Связная Центра

Анфиса Буркова, довольно молодая еще, крепкая женщина с открытым, обветренным и загорелым лицом, видя возле своей калитки мешочницу, всегда сострадательно думала: «Господи, сколько их, куда их гонит? Разве всех накормишь».

Да и несут-то что на обмен — куски ситца, сатина, в лучшем случае — шелка, шерсти. А куда ж ей столько этого добра? Запасы такие, что не только ей, Фисе, за всю жизнь носить не переносить, но и ее детям, внукам и правнукам останется. Другое дело золотишко, камни с мудреными названиями. Говорят даже, камни некоторые бывают дороже золота.

По мнению Бурковой — это вранье. Насчет разных жемчугов, кораллов, алмазов, топазов она давно хочет пооткровенничать с Ольгой Павловной, рано овдовевшей попадьей, женщиной не только красивой, но и образованной, умной. До того, как попасть в их станицу, попадья в Питере жила, на каких-то высших курсах училась, готовилась в народ идти, нести людям вечное, доброе, разумное, да встретила этого несчастного попишку, пьяницу и баламута, будущего отца Александра.

А этот Александр не кто иной, как сосед Бурковых — Трифон Смердов. Семья у него — отец, мать, сестра, братья — вроде нормальная, а сам, надо же уродиться такому, баламут. Она-то, Фиса, помнит, как он в хате у Меланьи Плешаковой, куда сходился весь порядок молодых, пел похабные частушки, бесцеремонно лазил к девкам за пазуху. И при этом ржал, точно жеребец на майском лугу. А потом вдруг что-то приключилось с Тришкой.

Как раз в ту пору к ним в станицу прислали нового батюшку. И привез он с собой не только матушку, но и дочь, Верочку. Ее иначе никто и не называл. Такая она была аккуратная, добрая, что ее даже Верой, не то что Веркой, никто не осмеливался называть. Увидал Верочку Трифон и разум потерял. Стал регулярно ходить к батюшке, просить книги, какие потолще да поученее, а не какие-нибудь там французские романы. Начитался этих книжек до одури. С кем ни заговорит, о чем его ни просят, он непременно переведет разговор на житие святых да на непонятную философию. Знал наизусть, кто из святых старцев от кого и когда родился, где крестился, где женился, сколько детей имел, куда они разлетелись, какую веру несут, кому избавление дарят, кому наказанье придумывают.

За свое усердие стал он первым подручным у батюшки, но поповская дочка так и осталась для него неприступной. И даже когда вернулся он с молодой попадьей Ольгой Павловной, не смог смирить плоть, обуздать свою юношескую гордыню. Что произошло между ними в первую же встречу без свидетелей, никто не знает, но спешно, как от надвигающейся эпидемии или чумы, увезла Верочка своих родителей из станицы, а новый божий служака, в миру Трифон Смердов, безбожно запил.

Но недолго продолжались его неумеренные возлияния. Всего год с небольшим и погудел отец Александр. В январе 1918-го записался добровольно в кавалерийский полк Григорьева. В первой же стычке упал под копыта коня, то ли сраженный пулей, то ли водочным угаром. Как бы то ни было, похоронили его с почестями в церковной ограде.

Ольга Павловна, как женщина интеллигентная и давно знавшая, что она супруга не по любви, а по мукам, в меру подержав платок у глаз, в меру постояв над свежим холмиком мерзлой комковатой земли, пригласила всех присутствующих на поминки.

Через девять дней отца Александра помянули лишь те, кто остался из его дружков, а на сорок дней был Ольгой Павловной приглашен один-единственный приятель мужа, суженый Анфисы Бурковой — Веньямин свет Михайлович, как она сама с язвочкой в голосе называет его иногда. Ну, например, в тот раз, после сорока дней.

Поминки затянулись до самого утра. И хотя Бурков заявился домой и не дюже пьяный, и не дюже поповскими духами провонявший, все равно она была бы последней дурехой, ежели б поверила, что ее Вениамин да Ольга Павловна никакими такими шашнями не занимались, а всю ночь ломали голову, как из станицы быстрее красных изгнать да власть захватить в свои руки.

Анфиса всегда завидовала таким натурам, как вдовая попадья. И наружностью господь не обидел, и умом не обделил, и манерами не обошел. К такой любой мужик, как младенец к материнской груди, потянется. И сдается Анфисе, что с той поминальной ночи поныривает ее Веньямин в поповские пуховики.

