Свой среди чужих, чужой среди своих

Волшанский губком заседал в гулком, громадном зале старинного особняка. Низко висевшие над столом керосиновые лампы с трудом боролись с темнотой.

У секретаря губкома Василия Антоновича Сарычева — усталое и бледное, с припухлыми от бессонницы веками лицо нездорового человека. Худ и бледен был и сидящий рядом с ним представитель из Москвы. Серый френч, в который он был затянут, оттенял по-юношески мягкие черты его лица.

— Размеры бедствий огромные, — говорил юноша. Голос его дрожал от волнения. — Свирепствует тиф. Голодом охвачены пять больших губерний. Голодающие взывают о помощи ко всей революционной России. Вот они...

Юноша достал из кармана френча пачку фотографий, подал ее Николаю Кунгурову, заместителю председателя губчека, бритоголовому сорокалетнему человеку в гимнастерке. Тот протянул руку за фотографиями, другая его рука, левая, согнутая в локте, висела поперек груди на черной перевязи.

— Только что созданная буржуазными странами Лига Наций отказала в помощи голодающим Поволжья. Надеяться, товарищи, не на кого, лишь на самих себя, на вашу пролетарскую солидарность, — волнуясь, продолжал юноша.

— Собранный хлеб мы уже отправили, — заметил Кунгуров.

— Этого мало, — отозвался юноша. — Голодают миллионы. Не помогать, а продавать нам хлеб за границей согласны. Канада и Америка. Сами понимаете, за золото. В стране разруха, не мне говорить вам об этом, товарищи. И тем не менее нужно золото, чтобы покупать хлеб. Люди просят о помощи. — Он окинул взглядом сидящих напротив Степана Липягина — председателя губчека, пожилого, мрачноватого вида мужчину с рябым лицом и большими, натруженными руками, чекиста Егора Шилова, носатого, с резким упрямым подбородком. Вытертая на локтях до белизны кожаная куртка была наброшена на плечи. Хмурясь, разглядывал он фотографии.

Сарычев вдруг судорожно закашлялся, поправил шарф, обмотанный вокруг шеи, и, протирая платком очки, сказал:

— Чека уже неделю назад приступила к конфискации золота и ценностей у буржуазии.

Из рук в руки фотографии продолжали свой скорбный путь вокруг стола. И то, что видели на них члены губкома, вызывало у них даже не тревогу, а безотчетный страх. Им, прошедшим тяжкие дороги гражданской войны, такого видеть не приходилось. Оборванные, изможденные женщины и старики с почерневшими от горя и голода лицами, темные, могильные провалы глаз. Тонконогие детишки со вздувшимися животами. Брошенные деревни, запустение... И трупы. Трупы людей на дорогах, деревенских улицах, на пристанях. Бесконечные очереди еле живых людей. Сколько же потребуется золота, чтобы вызволить из беды всех обездоленных? Страшно подумать. Но золото нужно доставать. Во что бы то ни стало...

Прошла неделя, и они вновь собрались в этом же старинном зале. Нежаркое, подслеповатое солнце светило в длинные, узкие окна. Теперь в углу зала была видна статуя средневекового рыцаря в железных доспехах. На шлем кто-то набросил матросскую бескозырку. Степан Липягин и Николай Кунгуров укладывали в просторный, из прочного брезента, баул драгоценности: спутанные связки жемчужных нитей, ожерелья и колье, броши и перстни, золотые монеты.

Егор Шилов вертел в руке, разглядывая, золотую десятку, хмыкнул.

— Чудно, в тридцать шесть лет первый раз золотую монету в руках держу. Лови! — И он кинул золотой Липягину.

— Пятьсот тысяч золотом, — проговорил Николай Кунгуров, опуская в баул золотые монеты, и спросил: — Итого?

— Итого, учитывая примерную стоимость драгоценных камней, на пятьсот семьдесят тысяч царских рублей... — ответил Сарычев, помечая карандашом в реестре. — Неплохо...

— Собрали, что могли! — устало проговорил пожилой рабочий Никодимов, грузный, располневший человек с пышными седыми усами. — Вытряхнули буржуев дочиста! По всей губернии!.. — Он неожиданно громко засмеялся, показывая редкие прокуренные зубы.

— Ну, ладно, пошел я. — Шилов поднялся. — У меня нынче с одним спекулянтом разговор сложный предстоит. До свиданьица! — Он дружески хлопнул Липягина по плечу, направился к широким двустворчатым дверям с массивными бронзовыми ручками в виде львиных голов. У дверей обернулся: — Степан! Буду нужен — я в тюрьме!

И вышел, без стука притворив за собой дверь.

Липягин тем временем закрыл баул, щелкнув замком, два раза повернул ключ. Зачерпнув щепкой из банки расплавленный сургуч, облил замок. Делал он все это неторопливо и аккуратно. Приложил к сургучу печать.

За столом переговаривались:

— Такое дело своротили, а?

— Н-да... полдела, а может, и четверть.

— Это почему?

— Потому. Золото еще довезти до Москвы надо. Есаул Брылов под самым городом шурует. Двести пятьдесят сабель.

— Может, и побольше...

— И другой шантрапы хватает.

Василий Антонович Сарычев сидел во главе стола, смотрел на товарищей, слушал разговоры. Закашлявшись, он с трудом отдышался, сказал, глянув сердито на Липягина:

— Кончай же, Степан, табак смолить, ей-богу! Сколько раз тебя просить?

Липягин поспешно разогнал рукой клуб дыма, погасил в пепельнице самокрутку, сунул ее в карман.

— Сколько нужно охраны, как думаешь? — спросил Сарычев и посмотрел на Забелина, молодого бородатого человека с орденом Красного Знамени на гимнастерке.

— Человек пятьдесят могу выделить, — отозвался Забелин.

— У Брылова — двести пятьдесят! — возмущенно воскликнул Никодимов. — Шутишь, что ли?!

— Больше не могу. Каждый человек на счету, — спокойно ответил Забелин.

— Чека людей добавит, — подал голос военный с густыми, сросшимися на переносице темными бровями. — Липягин, давай людей!

— Толку-то? Если есаул про золото узнает, он все банды соберет. Разгромят эшелон — и все дела, — возразил Никодимов.

Сарычев нервно барабанил пальцами по столу, взгляд его усталых, увеличенных стеклами очков глаз перебегал с одного лица на другое.

— Вот видите? — проговорил он. — Получается, что главное дело впереди.

Разговоры за столом смолкли.

— Посылать золото под усиленной охраной — смысла никакого. Согласны? — Сарычев пристально посмотрел на товарищей.

— И что ты предлагаешь? — прозвучал в напряженной тишине голос Кунгурова.

— Сколько мы можем выделить охраны? — в свою очередь спросил Сарычев. — Ну, пятьдесят человек. А какой смысл?

— Броневой вагон, — неуверенно предложил военный. Его широкие брови приподнялись, неожиданно открыв светлые голубые глаза. — С пулеметами... броневой вагон.

— От Волшанска только до Кедровки перегон — триста верст, сплошь тайга. Пути подорвут — и труба нашему вагону. — Сарычев махнул рукой и снова тяжело закашлялся. Отдышавшись, он встал, прошелся от стола к окну, остановился напротив тяжелой золоченой рамы, криво висевшей на стене. Да, портрет вынули, а про раму забыли.

— Три или четыре человека должны сопровождать золото, — повернувшись к столу, сказал наконец Сарычев. — Лучше четыре. Двое снят, двое охраняют. И в полной тайне. Чтоб никто не знал, кроме нас и сопровождающих, об этом бауле. Согласны? — И опять посмотрел на товарищей.

За столом снова воцарилось молчание. Никто не решался первым одобрить предложение секретаря.

Каждый понимал, что лучше бы как-нибудь по-другому, понадежнее. Но как? Где взять людей? Не было сейчас сил, чтобы ликвидировать банду Брылова, который до того обнаглел, что стал появляться чуть ли не в самом городе. А тут золото! Собранное с таким трудом.

— В общем, по-моему, годится, — после паузы проговорил Степан Липягин.

— Уж больно риск велик, — осторожно заметил Кунгуров, постукивая белым, из слоновой кости, резным мундштуком по столу.

— Ну, милый мой, сейчас во двор вечером выглянуть и то рискованно — так и жди пулю в лоб, — усмехнулся Никодимов.

— Вчера представитель из Москвы сказал, что поступили сигналы, будто в наших краях обосновался какой-то террористический подпольный центр белых, — снова заговорил Сарычев. — А где они окопались — черт разберет! Твоя, между прочим, забота! — Он сердито посмотрел на председателя губчека Липягина.

— Бей, не жалей! — Липягин похлопал себя по шее. — Во всем я виноват!

— Давайте сначала с золотом разберемся, — сказал Кунгуров.

Сарычев достал из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный листок, протянул Липягину:

— Я тут прикинул кой-какие кандидатуры. Поглядите.

Липягин пытливо всмотрелся в колонку из четырех фамилий, передал листок Никодимову. Тот прочитал, подумал, передал бумагу Забелину.

— Ну что, люди, по-моему, надежные, — после паузы проговорил Забелин.

— И с опытом, — подхватил Сарычев. — В случае чего не растеряются. Вон пошли Никодимова, так он с пяти метров в слона промажет... — Секретарь губкома засмеялся.

Члены губкома заулыбались, глядя на седоусого пожилого человека.

На простоватом лице Никодимова появилась хитрая улыбка.

— Нет, Василий Антонович! — ничуть не обидевшись, возразил он. — Я хоть и левша, но ежели надо, в игольное ушко врежу.

Все засмеялись и тут же смолкли. Раздался резкий и решительный голос Николая Кунгурова:

— Я категорически против кандидатуры Шилова!

— Почему? — быстро спросил Сарычев.

— Грунько, Дмитриев и Лемех не вызывают у меня никаких сомнений, а Шилов... Вам известно, что весной этого года при ликвидации банды штабс-капитана Соловейко был убит родной брат Шилова, Федор? — Кунгуров помолчал. — Он командовал в банде Соловейко сотней забайкальских казаков. — Кунгуров с силой стукнул мундштуком по столу.

— Фью-ить! — присвистнул Никодимов. — Я не знал...

— После ликвидации банды Липягин и я вызывали Шилова, беседовали с ним. И оказалось, что о том, где находится его брат, он знал давно. Знал и скрывал от партии и товарищей. — Кунгуров еще раз перечитал фамилии, передал листок соседу. — Так вот, — закончил он, — учитывая сложную обстановку и огромную ответственность задания, я возражаю против кандидатуры Шилова.

Снова наступило молчание, потом Забелин неуверенно возразил:

— Подождите, товарищи, при чем тут Шилов? Он сам по себе, а его брат сам по себе.

— Что значит «сам по себе»?! — повысил голос Никодимов. — Почему скрывал? Брат в банде, а он, понимаешь, скрывал! Это как называется?

— Хорошенькое дело — «сам по себе»! — поддержал рабочего Кунгуров. — Эдак любую классовую близорукость оправдать можно.

— Да при чем тут классовая близорукость? — поморщился Забелин. — Мало ли отцов и братьев оказались по разные стороны баррикад.

— Вообще-то, мужик он расторопный, — со вздохом проговорил Липягин. — Проверен не раз, в переделках разных бывал.

Липягин посмотрел на сидящих за столом членов губкома и еще больше помрачнел, злясь на самого себя. Нет, не так сказал. Надо было бы рассказать товарищам о том, как они с Егором Шиловым больше двух лет плечо к плечу дрались в одном эскадроне, как под Саранском Шилов тащил его на себе, раненного, истекающего кровью, вынес из самого пекла боя... Надо было бы и о том сказать, что под Уфой, когда был убит их любимый комэска Федор Жгун, Шилов повел эскадрон в атаку. Эх, многое можно было бы порассказать... А у него, у Липягина, и слова-то настоящего не нашлось: «мужик расторопный»... «И что Сарычев молчит?» — с тоской подумал Липягин.

— Кабы другой кто сказал, внимания не обратил бы. А от председателя губчека такие речи слушать даже странно! — Никодимов рассердился, его. седые усы встопорщились.

— О том, что брат Шилова воевал у Семенова, а потом оказался в банде Соловейко, я знал давно! — Секретарь губкома Сарычев прихлопнул ладонью по столу. — И потом мы с Шиловым не первый день знакомы! Слава богу, еще против Колчака партизанили. Решительный мужик, не теряется в любой обстановке... Преданный делу революции. До конца... — Сарычев снял очки, стал протирать их кончиком шарфа.

«Сказал все-таки. Ну, спасибо, Василий!» — И Липягин благодарно взглянул на секретаря.

Вновь молчание воцарилось за столом. Липягин решительно сказал:

— Тогда давайте голосовать!

— За всех сразу или по отдельности?

— За всех сразу! — ответили одновременно несколько человек. — Чего волынку тянуть?

— Кто «за»? — спросил Липягин.

Все, кроме Николая Кунгурова и Никодимова, подняли руки.

— Против?

Уверенно взметнулись вверх две руки. Все молча посмотрели на Кунгурова и Никодимова.

— Так, товарищи, кандидатуры приняты, — сказал Сарычев. — Теперь второе. Медлить с отправкой золота нельзя. Сегодня пятнадцатое. Послезавтра, семнадцатого, в шесть тридцать вечера пойдет поезд на Москву. Через Челябинск, Пермь. Вот этим поездом и предлагаю отправить товарищей.

— Слушай, Василий Антонович, а не маловато — четыре человека, а? Может, прибавим человек пять? Переоденем под мешочников, под мужиков... Все спокойней будет, — проговорил Липягин.

Сарычев выслушал, вздохнул:

— Эх, Степан, у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает... Ведь решили уже! Зачем говорить впустую... Товарищи, вы свободны. — Сарычев подвигал бумаги на столе. — Кунгурова и Липягина прошу остаться.

Люди поднимались, гремя стульями, торопливо закуривали и, переговариваясь, шли к массивным дверям с бронзовыми ручками.

Сарычев, Липягин и Кунгуров остались одни. Липягин отошел к высокому, узкому окну, отворил его и закурил самокрутку, пуская дым на улицу.

— Давай сюда ребят, — негромко сказал Сарычев, надевая очки.

Кунгуров прошел к дверям, отворил их и громко позвал:

— Глухов!

Появился красноармеец в длиннополой шинели, с винтовкой.

— Грунько, Шилова, Дмитриева и Лемеха вызови сюда.

Красноармеец козырнул и вышел, притворив, дверь.

Липягин стоял у окна, молча курил.

— Значит, послезавтра, — задумчиво произнес Кунгуров.

Грунько, невысокий, крепкий мужчина в линялой гимнастерке и вытертых кожаных галифе, не мигая, смотрел прямо перед собой.

— Повезете золото, собранное по всей губернии, — сказал Кунгуров. — Поедете вчетвером семнадцатого, в шесть тридцать.

— С кем? — спросил Грунько.

— Семнадцатого встретимся на вокзале, там узнаете. У вас почти два дня в запасе, можете отдохнуть. И еще: постарайтесь никуда не отлучаться из дому.

