Сын на отца

Глава 1

— Беги, царевич!

Грохнул выстрел, сени заволокло густым пороховым дымом, и тут же Алексей услышал предсмертный хрип. Ошибки быть не могло — убили одного из его охранников, Никодима, того самого, что привел жить в этот заброшенный домишко на окраине Замоскворечья.

— Дерьмо! Попался!

Алексей выругался, левой рукою взвел ударник замка до щелчка, поднял пистолет — и вовремя. Из сеней на него, размахивая тесаком, вывалился бородатый мужик в рваном полушубке, черная борода, раззявленный в крике рот — палец потянул спусковой крючок. От удара кремня по огниву полыхнул порох на полке — и через полсекунды грохнул выстрел, руку дернуло. Все перед глазами заволокло густым дымом.

В темном помещении, освещенном только горящей лучиной, вообще не стало ничего видно. Слышался только хрип еще одного умирающего человека — все же с двух метров он не промахнулся, а это при здешнем примитивном оружии немало значило. Бросился вперед, наступил на что-то мягкое, едва не споткнулся, выскочил из дымного облака — в раскрытую настежь дверь валили клубы морозного воздуха.

— Живьем имай!

Прямо на пороге нарисовался еще один громила, совершенно точная копия прежнего, от одежды до бороды. Вся разница, что в лунном свете виднелась раззявленная пасть с черными проплешинами выбитых зубов, да крик раздался совсем иной, полный животной ненависти.

— Митьку вбили, братана!

Крик прервался хрипом — Алексей так и не понял, откуда в руке взялась шпага, и когда успел отшвырнуть пистолет. А дальше клинком он ткнул чисто машинально, словно на тренировке, попал острием прямо в шею. Сталь легко проткнула горло, он сам не ожидал подобного. Время будто замедлилось перед глазами, он видел все до малейших деталей, причем совершенно рефлекторно, и не испытывал никаких чувств, словно вместо него был кто-то другой. Ведь убил за прошедшие секунды двух человек, мимоходом, словно всю жизнь занимался этим делом, а не второй раз в жизни.

Да, в Афганистане приходилось стрелять из пулемета по человеческим фигуркам, что мельтешили в прицеле, но там была чужая для него война, за которую он страшно заплатил. А здесь, в этом проклятом восемнадцатом веке, в новогоднюю ночь наступившего 1718 года, он собственной рукой начал убивать, при этом не испытывая никаких сомнений и душевных терзаний. И как можно о таком было помыслить раньше?!

— Держи его! Имай злодея, робя!

— А вот и хрен!

К нему бросились двое, отчетливо видимые в лунном свете на белом снегу, на котором он заметил несколько черных пятен — разумом моментально понял, что то был хозяин дома, второй его охранник и один из напавших служителей Преображенского Приказа.

— Живьем брать!

Во двор ворвались еще несколько человек, но уже не в полушубках, а солдатских зимних плащах-епанчах, с фузеями — отблески «волчьего солнышка» отражались на примкнутых штыках.

— Суки!

Алексей рванулся за приземистое строение — такие баньки имеются во всех московских дворах. Там был единственный путь к спасению, который ему показали сразу, как только он пришел в тайное пристанище, которое на самом деле таковым не являлось.

— Лови злодея!

Преследователи были совсем рядом, отчаяние придавало сил. В собственной участи он нисколько не сомневался — если поймают, то мучить будут долго и крайне изощренно, набор всевозможных пыток здесь крайне обширный, так что лучше не пробовать их на собственной шкуре.

Мысли в голове текли отстраненно, пока бежал к единственному пути для спасения. Какая-то нескладная вышла у него жизнь, как не крути. Родился в последний год правления генсека, которого в народе прозвали «кукурузником». Учился на учителя труда, но попал служить в Афганистан. Там сгорел в «маталыге», потеряв одну руку начисто, искалечив другую, и получив обширные ожоги всего тела. Кое-как выжил, из плена свои выручили, и почти десять лет жил в подвальной комнатенке полным инвалидом, с тоской в глазах взирая на идущую мимо окна жизнь.

На смену «перестройки» социализма с «человеческим лицом» пришла самая настоящая оскаленная харя «дикого» капитализма, о котором раньше писали в учебниках, памятуя, что за триста процентов прибыли нет такого преступления, на которое не пошел бы буржуй даже под страхом виселицы. Пришлось познать эту аксиому на собственной смерти — в ноябре 1993 года напился спирта «Ройяля» — закономерно отравился, как многие тысячи бывших советских людей, от сего иностранного пойла.

Вот только вместо ада, где прислуга рогата, хвостата, мохната и суетлива, или рая, где везде благолепие, оказался в теле царевича Алексея Петровича. Причем в самый что ни на есть скверный момент его земного бытия — на пути в Петербург, где его с нетерпением дожидался «родитель». Царю Петру Алексеевичу сильно не понравилось бегство сына за границу, и обращение за помощью к цезарю и шведскому королю.

Что и говорить — призвал войска интервентов на русскую землю, так что расплата, как в поговорке — поделом врагу мука!

Прекрасно зная о будущей участи настоящего царевича, которому он оказался полным тезкой, Алексей бежал при помощи сообщников, благо под строгим караулом его не держали. И оказался через месяц в Москве — памятуя, что никому не придет в голову искать его именно здесь. Рассудит царственный «папаша» просто — раз царевич сбежал за границу, то искать его требуется именно там…

Ударил ногой по широченной плахе — та упала, открывая щель тайного прохода. И протиснулся в дырку, зацепившись за что-то рукавом. Рванулся — послышался треск сукна, и внезапно, как выброшенный из пращи камень, Алексей покатился вниз по склону, приминая собственным телом снег, и смяв колючий куст боярышника.

— Вот он, злодей, имай!

Громкий крик раздался совсем рядом, и Алексей с трудом поднялся на ноги, отер рукавом запорошенное снегом лицо. И оскалился, зарычал от отчаяния и животного страха, накатившего жуткой волной с ощущением полной безнадежности. Еще бы — в овраге его поджидали трое в епанчах, с фузеями — видимо знали в Преображенском Приказе, тайном сыске царя Петра, о спасительном лазе.

— Живьем не словите, падлы!

Шпаги в руке не было, видимо потерял при падении вниз. Зато за поясом был второй пистолет, заряженный. Его Алексей и выхватил, отвел ударник и поднял, нацелившись в подбегавшего к нему солдата. И попал бы — но тут его сбил с ног скатившийся со склона преследователь. Рухнув в снег, он сразу же попытался вскочить на ноги.

— Имай его, братцы!

— Бей, Кузьма, зверя!

— Вяжи!

Последнее, что увидел Алексей, это летящий прямо в лоб приклад фузеи. Огненное солнце взорвалось в голове, поглотив вспышкой боли разум. И нахлынула темнота…

Глава 2

Алексей застонал, с трудом повернулся на бок — его мучительно, до спазмов, затошнило. Удержаться ему не удалось, руки оказались спутаны за спиной — вырвало, когда он уткнулся головой в каменный пол. Зловоние резко ударило в ноздри, и в надрывно болевшей голове понемногу стало проясняться. Вернулась способность видеть, слышать и размышлять.

— Да, попал в самую задницу…

Самая натуральная тюремная камера, тут ошибки быть никак не могло. И, похоже, что находится она на цокольном этаже, или по-местному в подклети — те обычно возводились из камня. Воняло мерзко — на полу какая-то липкая грязь, в углу деревянная кадушка. Именно от нее шло такое «амбре», что любое зловоние запахом роз покажется.

Каменные стенки даже на вид склизкие — зима на дворе, а покрыты какой-то слизью. Тусклый свет идет в широкую щель сверху, у притолоки, и, судя по оранжевому цвету, пляшущему по стене — там горит лучина. Факел ведь гораздо больше света дает.

— Каменный мешок, твою мать…

Ругань застыла в горле, а потом пошла наружу — Алексея мучительно вырвало, он только и смог как переместить голову в сторону от выблеванного. И зажмурил глаза, пытаясь представить, что видит жуткий сон. Не получилась — запах говорил о том, что все ему не снится, да и тошнота никуда не уходила — ощущение прескверное.

— Сотрясение мозга как минимум.

Голос прозвучал хрипло и еле слышно. Да и говорил Алексей для собственного успокоения, настолько ему было страшно. Голове крепко досталось — одно хорошо, что слух и речь сохранились. Но видит только один глаз, и то через щель. Второй напрочь заплыл — удар прикладом пришелся точно на него — это было последнее, что он запомнил.

— Не выбили бы мне око, сволочи…

Странный посвист напугал его — он коснулся языком зубов и мягкий кончик резануло. Так и есть — верхний резец у правого клыка напрочь вынесли, только острый корешок корня остался. Губы даже от легкого прикосновения языка отозвались резкой болью, и, распухшие, видимо, превратились в разбитые оладьи.

— Отрифтовали мне фасад по самое не балуй. Маманька родная не узнает своего царевича…

Смех из него вырвался хриплый, «каркающий», словно старый простуженный ворон подал голос. Отсмеявшись, скорее откашлявшись, Алексей пошевелил ногами — и только сейчас понял, что сапог с него не сняли. А вот с руками хреново — он не чувствовал пальцы, хотя понимал, что они шевелятся. И осознание этого заставило царевича выругаться.

