Сын Лаймы

…А бывает, и не такое ещё пригрезится. На свете всякие чудеса ведь случаются. Вот, к примеру, мой дед был таким силачом, что от его храпа ядрёного крышу бывало напрочь размётывало. Ага! Только приляжет он соснуть на кровать да начнёт слегонца этак похрапывать, как глядь — а полкрыши уже как не бывало! Разлетелася от храпа невесть куда. Поэтому дед особый подвал для себя выкопал, чтобы в нём спать-почивать. Только так мы от его храпа страшного и спасались.

А, говорят, что его дед был ещё сильнее. Он своим чихом смерчи даже вызывал! Чуть он простудится мал-мало, расчихается — а смерчи чихательные так и пойдут по округе гулять! Где дерево с корнем вырвут, где сарай в щепки разнесут, а ино и в баронскую усадьбу нагрянут и там дикого шороху наведут. Барон даже специального лекаря к деду приставил, чтобы тот за ним следил и загодя недомогания его перехватывал. Лучшими лекарствами деда лечили, чтобы он не чихал, зараза! Да только, говорят, всё зря.

Ну а его дед, бают, ещё был сильнее. Он, когда кашлял, то землетрясение неслабое этим порождал. Оттого и жил он отшельником в глухом лесе. Из-за этого видать и простужался. В лесу ж холодно — а то! Так к тем местам никто и близко не приближался — трясло ж там постоянно. Ещё бы — дед простуженный по лесу шарится, кашляет там не переставая — страх да и только! Мрак! Народ от этого деда был чисто в панике.

Короче, силачи в старину попадалися такие, что нынешние им и в подмётки не годятся! И животные тоже были им под стать. У другого моего прадеда обитал, к примеру, такой бык, что копны сена на облака играючи закидывал. Рога у него, по слухам, были железные, лоб медный, а копыта каменные. Как-то раз, только баронские крестьяне сено в копны сложили, а тут вдруг этот бычара откуда-то выхватился — швырк-швырк-швырк! — да и пошвырял на облака копны все до единой. Так они на том облаке по небесам и поплыли. В Польшу наверное, а может быть и в Германию… В Германии ж сена маловато. То-то, я думаю, германцам этим была радость — сено наше, на облаках просушенное, к ним вдруг попадало!

В общем, с этим гадским быком никто не мог справиться. Кроме одного мальчугана. У него особая свистулька была сделана, которая, если в неё подуть, дудела жутким слепнем. А бык тот ужасно этих слепней почему-то боялся. И только лишь бычара вредный как следует разбуянится — а тут этот малец со своей свистулькой! Как засвистит он слепнем волшебным, так бык враз хулиганить завязывает и тихенько так — топ-топ, топ-топ — к себе, значит, в загончик…

Правду говорю!.. Хотя и вру конечно. Не могу, понимаете, не врать — таковым видно уродился. Меня и папаня нещадно порол, и сам барон всяко грозил, и маманя слёзно просила: «Ну не ври ты, Янка, пожалуйста, чтоб тебя, поганца, черти побрали!» — как об стенку горох. Вру и всё! Я даже в пиве язык отмачивал и в меду его обмазывал, чтобы к нёбу он прилип — а фигушки-макушки! Как начну что-нибудь брехать, так по те поры не угомонюсь, пока сильно не проголодаюсь.

Вот, к слову, я тут одну сказку вам расскажу. Про слепней да силачей этих самых… Наичистейшая правда, между прочим, клянусь моими дедами невероятными! Ага. Язык, видите ли, очень хочется поразмять, а то он от мёду да от пивка стал чуток эдак вялым.

Итак, началась эта правдивая — даже наиправдивейшая история — вот, значит, как:

Однажды в стародавние времена в стране одной дальней под названием Марземляндия жил да был бедный некий рыбак по имени Янка. Проживал он с женой своей Мартой на самом берегу большого озера, имел для рыбацкого своего ремесла лодочку-плоскодонку, а кормился тем, что ловил сетью рыбу и продавал её затем в городе. Но то ли рыбаком он был не слишком способным, то ли просто ему не везло, а — не мог Янка обеспечить семью достойно, отчего приходилось им с Мартой сиживать часто впроголодь.

Землицы-то своей собственной был у них всего лишь клочок, а с такой-то площадочки овощей ведь не напасёшься.

Но самой большой бедой было не это, а то, что не дал им боженька вынянчить ребёнка. Был, правда, в молодости у них крошка-сыночек, но он всего лишь месяц на белом свете пожил, а потом взял, да и помер. И с тех самых пор как отрезало: не беременела Марта, и всё!

Такое вот печальное дело. Худо было в Марземляндии без детей! Особливо без сыночков. Как старичью прожить-то без сыновней опоры? Как прокормить себя в дряхлом возрасте?

Это было делом почти невозможным, и век стариков да старух бездетных был коротким.

По такому вот горькому поводу у Марты слёзы на глаза частенько наворачивались. Особенно по воскресным дням, когда они с Янкой на мессу в божницу хаживали. Там-то народу хватало, а среди взрослых и дети попадалися в немалом достатке. И вот только лишь смех детский где-нибудь раздастся, или даже ребячий плач, как у бедной Марты от этих звуков ажно сердце в груди сжималося, и терзалася в тоске-печали её душа.

Женщиной она была уже немолодою, хотя и старухой назвать её было б неправильно, ибо разменяла она пару лет назад пятый только десяток. В таком же возрасте не молодом и не старом большинство женщин дитё родить уже и не мечтали.

И вот как-то раз, в месяце осеннем сентябре, когда погода стояла на удивление светлая и чудесная, отправился Янка из дому по делам, а когда вернулся, то привёл он с собою некую странную бабушку. Вёл он её по тропке к их домику, за плечики согбенные бережно спутницу поддерживая, а когда довёл-таки её до крыльца, то вышедшей жонке вот что порассказал:

— Слушай-ка, Марта, надо нам эту вот бабку до утра у себя приютить. Как видишь, это нищенка. Сунулась она было за подаянием к Мартыньшу, да только этот негодяй прицыкнул на неё собак. Гляди — всё платье псы ей порвали! Если бы я палкой свору не отогнал, то пришлось бы старой плоховато.

— Хорошего дня, хозяюшка! — заулыбалась старушка Марте и даже ей закланялась, — Ох, и добрый же у тебя муж! Дай ему боженька всего наилучшего!

«Хм, тоже мне, добрый, — усмехнулась про себя женщина усталая. — Простоват он, это правда, а доброту ведь на хлеб не намажешь, да на рынке её не продашь».

Глянула она на старушку повнимательнее, и почему-то на сердце у неё тепло стало. Та-то маленькая такая была, совсем-совсем седая, а одета она оказалась хоть и в старое, но слишком уж яркое для нищенки платье. Юбка у бабули сей весёлой действительно оказалась порванной и требовала посему немедленного ремонта, ибо расхаживать в этаком отрепье старому человеку было негоже.

Особливо милостыньку выспрашивать у людишек-то божьих.

А надобно вам сказать, что правили Марземляндией тогда чёрные злые бароны, и весь местный народ притесняли они чисто безбожно. Местный, к примеру, барон, коего звали Францем, угнетал своих крепостных прямо невероятно. Можно даже сказать так, что он, собака этакая, просто-напросто лютовал, и шкуру с крестьян своих драл со всем мясом. По всему поэтому, злата-серебра с каменьями драгоценными да всяческих прочих богатств у Франца было аж навалом, а народишко его частенько и до скотского не дотягивал состояния. Немудрено, что от таковского гнёта да невзгод частым гостем в домишках ветхих был голод, и чтобы не протянуть ноги, бродили и стар и млад по окрестным дорогам с побиральною сумою.

— Ладно, веди, Янка, старую в дом, — сказала, наконец, Марта, над нищенкой бедной сжалившись, — Так и быть — юбку я ей заштопаю.

Заулыбалась бабуля ещё радостнее, речи сии приветливые услыхавши. И то — не особо ведь часто нищих в домах привечали. И слишком уж ругать за то людишек было нельзя: у самих бывало не находилось даже куска, и брюхо к хребту с голодухи аж приставало. Тут уж, как говорится, не до подачек с подаяниями — детишек лишь бы прокормить кое-как да себя в придачу пропитать бы.

Дом же у рыбака Яниса мало чем от прочих халуп отличался: был он низким, приземистым, в длину довольно вытянутым и деревянным. В одном конце проживали сами хозяева, а в противоположном конце находился кут, где обитала лошадка, коза, три курицы и красный петух-забияка… Крышей их дому солома служила уложенная, а на южную сторону выходило единственное махонькое оконце. У других же частенько в домах и вовсе окон никаких не бывало, потому что за каждое такое «роскошество» баронской власти побор особый выплачивать полагалось. Как, впрочем, и за трубу, и за пол дощатый. Поэтому большинство домиков марземляндских топились по-чёрному, а о деревянных полах никто даже и не мечтал: землю просто-напросто до каменного состояния они утаптывали, и в буквальном смысле этого слова на земелюшке проживали.

Вот так-то!

Привёл Янка бабку понравившуюся в дом и посадил её на лавчонку. И чует вдруг Марта — как-то странно от незнакомки попахивает. От многих нищих запашок тянул неприятный, ибо в их положении незавидном гигиену-то разводить не особенно и пристало. А тут принюхалась Марта носом своим вздёрнутым — а он у неё обонял здорово, — и удивилась она прямо очень. Ведь старушка не пахла даже, а чисто благоухала, ага! Вроде как жасмином от неё тянуло, черёмухой, мёдом, и всякоразными пахучими цветами…

Впрочем, запах сей был несильным, так что, к примеру, Янка как будто ничего особенного и не ощущал. Или значения не придавал чепухе этой на его взгляд маловажной.

Расселася старушенция возле плиты, довольно захихикала и песенку весёлую стала напевать. Попросила её Марта юбчонку с себя снять, чтобы заштопать её как надо, а Янку во двор она прогнала: давай, говорит, отсюда ступай — иди вон сетки свои починяй!

А у этих марземляндцев верховенство жён над мужьями было не в диковинку. Иной раз смотришь: детина без малого в сажень ростом — а местный народ всегда отличался своей высотою, — но жонка им вовсю-то командует, а иногда и ест его даже поедом… И что удивительно — редко кто из мужиков всерьёз-то огрызался. Хмыкнет, бывало, верзила обиженный этак невозмутимо, плечами слегка пожмёт, да и скажет беспечно: «Чего уж тут поделаешь!.. Делать-то вроде нечего. А-а! — махнёт он рукою, — дурная баба она и есть дурная, что с неё взять-то!»

После чего пойдёт да как баба ему велела, так всё и сделает в точности.

Вот и с Янисом было также. Марту свою он уважал, и характера её крутого чуток побаивался. Поэтому вышел он во двор тотчас и принялся кое-чего налаживать по хозяйству.

А где-то через полчасика сама уже хозяюшка из дому по воду выходит и говорит мужу почему-то шёпотом:

— Ты кого это, вахлак-недотёпа, в дом наш привёл? Старушонка-то умом явно тронутая! Говорит ну совсем же несвязно! Опасаюсь я с сумасшедшей бабкой под одной крышей спать.

Потопал Янка в дом, смотрит — точно! — старушка эта в юбчонке заштопанной по комнате кружится в странном танце, колодочку дубовую набере́мок она взяла, в платок Мартин её обмотала, и вроде как ребёночка заместо деревяги на руках своих представляет.

Ещё и напевает голосочком забавным, словно бы баюкая дитятю качаемую:

— Вот видишь, — вошедшая с ведром Марта мужу в спину тычет, — бабка-то с явным прибабахом! Гляди — колодку нашу словно сынка укачивает!

— Э-кхым! — громко прокашлялся Янка, внимание гостьи странной к себе привлекая, а потом её и спрашивает:- А что это, бабушка, у тебя на руках — никак ребёночек, а?

— Да-да! — отвечает та возбуждённо. — Это, дорогой Янис, мой сыночек! Видишь — на ручках моих он заснул. Люлечку бы ему… Нету у тебя случаем какой-нибудь люльки?

«И впрямь-то старуха рёхнулась, — почесал затылок Янка, — Ну и дела! Совсем ведь умишком она плохая…»

А сам бабуле не отвечает, а лишь головою отрицательно качает: нету, дескать, у меня люльки никакой, и где её взять, не ведаю я нисколько.

Заплакала тогда старушка безумная, да этак-то горько. Эх, запричитала она жалобно: негде моему сыночку приклонить головушку — один он во всём мире, одинёшенек!..

И до того слезливо она там причитала, что всколыхнула своим плачем горестные Мартины переживания. Вспомнила она вдруг сынка своего, кроху Зиедониса, умершего смертью безвременной во младенчестве, и обильными слезами аж залилася. И вот плачут две женщины эти разные, каждая о своём убивается, и от вида этих терзаний даже у сурового Яниса сердце в груди размочалилось.

— Послушай-ка, муженёк, — обратилась, всхлипывая, к супругу Марта, — а разве люлька от Зиедониса у тебя не осталася? Ты ж ведь, помнится, на чердак её отнёс, когда малютка наш помер — мы же хотели и второго родить ребёнка. А если она и сейчас ещё там, а? Давай-ка сходи, глянь, а если найдёшь, то неси её сюда. Авось бабка и успокоится тогда…

Делать нечего, что ж. Покряхтел мужик недовольно, но женину волю сполнил. Взял он лестницу, к стене её приставил, залез на чердак, глядь — ёлки-палки! — и впрямь ведь люлька берёзовая в уголке завалялася.

Взял он да в дом её и принёс, и без лишних слов к потолку подвесил.

Враз к бабуленции вернулось её веселье! Попросила она Марту наложить в люльку чего-нибудь помягче, потом уложила туда колоду и стала её укачивать.

Да ещё и звуки баюкальные забормотала в придачу.

— А скажи-ка, бабушка, — вздумалось вопросить тут Янке, — а разве у деревяшки этой дубовой имеется душа, а?

— Душа?.. — переспросила старая, а потом аж с лица она спала, — Ах ты ж, боженька, как же я об этом не подумала! Душа, душа… — и она принялась с безумным видом глазами окрест шарить, а потом как крикнет радостно: А, вот, нашла!!!

Да подскакивает прытко к оконцу их махонькому.

— Вот где душа сыночка моего летает! — воскликнула душевнобольная совершенно невменяемо. — И до чего же хорошая душа-то!..

