Съевшие яблоко

Блок 1. За отцов своих

"…большие съели яблоко и познали добро и зло и стали "яко бози". Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще ни в чем не виновны. Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко. Любишь ты деток, Алеша? "

Ф. Достоевский "Братья Карамазовы".

1

Подъезд не спал и спать не собирался. Хлопали двери, шаркали ноги, громкие голоса обсуждали происшествие. В заплеванном, загаженном и покрытом окурками коридоре, насквозь провонявшем кошачьей мочой, сновали мальчишки. Они бегали с нижних этажей наверх и пытались заглянуть в дверь пятьдесят седьмой, но оттуда их гоняли опера.

Старая хрущевка не претендовала на звание дома высокой культуры быта. В подвале круглогодично стояла вода, отчего несло душной сыростью, вокруг батарей клубился пар и никогда не переводились комары. На чердаке зимовали бомжи. Окна в коридорах сильно сквозили и потому соседки сплетничали не на лестничных клетках, а на кухнях. Запивая чаем щекочущие нервы подробности. По большей части надуманные. Даже старуха с первого этажа, которая в силу своего преклонного возраста уже несколько месяцев не выходила из квартиры, обрастая грязью и кошками, высунулась за дверь, а потом и выползла в коридор — ее, как и всех, гнало любопытство.

И в каждом обсуждении соседи сходились на одном — такого и следовало ожидать.

— Вадик, не ходи на улицу, там холодно! — полная женщина в линялом халате перегнулась через перила, и зычный голос разнесся по лестничным пролетам до самого чердака. Привычный к таким окрикам мальчишка лет десяти внимания на мать не обратил. Тем более, что кричала она для порядка, больше интересуясь беседой с соседкой, — сто раз говорила, убивать надо эту пьянь! Курва — проблядовала всю жизнь, вот и допрыгалась. Хорошо еще, не успела дом спалить, от такой чего хочешь можно ожидать.

— Да, споила мужика, а теперь еще под тюрьму подвела.

Сергеич, конечно, и до сожительницы пил не просыхая, но Вероника из сорок девятой была не замужем, а потому соседки отнеслись к ее словам сочувственно и не возразили.

— Водки надо меньше жрать, — скрипуче припечатала старуха с первого этажа. Косынка, по-деревенски повязанная на ее голове, для лучшей слышимости была завернута за ухо, вызывающе оттопыривая его в сторону.

Против такого утверждения поспорить было сложно, что не мешало некоторым особо сочувствующим уже выпить "за упокой" в тишине своих кухонь.

В этот момент где-то наверху хлопнула дверь и по лестнице начали медленно спускаться санитары в сине-оранжевых куртках, держа в руках носилки с черным закрытым мешком. Женщины торопливо отступили в дверные проемы, проводив их взглядами, мать Вадика суеверно перекрестилась.

На какое-то время все замолчали, пока внизу не хлопнула дверь подъезда и не послышалось тарахтение Газели скорой помощи.

Дебошира Сергеича увезли еще пару часов назад. Опера даже не озаботились доскональным осмотром места происшествия, бланк кое-как заполнили и довольно. В маленьком, нищем и повально пьющем провинциальном городе только такие преступления и случались. Задержанный, когда его выводили, громко крыл всех матом и вырывался, за что его пару раз приложили по почкам. Потом заломили руки и сволокли вниз по лестнице. Под таким градусом Сергеич вряд ли помнил, как этим вечером двумя неприцельными, но меткими ударами зарезал пьяную сожительницу. Хорошо хоть не на глазах несовершеннолетней дочери, которая пришла уже после приезда скорой и трупа не увидела. Впрочем, дочь была не его — той исполнилось уже тринадцать, а он жил с Анной всего год.

После отъезда скорой, когда главные события уже произошли, женщины тоже поднялись наверх, заглянуть в приоткрытую дверь пятьдесят седьмой.

Но не увидели практически ничего, за исключением мелькнувшей в проеме широкой синей спины Любови Анатольевны.

Анатольевну или — как ее "любовно" звали за глаза — "коня с яйцами" знали все. Даже те, кто в "контингент" не входил и дел с ней не имел. Здоровенная могучая баба говорила басом и исключительно матом, от чего не могли отучить ее ни должностные инструкции, ни взыскания. Носила шапку-папаху и широкий кожаный ремень. Закручивала густые волосы в луковицу на самой макушке. И до смешного серьезно относилась к своей должности. Над Анатольевной насмехались все: и хорошо одетые надушенные адвокатессы, приходящие за справками, и коллеги-мужчины, и даже подведомственные.

Участковая расстегнула пряжку ремня, ослабив удавку на животе, и опустилась на жалобно скрипнувший стул. Рядом уже сидела кислая, сдерживающая зевоту, представительница органов опеки и попечительства. Той не терпелось уйти, но приходилось ждать машину, в доме оставалась дочь потерпевшей — ее надо было забирать.

Сама девочка на взрослых не смотрела, но и в истерике по поводу потери матери не билась. То ли покойница-алкоголичка не вызывала у нее добрых чувств, то ли она не могла плакать при посторонних. Невысокая, худощавая, неряшливо одетая и похожая на шпанистого мальчишку она прятала лицо, надвинув несвежую кепку-бейсболку на самые глаза. И посылала в стену мяч, попеременно отбивая его то руками, то ногами в полосатых носках с дырами на пятках.

Мяч настойчиво и неумолчно колотил по комнате: стена — пол — удар — стена — потолок — удар… бам-бам-бам…

— Он ей отец? — полноватая одышливая соцработница поставила роспись на бланке и взялась за следующий лист.

Бам-бам-бам.

— Да хули, какой отец! — голос Любови Анатольевны зазвенел такой густотой, что ее собеседница вздрогнула — представительница органов опеки не терпела мата, — блядь же блядью, давала направо-налево. Кто поил с тем и еблась. Одна мотня знает от кого рожала.

Бам-бам-бам!

— То есть официально отца нет? — дотошно уточнила соцработница.

— А да хуй его знает, вроде и замужем была. Не помню я, разве всех этих шалашовок упомнишь… — Бам-бам-бам. Участковая коротко повернула голову и рявкнула, — да прекрати ты!

Мяч на секунду замер в ловких руках тринадцатилетней хозяйки. Но она тут же снова пустила его в методичный путь: бам-бам…

Участковая поморщилась, но больше ввязываться не стала.

— Вы тут часто бывали? — работница органов опеки скучала и была не прочь поболтать.

— А хули мне тут бывать? — Анатольевна махнула лопатообразной ладонью — таким рукам могли позавидовать здоровые мужики — и припечатала ею стол, — у меня в одном этом доме три сидельца. Этой ебаной бляди мне не хватало. Если тут каждую шалаву воспитывать — своих детей не увидишь.

Мягкая и интеллигентная работница соц опеки передернулась от мысли, что у бабы-коня имеются муж и дети. А ведь правда имелись.

— Ну вот потому и труп теперь, — будто невзначай вполголоса заметила женщина, но участковая ее не расслышала и потому не обиделась. Вместо этого горячо продолжая:

— Она так-то ничего, работала. Ну мало ли, кто не выпивает?! Бывает за день намотаешься, сама придешь остограммишься, только так и спишь!

Весь этот диалог велся в присутствии тринадцатилетней девочки, едва потерявшей мать, но это никого не смущало. Баба-конь с каким-то даже пониманием пожала плечами:

— А эти пока шары не зальют — тихие. Ну ясное дело, как нажрутся куролесят, ну так контингент такой. Я…

Но тут ее прервали, в дверь заглянул молоденький покрытый прыщами и веснушками водила:

— Вероника Павловна, я подъехал, внизу машина.

— Да-да, Вадик, спасибо, — засуетилась и засобиралась соцработница, обрадовавшись случаю избавиться от словоохотливой собеседницы, которую так неосторожно втянула в разговор.

Участковая тоже поднялась, почти доставая макушкой до люстры, и всем своим массивным телом повернулась к сидящей на продавленной тахте девочке:

— Ты вещи-то собрала?

Та не обернулась. Но Любовь Анатольевна уже отвлеклась и нахмурилась:

— Слушайте, так у них вроде пацан еще был. — И глянув на озадаченное лицо соц работницы, снова водрузила на стол чемодан, распахнула и принялась рыться по отделениям в поисках паспорта потерпевшей. — Да вот, точно был. — Раскрыла, шлепнула по странице пальцем и недоумевающе огляделась по сторонам, — а где? — будто ожидала увидеть еще одного ребенка, смиренно ожидающего в углу. Не увидела и опять глянула на девочку. Но та продолжала действовать на нервы, стуча мячом. И только по скривившимся на мгновение уголкам тонкогубого плотносжатого рта было заметно, что разговор взрослых она слушает. И реагирует.

Женщина из соцопеки поспешно натянула на лицо фальшиво-приторную улыбку и подсела к девочке:

— Тебя как зовут? — и сама удивилась. Десять бланков заполнила, а имя в памяти не отложилось. Впрочем, тут же себя и успокоила: сколько у нее за день тех детей. Того привези — этого отвези, тех оформи. Немудрено запутаться.

Девчонка впервые коротко и зло скосила на нее глаза, но тут же снова отвернулась:

— В бумажках у себя посмотрите.

Мяч продолжил свое монотонное путешествие.

Привычная ко всему женщина сглотнула неприязнь, на секунду задумалась и тут же вспомнила: Лиза. Точно Лиза — Елизавета Станиславовна Романова. И улыбнулась еще добрее:

— Лиза, а где твой брат?

Девчонка поймала мяч, мимолетно выпростав из слишком длинных рукавов худые смуглые руки с ободранными пальцами и костлявыми запястьями и тут же спрятав обратно.

— Вам надо, вы и ищите. — И ловко отбила мяч ногой.

Женщина разочарованно поднялась.

— Может у родственников у кого? — подошла и вполголоса заговорила с участковой, — вы родственников знаете?

— Хули тут родственников искать?! Давай соседей поспрошаем. — И раздраженно, уже будто сама с собой продолжила, — ебаны блядь, до утра в этом притоне торчать. Дома дети, мужик в постели. А эти выблядки пьют и пьют, покоя никакого нет…

— Может сначала в комнате посмотрим? — соцработница с сомнением пожала плечами, — спрятаться мог.

И принялась нелепо оглядывать комнаты. Зашла в спальню, за занавеской посмотрела, в шкафу. Баба-конь зачем-то поискала в туалете, хотя туда уже три раза заходил приезжавший на место происшествия следователь, представительница соц опеки и даже сама участковая.

В дверях любопытно мялись соседки. Девочка-Лиза продолжала вертеть мяч, кося глаза по сторонам и наблюдая за поисками. Не выказывая впрочем ни раздражения, ни желания помочь.

Только когда баба-конь принялась открывать все подряд дверцы старой еще советской стенки, девчонка как-то особенно сильно толкнула мяч. Он громко ударился о стену, отлетел под другим углом, не вернувшись в руки, и заскакал по комнате в коридор. Бам-бряк-бряк-бам …

Лиза же вдруг резко зло бросила:

— Ян, вылазь!

Под тахтой послышалось копошение, девчонка быстро нагнулась и, стремительно сунув руку под свисающий до полу плед, поймала маленькую детскую лодыжку. Дернула и из-под кровати показалась ножка ребенка в слишком большом для него носке. Мальчик сдавленно завозился и видимо за что-то уцепился, потому что Лиза раздраженно выдохнула и на этот раз дернула посильнее, выволакивая его на свет.

На мгновение мелькнули широко распахнутые глаза, а потом малыш по виду не старше двух лет жалобно пискнул и изо всех сил прижался к сестре, пряча личико в складках ее порядком заношенной олимпийки.

2

На поминках, состоявшихся, как и положено, сразу после похорон, Денис Матвеевич Савельев маялся, чувствуя себя бабой на самоваре — его посадили во главе стола, будто жениха на свадьбе. Уже немолодой московский профессор, преподаватель философии — интеллигент в третьем поколении, он сидел среди этих людей и не находил себе покоя.

Поминки проходили весело. Разговаривали приглашенные громко, жестикулировали активно, то смеялись — то переругивались. В общем, вели себя совершенно несоответственно ситуации. Ели жадно и торопливо. Кто-то принес баян, теперь стоящий у стены, и Денис Матвеевич с содроганием ожидал, когда "поминающие" дойдут до кондиции, позволяющей запеть.

Сам он только из вежливости и уважения к усопшей заставил себя опрокинуть стопку сомнительного качества водки, и уже чувствовал недоброе жжение в желудке. Алкоголя на столах было гораздо больше, чем всего остального. Хотя Денис Матвеевич не помнил, чтобы заказывал на поминальный стол столько дешевой водки.

Впрочем, никого кроме него качество спиртного кажется не смущало. Съев по положенной ложке кутьи и по куску постного пирога, народ принялся делать то, ради чего собрался — опрокидывать стопки одну за другой. Причем от мужчин не отставали и женщины — по большей части тучные немолодые тетки, обтянувшие неэстетичные складки маловатыми платьями. На их одутловатых ногах красовались туфли на каблуках, лица были ярко накрашены, волосы нелепо накручены наверх, отчего повязанные черными платками головы приняли карикатурные формы — наряжались как на праздник. Они активно размахивали руками и пьяненько-жеманно смеялись.

В зале стоял душный запах водки, пота и перегара.

— Денис Матвеевич, а что это вы не кушаете? Давайте-ка я вам пирожка положу. Они у нас вкусные, — женщина справа хихикнула, показав полный рот золотых зубов. Профессор отчетливо помнил, что полчаса назад она была кислой и скучливой, но после нескольких рюмок повеселела до полной неформальности и, то и дело, норовила фамильярно пристроить толстую руку на спинку стула московского гостя. Потчуя, женщина положила профессору на тарелку кусок пирога, купленного за его же деньги. И выжидающе улыбнулась, требуя благодарности. Волосы ее были выкрашены в желтовато-белый цвет, и отросшие на несколько сантиметров черные корни неприятно резали глаз. Она моргала слипшимися ресницами, с очевидной игривостью заглядывая профессору в лицо и тот с трудом удерживался, чтобы не отодвинуться вместе со стулом. Похоже она даже заигрывала. И пораженный этой отвратительной мыслью Денис Матвеевич поспешно, через силу выдавив дежурное "спасибо", отвернулся, дабы собеседница не увидела брезгливого выражения его лица.

"Горько, горько!"

Один только профессор, причем не в первый уже раз, подпрыгнул от раздавшихся за стенкой громовых криков. Поминки проходили в актовом зале местной школы, а в соседствующей с ним столовой шумела веселая свадьба. Другое свободное помещение в такие короткие сроки в городке найти не удалось. Хотя, по правде говоря, мероприятия мало чем отличались друг от друга.

Столичный профессор все сильнее чувствовал себя не в своей тарелке. Если бы не звонок "тети Тамары", он бы никогда не приехал и даже не узнал об этом погребении. Собственную дальнюю родственницу Тамару Алексеевну он толком не помнил, но в молодости незамужняя бездетная Тома прожила у них в Подмосковье почти три года, помогая нянчить маленького Дениса, и покойная мать любила об этом вспоминать. Поэтому не приехать на похороны внучатой племянницы тети Томы было неудобно. Хотя саму умершую — Анну, приходящуюся ему троюродной сестрой, Денис Матвеевич видел всего три раза в жизни, последний из которых был лет десять назад.

— Вот кто-то с горочки спустился…

Денис Матвеевич даже не сразу понял, что на этот раз пение раздалось не за стенкой, а прямо тут — за столом.

Щуплый мужичонка неопределенного возраста в слишком большом для его худосочных плеч пиджаке звучно припечатал стол опустевшей стопкой и громоподобным, неожиданным для такого тщедушного тела голосом запел. Женщина, сидящая рядом, ткнула мужичка локтем, и на секунду тот разочарованно умолк, однако, почти сразу же встрепенулся, вскочил на ноги и подхватил заново наполненную стопку. Рукав пиджака на его высоко поднятой руке задрался, явив окружающим не только татуированные пальцы, но и кисти. И громоподобно возгласил:

— А давайте выпьем за дорогого Дениса Матвеевича.

Женщины согласно загомонили, поворачиваясь к московскому гостю, улыбаясь и обдавая ароматами перегара. И дружно опрокинули.

Профессор пошел пятнами. Ему остро захотелось уйти, не дожидаясь окончания действа. Тем более, что свою роль он уже выполнил — он все оплатил.

О том, что вызвонили его ради денег, Денис Матвеевич догадался сразу по приезде. Бестактный намек прозвучал, едва он сошел с поезда. И за последние сутки разной дальности родственники обращались к нему с похожей просьбой трижды. Один немолодой мужичок, приходящийся то ли троюродным братом, то ли двоюродным дядей и которого Денис Матвеевич смутно помнил, даже исхитрился выцыганить у профессора три тысячи в долг. Безвозвратный естественно.

Ни похороны, ни поминки никто до него не организовал и не оплатил. Родственники кивали друг на друга, и все как один униженно и жалостливо отнекивались, ссылаясь на безденежье, отсутствие достойной работы и козни мирового империализма. Плюнуть и развернуться интеллигентный Денис Матвеевич не мог — будучи человеком хоть и не состоятельным, но сложившимся, да еще и столичным. Выросший в интеллигентской среде, он с детства впитал легкое чувство стыда и ответственности перед люмпен-пролетариатом. Потому, подавив недоверие и раздражение, из собственного кармана оплатил все положеное. Спасибо ему никто не сказал.

— Денис Матвеевич, не обращайте внимания, — женщина бесшумно образовавшаяся рядом с ним казалась несколько интеллигентнее прочих и, кажется, приходилась усопшей теткой. Она тоже была уже пьяненькая и оттого любила весь мир. — Знаете, — она с несколько наигранным умилением посмотрела на веселящихся родственников, — вот все им прощаю. Потому что родные. Может и не очень воспитанные, но вот поверьте на слово, такие добрые люди, они ведь не часто встречаются. В Москве таких не бывает, у вас там все… — трагически всплестнула рукой и смахнула нетрезвую слезу, — а у вас братья сестры есть? Нет? Как жалко. Это ведь самое главное в жизни. Самые близкие, дорогие.

Денис Матвеевич почувствовал легкую дурноту.

Вспомнилось, как два часа назад на кладбище, он шел позади этой женщины. И своими ушами слышал, как она переругивалась с "близкими и дорогими". Родственники покойной медленно, спотыкаясь на колдобинах следовали за гробом. И злым свистящим шепотом делили квартиру.

— Мать третий год не ходит, а ты хоть бы навестить пришел.

Брат тетки — шебутной парень, по виду моложе лет на десять, а то и пятнадцать, огрызнулся:

— Нужна тебе мать. Можно подумать из большой любви обхаживаешь. На квартиру Анькину метишь.

— Я тебе о матери, а ты о квартире. Ничего святого, — и, противореча себе, взъярилась, — что там делить?! Квартира-то дерьмо дерьмом.

Парень тут же ухватился за сестрину оплошность:

— А если дерьмо — мне отдай и дело с концом.

— Щас тебе… да ты все уже пропил, а я…

Дальше Денис Матвеевич не слушал, отошел из брезгливости. И сейчас несколько неприязненно покосился на тетку, памятуя какими глазами она тогда смотрела на своего брата и какими словами его крыла. Но женщина этого взгляда не заметила.

— Надо всегда родных держаться. Только за родных, — тяжело вздохнула, будто сокрушаясь о чем-то, — деньги эти все… цацки… вот оно же все приходит и уходит…

Но тут Денис Матвеевич неожиданно для самого себя ее перебил:

— А что будет с их отцом?

Тетка, потерявшая нить монолога, опешила и заморгала ресницами, густой тональный крем на ее лице свалялся, еще сильнее привлекая внимание к глубоким морщинам.

— С кем?

Непривычный к таким разговорам профессор сконфузился:

— Ну, — он неопределенно повел рукой, — супруг Анны. Которого посадили.

— А… — лицо тетки приняло ожесточенное и вместе с тем удовлетворенное выражение. Она придвинулась ближе и горячо зачастила, — да вы что, какой он им отец. Она хахалей меняла, койка остыть не успевала. Лизкин-то папаша сгинул еще лет десять назад. Как по мне, так подох где-то уже. Все они пропащие. Прости меня господи, — торопливо и неискренне перекрестилась, отчего Дениса Матвеевича передернуло, — Анька-то со всеми подряд — со всеми подряд, — тетка доверительно покивала, — конечно, нехорошо так о покойниках, но из песни слов как говорится… парня вообще неизвестно от кого прижила.

Тетка интеллигентно — вилкой Дениса Матвеевича — взяла с тарелки кусок нарезанного огурца, сунула в рот и сочно захрустела.

— А этот в том году только появился. Ничего вообще был мужик, — задумчиво покачала головой, — работящий. Только пили они страшно, — и махнула рукой, — да он же дважды судимый.

Голова Дениса Матвеевича шла кругом от подробностей: кто когда сидел, с кем гулял, от кого рожал. Лица сменяли друг друга, почему-то оставляя абсолютно одинаковое впечатление и совершенно сливаясь в сознании. С каждым часом эти невыразимые поминки становились все тягостнее. Говорить с этими людьми ему было не о чем, он их не знал и, по-правде говоря, не хотел знать. А покойная Анна от них ничем не отличалась, пропив всю жизнь и непонятно как и от кого родив двоих детей.

Однако, прежде, чем Денис Матвеевич вышел на улицу, вдохнул теплого и чистого весеннего воздуха и, очистившись, навсегда забыл о провинциальной родне, он случайно, краем уха услышал разговор, неожиданно изменивший все. Диалог этот своей простотой и обыденностью странным образом поразил немолодого профессора.

Одной из говоривших была та самая "интеллигентная" тетка, не поделившая с братом квартиру. Второй, малопривлекательная старуха с луковицей на голове и пустым, почти беззубым ртом.

— А детей-то как из квартиры выписать? — старуха развязала узелок под подбородком, сняла с головы черный платок и, бережно его свернув, убрала в засаленный пакетик и только потом в сумку. — Дети же. Разве ж их выпишут?

Тетка смерила старуху коротким высокомерно-снисходительным взглядом и с брезгливой гримасой бросила:

— А чего их выписывать? Их же в детдом. — Быстро перекрестилась и сунула в пакет небольшой портретик покойной Анны. — Там до восемнадцати держат. А взрослым уже хрен — ничего не обломится, пусть даже не рыпаются! — в голосе женщины впервые зазвучала неподдельная искренность — она вскипела злобным негодованием. — Анька к квартире никакого отношения не имела. Пусть спасибо скажут, что столько лет жили задарма. Квартира материна, значит нам и достанется. — И звучно припечатала ладонью по столу.

Пока она это говорила Денис Матвеевич успел взяться за ручку двери. Теперь не открыть ее и не выйти было уже неудобно, хотя разговор и вызвал у него жгучее желание обернуться и посмотреть женщинам в глаза.

— Только я как подумаю, что квартиру с Владом делить придется…

Дверь звучно хлопнула за спиной профессора, но последние слова тетки успели долететь до слуха Дениса Матвеевича:

— Удавила бы выблядка, тоже мать непонятно от кого рожала, да я бы…

Теперь уже не радовал ни конец поминок, ни весенний воздух. Даже показалось, что и он пропитан перегаром. Все что ни попадало в эту проклятую богом дыру — сгнивало и пропадало бесследно. Дети повторяли судьбу родителей, те дедов. А судьба двух ребят, вот этих конкретных детей, оказавшихся в детдоме, не волновала никого.

И вдруг, вдохнув полной грудью, приосанившись, Денис Матвеевич Савельев почувствовал, что именно он тот единственный человек, который не может пройти мимо и остаться безучастным.

3.

На следующий день Денис Матвеевич отправился в заведение со страшным названием "Изолятор временного содержания". Отправился скорее по велению совести, нежели души. Душа его молчала, ибо за всю прошедшую жизнь профессор дел с детьми ни разу не имел. И ничего о них не знал.

В "изоляторе" быстро выяснилось, что до него желания взять ребят действительно никто не выказал.

Следующие два месяца профессор бегал по инстанциям. Он собирал справки, доказывал, что не болен СПИДом и гепатитом, имеет собственное жилье. Два месяца таскался в провинцию, вместо того, чтобы ездить на дачу — и его ирисы успели отцвести, оставив профессору только пустые головки, превратившиеся в склизкие желейные кляксы, истекающие грязным сизым соком.

И даже в университете был вынужден чуть не каждую неделю брать отгула и отправлять читать лекции аспирантов, чего очень не любил, считая за халтуру. Пятидесятилетнему профессору, привыкшему к оседлому размеренному образу жизни, комфорту, распорядку и выходным на даче все это давалось нелегко. И он даже начал втайне, совсем чуть-чуть, но гордиться самопожертвованием, на которое отважился.

Забрать детей Денис Матвеевич смог только к лету. Хотя еще не успел установить с ними контакта — на это как-то не хватило времени.

Нелюдимая и настороженная Лиза с самого начала смотрела угрюмо. Разговаривать не желала, и постоянно крутила что-то в длинных, ободранных, покрытых царапинами пальцах. Жидкий хвостик несвежих каштановых волос она прятала под кепкой, одевалась в старые великоватые свитера и джинсы, и Денис Матвеевич к собственному стыду еще весной при первой встрече перепутал и принял ее за мальчика. Тогда он еще не запомнил кто из детей старше. А от тринадцатилетнего ребенка требовалось формальное согласие.

Лиза, выслушав, коротко глянула, сунула руки глубоко в карманы джинсов и скупо бросила:

— Мне плевать.

Ответ сочли за положительный и процедура установления попечительства над старшей Лизой и опеки над двухлетним Яном была начата. Фамилию свою Денис Матвеевич детям не навязывал, на денежные средства и жилплощадь, вызвавшую столько споров, не претендовал.

Яна он впервые увидел у дверей изолятора, в день, когда приехал окончательно забирать их в Москву. Лиза стояла на крыльце, сжимая в руках маленькую, полупустую спортивную сумку. А мальчик жался к сестре, крепко стиснув пальчиками ее штанину, и выглядывал из-за ног девочки только краем глаза. На скуластую носатую Лизу он был совсем не похож. Ян оказался светленьким — русым, с легкими как пух, давно не стриженными волосами и блестящими неславянского разреза глазами — тоже светло-серыми. Про себя профессор подивился претенциозному нерусскому имени ребенка, но, должно быть, их матери оно казалось красивым. Денис Матвеевич давно пришел к выводу, что самые вычурные кричащие имена дают своим детям именно такие люди, как покойная алкоголичка Анна, едва окончившая общеобразовательную школу и если и работавшая, то только временной продавщицей в ночном киоске.

При встрече Денис Матвеевич скомкано поздоровался, принял полупустую сумку, и протянул руку погладить мальчика по макушке, потому что счел это своевременным и уместным. Но на полпути забыл, что хотел сделать и суетливо попросил детей поторапливаться. Он волновался.

Захолустный городок профессор покидал без сожалений и от души надеялся, что мелькающие за окном купе дома и полуразвалившиеся склады видит в последний раз.

Дети тоже особых эмоций не проявили. За всю дорогу в поезде и пригородной электричке они не проговорили почти ни слова. Лиза равнодушно пялилась в окно, а маленький Ян не спускал глаз с сестры. На вопросы обращенные к ним отвечала всегда девочка, делала она это без особого воодушевления и глаза поднимала редко. Денис Матвеевич в свою очередь тоже не знал о чем говорить и потому молчал до самой Балашихи.

Родное Подмосковье встретило сыростью и слякотью.

Дорожки в сквере у дома развезло, накрапывал мелкий колючий дождь, и дети оскальзывались на липком месиве. До квартиры добрались грязные и уставшие.

А прихожая Дениса Матвеевича сияла чистотой.

Он привык блюсти своей дом так, чтобы не стыдно было в любую минуту принять гостей. И хотя сюда редко заходили посторонние, профессор привычек своих не менял и поблажек себе не давал. Вешалка была пуста — куртки аккуратно убирались в шкаф, обувь рассортировывалась по клеткам обувницы, зеркало у тумбочки сияло. А уложенный на полу коврик за многие годы едва ли сдвинулся на сантиметр.

Лиза неуверенно переступила порог, таща за руку братишку. Встала у самой двери и бросила на пол сумку.

Профессор занервничал. Почему-то раньше он об этом совсем не думал. Но у Лизы были очень грязные кеды, с которых стекала вода. Да и у куртки ее тоже оказались забрызганными и запыленными рукава.

А эта сумка за ночь в поезде, после детдома густо пропиталась удушливой вонью общепитовской столовой, табака и аммиака. И это приторное зловоние сразу принялось расползаться, портя свежий воздух квартиры.

Денис Матвеевич с поспешностью наклонившись подхватил ее. Сумку необходимо было выстирать, а еще лучше сразу выкинуть. А пока хотя бы отнести за закрытую дверь детской комнаты.

Детской теперь звалась его собственная спальня, которую профессор великодушно отвел детям. Решив, что сам довольствуется диваном в большой комнате, которая раньше служила залом, библиотекой и кабинетом. Она была больше, но спать там оказалось неуютно. И Денис Матвеевич посчитал неудобным селить в этой комнате гостей.

Он уже собирался отнести так нервировавшую его сумку в дальнюю — детскую — спальню, как опомнился и обернулся:

— Только обувь, обувь снимите. И с коврика не сходите!

Но Лиза одной ногой уже стояла на паркете и грязь с ее потертых кед оставила длинные черные следы. Девочка замерла, глядя на ноги. Молча, не поднимая головы, сделала шаг назад. Где неловко устроившись на коврике не развязывая стянула расхлябанные кеды.

Следом привычно принялась вытряхивать из одежек маленького брата. Куртку, ботинки. Все это она проделывала грубовато и без особой ловкости, но мальчик терпел безропотно, не пытаясь протестовать.

И с облегчением вывернулся на свободу, только когда сестра сама его отпустила.

Освобожденный от рук старшей девочки малыш несмело сделал шаг вперед, надув щеки очень серьезно посмотрел вокруг. Потом так же внимательно оглядел свои грязные ладошки, подумал… и вдруг принялся сосредоточенно вытирать их о стену.

Денис Матвеевич охнул. Приятные ненавязчивые бледно-бежевые обои покрылись яркими темными пятнами. Эти обои не мылись и мгновенно впитывали малейшее загрязнение. Профессор с ужасом смотрел на безвозвратно испорченную стену.

А малыш, заметив направленный в его сторону взгляд, почему-то испугался. Он нечленораздельно вякнул и побежал прятаться за ноги сестры. Где затаился, уткнув в штанины застенчивое личико.

Денис Матвеевич с трудом откашлялся:

— Пойдемте, я вам комнату покажу.

Дети потянулись за ним безропотно, но без воодушевления.

И спальня, против ожидания профессора, тоже не вызвала у них заметной реакции. Хотя после смрадной квартиры матери и детдома должна была произвести впечатление. Но им, казалось, ничто не было интересно. Конечно, в комнате не было ничего особенного или очень дорогого, но все же паркет на полу, итальянские занавески, правильная и практичная обстановка, чистота. Там у матери, у них наверняка даже комнаты собственной не было. А человеку всегда свойственно хотеть больше, желать лучшего — но не им.

Лиза стояла в дверях с пустым безразличием глядя в пол, а мальчик даже не выглянул у нее из-за ног, судорожно стискивая сестрины штаны.

— Вот. — Собственный голос неожиданно показался профессору чужим и неестественным. Он сделал неловкий жест, приглашая внутрь.

Все для них было готово. В спальне приятно пахло. Две простые, но добротные кровати стояли друг напротив друга. Рядом в изголовье — стулья, так, как это делают в больницах. Шкаф и письменный стол у окна — общие. На кроватях свернуты постельные принадлежности и скручены матрацы, являя взгляду зубастые днища.

Профессор распахнул дверцу шифоньера:

— Сложите сюда одежду — на средние полки, а на верхнюю будете по утрам убирать постель. А вниз обувь. Я вам тут и пакеты положил, — он показал хрустящий сверток, — ботинки вытирайте хорошенько, чтобы вода не попадала, а-то плесень разведёте. На столе не держите ничего — убирайте в ящики. А книги ставьте за стекло, на них пыль скапливается, — деловито обернулся он к более взрослой Лизе. Ожидая встретить в ней понимание и согласие.

Но увидел только пустой дверной проем. Жавшийся к косяку мальчик был один. Несколько секунд замешательства стоили Денису Матвеевичу возможности что-то прояснить. Когда он отмер и кинулся в прихожую, Лиза уже успела натянуть расхлябанные кеды и выйти, оставив за спиной широко распахнутую входную дверь.

Денис Матвеевич растерялся:

— Лиза! — крикнул он вслед, не получил ответа, окликнул еще раз и, подойдя к двери, беспомощно добавил, — ты куда?

— Гулять, — девочка, не глядя в его сторону, шагнула в распахнутые створки лифта. Те с шелестом закрылись.

— Но ты должна спрашивать разрешения! — только и смог беспомощно бросить профессор вслед.

Однако, этого девочка уже не слышала. Спуск лифта отдался в пустом коридоре гулким скрежетом.

Несколько томительных секунд Денис Матвеевич топтался на месте, а потом — когда ничего другого не оставалось — растерянный и недоуменный вернулся в квартиру. Где мальчик продолжал сиротливо стоять у дверей спальни.

Они остались вдвоем.

Увидев профессора малыш сжался в страхе и присел на корточки.

Денис Матвеевич, не зная что предпринять, сухо откашлялся. После чего окончательно напуганный мальчик опрометью кинулся прятаться за сброшенную на пол сумку. За нее он заполз уже на карачках, елозя по полу на коленках и ладошках. Сумка была знакомая, знакомо пахла, и у нее он нашел защиту.

Денису Матвеевичу осталось только наблюдать за его подрагивающей макушкой.

А рядом уже не было Лизы, которая была хоть и особенно умной, но все же взрослой, осмысленной. Профессор неловко сделал шаг вперед — назад, открыл рот, но так ничего и не сказав, закрыл. И совершенно пал духом.

Говоря по правде, Денис Матвеевич не задумывался о том, как пройдет приезд детей в его дом — считая это чем-то само собой разумеющимся. И ничего подобного тому, что произошло, никак не ожидал. Все сложилось как-то совсем не так, как должно было, но профессор определенно не понимал почему.

Блок 2. Любишь ли ты деток, Алеша?

4.

Яркое, но не греющее октябрьское солнце слепило глаза и вырисовывало на парте световой квадрат. Как раз там, где было нацарапано "Миха — гондон".

Лиза сидела в одиночестве и не смотрела ни в окно, ни на одноклассников. Резкими движениями, иногда прорывая бумагу насквозь, она чертила на вырванном из тетради листе. Сначала поделила его на четыре части, потом на шестнадцать, потом на тридцать две. В школу в Балашихе она пошла с первого сентября, училась уже два месяца, а мысленно все еще называла ее новой. И "новая" школа ей не нравилась, так же как и предыдущая. Нудные уроки навевали скуку, нужно было носить форму и терпеть одноклассников.

Девчонка выпрямила под партой ноги, обутые в темно-серые похожие на тапочки ботинки. Ее великоватый пиджак был грязным и немного мятым, нелепая юбка прикрывала колени, но Лиза не чувствовала себя неуютно. Ее и без того трудно было назвать хорошенькой.

Она подумала и закрасила верхний левый угол начерченной клетки. Лиза мало что понимала из объяснений молоденькой, похожей на куклу учительницы математики. Та изо всех сил пыталась казаться умнее и авторитетнее, чем была на самом деле, поэтому почти весь урок не садилась за стол, раздражающе маяча перед доской. В ушах ее болтались длинные блестящие серьги, которые при малейшем движении солнечными бликами били в глаза — чересчур для простого учебного дня.

— Романова, о чем я сейчас говорила?

Лиза не подняла головы. Своим вопросом учительница, которая страшно боялась продемонстрировать классу неспособность добиться уважения и послушания, подписала себе приговор. Лиза не собиралась ее подчиняться.

Молодая женщина это сразу почувствовала и занервничала — серьги заколебались в такт ее нервному перетоптыванию:

— Лиза, ты слушаешь, когда я объясняю или нет?!

И снова та проигнорировала обращенное к ней восклицание. Не торопясь закрасила еще квадрат, несколько секунд любовалась своим произведением. Только после этого медленно подняла голову и уставилась учительнице в глаза.

Она искренне не понимала: почему ее не оставят в покое и все время от нее чего-то хотят и требуют?

Ребята притихли. Они были, что называется, хорошим классом. Даже странно, что Лизу определили именно сюда. Тихие, прилежные. Ни один из них не упустил бы случая стрельнуть матерным словом в туалете или боязливо курнуть за гаражами, но никогда бы не посмел пикнуть в лицо учителю.

Даже такому, как эта.

Лиза продолжала сверлить ее пристальным исподлобным взглядом, крутя в пальцах ручку и нервно кривя уголки губ.

— Романова, выйди вон! — и учительница первой не выдержала поединка взглядов. В голосе неопытного педагога послышались истерические нотки — серьги сумбурно затрепетали.

Пару секунд Лиза медлила, будто размышляя насколько приказ соответствует ее собственным желаниям. А потом встала, сбрасывая в рюкзак мятую тетрадь и ручку. Исчерканный листок оставила на столе.

Когда она, громко шаркая ногами, прошла через весь класс от последней парты к двери, все проводили ее взглядами. И каждый из них девочка чувствовала лопатками и затылком.

Лиза шла по улице, загребая ногами воду в лужах и с удовольствием ощущая, как промокают старушечьи ботинки, купленные Денисом Матвеевичем. Девочка-подросток уже привыкла к Балашихе. Для нее городок мало отличался от того, в котором она выросла, близости к Москве Лиза не чувствовала и ни разу там не бывала. А эту дорогу через сквер заворачивающую в узкий переулок к детскому саду знала наизусть.

В дождливый день во дворе никого не было, металлические беседки-грибочки с красной облупленной крышей блестели каплями воды на свету. Лиза поднялась по ступенькам, волоча полупустой школьный рюкзак, и распахнула дверь.

Внутри стоял привычный гам, состоящий из отдельных визгов детских голосов. Из-за того, что ни одна группа не вышла гулять, шума было даже больше, чем обычно. Малыши-трехлетки играли в своей комнате — возились с мишками-машинками. Пахло детьми, овсяной кашей и ненатуральным какао.

— Лиза? — полная как кубышка престарелая воспитательница вышла из большой комнаты на стук двери и несколько недоуменно поздоровалась, — а ты почему так рано?

Лиза воспитательницу не любила. Как не любила ребятню и каждодневные походы с Яном в садик — утром увести, вечером забрать.

— Вам какое дело? — раздраженно огрызнулась она и сама распахнула третий слева шкафчик с наклеенными пластмассовыми вишенками, одним комком выволакивая пальтишко, шарф и ботинки.

Женщина неодобрительно поджала губы, но ничего не сказала. В первые недели она пыталась возмущаться, спорить и даже воспитывать Лизу. Но та быстро расставила все на свои места. Она ей не мать, читать нотации права не имеет. А если не хочет чтобы девчонка еще раз, разразившись матом, бросила брата в садике, заставив воспитательницу допоздна метаться, не зная куда его пристроить — пусть лучше помалкивает.

К тому моменту как Лиза захлопнула шкафчик, маленький Ян уже топтался у двери, сжимая пальчиками косяк. Стоило сестре перешагнуть порог садика, мальчик непонятным чутьем это угадывал и стремглав бежал к своей Лизе.

Девочка, ни слова не говоря, наклонилась и подставила рукава пальто — он привычно протянул ладошки. Одевала она его быстро и без особой аккуратности: больно дернув сунула в рукава руки, оправила пальто на плечах, потянув на себя и тряхнув ребенка. Посадила на табурет и, не расстегивая, стянув сандалии, нахлобучила ботинки с широко завязанными для простоты шнурками. Шарф надевать не стала — сунула себе в карман. И потянула за ладошку, чуть не оторвав ему руку:

— Пошли.

Лиза, не прощаясь, вышла за дверь, тащя за собой мальчика. Руки у него были мокрые и противные — он всегда волновался, когда его одевали. Но никогда не хныкал и не жаловался. А на улице изо всех сил семенил ножками, чтобы не упасть.

Хотя торопиться было некуда и идти быстро не имело смысла — шли в пустую квартиру. Денис Матвеевич почти каждый день приезжал в Балашиху затемно. Никто их дома не ждал.

5

Профессор в это время был в Москве. Так же как и каждый рабочий день за более, чем тридцать лет своей жизни, которые он почти полностью провел в стенах университета.

В окна били слепящие лучи по-осеннему холодного яркого солнца. Студенты в гробовой тишине слушали лектора и скрипели ручками в тетрадях.

— "Вещь в себе" — одно из центральных понятий всей философии Канта, — Денис Матвеевич высокий и солидный, одухотворенно жестикулировал в такт своему выступлению, виртуозно удерживая внимание слушателей на самом нудном материале — у него были свои приемы. Одной силой авторитета он возвышался над аудиторией, повергая ту в почтительный трепет.

— "Вещь в себе" — это внутренняя сущность вещи, — крупные породистые ладони значимо сложились, пальцами охватывая воображаемую сферу, — та, которая никогда не будет познана разумом. — Он, в который уже раз краем глаза выделил в сонме студентов самое внимательное лицо — оно принадлежало бывшей аспирантке профессора. Очень любил, когда его слушали с таким вниманием.

Денис Матвеевич развёл ладони, зримо увеличивая обрисованную сферу, движение это он произвёл в полном безмолвии, отчего значение жеста многократно усилилось, аудитория притихла. А профессор выдержал паузу и ровно в тот момент, когда тишина уже начала звенеть в ушах и достигла высшей точки, неожиданно завершил:

— Вот об этом понятии мы и будем говорить с вами на следующей неделе.

Из года в год читая одни и те же лекции он научился с точностью до минуты планировать их окончание, вовремя подводя к логическому финалу. Денис Матвеевич опустил руки, позволив сфере умозрительно раствориться. На пару секунд воцарилась тишина, а потом поднялся гомон, послышался шелест закрываемых конспектов, клацанье сумочных замков.

Профессор вернулся к кафедре, укладывая распечатки лекции. И вокруг его стола тут же собралась толпа.

— Денис Матвеевич, а вот по поводу бессознательного…

— Денис Матвеевич, мне показать курсовую…

— Денис Матвеевич… Денис Матвеевич…

Голоса сливались в единый уважительно-просительный гул. Профессор снисходительно улыбнулся и сделал успокаивающий жест:

— Завтра-завтра, все завтра… — по аудитории эхом прокатился добродушный рокот его баса.

Он не имел привычки работать на ходу. Никогда не консультировал после лекций или стоя на пороге — на то было отведено специальное время. Все в учебном мире профессора было правильно и строго-дисциплинированно.

На выходе из аудитории к нему присоединилась и бывшая аспирантка — Софья Павловна. С точки зрения мужчин блеклая невыразительная и косолапая тетка, с точки зрения Дениса Матвеевича — на удивление цельная, увлеченная натура. Она сама напросилась поприсутствовать на паре лекций бывшего наставника — почерпнуть кое-что полезное в ораторском искусстве, в технике владения аудиторией. И не сказать, чтобы профессору это было не приятно.

— Денис Матвеевич, как вы читаете! — голос женщины звенел от искреннего восторга, щеки заливал румянец. — Я, наверное, никогда так не смогу, — добавила она. И Денис Матвеевич склонен был с ней согласиться.

Ему несомненно льстило то, что после десяти лет самостоятельного преподавания она до сих пор ходит на его лекции, стараясь перенять манеру и опыт и все еще разливается в благодарностях.

Впрочем, слишком уж себя нахваливать профессор считал неприличным и с сожалением сменил тему разговора, переведя ее на обыденность.

Что привело к тому, что Софья Павловна тут же задала самый простой и обыденный вопрос, который так и висел в воздухе:

— Как ваши детки, Денис Матвеевич?

И в единый миг радостное возбуждение оставило профессора. Впервые за прошедший день он вспомнил о детях, румянец сполз с его щек, пропала уверенная прямота, изменилась осанка. Денису Матвеевичу даже показалось будто ростом он стал ниже и его уверенная в себе величавость сдулась и поникла.

Он с трудом заставил себя благодушно улыбнуться:

— Спасибо, все прекрасно. — И даже эти слова дались через силу.

Но Софья Павловна ничего не заметила и доверительно понизила голос, глядя на бывшего наставника полным уважения взглядом:

— Денис Матвеевич, мы вами так восхищаемся, какой вы золотой человек. Это такой поступок! — И заметив краску смущения на щеках профессора, всплеснула руками, — даже не возражайте! Нет-нет, это действительно поступок! — воскликнула она, сама себе удивленно качая головой, а потом проникновенно вздохнула, — я бы не смогла.

Профессор залился густой краской не то от гордости, не то от стыда. В такие моменты он начинал чувствовать себя низким лжецом. Но у него положительно не было моральных сил признать, что одно только произнесение слова "дети" теперь ввергает его в состояние томительного опустошения и заставляет все тело покрываться липким потом. Возможно он и рад был бы выслушать все эти похвалы и восхищения, если бы отношения его с подопечными имели хотя бы отдаленное сходство с тем, как себе это рисовали такие люди как милейшая Софья Павловна.

— Мне… мне уже ведь ехать пора. Сами понимаете, дети дома. Одни. — Они и в самом деле были там одни, но до этой минуты профессор об этом не вспоминал. И мямлил отговорки он единственно для того, чтобы поспешно и трусливо сбежать от расспросов.

А бывшая аспирантка смотрела ему вслед увлажненными глазами, полными уважения и немого восхищения. И он это знал.

Однако, несмотря на слова, сказанные Софье Павловне, домой профессор не спешил, переделав кучу необязательных и несрочных дел, поужинав и полистав газеты в мягком кресле кафе, отдав в чистку пальто, посидев в библиотеке. В Балашиху он приехал уже ближе к ночи.

И, конечно, едва переступив порог квартиры, тут же впотьмах споткнулся о брошенные посреди коридора ботинки Лизы. Пальтишко и шапочку брата она скидала на обувницу, школьная сумка, раскрытая и грязная валялась на полу — из нее выкатилась ручка и выглядывали тетради.

Профессор раздраженно чертыхнулся — в последнее время у него появилась эта неприятная привычка — и крикнул:

— Лиза, я сколько раз просил убирать свои вещи?!

Ответа из-за закрытой двери не последовало. Профессор, кряхтя, подобрал и поставил на место девчачьи ботинки, аккуратно стряхнул синюю непромокаемую куртку.

угнетало то, как относились они к вещам и к его дому. За несколько прошедших месяцев дети так и не научились аккуратности и чистоплотности. Все везде бросалось, кидалось, мялось, оставлялось где ни попадя. И Денис Матвеевич каждый раз натыкаясь на эти вопиющие знаки невоспитанности и неуважения вынужден был, глотая унижение, прибирать все сам.

Он устало повесил вещи, стянул с собственных понурых, будто ужавшихся в ширине плеч, куртку и тяжело выдохнул.

Но стоило Денису Матвеевичу зайти в комнату, как его встретило новое потрясение. На его личном письменном столе, прикасаться к которому было строжайше воспрещено, лежал криво вырванный книжный лист, с размашистой надписью, сделанной детским фломастером "в садике опять прасили, зайди". Ей было тринадцать лет, уже почти четырнадцать, а она ничего не могла написать без ошибок. И под надписью типографским шрифтом было отпечатано "Сознание и бессознательное. В. Прокофьев" — Лиза вырвала титульный лист из книги.

Денис Матвеевич обескуражено опустился на стул и провел руками по седым вискам. Книга была не его — Софьи Павловны, та просила высказать мнение по поводу монографии. А хуже всего, что почти наверняка Лиза сделала это нарочно.

Стучать в их комнату, ругаться было бессмысленно. Дети почти не выходили, сидели запершись, с ним не общались, словно их там и не было. Только иногда Лиза принималась мерно колотить мячом по стенам и могла предаваться этому бездумному занятию часами, до тех пор, пока у профессора не начинала гудеть голова. Ему было неуютно в собственном доме. Как в грязной провинциальной гостинице, где занимаешь комнату после гастарбайтеров, брезгуешь сесть на стульчак унитаза, с неприятием и сомнением ешь и ложишься в чужую подозрительную постель.

Из сонма тягостных размышлений Дениса Матвеевича неожиданно вывела скрипнувшая створка — дверь детской робко, на щелку приоткрылась и из спальни на цыпочках, боязливо крадучись, вышел мальчик.

Вязаные носочки на его ногах шелестели по паркету и пузырились перед пальчиками пустыми шарами. Малыш утопал в голубой пижаме с мишками, и улыбающиеся рожицы на яркой фланели выглядывали из-под закатанных в тугие валики рукавов и штанин. А все потому, что Денис Матвеевич сам не очень разбираясь в детских размерах, положился на продавщицу, которая уверенно выбрала ему вещи для трёхлетнего мальчика. Но этот ребенок, скорее всего в силу ненадлежащего ухода матери, отставал от положенной нормы. И явная величина одежды неприятно резала профессору глаз. В который уже раз наталкивая на мысли о неполноценности.

— А ты почему со взрослыми не здороваешься? — Денис Матвеевич развернул громоздкое кожаное кресло и широко, так чтобы это видел мальчик, улыбнувшись, подался вперед, — что надо сказать?

По сравнению с собственным крупным солидным телом крошечный, утопающий даже в этой малюсенькой пижаме, малыш показался профессору особенно ничтожным. Денису Матвеевичу крайне глупым показалось, что вот он — взрослый солидный мужчина, университетский профессор, важный, немолодой и бородатый, с густым басом, отдающимся во всех уголках комнаты, даже когда он говорит тихо, пытается заговаривать с этим крошечным мало что соображающим младенцем. Который, кажется, не умеет испытывать никаких эмоций, кроме страха.

Мальчик и правда оцепенел, стиснув в пальчиках длинные полы голубой пижамы. Несколько секунд испуганно таращился на профессора снизу вверх, а потом стремглав кинулся обратно в комнату, путаясь в закатанных штанинах.

Смешно и глупо.

Снова его вывела уже Лиза, спустя пару минут. Девчонка не особенно была рада это делать, она вышла слишком быстро, таща за ладошку семенящего мальчика. Довела того до ванной и, затолкнув внутрь, с грохотом захлопнула дверь.

Сама девочка осталась ждать в коридоре, сунув руки в карманы и глядя в пол.

— Лиза, — профессор через силу заставил себя к ней обратиться, — ну что вы все в комнате сидите? Вышли бы — телевизор хоть посмотрели.

Хотя он и не одобрял телевиденье и фильмы, которые по нему транслируют, это ему представлялось заманчивой перспективой, которая могла заинтересовать таких детей. Но Лиза не оценила такой снисходительности.

Она подняла глаза, несколько секунд хмуро оценивающе сверлила взглядом, после чего пнула дверь ванной:

— Сам дойдешь.

И больше не оборачиваясь вернулась в комнату.

Так или почти так заканчивался каждый разговор с детьми.

Конечно, они были профессору не ровня, о чем с ними было разговаривать? Но все же дети жили с ним в одном доме, оставались на его попечении. И профессору представлялось нормальным существование какого-то простого бытового общения. А его не было.

Поначалу он еще пытался разговаривать с Лизой. Объяснять ей что можно, а что нельзя. Как она должна себя вести и какие нормы приличия соблюдать. Но в ответ получал только глухое и угрюмое молчание, будто та глухая или немая. Сами дети навстречу шагов не делали и напротив во всем старались держаться подальше. Даже когда Денис Матвеевич в последнем уже приступе благодушия купил для мальчика (он так и не привык называть того по имени) фломастеры, малыш не понял, что это подарок и недоуменно расплакался — отдать пришлось Лизе. А девчонка только буркнула "угу", вместо "спасибо" и сразу же ушла в комнату, уводя с собой брата.

К середине осени Денис Матвеевич так устал от этой невыносимой тягостной ситуации, что начал считать ее безысходной. Каждый день, во всяком случае так ему казалось, был хуже предыдущего. И по утрам, когда он просыпался от детского плача за стеной, профессора посещало ощущение, что дольше жизнь с подопечными он не выдержит.

6

Однако, время шло своим чередом. Резко похолодало и стало чувствоваться, что на горизонте маячит зима. Дни ненавязчиво, почти незаметно сменяли друг друга. Будни перетекали в выходные, на их смену снова приходили будни. И происходило это не только в университете, но и в школе.

Та тоже жила своей жизнью, неделя за неделей чередуя понедельнично-субботнее расписание. В один из четвергов которого, когда за окном хмурилось сумрачное небо, а до выходных было еще далеко, старшеклассник Никита Мезенцев запыхавшись бежал на третий этаж. Как делал это в любой другой день.

Но в этот раз он так торопился, что на каждом шагу перемахивал три ступеньки. Впрочем, делая это играючи, потому что роста в одиннацдатикласснике было уже почти метр девяноста. А ведь он еще продолжал расти.

При том парень вовсе не казался долговязым. Никита был большим и сильным, как древнерусский витязь. Илья Муромец, но с мягким, добродушным, еще совсем мальчишеским лицом.