«Так, если я срочно не распутаю веревки, то мне хана — потеряю кисти, кровообращения давно нет. Хорошо, что в этом мешке еще относительно тепло — погреб есть погреб. Так, а вот то, что меня толком не обыскали, очень хорошо. Словно чувствовал такой момент!»

Алексей уперся носком одного сапога в каблук другого, и после нескольких попыток, снял его с ноги. С третье попытки удалось присесть, он отодвинул сапог к стене и сам медленно, сантиметр за сантиметром пододвинулся к нему, чувствуя как штаны на заднице стали промокать. Но зато теперь онемевшими пальцами нащупал голенище, засунул в него пальцы, ухватился за петельку внутри. Потащил на себя, чувствуя, как выходит полоска острой стали из импровизированных потайных ножен.

— Теперь попробуем…

Алексей прикусил губу — боль добавила ему решимости. Голенище прижимал к стене плотно, и, согнувшись вперед, уцепил пальцами сталь и чуть опустил вниз связанные кисти. Вязали его беспамятным, обычными веревками, мышцы были расслабленными, оттого узы плотно впились в кожу. Вот только не предусмотрели, что он заранее озаботился внедрением целого арсенала в одежду, который в его бы времени назвали шпионским.

А без оружия было никак — он прекрасно знал, в какое время попал, и что его может ожидать при поимке. А потому дотошно опросил своих лейб-кампанцев, тех из них, которые разбойничали прежде, как об их преступном промысле, так и о том, какое оружие здесь в ходу, особенно при скрытном ношении. А после стал внедрять новинки, благо в деревне имелся достаточно умелый кузнец, а в Торопце оказался опытный ремесленник. Удивились, конечно, мастера, но вида не подали, изготовили все честь по чести, хотя заплатить им пришлось немало…

— Твою мать!

Алексей шипел и ругался сквозь зубы, растирая кисти, которые жутко кололо, до ломоты — веревки все же перерезал. И при этом даже не сделал на коже надрезов, хотя такое было более чем вероятно — пальцы ведь не чувствовал совсем. И успел вовремя — за пару часов кровообращения не успело нарушиться, хотя промедли он хотя бы на час, то было бы скверно. И сейчас нужно было торопиться — его схватила спецслужба, а там отнюдь не дураки и прекрасно знают, сколько человека можно держать связанным.

«Они минут через двадцать припожалуют — самое то для допроса. Развяжут, а клиент ни на что не способен, даже кулаки сжать. Само-то на дыбу вздернуть, там кисти уже не нужно крепко связывать, „клиента“ на хомуте вверх поддергивают — объяснили, как процесс сей делают.

Под пыткой „расколюсь“ неизбежно, боли не выдержу, а мучить здесь умеют. Единственный шанс попробовать освободится именно в подвале, вот только вопрос — смогу ли я убивать?!»

Алексей усмехнулся — теперь он мог утвердительно ответить — сможет и сделает это легко. Опыт уже есть, и, главное, отлично понимает, что иного выбора просто нет. Как и места сопливому гуманизму — или его зверски умучают, а потом казнят, или он убьет своих палачей и тем избавится от мук. А, возможно и обретет свободу.

— Вроде ничего, отошли! Вопрос ребром — или меня, или я их! Из пана или пропала лучше выбирать «поляка»!

Пальцы покалывало, это было очень хорошо, хотя Алексей продолжал шипеть рассерженным котом. Странно, что мундир с него не сорвали, видимо только прощупали, и то быстро. Из кармана исчезли деньги с платком, сняли пояс, забрали, понятное дело пистолет, и лишили засапожного ножа, без которого тут никто и не ходил.

— Ну, кто же так обыскивает?!

Алексей изумился — арсенал для скрытого ношения не нашли, прошляпили с досмотром, а может не сильно то и искали — снег, горячка схватки, да и его тогда избили до полного беспамятства.

«Пружинник» отыскался сразу — там, где был зашит — сзади, на спине. Изобретение немудреное, занимающее четыре уложенных квадратом спичечных коробка. Внутри листовая пружина, а дальше все просто — раскрыл, вставил сталь в пазы, приложив силушку, согнул. В направляющие вставил узкое и короткое лезвие, заточенное до бритвенной остроты. И закрыл коробку, из которой торчал только «шпынек». Сдвинешь теперь его в сторону, лезвие вылетит. Пусть недалеко — три метра, однако такой «выстрел» в упор для человека смертельно опасен.

«Ножичек» ему сделали в девяносто втором — от разгула преступности добропорядочные граждане спасались, как могли, сами тем самым нарушая закон, на который тогда не обращали внимания.

Но своя рубашка ближе к телу, и в подобных штуках нуждались многое — так что умельцы заказами были завалены. Да и слова Абдуллы из знаменитого фильма Алексей запомнил — «кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого он не окажется… в нужное время».

— Хорошие слова, благотворные и мудрые, — пробормотал царевич, приводя пружину в боевое положение, изрядно пыхтя при этом — усилие требовалось нешуточное. И прекрасно понимал, что не имеет права на промах — в запасе имелось еще два лезвия, вот только на перезарядку требовалось четверть минуты, а такую уйму времени никто не даст.

Зато имелся ножик, хитрый такой, единственный в этом мире. Встряхнул рукою, лезвие само выскочило из рукоятки по инерции взмаха. Ремесленник только головой качал, делая нехитрый механизм, совершенно искренне не понимая, зачем прятать то, что можно носить открыто хоть на поясе, хоть в сапоге.

— Зато при обыске не нашли, хотя, думаю, они не сильно и старались. А теперь побарахтаюсь немного. Жить еще хочется!

Глава 3

— Кузьма, и ты Ванька! Живо приволоките сюда самозванца этого, поспрошаем с пристрастием хорошенько. Федька, что застыл истуканом, бестолочь?! Розог захотел, паршивец?! Углей добавь в жаровню, да раздуй их — зябко чего-то, морозец на улице. Никогда из тебя ката путнего не выйдет, даже ногти содрать не сможешь.

— Не изволь беспокоиться, батюшка Артемий Иванович, все сейчас сделаю, и жаровню раздуем!

— Веничком палящим вора пригладим, чтобы разговорчив был. Ишь ты, «царевичем» его тати называют! Да железки в угли положи — клеймить ведь зверя придется!

— Братовьев Минкиных ведь он порешил — одного с пистоля застрелил, другого шпагой порешил, Артемий Иванович.

— Он, он, убивец проклятущий, но кто же знал, что ловким таким окажется, шельма. Пытать надобно без всякой жалости, если помрет, то господь нам простит. Ох, грехи мои тяжкие!

Алексей мысленно застонал — такие старички самые страшные, попасть к ним в руки себе дороже, наизнанку вывернут. Так что участь его определена — живым из застенка не выбраться. А если и вытащат на свет белый, то орущий от боли кусок живого мяса, истерзанного пытками. Если у него была раньше мысль, что придет сторож, в худшем для него случае с напарником, то сейчас ситуация самая паршивая. Только по именам их четверо, но скорее всего — пятеро, к кому-то ведь обращался своими последними фразами этот зловредный старикашка.

— Засов отодвинь!

Тяжелые шаги остановились перед деревянной преградой, затоптались чьи-то ноги, лязгнул металл.

— Сейчас Кузьма Петрович!

Запор на двери заскрежетал, дверь с чудовищным скрипом отворилась — Алексей зажмурил глаза, настолько показался яркий свет горевшего факела. Но через дрожащие ресницы внимательно разглядел вошедших в камеру — от их зловещего вида напрягся до последней мышцы. Здоровенные мужики в стеганках и кожаных фартуках, бородатые, с низкими лбами питекантропов, они всем своим видом прямо говорили — это и есть самые настоящие палачи, или каты, как их тут называли.

— Света добавь, Ванька, факел повыше подними, дурень! А то выблядок что-то лежит скрючившись. Не помер ли, собака?! Совсем было бы некстати, ведь поспрашивать его надобно!

Мощные руки сграбастали Алексея за грудки и рывком подняли, да так резко, что крепкая ткань затрещала — Кузьму силушкой от рождения наделили изрядной. Однако вес царевича был немаленький, к тому же кату приходилось держать его на весу. Но когда «клиент» умышленно подогнул ноги, трюк такой проделать чрезвычайно трудно.

Однако кат был чрезвычайно силен, он встряхнул Алексея как щенка, поворачивая к свету.

— Да вроде не помер? Ты зачем ему так голову разбил, Степан Сильвестрович — не проломил ли лоб?! Ох-ти…

«А вот и пятое имечко нарисовалось, того, кто прикладом меня шарахнул. Пора начинать, момент удобный!»

Алексей осторожно вывел руку, и тут же ударил лезвием в грудину, отчаянно желая только одного — попасть в сердце. Бил хладнокровно — думал, что будет трясти мандраж, ведь никогда до этого не приходилось вот так убивать человека. Но нет — рука оказалась тверда, и пальцы не разжали хватки на рукояти ножа.

Попал точно в цель, будто на уроке анатомии в школе, где на столе лежал манекен человека с изображением всех его внутренних органов, который старшеклассники называли «страшилой». И удачно ткнул как раз между ребер, что закрывали сердце.

Повезло!