Поглядел Янис на то оконце, а на нём слепень огромный в стёклышко бьётся. Видать, залетел днём в двери, а выхода из дому не нашёл. А бабуля эта слепня цоп — рукою его поймала и, в кулаке зажав, к уху своему поднесла.

— Да, добрая душа, — подтвердила она убеждённо, — Добрая и неуёмная. Как раз для моего сыночка и надобна ведь такая!

Отпустила бабка слепня на окно обратно и сызнова люльку качать принялась. Так почитай весь вечер от колыбельки с колодкой и не отошла она никуда. Правда, когда Марта к столу её позвала, то старушенция повечерять не отказалася. Покормили хозяева бабулю, чем бог послал, и стали они на ночлег укладываться.

— Давай-ка гостью на кровать положим, — предложила мужу Марта, — а сами на полу ляжем!

Что ж, тот оказался не против, а за. На то, говорит, мы и хозяева, чтобы гостей-то уваживать.

А как они легли, лучины в стенах позадував, то Янка бабулю опять, значит, спрашивает:

— Бабушка, а откуда ты родом и как тебя звать да величать? А то как-то неудобно получается: ты вон уже сколь долго у нас находишься, а о таковских важных вещах я спросить и не догадался.

— Я, сынок, местная, — отвечает ему бабка голоском ласковым. — Я тут жила всегда. А звать-то меня запоминаемо — Лаймою.

— Хорошее имечко, — улыбается в ответ хозяин, — как у богини счастья.

А потом сызнова старушку он пытает:

— А детушки у тебя, бабушка Лайма, имеются или нет?

— Как же! — говорит бедная больная. — А вон же сынишка мой Дундур в люлечке почивает!

— А ещё есть?

— Ага, — отвечает она, зевая, — на этой земле все мои детки, сыночек. За каждого из них сердце моё болит…

Не нашёлся Янка чего более-то спросить. Видит он — толку от этих разговоров чистый ноль. Прекратился разговор тогда сам собою, и накрыла головы людские липкая дремота.

А проснулись Янка с Мартою оттого, что петух за стенкою радостно этак закукарекал. И тут слышат они — да неужели? — никак младенец поблизости залился смехом? Прислушались хозяева — точно ребёнок смеётся! Именно смеётся, а не плачет…

Что, думают, ещё за чудеса?

Первою проворная Марта умом опомнилась. Подскочила она на ноги — да к люльке бегом. Наклонилася над колыбелькой, туда глянула и орёт прямо заполошенно:

— Гляди, муженёк — в люльке же ребёнок! Да красивый-то какой! Вай, боженьки!

Тут уж и неповоротливый Янис с пола подхватывается. Глянул и он в детинец, глазищи повыпучив — а там и впрямь мальчонка лежит упитанный! Лежит, значит, и смеётся.

Был он примерно в том же возрасте, в котором Зиедонис бедный помер: месячным где-то. Тело у него было толстое, соразмерное, голова круглая и щекастая, волосики светлые да кудрявые, а глаза голубые-голубые, словно небесная синь.

— А бабушка куда делась? — хватилась, наконец, Марта нищенки. — Дверь изнутри закрыта, а она будто сгинула! Вот же воистину чудеса!

Зыркнули они по сторонам — нигде старушки загадочной не видать. Постель, на которой она спала, аккуратно оказалась заправлена, а от самой странной гости не осталось и следа.

— И колодка тоже пропала! — восклицает недоумённо Янка.

— Смотри! — подскочила Марта к окошку. — А слепень-то сдох!

Переглянулись они в великом изумлении, и каждый из них, где стоял, там и сел: Марта на лавку возле окна, а Янка на кровать.

— А ведь это и в самом деле настоящая Лайма была! — произнесла после паузы Марта догадливо. — Она, Янка, — она самая!

И поняли они тут окончательно, что удостоила их своим посещением сама богиня Счастья!

Такое диво, поговаривают, редко, но в Марземляндии случалось.

Мудрые люди учили, что являлась эта земля ранее владением Лаймы, но истекли часы Вселенского Дня, настали часы Вселенской Ночи, поэтому уступила светлая Лайма бразды правления своей тёмной сестре — богине Мрака Маре. Нынче тут правит унылая и безрадостная Мара, поэтому и страну называют не Лаймоземией, как когда-то встарь, а Марземляндией.

Не любит богиня Мрака солнечного живого света, не по нраву ей лад и веселье. Чуть прояснеет небо над Марземляндией, засияет преярко солнышко наше красное, а старики опытные уже прорицают: завтра будет пасмурно, ибо Маре сделалось жарко, и она уже тучи сюда нагоняет.

И очень часто так оно, к сожалению, и случается.

А поскольку всё здесь пропитано мрачным духом богини Мары, то и народ в Марземляндии отравления им не избежал. Не кучно и дружно живёт здешний люд, а порознь, отдельными хуторами. Сила злой Мары их друг от дружки отталкивает и не позволяет меж собою им договариваться.

Да только не вечно правление богини Смерти! Не за горами уже, поговаривают, и Вселенский новый рассвет! Опять на земле этой властвовать будет Лайма. Передаст ей тогда сестрица уставшая вожжи земного правления, и переименуется Марземляндия сызнова в Лаймоземию!

…А сейчас вернёмся опять к Янке да Марте, которые нежданно-негаданно получили подарок бесценный от самой богини Счастья: долгожданного маленького сынка. Первым делом Марта козу побежала доить и напоила дитятю чудесного жирным молочком козочки Велты. Потом бросилась она в клеть: дай, думает, поскребу по сусекам, авось да мучицы чуток добуду для выпечки хлебушка. Приходит, смотрит — вай, боженьки! — полон ларь их большой аж доверху мукою! Живо замесила она тесто, пироги печь готовится, да радуется. «Спасибо тебе, милая Лайма! — мысленно богиню Добра она славит, — Век тебе буду я благодарна!»

А в это время и Янка с озера возвращается да тащит оттуда рыбы полную тачку. А рыбёшка-то не мелюзга какая-нибудь: тут тебе и лещи широкие, и плотва отборная, и увесистые щуки, а ещё судачищи колючие да окунищи пузатые.

— Гляди-ка, жена, — не может сдержать рыбак ликования, — каков уловец у меня знатный! Не иначе это сама Лайма в сеть их нагнала!

И пошли с тех пор дела у них в гору.

Янка на озере день-деньской пропадает, рыбку лавливает да продаёт её в городе, а Марта сынка Дундура пестует да поднимает его на ноги. Янка даже пить на радостях бросил, а то раньше хмельной этой отравой аж до самых бровей он наливался.

О том же, каким образом сынишка им достался, они никому вообще не сказывали, даже родным и друзьям. И то — кто же поверит в такие бредни про колодку их дубовую, ставшую вдруг младенцем, или про нищенкой представшую богиню Счастья, или про душу оконного слепня, в человеческом теле вдруг оказавшуюся? Они и сами порой в сиё диво почти не верили, а про чужих-то и говорить было нечего — полная ведь это ахинея!

Придумали они для прочих такую историю, что выкупили, дескать, этого мальчонку у горемыки некоего из дальних краёв. Тот, мол, концы не сводил с концами и порешил лишний один рот продать, поскольку ребят у него народилась аж целая прорва, и прокормить всех он просто не мог.

Такая торговля случалась тогда нередко, и все родичи и соседи сей версии враз поверили.

Так минул год, другой, третий, пятый…

Родители на Дундика своего глядят и не могут нарадоваться. До того сильным и здоровым рос он парнем, что даже папа Янис, силач в общем-то немалый, и тот диву ажно давался. В три года косил Дундур сено маленькою косою, невеликим топориком колол дрова на низенькой колодке, а ещё воду таскал аж по два ведра в вытянутых в сторону ручонках…

А как-то раз, когда стукнуло ему шесть лет, пас сын Лаймы овец возле дремучего леса. Там Янка арендовал земельки себе для пастбища, поскольку обзавёлся он не только коровок парой, но ещё и овечек вдобавок малой отарой.

И вот пригоняет кроха-сынок отару ту до дому; папаня смотрит — а у него на плечах волчара лежит огромный. Мёртвый, само собою, не живой…

Всполошился отец, вдарился в расспросы: откуда, дескать, Дундуриньш, этот волк? А мальчуган в ответ смеётся: напала, говорит, волчья стая на их отару, а он, не будь дурак, дубину-то хвать, да вожака ею и укокошил. Ну а остальные волки, то видя, наутёк бросились. Их ещё счастье, зубоскалит малыш отважный — не то бы всех перебил бы я без всякого остатка!

Но кроме силы великой и смелости невероятной вот ещё чем сын Лаймы окружающих удивлял: ни разу в жизни он не плакал. Да-да — вообще ни разу!

Даже когда он был серьёзен или почти что грустен, то и тогда глаза у него слегонца этак прищуривались, а на губах поигрывала улыбочка едва заметная. А зато когда он пел или балагурил — а происходило это с ним очень часто, — то скуке да печали вмиг приходил каюк, и у бедняков, от горя понурившихся, искорки радости в сердцах зажигалися.

А ещё любил Дундур, чтобы правда везде была да лад.

Вот как-то однажды большие ребята возле озера в клюк играли. Дундик же — а было ему тогда годков восемь, — с рыбалки как раз возвращался. Естественно, на игру глянуть он завернул, как же иначе: всякие этакие забавы ему очень даже нравились. И видит тут он, как один из парней, по имени Гатис, который сынком богача Мартиньша являлся, затеял спор с хромым Карлисом, сыном батрака Дауманта. Было этому Гатису лет шестнадцать, и он силой своей и нахальством из прочей компании явно выделялся. Короче, считался он у них лидером как бы неформальным. А тут, значит, конфликт у них вспыхнул в горячке игры из-за того что Гатис, кидая биту, на линию ногой наступил.

Не стал наглый вожак особо перед хромцом оправдываться, а просто-напросто сгрёб он беднягу Карлиса в охапку и стал его почём зря колошматить. Ну а прочие ребята в драку не мешались, хотя видели все ясно, что верзила Гатис был неправ.

Эта вот пассивность равнодушного большинства всегда Дундура немало удивляла. Как так, он недоумевал, почему люди против насилия не объединяются? Не ведал он ещё тогда, что это в людских сознаниях установка специальная внедрена была от Мары: она совесть у людей словно парализовывала, и не давала им против зла объединяться.

К счастью, у Дундура этой установки не было ни капельки. Оценил он обстановку молниеносно, а потом к Гатису подскакивает, за шкирку его хватает и прочь отбрасывает. Верзила-юнак аж на задницу шмякнулся и кверху ногами полетел в канаву. Силища-то у Дундика была не по летам большая… И пока валявшийся вожак соображал да на ножки, недоумевая, поднимался, Дундур принялся его корить да к совести его обращаться. Разве ж так можно, говорил он, братец! Тебе же сила дана не для того чтобы слабых забижать, а для того чтобы от зла оберегать тех кто послабже!..

Выслушал нравоучения эти уязвлённый пацан и разозлился почему-то ужасно. А ну-ка, заорал он, сваливай отсюда к чёртовой бабушке, шмакодявка ты пузатая, а не то узнает моего кулака твоя башка — не посмотрю я что ты от горшка два вершка!

А Дундик усмехнулся этак хитро, да и заявляет спокойно: ну что же, коли хошь, то бей, только гляди — пожалеешь!

Взъярился сын богатея страсть прямо как. Досадно ему стало, что его сикилявка какая-то ещё стращает. «Ах, так! — взревел он, рожей бурея, — Ну, лови плюху, дурак, коли добром уйти не желаешь!..»

Размахивается он правою рукою да ка-а-к даст мальчонке упрямому по головушке его садовой! Да в тот же самый миг дурным голосом он завопил и за руку быстро схватился. Сломал он её, оказывается, об дубовую Дундикову лбину!

И как ни злился богач Мартиньш на Янкинова сына, а сделать ничего не мог: не Дундур ведь Гатиса бил, а наоборот — все это видели и могли подтвердить. Так и сели папик Мартиньш с сынком своим злобным в калошу.

Ну а дальше — больше. Через годик-другой уже ни кто иной, как Дундур среди окрестных ребят верховодил. И хоть был он годами пока маленьким, но за первого силача именно его людская молва признала: даже взрослые крупные парни и те не могли с ним совладать.

Озорником он оказался отчаянным и никакие правила строгие вовсе его не смущали. То они на лошадях, в полях пасшихся, задумают прокататься, то на огороды поместные набег совершат, а то обчистят ночью баронский сад… А как-то раз сожгла их молодёжная банда барский большой сеновал. До самого аж дотла!

Случайно, конечно, не специально. В войнушку просто они играли, а какая ж война без огня!..

Ну, тут естественно разбирательства начались со стороны поместной администрации, да порки нещадные всех провинившихся. Хотели было и Дундура прислужники с муйжи выпороть, но он им не дался, из цепких лап вырвался и на целую неделю в лес убежал, покуда всё там мал-мало не устаканилось.

Только ведь самое тяжкое наказание легло на родителей обвиняемых. Повелел барон Франц за сожжённое своё имущество втридорога с несчастных взыскать. А какие у ограбленных людей деньги? Таковых в бедняцких карманах негусто всегда бывало, а кое у кого не водились эти кругляки отродясь.

Ладно, думает Дундур — деньжат я достану, или я не буду я!..

Взял он, да и украл из баронского племенного стада жеребца вороного в яблоках. Ускакал он на нём подальше и продал в цыганский табор. А цыгане уж знали, куда его девать. Деньги же вырученные роздал Дундур родителям поротых ребят. Те барону его же денежки возвертали, и от кабалы долговой поизбавились.

Но не одними только проказами Дундик наш выделялся. Папаше Янке здорово помогал он по хозяйству. И вот какая удивительная способность в нём проявилась: стоило ему на лодочке своей по озеру прокатиться да на свирели сладкозвучно поиграть — а уж рыбы в сети битком прямо набивалось. Успевай только её вытаскивать да продавать затем в городе!

Плавал же и нырял молодой рыбак просто бесподобно. Бывало, в воду он нырнёт и с полчаса на поверхности не показывается. Я, говорит, водные свои владения проверяю, ага!

А однажды, когда тайный сын Лаймы отпраздновал уже своё пятнадцатилетие, отправились они с отцом Янисом по дрова в лес. Вот приезжают, наконец, в эту глухомань, и папаня Дундуру на помеченные сосны указывает: их-де нам, сынок, нужно будет подпилить. Стали они пилою по соснище одной возить: вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик…

Надоело Дундуру это пилование изрядно.

