргерского дома нечто вроде виселицы. В том месте, где сходятся скаты крыши, непременно видишь торчащую из стены балку с крюком. И почему-то вспоминается картина «Утро стрелецкой казни». Однако балки, торчащие из стен, имеют сугубо бытовое применение. Лестницы в старых голландских домах настолько круты и узки, что по ним нельзя втащить наверх мебель. Да и гроб с покойником тоже спускают на веревке из окна.

Голландцы живут настежь. Им свойственна привычка ничем не занавешивать свои тщательно промытые окна, чтобы жизнь семьи была открыта взорам с улицы. Никаких ставней, никаких портьер. Нет даже прозрачных занавесей. Зеркальное стекло, а за ним, словно в витрине, уютно освещенный семейный очаг. На каждом подоконнике начищенные медные сосуды, в которые голландцы ставят горшки с цветами. А в глубине комнаты видишь кресла, диваны, буфеты с посудой, керамические тарелки на стенах. А главное, видишь людей: кто-то смотрит телевизор, кто-то забавляется с детьми, кто-то вышивает. В районах новостроек каждый современный многоэтажный дом выглядит как выставочный павильон. Что ни окно, то витрина для экспозиции на тему о том, как можно декорировать домашний очаг.

Пожалуй, самое поразительное, что обычаю жить настежь следуют в Амстердаме даже проститутки. Идешь по берегу канала вдоль опрятных домиков с красными фонарями и рассматриваешь на сей раз действительно витрины, но уже совсем иного назначения. В каждом окне видишь элегантно одетую женщину в изысканном интерьере. Одна листает книгу, другая играет с котенком, третья разговаривает по телефону. Некоторую театральность всем этим домашним сценам придают, пожалуй, лишь эффекты освещения. Откуда-то сверху падают лучи ультрафиолетовых ламп. Белые платья женщин кажутся поэтому светящимися, кожа их выглядит смуглой, как у мулаток. Лишь изредка задергивается тяжелая штора, из-за которой пробиваются красные отсветы. Жизнь есть жизнь, считают голландцы, и незачем скрывать ее от посторонних глаз.

Если бы я сел в Амстердаме за руль, то наверняка в первый же день свалился бы в канал. Поначалу мне казалось, что здешние водители слишком жмутся к домам, оставляя свободной проезжую часть. Лишь потом понял, что ездить здесь приходится по узким, неогражденным набережным, а серединой улиц служит вода, текущая почти вровень с берегами.

На узких амстердамских улицах с автомашинами успешно конкурируют велосипеды. А может быть, не столько конкурируют, сколько сосуществуют. Часто видишь: человек подъехал на автомашине, хлопнул дверцей, пересел на прислоненный к фонарному столбу велосипед и углубился в переулок. Куда ни глянь, всюду видишь велосипеды, словно бы брошенные на произвол судьбы. Говорят, что многие амстердамцы на несколько лет уезжали за границу, а по возвращении видели свой велосипед на том же месте, где его оставили.

Кроме шоколадного кирпича и сахарных наличников, голландский город состоит еще из зеркального блеска. Сверкают витрины и оконные стекла (может показаться, что у голландцев нет других забот, кроме как мыть их каждое утро). Из зеркального же блеска состоит и поверхность каналов. Ходишь по их неогражденным берегам и видишь сразу не один, а два города. Порой трудно бывает понять, какой из них настоящий, а какой — иллюзорный. Амстердам склонен к самолюбованию. Он любит смотреться в зеркало собственных вод. Хорошо пройти по городским набережным в предвечерний час. Густеет синева неба. В каналах отражаются фронтоны бюргерских домов, которые соперничают друг с другом формой окон и конфигурацией черепичных крыш. Вспыхивают неоновые рекламы, удваиваясь в воде. Над притихшим городом разносятся удары колоколов. Этот звон словно бы тоже падает в воду тяжелыми каплями. Утки деловито собирают корм среди лепестков цветущих вишен, заставляя трепетать отраженные дома, вереницы неподвижных автомашин. Пожалуй, лишь ряды этих дремлющих разноцветных автомобилей вносят что-то от нашего века в облик города, каким его когда-то увидел Петр I.

Каждый мой соотечественник, попадающий в Голландию, стремится посмотреть домик Петра в Зандаме. В этот маленький городок если и приезжают туристы, то чаще всего россияне. Памятник из позеленевшей бронзы изображает молодого царя, строящего тот самый бот, который многие из нас видели в Летнем саду Санкт-Петербурга. На постаменте надпись: «Царь Петр I обучался в Зандаме корабельному делу в 1697 году. Дар императора Николая II городу Зандаму в 1911 году». Гляжу на памятник и думаю о том, что Петр хотел построить на берегах Невы город, подобный Амстердаму. Но не знал о том, что Новый Амстердам вырастет на берегах Гудзона и будет впоследствии называться Нью-Йорком.

Домик Петра — ветхий сарайчик, который люди давно уже стремятся сохранить. Еще в начале прошлого века его прикрыли деревянным, а затем и каменным коробом. Но старые полы сохранились в своем первоначальном виде с деревянными заклепками вместо гвоздей. В первой комнате — очаг. Во второй — струганый стол. Над ним портрет Петра, который он сам привез хозяину дома, приехав в Зандам уже не инкогнито, а в звании русского царя. На окнах и стенах домика много надписей, сделанных посетителями. Многие из этих автографов обрели историческую ценность. Бросается в глаза изречение Наполеона — фраза, сказанная им при посещении домика Петра: «Для подлинно великого ничто не может быть малым». Наполеон имел в виду крохотный чулан под лестницей, где Петр спал. А под ложем царя хранилась ссыпанная картошка.

Гаага и Роттердам

Своеобразие Амстердама глубже понимаешь, сравнивая его с другими голландскими городами, например с Гаагой. Слово «Гаага» буквально означает «графская изгородь». Это было поселение графов, ставшее городом дворцов и посольских особняков. Дома здесь в большинстве своем двухэтажные, окруженные садами. Они стоят на виду друг у друга, но не теснятся, как в бюргерском Амстердаме. Здесь больше аристократической изысканности, а в архитектуре больше барокко. Местами эти утопающие в зелени улицы напоминают царскосельские парки. В своеобразном разделении политических ролей этих двух городов сказалась вековая вражда графской знати и ганзейских купцов. В Гааге находится резиденция королевы, заседает парламент. Там же размещены иностранные посольства, штаб-квартиры политических партий. Но столицей Голландии по конституции является Амстердам. Именно там парламент проводит свое первое заседание, чтобы выслушать тронную речь королевы.

После Амстердама воздух в Гааге кажется удивительно свежим. Дышится легко. Море здесь рядом. К тому же к городу подступает огромный лесопарк, который тянется вплоть до приморских дюн и курорта Схевенинген.

Вереница приморских отелей образует многокилометровый променад. Полоса дюн, уходящая в обе стороны до горизонта, напоминает Рижское взморье. Только сосен здесь, пожалуй, меньше. Мерно накатывают волны. В вечерней тишине шарит по просторам Северного моря луч маяка. А мой спутник снисходительно объясняет, что вот там, слева, где восходит луна, находится Англия, прямо за горизонтом — Норвегия, а чуть правее — Дания. В Схевенингене, как, впрочем, и в других прибрежных городах, славятся селедочные. Это киоск, где рыбник-виртуоз священнодействует над свежайшей голландской сельдью. Искусство разделки состоит в том, чтобы раздвоенная и очищенная от костей рыбина оставалась целой. Посетитель берет селедку за хвост, макает ее в рубленый лук и разом, не выпуская из пальцев, съедает. Кроме несравненных вкусовых качеств поражает полное отсутствие рыбного запаха. Правда, лакомство это коварно тем, что возбуждает невероятный аппетит и желание выпить пива.

Парадокс Голландии состоит в том, что, несмотря на краткость расстояний между городами, она остается просторной страной. Я удивился, узнав, что от Гааги до Роттердама всего восемнадцать километров — примерно столько же, как от Токио до Иокогамы. Но если эти два японских города на побережье Токийского залива давно срослись воедино, то между Гаагой и Роттердамом сохранилась широкая полоса сельской природы. К тому же на этих 18 километрах поместился еще и город Дельфт, известный своей керамикой.

Роттердам совершенно не похож ни на Амстердам, ни на Гаагу. Он был почти полностью разрушен гитлеровской авиацией в 1940 году и отстроен заново. Этому голландскому городу выпала такая же участь, как и английскому Ковентри. И оба они внесли сходный вклад в развитие градостроительства, воссоздав разрушенные центральные районы на принципиально новой основе. Как и в Ковентри, центр Роттердама представляет собой пешеходную зону, закрытую для автомобильного движения. Это одновременно место для прогулок, то есть бульвар с клумбами, фонтанами, и ярмарка — огромный торгово-увеселительный центр. Здесь все объединено единой планировкой. Здания магазинов, обрамляющих улицу, имеют высоту всего в два-три этажа. Поэтому их фасады не превращают бульвар в дно глубокой каменной щели. А между цветниками расставлены столики бесчисленных кафе и кондитерских.

В наши дни Роттердам стал самым крупным портом в мире. Он как бы иллюстрирует слова о том, что голландцы — народ, который живет своим умом и торгует со всем миром. Внешнеторговый оборот Голландии, в котором Роттердам играет решающую роль, достиг 60 процентов валового внутреннего продукта страны. Роттердам стал ведущей товарной биржей по купле и продаже нефти, а также крупнейшим в мире центром ее переработки. С Ближнего Востока сюда ввозится сырая нефть, а вывозятся бензин, керосин, дизельное топливо, продукты нефтехимии. Из Соединенных Штатов и Таиланда ввозится фуражное зерно, а вывозятся мясо и птица.

Рукотворная суша

Голландская живопись — тема для отдельного разговора. Лично для меня откровением стал Ван Гог. Совершенно по-иному воспринимаешь колорит его картин, находясь на родной земле художника. Кучевые облака, зелень польдеров, серебристая гладь каналов, голубые силуэты колоколен на горизонте — краски в этой стране чисты и свежи, не будучи крикливыми. Благородством оттенков они напоминают старую эмаль. Мне было особенно интересно увидеть две картины Ван Гога, датированные 1888 годом, — «Мост под дождем» и «Цветение сливы». Художник сам дал им общее название «По мотивам Хиросиге». На сей раз я мог воочию убедиться в том, что Ван Гог, как и другие импрессионисты, увлекался японскими цветными гравюрами эпохи Токугава.

Голландия и Япония. Между этими странами куда больше различий, чем сходства. Японская пословица гласит, что для большинства людей солнце встает из-за моря и садится за горы, для меньшинства — наоборот. В Стране восходящего солнца действительно нельзя увидеть равнину, которая простиралась бы от горизонта до горизонта.

Голландия похожа на Японию, пожалуй, лишь в том, что в обеих этих странах почти не увидишь невозделанного клочка земли. Но если японским земледельцам приходилось веками вырубать террасы на горных склонах, то голландцы отвоевывают сушу у моря. Если уж проводить параллели, то Голландия — это Япония, с территории которой убрали горы и холмы, а заодно все то, что является надругательством над природой, надругательством над красотой. Едешь по безукоризненно чистой стране и думаешь, куда же девались эти вроде бы неизбежные побочные последствия развития производительных сил? Ведь не скажешь, что Голландия — это пастораль. В корне неправильно представление, будто голландцы лишь доят коров, выращивают тюльпаны и ловят сельдь. Голландия — высокоразвитая индустриальная держава. Но ей удалось нарастить мускулы и в то же время избежать засорения страны промышленными отходами. Люди тут не без гордости говорят: Бог создал землю, а голландцы — Голландию. Больше половины территории страны лежит ниже уровня моря. С этим трудно свыкнуться. Всякий раз испытываешь чувство какой-то неосознанной тревоги, когда едешь по скоростному шоссе и вдруг видишь, как рядом, за дамбой, гораздо выше уровня твоей автомашины, проплывает морской сухогруз.

Большинство населения Голландии живет в общей дельте трех рек — Рейна, Мааса и Шельды. С незапамятных времен земледельцы отвоевывают у моря все новые и новые польдеры — участки плодородной земли. Даже ветряные мельницы, ставшие привычным символом Голландии, чаще не мололи зерно, а откачивали с полей воду в обвалованные каналы.

Водная стихия не раз мстила людям за их упорство. Штормовые волны прорывали дамбы и заливали огромные участки равнин. Последнее катастрофическое наводнение с человеческими жертвами произошло в 1953 году. Отныне угроза таких бедствий устранена. Своими руками голландцы создали сотни тысяч гектаров новых сельскохозяйственных угодий. Но главное богатство страны не польдеры, а рабочая сила. Голландский труженик привык делать свое дело на совесть. Не случайно американцы так рвутся сюда со своими капиталовложениями.

Голландия была одной из первых стран мира, где еще с XIII столетия регламентировались взаимоотношения между нанимателями и рабочими. Век научно-технической революции с новой силой подтвердил, что повышение жизненного уровня и улучшение социальных условий трудящихся сторицей окупаются ростом производительности труда. Серые ленты вод и серые ленты автострад — вот два поколения артерий, прорезавших ухоженные голландские равнины. Каналы безлюдны. На них не видно никакой жизни. Их узнаешь издали лишь по аллеям тополей. Правда, такими же аллеями обсажены теперь и автострады.

Если каналы, словно кровеносные сосуды, органически входят в жизнь Голландии, то автострады как бы рассекают ее ножом хирурга. Мчится машина. По краям дороги видишь зеленые луга, пасущихся черно-белых коров. Порой думаешь, что в Голландии привыкли жить настежь все: людям неведомы занавеси на окнах, а скоту — изгороди на пастбищах. Луга обрамлены лишь канавками, скрытыми в высокой траве. И со стороны кажется, что коровы совершенно свободно разгуливают по неоглядной равнине.

Плотность населения в Голландии — 347 человек на квадратный километр. Это значительно больше, чем в Японии. Но тут чаще поражаешься не многолюдью, а безлюдью. Лишь иногда ограниченные размеры страны вдруг напоминают о себе каким-то неожиданным образом. К примеру, нельзя не удивиться, когда автостраду пересекает (пусть даже на другом уровне) взлетно-посадочная полоса аэродрома. Не очень-то приятно сидеть за рулем, когда наперерез тебе во весь опор мчится тяжелый «боинг». Вроде бы небольшая страна, а сколько простора! Ровная гладь полей. Лишь иногда в их зеленый бархат врываются неправдоподобно яркие полосы: кроваво-красные, канареечно-желтые, бело-зеленые. Это — плантации тюльпанов.

Голландцы понравились мне тем, что им совершенно не присущ комплекс малой нации. Они с гордостью говорят о своей стране, о ее вкладе в мировую историю, в развитие человеческой цивилизации. Во многих областях общественных и производственных отношений, науки и искусства голландцам действительно довелось быть первопроходцами. На протяжении нескольких веков Голландия владела империей, была одной из ведущих морских держав. И поныне на улицах голландских городов то и дело видишь азиатские лица.

«Летучие голландцы» бороздили океаны, открывали новые земли. Именно они первыми из европейцев установили контакт с Японией. В японском языке существует термин «рангаку». В буквальном переводе это слово означает «голландская наука». Это понятие объединяло все, что Япония заимствовала у Запада.

Слово «рангаку» не раз приходило мне на память при посещении Голландии. Может быть, современному миру, который оказался перед лицом обострившихся экологических проблем, были бы полезны некоторые аспекты «голландской науки»? Разве не стала в наши дни как никогда актуальной способность голландцев преображать природу, не совершая надругательства над ней?

Поучительно и умение голландцев всегда и во всем беречь пространство. Голландские города строят очень экономно, хотя их новые районы отнюдь не представляются тесными. Может быть, не случайно знаменитые художники голландской школы предпочитали миниатюрные холсты, любили рассматривать предметы с близкого расстояния. Это умение беречь и ценить пространство, дорожить каждой его пядью многое добавляет к очарованию Голландии.

Встреча с пирамидами

Египетские пирамиды — первое из семи чудес света, как называл их Геродот, — я увидел в пятницу, 25 декабря. И думаю, что мне повезло. Не потому, что это был день Рождества Христова, о чем напоминала искусственная елка в холле гостиницы «Шератон». А потому, что в арабских странах пятница — выходной день. Я увидел пирамиду Хеопса, когда она была окружена пестрой толпой каирцев, для которых выезд сюда, на плато в Гизе, служит излюбленной формой досуга в нерабочие дни. Вокруг пирамид было шумно. Пахло очень древней пылью и очень свежим навозом. Ведь, кроме людей всех возрастов, здесь были представлены местные виды домашнего скота. Погонщики верблюдов, одетые бедуинами, гонялись за иностранными туристами, наперебой приглашая их сняться на фоне пирамид. Ковровые попоны между верблюжьими горбами служили единственными яркими пятнами для цветных снимков. Потому что и верблюды, и пирамиды, и вплотную подступавшая сюда Сахара — все это было окрашено в блеклые рыжеватые тона. Кроме верблюдов, тут было много лошадей, запряженных в легкие повозки, а также оседланных, философски настроенных ослов. Их водили под уздцы мальчишки, словно сошедшие с картины Александра Иванова «Явление Христа народу».

На скалистом плато к западу от Нила цепочкой выстроились три главные пирамиды. Первую из них построил Хеопс, вторую — его сын или брат Хефрен, третью — внук Микерин. Если нанять верблюда или осла (а я все-таки предпочел взгромоздиться на верблюда), можно объехать все три пирамиды с южной стороны и хорошо их рассмотреть, находясь на удалении от шумных групп туристов. Меня то и дело обгоняли всадники. Навстречу шагали экскурсии школьников. С барабанами и дудками двигались группы молодежи. Не выходя из огромных приземистых лимузинов, щелкали камерами богатые американцы. Приближаясь к пирамиде, испытываешь странное чувство какого-то смещения или, вернее сказать, несовмещения пропорций и масштабов. Своеобразный оптический обман делает пирамиду как бы более пологой. Лишь видя людей, расположившихся на ее нижних ярусах, с удивлением убеждаешься: каждый из каменных уступов, которые со стороны воспринимаются как ступени обычной лестницы, в действительности имеет чуть ли не метровую высоту.

Пирамиды сооружались фараонами с XXVIII по XVI век до нашей эры. Предельная простота формы в сочетании с гигантскими размерами создает поразительное ощущение вечности и величия. «Человек страшится времени, время же страшится пирамид», — гласит египетская пословица. Первоначально высота пирамиды Хеопса составляла 146,6 метра. Сейчас она на девять метров ниже, так как ее верхушка довольно значительно разрушена. На строительство большой пирамиды пошло 2 миллиона 300 тысяч гранитных блоков весом две с половиной тонны каждый; при сооружении внутренних помещений использовались и более тяжелые плиты. Почему же все-таки пирамиды? Может быть, потому, что фараон считался наместником бога солнца. А когда солнечные лучи прорываются сквозь облака, они конусом падают на землю, расходясь примерно под тем же углом, что и грани египетских пирамид…

Когда-то пирамиды на плато в Гизе были облицованы полированным песчаником, а вершины их были покрыты золотыми пластинами. По утрам, когда пустыня еще была погружена в темноту, первые лучи солнца создавали вокруг фараоновых гробниц сказочный золотой ореол. Пирамиды и сейчас особенно красивы перед восходом и на закате. Правда, остатки облицовки сохранились лишь на вершине пирамиды Хефрена. Еще в XIV веке один французский путешественник видел пирамиду Хеопса, до половины покрытую облицовкой. Однако на ее нижних ярусах, по свидетельству француза, как муравьи, копошились люди, отбивавшие облицовочные плиты. Из этого светлого, чуть просвечивающего камня, похожего на мрамор, построены многие мечети и дворцы Каира. Но гранитный остов египетских пирамид пережил не только века, но и тысячелетия. На него не смогли посягнуть ни время, ни люди.

Размеры египетских пирамид поражали тех, кто их видел. По свидетельству очевидцев, Наполеон отказался взбираться на пирамиду Хеопса вместе со своими генералами. Но за время их восхождения успел подсчитать, что из ее камней можно было бы построить вдоль всех границ Франции стену трехметровой высоты. По современным подсчетам, только для укладки каменных блоков пирамиды Хеопса было затрачено более миллиарда человекочасов тяжелого труда. Геродот утверждает, что на строительстве пирамид каждые три месяца сменялась стотысячная армия рабочих. Современные исследователи полагают, что строителей было еще больше, но работы, по всей вероятности, носили сезонный характер.

Пирамиды на плато в Гизе были воздвигнуты в период наивысшего расцвета власти фараонов Древнего царства. Они превосходят все созданное человеком за многие тысячелетия не только по своим размерам, но и по точности, совершенству выполнения этих грандиозных строительных работ. Размеры каждого из миллионов гранитных блоков выдержаны с точностью до пяти миллиметров. Грани пирамид на плато в Гизе почти точно обращены на север, восток, юг и запад. (Максимальная ошибка, которую допустили строители пирамиды Хеопса, ориентируя ее грани по звездам, составляет не больше пяти минут.) К тому же грани эти являются непостижимо ровными, ибо прогибаются меньше чем на сантиметр. Почему же эти грандиозные сооружения, воздвигнутые более четырех тысячелетий назад, отличаются такой математической точностью?

Среди западных египтологов давно уже получила хождение гипотеза о том, что пирамиды предназначены служить мощными генераторами силовых полей Земли. Древнеегипетским жрецам приписывают способность выявлять эту неведомую энергию и использовать ее для того, чтобы творить чудеса: исцелять тяжелобольных, доводить толпу до религиозного экстаза.

Во второй половине XIX века основательница теософии (то есть науки о божественной премудрости) Елена Блаватская высказала мысль о том, что пирамида Хеопса одновременно воплощает в себе принципы геометрии и высшей математики, астрономии и астрологии. По ее мнению, в религиях сконцентрирован опыт поколений — все то, что человечество веками накапливало не только в своем сознании, но и в подсознании. Еще историки древности, в частности Иосиф Флавий, высказывали предположения о том, что пирамиды воплощают в себе мудрость веков. По мнению современного английского ученого Тейлора, в размерах, пропорциях и других параметрах Большой пирамиды символически зашифрованы математические и астрономические познания египтян. Немало написано и о таинственном воздействии Большой пирамиды на психику людей. Давно известно, что многие люди, попав в погребальную камеру Хеопса, чувствуют себя плохо, порой даже теряют сознание. Такое, например, случилось с Наполеоном. Сравнительно недавно англичанин Брайтон добился разрешения провести ночь внутри пирамиды Хеопса. Наутро его извлекли оттуда в бессознательном состоянии. Причем он толком не мог объяснить причины охватившего его там безотчетного ужаса.

Три десятилетия назад американский физик Луис Альварес разместил в погребальной камере пирамиды Хеопса большое количество современного телеметрического оборудования. Когда все было готово для эксперимента, разразилась «шестидневная война» 1967 года. Год спустя Альваресу удалось возобновить работы, однако вроде бы вполне надежные приборы дали заведомо искаженное представление о геометрических пропорциях пирамиды.

— Называйте это как хотите: проклятием фараонов или магией, — заявил египетский физик Гонейд.

Пирамидам посвящено столько былей и небылиц, что порой трудно отделить одно от другого. Но ученым пришлось признать, что в форме, которую древние египтяне избрали для гробниц фараонов, при строгом соблюдении определенных пропорций, а также ориентации граней по сторонам света заложены некоторые пока еще не объясненные наукой свойства.

