Сын красного ярла

Все началось с того, что моя дочь Юлька собралась замуж за норвежца.

Кухонное окно у нас выходит во двор, и я видела, как она подбегает к подъезду, сияя и глупо улыбаясь. Потом по лестнице простучали каблуки — Юлька не научилась еще ходить плавно, носилась как тыгдымский конь. Распахнув входную дверь, она крикнула:

— Мам, я замуж выхожу!

Я разозлилась. Потому что жили мы на первом этаже, а дело-то было в конце мая, подъездная дверь для вентиляции открыта, а тут же, рядом — скамейка, засиженная бабушками… Словом, Юлькин ликующий вопль слышали все.

Конечно, такой факт, как замужество единственной дочери, не скроешь. Меня бы уже через месяц после свадьбы, пусть даже скромной до подпольности, замучили вопросами — а где Юленька, что-то давно ее не видать, уж не за границу ли мы ее отправили учиться? Вроде бы дело обыденное, многие сейчас так поступают, но обыденно это где? Правильно, в престижных районах вроде Крылатского. А у нас, извините, рабочая окраина, здесь богатейчиков мало, все на виду. И все друг другу завидуют. Тем более, нам и так моя мама помогла получить четырехкомнатную квартиру на троих. В общем, с соседями отношения спокойные, но за своих нас тут не держат. И непременно задумаются — а сколько мой дурак зарабатывает, если у нас и квартира большая, и девку за границу? А там и до наводки каким-нибудь грабителям недалеко. Брать у нас, по совести, нечего, но жить после ограбления в той же квартире я, например, не смогу. Все ж опоганено будет. И это еще хорошо, если нас дома при этом не окажется, а то ведь и убить могут… Ох.

Но разозлилась я не поэтому. А потому, что Юлька собиралась замуж уже в третий раз. Первый раз ей было восемь лет, и замуж она собралась за любимую учительницу. Причем сначала похвасталась всем соседским детям, а потом уже нам. Мой дурак подхватился — и в школу: девка-то у нас далеко не глупая, с потолка такие мечты пестовать не станет. Скандал вышел страшный, поскольку выяснилось, что учительница — лесбиянка и педофилка. Как ее к детям пустили, непонятно. Ну ладно, Юльке мы объяснили, что женщина за женщину замуж выйти не может, то есть может, конечно, в некоторых странах законом дозволяется, но это только потому, что там общество жалеет несчастных чокнутых лесбиянок. И пусть они живут друг с дружкой и не треплют нервы нормальным мужикам. Юлька больше всего на свете боялась выглядеть чокнутой, и целых полгода дружила только с мальчишками.

Заодно я уж подумала — береженого бог бережет — и рассказала ей, откуда дети берутся. То есть я не говорила, конечно, всех деталей, но объяснила, что замуж для этого нужно выходить за мужчину, чтобы он прилично зарабатывал, чтобы был с хорошим характером, не мямля какой-нибудь, чтобы любил ее. Тут, конечно, пришлось немного залезть в биологию, но я осторожно — а то девка у меня шустрая, способна немедленно после теории перейти к практике, тем более, что объяснение вроде как дозволение, да? Ну, я сказала, что для нормального ребенка нужно, чтобы соединились две клетки, разные, ну, пестики-тычинки, вы понимаете? Главное, Юлька уяснила: чтобы делать детей, нужна свадьба. Что без этого можно обойтись, она уже потом узнала, как раз когда второй раз замуж собралась. И не от меня узнала.

Встречаю как-то соседку, та и спрашивает — а чего это твоя с алкашом спуталась? Нет, видали вы такое?! До этого было понятно: она встречалась с Ваней, хороший мальчик на два года старше нее, он сын наших друзей. Точней, приятеля моего дурака. С Ваней я за нее не беспокоилась. Но приличный мальчик ее не занимал, ей самую грязь подавай. Господи, и в кого такая уродилась, непонятно… Мы с ней тогда поссорились. Своему дураку я все мозги проела — твоя дочь же, ну поговори с ней! А он мычит — взрослая девка, сама сообразит. Ага! Все они в таком возрасте соображают, только не головой, а тем, что пониже талии.

Хотя это я на Юльку наговариваю. Моя-то как раз повела себя благоразумно. И «красавцу» своему воли не давала. Ох, видела я его! Ну обезьяна обезьяной — и что в нем девки находили? Руки длинные, пальцы толстые, брюхо уже пивное наметилось, морда прыщавая и зубы гнилые. А глазки-то масленые! Ну это ладно, мужику красивым быть не обязательно, был бы человек хороший… Но вот вы мне скажите: может быть хорошим парень, который в двадцать четыре с четырнадцатилетними сосками вошкается? Вот тут-то Юлька и объявила, что Геночка ей предложение сделал, и что прямо завтра они в ЗАГС идут. Мол, у них уже все решено. Он зарабатывает на двоих достаточно, так что Юлька сможет учиться дальше. И не пьет он вовсе, так, вечер убивает, пока семьи нет. С детьми решили подождать, чтоб она школу закончить успела. Я насторожилась, конечно, — откуда это Юлька уже знает, как с детьми подождать можно? Дочь меня успокоила: он до первой брачной ночи ее бережет, а там он все знает, как делать. Ладно, думаю, моя девка хоть последствия расхлебывать не будет. Я-то уже тогда все поняла — ну какой парень, если девчонку любит, станет ждать столько времени? Конечно, бывает такое, но только не среди ему подобных. У этих-то все просто — раз любовь, давай сразу в койку и делом свою любовь доказывай. Вся романтика строго в койке.

Вы там только не подумайте, что я огульно парня охаиваю. Юлька же меня с ним познакомила, так что я знаю, о чем говорю. Привела домой — маме с папой будущего мужа представить. Мой дурак сообразил как надо: выставил ему сразу литровую бутылку горилки, потом вторую подсунул, этот козел упился и уснул под столом. А я аккуратненько документики Геночкины посмотрела. Ну и что бы вы думали? Конечно, женат! И детей уже двое! Я Юльке паспорт его показываю, так она психанула, обвинила меня в том, что я в чужой карман залезла, хлопнула дверью и три недели с обиды жила у подруги. А жениха ее мы растолкали и вытолкали, он еще дебош в подъезде устроил, соседи милицию вызывали. И бумажник у моего дурака спер, хоть и пьян был в зюзю. Хорошо, я уже получку вытащить успела, так что в бумажнике только использованный талон на метро оставался.

А потом Юлька вернулась, конечно. Черная, обиженная на весь мир. Ей подружка-то много про Геночку понарассказывала. Юлька моя пошла к нему отношения выяснять, не знаю уж, о чем они там говорили, только она ему камнем в стекло засадила, он, как и мы, на первом этаже жил. А я обрадовалась, да. И мой дурак без скрипа деньги отсчитал, чтоб за ремонт заплатить.

Юлька после того с Ваней опять помирилась, вместе по театрам, в кино, просто погулять… Плохо только, что весь наш двор знал — Юлька со всякой швалью путалась. Ей-то в лицо не говорили, а меня жалели. Ну, вы знаете, как соседки жалеют? Тон приторный, а глазки злорадные. Все этот дебош поминали… Долго это продолжалось, года полтора, наверное. Потом успокоились. И вот опять — нате вам, разоралась на весь двор!

— Дверь закрой! — крикнула я из кухни.

Юлька зашла, как была — в уличных туфлях. Посмотрела на меня исподлобья:

— Ты чего визжишь?

Я задохнулась. Нет, это же надо! Вот ведь мерзавка, каким тоном с матерью разговаривает! А глядит-то как — прищурилась, в горло вцепиться готова. За мужика мать родную убьет. Ишь, вызверилась… Господи, и за что мне такое наказание?

— Опять хочешь, чтоб весь двор твои трусы перемывал, да?! — не выдержала я. — Мало тебе Гены показалось, еще захотела? Господи, что ж за девка такая, одни мужики на уме, да кто тебя такую замуж-то возьмет, ты на себя в зеркало посмотри — уродина ведь, в кого только…

Юлька прислонилась к косяку. Рожа высокомерная, губы поджала. Я только передышку сделала, она тут же:

— Плевать я хотела на сплетни. Я отсюда уеду, как только мы с Глебом распишемся. И свадьбы мне никакой не надо, это ты без меня как-нибудь.

Вот тут я замолчала. Потому что про Глеба никогда раньше не слышала. Я-то, когда она заорала с порога, подумала еще: сволочь Ванька, не может подождать, пока Юлька институт закончит, что ли? Ишь, заторопился… А Ваня опять в третьих лишних оказался. Бедный мальчик.

— Глеб? — переспросила я. — А как же Ваня?

— Ванька нытик и сопля. Я ему уже все сказала, — отмахнулась дочурка. — А Глеб к нам в воскресенье придет. С бабушкой и дедушкой. Они у него москвичи.

— А сам он откуда? — насторожилась я. Только лимиты мне и не хватало для полного счастья… Это Юлька сейчас так говорит: уеду. А вот как намотается в провинции, быстренько к родителям прибежит. — Ты на квартиру не рассчитывай. Нам с отцом хоть немного по-человечески пожить надо.

Юлька скривилась:

— Мам, а говорить по-человечески ты можешь? Или пока ты живешь не по-человечески, говорить ты тоже не умеешь? И слушать заодно. Я ж ясно сказала — уеду. Из Москвы, и из страны вообще. У Глеба дом в Бергене, он в Москву только в командировки приезжает. Не нужна мне ваша квартира, хоть обживитесь здесь.