— Вот что, тата, — говорит он Янису, — чего-то мне эта тягомотина не по нраву. Отойди-ка, давай, у меня имеется другой план.

Обхватил он сосну у самого основания, поднатужился мал-мало, да и вырвал её со всеми корнями. А поражённый отец, такое диво лицезрея, попятился назад, обо что-то споткнулся и в муравейник уселся.

— Вот это да-а! — только и мог он сказать, — Ай да силища, сын, у тебя!

А Дундуриньш той порою и оставшиеся три сосны из земли повыдёргивал, словно то были не деревищи в обхват толщиною, а какая-нибудь свекла на огороде или на грядке морковка.

Похватали отец с сыном тут топоры, сучья со стволов живо пообрубили, а потом те стволы на брёвнышки распилили. Грузят на телегу они воз основательный, а Янка на дрова поглядел и в сомнении головою покачал. Нет, говорит, мерин Ансис такую тяжесть не потянет: нужно будет по второму разу сюда возвертаться, а, может статься, что и по третьему. А Дундур смеётся да продолжает себе грузить. Ничего, заявляет он бодро — утянем и за один…

Увязал он грузище агромадный, а затем вожжи в руки берёт и Ансиса понукает.

Потянул бедный мерин груз для себя непомерный, а и даже сдвинуть его не может: там же пропасть сколько дров-то было наложено!

— Раз ты такой силач, — говорит сыну Янис, — то выпрягай, давай, лошадь и сам заместо него впрягайся. Говорил же я тебе, что два нужно ехать раза!

— Хм! — Дундур на то усмехается, — Оно конечно с грузиком этим я справлюсь, только ведь, тата, каждому своё: мне моё, а коню — конёво!

Обхватил он морду конячью обеими руками, щёки надул и в самые ноздри Ансису дунул, А тот вдруг как заржёт да как встрепенётся!

— Садись, татка, на воз, — командует извозчик, — Я своим духом Ансиса чуток наполнил. Сего духа хватит ему до самого дома.

Хлестнул он вожжами по лошадиным ляжкам, и Ансис, хвост кверху задравши, поволок груз сей громадный что твой трактор. Папаша же Янка, сидючи на возу, и этому диву немало удивлялся.

Так прошло ещё годика два, а может и три. О том, что сын рыбака такой силач великий, слух по всей округе уже распространился. Правда, Янка вовсю старался, чтобы об этом никто не знал, ибо по натуре был он скромным ужасно, и боялся из толпы он выделяться на всякий, как говорится, пожарный… Сыну своему постоянно Янис выговаривал за подвиги его силаческие, и уговаривал простым трудом его заниматься, а не всякой там блажью.

Наконец, надоело Дундуру влачить это нудное существование. Говорит он как-то папане: «Для того чтобы сети тянуть, моя сила вовсе не надобна. С этой работой любой почитай что управится. А если я таковым сильным уродился, то, значит, мощь моя для великого дела должна пригодиться!..»

И стал он родителей своих просить, чтобы отпустили они его по белу свету побродить да поискать применения своей силушке великой. Те сначала уговаривали его в родном доме остаться, но потом поняли, что Дундура им будет не удержать. Что ж, повздыхали Янка с Мартою, поплакали, а потом сынка своего ненаглядного на добрые дела благословили да на все четыре стороны его и отпустили.

Вышел богатырь молодой на большую дорогу и порешил перво-наперво в муйжу барскую направить свои стопы.

И вот шёл он, шёл, смотрит — старушка какая-то дорожку впереди переходит. А сама старенькая такая, измочаленная — едва-то идёт.

И тут вдруг из-за поворота повозка конная вылетает во весь опор. Какой-то молодой нахал, свистя и гикая, вожжами правил, а в коляске за ним сидела пьяная орава.

Позамешкалась бабка, улепётывая с дороги, и чуть было не очутилась она под копытами коваными да под железными колёсами. В самый последний момент от бешеной колесницы она увернулась, да тут возница разъярённый кнутом её сплеча стеганул. Бабка, естественно, ойкнула да с ног долой шмякнулась, а кони залётные далее галопом помчались.

Не понравилось Дундуру такое поведение оголтелое, и едва лишь повозка эта летевшая с ним поравнялась, как он рукою могучею за колесо-то — хвать!

В один миг тройку борзую и остановил!

Возница невежливый после внезапного сего торможения ажно вперёд полетел, с облучка сверзившись, да кубарем на дорогу брякнулся, а все прочие раздолбаи хоть в повозке и осталися, но друг на дружку все попадали.

— Ах, ты ж такой-сякой негодяй! — взревел возница, на ноги подхватываясь, — Да как ты смеешь баронского сына эдак-то останавливать!

Пригляделся получше Дундур — ба-а! — а то ж и в самом деле сынок был Францев, оболтус Ганс. Как-то в горячке он его сразу и не узнал.

Схватил Ганс кнут, подле него валявшийся, да к Дундуру, прихрамывая, побежал, ругаясь притом дюже уж рьяно. А подбежавши, размахнулся он со всего плеча, и хотел уж было деревенщину сермяжную как следует им вдарить…

Да только не на того, собака, напал!

Дундур-то парень был не промах: вырвал он кнут из рук барчука, да и принялся мерзавца его же оружием почём зря охаживать. Да ещё и приговаривать стал при каждом ударе, стегаемого эдак-то поучая:

— Старых! Надо! Ува-жать! Старых! Надо! Ува-жать! Старых! Надо! Ува-жать!..

Повалился барский отпрыск на дорогу, завопил что есть мочи дурным голосом, а сделать-то ничего и не может: кнут жгучий ему встать не даёт…

Покуда он, наконец, не взмолился, до тех пор Дундур его и бил. А потом за шиворот он малого поднял, словно котёнка какого нашкодившего, усадил его на облучок исхлёстанным задом, и напутствовал всю компанию такими словами:

— Теперь поезжайте, да старость впредь уважайте!

Свистнул он пронзительно, и кони вскачь оттуда понесли. А Дундур к старушке упавшей заспешил.

Подбегает он к бабуленции, на ножки нерезвые встать ей помогает да на пригорочек придорожный её усаживает, куртку свою туда подстелив сначала.

Посидела старушка, немного дух перевела и у заступника своего спрашивает:

— А нет ли у тебя чего-нибудь покушать, добрая ты душа? Не помню, когда я даже ела — с ног долой, как видишь, падаю…

— Как так нет?! — рад угодить парень бабке, — Мама пирогов в дорогу мне напекла да дала ещё молочка в придачу.

Вытаскивает он из сумки припасы и старушку ими угощает. Ну а та, естественно, не отказывается, но кушает на удивление мало: всего-то пирожок один она уплела, да выпила кружечку молока.

А потом посмотрела она на Дундура взором проницательным и таково ему возвещает:

— Помогай тебе бог, сыночек за милость твою ко мне да за ласку! Теперь моя очередь угощать тебя пришла.

И вытаскивает она из сумы своей побиральной бутылёчек невеликий из тёмного стекла.

— Вот, сынок, — говорит она тоном непреклонным, — выпей отвара сего, на чудо-травах настоянного, и не страшен тебе будет и огонь!

Дундур что ж, выпил настойки прегорькой из бутылочки, и даже волосищи после этого на башке его вздыбились, ибо проняла его настойка бабкина аж до самого нутра. Тысячи мурашек по коже его вроде как забегали…

— А теперь возьми-ка скорее этот оберег, — всучивает ему бабуля амулетик янтарный в виде сердечка, — Надень его давай себе на шею.

Дундур надел, не стал от подарка отказываться.

— Слушай меня внимательно, сын рыбака, — загадочно продолжала таинственная бабка, — Ты на свет белый пришёл не просто так, а с великим одним заданием… — и богиня Лайма, а это была конечно она, прожгла Дундура огневым взглядом, после чего продолжала непререкаемо: — Ты обязан будешь сразиться с самою Марою!.. Победить окончательно тебе её, правда, не удастся, но ослабить богиню Мрака ты будешь в состоянии. Это поможет освободить народ наш от многовечного рабства. Ну а когда станешь ты с Марою сражаться и сделается тебе совсем уж тяжко, то возьми в рот сей янтарный камешек и погуди, будто ты не человек, а слепень великий. В слепня ты и превратишься, да не в простого, а в огненного! Ну, а чтобы обратно человеком стать, об землю просто ударься, и облик твой прежний опять к тебе возвертается.

— Ну, сыночек, — поднялась Лайма на ноги, — ступай теперь с богом! Желаю тебе в добрых делах удачи! Прощай, мой дорогой!

Поцеловала она сына своего духовного в лоб, и у него от сего поцелуя ажно жар приятный по телу пошёл, и взыграла в душеньке его радость.

Тут они и расстались.

Чудно было Дундуру думать о старушенции этой странной, но о том кто на самом деле ему повстречался, он всё-таки догадался. Как бы некая глубинная приоткрылась в нём память и, неожиданно для собственного восприятия, почувствовал он вдруг себя полностью взрослым.

Долго ли коротко ли шёл наш герой по той дороге, а только приходит он наконец в поместье баронское. Смотрит — на дворе собралось изрядно народу: крестьяне в муйжу явились для производства сельских работ. Как раз тогда стоял месяц май, и надо было поля помещичьи вспахивать да обрабатывать.

И видит сын Лаймы, что сам барон Франц посередь двора стоит и энергично людьми пришедшими командует. Мужик он был уже немолодой, рослый довольно, тонконогий, пузатый… Стоял он этак гордо, ноги в сапогах широко расставив и уперев левую руку в бок, а правой рукой по голенищу поколачивая зажатой в ней плёткой. Глаза у Франца были чисто рачьи, наружу слегонца выкаченные, щёки отвисали этакими брыльями, а под красным носом топорщились подкрученные лихо усы. На плечах же у него надет был камзол атласный, на голове красовалась охотничья шляпа с пером, а из кармана чёрной жилетки отвисала золотая цепочка от часов.

Все новоприбывшие крестьяне ломали перед бароном шапки, кланялись ему низко в пояс и даже целовали ему начищенный до блеска сапог. А Франц глядел на них, не мигая, и от собственной важности аж раздувался.

Ну, Дундур тоже туда заявляется, здоровается громким голосом со всеми окружающими, но и не думает барону кланяться. А шапку он не ломает, потому что таковой на его соломенной шевелюре отродясь даже не бывало. И весь его вид необычный вкупе с поведением непривычным привлекли к нему, конечно же, всеобщее внимание.

Барон Франц тоже на него воззрился, сощурился довольно ехидно и спесиво этак губу оттопырил.

— Эй ты, верзила, — противным голосом хозяин муйжи к Дундуру обратился, — ты почему это мне не кланяешься, и сапог мой отчего не лобызаешь, а?

— Хэ! — усмехнулся на это наш хитрый малый и тоже барона вопросом озадачивает: А у тебя сапог девочка… или мальчик?

Враз наступила тишина, и все, в особенности Франц, на Дундура недоумённо уставились.

— Что за глупый вопрос! — барон пробормотал, — Сапог ведь он, а не она. Получается, что он скорее мальчик. Да!

— А мне мама наказывала, — Дундур тут зубоскалит, — только с девками взасос целоваться. А поскольку твой сапог не девочка, а мальчик, то я с ним лобызаться наотрез отказываюсь!

Все, кто там стоял, от смеха так и грянули. А у барона рожа перекосилась сначала, а потом усмешечка хищная по ней пробежала.

Впился он в Слепня изучающим взглядом и, сдерживая гнев, его спрашивает:

— А ты кто ещё такой, чтобы над самим бароном здесь насмехаться? Как твоё имя, дерзкий нахал?

— Дундур, — спокойно ответил парень.

— Как?! — вскинул брови Франц, — Сын свободного рыбака Янки? О коем судачат, что он, дескать, великий силач?

— Ага, тот самый.

— И что же ты хочешь, Дундур? — спрашивает Франц.

— Хочу на работу к тебе наняться.

Интересно тут Францу стало. Порешил он силача этого самозваного тут же испытать. Пошли они в поле за околицу, и барон парню указал на громаднейший камень, который посредине поля, в землю вросши, лежал. «Вот, — говорит он, — этот валун пахать мешает, и убрать его оттуда никак нельзя. Откати-ка его куда-нибудь подальше, коли ты и вправду такой силач, и я решу тогда, давать тебе работу или не давать…»

Подошёл Дундур к тому камню — а он высотою был с человека немалого, — на руки себе поплевал, ухватил его за края, да и покатил по земле, словно жук-навозник свой шарик. А потом и вовсе на плечо каменище себе взгромоздил и, хэкнув громко, вперёд его кинул. Полетел по воздуху валун громадный, словно простой был он камешек, и у кромки леса за пределами поля об землю шмякнулся.

И аж повсюду от падения каменного тряс пошёл немалый!

Все, кто это наблюдал, не исключая и самого Франца, рты от удивления поразевали. Многое они в жизни своей видели, но такую силищу невероятную не могли себе и представить.

— Да-а, — протянул озадаченно Франц, — А ты и вправду, Дундур, величайший, оказывается, силач! Сила в тебе какая-то прямо сказочная!..

А потом захотелось ему посмотреть, как богатырь сей феноменальный землю пашет. А то, замечает барон рассудительно, сила силой, но надобно ещё и умение: что толку, мол, от сил переизбытка, ежели ты в делах неумеха?

Как раз в это время там несколько человек на лошадях поле распахивали. Что ж, Дундур не прочь был себя показать. Подошёл он к одной лошадке и, словно сбрую на морде конской подправляя, дунул духом своим в ноздри её самые. Та вдруг как заржёт, хвост вмиг задрала трубой и вдоль борозды вперёд бросилась. А Дундур за ручки плуга держится, и землицу лемехом знай себе отваливает…

В три раза быстрее прочих он ведь пахал! Этакий природный навроде как трактор представлял он там из себя.

Поглазел на это диво поражённый Франц и говорит:

— Ладно, так и быть, тебя я нанимаю. Работники такие мне будут надобны…

Стали они о плате договариваться и барон, против своего обыкновения, полагает ему приличную весьма оплату.

А Дундур тут возьми и ляпни:

— А хочешь — я вообще буду работать бесплатно? Целый год. Но с одним уговором: если ты добровольно попросишь меня уйти прочь, то… выплатишь мне мешок золота!

«Хм, — думает барон, — какого дельного работника я себе приобрёл! Чего ж это мне прогонять его раньше срока? Парень-то видно того — умом не шибко далёкий…»

Ударили они по рукам, после чего Дундур преогромное поле в одиночку вспахал. Глядит Франц на плоды пахарского труда и радуется: ловко я, думает, простофилю этого околпачил!