Эхо его шагов гуляло в коридоре, убегая вперед быстрее самого Никиты. Нигде и никогда тишина не достигает таких звенящих высот, как в загруженной уроками школе. Даже гулкие голоса учителей, едва слышимые сквозь приоткрытые двери звучат там будто из сквозь вату. Школу сковывает непререкаемый закон "тишина на уроках!". И идущего по пустому коридору одинокого ученика неизменно придавливает чувство вины за самое страшное преступление — прогул.

Даже если этой вины за ним нет. Никогда в жизни Никита не прогуливал уроков.

Парень ускорил шаг, почти бегом пересек рекреацию и дернул дверь. Дернуть-то дернул, но не вошел, так и замерев на пороге мальчикового туалета, при настежь распахнутой створке:

— Ты чего тут делаешь? — обескураженно спросил он.

Там курила девчонка. Худощавая, нескладная и нелепо одетая. Она жадно затягивалась, поджимая губы и держа сигарету двумя пальцами. Темные волосы засаленным мышиным хвостиком были собраны на затылке, и его конец неопрятно завернулся под пиджак.

При виде парня девчонка торопливо глянула ему за плечо, а потом, радушно махнув рукой, "разрешила":

— Заходи давай, дверь только прикрой.

Никита замялся, оторопело шагнул внутрь, захлопнув за собой створку. Хотя ему сюда совершенно расхотелось. Парень смутился и покраснел. Наверное, Никита сконфузился бы точно так же, доведись ему самому по ошибке зайти в женский туалет.

А вот девочка не смущалась. Она вела себя спокойно. Еще раз глубоко затянулась, отчего на щеках прогнулись две ямочки, которые однако не сделали ее привлекательнее, и сплюнула в окно унитаза в полу. Там в мутной воде отороченной желтоватым ободком ржавчины уже плавал окурок. И равнодушно, будто так и надо, пояснила:

— Сучка крашеная по сортирам шманает. А в мужской не зайдет — застремается.

Никита не удержался и прыснул. Ведь она почти наверняка имела ввиду директрису. Он сам бы так не сказал, во всяком случае поостерегся бы. А у девчонки получилось метко, а оттого смешно. Их директриса в самом деле красилась так, что светилась в темноте. И старшеклассники уже вполне понимали, для кого она наводит такой марафет. Потому что учителя ОБЖ — парня лет на двадцать моложе директрисы, взяли не за выдающиеся преподавательские способности. Тот приходил в школу с душком и голой бабой на галстуке. И так лип взглядом к девочкам-старшеклассницам, что начинал заикаться на уроках.

Девчонка сунула руку в карман, достав пачку дешевых сигарет. На секунду задержала на парне оценивающий взгляд, а потом протянула ему:

— Мм?

Никита залился краской. Он всего один раз пробовал курить — прошлой зимой, когда они с ребятами выезжали на сборы. А в школе, в туалете — с риском, что классная почувствует запах — на такое он бы не решился. Представить было жутко, что скажет мать, если вдруг узнает. Парень покачал головой и машинально сделал шаг назад, будто остерегаясь.

Девчонка понимающе и в тоже время презрительно улыбнулась:

— Ааа, понятно, — неторопливо убрала пачку обратно.

И в этом "понятно", а особенно в глубокомысленном "ааа" было столько всего, что Никита пошел красными пятнами. Уши его вспыхнули, щеки запылали. Девчонке было лет тринадцать, а она не боялась ни завуча, ни классную, ни директрису. Ни Бога, ни черта. И, докуривая бычок, улыбалась уголками губ, выпуская из носа сизый дым.

В то время как Никита — уже почти взрослый мужик — боялся, что скажет мама.

— Я передумал, давай, — парень где стоял, там и бросил на пол рюкзак, решительно протянув руку.

Девчонка смешливо сузила глаза, на ее впалых щеках снова заиграли ямочки и в этот раз они выглядели даже мило. Подумала секунду, склонив голову набок, а потом одобряюще кивнула и полезла за пачкой в карман.

В этот момент Никите почему-то стало жутко весело. Под пристальным взглядом новой знакомой он принял сигарету и неумело прикурил. Затянулся, боязливо задержав большую часть дыма во рту. А когда вдохнул, то сразу покраснел, залившись бурой краской и заперхал в закрытый рот. Чего ему только стоило подавить кашель.

Но зато когда он мужественно затянулся еще раз, колющая иголками щекотка в горле пропала сама собой и он оценил как тепло и приятно заполнились легкие вяжуще-терпким дымом.

Девчонка довольно улыбалась — меж ее передних зубов зияла щербинка, и Никита вдруг почувствовал, что нет на свете ничего проще и естественней, чем курить в школьном туалете во время занятий. Прячась от рыщущей в поисках нарушителей директрисы.

Накрашенной так, что ее можно разглядеть в темноте.

7

В то время как старшим детям полагалось быть в школе и всеми силами впитывать знания, малыши в детском саду изо всех сил старались постичь хотя бы то малое, что уже было им доступно.

Олеся — молоденькая помощница воспитателя — студентка факультета социологии по вечерам пела на Арбате, а днем подрабатывала в садике в группе трехлеток. Из-под ее белого халата выглядывали драные джинсы и потёртые кроссовки, на пальцы было нанизано несметное количество дешевой бижутерии "под серебро".

— На считай, — гнусаво приказала девушка, растопырила пальцы веером и сунула под нос маленькому мальчику в зеленой фланелевой кофточке, предлагая посчитать кольца. Руки у нее были худые и некрасивые, с красноватыми шелушащимися костяшками.

Ян живо ухватил указательный палец молоденькой воспитательницы крошечными взмокшими ладошками:

— Лаз, два, ри… — он часто пропускал буквы, и Олесе приходилось его то и дело поправлять. С этой целью она уже открыла рот, но не успела. Мальчик, оживленно тараторя, перескочил на средний палец, — пясь, — и уже собрался схватить безымянный, на котором красовался здоровенный тяжеловесный перстень.

Но девушка его поправила:

— Четыре.

Мальчик поднял на нее большие удивленные глаза и задумался, детская мордашка потешно насупилась. Секунду он размышлял, хмуря едвавидимые бровки, а потом нехотя вернулся к среднему пальцу. И, для пущей доходчивости, дергая воспитательницу за руку пояснил:

— Четыле, пясь! — Голосок его звенел досадой — эти глупые взрослые никогда ничего не понимали!

Девушка глянула на руки — на среднем пальце с неумолимой арифметической точностью красовалось два кольца: простое серебряное с готической вязью и длинное с клыком. Малыш посчитал их в уме и вслух выдал конечный результат. А остальные дети в группе еще не знали и двух цифр.

Занималась с одаренным Яном почти одна только Олеся. Не потому что другие воспитательницы не хотели этого делать, а потому что он не шел к другим. Взрослых он побаивался, да и с детьми не играл. Каждый день его подводили к ребятишкам, предлагая вступить в игру, малыш послушно подходил, но дожидался, когда воспитательница отпустит его ладошку, и тут же возвращался на свое место. Даже за обеденным столом садился с самого края, подальше от остальных. И тогда ему тоже помогала Олеся — он еще с большим трудом управлялся с ложкой.

Играл мальчик только с конструкторами, с кубиками и планшеткой. Другие игрушки не трогал — просто возить машинкой по полу ему было не интересно. А в дежурство Олеси не отходил от нее не на шаг. Девушка показывала ему буквы и цифры, и он их запоминал, выводя на планшетке. Хотя разобрать эти каракули было непросто. Его пальчики были будто чужие, пришитые к телу и мальчик каждый раз мучительно напрягался, когда ему приходилось ими пользоваться. Зато все, что касалось умственной деятельности выходило у него так легко, будто само собой — он почти мгновенно научился считать, читать слоги и почти сразу простые слова. Так же запросто решал детские задания и головоломки, собирал любой сложности паззлы. И с первого раза, на слух запоминал прочитанные ему стишки. Он постоянно что-то спрашивал, не замолкая ни на минуту и теребя полу халата Олеси: "покажи", "расскажи", "посчитай", "прочитай".

На Яна уходила львиная часть времени, и заведующая уже начала раздражаться и делать замечания, потому что кроме него в группе было еще девятнадцать малышей и до всех просто не доходили руки.

По этому поводу опекуну ребенка уже дважды звонили и несколько раз передавали просьбы через старшую девочку, и вот он, наконец, должен был прийти. Так что Олеся, уча малыша счету, то и дело поглядывала на дверь, девушке было любопытно, интересно как же выглядит родитель, у которого растет такой удивительный ребенок.

Денис Матвеевич же шел в садик с тяжелым сердцем. Он сколько мог откладывал этот визит, вольно или невольно отговариваясь работой. И каждый раз внутренне содрогался при мысли о неизбежности предстоящего разговора, не в силах решиться и приехать.

А все потому, что когда Лиза пошла в местную школу его в течение первого месяца трижды вызывала классная руководительница, и такого стыда и позора профессор не испытывал никогда в жизни. Эти посещения и беседы стоили ему нескольких бессонных ночей, в течении которых он держался за сердце и держал под языком таблетку валидола. Чего ему только не пришлось тогда выслушать.

Теперь проблемы начались и со стороны младшего ребенка, хотя мальчику едва исполнилось три года. Так что профессор мысленно проклиная все на свете, готовился к худшему. Но все-таки шел. Слишком ответственен он был по натуре.

Поднявшись на крыльцо, где сквозь дверь уже доносился отдаленный детский гомон, Денис Матвеевич тяжело мученически вдохнув, отряхнул зонт и толкнул дверь.

За которой его сразу же и с ужасающей силой окатил гвалт и визг. Профессор окунулся в какофонию звуков: криков, шума, свиста, бряцанья пианино, детского плача. Перед глазами запестрело от красок — все, от стен до мебели было размалёвано самыми немыслимыми, самыми вопиющими цветами. В нос ударил густой запах еды, гуаши и чего-то странного, напрочь забытого в далеком профессорском детстве.

Денис Матвеевич осоловело замер на пороге, не зная в какую дверь стучать. До того он только дважды был в этом садике и оба раз еще летом, когда оформлял документы. А потому не представлял в какую группу и за какую из дверей ему надо.

Но буквально через минуту ситуация разрешилась сама собой и навстречу ему выскочила полная воспитательница в белом халате. Та самая, которой он приносил документы. Она так радостно заулыбалась при виде профессора, что он сразу счел это плохим признаком.

— Ой, здравствуйте, — толстуха вытирала запачканные красками руки о большое полотенце, — хорошо, что вы наконец откликнулись. А то звонили-звонили…

Профессор густо покраснел:

— Видите-ли у меня студенты, университет, я… — невольно мямлил он, хотя по сути дела вовсе не должен был оправдываться перед этой простоватой теткой.

Которая, не замечая ни неловкости ни бестактности чересчур громогласно частила:

— Ну понятно: работа-работа, у всех работа. Но тут уж ребенок — ребенок-то — самое главное.

Денис Матвеевич нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Высокому солидному профессору в костюме-тройке с дипломатом в руках среди игрушек, нелепых рисунков и детских визгов было неудобно.

А толстуха все частила и частила, не давая роздыху ни ему ни себе:

— …такой мальчик, я каждый день смотрю — сердце кровью обливается. Обязательно надо устроить в другой садик. — И снова допустила бестактность, — вы по деньгам-то потянете? — суетливо тряся головой, — ну ничего, ужмётесь. Я вот уже сорок лет работаю, такого ребенка ни разу не видела. Мы, конечно, стараемся, но у нас и детей много и поход не тот, — и шепотом добавила, — сами уж понимаете — воспитатели там лучше, в частном-то.

Денис Матвеевич прервать сбивчивый монолог не решался. Лишь изредка с пониманием кивал и поддакивал, хотя совершенно не понимал к чему она клонит.

А толстуха вдруг восторженно всплеснула руками:

— Вы знаете, что он уже пишет? — и сама себя перебила, — ну конечно знаете. И читает, и считает. Буквы выводит. Умничка! Каждый раз как Олеся дежурит, она…

Спустя секунду Денис Матвеевич понял: перепутали. Не того родителя вызвали. Но вместо того, чтобы порадоваться — отчитывать его здесь как будто не собирались — профессор снова густо и удушливо покраснел. Извечный удел интеллигентов — испытывать стыд за чужие промахи.

— Он у нас уже целые слова пишет! — и толстуха махнула рукой за спину, туда где за открытой дверью копошилась целая куча детишек, бесспорно указывая на выпачканного в краске малыша в колготках и зеленой фланелевой кофте. Тот сидел отдельно от остальных ребят, рядом с младшей нянечкой — плюгавой девушкой с торчком выбеленных волос. И увлеченно дергал ее за пальцы. Под носом у него как всегда мокро блестело.

Профессор не очень хорошо себе представлял в каком возрасте они должны начинать писать. И вполне возможно, что в три года для этого было еще рано. Но лично он никогда не замечал в Лизином брате никакой мало-мальской особенности. И, откровенно говоря, даже признаков разумного сознания в этом ребенке он не видел, сколько ни старался. И даже напротив — в глубине души, к стыду своему, он считал этого ребенка несколько… недоразвитым.

Но в садике утверждали противное.

— Мы очень стараемся, но сами понимаете… — отвлекла его от мыслей воспитательница и заискивающе посмотрела в глаза. — Вот бы в частный садик… обязательно надо в частный… дорого конечно, но ведь надо.

Денис Матвеевич, пребывавший в полной растерянности, принужденно повел плечами:

— Да-да, раз вы так советуете.

Полное щекастое лицо расплылось в улыбке и толстуха разразилась такими благодарностями, будто профессор делал некое одолжение ей лично:

— Значит вы согласны? Ой как хорошо! Вот это правильно, так и надо. Обязательно надо. — Не умолкая, она распахнула дверь на всю ширь и неестественно-высоким голосом воскликнула, — Янчик, Янчик, а посмотри кто пришел! — и поманила рукой.

Мальчик уже увлеченно писал что-то на планшетке. Морщил от усердия лоб, пыхтел, неловко удерживая палочку в пальцах. На оклик поднял голову, но с места не двинулся.

— Янычка, домой-домой, — плюгавая девушка с усталым и оттого несколько наигранным смехом потормошила ребенка, забрав у него из рук игрушку.

Тот никаких эмоций не проявил. Наоборот надулся и сжался, отчего движения его стали скованными, как у скверно сшитой тряпичной куклы. Так что Денису Матвеевичу снова послышался какой-то отголосок мысли о недоразвитости.

Не дождавшись реакции, в "радость дяде" за мальчика принялись играть взрослые. Девушка вскочила, подхватив его подмышки, поставила на ноги и взяла за ручку. Потянула к двери. Рядом с ней малыш пошел послушно и спокойно, но стоило им только выйти за дверь и приблизиться к Денису Матвеевичу, тот выдернул пальчики и стремительно спрятался за ноги белесой девушки.

Пожилая воспитательница всплеснула руками:

— Ну, Янчик, за тобой пришли. Ой, а-ли не узнал? — она рассмеялась, но вместе с тем лицо ее приняло несколько недоуменное выражение.

Мальчик напрягся и стиснул в пальчиках длинную полу халата, не глядя на Дениса Матвеевича.

Все ждали от опекуна ребенка каких-то действий, профессор чувствовал обращенные на него взгляды и через силу заставил себя принять участие в этом нелепом действе. Он подался вперед и принужденно улыбнувшись, протянул малышу руку.

Тот увидел направленный в его сторону жест. Сжался в комок и предупредительно хныкнул.

— Ну ты что, маленький. Домой пора, — девушка-воспитательница попыталась поймать его за руку, но малыш ухитрился увернуться, не выпуская при этом полу ее халата. — Не хочешь домой идти?

Денису Матвеевичу было впору провалиться сквозь землю. Он, с очевидным трудом удерживая на лице улыбку, еще раз попробовал дотянуться, но у ребенка округлились глаза, рот плаксиво скуксился, сложившись в прямоугольник и личико начало принимать багряный оттенок.

Профессор покраснел почти с той же интенсивностью. И он со сконфуженной поспешностью разогнулся,

— Ладно, пусть. Лизе скажу, — неловко кхекнул, — она заберет.

Воспитательницы недоуменно на него уставились. Кажется такому поспешному отступлению они удивились еще сильнее. Профессору отчетливо показалось, что от него ждали еще каких-то действий, но вот каких? Только после некоторой неловкой паузы женщины переглянулись, сконфуженно приняв мысль, что родитель отказывается забирать ребенка. И Олеся, снова потянув малыша за руку, повела его обратно в детскую комнату. Раз или два невольно вопросительно обернувшись.

Уходил профессор из детского сада сгорая от чувства неловкости. И хотя напоследок воспитательницы натянуто смеялись и уверяли его, что такое часто бывает, Денис Матвеевич уловил растерянность на лицах провожавших его женщин. До самой ночи он полыхал от стыда.

И успокоился только приняв решение — ноги его больше не будет в детском саду. Ведь в конце концов, он и не должен забирать ребенка, это не его забота. Это обязанность Лизы — она старшая сестра, а раз родителей нет, то она и должна водить брата в сад.

А Дениса Матвеевича это не касается.

8

В жизни же самой Лизы в тусклом однообразии будней: дом — садик — школа — снова садик и дом — ничего не происходило. Только осень медленно подходила к концу. Холодало, напорошил первый снег. Противнее задул ветер и теперь свой скучный маршрут девочка совершала, засунув руки глубоко в карманы куртки. Курила, не вынимая сигареты изо рта, и выпускала дым уголком губ.

— Эй! — окликнули ее сзади, после чего раздался громкий топот, — привет!

Лиза резко обернулась и подобралась.

Школьный двор уже давно пустовал, занятия по физкультуре перенесли в спортзал, и тропинки по обе стороны чахлых тополей одиноко пестрели замерзшими лужами.

Она не очень-то жаловала посторонних. Вообще люди — знакомые и не знакомые — редко приносили ей что-то хорошее и потому Лиза заведомо остерегалась и даже побаивалась с ними сближаться. Но на этот раз напрасно — ничего угрожающего в оклике не было. За спиной она увидела здоровенного запыхавшегося парня, улыбавшегося широко и добродушно.

— Привет! — с непонятным для Лизы дружелюбием выдохнул он.

Она кратко глянула и недовольно, сквозь зубы, выдавила:

— Ну.

Парень воспринял это невнятное мычание как приглашение и подстроившись под ее неторопливую поступь, зашагал рядом.

— Домой? — спросил он, завязывая беседу будто со старой знакомой.

Лиза всегда плохо запоминала лица и ей понадобилась пара секунд, чтобы вспомнить, как они курили в туалете. Где парень болтал без умолку, хотя его об этом никто не просил.

А курить этот увалень-Никита совершенно не умел.

Девочка выдохнула сизую струйку дыма, нехотя процедив:

— Типа того, — и бросила короткий взгляд через аллею.

Там — по другую сторону тополей показались ее одноклассники. Шли они быстро, весело перекрикиваясь, размахивая портфелями. Легко обогнали волочащуюся нога за ногу Лизу и скрылись за калиткой.

Та исподлобья проводила их взглядом.

Они, в отличие от Лизы, никогда не ходили по одному. Всегда гурьбой. Со своими. Их детский коллектив делился на касты совсем как взрослый. Так собаки различаются по масти. И не принадлежащая ни к одному сообществу Лиза чувствовала эту градацию особенно остро.

На вершине пирамиды восседали любимицы классной — ее "девочки". Сучки-акселератки, думающие только об оценках и тряпках. Все до единой длинноволосые блондинки с розовым блеском на губах. После уроков курящие за гаражами мамашины сигареты.

За ними пацаны-недоростки. Высокомерные засранцы во взрослых мужских костюмах, с дипломатами вместо рюкзаков. Из них только один доставал девчонкам до бровей. Зато они всегда получали пятерки, считали себя умнее других и не замечали никого, кто не входил в их тесный кружок.

Здоровые лбы из плавательной секции тоже дружили только промеж собой, развлекаясь в своей компании. Этим оценки ставили исключительно за спортивные достижения.

На дне их мутного водоема валандались жупила. Их не чморил только ленивый.

Но даже среди таких Лиза была изгоем. Ведь у каждого из них, на какой бы ступени иерархии они не стояли, была мать, а то и полная семья. Шмотки, цацки, телефоны и куча "проблем".

Лиза их ненавидела.

На фоне такой как Романова все они чувствовали себя крутыми. Только над ней можно было ржать в полный голос, когда ее вызывали к доске (Лиза редко отвечала сносно), безбоязненно глумиться, когда ее распекали учителя и издевалась классная.

Ведь за нее-то точно не вступятся. Никто из родителей не заругает за насмешки над Романовой.

Потому что она из "такой" семьи. С такими не разрешают общаться, гулять, даже разговаривать. С такими даже в садике в песочнице не играют дети.

Откуда-то все в школе знали какая семья была у Лизы. Об этом никто не говорил, а все знали. И родители других детей бросали на нее полные подозрения негодующие взгляды.

У Романовой семья алкашей.

У Романовой мать пьяница.

У Романовой родители спились.

Самый последний маменькин сынок знал, что Лиза ничейная и приблудная и живет у кого-то из жалости. Что она такая же как мамаша, что пойдет по той же дорожке. И что общаться с такими нельзя. У нее плохие привычки, она — неподходящая компания, она научит плохому.

На второй аллее появилась еще одна группа школьников — на этот раз "девочки" классной. В своих цветных пуховиках пестрые как куры — они заметили Лизу и, не сговариваясь, сомкнувшись головами, визгливо захихикали.

Лиза вспыхнула и злобно ощерилась. Резко выпростала руку из кармана и, глядя прямо на них, оттопырила средний палец. "Девочки" замолкли, поджали губы и поспешно гурьбой скрылись за углом школы.

Девочка сунула замерзшую руку обратно в карман.

— Я тоже домой…

Поглощенная холодной войной с одноклассниками она успела забыть о попутчике. А парень как ни в чем не бывало топал рядом и, кажется, даже не замечал происходящего.

Лизе ничего не нужно было про него рассказывать. Если не умом, так чутьем она и так все про Никиту знала. Он очень очень хороший мальчик. Таких воспитывает мама. Такие всегда слушают наставления: то хорошо — это плохо, то делать можно, а это нельзя. Такие никиты не бунтуют и никогда не перечат родителям. И мамы ругают их за разговоры с романовыми.

— Хули ты ко мне прицепился? — резко и яростно вскинулась девчонка, уставившись на него снизу вверх.

Ростом парень был на полторы головы выше и наверняка учился уже в выпускном. В дутой зимней куртке он возвышался над ней как гора.

А смутился как первоклашка:

— Да просто… — парень растерянно затоптался на месте, — пообщаться.

Лиза опешила. Пристально и недоверчиво посверлила парня глазами, и неуверенно и даже возмущённо переспросила:

— Со мной? — будто вместо его отсутствующей матери негодовала над подобной беспечностью.

Парень на секунду задумался, потом утвердительно кивнул.

— А почему нет?

И Лиза не нашлась что ответить. Вжала замерший подбородок в ворот куртки и поплелась к калитке, парень чуть помедлив пристроился следом. Несколько секунд висела тишина.

И чего такой хороший мальчик к ней прицепился? Мама ведь заругает.

Лиза, раздираемая подозрительностью снова глянула на него исподлобья, но лицо Никиты оставалось все таким же беззлобно-дружелюбным.

— Ты че спортсмен? — с досадой буркнула девчонка.

Парень снова смутился:

— Да не то чтобы… лыжная секция. — И пожал плечами, показывая, что это не важно, да и вообще дело малозначительное.

Лиза кивнула. Она ничего не понимала в спорте, почти так же, как в учебе.

Может она и согласна была с тем, что нечего с ней водиться. Она с ними ни о чем говорить не могла — в учебе-спорте не понимала, книжек не читала, на кино денег у нее не водилось, да и не интересно было. Лиза любила только таскать по улицам. А еще любила посмеяться, покурить, и выпить пива.

Тут она глянула на стушевавшегося парня, мнущегося как дошколенок, а выглядящего в зимней куртке и шапке почти как взрослый мужик. И неожиданно озарённая идеей заулыбалась:

— Слушай, а правда пошли погуляем? — подхватила его под руку, повиснув на локте, — и пива купим! — В этот момент собственная идея ей показалась блестящей и сулящей много хорошего времяпрепровождения, — тебе же реально продадут, ты вон какой лось! — она с искренним восхищением окинула парня взглядом, будто призывала и его загордиться собственным ростом.

Но поймала ответный взгляд и осеклась, тихонько убрав руку с его локтя. Хотя и не поняла что конкретно сделала не так.

Он подошел к ней первым, Лиза его не трогала. А теперь уже смотрел так же, как всегда смотрели другие. С тем острым чувством брезгливой неприязни, которую Лиза постоянно ощущала по отношению к себе.

И чем больше на нее так смотрели, тем больше не понимала и злилась Лиза. Ведь все эти хорошие мальчики и девочки, из хороших благополучных семей, ведь они тоже матерились при случае и тоже курили прячась за углом школы. Так почему же на нее — Лизу они смотрели вот так.

И почему именно ее ловили и лупили налетая стаей, когда подростковая агрессия требовала выхода, а она попадалась на глаза и не успевала увернуться.

Лиза и сейчас уже приготовилась получить тычка, подобралась, чтобы ответить. Но тут взгляд Никиты из брезгливо-удивленного снова стал добродушным. Он еще не уверенно, но беззлобно улыбнулся, пожал плечами и удивленно, будто не веря собственным словам протянул:

— Ну да, — а подумав добавил, — наверное.

Лиза просияла.

Пиво в соседнем ларьке Никите и в самом деле продали без проблем. Его яркий румянец стыда продавщица списала на мороз или, что вероятнее, просто не обратила внимания.

Из ларька Лиза потянула парня в подъезд. Она точно знала в каком из домов железную дверь внизу не запирают. Ребята поднялись на верхнюю площадку хрущевки, встали у окна, разложив на подоконнике банки пива и сигареты. Девчонка расстегнула куртку, под которой у нее был все тот же мешковатый мятый пиджак. Вещи, купленные Денисом Матвеевичем, конечно, были лучше того, что она носила у матери. Но не имея привычки следить за внешним видом Лиза очень быстро снова стала выглядеть неопрятной и замызганной.

Никита неловкими с непривычки пальцами принялся открывать крышку с пивной банки. И облился сразу, как потянул за язычок. Лиза расхохоталась. Пышущая кипучая пена велело заскворчала по шарфу и чистой добротной куртке.

— Я вообще-то не пью, — оправдался он и до смешного густо покраснел.

Оставалось только добавить, что не разрешает мама. Лиза усмехнулась не без злорадства и легко поддев язычок на собственной банке ловко поймала губами шипучую пену. Она уже в десять лет начала допивать пиво за матерью, когда та отрубалась, уронив голову на стол. И дядя Антон — тогдашний материн хахаль ее подначивал "давай-давай, шуруй", "вот егоза растет!". Он нравился Лизе больше других, потому что был хорошим и добрым, и кроме того, что разрешал пить пиво еще и изредка приносил девочке шоколадки. Не так часто, как ей мечталось, но достаточно, чтобы запомниться. Лиза даже всплакнула втихомолку когда он пропал через пару месяцев. Из всех предложенных мамашей "пап" этот был лучшим. Во всяком случае он ни разу не поднял на девочку руку, а это уже многое для нее значило.

Никита отряхнулся, придирчиво оглядел сухой шарф и с некоторой опаской снова взялся за банку. Отхлебнул, вытянув губы трубочкой. Лиза, глядя на него исподтишка, прикурила сигарету из только что открытой пачки:

— Да ниче, не ссы, — она сделала затяжку, — жвачку пожуешь, мать и не заметит.

Услышав от нее о матери парень поспешно глотнул еще раз. Видно ему страсть как не хотелось показаться совсем уж маменькиным сынком.

Целый час они пили холодное пиво, курили и смеялись. Ни над чем, по большей части просто так или разглядывая в заиндевевшее окно коридора торопливых прохожих у подъезда.

И Лиза сама того не заметив, забыла об одноклассниках. И даже о школе и своих старушечьих ботинках. Постепенно она даже перестала смотреть в пол, как это делала обычно. А размахивая руками и хохоча задирала подбородок, чтобы глядеть приятелю в лицо.

Постепенно она пришла к выводу, что Никита был не такой уж и "мамин", он просто очень добрый.

Хороший, как тот материн хахаль.

Домой Никита вернулся на два часа позже обычного, в густо пропахшей табаком и пивом куртке.

Всю дорогу парень старательно жевал жвачку и дверь открыл своим ключом, чтобы торопливо затолкать в шкаф куртку, прежде, чем мать выглянет из кухни. Обычно та заслышав щелчок замка сразу выходила встречать.

Так и вышло, едва только он захлопнул дверцу шкафа, как с кухни раздался оклик:

— Сына, это ты?

Мать всегда трепетно следила за тем во что он одевается. Никто никогда не видел чтобы на Никите Мезенцеве была несвежая или хотя бы плохо отглаженная школьная форма. Или невычищенные ботинки. Или на куртке была бы оторвана пуговица.

Но чем старше становился мальчик, тем сильнее эта забота его раздражала.

— А ты что как поздно?

В дверях показалась мать. Полная, круглолицая женщина в халате и разношенных тапочках. Под очками вокруг ее глаз разбегалась сеточка тонких едва видимых морщинок. Она была уже не молода. И жила одним Никитой, потому что отец уже семь лет, как умер.

Мать возвращалась с работы рано и обычно встречала сына в дверях, сама вешала его куртку, расспрашивала о школе. Чмокала в щеку, если тот не успевал увернуться. Хотя для этого матери уже давно приходилось привставать на цыпочки. Она была низенькой и круглой, а Никита пошел в отца.

Но сегодня ему удалось отделаться невнятным, произнесённым сквозь зубы, чтобы не выдать запаха перегара, приветствием и сразу свернуть в свою комнату.

Впрочем, мать была в благодушном настроении, а потому мало что вокруг себя замечала. Она только повысила голос, чтобы докричаться:

— Капитолина Елисеевна оставляла? — Никита явственно представил себе, как она стоя посреди коридора всплеснула руками, — Никита, ты что в синих ботинках ходил?!

Он с непонятным ему самому озлоблением стянул душный вязаный свитер, который мать заставляла носить в школу под формой. Хотя тот кололся и сидеть в нем в классе было жарко.

И уже взялся за брючный ремень, когда дверь без предупреждения распахнулась.

— Я же тебе с утра звонила, говорила что холодно. Никита, ну как так можно. Ты что, опять заболеть хочешь? Забыл как в позапрошлом году лежал две недели, температуру сбить не могли?

Никита вспыхнул и поспешно убрал руки с пряжки.

Но мать, не замечая ничего вокруг, вовсю шарила по его вещам. Переложила сумку со стула на комод, повесила ровно свитер, потом передумала и перекинула его через согнутую руку:

— Лучше постираю, — деловито добавила, — сына, давай-ка брюки эти сними — тоже простирну. — Она, ничего не смущаясь и ни на секунду не замолкая, говорила сама с собой, — тетя Поля сегодня звонила, в выходные поедем с тобой — навестим ее. Давай-ка мой руки и пойдем кушать. Я борщ сварила. Тебе надо лучше питаться, со следующей недели тренировки пойдут, опять похудеешь — страшно смотреть будет. Я все-таки поговорю с тренером, мне не нравится, как он с вами работает. По-моему…

Она суетливо отряхивала свитер, который продолжал висеть у нее на руке, хотя только что сама собиралась отправить его в стирку. Мать всю жизнь была такой: нервной, суетливой, беспокойной. Вечно обо всем переживала, заражала своими переживаниями окружающих. Распекала и донимала.

И всегда не вовремя заходила в комнату, не беря в ум, что Никита уже давным-давно здоровый мужик. Она все относилась к нему как к маленькому, ни в чем не терпя возражений и настойчиво вмешиваясь во все, что касалось жизни сына.

— Иду, — буркнул парень. А про себя почему-то добавил: "пошла вон из моей комнаты". Хотя никогда раньше в таком тоне о матери не думал.

А та, будто подталкиваемая его взглядом, поплыла на выход. Все еще продолжая беседу с самой собой:

— Я ходила в институт, узнавала по поводу подготовительных занятий. Тебе надо обязательно пойти с нового года. Ты бы математикой больше занимался, основной предмет, подтягивать надо…

Дверь за ее спиной с легким хлопком закрылась.

И в ту же секунду Никита повалился на кровать. Как был, в школьных штанах, промокших у щиколоток и впитавших уличную грязь. Буркнул сам себе:

— Да ну тебя с твоим физматом.

На мгновение внутри стало некомфортно от собственной наглости. Он в самом деле был хорошим мальчиком. Он не перечил матери. И не лежал с грязными ногами на светлом покрывале. Оно плохо отстирывается и мнется. А Никита не любил огорчать мать, он ее жалел.

На мгновение парня придавило чувством вины — лежать стало не так уж и удобно, и само удовольствие померкло. Он уже готов был вскочить и поспешно разгладить замявшиеся складки…

потом Лизу — вот уж она бы даже не поняла, почему это на покрывале нельзя лежать. Зато могла целыми днями пить пиво, как делают те пацаны из "неблагополучных" семей, с которыми ему с детства категорически запрещали якшаться, и курить в грязном заплёванном подъезде. И сегодня все это делал и сам Никита. Было страшно подумать, что случилось бы, узнай об этом мать. Страшно и безумно смешно.

А вот теперь он лежал в грязных штанах на мятом покрывале. И раньше даже не представлял до чего это удобно. И очень глупо бояться материнского гнева, когда тебе семнадцать и в тебе метр девяноста роста.

Парень повальяжнее закинул ногу на ногу, завел руки за голову, удобно устроив на них затылок и улыбаясь с беспечным довольством уставился в потолок.

9

А вот Денис Матвеевич улыбаться уже как-то совсем отвык. Нет, он бывало еще шутил и смеялся на работе, но вот дома — дома никогда.

Потому что здесь, в его квартире с ним жили эти дети.

"Эти дети" — никак по-другому он не привык да и не хотел привыкать их называть. Потому что ничего, кроме отчуждения они вызвать просто не могли.

Несмотря на все слова, которые говорили воспитательницы Денис Матвеевич не видел в младшем ребенке ничего, что выдавало бы интеллект. Мальчик был — на этой мысли Денис Матвеевич всегда вздрагивал, будто допускал какую-то крамолу, совершал нечто плохое, но не думать так не мог — мальчик был неполноценным, недоразвитым. Что впрочем вполне согласовывалось с тем из какой семьи этот ребенок. У того под носом постоянно блестела влага, он вытирал грязные ладошки о мебель и стены. Всего пугался, прятался под кровать. Денис Матвеевич за все эти месяцы ни разу не слышал чтобы ребенок произнёс хоть одно — одно единственное членораздельное слово.

Но это бы еще ничего, куда невыносимей оказалась Лиза. Профессору было просто тошно на нее смотреть. Девочка тоже не отличалась большим или хоть каким-то умом. Ее словарный запас исчерпывался самыми простейшими оборотами. Она в руки не брала книг, ничем не интересовалась и не увлекалась. Она в лицо дерзила и сквернословила. Такого мата, который слетал с губ этой маленькой девочки пожилой уже профессор не слышал никогда в жизни.

Лиза не знала и не понимала каких-то простейших норм поведения, естественных для любого нормального с точки зрения Дениса Матвеевича человека. Она не здоровалась при встрече и не убиралась в своей комнате, время проводила не за книгами, а за странным занятием — стоянием в подъезде. Сколько раз профессор наталкивался на нее впотьмах у мутных окон первого этажа. И никак не мог понять что делает она там в одиночестве.

А приходя домой Лиза никогда не запирала за собой дверь. Только прикрывала створку. И профессор, приезжая ночью из Москвы, неизменно наталкивался на открытую для любого постороннего квартиру. И сколько бы не ругал и не отчитывал она то и дело снова забывала ее запереть.

К тому же Лиза курила. Ей было четырнадцать лет и Лиза курила. Денис Матвеевич не сразу это заметил. Поначалу его лишь донимал удушливый запах исходивший от куртки висевшей в коридоре. Не запах даже — вонь. А потом, он увидел это своими глазами. Как та, не стесняясь сплёвывает на асфальт и смолит толстую дешевую сигарету без фильтра. И так же как и он это могли видеть соседи, знакомые — все, кто только проходил по тем же тротуарам что и Денис Матвеевич.

Профессор пришел в ужас. Который десятикратно увеличился, когда он понял откуда та берет деньги.

Девчонка таскала понемногу, мелкие купюры и разменную монету — разве такое заметишь. Ведь ему даже в голову не могло прийти, что в его доме, из пиджака, висящего в коридоре, из внутреннего его кармана, хранившего портмоне может пропадать мелочь.

Профессор устроил скандал.

Он кричал, стыдил. Никогда в жизни ему еще не приходилось никого отчитывать в таких выражениях и так ругать. Но девчонка даже не извинялась. Молчала, смотрела в пол. На ее выпирающих скулах расплывались красные пятна. Она сжимала и разжимала пальцы. Но за все время отповеди так и не произнесла ни слова. Человеческого языка эти дети не понимали.

И хуже всего, что со всем этим кошмаром Денис Матвеевич остался один на один.

Профессор регулярно получал опекунские деньги, но никто из органов соц опеки не спешил помочь ему справиться с этими детьми, выразить поддержку и сочувствие.

Поэтому раздавшийся в конце ноября звонок Денис Матвеевич поначалу воспринял как манну небесную. Наконец кто-то собрался ему помочь. Посоветовать, выслушать, что-то предпринять. И даже то, что интерес органов опеки облекался в краткую форму "проверка содержания" его поначалу не покоробило.

Впрочем большого энтузиазма звонившая женщина не выказала с самого начала. Вяло поздоровалась, поинтересовалась наличием проблем, адаптацией в школе — судя по всему, она не очень внимательно изучала документы и не обратила внимания, что один из детей в школу еще не ходит.

Профессор же в слепой надежде говорил как-то заискивающе, что удивило его самого. Возможно из-за многолетней, глубоко укоренившейся привычки уважать людей облечённых властью. Он так старался произвести благоприятное впечатление, что в голосе даже появились непривычные услужливые нотки.

— Приходите-приходите. В любое время, — суетливо предлагал Денис Матвеевич. — правда, в будни я приезжаю поздно. Может в выходные?

— У меня тоже выходные, — сварливо одернула женщина с того конца провода, заставив профессора смешаться:

— Ой, извините, я не подумал. Тогда, может быть вечером?

— Мы работаем до шести, — все больше холодел голос собеседницы.

— Может, я постараюсь утрясти расписание и дам вам знать?

— Вы у меня не одни. — Женщина зашелестела бумагой, что было отчетливо слышно профессору. — Так, с детьми точно все в порядке? Мне нужно акт подписать.

Денис Матвеевич обреченно выдохнул:

Хорошо, я освобожу понедельник. Вы сможете в понедельник? — спросил профессор, не сразу поняв, что в сущности ему предлагают, до предела упростив процедуру, просто подписать бланки.

Несколько секунд на том конце провода висела тоскливая тишина, после чего женщина усталым и скучливым голосом бросила:

— К пяти подойду.

И раздраженно положила трубку.

Денис Матвеевич же, перед которым, казалось, впервые забрезжила надежда разрешить ситуацию почему-то только сильнее пал духом. И был настолько взвинчен и рассеян весь день, что даже отказался выпить чаю с Софьей Павловной, чем вызвал беспокойство и подозрение в нездоровье. Чем больше он раздумывал о предстоящей проверке, тем больше нервничал и ожидал "что же будет".

Домой Денис Матвеевич приехал сумрачный и сразу взялся за уборку.

Он даже не знал, как теперь можно показать квартиру, его уютную, такую раньше чистую и приличную квартиру посторонним людям.

Лиза никогда не убиралась в комнате, не вешала куртки и не мыла за собой посуду. Ела в спальне и там же кормила брата. А потом притаскивала гору грязных тарелок с остатками присохшей еды и сваливала в раковину. В ванной оставляла невымытой зубную щетку и с той натекали белесые полосы, и никогда не выбрасывала опустевшие картонки из-под туалетной бумаги. Что творилось в их комнате Денис Матвеевич даже не знал, он не заходил туда ни разу с тех пор как в доме поселились дети.

С ними везде и всюду были проблемы. Лиза во всем перечила и ничего, абсолютно ничего не желала делать, бунтовала против нового детского сада, потому что ленилась водить брата так далеко. Наглость, развязность, бессовестность этой еще маленькой девочки повергала Дениса Матвеевича в ужас. И даже нахождение в одной квартире становилось непереносимым.

Будто в ответ на его мысли в коридоре послышалось шлепанье босых ног. Этот звук сам по себе все больше раздражал профессора. Ведь он купил для девочки тапочки. Показал и положил на полку. Но та упрямо продолжала ходить по дому босиком, и в этом профессору чудилось что-то дико-туземное.

Даже дома она не вела себя так, как положено нормальным детям, и была Денису Матвеевичу неприятна до отвращения. Выглядела неряшливо, неопрятно. В грязной, растянутой майке, шароварах. Да и сама вся какая-то кривая, угловатая, нелепая, некрасивая. В Лизе даже тени не было от расцветающей девушки, которой ей полагалось быть по возрасту.

Денис Матвеевич торопливо обернулся вытирая мыльные руки о фартук:

— Лиза! — Его окрик поймал девчонку в тот момент, когда она уже собиралась открыть дверь своей комнаты, и заставил остановиться. Она сжала губы в тонкую полоску, хмуро исподлобья зыркнув на профессора и застыла. — Что вы в доме грязищу какую развели, — раздражённо начал он, возя по дну раковины в поисках выскользнувшей губки.

Девчонка молчала не поднимая головы. Лиза никогда не смотрела прямо, только "зыркала". Поднимет на мгновение голову, прожжёт своими неприятными настороженными глазами, будто дыру просверлит, и снова спрячет.

— Ты бы хоть посуду помыла, ты же девочка, — сварливо проворчал профессор. — Ничего по дому не делаешь. — Он поймал, наконец, губку и принялся с силой оттирать грязную сковороду. Та невообразимая бурда, которую готовила девчонка, оставляла на посуде пятна и присохшие огарки.

Сам Денис Матвеевич сковородой никогда не пользовался. Он был язвенник со стажем и готовил все для здоровья: на пару, без соли и сахара. Не держал жирного, острого, сладкого, не злоупотреблял специями. Дети с ним не ели.

— А ты меня что, домработницей взял? — девчонка огрызнулась и насупилась. Хмыкнула с присвистом, — лучше б ты женился, дедуля. Или бабы уже не дают?

У Дениса Матвеевича из рук выскользнула мыльная тарелка и звонко брякнула о дно раковины.

— Лиза! — он вспыхнул и повысил голос. Руки его затряслись от негодования. — Ты что себе позволяешь?! Ты как себя ведешь?! — и с угрозой бросил, — в понедельник из соц опеки придут!

— И че? — она облокотилась о тумбочку, сжимая ее край худыми ободранными пальцами.

— Посмотреть на квартиру, как вы живете, — и невольно снова повысил голос, — а тут такое! Ты бы хоть в комнате прибралась.

Она снова зыркнула. На этот раз удивленно.

— Зачем?

— Что значит зачем… — профессор даже растерялся, — чтобы впечатление благоприятное произвести…

И тут в Лизе произошла неожиданная неприятная перемена — она вдруг развеселилась.

Профессор впервые за полгода увидел как она улыбается. Криво, неприязненно и насмешливо.

— Тебя проверять будут, нам-то что.

И подняла колкий как шило взгляд.

Денису Матвеевичу стало не по себе. На секунду профессору показалось, что она видит все то отвращение, которое переполняет его душу. И девочка будто подтвердила его ощущение, понимающе и презрительно сузив глаза:

— Да не боись, дядька, не заругают, — сжала губы, так что они почти совсем исчезли с девчачьего лица, оставив сухую полоску рта, и выплюнула, — просто скажи, что мы дерьмовые дети. Тебе ничего не будет.

Профессор пошел пятнами, высокий умный лоб его покрылся испариной. Не нашелся что сказать и выдавил самое беспомощное и неуместное:

— Не говори со мной в таком тоне, — на середине короткой фразы профессор к собственному стыду услышал, как сорвался на нервный фальцет, а ведь до того, даже читая самый сложный материал, даже защищая научные степени и выступая на конференциях ни разу ему не доводилось терять контроль над тембром своего голоса, — я тебе не ровесник! И не смей меня так называть!

Девчонка стояла в дверях кухни, по-мальчишечьи сунув руки глубоко в карманы штанов, и самим видом своим, запахом вызывала отвращение, омерзение, брезгливость. Лиза конечно чувствовала, что перегнула палку, но продолжала хорохориться, отчего ее поведение становилось все более вызывающим:

— Как? "Дедуля"? — улыбка налилась язвительностью, — а что, ты из тех, которые еще огого?

Что она имела ввиду Денис Матвеевич понял не сразу, а когда понял — вспыхнул. Мало того, что она позволяла себе говорить в неуважительном тоне с ним — человеком пожилым, с высшим образованием, с ученой степенью, уважаемым человеком в конце концов. Так она еще и хамила и рассуждала о таких вещах, о которых он сам бы постыдился, и делала это походя, запросто.

— Как ты смеешь! Ты как со мной разговариваешь?! — Денис Матвеевич почувствовал, как у него от возмущения трясутся губы. Негодующе всплеснул руками, оставив на стене длинный потек грязной пены, — ты вообще понимаешь, что у людей есть обязанности. Обязанности слышишь?! Ты должна убирать комнату, должна мыть посуду, уважать меня, учиться, водить в садик брата. Твой же брат!

Девчонка напряглась, сжала кулаки, ее лицо зло скривилось:

— Очень мне нужен этот брат. Мамаша с кем-то по-пояни поебалась, а я теперь всю жизнь, — мотнула головой в сторону спальни, — этого из садика буду забирать?!

— Лиза! Ты же о матери говоришь! — повышенный тон уже не казался профессору чем-то из ряда вон выходящим, напротив, он выходил как-то естественно, будто с ней и надо разговаривать только так. Тем более, что он отражал внутреннее негодование овладевшее Денисом Матвеевичем.

— Что "Лиза"?! — в ее голосе появились явные истерические нотки, но профессор не обладал настолько тонким чутьем, чтобы это заметить, — сделала бы аборт, все бы только рады были! Двух ублюдков родила, от бутылки не отлипая. Как я ее должна называть?!

Глаза ее горели от злости, губы были сжаты и искривлены. Девчонка вся напряглась, подалась вперед, будто нападала, не испытывая ни тени вины или раскаяния.

— Лиза… — Денис Матвеевич охнул. Мать — для него было чем-то святым, неподсудным. Само понятие казалось неприкасаемым. И как с языка такой маленькой девочки могли слетать подобные вещи его уму было непостижимо, — как… как у тебя язык только повернулся.

Она на мгновение посверлила его глазами и уставилась в пол. Злым ненавидящим взглядом, который профессор чувствовал даже если и не видел.

У него опустились руки. Денис Матвеевич устало, будто не ощущая силы в ногах опустился на табуретку, не заметив даже, что с его рук на пол стекает грязная мыльная пена. И выдохнул:

— Что ты за выродок такой… как только земля носит. Не знаю я как с тобой по человечески разговаривать. Ну вот что ты от меня хочешь?

Девчонка напряглась, судорожно втянула воздух — впрочем, профессор и на это не обратил внимания — пару секунд молчала. А потом вдруг подняла голову скривив губы в ненатуральной наигранной ухмылке, будто и не злилась вовсе, и хмыкнула:

— А ты мне на карман дай, может я и начну слушаться.

Профессор в полной растерянности поднял голову:

— Что?

А девчонка насмешливо и охотно пояснила:

— Ты че тупой. Денег дай, — она нагло скрестила руки на груди, — может тогда и брата любить буду. И в комнате приберусь.

Пораженный таким поворотом и беспринципной наглостью, Денис Матвеевич спросил бесцветным голосом:

— И сколько ты хочешь?

— Косарь, — не раздумывая ответила девчонка.

И профессор как-то вдруг, легко и без терзаний принял тот факт, что договориться с ней можно только при помощи подкупа. И других способов воздействовать или хотя бы контактировать с этой, как уже не раз мысленно говорил про себя профессор "дрянью" он не знал. И если сказать по правде, не имел ни малейшего желания их искать.

— Я дам тебе пятьсот рублей, — через силу, но непререкаемо ответил профессор.

— Пойдет, — быстро и радостно согласилась девчонка, из чего Денис Матвеевич сделал вывод, что она вообще-то и не рассчитывала что-то получить.

Профессор тяжело поднялся, вышел в прихожую, достал из портмоне купюру и вернулся в кухню.

Протянул, встретившись на мгновение с мерзким острым взглядом темных, въедливых глаз и передернулся от отвращения. Он передавал купюру, держа за край, и все равно скривился от омерзения, когда с другой стороны за нее схватились ободранные детские пальцы с обгрызанными ногтями. Будто через кусок бумаги на него могла перейти какая-то зараза.

Девчонка это почувствовала, дернула на себя купюру, боялась, что он передумает, сжала в кулаке и тут же шмыгнула за дверь детской.

И только ночью, поначалу вдохнувший с облегчением Денис Матвеевич, понял, какого дал маху. Ведь он не обговорил за что дает деньги, не сказал ведь четко — за садик, за уборку. И уже в полусне вдруг обреченно понял, что оказался обманут. И убираться, а тем более менять поведение бесстыжая девчонка не станет.

10

Лиза и в самом деле не думала наводить порядок, она даже не поняла зачем это делать. Как не понимала какое отношение к ней лично имеет приход социального работника. Она многих таких повидала: до смерти матери, после. И даже если их появление на какое-то время меняло жизнь Лизы, как правило, ей не становилось от этого ни хуже ни лучше.

Так что она привычно отвела Янку в садик, отсидела уроки и пошла гулять. Профессорскую квартиру Лиза не любила и проводила время где угодно, лишь бы подольше туда не возвращаться.

Сейчас она сидела на холодном бетонном парапете, зябко ежилась и курила. Ноги девочка скрестила по-турецки и пачкала грязными подошвами длинную юбку. В тесном закутке за гаражами ее сутулую фигуру мог разглядеть только человек, намеренно свернувший на запорошенную едваутоптанным снегом тропинку.

Раздался хруст снега, девочка подобралась:

— Чего так долго? — и недовольно подняла взгляд на подошедшего Никиту.

Парень пожал плечами, бросил на землю тяжелый ранец и присел рядом:

— Историчка задержала.

Лиза понятливо хмыкнула и протянула ему сигарету. С довольным видом кивнула на полный пакет и гордо хмыкнула:

— Старик денег отвали — живем.

В пакете Никита обнаружил две заиндевевшие полторашки и початую пачку сигарет. Он с сомнением достал бутылку и повертел в руках. Лиза проследила за его движением и скривилась:

— Че на улице что ли дуть будем? — девчонка выдохнула сизую струйку, ярко-очерченную в морозном воздухе. И протянула, — холодно.

Никита подумал и с сомнением предложил:

— Может в кино сходим?

На лице Лизы отразилось недоумение:

— А хули там делать?

Они то ли дружили то ли приятельствовали, во всяком случае встречались почти каждый день — курнуть и попить пивка.

После чего Лиза шла куда-то еще, а Никита бежал домой, прежде, чем его отсутствие заметит мать. Та свято верила, что парень каждый день на тренировке, а Никита не спешил ее переубедить. Не то чтобы врал, но отделываясь неопределенным хмыканьем уходил от назойливых расспросов.

По правде говоря, сам он ненавидел лыжи. И вообще не любил в чем бы то ни было соревноваться — напрочь был лишен спортивного характера.

с куда большим удовольствием проводил время с Лизой, чем бегал по лесу в мокрых ботинках и взмыленной шеей. К тому же она не требовала от него хороших оценок, не упоминала беспрестанно про выпускной класс, про физмат, к которому тоже совершенно не лежала душа. И вообще, она никогда ни о чем не выспрашивала и не давала советов. Что придавало общению с девчонкой характер веселый бесшабашный, отдающий чем-то запрещённым, а потому захватывающим.

Но как бы весело с Лизой не было, с каждым днем гулять становилось все сложнее. Домофон в облюбованном ими подъезде починили, а на улице холодало и пиво застывало в животе.

Тем временем Лиза щелчком отбросила окурок, спрыгнула с парапета и одернула замявшуюся куртку:

— Пошли.

И быстрой мальчишечьей поступью направилась в узкий проход между гаражами. Никита едва успел подхватить пакет и рюкзак, прежде, чем ринулся за ней.

Девчонка шла быстро и уверенно, почти не глядя на дорогу. Руки грела в рукавах и что-то мурлыкала себе под нос.

Задние торговые ряды рынка к которому они вышли кипели. Плотно закутанные торгашки стояли нахохлившись и приплясывая на месте. Пахло пылью и овощами, сушеными березовыми вениками, резиной и дешевыми тряпками, плещущими на ветру. Ребятам то и дело предлагали купить клюкву и калину, насыпанную в поддоны.

Лиза тоже замерзла и, ловко ныряя под перекладины ограждений, все ускоряла шаг. Пока наконец не свернула на узкую улочку идущую вровень с последним торговым рядом. Тротуар там перегораживали припаркованные машины, проезжая часть пестрела ямами и выбоинами, у стен грудились сугробы свежего снега.