Тут только до меня дошло, что Юлька говорит слишком уверенно. Господи, вдруг ужаснулась я, неужели на этот раз она действительно решила уйти?! На глаза навернулись слезы.

Юлька плюхнулась на табуретку напротив. Она у меня девочка высокая, переросла и меня, и отца, но — тощая. Пока стоит, кажется крупной. Только сядет — как жердинка сложится. Руки пополам, угловатые плечи сутулятся, вся изломалась, и тут-то становится видно, что места она при своем росте занимает самую чуточку… Совсем еще ребенок! Бедра детские, плечи торчат костями, лопатки выпирают сильней, чем грудь, не женщина, а суповой набор… Ну куда ей замуж?!

Все-таки я расплакалась. Юлька ерзала на табуретке: и высокомерную мину «взрослой» сохранить пыталась, и меня жалела. Она ж меня любит, хотя и хамит иногда. И я ее люблю.

Наверное, скажи она, что выходит за Ваньку, я бы так не расстроилась. В конце концов, к Ваньке мы давно привыкли. Его отец десять лет с моим дураком в соседних отделах трудится. Мамочка у него, правда… Ну, мне ж с ней не жить. И Юльке тоже. Мы тут уже прикинули, как сделать родственный обмен — чтоб у ребят своя квартирка появилась.

Но, похоже, Юлька с Ванькой крутила только от скуки, а жить с ним никогда и не собиралась.

— Берген — это где? — шмыгая носом, спросила я. — Прибалтика? Ты смотри, там русских не очень любят…

— Ну, почти угадала. Норвегия.

— Эмигрант?

— Да нет, — Юлька включила чайник и полезла за остатками торта. Вообще-то я планировала на вечер, когда муж с работы придет, чтоб всем семейством… Но дочь решила, что наша с ней беседа дает ей право умять сладкое прямо сейчас. — Он тамошний. В смысле, его мать за норвежца вышла. На самом деле он Олаф, Глебом его только в России зовут.

Я машинально лопала подставленный дочерью кусок торта, забыв, что я на диете. И чай прихлебывала сладкий, хотя сахар позволяю себе раз в год. Юлька рассказывала:

— Он врач. Хороший. Онколог. У них есть семейная мечта — его отец тоже врач — найти лекарство от рака. Глеб такой… — она мечтательно вздохнула. — Знаешь, он очень сильный, но вообще не знает, что такое рукоприкладство. И еще он гений. Он в пятнадцать лет окончил университет, в двадцать он уже профессор. А к нам он приезжает не только потому, что у него в Москве дед с бабкой, а еще и потому, что он помогает нашему Онкоцентру.

Тут она зачем-то сама расплакалась, и уже я ее утешала, подсовывала торт и гладила по волосам. Волосы у Юльки замечательные — русые, толстые. Это она в отца пошла. Ну и хорошо. Я ей не разрешала стричься до двенадцати лет, а сейчас она уже сама не хочет.

Вообще, если смотреть беспристрастно, Юлька у нас удалась, что называется. Серые глазищи, чистая кожа, коса до середины бедра… Мордашка надменная, но хорошенькая. Правда, я ей никогда этого не говорю, чтоб не зазналась. А то с ней потом не сладишь. Ее в фотомодели звали — отказалась. Не интересует ее по подиуму вышагивать. Она за кадром любит, руководить чтобы. Это уже от меня. Так что учится она на дизайнера одежды, или как-то еще это хитро называется, в наше время говорили проще — на модельера. Мечтает вывозить свои коллекции за границу, а пока у нее только один показ был. На прошлом Дне города, на площадке у школы. Собрали молодых модельеров, и устроили любительский показ. В качестве моделей одноклассников пригласили, шили все вместе. Может, я пристрастна, но то, что там показали две других девчушки — без слез не взглянешь. Вот Юлька постаралась, да. И ведь была самой молодой! Я в свое время наслушалась модных советов по воспитанию детей — и отдала ее в школу на год раньше. Понятно, пришлось кому надо ручку позолотить, не без того… А теперь пожинаю плоды. И какие плоды!

Эх, с ее внешностью и способностями, да чуть побольше удачи… Или благоразумия. А то связывается с кем попало. Умом я, конечно, понимала, что и Ванька ей не пара. Но он был лучше всех остальных. Гену я без содрогания вспомнить не могла. Интересно еще, что собой представляет ее норвежец… Небось мелкий и страшненький. Правда, в Норвегии уровень жизни очень высокий. Опять же, если он не красавец, за Юльку крепче держаться будет.

— Он в воскресенье придет, — напомнила Юлька. — Мам, я, это… Он иностранец все-таки…

— И что?

— Ну, не надо его пугать русским застольем, а? Он, конечно, знает, что это такое, но… не надо.

— Сама разберусь, что надо и что не надо, — отрезала я.

Всю неделю мы как на взводе ходили. Я голову изломала, чем бы таким гостя удивить. А Юлька просто нервничала и психовала. Я заикнулась было, чтоб она не особо хвасталась соседкам, она на меня зыркнула:

— Ты сама своим подружкам не растрепи!

Ну и как с ней такой сладить, а? Между прочим, я даже мужу ничего не сказала. Ну, как ничего — предупредила, чтоб в воскресенье дома был, а то наша дочь желает представить нового кавалера. Но ни словечка о том, что он норвежец! А из девчонок только Таньке и сказала.

К воскресенью я окончательно вымоталась. Это Юльке просто — взяла да привела, а мне ведь и уборку генеральную в квартире сделать нужно, и чтоб все блестело, и у плиты я всю субботу простояла… Юлька же, засранка, помогать отказалась. Как будто это мне надо!

Гости прибыли к двум часам. Сам-то герой дня задержался, машину на стоянку ставил, так что сначала я встретила потенциальных родственников. Люди как люди. Дед, Василий Глебович, оказался инженером старой закалки, бабка — Елена Петровна, тезка моя, значит, — производила впечатление властной и, как это модно говорить, директивной женщины. Бывший школьный завуч. Нормальная семья. Покуда ждали Глеба, я успела выяснить, что это его родня по материнской линии.

А потом было как в рекламе перхоти — выхожу на сцену, а там ОН. Я открыла дверь и вместе с ней — рот. Он шагнул через порог, согнувшись едва не вдвое. Выпрямился, тут же заняв все свободное пространство. Он был огромен. Не меньше двух метров ростом. Фигура такая, что я даже не разглядела, во что он одет! Поняла только, что в меру неофициально. Во дает Юлька, молнией пронеслось в голове, вот это мужчина.

Голубые глаза, арийское лицо — все при нем. И еще он оказался рыжим. Причем не просто рыжим — красным, как осенний подосиновик, красным аж с синими искрами. А когда улыбнулся, у меня зашлось сердце. Даже стыдно стало — двадцать лет замужем, дочь вырастила, а рот на молодого парня разинула. И тут же, каюсь, именно в тот момент и мелькнуло, что такой мужчина должен быть либо безгрешен, как ангел, либо порочен, как сатана.

— Го мон! — выдавила я, растягивая губы в улыбке.

Он посмотрел на меня так, что я почувствовала себя молодой идиоткой. Нет, ну черт меня дернул! Пыль в глаза пустить захотела, тоже мне!

Это все Танька. Посоветовала поздороваться на его языке, мол, ему приятно будет. Ну, я подумала — почему бы нет? Всякие ихние знаменитости учат же пару фраз на русском, вроде «Пръивет, Москва!» или «На здоровъйе!» Чем я хуже?

— Здравствуйте. Я Глеб.

Вот так и сказал. А потом еще усмехнулся и добавил:

— «Го мон» — это, если не ошибаюсь, по-датски «доброе утро». А сейчас четверть третьего.

Но вот как-то так он ухитрился меня поправить, что и обидно не стало. Так, сначала почувствовала себя глупо, но это со многими бывает, кто пытается на чужом языке говорить. Так и называется — «языковой барьер». Да, но Танька хороша! Подсунула мне датский вместо норвежского… Так что я посмеялась и проводила его в гостиную.

Вечер прошел на удивление спокойно. Глеб занимал много места, но совершенно не раздражал. Как будто так и надо, что на моем диване сидит красноволосый норвежец и ведет светские беседы. По-русски, кстати сказать, он говорил без акцента.

Я смотрела на него и думала: вроде бы он все понимает, вроде бы мы его понимаем — а чувствуется, что иностранец. Сколько я их видела, столько удивлялась: никогда с русским не спутаешь. Причем русский может быть тамошний, то есть лет пятнадцать прожил, и все равно родина въедается так, что хоть шкуру целиком меняй. Все иностранцы какие-то неземные, не от мира сего, другого слова нет. Всегда улыбаются, причем не так, как мы — у них глаза теплеют. А когда натыкаются на проблему — расстраиваются, как дети.

А мы вечно глядим как звери, загнанные в угол. Пусть даже угол этот в золотой клетке, все равно он угол. И все равно мы в него загнаны. А на иностранцев ничего не давит. Из-за этого они порой кажутся слишком поверхностными, а русские — натурами, подверженными сильным страстям. Не так. Просто мы вечно озабочены. А они — вечно знают, что у них нерешаемых проблем нет.