В 1959 году чехословацкий инженер Карел Дрбан случайно обнаружил, что оставленное им внутри пирамиды старое бритвенное лезвие вновь стало острым. То же самое повторилось и при многочисленных повторных экспериментах. Дрбан сделал уменьшенную копию пирамиды Хеопса, у которой основание относилось к сторонам, как 15,7:14,94. Если в модель четырехгранной пирамиды, отвечающую этой пропорции, поместить тупое лезвие, оно как бы затачивается само собой. Дрбан получил официальный патент на «хеопсовый затачиватель лезвий». Английский египтолог Джонсон, автор книги «Древняя магия пирамид», объясняет этот феномен тем, что кристалл железной руды соответствует пирамидальной структуре тетраэдра.

К востоку от пирамиды обычно находится храм для заупокойного культа, от которого ведет мощеная дорога к Нилу. Когда-то пирамида Хефрена составляла единый комплекс с таким гранитным храмом, руины которого сохранились около Большого сфинкса. От храма уцелели лишь входные пилоны, поражающие четкой монументальностью своих форм, строгостью и соразмерностью пропорций, безукоризненной обработкой гранитных колонн. Не верится, что это поразительное мастерство было проявлено строителями еще на заре человечества!

Колоссальная фигура сфинкса (по высоте ее можно сравнить с шестиэтажным домом) вырублена из цельного камня. Мифическое существо с туловищем льва и головой человека смотрит на восток. Хотя лицо сфинкса было изуродовано мамлюками в Средние века, кажется, что оно доныне сохранило свою загадочную улыбку, которую видели еще Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон Бонапарт. На старинной каменной плите неподалеку от сфинкса я застал пару молодых каирцев. Судя по всему, юноша и девушка были увлечены только друг другом. Но исторический фон этой житейской сцены настраивал на философский лад, заставлял думать о том, что человеческие чувства столь же вечны, как небо, песок и пирамиды. А вечером здесь же, перед сфинксом, у полуразрушенных пилонов заупокойного храма Хефрена, я, как и множество других людей, впервые попавших в Каир, смотрел представление «Звук и свет»

Чья-то рука разом погасила фонари. Плато в Гизе погрузилось во мрак. И словно другая невидимая рука зажгла над ним бесчисленные звезды. Чем ярче становились они, тем отчетливее проступал на черном бархате неба трехкратно повторенный силуэт чего-то неправдоподобно огромного. И вот скрытые прожекторы вдруг осветили золотистым сиянием обращенное на восток лицо сфинкса. А мощные динамики разнесли его воображаемый голос: «Тысячи и тысячи раз солнце нового дня коснется моего лица. А древнейшее из человеческих свершений останется непревзойденным в своем величии…»

Потом невидимые лучи прожекторов то гасли, то вспыхивали вновь, по очереди освещая то одну, то другую, то третью пирамиду, сопровождая рассказ сфинкса о том, как строились эти гробницы фараонов, как жили и умирали люди в Древнем Египте. Иногда свет вспыхивал позади пирамид, высвечивая их безукоризненные силуэты. Эти тени минувших тысячелетий как бы принимали вызов, который бросали им звезды. Потому что звезды над пустыней тоже говорили о вечности.

У Асуанских порогов

Каирский аэропорт — это забетонированный участок пустыни. Стоит самолету оторваться от земли, как границы обитаемой части Египта предстают со всей наглядностью. Долина Нила с обеих сторон сжата безбрежными морями песков. Эта зеленая лента повторяет изгибы своей серебристой сердцевины. Да, узкая полоска земли, составляющая три процента территории Египта, родила древнейшую цивилизацию, творения которой во многом до сих пор непревзойденны. Нильская равнина не что иное, как пойма. На ней живет и кормится целый народ. Нил иногда сравнивают с голубым лотосом, который расцветает в дельте и как бы уходит корнями в землю за Асуаном. Действительно, выше Асуанских порогов Нил уже не обрамлен зеленой лентой. Желтые пески и спекшиеся камни сходятся вплотную к воде. Древнеегипетский город Суки после походов Александра Македонского получил греческое название Сиена, что означает «торжище». В этом месте издавна сходились торговые пути между Египтом и Нубией. Пришедшие сюда потом арабы стали называть Сиену Асуаном.

В 1971 году мне посчастливилось попасть в этот город, когда там торжественно отмечалось завершение строительства Асуанского гидроузла. Был январь, но участников церемонии изрядно донимало жгучее солнце. Пологие края плотины как бы скрадывают ее грандиозные размеры. Масштабы созданного здесь творения человеческих рук лучше осознаешь, глядя вверх по течению, на озеро Насер. Это водохранилище, собравшее в себе два годовых стока нильской воды, тянется в сторону Судана на целых 500 километров. Если же взглянуть вниз по течению, то справа видишь здание ГЭС, где шумит струя водосброса. А у левого края плотины поднимается бетонный цветок лотоса. Это — монумент египетско-советской дружбы, напоминание о том, что Асуанский гидроузел построен при нашем техническом содействии.

С глубокой древности земледелие в долине Нила целиком зависело от речных разливов. Нильский ил служит главным и по существу единственным удобрением для полей. Если Нил разливался раньше или позже положенного срока, если он приносил слишком мало или слишком много воды, все это сказывалось на урожае. Асуанский гидроузел позволяет регулировать сток Нила. Благодаря этому египетский феллах избавлен от угрозы наводнений и засух, а площадь поливных земель в стране увеличилась на одну треть. Второе в мире по величине искусственное озеро делает Нил судоходным на всем среднем течении. А озеро Насер дает столько же рыбы, сколько египетские рыбаки вылавливают в Средиземном и Красном морях.

Следует, впрочем, сказать и другое. В 1960 году, когда началось строительство Асуанской плотины, население Египта составляло 24 миллиона человек. Сейчас оно более чем вдвое превышает эту цифру. Стало быть, прирост поливных земель практически сведен на нет. Но ведь без этого прироста положение было бы еще хуже. Можно сказать, что Асуан начал играть в жизни страны роль могучего генератора еще задолго до того, как его агрегаты были смонтированы и стали давать промышленный ток. Влага, сбереженная водохранилищем Насер, орошает поля. Мощь нильских вод, преобразованная в электричество, приводит в движение заводские станки. Однако по незримым проводам из Асуана во все концы Африки струится и другая энергия, электризующая человеческие сердца: вера в то, что народ, сбросивший колониальное ярмо, способен осуществить один из самых грандиозных проектов современности.

Вспоминается воображаемый голос сфинкса: «Тысячи и тысячи раз солнце нового дня коснется моего лица, а древнейшее из человеческих свершений останется непревзойденным в своем величии…»

Так ли это? Ведь перечень «чудес света» следует пополнить еще одним сооружением — самым значительным из всего, что построено в Египте за его историю. Дело не в том, что Асуанская плотина превосходит своим объемом семнадцать пирамид Хеопса. Пирамиды возводились для того, чтобы служить вечным напоминанием о прошлом. Асуанский комплекс — это осуществление давних народных чаяний в настоящем и это — ворота в будущее.

По Нилу под парусом

Как и другие журналисты, прибывшие на торжества в Асуан, я жил там на теплоходе «Осирис». На этом плавучем отеле интересно было совершить двухнедельную поездку от Каира до Асуана, осматривая по пути исторические памятники Древнего Египта. Теплоход сразу же показался поразительно знакомым — и его каюты, и салон, и прогулочные палубы. Лишь на третий день мы сообразили, что именно на «Осирисе» снимался фильм «Роковое путешествие» с Питером Устиновым в главной роли. А поскольку в фильме по очереди попадают под подозрение все пассажиры теплохода, нам пришлось много спорить о том, в чьей же именно каюте было действительно совершено убийство…

По утрам выходили работать на верхнюю палубу. Рассветы в Асуане очень красивы. Суровая природа пустыни в утренних лучах выглядит даже приветливо, а Нил на заре становится розовым. Мне довелось проплыть по Нилу в египетской фелюге с треугольным парусом. И за все время, проведенное в Асуане, это были, пожалуй, самые приятные часы. Когда косой парус упруго надулся от ветра и наша фелюга, то и дело меняя галсы, двинулась вокруг расположенных за порогами островов, я прежде всего был оглушен тишиной. Именно оглушен, ибо ни с чем нельзя сравнить ощущение, которое испытываешь, идя под парусом. Нет ни шума мотора, ни всплеска весел. Только звуки реки, оказавшиеся на удивление понятными.

На обоих берегах перекликались петухи. Они вновь воскрешали в памяти старый вопрос, мучающий всех путешественников: почему в отличие от птиц люди в разных странах предпочитают выражать свои чувства на разных языках? К петушиному кукареканью иногда добавлялись истерические возгласы ослов. Женщины полоскали белье, неистово отбивали его палками на прибрежных камнях. Каждый звук доносился с поразительной отчетливостью. С борта фелюги можно было потрогать Нил рукой. В этот тихий зимний день он действительно напоминал голубой, лоснящийся на солнце атлас. У Асуанских порогов к Нилу сходятся две пустыни: Ливийская и Нубийская. С реки хорошо видно, чем они отличаются друг от друга. Ливийская пустыня — та, что на левом берегу, — напоминает ярко-желтый песок приморского пляжа, хотя и там барханы кое-где вспороты черными грядами скал. Нубийская пустыня, лежащая за правым берегом, — это бурый, как бы спекшийся камень, именуемый сиенитом. Солнце словно сплавило там песчинки воедино.

У Асуанских порогов Нил разветвляется на несколько рукавов, образуя два острова. Они выделяются среди окрестных пустынь своей яркой зеленью. Один из островов носит имя лорда Китченера. Будучи губернатором Египта, лорд превратил этот клочок суши у пенных порогов в ботанический сад. Там растут почти все виды пальм, существующих в мире. Вдоль крутых берегов цветут кустарники, в тени проложены вымощенные плитами дорожки.

Наша фелюга кружила между островами, повторяя маршрут, который, наверное, был разработан еще в прошлом веке для богатых постояльцев построенного здесь старого английского отеля «Катаракт». И многим, кто бывал здесь до нас, наверное, приходила в голову мысль о том, что именно обдутые ветрами и обточенные водой асуанские скалы когда-то вдохновили фараонов на возведение грандиозных монументальных сооружений, которыми древнеегипетские строители обессмертили свое мастерство. Выходы асуанского гранита местами напоминают кладку пирамид. А ближе к воде — там, где при разливах Нила скалы оказывались на самой стремнине, — они были обточены водой и напоминали статуи сфинксов.

Лишь позже, в Каире, я узнал о выводах, которые сделал на основании научных расчетов египетский физик Фарук эль-Баз. Он доказал, что пирамиды в Гизе и Большой сфинкс представляют собой очень стойкие аэродинамические структуры. Сильные ветры, часто дующие из пустыни, не наносят ущерба этим памятникам древней цивилизации. Фарук эль-Баз считает, что форма пирамид была избрана древнеегипетскими архитекторами по аналогии с пирамидальными холмами, которые и сейчас можно видеть в египетских пустынях. Встречаются там и холмы из песчаника, напоминающие фигуру сфинкса.

— Я убежден, что древние египтяне хорошо изучили естественные структуры, встречающиеся в пустыне, прежде чем определить форму надгробных памятников для фараонов, — говорит ученый.

Наша фелюга уже двинулась в обратный путь, когда на одной из скал, возвышавшихся над водой, я увидел нилометр, может быть самый древний из изобретенных человеком приборов, предназначенный следить за уровнем воды в реке. Возле выбитых на камне отметок были сделаны надписи египетскими иероглифами. Именно потребности земледелия дали толчок к развитию науки в Древнем Египте. Огромную роль в формировании египетской нации сыграли общественные работы по строительству каналов и плотин, чтобы задерживать на полях воду во время ежегодных разливов Нила. Чтобы предвидеть масштабы очередного разлива, нужно было отмечать уровень воды в реке в различные времена года. Эти наблюдения требовалось фиксировать, что и обусловило появление письменности на очень раннем этапе развития культуры.

«Амон устроил все земли, устроенные им. Но землю египетскую — раньше других. И искусство вышло из нее, и учение вышло из нее». Так говорил правитель финикийского города Библос более трех тысяч лет назад. Папирус с этим первым свидетельством иностранцев о стране фараонов был найден и прочитан основоположником русской египтологии Владимиром Голенищевым.

Колоннады Луксора

Туристский теплоход «Осирис», совершающий рейсы между Каиром и Асуаном, обязательно делает остановку в Луксоре. Луксор — слово арабское. Означает оно «дворцы». На этом месте стоял древнеегипетский город Тибис — столица Нового царства. Греки называли этот город Фивы. И слава о его храмах была широко распространена в античном мире.

Я приехал к Луксор по железной дороге и увидел на месте «стовратных Фив» маленький захолустный городок. На вокзальной площади поезд встречала вереница извозчиков. Среди них были два-три владельца щегольских пролеток, отделанных красной кожей и яркой медью. Но у большинства были потрепанные брички с черным верхом, который тут поднимают не от дождя, а от солнца. «Зимний дворец» — один из старейших отелей города — стоит на берегу Нила возле колоннад Луксорского храма. Позади здания среди магнолий и пальм голубеет бассейн. Рядом — пустующий теннисный корт. Ближневосточный конфликт нанес туристскому бизнесу Египта тяжелый удар.

Величественные пилоны и колоннады Луксорского храма стоят словно в котловине. Ведь они открылись взорам лишь благодаря раскопкам. Современный Луксор как бы нависает над древними Фивами. Набережная, обсаженная фикусами — не цветами в горшках, как у нас, а большими деревьями, — тянется на несколько километров вниз по реке до храмов Карнака. Когда-то здесь пролегала аллея сфинксов. Ее раскопанная часть упирается прямо в городские трущобы, полные черных коз, собак и пыли. Стучат молотками медники. На мангалах жарят кукурузу. Посетители кофеен курят кальян и играют в нарды. Бесшумно движутся египтянки, придерживая зубами накинутые на головы черные меланьи.

В Луксоре на каждом шагу видишь, как варварски относились к своим предшественникам представители различных цивилизаций и особенно религий. Перед святилищем Луксорского храма римляне поставили пару колонн и возвели над нишей столь чуждую египетскому искусству арку. Не лучше римлян вели себя впоследствии и христиане. Они оштукатурили нишу, чтобы нарисовать на ней изображение Девы Марии, и изувечили статую фараона Тутмоса, сделав из человеческой фигуры крест. В одном из двориков Луксорского храма можно увидеть дверь, находящуюся на высоте около шести метров над землей. Когда-то эта дверь, украшенная изразцами, вела в мечеть. Во время раскопок выяснилось, что мечеть стоит на камнях, составлявших перекрытие древнеегипетского храма. В храмах Луксора и Карнака нашли наиболее законченное выражение архитектурные тенденции эпохи Нового царства (XVI–XI века до нашей эры). Колоннады эти, стало быть, на тысячу с лишним лет моложе пирамид.

Архитектуру этого периода отличает грандиозность пространственной композиции, ее развитие по продольной оси, широкое использование колонн. В Луксоре невольно вспоминаешь Персеполь. Древнеперсидские архитекторы, несомненно, знали о творениях их древнеегипетских предшественников и многое у них переняли. Ну а влияние Древнего Египта на греко-римскую античную цивилизацию тем более очевидно. Взаимное проникновение и взаимное обогащение различных культур стало общечеловеческой традицией гораздо раньше, чем появились современные средства передвижения и сообщения.

На мой взгляд, наиболее впечатляющим примером архитектуры Нового царства могут служить храмы Карнака. В сущности, это целый каменный комплекс храмов, составлявших в то время главное государственное святилище. От Луксорского храма сюда ведет аллея сфинксов. Каждый сфинкс — лев с головой барана, то есть соединение силы и доброты, которое воплощает собой бог солнца Амон-Ра. Карнак дает наглядное представление о всех главных элементах древнеегипетского храма в период Нового царства. Во-первых, это пилон, стена с входным проемом. Во-вторых, открытый двор, украшенный двумя рядами сфинксов. В-третьих, многоколонный зал. В-четвертых, святилище. Это членение было связано с общественной иерархией. Двор предназначался для черни, многоколонный зал — для знати, а святилище — только для жрецов и фараонов.

Самое потрясающее в храме Амона-Ра в Карнаке — это многоколонный зал, или гипостиль. Говорят, что эти сто тридцать четыре величественные колонны, выстроившиеся в шестнадцать рядов, символизируют собой мифический лес, где по преданию обитал бог солнца Амон-Ра. Впрочем, бесполезно говорить о числе и высоте этих колонн. Те тридцать из них, что составляют более высокий, центральный ряд, увенчаны капителями в виде открытого папируса. Остальные — капителями в виде закрытого папируса. Главное в том, что сама форма этих колонн, само их расположение создают такую игру света, такое ощущение пространства, что основоположник египтологии француз Жан Франсуа Шампольон когда-то сказал: «Подобное творение останется непревзойденным для архитекторов всех времен и народов». Строительство многоколонного зала было закончено при Рамзесе II. Центральный ряд более высоких колонн предназначался для того, чтобы при перекрытии зала сохранить проемы для освещения. Но сейчас, когда эти колонны подпирают собой лишь небо, они производят еще более грандиозное впечатление.

Кое-где на каменных плитах, лежащих на капителях колонн, еще сохранились остатки старинной цветной росписи. Что же касается резных украшений на самих колоннах, то они остались в целости до наших дней. Должен признаться, что на меня храм Амона-Ра в Карнаке произвел даже более неизгладимое впечатление, чем пирамиды. Возможно, потому, что его величие как-то осязаемее и нагляднее. А может быть, дело в том, что лаконичностью своих форм, своими линиями и пропорциями, своим подходом к материалу творения древнеегипетских строителей как-то более близки к современности, чем считающаяся у нас классической греко-римская архитектура.

В Луксоре я впервые увидел в своем изначальном окружении древнеегипетский обелиск. В первый момент он показался мне неуместным штрихом современности среди неподдельной архаики луксорских колоннад. С тех пор как Мухаммед Али послал в подарок французскому королю Луи-Филиппу один из луксорских обелисков (он поныне украшает собой площадь Согласия в Париже), эти каменные столбы из четырех сужающихся кверху граней стали традиционным видом западной монументальной скульптуры. Форма обелиска кажется нам столь привычной и современной, что мы редко связываем ее с древней, давно умершей цивилизацией. А между тем обелиск символизирует собой первый луч восходящего солнца, сверкнувший на горизонте. Эта гранитная игла кажется тонкой и легкой. Только увидев вблизи верхушку одного разрушенного обелиска, на орнаментах которого хорошо видны папирус и лотос, то есть символы Нижнего и Верхнего Египта, я по-настоящему осознал его гигантские размеры.

Неподалеку от Асуанских порогов мне показали кусок камня, который древние египтяне вырубили из скального монолита, подготовили для транспортировки, но потом почему-то бросили. Это асуанское чудо представляет собой цельный кусок гранита длиной сорок метров при ширине и высоте почти три метра. Достаточно несложного умножения, чтобы убедиться, что такой монолит весит по крайней мере четыре тысячи тонн. Вырубка подобного камня иногда занимала лет десять, то есть почти столько же времени, сколько продолжалось строительство Асуанской плотины. Найдя подходящую скалу, из которой можно было вырубить монолит нужного размера, египтяне обтесывали камень с трех сторон — так, чтобы его оставалось отделить от скалы только снизу. После этого на определенном расстоянии друг от друга выдалбливали горизонтальные скважины. В каждую из них загоняли сухой ствол сикомора. Затем это дерево, способное интенсивно впитывать влагу, поливали водой. Наступал момент, когда разбухшие стволы одновременным гидравлическим усилием откалывали монолит от скалы. Трудно представить себе, как подобный монолит (для которого даже сейчас вряд ли удалось бы найти подъемные краны достаточной мощности) транспортировали до Нила, а затем сплавляли до Луксора, который лежит на 243 километра ниже по течению, чем Асуан.

Не менее сложные задачи решали египетские строители и при установке монолита подобной высоты. Делалось это следующим образом. Нижнюю половину обелиска втаскивали на край замкнутой каменной чаши, заполненной песком. После этого в дне чаши открывали заслонку. По мере того как песок высыпался наружу, устремлялось все дальше вниз и основание обелиска. Верхнюю же его часть, закрепленную канатами, одновременно тянули в сторону до тех пор, пока собственный вес каменного столба не придавал ему вертикального положения.

«Долина царей»

Нил делит Луксор на две части. На правом берегу находится город живых, на левом издавна был город мертвых, то есть место захоронения фараонов. Там никому не разрешалось жить, кроме строителей подземных склепов. Им, наоборот, не было дозволено возвращаться в город живых, ибо они должны были хранить секреты захоронений.

Как и пирамиды на плато в Гизе, «Долина царей» расположена на западном берегу Нила. По представлению древних египтян страна мертвых лежит именно на западе. Ладья бога солнца завершает там свое дневное путешествие, чтобы утром вновь появиться на востоке. Следуя египетской мифологии, я решил тоже направиться в страну мертвых на ладье, то есть, как и в Асуане, нанять парусную фелюгу. За рекой виднелись плантации сахарного тростника, огороженные невысокими дувалами. Плосковерхие домики из саманного кирпича почти сливались с окружающей равниной. Кроме финиковых пальм, на ней почти не было видно зелени. Обратил внимание на нескольких крестьян, которые неторопливо ковыряли землю у самой воды. Лодочник пояснил, что феллахи пропалывают арбузы. Их ростки едва появились из земли, а через два месяца, по словам лодочника, уже можно будет снимать урожай. Здешнее солнце дает растениям огромную силу, была бы лишь вода.

Селения в Верхнем Египте, как правило, стоят в пустыне. Каждый клочок плодородной земли в долине драгоценен. Поэтому феллах живет среди песков и спускается к полям у реки. В Египте преобладают северные ветры. Они особенно радуют лодочников, ибо помогают им подниматься вверх по течению Нила. На сей раз, однако, когда мы были примерно на середине реки, ветер неожиданно стих. Владельцам фелюги — старику и мальчику — пришлось усиленно работать веслами. Тем не менее течение снесло нас довольно далеко в сторону. И тут мне представилась возможность убедиться, что бурлаки издавна существовали не только на Волге. Мальчуган соскочил на отмель, надел себе на плечо лямку и, нагибаясь вперед всем телом, зашагал вверх по течению, таща и лодку, и старика, и меня. Работа эта, видимо, была не из легких, потому что он трижды останавливался, черпал горстями воду из реки, чтобы ополоснуть разгоряченное лицо.

«Долина царей» — это безжизненная каменная чаша, на дне которой царит застывший, неподвижный зной. Рыжеватые скалы почти не расчленены. Было время, когда фараоны создавали себе заупокойные храмы в виде пирамид. Но ограбления, начавшиеся еще в глубокой древности, заставили их искать другие способы захоронения собственных останков. Было решено отделить заупокойный храм от гробницы. Этот новый тип захоронения возобладал в период Нового царства. Так, в ущелье Дейр-эль-Бахри возникла «Долина царей». Мне довелось посетить самую знаменитую из шестидесяти четырех раскрытых там гробниц — гробницу Тутанхамона. Именно сокровища этого захоронения впоследствии экспонировались в Москве. Поэтому пересказывать свои впечатления вряд ли имеет смысл. Хочется лишь заметить, что в гробницах «Долины царей» особенно поражает свежесть фресок, совершенно не потускневших за тысячелетия. Древнеегипетские художники пользовались несколькими цветами: красным, голубым, желтым, зеленым, белым и черным. Они не применяли оттенков и полутонов. Их мазки доныне сохраняют свою контрастность.