— Сворачивай, — девчонка неожиданно дернула Никиту за рукав, увлекая за собой в неряшливого вида обшарпанную дверь, под дешевой вывеской "СВЕТА".

Со стороны улицы у двери стояли двое парней неопределенной национальности в черных кожаных куртках. Они дымили, топчась на покрывающих снег окурках и торопливо переговаривались на крикливом гортанном языке. На подростков парни не обратили ровным счетом никакого внимания, только один недовольно посторонился, когда Лиза открывала дверь.

Пивнушка под названием "Света" располагалась в полутемном подвале, в который пришлось спускаться придерживаясь за стену. Лестница скрипела, снизу распространялся неаппетитный запах несвежей еды, терпко несло потом и застарелым перегаром. У дверей столового зала к нему примешивалась удушливая сигаретная вонь, которую тянуло сверху.

— Пошли сюда, — Лиза радостно приметила свободный столик и потянула приятеля за собой.

Было темновато и очень шумно. От обилия разгоряченных тел воздух нагрелся и становилось трудно дышать. Голоса, споры, выкрики и пьяный смех накатывали со всех сторон, звенела посуда, скрипели отодвигаемые и пододвигаемые стулья, стучали столовые приборы, бряцали бутылки и стаканы.

— Нигокун кучо рафти![1] — Никита получил ощутимый тычок в бок. засмотревшись, он заградил путь низкорослому узкоглазому мужику в грязном строительном ватнике. Который и обругал его, спихивая со своего пути.

— Извините, — сконфуженно промямлил парень, поспешно делая шаг в сторону. Мужик уходя раздраженно вскинул руку:

— Очата гом![2]

Никита ничего не понял, но покраснел до корней волос.

Пивнушка была забита под завязку и кипела как чайник на плите. В углу торопливо и жадно ели таджики-гастарбайтеры. Они почти не разговаривали и не снимали заляпанных краской теплых курток. Хлеб брали черными от грязи немытыми руками. У окна раздачи, перед которым трудилась раскрасневшаяся бальзаковского возраста тетка в несвежем фартуке, сидели ребята с Кавказа. Никита не различал национальности, никогда бы не отличил аварца от грузина, а абхазца от азербайджанца, но почему-то сразу понял, что они "с Кавказа". По оживленной жестикуляции, нарочито-громкому говору и отдающим синевой подбородкам. В углу сидели местные алкаши — стол их был заставлен пустыми пластиковыми стаканами и бутылками. Они почти не закусывали, временами тяжело вздыхали и любили друг друга пьяной русской любовью.

Клеенка на столе, за которым устроились ребята, была линялой, прорезанной в нескольких местах и липла от застарелого несмытого жира.

Надо всем этим гнусавый голос похабно выводил:

"За тебя калым отдам, душу дьяволу продам…"

Висящий на стене плазменный телевизор был выключен, вместо него скрипели старые колонки на пыльной полке. Они хрипели и нестерпимо громко орали, но это никого не смущало.

"Сердце болью залитым тянут словно магнитом…"

Устроившись на краю скамейки, Лиза беззастенчиво вытащила из пакета заранее купленные банки пива — здесь было можно.

"Вся родня выбирала, кто тебе будет пара…"

Девчонка довольно пшикнула язычком банки и сделала глоток. Завозилась на сиденье, устроилась поудобнее, и даже расстегнула теплую куртку. Видно было, что она тут не в первый раз. Не успев даже как следует отпить она ткнула Никиту локтем в бок и указала на прилавок:

— Возьми еще.

Парню пришлось встать и, неловко лавируя между столами, протолкаться к прилавку. На стойке красовалась пыльная вазочка с надписью "8 марта" и дряхлой бумажной гвоздикой, рядом банка с еловой веткой — тоже искусственной и мишурой, оставшейся с нового года. Меню пылилось в захватанном жирными пальцами файле:

…гречка — 30 рублей (вх. 100 гр)…

…салат из капусты — 45 рублей (вх. 150 гр)…

…пиво "Балтика"…

Никита повысил голос, привлекая внимание продавщицы:

— Пиво, пожалуйста. Две банки, — и протянул смятую сотню.

Здесь его возрастом тем более никто не поинтересовался.

Тем временем компания кавказцев за соседним столиком совсем развеселилась, к парням подсели дешевые молоденькие девицы, которые теперь громко и визгливо смеялись, стреляя алчными взглядами и быстро соловея с коньяка.

Лиза приняла протянутую банку, одобрительно кивнула и, брякнув ее на стол, повернулась к Никите:

— Ну, давай что ли?

И как-то спокойно, очень по-деловому повернулась и прижалась мокрым ртом к его губам.

Ощущение было неприятное, склизкое. Никита оторопел и, от растерянности раскрыв рот, во все глаза уставился на приятельницу. Впрочем, она глаз тоже не закрывала, поэтому он очень близко увидел черные Лизины зрачки в обрамлении карих радужек. Ресницы у нее были странно белесые и потому казалось, будто их нет вовсе.

Во всем этом было что-то мерзкое и жутко противное. Никита уже встречался с девушкой и точно знал, что нужно делать в таких случаях. Водить в кино, провожать до дома, смеяться и делать вид, что внимательно слушаешь. А уж когда дело доходит до поцелуев, начинать должен непременно парень. В подходящий момент в романтической обстановке. Во всяком случае, в обстановке, которую девушка могла счесть романтической.

"Света" таковой не была. И тем более такой девушкой не была Лиза. Лиза вообще не была девушкой. Она была… Лизой.

Никита не выдержал и резко отвернул голову, будто уворачивался от насильно впихнутой ему в рот ложки. Так его пичкала материна подруга — тетя Лена, когда Никите было пять лет.

У него запылали уши. Язык у Лизы был холодный после пива, мокрый и слюнявый. А изо рта тащило куревом и перегаром.

Че не так? но Лиза не обиделась. В спокойных глазах девчонки стоял только вопрос и никакого негодования.

— Не, — Никита смущенно отвернулся, — не надо больше.

И уже хотел начать пространное невнятное объяснение, которое где-то когда-то слышал и считал подходящим к делу: она-де отличная девчонка, и очень привлекательная, но видимо просто не для него, потому что он не хочет торопиться и ищет ту единственную. Но не успел. Лиза внимательно к нему присмотрелась и вдруг весело расхохоталась:

— Так ты че, нетраханный что ли?

Она смотрела прямо в глаза, и Никита, не выдержав, залился яркой краской. Такой яркой, что сомнений не оставалось — угадала.

Парню захотелось провалиться сквозь землю.

Но Лиза этого его желания не поняла, и вместо смущения панибратски больно ткнула его под ребра острым локтем:

— Уси-пуси, какой маленький, — со своеобразной нежностью закинула руку ему на плечо. И успокоила, — хули тут делать, научим.

Потом одной рукой сунула банку пива ему, другой взяла свою.

И Никиту вдруг понял — перед ней нечего стесняться. У Лизы не было правил и запретов. Мамы, которая бы вечно нудела, что хорошо, а что плохо и что можно, а что нельзя. Лиза вообще не умела смущаться и ей никогда не бывало стыдно. У нее все было запросто.

Он испытал острое чувство зависти. И благодарности, потому что она сама того не осознавая легко избавила его от едва ли не самой большой неловкости в жизни.

[1] Нигокун кучо рафти (тадж.) — Смотри, куда идешь.

[2] Очата гом (тадж.) — Я твою маму имел.

11

Постоянно отсутствие дома Лизы устраивало не только саму Лизу. Пользуясь тем, что ее нет и не рассчитывая на сознательность подопечной, профессор все же решился и сам вошел в детскую комнату. В понедельник, непосредственно перед приходом проверяющей.

Там все выглядело именно так, как он и предполагал. И Денис Матвеевич, кряхтя и ругаясь про себя, принялся самолично вычищать царящий кавардак.

Вымыл полы, разложил вещи в шкафу, собрал немногочисленные и почти все без исключения сломанные игрушки. Иначе, по мнению профессора, в комнату просто невозможно было бы зайти. Подоконник оказался завален тетрадками, занавеска облита чем-то сладким и липким, кровати не заправлены, а под одной из них Денис Матвеевич даже обнаружил тарелки с остатками картошки, подернутыми налетом плесени и чашки с коричневыми ободками от недопитого чая.

Теперь, когда профессор попрятал одежду и вычистил комнату до зеркального блеска, трудно было поверить, что в ней вообще кто-то жил, а тем более дети.

Он был готов к проверке.

Но к его сожалению все с самого начала пошло как-то не так. Сотрудница органов опеки и попечительства, ожидание которой стоило стольких нервов Денису Матвеевичу, вопреки обещаниям, сильно опоздала. Звонок в дверь раздался только без пятнадцати шесть. А Лиза, уже два часа как ушедшая забирать Яна из садика, к тому времени еще не вернулась и Денис Матвеевич не находил себе места. Его не беспокоило, что детей нет дома — это было делом привычным, его занимала мысль как этот факт расценит проверяющая. И не покажется ли ей, что такое попустительство свидетельствует о слабом контроле с его стороны.

Профессор, открывая дверь, был как на иголках.

На пороге стояла чрезвычайно полная, тяжелодышащая женщина. Едва кивнув и не меняя сварливого выражения лица, она шагнула через порог и грузно выдохнула. Вся фигура работницы соц опеки выражала крайнюю степень раздражения. Как назло в доме не работал лифт, ей пришлось подниматься пешком, а это далось женщине с явным трудом. Она коротко окинула взглядом встречающего, брезгливо поджала губы и сквозь зубы поздоровалась, любовно прижимая к обширной груди портфель с документами.

— Здравствуйте, проходите пожалуйста. Раздевайтесь… тапочки? — Денис Матвеевич был суетлив и угодлив до чрезвычайности.

Проверяющая с пыхтением расстегнула дубленку, явив лиловое шерстяное платье и большие каменные бусы, неровно лежавшие на грузно вздымавшейся груди. И, не разуваясь, тяжело опустилась на скрипнувшую обувницу.

— Вы опекун? — она натужно дышала, со свистом втягивая воздух. Денис Матвеевич угодливо кивнул.

То, что женщина не прошла в квартиру его озадачило, но профессор постеснялся спрашивать и потому нелепо топтался посреди коридора.

Женщина же поудобнее поставила полные, обутые в разношенные сапоги, ноги и раскрыла портфель:

— Двое детей? — очевидно, она мысленно перебирала семьи, в которые сегодня должна была зайти и вспоминала кого же проверяет здесь.

Денис Матвеевич снова кивнул.

Работница соц опеки достала бланки, положила портфель на колени и деловито принялась заполнять титульник. То и дело шмыгая носом и дыша ртом — по комнате разнесся деловитый утробный свист. Профессор несколько недоуменно указал на двери:

— Может в комнату… что уж в коридоре…

Он хотел добавить что-то еще, но тут у женщины зазвонил телефон. Веселая трель отвлекла ту от ее сосредоточенного труда и работница соц опеки раздраженно махнула на профессора рукой:

— Да погодите вы… — не слишком вежливо прервала она и принялась хлопать себя по карманам. Обширная грудь широко заколыхалась. Наконец, она обнаружила и яростным раздражённым рывком вырвала телефон из кармана.

"Да, сыночка, что такое?"

Изменившийся до неузнаваемости тон женщины поразил Дениса Матвеевича. Только что она была сурова и въедлива, скупо бросая слова будто по большому одолжению. И вот уже умильно и заботливо ворковала с аппаратом:

"Нет, сыночка, скоро приду. Вот последнюю закончу. Ну а что тебе купить? Зайду-зайду. Куплю, сынуль. А ты там покушал? Не замерз по дороге?".

Денис Матвеевич принужденный против воли слушать чужой разговор, топтался на месте и старался смотреть в другую сторону.

Наконец, женщина окончила разговор, тяжело нагнувшись сунула аппарат обратно в карман дубленки. И как по волшебству лицо ее снова приняло кислое брезгливое выражение. Губы поджались, розовые щеки утратили румянец и обвисли, глаза стали скучливыми и бесцветными.

— Отдельная комната? — как оказалось, она отлично помнила на чем прервала разговор и, почти не слушая ответа, поставила в бланке закорючку.

Денис Матвеевич, довольный, что дело наконец, пошло, хотел было проводить в комнату. Но проверяющая уже утратила к ней всякий интерес.

Профессор даже начал догадываться, что этого интереса возможно и не существовало.

— Хорошо, хорошо. В школе проблемы есть? — равнодушно бубнила та, ставя один за одним только ей понятные отчерки в нескончаемом бланке.

Профессор замялся:

— Ну как вам сказать…

Та понятливо и так же безразлично кивнула:

— Бывает. — Поставила еще пару галок, перевернула лист, с совершенно вымотанным усталым выражением лица, дежурно бросила, — не болеют?

— Да нет… вроде. Лиза в садик пошла, вот сейчас прийти должны… — профессор невольно глянул на закрытую дверь. — Сейчас придут…

— Хорошо, хорошо, — женщина поставила еще закорючку, пару галок и, резко оживившись, протянула бланк Денису Матвеевичу, — вот тут и тут распишитесь.

В ней снова наступила неожиданная перемена. Женщина ожила, глаза ее загорелись и пока профессор растерянно и неуклюже ставил свою роспись, та с удивительным для ее тела проворством успела встать застегнуться на все пуговицы, обмотаться шарфом, и, едва он закончил, выхватила бланк и сунула в портфель. Громко щелкнула замком и, впервые улыбнувшись, сказала:

— До свидания.

Ошеломленный профессор заморгал.

Собственно проверка еще не началась, у него самого было столько вопросов. Он ожидал помощи, заготовил целую речь, обдумывал ее несколько дней, не зная как к чему подступиться. На худой конец он ожидал совета.

Но проверка кончилась.

Соц работница распахнула дверь и дежурно бросив через плечо:

— Ну если проблемы будут, обращайтесь, — легко, без всякой натуги принялась спускаться по лестнице.

Денис Матвеевич остался в прихожей в полной растерянности. В общем счете проверка соц опеки заняла пятнадцать минут из которых пять ушли на личный телефонный разговор.

На этом государственный интерес к отданным под опеку сиротам был исчерпан. Денис Матвеевич снова остался с этими проклятыми детьми один на один.

12

— Бежим, бежим, бежим-бежим! — Лиза, что есть силы, дернула Никиту за рукав, и они вместе бухнулись с оврага, оставляя за собой грязный след сволоченного снега и прелых листьев. — Тихо, молчи! — ледяная ладонь зажала парню рот.

Сердце у него ушло в пятки, в ушах гулко бухало. В крови кипел адреналин.

Сверху послышался торопливый топот охранника, бешеный лай собаки и короткий мат.

Не то чтобы Лиза нарочно искала экстремальных приключений, просто что называется вляпались. Впрочем, ничего более захватывающего в жизни Никиты еще не бывало.

Ну куда они ходили с пацанами. Ну в кино, на стадион. Участвовали в КВНе — собирались в актовом але. А больше никуда Никита не ходил, потому что стала бы волноваться мать. Так что он знать не знал где тусуются однокашники.

С Лизой же они обычно шли туда, куда вела сама Лиза. А она людей не любила. И если не на рынок или в Свету, то они лазили по заброшенной базе, рыскали по чужим огородам, примыкающим к дальним городским улочкам — уже пустым и замершим. Раз даже взломали дверь чердака — было немного страшно и весело. Там пахло сыростью, пылью и кошками. На том чердаке, в древней пыли и бетонном крошеве Никита нашел мастерок, забытый кем-то и рабочих. Мастерок, которому было больше пятидесяти лет, оставленный в старой хрущевке еще при строительстве. И к с тех пор человеческая рука этого мастерка не касалась. И не коснулась бы, если бы ребята не вломились на чердак. Находка привела Никиту в волнение археолога, которого совершенно не поняла Лиза. Но ей это было простительно. Он не требовал от Лизы многого.

Девчонка прислушалась и жестами велела приятелю сидеть и не шевелиться. Они замерли под лысым кустом дикой сирени и напряженно смотрели наверх. Если бы мать знала, где сейчас Никита — ее бы хватил удар.

Несколько томительных минут парень слышал отчетливые шаги охранника, собачий лай, окрики. Мужик в сером форменном бушлате успел заметить подростков-нарушителей и понимал, что они прячутся где-то здесь — это чувствовал пес, утомленный бездельем и радостно захлебывающийся брехом. Но спускаться в грязный овраг охранник поленился — выматерился, сплюнул и неторопливо пошел обратно к теплой будке.

Только выждав пару минут, ребята зашлись в хохоте. Перебраться через кирпичный забор с рваной колючей проволокой и пролезть на старую уже закрытую тепловую базу — это было по-настоящему весело. Ведь там их ловили дежурные охранники с цепными собаками.

Горели щеки, морозный холод забылся напрочь. Никите никогда еще не хотелось глотнуть пива так сильно как сейчас.

А Лиза уже доставала банку из висящего за спиной полупустого рюкзака.

— Давай мне, — Никита пшикнул крышкой, отпил, обливаясь пеной. Уже совсем привычно отпил.

Ледяной ветер задувал под куртку, пальцы немели от холода, в промокших ботинках хлюпала болотная жижа. А они пили, курили сигарету на двоих и смеялись как сумасшедшие.

Выбрались с базы только через пару часов, и когда дошли до подъезда Никиты уже стемнело.

Почему-то выходило так, что расставались всегда именно у его дома. Он был ближе, если идти с окраин, где они обычно тусовались, а провожать саму девчонку было как-то странно. Да она и сама не понимала смысла в этих провожалках. Усмехалась на прощание, махала рукой и, не глядя как Никита заходит в подъезд, направлялась по темной тропинке через сквер. Может домой, а может и нет. Никите вообще казалось, что она всегда где-то бродит, живет в каком-то своем полудиком свободном мире. И никогда не ходит домой. Мать про таких говорила хулиганка. И ее хулиганский мир для Никиты был куда интереснее физмата и лыжной секции.

— Никита, почему так поздно? Я же волновалась, — едва он вошел в квартиру, мать выглянула из кухни, вытирая руки полотенцем.

Парень, неопределенно пожав плечами, принялся снимать ботинки, но его немного качнуло и пришлось ухватиться за стену.

— Никита, что с тобой?! Ты что, пьяный?! — мать шокировано всплеснула руками и кинулась включать свет.

Он попытался было отнекаться или хотя бы отвернуться, но она уже схватила сына за плечи:

— Ну-ка дыхни, дыхни, я сказала!

— Мам, — парень раздраженно вывернулся из ее рук, — я бутылку пива выпил.

Женщина возмущенно охнула:

— И ты мне так спокойно об этом говоришь? Ты говоришь это матери?! — в голосе зазвучали истерические нотки. — Да ты что совсем с ума сошел?!

Никита со всей возможной поспешностью ее обогнул и зашел в спальню, но мать и не подумала останавливаться — кинулась следом, не замолкая ни на минуту:

— Да как же тебе не стыдно?!

— Мам, это была одна бутылка пива! Что такого?! — парень развел руками.

— Что такого? — но она все сильнее распалялась, — что такого?! Да с этого все и начинают! Я же тебе говорила, я же тебя предупреждала! Ты же сопьешься, станешь алкашом, по миру пойдешь! Где мы будем жить?! — мать уже кричала, тоже живя в каком-то своем особом мире, имеющем смутную связь с реальностью. Только в отличие от мира Лизы, он был пугающим, под каждым кустом в нем затаился враг и все вокруг грозило опасностью. Мир матери был не самым приятным для жизни. — Я не смогу тебя всю жизнь содержать! Никита, я уже не молодая! Как ты… — но тут ее осенила другая мысль, и она резко сменила тон, — с кем? — заговорила обличительным голосом прокурора, — с кем, где? С какими-то приятелями? Никита, — женщина трагически всплеснула руками, — я же тебе говорила: "не водись с кем попало"! Ты же совершенно не умеешь выбирать компании!

Парень вскипел. Она всю жизнь твердила ему что он не умеет того и сего, вообще ничего. И потому должен слушать маму, которая уж точно знает лучше.

В то время как Лизе опекун не говорил вообще ни слова, во сколько бы она не вернулась и сколько бы ни выпила. А она младше на три года и девчонка.

— Дай рубашку сниму! — мать схватилась за пуговицы и принялась расстегивать на нем рубашку, Никита вспыхнул:

Да уймись ты! Отвяжись! Я не маленький! — по большей части это говорил не он, а пивной кураж. Но от того, что он впервые высказал вслух то, что уже десятки раз говорил про себя на Никиту обрушилась горячая волна эйфории.

Мать охнула.

Всю эту песню он знал наперед: "как он мог забыть, что ее нельзя волновать, что у нее больное сердце, что она растила его одна и страшно мучилась".

— Совсем от рук отбился, у тебя же совести нет. Никита, как тебе не стыдно?!

Отец умер семь лет назад, братьев и сестер у Никиты не было и поэтому "важный разговор" состоялся у них наедине с матерью. В ходе него мать пообещала, что замуж больше не выйдет, чтобы не травмировать сыну психику — тогда со смерти отца прошел всего месяц, мальчик с ужасом представил себе чужого мужика на его месте и проникся благодарностью к матери за такое решение. В ответ, сын должен был пообещать, что будет хорошо себя вести потому, что у мамы больное сердце и "ему не понять какую страшную трагедию она пережила".

Тогда Никита не очень понял, какое отношение смерть отца имеет к его плохому поведению, но мать так часто это повторяла, что это знание прижилось и уже не обсуждалось. Мама больная и несчастная, и он должен вести себя так, чтобы никоим образом не усугубить ее несчастье. И Никита честно выполнял свою часть уговора: не гулял после школы с пацанами, а если и гулял, то так, чтобы мать не узнала и возвращался домой к шести. Не пил, не курил. И, уезжая на сборы, каждый вечер звонил домой.

Только сейчас к нему начала приходить крамольная мысль, что мать не вышла замуж не ради него, а потому что не могла. Если бы кто взял — выскочила бы как миленькая. Но кто ж возьмет сорокапятилетнюю, некрасивую полную бабу, еще и с ребенком. Никита этой мысли стыдился и старался так не думать, но та закрадывалась в голову против его воли. И чем больше мать кричала, требовала и пила корвалол, тем чаще она приходила. Матери просто не нравилась ее собственная жизнь, а виноватым почему-то всегда оказывался Никита.

— Только не надо мне рассказывать, какой я неблагодарный! — он заранее знал каждый ход матери, она из раза в раз говорила одно и тоже — вот сейчас пришло время для: "бесстыжий! Ни у кого таких неблагодарных детей нет! За что мне такое наказание?". Мать вообще очень любила сравнивать его с окружающими. Послушать, так получалось, что он просто худший сын из всех возможных. И мальчик, а потом и парень недоумевал: а как же наркоманы, уголовники? А как же Васька из второго подъезда, про которого весь дом знал, что он поколачивает мамашу. И потом, в душе Никита был уверен, что в других семьях творится тоже самое и дети так же ругаются с родителями. Но ведь этого было не доказать! А потому парень кипел от возмущения внутренне, не смея высказать его вслух.

А тут вдруг как прорвало:

— Я что просил меня рожать?! — он на долю секунды сам испугался. Но хмель из головы еще не выветрился, — меня тогда вообще не было! Ты хотела — и родила, это тебе надо было!

Мать задохнулась от возмущения:

— Ах ты скотина, тварь ты неблагодарная! Я для тебя всю жизнь прожила, замуж не вышла, чуть не умерла, когда рожала. Да если бы я знала, что ты будешь такой, да я бы…

Никите отчаянно захотелось выставить ее вон, вытолкать взашей и запереть дверь. Но вместо этого он выскочил из комнаты сам, пробежал по коридору и с грохотом захлопнул за собой дверь туалета. Чтобы не слышать следующего хода:

— Слава богу, отец не дожил. Если бы он видел, какую сволочь вырастил, он бы…

Каждый раз она орала одно и то же, казалось бы, он все это знал слово в слово, и все равно такие слова действовали. И внутренне он уже корил себя: какой он плохой сын и как расстраивает мать, которая ради него…

А на кухне уже бряцали склянки, нарочито громко хлопали дверцы шкафа. Понятно было, что сейчас по дому расползется ментоловый запах корвалола и эту ночь мать спать не даст.

13

А Лиза спала.

И сон ее становился неприятней и неприятней. А все потому, что в нем была мать со своим последним хахалем — "дядей Колей". Злобным гоблином. Который терпеть не мог детей сожительницы: шпынял, орал, раздавал затрещины и по пьяни запирал на балконе. Однажды Лиза так просидела шесть часов и чуть не описалась — спасибо дяде Коле. А еще как-то раз он ее вообще не впустил домой, и ночевать пришлось на лестнице. С ним ничего приятного связано быть не могло, и девочка беспокойно ерзала на кровати, ворочаясь сбоку на бок.

Но тут сон неожиданно переменился. Непонятно как она оказалась во дворе у подъезда. И никого кроме нее там не было. Зато был мотоцикл. Огромный, блестящий, ярко красный, он казался Лизе неописуемо красивым. И стоял неприкованный к ограждению и даже заведенный, будто только ее и ждал. Всем своим видом подначивая: "ну давай же, садись. Чего ты ждешь?". И Лиза уже собралась на него забраться, чувствуя как от предвкушения и страха радостно замирает сердце и сжимается желудок, но тут сон внезапно оборвался.

Девочка завозилась, пряча голову под одеялом и пытаясь вернуть ускользающее сновидение. Но разбудивший ее звук повторился. Пришлось проснуться. Лиза недовольно поморщилась и, не выныривая из одеяла, вяло буркнула:

— Тихо. Янка, спи…

Но, как и следовало ожидать, кричать он не перестал. А наоборот забормотал что-то, захныкал, жалобно и просительно. не плакал, но и не просыпался.

Лиза раздосадовано поежилась и с неохотой выбралась из нагретого одеяльного кокона. Зевая и натыкаясь впотьмах на предметы, поплелась к соседней кровати. Они стояли напротив друг друга, так же как две тумбочки и два стула. Из-за своей скупой симметричности комната казалась девочке казармой.

Она вытащила братишку из постели, и только от прикосновения ее рук тот наконец проснулся, беззвучно заревел. Почувствовав, как она поднимает его с кровати, и вцепился в сестру со всей силой напуганного ребенка. Крепко сдавив ручонками шею и больно дернув волосы.

— Ну чего орешь, я же тут. — Лиза сварливо на него цыкнула и принялась укачивать. Ян уже становился тяжелым, но девочка этого почти не замечала. Она привыкла, потому что укачивала его почти каждую ночь с тех пор как Янка родился, и даже не злилась просыпаясь. Он и маленький кричал и плакал, и при матери. И после детдома. После детдома даже чаще.

Лизе хотелось спать, в майке было холодно — у Лизы не было привычки переодеваться ко сну, и глаза слипались. Но она превозмогая сон теснее прижала к себе братишку. Он, будто расставаясь уже с кошмаром, напоследок жалобно вякнул в самое ухо.

И тут же в соседней комнате раздался перхающий кашель и укоризненный скрип пружин. Старик проснулся. Лиза прислушалась и зло стиснула зубы: она знала — тот недоволен, что его разбудили. Он всегда так — Янка плачет, а тот скрипит кроватью, кашляет, бурчит что-то вполголоса. Но даже если они и мешали, тут Лиза ничего поделать не могла. Ведь братишка маленький и боится плохих снов — это понимала даже она.

Девочка раздраженно потянула руку назад, выдергивая застрявшие между ягодицами трико и, путаясь в длинных штанинах, принялась заспано ходить от окна к двери и обратно. Увесистое тело ребенка оттягивало руки, но от его тепла Лиза согрелась. А оттого терпеть становилось легче.

Укладывать Янку обратно сразу было нельзя, она точно знала, что через пять минут он проснется снова и тогда уже будет плакать до самого утра не переставая. Будет звать маму. Хотя на самом деле Лизу, потому что мама его не укачивала и он ее позабыл.

Лиза бродила из угла в угол, с трудом борясь со сном и едва шевеля ногами. Наконец, мальчик успокоился и начал задремывать, перестал сжимать ее с такой силой и его покрытая испариной макушка осела на плече сестры.

Ложась обратно в кровать, Лиза забрала братишку к себе. Положила ближе к стене, чтобы не упал во сне, сама легла с краю. Обняла, чувствуя как сильно от детских тонких волосиков пахнет мылом, стянула с себя большую часть одеяла — плотно укрыла, и только после этого провалилась в сон. Но мотоцикл ей уже больше не приснился.

14

Ссора, которая произошла между матерью и Никитой длилась несколько дней. Сначала мать кричала и ругалась, а потом принялась по-детски обижаться, разговаривала сквозь зубы или не разговаривала вообще. Отчитывала с самого утра и каждый вечер, стоило ей вернуться домой.

И несмотря на это Никита так же как и раньше продолжал встречаться с Лизой. Находя в этом даже больше удовольствие, чем раньше. Ему нравился сам факт того, что он идет наперекор. В нем вдруг проснулось вздорное упрямство, совсем несвойственное Никите-мальчику. И чем больше времени он проводил с Лизой, тем свободнее ему дышалось.

Никита поправил на плече сумку и, не глядя на свернувших к калитке одноклассников, целенаправленно потопал к турникам. Там, на самой верхотуре, глядя на двор и бредущих домой учеников сидела и стряхивала с перекладин снежные шапки Лиза. Сумку она повесила на край лестницы, удобно поставила ноги, чтобы не упасть и нахохлилась, вжав подбородок в воротник. Перчаток она не носила и даже снизу было видно, как покраснели девчонкины пальцы.

Завидев сворачивающего за угол Никиту, она неторопливо забросила за плечо сумку и принялась спускаться вниз.

Парень заулыбался, приплясывая на снегу, и выудил и кармана початую пачку сигарет. С некоторых пор он бесстрашно носил их в кармане куртки, каждый день рискуя, что мать полезет и найдет. Но в этом тоже была часть удовольствия.

— Ну че, пошли что ли, погуляем? — она зябко поежилась.

Но в этот день Никита неуверенно замялся:

— Не могу, — протянул он с разочарованием в голосе, — мать там… кое-что сделать просила.

"Я поздно буду, — мать сварливо бурчала, торопливо собирая сумку. Она считала, что если будет разговаривать только в таком тоне — Никита скорее прочувствует свою вину, — а ты к тете Рите сходи, я ей юбку отдавала подогнуть — забери. Только сначала зайди домой — пообедай. Посуду не забудь помыть. И не суй мокрую в шкаф, вытри сначала! Я за тобой замучилась потом пятна оттирать. И к Глебу Михайловичу сходи, я ему триста рублей должна — передашь. — Мать поспешно застегнула пальто, и потянулась целовать Никиту в щеку, — Ну все, я пошла".

Парень смутился и покраснел, и Лиза тут же скривила губы, подрагивающие в насмешке. Ее-то точно никто не мог заставить тратить свое время, чтобы забирать материны юбки. Лиза могла пойти гулять или не идти, повинуясь только собственному желанию.

— Ну лады, я тогда гулять пойду. Бывай.

И неторопливо повернулась, будто правда собиралась гулять одна. Парень вспыхнул под ее насмешливым взглядом.

— Нет, пошли. Я тоже хочу. — И в который раз испытал ту приятную смесь восторга от собственной смелости и легкого стыда за невыполненные обещания, которая посещала его при нарушении материных запретов.

Несмотря на холод на базаре было полно народу. Лиза здесь была почти своя, знала по имени чуть ли не каждого торговца, общалась и стреляла сигареты.

Ребята прошли через лабаз — там им делать было нечего. Торговля шла бойко, тетки с пакетами приценивались к крупам и сухофруктам, продавцы на покупателей внимания обращали мало, больше перекрикивались между собой. Наглые воробьи таскали у них орехи, а то и щелкали сидя прямо на мешках. У выхода продавали дешевые сумки, болтавшиеся на крюках и уже припорошенные снегом, рядом висела безобразно-дешевая занавеска из тюля, похожего на марлю, щетинясь заиндевевшими нитками. Торговали чем угодно: носками, трусами, бигуди, часами и запчастями с ворованных телефонов. Мать всегда по этим рядам проходила спесиво задрав подбородок и крепко прижимая к себе сумку. И Никиту поторапливала, чтобы двигался быстрее. Хотя никто из азеров на нее и не смотрел, они изредка окликали только молоденьких симпатичных девчонок. А остальных местных для них по большей части просто не существовало.

— Ашоот, привет! — Лиза перегнулась через прилавок, так что практически легла на него животом.

В глубине торговых рядов, за баррикадой висящих халатов и футболок стояли двое мужиков в черных кожаных куртках. Они о чем-о спорили запальчивыми громкими голосами. Эти сами не торговали.

При виде нее тот что постарше — неприятного вида мужик с сальными глазками и дешевыми остроносыми ботинками, нехотя обернулся:

— Привет, малая! — то ли он не помнил ее по имени, то ли называл так всех девчонок, ошивавшихся при базаре.

Лиза смотрела на него уважительно и немного заискивающе:

— Как дела?

Мужик не торопился подходить к школьнице, отвечая с усмешкой, но как-то свысока, без особого интереса:

— Помаленьку.

По-русски он, в отличие от многих, говорил очень чисто — видимо, прожил здесь не один год. Но с бережно сохраняемой национальной интонацией. Тонкие губы были в постоянном движении: то улыбаясь, открывая здоровые белые зубы, то сжимаясь в полоску.

Спустя секунду, мужик снизошел и усмехнулся:

— Приятель что ли твой? — он кивнул на Никиту, даже не задержав на том взгляда. И ответа тоже дожидаться не стал, махнув рукой, — а пошли, погреемся.

Пальцы у него были толстые короткие и покрытые черными курчавыми волосками. Куртка обтягивала круглое брюшко, и выглядела маловатой, отчего мешковатые штаны казались еще шире.

Когда он, не оглядываясь, и засунув свои руки-сардельки в карманы брюк направился к выходу, Лиза схватила Никиту за руку и потащила следом.

По пути они как-то ненароком обросли компанией. Прибавилась еще пара парней. В таких же кожанках, носатых ботинках и с иссиня черными подбородками. Одному было лет двадцать пять и он казался даже симпатичным, второй был даже старше Ашота, лет под сорок и в его аспидных волосах уже проглядывала седина.

Никита не понял куда и зачем они идут с этими мужиками, но Лиза вела себя так уверенно, светилась от довольства и все сильнее сжимала его руку, что он не стал даже спрашивать.

Оказалось шли все в ту же "Свету". В подвале пивнушки было темно, как и в прошлый раз, гвалт голосов, музыки, и звона тарелок окружал еще на верхних ступенях лестницы.

"за тебя калым отдам, душу дьяволу продам"

Но в зал они заходить не стали. Внизу Ашот свернул почему-то не вправо, а влево и Никита впервые увидел, что в "Свете" не один, а целых два "зала". На первом, в котором ребята были в прошлый раз, был приклеен лист с напечатанной надписью "ОБЕДЕННЫЙ ЗАЛ", на втором, в который входили сейчас красовалось "БАР".

Бар был комнатой метров шести и без окон. Грязный линолеум под ногами вспучился и по краям потемнел от сырости. Пахло спиртом, перегаром и кислятиной. Впереди стояла стойка или что-то вроде того, на которой пылились две обертки от шоколадок с ценниками, предлагаемые в качестве закуски. За стойкой у стены стояло с десяток початых бутылок, в основном с дешевыми коньяками и бормотухой. Барменши в баре не было. Равно как и посетителей.

Ашот расстегнул куртку. По-хозяйски расправил плечи и постучал по столешнице костяшками пальцев

— МаринА, давай выходи! Выпить пришли!

Из двери за стойкой почти сразу вышла молоденькая плюгавая девчонка с прыщавым, густо замазанным косметикой лицом. В дешевой толстовке и синем клеенчатом фартуке, повязанном поверх джинсов. Особо миндальничать и улыбаться Ашоту она не стала, хотя поздоровалась приветливо.

В баре стоял один единственный маленький стол и всего пара стульев. Впрочем, приятели Ашота тут же принесли еще три из обеденного зала. На мгновение сквозь распахнутые двери донесся оглушающий гвалт, но потом створку захлопнули и в баре снова воцарился несмолкаемый, но вполне сносный гул.

Азеры и ребята не успели рассесться, а Марина уже ставила на стол полторашки пива, бутылки с дешевой ягодной бормотухой, коньяк и мутные стаканы. А через минуту притащила полный поднос закуски из обеденного зала.

Ашот принялся разливать, и Никита растерянно глянул на Лизу. Но та на приятеля не обернулась. Новые знакомые говорили не переставая, но не с ребятами. Более того, говорили они не по-русски, так что школьники понятия не имели о чем речь. А те все смеялись над чем-то, время от времени подмигивали Лизе и Никите и снова смеялись.

Но когда пришло время отпивать разговор перешел на русский. Сами мужики пили коньяк, ребятам разлили по стаканам бормотуху. И как ни странно вкус у нее оказался совсем не противным, только немного кисловатым. От вина внутри сразу стало тепло и как-то туманно. Никите даже захотелось расстегнуть куртку. А мужики оказались очень даже ничего: шутили и смеялись. Травили анекдоты. Да и то, что время от времени они переходили на другой язык парня уже не коробило, ну подумаешь, говорят люди по-своему, так им так удобнее!

После второго стакана Никита почувствовал, что ему стало жарко, легко и прямо-таки на удивление весело. Лиза тоже вовсю смеялась, как-то незаметно отодвинувшись от приятеля и подсев ближе к Ашоту. Дядька даже по-отечески обнял ее за плечи, так что Никита прямо перед глазами видел его волосатую руку с пальцами-сардельками.

Стало шумно и весело. Народу становилось все больше: кто-то приходил кто-то уходил. По именам Никита запомнил только двоих: Ашота и Саида. И то только потому, что в какой-то момент вошла толстая официантка из обеденного зала и рявкнула:

— Саид, мать-перемать, говорила же не кури.

Парень, непонятно каким образом, оказавшийся сидящим прямо рядом с Никитой вяло матюкнулся и затушил сигарету. Этот Саид был моложе остальных, на вид ему было лет двадцать пять. Волосы его блестели от геля и были зачесаны назад, а под распахнутой курткой виднелась облегающая футболка с рисунком из газетных передовиц и пряжка ремня размером с кулак.

Но помнил это все пьянеющий Никита уже смутно. Щетинистые лица, черные волосы, куртки, руки смешались в кашу, из которой уже было трудно вычленить кого-то отдельного. На столе незаметно образовалась куча пустых бутылок из-под бормотухи и коньяка. Сверху все это полировали пивом, и Никиту уже начало мутить. Хотя ребятам коньяка не наливали — предлагали, но те засомневались, а особо мужики не настаивали.

Лиза уже едва ворочая языком привалилась к плечу Ашота, невнятно и доверительно что-то ему рассказывая. Тот поглядывал на девчонку несколько презрительно и подливал ей вина, хотя та и так уже была совершенно косая.

Тут Никите вдруг стало неуютно, на границе сознания закопошилась тревога:

— Лиз, — он потрепал подружку за плечо и почувствовал, что комната подозрительно качается перед глазами, — Лиза, — язык во рту будто распух и плохо ворочался. — Пошли. — и не сразу, но вспомнил, — мне это… домой.

— Че? — глаза у девчонки были совсем осоловелые, она даже не сразу поняла, куда смотреть и откуда ее зовут. Ашот тоже ненароком глянул на парня, но тут же отвернулся, возвращаясь к прерванной беседе, которую вел с приятелями. Ее волосатая рука по-прежнему сжимала Лизино плечо. — А… — девчонка с трудом выговорила заплетающимся языком, — я это… — и как-то неловко махнула рукой, — посижу. Еще.

Никита еще попытался ее уговорить, но девчонка плохо понимала, чего от нее хотят. Получалось, что надо уходить одному. Никита чувствовал, что это будет не очень хорошо — оставить тут Лизу одну, она же маленькая. Но скоро должна была прийти мать, и не приди он к тому времени домой, снова устроила бы сандал.

Никита, пошатываясь, поднялся.

По лестнице он шел бесконечно долго, ноги почему-то не слушались, так что ему едва удавалось утвердиться на ступенях. Было душно, шумно и вонюче. А Никита бился о стены то одним плечом, то другим.

Уже давно стемнело, поднялся ледяной ветер, щеки и руки защипало. Разомлевший в душном кабаке, парень на уличном морозе начал быстро трезветь. Домой он примчался почти бегом, запыхавшись. И обрадованный, что матери еще нет дома, торопливо нетвердыми руками разделся и завалился в постель, укрывшись с головой.

Но избежать материнского гнева ему не удалось.

Ему казалось он только успел задремать, как раздался вопль и мир перевернулся. Парня подкинуло в кровати и уши заложило от вопля:

— А ну вставай! Ставай я сказала! — в лицо осоловелому со сна парню ударила брошенная провонявшая пивнушкой и сигаретным дымом куртка.

И мать принялась кричать так, буквально переходя на визг от переполнявшего ее негодования. А Никита силился понять кто он, что тут делает и кто были все те люди, с которыми он провел вечер.

15

Ярко светило солнце, слепило несмотря на раннее утро. Люди на улице спешили, торопливо сновали по тротуарам, боясь опоздать на работу. А Лиза топталась на месте и заискивающе смотрела на Саида.

Девочка встретила его случайно, когда уже выходила из автобуса, тащила Янку в садик. Но едва увидев Саида тут же передумала и остановилась.

А парень, скупо цедя фразы и поглядывая на девчонку высокомерным взглядом взрослого, жевал уже замусоленный фильтр потухшей сигареты. Когда он, будто нехотя, предложил прогуляться Лиза пришла в восторг.

Саид был как раз тем парнем, на которого она смотрела с придыханием. Девчонку завораживали его черные, блестящие от геля волосы, зачесанные хохолком, глубокопосаженные хищные глаза и манера разговаривать, не вынимая рук из карманов кожаной куртки.

Прогулять школу ей ничто не мешало. Под ногами путался только братишка, который вопросительно на нее таращился и сжимал руку сестры потной ладошкой. Другой рукой он изо всех сил стискивал игрушечную планшетку, на которой что-то старательно рисовал все утро. Малышу не терпелось показать свое творчество воспитательнице и он просился в садик с шести утра.

— Я быстренько, — Лиза смотрела на Саида расширенными восторженными глазами, и из кожи вон лезла, пытаясь угодить. — Тут за углом, — она просительно и умоляюще заглянула ему в глаза.

Парень недовольно поджал губы, почесал щетинистый подбородок, а потом, снова будто по большому одолжению, кивнул. Но предупредил:

— Быстра ходи. — Для наглядности ткнул девчонке в лицо растопыренную пятерню, — пять минут ходи. Потом уйду.

Девчонка радостно кивнула и дернув братишку за руку, потащила того к садику.

Втянула его на крыльцо, не заботясь о том, что на такой скорости короткие детские ножки заплетаются, и распахнула дверь. Внутри было жарко и пахло завтраком. Большую часть детей уже привели, в общей комнате стоял гомон. Лиза грубовато развернула Яна лицом к себе и принялась торопливо сдирать с него куртку. Ведь на улице ее ждал Саид!

Но стоило ей лишь на мгновение отвернуться, комком зашвыривая одежки в шкафчик, все было непоправимо испорчено. В коридор вышел еще один малыш. Он замер на пороге, выпятив круглый животик и смачно посасывая палец. Любопытно посмотрел на взрослую девочку, потом на Яна. И, решительно протянув руки, выдернул у мальчика игрушку.

Янка сипло вякнул и ухватился за планшетку с другой стороны. Секунду спустя кридор наполнился детскими писками:

— Я посмотрю!

— Не дам, мое!

— Нет мое, отдай!

Лиза не оборачивалась — торопливо роясь в шкафчике в поисках сандалий, малыши возились, пыхтели, пихались. Спорили тонкими визгливыми голосами. И тут слабенький Ян не удержался, выпустил игрушку и брякнулся на спину. Пискнул коротко и недоуменно и залился слезами. Второй мальчик, торопясь закрепить победу, мстительно стукнул поверженного противника планшеткой по голове.

И Лиза это увидела — и, забыв обо всем не свете, не раздумывая бросила на пол куртку из единственную и найденных сандалий. Кинувшись к малышам, он яростно вырвала из рук победителя игрушку раздора и больно треснула ей мальчика по пухлому заду. Тот, не в пример Яну, разразился плачем громко и басисто — на весь садик.

Но Лизе этого было мало:

— Ах ты поганец, я тебе сейчас… — она схватила детскую ручку с такой силой, что малыш вытаращил глаза и перешел на вой, и еще раз звонко его шлепнула.

— Лиза! — с негодующим криком выскочила из комнаты воспитательница. Белый халат ее развевался за спиной, лицо покраснело от негодования. Она метнула на девчонку горящий взгляд и так и заметалась, не зная к какому из ревущих малышей кинуться скорее. Но так как Лиза продолжала держать драчуна за руку, воспитательница первым кинулась к ее надрывно-ревущей жертве. Схватила мальчика за другую ладошку и потянула на себя — на мгновение показалось, что они разорвут его пополам. — Что ты делаешь?!

Мальчик от удивления перестал плакать, уставившись на взбешенно глядящих друг на друга взрослых теть. Ему тоже показалось, что они сейчас выдернут ему руки. Воспитательница с видимым трудом отцепила от малыша пальцы Лизы и прижала ребенка к себе:

— Разве так можно?! Это же дети!

Девчонка яростно сжала кулаки:

— Пусть Янку не трогает! — у нее раскраснелись щеки, из-под неряшливо натянутой шапки выпростались завязанные в хвост волосы.

— Лиза, ты же взрослая! Так детей не наказывают!

— Кто это сказал?! — девчонка злобно и беззастенчиво уставилась в глаза воспитательнице.

— Ты что сама не понимаешь? — разъярилась женщина, — ты на себя посмотри и на него! Это же стыдоба — на малышей руку поднимать!

— Да мне пофигу, говори что хочешь! — Лиза зло выщерилась в лицо, — будут моего брата обижать, я их прибью всех!

Женщина пошла пятнами, видно было, что спокойный тон дался ей ценой немалых усилий. Она буквально передёрнулась вся от усилия себя сдержать и выдавила скрипучим металлическим голосом:

— Лиза, скажи своему дяде, что я хочу с ним поговорить.

Девчонка вспыхнула и покраснела:

— Тебе надо, ты и говори. — Она стушевалась, но вызывающе выпятила подбородок, не желая сдаваться. Впрочем, взрослой женщине хватило самообладания не связываться, а потому она ни слова не говоря, непреклонно развернулась и поспешила увести из коридора зареванного малыша. Лизе оставалось только запальчиво бросить ей в спину, — и он мне не дядя!

Заканчивая переодевать Яна она все еще кипела, бурчала себе под нос, ругалась. Неловко дергала завязки, путаясь в хлястиках сандалий. Малыш только обреченно шмыгал носом — ему было не больно, ему было жаль рисунка на планшетке.

В комнату Лиза запихнула брата, предварительно окинув детей взглядом. Маленький драчун, уже успокоившись, сидел в углу — при виде Яна боязливо подобрался, и Лиза совсем по-детски нелепо показала ему кулак.

Когда она вылетела из садика, то с досады и не вспомнила про Саида. Опомнилась только в автобусе, выглянула в окно, но тот уже тронулся с места. Да и скорее всего, парень не дождался и ушел даже раньше, чем она вышла из садика.

16

Требование воспитательницы Лиза передавать и не подумала. Та сама дозвонилась до Дениса Матвеевича и голосом вежливым, но не терпящим возражений, попросила зайти в ближайшее же время. Денис Матвеевич выслушал, обреченно вдохнул и пообещал.

Детский садик "Лесенка", в который перевели Яна, обходился профессору довольно дорого. И находился он значительно дальше, чем предыдущий. Впрочем, это касалось Дениса Матвеевича лишь косвенно.

Внутри же садик мало чем отличался от предыдущего. Только количеством детей и тем, что занимал не собственное здание, а три объединенные квартиры на первом этаже, поэтому гулять ребятишек водили не в свой двор, а в парк.

Все же остальное — визги, запахи, нелепые картинки на стенах — все было тоже. Едва войдя Денис Матвеевич уже захотел уйти.

Нет, он был, что называется, нормальным человеком. Понимал, что размножение — естественная функция любого живого существа, а дети — цветы жизни. Но все это прекрасно когда ты молод, с возрастом же эти цветы приносят больше усталости, чем удовольствия.

Тем более рад был профессор, что в свое время не обзавёлся собственными. А ведь в молодости Денис Матвеевич думал жениться. И даже выбрал девушку. Та была вполне подходящей партией: с хорошим образованием, начитанной, из интеллигентной семьи.

Но к сожалению, по мере общения выяснились неприятные подробности. Оказалось, что Аллочка — профессор все еще помнил как ее звали — не совсем отвечала привычкам и укладу жизни Дениса. К его удивлению и разочарованию она вовсе не стремилась посвятить ему жизнь, как делала мать Дениса Матвеевича. Не собиралась заниматься домом или во всяком случае не намеревалась отдавать этому все время. А планировала получать научную степень. Денис Матвеевич этого категорически не понял. Кроме того, Аллочка готовила какую-то вредную, неправильную пищу, а на письменном столе ее всегда царил возмутительный кавардак. Окончательно все разъяснила Денису мать, один только раз побывав в семье Аллочки. Где сразу поняла, что мать девушки занималась исключительно собой, не думая печься о муже, что несомненно переняла и сам Аллочка. Такая жена Денису была ни к чему. После длительного разговора с матерью на этом и порешили. Других попыток создать семью он не предпринимал, и никогда в течении свей своей жизни не задумывался о детях.

тяжело вдохнул, собрался с силами и постучал в дверь директорского кабинета. Где его уже ждали.

— Здравствуйте, Денис Матвеевич, — директриса была мила и приветлива, чем производила впечатление легкой наигранности. — Хорошо, что вы пришли, — ей было чуть за сорок, и она носила такой же чистейший белый халат как воспитательницы и мягкие туфли на плоской подошве.

Профессора пригласили войти и усадили на мягкий диван в крошечном кабинете обвешанном детскими рисунками вперемешку с почетными грамотами.

— Я не стала говорить с вашей девочкой, — женщина деликатно посмеялась и пожала плечами, — подростки, сами знаете. Тем более она… — директриса осеклась и не договорила. Вместо этого предложила, — чай, кофе?

Но Денису Матвеевичу было не до чая, начало разговора уже произвело на него настолько неблагоприятное впечатление, насколько было возможно.

— А обсудить я хотела вот что, — заведующая снова помялась. — Как Ян дома кушает?

Неожиданная тема разговора застала профессора врасплох. Он раже не сразу понял о чем речь — растерялся и смутился собственной растерянностью. Признаться, он ожидал другого, а потому замялся:

— Ну видите ли… я не очень… — Денис Матвеевич никогда не задавался вопросом, чем Лиза кормит брата, это было совершенно не его дело.

Но директриса расценила неопределенное мычание по-своему и понимающе улыбнулась:

— Да, у многих деток с этим проблемы. Но наших ребятишек осматривал врач и, — ее тон приобрел деловитый оттенок, — у вашего мальчика очень большое отставание по весу. В три года ребенок должен весить на пять-семь килограммов больше. — Она заговорила быстрее, но со всей возможной предупредительностью, — я понимаю, уговорить сложно. Но у нас все детки сами едят, а с ним приходится сидеть и буквально с ложки давать. Я хотела спросить, чем его кормят дома? Может, наша еда кажется ему непривычной?

Из всей тирады Денис Матвеевич уловил только то, что Ян доставляет какие-то особые неудобства и ему стало отчаянно совестно. Все у этих детей шло наперекосяк, они будто специально созданы были, чтобы его позорить. Гены, никуда от них не денешься.

— И еще, — заведующая с деликатным смущением отвела взгляд, — я знаю, у вас дети не так давно… — она явно подбирала слова, — понимаете, у Яна есть проблемы, — посомневалась, прежде, чем сформулировать, — с общением.

Денис Матвеевич почувствовал, что ему становится совсем муторно. Лицо его пошло красными пятнами, он невольно потянул за галстук, ослабляя хватку на шее. Но директриса не заметила и продолжала:

— Со взрослыми все хорошо. Мальчик такой умный, такой развитый. За Мариной Викторовной ходит не оторвать. — Женщина мягко, немного сконфуженно улыбнулась, но в глазах чувствовалось напряжение, которое тут же передавалось Денису Матвеевичу — он сидел как на иголках. — С одной стороны хорошо, что он так ко взрослым тянется, но ведь его невозможно оставить с детьми. Марина пытается, отводит его в группу, но он все равно за ней бежит.

Видимо на лице профессора отразилось такое неудовольствие, что женщина ошибочно приняла его на свой счет:

— Нет, вы поймите правильно, я ведь это говорю не потому, что мы не хотим с ним заниматься. У вас чудный, замечательный ребенок, просто уникум. Но Яну надо учиться общаться со сверстниками, вам его в школу вести — если он тут не научится, там будет тяжелее. — Она посомневалась, замялась на минуту, — понимаете, был даже такой случай: Марина Викторовна посадила Яна рисовать, а сама к другой девочке из группы подошла. Ян раскапризничался, раскричался и укусил девочку. Я не говорю, что в этом есть что-то не нормальное, — она успокаивающе улыбнулась, — почти все дети через такое проходят. — Но тут же добавила, выбив почву из-под ног профессора, — но, если есть такая возможность, покажите мальчика специалисту.