— Наташа как рада будет, — вздыхала Елена Петровна. — Она очень хотела, чтобы Глеб на русской женился. Да и мы, чего греха таить…

— А ваш отец, Глеб? — спросила я.

Он усмехнулся:

— Мой отец сам женат на русской. — Помолчал. — Он не вмешивается в мою личную жизнь.

Мой дурак прокашлялся.

— Вот что… Ты мне скажи — ты Глеб или Олаф? На самом деле? По документам?

Он еще удивляется, чего я его дураком называю! Ведь тридцать раз объяснила: Олаф он, Олаф. Так нет, обязательно надо бестактный вопрос задать! А все оттого, что считается, будто женщина ничего умного сказать не в состоянии, непременно перепроверить нужно.

— Олаф, — согласился наш гость, к счастью, не обидевшись. — Глебом меня дома зовут. И здесь, в России. В госпитале, — он улыбнулся, — я Глеб Иванович. А что фамилия… Думают, что я еврей. Здесь почему-то принято считать, что хороший врач обязательно евреем должен быть. И любая нерусская фамилия — еврейская.

— Ну хорошо… Глеб. Так вот, Глеб. Есть одна загвоздка. Ты человек умный, должен понимать. Оно, конечно, законом разрешены браки с четырнадцати, только мы против.

Дурак-то дурак, а умный! Молодец, однако, сразу к делу. И как сказал, а? Коротко, не обидно, но твердо. Ну, на самом деле мужик у меня неглупый, положа руку на сердце. Я на него положиться всегда могу.

— В следующем году ей восемнадцать будет — тогда милости просим, — веско закончил муж.

Юлька прокраснела, кажется, до костей. Не выдержала, убежала на кухню — краснеть там. А Глеб посерьезнел.

— Неприятно, — признался он. — Дело в том, что мой российский контракт через три месяца заканчивается. И я еду во Францию. На год. Конечно, я бы хотел, чтобы Юля поехала со мной. Не будучи моей женой, она получит визу только на две недели.

Муж крякнул недовольно. На пороге возникла Юлька, и на моське у нее ясно было пропечатано: не разрешите — без вашего ведома распишусь и все равно уеду. Ну да, конечно, тут я ее как нельзя лучше понимала: во Францию хочется. И не в романтике дело, а в том, что больно много в этой самой Франции предприимчивых француженок.

— Юля, между прочим, учится, — заметил мой дурак. — Первый курс заканчивает.

— Знаю, — кивнул Глеб. — Мы обсудили эту проблему. Я могу помочь ей перевестись в один из парижских колледжей. Это не университет, конечно, но кое-что. И есть возможность получить практику в одном из Домов Моды. А доучится она в Бергене. Это даже лучше — если она захочет сделать карьеру, норвежский диплом позволит ей быстро найти работу. С российским дипломом возникнут сложности, ей придется сдавать квалификационный экзамен, причем на норвежском языке. Проще сразу учиться там.

Мой дурак разинул было рот, чтоб возразить, но я успела его опередить:

— Глеб, поймите, это так неожиданно… У вас, конечно, все давно обдумано и решено, но мы только недавно узнали о вашем существовании и… планах… эээ… словом, нам надо привыкнуть и подумать.

— Разумеется, — Глеб не стал развивать тему.

Ну конечно, он нам понравился. Да не то слово — понравился! Я думала, что Юлька наконец-то нашла стоящего ее мужчину. Как он твердо сказал, что намерен жениться… И так отстаивал свою позицию! Мой дурак, правда, шипел вечером, мол, мог бы и подождать, раз так любит, но я ему все объяснила: это не Ваня, каких на десяток трое. Таких, как Глеб, — единицы. Ну кто еще согласится жениться на русской, да еще и помогать ей сделать карьеру! Тут, конечно, я про себя думала, что никакой карьеры Юльке не понадобится, закончит институт или колледж и займется семьей. Детишки пойдут — какая уж там карьера!

Гости разошлись не поздно, часов в восемь вечера. Юлька хвостом махнула и укатила с Глебом в какой-то студенческий клуб. Нет, чтоб матери после гостей помочь уборку сделать… Ну ладно, ладно, я понимаю. Сама молодой была. Когда еще девке погулять, как не сейчас? Еще намучается, когда свои детишки пойдут. От них не убежишь и не отдохнешь, даже когда они взрослые или в отъезде, все время о них думаешь, беспокоишься, все ли в порядке.

А мой дурак шатался по квартире и путался у меня под ногами, мешая убираться. Пришлось на него прикрикнуть — пусть займется чем-нибудь, если помочь не может. В кои-то веки рада была бы, если б на диван с газетой или своим футболом завалился, так нет — продолжал маячить тенью в коридоре. На очередной мой вопрос «в чем дело» рявкнул:

— Черт-те что! — и ушел в свой кабинет.

Комнат у нас четыре, одну занимает Юлька, одну — гостиная. Мы с мужем спим, разумеется, вместе, поэтому еще одну комнату выделили ему под рабочий кабинет. А что? Он у меня деятель такой, что иногда на выходные какие-то свои проекты домой берет. Сидит за компьютером, тихо ругается и гоняет игрушечные машинки по экрану, пешеходов давит. Это он называет «работать». Ну и пусть. Зато не пьет.

Мыла посуду, мой дурак опять приперся. Уселся между холодильником и подоконником, вздохнул:

— Черт-те что! Облазил всю Сеть — нигде нет ничего дельного про Норвегию!

Я удивилась.

— Стыдно же! — воскликнул он. — Он про нас все знает, а мы… Я вот, к примеру, знаю только, что там холодно и фьорды. Черт-те что, — повторил он. — Завтра у ребят на работе спрошу, может, кто что посоветует. — Собрался уходить, на пороге кухни обернулся: — Где Юлька его подцепила? Она ж ни к Норвегии, ни к медицине — ну никаким боком.

— В МГУ, — ответила я. — На дискотеке. У Ваньки там приятель учится, достал два билета. Пришли, а Ванька вместо танцев выяснял, как ему с геофака перевестись. Юлька соскучилась и углядела Глеба. Вот и все, собственно.

— Молодец. А Ванька дурак, — одобрительно сказал муж и отправился спать.

Ох, какой фурор я произвела на следующий день на работе! Девчонки слушали, раскрыв рты, даже Любка из бухгалтерии пришла. Ну еще бы, каждый день, что ли, кто-то дочь за норвежца выдает. Танька сконфузилась из-за своего датского, покопалась в библиотеке, принесла мне несколько наших журналов и распечатки из интернета — про нашего-то красавца.

Вот уж действительно Юльке повезло! Я сама млела. Зятек-то у меня будет, думаю, уникальный. Вундеркинд, вундермен, гений, надежа человечества, врач, которого триста лет назад либо канонизировали бы при жизни, либо сожгли бы в колыбели. В общем, идеальный человек и таких не бывает. Смешно сказать — гордиться начала, что он красный, как подосиновик! Девчонки мои, понятно, ахали и охали, завидовали страшно.

Я-то в этих распечатках, каюсь, маманьку Глебову искала — ну интересно мне было, какая она! Нашла в одной, но там ее почти и не видно, так, кусок прически. Прическа, кстати, самая обычная, гладкая такая. Волосы темно-русые. Роста, думается, как я, только чуточку похудей. Самую чуточку. А если я еще две недели хлеб есть не буду, то и вовсе вровень станем.

А Юлька на пару с моим дураком день и ночь зубрила норвежский, совсем с ума сошла девка. Пришлось прикрикнуть, чтоб не сильно увлекалась — а то выгонят ее из института, и ни в какой французский колледж не возьмут, отчисленную-то. И как она себя видит, невеждой рядом с гением? Юлька приняла мое мнение к сведению, но и только.

В посольство они решили идти после ее дня рождения. И чем ближе праздник, тем сильней Юлька шалела. От рук отбилась совершенно. Ей же еще сессию сдавать! И как я ей только ни пыталась объяснить, что так нельзя…

— Юлька, — говорю, — ну-ка немедленно уберись в своей комнате! Опять бардак развела, скоро все на голову посыплется!

— Вот когда посыплется, тогда и уберу, — отвечает мне она.

— Думаешь, в Норвегии за тобой кто-то убирать станет? Да кому там нужна такая грязнуля? Господи, ну за что мне такое наказание, опозоришь меня за границей, скажут, в России девочек свиньями растят…

— Слушай, ма, зачем ты меня постоянно оскорбляешь? Тебе что, нравится, да?

Вот так мы с ней каждый день и говорили. Я ей вежливо, она огрызается. Ох, чего только не простишь любимой дочурке…

Зато я к ее дню рождения обновила гардероб. Мой дурак принес халтурку, сунул мне в ладонь, шепнул: мол, раз такие дела, давай-ка, старуха, позаботься о внешнем виде. Я поехала в бутик, купила платье, настоящую Францию, ну просто обалденное платье! На фирменные туфли денег не хватило, потому что я еще косметичку набила, ну ничего, я на рынок заехала. Словом, к Юлькиному дню рождения меня хоть под венец вести можно было.

Юлька у нас так воспитана, что никогда не устраивает раздельных праздников, — один для стареющей родни, другой для подрастающего поколения. Все всегда вместе. Так и на ее дне рождения — были наши родственники, Глебово семейство, Юлькины сокурсники… Причем из девушек она позвала только самых некрасивых, которые к тому же не слишком умны. Чтобы не отсвечивали.