Доказательств у нее нет. На все советы проследить за ним, прохиндеем, от начала до конца Анфиса презрительно кривит свои сочные губы, которые почему-то так нравятся атаману, бывшему полковому старшине Григорьеву. Только жалко, что последние месяцы слишком редко появляется он в станице, а еще реже останавливается на ночлег в их доме.

Но с нее, в общем-то, хватает, она ведь не какая-нибудь распущенная бабенка! У нее кроме постельных есть и другие заботы по дому, по саду, по земле и скотине. Если б она все это доверила Вениамину Михайловичу, сама бы вроде этой прозрачной принцессы с котомками за плечами бродила от дома к дому, меняя тряпки на хлеб, просо, — сало… или клянча за-ради Христа кусок хлеба. Вот и теперь где его черти носят? Обещал через неделю явиться. Да не в одиночку, а с новой армией.

У него что ни банда — все армия. По первому случаю, когда господин Григорьев пожаловал ее Вениамину есаульское звание и к ним сбежалось до тысячи казаков из окрестных хуторов и станиц, верила Анфиса, что грозная это сила, способна она сокрушить малочисленные красноармейские отряды, которые рыскали в станицах по весне и лету, охраняли обозы, груженные пахучей донской пшеничкой. А уж осенью прошлого года, когда конница Буденного разнесла «батьков» в хвост и гриву, а они, обласканные атаманом званиями и наградами, вместо того чтобы объединиться, точно пауки в банке, начали друг дружке подножки ставить, — разуверилась в их святом деле Фиса, поняла, что если большевики сокрушили таких генералов, как Врангель и Деникин, куда уж тягаться с ними Григорьевым, а еще пуще Бурковым.

Но нет, тщатся незадачливые батьки-атаманы. В последнее свидание говорил ей Веньямин свет Михайлович, что теперь все перевернется вверх дном, оттого что не только на Дону, но и на Волге и во всей Сибири понял мужик, какое ярмо надели ему на шею коммунисты. И потому идет подготовка ко всеобщему восстанию под лозунгом «за Советы без коммунистов».

Ничего не ответила мужу Анфиса. Знала по себе, что все эти потуги бесплодны. Взять хотя бы ее, к примеру. Знают в станице, что Вениамин Бурков заядлая контра? Знают. А ее преследуют, над ней изгаляются большевики? Нет. Лазутчики да ушкари говорят: хлеб подчистую выметают из сусеков. Ну, не совсем подчистую. Излишки, правда, все гребут. А Деникин лучше был? Так же мол, обездоливал дворы, да хуже того — жен, родителей красных командиров, советских активистов порол принародно, а кое-кого стрелял и вешал.

Вот такие же невеселые мысли одолели Анфису Буркову, пока она разглядывала зашедшую к ней в дом с узелком вещиц миловидную девицу, слушая ее рассказ о подозрительном ропоте в хуторах и станицах, пока вертела в руках никчемушный по нынешним временам парижский кружевной пеньюар (верила б Григорьеву, не задумываясь взяла, хоть и прозрачный до бесстыдства), а потом угощала незваную гостью ирьяном да яичницей с подрумяненными шматочками сала.

Пришелица сказала, что главное для нее не обмен тряпок и даже перстня, а встреча со штабом народной армии, готовящейся к выступлению. Дикой тоской наполнились завидущие глаза Анфисы. Жалко ей стало эту прозрачную дурочку, хотела отговорить ее от неминуемой беды, да, поразмыслив, порешила иначе: попросила перстень на показ человеку, знающему в камнях толк. «Если стоящий, — думала Буркова, — забегу в сельсовет, расскажу про залетную пташку. Глядишь, и останется дорогой подарочек в моей коллекции. А если побрякушка, налажу проходимку со двора несолоно хлебавши».

Но та хоть и прозрачная, хоть и дурочка, по глубокому убеждению Бурковой, но тоже, видимо, пройда — палец в рот не клади. На просьбу хозяйки дать ей вещь и обождать в доме, негромко, вежливо, но твердо сказала, что сторожем ее добра не нанималась.

— Да ты что? — вытаращилась Фиса, гулко шлепнув себя по ляжкам. — Я тебе столько добра доверяю, — оценивающе обвела глазами горницу, — а ты мне жадишься это колечко на время отдать?