Денис Матвеевич покрылся отвратительной липкой испариной.

Директриса еще долго уверяла, что с ребенком на самом деле все в порядке, что такие проблемы случаются, что он замечательный мальчик. Но чем больше она убеждала, тем сильнее процессор за всем этим словоблудием слышал одно — в его доме живет ребенок не нормальный.

И стыл от чувства вязкого ужаса. Лизе четырнадцать, и она уже была сущим кошмаром. Профессор в общем даже смирился с мыслью, что ничего хорошего из нее не получится. Но мальчику едва исполнилось три, а его уже отправляют к "специалисту", как весьма деликатно выразилась директриса.

Дениса Матвеевич выходил из садика на ватных, плохо держащих ногах. Продираясь сквозь сонм страшных предположений. Гадая и боясь — из этого-то что выйдет?

17

Ян о том, что у него "есть проблемы" не знал и потому не беспокоился. Он нетерпеливо перебирал ножками, топчась воле дивана до подлокотника которого едва дотягивался и назойливо теребил сестрину штанину, пытаясь привлечь ее внимание:

— Из, паматри я бувы пишу, ну паматри, — от нетерпения он сильнее начинал пропускать буквы в словах, но у девчонки не было ни настроения ни желания поправлять, она только досадливо отмахивалась. Тот терпел минуту-другую, а потом снова принимался теребить ее за ногу, — Из, ну Из, паматри.

И сувал под нос лежащей на диване девчонке листы бумаги с накарябанными фломастерами буквами. Вся комната была засыпана клочками разодранной тетради, на которых он вкривь и вкось малевал алфавит и простые слова. Пока Дениса Матвеевича не было дома, они занимали его комнату: Лиза не отрывалась от телевизора, а Ян носился с детскими книжками и бумажками, как на баррикаду забираясь на профессорское кресло. Там он вставал на колени, чтобы дотянуться до стола и возил маркерами по листам.

— Молодец. Хорошо. — Лиза только чтобы отвязаться взяла его каракули, но тут раздался звонок, и она подорвалась с дивана.

Выбежала в коридор и не глядя в глазок отперла:

— Привет, — лицо ее озарилось недоверчивой радость.

Девчонка на всю ширь распахнула дверь, впуская гостя. Но тот заходить не спешил.

Саид сначала заглянул в квартиру, оценивающе окинул взглядом прихожую, висящие на вешалке зимние вещи, зеркало. Только потом зашел.

— Ты сказал, один будешь. Зачем врешь? — парень недовольно бросил, выпятив острый подбородок. Глядел он через ее плечо и Лиза быстро обернулась.

В дверях комнаты стоял Ян, настороженно приглядываясь к парню и на всякий случай наполовину спрятавшись за косяк.

— Это брат, он маленький, — девчонка досадливо и одновременно заискивающе глянула на Саида, — сейчас. Ян, поди сюда! — она резко обернулась — мальчонка инстинктивно шмыгнул обратно в комнату. Но Лиза тут же его поймала, схватила и бегом подбежав к столу, взгромоздила ребенка на профессорское кресло. Поспешно сунула в его пальчики сразу несколько фломастеров. — Писать умеешь?

Мальчик растерянно сжимал кулачок, глядя на сестру, а та уже вытаскивала целую кипу чистых листов:

— На, — она распахнула детскую книжку с крупными яркими картинками и короткими стишками, — переписывай. — И пригрозила, — а то не поверю!

Насчет гостей наказ ей был дан строжайший: никого, никогда.

Но до прихода Дениса Матвеевича оставалось минимум два часа, и Лиза без зазрения совести потащила парня в комнату. Дверь она тут же захлопнула, оставив брата сидеть на кресле и растерянно таращиться им вслед.

Через минуту квартиру заполнил звук грохочущей магнитолы.

Денис Матвеевич шел домой как обычно уже в темноте, приехав предпоследней электричкой. Еще пересекая сумрачный сквер заметил, что в его комнате горит свет, что было необычно. А поднявшись на площадку и выйдя и лифта опешил от громких звуков музыки.

Распахнул незапертую входную дверь. И обомлел Шум разрывал барабанные перепонки, от него вибрировали пол и стены. Посреди коридора на самом видном месте аккуратно стояли пятка к пятке длинноносые мужские ботинки.

С них на пол натекла лужица подтаявшего снега. На вешалке висела грубая кожаная куртка, от которой по всей прихожей шел удушливый запах дешевого одеколона. Денис Матвеевич почувствовал, что он не у себя дома. Снял обувь едва ворочая трясущимися пальцами и прошел в комнату.

Скрипнуло кресло и завидевший профессора мальчик пугливо съехал на животе с сиденья. Шмыгнул под стол. В комнате он почему-то был один.

Плед оказался сброшен с дивана на пол, на ковре валялись исчерканные листы бумаги. В которых Денис Матвеевич сразу узнал свои перевернутые черновики. Он планировал доклад для симпозиума, собирал материал, выстраивал тезисы… Целая кипа его документов была изрисована разноцветными фломастерами. Сквозь листы проступали жирные кляксы.

А через стену доносилось пение, сдобренное сильным акцентом.

"па рестарана-ам, па рестарана-ам…"

Кровь хлынула к лицу, профессор почувствовал, как в нем закипело, запенилось возмущение. Так что потемнело перед глазами. И, не помня себя, подбежал к двери, яростно в нее колотя:

— Лиза! — тонкая створка сотрясалась под его ударами. — Открой дверь немедленно!

Еще пару секунд музыка грохотала, а потом внезапно стихла. От неожиданной полной тишины зазвенело в ушах и Денис Матвеевич отчетливо услышал собственное тяжелое дыхание и гулкое биение сердца.

И тут дверь так же неожиданно распахнулась. Навстречу профессору спокойно, будто у себя дом вышел молодой незнакомый мужчина. Равнодушно, будто Дениса Матвеевича там вовсе не было, прошел мимо, снял висящую в коридоре куртку, без рожка, просунув два пальца за расхлябанную пятку, натянул ботинки.

И вышел.

Денис Матвеевич оцепенел. Не в силах ни шевельнуться, ни раскрыть рот. И пришел в себя только от хлопка входной двери. Это было что-то несусветное, не поддающееся логике и понимаю. Прямо сейчас по квартире профессора расхаживал незнакомый, непонятно откуда взявшийся, небритый торгаш, источающий аромат пота и тройного одеколона. А ноздри щекотал еще один, едва уловимый, но знакомый аромат, который шел из самой комнаты.

Лиза вышла не торопясь, нога за ногу. В одной только длинной мятой футболке из-под которой торчали бесстыдно-оголенные ноги. Кривовато-тощие, с крупными костлявыми коленками, какие и бывают обычно у недооформившихся еще не выросших девочек-подростков. На руке багровели свежие синяки от мужских пальцев. И от нее исходил тот же запах.

— Ты что тут делала? — профессор ахнул.

Девчонка вместо ответа брезгливо скривила губы, почесала одной босой ступней другую.

Денис Матвеевич всегда верил в понятие: мой дом — моя крепость. В этой квартире его мать прожила почти всю жизнь, здесь же скончалась. Как раз в той самой комнате. Дом и кров для него были неприкосновенны, почти святы.

А Лиза только стояла и посмеивалась. Не стыдилась, не смущалась. Не думала извиняться.

От одного ее вида глаза застила пелена, язык во рту еле шевелился:

— Ах ты бесстыжая. — И тут у профессора будто прорезался голос, — тварь бессовестная! Шлюха, потаскуха! Я тебя из дерьма вытащил, чтобы ты прямо тут, в моем доме!.. — если бы Денис Матвеевич слышал себя со стороны, то сам испугался бы мощи своего голоса. Он никогда в жизни не доходил до такого состояния, даже на повышенный тон переходил не часто. Сейчас же профессор закричал так, что в люстре екнула лампочка, в дверце стеллажа зазвенело стекло.

Даже Лиза опешила и инстинктивно сделала шаг назад. Но профессора было уже не остановить. Он орал, яростно потрясая кулаками. Она опоганила в его жизни все что можно, наплевала и надругалась над святым. Ничем не смущалась, надо всем глумилась.

— Проститутка! Шлюха подзаборная! Никакого стыда, ничего не постеснялась! Прямо при ребенке! — у Дениса Матвеевича изо рта брызгала слюна, на лбу и шее вздулись вены, лицо покраснело, руки затряслись, — да таких как ты надо… — не в силах совладать с бешенством закричал он.

Лиза вскинула злые ненавидящие глаза и закричала в ответ — высоко и тонко:

— Что таких как я надо?! Убивать?!

Денис Матвеевич сам не понял, как это сделал. Никогда в жизни он не занимался рукоприкладством, даже в далеком детстве ни с кем не дрался, даже в армии. А тут вдруг, ни с того ни с сего потерял над собой контроль. Размахнулся, шлепнул по лицу. А пощечина получилась такой силы, что девчонку отбросило на стену. Звук как хлопок разрезал скандал на: до и после. Профессор сам себя испугавшись замер с занесенной рукой: красный, тяжелодышащий, с колотящимся в горле сердцем.

А Лиза у стены скорчилась, прижимая пальцы к щеке. Перепуганная, удивленная. Повисла звенящая тишина, ни тот ни другая не издавали ни звука.

И тут из-под стола неожиданно выскочил семенящий короткими ножками малыш.

Бесстрашно кинулся на обидчика, зажмурившись для смелости, колотя кулачками с зажатыми в них фломастерами по коленям профессора. И отчаянно зло и плаксиво вереща:

— Не тогай Изу, не обиай Изу. Не обиай Изу…

На несколько секунд мужчина и девочка оторопело обмерли, Денис Матвеевич так и замер с занесенной рукой, не в силах шевельнуться или сделать шаг назад. А потом пришла в себя Лиза. Кинулась к малышу, будто боялась, что профессор сейчас ударит и его. Обхватила нелепо раскинувшего ручки мальчика поперек туловища и, бросив на Дениса Матвеевича последний короткий полный страха и ненависти взгляд, метнулась в комнату. Закрывшаяся за ней дверь с грохотом шарахнула о косяк. Оставив задыхающегося профессора одного на поле боя.

18

Родительство, тяжелое само по себе, было тяжело не только для Дениса Матвеевича, которому оно выпало случайно и почти против воли. Но и Елене Станиславовне, матери еще недавно такого хорошего, послушного мальчика, как Никита. Она так же в смятении и тревоге топталась в школьном коридоре. И нетерпеливо с беспокойством поглядывала на дверь кабинета пожилой классной сына.

Оттуда гурьбой вываливались пятиклассники, искоса с любопытством поглядывая на незнакомую женщину. И Елена Станиславовна невольно провожала их взглядом. Такие маленькие, славные. Давно ли Никита был таким же милым и простодушным, во всем слушался, никогда не перечил. Она едва сдерживалась, чтобы не всхлипнуть от щемящей жалости к себе.

Начиналась большая дневная перемена, школа постепенно оглашалась топотом бегущих ног, дикими воплями. Но Елена Станиславовна была занята собственными тревогами. Дождалась, пока кабинет покинет последний младшеклассник, решительно поправила неснимаемую даже в помещении меховую шапку и висящую на руке большую вместительную сумку и, готовая к неизбежному, шагнула вперед:

— Капитолина Елисеевна, к вам можно? — постучала она по и без того распахнутой створке и тут же заглянула в кабинет.

В школе Елену Станиславовну отлично знали. Она состояла в родительском комитете, ездила с детьми на каждую экскурсию, собирала деньги на ремонт. Ни разу не пропустила ни одного собрания.

Но классная руководительница встретила приход родительницы с недоумением. Ее удивление читалось на лице и та поспешила объясниться:

— Я по поводу Никиты… — пробормотала женщина со внезапным смущением и снова нервно поправила сумку.

— Проходите, — пригласила так ничего и не понявшая Капитолина Елисеевна, — у меня сейчас урока нет, давайте чаю попьем, — она поднялась со своего стула и открыла дверь в подсобку.

Класс химии был единственным в школе классом с кафедрой — несоразмерно большим постаментом, занимающим почти половину помещения. Над ней висела периодическая система Менделеева и портреты, а позади располагалась маленькая неприметная дверь, ведущая в крошечный чулан — помещение с единственным заваленным коробками окном, в котором хранились реактивы, мензурки, халаты, ватманы, старые учебники и прочий хлам. А заодно и стол для чаепитий.

Классная сына — немолодая, приближающаяся к шестидесяти женщина, была энергичной и властной. И дисциплина у нее всегда сохранялась железная. Так что даже над ее забавной внешностью ученики суеверно побаивались смеяться. С возрастом учительница изрядно полысела, волосы красила редко: потому бледно-голубоватый череп ее едва прикрывали наполовину седые, наполовину рыжие пряди. Тонкие губы Кпитолина Елисеевна по советской привычке подводила ярко-красной помадой — не для красоты, а для порядка.

Учительница поставила на стол чашки и блюдце с печеньем, засунутое в полиэтиленовый пакет. Но в кабинете так ядрено пахло химреактивами и средством от моли, источаемым старой шубой классного руководителя, что аромата чая не ощущалось. Впрочем, сама Капитолина Елисеевна запахов давно не замечала, с удовольствием разливая по чашкам кипяток.

И от нее веяло такой солидностью, неколебимой уверенностью, что Елене Станиславовне на мгновение стало легко и спокойно, будто маленькой девочке рядом со взрослым, знающим ответы на все вопросы и могущим решить все проблемы.

Она присела за стол и из вежливости притянула к себе чашку, хотя совершенно не была расположена к чаепитию.

— Я хотела посмотреть какие оценки у Никиты, — чуть конфузясь повела она головой.

Классная удивилась:

— Так ведь собрание в конце месяца. — Она села напротив и нахмурилась в недоумении.

— Ну… — Елена Станиславовна замялась, — до конца месяца далеко еще, я хотела сейчас узнать, — немного смутилась и все же намекнула, — может, вы журнал принесете, вместе посмотрим.

Многие классные руководители так делали, и ничего им не стоило за спиной учащихся обсуждать с родителями и поведение и успеваемость, и журнал смотреть, да мало ли что еще для пользы ребенка. Но именно у Капитолины Елисеевны была странная, глубоко непонятная Елене Станиславовне щепетильность. Она работала по удивительному, идеалистически-нежизненному правилу — доверять своим ученикам.

И все же идя сюда родительница считала, что классная войдет в положение. И никак не ожидала того, что та вдруг сведет брови, откинувшись на стуле. И, отставив чай, строго, пытливо глянет, будто Елена Станиславовна и в самом деле маленькая девочка:

— Я оценки своего класса и без журнала знаю. А почему вы не спросите у Никиты?

Елена Станиславовна почувствовала себя неуютно и завозилась на стуле:

— Ой, ну что вы, — неуверенно махнула она рукой, — он же соврет.

Очевидно эти слова понравились Капитолине Елисеевне еще меньше, и голос старого педагога построжел:

— А с чего вы так решили? — классная покачала головой, — мне лично Никита кажется мальчиком очень правдивым. У вас хороший ребенок — ответственный, прилежный. — Она по учительской привычке оперлась локтями на стол, — бывает, конечно, поленится немножко — троечку схватит. Но исправляет всегда. Почему вдруг такое недоверие?

И пытливо, властно посмотрела на посетительницу.

Елена Станиславовна смешалась. Она и сама толком не знала, что сказать: что Никита пьяный домой пришел — да и не пьяный, слегка лишь нетрезвый, или что голос на нее повысил. Классная руководительница отмахнется от таких мелочей, ей не объяснишь, из-за чего беспокоится мать.

Но объяснять и не пришлось. Глядя на гамму переживаний на лице родительницы учительница сама поняла и понимающе улыбнулась:

— Девочки, приятели?

Елена Станиславовна сокрушенно кивнула:

— Боюсь, как бы совсем от рук не отбился.

Но Капитолина Елисеевна отнеслась к ее словам возмутительно небрежно:

— Елена Станиславовна, голубушка, ну семнадцать лет парню. Они же взрослеют — пора уже. — Она посмотрела на родительницу и сменила тон на доверительно-успокаивающий, — возраст сложный, надо перетерпеть. У них сейчас родители на второй план отходят, уже и своя жизнь появляется, друзья, интересы…

Эти слова повергли Елену Станиславовну в негодование и заставили пойти красными пятнами. Классной руководительнице рассуждать было легко — сама она не имела не то что сына, а вообще детей. Ни мужа, ни забот. Жила одна — для себя самой. Только чужие дети вокруг. Да откуда ей знать, что может переживать настоящая мать?

— Какие интересы?! Ему поступать в этом году! — не сдержалась она и голос ее зазвенел. Только она — мать — понимала насколько серьезный сейчас период у Никиты — летом ему сдавать экзамены, и непременно нужно поступить на физмат. Ведь тут в Балашихе есть филиал, а учиться в Москве, жить непонятно где, непонятно с кем — подумать было страшно. А потом первый год обучения — самый сложный. Сессии, нервотрепки. Да и работу найти после ВУЗа сейчас непросто. У Елены Станиславовны сын один — вся жизнь в нем.

— Вы с ним разговаривать пробовали? — классная внимательно посмотрела на посетительницу. Но та только махнула рукой:

— Да я только и делаю, что твержу, он же не слушает.

— Когда одна вы говорите — это не разговор. Елена Станиславовна, вы пробовали с ним поговорить? — и с нажимом сделала ударение на последнем слове.

И тут Елена Станиславовна не выдержала:

— Да какие тут уже разговоры! — выкрикнула она. — Меры надо принимать. Он же приходит поздно, пивом пахнет. Где шляется не говорит.

Но на учительницу ее страшное признание будто и впечатления не произвело. Даже взгляд ее не изменился, а наоборот, смотрела она снисходительно, будто с ребенком малым разговаривала. И как танк продолжала гнуть свое:

— Елена Станиславовна, послушайте меня. Я человек пожилой и всю жизнь проработала с детьми. — Она сделала успокаивающий жест, не позволив перебить, — ведите себя аккуратнее. Не допускайте прямых запретов. — И хотя взгляд родительницы оставался непонимающим и даже возмущенным, преподавательница не смущаясь продолжала, — чем больше вы будете запрещать — тем больше ему захочется сделать наперекор. Это же подростки.

— Молчать? Смотреть как ребенок мой скатывается? — от негодования и волнения у нее начали трястись руки и губы, голос возвысился и стал неприятно визгливым.

— Искать компромисс. Никита сейчас в таком возрасте, в котором все воспринимается очень остро. Елена Станиславовна, если вы в будущем хотите со взрослым сыном сохранить близкие отношения, сейчас нужно перетерпеть, сделать так, чтобы он почувствовал в вас друга, а не контролера. — И неодобрительно покачала головой, — вы же не цербер.

— Не цербер, не цербер. А делать-то мне что?!

Елена Станиславовна была разочарована до глубины души. Нет, классная не понимала ее. Безразлично, буднично говорила будто о совсем незначительных, естественных вещах. В то время как она — мать, буквально волосы на себе рвала.

И только воспитание не позволило Елене Станиславовне высказать той в лицо все, что она подумала. Впрочем, и слушать дальше родительница тоже не стала. Она давно уже не маленькая девочка, чтобы ее вот так вот поучали и воспитывали. А потому и разговор прервала быстро и, пожалуй, даже грубовато. И чай не допила, и не дослушала. Попрощалась скомкано и вышла, несясь по коридору, кипя от возмущения. Да так быстро, что сумка ее колыхалась и стучала по ноге. Но этого Елена Станиславовна вовсе не замечала. А только негодовала по поводу попустительства классной. И думала о том, что если бы не она, если бы мать не спохватилась вовремя, так бы никто и не заметил, как скатывается ее ребенок. А все эти теории воспитания и терпимости на самом деле ерунда и жизнь ребенка зависит только от родителя, чей долг оградить, уберечь. И любыми мерами, пока до беды не дошло.

Ведь Елена Станиславовна сыном жила, ей было хорошо только когда она точно знала — где он, с кем он и чем занят. И разве не заслужила она каплю покоя? А если она не проконтролирует, кто знает в какую компанию попадет ее единственный сын.

едва Елена Станиславовна, все еще кипя и пенясь, влетела во двор собственного дома, как получила последнее и самое веское доказательство собственной правоты.

Никита — ее Никита стоял у подъезда в худшей из возможных компаний.

Ребята стояли у подъезда и мерзли. Лиза теребила пачку сигарет.

— Где ночевать-то будешь? — парень сочувственно посмотрел на подружку.

Та делано небрежно повела плечами, вдернула подбородок. Но лица не повернула, так и стояла вполоборота, пряча багровый синяк на щеке. Стеснялась — хотя чего стесняться, если Никита сразу заметил. Такой не спрячешь.

Закурила, выдохнула дым в сторону. А когда ответила, то глядела не в глаза, а на стаю воронья у забора. Голос у девчонки был глухой и простуженный:

— Не знаю, домой наверное пойду.

Парень посомневался немного, а потом решился спросить:

— А вчера где ночевала?

Лиза была непривычная: притихшая. У нее не было ни сумки, ни шарфа и потому девчонка прятала синяк задирая плечи и втягивая подбородок в горловину куртки. Стояла, ссутулившись на ветру, сунув руки в карманы. И казалась маленькой как второклассница.

Никита видел, что что-то случилось. Они даже не пошли никуда, Лиза его просто до дома проводила и то молчала всю дорогу.

Только тут, уже стоя у подъезда медленно по капле рассказала. Про Саида, и про пощечину.

И про то, что дома не ночевала. Утащила брата в комнату, оделась и ушла.

— Холодно было, — девчонка зябко поежилась, шмыгнула замерзшим носом. У нее были красные, лихорадочно блестящие глаза. — У Ашота. У него жена, — замолчала на секунду, потом добавила высоко и тонко, — добрая. Не прогонит, — голос зазвенел, и Лиза тут же замолчала.

— А дядя? — парень обеспокоенно на нее глянул, — он тебя с утра видел? Лиз, ты покажись, он же, наверное, в ментуру звонил.

В такой ситуации его мать бы сошла с ума, обзвонила морги и больницы, написала заявление в полицию. Но Лиза не испытывала к дядиному беспокойству сочувствия.

— Да не звонил он никуда, — она тоскливо пожала плечами, — видел меня утром. — Бросила со злой обидой, — я пришла, он еще дома был, — и, как с оторопью понял Никита, всхлипнула, — белье выкинул с моей кровати.

Отвернувшись, она выдохнула длинную сизую струйку.

— Ночью в комнату не заходил — Янка там один сидел, — снова, уже почти не таясь, всхлипнула простуженным носом, — спать боялся. А этот дождался, когда приду, — девочка мяла в пальцах толстую вонючую сигарету без фильтра, кроша из нее коричневые хлопья табака, — не успела в комнату зайти, он за мной. — Тут Лиза заговорила быстро и ожесточенно, сквозь стиснутые зубы, — даже не посмотрел. Будто меня нет. И к кровати. — Бросила остатки сигареты в сугроб, замерзшими красными, едвашевелящимися пальцами полезла в карман за пачкой, — белье все в кучу и на кухню — в помойку.

Голос у нее был высокий и тонкий. И говорила она короткими, будто рублеными фразами, потому что не хотела, чтобы Никита заметил. Лиза плакала.

— Как ты не боялась одна ночью по улицам мотаться? — он спросил только, чтобы что-то сказать. А Лиза вдруг резко, как заведенная повернулась и вскинула на него горящие глаза. Злые, красные:

— Чего страшно-то? Что мне сделают — прирежут? — и, спрятав взгляд, глухо добавила, — прям все разрыдаются.

Помолчала, потом снова так же горячо, ожесточенно заскрежетала:

— Лучше бы правда сдохли, больно мы кому нужны такие, — тыльной стороной ладони вытерла простуженный нос, и так же быстро, тайком — прячась, провела по глазам. Никита видел, как пальцы у нее трясутся, и новая сигарета, зажатая в губах, тоже.

— А дяде-то ты что сказала? Он спрашивал где была?

Лиза затянулась, зло скривила губы. И с коротких белесых ресниц ее сорвались крупные одинокие капли. Сорвались и потекли по щекам, будто сами по себе, не имея к ней отношения:

— Щас! Спрашивал. Он только рад был. Спит и видит, чтобы мы сгинули, — и с какой-то очень взрослой усталостью вздохнула, — он нас терпеть не может. Добренький. Благодарностей ждет. Сам нас ненавидит — рожу кривит, а думает мы слепые, не замечаем. Даже Янка его боится — под кроватью прячется, не подходит.

Никита без особой уверенности пожал плечами:

— Думаешь, в детдоме лучше бы было? Может… — он замялся, — в другую семью возьмут?

Лиза резко открыла рот, будто хотела горячно ответить. Но смолчала. Подумала немного, глядя в сугроб, а потом снова жалко скривила губы:

— Какая хрен разница, — и сплюнула в снег. Она почти всегда так делала, и сигарету держала двумя пальцами — как нарочно — чтобы позлить окружающих. — Где мне хорошо-то было? — замолчала, думая о чем-то своем, и Никита не решался ее прервать, а потом неожиданно продолжила. — Я вообще-то на него не злюсь, он и не должен нас любить. Не он нас рожал. — Тут ее лицо исказилось неожиданным ожесточением, — это все мать! — она яростно сжала кулаки, и вскинула на Никиту горящие глаза, — зачем она нас родила? Зачем?! Зачем таким рожать?

Он растерялся, не нашелся что ответить. А Лиза опять нахохлилась, отвернулась, с угрюмой ненавистью бубня себе под нос:

— Правильно, что таких никто брать не хочет, — и с обидой, уже не чураясь резко провела тыльной стороной по глазам, глухо и злобно бросив, — кто нормальный возьмет — пожалеет.

И вдруг как-то сникла, будто запал перегорел. Только на секунду стрельнула в Никиту взглядом, а потом снова ссутулилась и спрятала в карманы руки, разом снова став маленькой и потерянной.

Затянулась в последний раз и опустила низко голову:

— Я домой пойду. Холодно.

А потом медленно, не оборачиваясь и не попрощавшись побрела по заснеженному тротуару. Со спины ее фигурка казалась сгорбленной и одинокой.

Она была такой странной, будто и не Лизой. И Никита от этой перемены потерялся. Только когда сам уже поднялся в квартиру вдруг подумал — а ведь надо было помочь. Домой надо было позвать, дать согреться. Или с ней пойти, вдруг старик снова драться полезет, а она же девочка. А Никита не сообразил…

И подумав так, с досадой на самого себя парень бросил на пол школьный рюкзак, хотел уже захлопнуть створку за спиной.

Но та вдруг сама собой снова с грохотом распахнулась.

— Ты, что это теперь дверь у матери перед носом закрываешь?!

И мать ураганом ворвалась в квартиру.

Шапка у женщины сбилась набок. Она тяжело дышала. В глазах стояли слезы.

Никита от неожиданности замер истуканом посреди коридора.

— Ты теперь родную мать из квартиры выкинешь?! — а мать, забыв раздеться, замахала руками, потрясая здоровой, похожей на баул сумкой, — только отвернулась на минуту, а он ради какой-то пробляди подзаборной…

— Мам, ты чего? — только и смог выдавить Никита.

— Бесстыжий, неблагодарный! Я ради него… — она заломила руки, переходя на вой. — Я все думаю, что случилось, будто подменили — голову ломаю. А вон оно что! — наконец, положила сумку — да так шарахнула ей об обувницу, что раздался грохот.

Никита даже если бы нашелся, что сказать — не смог бы вставить ни слова.

— Думал, я ничего не увижу, да? Ничего не пойму?! — и вскинув кулак, шагнула к сыну. Вряд ли замечая, что уже давно стала тому по плечо, — что ты от матери эту поблядушку прячешь? — брезгливо изогнула губы, — совестно? Давай рассказывай! — она плевалась в запале, брызгая в парня слюной. — Рассказывай, где ты эту шлюху откопал?!

— Какую? — Никита глядел на мать широко раскрытыми глазами.

Но та восприняла удивление сына как подтверждение какого-то преступления.

— Он еще и врет! — ахнула и всплеснула руками мать.

Но тут уж и Никитой, который потихоньку приходил в себя, начало овладевать негодование:

— Да что я вру?! — вспыхнул он. — Ты о чем вообще?! Мам, с тобой все нормально?

И из одного только случайного слова она мгновенно сделала самый парадоксальный вывод:

— Мать сумасшедшая! Да, вот именно! Вырастила на свою голову. Правильно, сейчас мать в дурку упрячет, а тут бордель разведет.

Лиза. Мысль пришла только сейчас и Никита, дивясь самому себе, то вообще догадался, понял — это она наверное о Лизе.

— Мам, ты про Лизку что ли? Да мы болтали просто.

— Вот! — она будто получила подтверждение своих слов и даже обрадовалась поводу, — с этого все и начинается! — и, наконец, бесслезно заплакала, — за что мне все это? И так жизнь несчастливая, еще и сын пропащий…

Парень вспыхнул:

— Да в чем проблема? — и, сам того не сознавая, потихоньку начал закипать. — У меня что друзей быть не может?

— Правильно. У тебя никогда друзей не было, никто с тобой водиться не захочет! — мать истерично взвизгнула, возмущенно вспыхнув глазами, — если ты с родной матерью так обращаешься!

Эту песню Никита уже слышал. Почему-то она говорила это раз за разом, с самого его детства. А мальчик, а потом уже парень никак не мог понять, откуда у нее эта уверенность. Он удивлялся, пытался спорить. Но мать была неумолима. А между тем, друзья-приятели у него всегда были. Никита, конечно, не верховодил классом, но и один никогда не ходил. У него со всеми ребятами были отличные отношения, и проблем с общением не было никогда. Вот только мать почему-то в это не верила.

— Да у нее же на лице все написано! Прошмандовка! Курит на улице, плюется! — такой грех мать простить девушке никогда не могла. Хотя, как-то по секрету отец рассказывал Никите, что та сама курить бросила, только когда сыну исполнилось три года.

И тут вдруг мать сменила тон и посмотрела на него с тоскливой жалостью:

— Сына, ну ты же у меня такой валенок, даже не знаешь как подойди — познакомиться. Ты же это от безнадежности. Ну что такое? Девочки с тобой не дружат? Расскажи мне, я же мать, я пойму. — От фальшивой елейности ее голоса у парня тошнота подкатила к горлу.

А от унижения, впервые такого сильного унижения, вспыхнули уши и краска залила лицо.

— Мам, ты что обалдела? Не буду я с тобой это обсуждать. — В нем так вскипело негодование, что слова перестали складываться в предложения.

— Обсуждать он не будет. А с ней будешь?! Потаскуха. Проблядь. Чего ты там не видал?!

А ведь до сегодняшнего дня, до этой самой минуты Никита не слышал от матери ни единого матерного слова. Даже не подозревал, что она их знает. Для матери не существовало ни девчонок, ни мата. Ни ночных клубов, ни пацанских попоек. И как для СССР секса для нее тоже не было.

В крайнем приступе своей ханжеской морали она даже скрывала, как познакомилась с отцом Никиты. И эту историю он узнал от третьих лиц. Хотя родители познакомились чинно-благородно — на свадьбе отцовской сестры. Мать вообще всегда вела себя так, будто ему три года. И до пенсии останется три года.

И так она всегда была неколебима в своей правильности, чистоплотности, что Никита верил. И в детском саду верил, и в школе. И верил даже в тех случаях, когда внутренний голос говорил, что она врет. За чистую монету принимал причитания, что он — ее наказание, что он худший сын из возможных, что "никто так себя с матерью не ведет, как ты", и во многое другое. А сейчас впервые по-настоящему усомнился.

И мать, не чувствуя, не понимая того, только добавляла и добавляла ему повода для этих сомнений:

— Ты куда катишься? Хочешь под забором спиться? Мать для тебя не указ уже?!

Он учился во втором классе и мать велела заниматься лыжами, твердя, что это полезно. И Никита согласился. Мать не давала ему ходить на тусовки и ездить с приятелями в походы, потому что она будет переживать. И Никита терпел. Мать хотела, чтобы он поступал на физмат, потому что юрфак ему "не подходит". И уже склоняла на свою сторону, несмотря на внутреннее сопротивление.

А вот сейчас парень смотрел на нее с высоты своего роста. И неожиданно подумал, что она просто не хочет, чтобы он уехал в Москву. Хочет чтобы тут, возле нее сидел. И ей все равно, что с таким дипломом он потом не устроится, лишь бы не отрывался от нее подольше.

Почему он об этом подумал, да еще в самый разгар ссоры, вспыхнувшей совсем по другому поводу. Но мысль эта неожиданно обозлила.

И Никита с несвойственной ему резкостью сжал губы, и выцедил, как выплюнул:

— Я пошел спать.

Больше всего ему сейчас хотелось поступить как Лиза — развернуться и не оглядываясь уйти, куда угодно, лишь бы подальше от дома. Поступить так, как хочется ему самому, а не его матери.

19

После того случая в доме профессора воцарился молчаливый мрачный нейтралитет. Будто по бессловесному уговору каждый старался не возвращаться в квартиру как можно дольше. Денис Матвеевич ежевечерне задерживался в институте, и несмотря на снег ездил в выходные на дачу. Хотя и делать там сейчас было совершенно нечего.

Лиза в свою очередь тоже домой не торопилась. Приводила брата из садика, оставляла в комнате и пропадала до ночи.

Где она шлялась профессор не знал и не интересовался. Напротив, каждый раз, когда он чувствовал, что Лизы нет дома грудь его освобождалась, дышать становилось легче.

Мешал только мальчик за закрытой дверью. После памятного разговора с заведующей детским садом Денис Матвеевич невольно начал к нему приглядываться. Будто искал ту самую ненормальность, ждал отклонений. Хотя и видел ребенка всего несколько минут в день — когда тот бегал в туалет, и когда Лиза выводила его помыться. А все остальное время мальчик сидел в комнате один, и так тихо, что его не было слышно. Впрочем, уже начал задумываться Денис Матвеевич, возможно это тоже было не нормально. И поведение ребенка внушало ему все больше беспокойств и подозрений.

Промаявшись и просомневавшись таким образом пол месяца Денис Матвеевич все же решился и нашел в себе силы обратиться к тому самому специалисту. Подобрал психолога не по знакомству, не по совету, опасаясь расспросов, а по газетному объявлению. И подальше от дома, чтобы потом ненароком не встретиться на улице.

Поначалу намеревался отправить ребенка на прием с Лизой. Но женщина, ответившая на его телефонный звонок, мягко, но непререкаемо заявила, что встретиться хочет в первую очередь с самим Денисом Матвеевичем. Да еще и наедине, без детей.

Скрепя сердце пришлось согласиться и пойти.

Встретившая его женщина была моложава, ухожена и хорошо накрашена. Она усадила посетителя в мягкое кресло, учтиво улыбнулась, показала дипломы-сертификаты, предложила чай-кофе.

А потом началось то же, что и везде. По непонятным причинам, все эти "детские" женщины неизменно принимались спрашивать. Каждая воспитательница, нянечка, директриса или вот психолог считала своим долгом задавать вопросы о каких-то незначительных мелочах, о вещах не имевших по сути к профессору никакого отношения. Что ест, во что одевается, как спит. И Денис Матвеевич начинал конфузиться и чувствовал себя неуютно, потому что по вполне естественным причина ничего не мог ответить. Что мог знать он о таких ничего не значащих, маловажных мелочах?

— Сон поверхностный или глубокий?

Профессор, уже порядком выбитый из равновесия, мялся и ерзал в кресле.

— Ну я не знаю… — неопределенно пожимал он плечами. — Его Лиза укладывает, я… не приглядывался особо. — И неловко кашлянул в кулак.

Женщина кивнула, но не прокомментировала. А сразу же задала следующий вопрос:

— А что ему снится? Может наутро рассказывает сны или может кричит плачет по ночам? Сон беспокойный: мальчик не вертится, не падает с кровати?

— Кажется, — профессор неловко пожевал губами, потом уже более уверенно кивнул, — да-да плачет.

— Часто? Раз в неделю, два, каждую ночь?

И снова Денис Матвеевич отделался неопределенным жестом. Этого он не мог сказать. Его часто будил плач, это доставляло неудобства. Но профессор стоически терпел и не мог припомнить, как часто это случается.

Потом она спрашивала и о Лизе (что было уже не просто неприятно, но и неуместно), о детском саде, об играх на улице. О рисунках, книжках, любимых мультфильмах и отношении к животным. А профессор, который старался поменьше внимания обращать на то, что творится за дверью, не мог ответить ничего вразумительного.

А женщина все наступала и наступала то и дело меняя фронт атаки:

— А вот вы говорите жалуются воспитательницы в детском саду, а что именно они говорят? — делала какие-то пометки в блокноте, вынуждая профессора подозрительно на него коситься.

— Отвлекает воспитательниц, плохо ест, — он честно попытался припомнить все, на что жаловались воспитатели, — с детьми не играет. И, — тут профессор сконфуженно и неприязненно кхекнул, и добавил сильно понизив голос, почти шепотом, — кусается. — Слово прозвучало чрезвычайно глупо и нелепо.

Но женщина только кивнула:

— Кусается, — видимо не находя в этом ничего странного. — А вот скажите, агрессию он проявляет только по отношению к детям? Или ко взрослым тоже? Может к животным?

Денис Матвеевич был мнителен и почувствовал себя плохо.

Само страшное слово "агрессия" вызывало прежде всего ассоциации с растерзанными кошками, ножами в карманах, насилием, драками, подростковой колонией… Водкой и наколками по пальцам.

— Нет, — он неуверенно повел плечами, — кажется только к детям. — Но облегчения не почувствовал.

— А дома? Как он ведет себя дома? Агрессивно?

— Дома? — Денис Матвеевич с сомнением покачал головой, — да вроде нет. Он не любит выходить из комнаты.

Женщина неожиданно отложила блокнот, внимательно посмотрела на самого посетителя и вкрадчиво проговорила:

— Денис Матвеевич, а зачем вам эти дети? Почему вы их взяли?

Профессор похолодел.

— Это обычный вопрос, я задаю его всем родителям, которые приходят ко мне с приемными детьми. На что вы рассчитывали, когда забирали их из детского дома? Рисовали как-то внутренне будущее? Что себе представляли?

— Я из временного изолятора забирал, не из детдома. — Невнятно пояснил профессор.

Но она не позволила себя сбить и молча ждала ответа.

— Понимаете, ситуация в семье была сложная и я… — неуверенно замялся, будто и не гордился своим поступком, а оправдывался. Поднял глаза, тут же опустил и невесть почему добавил, — мне не так просто со старшей девочкой, она, — сглотнул горькую слюну, — сложная. Можно даже сказать неуправляемая.

И тут его неожиданно будто горячей волной накрыло, так остро, нестерпимо захотелось выговориться. Она так внимательно и понимающе смотрела, что профессор просто не смог совладать с бурным потоком слов, который просился наружу. И заговорил горячо и часто:

— На него в садике жалуются, на нее в школе. Лиза не учится совсем, шляется, пьет, с мужиками якшается. Даже мелочь ворует. А мальчик кусается и с детьми не играет. Не ест, отстает в весе. Черновики мои важные изрисовал. Боится всего, прячется постоянно, под кроватью сидит. То, что я им говорю — они не слушают, из комнаты не выходят.

Он бы еще бог знает сколько времени так говорил, чувствуя с каждым словом облегчение и опустошение. Но женщина его внезапно перебила:

— Почему вы оставляете их у себя?

— Что? — профессор вздрогнул, будто очнулся, и замолчал, удивленно глядя на собеседницу.

— Вы с ними живете, почему?

И тут Денису Матвеевичу представилось как он отвозит их обратно. Очень ясно представилось. Картина нарисовалась до того реалистичная, что ему даже пришлось тряхнуть головой, отгоняя ее от себя.

Нет, немыслимо. Как посмотрят на него соседи, привыкшие уже видеть входящих и выходящих из квартиры детей? Они ведь непременно станут о них справляться и любопытствовать. Вслух выражать понимание, а за глаза осуждать. Тут же представилось и как поразится Софья Павловна, а с ней и весь педагогический коллектив. Как он будет каждый раз стыдиться мямлить, а потом бояться поднять глаза на каждого, включая аспирантов. И даже вспомнились те родственники из провинции, которые считали, что профессор как и все зарился на квартиру.

Все это в один момент встало перед глазами Дениса Матвеевича, и он торопливо затряс головой:

— Нет-нет, — зардевшись пробормотал, — что вы. Мы просто… — он почувствовал как мучительно краснеет и через силу выдавил, — притираемся.

— Притираетесь… — женщина медленно повторила, будто пыталась распробовать слово. Внимательно и даже сочувственно посмотрела ему в глаза. И вдруг резко приняла решение, — давайте договоримся на четверг. На пять часов. Вам ведь будет удобно? — с лица женщины исчезло сосредоточенное внимание, и она снова стала милейшей ухоженной дамой.

Провожала его уже с улыбками, уверениями и обещаниями.

Но все равно произвела на профессора неблагоприятное впечатление. Такая импозантная, тактичная на первый взгляд в разговоре она вела себя совершенно бесцеремонно. И очевидно могла бы проявить куда большую тактичность, обойдя многие заданные вопросы, чтобы не ставить его в неловкое положение. Тем более вторгавшиеся в области очень личные и ворошащие вещи, откровенно непредназначенные для посторонних, распространяться о которых профессору было в крайней степени неприятно.

Денис Матвеевич уже заранее не верил, что ее визит сможет чем-то ему помочь.

20

О том, что приближается Новый год Денис Матвеевич вспомнил только тогда, когда вносил дату посещения психолога в свой ежедневник. С удивлением обнаружив, что уже живет в двадцатых числах декабря, и сессия на носу. А он даже не заметил. Хотя всю жизнь проведя в стенах университета, студентом, аспирантом, преподавателем, он и не мыслил другого течения времени, существовал в каникулярном расписании — от сессии до сессии. А вот в этом году забыл, выпал из ритма.

А все только из-за детей, и непосильных одному человеку переживаний.

Тут еще и студенты насели, будто сговорившись. Завалили рефератами, курсовыми, отработками. Отчего Денис Матвеевич начал на работе нервничать, торопиться, чего раньше за ним не водилось. И в этом тоже были виноваты одни только эти дети.

Поэтому приходилось теперь сидеть в преподавательской допоздна. И курсовые разбирать до ночи и студентов за нерадивость распекать.

Маленькая сухонькая семидесятилетняя Саида Рафизовна, единственная составлявшая ему компанию, вполне разделяла профессорские заботы. По суетности характера она никак ничего не могла успеть вовремя. А потому вечно за ней бегали студенты, вечно она сама ходила заваленная черновиками. И тоже вот так же как и он потом сидела ночами, хотя больше болтала, чем работала.

Профессор же был не в том состоянии духа, чтобы поддерживать праздные разговоры. Настроение его было хуже некуда.

— Денис Матвеевич, душенька, а не подскажете, в каком месяце помидоры нужно сажать? — ее старческий голос дребезжал нарочито громко, отвлекая от любой мысли.

Раньше профессор с удовольствием на такие вопросы отвечал, а сегодня озлился — дети, все дети — и недовольно хмыкнул в усы:

— В марте, в марте. И когда вы запомните? — сам уже почувствовал что сухо ответил, некорректно.

Но добродушная старушка только с искренним удивлением всплеснула руками:

— Правда? — Свое литературоведение она преподавала из рук вон скучно, но за пределами аудитории оживлялась и фонтанировала энергией. — Вы представляете, я вчера на базаре такие семена купила! — она положительно не умела придерживаться одной мысли, перескакивая с темы на тему. И ни одно начинание не в силах была довести до конца. — Настоящий мангольд! Не то, что в магазинах! Ох уж эти магазины — в прошлом году у меня — нет, вы только подумайте — ничего не взошло!

Денис Матвеевич покивать-то покивал, а сам с трудом подавил недовольство. Саида Рафизовна вечно путала указания на упаковках и запросто могла посеять морковь на место укропа. И постоянно лезла в то, в чем ничего не понимала, сажая что ни попадя: мангольд, канадский базилик, ревень, мелиссу, арбузы и белые грибы. И разумеется ничего из этого не всходило.

— Значит в мае, как бы не забыть… — и бормоча распахнула шкафчик, — давайте-ка чаю попьем.

— В марте, — профессор укоризненно покачал головой, но на чай согласился.

И мысленно пожалел, что окончился сезон. Денис Матвеевич любил цветы, любил землю, роботу с ней. Отдыхал там душой. Он даже букетов никогда не резал — почитал за кощунство — ни одного в городскую квартиру не привёз за столько лет. И некстати всплыла в мозгу поговорка: "дети — цветы жизни".

Саида Рафизовна уже вскипятила чайник, апрофессор за мыслями о саде уже чуть упокоился, почувствовал, что не все так плохо, да и не может же быть настолько безнадёжно. Потянулся за своей чашкой, аккуратно поставленной в шкаф донцем кверху.

Но тут как назло зазвонил телефон. Денис Матвеевич в некотором раздражении отвлекся:

— Да.

И словно в жестокую насмешку провидения снова звонили ему из садика. Тогда, когда и двух недель не прошло с его визита.

— Здравствуйте, — в трубке послышался бодрый голос директрисы детского сада, — мы хотим пригласить вас на новогодний утренник. Наши детки подготовили представление для родителей, — при некотором старании в голосе угадывалась усталость от рутинной обязанности. — Третьего января к пяти часам, будут все родители и дед Мороз.

Денис Матвеевич больше от растерянности пробормотал:

— Да-да, конечно, я приду.

И сам не понял — зачем он согласился? У него сессия, зачеты, пересдачи, толпы студентов. И вдруг как-то садик. Мысленно он уже решил, что отправит Лизу, но тут заведующая будто услышала его мысли:

— Денис Матвеевич, я еще хотела переговорить насчет вашей девочки. — В ставшем сухим и серьезным тоне заведующей Денису Матвеевичу почудилось подступающая неприятность.

И он был прав.

— Вы извините, я не в курсе, знаете ли вы, что происходит…

Прямо перед профессором за столом суетилась Саида Рафизовна, с плохо скрываемым любопытством поглядывая на коллегу. Денис Матвеевич вдруг испугался, что она услышит то, что говорит ему в трубке заведующая и похолодел от этой мысли.

— Но речь идет о ребенке, я обязана вас поставить в известность. Мы боимся отдавать ей мальчика. — Директриса явно ожидала вспышки негодования от родителя, будто оправдываясь и неосознанно повышая голос, невольно вгоняя профессора в панику, — вы поймите, она же приходит за ним нетрезвая. Это не только я видела, воспитательницы жаловались несколько раз. От нее пахнет алкоголем.

Саида Рафизовна сидела от Дениса Матвеевича буквально в полуметре, и он залился краской.

— И, вы уж меня извините, девочка же приходит не одна. — Профессор, услышав это, сглотнул и побледнел. — Денис Матвеевич, при всем уважении, как я могу в такой ситуации отдавать ей ребенка? Я просто не возьму на себя такую ответственность!

Старушка-литературовед деликатно уставилась в свою чашку, и профессор обреченно понял: "слышала".

Когда он заговорил, голос звучал хрипло и устало:

— Я все понял, — он кашлянул, прочищая горло, — постараюсь… — Денис Матвеевич замялся, ища подходящее слово, — разобраться.

Саида Рафизовна пила чай крошечными глоточками, щипала бочок печенья и старалась не смотреть в глаза коллеге. Если раньше эти дети превратили в ад только его дом, то теперь Денису Матвеевичу казалось, что от них расползается моровая язва, отравляя всю его жизнь без остатка.

21

А между тем в самом деле приближались праздники. Конец полугодия или четверти — у кого как. И школьники тоже ждали каникул. Правда все по-своему. Такие как "девочки классной" бесстрашно — им-то нечего было нагонять и беспокоиться об оценках. И на классном часе таких не распекали, они даже не стеснялись листать журналы и хихикать, не поднимая голов. А те кому родители хвост накручивали — волновались, торопились подтянуться, пока еще можно. Их и классная чихвостила.

Лизе так же как и девочкам было все равно. Но не потому что у нее были хорошие оценки. А потому что были плохие и такие они были всегда. Девчонка скучливо смотрела сквозь окно на полунаряженную елку в парке напротив. Смотрела безразлично, без интереса. У нее дома новый год никогда особо не отмечали, только в тот год когда родился Янка она таскала его в парк показать елку — а потом он болел, но Лиза же не знала, что такого маленького нельзя выносить надолго даже в одеяле, она была не виновата.

Классная сидела на стуле прямо, будто лом проглотила. Вероника Олеговна не пеклась об осанке — она боялась помять новое платье, хотя и выглядела в нем как молодящаяся курица. Учителя собирались праздновать заранее, чтобы не отвлекаться потом и в учительской уже был заготовлен и ждал окончания уроков тортик и наверняка за занавеской прятались бутылки с шампанским.

Учительница в очередной раз поправила тщательно завитые волосы, которые блестели на свету от наложенного на них лака.

— Не очень результаты-то, — для порядка нахмурилась, хотя успеваемость учеников ее сегодня не особенно волновала, — я от вас большего ожидала, — она с укоризной обвела взглядом класс. Остановилась на группе девочек, занимавших первые парты. Они, как по команде подняли на классную подобострастные взгляды. — К вам, девочки, претензий нет. — Взгляд Вероники Олеговны смягчился, и она позволила себе улыбку, девочки восприняли похвалу, как естественную награду и горделиво приосанились, — особенно Лена хорошо четверть закончила. Ты у нас вообще молодец, смотри не снижай уровень — тебе обязательно надо на медаль.

Девочка с явно-крашеным хвостом белых волос самодовольно кивнула, скосив глаза на третий ряд. Там сидели мальчишки с дипломатами, половина из них была умнее Леночки, но медали им не светили.

— Марина, а у тебя геометрия хромает. — В ответ на слова учительницы девочка досадливо потупилась. — Давай подтягивай.

— Хорошо, Вероника Олеговна. — Она всем видом выказывала готовность "подтягивать". Учительница дружила с ее матерью и с матерями ее подружек, они перезванивались, встречались, пили вместе чай. И в их маленьком кружке царило полное согласие.

По остальным ученикам Вероника Олеговна прошлась вскользь и безо всякого интереса. Дипломаты, пловцы, серые девочки, не входящие в круг своих. А потом ее лицо снова заметно оживилось.

— Романова, — голос стал холодным и брезгливым, будто она съела что-то кислое, зато взгляд злорадно-предвкушающим. Она любила спустить пар после длинного дня.

Лиза этого и ожидала, а потому нехотя медленно подняла на нее взгляд. Смотрела исподлобья, сжав губы. И молчала.

— Ты вообще дальше учиться собираешься? — классная перелистнула страницу журнала, одним глазом глянув на оценки. Нужная графа пестрела тройками, среди которых мелькали и пары, а если и попадались четверки, то изредка, будто по недосмотру.

Лиза снова смолчала. Учительница безжалостно приказала:

— Встань.

Секунду Лиза медлила, потом будто через силу поднялась — обреченно скрипнул стул.

"Свои девочки" оживились, оторвались от журнала и кося глаза уставились на заднюю парту. Остальные тоже смотрели, но без такого интереса. Мальчишек-дипломатов вообще мало что волновало, спортсмены не догоняли, что сейчас будет, а девочки-тихони хотя наверняка и злорадствовали в душе, стеснялись проявлять это так явно.

Лиза зло стиснула зубы.

— Ты что молчишь, я тебя спрашиваю? — напустилась классная. — Совсем деградируешь? Ты на оценки свои посмотри, — она не пыталась пристыдить, она наслаждалась процессом, и это легко читалось на лице, — нет-нет, — не удовлетворилась она, — ты что мне тут киваешь, подойди посмотри.

Романова унизительно через весь класс потащилась к учительскому столу.

Преподавательница полюбовалась, как Лиза тупо уставилась в классный журнал и назидательно скривилась:

— Нравится. Нет, ты мне скажи, нравится? — но сколько бы она не листала журнал, показательно пестревший двойками, Лиза молчала, что только раззадоривало классную. Та окинула девчонку негодующим взглядом, — Как ты выглядишь? — с ног до головы оценила ее внешний вид. Некрасивая, неряшливо одетая, та продолжала смотреть в пол и только скулы ее попеременно то окрашивались краской, то вдруг бледнели. Волосы сально поблескивали, колготки на коленях растянуто вздулись. — Ты на других девочек посмотри. Да на тебя же глядеть противно! Как ты зеркалу подходишь? Неопрятная, неряшливая, ничем не интересуешься, учиться не хочешь. Ты вообще зачем живешь? Для чего в школу ходишь?

Каждое слово чеканилось резко, звенело под потолком, сливалось в какофонию унижения.

А ученики: мальчишки-дипломаты, спортсмены, тихие девочки слушали и молчали. И только девочки классной не стесняясь радовались за всех, будто Новый Год уже пришел раньше срока.

У Никиты этажом выше точно так же шло классное собрание, только ребята были значительно старше и тишина у Капитолины Елисеевны висела такая, что пролети не уснувшая на зиму муха — все бы услышали.