Роспись наносилась или по известняку, в котором вырубались подземные склепы, или по штукатурке, которая впоследствии обрабатывалась резчиками и лишь затем раскрашивалась. Благодаря сухости здешнего климата и стойкости минеральных красок фрески отлично сохранились до наших дней. Росписи в «Долине царей» напоминают о том, что древнеегипетское искусство оптимистично по своей природе. На фресках и барельефах не увидишь ни больных, ни стариков. Боги, фараоны, труженики изображены в расцвете сил. Если догмы христианства побуждали художников воспевать страдания, бессилие человека перед Богом, то в искусстве Древнего Египта люди исполнены бодрости и жизненной силы.

Гробница императора Сети I имеет несколько ложных камер, предназначенных обмануть грабителей. Расписывать одну из них было, видимо, поручено подмастерьям. Красными грифелями они наносили на оштукатуренные стены контуры рисунков. Потом их работу уже черным грифелем корректировал мастер. В одном месте он подправил положение руки, в другом иначе развернул плечи, в третьем слегка изменил выражения лиц. И мы, как изумленные ученики много веков назад, наглядно видим, как ремесленная поделка превращалась в художественное произведение.

Наружная часть многих храмов в «Долине царей» выглядит весьма современно, даже конструктивистски. Да и колоннады не такие, как в Луксоре, а больше похожи на дорические. Правда, такое сравнение обидело нашего гида.

— Совсем наоборот! Это дорические колонны похожи на здешние! — воскликнул он.

Характерным примером может служить полупещерный храм царицы Хатшепсут. Построенный в XV веке до нашей эры, он представляет собой два яруса террас, обнесенный колоннадой двор и вырубленное в скалах святилище.

Неподалеку от храма царицы Хатшепсут на склоне лепилось селение. Крестьяне занимались обжигом кирпича. На крыше сушились сахарный тростник, кукуруза. Да, страна мертвых населена. И здесь поневоле думаешь о том, как живучи бедность и нужда. Тягостное чувство вызывают эти люди, вынужденные клянчить подаяние у туристов, любующихся величественными памятниками древности. Пока идешь от одной гробницы к другой, тебя то преследует старик, пытающийся всучить какого-то жука-скарабея, то чумазая девчушка протягивает самодельную куклу. Стоит сделать снимок крестьянского дома, как со всех сторон налетают люди и, показывая на фотоаппарат, кричат: «Бакшиш, бакшиш!» Не успеет группа туристов приблизиться к входу в гробницу, как к ней тут же устремляются «поводыри». Один несет фонарь, другой какую-то палку, третий — кусок картона, обклеенный фольгой, — нехитрый прибор, с помощью которого солнечные лучи направляют в глубь гробницы, чтобы разглядывать фрески. И каждый, разумеется, рассчитывает получить за это пиастр. А поскольку у туристов обычно не бывает мелких монет, кое-кому перепадает и по пять пиастров.

Возвращаясь поездом из Луксора в Каир, я думал о том, что европейцы, основавшие египтологию, как бы вернули прошлое египетскому народу. Вряд ли это произошло случайно. Египтология родилась в те годы, когда мысль о единстве человечества, об общих корнях цивилизации, мирового искусства уже начинала овладевать умами.

На Суэцком канале

Как раз в последний день моего пребывания в Египте Министерство информации дало разрешение на поездку в Суэц, ставший прифронтовым городом с «шестидневной войны» 1967 года.

Машина мчится среди безбрежной песчаной равнины. Ее однообразие нарушают лишь стальные опоры линии электропередачи, которая тянется сюда от самого Асуана. Присмотревшись внимательнее, убеждаюсь, что пустыня обитаема. Тут и там пылят грузовики, на барханах видны следы гусениц. То, что я поначалу принял за кустики перекати-поле, на самом деле оказались закопанными в песок зенитками.

От Каира до Суэца немногим более 120 километров. То и дело на горизонте показываются озера. Всякий раз приходится удивляться тому, что это мираж. Да и на асфальте шоссе то и дело видятся лужи, которые по мере приближения к ним исчезают. Немногим больше часа езды, и линия электропередачи уходит куда-то вправо к горному кряжу. Перед этими незаметно выдвинувшимися из-за горизонта горами возникает отчетливое серебряное сияние. Сначала кажется, что это тоже мираж, но потом на этом серебристом фоне все яснее проступают минареты, пальмы, городские здания. Это и есть Суэц. А горное плато, обозначившееся справа, — это Синай, где Азиатский континент смыкается с Африкой.

Город непривычно пуст. Почти не видно автомашин. Нет уличной толпы. После перенаселенных египетских городов этот контраст особенно разителен. От бомб и снарядов пострадало почти две трети зданий Суэца. На стене мечети — следы осколков. Угол многоэтажного дома снесен фугасной бомбой. В заливе торчат из воды мачты затопленных на фарватере судов.

С офицером из штаба египетской бригады едем в порт Тауфик — поселок, выросший возле устья Суэцкого канала. К нему ведет насыпная дамба. Во время перемирия по краю ее сделали земляную насыпь. Так что движущиеся по дамбе машины теперь с противоположного берега не просматриваются. Порт почти полностью разрушен. Под ногами хрустит стекло, улицы засыпаны обломками, деревья искалечены снарядами. На крыше шестиэтажного здания размещается наблюдательный пост войск ООН. Подходим ближе к каналу, где в чьем-то роскошном особняке с мраморной лестницей размещается наблюдательный пункт египетской роты. Все вокруг разрушено, но каким-то чудом в холле уцелел паркет.

Итак, я смотрю из Африки на Азию. Смотрю с той точки, где берет свое начало Суэцкий канал. Вилла стоит у самой воды. Ширина канала здесь не превышает ста пятидесяти метров. Поэтому хорошо видны израильские позиции. Они тоже расположены на узкой косе. Дамба эта предназначалась для таможенного досмотра судов, входящих в канал с юга. На этой узкой полоске земли израильтяне тоже не могут иметь сколько-нибудь значительных сил. Потому что позади них снова вода. Лишь дальше виден голый берег, примерно в полукилометре от которого на возвышенности расположены артиллерийские позиции. По берегам канала и на египетской, и на израильской стороне тянутся траншеи, видны брустверы, сложенные из мешков с песком. Командир роты водит меня по своему участку обороны. Ловлю себя на мысли о том, что почему-то особенно жалко видеть проломы в стенах новых, недавно построенных домов. Сколько бессмысленных разрушений! А справа, со стороны Суэца, узким заливом подходит сюда Красное море. Выглядит оно, впрочем, точно так же, как и Черное. Во всяком случае, в этот солнечный январский день.

Пора возвращаться. На обратном пути в Каир мне посчастливилось увидеть очень редкое зрелище: проливной дождь в пустыне. Сплошная стена воды обрушилась на машину. Она мчалась, словно глиссер, рассекая широкие волны. Лицезреть пустыню, сплошь покрытую лужами, — действительно чудо!

И вот снова перед глазами Нил, одна из самых длинных рек на нашей планете наряду с Амазонкой и Миссисипи-Миссури. Прав был Геродот, сказавший об этой реке, которая протянулась на шесть с лишним тысяч километров, не принимая ни одного притока: Египет — дар Нила.

Июль в Экваториальной Африке

В разгар необычно жаркого для Подмосковья лета узнал, что предстоит лететь в Сомали.

— Вам не позавидуешь: на июль — да в Экваториальную Африку! — говорил, склонив потное лицо к вентилятору, сотрудник консульского управления МИДа, когда оформлял мой паспорт.

Но как трудно судить из Москвы о других странах! Оказывается, июль в столице Сомали, городе Могадишо, — лучшее время года.

С океана все время дует освежающий бриз. В гостинице нет нужды включать кондиционер. Распахнул дверь на балкон — шторы колышутся от ветра. Даже сюда, за добрые полкилометра, доносится шум прибоя с того места, где Индийский океан встречается с волнорезом порта. Небо покрыто низкими, быстро мчащимися тучами. Другая неожиданность: перелет до Могадишо занимает тринадцать часов, а время в столице Сомали — московское. Дело в том, что мы все время летели на юг. Первая посадка в Симферополе, вторая в Луксоре (вот уж никогда не думал, что вновь окажусь в столице Верхнего Египта!). Потом еще один почти пятичасовой перелет над Нубийской пустыней.

Я знал, что большую часть территории Сомали занимают такие же пески. Но после полета над безжизненным оранжевым маревом мы увидели облака, а в их разрывах — пусть редкую, но все же зелень. Близость Индийского океана сказывалась тугим, могучим ветром, внезапно налетающими ливнями. Никак не предполагал, что в Экваториальной Африке в июле можно преспокойно выйти из гостиницы прогуляться по городу в послеполуденные часы. Среднемесячная температура июля колеблется на побережье от 29 до 31 градуса. Как явствует из справочников, климат в Сомали экваториально-муссонный, пустынный или полупустынный. Ну а на собственном опыте хочу засвидетельствовать, что в Могадишо чувствуешь себя куда комфортнее, чем во влажной духоте Сингапура, который лежит примерно на той же широте, только на противоположной стороне Индийского океана.

Могадишо — захолустный, но опрятный город. Причем чистоплотность присуща его жителям и в моральном смысле. Никто не попрошайничает, как в Дели или в Каире. Видимо, сказывается то обостренное чувство собственного достоинства, которое является характерной чертой кочевников-скотоводов. На базаре торгуют бананами, арбузами, папайей. Все эти фрукты выращивают на юге страны, в заболоченной пойме реки Джуба.

Запомнились чайные Могадишо. В тени деревьев расставлены табуретки. Люди сидят у вынесенного на улицу репродуктора, часами слушая радио. Газеты еще не получили в стране широкого распространения. Сомалийская письменность была введена лишь несколько лет назад. Телевидения нет и в помине. Да и радиоприемник пока еще роскошь, доступная немногим. И вот люди собираются в харчевнях, чтобы за кружкой чая с верблюжьим молоком послушать новости из репродуктора.

Сомалийцы высоки ростом, пожалуй, даже долговязы. Говорят, что в этой стране самые красивые женщины в Африке. Хотя мои познания континента ограничиваются лишь Египтом, хочется поддержать эту точку зрения. Сомалийки действительно очень красивы. За статность и грациозную ловкость движений их сравнивают с быстроногими газелями. Держатся эти смуглые восточные красавицы с горделивым достоинством. Пожалуй, тип сомалийца больше всего отвечает нашему представлению о том, как мог выглядеть арап Петра Великого. То есть это человек смуглый, темнокожий, но скорее с арабскими, чем с негритянскими чертами.

Словом, сомалийцы весьма отличаются от жителей Западной Африки. В их внешнем облике чувствуется соседство Аравийского полуострова, близость Индии. Большинство городов на восточном побережье Африки, вплоть до Занзибара, возникли как центры арабского мореплавания и торговли. Они издавна имели связи с индийским штатом Керала. В XV веке на обратном пути из Индии в Могадишо побывал русский купец Афанасий Никитин.

Очертания Сомали на карте напоминают голову жирафа. Длинная шея животного наклонена к Индийскому океану, а голова резко повернута к Красному морю. Берег у Африканского рога — так можно назвать эту страну. В Древнем Египте восточный выступ Африканского континента называли страной Пунт. Мыс Гвардафуй, отделяющий Аденский залив от Индийского океана, еще в глубокой древности был прозван мысом ароматов. Здесь издавна торговали благовониями — ладаном и миррой. Особенно славился этим порт Бербера на севере Сомали.

Возле него и сейчас можно видеть неказистые карликовые деревья или кусты, дающие ароматические смолы. В сильную жару эти эфироносные растения способны самовозгораться. И здесь разгадка одного из библейских чудес — притчи о том, как пророк Моисей благодаря заветному кусту, который вспыхивал голубым пламенем в пустыне, узнавал, что его призывает к себе всемогущий бог Яхве.

Лавочники в Могадишо заговаривают с иностранцем по-итальянски. Это — наследие истории. В конце XIX века южную часть страны захватила Италия, северную — Англия и Франция. В начале Второй мировой войны фашистская Италия оккупировала весь Сомалийский полуостров. Потом англичанам удалось разгромить войска Муссолини, вернуть свои колониальные владения и захватить итальянские. В 1960 году на месте итальянского и британского Сомали была создана независимая Сомалийская Республика.

Банановые рощи Джубы

Летим из Могадишо на юг, в город Кисимайо. Там, у границ Кении, в океан впадает река Джуба. Лишь на ее берегах возможно тропическое земледелие. Именно там создали в свое время банановые плантации итальянские-колонизаторы.

Самолет плывет над бутылочной гладью Индийского океана. Берег Африки прочерчен как по линейке. Вот море, а вот суша. Причем слово «суша» здесь ближе, чем где-либо, к своему первоначальному значению. Это рыжевато-бурая прокаленная солнцем пустыня, которая вдруг обрывается кромкой морского прибоя. Нигде ни островка, ни бухты. Дальше на юг пустыня сменяется саванной. Растительность проступает зеленовато-бурыми пятнами. Пилот объявляет: «Пересекли экватор». Совершаем посадку в Кисимайо. Осматриваем и фабрику, где упаковывают на экспорт сомалийские бананы. Лента транспортера медленно передвигает огромные гроздья. Мужчины ножами срезают бананы, бросают их в мойку, а потом упаковывают в целлофановые мешки и коробки.

Назавтра еще в сумерках отправляемся на север «пощупать рукой» линию экватора. Едем на английском «лендровере», специально приспособленном для любителей сафари — африканской охоты. Примерно час мчимся по саванне. Очень колоритны зонтичные акации. Их листочки имеют такую же форму, что и у обычной акации, но по размерам в несколько раз меньше. Но еще интереснее форма кроны. На мой взгляд, она скорее похожа не на зонт, а на шляпку плоского гриба. Дерево старается защитить своей тенью побольше земли вокруг ствола, чтобы солнце не испаряло оттуда влагу. Пожалуй, все своеобразие африканской саванны связано с силуэтом этих деревьев. На творения художников-сюрреалистов похожи толстые баобабы с короткими ветками и редкими листочками. У нас так иногда выглядят липы на бульварах, после того как им только что обпилили кроны. Неправдоподобно толстые стволы баобабов напоминают каких-то гигантских раздувшихся червей. Своеобразный вид придает саванне и пальма дум-дум. Немного поднявшись над землей, ее ствол делится надвое, а затем каждое из этих ответвлений снова раздваивается. В результате — удивительная по геометрической правильности четырехкронная пальма.

Рассвет мы встретили на экваторе. Увидели кабана с длинными пожелтевшими клыками и торчащим вверх хвостом, похожим на антенну. Сомалийцы утверждают, что, передвигаясь в глубокой траве, кабан кончиком хвоста чувствует приближение опасности. Попадались нам стада антилоп и обезьян, аисты и пеликаны. Водятся тут также зебры, львы, гиены, шакалы, а в прибрежных зарослях — носороги.

Сама по себе линия экватора не представляла собой ничего примечательного. На шоссе стоял аляповатый столб. Рядом валялись расколотые бетонные блоки. Говорят, что здесь в свое время был установлен бюст Муссолини. Но когда англичане прогнали отсюда итальянских колонизаторов, статую диктатора тут же взорвали.

На обратном пути произошел забавный диалог с представителем Министерства информации.

— Скажите, а в России есть экватор? — поинтересовался он.

— Нет. У нас есть только Полярный круг.

— А у нас в Сомали даже два экватора. Вы видели старый. А есть еще новый — шоссе, что недавно проложили дальше от побережья…

Каждый, что называется, судит со своей колокольни. А разве я мог бы предположить, что погода на юге Сомали окажется в июле прохладнее, чем в Подмосковье? Мы ночевали в новом туристическом центре, построенном среди саванны на некотором удалении от океана. Эти бунгало заведомо строились без расчета на какое-либо кондиционирование. Из-за ветра с моря тут прохладно: 26–27 градусов. Нет ни комаров, ни москитов. Искупаться на восточном побережье Индийского океана, впрочем, не удалось — слишком велики приливные волны. Местные жители называют эту страну Соомаал, что означает Молочная страна, или Сифтар — Страна верблюдов. Второе название, пожалуй, больше всего подходит для государства, где почти три четверти населения составляют скотоводы-кочевники. Верблюд доныне кормит, поит и одевает большинство сомалийцев.

Между Замбези и Лимпопо

Вот уж не думал, не гадал, что когда-нибудь попаду в часть Африки, расположенную между этими двумя реками! Ведь сначала Замбези, а потом Лимпопо, куда ездил лечить зверей добрый доктор Айболит, служили политическим водоразделом Черного континента. Каменный уступ, образующий знаменитый водопад Виктория, упирался тогда одним концом в независимую Замбию, а другим — в расистскую Родезию.

Вспомнился завершающий год моей корреспондентской работы в Лондоне. Там, во дворце Ланкастер, состоялась конференция, положившая конец семилетней вооруженной борьбе патриотов Зимбабве против расистского режима Яна Смита. Его партия Родезийский фронт пренебрегла советами из Лондона и в 1965 году пошла на «одностороннее провозглашение независимости» от британской короны. Хотя большинство африканских государств в ту пору уже освободились от колониального гнета, четверть миллиона белых в Родезии узурпировали власть, не пожелав ни в какой форме делить ее с семью миллионами темнокожих африканцев. Лишенное политических прав большинство не смирилось с этим. Вооруженные выступления против расистского режима приняли форму национально-освободительной войны. К концу 70-х годов партизаны были близки к победе.

И тогда Лондон поспешил выступить в роли посредника, дабы урегулировать конфликт политическими средствами. Британским колонизаторам не откажешь в умении и готовности идти на компромисс, если возникает угроза потерять все. А в Родезии их волновала и судьба английских капиталов, и судьба белых поселенцев, большинство из которых имеют родственников на Британских островах.

«Когда кофе начинает закипать, нужно снять его с огня, пока оно не убежало». Следуя этому правилу, Лондон постарался, чтобы участники конфликта пришли к взаимоприемлемой договоренности. В стране впервые состоялись всеобщие выборы по принципу «один человек — один голос». Была провозглашена Республика Зимбабве — пятидесятое по счету независимое африканское государство. Помню, как трудно было британской печати отказаться от привычной для нее терминологии. Ведь участников партизанского движения она обзывала не иначе как «террористами». А тут их главного вожака Роберта Мугабе пришлось скрепя сердце именовать премьер-министром, бывшую Родезию называть Зимбабве, а ее столицу — не Солсбери, а Хараре.

И вот мне представилась возможность увидеть эту далекую африканскую страну, лежащую к югу от экватора, между реками Замбези и Лимпопо. Если говорить о первых впечатлениях, то они прежде всего касаются благодатного климата. Я вылетел из Москвы в один из последних дней лета. А погоду в Хараре хотелось сравнить с началом осени в Крыму. Термометр показывает 28 градусов тепла, но ходишь по улице в летней рубашке и совершенно не ощущаешь зноя, хотя солнце висит буквально над головой. Усядешься в тени — и тут же хочется что-нибудь накинуть. Хотя моря поблизости нет, все время продувает свежим ветерком. Хараре расположен примерно на высоте Кисловодска — около 1600 метров над уровнем моря. Да и воздух тут такой же, как на Северном Кавказе или в Крыму: сухой, пахнущий полынью. Пожалуй, подобное сочетание яркого солнца и бодрящего, прохладного воздуха я встречал только в Австралии.

Какую все-таки огромную роль играет влажность! В Сингапуре температура тоже держится на уровне 28 градусов. Но там трудно пройти по улице даже полчаса: тут же обливаешься потом и спешишь отдышаться где-нибудь в помещении с кондиционером. Попав в Хараре, понимаешь, что эта часть Африки, кроме всего другого, привлекла британских колонизаторов и своим климатом, который не доставляет человеку неприятностей круглый год. К тому же это одно из немногих мест на Черном континенте, где можно пить сырую воду из-под крана, не опасаясь инфекции.

Над одним из скверов Хараре возвышается старинный флагшток. Сейчас на нем развевается государственный флаг Республики Зимбабве. Но на потемневшей бронзовой табличке можно прочесть, что 12 сентября 1890 года на этом месте был впервые поднят британский «Юнион Джек». Инициатором церемонии явилась «Британская южноафриканская компания», которую основал Сесил Джон Родс. Именем этого человека впоследствии и была названа страна — Родезия. В этой части Африки белым жилось неплохо, о чем, пожалуй, наглядно свидетельствует и облик Хараре. Зеленый, хорошо распланированный, просторный город, где ни ширина улиц, ни размеры земельных участков словно бы ничем не лимитированы. В Хараре легко ориентироваться. Город четко расчерчен на квадраты почти по странам света: с юга на север идут авеню, с востока на запад — стриты. Вдоль оград выстроились джакаранды — деревья, которые в сентябре, то есть в начале весны, покрываются лиловыми цветами.

Белые виллы под черепичными крышами поражают разнообразием архитектуры, обширными, тщательно ухоженными садами. С самолета Хараре выглядит как сплошной зеленый массив, среди которого краснеют прямоугольники крыш и зеленовато поблескивают бесчисленные бассейны, похожие издали на вкрапления здешнего полудрагоценного камня — вердита. Еще в колониальные времена сложилась формула благосостояния белого человека в Родезии: «три — два — один». Эти цифры означают: «трое слуг, две автомашины, один бассейн». Данные слагаемые белая община привыкла считать критериями пристойной жизни. Южную часть Хараре — так называемый Сити — хочется назвать миниатюрным южноафриканским Сингапуром. Транснациональные корпорации и банки возвели там немало современных многоэтажных зданий. Несколько магистралей, закрытых для автомобильного движения, образуют торговый центр. В толпе на центральных улицах Хараре то и дело встречаются белые лица. Правда, в магазинах видел белых продавщиц лишь в парфюмерном отделе дорогого универмага, а белых мужчин — только в магазине, где продаются охотничьи ружья. Судя по тому, как смело, даже вызывающе одеваются в Хараре белые девушки, они, видимо, привыкли чувствовать себя в безопасности среди уличной толпы.

В половине пятого в Сити начинают опускать металлические шторы на витринах. Закрываются офисы и магазины. Ровно в пять центр Хараре пустеет. А еще минут через сорок, незадолго до шести вечера, город погружается в темноту. Думаю, что жизнь в столице Зимбабве столь стремительно обрывается не только из-за скоротечности тропических сумерек. Это, видимо, инерция тех времен, когда белый обитатель бывшего Солсбери спешил засветло добраться домой, запереть ворота, спустить собак и расчехлить станковый пулемет.