Девушка посмотрела на хозяйку, словно внутрь заглянула. Не поддаваясь настрою Бурковой, хладнокровно заметила:

— Ваш ювелир, тетечка может оказаться и милиционером, и председателем Чека.

— Ну ты даешь, племянница, — аж вспотела Анфиса не от оскорбления, а от животного страха.

Вот когда поверила, что есть телепатия и владеют ею не шарлатаны и фокусники, морочащие в парусиновых балаганах добропорядочных обывателей, а вполне обыкновенные люди. Чтобы унять волнение в груди, села в тесное кресло, приобретенное у обозников генерала Врангеля.

— Так что, тетечка, к тому ювелиру давайте вместе сходим, — предложила горожанка, не обращая внимания на сцену оскорбленной добродетели.

— Нет уж, — решительно запротестовала Буркова, с трудом вынимая себя из кресла. — На свою гордость наступлю. Приведу сюда, а ты сиди и жди, не к чему тебе по улицам шастать, внимание привлекать. Тем более если ты действительно письмо какое имеешь до этих… как ты называешь? Народная армия? — В ее вопросе гостья уловила нотки скрытой насмешки. — А у вас в городе тоже народная или какая другая?.. Ну ладно, не моя это забота. На вот, прогляди пока «Ниву». Хороший журнал. Особенно картинки…

Она сняла с этажерки и бросила на стол подшивку иллюстрированного популярного журнала, бог весть какими судьбами застрявшую в этом всепоглощающем доме. И пока девица, видно, обдумывала, как себя вести в новой ситуации, Анфиса выбежала во двор, спустила с цепи кобеля и, озираясь, потрусила за калитку.

Вернулась она очень быстро. Сказала, что нужного человека не застала дома. Попозже еще раз сбегает. Придется гостье подождать. Да и особого греха не будет, если переночует у нее, а завтра, после мены, двинется дальше.

Когда вязкие осенние сумерки облепили дом, хозяйка снова куда-то убежала и снова очень быстро вернулась. Но на этот раз не одна, а с тремя мужчинами. Одному было под пятьдесят, двое других совсем юные, хоть и рослые.

Девица подобралась, метнула на хозяйку настороженный взгляд. Та испуганно замахала полными руками:

— Бог с тобой, подружка. Это ж мои родичи. Вышла, гляжу, а они едут. Я и пригласила. Вы тут потолкуйте, а я самоварчик поставлю.

— Я подумала, что вы ювелир, — взглянув на узластые, прочернелые руки пожилого казака, сказала гостья, видно, чтобы как-то начать разговор и прощупать, какими полномочиями наделен этот «родич» хозяйки.

То, что усатый и эти желторотые имеют связь с командиром банды Бурковым, она не сомневалась. Ей было ясно, куда бегала Анфиса.

— Разве я похож на Соломона Гольдина? — усмешкой в густые усы ответил «родич». — Я ювелир по другому металлу. — И он выразительно зажал огромными ладонями рукоятки воображаемого пулемета.

— А есть чем? — повторила его жест гостья.

Казак взглянул на своих юных товарищей, как бы спрашивая у них разрешения ответить не в меру любопытной гражданке. Те откровенно оскалились. Было в этом оскале что-то нечеловеческое, бессмысленное. «Страшно попасть в их лапы, — подумала гостья, содрогаясь от одного вида этих дебильных парней. — Кости переломают, изнасилуют, убьют — и глазом не моргнут. Зря, очевидно, про патроны спросила. Насторожила парламентеров. Теперь нужно идти ва-банк».

Она достала из распоротой заплатки котомки небольшой лист, протянула его усатому, который все еще думал, что ответить незнакомке.

— Прочтите, — сказала повелительным тоном. — Я представитель центра.

Мужчина подтянулся, принимая бумагу, а парни мгновенно спрятали свои клыки за влажными большими губами. В этом она почувствовала гарантию своей безопасности: для них громкие слова и уверенный тон лучший пропуск.

— Читайте, читайте, — напирала она, видя, что усатый хочет спрятать записку в карман пиджака.

— Мне не приказано, — покорно склонил он лысеющую голову. — Доставлю куда след, а там уж пущай читают.

— Там никаких секретов нет, — настаивала гостья. — А вы будете знать, с кем имеете дело.