То же было сказано Дмитриеву и Лемеху. И лишь с Шиловым произошел несколько иной разговор.

— Задание трудное и ответственное... — пристально Глядя в его напряженные глаза, говорил Кунгуров. — Не скрою, при обсуждении кандидатур я голосовал против тебя, товарищ Шилов.

— Брата вспомнили? — Шилов чуть усмехнулся.

— Разное вспоминали, — уклонился от ответа Кунгуров. — Но вот товарищи и... секретарь губкома Сарычев решили оказать тебе доверие. Так что сам понимаешь...

— Понимаю, — отозвался Шилов.

— Ну и хорошо! — Кунгуров откинулся на спинку стула, еще раз бросил на Шилова внимательный взгляд.

Сарычев и Липягин молчали.

— С кем поеду? — после паузы спросил Шилов.

— На вокзале узнаешь, — сказал Сарычев. Он встал, прошелся по комнате. — Ежели из Москвы протелеграфируете, что все в порядке, мы ваши портретики вот в эту рамочку поместим! — Секретарь губкома улыбнулся, сказал весело Липягину: — Э-эх, была не была! Дай закурить!

Дом стоял в глубине темного, мощенного булыжником двора. Дом был старый, из потемневших от времени бревен. В длинный, тускло освещенный коридор выходили двери, на которых висели замки: люди, кинув свое жилье, уехали в поисках лучшей жизни.

В доме теперь жили только двое: любопытная и скандальная бабенка Анфиса и Шилов. Комната его была в глубине коридора. Шилов лежал на железной кровати, поверх серого солдатского одеяла, смотрел на облупившийся потолок и курил. Кроме кровати в комнате стояли платяной шкаф, стол, стул и маленькая этажерка с книгами. На столе лежала стопка бумаг, матово поблескивали части разобранного пистолета системы «Смита и Вессона»: Шилов любил разбирать и смазывать свое оружие.

За дверью поскрипывала половицами Анфиса. Ее мучило любопытство: хотелось узнать, отчего это сосед Егор, чекист, сидит дома. Но спрашивать боялась и, томясь, бродила по коридору. Наконец не выдержав борьбы со своим любопытством, она распахнула дверь.

— Егор, — сказала она, тараща глаза и пытаясь изобразить на лице удивление и даже испуг, — Егор, чегой-то я сегодня на улице слышала, тебя, говорят, из чека выгнали?

Шилов повернул к Анфисе голову, ничего не сказал, только улыбнулся. Анфиса секунду помедлила, а потом опять спросила:

— Егор, правду говорят, а?

— Ничего ты, Анфиса, не слышала, — спокойно ответил Шилов. — Любопытно тебе очень, что я дома сижу, вот и несешь ерунду. Верно? — И Шилов снова улыбнулся.

— Вот черт проклятый! — Баба в сердцах хлопнула себя по бокам. — Все угадает! Неинтересно с тобой, Егор, в одной квартире жить.

Шилов засмеялся негромко. Анфиса хлопнула дверью, но тут же, приоткрыв снова, спросила:

— И вправду, чего дома-то торчишь? Случилось что?

Шилов не ответил.

— На базаре бабы баяли, столько золота со всей губернии собрали, будто в чека все подвалы битком набиты.

Шилов не ответил.

— Эх, ты-и... — Анфиса укоризненно покачала головой. — Я-то думала, с чекистом в одной квартире жить буду, столько новенького, интересненького понаслушаюсь. А ты... — И ее растрепанная голова исчезла за дверью.

Шилов полежал еще немного, потом сел к столу и медленно начал собирать пистолет.

Была глубокая ночь, Шилов спокойно спал, завернувшись в одеяло. Он не слышал, как к его дому подъехал автомобиль, не видел, как из него вышел человек. Вздрогнул, когда в окно громко постучали.

Задребезжало стекло. Приученный работой, Шилов спешить не стал. Он взвел курок, осторожно подошел к окну, прижавшись спиной к стене.

— Кто? — негромки спросил он.

— Егор Макарыч, я от Липягина! Пакет! Срочно!

Шилов открыл окно. На улице было совсем черно, и лицо приехавшего человека смутно белело.

— Иди к крыльцу, я открою, — сказал Шилов.

— Не надо. Вот возьмите, времени нет, — ответил человек.

Шилов взял протянутый ему из темноты пакет.

— Мы ждем вас в машине. Скорей, Егор Макарыч! — проговорил посыльный, и Шилов услышал удалявшиеся быстрые шаги. Смутно доносился сквозь открытое окно стук мотора.

Шилов рванул сургуч на пакете, развернул бумагу. Прочел.

Шилов еще дочитывал бумагу, а рука его уже потянулась к гимнастерке. Застегнув кожанку, он схватил ремень с пистолетной кобурой и выбежал из комнаты.

У ворот стоял большой открытый лимузин. Мотор работал. Шилов вскочил в машину, поздоровался негромко.

— Здравствуйте, товарищи, — и по очереди пожал притянутые руки.

В плотной угольной темноте лиц не было видно. Только сидевшего напротив Шилов смог разглядеть: длинное, узкое лицо, коротко остриженные, ежиком, волосы и светлые, навыкате, глаза.

Мотор заработал громче, и машина покатилась, переваливаясь, по узкой, горбатой улочке.

Той же ночью на станции Кедровка в маленьком полутемном строении зазвонил телефон.

Дремавший у телеграфного аппарата начальник станции Ванюкин испуганно вздрогнул и торопливо снял трубку. Это был сутулый, остроплечий человек в плохо сидевшей на нем форме железнодорожника. Тонкие губы, жиденькие усы, чахлая бороденка и туго обтянутые темной кожей скулы, глубоко посаженные маленькие глаза — все это делало лицо начальника станции непривлекательным. На вид трудно было сказать, сколько ему лет, однако выглядел он наверняка старше, чем ему было на самом деле.

— Подождите минутку, — сказал Ванюкин, постоял с трубкой молча и снова приложил ее к уху. — Слушаю.

Он молча кивал, внимательно слушая, потом, сказав «До свидания», повесил трубку.

— Ну что? — раздался голос из глубокого кресла, стоявшего у канцелярского стола.

— Выехали, — ответил Ванюкин.

Он подошел ближе к креслу, подцепил рукой стул и сел на него верхом, облокотившись о спинку локтями.

— Выехали, — повторил он.

В кресле, вытянув ноги, сидел небольшого роста, плотный человек в кожанке, перетянутой ремнями. На коленях у него лежала фуражка со звездочкой. Человек в кресле громко зевнул и потянулся, хрустнув суставами, заскрипев новой кожанкой и ремнями.

— Вот и хорошо, — сказал он, потом вынул из кармана сверток, подал Ванюкину: — Здесь все. Держи до приказа.

Ванюкин кивнул, взвесил на руке сверток.

— А шприц? — спросил он.

— Я сказал: здесь все! — недовольно повторил человек.

Ванюкин спрятал сверток в ящик канцелярского стола, повернул ключ.

— Не понимаю, зачем все это? — пробормотал Ванюкин. — После операции он мог бы уходить.

— Он никуда не может уйти без распоряжения центра, — ответил человек. — И вообще, голубчик Ванюкин, советую не утруждать свой чахлый мозг подобными мыслями, не по вашему департаменту. — Он подкинул в воздух фуражку. Дважды перевернувшись, она шлепнулась ему на голову, чуть набекрень. Человек в кожанке усмехнулся, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Раннее утро. Солнце хотя и встало, но в квартиру, где жил Шилов, лучи заглядывали только к полудню. Оттого в этот ранний час здесь было довольно темно. Анфиса занималась на кухне хозяйством, достала из-под стола плетеную корзинку с луком, высыпала на стол несколько луковиц и, очистив, принялась резать тонкими круглыми дольками. Делая все ловко, уверенно, она разговаривала с Шиловым. Правда, разговором это назвать было трудно, потому что тараторила одна Анфиса, надеясь, что Шилов слышит ее через приоткрытую дверь. Шилов из комнаты не отзывался.

— Егор, ну, скажи, — громко говорила Анфиса, — с кем ты ночью у себя возился, а? Егор! Вот доложу твоему начальству, что ты бабу себе завел! — Она засмеялась. — И взгреют тебя по партейной линии.

Из комнаты никто не отзывался.

— Вредный ты человек, Егор, — снова заговорила Анфиса, не дождавшись ответа. — Скучно с тобой. Съеду я отсюда или тебя выгоню. — Эта шутка Анфисе очень понравилась, и она захохотала. — Эх, Егор, Егор, а еще чекист.

Она взяла помойное ведро и собралась было вынести его на улицу, но что-то вспомнила, направилась к двери в комнату Шилова.

— Знаешь, чего бабы-то в городе болтают, — говорила она на ходу. — Говорят, что золото это, которое в чека, в подвалах...

При этих словах Анфиса открыла дверь в комнату Шилова и замерла на пороге в жутком оцепенении. На кровати лежал человек с совершенно изуродованным лицом. Подушка, одеяло и пол у кровати были залиты кровью. Человек лежал в неестественной позе: одна нога касалась пола, другая, согнутая в колене, вывернута.

Почти все в комнате было как прежде, если не считать перевернутого стула да распахнутого шкафа, зияющего своей пустотой. Анфиса все еще продолжала стоять, потом вдруг будто проснулась, как от толчка, метнулась из комнаты и с криком бросилась вон из дома.

Во дворе перед домом Шилова толпились снедаемые любопытством бабы и старики. Дородная фигура Анфисы возвышалась среди них. У входа в дом уже стоял красноармеец с винтовкой.

— Так и пролежал целый день, — говорила Анфиса, испуганным и жадным взглядом перебегая с одного слушателя на другого. — А утром-то видишь...

— Да, дела пошли, — вздохнул сутулый, сухонький старик. — У Ксении Кузякиной ночью муж пропал, путевым обходчиком на станции работал.

— Напился небось, — заметил кто-то из толпы.

— Не скажи. Он сосед мой, хмельного в рот не брал, уж я-то знаю...

Все настороженно замолчали, потому что во двор въехала широкая, приземистая машина с откидным брезентовым верхом.

Красноармеец, стоявший у крыльца, подтянулся.

Сарычев, Липягин и Кунгуров быстро прошли в дом. Сапоги гулко простучали по дощатому полу длинного коридора.

Пожилой, худой врач в белой сорочке и жилетке заканчивал осмотр трупа.

Сарычев, Липягин и Кунгуров остановились у кровати.

— Ах, Егор, Егор... — растерянно и как-то подавленно пробормотал Сарычев и отошел к столу, взял удостоверение Шилова, партийный билет, несколько секунд разглядывал документы, потом спрятал их в карман пиджака. Кунгуров тем временем оглядывал комнату, медленно переходя с одного места на другое.

— Может быть, посмотрите? — нерешительно предложил врач Сарычеву. — Так сказать, для опознания.

Сарычев подошел к кровати, взглянул на изуродованное лицо и тут же отвернулся. Судорога свела челюсти.

— Не могу... — выдавил он. — Пусть Липягин.

— Не буду! — Липягин замотал головой, в глазах у него стояли слезы. — Ах, сволочи, сволочи...

Они были ошеломлены и подавлены случившимся. Шилов, еще вчера живой, здоровый... Хотя разве мало похоронили они товарищей за эти годы? Правда, до сих пор бывало не так. Не так страшно и неожиданно. Тогда товарищи погибали в открытом бою, чаще всего в атаке. А теперь...

— По всему телу видны следы пыток, — сказал врач, накрыл труп одеялом и принялся укладывать в саквояж инструменты. — Отрублены руки. Убит двумя выстрелами в затылок. Смерть наступила примерно около трех часов ночи...

— Никаких следов борьбы в комнате. Как же его убили? — В голосе Сарычева слышалось недоумение.

— Могли выманить, а потом привезти обратно, — ответил Липягин.

— Как выманить? Каким образом? — чуть не крикнул Сарычев.

— Ты меня спрашиваешь, будто я был здесь ночью, — нервно ответил Липягин.

— А зачем понадобилось им привозить обратно? — продолжал спрашивать Сарычев, не обратив внимания на возражение Липягина. — Чтобы мы увидели труп? Так или нет? — Секретарь губкома уставился на Кунгурова.

— Черт его знает, — вздохнул тот. — А может, никуда и не увозили?

— Нет, надо же, а? Руки отрубить... Ух, сволочи, сволочи... — Липягин, согнувшись, сидел на стуле, стиснув пальцами виски, застонал, как от боли.

Врач защелкнул маленький саквояж, сказал негромко, обращаясь к Кунгурову:

— Я позвоню вам из морга, после вскрытия. — И неторопливо вышел из комнаты.

Часовой, стоявший в дверях, посторонился.

— Из соседних домов людей опрашивали? — спросил Кунгуров одного из чекистов.

— Опрашивали. Ничего ночью не слыхали, — ответил он.

Снова воцарилось молчание. Сарычев нервно ходил по комнате. Липягин сидел на единственном стуле, опершись локтями о колени и опустив голову.

Двое чекистов подняли завернутое в одеяло тело, медленно вынесли из комнаты.

— Ну-ка позови соседку! — приказал Сарычев стоявшему в дверях красноармейцу. Тот исчез в темном коридоре, вскоре появился с Анфисой.

— Вы все время были дома, никуда ночью не выходили? — спросил Кунгуров.

— Куда ж я ночью ходить стану? — Анфиса даже обиделась.

— Как вас зовут? — подойдя к ней, спросил Сарычев.

— Анфиса Прохоровна, — с достоинством ответила женщина.

— Вы крепко спите, Анфиса Прохоровна?

— Как все...

— Ночью вы ничего подозрительного не слышали?

— Нет... — Женщина подумала. — Вроде бы машина какая-то под окнами тарахтела. А может, почудилось.

— И вы в окошко не полюбопытствовали? — продолжал спрашивать Сарычев.

— А чего любопытствовать? За ним часто по ночам приезжали. Вроде сквозь сон слышала, он в комнате что-то возился...

— А вам Шилов не говорил, почему он дома сидит? — спросил Кунгуров.

— Нет, — посмотрев сначала на Кунгурова, а потом на Сарычева, ответила Анфиса.

— Хорошо. Спасибо, Анфиса Прохоровна, — сказал Сарычев. — Можете идти.

— О-ох, времечко пошло, — бормотала Анфиса, выходя из комнаты. — Режут, стреляют...

— Подежурьте, пожалуйста, в коридоре, — попросил Сарычев часового.

Тот молча вышел, плотно притворив за собой дверь.

— Зачем его пытали? А? — быстро спросил Сарычев, когда дверь закрылась. — Думаешь, зверство?

— Не думаю, — ответил Кунгуров. — Скорее всего хотели узнать, когда будет отправляться золото.

Сарычев нервно ходил по комнате, заложив руки за спину. Липягин докурил самокрутку, тут же начал скручивать другую.