На следующее утро приказывает он Слепню поле своё боронить, а сам в город по делам собирается.

— А от кого боронить-то? — спрашивает Дундур Франца.

— Не от кого, а чем, — тот в ответ его поучает, — Бороною, конечно…

— А-а, понял, — кивает Дундур головою, — Всё сделаю, господин барон, не беспокойся.

Укатил Франц в город на коляске, а Дундур в поле выходит, по бороне в каждую руку хватает, да всех крестьян, начавших было боронить, на фиг там и разгоняет.

— А ну вон пошли, такие-сякие босяки! — агрессивно он им орал, — Мне барон Франц приказал поле от вас оборонить!

Те, конечно, кто куда от чокнутого силача поразбежались, и вся работа, покуда Франц из города не возвертался, несделанной простояла.

Разозлился барон ужасно на Слепня этого непонятливого, но наказывать его на первый раз не стал. Да, смекает он — малый умишком-то явно слабый, надо ему чего-нибудь попроще сделать-то приказать…

Наутро посылает он его пасти коровье своё стадо. В лесочек, значит, ближайший…

— Только вот чего, — строго-настрого он парню наказывает, — гляди, чтобы коровы по лесу не разбежались, а не то выпороть тебя прикажу своим ребятам. Тебе всё ясно?

— Не беспокойся, господин барон, — Дундур в ответ усмехается, — у меня не разбегутся. Нешто я, по-твоему, дурак?

Взял он собачек с собою свору, и погнали они в лес стадо огромное. А придя, куда было надо, собак к дереву он привязал и пошёл себе на озеро купаться. А все коровы по лесу тут же разбрелись.

Под вечер возвращается Дундур в муйжу один. Идёт он, беззаботно посвистывает, а о коровьем стаде словно нету у него и мысли…

— Где коровы?! — взревел в бешенстве барон, — неужели по лесу разбежались?

— Да что ты, — разводит Дундур руками, — Как такое на ум-то тебе пришло?! Ни одна корова не разбежалася — сам видал. Просто-напросто разошлись они и всё, а чтоб бежать, то это клевета и неправда! Отвечаю!..

— Ах, ты, мерзавец! — заорал барон, потрясая кулаками, — Вот же нанял я дурака!.. — и своим подручным приказывает: — А ну-ка, отвести этого негодяя на конюшню и выпороть так, чтоб не сразу и встал!

Дундур, то слыша, лицо поглупее лишь сквасил, плечами слегка пожал и в сопровождении двух парней на конюшню отчалил. Те берут верёвки и хотят его к лавке привязывать. А Дундур усмехается: нет, говорит он, ребята, вязать меня не надо, ибо эти ваши верёвки просто дрянь какая-то…

Взял он в руки пеньковую целую связку да руками её и разорвал надвое, словно гнилую бумажку. У мастеров дел заплечных от страха даже поотвисали вниз челюсти, а Дундур их успокаивает: ничего, говорит, я никуда убегать не собираюсь. Давайте, мол, приступайте…

Стянул он с себя рубаху и на лавке, словно король, разлёгся. А те двое кнутами кручёными размахнулись и стали его пороть.

— О-о! — блаженно заорал силач, — Какое удовольствие! Какая отрада!.. Давно я хотел спинку себе почесать, да никак вишь не дотягивался. Лупите, ребята, жарьте! О-у-у! А-а-а!..

Били они его, били, хлестали-хлестали — сами аж взмокли и приустали, а истязаемому Дундуру хоть бы хны: еле заметные полосочки по спине у него лишь пошли…

Опустили палачи кнуты, пот со лба утирают, а Дундур им строгим голосом наказывает:

— А ну, чего встали-то, лентяи?! По ногам теперь побольше пройдитесь да по заднице. Живо у меня, ну!..

Те чуток ещё его постегали, а потом кнуты наземь побросали, и кинулись было бежать. Да только пытаемый их тут же споймал да, ухвативши крепко за шкварники, приволок назад. А ну бейте, говорит, канальи — у меня чёска, дескать, ещё не прошла!..

Так он их там обоих и мытарил, покуда сам Франц, любопытствуя, на конюшню не заявился и не дал команду порку эту небывалую прекратить.

Тут-то его впервые и осенило, что с этим силачом удивительным крепенько он вообще-то влип.

На следующее утро захотелось Францу в баньке попариться да помыться. Вызывает он к себе Дундура и приказывает ему баню тотчас затопить.

— Ага, понял, — тот башкою кивает, лихо весьма поворачивается и к бане прямиком шагает.

А баня барская была немалая, бревенчатая такая, сделанная из дубья. Стояла же она невдалеке от берега озёрного. Подходит к ней наш усилок, чешет шевелюру себе лохматую, а потом вот чего делать принимается: отрывает он банный сруб от фундамента, приподнимает его с переднего краю, под самый низ затем подлезает да на плечи всё сооружение себе и взгромождает. А потом отнёс он баню к озеру и в омут её, поднапрягшись, бросил.

Погрузилась изба дубовая на самое илистое дно, только труба одна наружу торчит. А Дундур назад свои стопы навострил, песенку весёлую вовсю насвистывая.

— Ну что, затопил баню? — спрашивает его Франц.

— А как же! — Слепень в ответ восклицает, — Как ты велел, так я всё и сделал: баню затопил. Правда, — добавляет он, словно извиняясь, — не всю… Чуток ещё притопить её осталося.

— Как это так? — барон удивляется, — Что ты мелешь, дурак?

— Да труба, понимаешь, наружу торчит, — докладывает хозяину уморист-богатырь, — Мелковато там вишь оказалось…

Кинулся Франц наружу, глядь — нету на месте бани!

Поглядел он, не веря, на озеро, а из воды кончик трубы торчит торчмя. Освирепел барон пуще прежнего, затопал на Дундура ногами и размахался на него кулаками.

— Ах, ты, болван! — на всю округу он распинался, — А ну, тащи баню обратно! Ну, самого же простого дела поручить ему нельзя!

Что ж, Дундуру это сделать было нетрудно. Как говорится, раз плюнуть. Погрузился он на дно озёрное не спеша и баню оттуда достал, а потом принёс её назад на горбяке и на прежнее место поставил. Ну, тут уж было не до мытья: брёвна-то на ней покосились, а печка вся развалилась. Надо было её сначала чинить, а потом уже и топить…

Пришлось господину барону в ванне мыться, чего он делать-то не любил, поскольку охоч был дюже до банного пару.

В общем, толку от работника Слепня оказалось столько же, сколько от козла молока. Ловко он дурнем этаким притворялся, и ничего полезного делать вообще не желал.

Не, от работы хитрец ничуть не отказывался: как говорится, только дай! Но выполнял он эту работу странно…

Да лучше бы совсем он её не выполнял!

Нарядили его как-то дрова поколоть. Взял Дундур топор, по колоде им брякнул и надвое её расколол. Как тут будешь колоть-то? Катят ему колоду потвёрже да побольше. Он опять со всего плеча рубанул — черенок моментально и сломался. Опять, значит, вышла незадача.

Пришлось кольщика такого непутёвого от этого дела отставить.

Посылают его затем сено на лугу косить. Берёт Дундур в руки косу, да и начинает ею махать во все стороны. Косари сломя голову с луга побежали и на нового этого косильщика барону пожаловались. А Дундур к тому времени и косу уже на фиг сломал. Разлёгся он на травушке и солнечные ванны расслаблено принимает…

Приказал ему тогда барон навоз в хлеву почистить. Так он чего учудил-то? Весь навоз по стенкам расшвырял, так что стены все сплошь в дерьме коровьем вымазанными оказались! Дундур идёт к барону: всё, докладывает бойко, чистым-чисто — полы аж блестят! Пошёл Франц работу его проверять, и чуть было даже не онемел сначала: на полу-то действительно чистёхонько, а зато стены сверху донизу навозом загажены!

Побурел барон, словно рак, а потом зубами заскрипел, схватился рукою за сердце и поплёлся к жене своей Эмме валерьянку у неё просить.

Кстати, и Эмму эту Дундур обслужил на славу. Барон куда-то как всегда торопился, и повелел он кучеру своему жену по местности ближайшей покатать. Как он выразился — с ветерком по окрестностям пронестись да косточки жёнины чуточек порастрясти. А силач наш без дела по двору слонялся в это время, потому что отказывался Франц поручать ему что-либо прямо наотрез. И едва лишь кучер пару гнедых в коляску барскую запряг, как тут как тут и Дундур уже нарисовался. Отстраняет он кучера к такой бабушке, дует в ноздри огневым рысакам и сам усаживается колесницей править. Я, говорит, получше тебя знаю, как барыне угодить: быстрее ветра мы, дескать, помчимся…

Барыня хотела было с коляски выскочить, да не успела, ибо заржали тут лошади, что было мочи, и стрелою вперёд полетели.

Вот же и натерпелася баронесса-гордячка страху! Кони-то скачут, как словно бешеные, коляска из стороны в сторону шатается, на бугорках в воздух ажно подлетает, а бедная Эмма по полу, точно мячик, катается и вопит там, как резаная свинья…

Промчался Дундур километров с пять и разворотец заложил обратно. Как, спрашивает он барыню — нормально едем, с ветерком?

А приближаясь к барскому дому, въехал он ещё и на поле и понёсся, что было прыти, по колдобинам и по кочкам. Тут уж обезумевшая Эмма воистину растрясла все свои кости, пока, наконец, на бугре она не подлетела и кверху тормашками с коляски не полетела. И ещё, надо заметить, дёшево бабёнка отделалась: подумаешь, пару рёбер себе лишь сломала да ещё левую руку к ним в придачу! Так то ж ведь левую, не правую же!..

Подхватилась она кое-как на ноги и бросилась бежать враскаряку в родные свои пенаты.

После этого случая барыня старалась Дундура везде и всюду избегать и ни за что не хотела на глаза ему больше попадаться.

То же случилось и с баронским сыночком Гансом. Летами он ровесником Дундуру оказался, но характерец имел хуже прямо некуда. Вся челядь поместная, да и многие селяне, натерпелась от этого раздолбая страсть прямо как. Почитай что к каждому нижестоящему Ганс ни за что ни про что придирался, а некоторых доводил этот негодяй до предсуицидального чисто состояния. Ну, никто ему угодить-то не мог: всё ему было не так как надо, всё получалося как-то вишь плохо… Полы служанка в комнате натёрла — Ганс орёт что не гладко; печку истопник натопил — тому, видите ли, не жарко; костюм портной пошил — слишком узко; повар кушанья приготовил — ему невкусно! Ну, и так далее прямо без конца…

А ещё девок молодых Ганс забижал часто, и холопским парням морды бить он не стеснялся.

Так вот. Когда Гансик с прогулочки той возвертался и увидал, какого работничка папаша его нанял, то чуть было даже не хватил его кондратий. Едва он Дундура-то узрел, как рожа у него вмиг посерела, глаза остекленели, и он к себе ретировался в момент: этак по стеночке, по стеночке — и его уже нету!

Только и наш Слепень сразу же барчука приметил.

И вот не стал он Гансу проходу прямо давать! Встретит его где-нибудь в коридоре или на веранде, так обязательно подзатыльника ему даст, щелобана звонкого отвесит, или засобачит под зад пинка. А то и того похуже. Прознал он, что молодой хозяин всякую живность сильно не уваживает, и прямо затерроризировал барчука. Пойдёт Дундик на пруд, жабу в камышах выловит, или пузатого в ветвях паука, или лягушку в воде склизкую — и Гансу за шиворот! Тот аж прямо взвивался и, визжа, скакать принимался. А Дундур его выспрашивает издевательски: ну чё, говорит, Гансик — научился ты старших уважать или ещё нет?

Через недолгое время начались у затравленного Ганса нервные всякие припадки, и появились у него на роже нервические тики.

Тут к ним в гости однажды богатый один помещик с семьёй приезжал, тоже барон вестимо. Имел этот барон виды дочку свою, уродку Матильду, за Францева сыночка выдать. И этак сидели они все в гостиной зале, кофея со шнапсами попивали, а тут Дундик, не будь дурак, по лестнице на второй этаж забрался и этому психопату Гансу в воздухе трясомую лягуху показал. Тот как в окно-то глянул да мучителя своего с этой тварью там увидал, так сразу же тики эти нервические на харе у него и заиграли. Подскочил он, не владея собой, на ноги да и опрокинул столик с кофеём на этого второго барона с его уродиной.

Ну, те как узрели, с каким психом имеют дело, так дай бог ноги по дороге — вдарились оттуда в бега. Только их расстроенный Франц и видал.

Короче, совсем Дундур их семейство достал!

Франц временами было подумывал, а не дать ли и ему тягу куда-нибудь в Германию или даже подальше…

Наконец, собрал он семейный совет тайный, и порешили они на совете вот чего: надо им этого силача как-нибудь уничтожить, а иначе он их самих в гроб загонит. Это уж как пить дать!.. Правда, Эмма предлагала сначала откупиться Францу от этого дьявола. Да дай ты ему, она просила, мешочек с золотишком, и пусть он катится на все четыре стороны!

Только Франц был дюже уж жаден, и этот вариант он отверг сразу как непродуманный и некачественный.

Наконец, удумал барон кое-чего. Зовёт он поутру к себе Слепня и вещает ему свою волю:

— Вот что, работник, — барон ему глаголит, — ступай-ка ты, братец, в дальние леса. Увидишь там человека большого лохматого. Это мой дедушка по линии матери. Совсем-то, понимаешь, одичал он в своих лесах. Волоки его ко мне силком, коли добром идти не пожелает. Мы с ним должны порешить кой-какие имущественные дела…

А это, оказывается, медведь у них там пошаливал. До того был он огромным да страшным, что даже охотники его боялися. Одного из них он даже задрал, когда те его лавливать пыталися. «А что, — думает Франц, — медведь ведь зверь далеко не слабый, и кто из них двоих победит — чёрт даже сам не знает! Авось да удастся зверюге этой лютой заломать треклятого Дундура!»

— Добро, — силач на это усмехнулся, — Твоё, господин барон, дело работу мне назначать, а моё — эту работёнку сполнять. Сей же час я в леса эти отправляюся…

Взял он и пошёл в чащобищи нехоженые. И действительно каким-то чувством шестым медведя он там сыскал. Тот по полянке одной как раз слонялся и малинкою вовсю забавлялся. Как увидал зверь страшный человека отважного, то сразу зарычал и на задние лапы восстал: вот, мол, я какой громадина! Но видя, что тот не пугается его нимало, опустился медведь опять на четыре лапы и кинулся на пришельца яро.