Мужчина нерешительно развернул листок и, отодвинув его на расстояние вытянутой руки, начал медленно читать: «Предъявительница сего Софья Казимировна Пуришкевич, — он перевел недоверчивый взгляд на гостью. Хотел о чем-то спросить, да передумал и продолжил чтение вслух, очевидно, для своих товарищей: — Командируется в низовые ячейки партии социал-революционеров для организации связи и выработки единой программы…»

Казак сложил бумагу, снова вопросительно поглядел на связную. Она не могла понять, что его так растревожило. Что ей, молодой женщине, доверили такое важное дело? Но в письме все так витиевато изложено, что непосвященный человек не поймет, о чем речь. Во всяком случае, о готовящемся восстании ни намека. А что ей поручают наладить связь ячеек и выработать единую программу… Ну и что?

В этом никакой крамолы никто не видит. Что же еще смущает посланца Буркова? Наконец он спросил:

— Извините за любопытство. У вас все такие?

— Какие? — насторожилась она. — Что вы имеете в виду?

— Фамилию, — все еще смущаясь своего вопроса, казак отвел глаза в сторону.

И как только она сказала, что принадлежит к старинному польскому роду, казак удовлетворенно улыбнулся.

— Тут, — потряс он письмом, — написано, что вы можете рассказать о делах и нуждах организации…

— Могу, — прервала она его. — Но во-первых, я должна знать, с кем имею честь, и во-вторых, что конкретно интересует гражданина Буркова.

— А вы и главкома нашего знаете? — поразился ее осведомленности «родственник» Анфисы и метнул недовольный взгляд в сторону кухни: проболталась, чертова баба.

Чтобы успокоить связного и не дать в обиду хозяйку, Софья сказала:

— В центре все знают. — Не скрывая насмешки, уточнила: — А главковерхом вы еще не назначили гражданина Буркова?

Пораженные дерзостью, парни угрожающе насупились, но казак успокоительно кивнул, и они дружно полезли за кисетами. В это время в дверях показалась Анфиса с самоваром в руках, разрумянившаяся, с озорными лукавинками в нахальных глазах. Парни как по команде вскочили, боязливо спрятали кисеты и кинулись наперерез хозяйке, как можно скорее освободить ее от ноши.

— Спасибо, Фиса Андреевна, за чай, — поднялся усатый. — Но недосуг нам. Поспешаем.

— Не обижай, Филя, — кокетливо приплечилась к нему хозяйка. — Подождет твой главком.

— Ты смотри, Андреевна, — построжал казак. — Язык-то прикороти. А то задеру твои юбчонки…

— Не теряй время на пустые речи, Филя, — будто изнемогая от нетерпения, обхватила шею гостя хозяйка.

Тот мгновенно распалился как жаровня, капли пота покрыли лоб и кончик носа. Он не знал, как лучше вести себя: превратить все в шутку или перетянуть ее гладкую спину плеткой, которую никогда не снимал с кисти руки?

Поступил не так, как думал: развел ее горячие пальцы, усадил, как припечатал, в кресло и с укором заметил:

— Что про нас вверху подумают?

— Она, что ль, верх? — озлилась Анфиса, метнув недобрый взгляд на Софью. — Дурачок ты, Филипп Филатыч. Если мы когда-нибудь будем верхами на вас… ездить, конец света наступит. У нее слюнки текут от зависти, что я такого казака обротала, а ей мы любого отрядим. Хоть Миньку, хоть Гриньку, — резко бросала она оскорбительные слова в лицо всем стоящим в горнице.

— Тьфу ты, нечестивица, — в сердцах сплюнул казак и, словно уклоняясь от бича, метнулся к двери.

За ним — его сопровождающие.

— Гляди, Филя, — кричала им вслед Анфиса, пытаясь вылезти из кресла. — Пожалеешь! Вот пожалюсь твоему главкому, будто хотел снасильничать меня…

Она нарочито громко, с всхлипыванием засмеялась. А когда со двора донесся короткий визг отшвырнутой собаки и звон калиточной щеколды, Анфиса, уже не сдерживаясь, заголосила.

— Чую я, подружка, что конец скоро всему… Потому и бешусь. Тороплюсь… А ведь больше того, что отпущено, — не схватишь. А туда и малой толики не унесешь… Ну ладно, — решительно вытерла она глаза и пружинисто легко выбросила свое тело из баронского кресла. — Давай чаевничать. Ты уж прости меня, необразованную да распутную, что я давеча этим гражданам тебя предлагала, — сказала она без чувства раскаяния, а так, чтобы не думала гостья, что хозяйка была в состоянии белой горячки и потому не помнит, что творила и говорила. Ну и чтобы не носила камень молчания за пазухой. Все-таки им ведь целую ночь под одной крышей коротать. Она б охотно проводила гимназисточку со двора, но велено держать до утра, а может, до следующего вечера.