— И все-таки мне не ясно, зачем они привезли его обратно! — с раздражением проговорил Сарычев. — Пытали и убили его не здесь, это ясно, иначе соседка слышала бы крики и выстрелы. Значит, увезли? А зачем привезли обратно? Ведь они рисковали! Могли на патруль напороться! Вот это не ясно, не ясно... — И Сарычев вновь заходил по комнате.

— А может, соседка все слышала, но не хочет говорить? — неуверенно предположил Кунгуров. — Боится.

— Для меня ясно пока одно, — мрачным голосом перебил его Липягин, — отправлять золото завтра нельзя.

— Ты думаешь, Шилов мог выдать время? — быстро спросил Сарычев.

— Ничего я не думаю... Мы вон думали так, а вышло этак. — Липягин горестно махнул рукой и после паузы тихо добавил: — А если выдал?

Сарычев и Кунгуров молчали.

— Я понимаю, негоже так думать о своем товарище, — опять устало заговорил Липягин. — Но и рисковать мы не имеем права... — Липягин затянулся, с ожесточением загасил окурок прямо о стол.

— Золото нужно отправлять сегодня, — после паузы решительно сказал Сарычев, будто подвел итог своим размышлениям, и повторил: — Только сегодня, Николай! — Секретарь губкома взглянул на Кунгурова. — Быстро на станцию, чтобы поезд был готов к семи вечера. И прикажи еще вагонов добавить, чтобы толкучки не было. — Кунгуров кивнул, пошел к двери. — А ребятам пусть вагон получше подберут, — бросил вслед уходившему Кунгурову Сарычев. — Из старых... И чтоб двери все запирались.

— Кто четвертым поедет? — спросил Кунгуров, стоя уже в дверях.

Трое молча переглянулись.

— Я поеду! — Липягин хлопнул себя по коленям и поднялся. — Нового человека искать — дело долгое и хлопотное. У Кунгурова вон рука раненая, куда он с одной рукой? Алешин соплив еще, неопытен, Волин в делах по уши, уголовное дело распутывает. Так что я поеду, братцы. Как вы, не против?

— Тебя весь город знает, — сказал Кунгуров.

— Ну и что? Переоденусь. А в вагон садиться будем за станцией, у водокачки. Сразу запремся. Потом к составу нас присоединят, никто и не увидит.

Сарычев и Кунгуров молча, с сомнением смотрели на Липягина.

— Ну, что вы, в самом деле! — нервничал Липягин. — Кунгуров пока меня по всем вопросам замещать будет, наука нехитрая.

— Нехитрая... — раздумчиво проговорил Сарычев. — Только нам этой науке учиться еще и учиться.

— Ладно, и этому научимся. Я их, гадов, сам в расход пускать буду! В общем, решено! Я пока в чека поеду. Там какая-то женщина меня ждет. Муж у нее пропал, путевой обходчик. Еще одно дело, черт подери! До вечера! — Он взял со стола фуражку и пошел к двери.

Станционное строение — одноэтажное, бревенчатое и длинное, как барак, с фасада обугленное, со множеством следов от пуль. Совсем недавно станцию брали с боем у семеновцев. Напротив здания, через пути, полуразрушенный пакгауз, водокачка с рукавом для заправки водой паровозов. На запасных путях здесь и там приткнулись разбитые вагоны с ободранной на топливо обшивкой. Они просвечивались насквозь, и балки остова выпирали, как ребра павшего животного.

На пустынном перроне китайчонок показывал фокусы нескольким зевакам. Люди молча и равнодушно наблюдали, как мальчишка подбрасывал монетку, извлекал ее то из рукавов драной курточки, то из карманов.

— Фокуса-покуса! — громко выкрикивал китайчонок и протягивал грязную ручонку к зевакам, и глаза его хитро поблескивали. — Товалиса плолеталия, дай покусать! Оцень давно не кусал! Совсем сил нету!

Состав из девяти вагонов, старых, расшатанных, стоял у перрона. Паровоз тяжело пускал желто-белые клубы пара. Машинист в сдвинутой со лба фуражке кричал худому, долговязому парнишке:

— Кто буксы глядеть будет, туды твою! Колчак, что ли?

— Не успел, Гаврила Петрович. Я счас, я мигом.

— Мигом... — продолжал бурчать старый машинист. — Авария тоже мигом случается.

Дежурный по станции стоял у небольшого медного колокола, держался за веревочку, привязанную к «языку», и то и дело поглядывал на часы.

С крыш вагонов кричали ему мешочники:

— Давай отправляй, ирод!

— Сколько ждать можно? Саботажник!

— Трибунала на него нету! Давай команду, черт тонконогий!

Дежурный равнодушно выслушивал ругань.

А на запасных путях, далеко за станцией, стоял еще один вагон, весь в грязно-белых потеках, окна были забрызганы известью. С крыши стекала свежая краска. По боку Вагона, под окнами, огромными кривыми буквами выведено: «В ремонт».

Неподалеку стоял открытый автомобиль. Рядом с ним — Сарычев, Липягин, Кунгуров, Грунько, Дмитриев, Лемех и еще один человек в железнодорожной форме, в старенькой фуражке с треснутым козырьком. Все, кроме Сарычева, были одеты в штатское — кепки, пиджаки, сапоги. Они походили на мешочников. Липягин в руке держал тяжелый брезентовый баул. На запястье руки и на ручке баула поблескивали металлические дужки наручников.

— Хорош! — улыбнулся Сарычев, оглядывая Липягина.

— А что? Все по форме! — в ответ улыбнулся тот.

— Гляди, на какой-нибудь станции чека задержит как спекулянта.

— А при нас документики! — Липягин похлопал себя по нагрудному карману пиджака.

— Ну, счастливо! — Сарычев протянул Липягину руку. Они помедлили и обнялись.

— Алексей, с каждой станции телеграфируй. Из вагона выходить можешь только ты, — обратился Кунгуров к человеку в железнодорожной форме. Алексей с готовностью кивнул. Кунгуров оглядел вагон. — Да, подпачкали его на совесть, известку не жалели. Но зато, ребята, внутри — первый класс! Мягкая мебель и сплошные зеркала! Небось в таких и ездить не приходилось?

— Как это не приходилось? — возмутился Липягин. — А от Саратова до Сызрани, помнишь? Целый поезд был генерала Кутепова!

— Все купе заперты? — спросил Дмитриев.

— Да, — ответил Алексей. — Тамбурные двери тоже.

Они по очереди пожали друг другу руки.

— Главное — до Челябинска добраться, — сказал Сарычев. — Дальше легче будет. Ну, ни пуха...

— К черту!

Пять человек взобрались по ступенькам и скрылись в вагоне, Сарычев и Кунгуров смотрели им вслед. Потом Кунгуров махнул кому-то рукой. Стоявший невдалеке под парами маневренный паровозик тихонько свистнул, подкатил к вагону, легко стукнул его в буфера и погнал к заждавшемуся у перрона составу. Как только последний вагон прицепили к остальным, целая туча мешочников ринулась к нему.

— Куда?! Куда?! — преградил им дорогу Алексей. — Неисправный вагон! Читать умеете?! — Он показал на надпись.

— Мы грамоте не обучены!

— Потому и говорю. В ремонт вагон, в нем пола нет.

А в это время какой-то парень посмекалистей собирался уже прыгнуть на этот вагон с крыши соседнего.

— Куда? — закричал дежурный по станции.

Парень прыгнул, поскользнулся на залитой желтой краской крыше и под общий хохот свалился на землю. Дежурный ударил в колокол. Паровоз загудел, пустил облака пара. Состав медленно тронулся, подбирая последних толпящихся на перроне людей.

Еще совсем темно, но что-то уже дрогнуло в ночи. Зазеленело небо. Тьма ушла, но утро еще не наступило, и все вокруг — лес, телеграфные столбы и клочья тумана, осевшие в низинах, — принимало фантастические, расплывчатые очертания.

Начальник станции Кедровка Ванюкин, зябко поеживаясь, вышел на перрон. Вяло бледнел рассвет пасмурного дня. Ванюкин подошел к краю перрона и долго глядел туда, где в зыбкой дымке терялись стальные рельсы. Потом он вытащил плоские карманные часы, и в то же мгновение издалека донесся протяжный гудок паровоза. Ванюкин напрягся, вслушиваясь, будто старался узнать по гудку, тот ли это паровоз, которого он ждет, а потом снял фуражку, перекрестился и рысцой побежал к станции.

Липягин сидел, откинувшись на мягком диване, и молчал. Он придерживал на коленях брезентовый баул, пристегнутый к запястью левой руки наручником, от которого к баулу тянулась стальная цепочка. Напротив него — Паша Лемех, молодой угрюмый чекист, длинный, худой, с жилистыми сильными руками. Грунько и Дмитриев спали. Вагон раскачивало, убаюкивающе постукивали колеса. Лемех тряхнул головой, прогоняя сон.

— Спать охота страсть, — сказал он и стукнул себя по лбу.

— За двое суток не выспался, — улыбнулся Липягин и прильнул к окну.

— Недели выспаться не хватит, — ответил Лемех.

В дверь условным стуком постучал Алексей. Лемех открыл.

— Чай будете?

— Я нет, — сказал Липягин. — Спасибо.

— Я тоже не хочу, — отказался Лемех.

— Тогда я, ребята, спать. Запирайтесь.

Алексей прикрыл дверь. Лемех запер купе.

Мерно в предрассветной мгле за окном плыла тайга.

— Кедровка скоро, — сказал Липягин. Лицо его было усталым и озабоченным. Он все думал о Шилове, о его трагической гибели и никак не мог найти ей объяснения, не мог понять того, что произошло.

В тесной железнодорожной будке керосиновая лампа тускло освещала пять человек. Все они были одеты в кожаные черные куртки, перетянутые ремнями, на головах фуражки со звездочками. Места было мало, и сидели они кто как: на полу, привалившись спинами к стенке или к холодной жестяной печке. На единственном плетеном стуле сидел капитан Турчин. Он нервничал, каждую минуту посматривал на часы. Кажется, все продумано до мелочей, но дурные предчувствия не покидали его. Уж слишком часто последнее время чекисты выходили победителями в тайной войне, которую вели с ними белогвардейцы, оставшиеся в Советской России. «Хорошо паразитам в Китае и Монголии! — со злобой думал Турчин. — Дутов и Унгерн только обещают вернуться сюда с отрядами, атаман Семенов пьянствует со своей Машкой, а мы подставляем свои головы...» И еще капитана Турчина раздражал ротмистр Лемке, высокий, сухопарый, со светлыми, навыкате, глазами, он всем видом подчеркивал презрение к своим сообщникам. «Если бы не революция, этот фрукт и руки мне не подал бы, — со злостью подумал Турчин. — Ротмистр, гвардия... голубая кровь, сволочь!»

— Ну, что ж, братья разбойники, — Турчин вновь взглянул на часы, — прошу внимания. Проверим все в последний раз.

Дверь отворилась, и в будку протиснулся Ванюкин.

— Идет, — доложил он и повторил с грустью: — Идет.

Люди оживились, начали подниматься.

— У вас все готово? — спросил Турчин у Ванюкина.

— Так точно, ваше благородие, — закивал Ванюкин.

— Благородиями бывают унтер-офицеры! — усмехнувшись, произнес ротмистр Лемке. — А он высокоблагородие!

Турчин с бешенством взглянул на Лемке, но сдержался и, не меняя тона, продолжил:

— Господа, прошу слушать со вниманием. — Турчин расстелил на коленях небольшой, стертый на изгибах лист. — Вот путь, вот развилка... — Он водил пальцем но чертежу. — Вот семафор... Вот взорванный мост через Березянку. От станции до развилки — две версты. Подпоручик Беленький, вы сразу на крепление вагона с поездом.

— Слушаюсь, господин капитан, — ответил молодой красивый подпоручик.

— За триста метров от развилки нужно отцепить вагон, — продолжал Турчин. — Ориентир — разрушенная башня водокачки. Далее я и Лебедев — в вагон... Лемке и Солодовников действуют с крыши.

Лемке видел, как Лебедев в маленькое круглое зеркальце рассматривает прыщи на щеках. Занятие это, видимо, доставляло Лебедеву удовольствие. Вот он достал Флакон одеколона и побрызгал на лоб и щеки.

— Лебедев, а вы, случаем, губы не красите? — усмехнулся Лемке.

— Если даже и крашу, вас это очень волнует? — ответил Лебедев.

— Нет, простое любопытство. Губы красят мужчины определенного разряда.

— Если я из этого разряда, вам-то что? — Лебедев спрятал в карман кожанки зеркальце и одеколон. — У вас слишком длинный язык, ротмистр!

— Ну, если это и так, то не вам его укорачивать!

— Немедленно прекратить! — скомандовал Турчин. — Нашли время! Слушайте внимательно! Это золото принадлежит нам, слугам России, и наша задача использовать его в борьбе с большевизмом! Отечество требует...

Лемке не дослушал, поднялся и стал пробираться к выходу из будки.

— Я не кончил, господин ротмистр! — холодно остановил его Турчин.

— Здесь не дети и не идиоты, господин капитан. И потом тут одеколоном воняет, как в солдатском бардаке.

— Я повторяю, господин ротмистр, я не кончил! — повысил голос Турчин и повернулся к Лебедеву: — Да уберите вы свой одеколон, черт вас возьми! Действительно, вонь развели!

— Я человек дела, — спокойно продолжил Лемке. — И красивым речам предпочитаю твердую руку.

В это время уже совсем близко загудел паровоз. По окнам будки полоснул свет его прожектора.

— Начинайте, как только увидите, что вагон отделился и поезд уходит по другому пути. Ваше слово первое, господин Лемке. Как раз будет случай продемонстрировать свою твердую руку. Мы начнем сразу после вас. — Турчин коротко взглянул ротмистру в светлые, холодные глаза. Смотреть в них было трудно. Отведя взгляд, Турчин добавил: — И не забудьте, господа, от начала до конца операции — не более четырех минут, иначе мы все рухнем с моста. Ну, с богом...

Лемке первым выбрался из будки, остановился, поеживаясь и с удовольствием вдыхая холодный ночной воздух. Почему-то из головы не выходил тот чекист, которого они захватили ночью. «После операции его выпустят. На кой черт? — с раздражением подумал Лемке. — Лучше бы прикончить...» Он думал так не из трусости. Офицерский каппелевский батальон, в котором Лемке провоевал всю гражданскую, уважал его именно за это — за холодное, невозмутимое бесстрашие. Еще за жестокость. Он расстреливал даже женщин. Лемке со своим взводом сжигал целые деревни. Почему-то он всегда, глядя на охваченные огнем крестьянские избы, с мстительной злобой вспоминал, как горело его имение в восемнадцатом. Он знал, что теперь все кончено, кончено навсегда. Он никогда не вернется в свое родовое гнездо, и крестьяне не будут снимать перед ним шапки. Возможно, эта душившая его злоба и вселяла в него вот такое невозмутимое, холодное бесстрашие. Хотя... ведь были и другие времена. До семнадцатого... Были праздники с маскарадами, красивые женщины, он рассуждал за вечерним чаепитием о свободе для народа, о реформах, спорил, горячился и в полку даже слыл либералом. «Какие тут, к чертовой матери, реформы?! — вполголоса пробормотал Лемке. — Какая, к чертям собачьим, свобода? Вешать подлецов! На небе свободы много...»