— Ох-ти…

Палач только охнул, железная хватка моментально потеряла всю свою силушку. Обмякло тело, содрогнулось, не в силах поверить, что уже мертво — но рот успел приоткрыться и выдавить хрип.

Алексей уже крепко стоя на ногах, и не теряя времени, врезал коленом в пах второго ката, проявившего самоубийственную нерасторопность. Верзила только стал поднимать над головой факел, а потому проглядел нападение и на старшего палача, и на себя самого. От «подлого удара» он охнул и согнулся, а сам Алексей, будто мясник на приготовлении шашлыка из живого барана, тут же полосонул лезвием ножа по горлу.

Хорошо и глубоко резанул, недаром лезвие сам довел до бритвенной остроты — послышался хрип, который ему уже доводилось услышать — предсмертное «бульканье» не перепутаешь.

— Уй-я…

Палач жалостливо так захрипел, видимо, только в эти последние секунды, осознав разумом, что он сейчас умрет. И правильно — живодеры всегда с жизнью расстаются очень неохотно, как и прочие кровожадные садисты. Ведь они привыкли мучить и терзать, потом сладострастно убить свою жертву — и от резкой перемены ролей впадают в дикий ужас, который буквально плещется в их глазах.

Но что странно — именно эти звуки наполнили тело Алексея невиданной прежде силой. Будто через напившийся крови клинок, который держала его рука, вся силушка палачей переливалась в его жилы. Такого вливания адреналина он никак не ожидал, и никогда в жизни не испытывал. Нахлынуло ощущение полной эйфории, весьма близкого к запредельному наслаждению, непонятное упоительное счастье.

Алексей, дрожа от нетерпения, желая всей душой продолжения смертельного пиршества, рванулся вперед, что было сил, сжимая в обеих руках оружие, и вдыхая пьянящий запах пролитой дымящейся теплой крови, часть которой обагрила его самого.

— Да что происходит…

Договорить старикашка в старом приказном одеянии, но при этом в новомодном парике, не успел. Алексей с ходу попал носком сапога, прямо под челюсть, сидящему в деревянном креслице старцу, которого тут опрокинуло на пол. В другой момент можно было расхохотаться от столь нелепой картины, но только не сейчас. Тело царевича действовало гораздо быстрее, чем за ним успевал мозг.

— Бл…й сын…

Послышался лязг стали клинка — стоящий за приказным дьяком офицер вытаскивал из ножен шпагу. Позволить ему это сделать стало бы величайшей глупостью — Алексей мгновенно вскинул левую руку с зажатым в ней «стрелялкой» и отвел пальцем «шпынек» в сторону, надавив. Негромко щелкнула, распрямляясь, пружина — лезвие вошло в грудь офицера во всю свою длину, пробив и епанчу, и мундир.

— А…

На лице офицера ярость сменилась несказанным удивлением, Алексей даже успел заметить, как подернулись мутной пленкой глаза. Только смотреть дальше не стал — тело действовало машинально. Отвесив каблуком в лоб старцу еще один пинок, и вовремя — дьяк вздумал подняться с каменного пола. На этот раз, судя по стуку головы об каменный пол, можно было не сомневаться в нокауте, если череп, конечно, не раскололся.

— Кормилец, пожалей…

Пятый участник будущей пытки оказался мальцом. Федька — парнишка лет четырнадцати, рухнул на колени как подкошенный. Затем ткнулся лбом в каменный пол и запричитал:

— Пожалей, боярин, не своей волей в застенок пришел. Мамка без хлебца сидит, сестренок трое малых. Пожалей, боярин, Христом заклинаю, милостивец, не виноватый я!

— Живи, малец, с детьми не воюю!

Алексей окинул взглядом пыточную — над потолком балка, на ней висит веревка с хомутом. В жаровне алеет уголь, там лежат непонятные железки с длинными ручками. На полу клещи, несколько самых обычных веников, еще какие-то инструменты на лавке, отдаленно напоминающие те, что видел в кабинете стоматолога, но гораздо больше размером и зело устрашающие. В углу короткая лавка, перед ней столик — на нем чернильница, гусиные перья и стопка бумаги.

«Надо закрыть внутреннюю дверь на засов, чтобы никто сюда не зашел. И побеседовать с пленными по душам — надеюсь, поганый старик не окочурился. А мальчишка меня наружу выведет — запугаю его хорошо, он и расскажет, как отсюда выйти!»

Алексей задвинул засов, но искоса посмотрев на стопку бумаги и чернильницу с пером, подумал:

«Раз старец в кресле, а офицер стоял в стороне, то кто-то же должен записывать мои показания? Не палачи, они должны пытать, и не малец, их помощник. Должен прийти шестой!»

Глава 4

— И что мне делать! У, сука!

Бедро обожгло, и Алексей стремительно обернулся — и вовремя, иначе бы вторым ударом этот мальчишка вспорол бы ему живот, а так сталь ножа раскроила лишь ткань.

«Бывших палачей не бывает, а этот гаденыш, кандидат в каты, вон как наловчился ножичком орудовать!»

Мысль пронеслась в голове — и он осознал, что не мальчишка перед ним, а махровый убивец, что не раз помогал при пытках своим наставникам, и ничего детского у этой юной мразоты в душе не осталось.

— Гаденыш!

Места для жалости в душе не осталось — его хотели зарезать, напав сзади, а все эти слезы и просьбы были чистейшим обманом, каким пользуются убийцы, что не могут принять открытый бой и делают ставку на коварный удар в спину. Еще год назад, в покинутом им мире, он бы попытался разоружить поганца, и сдал бы в милицию. И посадили бы мальца в лучшем случае в колонию для несовершеннолетних, откуда бы он вышел готовым преступником. А в худшем оставили на свободе, и он бы начал убивать людей всерьез, без слез и сопель, наслаждаясь.

«Нет ни возраста и пола — здесь все убийцы! И если ты не убьешь, то зарежут тебя. А потому никакой жалости — тебе ее тоже не дадут! И этот малец злобно бы хихикал, прижигая твое тело раскаленным железом. Так что пощады не проси, и сам ее не давай!»

— Брюхо вспорю, дядя!

От сверкнувшего клинка засапожного ножа Алексей еле успел уйти в сторону, и, выбросив кулак в лицо отвлек на секунду внимание — ловкий оказался, стервец, раскроил рукав лезвием. Но этого хватило, и царевич сам ударил, попав острием клинка в печень.

— Уй-ю! Больно…

Юный палач скрючился, стал жалобно подвывать собачонкой, скулить принялся. В глазах исчезла лютая злоба, они наполнились слезами. Алексею словно резануло по сердцу, он сделал шаг вперед, чтобы перевязать своего противника, совершенно подзабыв про предательское нападение. И зря — маленький подручный палачей нанес удар ножом, целя в сердце, от которого Алексей чудом отклонился.

— Убью, гад!

Все воспитание исчезло в одночасье — он понял только сейчас, что попал в звериный мир, в котором нужно жить по волчьим правилам, первое из которых гласит — «не жалей врага».

— Получи, мразь!

Он перехватил руку с ножом, согнул ее в локте — силы ведь у взрослого мужчины намного больше, и воткнул нож в живот несостоявшемуся убийце на всю глубину.

Дымящаяся кровь обагрила руки!

Малец истошно завыл, свалился, засучил ногами. Алексей поднял с пола свой нож и без всяких эмоций, словно бездушный механизм, воткнул его в грудь — бил точно в сердце. Крики сразу прекратились, конвульсии сотрясли щуплое тельце и подручный палача затих, уставившись в потолок остекленевшими глазами.

— Надо всех проверить! И добить…

Злость раздирала душу, будто хищный зверь своими когтями рвал ее в клочья окровавленными кусками. Суматошно метались в голове мысли, что он не должен становиться таким, а оставаться человеком. Но тут же прокатывался волной мутный вал, в котором был только один постулат, вбитый в череп раскаленным гвоздем — «с волками жить — по-волчьи выть».

Первым делом осмотрел дьяка — артерия на шее билась под пальцем. Схватил веревки с лавки и крепко спутал запястья за спиной, потом стянул лодыжки. Как очнется, то приказного нужно будет допросить с пристрастием, хоть на куски разрезать.

— Старая сволочь знает много, а мне любая информация позарез нужна, особенно в нынешнем положении. Выбираться отсюда как-то нужно, как-то не привлекает смертушка в застенках местного КГБ.

Алексей бормотал себе под нос — хоть адреналин продолжал немного бурлить в крови, но уже чувствовался «откат», силы потихоньку покидали его тело. А потому стал осматривать других, что еще четверть часа тому назад были вполне здоровы и собирались его истязать.

Офицер был сражен наповал — лезвие ножа вошло в тело почти целиком, а это ведь девять сантиметров отточенной стали. Уцепился пальцами и выдернул тонкую пластинку. Разобрал быстро «стрелялку», привел ее снова к бою — стальная пружина могла держаться согнутой с четверть часа, но держать ее в таком положении дольше было чревато.

Бросил взгляд на подручного ката — жалости к мальчишке уже не испытывал, прикинув, что тот вырос бы изрядным мерзавцем — нормальный человек не станет учиться палаческому ремеслу. Одно непонятно — какого хрена он помогал «пыточникам», кто из начальства мог разрешить подобное занятие мальчишке?!

— Нет на мне вины! Его убили как раз те, кто сделал из него палача! И не хрен жалеть этих уродов — каждый сам делает свой выбор! Так, и эти готовы — уже остывать начали!