Да только не на того, людоед, напал! В момент его Дундур под себя-то подмял да и принялся кулаком зверюгу охаживать. И до тех пор его он там бил, покуда вчистую не вырубил. Взгромоздил он тогда обмякшего врага к себе на закорок, да и припустил обратно бегом.

На подходе к баронскому имению очухался вроде медведь, но Дундур морду ему перевязал и накинул на шею оброть. А потом кулачину ему сунул под самый нос: гляди, мол, у меня, дедуля баронский, а не то!..

Ох, и переполоху в муйже было, когда чёртов Слепень с медведем на поводу там появился! И стар и млад попрятались враз кто куда. А Дундик, не будь дурак, прямо в гостиную поволок своего приятеля. Туда он захаживает, глядь — едрит твою кочерыжку! — баронесса-то сомлела и в обморок в кресло брякнулась, Ганс в открытое окно вгорячах выпрыгнул прямиком на розовые колючие кусты, а хозяин Франц опустился почему-то на четвереньки и принялся со скоростью порядочной по полу там бегать…

Пущает тогда Дундур с поводка медведя, и тот за бароном тут же увязывается: очевидно, инстинкт какой-то в нём взыграл. Ох, он усача пузатого и помял, ох, он когтями его и погладил!..

А Дундур, на это глядя, головою одобрительно качает. Это надо же, смеётся он внутренне, как родственнички друг с дружкою-то собачатся — не иначе это порода одна, хоть рычащая, хоть говорящая!

Не позволил он медведю заломать Франца окончательно, и его от него убрал.

— Уведи его, Дундур! — прорезался в истерзанном бароне голос, — Да ну его, деда этого, ко всем чертям! Совсем же человеческий облик он потерял!

— Ладно, — согласился на это силач, после чего «дедулю» сызнова захомутал и отволок его в чистое поле.

Развязал он медведю морду, и помчался тот прочь, не разбирая дороги, а Дундур в муйжу обратно потопал.

Ну а барон Франц, после того как его медведь-то полапал, долгонько ещё хворал, а когда выздоровел он наконец и стал во двор самостоятельно выходить, то твёрже прежнего решил: надо ему этого верзилу во что бы то ни стало убить! Только вот как? Простого ведь человечка убить не штука́, а с таким силачом разве сладишь?

И вот думал он, думал и придумал такую бяку: в воде ненавистника утопить надо! А что? Силач, по его мнению, был придурковатым, навроде нашего что ли дебила. Такого дурака нетрудно будет обдурить и в озере утопить. Хм, усмехается довольно барон: поглядим, чего стоит твоя сила против моего лицемерия!

Призывает он этого бездельника к себе и говорит ему между делом следующее:

— Завтра пойдём по озеру на парусной моей лодке. Я тебе покажу стародавний один способ, как крупную рыбищу лавливать. Вот такой способ! — и он Дундуру палец большой кажет, — Его ещё прадед мой применял и щук ловил ну агромадных!

«Ага! — смекает силач догадливый, — Наверное, этот прадед такой же, как и дед тот лохматый. Кажется, Францу понадобилось, чтобы я там концы отдал! Ладно…»

Поутру пошли они по озеру на огромной баронской лодке. И захватили с собою, по приказу хозяина, здоровенный мельничный жёрнов. Отошли они подальше от берега, и барон Дундуру приказывает канатом прочным обвязаться, другой конец каната к жёрнову привязать крепко-накрепко, да и сигать с тем жёрновом в воду.

— Как опустишься на самое дно, — Франц рыболова тупого поучает, — то сразу же выпускай из груди весь воздух. Рыба крупная пузыри услышит и к тебе тут же заспешит. Когда самая крупная близ тебя появится, то ты её и хватай! Понял меня, вахлак непонятливый, или ещё разок тебе втолковать?

— Отчего ж не понять? — глупо силач в ответ улыбается, — Всё я понял как надо. На дно, значит, опускаюсь, воздух весь из себя выпускаю, жду рыбу громадную и её хватаю. Так?

— Так, — кивает ему Франц, а сам усмешечку хитрую в усы прячет. «Как просто этого дурня я околпачил!» — радуется он про себя.

А в это время сын рыбака уже приготовления все заканчивает. Обвязал он канат неразрывный себе вокруг пояса, а другой конец привязал крепко к жёрнову, а потом взял жёрнов подмышку да в воду-то — бултых!

Быстро на дно глубокое он опустился. Ещё бы — такая тяжесть! Если посчитать, то вместе с жёрновом пудов сорок они, наверное, составляли. А как только стал Дундур на дно мутное, то тут же половину воздуха выпустил он из лёгких своих могутных, чтобы барон подумал, будто враг его утонул. И едва лишь воздушные пузыри в изобилии из пучины изошли, как услыхал «утопленник» сквозь толщу тёмной воды радостные на борту крики. Это, видать, Франц-комбинатор там ликовал, что наконец-то он от Слепня ненавистного избавился.

Перехватил тогда богатырь жёрнов свой поудобнее, да и припустил по дну озёрному бегом. Уж что-что, а просидеть под водой без дыхания минуток этак пятнадцать для него было дельцем пустяшным. Даже и с половинным запасом воздуха…

А подбегая уже к самому берегу, применил он свои способности непонятные по рыб подманиванию. Никакая дудка ему теперь даже не понадобилась: мысленно он лишь пожелал, чтобы щука большущая к нему подплыла. Та этак и сделала. Ухватил её силач рукою свободною, да точно царь морской на бережок и выходит. Был он весь мокрый с головы до ног, под левой мышкой у него был зажат жёрнов, а под правой щука огромная, с человека ростом.

А тут он глядь — уже и Франц на своём баркасе к мосткам причаливает, потому как команда его вёслами гребла усердно. Как узрел барон подлый живого Слепня, на берегу с добычей стоящего весело, так на задницу он и сел. Ножки у него вишь подкосилися от волнения.

— Эй, господин барон, — орёт ему усилок довольно, — вот он я! Гляди, какая рыбина у меня! Ну и клёвый способ ловли был у твоего прадеда! В другой раз мы оба с тобою этот способ применим, ага!

Пришлось барону по новой валерьянкой отпаиваться. И с этих самых пор никто его не видел больше улыбающимся. Хаживал отныне Франц мрачнее тучи, и как ему богатыря непотопляемого извести, измысливал он уловку получше.

А что тут ещё придумаешь? Известное ведь дело: если вода человека не взяла, то уж огонь получше это сделает. И принял Франц вскоре такое решение: непременно надо будет Дундура ему сжечь!

Ради этого своего преступления надумал жадный помещик сараем своим даже пожертвовать. Силач-то сей дурковатый постоянно спал на сеновале, а не в доме. Надо только, пришёл злоумышленник к заключению, опоить его пойлом каким-нибудь снотворным, а как уляжется он на сене спать, то поджечь нужно будет сарай к такой матери. «О! — повеселел враз Франц, — Это я лихо придумал — тут Слепню и хана! Ай да моя голова: не зря мы, бароны, над этими недоумками ведь властвуем!..»

Дундур же, хоть более в имении и не работал, а попить да пожрать любил будь здоров. А чего ему ещё оставалось? Разве что за девками местными вовсю ухаживать да Ганса от нечего делать шпынять. Так и теперь: откушал он на славу, чего бог и Франц ему послали, выпил круженцию молока, кою барон снотворным, гад, подзаправил, да и пошёл себе отлёживать бока. На сеновал, вестимо, куда ж иначе…

А Франц с Гансом поблизости ошивались. И едва лишь Дундур заснул, споенный зельем маковым, да захрапел там на всю округу, как папашка с сынишкой переглянулись, злобно усмехнулись, и запалили шустро со всех концов своё имущество.

Быстро пожар там занялся. Ещё бы — доски ведь на сарае были сухие, да сеном просушенным сеновал был аж забит. Такое пламя вскоре там жахнуло, что всё аж затрещало!

Ну, тут люди дворовые пожар тушить набежали, а барон им: стоять!!! Пускай, кричит им, горит, чего уж тут тушить-то — не надо!

Так и сгорел сеновал до самого дотла, а Франц всё не уходил никуда. Желал он убедиться собственными глазами, что враг его погиб на этот раз полностью и окончательно. Приказал он пепел остывающий водою тогда поливать, чтобы до Дундуровых косточек побыстрее, значит, добраться. И вот бегают людишки по двору с вёдрами полными, на угли и пепел водицу льют. Дым вокруг стелется, чад…

И тут вдруг груда пепельная посередине разворашивается, и восстаёт оттуда, словно Феникс сказочный, ни кто иной как… Дундур потягивающийся!

Был он чёрен весь от сажи и смахивал на чёрта какого-то, потому что одёжа на нём сгорела, и был он совершенно голый. Волосы же, странным образом, остались у него целые, и брови с ресницами тоже не погорели.

Как углядел его люд местный, так подняли они вой, ор и визг, после чего моментально оттуда они сбрызнули. Чёрта огненного, вестимо, испугалися. А Франц с Гансом рожами кисло сквасились и столбами стоять там остались.

— А-а-а! — широко зевнул несгораемый силач, а потом барону принялся пенять: Гляди-ка, господин Франц — сарай-то сгорел ко всем чертям! А где я буду теперь спать, а?

Переглянулись поджигатели неудачливые, оба синхронно икнули да, развернувшись, в дом пошли на ногах негнущихся. Такого фортеля от непонятного этого Слепня не ожидали они никак: он не только не тонул в воде, но, как оказалось, и в огне не горел, проклятый!

Тут уж Франц совсем уверенность потерял. Склонялся он уже к мнению о бегстве. Да только выручило его на сей раз коварство женское, изошедшее из уст жены его Эммы.

— Послушай-ка, Франц, — она ему сказала, — раз ты с этим отродьем не смог при помощи воды и огня управиться, то надо нам… его закопать! Из недр земли ведь ещё никто живым-то не выбирался, разве не так?

И поведала она муженьку один хитроумный планец.

Выслушал барон то, что жёнка ему наговорила и опять, значит, душою он воспарил. «Что ж, мысль дельная, — пришёл он к такому умозаключению, обмозговав всесторонне Эммино предложение, — а если и тут не получится у нас ни фига, то тогда уж точно в бега…»

Пригласил он лозоходца местного и поставил ему такую задачу: отыскать не жилу водную под землёю, а наоборот — место совсем безводное.

Такое местечко нашлось невдалеке: на горушке, сразу же за имением. Поручил барон своим крестьянам колодец в том месте копать, а Дундура на подмогу не стал он звать, чтобы тот чего-либо снова не напортачил. И вот копали они, копали, сажён с шесть уже откопали, а воды всё не видать и не видать…

Повелел тогда барон копальщикам идти обедать, а после обеда, против своего обыкновения, дал им отдыху для переваривания съеденного. Дундур тоже конечно откушал вволю и выпил вдобавок кружак молока. А в то молоко Эмма подмешала зелье сонное маково.

— Пошли-ка со мною, — говорит ему барон, — немножко поработаешь…

— О, наконец-то! — радуется молодец, — А то я на твоей муйже чисто лодырем каким сделаюсь!

Приводит его Франц на ту горку безводную, даёт ему в руки лопату и велит вниз быстро спускаться, да начинать покапывать. Вот-вот, говорит, воде уже надлежит появиться…

Ну, Дундур, зевая, по лестнице туда спускается, и только он копнул раза два, как начало его невыносимо просто смаривать. Прилёг он на землю, калачиком свернулся, да и заснул там сном непробудным.

— Ганс, скорее! — кричит барон сынку своему, подельнику, — тащи сюда солому, бездельник!

Приволок Гансик приготовленную заранее тачку с соломой, и они на спящего силача её покидали, чтобы он не проснулся случайно, когда землю на него станут бросать.

— Давай засыпай, — приказал Гансу Франц, едва они лестницу наружу подняли, — а я за работягами побежал!

Кинулся он в имение что было духу, устроил копальщикам энергичную побудку, и погнал их пинками колодезный шурф закапывать. Да ещё и ругался притом нецензурно, что, дескать, из него тут сделали дурня, что колодцы, мол, в таких местах не копают, и что окружающие — негодяи все сплошь и поголовно, а также отпетые подчистую мерзавцы…

Так и похоронил барон Франц силача Дундура заживо!

Ох, и веселье он тут устроил на злых своих радостях! Ох, и закатил он в экстазе пьянку! До самой полуночи подлый барон там кутил, и вусмерть чуть ли сам даже не упился. Под конец у него в глазах стало даже двоиться, и чёртики какие-то зелёные вокруг запрыгали…

И вдруг он видит: двери в гостиную отворяются и на пороге… Дундуров призрак появляется! Был он весь землёю поизмазан, а из одёжи на нём лохмотья лишь жалкие болталися.

— Чур меня, чур! — перекрестил видение Франц, — Изыди, сатана! Сгинь! А-а-а-а-а!..

Волосы у него от ужаса дыбом аж встали, и весь хмель из башки вмиг улетучился. А барчук Ганс опять, значит, в окно сиганул, на те же самые розовые колючки.

— Вы чё, одурели здесь что ли?! — восклицает тут призрак замогильным голосом, — Это же я, Дундур! Я ведь живой! Спал просто я под землёю…

Франц ничего ему не отвечал, онемел он и в кресло мешком осел. А Дундур к столу прошествовал, схватил кувшин с квасом и осушил его до последней капельки.

А потом к барону он поворачивается и говорит довольно:

— Слушай, а под землёю спать-то привольно! Тишина там прямо страшная, и никто, понимаешь, тебе не мешает. Не желаешь ли тоже попробовать, господин барон? Если захочешь, то я всё устрою…

Усмехнулся он, на заколодевшего злодея глянул да и пошёл себе в камору досыпать.

Понял тут Франц окончательно, что одна у него осталась дорога — бежать! «Если я этого не сделаю, — втемяшил он в голову себе идею, — то непременно скончаюся от разрыва сердца!»

И вот дня через два закончили они тайные приготовления для бегства из имения: запихали всё имущество ценное в тюки и баулы, и погрузили скрытным порядком всё барахлишко это в большую отдельную карету. А ранним утречком, когда и петухи ещё не пели, уселись Франц, Ганс и Эмма в другую карету и выехали тихохонько за пределы имения.

Тут барон кучерам своим командует: «Скачите сейчас во весь опор, канальи! Чем далее я буду от сего места, тем легче у меня будет на сердце!»