— Ребята, — пожилая учительница сложила руки на столе, внимательно осматривая класс. Встречаясь взглядом с каждым. Она в день учительского празднования выглядела не лучше и не хуже обычного, жидкие волосы как всегда были затянуты на затылке и едва прикрывали череп, переливаясь попеременно сединой и рыжиной. На Капитолине Елисеевне была ее обычная шерстяная юбка и кофта. Единственным нововведением казалась нитка дешевых темно-коричневых бус на груди, да и она почти сливалась по цвету с блузкой. — Я понимаю, что сдать ЕГЭ важно. Но вам в первую очередь надо получить знания, — она еще раз с нажимом произнесла, — зна-ни-я. А вы долбите варианты тестов как скворцы.

Оглашать оценки за полугодие вслух при всех она считала не этичным. Капитолина Елисеевна раздавала листки с росписью, на которые тщательно выписывала все выведенные баллы. А потом разговаривала с некоторыми учениками отдельно, в своей каморке. Прося их задержаться после уроков или подождать ее в коридоре. Даже самые отъявленные двоечники после таких бесед некоторое время искренне раскаивались.

Вместо публичного разбора Капитолина Елисеевна принялась читать длинную лекцию, тонко намекая на неразумность ЕГЭ, к которому до сих пор относилась с подозрением, считая, что экзамен отучает ее учеников думать.

Раздавшийся звонок, прервавший классную на середине слова, она восприняла как сигнал расходиться. Задерживать ребят после урока она тоже считала непедагогичным. И как никогда не позволяла себе опаздывать, так никогда и не оставляла класс после звонка.

Ребята зашуршали сумками, кабинет загудел сдержанным гулом голосов, Капитолина Елисеевна захлопнула журнал. И негромко обратилась к парню, сидящему за второй партой:

— Никита, подойди-ка на минутку.

Старшеклассник недоуменно поднял на нее глаза — полугодие он закончил хорошо, его не за что было распекать. Но подошел к учительскому столу. Мимо проходили собравшиеся ученики, они прощались, учительница кивала. И все не начинала разговор, пока класс почти не опустел.

— У тебя в целом хорошие оценки, — учительница одобрительно кивнула, не глядя на ученика, — только алгебру бы подтянуть.

Парень хотел возразить, но она не дала:

— Да, я видела, что у тебя пятерка. Но еле-еле, так не пойдет.

Никита согласно кивнул, он и так знал, что пятерку ему вытянули. Но это были мелочи, не повод для выволочки. Впрочем, Капитолина Елисеевна и не собиралась его ругать и разговаривала вполне дружелюбно.

— Ты уже определился куда собираешься поступать?

Парень поправил на плече лямку тяжелой сумки и уверенно кивнул:

— На юридический.

Капитолина Елисеевна подняла голову, сверкнув лысым черепом в свете лампы и как-то странно на него посмотрела:

— Это мама посоветовала?

Никита на секунду смешался, а потом покачал головой:

— Нет, она думает я не поступлю. Говорит идти на физмат. Тут, в филиал.

— А ты что думаешь? — классная с любопытством подняла голову и внимательно посмотрела в лицо ученику.

— Поступлю, — парень упрямо вздернул подбородок. Совсем как взрослый мужик.

А сам уже приготовился к тому, что классная начнет укорять и твердить, что нужно слушать старших. Но она неожиданно промолчала. А потом вдруг удовлетворенно улыбнулась и кивнула:

— Правильно, сам решай — взрослый уже. — И тут же закончила разговор, — ладно, иди, Никита. Не забудь у вас репетиция завтра.

Парень опешил. Он даже не понял зачем его звали, что хотели. Но классная уже занялась своими делами и он, все еще с сомнением поглядывая через плечо, направился к выходу. На улице его уже наверняка дожидалась Лиза.

Так и оказалось. Сидела нахохлившись на турниках и курила. Сегодня опять смурная и надутая. При виде приятеля опасно скатилась вниз, не глядя. Чуть не ударилась о перекладину и досадливо хмыкнула:

Чего как долго? Я замерла.

— Классный час был, — беззлобно ответил Никита.

Девчонка презрительно пнула попавшийся под ногу шарик снега:

— Че ты там не слышал?

Тут Никите хватило интуиции догадаться, что такая взвинченная она из-за школы — видимо наругали, и тему замял. Тем более, что стоять на месте и правда ноги мерли. Парень неуверенно глянул на темное зимнее небо — такое мрачное, что вот-вот и снег повалит, и предложил:

— Пошли ко мне, матери до ночи не будет.

Лиза сначала не поняла, а потом как-то подобралась вся — ему даже показалось, что сейчас бросится бежать. И посмотрела. С тем подозрением, с которым глядела в первый раз, когда они шли по школьному двору.

Подумала, а потом очень-очень медленно кивнула, так и не сводя с него расширенных, каких-то заполошных глаз. И всю дорогу то и дело бросала на него недоверчивый взгляд — не передумал ли? Правда идут?

Квартира на Лизу тоже произвела неожиданное впечатление, хотя Никита хоть убей не мог понять чем — обычная квартира, как у всех. Но девчонка почему-то заходила аккуратно, будто чего-то опасалась. И обувь почему-то принялась снимать не сразу, а чуть погодя, осмотревшись, и не у обувницы, а у самой двери, не ступая с коврика.

В комнату она прошла почти на цыпочках, ничего не задевая и не касаясь, на диван не села, то и дело стреляя в приятеля глазами. И только тут Никита вдруг сообразил — Лиза отчаянно стеснялась — у нее ноги подгибались от страха.

— Чаю хочешь?

Девчонка отрицательно покачала головой, а потом вдруг кинула на него мимолетный взгляд полный такой благодарности, что Никита залился краской.

Впрочем, в комнате Никиты она успокоилась. И повеселела, от дворовой хмурости не осталось и следа.

Лиза пила вторую банку пива и крутилась на компьютерном стуле. Его колесики скрипели, вид на шкаф сменялся видом на монитор, и наоборот. Комната вращалась перед глазами, горящие лампочки мелькали, и девчонка приходила в восторг — ее это смешило:

— Клевая штука! — весело бросила она и пустила кресло в обратный путь.

— Стул как стул, — парень пожал плечами и тоже сделал глоток. Помаялся немного неуверенностью, а потом не сдержался, — а ты что, с Саидом встречаешься?

Разговоры Лизы всегда сводились на тамошних знакомых, из-за них она уже совсем разругалась с опекуном — тот ее грыз и распекал, и девчонка теперь почти все время проводила на улице, возвращаясь домой только затемно или когда терпеть мороз становилось невмоготу. А Никиту больше всего снедало любопытство насчет Саида.

— Да ты че, — девчонка сделала еще один виток, откинув за спинку грязноватые слипшиеся в сосульки волосы, и уважительно присвистнула, — Саид крутой.

Ответ поверг Никиту в недоумение:

— А зачем ты тогда? — проклюнувшееся чувство неловкости было моментально подавлено силой нездорового интереса. Парень испытующе посмотрел на подружку, — ну… с ним.

Побоялся, что она обидится, но Лиза даже ухом не повела. Она-то как раз не считала интимные расспросы чем-то неудобным. И окинула его удивленно-возмущенным взглядом:

— Да ты что? Это же клево! — и даже перестала крутиться на стуле, так ее захватило желание объяснить очевидное. Голос Лизы приобрел слишком уверенные, чтобы быть правдивыми интонации, — трахаться — это клево. Хоть какое-то удовольствие! Что мне еще делать? — она потянулась за пивом и, упиваясь чувством собственной значимости, с присвистом протянула, — это круто.

Лиза говорила покровительственным тоном и смотрела на него с унижающим самодовольством. Никите было уже семнадцать, а ей только четырнадцать, но Лиза не упускала шанса продемонстрировать свою взрослость.

Парень прикрыл бутылкой вспыхнувшие щеки и недоверчиво хмыкнул.

В отличие от Лизы в его классе девушки были уже взрослые: зрелые и оформившиеся. В прошлом году Никита встречался с высокой зеленоглазой Мариной. Но как-то особо далеко не зашло. Да и не приведешь же девушку домой на два часа, пока мать на работе.

Дело ограничилось обжиманиями в кинотеатре и бесконечными поцелуями в парке. Потому что, если говорить откровенно, глупыми отговорками Никита только оправдывал свое смущение.

— Хочешь научу что и как?

Парень поперхнулся — Лиза озвучила абсурдное предложение как само собой разумеющееся.

И смотрела на приятеля с самодовольной добротой. Так смотрит учитель, выдающий банальные истины за сокровенные знания под доверчивым взглядом ученика. Сейчас Лиза сознавала себя необычайно взрослой по сравнению с Никитой, и это явно доставляло ей удовольствие.

— Да иди ты. — Парень огрызнулся и потянулся за пивной банкой, чтобы скрыть смущение.

— Ну как хошь, мое дело предложить, — Лиза хмыкнула с деланным равнодушием и принялась снова вращать табурет.

Колесики противно скрипели. От одного вида того, как она крутится кружилась голова.

Парень сделал еще пару глотков, но пиво уже согрелось и стало отдавать кислятиной и брагой. В комнате стало душновато. Он неуютно завозился на стуле, стараясь думать о чем-то другом.

Но спустя пару минут, быстро и недоверчиво глянул, снова отвел глаза и коротко бросил:

— Шутишь?

Лиза как раз обнаружила, что если упереться носками в пол и вертеть стул не по кругу, а вправо-влево, он крутится еще быстрее, и теперь расшатывала ножки.

— А чего такого? — она легко пожала плечами, — я могу. Хоть попробуешь. Мы же друзья.

Никита над этим не задумывался, но пожалуй да — они все-таки были дурьями.

— А… — он замялся, смотря на подружку, которая к счастью не поворачивала к нему головы, полностью поглощенная своей забавой. Уши у него полыхали. Парня одновременно раздирали смущение и любопытство, — у тебя их много было?

— Кого? — и тут же вскинула подбородок и гордо расхохоталась, — ой, да дофига! Я этим второй год занимаюсь.

Парень недоверчиво на нее уставился, во рту резко пересохло. Мысли его раздирали противоречия, он никак не мог определиться. Но тут Лиза сама перешла к решительным действиям:

— Да ладно, не дрейфь. Я все умею. Делов-то! — напоследок жадно глотнула пива, вливая сколько влезет. С полным ртом и надутыми как у хомяка щеками забралась на кровать. Как обезьяна поджала под себя ноги.

Кровать Никиты всегда была аккуратно накрыта, уголки подогнуты. Лиза завозилась, устраиваясь поудобнее и сминая покрывало. Поджатые по-турецки ноги были тощие, отчего ступни казались несуразно большими. Поверх колготок были надеты несвежие носки, и девчонка то и дело сверкала грязными пятками.

Ситуация была нелепая.

Никита остро чувствовал несуразность происходящего. Но почему-то все никак не мог собраться, раскрыть рот и обратить все в шутку. Внутри надрывно и алчно зудело: ведь сама предлагает. Ну что такого — от Лизы не убудет. Ведь она же не против. А он только разок попробует и все. По-дружески.

А Лиза уже настойчиво поторапливала:

— Свет-то выключи. — Таким тоном, будто ничего особенного не происходило.

Никита машинально послушался — щелкнул выключателем. Комната погрузилась в темноту — было всего четыре часа, но зимнее солнце садилось рано. Только спустя пару секунд он проморгался и различил силуэт Лизы, сидящей на его кровати.

— Давай, иди сюда. — Та похлопала по покрывалу рядом с собой.

Никита неуверенно приблизился, сел — матрас промялся, чуть скрипнуло днище. У парня нервы натянулись так, что он остро слышал каждый шорох: сипловатое дыхание Лизы, свист ее простуженного носа. И влажное причмокивание, когда она принялась его целовать. Неловко оглаживая руками шею и голову, и тычась языком ему в губы.

Последующие пятнадцать минут Никите запомнились сумбурно. Его охватил алчный азарт, как и бывает с подростками, впервые дорвавшимися до женского тела. Горячечный и бессмысленный. Сродни тому, в котором дикие котята долго с бестолковой жестокостью рвут добычу зубами, вместо того чтобы нанести один прицельный удар.

Парень пыхтел, возился и мало замечал девочку лежащую под ним. Сама Лиза оставалась пассивна и ничем не помогала. Но ничему и не сопротивлялась. А потому почти не запомнилась и даже слабо ассоциировалась с той Лизой, которую он знал в повседневной жизни. К тому же из-за стоящей в комнате темноты Никита запомнил ее только тактильно. Болезненно худое и какое-то колючее тело, неприятно сухую, неровную кожу на спине и несвежие, жесткие и жирные на ощупь волосы.

И еще запах — смесь девчачьих, школьных и алкогольных ароматов. Пиво, сигареты, пот, мыло и приторно-кислый запах школьной столовой, в которой она дежурила в то утро.

Все закончилось очень быстро. По юности и неопытности Никита так и не понял, сколько в словах девчонки было правды, а сколько пустого бахвальства. Будь на его месте взрослый мужчина, он бы заметил, что на самом деле та ничего не знает и почти ничего не умеет, а просто лежит на спине с широко разведенными ногами и терпеливо смотрит в потолок, иногда кривится, но не издаёт ни звука. Что вряд ли у нее до этого могло быть больше двух-трех партнеров. И что ни о каком "удовольствии" не идет и речи.

22

Прихода психолога Денис Матвеевич ждал с куда меньшим волнением нежели соц работника. Возможно потому что изначально был настроен скептически и ни на что особо не рассчитывал. Но женщина пришла вовремя и вела себя даже удивительно приятно, впрочем, это было естественно, ведь она отрабатывала полученные деньги.

Денис Матвеевич же был сумрачен и скуп на разговоры, не особо расшаркиваясь поздоровался и сразу же не затягивая, вызвал детей из комнаты. Лизу он заранее ни о чем не предупреждал, да и сейчас только холодно бросил:

— Это Ольга Викентьевна, детский психолог. — По большей части потому, что даже разговаривать с Лизой ему было противно.

Девчонка, стоя в дверях спальни, посмотрела на женщину с прищуром и ничего не сказала. Мальчик тоже боязливо выбрался из своей комнаты и теперь застенчиво жался к ногам сестры, глядя на пришедшую одновременно испуганно и любопытно.

А дальше пошло странно. Денис Матвеевич проводил психолога в зал, туда же нехотя вошла и Лиза с братом. Женщина, тепло улыбаясь уселась в предложенное кресло, откинулась на спинку и замерла. И больше ничего не предпринимала, выглядя совершенно расслабленной. Повисла тишина.

Ольга Викентьевна смотрела на детей — они на нее, ничего не происходило. От напряжения у Дениса Матвеевича закололо затылок.

Потом Лиза медленно и демонстративно развалилась в кресле, вальяжно закинула ноги на подлокотник и, подцепив двумя пальцами жвачку, начала вытягивать ее изо рта длинной ниткой, запрокидывать голову и закидывать обратно. Всем видом изображая вызывающую расслабленность. Малыш молча и робко сидел, прижимаясь спиной к креслу сестры, и таращил на гостью глаза.

Минуты текли одна за другой, ничего не менялось. Кроме щелканья жвачки Лизы в комнате не раздавалось ни звука.

Наконец, женщина, насмотревшись на что-то известное ей одной, отмерла и улыбнулась:

— Может, вы угостите меня чаем? — обратилась она к ребятам, скорее даже к старшей Лизе.

Та резко скосила глаза, пару секунд молча сверлила гостью взглядом, а потом недовольно огрызнулась:

— А вы сюда что, чаю попить пришли?

Денис Матвеевич вспыхнул:

— Лиза! — прикрикнул он, девчонка прикусила язык. Профессор суетливо вскочил со своего места, стараясь загладить неловкость, замельтешил перед глазами, — пойдемте, в кухню. — Подал женщине руку и распахнул дверь. Дети же с места не двинулись, и ему снова пришлось прикрикнуть, — Лиза!

Только после этого девчонка скривилась, лениво спустила ноги с подлокотника. Неторопливо нога за ногу поплелась на кухню, всем своим видом показывая, что делает большое одолжение. Мальчика она походя схватила за ладошку и потащила за собой.

В кухне на столе не было ничего вкусного — ни конфет, ни варенья, одни сухофрукты, тщательно вымытые и разложенные в глубокой пиале. Денис Матвеевич не ел и не держал сладкого, считая его крайне вредным для здоровья.

Лиза села напротив женщины и исподлобья наградила гостью неприязненным взглядом. Денис Матвеевич расставил перед сидящим кружки с обжигающе-горячим крепким чаем. Девчонка глянула, недовольно скривилась и забрала кружку у малыша. Поднявшись выплеснула половину кипятка в раковину, разбавила холодной водой и вернула мальчику. Только тогда он, вопросительно посмотрев на сестру, притянул чашку к себе.

Чай пили в той же напряженной тишине. Единственным человеком, который казался расслабленным и вполне довольным происходящим выглядела Ольга Викентьевна. Она отхлебывала из чашки маленькими глоточками и наблюдала за остальными.

Денис Матвеевич брал из пиалы что придется. Лица, брезгливо покопавшись, выбрала для себя только урюк, который жевала без удовольствия, только чтобы разбавить чем-то чай. Две сморщенные рыжие ягоды бросила и Яну, но мальчик очень вежливо отодвинул их ладошкой на середину стола. И стал пить, уткнувшись в чашку, стараясь даже не смотреть в их сторону.

— Ян, а что ты любишь? — женщина улыбнулась мальчику.

Тот смутился, быстро и вопросительно глянул на сестру, но та прямого запрета на разговор не дала. Тогда мальчик ненадолго задумался, глядя в потолок в поисках ответа и громко выпалил:

— Конфетки. Нам в садике давали.

Женщина понимающе рассмеялась и придвинулась ближе.

Лиза недовольно сверлила ее взглядом и ковыряла на столе сушеный инжир, рассыпая по скатерти мелкие как тычинки косточки.

— А какие конфетки? — Ольга Викентьевна улыбалась, глаза ее лучились добротой. Незаметно она оказалась сидящей уже рядом с мальчиком.

Польщенный вниманием малыш оживленно завозился на стуле:

— Синие. И с мишками.

Женщина серьезно и согласно закивала:

— Я тоже люблю с мишками, — и будто ненароком через голову малыша обратилась к старшей девочке, — а ты?

Та резко повернулась, вперилась в психолога пристальным вызывающим взглядом и коротко отчеканила:

— Что "я"?

На секунду женщина задержала на ней внимательный взгляд, потом почему-то кивнула и больше спрашивать не стала. Вместо этого поднялась, оставив недопитую чашку и протянула руку мальчику:

— Яночка, а ты покажешь мне свои игрушки?

От такого внимания мальчик до чрезвычайности разволновался. Он заелозил на стуле, поглядывая то на гостью, то на сестру. А потом соскочил и подпрыгивая от возбуждения кинулся в комнату.

Игрушек у Яна было мало и смотреть особо не на что. Но женщина терпеливо разглядывала детские "сокровища", казалось, ей совершенно не было скучно с трехлетним ребенком и каждое его слово вызывало у нее живейший интерес. Малыш млел от удовольствия изо всех сил стараясь понравиться.

— А ты любишь ходить в детский сад? У тебя там много игрушек? — женщина листала размалеванную книжку.

Мальчик от нетерпения не в силах усидеть на месте уже совал ей раскраску:

— Люблю.

— А с детками другими играть любишь?

— Не люблю. Они все глупые. И игрушки глупые. Мне с ними не интересно, — он пыхтел взволнованным ежиком.

— А с кем интересно?

— С тетей Маиной интересно — она слова учит писать. И я уже стишки могу с книжки писать — я всю книжку писал!

— Ты уже умеешь писать? Какой молодец, — женщина деловито погладила его по головке, малыш от удовольствия залился краской. — А рисовать? Давай-ка мы с тобой порисуем. Неси карандаши.

Малыш, кубарем скатившись с дивана, побежал в комнату. Женщина заметила, как из угла на нее опасливо смотрит Лиза и улыбнулась:

— А ты что любишь? Увлекаешься чем-нибудь?

Та мгновенно зло ощетинившись:

— Я-то вам зачем? Вы его проверять пришли — его и спрашивайте. — Каким-то внутренним интуитивным чутьем девочка поняла, что она сама врача не интересует, но от этого казалось только больше насторожилась.

Ольга Викентьевна снова кивнула:

— Ты злишься? — и тут же добавила, не дав Денису Матвеевичу возможности повысить голос, — ты имеешь право сердиться — я тебе чужая. Я не буду тебя спрашивать, если не хочешь. А если появится желание — мы с тобой поговорим.

И сразу отвернулась, тем более, что Ян уже приволок порядком изжеванные и отчасти высохшие фломастеры.

— Нарисуй мне что-нибудь, а я посмотрю.

Мальчик трудился увлеченно. Ерзал на коленках вокруг листа, пыхтя и шмыгая носом, быстро и неумело награждая рисунок десятком мелких, ему одному понятных, деталей. Намалеванная на листе рожа пестрела обилием цветов и резкостью граней. Все было прорисовано тщательнейшим образом, даже обведено.

— А это кто? — женщина внимательно смотрела на рисунок.

— Лесной гоблин! Нам тетя Маина сказку читала! — мальчик гордо посмотрел на рисунок и вдруг всполошился, добавил к физиономии разномастные красные рога и после этого уже остался абсолютно доволен.

Морда на рисунке топорщила бороду, больше похожую на мохнатый веник, смотрела из-под круглых как блюдца очков и неуловимо напоминала стоящего позади и нервно хмурящегося профессора. Ольга Викентьевна с трудом подавила улыбку.

Кроме того, Ян наградил порожденного собственным богатым воображением гоблина разномастными торчащими ушами и усами. С этими деталями рисунок странным образом еще сильнее напомнил пожилого опекуна детей.

Мальчик же открыто и бесхитростно тараторил:

— Он живет в лесу. И у него дубина, — он распахнул ладошки на всю возможную ширину, — во-от такая. И еще он ест маленьких детей и еще овечек и… — и принялся рассказывать, явно мешая воспоминания из прочитанной сказки и собственный вымысел. Легко переходя из одного в другое, не ощущая, где заканчивается рассказанная история, а где начинается фантазия.

Ольга Викентьевна слушала и кивала. Между глаз ее залегла чуть заметная складка.

— Ян, а нарисуй мне дерево. — Она ненавязчиво положила перед малышом еще один лист чистой бумаги.

Мальчик тут же схватился за фломастеры. Через минуту было готово и "дерево".

— А что это за дерево?

— Пальма! — Он гордо в трепетном ожидании похвалы смотрел на гостью. Та одобрительно кивнула:

— Какая красивая. А почему она желтая, у нее что-то болит?

— У него корни кривые, — радостно улыбнулся малыш, — потому что их червяки едят!

В сущности малышу предлагалось спроецировать на рисунок себя, а на мнимые болезни собственные душевные переживания. Что он и выполнял, усердно и простосердечно:

— А на стволе погрызено! И у нее листья падают, — мальчик ткнул пальчиком в верх рисунка, неряшливая мочалка мало напоминала пальмовые листья.

недолгие три года жизни малыша травма наслаивалась на травму.

— Там обезьянка сидит. В очках. И еще у нее красная кофта. И она листики ломает. Прямо вот так! — он проиллюстрировал свои слова жестами.

И как и следовало ожидать, самая тяжелая из них приходилась на вторую треть — смерть матери, детдом.

— А давай его полечим. — Женщина подбодрила малыша улыбкой, — когда ты болеешь, кто тебя лечит?

— Мне Лиза коленку заклеивала, вот тут! — мальчик гордо ткнул в коленку на которой еще виднелась незажившая розовая кожа, — а еще Лиза мне горький чай дает, когда болею и одеялом укрывает.

Ольга Викентьевна провела в доме час, после чего засобиралась, вполголоса, незаметно для детей, дав знать профессору, что теперь хочет поговорить с ним наедине.

— Лиза! — тут же рявкнул Денис Матвеевич, — забери ребенка в комнату.

Та, будто только и ждала команды, подхватилась с кресла. Мальчик застыл, глядя на уходящую женщину полными разочарования и слез глазами, но когда сестра схватив его за ручку безапелляционно потащила в комнату не пикнул. Лиза ушла хмуро и не прощаясь, громко захлопнув за спиной дверь.

Сама Лиза была страшно зла из-за прихода этой женщины. Сердилась за то, что врачиха лезет не в свое дело, сердилась на Дениса Матвеевича. И больше всего на то, что та так интересовалась Яном. Будто с ним что-то не в порядке, будто братишка у нее не нормальный. А Лиза, хоть и не любила брата, но точно знала — все с ним хорошо, он понормальней всех остальных детей в садике и даже лучше их всех вместе взятых. И собиралась с кулаками кинуться, скажи эта носатая тетка хоть слово плохое о Янке.

Кипя от негодования Лиза уселась на стул, с которого ее сорвал окрик профессора. Уставилась в начатое домашнее задание, а понимала в нем еще меньше, чем до того, как старик вызвал их в комнату.

Начала читать, но ни слова не поняла.

"Начертите угол "АОВ"…

В школе Лизе приходилось туго. Маленькой она в садик не ходила, а мать читать не учила. И потому девочка была косноязычной и плохо запоминала. Даже если учила параграф наизусть, могла только повторять слово за словом, как написано в учебнике. Но плохая память неизменно теряла фразы и предложения сколько не бейся над зазубриванием. А потеряв одно слово следующее уже напрочь терялось из сознании Лизы. И она могла только стоять и молчать глядя в пол. И сколько бы учительница не подталкивала ее наводящими вопросами Лиза слышала только смешки в классе и не могла найти в голове ни единой мысли.

На математике было еще сложнее. Если учительница разбирала на доске пример и объясняла его Лизе иногда удавалось понять объяснение. Но та тут же давала второй пример, по словам учителя абсолютно идентичный, только изменив цифры. Для закрепления. А Лиза смотрела и злилась — тот другой пример всегда был совсем иным. Для Лизы в нем не было ничего общего с предыдущим. И решить его было свыше ее сил.

"и с помощью транспортира проведите луч ОС так, чтобы луч ОА являлся биссектрисой угла ВОС"…

Этого она уже не понимала. И все никак не могла разобраться — вслушиваясь в то, что говорят в коридоре и отвлекаясь от осмысления.

Прочитала еще раз, медленно:

"…чтобы луч ОА являлся биссектрисой угла ВОС…"

Почему ВОС? Какой еще угол ВОС?

Взрослые закрыли обе двери: и в комнату и в коридор. Но все равно кое-что разобрать удавалось. И Лиза напрягала слух больше, чем вглядывалась в учебник.

— … такие вещи закладываются и в пренатальном периоде. Возможно, было какое-то отторжение со стороны матери, может быть в первые дни после рождения.

Какие "такие вещи" Лиза прослушала, а что такое "пренатальный период" не знала, но слова психолога ей не понравились.

А тут еще Ян завертелся у ног, мешая сосредоточиться:

— А куда ушла тетя? — канючил он. — А тетя еще придет?

Девчонка раздражённо отмахнулась. Брат для Лизы брат был постоянной обузой. С потными грязными ладошками и сопливым носом. Его приходилось кормить, мыть, водить в туалет, укладывать спать и каждый день таскать в садик.

— Теперь мы уже имеем последствия. Чтобы убирать нарциссические компоненты из поведения, чтобы впоследствии это не проявлялось рецидивами сейчас нужно начинать работать с ребенком. Я вам сразу должна сказать, что такая работа обычно длится долго. Три, может четыре года, иногда даже шесть…

Женщина говорила что-то сложное и заумное, и девочка, хоть и слушала, а сути уловить не могла.

Тетрадь с так и не начерченным углом ВОС лежала перед ней забытая.

— Денис Матвеевич. Позвольте мне говорить откровенно… Вы взяли детей из неблагополучной семьи. Это и наследственность и неблагоприятная обстановка. Я думаю, вы и сами все понимаете…

Девочка скрипнула зубами от злости — конечно, много они все в этом понимали!

— Лиза, Лиз… ну Лиз… — а малыш стоял у ног и требовательно дергал за штанину, привлекая к себе внимание. Его звонкий настырный голос перебивал все звуки.

— Отцепись, — девочка раздраженно цыкнула языком, но он и не подумал слушаться:

— Лиз, ну Лиз, а что ты делаешь?

— Уроки, — огрызнулась она, почувствовала, как он снова настойчиво тянет за штанину и торопливо подхватив мальчика подмышки, заволокла к себе на колени. Яну не так часто дозволялось посидеть на сестриных коленках, он не привык и притих от удивления.

— Ваш Ян — просто поразительный ребенок. Я работаю с детьми больше пятнадцати лет и искренне вам говорю — такого случая я больше не встречала. Чтобы из такой среды и такой семьи вышел настолько уникальный ребенок. У него очень высокий уровень развития.

Перед глазами Лизы маячила встрепанная макушка братишки — волосы у него спутались и торчали в разные стороны, ему тяжело было усидеть на месте и он уже начал потихоньку возиться на месте. Лиза вспомнила, что а садике тоже так говорили — Ян какой-то уникальный.

— Я понимаю, что у него много проблем психологического свойства. Если бы ребенок не прожил первые годы с матерью, если бы сразу попал в благополучную семью, их бы не было. Но сейчас мы имеем то, что имеем. — Голос женщины приобрел горячие убеждающие интонации. — Денис Матвеевич, от вас зависит очень много. Ребенок нуждается в социальной адаптации, в особом обращении. Вам необходимо…

Ян непоседливо елозил у нее на коленях, хватаясь ладошками за край стола.

— …его "я" фрагментарно, не определено, такие люди не могут существовать как бы сами по себе. Понимаете, он постоянно ищет кого-то извне, некоего человека рядом, которого мог бы использовать в качестве себя.

Лиза все еще прислушивалась, но понимала все меньше и меньше. Как с той задачей. И даже не знала уже за Яна эта тетка или против.

— Это как бы крючок, понимаете? Он воспринимает мир только через какого-то одного человека, совершенно особенного для него, на котором мальчик акцентуирует весь окружающий мир и самого себя.

Малыш развернулся, больно уперевшись в ноги сестры и обожающе уставился Лизе в лицо.

— Это его взрослый — единственный и идеальный. Он будет вас или обожать или отторгать, то или другое, ничего среднего. И чем взрослее мальчик будет, тем сложнее ему будет с этим жить. И ему самому и соответственно людям вокруг, понимаете? Вам сейчас важнее всего убедить его в собственной ценности. В первую очередь ребенок должен понять, что он важен сам по себе. Пока что он уверен, что его любят только за какие-то заслуги. Такую концепцию мира ему транслируют взрослые.

Лиза не поняла слова "транслируют". Но вообще-то это было не особенно важно. Она думала о том, что говорят о Яне. Хотя сама Лиза не видела в нем ничего особенного, но ясно понимала, что взрослые видят. Значит что-то такое наверное все-таки было.

Только тут Лиза заметила, что братишка уже давно и увлеченно карябает в ее тетради. Вся страница, предназначенная для так и не выполненного домашнего задания была исчеркана. А угол АОВ покрыт кривыми буквами и короткими, с неправильным наклоном словами: "кот", "дом", "сад", "лиза", "лиза", "лиза".

Она вспыхнула от досады, открыла уже рот, чтобы обругать, но вдруг передумала. И решила: ладно, пусть. Все равно ведь ничего путного она не сделает. А если он и правда такой умный. Пусть.

И Ян увлеченно карябал, время от времени оборачиваясь и заглядывая сестре в лицо, будто ища одобрения.

— Такие дети всегда хотят угодить, понравиться. Сделать нечто такое, что заставит окружающих их оценить. У него уже есть панический страх неудачи. Вы его взрослый, его опекун — авторитет. Вы должны это изменить, внушить ему: "Ян, я тебя люблю не за что-то, а потому что ты — это ты".

Лиза уже перестала слушать разговор за стенкой. Поудобнее устроила братишку на своих острых худощавых коленках — он уже стал тяжелый. Ян от такой ласки разомлел, заулыбался, счастливо выводя каракули по клетчатому листу. И то и дело, буквально поминутно оборачивался, заглядывал ей в глаза ища внимания и одобрения. И Лиза ему улыбалась.

В это время как Денис Матвеевич, взбудораженный длинным странным разговором с психологом и кучей маловразумительных советов был хмур и раздосадован. Он уже провожал женщину, подавая ей сумку и помогая надеть пальто, а сам все еще утопал в сонме недодуманных мыслей и оттого казался рассеянным.

— Денис Матвеевич.

До того, что сразу не сообразил, что она снова к нему обращается. И судя по принятой статичной позе, не собирается уходить. Видимо она твердо вознамерилась сказать что-то еще.

— Денис Матвеевич, — снова повторила она, — может это не мое дело, но я все же хотела вам сказать, — судя по тому насколько медленно она говорила, будто обдумывая каждое слово, особой решимости в ее действиях все-таки не было. — О вашей девочке, — женщина неуверенно глянула на закрытую дверь детской и чуть понизила голос.

Профессор затоптался на месте. Эту неприятную, отталкивающую тему ему вовсе не хотелось поднимать.

Ольга Викентьевна это явно заметила, но оттого лицо ее только приняло еще более уверенное упрямое выражение:

— Денис Матвеевич, я вижу, что у вас не складываются отношения. — Она заговорила скорее, будто опасаясь, что ее прервут — профессор и в самом деле уже недовольно топтался на месте, — я говорю это не из меркантильных побуждений, вы можете и не обращаться ко мне. В городе много хороших специалистов, я могу порекомендовать вам человека. Могу в Москве найти, если хотите. — Она решительно посмотрела в глаза, — но я вам настоятельно — крайне настоятельно — советую начать работать с девочкой.

Женщина напряженно замерла посреди коридора, прижимая к груди сумку:

— Понимаете, Ян еще маленький, он избежит некоторых, — она подумала и сформулировала, — сложностей. Ко мне часто приводят приемных детей — и почти всегда с ними бывают проблемы. С Лизой будет хуже, она уже большая, фактически подросток. Ребенку трудно раскрыться для нового взрослого, довериться ему. — Женщина с такой внутренней силой смотрела Денису Матвеевичу в глаза, будто пыталась взглядом пригвоздить к месту. — Попадая в новый дом они часто начинают вести себя безобразно, выкидывать разные номера. Сбегают, бродяжничают, портят вещи, закатывают истерики, ругаются, прогуливают школу. Даже воруют.

Денис Матвеевич скривился — то, как спокойно она говорила о таких вещах, само по себе уже казалось ему дикостью.

Но женщина кажется понимала его настроение и даже старалась предупредить негативную реакцию:

— Денис Матвеевич, поверьте, это не только у вас, это распространенный тип поведения. Поймите, такому ребенку — усыновленному — очень важно чтобы его любили. Гораздо важнее, чем родному. Родные дети и так уверены в родителях, как бы их не наказывали. А приемному необходимо сначала поверить. Лизе важнее всего доказать самой себе, что вы взяли ее не просто так. Что вы ее любите, что она вам нужна. Даже такая "плохая", какая есть. Она подсознательно старается для вас быть настолько отрицательной, насколько может.

Профессор против воли изобразил на лице не то что недоумение, а крайнюю степень брезгливости.

Он получил кучу абстрактных, не связанных с реальностью советов и смутных рекомендаций. А уж доброхотных наставлений относительно Лизы он и вовсе не просил и слушать не желал.

— Она вас проверяет. — Ольга Викентьевна продолжала неотрывно смотреть в глаза. — Сможете ли вы любить ее. Ей нужно в этом удостовериться. А вам нужно добиться ее доверия, вы понимаете?

Что она, собственно, пыталась внушить? Что Лиза ждет чтобы он ее полюбил?

Профессор передернулся. Лиза и слова-то такого не знает! Дрянь (а он уже привык про себя называть Лизу только так), которая в четырнадцать лет уже и пьет и якшается с мужиками. Которая просто не понимает человеческого языка. Ей надо от него только денег и полной безнаказанности. Чтобы превратить его жизнь в ад, а дом в шалман.

Собственно, он даже не ответил. Женщина и без того все поняла по выражению лица профессора. По его плотно сжатым губам, напряженному движению желваков и невольно образовавшимся складкам на лбу.

Закончив говорить она внимательно посмотрела на собеседника, потом сама себе разочарованно покачала головой и принялась застегиваться. Сухо и скомкано попрощалась, не забыв извиниться за излишние советы. И получив в ответ дежурное, до крайности вежливое прощание, вышла за дверь.

Профессор едва нашел в себе силы соблюсти вежливость. Все в нем кипело и клокотало. Хотя сам он не мог бы точно сказать на кого так негодует, на незадачливого психолога, ненавистных ему неисправимых детей.

Или на собственную наивность, позволившую ему так позорно надеяться на то, чего никогда не могло случиться. Потому что чудес не бывает — дети эти были абсолютно неисправимы и профессор только утвердился в том, в чем и без того был уверен.

23

— Лежат у нас в коробке

волшебные игрушки:

Серебряные звезды,

гирлянды и хлопушки.

Ян, водруженный на высокую табуретку, будто на трибуну декламировал стишки. В самой большой комнате детского сада, празднично украшенной, блестящей, шуршащей и отдающей рябью в глазах, набилась толпа мужчин и женщин, рассаженных по кругу.

Аляповатые украшения, криво вырезанные самими детками из цветной бумаги были развешаны по всем стенам. Денису Матвеевичу на голову то и дело падал конец гирлянды, и профессор с раздражением ее отпихивал. В нос бил запах хвои, мандаринов, какао и манной каши. Стоял шум и гомон.

Новый год уже остался позади. Праздничные каникулы университетской профессуры всегда были короче, чем у других. И в детский садик Денис Матвеевич приехал прямо из Москвы. Чему был только рад.

Впрочем, сам праздник он встретил приятно, даже хорошо. На тридцать первое уехал за город встречать Новый год с коллегами. Имея обширные связи, он каждый год получал по два-три подобных вежливых предложения, но всегда тактично отказывался. Во-первых, будучи закоренелым холостяком не желал смущать не очень близких ему людей. Во-вторых уже привык проводить эту ночь в тишине и покое. Но в этот раз сама мысль о нахождении в доме детей вызвала такое отвращение, что Денис Матвеевич поступившись принципами, согласился поехать за город.

О чем не пожалел, немолодая интеллигентная компания, почти всех в которой он так или иначе знал, домик в запорошенном снегом лесу, и даже комната, хоть и гостиничная, а уютная. Вернулся в город он только на следующий день или вернее сказать, к вечеру.

— Мы елку украшали.

Я встал на табуретку

И три шара хрустальных

повесил сам на ветку.

В садике Денис Матвеевич чувствовал себя глупо и неловко.

Мальчик читал с явным удовольствием. Его звонкий высокий голосок вибрировал под самым потолком. И в этом было что-то неприятно-стыдное. Профессор, обладая тонкой душевной организацией, всегда остро чувствовал и переживал чужую неловкость.

А тем более, если она имела отношение к нему лично. В честь праздника воспитательницы напялили на мальчика белый пушистый костюмчик-комбинезон. С хвостом-помпоном и длинными розовыми ушами, одно из которых не держалось и падало набок, что на взгляд профессора выглядело до крайности неаккуратно и очень глупо.

Однако, взрослые по большей части этому только умилялись, сидящие в зале родители малышей одобрительно улыбались "зайчику" и тот цвел от удовольствия.

Стишок закончился, взрослые приготовились для порядка поаплодировать, и тут мальчик неожиданно не закрыл рта:

— Встали девочки в кружок,

Встали и примолкли.

Дед Мороз огни зажёг…

Сразу возникла небольшая заминка. Некоторые родители поняли в чем дело и засмеялись, воспитательница кинулась к елке, возле которой была установлена табуретка. При виде нее мальчик и не подумал закончить "выступление", но вежливо сделал паузу, уставившись на женщину внимательными глазками-бусинками.

Та с улыбкой наклонилась:

— Янычка, а этот стишок Машенькин. Машенька же тоже хочет почитать.

В углу стояла пухленькая как колобок Машенька в костюме феи, сжимала в кулачке "волшебный" жезл со звездой на конце, сосала леденец и не выказывала никакого желания выходить на всеобщее обозрение.

Все больше родителей в зале смеялись, до Дениса Матвеевича долетали женские голоса, и ласковые, сюсюкающие эпитеты. Один профессор не разделял всеобщего умиления. Он непереносимо конфузился.

А "зайчик" поднял на заведующую личико и громко и уверенно, будто объясняя очевидное, проговорил:

— Машенька плохо прочитает! Она глупая! А я все стишки знаю — все-все!

В комнате раздался смех — Денис Матвеевич пошел пятнами.

Но все остальные только больше развеселились и прониклись к "зайчику". Когда воспитательница, подхватив того под мышки, сняла малыша с табуретки, добродушный, как и большинство излишне полных людей мужчина, сидящий в другом конце зала, засмеялся:

— Да пусть прочитает — мы послушаем!

Мамаши одобрительно рассмеялись, но снятый с табуретки мальчик уже залился слезами. Беззвучный поток потек по раскрасневшимся щечкам, глаза его наполнились горем.

Взрослые кинулись утешать. Ему совали конфеты и игрушки, гладили по шерстяным ушам, говорили ласковые слова и вытирали щечки. Мальчик сжимал в руках новую пожарную машину, подаренную Дедом Морозом, и плакал горючими слезами.

— Ой какие слезы, какие слезы большие у зайчика текут. Иди ко мне, — женщина с первого ряда особенно жалела несостоявшегося артиста. Мальчик неожиданно перестав плакать, уставившись на нее во все глаза. — Посиди-ка рядом, — женщина убрала сумку, освобождая для него место на соседнем стуле.

Воспитательницы, не теряя времени, усадили мальчика, обласканный "зайчик" притих, атмосфера успокоилась — можно было продолжать концерт. Заведующая, воспользовавшись передышкой, поспешно водрузила на пустующий табурет ожидавшую Машеньку.

Все взгляды переместились в сторону елки и остановились на пухлой девочке. Та замерла на своем постаменте внимательно посмотрела на толпу глядящих на нее взрослых, на елку, на зареванное лицо Яна, не вспомнила первую строчку… и тоже залилась воем. К ней за компанию присоединился еще чей-то малыш в другом конце зала. И наконец воцарился уже полный хаос.

Взрослые смеялись и ахали, уговаривали и отчитывали. Игрушки звенели, музыка играла: "…на праздник к нам пришла".

"Тетя, тетя, а я все стишки знаю. Все-все. Давай я тебе почитаю" — Ян донимал добросердечную женщину, посадившую его подле себя. И надо всем этим басисто ревела Машенька. Лицо ее покраснело в цвет свеклы, изо рта текли слюни, из глаз слезы, из носа блестящая жидкая слизь. В липком кулачке она все еще держала чупа-чупс и плача содрогалась складками детского жирка под розовым, сплошь заклеенным стразами платьицем.

И тут Денис Матвеевич внезапно понял, что не любит детей. Понимание это было настолько неожиданным и откровенным, что он даже охнул.

Раньше профессор над этим вопросом не задумывался, полагая, что любить детей положено. Все любят, это что-то такое, что заложено внутри каждого нормального человека: умиляться всем этим складочками, беззубым ротикам, милому картавому говору. А ведь он был хорошим человеком, Денис Матвеевич знал про себя — он человек хороший. Добрый, отзывчивый, где-то даже сентиментальный (он всегда плакал, смотря фильмы, и всегда этого стыдился). Так как же так получилось?

И тут к нему пришла вторая часть так внезапно постигшего откровения — он не любил детей именно из-за этих. Должно быть раньше все было иначе, но стоило ему по доброте душевной, по наивности и сочувствию привести в свой дом конкретно этих детей — испорченных от рождения, порочных и бракованных — как они превратили его жизнь ад и уже начали убивать в нем все человеческое.

Во всем, что в последнее время было не так в его жизни были виноваты они и только они.

24

У Никиты Новый год тоже прошел весело. Сначала ничего не предвещало — мать как обычно наготовила на целый полк, позвала толпу родственников. В той компании относительных сверстников Никиты всего и было, что двоюродный брат и дочь материной начальницы. Но пацан был намного младше, а девчонка уже заканчивала институт — в их возрасте это еще вставало непреодолимой стеной — с ними было не интересно.

Но тут мать неожиданно порадовала — несмотря на то, что последние две недели ругалась с ним каждый день — смягчилась и подарила настоящий ноутбук. Наверняка он просто уже лежал купленным сильно заранее. Тут уж любой праздник пришелся бы ко двору, Никита двое суток не отлипал от его экрана. Плюс — начались каникулы. Не нужно было вставать спозаранок, ходить в школу, делать уроки и беспокоиться о физмате. Он целыми днями предавался безделью, валяясь перед телевизором или играя на ноутбуке. К тому же мать с чего-то раздобрилась и отпустила денег на кино, на боулинг — съездили с ребятами в Москву. В общем каникулы весело шли, особенно когда мать наконец вышла на работу и перестала маячить перед глазами и пытаться хоть как-то призвать к порядку. О Лизе он в те дни не вспоминал.

Теперь уже можно было даже кровать не заправлять до вечера. Никита как раз подумывал — то ли фильм посмотреть, то ли в игрушку сразиться. Но парня неожиданно оторвал звонок в дверь.

Мать прийти не могла — рано еще. А больше вроде некому. Никита нехотя поплелся в коридор, сдерживая по дороге зевоту. Глянул в глазок, но никого не увидев скучно бросил:

— Кто там?

Не расслышал ничего кроме какой-то возни, решил, что малышня балуется и уже раздражённо рявкнул:

— Вы к кому?

А в ответ раздалось еле внятное:

— Мож… но… к тебе?

Лиза.

Никита сглотнул:

— А… да, конечно, — и торопливо принялся отпирать дверь, — мать на работе, она до …

Открыл и умолк не договорив.

Она стояла посреди коридора, в полумраке. Без шапки, без шарфа, в расстегнутом пальто, под которое набился снег и теперь подтаявшими каплями блестел на воротнике и шее. Сжимала покрасневшие от мороза пальцы. Дрожала и не поднимала головы.

— Ты откуда? — только и смог проговорить Никита, делая шаг назад и предлагая войти.

Но девочка не шевельнулась, продолжала стоять на коридорном коврике, стискивать пальцами полы пальто и смотреть в пол.

— Заходи, чего стоишь… — повторил парень.

Она не слышала. У Лизы было одеревеневшее лицо — покрасневшее, опухшее. И волосы, всегда собранные в хвост, растрепались мокрыми слипшимися патлами по плечам и лицу. Ресницы у нее смерзлись, тонкие невыразительные губы посинели.

Никита после секундной заминки протянул руку и сам завел девочку в квартиру.

Лиза не сопротивлялась, двигалась механически и не поднимала головы. Даже когда Никита стянул с нее холодное, выпачканное в пыли и почему-то известке пальто. Присел и заставил снять насквозь мокрые ботинки. Носки у нее тоже были мокрыми.

Не зная что делать дальше, он неуверенно кашлянул, думая, что бы сделала на его месте мать:

— Замерзла? Может тебе чаю налить? Горячего…

Лиза пошла следом безропотно. В кухне она послушно села, сложила ладони на коленях, совсем как учительница заставляла в первом классе.

— Лиз, — парень боязливо заглянул ей в лицо. Окоченевшее, с расширенными зрачками. Оно почему-то казалось сегодня кривым, будто и нос на боку и рот не на месте. — Лиз, что случилось? — потряс он ее за плечо.

И тут Лиза подняла голову. Коротко глянула на Никиту, обвела взглядом: стол, кухню, чашку с чаем…

И громко отчаянно разрыдалась.

Мать часто закатывала истерики, но ее слезы никогда не бывали искренними. Это Никита понял только сейчас, когда увидел, как люди плачут по-настоящему.

Лиза поднесла к лицу скрещенные руки, прижавшись к мокрым от талого снега рукавам, и выла. Именно выла — с хрипом выталкивая из себя воздух и захлебываясь. Она тряслась всем своим маленьким телом, сжималась, усыхая на глазах и не отрывала рук от лица.

А Никита стоял в стороне и не знал, чем помочь.

Плакала Лиза долго. Так долго, что Никита уже начал томиться и топтаться на месте, не зная куда себя деть. Но постепенно рыдания перешли в свистящие всхлипывания, тяжелые сиплые вдохи, стоны. Потом прекратились и они. Только когда она окончательно замолчала и повисла тишина, парень едва слышно спросил:

— У тебя все нормально? — и сам почувствовал, как глупо прозвучали его слова.

Пару минут Лиза молчала, угрюмо уставившись в стол, а потом хриплым низким — не своим голосом спросила:

— Мне в ванную можно?

Никита опешил:

— Что? — но быстро нашелся и кивнул, — а да, конечно.

Там Лиза сунула в рот два пальца и ее вытошнило в раковину. Потом попросила зубную щетку. И долго, остервенело скребла ей по зубам, белая пена текла по подбородку, намок воротник.

Но Лиза не смущалась тем, что Никита стоит в дверях, вероятно, она вообще не сознавала его присутствия. Долго умывалась, не замечая, что намочила волосы, и вода с них капает на школьный пиджак.

Потом тихо вышла, не забыв погасить свет и методично, будто выполняя программу прошла мимо Никиты. Не взглянув открыла дверь в его комнату.

Парень вошел следом. Хотел было машинально зажечь свет.

Но Лиза неожиданно коротко и громко взвизгнула:

— Не надо!

Голос был испуганным, и Никита невольно отдернул руку от выключателя. Вошел в темноту.

Через пару секунд глаза притерпелись к полумраку, и он смог различить силуэт на кровати. Она сидела в самом углу, сжавшись в комок. Подтянула к груди колени, обняла их и скукожилась.

Неловко ступая, натыкаясь на предметы, Никита подошел и уселся рядом. От повисшего в воздухе запаха страха они сам весь напрягся и боялся лишний раз шевельнуться. Теперь даже свистящее дыхание Лизы было почти не слышно. Наконец, он решился и тихо спросил:

— Что случилось?

Она смолчала, но внутренним чутьем парень ощутил, что Лиза хочет заговорить, и подтолкнул:

— Денис Матвеевич что-то сделал? — понимающе предположил, — он тебя выгнал?

Лиза открыла было рот, даже издала какой-то свистящий звук, но снова смолчала. В темноте Никита скорее догадывался, чем видел, как на мгновение горестно искривились ее губы, подавляя подступившие слезы.

— Лиз.

И тут она звеняще с тем же визгливым свистом выкрикнула:

— Они заставили меня проглотить! Я не хотела! Они заставили!

Никита опешил:

— Кто? Что? Ты что-то пила, что-то крепкое, — и с испугом предположил, — водку?

Ну конечно ей надо было вырвать. Они же раньше пили только пиво, ягодное вино. Ей всего четырнадцать, унесет.

Хотя, что в этом такого уж страшного? Чего плакать? Он уже хотел сказать, что это ничего не стоящая ерунда, но тут Лиза засмеялась — громко, истерично "ха-ха-ха — ха-ха-ха".

И Никита понял, сам от себя не ожидал, а понял.

— Кто? — только и смог выдавить он. И произнес единственное знакомое ему имя, — Саид?

Лиза уткнулась лбом в коленки, тихо всхлипнула:

— Я не знаю. Их там много было. Меня кто-то сзади держал, я не видела, — она жалко лепетала себе в рукав, отчего слова выходили невнятными, и глотала слезы. — А тот… — она запнулась, — который впереди, — не нашлась, запуталась в словах, а Никиту и без того замутило от жалости густо замешанной с брезгливостью. Ему было мерзко. Лиза правильно сделала, что не дала включить свет — это хорошо, что она не видела сейчас его лица. Особенно, когда она сказала, — Ашот.

Последнее слово было выдавлено жалобным писком. Девочка всхлипнула и как-то совсем уж по-детски удивленно протянула:

— У него жена такая хоро-ошая.

Будто эти два факта никак не могли уложиться вместе в ее сознании. И это мучило ее больше всего.

Никита не знал, что сказать. Скажи ему Лиза все тоже самое, но другим своим привычным бравирующим тоном и он бы поверил. Поверил бы, что ей это в кайф. Ведь она же намекала и утверждала, что сто раз так делала. А Лиза плакала.

Парень растерялся.

— Я просто так пришла, — девочка жалобно шмыгнула носом, утирая его рукавом, — а они… в подвале. У них там… — она поминутно замолкала, сглатывая, а потом продолжала торопясь сбивчиво объяснить, — склады. Ящики и… там ремонт.

Она перескакивала с мысли на мысль, и понять ее было трудно. Лиза не ему рассказывала, она просто выговаривалась. Теперь Никите стало ясно откуда на ее пальто пыль и известка, а ведь в нем она ходит в школу. И только когда он об этом подумал то с ясностью и необычайной четкостью осознал, что Лиза еще совсем маленькая девочка.

— Они пьяные были, — Лиза всхлипнула и зарылась пальцами в грязные спутанные волосы. — Я думала, мы в "Свету" пойдем, и они шутить будут и не прогонят. Я не хотела одна сидеть, сейчас же Новый год — праздник. А Ашот сказал "подожди". Ну я и… подождала.

Лиза верила этому Ашоту — взрослому добродушному дядьке. Она к нему ночевать пошла, когда с опекуном поругалась. И его добрая жена Лизу не выгнала, приютила. А этот Ашот сегодня — Никита внутренне похолодел, во рту разлился кислый привкус омерзения — ее изнасиловал.

— Чего молчишь?!

Он не осознал, что уже несколько минут висит тишина. Никита задумался и из этих мыслей его вырвал отчаянный возбужденный, даже злобный окрик Лизы.