И все было хорошо ровно до того момента, когда раздался очередной звонок в дверь. Я отправилась открывать, не ожидая ничего дурного, и застыла на пороге. Пришли Толик с женой и с Ванькой.

— Отлично выглядишь! — воскликнул Толик.

Конечно, отлично. Еще бы! Мой дурак как увидал обновки, сразу заохал, физиономия глупой стала, крутился вокруг меня и не знал, в какой угол усадить, чтоб любоваться удобней было.

Толик решительно шагнул вперед, напирая, как тараном, букетом цветов. Я опешила. Как же так, я думала, Юлька догадалась устроить так, чтоб Ванька не приходил…

Не могу сказать, что мне неприятен Толик. Я к нему просто равнодушна. Ванька мальчик хороший, тут слова не скажу, правда, если не сравнивать его с Глебом. А вот Тамару, Толикову жену, я ненавижу. Ненавижу ее вечно поджатые тонкие губы, жадные глаза, а особенно ненавижу ее великолепные волосы.

Валентина, моя приятельница с мужниной работы, сказала как-то, что Тамарка на моего два года вешалась. Ну а что? Ее Толик — может, человек и хороший, только смотреть там не на что. А мой-то — орел, герой, в сорок два ни намека на брюхо, до сих пор отжимается каждое утро по пятьдесят раз минимум. И меня на руках может от метро до дому донести. Да и зарабатывает побольше. А что я его иногда дураком называю — это так, ласково. По крайней мере, отшить Тамарку у него и самого, без моих подсказок, ума хватило.

— А где же наша именинница? — пропела она низким голосом, беззастенчиво оттирая меня плечом и пролезая в квартиру.

Я растерялась. Мне бы состроить ледяную гримасу, соврать что-нибудь извиняющимся тоном, и хлопнуть дверью у них перед носом. Но я увидела Ванькино лицо — несчастное, запуганное, — и все поняла. Юлька ему сказала, а он, глупышка, поделился с родителями. Вот родители и явились выяснять с нами отношения.

Внутри все замерзло в ожидании грандиозного скандала. Господи, думала я, у нас же дома — иностранец. Какой ужас, какой позор… Тут из комнаты вышел мой дурак. С одного взгляда оценил обстановку, спокойно поздоровался с Толиком. Тамаре только кивнул безразлично.

Мне, понятно, стало не до ревности. Я пожертвовала, можно сказать, собой в пользу дочери. Оставив мужа придержать незваных гостей, заглянула в комнату, сделала круглые страшные глаза. Юлька вышла в коридор, притворив двери, и застыла, глядя на Ваньку.

Вот тут я и поняла, что моя дочь — вся в меня. Потому что она заявила:

— Вань, я ж тебе по-русски сказала!

Мальчишка ссутулился и, если б не его родители, ретировался бы мгновенно. Однако его мамаша была совсем иного мнения. Сладким голосом Тамарка проворковала:

— Юленька, ну нельзя же так! Вы столько лет были вместе, мы уже с твоими родителями все распланировали. Из-за какой-то нелепой ссоры ты перечеркиваешь всю жизнь!

— Мы не ссорились, теть Тома, — беззаботно отозвалась Юлька. — Я выхожу замуж. И точка. Кстати, мой жених сейчас здесь. И предупреждаю — он иностранец, ему ваши расклады не понять. Хотите, учиняйте скандалы. Он меня от этого все равно не бросит, а про вас подумает, что вы в жизни в приличном обществе не появлялись и росли на задворках.

— Юленька, ну как ты так можешь поступать? — не унималась Тамарка. Вот ведь дрянь какая! — Ты Ване жизнь разбила, а мы уж и к свадьбе все приготовили. Так нельзя, девочка. Ну скажи, что ты пошутила. Правда ведь, пошутила?

— Теть Тома, если вам так жалко Ваньку — вот сами за него замуж и выходите! А я под ваши планы свою жизнь подстраивать не собираюсь. И Ваньке я никогда ничего не обещала. Погуляли — и хватит.

Молодец девка, что ни говори. Да, это не наше поколение. Мы бы мялись и оправдывались, жалея чужое участие в своей жизни, думая, что мы кому-то обязаны… А Юлька взяла и всю правду выложила. Не побоялась.

И все бы кончилось замечательно, не выйди в этот момент в коридор Елена Петровна. А зрение у нее великолепное, никаких вам очков или контактных линз. Вышла, поглядела на гостей, удивилась:

— Толя? Давно не виделись.

У нее не только зрение, у нее еще и память безотказная. Ну а что вы хотите — школьный завуч! Толик сначала будто испугался, потом плечики свои тощие развернул, грудь впалую выпятил, нахально так говорит:

— Ну да, Елен Петровна, давненько. И сейчас бы не увиделись. Мы ж тут как татары — хуже некуда, вон, на порог не пускают.

Тварь, а? После такого мне пришлось отойти в сторонку и с кривой физиономией сделать приглашающий жест. Не объяснять же будущим родственникам, что у нас тут за проблемы.

Толик расселся в гостиной на диване так, что Юльке пришлось тесниться на подлокотнике, а Тамарка, стерва, притерлась поближе к моему дураку и давай стрелять глазками. Господи, если б я на свои глаза грузила столько туши, одно из двух: или мой дурак на косметику разорился бы, или б я без глаз осталась. А Тамарке хоть бы хны, только ресницы вылезли, искусственные клеит.

Настроение у меня испортилось окончательно. Даже французское платье не радовало. Но улыбалась: главное, чтоб остальные гости ни о чем не догадались.

Ванька помялся в дверях, потом робко так спросил:

— Юль, можно тебя на минутку?

Дочь преспокойно, как будто ее позвали присмотреть за кушаньем на плите, выплыла в кухню (и когда научилась ходить лебедушкой?). Я посомневалась было, правильно ли она поступила, но в этот момент Толик вызывающим тоном заявил, уставившись на Глеба:

— А я ведь с вашей матерью учился вместе.

Глеб вежливо обронил:

— Вот как? — и потянулся за соком.

— Ну да! В одной группе. И на раскопки в Гёупне вместе поехали. Как раз туда, где она вашего отца… повстречала.

Я уже сидела как на иголках. Очень мне его тон не нравился. Как будто провоцировал Глеба на что-то. Или намекал. Причем на что-то крайне неприличное.

— Да, они там познакомились, — подтвердил Глеб.

— А у вас сестры или братья есть? Или вы единственный ребенок? — не унимался Толик.

— Есть. Тюр и Хелена, младшие.

— И такие же рыжие, как вы?

— Да нет, Тюр на отца похож, Хелена на маму. Вы же помните ее, какой она была в институтские годы? Вот на фото Хелену не отличить…

И тут из-за стенки, с кухни, донесся полный страдания крик Вани:

— Ну почему?! Ты такая же как все, да?! Он иностранец, богатенький, а ты такая же продажная сучка, тебе лишь бы Родину бросить!

И Юлькин высокий голос:

— Не надо меня на пафос брать! Ты просто не мужик и никогда им не будешь!

Я вскочила, потому что все замолчали, и пора было принимать меры. Но Юлька уже сама справилась. В коридоре я наткнулась на Ваньку, торопливо надевавшего кроссовки, и дочь, которая стояла в дверях кухни, скрестив руки на груди.

— Шевелись давай быстрей, — презрительно сказала она Ваньке. — А то мои гости сейчас забеспокоятся.

— Только об этом рыжем скоте думаешь…

Юлька влепила ему пощечину. Затем распахнула дверь, ухватила парня за плечо и вытолкнула его на лестничную площадку. Следом полетела кроссовка и за ней — шикарный букет, оставленный Толиком в прихожей. Юлька хлопнула дверью и заперла замок.

В комнате царило молчание.

— Я выгнала вашего сына, — пояснила дочь Тамарке, — он обнаглел. Это мой дом и мой праздник.

— Пожалуй, я тоже пойду, — поднялась Тамарка. — Леночка, ты меня не проводишь?

В прихожей она прошипела:

— Вы еще за это ответите! Я не позволю топтать чувства моего сына!

— Лучше б ты его мужиком воспитала, а не тряпкой! — не выдержала я. — А если ты, сучка крашеная, еще на моего мужа пялиться будешь — я тебя с твоего восьмого этажа выкину и скажу, что так и было! Вон пошла!

Праздник был испорчен. Безнадежно. Елена Петровна, пронизывающе глядя на Толика, процедила:

— Вижу, ваш сын в вас пошел, Толя. Помнится, когда с Наташей случилась неприятность, вы приходили к нам домой и говорили нечто подобное.

— Ну, Елен Петровна, не так, совсем не так! — нагло ухмыльнулся он. — Это вам память изменяет.

Она опустила глаза. Вздохнула:

— Пожалуй, мы тоже пойдем. Елена Ивановна, — это мне, — вы уж не принимайте близко к сердцу, ничего страшного. Только вы напрасно пустили этих людей в дом. Добра от них не жди.

Вслед за ними разошлись и остальные. Юлька с Глебом закрылись в ее комнате, а Толик, нахальный мерзавец, заявил моему дураку:

— Это бабские дела, нас не касаются. Я, собственно, за другим к тебе шел. Есть один проект…

И мой дурак повел его в свой кабинет. Я уединилась на кухне, плотно закрыв дверь. Порой я через стекло видела, как Толик ходит в туалет, возится в прихожей. Я обрадовалась было, что домой уходит, а он, видимо, за сигаретами в карман ветровки лазил.