Софья после дикой выходки Бурковой точно окаменела. При всей жалости к этой жадной, развязной бабенке у нее появилось и взяло верх чувство неприязни, брезгливости к ней. Она не могла заставить себя заговорить с хозяйкой, отругать ее, хотя бы по-интеллигентному попытаться сделать внушение. И чай из ее рук не хотелось принимать…

Лишь на другой вечер во дворе Бурковых вновь появился вчерашний казак в сопровождении тех же парней. Софья встретила их, как учительница опоздавших на урок школьников. Она думала, что суровый вид придаст значимости ее роли связной, но они даже не заметили его. Усатый, зыркнув по комнате (нет ли кого постороннего), коротко бросил:

— Велено доставить вас в штаб.

И, уже когда выбирались через сады и огороды к займищу, Филипп объявил, что ни о каком центре, ни о каком письме его главком не знает. К удивлению Софьи, они не стали углубляться в займище, а остановились, по-собачьи прислушиваясь к тропинке, оставшейся позади. Вроде никаких хвостов не видно. С соблюдением интервалов двинулись вдоль опушки. Прошли метров сто, не больше.

Вновь остановились. С нацеленными на тропинку ушами и глазами постояли минут пять. Тихо, как в гробу.

— А теперь должен завязать вам глаза, — объявил чью-то волю Филипп.

— И так не видно ни зги, — запротестовала Софья, заранее зная, что ее протест обречен. — Тоже мне армия, — вспылила она, ощутив на лице колкость шерстяной косынки. — Мы там верим, что у вас силы несметные, а вы как загнанные звери скрываетесь по урочищам да погребам.

— И еще одно условие, — не обращая внимания не гневную тираду, сказал усатый. — Если крикнешь или… в общем, заговоришь, я должен исполнить приказ. — Он упер в девичью спину жесткое дуло нагана.

Софья прикусила язык. Ясно, что казак действует по продуманному кем-то расписанию. И говорить с ним об отступлениях от этого плана — бесполезная трата времени. Конечно, если случайно они не наткнутся на таких же народных армейцев, только из другой банды, и не примут их за ее «хвост», доставят связную к Буркову. Иначе…

Чья-то медвежья лапа загребла ее ладонь, и они довольно быстро зашагали дальше. Сзади она улавливала на своем затылке все учащающееся жаркое дыхание Филиппа, который нет-нет да напоминал о своем существовании прикосновением к спине револьвера.

Шли они не очень долго. И как поняла Софья, пришли не в погреб или в блиндаж и даже не в землянку, а в настоящий дом, с верандой, с крыльцом в четыре ступеньки. Но глаза ей развязали, лишь когда ввели в комнату.

Яркий свет девятилинейной двухфитильной лампы заливал помещение чуть голубоватым светом. На миг ослепленная контрастом она крепко зажмурила глаза.

А когда вновь открыла, обратила внимание не на освещенность комнаты, а на красивую женщину с черным венцом из косы на голове и в черном креповом платье с высоким, наглухо застегнутым воротником, отделанным белой кружевной каймой. Строгое платье ярко очерчивало линии стройной фигуры, подчеркивая приятную умеренность форм. Женщина смотрела на Софью, как показалось, участливо-сострадательно, в надежде своим взглядом скорее расположить гостью к себе и одновременно как бы извиниться за, может быть, излишнюю конспиративность.

Но она не приняла этого наигранного участия. Оскорбленная недоверием, дальняя родственница знаменитых шляхтичей гневными глазами искала того, кто, командуя армией, ведет себя как последний трус. И она увидела его. Крупный, плечистый, с короткой шеей и почти квадратным из-за сильно выпирающих скул задубленным лицом. Она узнала его по фотографии, которую ей показывали.

Но вида не подала, не сделала первая шаг к столу, за которым уютно восседало трое мужчин. Несмотря на то что пауза затянулась, Софья, помня ультиматум Филиппа, упрямо молчала, хотя с ее языка готовы были сорваться слова упрека.