Попав в Хараре в связи с Конференцией глав государств и правительств неприсоединившихся стран, я, разумеется, жаждал узнать, как складываются в стране расовые отношения. Удалось провести вечер в состоятельной белой семье. Об интересовавшей меня теме хозяева заговорили сами. Главное, по их словам, что после прихода африканцев к власти никакой варфоломеевской ночи не произошло. Черное большинство получило политические права. Белое меньшинство выиграло от воцарившегося мира и стабильности. Фермеры и бизнесмены по-прежнему занимаются своим делом — под защитой закона, отныне единого для всех. Хотя в Ланкастерских соглашениях были провозглашены принципы национального примирения и единства, многие белые семьи поспешили покинуть страну: из 250 тысяч эмигрировало 150 тысяч человек. Но после того как период первых страхов прошел, примерно третья часть уехавших вернулась обратно. Можно, конечно, обосноваться и в Австралии — стране, наиболее близкой по природным условиям.

Но в том-то и дело, вздохнули мои собеседники, что лишь по природным. Где взять в Австралии дешевую прислугу, без которой белые обитатели Южной Африки плохо представляют себе свое существование? А в Зимбабве даже банковский клерк может держать и шофера, и повара, и садовника. Формула «три — два — один» остается в силе.

Итак, волна миграции изменила направление. Самый чуткий барометр — цены на дома и земельные участки в Зимбабве. Они вновь поползли вверх. Страну покидают лишь обладатели редких профессий, уверенные в том, что смогут хорошо устроиться на новом месте. Сейчас в республике насчитывается свыше 100 тысяч белых на 8,3 миллиона африканцев.

Итак, массового бегства из Зимбабве не произошло. Межобщинные отношения стабилизировались. И этому во многом способствовал реалистический подход нового руководства страны к экономическим проблемам. Правительство предпочло воздержаться от широкой национализации частной собственности в промышленности, сельском хозяйстве и торговле.

Это наглядно видно на примере сельского хозяйства. Когда едешь из Хараре на юг, в сторону реки Лимпопо, вокруг видишь саванну, похожую на шкуру леопарда: рыжая трава и темные пятна деревьев. Но временами среди этой пожухшей растительности, словно оазис, появляется обширный зеленый массив. Чуть ли не до горизонта простираются тщательно ухоженные посевы пшеницы. Ее изумрудные всходы орошаются дождевальными установками. За проволочной сеткой пасутся породистые черно-белые коровы. А вот и усадьба белого фермера. Под навесом — грузовик-фургон, трактор, набор других новейших сельскохозяйственных машин. Несколько тысяч таких ферм (каждый их владелец обычно нанимает десятки чернокожих батраков) производят свыше половины сельскохозяйственной продукции страны — то есть больше, чем один миллион африканских дворов с общим населением около пяти миллионов человек. Лишь после свержения расистского режима африканская община стала обеспечивать себя продовольствием, увеличив свою долю в валовом производстве кукурузы с 8 до 40 процентов. Однако почти все товарное зерно, две трети хлопка и табака поставляют хозяйства белых фермеров. Выращиванием табачного листа в Зимбабве занимаются около полутора тысяч белых фермеров. Они поставляют пятую часть всего табака, который продается на мировом рынке.

Зимбабве — одно из немногих африканских государств, которое не только обеспечивает себя продовольствием, но и продает его, держит первое место в мире по экспорту табака, остается крупнейшим производителем хлопка в Африке к югу от Сахары. И немалую роль в этом сыграла гибкая политика правительства, сумевшего поддержать заинтересованность белых фермеров в сохранении их хозяйств как наиболее эффективных производителей сельскохозяйственной продукции.

Итак, гибкая политика правительства позволила предотвратить дезорганизацию хозяйственной жизни. Было бы, однако, неправильным считать, что после того как рухнула власть меньшинства, в стране ничего не изменилось. Закон одинаково защищает теперь как черных, так и белых. Установлен минимальный размер заработной платы для промышленных рабочих, а также для батраков и прислуги. Введено бесплатное начальное образование и медицинское обслуживание для малообеспеченных слоев. Появились профсоюзы, в которых объединены главным образом африканцы. В Хараре нет нищих, бездомных, нет типичных для африканских городов трущоб. Происходят перемены и в сельских районах. Примерно половина возделанных земель по-прежнему находится в руках белых фермеров. Но наделы тех из них, кто покидает страну, выкупаются государством для африканских семей. По новому закону владельцы ферм обязаны обеспечивать своих батраков жилищами, медицинскими пунктами, школами.

В какой же степени опыт Зимбабве может стать примером для ЮАР? При несомненных чертах сходства обстановка в этих странах весьма различна. В бывшей Южной Родезии максимальная численность белой общины составляла четверть миллиона человек. В Южно-Африканской Республике насчитывается около пяти миллионов белых.

По сравнению с Зимбабве белая община в ЮАР не только более многочисленна, но и менее однородна.

Военные, чиновники, фермеры — это, как правило, буры, составляющие около двух третей белого населения. Что же касается предпринимателей и лиц свободных профессий, то это чаще всего выходцы из Англии. Грань между консерваторами и либералами проходит в основном по этому водоразделу. Размежеванию белой общины во многом способствует политика Африканского национального конгресса. Он всячески акцентирует, что ведет борьбу против расового неравенства, а не борьбу против белых. В «Хартии свободы» АНК, принятой еще несколько десятилетий назад, говорится, что Южная Африка принадлежит всем, кто в ней живет. Белая община рассматривается, стало быть, как неотъемлемый фактор национальной жизни.

Водопад Виктория

В половине шестого в Хараре начинает светать. Вместе с зарей пробуждаются птицы. На сей раз их примеру пришлось последовать и мне: чтобы успеть на семичасовой самолет, который каждое утро возит туристов на водопад Виктория. Меньше часа лета — и мы попадаем в самую западную точку страны, где сходятся границы Зимбабве, Замбии и Ботсваны. Замбези — четвертая по длине африканская река после Нила, Конго, Нигера; единственная из них, которая течет на восток и впадает в Индийский океан. Водопад Виктория расположен примерно на середине ее течения.

Раскрашенный под зебру автобус доставляет нас к воротам национального парка Виктория-Фоле. До водопада предстоит пройти пешком. Но уже за несколько километров явственно слышен тяжелый, неумолкающий гул. А над горизонтом курится белое облако. «Гремящий дым» — так называют водопад местные жители. Таково их поэтическое восприятие этого чуда природы.

— Имейте в виду, что август — конец сухого сезона. Дождей в этих местах не было с апреля. Так что Замбези сбрасывает сейчас каждую минуту лишь 450 миллионов литров воды, а не 600 миллионов литров, как в период паводка…

Экскурсовод говорил это с почти виноватым видом, как бы извиняясь. Но грохот водопада, заглушавший его слова, напоминал, что и 450 миллионов литров в минуту — это отнюдь не мало. Общая ширина базальтового уступа, с которого низвергается Замбези, составляет примерно 1700 метров. Но даже во время половодья занавес водопада не бывает сплошным. Торчащие из пены утесы делят водопад на пять частей. К правому берегу примыкает самый узкий и самый неистовый из них — Чертов водопад. Между его краями всего 27 метров. Поэтому стометровый обрыв, с которого падают потоки воды, кажется особенно высоким. Здесь же, на правом берегу, находится памятник неутомимому шотландцу, открывшему чудо на Замбези для мировой науки. Дэвид Ливингстон в своей излюбленной одежде первопроходца стоит, подбоченясь, на невысоком гранитном монументе.

Спускаюсь от памятника по мокрым крутым ступеням, чтобы взглянуть на Чертов водопад снизу. Поистине «Гремящий дым»! Что-то завораживающее есть в этом неумолчном гуле, в этой сказочной круговерти. На фоне спадающих вниз потоков воды в противоположном направлении непрестанно поднимается белый пар. Мириады просвеченных солнцем водяных капель постоянно клубятся над обрывом. Каждому человеку присущ свой мир ассоциаций. Мне, например, Чертов водопад напомнил произведение классической китайской живописи. Это был типичный образец жанра «горы и воды» со всей присущей ему стилизацией. Та же черно-белая гамма, та же вертикальная композиция, та же фантастическая крутизна скал, с которых низвергаются водяные струи.

Дальше, за базальтовым утесом, начинается Главный водопад. В половодье ширина его занавеса составляет 830 метров. Но теперь этот занавес как бы порван торчащими из пены каменными выступами. Туристская тропа, проложенная по обрывистой кромке правого берега, позволяет любоваться водопадом на всем его протяжении. Она проходит через «лес дождей», похожий на оранжерею. Вокруг мокрая листва, мокрые лианы. А зонт практически не спасает, так как приходится идти сквозь сплошную пелену мельчайших дождевых капель, парящих в воздухе. Почти двухкилометровая прогулка вдоль водопада. Какое раздолье для тех, кто снимает на фото-, кино-, видеопленку! Не сразу доходит до сознания, что это возможно благодаря уникальной особенности здешнего чуда природы. Напротив Главного водопада хорошо видно, что глубокая трещина, в которую падает Замбези, имеет края одинаковой высоты. Река плавно и неторопливо течет по широкой равнине, оставляя в своем русле песчаные отмели и поросшие пальмами острова. Но вдруг убыстряет свое движение и проваливается в каменную щель стометровой ширины и такой же глубины.

Представим себе пол, из которого вынули одну половицу. Если выплеснуть на этот пол таз воды, она сначала разольется по ровной поверхности, а затем хлынет вниз. Вот с такой вырванной половицей хочется сравнить щель в базальтовом монолите, которая неожиданно преграждает путь Замбези. С прогулочной тропы все время видишь могучую реку, текущую прямо на тебя. Но, упав со стометрового уступа, Замбези вынуждена круто изменить свое течение. Ведь путь вперед ей преграждает отвесная каменная стена. И река под прямым углом поворачивает влево. Водопад в сочетании с водоворотом — вот что представляет собой чудо на Замбези. Главный водопад обрамлен двумя островами. Первый, базальтовый утес называется Катаракт. Второй носит имя Ливингстона. Именно на этот остров высадился исследователь Африки, когда подплыл к водопаду на каноэ 16 ноября 1855 года. После провозглашения независимости, когда Родезия стала называться Зимбабве, а ее столица Солсбери была переименована в Хараре, когда повсюду сносили монументы, напоминавшие о британском колониальном господстве, уже тогда было решено: сохранить памятник Ливингстону на прежнем месте и не переименовывать остров; названный в его честь. Борцы за свободу Африки с уважением отнеслись к выдающемуся исследователю Черного континента.

Напротив острова Ливингстона туристская тропа выходит как бы на степной участок. Здесь шелестит пожелтевшая трава, а падающая вода шумит уже примерно метрах в ста левее. У водопада Лошадиная подкова, как и у соседнего, Радужного, можно наконец рассмотреть дно ущелья, по которому змеится зеленоватая лента Замбези. И вот передо мной пятый по счету, Восточный водопад. В сухой сезон его занавес напоминает отдельные пряди седых волос, свисающие с замшелого обрыва коричневато-угольного цвета.

Снова окидываю взором чудо на Замбези. Пожалуй, самое поразительное здесь — это контраст между спокойным, неторопливым течением реки, ее ленивой, маслянистой гладью и как бы рождающейся из нее «обителью разгневанных богов», гремящей и клокочущей смесью падающих струй и поднимающихся вверх водяных капель. Ощущение чуда усиливается еще и тем, что водопад Виктория доныне предстает перед нами таким же, каким его увидел Ливингстон в 1855 году. За это следует воздать должное англичанам. Ни одной современной постройки, ни одного рекламного щита, которые так раздражают на Ниагаре. Люди приложили немало усилий, чтобы национальный парк Виктория-Фоле стал более удобным для посетителей. Но сделано это деликатно и незаметно. Ступени бетонных лестниц облицованы каменными плитами неправильной формы. Пешеходные тропы не заасфальтированы, а присыпаны гравием. Бревна вековых деревьев превращены в скамейки для отдыха. Даже проволочная ограда над кручами скрыта от глаз колючим кустарником. А хижина с крышей из пальмовых листьев оказалась туалетом, оборудованным не хуже аналогичных заведений в Виндзорском парке. Чистота, умывальник с полотенцем, никаких запахов.

По Замбези

Туристская тропа, что тянется вдоль водопада Виктория, оканчивается возле железнодорожного моста, соединяющего Зимбабве и Замбию. После крутого поворота влево, который великая африканская река вынуждена сделать после падения с базальтового уступа, Замбези в этом месте резко поворачивает вправо и зигзагами устремляется вниз по порожистой теснине. На отмелях видны надувные лодки и фигуры людей в ярких спасательных жилетах. Любители острых ощущений спускаются отсюда вплоть до водохранилища Кариба. Нам тоже предстояла поездка по Замбези. Правда, не на надувной лодке, а на прогулочном катере. И не вниз по порогам, а вверх от водопада. На катер погрузились в третьем часу пополудни, в самый солнцепек. На нижней палубе у открытого окна было, однако, прохладно. Зачерпнул рукой воды. Она оказалась гораздо чище и прозрачнее, чем в Янцзы, Меконге, Ганге и других знакомых мне больших азиатских реках.

Замбези, которая служит тут естественной границей между Зимбабве и Замбией, на определенном участке не имеет ни единого изгиба. Река неторопливо течет по прямой, ее совершенно спокойная поверхность лоснится под солнцем. Не удивительно, что в послевоенные годы британская авиакомпания начала доставлять сюда туристов на гидропланах. Это была остроумная коммерческая идея: обзавестись аэропортом в непосредственной близости от водопада Виктория, не истратив для взлетно-посадочной полосы ни единого кубометра бетона!

В три часа дня солнце скрылось за облака, и я рискнул выйти на верхнюю палубу. Там было не так уж жарко (если, конечно, не прикасаться к раскаленным пластмассовым стульям). На левом, замбийском берегу виднелись фигуры женщин с удочками. Выглядело это несколько непривычно. Но ужение для местных жителей отнюдь не забава, а способ добыть себе пропитание.

Широкие берега Замбези сблизились. Прямо по курсу обозначился зеленый остров, обрамленный песчаными отмелями. Оттуда было хорошо наблюдать за стадами бегемотов, нырявших на мелководье. Однако сойти на берег нам не разрешили. Оказалось, что на остров временами заплывают слоны, чтобы полакомиться молодыми побегами. Вот и на сей раз там оказалась слониха с детенышем. А тревога за потомство, по словам нашего экскурсовода, порой делает ее опасно агрессивной. На вид, впрочем, все выглядело очень мирно и даже трогательно. Слониха стояла по уши в воде и из хобота поливала себе спину. А слоненок боязливо топтался по песку и пытался подражать матери.

За островом, несколько выше по течению, обратили внимание на могучий баобаб, похожий на связку слоновых хоботов. Существует притча о том, что бог будто бы рассердился на это самое долголетнее дерево, вырвал его из земли и снова воткнул в почву корнями вверх (крона баобаба действительно напоминает пучок толстых корней серебристо-серого цвета). На весь сухой сезон баобаб сбрасывает листву. Зато его древесина способна хорошо сохранять влагу. Поэтому, когда слоны очень страдают от жажды, они могут утолять ее соком баобаба.

Плавание по Замбези завершилось у крокодиловой фермы. Ее владельцам разрешено ежегодно собирать в прибрежном песке 2500 крокодиловых яиц при условии, что они выпустят в реку 125 крокодилов-подростков, достигших длины одного метра. Проще говоря, ферма обязана выпускать на волю пять процентов молодняка, то есть вдвое больше, чем выживает в естественных условиях. Ежегодно самка крокодила откладывает на песчаных отмелях от 40 до 80 яиц. Почти три месяца она неотлучно стережет их от обезьян, шакалов, гиен, мангустов. Когда детеныш вылупляется, крокодилиха берет каждого из них в пасть и относит в реку (видимо, отсюда и сложилось мнение, будто крокодилы поедают собственное потомство). Еще три месяца мать заботится о детенышах, а потом забывает о них.

В садках нам сначала показали восьмимесячных крокодильчиков. Такого детеныша длиной 30 сантиметров можно было взять в руки. Он сердито разевал пасть, показывая зубы, приспособленные лишь кусать, но не жевать. Молодые крокодилы достигают метровой длины через два с половиной года. Кормят их раз в неделю мясом местных животных: слонов, буйволов, зебр. Раз в три месяца крокодилам дают глотать небольшие камни, необходимые им для пищеварения. В возрасте трех-четырех лет крокодилов забивают, чтобы использовать их дорогую кожу, а также мясо хвоста, которое считается съедобным. На ферме я впервые обратил внимание на то, что, плавая, крокодил не использует свои лапы как плавники, не загребает ими воду, а прижимает конечности к туловищу и извивается подобно змее. На берегу он кажется сонным и неповоротливым, но, преследуя добычу, становится очень проворным и может передвигаться по суше со скоростью 25 километров в час.

Нам показали заводь, где среди палых листьев, словно старые бревна, лежали четырехметровые крокодилы. Каждый самец ревностно охраняет свои владения. При появлении соперника они дерутся до тех пор, пока кто-нибудь из них не погибнет. Самым крупным экземпляром на ферме был сорокалетний самец длиной четыре с половиной метра и весом 340 килограммов. По данным статистики, четыре африканца ежедневно становятся жертвами крокодилов, почти столько же — жертвами бегемотов. Но куда больше людей гибнет на юге Черного континента от машин, носящих имена этих животных. Своей зеленовато-серой окраской на крокодила очень похож южноафриканский бронетранспортер. Его, кстати, так и прозвали «кроко» в отличие от броневика «гиппо», который, словно из-за сходства с гиппопотамом, красят в более темный, почти угольный цвет.

Большое Зимбабве

Чтобы посмотреть водопад Виктория, пришлось пересечь страну с востока на запад. А теперь мой маршрут пролегает из Хараре на юг. Примерно на полпути до реки Лимпопо, то есть до границы с ЮАР, находится город Масвинго (бывший Форт-Виктория). Проехав двадцать километров от него по проселочной дороге, попадаешь в заповедную зону. Там среди золотисто-бурой саванны, похожей цветом на шкуру льва, находится самый значительный исторический памятник Черной Африки — Большое Зимбабве.

В 80-х годах прошлого века европейские путешественники, охотившиеся за слонами, обнаружили тут величественную каменную кладку и прозвали ее «руины». Сейчас этому крупнейшему каменному сооружению к югу от Сахары возвращено первоначальное имя «Зимбабве». Это древнее слово стало названием самого молодого независимого государства Африки. Когда приближаешься к Большому Зимбабве, прежде всего поражает пышная растительность на равнине, над которой возвышается гранитный холм. Влажные ветры со стороны Индийского океана создают тут благоприятный микроклимат. Возможно, именно эта природная особенность привлекла племена народности шона, поселившиеся здесь в IX–X веках. Будучи умелыми скотоводами и торговцами, они вскоре взяли под свой контроль пути, по которым золото с африканских приисков доставлялось к побережью Индийского океана, куда за ним приезжали арабские купцы.

Местные правители становились все сильнее и богаче. И как бы воплощением этого стало строительство каменных сооружений, а точнее — оград, ибо постройки Большого Зимбабве не имеют крыш. Первые ограды были сооружены на склонах холма. С них мы и начали осмотр. Исполинский утес, возвышающийся над равниной, очень похож на скалу Сигирия в Шри-Ланке. Но, вскарабкавшись на вершину холма по древним каменным ступеням, я прежде всего подумал, что самое существенное отличие здешнего памятника от ланкийского — это окружающая температура. Вместо влажной, изнуряющей жары тут было сухо и свежо (13–15 градусов при бодрящем ветерке).

Как и строители города-цитадели на скале Сигирия, творцы Большого Зимбабве старались максимально использовать то, что предоставила в их распоряжение природа. Приспосабливаясь к конфигурации утеса и отколовшихся от него валунов, они дополняли естественные укрытия каменной кладкой. Так образовался лабиринт огороженных пространств, соединенных извилистыми проходами и лестницами. Самая древняя кладка, относящаяся к XII–XIII векам, как бы сопрягается с гранитным монолитом и его осколками, причем стены эти состоят из камней различной формы и размера. Видимо, этой изначальной близостью к природе порождена особенность построек Большого Зимбабве. Для них характерно не только отсутствие крыш, но и стремление избегать прямых линий, тем более прямых углов. Стены изгибаются плавными дугами. Даже края входных проемов закруглены.

Тропа, змеящаяся по восточному склону холма, неподалеку от вершины выводит на просторную огороженную площадку, где когда-то происходили моления о дожде. В 1899 году европейские путешественники впервые обнаружили там восемь врытых в землю каменных столбов с фигурами священных птиц хунгве. Эта мифическая птица с головой черепахи стала теперь национальным символом Республики Зимбабве.

Возле южного подножия холма расположена Овальная ограда — самое значительное сооружение Зимбабве. Когда смотришь на это чуть вытянутое каменное кольцо сверху, хорошо видно: левая сторона его выше правой. Толщина стены составляет пять метров при максимальной высоте десять метров. Чтобы возвести такой овал длиной 253 метра, потребовалось 18 тысяч кубометров камня, или около миллиона гранитных блоков. В ту пору, то есть в XIV–XV веках, видимо, уже существовали каменщики-профессионалы, которых можно было освобождать от других работ. Поэтому здесь налицо искусная безрастворная кладка из тщательно обработанных и подобранных по размеру блоков. По наружной кромке стены из камней выложен декоративный фриз. Его орнамент несложен, но солнечные лучи создают светотень и придают гармоничную законченность сооружению. На сером граните местами растет рыжеватый мох.

Входя в Овальную ограду, видишь, что почти параллельно наружной стене тянется еще одна — внутренняя. Узкий коридор между ними кажется вымощенным каменными плитами. В действительности же под ногами — первородный скальный монолит. Именно на нем древние строители предпочитали возводить свои сооружения. Внутри Овальной ограды возвышается загадочная коническая башня. Она представляет собой усеченный конус высотой около одиннадцати метров. Диаметр башни сужается от 6 метров у основания до 2 метров на вершине. Коническая башня не имеет внутренних помещений, ибо целиком сложена из камня. О ее назначении ходило много споров. Скорее всего, это строение, напоминающее по форме зернохранилище, должно было символизировать богатство и власть местного правителя, его суверенное право взимать со своих подданных оброк зерном.

До сих пор остается загадкой, почему в XV веке люди оставили Большое Зимбабве. То ли чересчур выросло население и не хватало зерна и топлива. То ли стало слишком много скота, и это нарушило баланс в природе, привело к истощению пастбищ или быстрому размножению мухи цеце. Во всяком случае, ограды Зимбабве оставались безлюдными последующие пять веков. Открытие руин совпало с появлением между Замбези и Лимпопо англичан. Одна из каменных птиц хунгве попала в руки Сесила Родса. Национальная реликвия стала использоваться для пропаганды расистской теории, согласно которой Большое Зимбабве будто бы представляет собой не творение местных племен, а остатки древней внеафриканской цивилизации.

Колонизаторы утверждали, что «африканские дикари» не могли создать столь значительный исторический памятник. Ведь на многие тысячи километров вокруг в ту пору не было ни единой каменной постройки — ничего, кроме глинобитных стен и крыш из пальмовых листьев. И вот некий псевдоученый Ричард Холл, промышлявший поисками древних золотых украшений, написал книгу о том, будто руины Зимбабве сохранились от библейской страны Офир, откуда легендарный Хирам возил сокровища ко двору царя Соломона. (Под влиянием домыслов Холла родился роман Генри Райдера Хаггарда «Копи царя Соломона».)