Поезд, лязгая на стыках рельсов, подошел к станции. Он сбавил скорость и теперь едва тащился мимо пустого перрона. Миновал станцию, поравнялся с железнодорожной будкой и начал медленно набирать скорость. Когда мимо будки поплыл последний вагон, из темноты к нему метнулись сразу несколько теней. Двое повисли на подножках, двое, с трудом подтянувшись, взобрались на крышу. На боку у каждого, привязанные к поясам, висели объемистые свертки.

Пятый, вскочивший на переднюю подножку, осторожно перебрался на буфер, скрепляющий вагон с предыдущим. Турчин, откинувшись всем корпусом и держась за измазанные известью поручни, следил за тем, что делали его товарищи на крыше. Перед ним, прижавшись к запертой вагонной двери, стоял Лебедев с револьвером в одной вагонной отмычкой в другой руке.

Тем временем Лемке и Солодовников осторожно двигались по залитой краской крыше, задерживаясь у каждой вентиляционной трубы, прислушивались. Наконец Лемке показал рукой вниз: «Здесь!»

Он развернул свой сверток — это оказалась прочная пеньковая веревка с двумя петлями на концах. Одну петлю Лемке накинул на вагонную трубу и потуже затянул, в другую всунул ногу и затянул веревку у себя на бедре.

А поезд, уже набравший скорость, теперь мчался вперед, в предрассветную мглу. На крышах других вагонов смутно темнели фигуры спящих людей, проплывали космы жирного дыма.

Липягин по-прежнему задумчиво глядел в окно. От тяжелого баула онемели колени, и Липягин снял его, положил рядом с собой на лавку. Паша Лемех сонно поклевывал носом, время от времени вздрагивая и чертыхаясь. Грунько и Дмитриев спали.

Солодовников осторожно спускал на веревке Лемке. Одной рукой Лемке держался за раму окна, в другой сжимал пистолет. Когда веревка была выпущена до конца, Солодовников размотал свою и также накинул одну петлю на трубу, а другую затянул на бедре и начал осторожно спускаться.

Подпоручик Беленький, готовый выбить штырь из замка и расцепить вагоны, ждал, когда покажется разрушенная водокачка. Вот наконец и полуразбитая башня...

Беленький выдернул предохранительную чеку и ударил ломиком по штырю. Вагон еще некоторое время шел вплотную за поездом, потом начал медленно отставать.

Ванюкин стоял у стрелки. Он нервно покусывал губу, вытирал рукавом мундира потное от волнения лицо.

Из-за поворота появился поезд. Он мчался, громыхая на стыках рельсов и с присвистом выбрасывая черные клубы дыма. Вот он все ближе, ближе... Вот пронесся мимо паровоз. Замелькали вагоны: один, другой, третий... Ванюкин увидел, что последний вагон, в известковых потеках, двигался за составом, приотстав метров на двадцать. Ванюкин дернул на себя ручку, и стрелка с клацаньем повернулась. Вагон пролетел мимо, но теперь он уже удалялся по другому пути, туда, где в полутора верстах обрывался над Березянкой взорванный, искореженный мост.

— Давай! — Турчин вытащил из-за пазухи револьвер. Лебедев осторожно вставил отмычку в замок и плавно повернул. Дверь медленно подалась.

А поезд уходил по другому пути. Вдруг машинист резко потянул на себя тормозной рычаг. Впереди, в предрассветной мгле, зловеще мерцал красный глаз семафора.

— Что за черт! — пробормотал он. — Никогда здесь не останавливались.

Поезд сбавил скорость, визжа тормозными колодками.

— Небось контра путь рванула, — ответил помощник машиниста, отложив лопату, которой он швырял в топку уголь, спросил: — Сходить, может, поглядеть?

— Сиди! — нахмурился машинист. — Не наше дело. Пути закрыты, стало быть, стоим.

Липягин дернулся, как от удара. Хоть окно было и забрызгано известкой, он отчетливо увидел человека, спускавшегося по веревке, вернее, его спину, и то на мгновение, Но мгновения этого было достаточно: Липягин выхватил наган и два раза выстрелил. Брызнули осколки, со звоном посыпались стекла. И тут же раздался выстрел из коридора — стреляли через закрытую дверь. С треском отскакивала щепа. Из купе для проводника выскочил всклокоченный Алексей с наганом. Он выстрелил два рана. Лебедев схватился за руку, чуть выше локтя. Турчин повернулся, выстрелил не целясь. Алексей медленно сполз по стенке вагона на пол.

А Лебедев, сжимая маузер здоровой рукой, продолжал стрелять в дверь купе, где сидели чекисты.

Лемке уперся ногой в оконную раму и раз за разом нажимал спусковой крючок револьвера.

Дмитриева и Лемеха убили сразу. Пуля ударила Грунько в голову.

Раненный в плечо Липягин поднял баул, рванулся в дверь. Он выстрелил из нагана в одного из стрелявших и кинулся бежать по проходу. Вслед загремело несколько выстрелов.

Турчин подбежал к лежащему в проходе Липягину и судорожно пытался расстегнуть цепочку баула. Руки плохо слушались, замок не поддавался. Тогда несколькими выстрелами из револьвера он перебил цепочку. Схватив баул, бросился в тамбур. Подпоручик Беленький расширившимися от страха глазами смотрел, как стремительно надвигаются на него искореженные фермы моста. Вот уже видна речная гладь, отсвечивающая черным, холодным блеском.

— Прыгай! — крикнул Турчин. — Прыга-а-ай!

Беленький оттолкнулся от подножки, ударившись о землю, покатился под откос. За ним — Лебедев и Турчин с баулом. Последним — Лемке. С силой оттолкнувшись ногами от стенки вагона, он полоснул ножом по веревке, за которую держался. Мертвый Солодовников раскачивался на веревке, повиснув головой вниз.

Через секунду вагон вылетел на мост. А еще через мгновение с глухим, тяжелым шумом поднялся внизу фонтан воды.

Поезд продолжал стоять перед красным семафором. Издалека смутно доносились выстрелы. Некоторые пассажиры на крыше проснулись, с тревогой смотрели в темноту.

— Дедка, опять стреляют? — спросил семилетний мальчишка.

— Война гражданская идет, спи, внучек, — ответил дед.

По шпалам к последнему вагону бежали четыре человека. Один из них отстал, то и дело спотыкался, одной рукой придерживая другую, висевшую вдоль тела, как плеть. Когда они поднялись по ступенькам и скрылись в дверях вагона, семафор, мигнув, погас и вновь вспыхнул зеленым светом. Паровоз пустил облако пара, прогудел и тронулся с места.

Турчин рывком открыл дверь первого купе.

— Чека! — коротко сообщил он. — Освободить купе! Немедленно!

Перепуганные пассажиры, мешая друг другу, собирали свои пожитки, выскакивали в коридор, торопясь прочь от ночных гостей.

Турчин захлопнул за ними дверь, рухнул на диван и платком вытер мокрое лицо.

— Все... — сказал он. — Недурно, господа.

— Солодовникова убили, досадно, — сказал подпоручик Беленький.

— На то она, голубчик, и война, — устало ответил Турчин.

— Теперь бы только часа два нас никто не трогал, — морщась от боли, сказал Лебедев.

— До Бирусовой доехать — и дело, считай, сделано! Нет, ей-богу, недурно сработали, а, ротмистр? Признаться, вы сумели показать твердую руку! Поздравляю!

— Представьте меня к Георгиевскому кресту, — насмешливо ответил Лемке. Он подошел к столику, с натугой приподнял баул, усмехнулся.

— С полмиллиона царских целковых! Золотом! — глядя на него, сказал Турчин. — Стоило рисковать, а, ротмистр?

Лемке не ответил. Он повалился на диван, не снимая сапог и куртки, закрыл глаза. Только сейчас он подумал о том, что не спал уже третью ночь. И, несмотря на это, не мог уснуть. Пятьсот тысяч золотом! Полмиллиона! Вот она, возможность прожить в нормальном обществе, среди нормальных людей! Без комиссаров, без большевиков! Без этой лапотной, растревоженной России, где быдло подняло головы и хочет стать господами! И не нужно будет прятаться на явочных квартирах и каждую секунду ожидать, что за тобой придут. А уж если придут, то кому-кому, а Лемке пощады не будет... А тут золото, вот оно! Полный баул! И до границы каких-нибудь сто пятьдесят — двести верст. В купе их четверо. А он, ротмистр Лемке, стреляет отлично. И к тому же они спят. Все, кроме Турчина.

Лемке приподнялся, вынул из-за пояса револьвер, достал из кармана горсть патронов и стал заряжать. Скосив взгляд, он заметил, как Турчин наблюдает за ним.

— Так, на всякий случай, — сказал Лемке и вновь повалился на диван.

— Да я ничего... — пробормотал Турчин. — Устал, как собака.

Уже совсем рассвело. Ванюкин спал на стуле, уронив голову на грудь, когда раздался резкий телефонный звонок. Ванюкин вскочил, спросонья чуть не опрокинул стул, схватил трубку.

— Минутку подождите, — как всегда, сказал он привычную фразу, помедлил, держа трубку на расстоянии, потом поднес к уху: — Слушаю.

— Ну? — раздался в трубке мужской голос.

— Все! — улыбнулся Ванюкин. — Чисто!

В трубке некоторое время молчали, потом очень сдержанно голос произнес:

— Поздравляю. Как больной?

— Нормально. В одном состоянии.

— Дальше как по плану. Выпускайте.

— Слушаюсь! — Ванюкин повесил трубку, посмотрел на часы и вышел из комнаты.

Он прошел через двор в подсобное помещение. Отпер ключом дверь и переступил порог маленькой, полутемной комнаты. Почти всю каморку занимало громоздкое кресло, стоявшее спинкой к двери, и потому человека, сидевшего в нем, не было видно. С подлокотников лишь безвольно свисали руки. Человек тихонько постанывал. На пыльной тумбочке, на клоке бумаги, лежали разорванный пакет, коробочки, разбитые ампулы и шприц.

Есаул Брылов, молодой, лет двадцати пяти, белокурый красавец, шел расслабленной, небрежной походкой, выбрасывая вперед ноги в начищенных хромовых сапогах и похлопывая нагайкой. Из-под накинутой на плечи щегольской венгерки снежно белела рубаха тонкого полотна, на обнаженной груди посверкивал золотой крест. За Брыловым пятнадцатилетний паренек в черкеске и казачьих шароварах вел под уздцы светло-гнедого поджарого жеребца. Шли они по железнодорожному полотну.

Есаул подставлял открытую грудь утреннему холодному ветерку и улыбался.

Солнце поднялось над холодной тайгой. Его длинные лучи заскользили по еловому перелеску, кустарнику.

Вдали показался поезд. Он сделал поворот и теперь быстро приближался.

Есаул продолжал идти, поглядывая на безоблачное, потеплевшее небо, на черно-зеленую тайгу, тянувшуюся по обе стороны насыпи. Мальчишка все так же вел за ним коня.

Расстояние между поездом и есаулом быстро сокращалось. Уже был слышен лязгающий перестук колес.

Машинист выглянул из окошка паровозной будки. Увидев людей и лошадь на железнодорожном полотне, он что-то сказал своему помощнику, наверное, выругался, но слов из-за грохота не было слышно, и потянул на себя; тормозной рычаг.

Поезд медленно замедлял свой бег. Проснувшиеся на крышах пассажиры смотрели на высокого, тонкого в талии молодого человека в венгерке, накинутой на плечи.

А есаул, по-прежнему улыбаясь, не спеша вытянул из деревянной кобуры маузер и выстрелил в воздух.

И в то же мгновение из перелеска со свистом и гиканьем вылетели всадники, веером рассыпавшись по зарослям кустарника. Всхрапывая и выгибая тугие блестящие шеи, лошади мчались к железнодорожной насыпи.

А есаул смотрел на них и весело улыбался, легкий ветерок шевелил его белесые кудри. И мальчишка, державший под уздцы светло-гнедого жеребца, тоже улыбался.

Вопль ужаса прокатился по остановившемуся поезду. Люди прыгали с крыш на землю, тащили тяжелые мешки и корзины, метались, не зная, куда бежать. Захлопали беспорядочные выстрелы.

У самой кромки тайги, там, где начинался можжевеловый колючий кустарник, стояли наготове подводы, целый обоз подвод, и возчики терпеливо дожидались своего часа.

Мимо телег проскакал на вороной кобыле худощавый и гибкий парень-казах Кадыркул. Одной рукой он держал повод, в другой сжимал наган. Длинные, до плеч, черные волосы развевались по ветру.

Банда есаула оцепила поезд. Спешившиеся бандиты отнимали у воющих, причитающих пассажиров мешки, котомки, сундуки и корзины. Изредка грохали выстрелы. Кто-то вспорол шашкой перину, и пух белыми и черными хлопьями поплыл в воздухе. Слышалось всполошенное кудахтанье кур, крики людей, ругань, звон разбитого стекла.

Из тайги тем временем выполз обоз. Подводы загрохотали через перелесок к поезду. Возчики, стоя на телегах во весь рост, стегали лошадей.

Турчин, выглянув в окно, обернулся с перекошенным лицом.

— Банда! — крикнул он.

К Турчину подошел Лемке. Оба смотрели, как по перелеску наметом мчались лошади, как они окружали кольцом поезд и кольцо это быстро сужалось.

— Сабель двести... — сказал Турчин. — Ах, черт, как сердце чувствовало! Уж слишком все хорошо складывалось!

Лемке не ответил. Лицо его было спокойным, глаза прищурены.

Лебедев здоровой рукой вытащил из-под лавки баул, спросил:

— Черт возьми, господа, что же делать?

— Все шло как по маслу, и вдруг такой компот! — Турчин от досады скрипнул зубами.

— Они перестреляют нас, как курей! — захныкал Лебедев.

Турчин повернулся к нему, заорал:

— Спрячьте баул, идиот! Или вы хотите показать всем, что там лежит?

Лебедев поспешно сунул баул под лавку. Лемке секунду наблюдал за ним, потом шагнул к двери купе.

— Никуда не выходите, — обернувшись, сказал он. — Попробую достать другую одежду.

— Лемке! Ротмистр! — позвал Турчин и подошел к нему вплотную. — Я хорошо знаю вас, ротмистр, и если что... учтите, в подпольном центре будут знать все...

— Что «все»? — переспросил Лемке.

— Вы знаете, о чем я говорю.

— Я вас понял, господин капитан! — Лемке небрежно козырнул и вышел из купе, подумав: «Он меня знает! Нет, брат, ты меня мало знаешь, армейский вахлак!»

Он закрыл на ключ купе. На всякий случай проверил.

В купе остались Турчин и Лебедев. Первый смотрел в окно, второй сидел на лавке, поддерживая здоровой рукой раненую, говорил:

— Какое-то фатальное невезение, господи, все пропало... Все в поезде думают, что мы чекисты. И эта их форма...