Ушел он в половине одиннадцатого вечера. Юлька с Глебом давно уже гулять отправились, а мой дурак засыпал сидя — они с Толиком пивка накатили, да так, что лыка оба не вязали.

Я собиралась спать, и вдруг вспомнила, что, когда со стола в гостиной убирала, сняла браслет и положила его на телевизор. Убрать бы надо, не люблю, чтоб украшения валялись где попало. Тем более, это вам не какая-то бижутерия, браслетик-то полторы тысячи долларов стоит.

Сунулась — а нету его. Я порыскала рядом, потом заглянула во все углы в гостиной. Подумала еще: может, я его на кухню унесла, от греха подальше, и сама забыла? В общем, перевернуть мне пришлось всю квартиру, вплоть до стенного шкафа в туалете. Не нашла.

Потом сообразила — Юлька могла взять, пофорсить. За косу оттаскаю засранку! Могла б предупредить, я тут чуть с ума не сошла, такая дорогая вещь! Конечно, я б ей не разрешила, еще не хватало… С другой стороны, я сама же собиралась подарить ей этот браслет на свадьбу. Ладно, подумала я, утром разберемся.

Браслет отыскался только через три дня. Принесла его Юлька, изумленная:

— Мам, его Глеб нашел. В кармане своей джинсовки. Ты не знаешь, как он там очутился?

С этого дня все покатилось под откос. Юлька стала смурной, я уж, грешным делом, подумывала — не беременна ли она? На всякий случай заставляла ее питаться нормально, а то она по утрам чашку кофе, в обед гамбургер из ближайшего Макдональдса, только вечером ужинала по-человечески. Про врача не заговаривала, ладно уж, чего теперь — к свадьбе готовимся. Глеб вам не Гена, на следующий день, как и обещал, с Юлькой в посольство съездил, все разузнал. Оказалось, сейчас если из будущих супругов один с российским гражданством, расписывают в обыкновенном ЗАГСе. Справки всякие да разрешения, чтоб невесту до восемнадцати расписали, я им в один день собрала, так что они без проволочек заявление подали. На третье августа.

Глеб к нам приходил часто. И Толик повадился. У них с моим козлом, видите ли, совместный проект наметился! И каждый раз оба надирались до чертиков. Как сглазила я его, похваставшись Таньке, что непьющий. Главное, я ведь ему твердила постоянно: не связывайся ты с этим мерзавцем, он ведь один раз тебя уже подставил и еще подставит, только похуже. Так нет — уперся, именно что как козел. Так и вижу: бороденкой трясет, мекает и рогами машет. Бороды с рогами у него нет, но все остальное — тютелька в тютельку!

Вещи больше не пропадали. Точней, находились. Как правило, на следующее утро и в самых неожиданных местах. Мой дурак зачем-то проболтался Толику, тот изрек задумчиво:

— Знаешь, мамаша Глебова за мной одно время бегала. Ну, потому и бабка меня терпеть не может. А я тебе скажу: не знаю, как сейчас, а девкой она была с приветом. С ха-арошим таким приветом. Нафига мне рехнутая, правда? Тем более, я тогда уже с Томкой познакомился. И еще: все гении сумасшедшие. Пока молодые, не так заметно. А с возрастом у всех крыша едет. Это давно уже доказали, что гениальность как нагрузка к психическим болезням идет. Может, с вещами этот Глеб шурует? Да нет, не хочу я сказать, что он вор. Есть такая дрянь, называется клептомания. Ему не важно, что, важен процесс. А сами вещи его не интересуют. Потому и возвращает.

Вечером я Юльке намекнула так осторожненько — не покрывает ли она парня, может, он больной на всю голову? Ну, как все гении. Сказала:

— Шизофреники и гении часто одно и то же.

Юлька рожу скорчила и отрезала:

— Истинных гениев за всю история человечества можно по пальцам пересчитать. Зато было много оч-чень неглупых шизофреников. Па, а Толику своему идиотскому скажи, чтоб он меня в покое оставил. Задолбал звонить и шуршать в трубку, что он там что-то такое про Глеба ужасное знает. Так и скажи: не прекратит — я про него такого нарою, что мало не покажется.

Но меня ее отповедь нисколько не утешила. Наоборот. Потому что мне не показалось, что Толик врет. Конечно, сына выгораживает, не без того. Но на дне рождения он Елену Петровну явно напугал. Действительно, что-то знает. И за Глебом я с того дня наблюдать взялась. Потихоньку так, незаметно. Ну и ничего не увидела. Нормальный парень, такой же, как все. Психи, они хоть какую-то странность должны выдавать, правильно? А этот не выдавал.

На самом деле я уже тогда поняла, что Глеб — человек неординарный. Вот что называется — пугающе неординарный. У меня всегда в его присутствии живот подводило. Сначала себя ругала, думала, как девчонка увлеклась. Потом сообразила: нет. В Глебе дело, не во мне. Нормальный-то он нормальный, только есть в нем что-то… мистическое.

Жаль, события повернулись так, что не до размышлений стало. А то я еще тогда догадалась бы. Но тут муж его за руку поймал. Юлька с Глебом в прихожей толклись, уходить собирались. И Глеб джинсовку выронил, а из-под нее мужнины часы выкатились! Они у него на жестком браслете, и жутко дорогие. Юлька побелела, а муж тихо так берет Глеба под локоть и выводит на лестницу. Вернулся через минуту, Юльку за косу — и в комнату. Бешеный.

— Чтоб сидела там! — рявкнул уже из коридора. — Еще раз с этим ублюдком увижу — убью к чертовой матери, поняла?!

Тут даже мне жутко стало. Никогда я мужа таким не видела. Юлька в истерику, ему — хоть бы хны. Я сунулась было к дочери — поговорить, успокоить, так он и на меня зыркнул. Прошипел яростно:

— И ты чтоб его на порог не пускала! Бабье безмозглое, московского ворья им мало, скоро со всей Европы собирать будете!

Это он Генку вспомнил. У моего дурака после Генки к таким вещам отношение тяжелое. Просто невозможно что-то доказать.

— Клептомания, — пробурчал он. — Хреномания, вот что я вам скажу! Черт-те что… Ишь, нашли норвежского гения! Вор он! Черт-те что…

Зверствовал весь вечер. Толик, сволочь, поддакивал и уже громко рассуждал, как это плохо для окружающих — иметь дело с гениями. Юлька рыдала в своей комнате. Потом муж выпроводил Толика, я дождалась, когда он угомонится, и прокралась к дочери. Юлька, разумеется, спать и не собиралась.

На самом деле, я до этого разговора думала, что произошло недоразумение. Ну мало ли, мой-то козел уже с работы бухой пришел, мог часы сдернуть, они там на вешалке за что-то зацепились… Всякое бывает. А Глеб их только на пол стряхнул. Я к Юльке-то пошла потому, что в душу мне запало: мой Глеба ублюдком назвал. Между прочим, мой в таких вещах щепетильный. Может, это и есть страшная тайна норвежца? Может, он приемный? Или от русского отца, которого Толик знает?

Правда, об этом я и не вспомнила. Юлька рыдала, и слова из нее выскакивали. Правильно я сделала, что до утра ждать не стала, утром-то она успокоилась бы, и ничего бы я не узнала.

Оказалось, она насобачилась после моего браслетика проверять у Глеба карманы. И все эти странные пропажи объяснялись одним: Глеб тащил наши вещи, а Юлька потом их возвращала. Говорит, первое время спрашивала, что это значит. Глеб всегда удивлялся. Юлька не понимала, что происходит. Оттого и смурная ходила.

Бедняжка моя, она искренне верила, что вещи крал не Глеб… А я, увы, убедилась в обратном. Нет, ну а кому еще это надо?

С утра началось светопреставление. Во-первых, я совершенно не понимала, что теперь говорить девчонкам на работе. Во-вторых, мне позвонила Елена Петровна и проинформировала, что Глеб лег на обследование в Центр Психического Здоровья. Мой дурак, оказалось, обвинил его в клептомании, и Глеб решил во что бы то ни стало снять с себя это клеймо. Даже в психушку сам отправился.

Девчонки, конечно, разговор слышали — у нас телефон в общей комнате, нас там пятеро, и все уши навострили. Мне сочувствовали, но я понимала — рады, мерзавки. Только Танька искренне переживала. Позвонила своей матери, та у нее психотерапевтом работает, в частной клинике какой-то. Мать что-то мямлила, я не поняла, если честно. Не обнадежила она меня. Но подкинула очень дельную мысль.

Клептомания, сказала она, по наследству не передается. И если человек богатый, то ее можно рассматривать как безобидную причуду. Главное, чтоб родственники знали и не расстраивались слишком. А так — она не понимает, чего мой дурак запретил дочери встречаться с Глебом. Ну, выйдет она за него, будет жить с любимым человеком. Клептомания даже получше алкоголизма будет, или инфантилизма, или еще каких-то неприятностей. В конце концов, ничего страшного. Да и мы скоро привыкнем. Скажем, достаточно приучить человека наутро просматривать свои карманы и возвращать украденное.

Я так подумала — да права она. А мой дурак запретил, потому что… Да потому что дурак! Не понимает, что важно, а что ерунда на постном масле.