— У нас на Руси обычай есть такой, — наконец заговорил Бурков, вперив недобрый взгляд в замкнутое лицо приведенной (а она отметила про себя, что голос у него от чрезмерного питья и курева низкий, сиплый). — Когда в дом заходят, говорят «здрасте».

Она повернулась, взглянула на усатого и его дружков, те картинно выстроились за ее спиной. Филипп, то ли не успев, то ли не думая прятать наган, машинально поднял дуло на уровень головы, но вовремя опомнился.

Однако горожанка продолжала смотреть в лицо казака. Наконец она поняла, что он не способен что-либо прочесть в ее взгляде, и выразительно приложила палец к губам. Тут только до Филиппа дошел смысл ее мимики. Немного смущаясь, он разрешил:

— Ну, факт, говори сколько хочешь.

Софья Казимировна даже не удостоила его своим вниманием. Она резко направилась к столу, не выговаривая, а швыряя в лицо этим штабным слова гнева и сарказма:

— У нас тоже, гражданин Бурков, принято здороваться при входе в дом. Но вы же доставили меня как арестантку, как задержанного лазутчика. И это после того, как познакомились с моими документами и за целый день имели возможность убедиться, что никаких чекистов, чоновцев или фараонов я с собой не привела…

— Береженого бог бережет, — прервала ее обличительный монолог хозяйка.

— Погодь, Ольга, — жестом остановил Бурков женщину. — Пусть ясновельможная паненка скажет все, что у нее на языке.

«Так это же вдова Смердова, — догадалась Софья, еще раз оглядев ладную фигуру женщины, к умному, с тонкими чертами лицу которой так не подходило обыденное слово «попадья». — Значит, я в десяти шагах от дома Буркова. Любопытно, знает ли об этом Анфиса? Неужели знает и так ловко провела меня, показывая и свою ревность и свою гордость, не позволяющую ей переступить порог поповского дома. Выходит, она коварнее и хитрее, чем я подумала о ней. Но если она знает, где отсиживается ее Веньямин свет Михайлович, почему так откровенно оставляла Филиппа в своем доме? Все-таки, очевидно, не знает. Да твоя-то какая печаль?» — наконец резко прервала свои мысли Софья и снова обратилась к Буркову, но уже без прежней злости и потому «не так желчно, менторски, скорее по-деловому:

— Если вы позволите, я присяду. — И, не ожидая, пока ей подвинут стул, гостья удобно уселась между Бурковым и свободным стулом, на который тотчас опустилась Ольга Павловна, — Я все сказала, что касалось меня лично. Теперь мне хотелось бы ввести вас в курс надвигающихся событий и познакомиться с вашей готовностью к выступлению. По нашим сведениям, вы в настоящее время располагаете эскадроном кавалерии, дюжиной тачанок, приблизительно батальоном пехоты…

При этих выкладках она обратила внимание, как удивленно вытягиваются лица сидящих за столом, как Бурков откровенно обращал взоры к Ольге Павловне, но, очевидно, не прочитав на ее лице ничего утешительного, продолжал слушать связную из губернского города. Сведения были точными, но время внесло свои коррективы. Если бы она назвала цифры две недели назад, он колесом выпятил бы грудь. Но с тех пор как после короткой схватки с чоновцами станицы Качалинской он снова скрылся в займище, не считая потерь в бою, от него ушла половина списочного состава. Правда, ушла, дав слово поддержать его, если поднимется долгожданное всеобщее восстание на Дону. Из слов Софьи Бурков понял, что в центре не знают истинного положения на местах, но разуверять связную не стал, а продолжал внимательно слушать.

Пуришкевич каждой новой фразой выказывала все больше осведомленности. Знает ли гражданин Бурков, что в станице Пашикской местный учитель Агафонов собрал под святое знамя спасения России до полка бывалых служак, а в Россошках, Рогачиках, Карповке, Береславке… хоть сегодня готовы выступить не менее двух эскадронов?

— Ну, а что же не выступают? — осторожно осведомилась вдова.

— Ждут сигнала.

— А кто же даст этот сигнал?

— Мы, — повернулась наконец к Ольге Павловне связная. — Штаб всеобщего восстания.

— И что же вы не даете? — теперь уже с явной насмешкой спрашивала Смердова.

— При таком комиссаре, — повернулась Софья к Буркову, — вы, гражданин Бурков, всегда будете биты.

— Это почему же, позвольте полюбопытствовать?

— Потому что действуете в изоляции. Как я успела заметить, ваш комиссар никому не верит.