Здоровенный казачина в полушубке, надетом прямо на голое тело, остановил лошадь как раз напротив окна, маханул по нему шашкой.

Посыпалось со звоном стекло. Турчин отшатнулся в сторону, прицелился из нагана. Выстрел в маленьком купе прозвучал оглушительно. Казачина завалился на бок, стал медленно сползать с седла, но, падая, успел несколько раз выстрелить. Лошадь рванула и понесла.

Турчин упал. Лебедев кинулся к двери купе, хотел открыть, но ручка не поддавалась.

И тут к вагону подскакал казах Кадыркул. Прежде чем вскочить в разбитое окно, он трижды выстрелил в купе.

Подпоручик Беленький отстреливался, лежа в тамбуре, когда появился Лемке. Несколько бандитов спешились и полукольцом ползли к вагону.

— Что делать, Лемке? — обернувшись, спросил Беленький.

Лицо его было измученным и несчастным.

— Не знаю, не знаю, но у меня другого выхода нет... — пробормотал Лемке и выстрелил в подпоручика. Тот вздрогнул, ткнулся лицом в пол.

Лемке метнулся по коридору к купе, в котором были Турчин и Лебедев. Открыл дверь.

Прямо у его сапог оказалась голова Турчина. Лебедев, скорчившись, лежал на лавке. Окно разбито, на деревянных стенах следы от пуль. Убиты оба...

Лемке заглянул под одну лавку, потом под другую, пошарил: баула не было. Все оказалось напрасным... В отчаянии он схватился за голову.

В коридоре послышался топот сапог, и Лемке проворно юркнул под лавку. В купе заглянули бандиты. Один в тельняшке, перетянутой патронными лентами.

— Нема никого, — сказал он.

— Кажись, чекистов укокали, — бросил другой.

— Ты шо у них шукаешь? Разве у чекистов когда шо в карманах было?

Они вышли из купе, шаги стихли в коридоре. Лемке выбрался из-под лавки, выглянул в окно.

Грабеж подходил к концу. Двое бандитов, хохоча, гонялись по насыпи за курицей. На подводах — мешки, сундуки и корзины.

Есаул подскакал к паровозу, махнул машинисту рукой, крикнул тонким, мальчишеским голосом:

— Трогай, любезный! Спасибо!

Машинист перекрестился и дал протяжный, хриплый гудок. Ограбленные пассажиры бросились к вагонам, прыгали на подножки, цеплялись за поручни.

Сухощавый казах Кадыркул скакал на вороной лошади рядом с поездом и смеялся. Развевались черные сальные волосы. Потом он перевел взгляд себе на ноги и вдруг осадил коня. Брючина на левой ноге чуть выше колена была разорвана, сквозь нее сочилась кровь. Кадыркул скатился с седла на землю и сморщился от острой боли.

Лемке медлил еще секунду, потом выбрался из купе, благо окно было разбито, повис, держась за раму, и спрыгнул...

Поезд уходил, набирая скорость, а Лемке, спотыкаясь, шел по полотну к тому месту, где сгрудились вокруг телег всадники. Еще издали он приметил молодого есаула в светлой венгерке, наброшенной на плечи.

И есаул увидел его, что-то сказал своему адъютанту, пятнадцатилетнему пареньку в черкеске и мохнатой каракулевой шапке. Тот направил лошадь к Лемке, спросил звонко:

— Кто такой?!

Лемке не ответил, продолжал молча идти.

— Отвечай, когда спрашивают! — Лошадь под мальчишкой взвилась на дыбы, он замахнулся на Лемке нагайкой. И не ударил, встретив твердый немигающий взгляд светло-голубых, навыкате, глаз. Лемке остановился перед есаулом Брыловым, сидевшим на лошади. Небрежно приложив два пальца ко лбу, Лемке подчеркнуто громко сказал:

— Ротмистр Лемке... воевал в дивизии Каппеля.

— Куда ехали, господин ротмистр? — спросил есаул.

— Пробираюсь из Читы. Ищу какой-нибудь отряд, к которому можно было бы присоединиться. Хочу драться с большевиками. — Светлые глаза Лемке смотрели пристально на есаула, словно хотели получить ответ на один потаенный вопрос.

— Неблагодарное это занятие, господин ротмистр. — Есаул лениво махнул рукой.

— Почему же? После сегодняшнего-то куша? — сказал ротмистр и впился глазами в есаула. От напряжения даже испарина выступила на лбу.

— Какой куш, ротмистр! — усмехнулся есаул. — Барахло, тряпье!

Есаул повернул лошадь, и она медленно пошла. Бандиты расступились, пропуская своего атамана.

— В Монголию подаваться надо, ротмистр! — обернувшись, проговорил Брылов. — Под крыло барона Унгерна... — Он вдруг привстал в стременах и тонким голосом крикнул: — По коням!

Самым людным местом на станции Кедровка была базарная площадь. В эти трудные времена люди торговали всем. Стоя за лотками, кричали бабы, ходили в толпе раненые красноармейцы, беспризорники шныряли под лавками. Тарахтели по булыжнику брички, поскрипывали телеги. Около каменного, крашенного известью амбара стояла груженная скарбом подвода. Тощая лошадь то и дело нетерпеливо взмахивала головой — оводы не давали покоя. К ней подошел кряжистый старик с кудлатой седой бородой, отвязал поводья от столба. За стариком увязался сорокалетний мужчина в поддевке, застегнутой на все крючки.

— Евграфыч, не по-людски это! Я ж тебе самую божескую цену назначаю!

— Божескую цену при царе Горохе назначали, а теперь — тьфу! Керенки — тьфу! Колчаковские твои деньги — и того хуже! Ты мне золотую десяточку положь — вот и овес твой будет! А нет, так нехай сгниет — не продам! А про советские бумажки и вовсе не толкуй!

Подвода, переваливаясь, заскрипела. Мужчина в поддевке устремился вслед за стариком, что-то говорил ему на ходу, совал пачки мятых денег.

Когда телега отъехала, стал виден стоявший у стены человек. Он с трудом держался на ногах, привалясь спиной к стене. Колени его подгибались. Запрокинутое лицо без кровинки, рот полуоткрыт, он тяжело, с хрипом дышал. Широко раскрытые глаза смотрели в одну точку ничего не понимающим, пустым взглядом. Это был Шилов. Вместо кожанки на нем потрепанный пиджак и темно-синяя косоворотка, порыжевшие от пыли сапоги, картуз с лакированным козырьком. На ремне, который опоясывал косоворотку, — раскрытая кобура, из нее торчала рукоятка нагана. К запястью левой руки наручником был пристегнут раскрытый баул, такой же, как тот, в котором везли золото.

Шилов мотнул головой, сделал несколько неуверенных шагов, споткнувшись, схватился руками за лоток, едва его не свалив.

Люди шарахнулись от него в сторону и остановились поодаль, с любопытством наблюдая за человеком с наганом на поясе: так открыто наганы носили только чекисты.

Бабка с соседнего лотка стала поспешно собирать зелень, которой торговала.

— Дожили... — бормотала она. — Уже и чека с утра пьянствовать стала.

Шилов оглядел рынок тяжелым взглядом, сделал несколько неверных шагов и вновь остановился, выставив вперед ногу, чтобы не потерять равновесия. Потом опять зашагал. Беспризорники, бабы, старики следили за ним, но никто близко не подходил.

— Может, он больной? — спросил кто-то негромко.

— Пьяный! Глаза залил с утра, у них ведь жалованье-то будь здоров какое! — возразила дородная, румяная баба.

Ноги Шилова подкосились, и он снова чуть не упал, но вовремя схватился за прилавок и так замер, отдыхая.

— Помочь бы ему, — сказала пожилая женщина, державшая в руках самовар.

— Рассолу ему надо, тут рассолом одна торговала, — оглядываясь по сторонам, сказала румяная баба.

Но никто не двинулся с места. Первым к Шилову подошел беспризорник, мальчишка лет восьми в драной женской кофте и изорванной солдатской папахе. Он внимательно осмотрел Шилова и, недолго думая, потянул из кобуры «смит-вессон». Шилов полулежал на прилавке, бессмысленно моргая набрякшими веками.

— Ты чего делаешь, паразит! — раздался сердитый голос. Сквозь толпу пробирался худой, высокий старик. — А вы чего смотрите? — накинулся он на остальных. — Чего рты разинули? Не видите, плохо человеку! А вам интересно?

Он поймал за шиворот кинувшегося было наутек мальчишку, выхватил у него из рук револьвер и сунул себе в карман. Взял под руку Шилова.

— Что, брат? Плохо тебе? А, браток? — ласково заговорил он, помогая Шилову подняться.

Шилов ничего не отвечал, но и не сопротивлялся.

— Пойдем, дорогой. Пойдем ко мне... Чего тебе тут делать? — И он осторожно повел Шилова сквозь молчаливо расступавшуюся перед ними толпу. Они брели по пыльной улочке. Старик осторожно поддерживал Шилова под руку. Проходя мимо колодца, Шилов остановился, с трудом разлепил спекшиеся губы, что-то прошептал.

— Что, браток, воды тебе? — улыбнулся старик беззубым ртом. — Сейчас устроим.

Он осторожно посадил Шилова на край бревенчатого колодца, загремел цепью. Когда поставил на землю ведро, полное студеной чистой воды, Шилов тяжело встал.

Старик хотел было помочь Шилову, но тот отстранил его. С трудом наклонившись, он обеими руками поднял ведро и вылил на себя. И что-то снова проговорил. «Еще», — понял старик.

Вылив на себя ведра три, Шилов опять сел на край колодезного сруба. Тихая улочка была безлюдна. Шилов тяжело тряхнул головой, приходя в себя. С волос полетели серебряные брызги. Притихший старик стоял поодаль. Видя, что чекисту стало лучше, он теперь робел к нему подойти.

— Где я? — с трудом проговорил Шилов, увидев старика.

— Кедровка, браток, — ответил старик и спохватился: — Вот, брат, твоя штуковина... не забудь... — Он вытащил из кармана револьвер, передал Шилову. Шилов взглянул на старика, глаза его приобрели осмысленное выражение.

— Телеграф... — тихо сказал он.

Секретарь губкома Сарычев мрачно смотрел прямо перед собой, медленно и сильно бил пальцем по лежавшим на столе бумагам.

— Дальше, — глухо сказал он, не поднимая глаз.

— Ограбление произошло на перегоне Кедровка — Бирусовая, около семи часов утра, — сказал Забелин. — Есаул Брылов ушел на таежные заимки... О судьбе Липягина, Грунько, Лемеха и Дмитриева пока ничего не известно...

— Шилов, Липягин, Лемех, Грунько... — Сарычев сокрушенно покачал головой, сжал пальцами виски.

— Для меня сомнений нет: Шилов выдал бандитам время отхода поезда, — хмуро проговорил Забелин.

— Но ведь мы перенесли время на сутки, — тихо сказал Сарычев. — Шилов-то об этом знать не мог!

— Значит, есаул рассудил так же, как и мы, и ждал поезд на сутки раньше.

— Возможно, что и так, — задумчиво протянул Сарычев.

Члены губернского комитета сидели за тем же длинным столом в большом зале старинного особняка. На этот раз лица у всех были растерянными.

— Не пойму, товарищи, как же так? — Никодимов развел руками. — Ведь по крохам это золото собирали, из последних сил... Товарищ Кунгуров еще тогда предупреждал нас насчет Шилова. А вы не прислушались, товарищ Забелин, и вы, товарищ Сарычев, — рабочий укоризненно посмотрел на секретаря губкома.

— Шилов мертв, — устало возразил Сарычев. — Что теперь об этом толковать?

— А я не об нем! Я об том толкую, что не по-государственному к вопросу подошли. Революционную бдительность потеряли! В наше время доверять с оглядкой нужно... Бывает, с человеком бок о бок не один год живешь, а дошло до дела — и, оказывается, враг или еще хуже — духом слабый.

— Не надо, Семен Игнатьевич, — перебил рабочего Забелин. — С политграмотой тут все знакомы, не дети же здесь сидят.

— То-то и оно! — разозлился Никодимов. — Все больно грамотные! А теперь расхлебываем!

Кунгуров, молча сидевший в стороне от всех, вдруг с силой грохнул кулаком по столу.

— О чем мы лясы точим? — крикнул он. — Вы понимаете, что деньги у Брылова! Пятьсот тыщ золотом! А вы дискуссию развели! Пятьсот тыщ! Как вы их теперь достанете?! — И он снова ударил кулаком по столу, на шее набухли вены, лицо побагровело.

— Что с тобой, Николай? — негромко спросил Забелин.

— Ничего, — справившись с собой, сквозь зубы процедил Кунгуров. Он замолчал, и только крепко сжатые кулаки, лежавшие на столе, выдавали его напряжение.

— Теперь есаул наверняка бросит банду и уйдет в Монголию, — сказал один из членов губкома.

— Я предлагаю срочно сформировать специальный отряд для ликвидации банды есаула, — решительно сказал Кунгуров. — Может быть, успеем его перехватить.

Присутствующие одобрительно зашумели.

В это время на столе Сарычева зазвонил телефон. Сарычев взял трубку.

Ванюкин держал в руке телефонную трубку. В плетеном кресле, откинувшись на спинку, полулежал обессиленный Шилов. В дверях переминался с ноги на ногу старик.

— Товарищ! — кричал в трубку Ванюкин. — Я бы ему дал говорить, да он не в себе сейчас, понимаете? Что? Его старик на базаре подобрал.

Старик в дверях улыбнулся, утвердительно закивал головой. Шилов хотел было что-то сказать, но у него не хватило сил. Он смотрел на Ванюкина, что-то мучительно пытаясь припомнить.

— Да кто его знает! — продолжал кричать Ванюкин. — Что? Документов никаких... фамилия? Не знаю. Попробую. — Ванюкин положил трубку на стол, подошел к Шилову.

— Эй, гражданин! — Он потряс его за плечо. — Гражданин, как фамилия ваша?

Шилов с трудом разлепил веки, уставился на Ванюкина.

— Фамилия, фамилия твоя как? — Ванюкин тряс Шилова за плечо.

— Ши... Шилов, — еле выговорил Егор.

Ванюкин подбежал к телефону:

— Он говорит, Шилов.

Сарычев повесил трубку и некоторое время молча смотрел на членов губкома.

— Что там? — спросил Кунгуров, вынув изо рта мундштук.

Сарычев молчал, будто не слышал вопроса. Телефон зазвонил снова. Секретарь губкома помедлил, потом взял трубку.

— Говорит врач Щегловский из городской больницы. Мне нужен Липягин, — раздался медленный глуховатый голос.

— Говорите, Христофор Матвеич, — ответил секретарь. — Это Сарычев.

— Дело в том, Василий Антонович, что убит не Шилов, а путевой обходчик Кузякин. Два часа назад его жена опознала труп в морге.

Сарычев слушал и хмурился, сказав: «Спасибо», — он повесил трубку. Снова взглянул на сидевших за стоком членов губкома.