— Давай-давай скажи! Вы же все обо мне это думаете! Чего ты удивляешься?! Я же блядь!

И в этом крике было столько обиды, злой детской досады, что парня вдруг охватила пронзительная, колющая жалость. Ему еще никогда в жизни не приходилось никого жалеть. Во всяком случае — так.

— Я еще в садик ходила, а все только и твердили: у тебя мать блядь и ты будешь. Что я вам конченная, пропащая, да? Это потому что мать своих харей водила и нас нагуляла! — ее голос звенел от ожесточения и отчаяния, — приведет нового и говорит: "смотри Лиза, это тебе новый папа". Папа, — она коротким яростным движением размазала по лицу злые слезы. — По улице идешь, а все кругом смотрят в спину: "Романова — у нее мать проблядь", — из нее потоком выплескивалось застарелое, годами накопленное ожесточение, — а мать нажрется и трахается-трахается. Ей пофигу с кем. И я такая же!

Никита видел, как в темноте нездорово блестят ее глаза. Девочка смотрела на него и ждала, что он скажет, но парень молчал. За полчаса мир перевернулся для него вверх ногами, во всяком случае та его часть, которая касалась Лизы. Очень оказывается несчастливой Лизы.

Но та расценила его молчание по-своему. Тихо и горько отвернулась, глядя в стену. А Никите казалось, что дрожит кровать. Потому что он всем телом чувствовал, как в другом ее углу девочку колотит от душащих слез.

Никита себе даже представить не мог, сколько воспоминаний теснилось в ее голове. Как мать выгоняла ее на лестничную площадку, пока развлекалась с хахалем. А Лиза сидела на ступеньках. И до чего это холодно сидеть на ступенях в подъезде, когда тебе пять лет. Как в один из таких дней мимо проходила соседка — тетя Тома, со своим трехлетним Вадиком. И при виде девочки торопливо подхватила ребенка на руки, будто та была грязная, заразная и оттого, что мальчик пройдет мимо — случится что-то плохое. С какой отчетливостью Лиза сейчас помнила сказанные тогда под нос слова: "сидит отродье. Копия мамаши. Вот ведь подъезд а, ребенка страшно выпустить".

Как она была маленькой девочкой, а мамаши не разрешали детям с ней играть — плохая компания. Как эти дети, подрастая, обзывали в спину и лупили. И какими глазами смотрел на нее Денис Матвеевич — еще там в изоляторе, когда спрашивал ее согласия на опекунство. Воспитательница не разобралась, думала: родственник пришел — жалеть будет: обнимать, расспрашивать. А столичный профессор стоял, брезгливо поджимал губы и старался смотреть куда угодно, только не на нее.

так ничего и не сказал, просто тихо придвинулся и сел почти вплотную. Лиза помедлила минуту, может две, глядя в сторону и беззвучно дрожа. А потом повернулась, отчаянно ткнулась ему в плечо и принялась долго жалобно судорожно плакать, проливая слезы на его футболку.

25.

А через несколько дней кончились каникулы и все вернулись в школу. Эти дни Никита Лизу не видел, и так и понял, что она пряталась дома. Конечно, даже он парень в случае беды не куда-нибудь к маме бы побежал, домой.

Но в первый же учебный день Никита увидел ее у турников. Он заканчивал поздно — почти в пять, дежурил в столовой. А она специально пришла.

Увидев приятеля Лиза поднялась с перекладины, стряхнула снег в куртки — порошило.

— Привет, — он поздоровался преувеличенно бодро и даже хотел спросить что-то типа "как ты" или что-то вроде того, но не сказалось.

Выглядела Лиза как обычно. Хмурила брови, смотрела в пол и приплясывала замёрзнув на снегу.

— Ну че пошли пива что ли попьем, — предложила она.

Никита опешил. А как же те парни, как же то, как она плакала, и этот, как его, Ашот. Он недоуменно уставился на девчонку, а та не поняла что не так, сильнее запрыгала:

— Ну че стоишь, мать не пускает?

— Да нет, она на смене сегодня, — неуверенно протянул парень.

— Ну и пошли тогда, — обрадовалась ничего непонимающая Лиза и привычно залихватски подхватила его под руку, — шевели батонами, я замерла.

снова они пошли в "Свету".

В "Свете" было тепло, даже душно, очень шумно и вонюче. Все столы занимали подвыпившие компании, стоял гогот. Такой, что сквозь него едва пробивался гнусавый голос:

"За тебя калым отдам, душу дьяволу продам…"

Лиза распахнула пальто, стянула шапку с завязанных в куцый хвостик волос и огляделась.

В самом центре зала вокруг сдвинутых вместе четырех столиков сидела компания азеров. Все они были без курток в дешевых свитерах. Небритые, пьяные и довольные жизнью. Над столом вился запах спиртного, перегара и дешевых одеколонов. Жизнь кипела.

Лиза радостно оживилась. Там не было ни Ашота, ни Саида, но и этих она знала по именам. Схватила Никиту за руку, подорвалась с места и побежала к их столику.

— Лиз… — приятель попытался ее удержать, перехватив руку. Но та с пренебрежением отмахнулась — в ярко-освещенном людном зале, среди толпы народу, в присутствии официанток и нескольких разных компаний она снова чувствовала себя уверенно и нисколько не боялась:

— Да ладно, не ной, мы просто посидим и все. Ниче не будет.

Парень засомневался. Но опять выходить на улицу… холодно. Он неохотно последовал за Лизой.

— Привет, Рустик, — она безошибочно внутренним чутьем угадала главного на вечеринке и обратилась к нему.

Тот ее не узнал, зато узнали другие. Мужики загоготали, посыпались каркающие короткие шутки. А спустя минуту для ребят откуда-то из подсобки притащили два стула. Лиза села не глядя.

Компания отдыхала шумно. Ребятам тут же не спрашивая налили пива, водки, которую, впрочем, у них хватило ума не пить. Стол был заставлен уже порядком подъеденными закусками, тарелками с дешевой колбасой, нарезанными овощами.

Отмечали день рождения того самого Рустика, и глава посиделок щедрою рукою платил за все.

На этот раз Лизу никто не лапал. Дети просто никому не мешали и их не гнали. Все были заняты своими разговорами. Русская речь щедро перемежалась с национальной. Сыпались шутки, анекдоты, байки. Зал то и дело взрывался гоготом. От еды и пива ребят разморило. А компания все веселела и веселела. Мужики пили и пили водку, бутылки сменялись пред глазами и расплывались. Ребята хмелели с пива и вина.

Стало душно и весело. Даже то, что школьники не понимали большей части речи к третьему часу перестало казаться неуютным, наоборот, по мере погружения в алкогольное опьянение, компания становилась все теплее и ощущение правильности происходящего росло. То что не понималось додумывалось или попросту не нуждалось в переводе. Слева от Никиты сидел веселый маленький мужик, задиристый как петух, он был уже порядком навеселе и донимал приятелей. Всерьёз никто не велся, наоборот это всех страшно веселило. И Никита тоже смеялся.

— Эй потише! Одни тут что ли?!

Неожиданно объявился первый недовольный. Из-за плеча Никиты раздался сварливый голос с хрипотцой и здоровенный парень, сидящий за соседним столиком, раздражённо махнул рукой в сторону их компании. С ним сидели трое — тоже небритые русские парни в куртках и тренировочных штанах. Эта компания была не веселой, сидели с мрачными рожами, но тоже с водкой.

Заполошный Азад будто только того и ждал. Подскочил на стуле, развернулся и вскинулся. Гавкнул что-то в ответ, не потрудившись перевести на русский. Оттого прозвучало еще оскорбительнее. И загоготал.

Это было уже явное хамство, Никита даже напрягся — вдруг что будет.

Но ничего не произошло. Русские только вяло отмахнулись. Видимо не хотели связываться с чужой компанией.

Однако, радоваться было рано. Азада отказ от конфликта оскорбил больше, чем возможный конфликт. Он обернулся на стуле вполоборота, глумливо искривил маленький тонкогубый рот в масляном ободке и гыкнул:

— Че за-ассал, ма-амка за ссы-алку держит?

Парень и тут благоразумно смолчал. У них видимо были свои причины для такой хмурости и в драку никто не хотел.

— Да-а точно, глядь ссы-а-ыкло мелкое. Да я та-аких… — он не унимался. И рот уже радостно осклабил, сверкая гниловатыми зубами.

Но тут уж парни не стерпели. Сначала тот что старше всех хмуро буркнул:

— Рот закрой. Веселись в другом месте. Мы вас не знаем, вы нас не знаете.

Чем только подзадорил. Да и в компании в которой сидели ребята уже начали похохатывать — их-то было в три раза больше. А Азаду только того и надо, он еще что-то выпульнул, только уже по-своему, тем не понятно.

Парень, который сидел ближе всех вскочил:

— Эй, мудак, я не понял, тебе что, больше всех надо?!

Тут и Азад вскинулся. И довскочить не успев, пнул парня с разворота в грудки. Пьяный-то пьяный, а Никита бы так ловко не сумел.

Парень оказался тоже не новичок. Сначала покачнулся, споткнувшись о собственный стул. Но уж когда чуть не упал — озверел.

И разразившись обширным русским матом, толкнул встречно. Мелкий Азад полетел спиной на большой стол. Тот дернулся, дрогнула посуда, полилась водка. Никита стукнулся локтем о спинку стула. Раздался гомон.

А Азад уже выровнялся на ногах. По-бычьи тряхнул головой и рванул на обидчика, занося кулак. Врезал в челюсть — второй стол отъехал в сторону. Маленькая компания повскакала с мест. Мужики кинулись в драку. Застольники Никиты с Лизой тоже.

И понеслось.

В одну минуту зал наполнился криками и матом. Стулья с треском попадали на пол, раздался звон битой посуды, вопли, крики, ругань. Где-то за стойкой послышался короткий визг официантки и компании пошли стенка на стенку. Кто там бил, кто орал, кто кого оттаскивал в общей сумятице было невозможно разобрать.

Люди за остальными столиками повскакивали с мест — кто бросился на улицу, кто разнимать драку. Разнимающим доставалось больше всех. В общей свалке и сутолоке блеснул первый нож, снова раздался женский крик, звон бьющегося стекла.

Сквозь общий ор, гвалт, стук бьющейся мебели едва пробивалось:

"па-а рестаранам, па-а рестаранам…"

В панике Никита неуклюже выбрался из-за стола. Поискал глазами Лизу. Его самого кто-то ударил, кто-то другой ненароком налетел, так что Никита опрокинулся на стол животом. Тут он разглядел Лизу, схватил ее а руку и, кинувшись бежать, потащил за собой.

Сама она так перепугалась, что даже спрятаться не сообразила, так и стояла столбом посреди зала. Вжала голову в плечи, обхватила ее руками и смотрела расширенными от ужаса глазами. Только когда Никита за собой поволок, она начала передвигать ноги.

Но спрятаться все равно было негде. В сутолоке и гвалте уши разрывали крики, перед глазами метались взбудораженные тела, ребята потерялись, все мельтешило, где тут вход, где выход, где дверь — ничего было не понять. И больше по наитию они вжались в утопленный в стену дверной проем — запертую дверь в подсобку. Прижались друг к другу и так и замерли, не зная куда двинуться.

Как и когда кончилась драка ни Никита ни Лиза не поняли. Ослепшие, оглохшие среди всеобщей сутолоки, они сжались в своем закутке, спасаясь от мешанины разгорячённых мордобоем тел. Дети среди взрослой драки.

В общем кавардаке Никите достался случайный удар в бровь и у подростка лицо было выпачкано в крови, на Лизу упал кто-то из дерущихся, и девочка сильно стукнулась лицом о стену, разбила нос. Но среди гвалта и страха не почувствовали боли, только размазала юшку по подбородку и воротнику.

А драка кончилась нехорошо. Какая-то из девиц закричала "убивают!" и почти к месту. В тот момент было уже не разобрать кто с кем дерется, почему. Уже и сторон было не две, а как придется. В самом пекле оказался и нож и как минимум одного мужика пырнули. Он тут же осел на пол.

И после этого как-то разом стихло. Вот секунду назад кипело все, орало. И вдруг раз: и дерущиеся, похватав свои куртки, кинулись бежать, вываливаясь в двери. И все — настала тишина, даже слишком режущая, после гула потасовки. В зале стоял разгром и пустота.

А на полу покрытом крошевом битой посуды остались только четверо. Порезанный, держась за живот, стонал и матерился. Свитер его намок от крови, такое же черно-красное пятно размазалось по грязному полу. Им оказался сам Рустик — день рождения удался. С ним задержалась пара мужиков из компании — тех, что посмелее. Зачинщика драки Азада видно не было.

В другом углу сидел еще какой-то незнакомый парень. У него была разбита голова, щека вымазана в крови. Он несколько раз порывался подняться и тоже унести ноги, но каждый раз снова садился на пол.

Официантка в повязанном на джинсы фартуке громко верещала в углу, попеременно воя и ругаясь. Крыла "этих уродов" и стенала от испуга. Она почти сразу отзвонилась в полицию, но стражи порядка пока не спешили на место происшествия.

Никита с Лизой сжавшись сидели в своем углу, не решаясь подняться и выйти, слишком ошеломленные, чтобы шевелиться.

Когда, наконец, раздался вой сирен и во двор въехали две машины с полицейскими — УАЗ и видавшая виды "Лада", то чуть не столкнулись с каретой скорой помощи, вырулившей из другой арки. Одновременно вывалились четыре мента в серых форменных шинелях и фельдшер с медсестричкой. Последние шли к дверям неторопливо нога за ногу, зябко кутаясь в сине-желтые форменные куртки и неся видавшие виды чемоданчики.

В разгромленном обеденном зале менты скучливо осмотрелись, пузатый старлей сразу взялся за оставшихся участников драки, не особо разбираясь кто там порезанный, а кто нет, выстраивая их вдоль стены и изымая документы. Вытащенные паспорта прятал по карманам.

— Паспорта доставайте, — хрипло рявкнул он и ребятам. Сам вытирая мокрый с мороза нос тыльной стороной руки.

Все еще сидевшие на корточках у двери подростки даже не сразу сообразили, что это им. У Никиты паспорта с собой, разумеется, не было. У Лизы его не было вовсе.

Глядя на их перепуганные лица старлей брезгливо гаркнул:

— Пьяные? А ну дыхни! — насупившись глянул на Никиту, — восемнадцать есть? — Но ответа дожидаться не стал, махнул рукой, — Сергей, грузи их в машину!

К этому времени уцелевших участников драки уже затолкали в кузов УАЗа. Те особо не сопротивлялись, понимая что к чему.

Сестричка и фельдшер с помощью ментов потащили Рустика в "Форд-транзит" скорой. Второй пострадавший, держась за порезы грязными руками, ковылял туда же своим ходом. И ребят следом за ними тоже вытряхнули на ослепительный в свете уличных фонарей снег, а потом затолкали на заднее сиденье "Лады". На водительское место уселся молоденький парнишка с прыщавым лицом. Движок затарахтел громче, и машина тронулась с места. Стоявшая рядом скорая взвыла сиреной и, тяжело съехав с поребрика, покатила в противоположную сторону.

В "Ладе" было натоплено, вонюче и жарко, но Лизу трясло. Она не знала, что такое адреналин, но знала, что такое страх. И ей было страшно.

За время короткого пути до отделения она несколько раз косилась на Никиту, но тот и сам сидел бледный с вытаращенными глазами, будто не понимал: как он мог оказаться в этой машине? И на Лизу не оборачивался.

— Вылазьте, — прыщавый парнишка-полицейский после теплой машины зябко кутался в бушлат, переступая с ноги на ногу. Открывая дверь он со всей силы дернул, размыкая заедающий замок и сварливо поторопил, — шевелитесь.

Грубо запихнул потерявшихся, спотыкающихся ребят в старую ободранную дверь, над которой висела пыльная лампа с надписью "ПОЛИЦИЯ".

Внутри отделение выглядело паршиво. Слабые лампы освещали мутное стекло, отгораживающее дежурного и стулья у стен — старые и не одинаковые. Стены пестрели пыльными плакатами.

Пахло в отделении тоже скверно: скукой. Потом и старыми газетами.

— Посторонись, посторонись!

Парень в бушлате за шиворот оттащил ребят от выхода, и в дверь ввалились полицейские, толкавшие перед собой задержанных. Мужиков пихали в спину, заставив скрестить руки за затылком. Все матерились: и задержанные и менты. Несколько секунд и за ними захлопнули самую дальнюю по коридору дверь. — Теперь проходи! — парень тычком затолкнул ребят в первый по левую сторону кабинет — дверь оставил открытой. И махнул рукой:

— Сядьте там. И чтобы тихо!

Следующие полчаса о подростках не вспоминали.

Кабинет был крошечный, оклеенный старыми обоями и такими же стенгазетами, как и в коридоре. За забранными решётками окнами зияла чернота. Висящие на стене часы отсчитывали секунды: тик-тик-тик…

Лиза сжалась на своем стуле, время от времени шмыгая носом и стирая с губ кровь смешанную со слезами. Когда заплакала она не помнила, но сейчас глаза уже были сухими. Тик-тик-тик…

Через открытую дверь ребята слышали приглушенные разговоры, пару раз раздавался звонок телефона. Дежурный лениво гадал кроссворд, сидя на своем месте, недовольно отвечая на звонки, и кипятил чайник, издающий долгий клокочущий звук.

Школьники не знали местного порядка, иначе поняли бы уже, что оформлять их никто не собирается. Свидетелей и без них было некуда девать, а возиться с малолетками — лишние хлопоты. Никита в своей отглаженной школьной форме с наивным детским лицом тоже впечатления взрослого не производил.

Наконец, к ним зашел тот же дежурный, сонный дядька, пузатый как колобок. На поясе у него висела засаленная кобура, из которой виднелся хвостик черного пистолета.

— Лет сколько? — несмотря на ночную вялость он буркнул обвиняющее, в чем чувствовалась въевшаяся привычка.

— Семнадцать, — Никита подобрался, глядя на сержанта.

— Телефон родителей давай, — дядька сел на стул возле стола, но не на "хозяйское" место, а на посетительское. Стул жалобно заскрипел под его весом. — Он потянул носом, утер его тыльной стороной руки.

Никита подавленно молчал.

— Дома мамка ждет? — спросил как-то даже понимающе дядька. Но тут же покачал головой, — один не пойдешь. Хочешь до утра просидеть? — и пригрозил, — просидишь.

Никита поежился. На часах доходило двенадцать — мать и без того уже металась не зная где его искать. И сказал.

Волосатая рука полицейского сделала приговаривающую запись.

— Мне тоже домой можно? — Лиза исподлобья глянула на полицейского.

— Чего? — недослышал дядька.

— Можно… — у Лизы отнялся язык, она вжала голову в плечи и посмотрела в пол, — меня домой… отпустите.

— Тю, домой она захотела, — пузатый сержант покачал головой. Без особого впрочем озлобления, скорее для порядка. — Нашла вон где шляться — девка же. Телефон давай. Отца, матери. Придут, — и как будто делая большое одолжение добавил, — пойдешь домой.

Лицо у Лизы было серое:

— У меня только дядя.

Сержант равнодушно уточнил:

— Мне какое дело. Телефон давай.

— Я не знаю, — девочка уткнулась взглядом в свои тощие колени под пузырящимися колготками.

— Ты мне тут не ври! — воспитательно буркнул дядька. Он что-то записывал и сварливо бубнил себе под нос, — домой она захотела. По кабакам надо меньше шляться! — и уже спокойнее добавил, — домашний телефон есть?

— Есть. Но я не знаю. Я правда не знаю, — Лиза шмыгнула носом. — И сотовый не знаю, он и не говорил. — На этот раз сержант даже не удостоил ее ответом. Девочка посидела, пошмыгала носом, потом робко предложила, — адрес могу сказать.

— И что, я тебя сейчас домой поведу? — раздраженно хмыкнул полицейский. — Сиди, — и, поднимаясь, безразлично добавил, — значит утром будем в школу звонить.

На этом потеряв к детям интерес он поднялся и ушел к себе за стеклянную перегородку. Слышно было, как выдернул чайник из розетки, принялся наливать кипяток. Потом, прихлебывая и причмокивая, звонил матери Никиты.

Та влетела в отделение спустя полчаса. Красная, встрепанная, в распахнутой шубе. Под которой развевался не замотанный шарф. Она заламывала руки, в глазах был немой ужас.

Увидев Никиту и позабыв обо всем на свете принялась причитать, хватать высоченного парня, который сейчас выглядел совсем ребенком, за лицо, за плечи, что-то сумбурно спрашивать. И почти сразу потащила к дверям.

Никита покорно шел следом. При виде матери он как-то совсем сник, понурил голову. Позабыл взглянуть на Лизу. И та осталась в кабинете одна.

На стене все так же мерно тикали часы: тик-тик-тик…

Никита ушел, а она все сидела и сидела…

Дежурный занимался своими делами — читал, гадал кроссворд, иногда тихо включал радио, но до девочки его звуки доносились приглушенно. Изредка по коридору мимо распахнутой двери проходили другие полицейские, болтали с дежурным, смеялись, звонил телефон. О Лизе никто не вспоминал.

Постепенно ее перестало трясти, а хмель выветрился еще во время драки. Очень хотелось пить, но она не решалась попросить, только слушала, как бренчит чашкой дежурный. Он не заходил, ее никто не ругал, не совестил, не орал. О ней вообще все позабыли. Лизе было страшно, но никому из взрослых это оказалось не интересно. Что с ней и где она никого не волновало. А девочка думала о трехлетнем братишке, которого некому разбудить, если он будет кричать — и сама не замечала, что ревет.

Задремала только заполночь, когда сидеть стало невмоготу — неловко устроившись на двух стульях и поджав ноги.

Разбудили Лизу громкие голоса:

— Да опять эта старуха, черт. Да из шестнадцатого! Опять скажет, что паспорт потеряла. Дурдом по ней плачет.

Лиза подскочила. На часах была половина восьмого.

Коридор заполнился гомоном, разговорами — отделение тоже просыпалось. Вскоре объявился и хозяин кабинета — высокий, широкоплечий, необъемный в форменном бушлате полицейский. Девочку пересадили в коридор. Рядом с пахнущей кислятиной старушкой, ожидающей приема.

Та раскачивалась на стуле, обдавая затхлой вонью старости и непонятно кому, явно не замечая сидящую рядом девочку, яростно выговаривала:

— Бандиты, бандиты. Кругом одни бандиты. Только и ждут что я из дому выйду. А я не выйду! Не выйду, я сказала. Денег все хотят, разврату. Только и думают чтобы в мою квартиру прийти. Все уворуют сволочи, баб приведут! Не дождетесь! — старуха сложила кулак в рот-фронт и замахала им над головой. — Я блокадница, я всем вам покажу! Денег они хотят… разврату хотят…

Лиза скосила на старуху глаза и боязливо отодвинулась.

Мимо них сновали люди, закипал новый день. Ночной дежурный сменился, заступил дневной — чернявый низкорослый мужчина с густыми бровями. Часы в комнате было уже не слышно.

Новый дежурный долго копался на столе, принимал смену, куда-то бегал. Потом брезгливо и недовольно глянул на ждущую девочку — взялся за телефон. Позвонил в школу, там узнал телефон и второй раз набрал уже профессора.

Ближе к одиннадцати за Лизой пришел Денис Матвеевич. Лицо его не выражало почти ничего, он напряженно стоял перед равнодушным полицейским, и только время от времени вымученно кивал. Со стороны видно было, как у него на лице ходят желваки, над бородой разливались красные пятна. На Лизу он даже смотреть не хотел. А когда дежурный увидел как профессор направляется к двери, сам ободряюще кивнул девочке, давая понять, что она может идти домой. И только тогда та поднялась со своего стула.

Замешкалась на минуту у выхода в коридор, застегнула куртку. А когда сделала шаг к двери — профессора там уже не было.

Лиза поплелась домой одна. Сначала медленно, нога за ногу. Потом вспомнила, что там до сих пор один в комнате сидит Янка — его никто не накормил завтраком и в садик они опоздали, и тогда побежала.

26

С того момента, когда у нее дома раздался звонок из полиции Елена Станиславовна пережила три самых томительных и ужасных дня в жизни. Страдания, которые она перенесла не поддавались описанию. Никогда, даже в самых страшных снах не могла она представить, что ее сын — ее единственный сын может дойти до такого.

Поначалу, едва только ответив на звонок и поняв с кем говорит она испытала небывалый ужас. Все ее тело заледенело, ноги подкосились и не расспросив даже толком в чем дело, она как была не надев шапку и позабыв застегнуться кинулась на улицу. Как она бежала вдоль дороги, размахивая полами пальто Елена Станиславовна не запомнила. В свете произошедшей трагедии такие мелочи меркли.

В отделение она вбежала сама не своя. За короткое время пути перед глазами успели мелькнуть тысячи картин с ее обворованным, избитым, покалеченным мальчиком. И каждая новая картина была страшнее предыдущей.

Когда же Никита встал ей навстречу целый и невредимый от непомерного чувства облегчения у Елены Станиславовны потемнело в глазах. Слезы затуманили взгляд пеленой и слова полицейского доносились до нее как с того света.

Впрочем, пережитое волнение дало себя знать почти сразу. Едва только она переступила порог родной квартиры, как пошатнулась и схватилась за обувницу. И ведь что странно, впервые за много лет она и правда почувствовала колотье в левом подреберье. Правда, не была уверена сердце это или только следствие одышки.

Но скорую вызвали. Плохая кардиограмма еще сильнее расстроила Елену Станиславовну, но она махнула рукой, напрочь отказавшись от госпитализации. К тому моменту она уже несколько оправилась от первого испуга и до матери наконец дошли слова полицейского. А именно: ее дорогой сын был то ли участником, то ли свидетелем пьяной поножовщины в каком-то грязном кабаке, полном алкашей и гастарбайтеров. И его вместе с ними привезли в полицию! Задержали!

И отчетливо показалось, что такого невыносимого позора ей не пережить.

Нет, Елена Станиславовна даже не ругалась на сына. Поначалу у нее не было на это сил. Она лежала и смотрела в потолок.

Все три дня он понурый и притихший сновал вокруг ее постели, принося лекарства, чай и еду, к которым мать не притрагивалась. А она молчала. Ей впрочем очень даже хотелось все высказать и начать кричать, визжать, лупить по щекам. Все ему объяснить, рассказать. Но вот как раз при мысли, что ей предстоит объяснять слова вставали у Елены Станиславовны комом в горле. Потому что при одном только виде сына перед ней всплывали все картины его страшного будущего, все, что она успела передумать, представить и примерить на него за прошедшие бессонные ночи. И женщина принималась плакать, не в силах выдавить ни звука. И ни одной ночи не спала, сидя на кухне, рядом с бутылкой корвалола и проливая горькие слезы в вафельное полотенце.

На третий день, едва мальчик ушел в школу, Елена Станиславовна не в силах больше бездействовать, решительно оделась и направилась туда же.

Из разговора с классной выяснилось, что о произошедшем, а точнее об участии в нем Никиты ни директрисе, ни педагогическому составу ничего не известно. И Капитолина Елисеевна уверила, что и не станет известно. Однако, огорошила новостью: школа в курсе участия в происшествии какой-то девочки. Сама Елена Станиславовна в отделении эту Романову не заметила. Но теперь сложила два и два и, придя ко вполне определенным выводам, нашла виноватого.

После чего, вымолив, выпросив адрес кинулась поговорить с приемным отцом девочки. Иначе было нельзя.

Придя по указанному адресу Елена Станиславовна несколько удивилась, что подъезд оказался приличным и чистым. Ведь она отчетливо представляла себе с какой семьей ей придется общаться. Увидев раз эту Романову, она все про ту поняла. Да и несколько сухих, нехотя брошенных Капитолиной Елисеевной фраз вполне дополнили образ и дали возможность сделать выводы. А выводы были неутешительные. Да и какая вообще семья могла быть у девицы, которую в четырнадцать лет забирают в полицию?

Но ради сына Елена Станиславовна была готова на все — набрала в грудь воздуха и решительно нажала на звонок. Который нетерпеливо повторяла еще дважды прежде, чем дверь распахнулась.

Открыл уже немолодой мужчина гренадерского роста, с серьезным интеллигентным лицом, обрамленным небольшой бородкой. На нем была вязаная, несколько женская кофта и уютные войлочные тапочки. Подслеповато щурясь сквозь очки, он вопросительно уставился на женщину:

— Вы к кому?

Даже из коридора было видно, что квартира там чистая, обеспеченная и вычищенная до зеркального блеска. Елена Станиславовна чуть опешила. Меньше всего она ожидала встретить интеллигентного старика.

— Вы отец Лизы Романовой? — голос ее прозвучал несколько неуверенно.

Старик смешался:

— Нет, я опекун, видите ли… — он замялся, заговорил сконфуженно и будто съежился, утратив величавость осанки. — А вы из органов опеки?

Он то краснел, то бледнел и даже не предложил войти внутрь. Но очевидно из-за рассеянности, а не по недостатку такта и воспитания. Мужчина прятал глаза и не находил себе места.

Елена Станиславовна взглянула на него и все для себя поняла.

— А родители? — тон ее приобрел безапелляционную резкость и даже невольную брезгливость. И сама себе ответила, не дожидаясь, когда он решится, безжалостно отрубив, — спились.

А по одному только выражению лица поняла — угадала. Мужчина окончательно стушевался и размяк, щеки его стали бледными и обвислыми, как у старого спаниеля. Хотя сам мужчина оказался совсем не настолько стариком, как померещилось с первого взгляда. Скорее выражение лица придавало ему какой-то болезненный вид.

Елена Станиславовна бросила на него уничижительный, лишенный сочувствия взгляд.

— Да вы хоть знаете, что она вытворяет?

Тот ничего не ответил, неопределенно повел плечами и залился краской стыда. Не трудно было догадаться, что ничего он не знал. А если и знал, то что мог слабый, расшаркивающийся перед всеми интеллигент поделать с такой оторвой.

— Вас вообще не волнует, что она творит? Как вы могли притащить такую хабалку в нормальную школу? — Елена Станиславовна вскипала с каждым словом.

Тот не нашелся, что ответить:

— Может вы пройдете? — заискивающе пролепетал он.

— Нет уж, я тут постою! — голос Елены Станиславовны звенел. И эхом отдался в пустом коридоре многоквартирного дома, — как вы могли ее взять, если сладить не можете?!

Мужчина нелепо хмурил кустистые брови:

— Понимаете, у нас пока еще сложный период…

— Период?! — Елена Станиславовна в негодовании всплеснула руками, — пока что страдает мой ребенок! У вас свои-то дети есть?! — и не слушая перебила, — а у меня есть! И я своему сыну скатиться не дам! — она с шумом втянула воздух, — вы хоть представляете, в какие места она шляется, как себя ведет? Куда моего сына таскает?! — тут она нечаянно дала визгливого петуха, одернула себя, гулко выдохнула и уже тоном ниже с укоризной проговорила, — вы же интеллигентный человек, неужели не понимали с чем связываетесь? Таких как она, — но надолго ее не хватило и голос снова начал предательски завышаться, — надо держать в клетке. Чтобы она не касалась нормальных детей. У меня ребенок нормальный, слышите, нормальный! — последнее слово она выкрикнула по слогам, — а вашу тварь надо изолировать. Таким одна дорога и нечего с ними носиться.

— Ну что вы… это уж слишком.

Он мямлил и заикался, но Елена Станиславовна по одному только выражению глаз видела — он думает так же как она. Понимает, что таким выродкам, как эта девица не место рядом с порядочными людьми, им вообще нигде нет места. Елена Станиславовна на секунду почувствовала даже смутное сочувствие к этому человеку. Но не дала этому чувству укорениться — у нее был свой ребенок. И сейчас она должна была действовать только в его интересах, отбросив все прочие сентиментальные порывы.

Она решительно выпрямилась, хотя и достигала старику едва ли до плеча. Горделиво напряглась всем своим полным телом и вызывающим жестом поправила висящую на руке большую сумку:

— Принимайте меры! — она негодующе и с угрозой (во всяком случае ей так казалось) окинула мужчину взглядом, — что хотите делайте, но чтобы ее рядом с моим ребенком больше не было. А не то, я сама меры приму, ясно вам?

Что она имела ввиду под последней громкой фразой Елена Станиславовна и сама толком не знала, но осталась довольна пристыжено-растерянным выражением, которое осталось на лице старика.

С этим она не прощаясь развернулась на месте и решительным шагом направилась к дверям лифта. С этого дня она решила браться за жизнь сына как следует и уже больше не выпускать его судьбу из своих крепких рук.

А между тем все сказанное в коридоре — каждое слово — слышала из своей комнаты Лиза.

Стояла, прижавшись лбом к чуть приоткрытой двери, и сжимала зубы:

Злобная ведьма, — едва шевеля губами шептала Лиза. С таким чувством, что у нее подрагивала верхняя губа и на глазах накипали слезы, злобная. Жирная ведьма.

Именно такой ей представлялась любая чужая мама. Толстая, важная, надутая и непременно с сумкой. Почему-то Лиза атрибутом любой взрослой женщины считала большую сумку. Все они были такие и в подъезде, где они жили с матерью, и во дворе и в школе. Приходили с ее одноклассниками, выспрашивали, беспокоились, справлялись, лебезили перед классной. И все у них оказывались виноваты, только не свой ребенок.

Конечно, свой всегда самый хороший. Эта даже к старику пришла — Лиза стискивала губы в тонкую полоску.

И конечно Денис Матвеевич молчал.

Хотя Лиза на него и не надеялась, его молчание все равно отдавалось тубой обидой. За нее никто никогда не вступался. Мать даже не ходила на классные собрания, потому ей не нравилось, как на нее там смотрят. И когда в восемь лет одноклассницы начали устраивать девочке темную — зажимать в глухих углах в перемену, наваливаясь толпой, она тоже не вступилась, не пошла в школу. А Лиза ревела и размазывала сопли по щекам. Они говорили ей разное. Что позорит класс, что уродка и что мать алкашка. Что отец бросил. Говорили это из-за Лизы, потому что она такая страшная и тупая. Потому что "испугался, когда тебя увидел". А Лиза не знала почему у нее нет отца. И верила.

На самом деле и в школе никто ничего не знал про отца Романовой, но вот один раз случайно ввернули и привязалось. Потому что Лиза разревелась, вместо того, чтобы кинуться с кулаками. А смотреть, как плачет Романова всем понравилось.

— Я сама меры приму!

Лиза вспыхнула. Даже хотела сама выскочить в коридор.

Но запуталась в ногах, споткнувшись о брата. Оказывается малыш уже давно стоял у ее колен. Молчал, инстинктивно боясь хныкнуть и обеспокоенно смотрел сестре в лицо. Испуганными и вопросительными глазёнками. Все слышал, что кричали в коридоре, но своим младенческим интеллектом еще ничего не понимал. Зато чувствовал: сестра волновалась, и он волновался.

А в коридоре говорил Денис Матвеевич — мямлил и извинялся, безропотно соглашаясь с каждым словом.

Лиза подхватила малыша под мышки, взгромоздила себе на руки и захлопнула дверь:

— Ты его не слушай, не нужен он нам, — хотя Ян и не думал слушать, он пока что ориентировался в своем мире только на слова и поступки Лизы. Но она говорила больше себе, чем ему, крепко держа мальчика руками, и со строгостью взрослой твердя в лицо, будто он мог ей возразить.

— Плевать нам что они все говорят. Плевать на старика, ничего нам от него не надо.

Она сновала по комнате из угла в угол, таская на руках своего безмолвного собеседника. Тот только таращил на нее внимательные недоуменные глазки.

— Ты его никогда не слушай, — резко обращалась она к братишке, — И жаловаться к нему не бегай, — уставилась в лицо таким горящим взглядом, что мальчик поспешно и бездумно закивал головой.

Это согласие будто немного успокоило девочку и она уже тише, даже со злорадной радостью ему зашептала:

— А эта свое еще получит. Завтра все получит, — девочка уверенно кивнула, победно вздернув подбородок, — я завтра в школе все Никите расскажу. Все-е! — последнее слово она протянула особенно мстительно, — будет знать как ябедничать ходить.

Мальчик слушал ее очень внимательно и доверчиво, не спуская глаз с лица сестры, и от этого она чувствовала какую-то запальчивую уверенность. Когда братишка такой маленький и ничего сам не может, как-то стыдно самой плакать, ведь она взрослая. Лиза ему даже улыбнулась чувствуя гордость от того, что она сама одними своими словами успокоила малыша и от того как он ей верит. И доверительно добавила:

— Ты не смотри, что Никита такой увалень. Он хороший. Эта, — девочка неприязненно мотнула головой в сторону двери, — его вообще не знает. Он клевый. И добрый. — Лиза вдруг отчаянно крепко прижала к себе мальчика, — эти все злобные сволочи. А Никита нормальный пацан — правда. Он вступится.

Она так и ходила еще какое-то время по комнате с братишкой на руках, чувствуя, что ей стало хорошо и спокойно. Потому что внутри утвердилась уверенность, что у нее есть друг, который может и не сможет ее защитить, но уж точно встанет на ее сторону. А когда кто-то есть на твоей стороне, пусть он даже мямля и маменькин сынок, все равно уже можно жить и ничего не страшно.

27

Конечно в школе про Лизу узнали. Если бы не звонили утром просить телефон профессора, может и обошлось бы. Но нет.

Когда Лиза наконец пришла на уроки, литература и русский прошли спокойно. А вот третий — английский у классной. И та буквально поджидала сидя за столом:

— Романова!

А Лиза еще и порог не успела переступить. Так и простояла все терзания в дверях, не поднимая головы, уже и звонок прозвенел все сели по своим местам, а классная все кричала.

И через открытую дверь слышно было во всем длинном коридоре.

Лиза молчала. И классной молчала, и на следующий день, и через два и через три. Угрюмо смотрела в парту, не поднимая головы и не отвечая на подначки. И так же хмуро бредя домой после уроков. Никиту она три дня не видела, хотя и ждала у турников по несколько часов.

Одноклассники толком ничего не знали, распускали слухи. Переговаривались за спиной. Снедаемые любопытством "девочки классной", даже снизошли до того, чтобы заговорить. Сначала долго пихали друг друга локтями, хихикали и тыкали в нее пальцами, а потом нехотя и с дурацкими ужимками кинули пару слов, вроде как приглашая вместе идти в столовую, но на деле просто хотели расспросить. Лиза не ответила.

Не отреагировала она и когда учительница географии, придав лицу предельно доброжелательное и насквозь фальшивое выражение попыталась, что называется, поговорить по-душам. И вот так запросто, походя достучаться до глубин Лизиного сознания, разом побудив ее на откровенность. Лиза угрюмо молчала.

Она зареклась: не просить прощения, не каяться, не плакать. И пусть думают, что хотят. Пусть болтают за спиной, смеются, обзываются и приписывают что угодно — ей будет все равно. Лиза твердо себе это пообещала и не собиралась отступать.

Ведь был Никита. А имея за спиной дружеское плечо, впутавшись в неприятности не в одиночку можно все вытерпеть. И все что думают о тебе окружающие, чужие и враждебные люди не будет иметь значения, если ты сама этого не хочешь.

— Романову к директору!

Лиза вздрогнула и оторвалась от своих размышлений, мигом почувствовав как от щек отлила краска и пальцы стали мокрыми. По классу прокатился рокот — одноклассники оживились.

В дверь класса просовывалась сморщенная, как мордочка черепахи голова пожилого завуча. Еще большее сходство с рептилией придавали ей огромные круглые очки, водруженные на нос.

Учительница математики брезгливо поджала губы:

— Куда спешить? У нас контрольная идет. — Ей, конечно, было все равно какой разнос учинят Романовой, ей просто не хотелось потом задерживаться после уроков.

Но изрытое морщинами лицо завуча озабоченно нахмурилось и она скрипучим старушечьим голосом отрезала:

— Марьяна Викторовна сказала сейчас, — беспрекословно отчеканила последнее слово, с верноподданническим рвением выполняя указания директрисы.

Директриса нашла время для Романовой только через четыре дня после инцидента.

Учительница еще недовольней скривилась, помедлила пару секунд, сохраняя лицо, а потом спесиво с деланным безразличием махнула рукой.

— Пусть идет.

Лизе пришлось подняться. Она закрыла тетрадь, в которой так толком ничего и не успела решить и медленно направилась к двери. Когда она выходила, весь класс проводил девочку глазами, и она снова болезненно стиснула зубы в упрямой решимости не поддаваться.

Пожилая завуч с трудом переставляла искривленные ноги в растоптанных старческими ступнями нелепых туфлях, Лиза молча следовала за ней. А потом они долго ждали у закрытой двери директорского кабинета.

Прозвенел звонок, из коридора гулко долетел ор бесившейся на перемене школы. В приемную вошел учитель ОБЖ. Молодой, самоуверенный и улыбающийся. Окинул коротким скользким взглядом сидящую девочку, завуча и не сучась вошел к директрисе, потом вышел. Звонок прозвенел второй раз и снова наступила звенящая тишина.

Ее класс уже давно ушел из кабинета математики и вещи девочки так и остались лежать брошенными на парте.

А когда ее, наконец, вызвали, едва войдя девочка, несмотря на данное себе обещание, оробела и съежилась. Села, не поднимая глаз и изо всех сил стиснула полу пиджака. В кабинете приторно пахло духами.

Сама директриса сидела за столом и поправляла макияж. Не торопясь, тщательно обрисовала контур губ, поправила уголок кончиком мизинца. Достала помаду. Лиза быстро подняла взгляд, но он уперся в крышку пудреницы, за которой скрылось лицо женщины, и девочка снова уткнулась в свои ботинки. Директриса молчала. Открыла патрон помады, два штриха наложила на верхнюю губу, два на нижнюю, потерла их друг о друга, причмокнула с громким влажным звуком и придирчиво посмотрела в зеркальце. Машинально поправила тщательно выкрашенные завитые волосы.

— Ну, и как ты все это объяснишь? — Наконец, она бросила патрон в косметичку и только после этого подняла равнодушные глаза.

Лиза молча уставилась в стол. Но директриса и не ждала ответа, голос ее звучал сухо и совсем неискренне.

— Ты позоришь всю школу. Ведешь себя аморально. — И Лизе вдруг перестало быть страшно. Потому что всем своим существом она почувствовала — той все равно. — Когда о тебе звонят из полиции — это уже последний край. Ты это понимаешь? — и в голосе ее не было ни укора, ни интереса. — Ты уже взрослая и должна понимать, что от твоего поведения…

Лиза совсем перестала слушать. В самом деле стоило ли расстраиваться и переживать из-за людей, которым безразлично какая ты. И даже есть ты или нет.

А у нее — Лизы — есть друг, которому не все равно.

Никита сидел на последнем уроке — химии, которую вела классная руководительница. Но сегодня занятия никак не лезли в голову, он был насуплен и рассеян. А потому даже не сразу заметил, что прозвенел звонок и спохватился только когда остальные ребята уже поднялись и собирали сумки.

— Никита, задержись-ка на минуточку. — Капитолина Елисеевна позвала его ненавязчиво и вполголоса, так, что почти никто этого и не заметил, а кто заметил принял за что-то незначительное.

Но Никита сразу все понял и подошел, едва переставляя ноги. Пару минут он стоял у учительского стола, неловко топчась на месте и держа на весу рюкзак. Только подождав когда класс опустеет, пожилая учительница мягко и будто ненароком спросила:

— У тебя все в порядке?

Парень вспыхнул. Пожал плечами и по подростковой привычке соврал:

— Ну да.

Но старуха будто и внимания не обратила, внезапно уставившись на него пытливым, неприятно острым взглядом:

— Уверен?

Никита нервно сглотнул, сконцентрировав взгляд на носках собственных давно разношенных кроссовок:

— К вам мать приходила?

Капитолина Елисеевна посмотрела на ученика сквозь очки, помолчала, а потом испытующе как на допросе бросила:

— А ты как сам считаешь: не должна была?

Никита промолчал.

Может раньше он бы и возмутился, хотя бы внутренне. Но сейчас с такой силой вдруг почувствовал свою вину, что не смог этого сделать даже с усилием.

Мать его не ругала. И пожалуй это было самое тяжелое. Она молчала, смотрела на него непереносимым взглядом полным немой муки и страдания и не говорила ни слова. И если раньше и взгляд этот и немые укоризненные вздохи казались ему насквозь фальшивыми и вызывали только раздражение и пугающую его самого, поднимающуюся откуда-то из глубин сознания клокочущую злость, то теперь переворачивали все внутри.

Никита молчал.

Мать по ночам плакала. Плакала, сидя на кухне, уткнувшись в полотенце. Не громко на весь дом, как раньше. А молча, даже зажимая себе рот руками. И от этого он и сам уже спать не мог и тоже целые ночи просиживал на кровати, прислушиваясь к этим немым страданиям.

— Никита, я с тобой разговаривала как со взрослым человеком. — Капитолина Елисеевна каким-то усталым жестом поправила на переносице очки. Пожилая учительница тоже не кричала, не ругалась и не читала нотаций. Но и в ее глазах стоял невысказанный укор и — что хуже всего — разочарование. — Но видимо рано. — Она с досадой покачала головой.

Никите нестерпимо остро захотелось закричать: "нет-нет не рано, я такой, как вы думали! Я взрослый! Это все случайность, недоразумение, мы нечаянно!", но это были уж совсем детские отговорки и парень молчал.

Пожилая учительница поджала тонкие морщинистые губы:

— Взрослый человек, Никита, должен уметь разделять людей на тех с которыми ему по пути, и на тех с кем нет. И прежде чем общаться с кем-то — думает что за человек около него.

И она посмотрела на него внимательным долгим взглядом.

На мгновение Никита задумался: а о ком она? О тех, которые дрались или может прямо о том, с кем он дружит — о Лизе?

Но Капитолина Елисеевна, должно быть подумав, что Никита понял все правильно, не стала пояснять. А неожиданно придвинув к себе раскрытый классный журнал и взяв ручку, отвернулась:

— Иди, я тебя не задерживаю.

Никита послушно вышел, так ничего и не спросив и ни в чем не уверившись. Внутри у него много чего накопилось. Хотя он уже твердо ощущал, что надо всем этим пенится и бурлит огромное чувство стыда перед матерью, которая и сейчас должно быть сидела дома и рыдала над апокалипсическими картинами загубленной жизни сына, которые сама себе рисовала.

После разговора с директрисой Лиза уже больше не пошла на уроки.

Выслушала все, насуплено глядя в пол. Промолчала равнодушно на угрозу выгнать из школы. И пошла в класс. Где, продравшись сквозь толпу пятиклашек, сгребла с парты свои тетрадки.

А после долгих два часа мерзла нахохлившись на турниках. Пока шли уроки мимо почти никто не приходил, а если и проходил, то не поднимал глаз. Некому было даже удивиться, как она не побоялась лезть на такую высоту по покрытым снегом и льдом лестницам.

Никита появился после длинной перемены. Шел с одноклассниками, закинув сумку на плечо, не оборачиваясь к турникам.

Глянул только однажды, будто нехотя. Увидел Лизу и только тогда остановился. Посомневался, а потом медленно, загребая на каждом шагу шапки снега носками ботинок, потянулся к подножью лестницы.

Лиза тут же полуслезла-полусъехала с опасно-обледеневших перекладин.

— Привет. — И просияла от радости. Именно Никиту она так долго и морозно ждала. И от близости дружеского плеча сразу почувствовав себя и теплее и увереннее, заулыбалась, — как дела? — они не виделись уже столько дней, что само существование друга стало для девочки зыбким, а теперь она моментально приободрилась, снизу вверх глядя на его наивную добродушную физиономию. В нахлобученном на шапку капюшоне Никита был похож на лохматого дворового пса из их старого дома, беззлобного и некусачего.

Парень проследил за тем, как одноклассники скрылись за калиткой, поправил на плече ранец и обернулся к подружке. Лицо его приняло недовольное выражение, странно диссонирующее с обычной доброжелательной гримасой.

Он с неожиданной резкостью выплюнул:

— Классно. Просто зашибись. — И в интонации, и в манере и в позе его проступало что-то очень знакомое, но не его, не Никитино. И не с первого мгновения поймешь что. Злоба.

Лиза не испугалась, а растерялась. Опешила, наивно открыто не опуская глаз. Повисла тишина. В самом том, как они стояли у турников, по щиколотку в снегу, не глядя друг на друга было что-то такое болезненно-тревожное, что у Лизы засосало под ложечкой. Она напряженно нахохлилась в холодном пальто, сжавшись в нервный комок. Она еще не понимала, что происходит, ей не хватало для этого ни ума, ни жизненной опытности. Интуитивно чувствовала нехорошее, но еще не могла от этого защититься.

— А у меня не очень. — Голос ее жалобно дрогнул и в конце стыдно истончился. Лиза заискивающе, просительно посмотрела на приятеля.

Хотя голова девочки уже интуитивно была вжата в плечи.

Парень бросил на нее короткий и уже без сомнения злобный взгляд. В тоне его так же звенело ожесточение. Но только если бы оно исходило от кого другого Лиза бы знала что делать и как защититься.

— У тебя не очень? — выщерился парень и голос его был чужой и незнакомый, — а у меня у матери предынфарктное состояние. Ты знаешь что такое предынфарктное состояние? — яростно выплюнул он, — а если она умрет?! А если инфаркт будет?! А у меня между прочим никого больше нет! У меня мать одна. А все из-за тебя!

Девочка будто еще ужалась в размерах. Взгляд ее стал совсем заискивающим и одновременно развязным. Она криво и ненатурально улыбнулась и затянула:

— Ну а что мы-то сделали? Нечаянно же получилось. Это она придумывает. Чего уж прям такого страшного, забей, — и снова делано улыбнулась, будто пыталась и его настроить на беззаботный лад. Собиралась еще добавить, что ее тоже директриса отчитала, но ведь она вытерпела, так что все ерунда.

Но не успела, потому что парень неожиданно яростно сделал шаг вперед наступая. Да так резко, что девочка невольно отшатнулась, будто даже испугалась.

— Забить?! У меня мать больная лежит, а я забью! Это тебе никого не жалко! У тебя-то матери нет! Ты же помоечная, приблудная! Конечно, чего тебе беспокоиться — за тебя-то никто не переживает!

И на лице его выделились красные от мороза скулы.

— Тебе все можно, хочешь по улицам шляйся, хочешь в ментовке сиди! Из-за тебя-то ни у кого инфаркта не будет! Ни о ком беспокоиться не надо! Тебе и в институт не поступать, можно и школу не кончать. Иди вон шляйся, тебя твои хачики базарные ждут.

— Да ладно тебе. — Губы девочки жалко, болезненно скривились, но она все еще с надеждой смотрела на приятеля.

А он уже глядел на нее так, как всю жизнь смотрели все остальные.

— Неа, нифига — мне не ладно! Я не такой как ты. Хочешь шляться — иди шляйся. Иди вон напейся и пусть они там тебя отдерут всем базаром, ты только рада будешь. Правильно мать говорит — ты конченая! Это же тебе так нравится! Давай иди — делай что хочешь!

Иногда Лизе снились такие сны: мир стал другим, не таким как минуту назад. Она бегала по улицам и не узнавала домов и людей и ей было холодно. И тоскливо страшно, ноющим высасывающим внутренности страхом. И сейчас страх был похожим.

— Предел мечтаний — с вонючими хачиками напиться. — Все не унимался парень, — шлюха ты и алкашка. И не надо мне тут больше сопли размазывать, какая ты несчастная. Тебе наверное самой больше всех понравилось! А я… и вообще… — зашёлся он и запутался в бессильной злобе. Потому что все уже было сказано, и дальше некуда. И потому бросил последнее, отчаянное, — короче все, не лезь ко мне вообще. Пошла ты.

Обогнул ее и пошел прочь, увязая в снегу здоровенными ботинками-снегоступами.

А Лиза в бессильной обиде сморгнула слипшимися ресницами, втянула воздух и изо всех сил закричала вслед:

— Да сам ты пошел! Больно надо! — а голос вдруг получился какой-то писклявый и совсем неубедительный. Но Лиза-то себя не слышала и кричала, — кому ты нужен, мамочкина сына? Иди-иди, главное мамку не обижай! А-то отшлепает!

Но Никита не оборачивался, даже не слушал. Топал и топал и уже приближался к калитке. На плечи его медленно порошил снег.

А голос девочки уже и срывался на визг:

— Урод, уебок! Да я с тобой только и жалости дружила! Да ты…

А дальше не придумала.

Запуталась и замолчала. И от того как глупо по-детски высоко прозвучал ее голос стало еще обиднее. И оттого на глаза навернулись слезы и зажгло замерзшие веки.

Лиза осталась в одиночестве стоять у турников. Пальцы ее и нос покраснели на морозе, шапка сбилась, и всю ее маленькую фигурку медленно покрывал снег.

28

Лиза никогда не плакала. Плачут только маленькие — такие, как Янка. А она давно взрослая, ее никто не может так сильно обидеть. Ну разве что после того случая с Ашотом — но это другое, там бы кто угодно заплакал.