И стала я потихоньку моего дурака подтачивать. Ходила, рассуждала, статейки нужные — Танька у своей матери брала — подсовывала. Вот только мой козел уперся — и ни в какую. Ему еще Толик все уши прожужжал, опять Ваньку своего разрекламировал, и Тамарка к нам зачастила… Кошмар, мой дом в проходной двор превратился! Муж уже начал поговаривать, что уволится и с Толиком фирму организует, по торговле компьютерами, у того какие-то связи в Таиланде объявились.

Ну, я и успокоилась. Юлька вроде в себя пришла, улыбаться начала. Ладно, думаю я, время лечит все. Может, и к лучшему оно, что этот брак расстроился. Легко ли было бы ей одной в Норвегии? Да, конечно, мать у Глеба русская. Но, во-первых, сама с закидонами, во-вторых, она ж свекровь, не мать родная. Да и я извелась бы вся — как там моя девочка?

И как-то все так хорошо пошло, что у меня на душе полегчало. Мой дурак пить бросил, целыми днями с оформлением документов носился, перспективы нам с Юлькой радужные рисовал… Тут-то беда и грянула.

Он пришел домой мрачный. Ничего не рассказывал, только вечером ему кто-то позвонил по телефону, и я даже не поняла, кто — муж говорил отрывисто, междометиями. Потом оделся, сказал «я на полчасика» и вышел на улицу.

Мы ждали до утра, не смыкая глаз. Утром я позвонила Толику, тот понятия не имел, куда мой дурак пропал. Я позвонила в милицию, меня там огорошили — оказывается, если человек пропал, то заявление в розыск можно только через три дня подавать. Интересно, а если он сейчас с сердечным приступом в кустах лежит, и за три дня помрет?! Ох, и хамы же в нашем отделении работают.

Но тут Юлька поступила умно. Пошла к участковому. У нас участковый молодой, в той же школе, что и моя дочь, учился. И живет в соседнем подъезде.

Вернулась белая и с запахом водки, явно с ним бутылку распила.

— Мам, — сказала она, — отец в реанимации.

К счастью, я была к этому готова.

— Главное, что живой.

Тут она мне в глаза посмотрела:

— У него ножевое ранение в сердце. Мам, его убить пытались. И…

Тут она разрыдалась. Я еще тогда поняла, и в который уже раз прокляла свою доверчивость. А ведь сама убеждала моего дурака простить этого норвежского мерзавца! Только мой дурак когда надо — очень умный.

— Глеба забрали, — всхлипывала Юлька. — Мама, этого не может, не может, не может такого быть, не мог он на отца руку поднять…

Может, мрачно думала я. Все может. Вот ведь псих! И на Юльку, чтоб не защищала своего мерзавца, наорала. Я ей все припомнила — и ее озабоченную учительницу, и Генку, и многое, многое… Юлька глядела на меня мертвыми глазами, потом встала и закрылась в своей комнате.

С того дня мы почти не разговаривали. Юлька уходила из дома утром, возвращалась вечером, от ужина отказывалась. Говорила, что не голодна. Исхудала и почернела, но я марку держала, не сдавалась. Хотя очень мне ее жалко было. Ну что за мозги бог девке дал? Что ж она мерзавца от порядочного человека отличить не может?! Начала было ей говорить, чтоб она с Ванькой помирилась, поди, ждет ее до сих пор. Юлька отмалчивалась.

И, главное, в выходные тоже уматывала. Я почти рукой на нее махнула. Ну если она такая идиотка, что с нее взять?!

Моего дурака выписали. Приехал обросший бородой, тощий, под глазами круги черные… Я и плакала, и радовалась — живой все-таки. С Толиком он больше не общался, сказал, что тот много хочет. И все. Мне опять радость: Тамарку не увижу. Зато про Глеба рассказал.

Это ведь он звонил тем вечером. Сказал, что врачи не подтвердили наличие у него психических заболеваний. Предложил встретиться, чтобы показать документы. Специально выпросил у врачей, чтоб моему дураку в нос сунуть. И мой пошел! Уверял еще, чтоб отвадить его окончательно, на встречу согласился. Настроение у него такое было, что нагрубить кому-нибудь хотелось — он с утра с Толиком поцапался, из-за фирмы этой чертовой. Вот и решил, что повод есть зло сорвать…

И только ночью, когда я почти уснула, он тихо сказал:

— Не Глеб меня пырнул.

— Что?

— Я говорю, если б не норвежец, я б там окочурился. Это же он «Скорую» вызвал. Я в сознание пришел, а он как раз подбегал. Не он это…

— А кто?! Ну кто?!

— Не ори. Юльку разбудишь.

— Я и так не сплю, — сказала Юлька. Засранка, подслушивала! — Пап, ты уверен?

— Да видел я его! — разгорячился мой дурак. — Тот, первый, ростом пониже меня был, а Глеб каланча! И рыжий он, и одет не так был… Я и куртку ту запомнил, все запомнил…

— А следователю скажешь? — у Юльки глаза в темноте засветились.

— Иди спать! — не выдержала я. — Отец едва с того света выкарабкался, а она все о хахалях своих думает…

А утром к нам пришел симпатичный молодой человек, сказал, что адвокат Глеба. Ох, сколько я о своей дочери нового узнала! Меня чуть удар не хватил.

Мерзавка бросила институт. И на рынок торговать пошла. Чтоб на адвоката для своего ублюдка заработать. Нет, ну лучше б я аборт сделала, лучше б я ее в доме малютки оставила, это же не дочь, а позорище какое-то! Мужика увидит — и сразу можно в психушку ее класть…

Глеба я ненавидела. Что бы там мой дурак ни говорил — он его пырнул, больше некому. Ну просто ни у кого больше повода нет, ни у кого! Я так следователю и сказала, специально на прием пошла, предупредить. Да следователь и сам так думал. Успокоил меня: остались какие-то формальные процедуры, и он передает дело в суд. За уголовные преступления иностранцев не депортируют, тут отсиживают. Вот и хорошо, думала я, у нас небось колонии не такие, как благоустроенные тюрьмы в Норвегии. Там, говорят, в камерах телевизоры и на выходные домой отпускают, а по тюрьме экскурсии водят. Или это в Швеции?

Адвоката того я выгнала, а на Юльку вообще никакой управы не стало. Заявила, что из дома уйдет, навсегда, если я еще хоть слово против Глеба скажу. Ишь, напугала, Джульетта хренова! Правда, когда она проговорилась, что решила расписаться с ним, благо, через следователя это устроить легко, я передумала выгонять ее из дома, а вместо того пошла опять в прокуратуру, с подношением… Следователь обещал помочь.

Месяц так прошел, наверное. Мой дурак на больничном сидел, у него все плохо — после ранения инвалидную группу дали. Не работник. Пить не пил, но опускался прямо на глазах. Потух весь, потерял вкус к жизни. Мне, конечно, тяжело стало — у меня-то зарплата маленькая, каково мне троих тянуть? Юльке сказала, чтоб она со своей зарплаты — раз уж работает — мне на питание отдавала. А что? На всякую сволочь ей деньги тратить не жалко, так пусть родителям помогает! Так она швырнула на стол три стодолларовых купюры, мол, подавись, и ушла. И дома есть совсем перестала.

И вот возвращаюсь я с работы, а холодно было, дождь, а в подъезде на лестнице Ванька сидит. Бледный, глаза больные. Говорит, в дверь звонил, только не открыли ему. Ну, я уж его пустила. Мальчик он хороший. Опять же, думала, Юлька поговорит с ним, может, и помирятся…

Мой дурак спал. Ванька сказал, что ему очень нужно с ним поговорить. С ним и с Юлькой. Я его чаем напоила, только он молчал все время. Тут и Юлька пришла, окрысилась на него с порога. Пока она орала в коридоре, мой дурак проснулся.

— Дядя Коля, — сказал Ванька, глядя в стену, — это все мой отец сделал.

— Что?! — спросили мы с Юлькой в два голоса.

Ванька вытащил из-за пазухи смятую, в коричневых пятнах клетчатую ветровку. Мой дурак побелел, губы затряслись.

— Я у отца нашел, — сказал Ванька. — Это ж моя куртка. Ну я и спросил — откуда на ней кровь? А я слышал про всю эту историю… В общем, он мне рассказал. И про то, как он ваши вещи крал и Глебу в карман подсовывал…

Юлька протяжно закричала, схватившись за голову. Тут уж не до откровений стало, потому что у дочери началась форменная истерика, пришлось врача вызывать… Мой дурак тем временем позвонил кому-то, и все остальное я только наблюдала.

Сначала приехали Глебовы дед с бабкой. Затем — интересная дамочка с тем самым адвокатом. Оказалось, Глебова мать, специально приехала. Тепло так с Юлькой поздоровалась — оказалось, Юлька с ними часто встречалась. Она ж сначала сама адвоката наняла, а потом Глебова родня подключилась. За адвоката стали платить, еще и Юльку поддерживали. Она-то на своем рынке не так много зарабатывала, те три сотни баксов, которыми она в меня швырнула, — это все, что она за полтора месяца получила.

А потом явился Толик.

Увидел сына, на губах — пена, кинулся к нему. Думала, убьет. А Юлька с воем на него прыгнула, когти наружу, только что зубами порвать не пыталась. Еле оттащили. А потом он увидел Наталью — и сник, только шипел, как проколотая шина.