— Шилов жив! — наконец сказал Сарычев.

— Как жив? — опешил Никодимов. — А золото где? В банде или у него? Золото где, дорогой товарищ Сарычев?!

— Ну, братцы, чудеса человеческие! — развел руками Забелин.

— Немедленно отправьте за Шиловым людей, — тихо сказал Сарычев.

По масленым сверкающим рельсам в сторону станции Кедровка с грохотом мчалась дрезина. В ней пятеро вооруженных людей. Лица их сосредоточенны и серьезны. События последних дней подняли на ноги всю губернскую чека.

А в это время кто-то распекал начальника станции по телефону. Губы у Ванюкина мелко вздрагивали, он отвечал, испуганно заикаясь:

— Не знаю... Кто ж мог предположить? Случайность. Нет, из господ офицеров никто не появлялся, думаю, погибли. Да, да, сразу сообщу. Может, их в плен взяли? Слушаюсь... — Он бросил трубку на рогульки, плюхнулся в кресло и замер, тупо глядя перед собой. От страха и неизвестности сердце у него испуганно колотилось. Господи, что он имел от этих проклятых офицеров? Ничего, одни оскорбления и угрозы! И все из-за чего? Да из-за того, что выдал колчаковцам раненого красноармейца! И за это он обречен вот так трястись от страха? Где же справедливость? Ванюкин всхлипнул и рукавом форменной тужурки вытер глаза.

Допрашивали Шилова в городской тюрьме, в следственной камере, длинной и узкой. Небольшое окно, забранное пыльной решеткой, стол и три табурета. На них сидели Кунгуров, Забелин, у окна — Шилов.

— Не понимаю... Не могу понять, как может случиться такое, чтоб человек ничего не помнил, — говорил Забелин. — Пьяный, что ли, был?

— Не пил, — глухо промолвил Шилов.

— Да что тут толковать! — Кунгуров махнул рукой. — Не хочет он говорить, не видишь разве?

— Как это не хочет! — повысил голос Забелин.

— А так... — ответил Кунгуров. — Третий день мы с ним бьемся, и все без толку.

— Ну хорошо, Шилов, а человека, который тебе пакет давал через окно, ты в лицо видел? — спросил Забелин.

— Я же говорил вам: темно было, не видел, — ответил Шилов.

— Как же ты мог поверить?! Как ты мог поддаться на такую дешевую провокацию, а, Егор?

— Сам не знаю. — Шилов вздохнул и потер лоб. — Поверил.

— Такой чекист, как ты? — Забелин смотрел на него с сомнением. — Нет, брат, тут что-то не то. Как же нам-то после всего этакого тебе верить?

— Что «не то»? Что «не то»? — начал раздражаться Шилов. — Я вам правду говорю, а вы... Ну, почему мне было не поверить? Машина за окном стучала... а за мной часто на машине приезжали... и почерк показался вроде липягинский... И чем я рисковал?

— Как чем? — удивился Забелин. — Собой... этого мало?

— А-а! — махнул рукой Шилов и отвернулся к стене.

— Ну хорошо, Егор, а когда ты в машину сел, ты видел, кто там?

— Нет... — Шилов подумал. — Одного разглядел. Лицо такое... длинное, глаза навыкате... Других не помню.

— Дальше что? — спрашивал терпеливо Забелин.

— Немного проехали, они меня за руки схватили, сунули под нос какую-то тряпицу... Больше ничего не помню. — Шилов посмотрел на Кунгурова и Забелина, приложил руку к груди: — Я ведь уже говорил вам, ей-богу, не помню...

Он находился пока только в недоумении: как это ему не верят? Ему, Егору Шилову! Разве можно вот так не поверить товарищу, с которым работал бок о бок, участвовал не в одной операции, прошлое у них у всех как на ладони: проверяй, рассматривай хоть в микроскоп. Ему еще не было страшно. Казалось, скоро все прояснится и станет на свои места. Интересно, как они будут извиняться перед ним? У него не было обиды ни на Забелина, ни на Кунгурова за то, что его допрашивают, да еще в следственной камере тюрьмы. На душе саднило лишь оттого, что он чувствовал: они не верят его словам. А верить должны. Почему-то в этом он был убежден.

— А труп, который вместо тебя подложили? — вмещался в допрос Кунгуров. — Ты убил путевого обходчика?

— Да вы что, ребята? — оторопел Шилов. — Что вы такое говорите?

— Говорим что есть! Где ты был, когда банда грабила поезд?

— Не знаю, — вновь устало проговорил Шилов. — И кто этого обходчика убил, тоже не знаю. Лучше бы меня...

— Откуда у тебя баул взялся? В нем ведь золото было!

— Не знаю. Говорю же, товарищи, не помню... не могу вспомнить. — Шилов сжал кулаки, тряхнул головой.

— А ты через не могу, — сурово проговорил Забелин.

— Не надо так... — с трудом выдавил Шилов, по лицу промелькнула гримаса боли.

— Хорошо! — Забелин погладил бороду, его темно-серые глаза сверлили Шилова. — Расскажи, как на станцию попал, в Кедровку?

Шилов молчал, отвернувшись, смотрел на сырую, в темных разводах, стену.

— Опять не помнит, — слегка улыбнулся Кунгуров и вставил в рот мундштук, потянул воздух.

— Что-то со мной они делали... станция... — мучительно стараясь вспомнить, проговорил Шилов. — Вроде бы на станции...

— Городская станция? — спросил Кунгуров. — Ты не спеши, постарайся вспомнить.

Шилов несколько секунд молчал, глядя в пол.

— Не помню, — беспомощно выдохнул он.

Дверь в каморку отворилась, вошел Сарычев. Часовой внес еще один табурет, и секретарь губкома сел, кивком поблагодарив красноармейца.

Шилов взглянул на Сарычева и вновь отвернулся к стене.

— Кем было подписано письмо, которое привез тебе посыльный? — продолжил допрос Забелин.

— Липягиным.

— Ошибиться ты не мог? — В голосе Забелина зазвучали сочувственные нотки.

— Я об этом не думал.

— Где это письмо?

— Не знаю.

— А где документы, партбилет твой где?

— Не знаю, — цедил сквозь зубы Шилов и под скулами у него набухали и опадали желваки.

— Врать не надоело?! — вдруг спросил Забелин.

— Я правду говорю.

— Правду? Хоть одно доказательство есть?! Или мы тебе на слово верить должны? «Не знаю и не помню» — вот и все ответы. Ты на нашем месте поверил бы?

— Не знаю... — процедил Шилов.

— Хватит дурочку валять! — резко оборвал Забелин. — Через кого держал связь с есаулом? Шилов!

Шилов молчал, опустив голову. Каждый новый вопрос, казалось, еще ниже пригибал его к пыльному каменному полу. Вот теперь страх впервые обдал сердце холодом.

— Липягин и его товарищи живы или вы их тоже убили, как и путевого обходчика?

Егор вскочил с табурета, сжал кулаки. Кадык на заросшей шее дернулся, будто он проглотил твердый ком.

— Да я с Липягиным... Я с ним полтора года на фронте!

— Сядь, сядь, успокойся, — перебил его Кунгуров и ладонью погладил бритую голову. Потом вынул изо рта мундштук, положил его на стол.

— Василий Антонович! — Шилов обращался к Сарычеву. Говорил он тихо, но в каждом слове закипали боль и обида. — Они меня знают мало. Ты меня знаешь... И Липягин знает... Ты вспомни, как под Чугальней в снегу двое суток от казаков отстреливались... Неужто забыл?

Сарычев молчал, сидел неподвижно, будто окаменел.

— Ты по делу говорить будешь или нет? — с тихой злостью спросил Забелин

— Что-о тебе говорить?! — сорвался на крик Шилов. — Что-о?

— Где золото, шкура?

— Прекратите, — тихо сказал Сарычев. — Немедленно.

Кунгуров встал из-за стола, приоткрыл дверь и приказал:

— Уведите арестованного.

Появился красноармеец с винтовкой. Нагнув голову, Шилов вышел из камеры. Красноармеец взял винтовку наперевес, двинулся за ним. Дверь закрылась.

— Милый, здесь не охранка! — Сарычев спокойно посмотрел на Забелина. — Орать не надо.

Забелин прошелся по камере, остановился у зарешеченного окна, глядя во двор.

— Василий Антонович, — продолжая все так же смотреть в окно и с трудом сдерживая раздражение, проговорил Забелин, — это чека. Здесь свои порядки.

Сарычев некоторое время смотрел Забелину в затылок, а потом сухо бросил:

— Для коммуниста, Забелин, порядки везде одинаковые.

Забелин долго молчал.

— Вы правы, — сказал он устало. — Извините.

— Да, я понимаю, — примирительно улыбнулся Сарычев. — Сам третью ночь не сплю. — Сарычев снял очки, потер переносицу. — Ерунда какая-то. Подложил вместо себя труп. Для чего?

— Для того, чтоб мы считали его жертвой, — ответил Кунгуров.

— Зачем? — повторил вопрос Сарычев и сам же на него ответил: — Боялся спугнуть нас. Ведь мы тогда отправили бы золото как-нибудь иначе. А вот как, он бы уже не знал.

— Логично, — вставил Кунгуров и продолжал: — Мы находим труп и, естественно, опасаемся, что под пытками Шилов мог выдать время отправки золота, и потому переносим операцию на сутки раньше. Шилов знал: времени у нас в обрез.

— Вот именно! — снова сорвался Забелин. — Вся эта история с машиной, с пакетом — арабские сказки! Расстрелять подлеца — и дело с концом!

— Ну хорошо, допустим, он враг. Почему же тогда он не скрылся? — продолжал рассуждать Сарычев. — Сел бы в поезд и ушел бы спокойно, а? — Он посмотрел сначала на Кунгурова, потом на Забелина.

— Ну, это уж какие-то тонкости, — отмахнулся Забелин.

— Какие же тонкости? Это проще всего. И пьяный почему он в Кедровке шатался? — не унимался Сарычев. — Да, да... Он что-то про эту станцию говорил... Николай, может, начальника Кедровки вызвать?

— Сегодня же привезем, — коротко ответил Кунгуров.

— Да зачем это нужно! — Забелин раздраженно махнул рукой. — Неужели не ясно? Он еще что-нибудь наплетет, а мы, как дураки, проверять будем!

— Будем! — ответил Кунгуров и повторил: — Будем проверять... — Он не спеша свернул цигарку, вставил ее в мундштук, прикурил и с удовольствием пыхнул дымом:

Забелин достал из кармана окурок, подошел прикурить.

— Красивый мундштучок, — сказал он, затягиваясь. — Откуда?

— Память... — Кунгуров слегка улыбнулся. — Еще в ссылке один товарищ подарил.

— Ай-яй-яй! — снова вздохнул Сарычев. — Третью ночь не сплю. Думаю, думаю — и боюсь поверить.

— Вы, может быть, считаете, я мозгами не ворочаю! — нервно проговорил Забелин. — Ни жене, ни детям спать не даю... как лунатик стал. Она мне говорит: «Или на другую работу перейдешь, или давай разводиться!»

— Так ты же еще при царе венчался! — пошутил Кунгуров. — А церковные браки не расторгают!

— Ничего, она у меня, если захочет, любой расторгнет, — вздохнул Забелин.

— Такого славного бойца-кавалериста — и жена под каблуком держит!

— А она у меня кто? Да она лучше тебя на лошади сидит! А шашкой знаешь как работает? Не дай боже!

— Вы что-то не о том толкуете, братцы, — остановил их Сарычев.

— О чем же еще, Василий Антонович? Тут хоть в петлю лезь — все равно ничего не поймешь.

— Я вот что, Василий Антонович! — Кунгуров встал и направился к двери. — Я завтра заявление напишу. На другую работу меня лучше. На завод, в мехмастерские или еще куда. Не могу я здесь больше.

Стало тихо. Сарычев долго смотрел в зарешеченное, пыльное окно и, не поворачиваясь, спросил:

— Ты не можешь, а другие, значит, могут?

— Я не железный.

— Ты не железный, а другие, значит, железные?

Кунгуров молчал.

— Нет, ты отвечай мне! — крикнул Сарычев, поворачиваясь. — Другие железные? Стальные?! Липягин! Грунько! Лемех! За тебя, значит, пусть другие, да? Забелин пусть отдувается! Он железный! И жена у него железная! И дети!

— Не обучен я этой работе, Василий Антонович! Не гожусь в сыщики, — опустив голову, отвечал Кунгуров.

— А все обучены? Все мы в царской охранке работали, да? С детства шпионов ловим! — Вновь стало тихо. Потом Сарычев сказал устало: — Стыдно мне, товарищ, Кунгуров. За твои слова стыдно. А тебе и вовсе со стыда сгореть нужно. Так я понимаю. Мы все не обучены. И революцию делать нас никто не учил, и в гражданскую воевать. И страну из развалин поднимать. И шпионов ловить! Мы все в первый раз делаем, товарищ Кунгуров. Совестно мне эти тебе слова говорить... Учиться будем! И научимся, будь спокоен!

— Извините, Василий Антонович... — Кунгуров вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

В той же следственной камере перед столом стоял Ванюкин и теребил в руках фуражку. Сыпал торопливо, будто боялся, что его перебьют:

— Его старик привел. Он совсем не в себе был, мама, извиняюсь, не мог выговорить.

За столом сидели Забелин и Кунгуров. Дверь открылась, и часовой пропустил вперед Шилова. Тот вошел и остановился, глядя на Ванюкина.

— Знаешь ты его? — спросил Кунгуров.

— Он вроде по телефону сюда звонил... — неуверенно произнес Шилов.

Ванюкин с готовностью кивнул головой.

— А раньше ты его видел?

Шилов опять пожал плечами.

— Наденьте фуражку, — попросил Ванюкина Кунгуров.

Тот поспешно исполнил приказание.

— Нет, — Шилов покачал головой. — Не помню.

— Вы свободны, гражданин Ванюкин. Извините, — сказал Забелин.

Короткими, быстрыми шажками Ванюкин вышел из камеры.

После минутного молчания поднялся Кунгуров:

— Ну, мне пора. В отряд надо, проверить, как и что... — Он оправил гимнастерку, снял со стула кожанку.

Когда Кунгуров вышел, Забелин некоторое время молча рассматривал Шилова, потом спросил:

— Ну, Шилов, что будем делать?

Банда есаула Брылова расположилась в маленьком, всего в несколько домов, селении на берегу реки. Вокруг глухой стеной стояла тайга. Быстрая река, сжатая каменистыми берегами, стремительно несла красноватые воды.

Бандиты расположились табором: спали на охапках елового лапника, накрывшись шинелями и тулупами, на кострах варили обед, кормили притомившихся после перехода лошадей, чистили оружие.

Сам есаул сидел на каменистом берегу и бросал в воду камешки. Он разделся до пояса — на худой груди поблескивал крест. Неподалеку от него пристроился казачок Гринька и штопал рубаху есаула. От усердия он даже высунул язык.

Пасмурные, сизые облака, предвещавшие непогоду, затянули солнце, но было еще светло.