И вот ехали они этак, ехали, полдня уже проехали, и захотели наконец пообедать. Останавливают они обе кареты, Эмма достаёт колбасу там, шнапс, курицу… А Франц раскрывает один из баулов, чтобы достать оттуда посуду. Глянул он внутрь баула — и чуть было не дал там дуба! Внутри же Дундур проклятый спал, оказывается!

Высунулся он оттуда, зевнул сладко, с хрустом потянулся и спрашивает Франца весело:

— Что, господин барон — уже приехали? Никак и вправду уже Германия?..

Заорал Франц, руками замахал и из кареты вывалился мешковато.

— Ты-то как здесь оказался?! — истерически он завизжал, — Мы же тебя с собою не приглашали!

— То есть как это?! — восклицает силач, — Я ж к тебе работником на год нанимался? — Нанимался. Куда ж я без вас-то! Послужить вам всегда ведь я рад, ага…

Пришлось всей беглой кавалькаде назад возвертаться.

Смирился Франц с горькой мыслью, что как ни крути, а придётся ему от чёртового силача откупиться. Взял он золотишка из своей кубышки, в мешочек его насыпал, Слепня позвал и ему говорит:

— На, сын рыбака Дундур, свою плату за службу. Отпускаю я тебя раньше срока. Ты мне более здесь не нужон.

Подкинул Дундур в руке золото и на барона взгляд недоумённый переводит.

— Опа-на! — он восклицает, — Да разве ж это мешок, барон Франц?! Это ж мешочек. Мешочишечка даже… Не-ет, я на такой откуп не согласен! Или вот такой мешок подавай, — и он вытаскивает из-за пазухи мешчище громадный, — или я тута останусь, при вас!

Что тут было делать несчастному Францу! Понял он вдруг отчётливо, превозмогая свою жадность, что смерть его летает не за горами. Собрал он в спешном порядке всё своё золото, какое было ценное добро из имения пораспродал — а всё равно выходит ведь мало.

Тогда кликнул он клич по знакомым своим и родственникам, и целый баронский сходняк на сбор у себя созвал. Так, мол, и так, он помещикам объясняет: если вы не скинетесь всем кагалом да не наполните золотом вот этого мешка, то тогда не только я, но и вы все пропали!

Рассказал он баронам чёрным про наказание сиё божье, про чёртового этого силача Слепня, и весьма крепенько своим рассказом их озадачил. Не поверить они Францу не могли, ибо не тот он был мужик, чтобы бредни здесь измышлять. Но и поверить в неуязвимость простого парня им как-то не хотелось.

Ну и золота своего было им жалко — это вообще-то, было во-первых!

— Нет, — покачал головою самый старый барон, — что-то мне в эту ахинею не верится. Давай-ка его слегка проверим! Где у тебя ружьё на лосей да на медведей?

Принёс ему Франц заряженное ружьё, и этот барон не шибко доверчивый то ружьишко у него берёт. Вышли они всей гурьбой на балкон, глядь — Дундур по дворику, посвистывая, прохаживается. Прицелился барон этот в него моментально — ба-бах! — и пулю смертоносную ему в лоб посылает.

Только что это?! Дундур-то и не думает падать замертво! Он лишь рукою пред собою махает и орёт удивлённо нечестивой компании:

— Гляди-ка, Франц — какие мухи у нас по двору летают! Во — над самым ухом одну я споймал! И какая же она горячая, вай!

Неудачливый убивец, то слыша, аж ружьё из рук выронил.

А баронская банда возвертается тогда назад, в гостиную залу, и с видом общим похоронным таковое решение принимает:

— Это точно не человек! Это сам дьявол!.. А от дьявола золотом откупаются, не так ли? Придётся нам всем соборно мешок этот чёртов набрать, а иначе нам амба, факт!

Бросились бароны по своим имениям и замкам, и всё своё золото в поместье Франца они доставили. Набился мешок громадный под самую завязку, и настал срок с Дундуром Францу расплачиваться. Погрузил Слепень то золото на телегу и в дом родной, напевая, поехал. А потом всех бедняков окрестных он оповестил и тем золотом щедро нуждающихся наделил.

Себе же не оставил он даже монеты. «Э-э! — смеётся весёлый богатырь. — Не для того ведь я на свет народился, чтобы золото в кубышке копить. Есть у меня и поесть чего, и попить, есть на плечи чего накинуть, да голову где приклонить — мне и того довольно. Я ведь, в отличие от вас, человек вольный!»

Ибо видел он, что не все оказались делёжкой богатства довольны. Некоторым казалось, что их несправедливо обделили, и уходили они оттуда хоть и с золотом в кармане, но злыми. У многих же жадность в очах загорелась, и это алчное пламя ничуть не отличалось от того пламени, что видел Дундур в глазах Франца. «Да-а, — невесело подумал силач, — видно, отняв у грабителей их богатства, я не усмирю в людях самого стяжательства. Надо мне будет главный корень людского зла вырвать попытаться — сразиться я должен с самою Марою!..»

Пожил он в доме отчем ещё немного, а потом снова потянуло его в дорогу. «Пойду-ка я, — говорит он, — к самому королю в гости наведаюсь. Может статься и пригожусь на какое-либо дело, а то дома мне заняться нечем…»

Собрал он котомку с припасами, с родителями попрощался да и пошёл, куда ему было надо.

И вот шёл он, шёл, мерил путь-дороженьку своими ноженьками, пока не добрался, наконец, до той страны, где король их обитал. И видит Дундур — чего-то в этой стране не в порядке, ибо все бегают, гоношатся, и вроде как находятся в панике. Спрашивает он суетливых аборигенов: в чём, дескать, дело, отчего такая кутерьма? А те ему отвечают: да ты чё, разве не знаешь, что сильный враг из-за моря на нас напал? Война, брат, говорят они, война!..

И попадает тут Дундур под рекрутскую облаву на всех тех, кто оружие может в руках держать. Ведут его в числе прочих парней и мужиков в казарму и забривают тама в солдаты. Правда с забриванием этим у полкового цирюльника вышла неувязочка. И так и этак острыми ножнями шевелюру Дундурову он корнал, а — не берут ножни патлы его соломенные, и всё тут! Пришлось обмундировывать нового воина в том виде, в коем он был, со всей, значит, его пышной гривой. Только и с мундиром вышла катавасия, поскольку на его широченных плечах даже самые просторные мундиры по швам расползались. Пришлось портному мундирчик на нём быстренько перешивать.

Ну, тут их полк рекрутский наскоро вооружают, показывают солдатикам в спешке немалой, как из ружей стрелять да как штыками врагов поражать — и в бой их кидают.

И разгорелось под стенами города стольного сражение дюже страшное. Пули роями прямо свищут над головами, ядра туда да сюда летают, кони ржут, люди кричат, и везде убитые по полю валяются да раненые от боли катаются…

Разбили враги, в сражениях натасканные, их полк, сформированный кое-как. Полегли горе-солдатики на поле брани той массово. А тут и кавалерия неприятельская во фронт ударила! Паника началась в рядах обороняющихся, и многие оружие своё побросали и в бега ударились.

«Ну, уж нет! — озлился тут Дундур, — Кто-кто, а я не собираюсь бежать!.. Только что ж делать-то? Один ведь в поле не воин!..»

И в это время вспомнил он про янтарный свой медальончик. «А ну, — мысль у него загорелась, — коли сила человеческая в этом деле грязном не помогает, то может тогда пособит чудесная?..»

Кинул он оберег волшебный себе в рот, да и загудел точно бычий слепень, чувствуя себя немножечко дураком. И в ту же секунду — чух! — оборотился он и впрямь огненным огромным слепнем. Величиною он оказался с добрый кулак, а сияние от него исходило такое яркое, что слепило всем прочим глаза.

Загудел слепень этот сиятельный, да так что шум сражения стал даже перекрывать, и кинулся он в атаку на вражью бравую рать.

Ну, тут я вам скажу, и началось!..

Как почал огненный слепень лошадей и людей в зады жигать, так моментально уже и супостата загнал он в панику. Кони их обезумевшие обратно повернули, поводьев совсем не слушаясь, и смяли они всмятку свою же пехоту наступавшую.

А тут и пехотинцам от чудо-слепня досталося! Ну, словно кипятком их вдруг всех ошпарили: враз оружие своё они побросали и до того прытко назад побежали, что в скором времени поле сражения уже пустовало.

Не стал Дундур преследовать обезумевшего врага. Об землю он тогда ударился и сызнова человеком стал.

Все же окружающие подвиги геройского Слепня наблюдали, и момент его превращения в человека тоже видали. Бросились солдатики обрадованные к сыну Лаймы, стали они его качать да славицы ему кричать в великом ликовании, а потом повели его особу к главному их генералу. Генерал, естественно, не в гуще сражения находился, а вдали от него, на высоте. Так, видимо, надо было для тактики и для стратегии. Главнокомандующий оказался толстым, обрюзгшим и пузатым. Выслушал он доклад о чудесном посрамлении опасного врага, и почему-то деяниям Слепня не обрадовался.

— А ну-ка — взять его! — приказал он гвардейской своей охране, — Это оборотень и колдун! Он с нечистою силою знается!

Вот никак такого отношения к себе Дундур не ожидал!

Он даже чуток растерялся и оторопел слегонца. А трое дюжих солдат уже к нему подбежали и принялись руки ему за спину заламывать. Ни фига себе, герой наш возмущается — вот так за доблесть награда!

Тряханул он плечами самую малость, и те солдаты на землю попадали. А главный генерал побурел аж на харю, да как рявкнет своей гвардии:

— Взять негодяя, кому сказал! Все, все на него кидайтесь!

Бросилось на Дундура сразу человек с двенадцать, и облепили они его, точно пчёлы матку.

Да только не знали они, с кем связались! Поднапрягся наш силач, огневился, рванулся он могучим своим телом, и все до единого гвардейцы ошмётками окрест разлетелись.

Ну, тут конечно же, немая сцена! Такая силища везде ведь ценна!

Мгновенно генерал тактику свою поменял, и прямо восторженно теперь он заорал:

— Слава великому воину! Слава доблестному герою-оборотню! Слава! Ура!..

Расплылся он в улыбочке ханжеской и побежал Дундура в объятия заключать, а потом приказал гвардейской команде нести триумфатора в город на своих плечах.

И, словно римский император, внесён был богатырь обрадованный в открытые городские врата!

В самом же скором времени был он и властительному королю пред очи его представлен. Король Вальдемар тоже Дундура обласкал невероятно, наградив его аж тремя высшими наградами, и на волне всеобщего ликования в герцоги его он произвёл сиятельные, и даже назначил главнокомандующим, толстого того генерала прогнав к такой бабушке.

А у короля дочка была, по имени Марианна. Девица она была весьма смазливая, хитрая и, чего греха таить, стервоватая. Начала она за герцогом Дундуром везде таскаться, и через недолгое время совершенно его обаяла. Получил сын рыбака от короля в дар роскошные палаты, и повёл он жизнь разгульную и блистательную. Вроде как светлый разум в нём даже затуманился, ибо изменился былой правдоискатель прямо-таки кардинально и неузнаваемо.

Да и как тому разуму было не затуманиться, когда буквально триумфатор наш там не просыхал. Куда ведь только ни приди, в какое общество ни явись — всюду тебе яства изысканные предлагают да самолучшие разные вина. А ещё восхищение исходило из толпы обывательской, да тонкая струилась из уст человеческих лесть…

И как-то переродился богатырь Дундур незаметно — духовно навроде он покалечился.

Не знал он ещё тогда, что испытание властью да славой самое трудное и страшное. Не каждый это препятствие проходит, ох не каждый, ибо почестей сладостных всякий из нас в глубине души своей жаждет. А Дундур парнем был молодым и довольно-таки простодушным: как-то поверил он, что все окружающие страшно его там чтят да дико все любят. Поверил и всё!..

В интригах и кознях придворных был ведь он совсем неискушён.

А где-то этак через месяц объявляют глашатаи о помолвке герцога сиятельного Дундура, великого стал быть воина и верховного главнокомандующего, с прелестною и прекрасною принцессою Марианной. По этому случаю во дворце дали грандиозный бал. И опять обалдевший Слепень напился там пьяный, опять куролесил он напропалую и, хвастаясь, силу свою казал: ломал подковы железные и гнул золотые талеры, цепи толстые рвал и дробил кулаком камни…

А на следующее утро поехала местная знать в окрестные королевские леса, чтобы в зверей там, значится, пострелять. Устроить решили они псовую охоту…

Дундур тоже поехал, хоть и был он с большого похмелья, ибо очень уж приохотился новоявленный герцог к кровавому этому делу.

Да только вот же незадача: вроде как ушёл от «великого воина» охотничий фарт! Несколько раз стрелял он в оленье стадо, и всё-то не удавалось ему попасть хоть в кого с пьяных своих глаз…

Наконец, подстрелил он оленёнка маленького: ранил его не насмерть. Очень пронзительно тот оленёнок кричал, когда Дундур к нему шёл, чтобы его прикончить. Зарезал он подранка безжалостно, и как-то вдруг муторно на душе его стало. Ушла куда-то разгульная его радость, и сделалось ему отчего-то грустно и печально.

В раздражении нервном, злой и мрачный повернул герцог блистательный коня своего обратно.

Вот въезжает он в градские врата. Вот по каменной мостовой быстро скачет. А кругом-то народец мешается: так и мельтешат людишки у него под ногами, так врассыпную с-под копыт и бросаются. Ещё пуще взъярился вельможа, выхватил он плётку свою кручёную и стал бить-стегать ею чернь эту никчёмную…

И тут вдруг старушка знакомая на дороге пред ним появилась!

Взметнулся конь на дыбы, заржал в замешательстве, а герцог чуть было с седла от неожиданности не шмякнулся.

— Стой, Дундур, стой! — воскликнула старушка строгим голосом, — Не для того ты на свет народился, чтобы в элите этой протухшей духовно гнить! Вспомни себя, богатырь! Проснись!..

Да только вместо ожидаемого раскаяния бешенство лютое вспыхнуло в душе военачальника. Замахнулся он на старушку плетью и заорал предельно свирепо:

— Уйди с дороги, ведьма! Уйди, кому говорю! Ну-у!!!

И неистово хотел было её плетью уже полоснуть…

Но вдруг окаменел он на миг и застыл на месте как статуя.

— Ах, так! — громче прежнего вскричала тут Лайма. — Ну тогда ты больше не силач! Силу благую я у тебя отнимаю!