Версии о том, будто Большое Зимбабве было построено не то финикийцами, не то европейцами, требовались для того, чтобы подчеркнуть отсталость племен шона и оправдать оккупацию земель между Замбези и Лимпопо Британской южноафриканской компанией. (Примечательно, что и в Англии вплоть до XVII века считалось, что такой исторический памятник, как Стоунхендж, построили на английской земле не то финикийцы, не то римляне, поскольку, мол, в дохристианские времена сами англичане не были достаточно цивилизованными для этого.)

Первым настоящим археологом, который взялся за изучение каменных оград, был англичанин Рэндалл-Макайвер. В своем научном труде «Средневековая Родезия» он, во-первых, доказал, что руины Зимбабве имеют африканское происхождение и не несут на себе никаких следов средиземноморской или ближневосточной культуры и, во-вторых, что их создание относится отнюдь не к доисторическим временам, а к средневековью, когда финикийцев уже не было, а португальские завоевания в Африке еще не начались.

В годы национально-освободительной борьбы у партизан, сражавшихся между Замбези и Лимпопо, был лозунг: «Мы возродим тебя, Зимбабве!» Этот лозунг подразумевал не только обновление страны, но и возврат из забвения ее национальной святыни.

Небоскребы, автомашины и люди

— Ну как там, в Америке?

Нелегко отвечать на такой вопрос, побывав в Соединенных Штатах впервые в жизни, да к тому же всего несколько недель. Помнится, работая по многу лет в Китае, Японии, Англии, я скептически относился к собратьям по перу, которые наведывались туда менее чем на месяц с намерением писать книги. Познать страну настолько, чтобы быть в силах объяснить ее, — для этого, разумеется, нужны годы. Но можно ведь просто поделиться ощущениями новичка, впервые оказавшегося в Соединенных Штатах; рассказать о том, что успел увидеть, какие чувства породило увиденное, на какие раздумья натолкнуло.

Америка впечатляет. Вот, пожалуй, самое точное и емкое слово для односложного ответа. Чем же именно? Как страна небоскребов? Ведь прежде всего их начинаешь искать, едва оказавшись в нью-йоркском аэропорту Кеннеди. Или как страна автомашин, которых, на взгляд приезжего, тут куда больше, чем людей? Или, наконец, как страна, где творения человеческих рук дерзко состязаются размахом с величавой природой?

Пожалуй, первое, что испытываешь здесь, — ощущение какой-то чрезмерности во всем окружающем, какого-то смещения привычных масштабов. Стоэтажные небоскребы и тысячелетние стволы секвой; бетонные полосы автодорог с восьмирядным движением и помидорные плантации, которые можно охватить взором только с вертолета; мосты и водопады; мусорные свалки и рекламные щиты — все тут словно охвачено какой-то общей гигантоманией. Если бы существовала автомобильная «зоология», можно было бы сказать, что Нью-Йорк населен совершенно особой породой машин. Распластанный лимузин, который на другом континенте утверждал бы престиж какого-нибудь посла, здесь выкрашен в желтый цвет и представляет собой всего-навсего такси. Европейские «фиаты», «опели», «пежо», японские «тойоты» и «хонды» на фоне здешнего автомобильного потока выглядят недомерками. Наивный протест против засилья непомерно расплодившихся автомашин нашел воплощение в велосипедном буме, охватившем Соединенные Штаты. Велосипед стремительно завоевывает популярность. Причем не только у молодежи, но среди всех возрастных групп, и не только как здоровый вид досуга, но и как удобный вид транспорта, который даже становится преобладающим в университетских городках и многих жилых предместьях.

Перспективность новой тенденции оценена с присущей американцам деловой хваткой. Платные камеры хранения для велосипедов создаются возле железнодорожных станций, загородных универмагов и кинотеатров, оборудуются в поездах и автобусах. Выпущен разборный велосипед, который умещается в багажнике машины, даже в рюкзаке. Штаты Калифорния, Орегон, Вашингтон в законодательном порядке решили отчислять один процент налога на бензин для строительства тоннелей на перекрестках, а также барьеров, которые защищали бы велосипедистов от автомобильного потока. Туристские фирмы энергично ведут прокладку специальных велосипедных дорог в живописных местах.

И все-таки Соединенные Штаты — автомобильная страна, населенная племенем водителей. Мало сказать, что американец сжился с автомобилем. Стихия гонки стала для него привычной формой существования, образом жизни. Такие черты американского характера, как предприимчивость, деловитость, собранность, целеустремленность, обязательность, на мой взгляд, в немалой степени порождены отношением к работе, как к гонке, где дать себе малейшую поблажку — значит отстать.

Бесшумные лифты нью-йоркских небоскребов позволяют взглянуть на город с высоты птичьего полета: гигантский человеческий муравейник, рассеченный сходящимися лентами двух рек, теряет свои границы где-то за горизонтом. Его краски — это цвета замшелой сосновой коры и прокопченного кирпича. Окуренный дымами, он кажется чревом топки, в которой переплавляются восемь миллионов людских судеб. Особенно запоминается панорама Нью-Йорка с воды. Паром позволяет увидеть город, каким он открывается с борта теплохода, пересекшего Атлантику.

Отсюда, где сливаются воедино Гудзон и Ист-Ривер, жадно вытянувшийся к океану язык Манхэттена выглядит как скребница из металлических иголок, положенная щетиной вверх. Каждая иголочка в щетине — небоскреб. Если приглядишься, отчетливо различаешь в толпе небоскребов два поколения. Те, что постарше, напоминают серовато-бурые термитники. Небоскребы нового поколения, как и их современные обитатели, придирчиво следят за своим весом, будучи не только выше, но и стройнее своих предшественников. Они легко возносят свои сверкающие грани, словно исполинские кристаллы или айсберги, с которых спилили края.

Силуэт Манхэттена неровными уступами выписывается на фоне неба как фотофиниш стремительной гонки. Рекорд высоты, который много лет принадлежал 102-этажному Эмпайр Стейт Билдинг, побит двумя близнецами — зданиями Центра международной торговли[2]. Конечно, у каждого человека рождаются свои образы и сравнения. Мне, например, Манхэттен почему-то напомнил тысячекратно увеличенное японское кладбище — клочок земли, где впритык друг к другу стоят каменные столбы различной высоты.

Манхэттен отнюдь не весь состоит из небоскребов. Однако старые, прошлого века дома-особняки с их палисадниками, подъездами в несколько ступенек все чаще уступают место огромным многоквартирным зданиям. Каждый из таких домов чем-то сходен с отелем. Внизу — охрана. Без ответа жильца по внутреннему телефону на порог никого не пустят. В лифтах и коридорах стоят телекамеры, из комнаты охраны можно видеть, что происходит во всем доме. Два-три подземных этажа оборудованы под автомобильные стоянки. Когда кто-то из жильцов подъезжает к воротам гаража, ему не нужно выходить и звонить, чтобы железная штора поднялась наверх. Ворота открываются по радио нажатием рычажка в крошечном передатчике, укрепленном в машине. А когда выезжаешь из гаража, на нужный рычажок нажимают колеса.

Мне довелось увидеть осенний Нью-Йорк в душные дни, когда липкая жара обволакивает с первого же шага, который ты делаешь из кондиционированных помещений, и потом испытываешь все время такое ощущение, будто плывешь под водой, спеша вынырнуть на поверхность и схватить глоток свежего воздуха. Иногда налетающий с океана ветер разгоняет эту густую, вязкую мглу. Он, этот ветер, стремительно проносится по каменным ущельям, швыряя в глаза прохожим содержимое опрокинутых мусорных урн. А мусор здесь, в Америке, свой, особенный. Это прежде всего бесчисленные упаковки и расфасовки. Их количество стремительно растет. Если пройти по городу утром, его улицы и тротуары обезображены огромным количеством мусорных корзин.

Погода здесь меняется резко. После влажной духоты — ветер с дождем, туман, когда силуэты небоскребов теряются где-то за облаками. Людям тут приходится обитать в наглухо замурованных жилищах. Окна закрыты, зашторены. Наружу торчат только коробки кондиционеров, потому что даже если бы не было жары, людей донимал бы бензиновый чад тысяч автомобилей. И даже если бы удалось усовершенствовать автомобили так, чтобы они не отравляли воздух, ньюйоркцы все равно не открывали бы окон из-за уличного шума, не стихающего круглые сутки.

Часто приходится слышать, что Нью-Йорк — это не Америка, что он не дает представления о стране. Но вот побывал в других, столь не похожих на него городах, как Вашингтон и Сан-Франциско. Поколесил на рейсовых автобусах по американской глубинке. А вернувшись в Нью-Йорк, утвердился в мнении, что именно город небоскребов останется в памяти символом Соединенных Штатов — как предельно образное воплощение присущего этой стране духа прагматизма и конкуренции.

Египетские фараоны мечтали победить время и нашли выражение вечности, незыблемости в геометрических формах пирамид. Создатели готических соборов линиями стрельчатых арок призывали души праведников вознестись на небо. В скупых, стремительных вертикалях нью-йоркских небоскребов тоже заключена некая жизненная философия. Прямолинейность, практичность, напористость, упрямое стремление вырваться вперед, возвыситься над соперниками — и жестокое пренебрежение к тем, кто отстал, кто оказался в тени, а кто и вовсе обречен на вечный сумрак.

На Нижний Манхэттен, где небоскребы стоят особенно тесной толпой и каждый из них тянется вверх, чтобы увидеть город от реки до реки, я попал в солнечный воскресный день. И был поражен, даже подавлен мрачностью, пустынностью этих каменных ущелий. Странно было видеть улицы без единого прохожего, без привычного автомобильного потока, даже без застывшего пунктира машин, которыми тут всюду заставлены бровки тротуаров. Только наглухо закрытые двери банков и страховых компаний, зашторенные стальными решетками витрины закусочных, кафе, табачных киосков.

Резкий ветер (тут всегда дуют какие-то пронзительные сквозняки) швырял в лицо обрывки газет и оберток, гонял по асфальту бумажные стаканчики, гремел пустыми жестянками. И это огромное количество мусора возле безлюдных величественных подъездов создавало ощущение, что жизнь замерла здесь уже много недель, если не месяцев назад — как в городе, погубленном радиоактивным облаком, из фильма Стэнли Крамера «На последнем берегу».

Эффект бублика

В Соединенных Штатах все больше дает о себе знать новый социальный недуг: неконтролируемому росту городов сопутствует неконтролируемый упадок центральных городских районов. Та же причина, что сделала зажатый реками Нью-Йорк городом небоскребов, — дороговизна земли, а значит, и жилья плюс новые возможности, которые открыла в быту американца автомашина — пробудила тягу к тому, чтобы работать в городе, а жить в предместьях. Поначалу в приливах и отливах «дневного населения» видели прежде всего транспортные проблемы — они и поныне продолжают обостряться. По мере того как растет число личных автомашин, приходит в упадок городской транспорт, которому все труднее сводить концы с концами.

Поставить на улице американского города машину куда труднее, чем у нас найти такси. Вдоль тротуаров установлены счетчики, разрешающие стоянку только на 30 минут. Причем бросить сразу несколько монет, чтобы оставить машину, скажем, на три часа, нельзя. Каждые 30 минут надо снова подходить к счетчику и бросать плату. Если время просрочено, появляется красный сигнал, и циркулирующий вокруг счетчиков полицейский выписывает штраф. Приходится оставлять машину в подземных гаражах, которые оборудованы под большинством многоэтажных, зданий. Здесь все организовано четко: въехал, бросил машину с ключом и незапертыми дверцами, получил на нее талончик, на котором автомат пробивает часы и минуты. Корешок этого талончика тут же пневматической почтой отправляется куда-то вниз. Потом, когда приходишь, предъявляешь талон, и служащий выкатывает машину наверх.

Если же учесть, что Нью-Йорк, вернее, Манхэттен — это остров и в течение дня приходится не раз ездить по мостам, за что тоже взимается плата, то содержание автомашины обходится, может быть, лишь немногим меньше, чем поездки на такси.

Специалисты пришли к выводу, что решить вопрос о заторах в часы «пик», об автостоянках в черте города можно, лишь выманив американца из собственной машины кардинальной реконструкцией общественного транспорта. Предпринимаются попытки создать новые типы электропоездов, проложить специальные магистрали или предоставить преимущественное право движения для автобусов-экспрессов, удорожить городские автостоянки. И вот тут-то всплывает и другая сторона проблемы. Муниципалитетам не под силу затраты на серьезную модернизацию общественного транспорта. Ведь с переселением наиболее состоятельных людей в предместья пришли в запустение многие жилые и торгово-увеселительные кварталы, сократились налоговые поступления.

Контраст центра и окраин сохранился, но полюсы поменялись местами. Безрадостные многоэтажные громады с закопченными стенами, с зияющими окнами, с гирляндами сохнущего белья — эти метастазы Гарлема бросаются в глаза на некогда фешенебельных улицах Манхэттена.

«Чтобы жить в Нью-Йорке, надо быть или очень богатым, или уж очень бедным» — этот распространенный афоризм наглядно иллюстрируется статистикой. Более миллиона состоятельных ньюйоркцев за последние десятилетия перебрались в пригородные дома, а на смену им в городской черте осело примерно столько же негров и пуэрториканцев. Перемены в составе населения еще разительнее в Вашингтоне, который стал на три четверти «цветным». После шести вечера столица США пустеет столь же стремительно, как нью-йоркский Центральный парк (и становится столь же небезопасной для прогулок в одиночку). Так же обстоит дело в Чикаго, Питсбурге. К перенапряжению транспортных артерий — своего рода гипертонии — добавилась еще одна болезнь: в сердце города отмирают участки живой ткани.

Диагноз тревожный. Какие же предлагаются методы лечения? Один из них такой: не предпринимать ничего, пока условия жизни в предместьях не ухудшатся настолько, что маятник двинется в обратном направлении. (Эта тенденция уже обозначилась.) Знакомая идея! Консерваторы в токийском муниципалитете в свое время подобным же образом подходили к проблеме не поддающегося регулированию роста японской столицы. Они предлагали дождаться, пока жизнь в городе-гиганте станет невыносимой и сама по себе вызовет стихийный отлив жителей. Японцы сейчас мечтают: иметь бы такие автомагистрали, как в США! А с новыми приобретениями приходят, оказывается, и новые заботы. Рост города за счет окраин при одновременном «вымирании» центральных районов (именуемый теперь специалистами по проблемам урбанизации как «эффект бублика») был еще много лет назад прозорливо предсказан американским писателем Джоном Стейнбеком.

«Когда город начинает раздаваться, расти вширь от окраин, — писал Стейнбек, — центр его, составлявший раньше его славу, бросают, если можно так выразиться, на произвол времени. И вот стены домов начинают темнеть, уже чувствуется здесь запустение; по мере того как арендная плата падает, в эти кварталы переселяются люди менее состоятельные, и на месте процветающих когда-то фирм заводится мелкая торговля. Центральные кварталы все еще слишком добротны, чтобы их обрекли на снос, но в то же время уж очень несовременны — они больше никого не привлекают. Кроме того, людская энергия уже устремилась к новым начинаниям — к строительству крупных торговых центров за городской чертой, к кинотеатрам на открытом воздухе, к новым жилым кварталам с широкими газонами и оштукатуренными зданиями школ, где наши детки утверждаются в своем невежестве. В районе старого порта, тесного, закопченного, с булыжной мостовой, воцаряется безлюдье, нарушаемое по ночам отребьями рода человеческого, смутными тенями, которые только и знают, что искать забвения с помощью сивухи. Почти в каждом знакомом мне городе есть такие затухающие очаги насилия и отчаяния, где ночь вбирает в себя яркость уличных фонарей и где полисмены появляются только попарно».

Можно думать, предсказывал Стейнбек, что подобно маятнику, который неизбежно качнется в обратную сторону, эти непомерно раздувшиеся города в конце концов лопнут и, исторгнув детищ из своего чрева, снова разбросают их по лесам и полям. Подспорьем такому пророчеству да послужит уже приметная тяга богачей вон из города.

Состязание потребителей

Мне довелось близко узнать другие народы, которые слывут трудолюбивыми: китайцев, японцев. Но даже на их фоне поражает какая-то неистовая одержимость, с которой американцы работают — особенно в лучшие годы своей жизни. Они, как правило, не откажутся ни от сверхурочных, ни от дополнительного заработка на стороне, если выпадает такая возможность. Какого бы достатка и положения ни был человек, его время всегда расписано по минутам недели на две вперед. Он запрограммирован на максимальную эффективность, на полную отдачу. Его избавляют от дел второстепенных, не соответствующих его квалификации, зато выжимают до капли все, что входит в его прямые обязанности.

Рабочая сила дорожает. И это чувствуется в системе обслуживания, которая все больше заменяется самообслуживанием. Опыт супермаркетов (универсамов) распространяется и на область общественного питания. Все шире применяется система «возьмите с собой». Всюду, куда трудовой люд приходит в обеденный перерыв, созданы отдельные прилавки, где все дается навынос. Хорошая упаковка, коробки из пенопласта, в которых кофе, чай или суп остаются обжигающе горячими. Можно взять обед с собой и перекусить где-нибудь на лужайке парка или у себя за письменным столом. Порой думаешь: что делает американца рабом скорости и темпа, что обрекает его на участь человека у конвейера, предсказанную когда-то Чаплином в фильме «Новые времена»? Тут и неуверенность в завтрашнем дне, и боязнь оказаться позади соседа. Ибо дух конкуренции электризует американца не только в труде, но и в быту, подхлестывает его не только как производителя, но и как потребителя.

— Нам все время приходится бежать, причем бежать на цыпочках, вытянув шеи, лишь ради того, чтобы не оказаться ниже уровня «пристойной жизни», — с горечью иронизировал знакомый американский журналист. Если проехать по Медисон-авеню — той самой, где расположены самые дорогие магазины и по которой прогуливают самых породистых собак, — дальше 100-й улицы попадаешь не просто в другой район Нью-Йорка, а как бы в другой мир. И не только потому, что вокруг лишь обветшалые дома, обгоревшие кирпичные стены с зияющими пустыми окнами. Непривычное зрелище — и люди, что сидят на крылечках. Пожалуй, только здесь, в Гарлеме, где живут негры и пуэрториканцы, можно увидеть человека, неторопливо беседующего с соседом. Лишь эти люди, лишенные многого, сохранили за собой право никуда не спешить.

Бюджет американской семьи отнюдь не ограничивается текущими повседневными расходами. Нужно думать о взносах за купленный в кредит дом, за мебель, за автомашину. Нужно откладывать на образование детей, на старость, на черный день. А мощный аппарат коммерческой рекламы стремится приобщить к понятию «пристойной жизни» все новые потребности, убеждает людей, что приобретение вещей, которые им навязывают, и есть единственная мера жизненных благ. Героиня Ильфа и Петрова Эллочка Щукина также состязалась в элегантности с дочерью американского миллионера.

Американца давно приучили к тому, что покупать можно, и не имея при себе денег. Вслед за чековыми книжками в обиход вошла система кредитных карточек.

— Стало быть, в Соединенных Штатах можно выходить из дома вовсе без денег, — пошутил как-то я.

— Ни в коем случае! — замахали руками американцы. — Желательно всегда иметь при себе двадцать долларов наличными. Больше носить опасно, но опасно иметь при себе и меньше, чтобы в случае нападения не рассердить грабителей.

Американец крутится, как белка в колесе, чтобы успеть выпутаться из этого растущего клубка долгов, пока не пошли на убыль энергия и силы. Да и наниматели тоже стремятся поставить человека в такие условия, чтобы именно в лучшие годы, в период расцвета его сил и способностей он мог целиком «выложиться», как бегун на дистанции. С таким же расчетом конструируются американские автомашины. Их умышленно предназначают не для долголетней службы, а для того, чтобы после известного срока их было бы выгоднее не ремонтировать, а заменять новыми. Безбрежные пустыри словно пестрой мозаикой покрыты щеголеватыми на вид лимузинами, выброшенными на металлолом.

Смотришь на них, и перед глазами встают неподвижные фигуры пожилых людей на скамейках парков, на террасах дешевых пансионатов. Выплачены долги, выросли, выучились, встали на ноги дети. Тут бы вроде «переключить скорость», жить и работать без натуги и спешки. Но оказывается, что для человека, как и для машины, моральный износ наступает раньше физического, что использовать его вполсилы нерационально, он никому не нужен. Как много здесь одиноких стариков! Именно одиноких, потому что несравненно чаще увидишь пожилого человека, гуляющего с собакой, чем — как мы привыкли — деда или бабку с внуком или внучкой. Помню, в Азии мне всюду попадались на глаза толпы американских туристов преклонного возраста — и в японских храмах Киото, и у скалы Сигирия на Шри-Ланке, и у колонн Баальбека в Ливане. Удивлялся: что их гонит в такую даль? А ведь туристский автобус — это убежище от одиночества, если сбережения позволяют.

И когда видишь пестрое автомобильное кладбище, мимо которого стремительно проносятся сверкающие лимузины, думаешь: тому, кто взращен для гонки, нет ничего тяжелее неподвижности, бездействия, отчужденности. Бесспорно, американцы — люди общительные. Однако попасть в семью не так-то просто. Охотно приглашают в ресторан на ленч. Провести с человеком обеденный перерыв среди рабочего дня — значит поддерживать с ним деловые отношения. Но вечером в семью приглашают только с женой, и это уже отношения личные.

Старожилы говорят: чем богаче американец, тем хуже он тебя накормит. Это, может быть, не совсем справедливо, но в какой-то степени верно. Прежде всего в этой стране существует культ недоедания, тем более явный, чем состоятельнее человек. Впервые в жизни оказавшись за столом с миллионером, который пригласил меня в ресторан, я был немало удивлен. Открыв меню, мой хозяин стал выписывать оттуда на бумажную салфетку какие-то цифры, складывать их, что-то вычеркивать и снова складывать. Выглядело это так, будто миллионер боялся, что расходы не уложатся в смету. Выяснилось, однако, что в меню были обозначены не цены, а калорийность блюд. И отказываться моему собеседнику пришлось от яблочного пирога, который был, однако, настоятельно порекомендован мне как излюбленный американцами десерт.

Если и довелось мне видеть в США людей, которые ели с отменным аппетитом, без оглядки на какую-то диету, то это были негры и пуэрториканцы, которые завтракали рядом со мной в аптеках и расплачивались талонами пособия по безработице.

Культ недоедания сказывается и в том, как в США принимают гостей. Считается, что о том, как его будут угощать, приглашенный думает в последнюю очередь. Подав гостям напитки и какие-нибудь орешки, хозяйка будет спокойно болтать, а не бегать с вытаращенными глазами на кухню и обратно. И лишь часа через полтора, когда гость из России, нажевавшись миндаля, начинает уже думать, что останется голодным, его приглашают к буфетному столу, где кое-что стоит на блюдах и тарелках — клади себе сам, что считаешь нужным, и ешь. Поэтому каждый может выбрать что-то в соответствии со своей диетой, а может и вовсе ничего не съесть.

Американца удивит, если, войдя в чужую квартиру и застав хозяев за столом, он получит приглашение разделить с ними трапезу. Когда приходишь к американцу, хозяйка угостит кофе, хозяин предложит выпить виски. Но это отнюдь не значит, что, если вы не были специально приглашены на обед, вас будут чем-нибудь угощать или усадят за свой стол. Принято приходить в гости незваным после девяти часов вечера, то есть после того времени, когда люди уже отужинали.