Брылов находил возле себя плоский голыш, взвешивал его на ладони, а потом сильно и резко бросал далеко в воду. Обернувшись в поисках нового камешка, он увидел Лемке. Тот не спеша шел куда-то, отмахиваясь от комаров веткой можжевельника.

— Господин ротмистр! — звонким голосом позвал его Брылов.

Лемке остановился. Есаул поманил его пальцем. От этого жеста Лемке передернуло, но он мгновенно справился с собой, подошел к есаулу.

— Признаться, не привык, чтобы меня манили пальцем, как полового в трактире, — сухо заметил Лемке.

— Да? — Есаул весело взглянул на него. — А я думал, мы за гражданскую ко всему привыкли.

— Я — нет, — коротко ответил Лемке.

— Ну хорошо... простите великодушно. — На губах Брылова промелькнула усмешка.

— Вы меня звали? — спросил Лемке, выждав паузу.

Брылов секунду смотрел ему в глаза, потом тихо качнул головой, сказал медленно:

— Ох, не верю я вам, ротмистр!

— Отчего же? — Лемке удивленно приподнял брови.

— Зачем вы пришли ко мне? Ведь вы производите впечатление человека умного. — Есаул начал опять искать вокруг себя плоский голыш. — И никак не походите на борца за так называемые идеалы белого движения.

— Странный комплимент, — усмехнулся Лемке, присаживаясь рядом на большой мшистый валун. — Ну а как же вы?

— Я? — Есаул швырнул камень в реку. — Я бью и тех других. И стараюсь как можно веселее прожить последние денечки.

— А эти люди? — Лемке кивнул в сторону лагеря.

— Эти люди?.. — задумчиво повторил Брылов. — Я их обманываю: вру, что большевики вешают всех подряд, вот они и боятся пойти с повинной. А попадается и просто отребье, сволочь...

Лемке с интересом смотрел на есаула, а потом спросил:

— Ну хорошо, а как же все-таки белое движение? Все эти союзы, общества?

— Отрыжка, — презрительно отрезал есаул.

— Как? — не понял Лемке.

— А так! Пока вы бормотали про долг перед отечеством, большевики дали народу мир и землю, то есть все! А теперь эта земля горит под нашими ногами. Вернее, уже сгорела! Год назад все было кончено! — Последние слова Брылов произнес высоким голосом, весело, зло, почти перейдя на крик.

— А вы мне нравитесь, есаул! — улыбнулся Лемке.

— Чем же, интересно знать? Тем, что не пристрелил вас сразу?

— Ну, это не поздно сделать и сейчас. — Лемке нахмурился. — Толк в жизни вы понимаете. Не ясно только, какого черта вы верховодите этим сбродом!

— Но-но! Это не сброд! Это борцы с большевизмом! Люди, так сказать, отдавшие свои жизни на борьбу! И потом, что вы прикажете мне делать? Прислуживать официантом в Шанхае или Харбине? Или наняться в рикши?

— Почему же? — Лемке раздумывал и медлил. — Мы бы могли кое о чем с вами договориться.

— О чем же? — Есаул насторожился. Чутье подсказывало ему, что ротмистр не зря прибился к отряду, что, возможно, в поезде кроме тряпья и еды было еще что-то значительно более ценное. За дамскими ридикюлями такой тип, как этот Лемке, гоняться бы не стал.

— Если позволите, поговорим об этом позже, — медленно ответил Лемке.

Есаул засмеялся и встал.

— Готово у тебя? — крикнул он Гриньке.

Казачок стремглав кинулся к нему, стал помогать натягивать венгерку. Звякнули приколотые к ней Георгиевские кресты.

— За что у вас столько наград? — спросил Лемке.

— Это не мои — отца. Звание, между прочим, тоже его. Большой был оригинал, бежал за границу еще в восемнадцатом... Ночью бежал и денежки увез. Оставил меня, мать, кресты и звание. — Есаул Брылов снова засмеялся и пошел прочь от берега к черному бревенчатому дому, где у покосившейся изгороди были привязаны расседланные лошади. Гринька кинулся за ним.

— Господин есаул! — остановил его Лемке. Брылов обернулся. Лемке смотрел на него в упор, опять напряженное ожидание было во взгляде. — Господин есаул, — повторил он, — а что бы вы сделали, если б вдруг нашли или получили пятьсот тысяч рублей?

— И у вас есть возможность предложить мне пятьсот тысяч? — помолчав, спросил есаул и прищурился.

Ротмистр вдруг отвернулся.

— Да нет... — проговорил он как можно более равнодушно. — Если бы у меня была такая возможность, я бы... — Лемке поглядел на Брылова и улыбнулся.

— Вот в это я охотно верю, ротмистр! — Есаул рассмеялся. — Охотно... — И он пошел к дому, видневшемуся за деревьями. Казачок Гринька поспешил за ним.

Когда они отошли так, что Лемке не мог их видеть, Брылов вдруг обернулся, схватил Гриньку за плечо, притянул к себе и зашептал в самое ухо:

— Глаз с него не спускай, понял? Шкуру спущу!

Казачок молча кивнул, черные смышленые глаза заблестели.

— Ступай! — И Брылов легонько толкнул его в плечо.

Лемке тем временем вышел на поляну, где расположился обоз. Несколько человек прогнали мимо него расседланных лошадей.

Лемке подошел к одной из подвод и остановился. Где-то невдалеке, за кустарником, тренькала балалайка. Ротмистр огляделся по сторонам и, осторожно приподняв рогожу, которой была накрыта подвода, начал шарить. Он не видел, что за ним наблюдает, прячась за кустами, казачок Гринька.

Ничего не найдя, Лемке направился к другой подводе, стал ощупывать сложенные на ней мешки и узлы. Один мешок он даже приподнял и встряхнул, прислушался: не звенит ли?

— Эй, павлин сиамский, ты чего шукаешь? — неожиданно спросил полуголый бородатый человек, выглядывая из-под кустов.

— Узелок свой потерял где-то, — ответил Лемке. — Рубахи чистые, пара сапог новых... Не могу найти, жалко.

— А ну отвали от телеги! — угрожающе протянул бородатый. — Узелок!.. Тут твоих узелков нету.

— Тута все народное! — ехидно подхватил другой голос.

Неподалеку, у едва тлевшего костра, сидел казах Кадыркул, чинил уздечку. Он срезал ножом истлевший ремень, вынул из кармана стальную цепочку, стал ее прилаживать. Эта цепочка скрепляла «золотой» баул с наручником, который был недавно на руке Липягина. Ногу казах перевязал тряпкой, из-под которой торчали какие-то листья. Рядом послушно стояла непривязанная лошадь.

Лемке прошел мимо Кадыркула, машинально потрепал лошадь по холке. Цепочку, с которой возился казах, ротмистр не заметил.

Казачок Гринька бесшумно следовал за Лемке.

Было уже далеко за полночь, а в окнах здания губкома все еще горел огонь. За длинным столом, за которым обычно заседали члены губкома, сидел Кунгуров и рассматривал большую карту-шестиверстку. Изредка он делал на ней пометки, потом что-то записывал в блокнот.

От стола к окну, глядя себе под ноги, шагал Сарычев. Иногда останавливался, смотрел в темноту за окном, на редкие подслеповатые фонари.

— От предполагаемого лагеря банды до границы верст сто — сто пятьдесят, — задумчиво проговорил Кунгуров и опять что-то пометил на карте. — Надо будет сразу перекрыть дорогу на Чаньгушский перевал.

Сарычев не отозвался. Через секунду спросил:

— У тебя закурить найдется? Дай-ка.

Кунгуров быстро взглянул на него, молча достал кисет, клок бумаги, протянул. Сарычев долго вертел самокрутку. Прикурил от керосиновой лампы, спросил сердито:

— Ну что уставился?

— Ничего... Здоровье бы поберег. — Кунгуров аккуратно свернул карту, запихнул ее в планшетку, поднялся. — Я в казармы поеду. — Помолчал. — Слышишь, Василий Антонович, тебе на митинге надо быть. Речь красноармейцам сказать перед походом.

— Хорошо, — ответил Сарычев и отвернулся к окну.

Кунгуров вышел. Сарычев дымил самокруткой и один в огромном пустом зале угрюмо шагал от окна к столу и обратно, глядя перед собой прищуренными, словно от боли, глазами. Кашель гулко ударялся о стены, эхо дробило его и множило. Сарычев посмотрел на письменный стол. Стопка деловых бумаг заметно выросла, неотложные дела накапливались, а он все не мог за них приняться. Шилов, золото, погибший Липягин и товарищи — тяжкое горе навалилось на плечи... Он не мог, не хотел верить, что Шилов — предатель. Вспомнилось, как они отстреливались от казаков под Чугальней. Вдвоем. В талом, затвердевшем снегу. Несколько раз наступали минуты, когда казалось, что все кончено. Но нет! Пулемет работал исправно, и казаки откатывались на прежний рубеж, оставляя на снегу трупы. Двое красных, засевших в полуосыпавшемся окопчике против казаков... Шилов тогда смеялся и рассказывал, как он в детстве утащил у матери ключи, забрался в погреб и съел два кубана сметаны и как его потом стегали крапивой, с тех пор он на сметану смотреть не мог, на всю жизнь наелся... И вдруг Шилов предал?! Невероятно! Но факты... Факты убеждают... Впрочем, не все. Вот взять, к примеру, баул. Если Шилов участвовал в грабеже, то зачем ему было возвращаться в чека, да еще с пустым баулом в руках? Не проще ли предположить, что этот баул — двойник тому, с золотом? Ведь такие баулы не редкость, на толкучке хоть завались... Но Шилов! Знал ли он об этом? А если он все-таки выдал время отправки золота? И, выдав, испугался возмездия и вместе с бандой участвовал в грабеже поезда. Нет, тут что-то не так...

Сарычев подошел к телефону, крутанул ручку и снял с рогулек трубку.

— Савельев? Заводи... Куда, куда! Твое какое дело?

За эти дни Шилов сильно осунулся, и впадины на щеках заросли густой щетиной. Он лежал на топчане в углу под решетчатым окном, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, не спал.

С тяжелым лязгом отодвинулся засов, и дверь отворилась, на пол легла резкая полоска света. В камеру вошел Сарычев, а за ним часовой-красноармеец, несший в руке керосиновую лампу. Метался слабый огонек, на сырых стенах горбатились уродливые тени.

Сарычев поставил поближе к топчану табурет и сел. Шилов лежал неподвижно, по-прежнему глядя в потолок. Часовой опустил лампу на пол и вышел. Снова пронзительно и длинно простонала ржавая дверь.

— Ты спишь, Егор? — тихо позвал Сарычев.

— Сплю, — ответил Шилов, не повернув головы.

— Егор... — Сарычев закашлялся. Гулкие, хриплые звуки заполнили камеру.

Шилов молчал.

— Ты понимаешь, Егор, все против тебя... Хоть бы один факт в твою пользу!

Шилов не ответил. Сарычев тоже помолчал, потом заговорил задумчиво:

— Сейчас ехал в машине, вспоминал, как мы с тобой хлеб по деревням собирали. — Секретарь глянул на Шилова, улыбнулся. — Помнишь, трое суток от них в болоте прятались. А Галицию помнишь? Семь лет прошло, и каких лет! Егор...

Шилов молчал.

— У меня ведь ближе друга и не было никогда, — совсем тихо сказал Сарычев. — Ты хоть обо мне подумай. Ведь если ты враг — мне стреляться нужно. — Секретарь губкома смотрел в затылок Шилова, и боль, и отчаяние были в его глазах.

— А с чего ты взял, что мы дружили? — вдруг спокойно спросил Шилов.

— То есть как? — изумился Сарычев.

— А так... Когда дружат, другу с полуслова верят. — Егор снова отвернулся к стене. — Не было, выходит, у нас дружбы, Василий Антонович.

— Ты так думаешь? — Сарычев встал.

— Так думаю, — глухо ответил Шилов.

— А то, что каждый день гибнут замечательные люди, ты думаешь? — крикнул вдруг в отчаянии Сарычев. — А что диверсии кругом! Саботаж! Думаешь? А про банды, офицерье... про спекулянтов думаешь?! А что врагов у Советской власти больше чем достаточно, знаешь? И ты хочешь, чтобы я поверил тебе на слово?

— Хочу, — не сразу отозвался Егор.

— А ты бы мне поверил?

— Тебе — да! — твердо ответил Шилов.

Опять Сарычев долго молчал, смотрел на лежащего Шилова.

— Егор... — Сарычев успокоился, и теперь в голосе слышалась бесконечная усталость.

Язычок пламени в керосиновой лампе испуганно метался, и казалось, он вот-вот погаснет. На стене ломалась огромная тень от согнувшейся фигуры Сарычева, глаза, расширенные стеклами очков, блестели в полумраке.

— Попробуй вспомнить, Егор, — сказал Сарычев. — Еще есть время...

Он медленно вышел из камеры. Визгливо скрипнула дверь. Чуть позже вошел красноармеец, унес керосиновую лампу, и наступила темнота.

Шилов остался один. Некоторое время он лежал неподвижно, потом заворочался, сел на топчан, встряхнул головой. Он мучительно пытался вспомнить эти провалившиеся из памяти дни, напрягал волю, перебирал в уме короткие события...

Вот человек подает ему через окно пакет. Лица человека не видно. Он стоит так, что свет лампы не задевает его.

Шилов садится в автомобиль, пожимает руки ночным гостям. Их лиц тоже не видно. Хотя стоп! Лицо одного он запомнил — длинное, глаза навыкате, убегающий назад лоб...

Они едут по черным горбатым улочкам. Фары у автомобиля выключены, темно... Кто-то наваливается на Шилова сзади. Это происходит так неожиданно, что он не успевает оказать сопротивления.

А потом все расплывается: уходит понятие о времени, окружающее теряет всякие очертания... Кусок стены... Старое кресло. Гнутые золоченые ножки.

И вдруг, как при ярком электрическом свете, перед глазами Шилова появилось искаженное от страха лицо Ванюкина.

Шилов отчетливо видел его несколько мгновений. Потом все пропало.

Шилов вскочил с топчана, подбежал к окну. Ну-ка, ну-ка еще раз!..

Да, да, железнодорожная фуражка, блестящие пуговицы на мундире и лицо... лицо Ванюкина.

Ранним утром из ворот городской тюрьмы выехал открытый автомобиль. Впереди сидел шофер, сзади — Шилов и два чекиста по обе стороны от него. Скованные наручниками руки лежали на коленях. Егор безучастным взглядом смотрел прямо перед собой, потом закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Сопровождали его два молодых паренька в гимнастерках и кожаных фуражках. Лица их были неприступны — парни преисполнены сознания собственного значения.

У железнодорожного переезда машина остановилась. Шлагбаум закрыт. Пыхтя и отдуваясь, маленький паровозик пытался преодолеть пологую, но длинную гору. Он тянул груженный лесом состав.

Шилов разлепил ресницы, увидел состав, уныло ползущий в гору, и снова закрыл глаза. Лицо его было спокойным, словно маска уснувшего человека.