Алексей попинал носком сапога тела двух катов, которых зарезал в камере. И задумался — он находился в пыточном застенке, но ведь где-то рядом есть и тюрьма с камерами, где содержатся подследственные.

Не может не быть!

— Ладно, вначале старца допросим наскоро, определимся, как мне жить дальше! А там и действовать начнем!

«Завод» закончился — Алексей устало уселся на лавку. Расстегнул кафтан, порядком потрепанный и исполосованный ножом. Ран было две — порез на бедре, и кровоточащая царапина на животе. Вздохнул с нескрываемым облегчением — он ожидал гораздо худших повреждений.

«Откровенно повезло, что они „лопухнулись“, ведь с меня „Рэмбо“ никогда не выйдет — я не спецназ или десантура, обычный мехвод и на рукаве „капуста“. Не ожидали они, что развяжусь в камере, и, тем более, что пущу в ход оружие. А еще фактор численности свою роль сыграл в их „благодушии“ — все же их было пятеро против одного, к тому же избитого и связанного. Вот и опростоволосились!»

Алексей скомкал из тряпки кляп, раздвинул железкой зубы старика и воткнул кляп — теперь можно было не бояться заполошного крика с призывами о помощи. Прошелся по карманам — у офицера оказалось немного серебра с медью, у старика золотое колечко, которое он стащил сразу с пальца — в его положении все сгодится. Отложил также епанчу с треуголкой и заряженный пистолет со шпагой — вряд ли удастся выйти тихо, скорее придется пустить в ход оружие.

— Знать бы где я оказался, и сколько тут тюремщиков? Ладно, сейчас все выясним, — Алексей отхлебнул из кувшина взвара, еще чуть теплого, затем поднял кадушку с водой и опрокинул ее на дьяка. Холодный душ привел последнего в чувство, открылись белесоватые глаза, еще замутненные — все же два пинка в голову могут мозги хорошо встряхнуть.

— Эй, старик, мотни чуток головой, если меня слышишь. Или поморгай несколько раз. Вот и молодец, отдыбался, старче. А теперь слушай меня внимательно. Всю твою команду вырезал подчистую — так что помощь к тебе не придет. Это раз! Второе — я сейчас тебе буду задавать вопросы, а ты мне на них быстро станешь отвечать, причем правдиво. Если попробуешь вилять и лукавить — заткну рот, чтоб не орал, и выжгу глаз железкой — той самой, что ты для меня, мразь старая, приготовила. И это станет только началом представления — отрежу тебе все что можно, и оставлю подыхать — слепым, без языка и ушей, без пальцев. И охолощу напоследок — узнаешь каково евнухом жить в султанском гареме. Чтобы ты помучился напоследок и помолился за свои грешно прожитые годы. Можно еще тебе в зад вот этот штырь раскаленный воткнуть — для придания резвости мыслям. Ведь как в народе говорят — вгоняй ума через задние ворота.

Алексей говорил со смешком, балагурил, поигрывая внушительными клещами — а вот старик изрядно побледнел, спал с лица и смотрел на него с нескрываемым ужасом в глазах.

— Так что, Артемий Иванович, будешь говорить, болезненный, или сразу приступим к представлению?!

Старик закивал головой, затряс ее так яростно, всем своим видом показывая, что склонен к сотрудничеству.

«Хитер, сукин сын, вон как глаза забегали. Ладно, иного варианта все равно нет, нужно допрашивать сейчас».

Алексей вытащил тряпку изо рта и задал сразу несколько вопросов, что давно крутились на языке:

— Кто ты? Что это за застенок?! Почему ловили меня и собирались пытать?! Отвечай, но тихо.

— Дьяк Емельянов я, Преображенского Приказу, здесь мы и пребываем — пыточная здесь, одна из многих, тут стрельцов раньше дознанию подвергли — вот и тебя, самозванца, сюда и определили. А муками меня не пугай — скоро зайдут наши люди и тебя, татя зловредного повяжут. Так что лучше сам сдайся, я тебя и прощу…

Договорить дьяк не сумел — Алексей засунул ему тряпку в рот и в задумчивости покачал головой:

— Не хочешь говорить по душам, да еще и пугать вздумал. Сдаваться на твою «милость» не собираюсь — я людишек твоих побил не для того, чтобы к твоим ногам припадать, червь! А теперь меня послушай — повторять больше не стану, надоело. Отвечаешь мне коротко, только по существу. Вот тебе самый лучший довод, надеюсь, он понравится.

Алексей зацепил клещами из жаровни розовую железку, и, недолго думая, приложил ее к уху старика — кожа затрещала, старик отпрянул, застонал, глаза выпучились от боли.

— Больно?! Какая жалость. Сейчас мы тебе штанишки разрежем и выжжем все твои причиндалы — ты ведь старенький, зачем они тебе? Девки тебе даже за деньги не дадут, ибо страшен ты и уродлив. Так что приступим к делу, а ты пока подумай.

Царевич быстро разрезал штаны на полоски, обнажив худые костлявые ноги. Старик мычал, пытался заворочаться, но получил сильный удар по животу и скрючился. Алексей тут же подхватил клещами разогретую железку и приложил ее к заднице — шибануло сгоревшей кожей, паленым мясом. Дьяк замычал, задергался, и совершенно неожиданно для неопытного палача и дознавателя, обгадился. Запахло совсем уж скверно.

— Надеюсь, ты меня больше пугать не будешь? Вижу — созрел для задушевной беседы, встал, как говориться, на путь исправления, и решил, как наша братва — чисто сердечно во всем признаться! Так что облегчай душу, покайся в грехах своих, падаль…

Глава 5

— Не шуми, тихо-тихо! Садись на лавку и не бойся, убивать не стану! Но ты только не ври мне — грешно лгать!

Алексей всмотрелся в смертельно бледное лицо писаря, что смотрел на него с нескрываемым ужасом в широко раскрытых глазах. Еще бы — постучался подьячий, и ему отворили. Вот только любимый начальник на полу лежит, собственным горелым мясом пованивает, а офицер и подручный палача уже мертвыми тушками откинулись, в лужах крови лежат, все такие из себя холодные и неподвижные. И заорал бы писарь, вот только в горло кончик шпаги уперся — чуть надавит на сталь недавний узник, и все — прощай не только молодость, но и жизнь.

— Отвечай, быстро — пароль на сегодня и отзыв?! Живо!

— «Виктория» сказать нужно, а в ответ «победа» произнести!

— А вчера?!

— «Триумф» был, со «славой»!

— Молодец! Садись в кресло, руки за спину! Оружие есть?

— Нет…

Писарь послушно уселся в кресло, в котором до него сидел паскудный дьяк, и покорно закинул за невысокую спинку руки. Алексей живо стянул их веревочками, накрепко связал запястья друг с другом. И еще мизинцы прихватил для подстраховки, чтоб попыток освободиться не было. Затем прихватил локти вязками веревок, и, протянув их вниз, скрепил узелками к толстым деревянным ножкам — обеспечив неподвижность.

— Вот видишь, а ты боялся. Как говорят умелые лекари — хорошо зафиксированный пациент не нуждается в анестезии! Ты знаешь, что такое «анестезия», труженик пера сего почтенного учреждения?

— «Без чувств» находиться — я греческий язык осилил, — и хоть дрожал голос изрядно, но вроде как с гордостью прозвучал.

«Надо же, а я сам не знал точного перевода. Зато с паролями меня дьяк „киданул“ конкретно, за такое яйца отрывать нужно. Ладно, сейчас я еще раз проверю полученную информацию, которая, скорее, самой натуральной „дезой“ является — слишком старая сволочь долго упорствовала, а потом „слилась“ неожиданно и легко. Видимо все обдумать успел».

— Сколько людей в застенке? Кто тебе велел прийти сюда?

— Так Артемий Иванович и приказал через час зайти и показания записать. Сказал, что дело тайное предстоит и мне нельзя при пытке быть. А я что — рвусь, что ли сюда?! А за дверью солдат токмо в карауле — меня впустил и закрылся. Я вниз по лестнице в застенок пришел — служивым сюда под страхом лишения живота запрещено спускаться.

— И правильно, во многих знаниях многие печали. А еще меньше знаешь — лучше спишь. Тебя как звать?

— Алешка Петров…

— Надо же — вот это совпадение — а меня Алексей Петрович! А вот фамилия в прошлом осталась, да и не нужна она сейчас по большому счету. Да ты не бойся, отвечай честно — я добрый! Камеры здесь еще есть? И кто в них находится сейчас?!

— Как выйти и налево — там две двери — в одной сидит тать, из драгун бывших, по имени Никодим. Другая пустая…

— Жив, курилка, однако. Ты, давай, Алешка, как на духу выкладывай, что про вора этого знаешь, а то мне интересно самому стало — я ведь его за мертвеца почел.

— Так немудрено — о нем ни слуху, ни духу было. Я ведь допросные листы на него весной прошлого года писал. А тут подьячий Акулинин его в Москве увидел, с компанией. А с ними самозванец, коего «царевичем» называли. В доме вчера заметили, да скрылись все по местам тайным, видимо, сторожились. А потом из замоскворечья от бывшего ярыги весточку принесли — он краденным торгует и летом согласие дал, что о татях и злоумышленниках подьячего ставить будет. Я запись сделал — Артемий Иванович приказал — а бумаги на столе.