Америка, не знавшая феодализма, втайне тоскует по гербам и титулам, хоть и кичится нарочитым демократизмом человеческих взаимоотношений. Владелица верхнего этажа в небоскребе, принимая от швейцара машину, которую он только что вывел из подземного гаража, запросто хлопает его по плечу:

— Мы приедем обратно часов в одиннадцать. С нами будет около шести гостей. Если они отстанут, пропусти их, дорогой.

— Хорошо, милочка, непременно, — отвечает тот.

И в подборе выражений, которыми обмениваются обитательница квартиры и швейцар, все пронизано показным сельским панибратством. Однако на радиаторе владелицы «Кадиллака» изображена корона. Корона же украшает пачку дорогих сигарет, которые она курит.

Отрицание конвейера

Видимо, каждый человек заново открывает Америку. Для меня, как, вероятно, и для многих, было открытием убедиться, что Соединенные Штаты вовсе не застроены от побережья до побережья небоскребами и заводскими корпусами (замечу, что у большинства приезжих складывается такое же превратное представление и о Японии по узкой полоске ее Тихоокеанского побережья); убедиться, что Америка — это зеленая страна, где еще немало нетронутых просторов, которые сохранили свою первозданную красоту вопреки пестрой рекламной бутафории бензоколонок и мотелей.

С той поры как изобретена фотография, как вошли в быт кино и телевидение, взорам людей открылись самые дальние дали. Однако эти же новые горизонты, став доступными для всех и каждого, почти лишили путешественника радости неожиданных впечатлений. Обидно, что пресловутые достопримечательности порой предстают взорам как нечто уже примелькавшееся на открытках или на экране. Бывают, впрочем, и исключения. Сколько бы ни слышал, ни знал заочно о Сан-Франциско, встреча с ним волнует куда больше, чем ожидаешь. Среди обезличенных, стандартно разлинованных американских городов он привлекает уже тем, что имеет свое собственное лицо. Сан-Франциско вырос у океана, на холмистом полуострове, отделяющем вход в залив.

Тут тоже есть небоскребы, но они не толпятся, не теснят друг друга, а тактично подчеркивают своеобразие рельефа, созданного природой. Улицы тут тоже пересекаются лишь под прямыми углами, но холмы скрадывают однообразие традиционной американской планировки. С каждой их вершины вместе с городской панорамой непременно открывается морская гладь. И это соседство, вернее сказать, присутствие моря в городе дает ему еще одну привлекательную черту: свежий и чистый воздух. После душной сырости Атлантического побережья, после липкой испарины, которой покрываешься в Нью-Йорке или Вашингтоне, здесь дышится удивительно легко. Несмотря на крутые подъемы и спуски, а может быть, как раз благодаря им, Сан-Франциско остался городом уютным для пешеходов в отличие от соседнего, донельзя автомобилизированного Лос-Анджелеса.

А бережно хранимое наследие прошлого века — кабельные трамваи, которые, как поется в песне о Сан-Франциско, «взбираются почти до звезд».

Старомодный вагончик, какие были еще во времена конок, упрямо ползет вверх вплоть до гребня холма, где у пассажиров разом захватывает дух — и от нового кругозора, и от кручи, с которой вагончик, весело трезвоня, устремляется вниз, пока вожатый и кондуктор в поте лица орудуют какими-то рычагами.

Вроде бы американцы люди сугубо практического склада. Но как умиляет их такая достопримечательность Сан-Франциско, как кабельные трамваи! Иной иностранец снисходительно усмехнется: типичная, мол, туристская приманка. Неспроста ведь иронизировал над пристрастием своих соотечественников к старым вещам писатель Стейнбек, когда предлагал им оригинальный способ разбогатеть: собрать на свалках всякого хлама и хранить его лет сто, пока какой-нибудь пылесос выпуска 1954 года не обретет такую же антикварную ценность, как бабушкина кофейная мельница.

Но над многочисленными, порой неожиданными, часто парадоксальными проявлениями тяги американцев к чему-то своеобразному, нестандартному, рукотворному стоит задуматься. Утрачивают привлекательность, как бы перерастают в собственную противоположность многие черты, которыми американцы привыкли кичиться. Несколько схематизируя, можно сказать, что Америка начинает отрицать именно то, что выделяло ее среди других государств, что делало ее Америкой.

Страна, которая положила начало массовому конвейерному выпуску предметов потребления, с тоской оглядывается на ремесленника, на кустаря-одиночку. Самая высокая аттестация товара — сказать, что это ручная работа. В стране, которая давно поставила на индустриальную основу производство и первичную переработку сельскохозяйственных продуктов, стало распространенным поветрием своими руками выращивать овощи возле дома. Житель предместья с гордостью потчует гостя яйцами от собственных кур. Семейные журналы полны советов, как испечь домашний хлеб, закоптить колбасу. Универмаги чутко подхватили девиз «сделай сам», предлагая заготовки для самодельных столов, ларей, табуретов. Вряд ли все это лишь прихоть, как и мода на велосипеды, охватившая страну, которая, по выражению Ильфа и Петрова, выросла у большой автомобильной дороги.

Мир железобетона и консервированных продуктов, мир штампованных вещей все больше гнетет людей, вызывает раздражение, стихийный протест против чрезмерной механизации и стандартизации быта, всех форм человеческого существования.

В Соединенных Штатах сейчас на каждом шагу слышишь разговоры о побочных отрицательных последствиях урбанизации. Но дело не только в том, что крупные города Америки задыхаются в автомобильном и заводском чаду. В американцах зреет протест против попыток штамповать их души, против шаблонного, конвейерного производства не только материальных, но и духовных ценностей. Страна вырвалась вперед в организации производства, в производительности труда, создала обилие материальных благ. Но даже если не касаться вопроса о том, насколько неравномерно распределены эти блага, бросается в глаза, что, кроме обездоленных материально, в этой стране неизмеримо больше обездоленных духовно — даже среди людей, считающих себя обеспеченными, преуспевающими.

В Соединенных Штатах, пожалуй, больше всего поражаешься именно несоответствию огромных материальных возможностей с тем, как мало используется этот потенциал для того, чтобы обогащать культурную жизнь людей, расширить их кругозор, прививать им новые духовные потребности. Издаются талантливые книги, существуют прекрасные симфонические оркестры и картинные галереи, но слишком уж незначительным, незаметным компонентом входит все это в культурный рацион даже так называемого «среднего класса». Не устаешь удивляться: почему так много людей предпочитают бульварную газету «Нью-Йорк дейли ньюс» гораздо более содержательной и серьезной «Нью-Йорк таймс»? Почему ремесленные поделки, дискредитирующие жанр детектива, становятся бестселлерами с многомиллионными тиражами?

— А зачем, собственно, нужно навязывать обывателю уровень культурных потребностей, присущий интеллигенту? А если ему действительно больше нравится читать про бейсбол, чем про политику; если он действительно предпочитает порнографию с 42-й улицы романам Достоевского? Ведь свобода выбора в конце концов за ним, — убеждал меня молодой экономист.

Я спросил журналиста из «Вашингтон пост» — давнего коллегу по работе на Дальнем Востоке, какие перемены в жизни американского общества бросились ему в глаза после многолетнего отсутствия. По его словам, он почувствовал себя вернувшимся не только в какую-то другую страну, но словно бы в какую-то другую эпоху. Шутка ли, если люди вокруг все чаще задаются вопросом: а прогрессивен ли прогресс, а нужен ли он?

Действительно, диалектика американского образа жизни подталкивает к выводу о том, что научные открытия порождают больше проблем, чем решают, что, открывая перед людьми какие-то новые возможности, они в то же время что-то у них отнимают.

Телевизор стал окном в окружающий мир, но сократил общение внутри семьи. Автомобиль делает человека мобильным, но одновременно рубит корни привычек, привязанностей, всего того, что связывало человека с каким-то определенным окружением. Чем доступнее дальние точки работы, отдыха, тем дальше стало до соседа, который живет тут же, по другую сторону забора, тем слабее становятся общинные связи. И именно там, где люди живут тесно, наиболее явственно дает о себе знать отчужденность каждого из них.

— Мы, американцы, хорошо знаем цену вещам, цену деньгам, цену времени. Но наши представления о моральных ценностях весьма однобоки, — говорила мне молодая учительница, оказавшаяся соседкой в рейсовом междугороднем автобусе. — В американском подходе к воспитанию детей есть немало положительного. Внушается, что главный недостаток — праздность, главное достоинство — трудолюбие и предприимчивость. Американца с малолетства приучают к самостоятельности, к ответственности за свои поступки, к верности слову. Но этого ведь мало: общечеловеческие идеалы слишком заслонены этикой деловых отношений. Против нее, против чрезмерной практичности, расчетливости, а в конечном счете — против слепого стяжательства и восстает сейчас молодежь…

Остроту этой проблемы чувствуешь с первых же дней пребывания в США. Горькие сетования на отчужденность молодежи, на растущую пропасть между поколениями слышатся под любой крышей. Почти в каждой семье, которую мне довелось посетить, разговор о детях задевал больное место, потому что речь тем самым заходила о беглецах из отчего дома.

Хозяева небольшого отеля в Сан-Франциско радушно пригласили меня на воскресенье в свой уютный дом над заливом. В комнате, где меня оставили ночевать, на столике лежали священная индийская книга «Бхагавад-гита», словарь буддийской философии дзэн. Да, пояснили родители, этим увлекался сын, здесь была его спальня. Он с детства любил поэзию, много читал. Мать мечтала, что он пойдет в университет, посвятит себя литературе или изобразительному искусству. Отец же видел в сыне наследника, считал, что лучшее образование для делового человека — участие в деле, ставил его в летние каникулы помощником управляющего. Сын решил родительский спор по-своему: уехал куда-то в сельскую глушь и вот уже несколько лет работает простым ковбоем на ранчо.

— Мы уважаем нашего парня, хотя и не можем его понять, — с горечью говорил хозяин. — Если бы это были лишь причуды молодости, если бы он был шалопаем, клянчил деньги на юношеские забавы — все было бы проще. Но он не берет ни цента с тех пор, как окончил школу. Твердит, что ему ничего не нужно, что ему легче дышится в степи. Удивляется, ради чего мы с матерью отдаем отелю все время и силы. Прежде у американца был стимул: добиться успеха в жизни. А сейчас под вопросом стоит само понятие — успех…

Последний взгляд на Нью-Йорк с моста Трайборо. Уступчатый контур небоскребов, сдвоенный отражением в реке, словно чертит кардиограмму огромного сердца Америки. Кому дано прочесть ее зубцы и изломы?

В сельве Юкатана

В Мексику я попал необычным путем. Практически все мои соотечественники летят туда рейсом «Аэрофлота» от Москвы до Мехико. Но поскольку целью командировки была конференция в Канкуне, это дало мне повод лететь не в столицу, а на полуостров Юкатан, где сосредоточены исторические памятники древнего народа майя. Итак, я долетел самолетом «Аэрофлота» до Гаваны. А оттуда, уже на кубинском самолете, добрался до мексиканского города Мерида. Основанная конкистадорами в 1542 году, она была первым городом, который испанцы возвели на мексиканской земле.

Мерида строго распланирована. Ее улицы пересекаются только под прямыми углами. Испанцы попросту выжгли участок сельвы и разграфили его горизонталями и вертикалями. В городе возведен один из самых старых на Американском континенте католических соборов. Тяжеловесное здание колониального барокко напоминает крепость. Попав внутрь, несколько разочаровываешься: вместо архитектуры XVI века видишь типичный неоклассицизм, результат более поздних перестроек. Для меня главной достопримечательностью Мериды были, пожалуй, не здания сами по себе, а кованые чугунные решетки. Старинные особняки обычно имеют здесь один этаж. Причем кроме деревянной двери фасад украшают прорезанные до пола оконные проемы. Однако выйти через такое окно на улицу нельзя. На нем крепится выступающая наружу кованая решетка. Фантазия создателей таких металлических узоров поистине неисчерпаема. Проходишь улицу за улицей и ни разу не видишь двух повторяющихся. По вечерам на этих огражденных от улицы балкончиках, словно тропические птицы в клетках, сидят разряженные сеньориты. Чугунное кружево на фоне белых оштукатуренных стен — это, несомненно, испанская черта, перенесенная сюда конкистадорами.

Древние городища народа майя расположены примерно в двух часах езды от Мериды. Дорога прорезает зеленый ковер сельвы. Деревья невысоки. Они как бы стелются над землей. Но их ветви переплетены настолько густо, что пробраться сквозь эти заросли без мачете невозможно. Впрочем, сравнивать сельву с пушистым зеленым ковром не совсем точно. Сельва холмиста. И лишь когда дорога поднимается на перевал, можно окинуть взором эту неровную поверхность, похожую скорее на шкуру гигантского зверя. Временами дорога пересекает поселки местных жителей. Эти пуэбло доныне выглядят как во времена конкисты, если не считать вывески «Кока-кола» над камышовым навесом. Домашний уклад народа майя сохранился почти в неизменности.

Жилища в таком пуэбло похожи на вигвамы индейцев. Поставленные частоколом толстые стебли камыша образуют стены. Каждая хижина имеет в плане овальную форму Камышовый частокол описывает две дуги, сохраняя посередине два дверных проема. Островерхая камышовая крыша, две изгибающиеся стены без окон, две незакрывающиеся двери — так выглядит ныне жилище обитателя юкатанской сельвы. Таким оно было и в XVI веке. Камышовые хижины, каменные ограды. Груды золотистого кукурузного зерна на токах, обилие полуголых детей — все это словно сошло с фресок Диего Риверы. Так что разомлевшие от жары туристы в экскурсионных автобусах видят жизнь минувших веков еще задолго до того, как их подвозят к храмам и пирамидам древних майя.

Чичен-Ица — священный город древних майя — открывается взору как-то неожиданно. Очередной навес у дороги, где торгуют гроздьями бананов, кокосовыми орехами. И вот за жалкой оградой из колючей проволоки вдруг видишь уступчатую усеченную пирамиду. Ее очертания столь величественны и совершенны, что не укладывается в голове: неужели это сооружение простояло тут уже шестнадцать веков! Главная пирамида Чичен-Ицы — как ее называют мексиканцы, Кастильо, то есть крепость, — воплощает характерные черты ритуальных сооружений народа майя. Это усеченная пирамида высотой 60 метров, четыре грани которой поднимаются девятью уступчатыми террасами. Поскольку каждая такая терраса разделена надвое лестничным маршем, с каждой стороны получается по 18 террас, что соответствует количеству месяцев в календаре майя. Каждая из четырех ведущих наверх лестниц имеет по 91 ступени. В дополнение к ним перед верхней площадкой есть еще одна ступень, общая для всех четырех лестниц. Таким образом, на вершину пирамиды в общей сложности ведут 365 ступеней, что соответствует количеству дней в году. Вершина пирамиды когда-то служила храмом для жертвоприношений. Там находится выкрашенная охрой каменная статуя ягуара с семьюдесятью двумя круглыми пятнами из зеленого нефрита. Из таких же камней сделаны глаза священного зверя.

Несмотря на немыслимую жару (я добрался до Чичен-Ицы где-то около трех часов дня), все же решил подняться на вершину главной пирамиды. Там, правда, продувал ветерок. Почти вплотную к древнему городищу подступала зеленая шкура сельвы.

Чичен-Ица была построена в IV веке нашей эры. На протяжении примерно шестисот лет народ майя создавал подобные памятники. По уровню цивилизации его можно сравнить с народами Древнего Египта и Месопотамии. Майя занимались орошаемым земледелием, имели календарь, владели математикой, астрономией. В 987 году священный город Чичен-Ица был по неизвестной причине оставлен людьми. Это — одна из загадок истории, напоминающая судьбу Аджанты в Индии, Пагана в Бирме, Боробудура в Индонезии. Интересна и то, что эти крупные религиозные центры древности были оставлены людьми почти в одно и то же время.

Неподалеку от пирамиды Кастильо расположен «Храм воинов». Это тоже усеченная пирамида, но более низкая. Она имеет четыре яруса различной высоты. Сохранились лишь основание храма, квадрат стен и несколько колонн. На каменной кладке можно увидеть изображения бога дождя. Перед лестницей, ведущей на вершину «Храма Воинов», находится одна из самых загадочных скульптур Чичен-Ицы. Это фигура человека, который как бы полулежит, согнув колени и опираясь на локти. На животе он держит каменный круг — видимо, древний календарь, но смотрит не на него, а куда-то в сторону. Позади этой статуи обращают на себя внимание две каменные колонны необычной формы. Если внимательно присмотреться к ним, убеждаешься, что это два пернатых змея. Головами они лежат на земле, открыв пасти. А само змеиное тело вертикально поднято вверх, причем хвост загнут вперед, нависая над змеиной головой.

Одно из древних сооружений Чичен-Ицы предназначено для игры в мяч. Прямоугольная площадка длиной 80 и шириной 37 метров обнесена отвесной десятиметровой каменной стеной. Посередине продольных стен площадки на высоте четырех человеческих ростов напротив друг друга укреплены два каменных кольца. Можно подумать, что кто-то хотел повесить между двумя отвесными стенами какой-то гигантский гамак. На самом деле эти кольца имеют такое же назначение, что и на баскетбольной площадке. Только расположены они не горизонтально, а вертикально к земле и не на коротких, а на длинных сторонах площадки. В эти каменные кольца нужно было забросить мяч из литого каучука диаметром около семи сантиметров.

Как раз над местом, где укреплено одно из колец, возвышается павильон, откуда наблюдал за игрой верховный вождь. Справа от него, вдоль узкой стороны площадки, находилась трибуна для жрецов, слева — трибуна для знати. Игра отличалась несравненным азартом. И не только потому, что сопровождалась ставками на огромные суммы. Дело в том, что побежденную команду полагалось умерщвлять — ее игроков приносили в жертву богам. На уступах трибун можно рассмотреть барельефы: радость победителя, который держит в руке голову побежденного противника; змеи, выползающие из обезглавленного тела, символизируют потоки крови.

По правилам игры бить по мячу можно было любой частью тела, кроме рук. Требовалась огромная ловкость, чтобы передавать мяч коленями или бедрами и тем более чтобы забросить его в кольцо. Поскольку каучуковый мяч был очень жестким, игроки надевали широкие кожаные пояса, налокотники и наколенники. Итак, проигравшую команду поголовно обезглавливали. Зато победители могли претендовать на любые драгоценности зрителей с трибуны знати. И когда состоятельная публика кидалась врассыпную от игроков, это, наверное, было занятным зрелищем для жрецов и верховного вождя.

Как и другие ритуальные сооружения народа майя, Чичен-Ица связана с культом Пернатого змея, а также с поклонением богу дождя. Неподалеку от пирамид среди непроходимой сельвы прячется священное озеро. Каменистая тропа ведет туда через густые заросли. Взору неожиданно открывается кратер почти сорокаметровой глубины. Его края как бы кольцами прорезают многочисленные слои известняка. Глубоко на дне этого колодца сверкает нефритовое зеркало воды. Своей неподвижностью и зеленовато-молочным оттенком она напоминает полированный нефрит, которым украшена статуя священного ягуара. Если засуха в этих краях непомерно затягивалась, жрецы приводили к озеру девушек в праздничных нарядах и сбрасывали их с кручи. Так приносились жертвы богу дождя.

Американский археолог Эдвард Томпсон узнал о жертвоприношениях в священном озере из записей одного испанского епископа, сделанных во времена конкисты. Томпсон специально напросился служить американским консулом в Мериде, чтобы заняться поисками сокровищ, скрытых на дне священного озера. Доставленная сюда с превеликими трудностями землечерпалка оказалась бесполезной. Глубина священного озера достигает двадцати пяти метров. Пришлось обследовать его илистое дно в водолазном скафандре. Археолог лишился слуха, но отыскал немало ценнейших предметов, в том числе золотые изделия из Перу и Колумбии, которые ныне экспонируются в музеях Соединенных Штатов.

Другой памятник архитектуры майя — городище Ушмаль — расположен примерно в часе езды на юг от Мериды. Оно было открыто в конце испанской конкисты в 1556 году. На мой взгляд, Ушмаль впечатляет даже больше, чем Чичен-Ица. В нем как-то больше подлинной архаики, художественного своеобразия. Этот ритуальный комплекс был сооружен в VI веке, то есть на два столетия позже, чем Чичен-Ица, но был оставлен людьми одновременно, в 987 году.

Главная достопримечательность Ушмаля — так называемый «Храм колдуна». Эта тридцатиметровая пирамида на три четверти своей высоты вообще не имеет уступов. Спереди и сзади ее наклонные грани плоски, а с боков — закруглены, то есть сходятся конусом. К вершине пирамиды ведут лишь две крутые лестницы, проложенные по передней и по задней стене. Все это придает «Храму колдуна» сходство с памятниками тибетской архитектуры, и в частности с дворцом Потала в Лхасе. На вершину «Храма колдуна» ведут ступени, высота которых в два раза превышает ширину. Крутизна подъема, стало быть, составляет примерно 60 градусов. Подняться по такой лестнице на высоту девятиэтажного дома нелегко, тем более под палящим солнцем Мексики.

С вершины пирамиды хорошо видно все городище. Древние постройки словно прорастают сквозь зеленую шкуру сельвы. По соседству возвышается пирамида Старой женщины. Пока еще она выглядит как зеленый холм, ибо только одна из ее граней очищена от кустарника. В каждой возвышенности, которая поднимается над волнистым морем сельвы, угадываются еще не раскопанные пирамиды.

В тот день, когда мы карабкались на «Храм колдуна», несколько мексиканцев работали на крутом склоне пирамиды, привязавшись веревками, как альпинисты. Они вырубали кустарник, упрямо прорастающий между камнями. Кроме «Храма колдуна», ритуальный комплекс Ушмаль включает в себя еще два памятника архитектуры майя. Им даны условные названия — «Дворец правителя» и «Монастырь». «Дворец правителя» имеет как бы трехъярусную композицию. Вместо цоколя — гладкая стена с дверными проемами, облицованная золотисто-серым камнем. Вторым ярусом служит характерный для архитектуры майя карниз. А главная часть фасада образует третий ярус — богато декорированные панно с прекрасно сохранившейся резьбой по камню. Наряду с различными геометрическими орнаментами тут то и дело встречается изображение бога дождя. Майя называли его Чак-Мол. Судя по всему, в этих местах всегда не хватало осадков. Однако именно потому, что в Ушмале практически не бывает сезонных ливней, постройки этого древнего городища хорошо сохранились до наших дней. Так называемый «Монастырь» представляет собой замкнутый квадрат. Его трехъярусные фасады скомпонованы по такому же принципу, что и «Дворец правителя».

Все постройки Ушмаля — «Храм колдуна», «Дворец правителя» и «Монастырь» — строго ориентированы по странам света. Здесь, видимо, жили главным образом жрецы. Это был религиозный центр. Рассматривая прекрасно сохранившиеся барельефы «Дворца правителя» и «Монастыря», думаешь о том, насколько относительны наши познания о человеческой культуре. Древняя архитектура майя — это совершенно новый, непривычный для нас мир образов, совершенно иные приемы и способы выражения красоты.