— Мне нужно выйти, — тихо сказал он, не открывая глаз.

— Куда это? — поинтересовался чекист.

— По нужде.

— Ты что, раньше не мог?

— Раньше не хотел, — так же равнодушно ответил Шилов.

— Не положено, терпи! — отрезал чекист.

Паровоз продолжал штурмовать подъем.

— Не могу терпеть, — снова нарушил молчание Шилов.

— А чего я могу сделать? — вскипел чекист.

Наконец паровозик вполз на вершину горы и пошел вниз, убыстряя скорость. Тяжелые вагоны торопились за ним. Открыли шлагбаум. Медленно двинулись телеги. Обгоняя их, запылила машина. Опять узкие улочки, заросшие лопухами и крапивой заборы, частые повороты. Ближе к центру пошли каменные дома, мощенные булыжником мостовые.

— Костя, останови! — вдруг сказал Шилов.

Шофер, пожилой красноармеец, машинально нажал на тормозную педаль и виновато оглянулся на одного из чекистов. Голос Шилова он знал давно.

— Не позорьте меня, ребята. Я правда больше терпеть не могу, — медленно сказал Шилов. — Проводи, Алешин.

— Ладно, пойдем! — огрызнулся Алешин. Из-под фуражки у него выбивался пшеничного цвета чуб.

Они вылезли из машины. Шилов огляделся и пошел по улице, Алешин — за ним.

— Ты куда? — спросил он, когда они прошли уже метров двадцать.

— Ну не на улице же я буду, — ответил Шилов, прибавляя шагу. Он резко побежал вперед и нырнул в темную каменную подворотню.

— Стой! — крикнул Алешин, выхватывая из кобуры наган.

Как только чекист появился в освещенном квадрате подворотни, Шилов выбросил вперед сцепленные наручниками руки, подавшись всем корпусом. Алешин с налету наткнулся на кулак. Удар пришелся в челюсть. Чекист охнул и упал на спину.

Шилов навалился на него, быстро нащупал в кармане ключи, открыл наручники. Потом выдернул из руки Алешина револьвер.

— Ты меня, Алешин, прости, — тихо сказал он. — У меня другого выхода нет... Меня завтра возьмут и расстреляют, а мне еще правду узнать надо.

Второй чекист, сидевший в машине, видел, как Алешин и Шилов скрылись за поворотом улочки. Он заволновался, посмотрел на шофера, потом открыл дверцу, вылез и быстро пошел вперед.

Когда послышались на улице торопливые шаги второго чекиста, Шилов уже пересек небольшой захламленный двор, потом подтянулся на трухлявом заборе, спрыгнул по другую сторону и побежал.

— Нет, мне все же спросить охота, кому и зачем понадобилось вести Шилова в губком? — Забелин со злостью смотрел в спину Сарычева. — Да еще сопровождали его два юнца, в чека без году неделя.

— Я приказал привезти Шилова в губком, — спокойно отозвался Сарычев. Он стоял спиной к столу, смотрел в распахнутое окно. — Хотел поговорить с ним в последний раз. Забелин посмотрел на Кунгурова, потом — на Никодимова. Кунгуров чуть усмехнулся, продолжая ковырять, спичкой в мундштуке. Никодимов погладил седые усы, проговорил глуховатым голосом:

— Чудно все это. Даже странно слушать. До каких же пор, товарищи, будет у нас процветать классовая близорукость, до каких пор ушами хлопать будем? А? Кто мне скажет?

— Василий Антонович его, как родного брата, защищал! — горячился Забелин.

— Ну и что? — Сарычев резко повернулся, прищурившись, посмотрел на Забелина. — Ты абсолютно уверен, что Шилов — враг?

— Погодите, товарищ Сарычев, — вмешался Никодимов. — Уж извиняйте темноту мою. Ежели человек не виноват, он из тюрьмы драпать не станет, потому как бояться ему нечего. Я правильно понимаю, товарищи?

— Правильно, — отозвался Кунгуров. — Хотя и невиновный из тюрьмы может убежать.

— Зачем? — спросил Никодимов.

— Чтоб самому доказать свою невиновность, — проговорил Сарычев.

— Ну, знаете... Ежели так каждый из тюрьмы шастать будет, — Никодимов развел руками, — это что ж тогда получится?

— Все это выглядит, мягко говоря, странно! — жестко проговорил Забелин.

— Мне бы хотелось, — Сарычев медленно подошел к нему, — чтобы ты хоть на минуту оказался в его шкуре.

— Это зачем же мне оказываться в шкуре предателя? — с вызовом спросил Забелин.

— Стоп, товарищи! — Кунгуров поднял вверх руки. — Руганью тут не поможешь. Давайте мозговать, как быть дальше.

Собрание на станции Кедровка затянулось до глубокого вечера. Ванюкин сидел в президиуме, рядом с ним еще несколько человек, работники станции.

Женщина в красной косынке выступала перед собравшимися.

— За два субботника, товарищи, все можно сделать! — закончила она. Последние слова потонули в гуле одобрения.

Ванюкин посмотрел на свои карманные часы, лежавшие перед ним на столе.

— Ну что ж, — громко сказал он, — предложение правильное, за него и голосовать не надо. А теперь время позднее, товарищи... Собрание полагаю закрытым.

И все сразу зашумели, задвигали стульями, толкаясь, стали пробираться к выходу. Вскоре помещение опустело. Ванюкин остался один. Он распахнул окно. На улице уже совсем стемнело, и прохладный, свежий ветерок ворвался в душное, прокуренное помещение.

Ванюкин, задумавшись, стоял у окна, и вдруг какая-то сила отбросила его назад; стул, перевернувшись, рухнул на пол. И еще через мгновение Ванюкин стоял, прижавшись к стене, и холодное дуло револьвера больно давило ему в подбородок.

— Ну, вот и я, — тихо сказал Шилов, и по выражению его лица Ванюкин понял, что тот застрелит его, стоит только шевельнуться.

— Ты меня помнишь? — так же тихо и даже ласково спросил Шилов и слегка надавил дулом револьвера Ванюкину на подбородок.

Начальник станции едва стоял, лицо его мертвенно побледнело, на лбу выступила испарина. Он сказал:

— Помню...

— Ты-то все, гад, помнишь. Не то, что я, — губы Шилова дрогнули в усмешке. — Что, а? Помнишь?

— Помню... — повторил Ванюкин, и казалось, от охватившего его ужаса он теряет сознание.

— Вот сейчас и расскажешь. — Шилов опять слегка надавил дулом на подбородок. — Расскажешь?

— Да, господин Шилов, расскажу...

— Вот и хорошо.

Шилов взял свободной рукой начальника станции за лацканы мундира и, все так же держа наготове наган, втолкнул Ванюкина в соседнюю комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

В лунном свете чернели искореженные, торчащие вверх фермы взорванного моста. Они подошли к самому краю.

— Вот тут... — Ванюкин показал рукой вниз, туда, где в кромешной черноте бесшумно несла свои воды Березянка.

Шилов стоял, засунув руки в карманы своей кожанки, потом повернулся к Ванюкину.

— Раздевайся! — приказал он.

— Зачем? — Ванюкин отступил на шаг, испуганно моргая глазами.

Черные тени легли на лицо Шилова, подчеркивая скулы и крутой подбородок, и от этого оно внушало Ванюкину еще больший страх.

— Я тебе не верю, — сказал Шилов.

— Ей-богу, не вру! — Ванюкин несколько раз мелко перекрестился. — Я... я и плавать-то не умею, господин Шилов. Ей-богу, не вру...

Тогда Шилов вынул из брюк тонкий сыромятный ремень, подошел к Ванюкину.

— Руки за голову! — приказал он.

Ванюкин торопливо вскинул вверх руки. Шилов туго стянул ремнем кисти рук начальника станции, привязал его к ферме моста.

Потом Шилов спустился по откосу к реке, разделся и вошел в теплую черную воду. Доплыв до середины реки, он посмотрел на мост, как бы примериваясь, и нырнул. Некоторое время его не было видно, затем над водой показалась голова. Он отдышался и нырнул снова.

Ванюкин с тоской смотрел вниз. Через минуту Шилов вынырнул.

— Нашел... — проговорил он и нырнул в третий раз. Когда Шилов вылез на берег, в руке у него была разбухшая от воды кожаная фуражка со звездочкой.

Он оделся, опять подошел к краю берега. Вода захлестывала сапоги. Он долго стоял, хмуро глядя перед собой. Потом произнес глухо:

— Все, что у меня есть на свете, ребята, революция! Никогда Егор Шилов не был предателем революции. Это я вам Лениным клянусь! — Голос Шилова дрогнул, он запнулся и умолк. Потом круто повернулся и быстро пошел на мост.

Ванюкин широко раскрытыми глазами следил, как возникшая из темноты фигура Шилова быстро приближалась к нему. Шилов подошел вплотную к Ванюкину, ощутил на лице его горячее дыхание.

— Кто... Кто ребят убил? Кто все это придумал? — еле сдерживая душившую его ярость, спросил Шилов.

Начальник станции дернулся, залепетал торопливо:

— Господин Шилов, господин Шилов, это не я... Ей-богу! Я ж вам не вру. Не я все это придумал. Я его даже в лицо не знаю, только по телефону, ей-богу! Те пятеро. Те его в лицо знали. Не я...

— Где они? — Шилов пристально смотрел Ванюкину в глаза.

— Не знаю теперь. — Ванюкин всхлипывал и заикался. — В банде, должно быть, если живы... Банда ведь налетела. Мы ж не думали. Лемке, Турчин, Лебедев. Они того и в лицо знают, и по фамилии.

Шилов отошел в сторону, присел на обломок парапета, устало опустил голову. По лицу Ванюкина и по тону, каким тот говорил, Шилов понимал, что начальник станции не врет.

— Стрелку ты переводил? — спросил он.

— Я... — пролепетал Ванюкин еле слышно.

— Сволочь! — сказал Шилов и надолго замолчал.

— Господин Шилов, — решился заговорить Ванюкин, — двадцать верст отсюда в селе Дарьино вчера людей из банды есаула видели. Харчи грабили. Может, и сам где рядом? — Ванюкин говорил вкрадчиво и тихо.

— Откуда знаешь?

— Обходчик говорил.

Шилов встал:

— Пошли.

— Куда?

— На станцию! — Шилов сделал несколько шагов по мосту, обернулся: — Ну, что стоишь?

— Господин Шилов... Вы же меня привязать изволили, — виновато отозвался из темноты Ванюкин.

— Волшанск. Губком. Сарычеву, — диктовал Шилов.

Потный, измученный страхом, Ванюкин отстукивал текст на телеграфном аппарате. Шилов стоял за его спиной, засунув сжатые кулаки в карманы кожанки.

— До нападения на поезд банды есаула Брылова золото было похищено пятью членами подпольного контрреволюционного центра «Свободная Россия» в полутора верстах от станции Кедровка. Убитые дорогие товарищи находятся в вагоне, сброшенном в Березняку со взорванного моста. Скорее всего один из главарей центра окопался в чека. Смерть контрреволюционной гидре.

Шилов тяжело опустился в кресло, вытянул ноги в мокрых сапогах. Ванюкин кончил передавать, вытер рукавом лоб, понуро опустил голову.

— Что, Ванюкин, жить охота? — после недолгого молчания спросил Шилов.

Ванюкин молча кивнул и еще ниже опустил голову.

— Слушай меня, как отца родного, гнида! — Голос Шилова стал жестким и злым. — Если в чека есть враг, то после этой депеши он тебя шлепнет, понял?

Ванюкин опять молча кивнул и поднял голову. Губы его тряслись, в глазах стояли слезы.

— Завтра здесь наши будут, поднимут вагон. Возьмут и тебя! Мой тебе совет — пойди и покайся. Расскажи все, что вы со мной делали. Слышишь? Я ведь про тебя в депеше не упомянул. Это тебе шанс будет, последний, понял?

Ванюкин снова кивнул.

— Если ты этого не сделаешь, я тебя из-под земли достану и покараю, понял?

Ванюкин с готовностью закивал, губы его тряслись, он не мог выговорить и слова.

Шилов молча поднялся и вышел, без стука прикрыв за собой дверь.

Ванюкин обессиленно опустился на. стул и заплакал.

— О господи-и, погиб!.. — бормотал он, всхлипывая. — Господи!

Потом вдруг вскочил, начал лихорадочно застегивать мундир, схватил со стола фуражку и бросился кон из комнаты.

Справа тянулась глухая стена тайги, слева — холмистая, с темными пятнами кустарника, степь, а потом начинались горы, лесистые, с синими и белыми потеками снега и льда. За горами — Монголия.

У подножия холмов петляла дорога, вытоптанная гуртами скота. Восемь всадников, выбравшись из тайги, поскакали по этой дороге. Впереди — есаул Брылов.

Взошло жаркое, слепящее солнце, стояла безветренная тишина.

Рядом с есаулом ехали двое казаков с погонами полусотников на плечах. За ними — матрос в тельняшке, перетянутый патронными лентами, двое молодых мордастых парней: один — в меховой безрукавке, надетой прямо на голое тело, другой — в островерхой монгольской шапке и длиннополом халате, перехваченном в талии кушаком.

Лицо круглое, скуластое, задубевшее от солнца и ветра, глаза спрятались в глубоких щелках. Есаул обернулся к нему:

— Другой дороги нету, Тургай?

— Нету, — коротко ответил монгол.

— С обозом на перевале застрять можем, — осторожно заметил пожилой полусотник.

— Прорвемся, — с небрежной улыбкой ответил есаул.

— Эх, ваши слова да в уши господу, — вздохнул пожилой полусотник.

— Напоследок еще пару станций выпотрошить можно, — подал голос второй полусотник.

Неожиданно вдалеке на дороге показался человек. Он вырос словно из-под земли и теперь стоял, раздвинув ноги, поджидая всадников.

Есаул придержал коня. На груди у матроса в тельняшке болтался большой полевой бинокль. Матрос поднес его глазам, некоторое время смотрел, потом тихо выругался:

— Комиссар, бисова душа. — Матрос снял с плеча винтовку.

— Погоди, — остановил его есаул. — Может, он не один...

Матрос снова приставил к глазам бинокль, пробормотал:

— Нема никого.

Человек продолжал неподвижно стоять на дороге. Можно было различить черную фуражку со звездочкой. Эту фуражку Шилов достал со дна реки Березянки.

Монгол и парень в меховой безрукавке спешились, нырнули с дороги в кусты. Поводья своих лошадей они передали бандитам, ехавшим сзади.

— Тихо берите, — предупредил пожилой полусотник.

— Какого черта он стоит? — проговорил Брылов.

Они медленно ехали по дороге. Палило солнце. Лошади взмахивали головами, лениво переступали с ноги на ногу, в тишине позвякивала конская сбруя.

Матрос в тельняшке снова поднес бинокль к глазам. Дорога и склоны холмов были пустынны.

— Нема никого.

— От Тургая и Гришки не уйдет, — усмехнулся пожилой полусотник.

Они остановились, ждали.