И оттуда она моментально пропала.

А Дундур вдруг слабость почувствовал доселе небывалую. Душа же у него словно погасла. Ничего практически не соображая, какой-то весь заспанный и ватный, поехал он, уже не спеша, в свои палаты, а приехав, сразу же пошёл спать.

Ну а разбудила его принцесса-невеста Марианна. Ворвалась она, как всегда, в Дундурову спальню и, не принимая во внимание его состояния, сходу защебетала:

— Дундуриньш, дорого-ой! Вставай, мой миленький, поднимайся! Ко мне кузина приехала, принцесса из Германии. Пошли-ка, давай, я тебе её представлю!

— Не пойду я никуда, — пробучал недовольно Дундур, — Я себя плохо чувствую. Видно, я заболел…

— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! — запричитала Марианна, глаза закатывая, — Как же не вовремя захворать ты надумал, бедненький! А я уж было похвастаться тобою хотела… Ты же у нас такой силач несравненный! Такой ты у нас герой!..

И она к камину кинулась прытко и кочергу из угла выхватила.

— Ну, хотя бы кочерёжку эту свяжи узелком, — требовательно она заканючила, — Ну, давай, дорогой — что тебе стоит! Покажу кузине хотя бы её…

— Хорошо, давай кочергу сюда, — вздохнув, сказал силач, с постели не вставая, — так уж и быть, свяжу её для показа. Только от меня ты отстань, пожалуйста, ладно?

Взял он кочергу протянутую и попытался сходу её в узел завязать. Да только что это?! Едва то едва согнуть её он сумел, да и то, уперев железяку себе в колено.

— Да ну вас всех! — вспылил усилок ослабевший, — Не в форме я нынче. Говорю же тебе — болею!..

— Ничего, ничего, — захлопотала Марианна лицом, — Ты только, дорогой, не волнуйся. Спи себе, почивай, а я, милочек, пошла…

И убежала.

Но не минуло и получаса, как в Дундурову опочивальню прибыл королевский посланник и передал ему повеление явиться тотчас пред очи Вальдемаровы. Что ж, оделся герцог сиятельный самостоятельно, поскольку прислугу свою почему-то он не дозвался, да и поплёлся устало в резиденцию короля.

Приходит туда, глядь — Вальдемар на троне восседает при полном параде, а рядышком с ним Марианна посиживает, и ошивается кардинал Карл, тайный, как Дундур ранее прознал, его недоброжелатель.

Поклонился герцог новоприбывший его королевскому величеству не слишком низко, и недовольно весьма Вальдемару говорит:

— По вашему приказу явился, ваше величество. Хотя я и болен… Надеюсь, я понадобился вам по какому-то делу срочному?

А король сначала промолчал, выдержал солидную паузу, а потом посмотрел на Слепня, словно солдат на вошь, и произнёс властным голосом:

— Арестовать этого колдуна! В цепи его, каналью! В сырой каземат!..

И пока обалдевший герцог там недоумевал, подскочила к нему королевская стража, да и скрутила его враз, а потом и крепко связала. А он и сопротивления никакого не смог им оказать, ибо не чувствовал в руках своих больше силы.

Вот такие-то дела! Тю-тю его силушка — была, да вся вышла!

Бросили опозоренного Дундура в подземную тюрьму, а дня через три устроили над ним церковный суд. Ввели его, цепями скованного, в королевскую залу и на колени перед судом поставили. Судей оказалось трое, они были все кардиналами, а старшим судьёй был ни кто иной, как интриган Карл. Это был старик уже глубокий, с сухим и жёлчным лицом, с душою коварною лисьей, который напоминал собою большую крысу.

Ну а в стороне на отдельном троне сидел, развалясь весьма вальяжно, сам король Вальдемар, а рядом с ним, тоже на троне, находилась принцесса Марианна. Оба они кидали на Дундура поминутно брезгливые взгляды, словно он был не человек, а какая-нибудь гадина или жалкая козявка.

— Отвечай, подлый колдун Дундур, — прогундел кардинал Карл, — где и у кого ты научился колдовать, и когда ты душу свою продал дьяволу?

— Хм! — усмехнулся обвиняемый, позвякивая кандалами, — Я не колдун, ваша святость — я сын простого рыбака. А господина дьявола я не знаю — такая честь более вам по чину вашему духовному пристала. Ха!

— Ах ты, кощ-щунник! — прошипел кардинал, точно змей ошпаренный, — Да ты не просто колдун — ты колдун нераскаянный! Ну, погоди у меня — я тебя отучу над нами смеяться!..

И он начал с подельниками своими, шепча, совещаться.

Вся троица кардиналов ядовитыми взорами в узника постреляла, согласно о чём-то головами покивала, и Карл, прокашлявшись, возвестил волю «непогрешимого» суда:

— За то, что сын рыбака Дундур, обманом получивший высочайший титул герцога светлейшего и главного военачальника, посмел здесь колдовать, и за то что с сатаною пожелал этот мерзавец знаться, приговаривается он к высшей возможной каре — к смерти позорной на костре!

И он лицемерно возвёл очи к небу и козлиным голоском гундяво пропел:

— Да смилуется господь над душою его грешной!

— Ха-ха-ха! — рассмеялся разжалованный силач, — Интересно у вас получается, у святош окаянных: сами вопите, что, мол, не убий — а безвинных людей на смерть посылаете! Тоже мне, христиане! Да вы так же далеки от Христа, как осиновый кол — от креста! Тьфу на вас, мрази! Да провалитесь вы в свой ад!

И он плюнул весьма далеко и попал удачно Карлу прямо в рожу.

А пока тот возмущался и от харчка рукавом оттирался, Дундур обратился к Валдемару, восседавшему на троне с преважной харей:

— Не ты ли, подлый король, возвёл меня сам в герцогское достоинство? Не ты ли пел мне дифирамбы за то, что я врагов твоих разогнал? Почему же ты тогда не повелел меня арестовать, а?

Не сразу ответил король. Скривился он горделиво и всё своё презрение к говорившему подсудимому во взгляде своём сконцентрировал.

А потом сквозь зубы молвил:

— Ты дурак, Слепень! Дурак просто безмозглый! Что ты, деревенщина неотесанная, в политике высокой понимаешь! Ты ведь ранее силён был невероятно, и нам надо было под дурь твою подлаживаться, поскольку любая сила и власть от бога лишь происходят. Ну а теперь ты ослаб, и нам не нужно больше притворяться, поскольку любая слабость идёт от дьявола. Ты более нам не опасен, вот и ступай теперь к дьяволу или к чёрту — скатертью, как говорится, дорога!

И он захохотал издевательски, унижением врага искренно наслаждаясь.

— Ну а ты, Марианна, — обратился тогда узник к невесте своей несостоявшейся, — неужели и ты мне врала, когда в вечной любви ко мне признавалася?

— Фу-у! — фыркнула принцесса, поджав губки, — Ничуть я тебя и не любила, тупой ты дебил! Ну, ничуточки даже! Где это ты видал, чтобы принцессы в простолюдинов влюблялись?! Я ведь умна, и пред силой твоей временно преклонялась. Или ты не слыхал никогда про женское коварство?

Тут уже расхохотались все: и Валдемар, и Марианна, и стая кардиналов, и даже вся королевская стража. А у преданного подло Дундура горечь по душе разлилась, а также тёмная едкая печаль.

— Будьте вы прокляты, сиятельные мерзавцы! — покачав головою, негромко он сказал, и его тихие слова почему-то услыхала вся компания.

Хохот сразу прекратился, словно каждый из злодеев им подавился.

А король Вальдемар глаза от гнева выпучил и по-бабьи взвизгнул:

— Бейте его, стража! Бейте сего наглеца! Ату его! Фас!..

Налетели тут на Дундура стражники, и до тех пор они его там избивали, пока тот не потерял, наконец, сознания.

Избитый до полусмерти, истерзанный весь, окровавленный очнулся бессильный силач через время долгое в своём каземате, и от боли ужасной даже он застонал. А потом с силами кое-какими узник наш всё ж собрался и принялся о пережитом размышлять. «Вот, значит, какие нравы у этой знати! — с горечью душевной он констатировал, — Так-то они за добро моё мне отплатили!.. А и поделом, — подумал он про себя твёрдо, — нечего из грязи в князи-то лезть: ещё в большей грязи лишь окажешься!.. Эх, дурак я, дурак — свою волюшку вольную на пустое фанфаронство я променял! И бабушку эту хотел ещё ударить! Вот же воистину баран! Ну и пусть тебя сжигают — за глупость твою это наказание!..»

А потом ещё немножко он порассуждал, и сделалось ему несовершённого собою жалко. «А ведь бабка та мне сказывала, — вздохнул он с сожалением, — что родился я для великих дел. Я с самой Марой должен был сразиться!.. Эх, вернулась бы ко мне моя сила — уж я бы тогда по-другому поступил! А так… нету земле нашей более защитника!..»

И только лишь он в душе своей этак посетовал, как вдруг чует — точно огонёк у него внутри загорелся! Где-то возле самого сердца. Всё больше, значит, и больше, сильнее и сильнее, жарче и жарче…

И понял он вдруг радостно, что это мощь его былая к нему возвращается. Вся его сила утерянная, вся его могучая стать!..

Не прошло даже и часу, как исцелился наш герой окончательно. Затянулись на теле его, ранее бренном, ссадины и раны, исчезли бесследно кровоподтёки и синяки, и даже рёбра поломанные стали опять стальными.

«Ладно, — подумал богатырь реабилитированный, — посижу здесь до утра, поприсутствую на своём стал быть сжигании, а уж там как судьба моя распорядится, да как Бог даст…»

Каждое утро ему выдавали воды холодной кувшинок да хлеба чёрствого кусок, а в этот день не принесли ничего. Видимо, из жадности, чтобы не пропало их добро в пламени костра. А где-то ближе к полудню заваливает в тёмный подвал ватага местных охранников, которая, ругаясь, надевает заключённому на голову чёрный мешок. Потом волокут они приговорённого к казни экс-герцога во двор тюремный, сажают его в клетку на тряскую телегу, и везут затем на градскую площадь, где всё к сожжению уже было приготовлено.

На улицах, конечно, было не пусто. Всякого там Дундур про себя понаслушался, когда к эшафоту добирался, ибо народец-то у нас разный, и часто трудно бывает понять, куда думы у людей поворачивают…

Не, славиц более, как в свою честь ранее, он там не слыхал, как не слыхал больше и здравиц. А вот проклятий и всевозможной ругани в полном достатке приняли его уши, и хоть не любо ему это было, но пришлось ему всё же то послушать.

Правда, и слова ободрения тоже к нему прорывались, а ещё жалостливые бабьи причитания. Народ ведь, повторяю, у нас всякий попадается…

Наконец, доставили жертву намечаемую к лобному месту, где втащили его на связку сухих дров и к столбу привязали железной цепью. После этого мешок с его головы был сорван, и он аж зажмурился от ярко сиявшего солнца.

Поглядел Дундур вперёд, а там, на балконе специальном, как словно в театральной ложе, сидела важно местная богаческая знать во главе с самим королём. Принцесса Марианна, впрочем, находилась там тоже. А невдалеке от будущего костра стояли, по долгу службы своей поганой, высокий пузатый палач в чёрном лоснящемся одеянии, и в красной одёже красовался кардинал Карл.

Короче, две ветви земной власти присутствовали там: одна карающая и действующая насильно, а вторая ей подпевающая и полагающаяся на хитрость.

— Смерть колдуну проклятому! — заорал тут какой-то обыватель, — Смерть оборотню Слепню!

И хоть и не слаженный, но на удивление сильный хор ему вторил:

— Сжечь негодяя!

— Сжечь сатанинское отродье!

— Зажигай, давай, костёр!

— Ага, запаливай!

— Будет он знать, как с чертями знаться!

Поглядел богатырь на искажённые злобой лица и не мог он в душе своей не поразиться. Это же были те самые горожане, которые недавно ещё его обожали! Которые кричали исступлённо не «сжечь его, сжечь!», а — «слава великому Дундуру!» и «слава великому Слепню!»

Что с ними произошло? Что их так переделало?

И хоть видел он там не только от гнева осатаневших, но и тех, кто молчал, и даже тех, кто плакал — лёг ему всё же на душу тяжёлый и горький осадок.

Да только не стал он этих людей в душе своей осуждать!..

Будто бы спала у него с глаз пелена, и узрел он как людская эта толпа, страхом и ненавистью крепко спаянная, несёт в себе общую для всех людей печать зла. «Каждый из нас и господин, и раб! — пришло вдруг к Дундуру понимание, — Причём и то и другое одновременно! Всё это море людское — в данный момент рабы, ибо они покорились властительной злой воле. А вот те, на балконе сидят которые — господа. Они эту власть осуществляют. Но если их поменять местами, то не изменится ничего! Рабы просто станут господами, а господа рабами, порядок же останется тем же самым…»

Вспомнил тут Дундур себя, когда совсем недавно он герцога из себя изображал, и сделалось сыну Лаймы очень стыдно. «Нет, тут на подлость людскую нечего особо пенять! — твёрдо он про себя отчеканил, — Тут надо добраться до самого нутра, до чёрной души богини Мары! Если удастся мне ослабить это тёмное общее поле, то станет мир наш хоть на чуточку более вольным. Ну а если не выйдет у меня ни шиша — то тогда придётся ещё подождать!..»

И в эту минуту отверз свои уста лицемерный кардинал Карл.

— Сёстры и братья! — гнусаво он заорал, — Волею божьей мы здесь караем великого колдуна! Очищающий сей огонь сожжёт дотла крамольника и еретика Дундура! Сей нечестивый оборотень вошёл в договор с самим сатаною, и за это казнится он справедливым нашим судом. Мы лишь тело это бренное уничтожим, а что далее с ним будет — это дело божье. Да смилуется господь милосердный над грешной этой душою! И да простит он ему страшные его грехи! Воистину! Молим!.. Аминь!

И он к палачу оборотился, и зло ему крикнул:

— Давай, образина — жги!

Вспыхнули мгновенно сухие сучья и поленья, и объялось место сжигания дымом и пламенем…

Вскоре это пламя воздвиглось высокой стеною, и сквозь чад и огонь был едва различим казнимого человека неясный контур.