— С чего вы взяли, что Ольга Павловна комиссар? У меня в войске и слова такого нет, не то что должности. А что не доверяет — тут есть резон. Почему это вы в Царицыне знаете про наши армии» а мы про вас первый раз слышим? И почему, если в соседних хуторах и станицах тоже готовятся к выступлению, нам не дают знать?

— Потому что все вы, гражданин Бурков, действуете на свой страх и риск. Боитесь объединения. Как же, кто-то будет мной командовать! Центр приказывает забыть на время все распри, междоусобицы, объединить силы под знаменем освобождения Советов от засилья большевиков. Если вы принимаете наш лозунг, я изложу вам программу действий.

Бурков выразительно обменялся взглядами с товарищами и с Ольгой Павловной. Все дали добро.

Она сказала, что начало выступления приурочено к празднованию годовщины Октября. До этого времени желательно никаких вылазок не предпринимать, копить силы, отрабатывать технику боя, собирать оружие. Кстати, это больной вопрос. Центру известно, что Бурков напал по весне на эшелон с вооружением и запасся с избытком винтовками. Центр предлагает ему обменять винтовки на боеприпасы, если в таковых он нуждается.

— Есть нужда, — признался атаман. — И про винтовки центру достоверно известно. Так что давайте баш на баш. Винтовка — ящик патронов.

Гостья вдруг весело засмеялась. Впервые за весь вечер в этой светлой, хорошо меблированной комнате раздался такой чистый, неподдельный смех. Он обескуражил обитателей гостиной. Они недоуменно переглянулись.

— Ну вот и первая осечка, — добродушно сказала Софья, протягивая руку Буркову. — По рукам.

— Какая осечка? — поддаваясь обаянию юности, тоже улыбнулся Бурков в надежде, что за такой открытостью не может таиться подвоха. Он протянул ей свою руку и сказал, как скрепил печатью договор:

— Мое слово — закон.

— Говорили, что вы скряга, — удовлетворила она любопытство атамана. — Говорили, меньше, чем на два ящика, не согласитесь.

— Продешевил, выходит, Венечка, — поддела его попадья, почуявшая, что ее главком начинает подпадать под влияние горожанки, которая не может сравниться с нею красотой, но умом и обаянием достойно может потягаться, а искренностью, восторженностью может заразить кого угодно.

Она сама ведь начинала с горячей агитации среди сверстников из семей среднего достатка, среди рабочей молодежи, посещающей оркестр народных инструментов при администрации летнего сада. В ту пору она верила, что только такая решительная робеспьеровская партия, каковой считала себя партия эсеров, способна создать республику равенства, справедливости, всеобщего благоденствия. Но после того, как среди ее книг жандармы обнаружили несколько листовок, текст которых был далек от прославления существующего в России режима, и она была приглашена в тайное отделение, Ольга затаила в себе лютую ненависть к краснобаям из своей партии и к жандармам. К первым — за то, что на словах они слыли бескорыстными борцами за народное счастье, а на деле чуть ли не вся партийная верхушка была тайной агентурой жандармерии, а ко вторым — за то, что они так ловко, так иезуитски расставили капканы во время ее допроса, что она, глубоко презирая себя, рассказывала все, что ей было известно о нелегальной деятельности группы. Именно после этой трагедии она встретилась с Трифоном Смердовым и, не оглядываясь, не раздумывая, выскочила за него замуж, искренне полагая, что заботы мужа станут ее заботами..

Но мечте не суждено было сбыться. То есть не до конца. И вот волею судьбы она снова втянута в водоворот великих политических событий. Не просто втянута в них, а играет определенную роль. Ольга была уверена, что ее показания, данные жандармам, давным-давно превратились в пепел и развеяны над холодными волнами Невы. Значит, она свободна от всех вытекающих из того допроса обязательств и может начинать новую жизнь.