До сих пор мне казалось, что, изучив искусство Востока, таких стран, как Китай, Япония, Индия, можно преодолеть присущий большинству людей европоцентризм, то есть привычку мыслить только категориями античного греко-римского искусства. Хотелось верить, что, познав не только Запад, но и Восток, можно считать свои представления универсальными. И вот оказывается, что памятники культуры доколумбовой Америки — это какая-то качественно иная ветвь искусства, с собственными традициями, со своими критериями и законами.

«Город богов»

Если на полуострове Юкатан можно познакомиться с древней цивилизацией майя, то близ столицы страны сохранились памятники культуры ацтеков. В пятидесяти километрах от Мехико находится так называемый «город богов» — Теотиуакан. Мы приехали туда перед закатом, когда допуск для экскурсантов официально был уже закрыт. Пришлось перелезать через какие-то ограды. Но зато ацтекский «город богов» предстал перед нами таким же безлюдным, каким он был на протяжении многих столетий.

Недавно прошел дождь. Пахло травами. Кое-где на плоских камнях стояли лужицы воды. Небо было в тяжелых дождевых облаках. И на их фоне старинная кладка из серых и буроватых камней выглядела особенно древней.

Городища народа майя на полуострове Юкатан сохранились несравненно лучше. Там можно было судить об искусстве древних камнерезов. Здесь же, в «городе богов», настенные украшения почти не уцелели. От построек ацтеков сохранилась в основном лишь каменная кладка. «Город богов» сооружали для ритуальных целей. Его архитектурные доминанты — это Пирамида Солнца и Пирамида Луны. Днем они выглядят как конические холмы. Только на закате косые лучи солнца четче выявляют их уступчатые склоны, ступени крутых лестниц. Легко убедиться, что излюбленной формой древних зодчих — как майя, так и ацтеков — была усеченная пирамида с лестничными маршами, которые спускаются с двух или со всех четырех граней.

До чего же круты ступени, ведущие на Пирамиду Солнца! Примерно сорок сантиметров в высоту и двадцать в ширину. Когда оглядываешься назад, уходящая вниз лестница кажется почти отвесной. По такой немыслимой крутизне жрецы волокли наверх будущую жертву. На вершине пирамиды они вскрывали обреченному грудную клетку черными обсидиановыми ножами и окропляли жертвенник кровью из еще трепетавшего сердца. Пирамиду Солнца соединяет с Пирамидой Луны «Аллея мертвых» — геометрическая ось всего храмового ансамбля. Вправо и влево от нее тянутся узкие проходы к другим ритуальным и бытовым постройкам. Кое-где на старинной кладке сохранилась резьба по камню. Чаще всего это барельефы с изображением Кецалькоатла — Пернатого змея.

В семь часов вечера в «городе богов» началось представление «Звук и свет». Я уже видел подобные композиции у пирамиды Хеопса в Египте и у Красного форта в Индии. Пожалуй, здесь оно было не менее впечатляющим. Пирамида Солнца то как бы освещалась утренней зарей, то снова погружалась в темноту. И тогда холодный голубой свет четко обрисовывал Пирамиду Луны. Подсветка умело выявляла и контуры храмовых построек на «Аллее мертвых». Картины, словно извлеченные из глубины веков, сопровождались звуками: голосами богов, шумом воображаемой толпы. В дополнение к скрытым прожекторам на небе полыхали подлинные молнии. А иногда над «городом богов», словно священный Пернатый змей, пролетал пассажирский «Боинг». Меня порадовало, что кроме иностранных туристов среди зрителей было много местных студентов и школьников. У мексиканцев растет интерес к истории своей страны, к ее древней культуре. Они с гордостью сознают себя потомками древних ацтеков, майя, других народов, населявших Америку до появления конкистадоров.

Таско — город серебра

Среди американских туристов, посещающих столицу Мексики, лишь незначительная часть едет потом на полуостров Юкатан, чтобы посмотреть древние городища народа майя. Большинство предпочитают другой маршрут: Мехико — Таско — Акапулько. До знаменитого курорта на Тихоокеанском побережье 500 километров пути на автомашине по горным дорогам. Для одного дня это многовато. Но как раз на полпути расположен живописнейший город Таско, который славится серебряных дел мастерами.

Мексика — один из главных производителей серебра в мире. К тому же эта страна славится своими художественными промыслами. И неудивительно, что Таско слывет городом ювелиров, создающих замечательные украшения из серебра. Поэтому большинство экскурсионных автобусов, следующих из Мехико в Акапулько или в обратном направлении, делают в Таско остановку на ночлег. Американские туристы часами ходят по лавкам серебряных украшений, смотрят, как во внутренних двориках работают ювелиры. В таких городах, как Таско, понимаешь, какое огромное значение для Мексики имеет туризм. В ее бюджете это вторая статья доходов после нефти. Но даже если к живописности Таско действительно приложили руку туристские фирмы, сделано это очень бережно и умело. Нигде не увидишь ни одной современной рекламы, ни одного чужеродного штриха, который вносил бы диссонанс в архитектурный облик города.

Трудно выразить словами своеобразные черты, из которых складывается живописность Таско. Отпечаток неподдельной старины придают городу узорчатые мостовые, выложенные из разноцветной брусчатки.

Каждая улица имеет свой узор. Взбираясь вверх, она иногда превращается в лестницу, но главное — все время петляет. И каждый ее поворот раскрывает новую панораму.

Своеобразную живописность Таско придает сочетание трех цветов: белых оштукатуренных стен, рыжих черепичных крыш и черных кованых решеток. Каждый старинный домик имеет свое лицо, свою форму окон, обрамленных кирпичной кладкой, свою конфигурацию балкона, свой узор чугунных решеток. Ко всему этому нужно добавить множество цветочных горшков. Они рядами выставлены на балконах, подвешены на цепочках к карнизам крыш. Наконец, еще один элемент живописности Таско — это ослики, которых то и дело встречаешь на улицах. На осликах возят вязанки хвороста, корзины с фруктами, а то и целый выводок детей.

Над главной площадью Таско доминирует собор. Две высокие башни из рыжеватого песчаника. Купол, выложенный цветными изразцами. Вместе с прилегающими улицами, вместе с многоярусной путаницей черепичных крыш он создает целостное ощущение красоты и гармонии. Когда в соборе начинают звонить колокола, чувствуешь себя не то в Толедо, не то в Севилье. Нужно добавить, что Таско отнюдь не мертвый бутафорский город. И даже не только крупнейший центр ювелирного дела. В нескольких шагах от главной площади шумит базар. Груды бананов и ананасов, стебли сахарного тростника — все это привозят сюда из окрестностей. В старом, заброшенном здании находится школа. Там весело перекликается детвора.

От Исфахана до Пуэбло

Поскольку достопримечательности столицы и ее окрестностей я успел посмотреть во время первого приезда в Мексику, а ехать далеко не было времени, по совету друзей решил побывать в городе Пуэбло. Он слывет важным религиозным центром страны. Там много старинных церквей, построенных в XVI веке. А в местном кафедральном соборе не так давно служил мессу папа римский.

Старинные церкви Пуэбло были построены выходцами из Южной Испании, которая долго находилась под властью мавров и не могла не подвергнуться влиянию ислама. В далекой Мексике нельзя было не вспомнить Исфахан и Самарканд, где зародилась традиция использования изразцов в мусульманской архитектуре. Уже не раз доводилось мне дивиться тому, сколь обширен район, оказавшийся под влиянием исламских канонов в искусстве: геометрических орнаментов, исключающих изображения животных и людей. От Южной Испании он простирается до Стамбула, а оттуда — до Индонезии. И вот оказывается, что благодаря конкистадорам — уроженцам Кордовы эхо мусульманских традиций докатилось и до Нового Света, в частности до Мексики.

Пожалуй, наиболее интересна в этом смысле церковь Святого Франсиско в Пуэбло. Ее главный фасад — удивительное соединение, казалось бы, несовместимых элементов. Центральный портал представляет собой типичный образец так называемого колониального барокко. Справа и слева к этому перегруженному украшениями фасаду примыкают две совершенно гладкие стены, сплошь покрытые изразцовой мозаикой с растительным орнаментом. Впечатление такое, будто на красновато-бурой стене собора кто-то развесил для просушки огромные прямоугольные ковры. Никогда в жизни не видел ничего более разностильного! Но, как ни странно, от церкви невозможно отвести глаз.

Влияние Кордовы, куда благодаря маврам докатилось мастерство зодчих Исфахана и Самарканда, ощущается и на главной площади Пуэбло. Купола здешнего кафедрального собора, который был освящен в 1649 году, покрыты синими изразцами. Судя по всему, мозаика символизирует небесный свод. Тут изображены солнце, луна, звезды.

К собору примыкает старинная духовная семинария. Это здание, построенное в XVI веке, тоже имеет очень своеобразный фасад. Красный кирпич сочетается в его облицовке с бело-голубыми изразцами. Это создает совершенно неожиданный эффект, напоминающий декоративные приемы султанского дворца в Стамбуле.

На обратном пути снова думал о многоликости Мексики. Лесистые горные дали тут безбрежны, как в нашем Забайкалье. И только контуры вулканов напоминают о том, что ты находишься совсем в другой части света.

Атланты Тулы

Сухая холмистая даль. Дорога убегает от Мехико на север. На горизонте островерхие пики вулканов. Растительность бедна. Кое-где стоит высохшая кукуруза. Пятнисто-зелеными выглядят лишь плантации агавы. На остроконечных листьях этого растения, похожих на каменные ножи древних индейцев, местные жители сушат белье.

Показались несколько буровых вышек. И вот уже задымил на горизонте нефтеперегонный завод. Это город Тула. Когда-то близ него построили свое священное городище древние толтеки. А теперь Тула известна в Мексике прежде всего своим нефтеперегонным заводом государственной компании «Пемекс». Тут тишина, сонные собаки, не желающие уступать проезжую часть автомашине. Две торговки под навесом безнадежно ждут покупателей керамических фигурок, якобы найденных во время раскопок.

А вот и сами раскопки. Самое интересное в этом городище, не очень-то посещаемом туристами, — это четыре каменные человеческие фигуры. Они стоят на вершине четырехъярусной пирамиды. Когда-то эти каменные гиганты, видимо, поддерживали крышу храма. За их спинами высятся четыре четырехгранные колонны. Впереди них — два круглых столба. И столбы, и колонны украшены каменной резьбой. Орнамент был разноцветным. До сих пор на статуях и каменных колоннах сохранились следы краски.

По мнению некоторых исследователей, каменные фигуры в Туле изображают древних обитателей Атлантиды. Если приглядеться, приходишь к выводу, что носы у них орлиные, индейские. Но вот их костюм и снаряжение дают повод фантазировать не только об Атлантиде, но и о космонавтике. В плотно прижатых руках атланты держат какие-то весьма современные на вид инструменты. На груди у каждого из них висит нечто вроде грузила, с каким спускаются на дно водолазы. Необычно выглядит и обувь атлантов. Очень толстая подошва, высоко прикрытая пятка, а спереди — завязки, продевающиеся под два пальца.

Смотрят атланты на юг, в сторону современного города Тула. Там, на крутом склоне холма, высится собор Святого Хозе. Он построен в XVI веке как храм-крепость, вроде тех, что крестоносцы возводили на своем пути к Гробу Господня.

Левее виднеется озеро, окруженное полями кукурузы. Перед ним сохранились остатки другого древнего храмового сооружения: три квадратные каменные площадки, на каждой из которых высятся по тридцать круглых колонн. А справа дымит вдали нефтеперегонный завод.

Орел на кактусе

«Такой земли я не видел и не думал, что такие земли бывают». Этими словами когда-то выразил свои впечатления о Мексике Владимир Маяковский. Из окна вагона он увидел причудливые контуры кактусов на пыльных холмах, розовевших в свете зари.

Мексика, какой заочно представляешь ее себе, действительно существует. Глубокие каньоны, над которыми парят орлы. В прозрачном воздухе прорисовывается каждая складка, каждый выступ безжизненных, безлюдных гор. Лишь изредка из-за гребня холма покажется фигура всадника. Типичный ландшафт для съемки ковбойских фильмов со стрельбой и погонями! Ни дерева, ни кустика — только кактусы, поражающие разнообразием и неожиданностью своих форм. Да, не случайно на мексиканском гербе изображен орел, который сидит на кактусе и держит в клюве змею. Привычный образ страны оказался верным, но не исчерпывающим. Мексика, пожалуй, больше всего поразила именно тем, что оказалась неожиданно многоликой.

Сначала мне довелось увидеть зеленое неистовство сельвы на полуострове Юкатан. Железная дорога Чиуауа-Пасифико, идущая по северным штатам, открывает еще одно лицо Мексики. Поезд целый день мчится среди лесистых гор и пенящихся рек. Кое-где скальные породы выходят на поверхность гранитными кручами, похожими то на храмы ацтеков или майя, то на крепости, возведенные конкистадорами. А золотящиеся рядом стволы сосен напоминают о том, что Мексика в значительной своей части — это лесная страна. И опять безжизненно серые, будто сложенные из первозданного праха холмы. Самый большой и самый засушливый штат Чиуауа имеет самую протяженную границу с Соединенными Штатами. Оттуда, из-за реки Рио-Гранде, если верить голливудским фильмам, бегут из США грабители банков с мешками похищенных долларов. В действительности же пограничную реку куда чаще тайком пересекают «брасерос» — мексиканские бедняки, вынужденные искать заработка в США.

Когда говорят о проблеме «Север — Юг», имея в виду отношения между индустриальными державами и развивающимися странами, такой географический водораздел во многом условен. Но вот в том, что касается США и Мексики, термин «Север — Юг» действительно точен. «Бедная Мексика — она так далека от Бога и так близка к Соединенным Штатам». Эта крылатая фраза часто звучит к югу от пограничной реки Рио-Гранде. Северный сосед всегда был для страны самой непосредственной угрозой.

В Мехико — городе, который по численности населения далеко превзошел Лондон, Нью-Йорк и Токио, — много памятников, помогающих понять, как относится народ к событиям своей истории. На фасаде президентского дворца висит колокол из селения Долорес. Его удары в ночь на 16 сентября 1810 года возвестили о начале борьбы против трехвекового колониального ига Испании. В этот день принято было возлагать венки к Колонне независимости на главной магистрали столицы. Но теперь народной святыней, местом церемоний в день национального праздника решено считать другой монумент — памятник шести мексиканским кадетам. Юные герои погибли в неравной схватке, защищая замок Чепультепек во время американской интервенции 1846–1848 годов. Идея независимости связывается теперь именно с этим событием.

По числу жителей Мексика более чем втрое уступает Соединенным Штатам. Но она выдвинулась на четвертое место в мире по добыче нефти, уступая лишь России, Соединенным Штатам и Саудовской Аравии. Государственная компания «Пемекс» занимается не только переработкой, разведкой и добычей нефти, но также ее транспортировкой. Она прокладывает нефтепроводы, имеет танкерный флот, располагает нефтеперегонными заводами, парком бензовозов и сетью автозаправочных станций. Ежегодно четверть всех доходов от нефти отчисляется для финансирования компании «Пемекс», а остальная сумма поступает в государственный бюджет.

«Нефть для нашей страны — это великий шанс; но это — и великий риск», — говорят мексиканцы. Что же омрачает их оптимизм? Опять-таки тень северного соседа. Вашингтон считает нефтяные месторождения Мексики своим стратегическим резервом, пытается диктовать ей, какими темпами эту нефть добывать, куда и по каким ценам экспортировать. Как только полуостров Юкатан раскрыл людям богатства своих недр, Вашингтон взял курс на то, чтобы увеличить зависимость Мексики от США путем односторонней ориентации ее нефтяного экспорта на американский рынок. Мексика стала третьим после Канады и Японии торговым партнером США. В Вашингтоне это приветствуют как показатель «особых отношений». Мексиканцы же видят в торговле с северным соседом отношения всадника и лошади. Ведь американцы продают свое оборудование и технологию по монопольным ценам, а сырьевые товары скупают по заниженным.

США все еще в состоянии злоупотреблять своим положением крупнейшего покупателя мексиканских нефти, газа, сельскохозяйственных продуктов; основного источника капиталов для модернизации мексиканской экономики; наконец, своеобразной ролью резервуара для мексиканской рабочей силы, которая не может найти себе применения на родине. То один, то другой из этих рычагов попеременно используется для нажима. Но у Мексики сейчас больше возможностей для того, чтобы проводить независимый курс и в экономических, и в политических отношениях с другими государствами. Именно история взаимоотношений с северным соседом, многочисленные военные интервенции США в Латинской Америке утвердили в качестве основы мексиканской внешней политики приверженность принципам невмешательства и самоопределения. И это предопределяет позицию Мексики по многим региональным и глобальным проблемам. Да, Мексика — не просто одна из трех десятков латиноамериканских государств. Будучи уже по своему географическому положению барьером между Соединенными Штатами и Латинской Америкой, заняв наряду с Бразилией ведущее место в регионе по своему экономическому потенциалу, она становится важным действующим лицом на мировой арене.

…Начинаясь недалеко от памятника юным героям, главная магистраль мексиканской столицы заканчивается Площадью трех культур. Тут соседствуют друг с другом основания ацтекских пирамид, сложенный из их обломков католический собор и высотное здание Министерства иностранных дел. Когда-то здесь, на торжище Тлателолко, сошлись в последней битве конкистадоры Кортеса и воины ацтекского вождя Куатемока. «Это не было ни победой, ни поражением. Это было рождение в муках новой нации — мексиканского народа», — гласит надпись на мемориальной доске.

Камни Тлателолко, как и других исторических памятников страны, хранят образ Пернатого змея. Древние обитатели Мексики считали это священное существо символом того, что человек должен стремиться ввысь, к совершенству и свободе, что рожденный ползать может обрести способность летать. В этой легенде видится образ народа, который вынес трехвековое колониальное иго, изведал интервенцию из-за Рио-Гранде и теперь наконец расправляет крылья.

Мглистая Лима

Я вылетел из Мехико в Лиму на рассвете. Около часа под нами были темно-бурые горы Мексики, в складках которых зеленели леса. И вот внизу заблестела гладь Тихого океана. После взлета прошло около пяти часов, когда внизу показался берег. Это уже была земля Перу, совсем не похожая на ту, что осталась на севере, в Мексике. Пилот даже не счел нужным объявить, что мы пересекли экватор. А ведь самолет перенес нас из осени в весну, из Северного полушария в Южное. Под нами за кромкой морского прибоя лежала земля Перу. Она казалась безжизненной, похожей на пустыню. Такое же ощущение испытывал и я, въезжая в Лиму. Город выглядел каким-то придавленным, прижатым к земле.

Над Лимой большую часть года нависает низкое, мглистое небо. Несмотря на то что столица Перу лежит на 12-м градусе южной широты, здешний климат отнюдь не назовешь тропическим. Холодное течение Гумбольдта приходит сюда из Антарктики и делает климат совершенно не похожим на тот, который характерен, скажем, для стран Юго-Восточной Азии, лежащих на подобных же широтах. Даже летом, с декабря по апрель, температура колеблется здесь от 21 до 27 градусов. А в зимние месяцы, с мая по ноябрь, в Лиме бывает попросту холодно. Конечно, зима здесь весьма относительная. Но даже при температуре 15–16 градусов становится зябко из-за огромной влажности. В первый момент кажется, что именно низкие, тяжелые облака как бы придавили приземистый город. Мгла нависает над самой головой, где-то на уровне человеческий груди уже клубится туман, сеющий тончайшую водяную пыль. Это и есть гаруа — лимская мгла, которая заставляет людей надевать шерстяные свитеры, а водителей машин включать «дворники».

Основателем Лимы был испанский конкистадор Франсиско Писарро. В 1535 году он очертил концом своей пики круг и повелел основать здесь «город волхвов». Лима стала столицей испанских владений в Южной Америке и вице-королевства Перу. Именно отсюда отправляли в Мадрид легендарное золото инков.

Испанское влияние, разумеется, дает себя знать в архитектуре старых зданий Лимы. Это белые оштукатуренные стены. Это поражающие разнообразием своих узоров чугунные решетки на окнах. Это обилие цветочных горшков — ими обрамляют балконы или подвешивают их к карнизам крыш. Наконец, это патио — внутренние дворики, выложенные изразцами. В Лиме есть две старинные площади, которые, собственно, можно считать образцами архитектурных достопримечательностей города. Первая из них — это площадь Оружия, или Гербовая площадь, с кафедральным собором и президентским дворцом. Именно здесь Писарро очертил круг своей пикой. Здесь же три столетия спустя была провозглашена независимость Перу от испанской короны. Произошло это в 1821 году.

Перед президентским дворцом туристы фотографируют гвардейцев в яркой форме времен наполеоновских войн: сверкающие каски, черные мундиры с красными эполетами. Сам президентский дворец выстроен на рубеже XX века, когда законодателем архитектурной моды была штраусовская Вена. К кафедральному собору с двумя башнями в типичном колониальном стиле примыкает архиепископский дворец. Вот тут-то и начинаются лимские достопримечательности. Речь идет о резных деревянных балконах, которые расположены на фасадах зданий на уровне второго или третьего этажей. Поначалу кажется, что кто-то взял огромный резной шкаф и попытался через крышу втащить его на верхний этаж. На фоне белого фасада этот закрытый двухэтажный балкон, или, вернее, эркер, поначалу кажется чем-то неуместным. Но чем больше смотришь на него, тем больше ощущаешь его своеобразную прелесть.

Вблизи города не было каменоломен. Камень приходилось ввозить из Панамы. И из-за его нехватки местные декораторы все свое искусство приложили к дереву. Так и появились резные двери, порталы и, наконец, знаменитые лимские балконы. Закрытый резной балкон был завезен в Лиму из Андалузии. И обрел здесь новое, вполне самобытное лицо. Мне запомнились балконы на здании перуанского Министерства иностранных дел. Это здание своеобразно своей асимметричностью. С одной стороны от главного подъезда двухэтажный балкон закрывает два окна по фасаду. С другой же — лишь одно окно.

В нескольких сотнях метров от президентского дворца на берегу полувысохшей реки шумит лимская барахолка. Вокруг двух площадей — перед кафедральным собором и перед собором Святого Франсиска — группируется старая колониальная Лима.

Перу третья после России и Японии рыболовная держава. И в Лиме, как в портовом городе, много рыбных ресторанов, где готовят знаменитое местное блюдо себиче. Это нечто вроде японского сасими или сибирской строганины. Сырую рыбу нарезают кусочками, пересыпают перцем и рубленым луком, а потом в изобилии поливают соком лимонов, точнее сказать, лаймов. Минут через двадцать рыба меняет цвет: становится белой, как будто ее варили, то есть основательно промариновывается. Сочетание лимонного сока, лука и перца гарантирует дезинфекцию. Так что себиче — наиболее любимое блюдо в Лиме, да и вообще в Перу.

Я провел в Лиме считанные часы. Прежде всего здесь была последняя возможность получить визу в Аргентину. Надежда эта так и не осуществилась. Стало быть, через три дня мне предстояло возвращаться рейсом «Аэрофлота» в Москву. Хотелось, конечно, побывать на таинственном плоскогорье Наска. Увидеть своими глазами место, которое создатели фильма «Воспоминания о будущем» назвали космодромом инопланетян. Реально ли это? Мой коллега, старожил Лимы, твердо сказал, что реально. Проехать 450 километров до Пампа-де-Наска, попасть на самолет, облететь плоскогорье и вернуться в Лиму. И все это за два дня.