— Я о сыне своем заботился, — твердил он. — Об этом слизняке, который отца предал. Да, и фирма эта мне была нужна для него! Ты, Коля, напрасно отказался, ты об этом еще пожалеешь. У меня ребята есть, они тебе еще устроят веселую жизнь. А ты, слизняк, домой лучше не приходи.

— Я завтра в армию ухожу, — бросил Ванька. — Хватит мне косить. Без тебя проживу. Сам.

В дверь еще раз позвонили, я открыла — стоит среднего роста мужчина, светловолосый такой, очень приличный. Ну очень. Русские такими не бывают.

— Простите, немного заблудился, — сказал он, заметно шипя на согласных. — Я в Москве бываю редко, не сразу адрес нашел.

Оказалось, это отец Глеба. И только Елена Петровна сказала — «папа Глеба» — как Толик разразился диким хохотом.

— Папа?! — кричал он, захлебываясь слюной, прягая как мартышка. — Папа?! Да вы хоть знаете, что эта сумасшедшая сама говорила про «папу»? А она считала, что ее трахнул мертвец из кургана!

Я слушала, разинув рот. И так мне захотелось удавить мерзавца — слов нет. Наверное, даже больше, чем Юльке.

Им всем было по девятнадцать. На лето завербовались разнорабочими в археологическую экспедицию в Гёупне. Есть в этом определенная студенческая романтика, когда устраиваешься на низкооплачиваемую работу в Европе, чтоб попутешествовать. И не важно, что ребята учились на биофаке, а работа никакого отношения к биологии не имела.

Наташа, самая красивая девушка группы, грезила о принце. А Толик ее преследовал. Он ее нисколько не интересовал. Он уже понял, что ему ничего не светит, и от ухаживаний перешел к издевкам.

Ему и принадлежала та зверская идея.

Про хозяина раскрытого уже могильника говорили странные вещи. Согнский ярл, славившийся долголетием и здоровьем. Тор его любил, и знак этого — необычного оттенка волосы. У ярла Эйрика они были красные. Не рыжевато-русые, не светло-каштановые, не кирпичные — именно красные. Сейчас не всякая краска такое украшение даст. Говорили, что застал в живых еще Харальда Прекрасноволосого, воевал с ним, и легендарный конунг отступил, замирившись с ним на переговорах. В десятом веке ярл выглядел как юнец, а ведь ему было под сто лет. И еще он ничем и никогда не болел. А умер по собственному желанию, если можно так сказать. Когда у него всех сыновей убили, приказал себя заживо похоронить. И похоронили.

Конечно, студенты напридумывали страшных баек. Впечатлительная Наташа пугалась и чуть-чуть верила, что мертвый ярл по ночам в полнолуние выходит из кургана и ищет себе новую подругу. Детей его враги повывели, вот ярл и не может успокоиться, пока род продолжен не будет. Наследник ему нужен. Ходит теперь, ищет, кому свое бессмертие передать — иначе не будет ему покоя и пиршественных залов Вальгаллы.

Любопытство подогревали и обмолвки норвежских археологов. Дело в том, что с останками там действительно что-то не так было, потому что откопанное тело моментально увезли, а на его место водрузили манекен. Русские студенты прибыли позже, и самого интересного не видели. Но слухи ходили такие, что труп человека, пролежавшего в земле тысячу лет, выглядел только что закопанным. Понятно, что студенты есть студенты, тем более биологи. Каждый вечер спорили, за счет чего труп мог так долго сохраняться.

Ну и кончилось тем, что решили залезть в могильник и на месте осмотреть — потому что ничем иным, кроме специфических условий «хранения», навскидку они не могли объяснить эту загадку. Пошли, разумеется, ночью в полнолуние — извините, специфика юношества, вроде как нам все страхи нипочем. И шли, как на карнавал, дурея больше от запретного оттенка своих поступков, чем от «научного интереса».

На полпути, правда, практически все отрезвели и поняли, что за такое их погонят с работы и отправят по домам с соответствующими рекомендациями. На следующее лето даже не надейся выехать в Европу. Куда проще подпоить начальника экспедиции и уговорить его дать «визу» на посещение могильника. Днем.

А Толик и Наташа остались. Парень довел ее насмешками до такой степени, что девушка решила доказать ему — ничего она не боится. Вообще ничего. В могилу лезть, конечно, не станет, чтоб всю компанию не подставлять, а вокруг пошляться — это запросто. Даже одна не испугается. И дошлялась.

Могильник был старательно опутан всяческими сооружениями, напоминавшими строительные леса. С них-то Наташа и упала. Ее обнаружили рано утром. Она лежала на смертном ложе ярла, и манекен, изображавший мертвеца, обнимал ее. Платье девушки ниже талии было разорвано и испачкано в крови: девственницу Наташу жестоко избили и изнасиловали. Толик ужасался больше всех.

Ее доставили в госпиталь, она пришла в себя только на третий день. А на четвертый уже убежала, выскочив в окно. Она боялась расспросов, и, кажется, немного повредилась в рассудке. Уже в Москве выяснилось, что она беременна. Однокурсники, ранее обожавшие ее, тут принялись травить. Некрофилкой называли. А какая там некрофилия, если в могиле кукла лежала? Наташа забрала документы с факультета.

А еще через два месяца она вышла замуж за норвежского врача.

Я расплакалась, и даже не стеснялась. Наталья держалась удивительно спокойно. Ох, как я представила, что пришлось ей пережить — мороз по коже. И ведь не скажешь по ней… Русская женщина, одним словом. У европейки бы точно крыша съехала. А Толик-то — ведь я его в дом пускала… У, тварь! Мало того, что изнасиловал, еще и избил, и еще в могилу сбросил! Небось и сам слез, уложил потерявшую сознание девушку в объятия манекена. Чтоб потом издеваться сподручней было. И травлю ей в институте устроил, а ведь по чьей вине она забеременела?

Одного я не понимала — сама-то Наташа ведь знала, кто над ней издевался? Что же она не рассказала открыто?!

— Я не видела, — объяснила она. — Он ударил меня по затылку. Я догадывалась. Сплетню про мертвеца, о котором я якобы рассказывала, он придумал, почему я и заподозрила. А молчала… Никто не знает, чем занималась его Тамара в то время? Я вам скажу. Она была секретарем комитета комсомола на нашем факультете. И вызвала меня на доверительную беседу. Не знаю, что ей наплел Толик, но мне она сказала, что добьется моего исключения из комсомола за то, что я распространяю порочащие слухи. Вот так, ни много ни мало. Мама заставила меня забрать документы — она-то понимала, что Толик и Тамара на достигнутом не остановятся. А потом приехал Йон, и в конечном итоге для меня и Глеба все сложилось как нельзя лучше.

Она улыбалась, глядя на Толика, который пытался ее изуродовать… Я поразилась: вот это достоинство!

— Я пришел, чтобы спросить тебя, — строго сказал Йон, глядя на Толика. — Разве ты зверь? Каждый бывает влюблен. Многие готовы на насилие. Но ты же почти убил ее. За что?

— Да просто так! Вот тебе, дураку, не понять — просто за так! За то, что дура и не понимала — я бы для нее все сделал! А она грезила черт знает о чем. Пусть теперь растит моего сына. И пусть вот эта шлюшка знает, — он ткнул пальцем в Юльку, — что будет плодить детей не от одного, так от другого моего сынка!

— Глеб не твой сын, — холодно сказал Йон. — Я знаю это. — Помолчал. — То, что я расскажу, это преступление. Мое преступление. Я не имел права так поступать. Я расскажу. Пусть моя жена и мои дети сами решат, чего я заслуживаю. Потом я пойду в вашу полицию и во всем признаюсь. Но я не позволю бросать тени на имя моего сына. Да, он мой сын. Я сам его зачал. Хотя гены у него не мои. Но он все равно мой сын.

…Девушку привезли утром. Йону позвонил приятель.

Она была очень красивой. Йон даже задохнулся при виде этакой красоты. И не удивился, когда увидел, что ее изнасиловали. Над красивыми всегда издеваются больше. Приятель Йона зашивал ее тщательно, как родную сестру.

Необъяснимо хорошо сохранившийся труп ярла Эйрика Красного занимал и воображение Йона. Он не знал страшных баек, которые сочиняли русские студенты. Но, в отличие от них, он этого мертвеца видел собственными глазами! И мог подтвердить: ни один патологоанатом не смог бы доказать, что этот человек умер тысячу лет назад.

Йон был ученым. Молодым и страстно увлеченным. Правда, тогда он полагал, что ради науки можно переступить через кое-какие моральные запреты. Он раздобыл семенной материал мертвого ярла…

Клетки выглядели так, будто он получил их из банка спермы.

Они были живыми.

Господи, подумал Йон, это же открытие! Если удастся оплодотворить яйцеклетку, получить хотя бы двухнедельный эмбрион, изучить его… Он может получить образцы тканей «бессмертного». Если удастся… Он думал, как уговорить начальство выделить ему яйцеклетку для эксперимента — и тут привезли эту девушку.

Нет, он не хотел ничего дурного. Просто глядя на нее, он решил сделать еще один шажок: добиться не только зачатия, но и подсадить яйцо в матку. Ведь девушка и так могла бы забеременеть… От насильника. По крайней мере, после такого наступление беременности ее нисколько не удивит. А потом он через три-четыре недели предложит девушке сделать аборт. Если, конечно, эксперимент удастся — при тех условиях шансы на успех были ничтожно малы.