Она и начала ее, поближе познакомившись с есаулом Вениамином Бурковым. Теперь, два года спустя, Ольга все чаще задумывается над своим будущим. И видится оно не радужным, не светлым, а мрачным, все чаще за тюремной решеткой, а иногда и над могильным рвом под дулами винтовок. Вот почему последние ночи умоляет она Веню бросить все и всех, забрать золотишко, выправить у нужных людей документы и махнуть в Москву или Петроград. Чем больше город, тем легче в нем затеряться. Ну не хочешь в столицы, заберемся в сибирскую глухомань… И вроде заколебался Бурков, стал даже советоваться, куда лучше скрыться, что, кроме золота и драгоценностей, взять с собой в новую жизнь… А тут, на тебе, как с неба свалилась представительница какого-то эсеровского центра. Морочит голову, подбивает на новое выступление. Ольга знала, что настроение центра совпало с желанием Буркова. В минуты особого откровения признавался он своей желанной, что мечтает на прощанье устроить в округе такой фейерверк, какого еще никто и никогда не устраивал. Но она всячески отговаривала любимого от вандализма, потому что понимала: после такого выпада не будет Буркову нигде и ни в какие годы пощады, рано или поздно его найдут и поставят к стенке, а заодно с ним могут прихватить и ее. Сейчас еще оставался какой-то шанс на жизнь. Советская власть обещает сохранить ее всем, кто, осознав свое отступничество, явится с повинной. Пусть Бурков не явится, потому что не очень верит в амнистию для себя и подобных себе, но он после обнародования решения местного Совета ничего плохого новой власти не сделал, точнее попросту бездельничал… Смехотворная армия его давным-давно рассыпалась. Многие, узнав о помиловании, бросили винтовки и, даже не опасаясь получить пулю в спину, ушли к своим семьям, к родным дворам, другие, видя колебания есаула, предали его и подались в соседние банды, третьи, оставшиеся с Бурковым, как и атаман чего-то выжидали… И вот дождались.

А между тем за столом завершался торг.

— Значит, договорились: в субботу ваши люди привозят на базар сено. Половину — в Трехостровскую, половину — в Береславку, — подытоживала деловую встречу Софья Казимировна Пуришкевич, овладев инициативой.

Это Ольга Павловна почувствовала по ее тону, по оживленному блеску в голубых глазах, каковой загорается лишь в случае успеха.

— А пароль будет?

— Обязательно. Наши люди подойдут и, допустим, спросят: «Уж не Вениамин ли Бурков столько накосил?»

— Нет, нет, — испугалась вдовствующая попадья. — Не надо упоминать его фамилию. Ею казачки детишек пугают…

— И правда, — прохрипел Бурков, — давайте что-либо другое придумаем.

Сошлись на простом и не вызывающем подозрения. Подошедший возьмет быка за рога: «Если за миллион продашь, поехали», — обозник ответит: «Если еще любую половину накинешь, тогда поеду». А уж детали — куда везти, где менять винтовки на патроны — уточнятся по ходу торга.

Когда прощались в сенцах, Бурков, с надеждой глядя в глаза связной, высказал заветное:

— Если в центре решат, что нам нужны комиссары, то передай мою просьбу: пусть сюда направят тебя.

— А как же Ольга Павловна?

— Какой она комиссар, — сморщился, как от зубного зуда, бывший есаул. — Одно слово «попадья». Стреножила меня, проклятая. Вот ты — другое дело. Ты из нашего роду-племени. Что задумано — нужно довести до конца. Или — или.

— Спасибо за похвалу, — протянула маленькую крепкую руку связная. — Непременно нужно доводить до конца.

На следующее утро Софья двинулась в соседние хутора: может быть, они окажутся удачливее для девушки из города, желающей обменять французский пеньюар, оренбургский платок, бухарский шелковый отрез на хлеб, просо, сало…

Через два часа пути, в нелюдимой балке близ леска ее задержал наряд чоновцев. Девицу с подозрительным буржуйским ассортиментом для обмена посадили на коня и с сопровождающим отправили до ближайшего разъезда, а оттуда первым же проходящим поездом в Царицын, к товарищу Чугунову.

В назначенное утро на базаре Береславки и Трехостровской чоновцы встретили условленным паролем людей Буркова. Приблизительно в это же время в доме гражданки Смердовой была взята без шума и выстрелов вся головка «народной» армии.

Никто из станичников не пожелал проводить земляка в дальний путь. Лишь Анфиса, сложив на груди сильные руки, с тоской глядела, как заколачиваются двери и ставни поповского дома, в тайниках которого — Буркова даст голову на отсечение, если не так, теперь пропадет несметное богатство.

Бурков от всего открещивался до тех пор, пока ему не показали среди состава эсеровского «центра», арестованного на днях, «связную» Софью Казимировну Пуришкевич, а по настоящим документам-сотрудницу отдела губчека по борьбе с бандитизмом Людмилу Ивановну Мартынову.