Уже в пять утра мы выехали из Лимы. Наш путь по Панамериканскому шоссе лежал на юг. Долго ехали вдоль Тихоокеанского побережья среди совершенно голых, словно сложенных из песка гор. Временами нам попадались селения из таких же плоских, прижатых к земле одноэтажных построек из саманного кирпича. Уже говорилось, что в Перу часты землетрясения. Поэтому люди стараются строить жилища в один этаж и не делать тяжелых перекрытий. Хотя после подземных толчков рухнувшие глинобитные стены часто засыпают людей. Проехали несколько перевалов, и воздух стал сухим и прохладным, как в Мехико. Не верилось, что накануне вечером, когда мы бродили по базару в Лиме, я чувствовал себя так, как будто попал в разгар лета в Гагру. Воздух был липким и тяжелым.

Перуанцы четко делят свою страну по природным условиям на Косту и Сьерру. Коста — это узкая полоса Тихоокеанского побережья, которая тянется вплоть до Чили на несколько тысяч километров. Здесь поражает странное сочетание совершенно сухой земли и льнущих к ней не то облаков, не то клубов тумана. Как ни странно, на берегу крупнейшего из океанов не хватает воды. Многие области Косты больше напоминают центр Африки, чем океанское побережье. Только в долинах немногочисленных рек, стекающих с Анд, растительность несколько богаче. Природные условия Косты действительно можно сравнить с долиной Нила. Только Нил орошает всю плодородную полосу своего бассейна, а стекающие с Анд короткие перуанские реки — пересекают ее поперек и орошают лишь отдельные участки. Под здешним солнцем можно выращивать что угодно, был бы лишь полив.

Здесь можно увидеть такое странное соседство, как ограды из кактусов, поля хлопчатника и грядки картошки. Картофель ведь пришел в Европу именно из Южной Америки, в частности из Перу.

На высокогорных лугах Сьерры разводят лам. Ламы, как и картофель, могут быть символом Перу. На этих животных нельзя ездить верхом, на них нельзя пахать. Но ламы используются как вьючное животное, дают перуанцам и мясо и шерсть.

Полет над Пампа-де-Наска

Потрепанный четырехместный самолетик туристской авиакомпании «Кондор» — этакий летающий «Запорожец» — стукнулся о грунт, дважды подпрыгнул и наконец побежал по пыльной посадочной полосе. Я распахнул дверцу открытой кабины, осторожно поставил ногу на колесо шасси и ступил на буровато-серую землю. Неужели все это было на самом деле? Неужели я только что видел одно из самых необъяснимых чудес света? Неужели я только что летал над таинственным плоскогорьем Наска, где неведомо кто и неведомо зачем начертал загадочные линии, фигуры и рисунки? Никогда не забуду это пустынное плато, похожее на огромный лист наждачной бумаги, на котором кто-то упражнялся в геометрии и рисовании, царапая гвоздем какие-то таинственные знаки. Никогда не забуду это плоскогорье, которое кто-то словно разровнял гигантским катком. Ведь Пампа-де-Наска покрыто как бы крупным щебнем.

За сорок минут полета я, признаться, натерпелся страху. Но впечатления стоили того. Всего раз в жизни доводилось мне подниматься в воздух в открытой кабине «кукурузника». Дело было в Китае, где меня прокатили, причем тоже над пустыней, советские геологи. Но тогда у меня были все основания доверять и нашему «У-2», и его пилоту. Здесь же, в Перу, дело обстояло далеко не так. У ветхого, перевязанного какими-то проволочками моноплана, кроме названия, с кондором было мало общего. Еще больше настораживал пилот, от которого за три шага несло спиртным. Это был молодой сероглазый блондин. Возможно, креол, какие часто встречаются в Латинской Америке. Но у меня шевельнулось опасение: не сын ли это какого-нибудь нацистского аса, бежавшего сюда от возмездия? Но деваться было некуда. Мы уже проехали 450 километров по Панамериканскому шоссе. К одиннадцати утра добрались до Пампа-де-Наска и уже заплатили за то, чтобы увидеть плоскогорье с воздуха.

Рядом с пилотом уселся тучный испанец. А мы разместились на заднем сиденье. Служащий авиакомпании помог нам застегнуть ремни, самолетик немощно затарахтел мотором, с трудом разбежался, попытался взлететь, но ударился об ухабистую полосу и наконец, надрывно гудя, оторвался от земли. Мы поминутно проваливались в воздушные ямы. Самолетик, словно норовистая лошадь, пытался вытряхнуть нас из кабины, я то и дело судорожно хватался за подлокотники. Крутой вираж, и вот уже под нами раскинулось буровато-серое неровное пространство. Река Рио-Инхеньо и ее притоки, стекающие с Анд, кое-где оставили здесь свои извилистые следы. В этих местах не бывает дождей. То, что выглядит как сухие русла ручьев, почти никогда не заполняется водой.

И вот среди этих извилистых морщин, оставленных временем на лице земли, я вдруг увидел идеально прямые линии, прочерченные от горизонта до горизонта. Они сходились, иногда пересекались. Как будто кто-то проводил урок геометрии на этой гигантской классной доске площадью 700 квадратных километров.

Иногда это были даже не линии, а полосы с расходящимися краями. Как будто темно-серая поверхность плато была просвечена лучом прожектора. Такими же светло-серыми на темно-сером фоне выглядели прямоугольные площадки. Другие светлые фигуры имели форму трапеции. Причем их расходящиеся края, похожие на оперение стрелы, заканчивались идеально прямой полосой, уходящей вдаль, к горизонту. Было полное впечатление, что мы пролетали над современным аэродромом. А может быть, космодромом? Стоило подумать об этом, как загадочные геометрические фигуры на земле обретали какой-то смысл, какое-то объяснение.

— А теперь я вам покажу рисунки! — крикнул, повернувшись к нам, летчик. — Каждый рисунок буду показывать концом крыла. Сначала правого, а потом левого. Так что всем будет удобно фотографировать…

Летчик положил самолет в вираж. Мы летели теперь, подняв одно крыло к небу, а другое круто накренив к земле. Сосед навалился на меня всем весом. Испанца начало тошнить. А я мысленно клял себя за непростительное легкомыслие. И тут ушедшая куда-то в пятки душа вдруг затрепетала от восторга. Рядом с концом обращенного к земле крыла я отчетливо увидел слегка стилизованную, но вполне реалистическую фигуру кита, Описав концом крыла кольцо вокруг нее, летчик выровнял самолет и затем тут же завалил его в обратный вираж. Теперь уже я лежал на соседе, вцепившись руками в пристяжные ремни. Каким наслаждением после всего этого было несколько минут лететь по прямой. Но летчик снова ввел самолет в вираж и, повернувшись к нам, сказал:

— А теперь смотрите, внизу — обезьяна. Обратите внимание на ее хвост. Посередине спирали почти всегда крутят песчаные смерчи…

И прежде чем я успел сообразить что-то, под концом крыла словно по волшебству появилась фигура обезьяны. Она была стилизована значительно больше. На одной из ее верхних конечностей было пять пальцев, на другой — четыре. А гигантский хвост был закручен геометрически правильной спиралью. Впечатлений было так много, что все проходило перед глазами как бы сквозь сон. Был кондор с вытянутым вперед клювом, с распластанными крыльями и лапами, с широким хвостом. Была птичка колибри, нарисованная на плоской вершине холма. Был гигантский зловещий тарантул: четыре лапы вперед и четыре назад.

Летчик опять обернулся к нам и, пугая полным невниманием к рычагам управления, прокричал:

— А теперь внизу — астронавт!

На темно-бурой поверхности скалы, поднимавшейся над плоской равниной, четко виднелся человечек, словно одетый в скафандр для космических полетов. Самолет снова лег в вираж. Нас опять прижало к креслам.

Крылья вздрагивали от воздушных ям. А летчик, вместо того чтобы следить за уровнем крена, то и дело оборачивался и пытался что-то по-английски объяснять нам.

— Да-да, вижу! Да, понимаю! — торопливо кричал я в надежде, что летчик побыстрее выровняет самолет.

Лишь вечером, придя в себя от переизбытка впечатлений, удалось как-то систематизировать увиденное. Загадочные изображения на плато Наска можно разделить на три категории. Во-первых, это линии, которые, словно по линейке, прочерчивают пампу из конца в конец. Они пересекают высохшие речные русла, взбираются по склонам холмов и снова спускаются с них. И ни одно природное препятствие не может заставить их отклониться в сторону. На Пампа-де-Наска прочерчено 13 тысяч таких идеально прямых линий.

Ко второй категории изображений можно отнести различные геометрические фигуры. Это прямоугольники, трапеции, спирали. Это четырехугольные светлые площадки, прозванные «футбольными полями». Это длинные светлые ленты, боковые стороны которых расходятся под небольшим углом. Две такие вытянутые трапеции длиной по 800 метров пересекают друг друга крест-накрест. Такие фигуры внешне очень напоминают взлетные полосы. Впрочем, они вряд ли могли бы отвечать такому назначению. Подслоем щебня находится зыбкий, ненадежный грунт.

Наконец, третья категория — это рисунки. Отчетливее всего они видны в долине пересохшей реки Рио-Инхеньо. Примечательно, что создатели рисунков отдали явное предпочтение птицам. Их тут можно насчитать восемнадцать. Среди них — хорошо знакомые жителям побережья кондор и зобатый морской ястреб. Но есть здесь и изображение колибри, которая водится лишь в тропических лесах по другую сторону Анд. Есть среди рисунков и существа явно фантастические. Такова птица с непомерно длинной шеей, которая извивается зигзагами, словно ползущая змея.

Сказанное о птицах можно отнести и к животным. Кит-косатка, как и зобатый ястреб, был объектом поклонения у местных жителей. Игуана, тарантул — это существа, с которыми они повседневно сталкивались в жизни. Но вот обезьяна, как и крокодил, которому Панамериканское шоссе отсекло хвост, обитает только далеко за горами. Изображения людей встречаются реже и значительно больше стилизованы. Фигура, изображенная на скале, напоминает человека, одетого в скафандр. Не так давно перуанские летчики обнаружили в верховьях реки Рио-Инхеньо рисунки птицеголовых людей. Среди них был, в частности, 33-метровый человек с головой совы.

После посадки, возвращаясь на автомашине в Лиму, мы остановились у стальной башни, возведенной неподалеку от шоссе. Когда поднимешься на нее, видишь две фигуры: одна из них называется «Руки», а другая — «Дерево». Но, пожалуй, даже больше, чем эти фигуры, поражают три совершенно прямые линии, уходящие к горизонту, а также трапеция, обращенная к башне своим расширяющимся основанием. А если посмотреть в сторону шоссе, угадываешь контуры крокодила, хвост которому отсекли строители дороги. Здесь, у башни, удалось походить возле рисунков, что называется, потрогать их рукой. И оставалось лишь удивляться тому, что эти колотые камни как бы спеклись с окружающим их песком. Нога в них совершенно не вязнет, и ветер гонит пыль где-то поверху.

Каждый рисунок выполнен одной непрерывной линией. Сделав множество поворотов, она заканчивается там же, где началась. На примере крокодила хорошо видно, как трудно было создавать эти рисунки. Ведь кривые представляют собой сопряженные дуги. Чтобы вычертить такую кривую, в почву забивали колышек, привязывали к нему веревку нужной длины и проводили по земле дугу. Когда фигура была готова, колышки выдергивали, места их отмечали камнями. Исследовав один из таких колышков методом радиоуглеродного датирования, ученые установили, что изображения на плоскогорье Наска были сделаны в VI–X веках нашей эры. Казалось бы, при здешних песчаных бурях линии, фигуры и рисунки должны были уже давно быть стерты с лица земли, но они веками остаются в неизменности. Над плато висит знойная бесцветная дымка. Черно-бурый камень активно поглощает тепло. Видимо, именно эта горячая воздушная подушка защищает узоры плоскогорья Наска от разрушения. Неизбежен вопрос: ради чего тысячу лет назад проделали люди эту титаническую работу? С какой целью создавались эти изображения?

Многие считают, что, подобно большинству памятников старины, линии, фигуры и рисунки имели культовое назначение. Однако такое предположение весьма сомнительно. Любые ритуальные объекты — храмы и гробницы, колокола и барабаны, костры и факелы — должны прежде всего воздействовать на чувства людей. А ведь загадочные изображения плато Наска с земли не воспринимаются. Остается предположить, что они предназначены для обитателей небес. К тому же авторы рисунков были явно пристрастны к существам летающим…

Астрологический календарь?

В городе Наска есть неплохая гостиница. В ней пожизненно предоставлен номер Марии Райхе. Эта немка безвыездно живет в Перу с довоенных лет. И наверное, ни один иностранный журналист, побывавший здесь, не упустил возможности встретиться с ней. Мария Райхе была первой помощницей и спутницей американского историка Пола Косока, который считает себя первооткрывателем узоров плоскогорья Наска.

«За многие века до инков на южном побережье Перу был создан исторический памятник, не имеющий себе равных в мире и предназначенный для потомков. По масштабам и точности выполнения он не уступает египетским пирамидам. Но если там мы смотрим, задирая головы, на монументальные трехмерные сооружения простой геометрической формы, то здесь приходится смотреть с большой высоты на широкие просторы, покрытые таинственными линиями и изображениями, которые словно вычерчены на равнине гигантской рукой» — так начинает Райхе свою книгу «Тайна пустыни».

Косок занимался изучением Месопотамии, и в частности той роли, которую играла ирригация в жизни древних народов. Так у него возник интерес к системам орошения в Южной Америке, особенно на засушливом Тихоокеанском побережье Перу. Косок решил обследовать этот район с низколетящего самолета. До него дошло, что летчики видели на приморских плоскогорьях какие-то линии, похожие на марсианские каналы. Когда Пол Косок опубликовал сообщение о своем открытии с приложением фотографий, ему не хотели верить. Ведь по краю плоскогорья Наска проходит Панамериканское шоссе. Во время его строительства там побывали сотни людей. Как же никто из них не заметил линий и рисунков?

Мария Райхе занималась применением математических методов в астрономии. Ее интересовали сооружения, которые у древних перуанцев именовались как «места, где привязано солнце». Она одной из первых узнала об открытии Косока, стала его спутницей и помощницей, а потом навсегда поселилась в Наска. Перед рассветом и на закате, когда «канавки» на щебне относительно лучше видны, она уходила заниматься измерениями и съемкой. Многие годы ушли на составление карт и схем, на математический анализ фигур. Изучая изображения на плоскогорье Наска, Райхе установила, что их создатели использовали некую основную меру, равную 110 сантиметрам, а также две трети и одну треть ее. Даже на первый взгляд бросается в глаза, что своими очертаниями фигуры Наска похожи друг на друга, как различные увеличения одних и тех же образцов. Выражаясь математически, они подобны. Есть и другие общие закономерности как при построении спиралей, так и при создании рисунков. Мария Райхе считает все это элементами еще не разгаданной письменности.

Когда Пол Косок накануне 40-х годов впервые рассказал о своем открытии, оно не привлекло большого внимания — началась Вторая мировая война. Но и после ее окончания никто долго не возвращался к загадке Наска. О ней вновь рассказал, уже для широкой публики, швейцарец Эрих фон Даникен, автор книги и фильма «Воспоминания о будущем». Даникен выдвинул нашумевшую гипотезу: не связаны ли загадочные изображения Наска с внеземными цивилизациями? По его мнению, Пампа-де-Наска могло служить космодромом, местом заправки межпланетных кораблей, одной из таинственных точек на поверхности Земли, которые служат как бы клапанами для выхода некой неведомой энергии. По этой версии линии, фигуры и рисунки Наска ориентированы относительно каких-то межпланетных маршрутов, должны подавать с Земли знаки космонавтам. Кстати, когда я впервые увидел Пампа-де-Наска с самолета, прежде всего у меня инстинктивно родилось сравнение с аэродромом или космодромом.

Сторонники космической гипотезы напоминают еще об одном древнем наскальном изображении. На Тихоокеанском побережье Перу есть поселок Паракас. На склоне горы, спускающейся к морю, издавна красуется гигантское изображение не то трезубца, не то канделябра. Самое простое объяснение — считать, что этот знак указывает бухту, где можно укрыться от непогоды. Вряд ли, однако, древним перуанским рыбакам мог понадобиться подобный маяк. Не был ли исполинский трезубец на скале путевым указателем для тех, кто направлялся к плоскогорью Наска по воздуху? Самое убедительное возражение против космической гипотезы — это характер рисунков Наска. Они явно сделаны людьми, а не пришельцами с других планет.

Существует еще одна гипотеза — хотя и земная, но не менее фантастическая. А что, если какая-нибудь древняя цивилизация (может быть, народ Атлантиды) умела приручать летающих ящеров и использовать их для перемещения по воздуху? А если так, то не для них ли предназначался аэродром в Наска?

В странах Латинской Америки широко распространен миф о крылатом змее. Кецалькоатл был предметом поклонения у древних ацтеков и майя на территории Мексики. У всех латиноамериканских народов есть предание о загадочных бородатых людях, которые прилетали откуда-то на крылатых змеях. Мы спросили летчика, с которым кружились над плоскогорьем Наска, что он думает об этих гипотезах.

— Я не верю ни в инопланетян, ни в ящеров, — ответил он. — Но не сомневаюсь, что все эти изображения создавались для того, чтобы смотреть на них с воздуха…

Американец Джим Вудмэн выдвинул свою гипотезу. Чем фантазировать об инопланетянах или ящерах, считает он, не логичнее ли предположить, что создатели загадочных изображений на плоскогорье Наска владели искусством воздухоплавания?

При поддержке международного общества исследователей Вудмэн возглавил проект «Наска», объединивший большую группу энтузиастов. Уже их исторические изыскания выявили примечательный факт. Оказалось, что первыми в мире воздухоплавателями были отнюдь не братья Монгольфье. У французов, совершивших в 1783 году полет на воздушном шаре, как выяснилось, был предшественник. Причем не откуда-нибудь, а из Южной Америки.

В 1709 году на аудиенцию к королю Португалии явился его заморский подданный Бартоломеу ди Гусман. Молодой иезуит, уроженец Бразилии, поразил королевский двор, совершив над Лиссабоном полет на аэростате, наполненном горячим воздухом. Это был, в сущности, воздушный шар, имевший форму перевернутой воронки, которая надувалась снизу.

Бартоломеу ди Гусман родился в бразильском городе Сантус, учился в католической школе. Его преподавателями были миссионеры, подолгу работавшие в самых отдаленных местах Южной Америки, включая Перу. И весьма вероятно, что именно они слышали народные предания о летательных аппаратах древних перуанцев.

Но совершить такое чудо, как полет человека над землей, в те годы было рискованно. Католическая церковь обвинила воздухоплавателя в сношениях с нечистой силой. Гусману пришлось бежать в Испанию, где он умер в нищете и безвестности. Лишь в нашем веке соотечественники поставили ему памятник в родном городе и выпустили почтовую марку, на которой изображен его конусообразный аэростат.

Воодушевленные тем, что первый воздухоплаватель был уроженцем Южной Америки, Джим Вудмэн и англичанин Джулиан Нотт, чемпион мира по полетам на аэростатах с горячим воздухом, соорудили такой же воздушный шар, на каком летал Бартоломеу ди Гусман. Оболочка его была сделана из плотной перуанской ткани, а гондолой служил тростниковый челн с озера Титикака.

Вудмэн и Нотт совершили полет над Пампа-де-Наска и благополучно приземлились. Но как только они выпрыгнули из гондолы, аэростат резко взмыл вверх и, будто танцуя, полетел над плоскогорьем. Оказалось, что на высоте примерно полутора тысяч метров лучи тропического солнца уравновешивают охлаждение воздуха в баллоне, так что шар не опускается до захода солнца и, словно следуя за ним, падает в океан.

Пол Косок и Мария Райхе придерживаются своей, более реалистической версии. Однажды вечером Косок заметил, что последний солнечный луч сверкнул из-за горизонта как раз над линией, у которой он стоял. Произошло это 22 июня 1939 года, как раз в день зимнего солнцестояния для Южного полушария. Этот предзакатный луч словно высветил тайну Наска. Как историк, Косок хорошо знал, что солнцестояние служило отправной точкой сельскохозяйственного календаря многих древних народов. По мнению Косока, линии, фигуры и рисунки Наска представляют собой астрономическую карту, что-то вроде гигантского зодиака, чтобы следить за сменой лет и времен года. Эту догадку на протяжении нескольких десятилетий старалась подтвердить Мария Райхе. Она обнаружила линию длиной 66 метров, которая точно указывала на место захода в день летнего, декабрьского солнцестояния между VI и X веками нашей эры, то есть когда, судя по всему, создавались изображения на плато Наска.

С солнцестоянием связаны и рисунки животных. Например, клюв птицы со змееподобной шеей направлен на точку восхода солнца при зимнем (июньском) солнцестоянии. Из клюва другой птицы как бы расходится много линий. И последняя из них указывает на точку восхода 22 декабря. Определение этих координат важно для полевых работ. Ведь именно после солнцестояния в этих местах могла появиться вода.

По этой версии другие линии и фигуры, возможно, тоже указывают время восхода и захода Солнца, Луны, созвездий. Известно, что почитание их свойственно многим древним культурам. Как тут не вспомнить загадочный Стоунхендж на Британских островах. Камни этого культового сооружения ориентированы по восходу и заходу небесных светил. А главным праздником там тоже считался день летнего солнцестояния.

Впрочем, расшифровать перуанский зодиак — задача будущего. Предстоит также дать ответ на вопрос: как наносились эти линии, фигуры, рисунки с чертежей на поверхность земли? Кто руководил этими работами?

Посетив Наска, долго не можешь прийти в себя. Чувствуешь близость какой-то великой тайны и сознаешь ограниченность своего воображения, ничтожность собственной жизни в сравнении с категориями вечности.

После посещения плато Наска вспоминаются слова Альберта Эйнштейна: «Самое прекрасное, что мы можем испытать, — это ощущение тайны. Она есть источник всякого подлинного искусства и всей науки. Тот, кто никогда не испытал этого чувства, кто не умеет остановиться и задуматься, охваченный робким восторгом, тот подобен мертвецу, и глаза его закрыты».

На обратном пути из Наска в Лиму я увидел нечто совершенно невообразимое для востоковеда. Я увидел, как солнце садилось в Тихий океан. Великий водный простор, привычно олицетворяющий для нас Восток, поглотил солнечный диск, а не исторг его из своих глубин, вопреки канонам азиатской мифологии.

Я глядел на закатную зарю и думал о том, что где-то далеко за горизонтом лежит Новая Зеландия. И что, видимо, не следует удивляться тому, сколь разительно похожи резные орнаменты маорийских челнов на загадочные рисунки плоскогорья Наска.

Чем дальше забираешься от дома — на восток ли, на запад ли, — тем глубже сознаешь, что он невелик, наш целостный, взаимосвязанный, взаимозависимый мир. И он был таковым задолго до компьютерно-космического века. Ибо народы разных континентов общались между собой и взаимно обогащали друг друга гораздо больше, чем мы порой можем себе представить, сравнивая современные средства сообщения и передвижения с тем, что имели наши предки.

Пожалуй, взаимосвязанность корней человеческой цивилизации мы с особой силой ощутили именно тогда, когда над ее будущим нависла общая угроза.