Да, он сам подсадил оплодотворенную тысячелетним семенем яйцеклетку. Не мог же он пригласить кого бы то ни было в сообщники, это же преступление! Пусть, если что, пострадает он один.

А девушка, едва придя в себя, сбежала из госпиталя, и тогда Йону впервые стало плохо. Он вдруг подумал, что его опыт мог вопреки всем законам оказаться удачным. За те месяцы, которые он потратил на поиски, он переоценил все свои поступки. И молился только об одном: чтобы девушка сама догадалась сделать аборт, ведь зачем ей нужен ребенок от насильника? Или чтобы эмбрион оказался нежизнеспособным, чтобы произошел выкидыш… Господу, очевидно, было угодно совсем другое.

Он отыскал ее, когда Наташа ходила на пятом месяце. Врачи уверяли, что беременность протекает нормально. Только взгляд у нее был загнанный: друзья затравили насмешками, мол, от мертвеца понесла.

Йон так и не сказал ей, насколько они были правы.

Он прожил десять лет за ту ночь, когда на свет появился Глеб. Стоял потом, держал на руках писклявый комочек жизни с ярко-красным пухом на макушке. И понимал: самое честное будет всю жизнь бережно заботиться об этом малыше. Потому что он ни в чем не виноват. И не должен отвечать за излишнюю доверчивость матери и отсутствие моральных устоев у отца. Да, отца — Йон ему больше отец, чем мертвый ярл.

Если честно, Йон Глеба любил больше собственных детей. А о том, что женился на русской, вообще ни разу не пожалел. Иногда только ему становилось страшно, когда проявлялись странности ребенка.

Он никогда не болел.

Синяки и царапины затягивались в считанные часы. Когда он в детстве порезал палец до кости, рана исчезла за сутки, не оставив шрама.

А мальчик, кроме того, рос вундеркиндом.

И вырос.

Боже мой, думала я, а ведь чувствовала! Чувствовала, что в Глебе есть что-то мистическое. Ну не такой он, как современная молодежь, и все тут! Будто пылал в нем какой-то неугасимый огонь… ой, что-то меня на пафос потянуло.

Но я готова была смириться с чем угодно, пусть даже он инопланетянин — главное, что не сын этого скота Толика.

— Я не хочу, чтобы Глеб когда-нибудь об этом узнал, — тихо сказала Наталья. — Йон, я не осуждаю тебя. Только хочу, чтобы ты по-прежнему относился к Глебу как к сыну. Если мы скажем… Он потеряет семью. Он больше не будет нам верить. Он не должен оставаться один.

— А мне все равно, — сказала вдруг Юлька. — Сын ярла, сын врача… Я люблю его. Мне неважно все это.

— И вы думаете, что буду молчать я? — захохотал Толик.

— Будешь, — возразила я. — Куда ты денешься? Потому что никто тебе не поверит. Зато твоя жена много интересного о тебе узнает. Я тоже про тебя справки наводила. Дать Томке телефончики всех твоих любовниц, а? Ну и сам подумай — кто тебе станет передачи в тюрьму носить после этого?

— Да, — опомнился мой муж. — Кстати, о тюрьме. Вань, пригляди, чтоб он не сбежал.

И вышел в коридор, к телефону — вызвать наряд.

Толика забрали. При задержании он гордо задирал подбородок, бормотал, что мы все еще пожалеем… А раскололся на первом же допросе. Следователь мне потом говорил, что Толик рыдал, растирая по лицу сопли, и напирал на свою безупречную репутацию.

Глеба отпустили через три дня. Он почти не изменился. Похудел, выглядел слегка обносившимся, но странная его открытость вовсе не пропала.

— В тюрьме тоже люди живут, — объяснил он. — А я врач.

Толика судили через два месяца, упекли на десять лет. Тамарка в зале суда выла в голос, рвала свои роскошные волосы. Ванька не явился, его в армию забрали. Лучше так, чем видеть, как твоего отца к десяти годам приговаривают.

Только когда Глеба выпустили, я узнала, что моя дочь, оказывается, замужняя женщина. Следователь, несмотря на мое подношение, нарушил обещание и помог им расписаться. Я даже обрадовалась, что так все закончилось. Правда, Юлька на меня по-прежнему смотрела косо.

— Я знала, что это не он. А ты мне не верила. Ты вечно подозреваешь людей в дурном. И меня тоже.

Отказалась брать тот браслетик, что я хотела ей подарить. Меня Глеб выручил. Мы с ним пошептались, я попросила его — передай, там, в Норвегии, чтоб она вернуть не смогла. Я же знала, что выбросить вещь за полторы тысячи долларов она не сможет. Тем более, там ей станет одиноко, и материна вещь согреет в нужный момент.

Глеб посмеялся и протянул мне… точно такой же браслет. Сказал, что тогда еще заказал, потому что видел — Юльке вещица нравится. Пусть теперь этот буду носить я, как подарок от зятя, а этот он Юльке отдаст.

На суд она тоже не пошла. Ее и в России уже не было. Уехала со своим наследником бессмертного ярла в фамильное поместье, если можно так выразиться.

За десять лет Юлька родила шестерых. Все красные, как подосиновики. Глеб купил дом в Хюллестаде, шутил, что там еще десятку детишек не будет тесно. Юлька стала совершенно западной женщиной, по ней и не скажешь, что мать шестерых детей. Устроилась на работу, дизайнером одежды для людей с физическими недостатками. Ничего, получается.

Зато я — нормальная бабушка. Меня только дети интересовали. Юлька злилась: ей-то карьерными достижениями хвастаться нравилось, потому что детей любая дура рожать умеет. Только я так и не смогла забыть, что отец моих внуков сам родился, мягко говоря, не совсем обычным образом. Мало ли… Хотя, положа руку на сердце, напрасно я так. Внуки у меня на редкость красивые. Хоть и рыжие. Наверное, у страха просто глаза велики.

А потом Глеб получил Нобелевку.

Для меня это было как гром среди ясного неба. Я, конечно, знала, что он ученый, но не знала, что он авторитет с мировым именем. Юлька тут же прислала кассету с записью церемонии, я созвала подруг, сидели и плакали. От счастья.

Глеб в каком-то смысле все-таки исполнил мечту своего отца. Не того, из десятого века, а Йона. Он все-таки нашел лекарство от рака. Не панацею, некоторые формы он лечить не мог, но самое главное — он нашел верный принцип. На прессконференции потом говорил, что и остальные виды опухолей скоро перестанут быть жупелом. Я смотрела, в глазах от слез все расплывалось, и думала, что вот за одно это Йону можно простить все его прегрешения.

Потом Глеб с Юлькой приехали в Москву, оставив детей на попечение Натальи. Думали, что на полгода, пока Глеб будет работать в Онкоцентре… А получилось так, что Глеб домой уже не вернулся.

Он простыл. Никогда ничем не болел, тут свалился с температурой сорок. Юлька дала ему парацетамол. Всего одну таблетку!! Одну маленькую таблетку…

Юлька вызвала «Скорую», и врачи приехали почти мгновенно. Только все равно опоздали. Глеба не стало. Ему было всего тридцать шесть.

Потом мне — Юлька ослепла и оглохла от горя — в морге рассказали, что у него была обыкновенная аллергия на медикаменты. Случись это в больнице, Глеба бы спасли. Наверное. История не знает сослагательного наклонения.

Вот так, глупо и нелепо, и этого не должно было случиться… Церемония прощания проходила и в Москве, и в Осло. Первые лица государства, речи и соболезнования… Юлька была как мертвая. Мне порой казалось, что она или не понимает, как это могло произойти, или не понимает, как теперь жить. Похоронили его в Гёупне, совсем недалеко от того места, где находится могильник его биологического отца, согнского ярла Эйрика Красного. На похоронах Юлька потеряла сознание и ее пришлось положить в госпиталь. Я решила, что, когда она выздоровеет, заберу ее в Россию любой ценой. Да, конечно, в Москве он умер. Но в Норвегии он жил, и там любой камень будет бередить ей душу.

Но получилось иначе. Уезжать Юлька не стала, жила с детьми в Хюллестаде. А через год вышла замуж. За сводного брата Глеба, Тюра. По-моему, Юлька не любила Тюра, вышла потому, что он из той же семьи. Родила еще одного ребенка, мальчика. Совершенно белого. Назвали Олафом. Сейчас у них все хорошо, только в Россию Юлька приезжать отказалась наотрез. Так что мы с мужем ездим к ним.

Мне нравится Тюр — спокойный, слегка флегматичный. Тоже врач. Впрочем, у них это семейное. Конечно, в нем нет этого тайного огня, который чувствовался в Глебе, нет ощущения, что он не от мира сего, нет гениальности. Но с Юлькой он обращается бережно и нежно, и она потихоньку оттаивает, приходит в себя.

А я все больше тоскую по Глебу. Вот ведь странно — при жизни я его почти боялась. А сейчас — горько. Правильно, что имеем — не храним… Как же глупо все это получилось! Сверхчеловек, гений, венец творения… Сын человека, умершего больше тысячи лет назад, рукотворное чудо. А убило его такое же творение рук человеческих, каким был он сам. Всю жизнь лечил людей, чтобы самому погибнуть от лекарства. Не знаю, может, в этом и есть какой-то высший смысл.

Только я его не нахожу.