И едва только рожи ненавистных вельмож за дымной завесою скрылись, как порвал Слепень свои цепи, и руки на груди спокойно скрестил. Да и стоял там недвижно, будто скала, за реакцией толпы сквозь дым и пламя наблюдая…

Первые тревожные голоса прорвались из ложи мерзкого этого театра, поскольку с высоты было лучше видать…

— Смотри, — какой-то царедворец крикнул, — он же совсем невредим!..

Ропот и нервная дрожь пробежала по кучке вельмож. А народ от места лобного слегка отшатнулся. Пламя тут враз ослабло, рассеялся едкий дым, и узрела толпища глумливая такую картину: в углях и в пламени догорающем стоял голый и чёрный от сажи силач, и смотрел он, не мигая, на негодяев пред ним собравшихся.

Дундур был действительно невредим, и это открытие поразительное заставило толпищу ещё больше назад отодвинуться. У стен началась даже давка. В душах же рабских росла и ширилась паника…

И тут кардинал Карл палачу онемевшему заорал:

— Убей этого дьявола! Мечом его ударь!

Выхватил палач меч из ножен, и судорожно на Дундура он бросился. Но тот лезвие ухватил своею дланью и быстро выхватил меч из лап палаческих. А потом только пок — щёлкнул верзилу в лоб! — и тот с ног долой сразу брякнулся и вмиг потерял сознание.

— А-а-а! — заорал кто-то в ужасе невероятном, — Это сатана! Это сам дьявол! Бегите, люди! Спасайтесь!..

И тут-то она и началась, паника эта ужасная!..

Первыми очистили балконы возвышенные король Валдемар и вся его камарилья. А за ними и прочие кто куда кинулись. Через короткое время площадь оказалась пуста; лишь лежали на ней толпою задавленные, да раненые, раскорячившись, подалее отползали.

«Так вам, гады, и надо! — подумал Дундур злорадно, — В следующий раз спасайте себя сами!»

Поднял он пинками вырубленного им палача, и заставил его одежду с себя снять. По росту и комплекции он вполне силачу Дундуру соответствовал, хотя в плечах, конечно, был жидковат.

Напялил Слепень на себя одёжу палаческую, понаблюдал малость, как тот от него, сверкая задом, убегал, да и направился из города вон. Не терпелось ему выйти на вольный простор — воздухом хотелось подышать чистым. Выйдя же, наконец, из городских ворот, и вовсе даже не обращая внимания на здешний народ, потопал наш Дундур освобождённый в направлении востока. Тянуло его в ту сторону, где солнце из-за горизонта восходит.

И вот шёл он день, шёл два, шёл неделю, и вдруг видит — огромная впереди него толпа людей появилась. Это были беженцы из мест своих родных. И стар там и млад, и бедный и богатый, и мужики и бабы бежали, шли, ехали и скакали, взяв в дорогу с собою лишь небольшой скарб. Тревога же и страх на лицах несчастных проявились явственно.

— В чём дело, земляки? — поинтересовался у беженцев Лаймин сын, — Куда и от кого бежите?

— Ой, парень, и не спрашивай! — восклицает в ответ один бедолага, — Там нечто ужасное! И ты давай беги с нами! Там беда!..

— Э, нет, я бежать не согласен, — покачал головою силач, — Говори быстрей, от кого драпаете? Хватит труса здесь праздновать!

И рассказали ему людишки сбивчиво, что одолела их неслыханная доселе напасть: чёрт огненный у них объявился и разорил он дочиста их цветущий край. Дома и сараи эта тварь дотла сжигает, а тех людей, кого удаётся ему поймать, на огне он жарит и пожирает жадно.

Ну а как с этим лихом невиданным сладить, никто вообще не знал.

«Вот она, судьба! — прожгла силача мысль огневая, — Вот оно, дело для меня! И если я с этим чёртом не справлюсь, то грош тогда мне цена!»

И не пошёл он далее вперёд, а быстро побежал.

Очень скоро остался он на дороге один, а через некоторое время видит — дым великий вдалеке застелился. Там чёрт бедокурил, видимо. Ещё пуще туда Дундур припустил, и примерно через часик узрел он, наконец, само это исчадие ада. Огромный рогатый чёрт от дома к дому там шагал и огненною струёю крыши соломенные поджигал. Эта струя исторгалась у него из пасти, и летела она к цели с шумом ужасным.

Пригляделся Дундур получше к своему врагу и удивился он немало странному его облику. Выглядел чёрт так, будто состоял он из раскалённого металла, а вокруг тела его блистающего крутились и вертелись языки пламени. Рога же у твари адской на козлиные по форме сильно смахивали, но были несравнимо огромнее и огнём докрасна раскалённые.

Остановился Слепень, пальцы в рот заложил и засвистал до того пронзительно, что этот громила аж назад отпрянул. А потом повернул он к Дундуру башку свою громадную, увидал человека и наверное обрадовался, потому что грузными прыжками тут же к нему побежал.

А подбежавши, стал он от него недалече, чудовищными глазами завращал, и диким голосом захохотал. А потом и говорит грохочущим басом:

— Я ранее за один присест по шесть человечков едал, а теперь придётся мне с одним ковыряться! Ха-ха-ха-ха!

— А не подавишься, выползок адский?! — гаркнул Дундур не менее громко, — А то хвастать не драться — да как бы потом не облажаться!

— Ты кто таков? — прорычал злобно чёрт, — И отчего перечить мне смеешь? А?!!

— Звать меня Дундур! Я человек! — крикнул силач в ответ, — К твоему сведению, я чертолов и чертобой местный!

— Ах, та-ак! — взъярился от слов его чертяка, — Ну, тогда я тебя поджарю, а то чертоловов и чертобоев я ещё не едал!

И он изверг на богатыря гудящую струю дьявольского огня.

Скрылся Дундур в пламени ревущем, и если бы кто-нибудь другой оказался на его месте, то осталась бы от смельчака головешка лишь прогоревшая. А так пламя бушующее поутихло, и увидел чёрт недоумённо, что жив-здоров остался его противник, разве что снова был он голый.

Рассвирепел чертище от неудачи своей ужасно и кинулся он на человека несгораемого в драку.

Да только Дундур тоже разъярился! Ухватил он подбежавшего чёрта за ноги его бревноватые да со всего размаху об землю его и шмякнул. Ну, а оттого что он за ноги раскалённые держался, не было ему ни малейшего вреда.

Разов семь, будто куклу огромную, вдарил разгневанный силач раскалённого чёрта оземь. Покуда тот не обмяк и не ослаб заметно. А потом взгромоздил он попритухшего врага себе на плечи, да и поволок его к протекавшей невдалеке речке.

И едва лишь окунул он монстра огненного в воды холодные, как зашипело всё вокруг от пара взорвавшегося, и неистовым голосом чертяка купаемый закричал:

— Прошу тебя, чертолов великий: всё что угодно со мною ты делай, только в воде не топи! Нельзя ведь огню с водою соприкасаться — уничтожит огонь проклятая вода!

А Дундур знай себе чёрта в реку макает.

— А мне наплевать! — в ответ он гаркает, — Нечего было твари адской на белый наш свет соваться!

И до тех пор он его мочил, пока не уменьшился чёрт разов в двадцать. Теперь он запросто в ладони богатырёвой умещался.

— Пощади меня, человек! — запищал чёртик, словно мышонок, — Всё что угодно я для тебя сделаю! Хочешь, золота принесу тебе гору?

— К чертям собачьим твоё это золото! — воскликнул Дундур в ответ убеждённо, — Мне и даром его не надо!

И хотел он уж было в последний раз окунуть чертишку, чтобы покончить с ним навсегда, да тот вдруг отчаянно заорал:

— Стой, Дундур! Не убивай меня! Отнесу я тебя, так и быть, во владения Мары! Строжайше это нам делать запрещено, только жизнь моя мне дороже.

— Хэ! — остановил Слепень руку над самой водою, — Вот это дело другое! Толковый, наконец, пошёл разговор… Ладно, коротышка, пока поживи! И неси меня давай в Марину обитель!

И едва успел он слова эти проговорить, как вдруг вжик — в невесть каком мире вместе с чёртом он очутился!

Этот мир был разделён на две части различных. Правая половина тела Дундура находилась в светлой его части, а левая половина — в тёмной. Светлая часть была до того прекрасной и великолепной, что никакой возможности описать её не было. Ну а тёмная была совсем простою для описания, поскольку мрачной и холодной пустыней она оказалась.

— Где обитает Мара? — спросил силач у огненного чертка, которого по-прежнему сжимал он в своём кулаке.

— Слева, конечно, — запищал тот, — Мара ведь богиня мрака, и она не выносит света.

— Ну, значит, нам сюда, — говорит тогда Дундур и налево шагает, после чего весь он оказывается в холодном и гнетущем полумраке.

— Только вот чего, — потребовал он у противника своего побеждённого, — принеси-ка мне скорей одёжу, а то по твоей милости я расхаживаю тут голый…

— О, ничего нету проще, — воскликнул радостно чёртик, — всё что пожелаешь, тебе я доставлю! Какую одежду тебе принести: платье европейского короля, одежду восточного султана или одеяние китайского императора?

— Я что, по-твоему, похож на попугая, чтобы невесть чего на себя напяливать! — не согласился с таким выбором силач, — Неси сюда то платье, в коем я дома на праздниках хаживал и которое сшила мне моя мама!

И моментально исполнен был его заказ: одёжа праздничная пред ним уже лежала!

— А теперь отпусти меня, Дундур! — чёртик тут запищал, — Мара в замке живёт вон там. Пойдёшь по этой тропке и попадёшь куда надо.

— Э, нет, приятель, — покачал головою на это Дундур, — тебе меня будет не обмануть! Неси меня к самому замку богини Мары, а не то отнесу тебя на сторонушку на правую!

— Ой, что ты, что ты! Я ж там сгорю моментально! — воскликнул испуганно огненный мальчик-с-пальчик, — Хорошо, бери скорее свою одежду. Пойду я на риск — доставлю тебя под самые крепостные стены…

И очутился Слепень через мгновение перед стенами замка зловещего.

Этот замок был сложен из чёрных камней, а вместо украшения, наверное, вмурованы были в стены толстенные черепа оскаленные человечьи. Замок был окружён рвом глубоким, правда, безводным, а прочные железные ворота, ведущие в него, были подняты. И ни одной живой души там не было видать — даже стражи.

— Внутрь замка я не могу тебя перенесть, — сказал Дундуров пленник, — ибо силы такой я не имею. Далее справляйся сам. А меня отпусти теперь, пожалуйста — ты ж обещал!

— Ладно, так и быть, — сказал богатырь и чёртика на землю опустил, — Ко всем своим чертям давай убирайся и на глаза мне больше не попадайся!

— Уж в чём в чём, а в этом можешь не сомневаться, — ещё пуще запищал чертяка, — Ведь из-за тебя я снова в ребёнка превратился, и мне теперь до взрослого состояния шесть тысяч лет надо будет расти.

Тут он живо поворотился и словно оттуда испарился, а Дундур оделся себе не спеша и, глядя на неприступные городские стены, башку в раздумье себе почесал. «Хм, — смекает он, — через ров-то не перескочишь и по стенам вверх не взберёшься. Придётся сызнова слепнем мне стать, а то внутрь иначе будет не попасть…»

Кинул он в рот янтарный Лаймин оберег и потешно опять загудел. В один миг слепнем сияющим он обернулся, потом вжик — и стены высокие разом перемахнул. А затем о плиты каменные вдарился и человеком обратно стал.

И начал он по замку пустынному ходить да гулять, норовя хоть кого-нибудь там отыскать. Но ни самой Мары, ни кого-либо другого найти ему не удалось: замок казался совершенно пустым, и не было там ни одной живой души.

Наконец, спускается Дундур в глубокий и затхлый подвал. Там горели лампы самосветящиеся, которые подземелье ужасное слегонца освещали.

— Э-э-э-й! — громко тут он позвал, и эхо раскатистое волнами к нему возверталось.

И вдруг — чу! — послышались вдалеке какие-то голоса, как будто кто-то на помощь его звал. И вроде как девичьи голоса-то, не мужичьи…

Бросился Дундур в направлении том бежать и через минуток пять достиг он помещения некоего или небольшой такой залы. Посмотрел он вперёд — ё-то-моё! — в стене находились две стальные двери с решётчатыми в них оконцами, а в тех окнах виделись лица двух девушек, прекрасных будто солнца.

Правда, та, что была справа, сияла несравненно ярче той, что находилась слева, и хоть были они похожими, словно близняшки, понравилась она Дундуру сильнее явно.

— Кто вы, девицы красные? — вопросил поражённый силач, — И кто вас тут запер?

— Мы две половинки Души народа нашего! — ответили ему девушки хором слаженным.

А потом левая из них к сказанному добавила:

— Я — Душа Земная!

И правая дева ей вторила:

— А я — Небесная Душа!

— Нас сюда злая Мара заперла, — опять они вместе сказали, — А когда-то мы в одном теле соединялись. Было это давно, во времена светлой Лаймы.

Кинулся тогда Дундур к тем дверям и попытался их сходу выломать. Да только старался он зря, ибо не ломались ни двери стальные, ни решётки узорчатые…

— Эх, парень, — сказала ему тогда Небесная Дева, — так-то ты двери эти не откроешь! А вот глянь-ка туда. Видишь — в стене торчат два ключа?

Посмотрел Дундур, куда Дева ему указывала, а там действительно два выступа вычурных из стены торчали, один над другим — он бы ни в жизнь не догадался, что это были ключи.

— Вижу, — он говорит.

— Поверни один из этих ключей, — продолжала ангельским голоском Душа Небесная, — Но только один! Этим ты откроешь какую-нибудь из наших дверей, и хоть одну из нас, да на волю выпустишь.

С колотящимся в груди сердцем подошёл Слепень к волшебным этим ключам, подумал затем немного — а, была, не была! — и повернул ключ, сверху находящийся. Размышлял он так: «Небесная Душа повыше должна находиться, чем Душа Земная! Поверну верхний ключ и, наверное, не прогадаю!» Ведь дева справа намного больше ему по сердцу пришлась, чем сестра её земная.

Звяк!!! Мелодично щёлкнул замок, и… не правая, а левая дверь отворилася плавно!

Выскочила из темницы своей Душа Земная, и громко завизжав, бросилась к избавителю своему на шею обниматься. А Душа Небесная вздохнула лишь и явно опечалилась.

Посмотрел Дундур тогда на узницу оставшуюся и развёл лишь руками: ничего, мол, тут не поделаешь — знать, это судьба…

Но на всякий случай он и оставшийся ключ повращал, да только из затеи этой у него не получилось ничегошеньки: ключ более не работал.