Святое дело — артель

Охота пуще неволи

В среду папа пришел с работы и с порога сказал Генке:

— Надо перекрасить лодочки у «катюши» в серебряный цвет. В субботу едем. Вот тебе краска, вот тебе кисть.

— С дядей Вавилкиным? — обрадовался Генка.

— Да. Всей артелью. На Култозеро.

Мама слушала этот разговор сначала молча. Сдерживалась. Расставила на столе тарелки, разложила вилки, ложки. Водрузила кастрюлю с борщом. — и как шваркнет крышку в угол!

— Уж лучше бы ты картежником был! Ей-богу! Лучше бы я за пьяницу вышла! Сам мотаешься и его туда же! И зачем я, дура, только верила…

— Мама! Ты нелогично рассуждаешь! — заерзал на стуле Генка.

— Да, Надя, ты нелогично рассуждаешь, — папа сказал эти слова медленно, с растяжкой. Наклонился, поднял крышку.

— Вот видишь! Этого ты хотел?! — мама ткнула в Генку пальцем. — Он во всем тебя копирует! Всё словечки твои! Нет! Не поедет! Не пущу! Ни за что!

— Успокойся, — папа посмурнел. — Вечером поговорим…

Обедали молча, в напряженной тишине. От обиды и разочарования Генке трудно было ложкой шевелить. Через силу вталкивал в себя борщ, но вталкивал, боясь лишний раз раззадорить маму.

— Ты подсоли немного, — предложил папа. — Солью, солью, а не слезой. — И тайком подмигнул Генке. Ничего, мол, держись! Генка воспрял духом и в ответ замигал глазами попеременно…

— Хорош борщец! Спасибо, Надюша, — сказал папа.

— Мама! А я добавки хочу! — вдруг осенило Генку.

— С чего это? Говорил — сытый? — недоверчиво нахмурила брови мама.

— Честное слово — хочу! — на круглом Генкином лице только радость здорового аппетита, ничего больше.

— Кушай и беги за Машенькой в ясли, — мама плавным движением подколола сбившуюся прядку, ее голос стал мягче, спокойней. — И Ричарда из садика забери. Один он два часа добираться будет.

О поездке на Култозеро не вспоминали, словно разговора не было.

Вечером, когда Ричард и Машенька уснули, Генка натянул носке и тренировочные брюки и крадущимся шагом выскользнул из детской.

В большой комнате, в кресле, перед телевизором с выключенным звуком сидела бабушка и, поблескивая вязальными спицами, смотрела кино про войну. Генка на секунду задержался — киноактер в красноармейской форме яростно разевал в немом крике рот, а глаза его были сухи и вежливы, — сразу видно, актер, а не красноармеец. Был бы включен звук, так, может быть, и поверилось, а без звука сразу видно — кто и что.

— Бегають и стреляють… две изнаночных. Стреляють а бегають… одна извороточная. Стреляють, касатики, все угомониться никак не могут, — услышал Генка бабушкино бормотанье. Она была туга на ухо и потому всегда выключала у телевизора звук: все равно не слышно, а так даже интереснее — смотреть и догадываться, о чем они руками машут. — Чего не поделили, касатики? Бегають и стреляють…

Дверь на кухне была притворена плотно, Генка приложился ухом, слов не разобрал и только по интонации родительских голосов догадался о конечном решении семейного совета. Мамин голос, жалующийся и побежденный, изредка прерывался короткими и веселыми папиными словами. Генка успокоился и пошел спать.

Ричард успел во сне развалиться поперек дивана фон-бароном, и Генка откантовал его к стенке.

Лег, задумался.

Сон не шел.

Тикали ходики за стенкой. В окнах стояла белая ночь. Тихая, недвижная, как экран испорченного телевизора.

Генка размечтался и стал подсчитывать — сколько ему до двенадцати осталось? Это еще целый год в четвертом, потом каникулы отгулять, и в пятом классе целую четверть отучиться — только тогда отец возьмет его на подледный лов, на зимнюю рыбалку…