«Ай-ай-ай! Лопухнулся. Забыл, что и в этом мире все притоны, „малины“ и „хазы“ под контролем держат и хозяев уголовный розыск вербует и под „колпак“ ставит. Если я бы знал, кто в этом доме живет, соваться бы не стал. А тут Никодиму поверил, а тот и лопухнулся.

И с допросом неладно получилось. Нужно было все записи просмотреть, а я пытками сразу занялся. Царская кровь виновата — „папаша“ любит этим делом заниматься, сам пытает.

Тревожный для меня сигнал, нужно быть рассудительней. Нехорошая генетика, если верить ученым!»

— Вот Никодим этот и привел ярыге на дом самозванца — а потому брать решено было всех там немедленно.

— Ты там был?!

— Ага, милостивец. У забора стоял и трясся, когда стрелять начали. А потом один из татей закричал — «беги, „царевич“, беги» — самозванцу этому значится. Ой, и люто дрались тати — капрала и двух солдат поранили, а Никодим этот сразу сообразил, что ярыга предал и заколол его — шпагой на царской службе навострился орудовать.

— А самозванец?

— Братьев Минкиных обоих насмерть порешил — а они самые лучшие люди Артемия Ивановича, силы оба немеряной. Ловок, подлец… Ой!

— Не отзывайся плохо о людях, которых не знаешь — оттого я тебе «леща» по-отцовски прописал. Сегодня ты его за самозванца принял, а дело ведь совсем наоборот выйти может.

— Не погуби, милостивец, нечаянно я, пожалей!

— Да ладно, я не в обиде! Это тебе на будущее!

Алексей сунул шпагу в ножны, в задумчивости посмотрел на лежащего в беспамятстве дьяка — на животе и оголенных ногах имелись жуткие отметины от раскаленного железа. Да еще мерзостно пахло горелым мясом, блевотиной, фекалиями и мочой — пить расхотелось.

— Слушай меня внимательно, тезка. Сейчас мы с тобой пойдем в камеру, где сей Никодим сидит. Ты в нее войдешь… Да, как он там? Его допрашивали, на дыбу уже вешали?!

— Нет, кормилец, Артемий Иванович велел начинать с самозванца, что убежал, да был пойман. Того, что царевичем себя приказал называть, когда ведома мне бумага из Тайной канцелярии, что оный царевич в иноземных странах скрывается, людей царских убив множество, оттого наследства отчего лишен, да орденской награды и врагом считается. Он державу нашу цезарю предал и анафеме будет предан, изменник и предатель, яко вор поганый и зловредный, уд гангренный и сын непотребный… Ой!

От хлесткой пощечины звон пошел по всей камере. Алексей с размаха огрел по второй щеке. И зловеще заговорил:

— Еще раз меня, сукин сын, назовешь поносными словами и про измену заикнешься, убью нахрен! Смотри сюда!

Алексей распахнул епанчу, затем мундир, порвал полотняную рубашку ногтями — вытянул рубиновый крест и маленькую нательную иконку. Вот ее он и показал подьячему, что втянул голову в плечи:

— Сюда смотри! Неделю назад я получил эту иконку в Суздале, в Покровском монастыре, ее мне на шею матушка надела моя, благоверная царица Евдокия Федоровна!

Крест этот при рождении от патриарха Андриана получил — при тебе целую, что обвинения сии облыжные и наветы подлые! Я здесь, в Москве, а не по иноземным землям скитаясь. Врет про то Петька Толстой — он ведь меня обманом выманил, только сбежал я от пыток. Что вздрогнул — это он ведь сюда отписал, подпись поставил?!

— Да… да…

Он, падаль старая и гнусная, кровопийца, как этот паршивый дьяк, что стрельцов несчастных здесь умучил. Вот крест с иконой при тебе целую! Смотри на них и подумай, идиот, дала бы царица самозванцу свое благословение?! Думаешь, по-христиански ли это?!

А я тебе так скажу — царь не отец мне, его Лефорт за морем подменил на немца похожего. Оттого царицу, мою матушку, в монастырь спрятали, в каменную келью заточили. Вот только владыки православные со мною, и хорошо знают, что нами царь, коего «Антихристом» именуют, правит, и весь русский народ тиранит!

Что глаза вытаращил?!

— Прости, государь-царевич, не признал. Так лжа все это — ты здесь, в Москве, а не в землях иноземных?! И меч свой в защиту люда православного поднимешь, народ свой спасая! Я знал, я верил!

Алексей немного ошалел — писарь смотрел на него широко открытыми глазами, в которых плескалось обожание с восторгом, разливным морем, а еще горел фанатичный огонь веры и преданности, а по щекам потекли слезы, оставляя чистые дорожки…

Глава 6

— «Брат мой, Алекс», — Фрол скривил губы в усмешке, повторив сказанные на прощание шведским королем Карлом слова. И засмеялся, припоминая суматошные события, что произошли в его жизни за эти два месяца. Если бы ему кто-то раньше рассказал о том, то не поверил бы, счел бы бредом безумца, накушавшегося мухоморов.

Был у него в деревне мужичонка, считался волхвом, будущее предсказывал. Набирал ядовитых грибов с ярко-красной «шапкой», сушил, тер в пыльцу, а потом нюхал. И начинал пророчествовать — такое говорил, что волосы дыбом у мужиков вставали, и неделями из запоя выйти не могли. Вот отцу Фрола такое порядком надоело — взял и утопил провидца, как плохого щенка — в куль, да в воду.

— Вот выйдет мне самозванство боком, Силантий — утопят!

— Или зарежут, кронпринц! Еще повесить могут, либо колесовать — тут народец любит походить, посмотреть на мучения. Да, попали мы с твоим высочеством как кур в ощип — каждое утро, когда просыпаюсь, токмо и делаю, что радуюсь, что пока живой. И даже более — бароном стал и полковником — умереть и не встать, если раньше не обосраться!

Два авантюриста переглянулись и засмеялись, причем жизнерадостно, несмотря на минувший диалог. Но ведь события, что произошли в их жизни, были таковы, что узнай о них писатели, прославились бы враз на все европейские страны.

Фрол Андреев был сержантом лейб-регимента, полком этим управлял «светлейший» князь Меншиков, бывший конюх, ставший баловнем судьбы, и царский любимец, коих в державах заморских фаворитами именовали. Воинская служба бедного однодворца-дворянина была рутинной, еле выслужил чин сержанта. Вот только чем-то не понравился «светлейшему», что с перепоя не так встал — разжаловали. Как и Силантия лишили капральского звания, да еще розгами «накормили». Попробовали они за правду-матку побороться — самому царю челобитную написали.

А как обычно на Руси после такого дела делаются?

Правильно — отведали они батогов досыта, и было бы совсем худо, но вступился ротный командир капитан-поручик Никита Огнев, не оберег, да и самого Меншикова уговорил не казнить дальше справных драгун, что в походах со шведами бывали и против турок на Пруте сражались. А ведь долг платежом красен!

Так и произошло в октябре — от Риги сопровождали царевича Алексея Петровича, которого Петр Толстой уговорил в Петербург вернуться, посулив, что царь-отец простил наследника, который от его «родительской ласки» на земли австрийского цезаря подался в поисках защиты.

Большей глупости Алексей Петрович и совершить не мог!

Нет, не сбежать в земли свояка своего цезаря — решив возвернуться обратно в отчий край!

Хорошо, что вовремя одумался и помощь драгун лейб-регимента принял — сбежал от верной казни, не пожалели бы наследника в столице. Слишком много у него там ненавистников, тех, кто из рук царя кормятся, да крадут все, что плохо лежит. И мачеха бывшая шлюха солдатская, и Меншиков Алексашка, и другие живо царю Петру Алексеевичу напоют, что изменника казнить надобно — и не пожалеют, ибо видят в Алексее Петровиче вечную угрозу своему положению.

Убили гвардейцев, что наследника караулили — за один этот поступок самую жуткую казнь себе определили, лютую, по артикулу определенную колесованием. Алексей Петрович их обласкал под дубом на болоте, и стали они его лейб-кампанцами. Рядовой этой роты прапорщику равен, а наследник им прежние чины вернул — то есть стал он обратно сержантом, а Силантий капралом, то есть поручиком и подпоручиком.

Вот она настоящая царская благодарность!

Поклялись оба драгуна на верность царевичу до смерти, а потому стали выполнять его наказ. Должен был Фрол выдавать себя в европейских странах за кронпринца Алекса, наследника московского царства. Никогда бы не подумал, что придется стать самозванцем, играть роль, которая думалась зловещей — ведь всем известно как лже-Дмитрий смуту великую на Руси сто лет тому назад устроил, и даже на трон вошел с царицей Мариной Мнишек — вот и испугался поначалу.

Однако Алексей Петрович его успокоил, сказав, что играть нужно недолго эту роль, морочить другим голову, и главное — царю Петру, чтобы тот думал, что сын от него в заморских странах скрывается. А это позволит организовать бояр в Москве и выступить против отца, которого многие за антихриста принимали.

Так что Фрол согласился играть «царевича», хотя прекрасно понимал, что охота за ним начнется нешуточная и свора убийц пойдет по следу. И не ошибся — преследование началось сразу, дважды настигали, пришлось принимать бой. И к счастью — остался шрам на лице, который каждый день «подновлял» до больших размеров, чтобы ввести всех в заблуждение.