Она и сейчас не плакала, просто глаза жгло с мороза. Лиза сидела на своей неряшливо заправленной кровати, поджав ноги в носках, на одном из которых зияла дырка, и выла, опустив голову на скрещенные на коленях руки. Внутри разливалась бесконечная глухая обреченная обида. Жгла и кусалась. И не выходила даже через слезы.

— Из, ну Из… не па-ач, — с пола Ян смотрел на нее полными испуга глазами. Дергал за штанину, пытаясь привлечь к себе внимание и запинаясь уговаривал, — не па-ач, не па-ач…

— Отцепись. — Девчонка увернулась и раздраженно выдернула штанину из цепких пальчиков. Ей хотелось остаться одной, выплакаться, забиться в темную щель.

Но маленький этого не понимал.

Он только сильнее вцепился, потянул ее за ногу, стаскивая носок. Малыш шмыгнул носом, скуксился и потянулся к сестре, ища внимания и успокоения — такая Лиза его пугала. Тонкий и жалобный детский голосок не умолкал.

— Да отвяжись ты! — Лиза истерично взвизгнула, дрыгнув ногой, — исчезни! — и с силой двинув щиколоткой, выдернула носок из его пальцев. Она хотела просто вырваться, а нечаянно толкнула.

Крошечный мальчик от такого удара отлетел, звучно шлепнулся на ковер.

На секунду оба удивленно замерли. А потом Лиза снова отчаянно уткнулась лицом в руки. Все было так плохо, что хуже некуда, и раньше она еще ни разу не шлепнула Янку.

А тот и не пикнул. Судорожно вдохнул, скуксив личико. Вытаращился на сестру полными слез глазами.

А потом тихонько, на корточках, замирая и вздрагивая подобрался обратно. Уселся на коленки у кровати, боязливо поглядывая наверх. Но только через пару минут решился протянуть подрагивающую ладошку и уцепиться за длинную штанину.

Но Лиза его уже не видела. Она прятала лицо и плакала.

Плакала и плакала.

Блок 3. Добро и зло…

29.

— Ах ты ублюдок, да я тебя!!!

Но прежде, чем "она его", мальчик кинулся бежать.

Он не боялся сестры, он сестру очень любил. Но точно знал, когда от нее надо убегать.

И даже несмотря на то, что физически слабый десятилетний Ян Романов все уроки физкультуры проводил сидя на скамейке, тут он проявлял чудеса ловкости. Его гнал страх, и Ян спасался.

Лиза была пьяна, а пьяной Лизе море по колено.

Сестра могла ударить, толкнуть, запереть в шкафу, а наутро даже не вспомнить. Она себя-то не помнила, не то, что его. Зато Ян все помнил и потому мчался как угорелый.

Выскочил в раскрытую дверь кухни, пронесся по коридору, влетел в спальню. Едва не оступившись преодолел ковер и заскочил за спинку кровати. Где на долю секунды застыл в тревожном оцеплении. Ровно на ту, которая потребовалась Лизе, чтобы вбежать следом. Она ввалилась в распахнутую дверь, едва не вписавшись в косяк и натыкаясь на стены.

— Куда дел, выблядок?! Говори! Говори куда дел, тварь!

В этот раз ей надо было "добавить". Сестра перевернула весь дом в поисках припрятанной полторашки. Не нашла — расстроилась. Решила, что взял брат.

Тонкий детский голос, слишком испуганный и чересчур честный звучал не убедительно:

— Я не трогал!

Совсем не убедительно — Лиза не поверила:

— Врешь, недоносок! Ты все врешь. Я из тебя всю дурь выбью!

Но Ян в самом деле не трогал бутылки, как не трогал в прошлый раз ее сторублевку и не ябедничал на Лизу старику двумя неделями раньше. Может быть мысль прятать от сестры алкоголь была не плоха сама по себе. Но в детскую голову она не приходила, он бы никогда не додумался ей перечить.

Впрочем, это было не важно — пьяная Лиза все равно подозревала его, старика и вообще всех окружающих. Она никогда никому не верила.

Мальчик же безнадёжно-беспомощно твердил свое:

— Не трогал. Не трогал. Не трогал. Ты выпила и забыла.

Он не спорил, он искренне пытался помочь. Не очень сознавая то, что сестра не способна сейчас его услышать.

Но пока их разделяла кровать — две спинки и длинна матраса — он пытался:

— Это ты потому, что пьяная так думаешь. У тебя мышление неадекватное. Параноидный вид опьянения, — вычитал он в какой-то умной книжке. Вычитал и запомнил. И принялся твердить по памяти, с предельной точностью вспоминая и воспроизводя каждое слово. Даже там, где не очень-то понимал его истинное значение. А когда Ян чего-то недопонимал, голос его терял выразительность, становился блеклым и немного бездумным, будто он читал по написанному. Что по сути, так оно и было.

Но звучало не убедительно.

Тем более для сильно-выпившего человека, у которого слова и так-то не очень складываются в предложения. А Лиза выпила крепко. Как выпивала последние лет пять, по нескольку раз в месяц, а то и в неделю.

В ответ на параноидный вид опьянения Лиза взревела и рванулась вперед, свозя кровать с места и отодвигая ее от стены. Мальчик по ту сторону спинки перепугано заметался, вцепившись в деревянную боковину детскими пальчиками.

С трудом, но до пьяной девицы дошло, что сквозь деревянную спинку не проломиться и она, не без усилия, обогнув боковину кровати кинулась в обход. Тут детская худосочность сыграла на руку, и Ян с перепугу просочившись в казалось бы непроходимо-узкий зазор между стеной и кроватью снова оказался отделенным от сестры двумя деревянными боковинами.

Взрослый человек — она гонялась за ребенком вокруг кровати и ей не хватало ума его поймать.

— Люди становятся подозрительными, — вцепился он в противоположную спинку, в испуге и волнении перебирая по ней пальчиками и твердя как попугай, — и мнительными. Это тебе только кажется, что тебя обманывают. А на самом деле… — снова кинулся он обегать кровать, — …а на самом деле, ты… неадекватно трактуешь свои поступки и слова окружающих. А такой ви-ид, — запыхался он от бега по кругу, — встречается при эпиле-ептоидной и пара-раноидальной психопатии. И еще у примитивных личностей… встреча-а-етс-я…

Лиза в ярости зарычав рванула вперед, ударяясь ногами об угол кровати:

— Ты кого обозвал, недоумок?! Ебанутый мозгляк, — и кинулась вперед напролом, в расчете на то, что днище кровати будет снесено ее мощным порывом. Этого не произошло и девица завалилась на живот, вопреки инстинкту самосохранения злобно выпростав руки вперед, пытаясь хоть падая, но схватить жертву.

И почти схватила, уцепившись за край застиранной и растянутой футболки, отчего мальчик споткнулся о ковер. И кубарем полетел на косяк. Больно со всей силы ударился о него лбом и шлепнулся на колени.

Но тут же, невзирая на звенящую голову вскочил и со всех ног бросился в коридор. Пока еще Лиза чертыхаясь поднялась с кровати, на которую завалилась, пока заплетаясь в ногах вывалилась следом, Ян уже успел забежать в ванную и накрепко запереть за собой дверь.

Он был в безопасности.

Конечно, через полминуты на его защитный бруствер обрушился глухой удар. И Лиза, навалившись всем телом шарахнула по двери. Но та держала крепко.

А иначе сестра вынесла бы ее давным-давно — поэтому ванная и стала таким хорошим убежищем. Наряду с подъездом (в котором было холодно, а потому неуютно) и шкафом старика (Лиза так до сих пор и не смогла сообразить куда вдруг девается брат, если у него есть хоть минута в большой комнате).

— Открой, недоносок! — ударила она еще раз по запертой двери и зашлась в матерном крике, — открой, гребаный ублюдок! Я тебе вышибу эти твои мозги, понял?! Открой, урод недоношенный!

Но Ян уже не боялся. На сегодня все было позади. Теперь оставалось просто ждать, когда сестра уснет, а после можно бесстрашно выбираться наружу. В крики ее и угрозы он не верил. Лиза, если и могла ударить, то нечаянно, не нарочно. Ян знал — зла она ему не желает. Уж если он во что твердо верил, так только в то, что Лиза — лучше всех.

И все же даже с этой неколебимой верой в ванной было скучно и очень противно пахло хлоркой. Потому что Денис Матвеевич, приезжая со своей дачи, тер ей все подряд и даже посыпал под ванной на пол.

— Ублюдок, недоносок! Гребаный задрот. Я тебе мозги-то выбью. Вот выйди только! — раздавалось из квартиры, но уже дальше, не у двери. Ян слышал, как сестра словно медведь-шатун ходит по комнатам, заваливается, натыкается на предметы и чертыхается.

Сейчас ему ничего не оставалось, кроме как ждать. А на то чтобы уснуть ей могло потребоваться и час и два. А если она все же найдет свою бутылку, то ему возможно придется просидеть в ванной до самого утра.

Как всегда без книги Яну сделалось скучно. И тогда он начал воспроизводить книгу сам:

— В физике допустимую при измерении неточность, — принялся он заунывно в полголоса повторять выученный на завтра урок, — называют погрешностью измерения. Погрешность измерения не может быть длиннее… — лоб у него горел синим пламенем, Ян прижимал к нему ладошку, растирал, и твердил себе под нос, — а поскольку выяснить с абсолютной точностью истинное значение никакой величины невозможно, то… — шишка на его лбу наливалась и потихоньку начинала синеть.

30

На утро Ян проснулся в своей постели.

Открыл глаза и прислушался. Тик-тик-тик… В доме царила тишина — кроме идущих часов не раздавалось ни звука. Мальчик подождал минуту-другую, убедился в том, что все спокойно и только тогда выбрался из-под одеяла. Оно комками сбилось в пододеяльнике, но это ничего — он знал, к вечеру Лиза все поправит. Если не будет болеть очень сильно.

Ян бесшумно, как индеец, прокрался к столу и принялся собирать портфель. В школу он всегда собирался основательно. Там Ян проводил большую часть времени. Да что там — почти все время. Уходил рано, а возвращался чаще всего затемно, когда уже горели фонари. Сначала занятия, потом дополнительные занятия, потом еще другие дополнительные занятия. Потом научный кружок и репетиторы — за это Денис Матвеевич платил без укора. И еще раз в неделю Лиза ездила с ним в город — там у него были хорошие, очень полезные курсы. Но Лиза этого делать не любила. Она вообще не любила ходить куда-то вместе с Яном. А почему — он не знал. И убеждал сестру, что уже может ездить на электричке сам и вовсе не заблудится, потому что знает дорогу назубок. Ждал, что она уговорит старика, чтобы тот давал денег на электричку и метро. Тогда Ян ездил бы на занятия почти каждый день. Лишние уроки не пугали — он любил учиться. И даже громоздкий, набитый учебниками и тетрадями ранец — больше самого Яна — не тяготил. Ян так привык.

Как он и ожидал, Лиза беспробудно спала в профессорской комнате, уткнувшись лицом в диванную подушку. Он увидел ее сразу, как только боязливо сунул нос в стариковскую комнату. Окна были закрыты — в воздухе висел сильный неприятный запах. Ян его не любил больше всего. Но поостерегся проветривать. Вместо этого тихонько, на цыпочках прокрался к входной двери, щелкнул задвижкой и выбрался наружу. Все это он проделывал бесшумно, от напряжения сжав губы в куриную гузку. Он боялся разбудить сестру.

Но вот замок тихо щелкнул второй раз — дверь была закрыта. И мальчик сразу повеселел. Он подпрыгнул, поправляя на плечах лямки слишком тяжелого для его позвоночника ранца и почти вприпрыжку (сдерживаемый только весом за спиной) направился в школу.

По дороге он сообразил, что даже забыл взять себе бутерброд, но возвращаться было уже поздно. Сестра могла еще не до конца проспаться, а в квартире она сейчас одна — лихо будить не стоило.

Денис Матвеевич с ними почти не жил. Еще когда Яну было семь, тот закончил преподавать и с тех пор почти все время оставался у себя на даче. Где эта самая "дача" Ян не знал — они с Лизой никогда там не бывали. Они вообще не бывали за городом. Просто знали, что есть "дача" и все.

А от профессора Ян совсем отвык — три года назад он был совсем маленьким. Он и не представлял себе жизни с кем-то, кроме Лизы. Даже когда Денис Матвеевич приезжал в Москву Ян его обычно не видел — он был в школе. И не любил профессора, ведь его не любила Лиза.

Да и тот в свою очередь почти никогда с Яном не заговаривал. Разве что ругался на невымытые ботинки или дырку на клеенке. Теперь старик приезжал в город два раза в неделю — проверить квартиру, закупить продукты и прибраться. В руки Лизы он денег не давал. Ни на расходы, ни на питание, ни на Яна. Все привозил сам — оставлял пакеты и готовил в больших кастрюлях безвкусную еду: гречку, жесткие серые паровые котлеты, водянистый суп. Ян это не любил. И даже одежду Лизе Денис Матвеевич покупал сам — в том же сетевом магазине, в котором брал продукты. Она носила без возражений. У нее редко водились деньги. Лиза с трудом закончила школу, а в техникум так и не пошла (на это все время ругался профессор). Целыми днями таскалась по базару(про это тоже бесконечно твердил старик). И один-два раза в неделю приходила в таком виде, как прошлым вечером.

После таких ночей Яну приходилось выходить из дома особенно тихо и особенно рано. Но это было ничего — это было не страшно. Учиться Ян любил.

Это было самым важным, самым сокровенным. Быть может самым лучшим, что он видел в жизни — если не считать тех дней, когда Лиза вела его в парк и покупала шоколадки. Но это было так редко. А школа была каждый день и ее можно было любить. Ведь его там хвалили. Его там ценили, приводили всем в пример. Ян млел от мысли, что его любят и выделяют учителя. И из кожи вон лез, чтобы быть особенным.

Поэтому даже приходил он в школу раньше всех, так рано, что двери бывали еще закрыты.

Директриса школы номер восемь — Лариса Николаевна Филлипенко тоже приходила рано. Правда руководствовалась другими мотивами — она своей работы не любила. Напротив, она свою работу боялась. Нервничала, чувствуя себя не в своей тарелке, опасалась характерных учителей, не могла справиться с бесхарактерными и постоянно трепетала выволочки от вышестоящего начальства. Она год заступила на должность, а все никак не могла освоиться.

Сидела на самом краю стула, нервно потирала тонкий конопатый нос и в третий раз переписывала отчет для РОНО. Он ее беспокоил. Никогда нельзя было знать заранее, за что похвалят, а за что поругают. Ларисе Николаевне не хватало ни номенклатурного чутья, чтобы предвидеть "повороты линии партии" заранее и ни характера, чтобы не обращать на них внимания. Она даже собственных учителей побаивалась. Во всяком случае некоторых из них.

Тут в дверь раздался короткий настырный стук и сбил ее с ускользающей мысли. Но не успела еще директриса оторвать раздражённых глаз от отчета и предупреждающе-недоброжелательно бросить неурочному посетителю "войдите", как дверь распахнулась сама.

И в щель просунулась мальчишечья мордашка.

— Здравствуйте.

Лариса Николаевна выдохнула наполовину облегченно, наполовину раздосадовано. Ничего не случилось и никто не требовал ее настоятельного внимания — это хорошо. Но вчера она сама вызвала ученика седьмого класса и велела зайти до уроков — и позабыла. А теперь он ее отвлечет и отчет доделывать будет некогда — это плохо.

Но делать нечего, директриса недовольно поджала губы:

— Заходи.

Дверь охотно скрипнула и в кабинет ввалился маленький мальчик с громоздким рюкзаком, который он удерживал за рваную и подвязанную ручку. Он поднял глаза и личико залучилось радостным ожиданием.

Ларисе Николаевне стало не по себе.

— Садись, — попыталась она натянуть на лицо доброжелательна улыбку, что не вполне ей удалось.

Однако мальчик ничего не заметил и охотно уселся на стул — так же как и она — на краешек. Потому что иначе доставал бы до полу только на цыпочках. Директриса краем глаза глянула на так и недописанный отчет РОНО и в очередной раз убедилась, что и новый вариант никуда не годился.

Что еще больше ее раздражило.

А мальчик продолжал смотреть на нее широко распахнутыми глазами, полными какого-то доверчивого ожидания.

Лариса Николаевна судорожно повела плечами.

Она не терпела этого ребенка.

И чем несправедливее было это чувство, те сильнее оно разрасталось. Романов был прекрасным учеником: умным, внимательным и симпатичным. На фоне курящего-матерящегося хулиганья, просто чудо, а не мальчик. Но каждый раз, когда он смотрел вот такими преданными глазами ей становилось не по себе. Ну чего он от нее хотел? Она и так сделала все, что могла!

У Яна Романова был один, но просто катастрофический, фатальный недостаток. Ян Романов был одаренным.

Учителя-то таких детей любили и привечали — приятно, когда понимают с первого раза, не переспрашивают ерунду и не ходят на ушах на уроках. Читают дополнительную литературу, посещают факультативы. Такого ребенка и на олимпиаду свозить лестно и в аккуратную тетрадку смотреть, надо думать приятней, чем в перечерканные каракули.

Но для администратора талантливый ребенок — божеское наказание.

— Ну и как тебе в новом классе? — директриса посмотрела на мальчика, приложив усилие для того, чтобы взгляд ее выглядел внимательным и заинтересованным.

Хотя на самом деле ей ужасно хотелось отвести глаза. Из-за этой наивной доверчивости она чувствовала себя виноватой. Но не мог же ребенок в самом деле знать, что она видеть его не может.

Мальчик пожал плечами, на лице его отразилось недоумение:

— Хорошо…

— Тебе не трудно? Не жалеешь, что перевелся? — улыбка Ларисы Николаевны лучилась добротой.

Это все старая ведьма — учительница химии. Капитолине Елисеевне в прошлом году исполнилось семьдесят, но та сохранила до того стальную хватку, что ее боялся весь педсостав. И больше всех Лариса Николаевна, хотя и остерегаясь показать это остальным педагогам, лебезила перед старухой.

Так что, когда Капитолина Елисеевна, безапелляционно надавив своим авторитетом потребовала устроить этому мальчику перевод через два класса, пошла на поводу. Хотя и своих дел на тот момент у директрисы было по горло.

А тут бесконечные комиссии, тестирования, горы документов, горы подписей, согласований, собеседований, уведомлений.

А мальчик все смотрел ей в глаза чистым бесхитростным взглядом:

— Нет. Мне скучно среди тупых, мне там развиваться некуда. Многолетний опыт педагогов показывает, что в слабом классе ученик с более сильными способностями теряет тягу к знаниям и мотивацию. Что в свою очередь приводит к…

— Я поняла! — Лариса Николаевна срезала его чересчур поспешно и стиснула зубы.

И ведь ни слова благодарности, в ответ на все ее усилия!

Ему не хватало элементарного, свойственного каждому нормальному человеку разума соврать и подольститься, когда нужно. Он правда считал, что раз он умный — надо с ним носиться и продвигать и еще и восхищаться.

А Ларисе Николаевне, положа руку на сердце, хотелось только одного — чтобы все оставили ее в покое. И чтобы ученики ровно и гладко, вровень с запланированной успеваемостью переходили из класса в класс, не портя ей отчетности. А не скакали через классы как козлы и не хватали двойки, вынуждая потом подчищать журналы.

Но детям этого, к сожалению, было не объяснить. И даже этот их вундеркинд Ян Романов совершенно не понимал элементарных вещей. Не смущаясь называл одноклассников "тупицами" и "тугодумами", заявлял, что в учебниках ошибки, что другим ученикам оценки завышают, а это нечестно, а классная руководительница не знает свой предмет.

В общем, без конца создавал проблемы. И даже раз пришел просить, чтобы уволили учительницу биологии. Она-де допускает непозволительные ошибки. Да, учительница биологии давно достигла пенсионного возраста и уже несколько лет вела ОБЖ — вполне понятно, что подзабыла свою биологию. Но так было целесообразно, на тот момент Лариса Николаевна была несказанно рада, что удалось утрясти педсостав и никого не уволить и ни с кем не поссориться. И глупый вопрос умного ребенка заставил ее понервничать. И смех и грех, как говорила бабушка Ларисы Николаевны.

Директриса с бессильным недовольством хмыкнула:

— Значит проблем нет? Ты справляешься? Нагрузки не слишком для тебя большие? Ты все успеваешь?

На каждый из вопросов мальчик недоуменно кивал, похоже, не понимая, зачем его вообще вызывали и какие проблемы с учебой могут быть у него — Яна Романова.

Он-то твердо был уверен в своей исключительности.

Женщина с досадой махнула рукой:

— Ладно, если все нормально, иди.

Мальчик сморгнул белесыми ресницами и послушно поднялся. Еще секунду недоуменно на нее смотрел, будто ожидая еще чего-то более важного, а потом пошел к двери, волоча свой несуразный ранец. В дверях еще раз обернулся, с выжидательной надежной посмотрел на нее большими доверчивыми глазами и у директрисы комок подкатил к горлу.

Нет, Лариса Николаевна положительно не любила чересчур искренних и слишком интеллектуальных детей.

Тем более, что и правда не так много у нее было педагогов уровня Капитолины Елисеевны. Но ведь другого педсостава никто не подаст, надо работать с тем что есть. И оценки двоечникам завышать тоже надо. А куда деваться, если план велит.

Единственное, что утешало директрису — то, что в антипатии своей она была не одинока. Таких детей не любил никто.

31

Денис Матвеевич прислонил к стене тяжелые сумки и принялся копаться в карманах в поисках ключей. Возраст с каждым годом все больше давал себя знать: становилось нелегко носить сумки, переезды сказывались усталостью и дрожью в старческих коленях.

Он отпер замок, распахнул дверь в свою городскую квартиру. И первое, что ощутил — острую вонь. Подбородок Дениса Матвеевича затрясся в бессильной ярости. Он переступил порог, сделал два неуверенных шага впотьмах и едва не упал, споткнувшись о брошенные мальчишеские кеды. Выругался.

Приезды, совершаемые два раза в неделю строго по расписанию уже казались старику пыткой, издевкой над его больными истраченными нервами. И каждый раз он с болезненным замиранием сердца ожидал, что еще они смогли натворить и убеждал себя, что готов ко всякому.

Профессор оставил сумки и, придирчиво оглядывая квартиру, вошел в зал.

Лиза спала на диване. Она его не разобрала и даже не застелила. Скрючилась поверх пледа, раскидав подушки и уткнувшись лицом в обивку. Задранный свитер обнажал ее синюшное нездорового цвета тело. Не до конца стянутые штаны скрутились комком ниже колен, зад девицы оттопырился, выставив на обозрение несвежее белье. Засунутые под тело руки топорщились острыми шелушащимися локтями. Смрад в комнате стоял невыносимый: блюдце на полу полно окурков, валяющаяся рядом пивная бутылка ополовинена. Часть пахучей жидкости разлилась, впиталась в ковер, заполнила вонью всю квартиру.

Денис Матвеевич почувствовал резкий приступ тошноты — давала о себе знать язва — и кинулся открывать окна. Комнату залил режуще-яркий свет сентябрьского солнца, ворвался свежий ветерок и старик жадно вдохнул чистого воздуха.

Лиза дернулась, зашевелилась и проснулась. Поморщившись, она медленно подняла голову, выпрямляя затекшее тело, заспанным осоловелым взглядом посмотрела на профессора и вяло констатировала:

— Приехал, — голос у нее был сиплый и испитый. Лиза села, подумала немного и принялась натягивать на узкие бедра штаны. К своим двадцати двум она так и не оформилась, осталась плоской, нескладной, с тощими кривыми ногами и впалой грудью. Она шмыгнула носом, потерла шею и стала оглядываться по сторонам в поисках сигарет.

Денис Матвеевич чувствовал как от злости и отвращения у него трясутся губы и щеки — эта непроизвольная реакция тоже появилась у него к старости.

Он вышел ни слова не говоря. Забрал в кухню пакеты, принялся выгружать провизию. А сам все оглядывался, принюхивался. На столе клеенку снова порезали, и петлю на шкафу поломали — дверца повисла, стоило ее распахнуть. Холодильник Лиза, конечно, не убирала, и с прошлой недели в нем накопились объедки. Все внутри старика пенилось и клокотало. Если бы не чувство долга он бы и вовсе не приезжал сюда. Проклял их, отдал на разграбление квартиру и поселился насовсем на даче. Но долг, долг…

Спустя пару минут в кухню, заспано шаркая ногами, вошла Лиза. Лицо у нее было кислое, взгляд пустой. Она сделала пару глотков прямо из носика чайника, скривилась и хрипло спросила:

— А че, день уже?

Денис Матвеевич бросил на нее холодный скупой взгляд и сварливо бросил:

— Давно уже. Что вы в квартире устроили?

Та не ответила и принялась вхолостую чиркать зажигалкой у зажатой в зубах сигареты.

— Что ты вообще думаешь делать? — Денис Матвеевич зло очищал холодильник, вытаскивая из него почти пустые грязные тарелки и засохшие объедки. Посуду он кидал в раковину с таким раздражением, что норовил разбить. — Не учишься, не работаешь. Чем жить собираешься? — То, что Лиза так и не устроилась на работу он считал худшим из грехов — свидетельством конченности ее существования. Каждый раз ей об этом говорил и каждый раз удостоверялся, что работать она и не собирается.

Лиза, наконец, прикурила, затянулась и выпустила дым в комнату. В горле старика запершило. Это ее вечное молчание приводило Дениса Матвеевича в бешенство.

— В квартире что развела! Живешь как свинья! — старик неожиданно для себя — тоже давал себя знать возраст — взъярился и ударил ладонью по столу. Чашки и блюдца, звякнув, подпрыгнули.

Пакет с продуктами упал, кастрюля с бульоном накренилась и из-под привязанной крышки закапало на стол. Профессор, почувствовав, что стал смешон и сконфузился.

И только Лиза не моргнула глазом, взгляд ее остался таким же тупым и ничего не выражающим.

Денис Матвеевич принялся поднимать пакет. Вспышка ярости сменилась приступом сварливой раздражительности.

— Где твой брат?

Лиза не торопясь подняла с полу бутылку, стоящую возле плиты, потрясла ее, посмотрела на свет. Мутная жидкость цвета мочи еще плескалась на дне и девица жадно припала к горлышку. Только сделав пару глотков хрипло выдавила:

— Не знаю. В школе наверное.

Денис Матвеевич подавляя тошноту смотрел как она алчно высасывает последние капли.

— И где ты все берешь и берешь? Уже ведь и денег тебе не даю, а ты все не просыхаешь! — и его снова захватил приступ ярости, в котором профессор позорно-высоко взвизгнул, — сколько я буду тебя содержать?!

Но та не испугалась.

— А ты меня выкини, — голос Лизы оставался вялым и равнодушным.

От того, что она его не боялась и не уважала, Денис Матвеевич испытал болезненное нестерпимое унижение и почти против своей воли впадал в злую старческую истерику:

— Это ты со мной так разговариваешь?! Тварь, бесстыжая тварь! Шлюха, алкашка подзаборная! Вы же сдохнете без меня!

Он отчасти и сам понимал как глуп и смешон в своем беспомощном возмущении. Но справиться с собой не мог. Руки тряслись, голос срывался. И Денис Матвеевич раз за разом повторял одну и ту же сцену, стоило ему только приехать и увидеть Лизу.

Но ни его крики, ни его молчание будто даже не доходили до ее сознания.

И ничего не менялось.

32

Профессор был прав — Лиза почти не слышала скандалов, которые он ей закатывал.

До того они были до того похожи один на другой, что уже давно не трогали. Она только в немом оцепенении, с раскалывающейся головой и тянущей болью в желудке ждала, когда старик проорется и, наконец, уберется на свою дачу.

Угроз его она тоже не боялась. Оба понимали, что это пустые слова. Ей не было хорошо в этой квартире, она бы может и сама ушла. Но оставался Ян, которому десять, и он не может жить совсем один. Так что старик никак не мог выгнать ее, потому что, как оба они знали, старый упырь досмерти боялся остаться с мальчишкой один на один.

Старик уехал только к обеду, на часовой электричке. Выдраив край ковра в зале и натерев ванну хлоркой. После его ухода Лиза пробыла в доме только полчаса. А потом натянув на дрожащие от озноба плечи ветровку тоже вышла на улицу. Горло ее будто натерли наждачной бумагой, кости ныли. Но нужно было идти.

К школе она подошла сзади, со стороны двора, откуда ближе и удобнее было идти к дому профессора. И встала подальше, за турниками, в тени старых облезлых кустов дикой сирени. Так уж сложилось, что многое в ее жизни было связано этими турниками. Когда Лиза была школьницей — здесь было место встреч, теперь же она частенько ждала здесь брата, укрывшись в тени, чтобы не попадаться на глаза его одноклассникам.

Ян учился в той же школе, которую заканчивала она. Хотя Лиза была против, просила отдать его в другую, боялась, что после нее к брату будет плохое отношение. Но Денис Матвеевич рассудил, что раз школа к дому ближе, то остальное не имеет значения и в шесть лет отдал его в первый класс.

Лиза терпеливо ждала, зябко обнимая себя руками. Стояла еще совсем летняя жара, и школьники, медленно волокущиеся по залитому солнцем двору, снимали с себя форменные пиджаки, а ее знобило с похмелья.

Ян показался на дорожке позже остальных, шел отдельно от класса. Как и она раньше. От этого у Лизы тоскливо сжалось сердце, и в горле встал горький привкус. При виде маленькой одинокой фигурки с чересчур большим ранцем за спиной ей хотелось выть.

Странное дело, за себя она никогда не испытывала таких эмоций. В обиду за себя она корила только мать, которая родила ее неизвестно для чего: неумную и некрасивую, испытывающую в жизни интерес только к выпивке и бездумному праздношатанию. Без желаний и стремлений. Презираемую людьми. А вот за Яна переносила свою ярость на окружающих, никто из которых не ценил, не любил такого чудного ребенка, как ее брат. А ведь именно Янка — ее дорогой, золотой, самый лучший мальчонка на свете — больше всех был достоин любви. А его, как и ее, никто не любил.

Хотя сам Ян — глупенький и наивный — даже и не понимал своего одиночества. Так, как понимала и осязала его Лиза. Она стиснула зубы и подавила выступившие на глазах сентиментальные похмельные слезы.

Мальчик увидел ее сам, без оклика. Замер на дорожке, недоверчиво сверля глазами тень кустов. Посомневался немного, а потом как-то боязливо, бочком приблизился. И встал не вплотную, а слегка поодаль, тоже будто настороженно.

Его пытливые глаза вопросительно впились в сестру.

Лиза криво и неуверенно улыбнулась, но губы не удержали неуютную форму и улыбка почти сразу погасла.

— Привет, — горло оказалось будто забито опилками. Она не могла отвечать на прямой детский взгляд и рыскала глазами по его маленькой несуразной фигурке. По слишком большому для тщедушного мальчика ранцу, запыленным и до дыр заношенным кроссовкам, школьному пиджаку из которого Ян давно вырос и рукава открывали запястья.

— Привет, — сказал мальчик настороженно. В голосе его не было особой уверенности.

— Ты это… — Лиза кашлянула, прочищая горло, но испитая хрипотца никуда не делась. И тут вдруг выдохнула, протянула руку и, рывком притянув к себе, на мгновение неловко обняла братишку, — прости, тигр. — На глаза снова навернулись слезы. От него пахло школой: мелом, учебниками и столовкой. Темно-синий пиджак нагрелся на солнце и стал горячим.

Мальчик не сопротивлялся, уткнувшись носом ей в плечо. Через мгновение Лиза почувствовала, как он облегченно расслабился, а потом и невнятно вякнул:

— Ага.

Он никогда не обижался. И от этого Лизе становилось еще горше, еще виноватей. И от этого гнилостного чувства внутри хотелось плакать.

Лиза резко убрала руку и отпустила братишку. настороженность из его глаз уже ушла, взгляд стал светлым, лицо улыбчивым и щеки розовыми.

А Лиза только сейчас заметила у него на лбу большую, налитую синевой шишку.

— Что это у тебя? Обижают? — грубоватым движением откинула она челку от его лба и почувствовала, как внутри пенится, дыбится волна злобы. Как бывало с ней часто, по поводу и без. Просто в раздражении, в тупой ярости по отношению к окружающим.

Мальчик, глянув ей в лицо, с отчаянной поспешностью замотал головой:

— Нет, — и с неискренней торопливостью прибавил, — я сам.

Лиза испытующе, с алчной надеждой в него всмотрелась. Ей хотелось получить повод, чтобы злиться — просила душа. Но брат смотрел ей в глаза, плотно сжав губы. Несколько секунд длилось молчание, после которого Лиза нехотя, со смутным чувством разочарования принуждена была отступиться:

— Ну ладно. — Помялась немного, переступая на одном месте, потом неуверенно предложила, — пошли, погуляем что ли?

Мальчик благодарно заулыбался и кивнул. Он все простил и все было забыто.

Лиза снисходительно хмыкнула:

— Давай котомку-то — сломаешься, — и выдернула из рук мальчика тяжелый ранец. Она за всю жизнь не прочла столько книг сколько братишка носил в школу на день. Это вызывало в ней какой-то священный почти благоговейный трепет. Если бы кто обидел Яна — она бы убила не задумываясь. Любого в этом гребаном мире, за то только, что никто в нем не любил ее Янку.

33

Впрочем, такого количества учебников в школу не носил никто из одноклассников Яна Романова. В этом и была проблема. Он был милым и улыбчивым, даже смешливым, совсем беззлобным, наивным. И вполне вероятно у него и были бы друзья в школе.

Но всему мешали эти учебники. Ян был наверное единственным во всей школе учеником, который мог расплакаться от огорчения, когда школу закрывали на карантин.

— Ну и что ты можешь нам рассказать про Колумба? — учительница истории скучающе поправила на носу очки и посмотрела на отвечающего ученика. Перед ней у доски маялся высоченный мальчишка с неряшливой копной черных волос, тяжелым подбородком и пустыми как у кузнечика глазами.

Ян сидел за последней партой в дальнем ряду и изнывал.

Про Колумба он знал столько, что начни рассказывать — закончил бы только к концу третьего урока. Он учил про Колумба целую неделю: и все выходные, и каждый день по два часа в библиотеке, и вчерашней ночью, до тех пор пока Лиза не заругала за включенный свет.

Но его не спросили — вызвали к доске другого.

Ян нетерпеливо подпрыгивал на месте, сипел носом от усердия и, вскинув руку, отчаянно тряс ей, как утопающий, просящий спасения. После перевода в седьмой он попал в уже сплоченный класс, в котором у каждого было свое насиженное годами место. И, конечно, другой парты кроме последней для Яна не сыскалось.

А учитывая его маленький рост, мальчик и вовсе затерялся.

Что позволило учительнице, будто нарочно не поднимая глаз и снова поправив на носу очки, повернуться к мальчику у доски.

Тот по-партизански молчал, мученически опустив глаза долу. Только под выжидательным взглядом тяжело вздохнул и сделав над собой усилие раскрыл рот:

— Ну… Христофор Колумб родился в… — тут он надолго задумался. Пожевал губами, поискал ответа на потолке и вопросительно предположил, — в Италии? — голос его приобрел то ли вопрошающие, то ли уговаривающие интонации.

А так как отвечающий мальчик — Свиридов — звезд с неба не хватал, то и такой ответ учительницу несказанно порадовал. Тем более, что он соответствовал учебнику. Она уже собралась ободряюще улыбнуться, но как на зло встрял Романов с задней парты:

— В Генуе! — голос у него был звонкий. И если его и не было видно за головами других учеников, то слышно было даже в коридоре. — По самой распространенной версии Колумб родился в Генуе, — и не дожидаясь, пока его прервут, вскочил и затараторил, — хотя на место его рождения претендуют и другие итальянские и испанские города. Но все же основной версией, — речитатив его бил по головам мерным настырным молотком, — является Генуя. Город-государство-республика.

И уставился на педагога, ожидая похвалы. Та в легком раздражении поджала губы:

— Спасибо, Ян.

Парень у доски набычился и залился краской.

— Итак, в Генуе, — учительница посмотрела на отвечающего и ободряюще кивнула, — дальше…

Свиридов с неизбывной тоской обреченного человека обвел класс грустными телячьими глазами и снова уставился на потолок:

— Ну, он пошел к королю и попросил денег, — пожевал губами и все-таки уточнил, — на экспедицию. А царь, — судя по всему, для него что "царь", что "король" было едино. Каждое слово вырывалось наружу медленно, будто выуживалось из глубочайших закромов памяти, — ну… дал…

— Ерунда! — на этот раз Ян в нетерпении подскочил на месте, чуть не перевернув за спиной стул, — Колумб просил снарядить экспедицию долгое время. В 1492 году Королева Изабелла Кастильская и ее супруг Фердинанд Арагонский согласились назначить инспекцию под руководством Талаверы. Однако, та пришла к выводу о нецелесообразности экспедиции. Его величество признал требования Колумба "чрезмерными и неприемлемыми". Однако ему было дано обещание снарядить экспедицию сразу по окончании войны и освобождении Гранады от мавров. Во время осады…

Уши парня, стоящего у доски, на просвет стали ярко-розовыми.

— Романов, — учительница, уже начавшая потихоньку раздражаться, сделала предупреждающий жест, — если тебе не терпится что-то сказать, надо поднять руку.

Не то чтобы ей не хотелось услышать правильный развёрнутый ответ. Но услышать хотелось от Свиридова, которому сейчас позарез нужно было натянуть хотя бы тройку. А перипетии мытарств Христофора Колумба она знала и сама.

Но Романов не смутился ни на секунду. И даже обрадовался, что на него, наконец, обратили внимание. Звонко отбарабанив:

— А я поднимал! Вам просто оттуда не видно!

Учительница досадливо фыркнула:

— Ладно, садись Свиридов, очень я хотела тебя на три вытянуть, но, — она с сомнением занесла над журналом руку. И уже практически поставила пару, как в голову ей пришло спасительное решение, — вот что, Свиридов, выучи-ка мне третий параграф и на следующем занятии расскажешь. А я пока точку поставлю.

И довольная собой оставила журнал в покое.

Романов на последней парте вспыхнул от негодования. Третий параграф занимал в лучшем случае полторы страницы. Нет, Ян совершенно не хотел, чтобы Свиридову ставили пару. Он хотел справедливости. А еще чтобы его — Яна Романова — оценили и оценили весь его труд. Он жаждал похвалы.

Свиридов громко шаркая ногами прошел в конец класса и тяжело плюхнулся на стул. Напоследок кинув на последнюю парту злой уничтожающий взгляд. Но Ян этого не заметил.

— Просыпаемся, — учительница поднялась из-за стола, — новая тема. И заняла свое место перед классом, взяв привычный нудный тон подачи материала, — европейская колонизация.

Она откашлялась и принялась водить указкой по карте.

Яну завертелся на стуле. Сам он уже успел прочитать на эту тему почти все, указанное в списке дополнительной литературы. И потому весь урок не мог усидеть на месте, то и дело подпрыгивая, вставляя реплики, умоляюще глядя на педагога в немой просьбе дать ему слово.

К концу урока учительница была доведена до белого каления. Этот новенький ученик, едва только пришел в класс, уже начал вызывать у нее раздражение. Потому что мало кому понравится, когда тебя перебивают на каждом слове, когда других перебивают на каждом слове, когда просто не дают тебе возможности спокойно проводить уроки.

Впрочем, недоволен остался и Ян — он был огорчен и разочарован. Его не только не выслушали, ему даже не дали вставить ни слова. И только преодолев длинный ряд впередистоящих парт по направлению к двери, он понял причину своих неудач. Должно быть, выучено все же было недостаточно.

И потому, напоследок взглянув на учительницу полным немого обожания взглядом, мальчик дал себе зарок, что в следующий раз будет трудиться усерднее. И непременно добьется, чтобы строгая, но справедливая учительница истории одарила его такой желанной похвалой.

В дверях его как всегда ударили рюкзаком. Не нарочно, а потому что не заметили. Ян далеко не каждому доставал до плеча. Всегда приходилось быть осторожным и опасливо пропускать в двери одноклассников.

Из класса он вышел последним и в одиночестве.

34

Лиза давно уже перестала чему-то учиться.

— Нумо, ще по чарцi[1], — толстопузый мужик с мощными руками и терпким запахом пота, сидя прямо в рабочей робе, потянулся к початой бутылке водки.

Пили сидя за шатким столом, расстелив газету. Мужики нарезали колбасы, еще какой-то закуси — в общем не бомжевали. Жили всемером в съемной убитой квартире, снятой хозяином — работали на стройке. А по вечерам, что называется, душевно отдыхали.

Братья-украинцы разговаривали на забавном суржике и почему-то все до одного были с пивным брюшком, несмотря на то, что пахали с утра до ночи.

— Най його шлях трафить![2] — ругательство было замысловатым и непривычным — Лиза его не поняла. Мужики с жаром обсуждали работу, деньги и баб. — Симбриля не бiльше його пуцки, а ми ґаруй бо дiдько в пеклi[3]. — Один крякнул, занюхал рукавом и потянулся за закусью, — грошi лопатою гребе так, що аж гралися гуси, а ми гамселич! Щоб його пранцi з’їли![4]

— Ото ж бо! Нехай жупанчик скине та ручками не тiльки зi своїм бобиком пограється![5]— молоденький парень с тонкими жидковатыми усиками, сидевший напротив, осоловел больше всех и потому почти кричал громким бабьим голосом.

Взрослые мужики захохотали наполовину согласно, наполовину снисходительно.

— А ми поки з його фiфочкой побавимось. Щоб її пiхва не застоювалась.[6]

От грянувшего хохота запрыгали на тарелке сваренные в крутую яйца.

Лиза, пока никто не видит, в одиночку налила себе еще водки в грязный мутный стакан и равнодушно выпила. Пила запросто, как воду. Только под конец горло перехватило, глаза немного защипало и она зажмурилась. На секунду потеряла нить разговора, а выдохнув снова приняла ту же равнодушную, отстраненную позу.

Их в квартире было четверо — трое мужиков-рабочих и она. Рабочие пили легко и много, с аппетитом закусывали, трепались. Но Лиза не прислушиваясь, она пришла только за водкой. Познакомилась с ними у киоска, когда брала себе бутылку пива, и мужики тут же пригласили сговорчивую девчонку на хату — "за знакомство". А ей до зарезу надо было выпить, она бы пошла с кем угодно.

Пила Лиза почти не закусывая.

Культурно отдыхали второй час и она была уже в вялом забытьи — том успокаивающем состоянии, когда с ног не валишься, но мысли уже в связную цепочку не складываются. Ей было хорошо.

Самый толстый из мужиков принялся разливать по новой, на третьей стопке бутылка кончилась, и он удивленно на нее глянул, будто не поверил:

— От бо, спорожнiла.[7]

— На кухнi є ще, — усатый как морж дядька подмигнул Лизе: — Дiвонько, давай бiгцем, ти молода, спринта.[8]

Та безропотно поднялась. Где тут кухня она уже соображала смутно, вяло проковыляла через длинный коридор с желтыми от протечек стенами и пузырящимся линолеумом. На какой-то границе сознания заметила, что один из мужиков увязался за ней, но не придала значения этому факту.

В квартире стояла грязь — не свое жилье мужики не убирали, кровати не застилали, а то и спали на полу на матрасах. Кухня никогда не ремонтировалась, а после почасовой сдачи квартиры заросла плесенью — кафель отвалился, обои почернели, плита покрылась толстым слоем застарелого жира. Еще советский холодильник стоял на одной ножке, накренившись на бок.

Лиза осоловелым взглядом осмотрелась, пытаясь разглядеть бутылку.

— Гей, лярвочко …[9]

Прежде, чем она поняла что к чему, сзади прижалось массивное горячее тело. Над ухом раздалось жаркое тяжелое дыхание, разящее перегаром, колбасой и луком. Лиза рефлекторно дернулась, но мужик тут же по-хозяйски сжал пятернями ее тощие бедра:

— Куди?[10] — и емко добавил: — Горiлку глигала, а тепер сапаєшь?[11]

А сам уже расстегивал бретельки на синем грубом комбинезоне, заляпанном производственным маслом и чем-то черным, вроде дегтя. Мужик пыхтел, сопел и, нелепо корячась, тыкался в нее сзади.

Лиза скребла ногтями по замызганным обоям и сжимала зубы. Когда ты сухая, а в тебя пихают член боль невыносимая. А для Лизы это почти всегда было именно так. Девушка стояла со спущенными штанами, упираясь лбом в стену, и покрывалась липким холодным болевым потом, в спину ей ритмично ударяло пузо мужика. Он довольно пыхтел над ее плечом и благодарно блеял что-то нечленораздельное, задыхаясь на каждом слове.

Все они были женаты. Но снять на заработках одну на всех блядь — святое мужское дело. Им тоже надо было как-то расслабляться после тяжкого труда. Тем более, что не дорого.

А Лизе позарез надо было выпить. Ей сегодня было плохо.

Наверное, на какой-то момент она мысленно отключилась, потому что мужик сзади уже сменился, но по второму кругу было уже не больно. Она слышала, как внутри хлюпает и думала о том, что ненавидит их всех.

Закончили мужики мирно. Дали ей время умыться и подрагивающими руками стереть с ног потеки спермы — как ей показалось, один был в презервативе, остальные нет. Напоследок, выпроваживая из квартиры, усатый мужик даже заботливо отдал ей поллитрушку.

Лиза взяла.

В этот день Ян возвращался домой уже по темноте. Так бывало часто — сначала он сидел в библиотеке, а потом шел на дополнительные занятия. До вечера учителя и сами были заняты на уроках, на него время оставалось только вечером.

Вот Ян и привык возвращаться уже по темным улицам, не пугаясь теней и липкого сумрака арок.

Но к вечеру начало холодать, в школьном пиджаке становилось зябко и к подъезду профессорского дома мальчик подбегал вприпрыжку, перескакивая через лужи и не замечая, как бьет по спине ранец. Ему уже очень хотелось в теплоту квартиры. Но вот мальчик поднялся на этаж.

И осекся…

Дверь была открыта. И не просто приоткрыта на щелку — так иногда бывало, а распахнута на всю ширь и в коридор с перегоревшей лампочкой пробивался тусклый прямоугольник света. Яну сразу стало нехорошо, он замер у дверей лифта, стискивая пальчиками лямки рюкзака и сглотнул кислым.

В коридоре стояла гулкая тишина. Ян перестал дышать и прислушался. Ничего не услышал и медленно, робко поднял ногу — сделал шаг, переступив на цыпочку. И невольно вжал голову в плечи.

— …сукины выблядки, уебки… пидоры вонючие…

Мальчик услышал это из-за двери и замер, едва не присев на корточки от испуга. Это была Лиза. И в квартире она была одна.

— Все вы козлы. Мрази-мрази! Ненавижу. Ненавижу вас, выблядки гнойные!

Ян судорожно вдохнул, не замечая того вытаращив глаза и сжав плечи. И не потому что такое было впервые. Так уже бывало. Потому он и испугался.

Пятно света, в котором стоял мальчик на мгновение пересекла неясная тень. Сестра, не замечая его прошла мимо дверного проема профессорской комнаты. Прошла и скрылась.

Ян испуганно сделал шаг назад.

— Вы все жить не будете! Мрази, мрази вы все! Падлы! Убью!

Лиза, разговаривая сама с собой, еще раз прошла мимо дверного проема — в другую сторону.

Шла не глядя, приволакивая ноги. В висящей руке она держала за горлышко водочную бутылку. Но просто держала — не пила.

И разговаривала.

Ян в страхе подался от двери спиной вперед.

У нее так бывало не впервые. И Ян отчаянно испугался, что сестра его увидит.

Так случилось однажды. Давно — он был еще маленький — ему было девять лет. Лиза вот так же ругалась разными словами, пила, а потом повернулась к двери и увидела, что Ян стоит и все слышит. Увидела — и вдруг закричала! Громко, пронзительно, а потом заплакала. И так она тогда плакала — прижимала Яна к себе, кричала и плакала — что перепугала его досмерти.

— Твари, ебаные подонки! Вы все получите! Все свое получите! — послышался глухой удар — это Лиза натолкнулась на угол стола. — Выебки! Твари! — но даже не заметила. А в комнате горел режуще-яркий свет, и из бутылки она даже не пила.

Ян не знал кого и за что она ругает. Но наверняка это были очень-очень плохие люди.

Сердце у мальчика билось сильно и громко. Он сжал кулаки, чтобы не заплакать, и ладошки стали мокрыми и липкими. Едва переступая на ватных ногах тихо-тихо заступил за угол и спустился по лестнице на пару степеней.

— Все вы ублюдки! Ублю-юдки! Я хочу чтобы вы все сдохли. Все-е!!! — голос в квартире разорвался сиплым хрипом, — гребаные выебки, вы все сдохнете!!!

Там, где он теперь стоял было совсем темно. Белел только квадрат света профессорской двери на полу. Никто из соседей не думал выглянуть, узнать в чем дело.

Ян уселся на верхнюю ступеньку, прижал к себе рюкзак.

— Я вас урою, подонки! Слышите?! Ненавижу, всех вас ненавижу! Это я вас убью! Я…

Лиза еще долго ходила взад и вперед. Ян знал — это всегда бывало долго.

Он так и уснул, сидя в коридоре на холодной осенней лестнице. Прижимая к себе ранец. И проспал почти до самого утра.

Чтобы уже в зыбких предрассветных сумерках войти в квартиру. Где сестра спала на профессорском диване, держа в руках так и не выпитую бутылку.

Ян эту бутылку тихонько вынул, но спрятать побоялся — поставил на стол. На цыпочках прокрался в их спальню — а потом так же тихонько, едва дыша принес одеяло и Лизу укрыл.

Никого на свете он не любил, кроме Лизы.

[1] О-кась, а давай еще по одной (укр.).

[2] Да пошел он нахуй (укр.)

[3] У нас зарплата маленькая, как у него хуй, а мы пашем, как проклятые (укр.).

[4] Деньги лопатой гребет так, что аж охуеть можно, а мы хуярь на него. Чтоб он от сифилиса сдох(укр.).

[5] Вот именно! Пускай свои барские одежи сымет и руками поработает, а не только хуй подрочит (укр.).

[6] А мы пока его телочку оттрахаем, чтоб ее пизда не простаивала (укр.).

[7] Оп-па, кончилась(укр.).

[8] Да там в кухне еще была, дивчина, сгоняй-ка, у тебя ноги моложе (укр.).

[9] Эй, порблядушка (укр.).

[10] Куда?(укр.).

[11] Ты водку пила, а теперь спиздиться хочешь? (укр.)

35

После той ночи Лиза почти целую неделю приходила пьяная.

И Яна это пугало. Сестра и раньше регулярно напивалась — он к этому привык, так было всегда. Но раньше Лиза делала это только раз или два между выходными. К субботе же обычно добывала где-то денег — где не говорила, могла даже небольно треснуть по макушке за любопытство. А потом ждала его из школы и вела в парк или в кино. Ян очень ждал суббот и воскресений. Это были веселые дни. В парке они бегали, смеялись, зимой кидались снежками — осенью листьями, летом Лиза покупала мороженое и Ян съедал его, жадно облизывая напоследок сладкую фольгу.

Но в это воскресенье Лиза была в таком состоянии, что не могла даже подняться, в пьяном сне уткнув красное заплывшее лицо в диванную подушку. И эта перемена заставляла мальчика чувствовать какое-то новое гнетущее томление от предчувствия чего-то недоброго.

Он все надеялся, что вот сегодня все изменится — каждый день, приходя из школы, долго неуверенно потоптался на месте, прежде чем отпереть. Но до среды все шло так же.

И только в среду из квартиры, уже почти неожиданно, донеслись теплые домашние звуки. Ян, еще не веря, с занывшим от боязливой надежды сердечком, прислушался. У сестры работало радио.

Он распахнул дверь — по квартире разносился аппетитный, сытный запах жареной с луком картошки. И мальчик почти что слышал ее веселое шкворчание на сковороде.

Ян вбежал в квартиру на ходу сбрасывая ранец и старые растоптанные кеды.

Лиза стояла у плиты, немузыкально подпевая радио. Нескладная и тощая, с жидкими липкими на вид волосами — самая лучшая, самая красивая на свете. Лиза не часто его обнимала, а Яну нестерпимо захотелось обхватить ее за пояс и прижаться так крепко, как только хватит сил.

— А, привет, мелочь, — Лиза заметила его, обернулась и добродушно усмехнулась. Вокруг ее талии поверх пузырящихся штанов был смешно намотан профессорский передник. И она сделала это чтобы повеселить его — Яна, потому что обычно к нему не прикасалась. Мальчик благодарно посмеялся и довольная сестра тоже снисходительно улыбнулась, — голодный?

Ян изнывал.

— Садись, — водрузила она на стол сковороду со слегка пригоревшей картошкой, бросила две ложки.

Яна не надо было звать дважды — он тут же запрыгнул на соседний стул, завозился, поджимая по себя ноги и устраиваясь на коленях. У Лизы не было правил, вроде мытья рук или запрета сидеть сгорбившись. Они смеялись за едой и таскали прямо из сковородки, наперегонки выхватывая друг у друга лучшие куски. Правда, как-то так всегда выходило, что они все равно доставались Яну.