Однако, к его великому удивлению, нашлась настоящая прорва мнимых союзников, что сильно недолюбливали, а то и ненавидели царя Петра. В Польше ему вообще королевский трон предложили, путем женитьбы на Марии Лещинской, дочери сбежавшего короля Станислава. И сейчас в его пользу там пани Анна, мимолетная любовница, панскую конфедерацию сбивает, всех недовольных саксонским курфюрстом и польским королем Августом привечает. Комплот серьезный будет организован в самое ближайшее время — тысяч двадцать войска соберется, пусть и горластой шляхты, никчемной и бесполезной, в отличие от регулярного войска.

За этим делом, как недавно выяснилось, шведский король Карл стоит, и как мятеж начнется, то шведы высадят сикурс и снова начнут войну на континенте, обретя там союзника…

— Да, серьезные дела заварились, барон…

Корабль качнуло — зимняя Балтика не самое удачное время для плаваний. Карл выделил им шняву с провожатыми, в Мекленбурге должны ждать австрийцы, чтобы сопроводить его в Вену. Только ехать к цезарю равносильно самоубийству — тот настоящего царевича знает, беседы с ним вел. Так что нужно придумать австрийцам убедительное объяснение, что неотложные дела вынуждают немедленно поехать во Францию — шведский король объяснил, что там его приветят, дадут золото для вербовки наемников и сведут с польским королем в изгнании.

— Франки не знают тебя в лицо, царевич — так что смело подписывай с ними любое соглашение, все равно оно недействительное будет. Как и та бумага, что ты Карлу подписал.

— Зато он тебе настоящую грамоту на баронство выдал, и патент на чин полковника! Обскакал ты меня!

— Я еще шведам не служил, — старый драгун сплюнул, его укачало. — Денег у него нет, вот и всунул мне эти бумаги. У них ведь серебра с золотом совсем не осталось, медных далеров барон Герц начеканил — повесят его за такие шутки. А мир шведам очень нужен, как и те два миллиона ефимков, что ты им посулил за ливонское наследие.

— Это мне царевич сумму назвал, он точно знает, сколько сам заплатит. Я лишь, если подумать, только о том сказал…

Договорить Фрол не успел — шняву снова сильно качнуло, и он прикусил язык, и тут же выругался. Встал кое-как, на стенке висел кувшин, наклонил его и стал пить пиво. Горький напиток помогал лучше переносить выматывающую душу и тело качку.

— Хлебного вина бы выпить, надоело мне это море до оскомины. До суши бы добраться, и на землице твердо встать.

— Сам хочу, ваше высочество, — простонал Силантий, который отвык называть его по имени и уже постоянно величал по титулу.

— Не грусти, полковник — твое баронство на острове, целых две деревеньки пруссаки короля Фридриха захватили — отобьешь на шпагу!

— Да я их сам всех вырежу, лишь бы больше по морю не плавать! Надоело оно мне хуже горькой редьки!

Новоявленный барон с трудом поднялся на ноги — в несколько глотков допил кувшин — в том на донышке оставалось.

— Ладно, на землю ступим, так напьемся в трактире до беспамятства. И поедим хоть от души…

Договорить барон Бухгольц, а именно на это имя Силантий получил грамоту, не успел. Дверь в капитанскую каюту открылась, и на пороге возник ее законный владелец. Его лошадиное лицо было вытянуто, а голос немного дрогнул, когда он на немецком языке произнес:

— Кронпринц! Нас преследуют датчане! Фрегат и две шнявы — они догоняют нас, до темноты не сможем уйти!

— Хреново!

— Еще как, ваше высочество…

Фролу стало плохо, и он посмотрел на побледневшего Силантия. Датчане союзники царя Петра — попасть им в руки означало самое худшее — их просто могли доставить в Ригу и выдать на расправу…

Глава 7

— Ты все запомнил, как поступить надобно?!

— Да, государь, — тихо отозвался подьячий, и Алексей со скрежетом отодвинул засов, и стал приотворять дверь, но осторожно. Будто тайком, не как надзиратель, а как сообщник. Нужно было проверить Никодима на верность, времена жестокие пошли, и убедиться в лояльности окружавших его людей настоятельно требовалось.

Тюремная камера была точно такая же, как у него — вонючий каменный мешок, с атрибутом параши в углу. Схваченный драгун лежал в грязи скрючившись в клубок, согнувшись. Одежда на нем была изодрана, в свете факела можно было разглядеть опухшее от побоев лицо, которое признать даже родной матери стало бы сложной задачей. Потрудились над ним изрядно — били долго и жестоко, совершенно не жалея пленного, вымещая всю злобу от потерь. При этом еще и связали, и не только руки, но и ноги, причем вульгарно обмотав веревками, как куклу.

— Очнись, собака, — голос подьячего чуть дрогнул, но он собрался, играя роль «вертухая». — Где царевич?! Куда он мог сбежать?! Скажи — и тебя отпустят, пытать не станут.

— Да пошел ты… И туда еще…

Алексей только головой закрутил, он все расслышал, хотя голос сообщника звучал очень слабо, почти шепот. Теперь все встало на свои места, проверка удалась — в преданности бывшего дезертира можно не сомневаться. И он встал рядом с подьячим, негромко приказав:

— Развяжи его, и руки растирай — сколько уже связанным ведь лежит. Никодим, это я, нас твой дружок предал.

— Я понял это, государь, ибо быстро приказные людишки нагрянули… Тебя, стало быть, тоже схватили… но как…

— Освободился?! Да развязался и перебил всех, в притворство мое поверили, они нападения никак не ожидали. А ведь меня пытать собирались, на дыбу вздергивать.

— А почто горелым мясом пахнет? Тебя железом жгли, государь?! Или вениками охаживали?

— Это я ремесло палаческое осваивал, дьяка допрашивал, поджаривать его немного пришлось.

Алексей хихикнул, его понемногу стал разбирать нервный смех — веселый выдался новогодний праздник, о таком и помыслить раньше не мог. Ведь лихого поворота в собственной судьбе он никак не ожидал — поменяться в одночасье с дьяком местами и самому вершить над ним следствие.

Хотя следует отдать старому паршивцу должное уважение в стойкости — врал настолько убедительно, что даже поверил, вот только писарь совсем иные отзывы сказал. А если последовал маршруту на пути к свободе, то попал не к воротам, а прямиком в караулку — охрана Преображенского очень сильно удивилась бы появлению незнакомца в офицерской епанче и треуголке, с опухшим от побоев лицом.

— Ох-ти мне…

Никодим чуть слышно стонал сквозь стиснутые зубы, писарь ему растирал чудовищно опухшие кисти. Но вроде успели вовремя — кровообращение восстановится, вот только в ближайший час с бывшего драгуна не будет никакой пользы — даже пистоль в ладони не удержит, да и боль сейчас такая, что впору волком на луну выть.

— Ладно, надо убираться отсюда — и старика не забыть порешить — опасен сильно, да и знает много…

Алексей насторожился — ему послышался скрип двери. И уже не думая, выхватив пистолет, он кинулся в коридор и уткнулся лбом в закрытую дверь. Толкнул что было сил — та даже не шелохнулась. Ломать преграду из дубовых досок бесполезно, засов крепкий — тут или топорами рубить, либо бочонком пороха подрывать.

«Кретин законченный! Ты забыл куда попал?!

Никогда теперь не считай здешних людей за болванов — они тоже могут притворяться, лицедействовать, хотят жить не меньше тебя и будут бороться до крайности. Тут старик молодец, что и говорить — притворился беспамятным, выждал момент, добрался до двери и закрыл ее плечом, задвинув запор челюстью.

Тебе урок впрок — тут или убить нужно было, или в камеру поместить, даже хотя бы связать повторно ноги. Но что вышло, то вышло — и ситуация теперь крайне паршивая!

Теперь он точно знает, кто я — наверняка подслушивал, изображая бесчувственную тушку. Искать меня начнут сразу — и первым делом всех моих возможных сторонников и союзников под крепкий караул возьмут. Из Москвы бежать придется, все дело начатое коту под хвост пойдет. А мать на дыбу вздернут — я ведь сам иконку показал. Да и епископов схватят — намеки ведь и на них сделал, мысленно дьяка в расход списал, потому откровенничал перед ним. А ведь фильмов много смотрел, где злодей перед жертвой куражился, а его потом цап-царап — и, по сути сам на себя показания дал.

Скверно вышло, урок страшный — всегда доделывай то, что начал. Если решил казнить — убивай, не медли!»

— Государь, надо топор найти!

— Надо, но времени мало — скоро ворота закроют, — негромко произнес подьячий. — Уходить нужно, и сторож за дверьми у лестницы стоит.

— Хорошо, уходим. Только того солдата убивать мы не станем — мне лишняя кровь совсем ни к чему. Я против царя-антихриста народ поднимать буду, и без нужды не стоит своих верноподданных жизни лишать.

Алексей отошел от двери, сплюнул на пол. Но затем решил, что стоит сказать пару слов старому паршивцу на прощание. И припал к доскам, заговорил внятно и требовательно:

— Так вот выслушай меня внимательно, дьяк. И внимай — я тебя паразита достану, где бы ты скрыться не вздумал. Много на тебе невинной крови — ты одних стрельцов десятки извел! А ведь спрос с тебя будет строгий — и на земле, и на небесах.

Мой тебе совет настоятельный — молчи о том, что здесь случилось, и кто я. Пользы тебе с этого не будет, благодарности царской не получишь. И вот почему — Преображенский приказ вскоре будет подчинен Тайной канцелярии, а там Петька Толстой заправлять станет, стольник царевны Софьи, что ее предал. А ему вы тут все даром не нужны — своих верных людишек расставлять по местам станет.

Тебя, пердуна старого, на дыбу подвесят обязательно, и не мешкая ни часа, спрашивать начнут с пристрастием. Не поверят тебе, сочтут, что в сговоре со мной был. Ибо странно это — всех насмерть побили, царевич бежал, а ты как герой эллинский, дверь закрыл и запор засунул.

Ты бы сам бы поверил в такой детский лепет?!

Так что выкручивайся, как хочешь, но мое имя не упоминай — если меня схватят, то я тебя первого сдам как своего тайного сообщника. Даю тебе свое царское слово — промолчишь, прощу все грехи твои и можешь в монастырь идти на покаяние, грехи отмаливать. Ибо не будет тебе жизни — женки стрелецкие тебя запомнили хорошо, их дети уже выросли, и на тебе все обиды свои выместят, припомнят, как из слобод их выгоняли.

Так что подумай хорошенько!

Алексей отошел от двери — он чувствовал, что старикашка его внимательно выслушал. Только звуков не издавал, затаился. Ничего — есть надежда, что к доводам прислушается, а если нет, то в ближайшие дни по кипешу сразу все станет ясно.

Осторожно ступая по лестнице, в полной темноте, Алексей поднялся наверх. И сразу увидел караульного солдата, который занимался самым любимым для всех служивых делом, и неважно в каком они времени лямку тянули — в 18-м веке, или 20-м.

Караульный закутался в тулуп, сидел на лавке, откинувшись на стенку, и спал безмятежным сном младенца — послышался самый натуральный храп. Фузея была прислонена к двери, закрытой на засов изнутри. Идеальная позиция — кто постучит, то будет время на то, чтобы проснуться, протереть лицо и браво доложить проверяющему, что служба несется бдительно.

— Не будем будить…

Алексей на цыпочках подобрался к спящему, держа за ствол пистоль. Примерился, занес рукоять над головой и с размаха ударил по темечку. Тонкий войлок плохая защита, это не стальная каска — «вертухай» издал звук, похожий на сдавленное хрюканье, и сполз на пол.

— Раздеть, связать и закрыть в камере — вроде цел, только в «отключке». Ничего — через пару часов при обходе непорядок заметят, но мы уже будем далеко. Так что, Никодим, давай быстро переодевайся — снова солдатом станешь, пока до усадьбы доберемся, в ночи нас искать не будут.

— Лошадей можно будет забрать, царевич. Они в конюшне стоят, сбруя с седлами там, а сторожа я хорошо знаю.

— Так и сделаем, — пробормотал Алексей с ухмылкой смотря как Никодим ловко раздел солдата, связал его, но бережно, переоделся, а потом вместе с подьячим отнесли нерадивого караульного в камеру. Вскоре они вернулись, и Алексей первым вышел за дверь. С жадностью вдохнул морозный воздух, и радостно прошептал:

— Я свободен!

Глава 8

— Гадина проклятущая! Я выслеживал, а вонючий старик все себе присвоит, а меня с носом оставит, — тихо произнес подьячий Преображенского Приказа Игнат Акулинин. — Ему злато-серебро, а мне бегать по всей Москве, крамольников изыскивая!

В сердцах Игнат Петрович выругался, ступая на зеленые еловые лапы — ими в новогоднюю ночь украшали не только дома, но и тыны с заборами, а юнцы их обдирали и на снег бросали, так что порой лапником устилалась чуть ли не вся улица.

Подьячий перешел по деревянному мостику Неглинную, вступать на лед было бы безумием — на него свозили навоз и дерьмо со всех окрестных домов, чтобы весной с ледоходом все унесло в Москву-реку. Приказные как могли боролись с этим явлением, по царскому указу всех пойманных били батогами — но бесполезно оказалось занятие сие, как привычка повелась у людей, так ее палками не выбьешь.

На улицах и переулках немногие прохожие, люд отсыпался — за восемнадцать лет как то привыкли отмечать введенные царем новогодние праздники, что тянулись две недели, от самого Рождества до Крещенского сочельника. По пути попалось несколько изодранных шкур и звериных масок — напоминание о «колядах». На сугробах блевотина, вдоль тынов желтые потеки — где нужда застала, там ее и справляют, охальники.

Шел, а мысли текли невеселые. Ведь он выследил беглого драгуна Никодима, что в шайке «Облома» лютовал, и приказных людей в прошлом году побил. И двор выследил, где явно недобрый народец обретался, по виду воинский, с офицером, коего «царевичем» называли. Да оно и понятно — похож вор на наследника престола Алексея Петровича. Вот только ведомо было из секретной бумаги, что пришла из Тайной Канцелярии, в которой говорилось о том, как государь лишил старшего сына прав на наследство трона и ордена, яко изменника, что ныне в заморских странах обретается и к войне готовиться, прося войска у цезаря и у шведского короля Каролуса.

— Бывшего наследника, — поправил сам себя Акулинин, иной раз сам своих мыслей боялся, крамолу в них замечая. Это пугало, и он тут же вслух старался исправить «вредную мысль».

А как иначе — не поправишь, а она выскочит — а если кто услышит и сразу «слово и дело государево» закричит?!

Так сразу на дыбу в застенке вздернут, не посмотрят, что ты подьячий самого страшного для любого человека Приказа. Наоборот, со своих и спрос завсегда строже будет, всю шкуру кнутом спустят. А мысли снова вернулись к делам насущным — требовалось опросить старика — не приходил ли кто в «воровскую лежку», а именно так именовали места, где сходились «воры», сиречь государственные преступники, ибо обычных лиходеев, кто кражами занимался, да разбои устраивал — татями называли. Последними Разбойный Приказ занимался, подручным князя-кесаря до них никакого дела не было, они ведь «царский сыск» ведут.

Упорхнули из «гнезда» отслеженные злоумышленники, вот только уйти далеко не смогли. Никодима с «царевичем» и еще одним лиходеем ярыга сразу сдал, как они к нему на двор явились. Однако злодеи пальбу из пистолей устроили и шпагами рубиться стали — полдюжины приказных людишек убили али поранили.

Сильно надеялся Игнат Петрович, что ему дознание разрешат вести, да на дыбе схваченных «воров» поспрашивать. Ан нет — дьяк его от дела сего отрешил сразу, все заслуги себе приписал, а ему одному отправляться в домишко у двора. Несколько дней смотреть пристально — а буде кто в дом войдет, то все примечать и запоминать.

Дело то насквозь бесполезное — только глупцы обратно возвернуться могут, а шайка «царевича» состоит из людей воинских, жизнью битых, не люди они обычные, а волки травленные. Глазами своими так и зыркают все время в разные стороны, и пистоли под епанчами прячут — наметанный глаз сразу о таком скажет.

— Харча я с собою не взял, — усмехнулся подьячий, но вспомнив старика-целовальника Никитку, что держал домишко, только скривился в гримасе — такому за постой даже пару медяков дать — себя совсем не уважать. Понимать должен, какую честь ему оказали люди Преображенского приказа, перед ними стелиться половичком, угождать во всем.

— А то, кхе-кхе, видком станет по делу крамольников, и упрячу его в застенок по собственной воле, для вящего сохранения тайны. Трижды проклянет, что был скуп на угощение.

Акулинин усмехнулся и прибавил шаг — идти было уже недалеко, и он представил, что напьется «двойного» пива, «вымороженного», а потом потребует принести сбитня и пирогов с зайчатиной и курятиной, расстегаи в пост надоели. Лотошники скоро продавать их выйдут на улицу, голоса у них громкие — услышат.

Миновал мужика, что пытался рыгнуть в сугроб, брезгливо от него отмахнулся. Таких подьячий совсем не боялся при свете дневном — в сапоге у него нож, а в рукаве кистень на веревке, петелька на запястье — живо гирькой побьет, если кто в драку полезет на «государева слугу». А вот ночью без пистоля и сабли лучше не выходить — убьют тати, и не посмотрят что ты подьячий, наоборот — за отвагу почтут тебя порешить.

Подошел к калитке, звякнул кольцом и толкнул ее вовнутрь — открылась, хозяин не запирал, как ему они с дьяком и велели делать при дневном свете. Старик во дворе распрягал пару сытых лошадок, запряженных в сани — занятие это несказанно удивило подьячего. Вопрос вырвался сам по себе, к тому же краем глаза он заметил истоптанный копытами снег у дальнего сарая, и несколько охапок сена.

— Откуда кони с упряжкой, Никитка…

— От верблюда!

Сильные руки выкрутили ему локти за спину — Игнат так и не понял, откуда появились драгуны. Сзади на него напал «пьянь подзаборная», закрыв рот рукавицей, чтобы не успел крикнуть. В мгновение ока его скрутили, заволокли в дом, бросили на пол. Подьячий попробовал сопротивляться, но куда там — запястья связали, ноги спутали, отвесили такого тумака, что шапка с головы слетела.