Мальчик схватил ложку и принялся жадно дуть. Лиза тоже ложку взяла, но есть не стала. Улыбаясь смотрела на брата, потом протянула руку и потрепала его отросшие и плохо расчесанные волосы, тонкие как цыплячий пух:

— Оброс как обезьяна.

— Эдипов Тамарин, — тут же отчеканил мальчик, больше по привычке, с полным ртом, — обезьянка так называется — с хохолком на голове. А знаешь сколько вообще видов обезьян? — не дожидаясь ответа — откровенно говоря, он бы огорчился получив его, принялся тараторить, давясь горячей едой, — сто шэ-эсть-десят. И бывают оч-чэ-эень большие, а бывают совсем маленькие. Самая ма… ленькая обезьянка в мире всего тридцать сантиметров. А знаешь…

Он болтал — сестра смеялась.

Правда, на секунду мальчик все же отвлекся от трескотни. Зажав в кулаке ложку, бросил на сестру беспокойный взгляд:

— А Денис Матвеевич приезжал?

После встреч с опекуном Лиза расстраивалась и тогда Ян тоже за нее расстраивался.

Но в этот день она только беспечно отмахнулась:

— Был, куда он денется. Котлеты свои паршивые притащил. — И оживилась, — молока хочешь? — встала не дожидаясь кивка. Ложка Лизы так и лежала чистой на столе. Сестра, налив в стакан молока и сев рядом, снова принялась молча глядеть на мальчика.

Ян млел. Для него весь мир делился на них с Лизой и всех остальных. Потому что все остальные были где-то далеко и тоже не интересовались есть ли он — Ян и хорошо ли ему. Мать он не помнил. Денис Матвеевич так и остался чужим сварливым вечнонедовольным стариком, которому Янкина любовь была совсем не нужна. Его всегда любила только Лиза.

— Ты в каком классе-то, тигр? — Лиза оперла острый подбородок о кулак и усмехнулась.

Мальчик покрылся румянцем то ли от обильной пышущей жаром еды, то ли от удовольствия.

— В седьмом, — попробовал сказать с небрежной гордостью, но заалел от самодовольства. То, что Лиза заметила кутерьму и его старания было лучшей наградой за все труды. Она не часто спрашивала об учебе и тем ценнее было то, что на самом деле всегда все знала.

Лиза презрительно скривила губы и присвистнула:

— Седьмом? А я думала в десятом, — и разочарованно пожала плечами.

Ян вспыхнул от негодования. Угодил манжетой в молоко. Вскинул подбородок:

— Ты глупости говоришь, для моего возраста это огромное достижение. Так все говорят. И даже Капитолина Елисеевна так сказала — я слышал! И вообще… вообще, я же вундеркинд. Я самый умный в школе! Я больше всех знаю, больше всех читаю. Да ты знаешь, что я уже в прошлом году логарифмы считал и математический анализ уже начал. И экономическую теорию я выучил, весь учебник. И химию. А они там все тупицы сидят и ничего не знают. А я…

Лиза расхохоталась и неожиданно не больно шлепнула его полотенцем по макушке. Она над ним подшутила — а он и не понял.

— Ах ты… — бросил он в ответ и не докинул.

Та хахача увернулась:

— Мелочь ты наглющая!

И снова бросила. А он в нее. И снова мимо.

Лиза им гордилась. Ян не всегда мог объяснить почему в это верит, и не всегда она это показывала. Но он так чувствовал. Лиза им очень гордится, и потому он из кожи вон лез, чтобы быть самым умным, самым успевающим. Чтобы если вдруг сестра спросит уверенно ответить: я в седьмом классе.

Они носились по всей квартире, хохотали и визжали. Бросались подушками, оскальзывались на паркете, смахивали на бегу аккуратно поставленные профессорские вещи. Лиза ловила его, щекотала и извивающийся мальчик верещал от смеха и восторга.

Они смеялись и смеялись, пока у Яна не заболели бока.

В этот вечер он был счастлив.

36

Но уже к утру Лиза поняла, что не проживет день без алкоголя.

У нее не внутренности просили, не "трубы не горели", а накрывало муторное выворачивающее чувство в душе, вытерпеть которое было невозможно. Бывало, она ходила трезвая как стекло несколько дней подряд — игралась с Яном, подрабатывала — покупала ему шоколадки. А потом подступало что-то к горлу, не вздохнуть — не выдохнуть. И тогда выпить было необходимо — так выпить, чтобы до полной несознанки. А иначе она начинала бояться самой себя и той бурлящей ненависти, которая вскипала внутри.

Лиза бродила по базару с самого утра. Толкалась по шумным, заполненным народом рядам в поисках кого-нибудь, кто угостит.

Воздух был щедро пропитан сладковатым запахом шашлыка и дыма. Рынок гудел, колыхался, навязал в зубах терпкой до тошнотворности вонью. Потом и куртками, пылью, сыростью, и тем специфическим душком, который исходит от новых дешевых аляповатых халатов гроздьями тянущихся из-под прилавочных навесов.

Лиза протолкалась мимо вещевых рядов, где торговали в основном женщины, и протиснулась в самый дальний конец рынка. Там: в узких, тесных, под завязку заполненных снующими покупателями, рядах мужики с вонючими, пропахшими маслом и металлом руками торговали железом. И в глубине этого ряда всегда стоял дядя Миша.

Дядя Миша был хороший — большущий усатый мужик. Он вообще-то любил пощупать за задницы молоденьких девок, но слишком боялся свою жену, торгующую в лабазе — толстую жадную суку, которая обвешивала и обсчитывала каждого, кто имел несчастье подойти к ее прилавку. А сам дядя Миша был добродушен — иногда давал Лизе подзаработать постояв за его прилавком, иногда выпивал с ней по бутылке пива, не прося оплаты.

Лиза протолкалась к его тенту и прижалась животом к прилавку:

— Привет, дядя Миш.

Дородный дядька тепло улыбнулся:

— Привет, малАя. — Он многих так называл, а тем более Лизу, которая по виду-то не сильно выросла с тринадцати лет. — Как жизнь?

Та кисло скривилась:

— Чет херово. Может выпьешь со мной, а то мне… — сглотнула и жалобно прогнусила, — надо.

Дядька сочувственно улыбнулся:

— Не могу, малАя, видишь — на точке стою.

Тут позади Лизы к столу подошел щуплый мелкий мужичок:

— Эх, хозяин, у тебя фитинга нет? — он порылся в кармане, достав железную баклажку, — вот такого. Резьбу сорвал, найти не могу.

И дядя Миша тут же забыл о Лизе:

— Дай-ка, сейчас посмотрим, — и громко крикнул через ряд, — Лех, у тебя фитинга двадцаточки нету?

Лиза разочарованно отошла и поплелась дальше. Вокруг были одни и те же лица. И у нее они вызывали ненависть. Вот Фархад — мелкий, смрадный. В прошлом году он на своей "приоре" двух малолеток сбил и ничего — не сел. К нему даже подходить без толку — за копейку удавится. С Серегой разговаривает, чья кодла держит в страхе половину рынка и потрошит лохов почем зря. Все это знают, только никто не пикнет.

А дальше Пашка. Этот всегда поставит — только подойди. Даже рад будет, сюсюкаться начнет. Чертов садист-извращенец. В прошлом году, говорят, проститутку в кровь порвал. Лиза тоже раз напарывалась, еще по малолетству — потом неделю все внутри огнем горело, встать не могла.

Пашку она обошла стороной. И женские ряды обогнула. Бабы ее не любили — гоняли, шпыняли. Они вообще никого не любили. Стояли в своих балахонах и банных сланцах, махали руками и матерились почище мужиков.

Все здесь было такое, если знать подноготную: фальшивое, жадное, злое. Лиза ненавидела этот мир. Его запах, лица, веселую наружность и приторный душок шашлыка, всегда заготовленного для летних клиентов. И особенно мужчин, каждый из которых готов поиметь тебя, но будет долго торговаться, чтобы не платить.

Она выбрела к дороге — тут торговали шелухой: картошкой, вениками, метлами. Добрела до последних рядов и только хотела углубиться в них снова, как ее окликнули:

— Привет, куколка. Чего бродишь как неприкаянная? — Марат. Смотрел на нее и ухмылялся полным золотых коронок ртом.

Для этого она — "куколка". У каждого из них были свои словечки для таких как Лиза. Тут "куколка", там "шмара" — но это одно и то же.

Марат был отвратен. У него на левой руке не было ни одного пальца — говорил на заводе станком отрубило, и скорее всего врал. Лизе трудно было поверить, что он мог работать на заводе. Другая рука у него была сплошь в зоновских наколках.

— Привет, — Лиза обреченно выдохнула и приблизилась. В конце концов, Марат был не худшим вариантом. Он конечно и заплатить потребует, и будет больно. Но хоть не покалечит.

Беспалая рука тут же легла ей на плечо. В нос ударила вонь — он пах мужиком. Самым ненавистным для Лизы запахом.

37

Дорога из школы была одна. Точнее две: первая через ворота — но там никто не ходил, за воротами была автобусная остановка, а все дети жили поблизости. Вторая — через спортивную площадку и калитку. Где среди кустов сирени и сорняков оставался крошечный пятачок пустыря.

— Стоять-бояться! Куда прем?

— А? — Ян обернулся и потерянно сморгнул.

Пацаны заржали.

Он как раз шел по краю пустыря, у турников. Шел — никого не трогал. Решал задачу по геометрии и, погруженный в свои мысли, беззвучно шевелил губами на ходу.

Он даже не сразу понял, что окликнули именно его. А когда обернулся и увидел Егора Свиридова — удивился. Они учились в одном классе, но ведь с Яном никто не общался. Он и вспомнил-то Егора Свиридова только потому, что пару дней назад тот очень позорно провалился, отвечая на уроке истории. А сегодня почти так же отличился на географии, и Ян многажды поправлял его со своей задней парты.

— Привет, — по наивности открыто проговорил Ян и остановился.

Это было глупо.

Мальчику повзрослее или хотя бы чуть менее доверчивому тут же бросилось бы в глаза, что Свиридов не один, а в компании еще двух рослых пацанов. И что в облезлых кустах они торчат не просто так — покурить подальше от классной — а ждут кого-то.

Ян же только поправил на плече лямку рюкзака и, совершенно не понимая к чему идет дело, ответил на вопрос:

— Домой иду.

Он ведь всегда отвечал, когда его спрашивали.

Ребята глянули на него и расхохотались.

— О как, ты глянь, домой он спешит, — один толкнул другого локтем, усмехнулся и сделал шаг вперед.

Массивная фигура оказалась прямо перед лицом Яна и широкими плечами заслонила солнце. При Яновой щуплости и низкорослости для этого даже не нужно было быть особенно высоким.

— Домой говоришь? — глумливо хмыкнул пацан. Подмигнул другому.

И толкнул Романова плечом.

— Домой?!

И тут же вторым.

Ян только широко раскрыл глаза и шатнулся назад. А тяжелый ранец потянул его к земле. У мальчика запутались ноги. Шаг-другой спиной вперед и он бы конечно упал.

Но уперся в чьи-то руки. Собирался обернуться и поблагодарить.

Но и эти руки так же не больно, но обидно толкнули его — на этот раз вперед. Ян оступился. Ранец тянул его в одну сторону, инерция в другую. Жесткие лямки болтались на плечах, раскачивая все сильнее и сильнее.

А вокруг мальчика уже как-то образовалось кольцо. И его толкали друг от руга, как мяч: то в спину, то в грудь.

— К мамке с папкой?

Ян шмякнулся лицом в чей-то школьный пиджак.

— Чтобы мамочка похвалила?

Больно подвернул ногу. Перед глазами мельтешило. Асфальт, кусты, синие пиджаки, чьи-то руки и огромные грязные кроссовки с высунутыми языками.

— Типа самый умный?

Кружилась голова, он уже не понимал кто его толкает и куда, подмышки горели, ранец сбился на бок и норовил увлечь на асфальт. Ян задыхался от запаха мальчишеского пота и поднятой пыли.

— Че ты лезешь, когда тебя не просят?

И только наивно и нелепо лепетал:

— Но я же знаю ответы, — и так и не понимал что происходит, и чего они от него хотят. Он читал про школьное насилие и про то, как начинаются драки. И постепенно начал соображать, что это наверное она и есть. Настоящая драка.

— А ты засунь себе свое знание в задницу!

Он участвует в настоящей драке! Ян от удивления даже приоткрыл рот.

Тут его как раз пихнули особенно сильно. Лямка рюкзака лопнула со звуком выстрела. Ранец полетел в одну сторону, а Ян, споткнувшись и не понимая где верх, где низ — в другую.

И шлепнулся на асфальт. Разом порвав брюки, ссадив оба колена, локоть и ладони.

Но не успел он сделать вдоха, как кто-то из пацанов пнул его ногой. Ян только успел увидеть те самые длинноязыкие кроссовки. И от боли то ли крикнул, то ли визгнул. Звук получился громким и жалобным.

Но не умилостивил никого.

— Самый умный, да?!

Пинок ногой по поджатым коленям.

— Че-то не понял?!

В спину.

— Так мы щас научим!

В плечо.

Били не сильно. Сверстников бы и не так бить стали.

Но Ян этого не понимал. Ему было больно. И больно, и страшно. Потому что он еще никогда в жизни не дрался и никогда ни с кем не ссорился. И никого не обижал.

А его почему-то били. Пинали ногами. И он был уверен, что сейчас убьют. Хотя толком и не понимал, что это значит. Но чувствовал: сейчас убьют, сейчас убьют.

— Придурок… мы тя щас научим, что бывает с умными придурками.

И тут случилось неожиданное — кто-то, скорее всего нечаянно, в очередной раз пнул его ногой и удар пришелся в лицо. Рассек губу и в рот фонтаном хлынула кровь. Теплая, соленая с острым вкусом и запахом железа. Брызнула на асфальт прямо с подбородка.

Страх перерос грань инстинкта самосохранения. Для ребят это была не потасовка даже не "темная", а для Яна — борьба за жизнь. С визгом исступленного отчаяния он взвился на ноги.

И кинулся на первого попавшегося пацана — по чистой случайности оказавшегося Егором. Страх застил все: десятилетний Ян ничего не видел и не слышал, кроме собственного подбадривающего вопля. Он не дрался ни разу в жизни и не представлял что это такое. И сейчас он лез не в драку — он защищался. А потому отчаянно нелепо и невпопад размахивая вокруг себя кулаками, впился зубами в руку обидчика.

Тут уж взвыл и пацан.

— Ааа… отцепите, отцепите его от меня! — завертелся он на одном месте, пытаясь стряхнуть вцепившегося мальчишку. Но тот только болтался тряпкой, держась как бульдог зубами и руками. По счастью так вовремя порвавшийся рюкзак больше не висел за его спиной и не сковывал движений.

— Ааа, чокнутый, да отцепись ты! — уже дурью орал Егор, только от неожиданности не сумевший сразу отодрать маленького драчуна. А Ян продолжал молча и целеустремленно лягаться и царапаться, не разжимая зубов. Глаза его при этом были крепко зажмурены от страха.

Его с трудом отодрали втроем. Кому-то он по чистой случайности попал пяткой в живот, а кому-то локтем в глаз.

Но это только от неожиданности и страха всем показалось, что страшная бойня шла бесконечно долго. На деле же прошла всего пара минут.

Которых, впрочем, хватило старшим мальчикам, чтобы перепугаться:

— Брось, брось, ну его! Чокнутый, он же ебнутый. Бросай!

— Придурок. Чокнутый придурок.

— У него не все дома!

— Бежим! Пошли отсюда! Не подходи к нему, он припадочный!

В голове Яна вопли смешались с топотом удаляющихся ног. Глаза его по-прежнему были зажмурены, а потому он не видел, что остался на поле побоища один. Лежа в пыли у асфальтовой тропинки, прямо под сухим кустом сирени. Весь в крови и грязи, в рваных штанах и нелепой позе с поджатыми коленками.

Только через несколько минут, когда мелкая дрожь перешла в крупную, но редкую, а глаза все же открылись, преодолев пелену страха, Ян смог сесть.

У него болело лицо. Ссаднили ладошки и коленки. По щекам текли слезы.

Мальчик боязливо, на полусогнутых облазил кусты, собрав драгоценные тетрадки и учебники, высыпавшиеся из раскрытого рюкзака. Собрал их в неряшливую кучу, прижал к груди. И только после этого расплакался.

И всхлипывая, запинаясь на каждом шагу, поволокся домой. Десять минут назад он — самый умный и успевающий — шел домой, решая задачку. А теперь едва ковылял и казался себе самым несчастным, грязным и зарёванным.

38

Новость о том, что Яна отлупили в школе привела Лизу в ярость. В состояние дикого неконтролируемого бешенства, к которому она и без того была так близка, что будто все время ждала повода. Лиза рвала и метала. На ее худой шее и висках выделились пульсирующие вены, она яростно сжала кулаки. И единственное, чего ей мучительно и отчаянно захотелось — пойти и отлупить их так, как тем и не снилось. Разбить в кровь лица и переломать руки. Чтобы унять зуд в кулаках и бушующую внутри ярость.

Но Янка, интуитивным детским чутьем угадав ее настроение, закрылся как улитка в раковине. И не поддавался ни на уговоры, ни на фальшивые уверения. Только сглатывал слезы, пока сестра отмывала его лицо и руки от перемешанной с кровью грязи. И мазала ссадины йодом.

На следующий день Лиза впервые в жизни обратилась к опекуну. В первый раз о чем-то просила. И готова была не просто просить, а если надо уговаривать. И умолять.

Он должен был пойти в школу. Должен был кричать и требовать. Устроить скандал. Пойти к классной, к директору. Настоять, чтобы нашли и наказали. Чтобы те, кто избил ее маленького брата горько пожалели о содеянном. Чтобы такое не повторилось.

Но Денис Матвеевич не был на это способен.

Закатывать скандалы он мог лишь ей — Лизе. Сама мысль о том, чтобы потребовать чего-то от других, возмущаться, настаивать и стучать кулаком по столу — была ему невыносима.

Когда он приехал из своей деревни и Лиза с порога выложила ему все, чего хочет, глаза старика забегали, а подбородок затрясся мелкой дрожью.

— А почему ты не сходишь сама? — в его голосе смешались малодушие, трусость и злоба. И на лице отразилась ненависть к самой Лизе, которая посмела обратиться к нему с просьбой о такой неприятной тягостной вещи.

Лиза отчаянно вскинулась:

— Да они со мной даже разговаривать не станут! — ее так же обуревала смесь чувств. И старая ненависть к брезговавшим ею учителям, злоба и страх, что ей не удастся убедить старика. А убедить было остро необходимо и она готова была как угодно унижаться и умолять, лишь бы он сделал хоть что-нибудь.

Но Денис Матвеевич позорно капитулировал, предпочитая перевести стрелки на нее, что всегда было безопаснее.

— А почему?! — голос старика возвысился до визгливого фальцета. В нем послышалось негодование и глумливая радость. Он даже упивался возможностью лишний раз ткнуть ее в то, что она такое. А заодно избавить себя от необходимости решать неприятный вопрос. Он никогда не любил конфликтовать с людьми. И не умел этого делать.

Да и не понимал, почему вдруг он должен идти к незнакомой ему классной или директрисе, чего-то требовать и выставлять себя в некрасивом свете.

А потому только сильнее ярился на бывшую подопечную:

— Ты посмотри на себя! Кто с тобой разговаривать будет?! Опустилась дальше некуда! Шлюха, алкоголичка! Тебя в школе на порог не пустят! Живешь в смраде и грязи, а чуть что ко мне бежишь! Чтобы я твои проблемы решал! Вся твоя жизнь чернуха — ни света ни просвета.

Слов зазвенели в голове Лизы.

А профессор увидев в ее глазах отчаяние от собственного беспомощного состояния, ошибочно приписал победу своему красноречию и гордый собой еще повысил голос:

— Таким как ты одна дорога! У тебя на роду написано! Все вы так закончите. Тварь пропащая, скатилась туда, куда и должна была!

Лизе страстно захотелось выкрикнуть в ответ: "а у Янки, у Янки что написано? Не за себя же прошу!".

Но она вдруг остро почувствовала бесполезность. Что бы она там ни отвечала, он ведь все равно не пойдет. Струсит и не пойдет. И ему даже удобнее, что она такая, потому что ему так спорить проще. Она на мгновение вскинула на профессора горящие ненавистью глаза и коротко с ненавистью бросила:

— И чем ты не доволен?

Неожиданность заставила старика растеряться и замолчать. Он глупо сморгнул и переспросил:

— Чем?

— Да — чем! — Лиза с ожесточением воздела руки, — ты же сам хотел, чтобы я стала такой! Вы все хотели! Все этого от меня ждали! — жест получился несколько театральным. Но она не посчитала его наигранным — едва ли не впервые в жизни Лиза так четко и откровенно сформулировала то, что думает, — вот и получайте! Ты сам меня такой сделал!

— Я? — Денис Матвеевич беспомощно заморгал старческими седыми ресницами. И звенящим от возмущения голосом воскликнул, — я хотел, чтобы ты человеком стала!

— Человеком?! — само слово показалось ей настолько смешным, что Лизу неожиданно охватила истерическая веселость. Которая тут же отразилась в голосе, дав визгливого петуха, а потом короткий хихикающий смешок.

Терять было уже нечего.

Может быть ей удалось бы сказать что-то такое, важное, правильное, что она смогла бы по настоящему достучаться до старика, заставить его услышать. Но он бы все равно не пошел в школу. Не вступился бы за Янку. Да и вообще, просто не принял бы их с Яном сторону. Потому что это они — Ян и Лиза.

Она с глухим отчаянием отвернулась. Сама себе пробормотав, словно только осознала:

— Никуда ты не пойдешь. — И тут же хрипло простонала следом, — зачем?

Денис Матвеевич посмотрел на нее брезгливо, одновременно с недоумением и испугом. Посмотрел на нее с таким выражением лица, с каким смотрят на людей, которых подозревают в помешательстве, и недоуменно переспросил:

— Что зачем?

Но Лиза ответила на удивление спокойно, следуя четкой логике какой-то засевшей в голове мысли, что само по себе было ей несвойственно, особенно в последние годы:

— Зачем ты нас взял? — пояснила она тихо. Но вдруг резко обернулась: лицо ее мгновенно изменилось, загорелось, она вспыхнула до корней волос. Перекосилась в гримасе отчаяния и закричала, — зачем?! — И сама же безапелляционно ответила на свой вопрос — уж она-то знала ответ наверняка, — хотел всем показать, какой ты добренький, — последнее слово она произнесла злым сюсюкающим голосом, — хорошенький. Детишек приютил. — И с яростной ненавистью выкрикнула, — хотел всем понравиться, чтобы все восхищались. А мы же тебе нахер не нужны! Зачем ты нам жизнь испортил?! — в ее голосе зазвучало такое исступление, такое отчаяние, что будь на месте Дениса Матвеевича чуть более чувствующий человек, он бы понял насколько глубокий нарыв у нее внутри. А Лиза уже не могла остановиться, — ладно, ебать, я конченная! Похуй-похуй! Но Янка-то?! Янку бы взяли, понимаешь, урод?! Он был маленький! Его бы взяли — его бы любили! У него была бы мать — настоящая, нормальная, которая бы о нем заботилась! — и снова в бессильной исступленной ярости она сжала кулаки и затрясла ими над головой, так ни на что и не обрушив. Глаза ее были зажмурены, лицо искажено.

Но тут силы кончились и запал погас. Лиза разом сникла, сжалась. Бесшумно опустилась на табурет, так, словно у нее подкосились ноги. И напоследок только простонала:

— Это все ты…

Денис Матвеевич опешил, на какую-то долю секунды растерялся, лицо его приобрело непривычное жалкое выражение. Но тут же резко повысил голос и не к месту тонко взвизгнул:

— Не смей при мне материться! Я тебе не из этих твоих… — он мотнул головой и с омерзением передернулся, не уточнив кого имеет ввиду. И привычно зачастил, — совсем распустилась: как ты со мной разговариваешь, что несешь. Совсем уже с ума сходишь.

Он что-то еще говорил, говорил… Но слова сливались в ушах Лизы в единый звон. Она сидела, опершись о стол, обхватив голову руками, и мерно раскачивалась, едва слышно сама себе шепча:

— Козел, какой же ты козел… Козел.

Она уже больше ничего не слышала.

39

Школьные драки между учениками — вообще вещь неприятная. Она ставит учителя в довольно щекотливое положение. Особенно если пострадавший ребенок тихий, робкий и не драчливый. С такой проблемой надо разбираться.

Выяснять причину, доискиваться и наказывать виноватых. Выслушивать обе родительские стороны. Крики, вопли, слезы, споры.

Гораздо проще, когда родителей нет.

Никто из учителей не поспешил первым ввязываться в эти дрязги. Конечно, будь на месте железная старуха Капитолина Елисеевна, та бы непременно затеяла скандал. Но по счастью она оказалась на больничном, что для классной послужило доказательством бытия Господня. Разбитый нос и ссаженная коленка не стоили таких нервов.

Кроме того, опытные учителя понимали: вмешиваться — значит только обострять конфликт. А оставить миром — может и само рассосется. Дети есть дети.

Поэтому учителя отмалчивались и старались взглядом на мальчике не задерживаться. Все-таки смотреть на детские синяки — дело неприятное, а каждая учительница и сама мать.

Зинаида Петровна — "англичанка", как звали ее ученики — грузная, грубая, немолодая и вечно пахнущая столовкой женщина, едвазаметно поджав губы, бросила взгляд на последнюю парту, откуда Романов отчаянно тянул руку. Лицо у мальчика отекло, и синяк от брови стек под глаз. Губы спеклись в жесткую корку, что однако не мешало ему перебивать и выкрикивать с места.

"Англичанка" глянула на вытянутую руку и решительно отвернулась:

— Вешников, отвечай, — раздражённо дала она слова на перевод, — в комнате три стула.

Она была не самым сильным педагогом — английский в классе знали плохо. Ученик молчал.

— Ну? — учительница была уже готова помочь, — три стула в комнате, — самым тупоголовым она давала наиболее простые задания, чтобы потом сделать вид, что весь класс движется равномерно.

Романов на последней парте отчаянно затряс рукой и приподнялся на стуле. Зинаида Петровна снова почувствовала себя неприятно при виде его лица.

— Вере… — отвечающий поискал ответ на потолке, подумал, потом медленно, будто ему мешал язык промямлил, — из фри чеаз ин зе рум…

— Не "is", а "are" — это же множественное число, ты что дурак? — тонкий голос Яна Романова прозвучал звонко и безжалостно.

— Романов! — Зинаида Петровна прикрикнула и слегка стукнула по парте толстой рукой с обрубками ногтей.

Она неприязненно покосилась на последнюю парту и поймала себя на кощунственной мысли, что мало ему досталось. Но тут же себя одернула.

Романов упорствовал:

— Так неправильно же!

— Не встревай! Не ты отвечаешь! — учительница вперилась в него взглядом и затрясла двумя подбородками. — Вешников, сядь! — резко переключилась она на другого, снова подняв одного из мальчиков с задних парт. — Самойлов, тебе предложение, — крякнула, заглядывая в методичку, и прочитала, — there is a big table in the room. Построй нам общий вопрос.

В классе повисла тишина. Стоящий парень мялся, тянул время, пару раз пытался что-то промычать, но ничего членораздельного не выдавил. Спустя минуту "англичанка" сдалась:

— Что нам нужно чтобы построить общий вопрос? — однако и на подсказку ответом была тишина, пришлось продвинуться дальше, — надо глагол поставить на первое место. — она уже сама забыла предложение и снова заглянула в методичку, — где у нас общий глагол? Is.

— Не "is", а "be".

Голос с задней парты заставил лицо Зинаиды Петровны залиться неприятным багровым цветом. Она шумно с одышливым присвистом задышала, яростно листая пожёванные странички. Сама не нашла где остановилась и гаркнула:

— Ладно, читай следующее!

Ученик помедлил, тяжело вздохнул, а потом опустив взгляд в тонкую книжицу, медленно по слогам прокартавил:

— Вер… из а ву-ден вардроуб[1]… — и с облегчением закончил, — ин зе корнер.

— Водроб. — Ян вскинул бескомпромиссный упрямый взгляд.

На этот раз "англичанка" хватила по столу ладонью уже со всей силы:

— Так, Романов, если тебе неймется отвечать — отвечай. — И не глянув в подсказку предложила, — разбери: There in a lot of water in the bottle.

На что Ян мгновенно отреагировал:

— Не "a lot of", а "much".

Пример и в самом деле был не ахти. Можно было сказать и так и эдак. Зинаида Петровна вспыхнула, багровея от злости:

— Романов, ты меня учить собрался?! Я наверное лучше знаю!

Глаза с заплывшего синяком лица смотрели прямо на нее:

— Почему?

— Потому что я учитель!

— Но вы же неправильно сказали.

Зинаида Петровна была почти пенсионерка. Ей три года оставалось до пенсии. Дома у нее было три бульдога и два лабрадора. И все эти детские разборки, драки, споры ей давно осточертели. Ей хотелось одного — спокойно и без нервов доработать свое. И единственное, что ей мешало это неуспеваемость всех этих вешниковых и успеваемость романовых.

— Романов, — с нажимом проговорила она, глядя на разбитое лицо, — Романов, ты вот не видишь, как себя ведешь, а? Не понимаешь, почему с тобой рядом сидеть никто не хочет? — класс одобрительно притих, и десяток пар глаз обернулся на последнюю парту. — Если ты захочешь, чтобы с тобой дружили, — с нажимом выдавила "англичанка", — не надо своих друзей пе-ре-би-вать. С тобой никто дружить не хочет, потому что ты всех оскорбляешь. Понял? — посмотрела она мальчику в глаза.

Но нет, он не понял.

— Но я же знаю ответ, а они нет!

Возмущенно взвился он. И учительница устало махнула рукой. Не ее это дело — пусть классная пытается объяснить. Если сможет.

Из школы Ян шел понурив голову. Он очень трудился чтобы быть самым умным, чтобы его любили. И потому испытывал острое чувство несправедливости. Ему было горько, одиноко и хотелось, чтобы кто-то пожалел.

Но больше всего ему сейчас хотелось Лизу. Лизу, которой не было. Она уже три дня не появлялась дома. И потому Ян тоже домой идти не хотел.

И потерянно слонялся по рынку.

Сестра всегда ругалась когда он подходил к базару, не разрешала даже приближаться. Особенно одному. Но сейчас Ян нарушал правило. Он хотел увидеть Лизу — пусть она найдется и отругает его. Пусть накричит и даст подзатыльник. Ян будет только рад.

Но Лиза не находилась.

Базар кипел, бурлил, жил своей жизнью. Мальчик протискивался между снующими толпами взрослых, то и дело цепляясь за что-нибудь рюкзаком, теряясь в стоящем кругом гвалте. И уже давно не соображал где находится.

Внутри лабаза стоял удушливый запах цветов и сырого мяса. Ян почти случайно увидел знакомое лицо и тут же вцепился пальцами в холодный край столешницы.

— Тетя Вера, здравствуйте. А вы Лизу не видели?

Так он приставал уже ко многим.

Дородная краснолицая тетка, возвышающаяся над прилавком, коротко и недоуменно глянула на мальчика поверх фигурно разложенных фруктов. Попыталась вспомнить, кто такой и откуда ее знает. Но не вспомнила. Мальчик заискивающе поднял на тетку глаза — щеки ее казались такими же круглыми, как апельсины, которыми она торговала.

— Какую Лизу? — голос у тетки был каркающий и сварливый, тон недовольный.

— Мою сестру. — Женщина свела брови и под ее недовольным взглядом мальчик быстро смешался. Неуверенно поднял руку к своим белесым волосам и невнятно закончил, — она такая… темненькая.

Тетка недоуменно уставилась на мальчика.

Тут Ян почувствовал как сзади кто-то слегка задел его ранец. К прилавку подошла покупательница, мальчик мешал ей оглядеть товар и продавщица окончательно на него обозлилась:

— Не знаю я никакую Лизу. Мало ли их тут шляется. Темненьких. Отойди, не мешай торговать, — тут ее тон кардинально переменился, стал елейным и радостным, завлекающим, — ой посмотрите, такие персики привезли. Дорогие правда, но сладкие! — тетка причмокнула языком, — вы мне поверьте, я вам врать не буду, — покупательница с сомнением оглядывала навязываемые ей бледновато-желтые фрукты, — себе брала — просто тают во рту. Берите, в этом году таких больше не будет!

Продавщица еще раз раздраженно цыкнула на Яна языком, чтобы он убирался и мальчик нехотя отошел от прилавка.

На улице было не так душно, зато еще более людно. Он плутал меж рядов, задевал головой висящие халаты и занавески, путался среди людей и всем мешался.

— Дядя Миша! — при виде немолодого дядьки глаза мальчика снова заискрились надеждой. Он уже почти отчаялся увидеть еще кого-то знакомого. А пожилой торгаш должен был его помнить, и он всегда относился к Яну дружелюбно.

Дядька приветливо расплылся в улыбке, сверкнув золотыми зубами:

— Привет, малец. Ты чего тут забыл? — голос у мужика был добрый и немножко насмешливый.

Ян прижался к самому прилавку, нечаянно задел звякнувшие железки, зацепился лямкой ранца за свисающие с козырька шланги.

— Вы Лизу не видели?

И видимо в голосе, а тем паче в глазах у него отразилось такое щенячье умоляние, что дядька посмотрел на мальчика с жалостью и сочувствием. Крякнул, а потом отрицательно покачала головой:

— Не, малец. Не было.

— Ясно, — Ян совсем сник, дядька сжалился и с сомнением окликнул в спину:

— Малец, может тебя до дому проводить?

Но мальчик отрицательно покачал головой — никого кроме Лизы он не хотел. Дядька не стал настаивать и с облегчением вернулся к своим делам.

Проболтавшись по базару еще с час Ян одиноко поплелся домой один. Ему больше негде было искать, ведь других мест где бывает сестра мальчик не знал.

— Пей до дна, пей до дна…

.. в горло полилось что-то жгучее.

Веселый голос смеялся, где-то над ее затылком:

— Давай, давай, дорогуша.

Это было кафе. Или пивнушка. Или столовка.

Лиза давно не понимала где она.

И не помнила как сюда попала.

— Брось ее, — снова сказал веселый голос.

И звонким хохотом прокатился в ушах.

Но кого бросить, куда? почему?

Мысли смешивались и расплывались. Рядом сидели какие-то люди. Мужчины, старики, парни. Лиза попыталась вспомнить ближайшего к ней. И не вспомнила.

— Теперь пойдем… пойдем пойдем дальше…

И подумала: правильно, дальше…

В этой мысли что-то показалось ей очень правильным. Верным. Так и надо.

Она шла куда-то, куда давно собиралась. А потому послушно следовала за теми, кто ее звал. Путалась, блуждала. Обнаруживала себя среди знакомых и не знакомых людей. О чем-то разговаривала и что-то пила. А потом понимала, что одна или что ее окружают совсем не те, кто минуту назад.

Но удивления не было.

Все шло правильно…

— А мы сейчас еще по одной, а потом баиньки…

Потом был секс. Ее трахали незнакомые ей люди. Клали на спину, ставили на колени.

Почему-то Лиза была уверена, что это происходит на скамейке в парке. Хотя ничего не видела. Или видела, но сразу забывала.

Здесь, в парке они гуляли с Никитой и пили пиво. Никита был добрый — настоящий друг.

— Пошел, бля, пидор!

— … нахуй… поддай!

— Не лезь, я…

Совсем рядом кто-то дрался…

Лиза прислушивалась, ощущала и осязала крики и стоны. И что-то взбудораженное, нетерпеливое и отчаянное внутри нее подначивало: бейте!

Ей очень хотелось, чтобы кто-то кого-то бил…

Внутри волной поднималась ярость. И обида.

Никто никогда ее не любил. Никто не дал ей шанса. Зачем она вообще жила? Зачем была эта жизнь?

А снова слышалось ей:

— Пей, пей!

Вокруг сидели и галдели какие-то женщины. Ярко накрашенные, с красными губами. Они смеялись и чокались пластиковыми стаканчиками. Желтоголовая блондинка сидела на коленях у Саида. Лиза попыталась вспомнить, когда видела его в последний раз, но не вспомнила. Давно, в школе. Она сморгнула… напротив сидел дородный кавказец с полным ртом золотых зубов, он подслеповато щурился, улыбался девке и водил толстой короткопалой рукой по ее коленке. А никакой не Саид.

Лиза понимала, что не пьяная. А ей вдруг очень-очень захотелось напиться. И тут как по заказу в горло полилась кислая темно-красная бормотуха. С привкусом пластикового стаканчика и спирта.

Она давилась и глотала. А когда открыла глаза, увидела, что стакан к ее рту подносит Денис Матвеевич.

И она безмолвно закричала ему:

— Что ты здесь делаешь?! Почему ты здесь? Янкатам один, а ты здесь?! Почему ты его бросил?!

Но тут Денис Матвеевич ушел. Или его не было вовсе. А вокруг сновали другие люди. Все в черных кожаных куртках. От них нестерпимо пахло куревом, потом и перегаром.

Все они были злы.

Что-то делили или о чем-то спорили. Злоба вокруг кипела и пенилась, передавалась, бурлила в крови, шумела в ушах. И Лизу как и всех захватывала ярость.

Это они всегда обижали ее. Не она. Лиза никогда не могла защитить себя. А сейчас ей вдруг отчаянно захотелось это сделать — причинить кому-то боль. Бить.

А где-то рядом уже блеснули ножи, раздались мужские крики, яростное рычание, вопли, звуки ударов…

[1] Wardrobe (англ.).

40

К ночи ничего не изменилось. Лиза так и не появилась. Ян при свете настольной лампы разложил учебники, словари, справочники, ручки, стопки тетрадей. И принялся делать уроки. То что задали и не задали, обязательно и не очень. То, что еще не проходили, но скоро будут. Или не скоро. Или вообще не будут.

Все двери внутри квартиры были распахнуты настежь. В ванной горел свет. Оттуда доносилось тихое журчание воды. Там никто не мылся, Ян был один. Он сам включил воду, потому что с ней было не так страшно и казалось, что дома есть кто-то еще.

Мальчик на мгновение прислушался и насторожился — раздался шелест лифта, звук открывающихся дверей. Но шаги в очередной раз простучали в другом конце коридора, и ключ заскрежетал в двери соседской квартиры. Ян разочарованно уткнулся в тетрадь.

Стрелки часов медленно подползли к двенадцати. Потом к половине первого, к часу.

Когда, наконец, раздался звонок в дверь, мальчик уже ничего не ждал. Но тут же подорвался со стула и бегом кинулся в коридор.

На пороге стояла Лиза. Страшная Лиза с перекошенным лицом и дикими пустыми глазами.

Такой сестру Ян не видел никогда.

Мальчик замер на пороге, вцепившись в ручку двери. И когда Лиза сделала один неуверенный шаткий шаг вперед, невольно отшатнулся с ее пути.

Та, не глядя на него, шагнула еще раз.

И повалилась лицом вниз в коридоре. С задетой обувницы с грохотом посыпались забытые колбы крема. В ночной тишине грохот падения показался Яну неестественно громким. И долгим. Будто она все падала и падала и никак не могла достичь пола.

А застыв на потускневшем затертом паркете, Лиза уже больше не двигалась. Ян тоже. Несколько бесконечно длинных секунд он стоял возле сестры, тело которой почти касалось его босых ног, и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. А отмерев с истошными криками кинулся к ней:

— Лиза-Лиза, ты чего?

Все происходящее еще казалось ему сном. Лиза просто шутила — играла с ним! Вот сейчас она вдруг схватит его за плечи — он испугается от неожиданности — а сестра рассмеется: "ааа! трусливый тигр".

Но она лежала. Лежала и молчала.

— Лиз, Лиза, вставай! — затряс он ее за плечи. — Вставай! — кричал громко и отчаянно.

Куртка была грязной, жесткой, скользкой. Мокрой — хотя и не было дождя. Мальчик тряс, а голова сестры дергалась и с отчетливым звуком ударялась об пол. Страх висящий в воздухе наполнял его рот кислым и томительным.

А Лизе неудобно было лежать — так криво изогнулось ее тело. Мальчик пыхтя и оскальзываясь потянул — перевернул ее на спину. И тут только будто начал видеть: паркет, коленки, свои руки!

Вскрикнул и так и сел на пол, отшатнувшись назад. Ладошки и пальцы покрывала жирная маслянистая пленка густо-красного почти черного цвета. И тяжелый металлический запах, который висел сейчас в воздухе вдруг показался ему знакомым. Так пахла его собственная кровь на школьном дворе.

— Лиза, Лиза, пожалуйста! Пожалуйста, вставай! — закричал мальчик. Ему было очень страшно и нужен был взрослый у которого можно искать защиты, который все уладит.

Но единственной взрослой у него была Лиза.

Она не шевелилась и не отвечала. А Ян уже почти не слышал собственного голоса, доносящегося до него, будто через горлышко бутылки: "Лиза, тебе больно? Ли-за-а…"

Мысль о скорой помощи пришла к нему довольно поздно. Для этого ему сначала пришлось поверить, что Лиза действительно лежит в кровавой луже на полу. И осознать себя — с мокрыми окровавленными коленками сидящего рядом.

Но как только пришло это ощущение, пришла и мысль о телефоне и мальчик оскальзываясь, не то бегом, не то ползком, спотыкаясь и хватаясь за стены, кинулся в комнату. Набрал номер, закричал в трубку звонким срывающимся голосом:

— Пожалуйста, приезжайте, у меня сестра… У нее кровь!

Женский голос на том конце провода был скучлив и равнодушен:

— Имя-отчество?

Ян не чувствовал самого себя — не верил. Даже в комнату эту не верил, в телефонную трубку. Кто-то другой, не он отвечал неспешному голосу на том конце провода, называл имя и фамилию, год рождения. Кто-то другой рассказывал что случилось, что он видел.

Скорая помощь приехала только через час. Самый долгий, самый мучительный час в короткой жизни мальчика. Раньше ему казалось и даже часто снилось во сне, что самое страшное — это не знать ответа, если тебя спросят на уроке, ошибиться и потерпеть неудачу. В таких снах он покрывался липкой испариной, разучивался говорить, леденел, а потом просыпался в холодном поту. Но оказалось, это совсем не то.

Страшно — это сидеть на полу, рядом с лежащей сестрой, чувствовать как на щеках и пальцах засыхает, спекаясь в тянущую корку кровь, ощущать ее запах. И бояться прикоснуться к телу, потому что пальцы и щеки у Лизы странно холодные и какие-то рыхлые на ощупь.

Все эти долгие шестьдесят минут он сидел на корточках, подсунув сестре под голову чистое полотенце, а другое прижимая к ее животу — туда, где было больше всего крови, и чувствуя как оно становится мокрым и горячим. И звал Лизу.

В бригаде приехала пожилая сутулая женщина-врач и молодой доктор. Оба в форменных рыже-синих куртках. На Яна никто внимания не обратил. Мальчика просто отодвинули с дороги, оттеснив к вешалке, где он и замер, вжавшись спиной в осенние пальто. Смотрел на врачей не сводя глаз.

Женщина-врач не торопясь присела на пол, коротко осмотрела зрачки, прощупала пульс, брезгливо двумя пальцами задрала мокрую и черную от крови футболку и неспешно протянула:

— Ножевые, — она деловито причмокнула языком, — и не одно. Давай-ка, Серега, тащи носилки.

Молодой доктор, стоявший у двери, покладисто кивнул, а она уже вслед добавила:

— Степаныча позови, пусть машину глушит. Вдвоем понесете. — Тяжело присела на край обувницы, раскрывая портфель и только тут, казалось, заметила мальчика, — документы ее знаешь где лежат?

Ян стремглав кинулся в комнату и распахнул дверцу серванта. Оставил на стекле грязные пятна.

Отдавая паспорт, снова с надеждой заглянул в лицо женщины, но она мальчику в глаза не посмотрела. Равнодушно приняла паспорт, сунула к себе в папку.

В этот момент вернулся доктор, на этот раз вдвоем с немолодым дядькой в засаленной куртке. В руках они несли брезентовые носилки. Мягкое, вялое, вываливающееся из рук тело Лизы переложили на них, с легкой натугой подняли и понесли к двери.

Женщина-врач уже успела помыть руки в ванной, на минуту громко включив воду в раковине, и вышла вслед за ними. Что-то начала говорить уже в коридоре, где мужчины затаскивали носилки в грузовой лифт, но двери раскрылись и Ян не разобрал что именно.

Всеми забытый он остался стоять в дверях квартиры у большого грязного пятна крови, медленно черневшего на линолеуме.

Из ванной раздавалось мерное журчание струйки воды, пущенной в душе.

41

Ключ вертелся в замочной скважине вхолостую. И Денис Матвеевич успел провернуть его несколько раз, прежде, чем сообразил, что дверь не заперта. Этот возмутительный факт сразу поднял в пожилом мужчине волну раздражения и испортил хорошее по случаю солнечного дня настроение. Хотя он уже давно не покупал в квартиру ничего ценного из опасения, что Лиза вынесет и продаст.

После ярко-освещенного подъезда коридор встретил его темнотой и вязким полумраком. Пришлось даже проморгаться, прежде, чем Денис Матвеевич хорошенько различил предметы. Тогда раздражение накатило с новой силой, и старик ожесточенно бросил на пол тяжелые сумки — весь коридор был вымазан какой-то грязной коричневой ржавчиной. Пол, от порога почти до двери в комнату, обувница и местами стены.

К тому же в квартире скверно пахло. Запах был странный, душный, вызывающий неприятные ассоциации и смутно знакомый. Денис Матвеевич попытался сообразить, что может так пахнуть, но не нашелся с ответом.

— Что вы наделали с квартирой? — в крайней степени негодования чертыхнулся он, — свиньи. — С возмущением принялся подбирать с пола раскатившиеся тюбики крема для обуви, — квартиру в хлев превратили.

Но услышал в ванной журчание невыключенного крана — забыл про тюбики и пошел закрывать. Он без конца твердил, что свет и воду надо непременно проверять перед уходом, но это никогда не делалось.

Но около двери в зал Дениса Матвеевича вдруг остро посетило неосознанное, необъяснимое, а оттого только более острое ощущение — в доме что-то не так. В первое мгновение он не понял что именно, просто почувствовал, а потом повернул голову и увидел то, что изначально уловил только боковым зрением. На его диване скорчившись спал Ян.

Денис Матвеевич удивился. Даже самому его виду, будто встретил нечто странное, чужеродное. В самом деле он не видел мальчика уже пару месяцев. Пожилой мужчина обычно приезжал в город по будням, когда народу в электричках не так много, а Ян в это время всегда бывал в школе. Хотя, профессор всегда думал, что рано или поздно тот тоже начнет прогуливать. Как и Лиза.

Денис Матвеевич громко окрикнул:

— Ты почему дома болтаешься, где твоя сестра? — он давно не ощущал, что в разговоре с детьми тон его наливался вязким липким презрением.

В ту же секунду мальчик подскочил на диване. Подскочил, сел, заморгал осоловелыми со сна глазами и лицо его приняло пустое, непонимающее выражение, какое бывает у врожденных идиотов.

Тут Денис Матвеевич заметил, что в дополнение ко всему и его футболка, и руки, и даже лицо были выпачканы в той же грязной черноте, и с возмущением прикрикнул:

— Что вы в квартире устроили?!

На мгновение повисла тишина, мальчик снова сморгнул, сев странно и напряженно, будто на иголках, вцепился грязными руками в диванные подушки. Глаза у него со сна были оловянные.

— Ты чего молчишь?! Я с тобой разговариваю.

Тот открыл рот. Закрыл. С какой-то жалкой щенячьей надеждой глядя в глаза пожилому профессору, будто хотел о чем-то попросить. Потом края губ скривились, поползли то ли вверх, то ли вниз, искажая лицо до нелепой маски, и невнятно выдавил:

— Лиза… — Денис Матвеевич уже хотел переспросить, что Лиза, когда тот, наконец, громко отчаянно зачастил, — Лизу скорая увезла! И еще мужчина приходил — следователь. Спрашивал, где я был и что видел. А я ничего не видел и ваш телефон дал — оттуда из книжки. А он мне ничего не сказал.

Денис Матвеевич почувствовал себя плохо. Едва сдержался, чтобы не спросить самое очевидное и самое глупое: "какая еще скорая, какой следователь? Я же велел никого постороннего в квартиру не впускать".

— А он вам не звонил? — мальчик с надеждой на него смотрел, — он мне не сказал. Я только телефон дал.

Денису Матвеевичу пока никто не звонил.

— Денис Матвеевич, а где Лиза? В больнице? Когда она вернется?

Но профессор уже не слушая кинулся к телефону.

Он не заметил, что на этот раз сам в волнении совершенно позабыл запереть дверь.

— Я не знаю куда увезли, — мальчик вскочил и встал у него за спиной, с готовностью и звенящей в голосе надеждой поспешно объясняя, — он сказал чтобы вы позвонили. Или я, если что-нибудь узнаю. А я ничего не знаю. Куда Лизу увели?

Только сейчас профессор вдруг понял, что тот весь перепачкан в засохшей крови. И это именно спекшаяся кровь шелушится на его лбу и щеке.

Он отмахнулся:

— Здравствуйте, — глянул на листок, — мне нужен Свиридов Петр Иннокентьевич.

А потом он звонил в больницу. И нервничал.

Все это время за спиной маячил мальчик и его пытливый требовательный взгляд не давал профессору покоя.

Так что перед тем как позвонить в морг тот даже окрикнул:

— Да уйди ты уже. Иди в школу.

Но противную дрожь в старческих руках унять не смог. Потрясенный не столько фактом случившегося, сколько самой неожиданной важностью момента.

— Здравствуйте, я могу поговорить с дежурным морга?

Ян не ушел. Застыл за спиной как истукан. Но профессор, ошарашенный ворохом свалившихся на него забот больше не обращал на мальчика внимания.

Тем более, что стоял тот тихо. Не шевелясь, не моргая. И больше ни о чем не спрашивая.

42

Следующие два дня Денис Матвеевич тер и тер квартиру. Все то время, что не ходил на унизительные беседы со следователем и не занимался организацией погребения.

Собственно, похорон, как таковых, не было. Как не было никого, кто бы пожелал проститься с усопшей и ради чьей памяти стоило затевать поминки. Ее просто и быстро в течении десяти минут закопали на дальнем кладбище, где удалось в короткий срок найти недорогое место.

Денис Матвеевич все же посчитал своим долгом туда приехать и проследить за процедурой — он никогда не доверял подсобным рабочим, считая всех мелкими жуликами.

А придя домой снова почувствовал смрад. Смутный тошнотворный запах то ли крови, то ли трупа, от которого никак не удавалось избавиться. И снова принялся натирать полы.

Чувствуя сильнейшее нервное возбуждение, раздражение и усталость.

— И что за человек такой. Как только земля носила, — не замечая того выговаривал он себе под нос, — даже фотографии нет ни одной. На могилу фотографии нет. Все не по-людски, все не по-человечески… хорошо хоть, что сейчас. Не успели нахлебаться. Дрянью была, дрянной смертью и…

Уже закончил с коридором и кухней, дошел до спальни и услышал звук открывающейся двери:

— Ноги вытри, — недовольно разогнулся пожилой профессор. И хмуро обернулся.

Мальчик молча переступил порог. Да так и замер на пороге. Лицо его последние три дня не меняло какого-то странного тупого выражения. Приходя из школы он только и делал, что сидел за своими учебниками с открытой дверью и следил через нее за профессором. И стоило только тому пройти мимо, впивался каким-то просительным умоляющим взглядом. Отчего Денису Матвеевичу становилось не по себе.

Вот и сейчас тот, не снимая обуви, замер на коврике и вперился теми же ищущими несчастными глазами.

Денис Матвеевич с трудом совладал с собой, до того ему стало неуютно. И вдруг понял в чем дело — исчезла Лиза. Которая, какая бы она ни была, стояла бруствером между ним и младшим ребенком. А что теперь делать с ним и его немым взглядом профессор не имел представления.

А тот молчал, молчал, глядя прямо в глаза. Пока не спросил:

— А где Лиза?

В первую секунду профессору даже показалось, что тот тронулся умом. Мало ли такое бывает. Тем более, что из такой семьи дети. И такая наследственность. Такая сестра. Только что с ним теперь делать если он такой, куда бежать.

Но тут Денис Матвеевич увидел что по щекам у того текут слезы и успокоился: слезы — это нормально, здорово во всяком случае.

— На кладбище похоронили, где еще, — сварливо бросил он, неуклюже вытирая мокрые руки и берясь за ручку ведра, — ноги вытирай, не топчи по чистому.

Ян стоял на коврике у двери и не шел внутрь. Он еще не понимал что такое смерть. Знал о смерти почти все: все что читал в книжках. Что такое реинкарнация, кремация, бальзамирование и переселение душ. Как древние индонезийцы и китайцы подвешивали гробы со своими усопшими на отвесных скалах, а балийцы и австралийцы привязывали умерших детей к деревьям.

Но настоящей фатальности не сознавал. И плакал только потому, что Лизы больше не будет дома. Что она не поведет в парк, не купит шоколадку. Что не встретит его из школы, не подерется с ним подушками, не похвалит скупо за оценки.

Плакал, но еще не мог поверить.