— Это он, государь, — за спиной раздался спокойный голос целовальника, и подьячий чуть ли не машинально не крикнул «слово и дело». Ведь кроме самого царя никто не имел так права именовать никого в державе московской. Кроме как еще одной персоны…

— Этот подьячий Преображенского приказа меня искал?

— Да, государь-царевич, вместе с дьяком. Они у меня в домишке сидели, вот тут, у окошка. А тебя «самозванцем» назвали!

— Больше не будут — дьяка умучили, а этому недолго жить осталось, если только наизнанку не вывернется. Надо же — с кистенем пришел и ножик спрятал в сапоге. Что-нибудь у него еще есть, Никодим?

— Только это, царевич, — отозвался знакомый голос, и Акулинин в ужасе поднял глаза. Он не ошибся — перед ним стоял беглый драгун, которого долго ловили по всей Москве, и вчера, наконец, повязали.

Игнат взглянул на офицера, что вел себя крайне властно — лицо разбито, нос в сторону свернут, распух. Подьячий сразу узнал «лже-царевича», и с леденящим ужасом осознал, что оба «вора» как-то ухитрились сбежать из застенков Преображенского Приказа, куда их должны были отвезти. И лишь мысль о том, что за сей побег с ненавистного дьяка спрос будет на дыбе, немного согрела душу — хоть не одному пропадать.

— Что ж — посидим, о делах наших скорбных покалякаем, — офицер усмехнулся, его взгляд стал настолько тяжелым, что Игнат начал вжимать голову в плечи, и невольно задрожал от накатившего ужаса.

— Поговорю с тобой, червь — но вначале ответствуй, пес — ты почто меня самозванцем всячески хулил?!

Акулинин внезапно осознал всеми своими потрохами, что перед ним сейчас настоящий царевич, непонятно как очутившийся в Москве, хотя искали его в заморских странах. А ведь царь Петр не простит главу Тайной канцелярии Толстого за такой промах, вот он момент какой выпадает. Если успеть донести, то Петр Алексеевич отметит слугу верного, награду ему дарует. Лишь бы отсюда как-то выбраться…

— Ты смотри — не отвечает мне, и глаза забегали. Решил перед папашей моим выслужиться, и награду за донос получить. Дурилка ты картонная — да кто тебе это позволит?!

От леденящего душу ужаса подьячего пробрало — он понял, что не о награде надо сейчас мечтать, а думать, как в живых остаться. Игнат Петрович был готов рассказать все, предать, убить, пытать кого угодно — все сделать, что только прикажет этот природный государь с избитым, но властным лицом. Он повалился головой к ногам. Стукнулся лбом об деревянный пол, и запричитал вполголоса, протяжно:

— Помилуй, царевич, не вели казнить, служить буду верно…

— Вот об этом мы и поговорим, и разговор у нас будет долгий. В усадебку его вывези, Никодим, да там в кандалы забей…

От голоса царевича нахлынула жуткая тоска, Игнат чуть не завыл, заскулил как побитая собачонка, совершенно не чувствуя как горячая моча уже намочила рубашку и растеклась по животу…

Глава 9

— Что о грехах своих мне расскажешь, злыдень?! И чем ты пригоден будешь — вот в чем вопрос, — Алексей хмыкнул, удобнее располагаясь в кресле, запахнув епанчу. Подьячему вряд ли было холодно — в пламенеющих углях жаровни видны капли пота на его лице. Страшно до жути Акулинину — ходуном тряслась челюсть, и слышалось лязганье зубов.

Усадебка дядьки Абрама Лопухина считалась потаенной, в глухой дубраве, каковых было множество вокруг Москвы. В начале 1980-х годов Алексею доводилось бывать в Первопрестольной, и место это приблизительно назвать он мог — Крылатское, до берега реки рукой подать, относительно недалеко от станции метро.

Сейчас вокруг сплошное благолепие, роскошный лес кругом, в котором зверь и птица пока водились, пусть и не изобильно — все же на санях всего два часа езды до города, а потому Москва по меркам этого времени должна называться мегаполисом.

Сама боярская усадьба впечатляла своей солидностью — бревенчатый терем, украшенный резьбой высился тремя этажами. А к нему в приложении множество надворных построек, баньки, добротные большие дома для прислуги и холопов.

Два из них освободили под казармы — прибыла без малого сотня верных людишек из Торопца. Их спешно обмундировали в форму, и капитан Огнев безжалостно гонял бывших служивых с рассвета и до заката под барабанный бой. Еще оборудовали неплохое стрельбище, Алексей сам решил проводить занятия — пороха со свинцом хватало.

Взглядов любопытствующих он не опасался. Зимой в Москве солдат часто ставили постоем не только по обывательским домам, но и по боярским усадьбам, так что появление служивых вряд ли вызовет интерес. Наоборот — заставит держаться подальше, ведь мужики в мундирах озорством отличаются, к женскому полу их так и тянет. Да и стрельба с барабанным боем не удивительна — так тут все экзерциции проводят. Было бы странным, если бы пальбы с перестуком не раздавалось.

Выставили конные патрули, что объезжали окрестности, и пехотные караулы из десятка будущих егерей — на случай если кто из боярских холопов в бегство подастся, чтобы поведать московским властям о появлении наследника Алексея Петровича, о котором уже знали все в усадьбе, включая девок, что вчера парили его в бане.

Кроме крепких караулов и «секретов» имелись и другие инструменты воздействия на умы. В усадьбе построили, как выяснилось — неплохо оборудованную пыточную в небольшой тюрьме, «домашней», так сказать. В ней истово трудился хмурый и немногословный дядька с двумя более молодыми помощниками. Здоровенным обломом, вечно жующим молодцом с коровьими глазами — интеллектом юноша был сильно обижен. Зато юный шустрик лет четырнадцати с вихрастой головой и с веснушками на лице был изрядным хитрецом, судя по бегающим из стороны в сторону глазам.

«Вырастет парень — изрядная сволочь будет. Или наоборот — порядочная — тут из крайности в крайность бросать его станет. Хорошо устроился дядя, олигарх местного разлива, боярин, твою мать!

Ведь именно его царь Петр лично пытать будет, а потом прикажет колесовать шурина, чтоб подольше мучился. Свою жену прикажет сечь кнутом, а монахинь, как помнится, казнит вместе с епископом, и тогда Глебова на кол посадит, и анафеме потом придадут.

Веселый у меня „папенька“ — не просто руки по локоть в крови, по макушку в ней выкупался. И ценит только свое мнение — недаром Пушкин метко заметил, что его указы писаны кнутом. Страшный противник — действует быстро, резко и жестоко, сомнений не ведает. А потому не стоит огород городить — противников у него много, их нужно только сплотить, придать решимости — когда все поймут, что пути назад нет, и в случае поражения ждут пытки и казни, то действовать начнут адекватно ситуации.

Ну что ж — клиент дозрел, пора приступать к первому акту Мерлезонского балета, со второго начнется побоище».

— Меня в Москве ты выискивал, друг ситный? Вот и нашел — а потому ответствуй как на духу — для чего искал?

Алексей видел, как Акулинина после его слов натурально затрясло, он не мог выговорить даже слова. Даже свой взгляд не мог отвести от жаровни, где хмурый дядька в кожаном переднике передвигал раскаленные железки — догадался, что его ждет в самое ближайшее время. Пришлось самому прийти на помощь, дабы ускорить процесс, который в его времени называли «словесной диареей».

— Понимаю — желал поймать самозванца, что напялил на себя личину наследника престола, а попался настоящему царевичу в руки. Наверное, уже представил, как мой родитель тебя златом осыпает, старшим дьяком ставит?! Ах, мечты — как вы сладостны…

Алексей жестко усмехнулся и легко встал с кресла, подошел к подьячему, руки которого были связаны за спиной веревкой, конец которой был уже переброшен через балку. Ткнул жертву легонько в бок пальцами — Акулинин дрожал, в глазах застыла тоска вперемешку с ужасом.

«Правильно говорят, что ожидание пытки порой страшнее мучений. Да уж — так оно и есть. Главное не пережать — клиент дошел до нужной кондиции, теперь нужно переходить к вербовке».

— Дурашка, ты ведь мертвец, хотя еще живой. Награды бы ты не получил, наоборот — стал опасным видаком, а твоя жизнь уже даже медной полушки не стоит. Дьяка я ведь захватил и пытал — он мне много чего интересного рассказал. И тебя сдал — придет, мол, один — бери его государь-царевич, и пытай до смерти сего подлого человечишку.

Понял, куда ты голову засунул?!

Написал бы письмо царю — а тебя раз и на дыбу вздели по приказу князя-кесаря. Ты ведь не на меня донос сей бы написал, а на него самого, и себя заодно приговорил бы. Не нужен ты, такой любопытный, вот и выдали тебя с головой мне на расправу!

— Государь… царевич… прости… отслужу, верой и правдой.

Подьячий заговорил с трудом, толкая слова через ком, вставший в горле. Но справился со страхом, последние слова произносил уже относительно бодро и членораздельно.

— Хм… Отслужишь?

Алексей напустил на себя недоверчивый вид, усмехнулся, и снова подойдя к подьячему, крепко ухватил его пальцами по ребра.

— Чем ты мне отслужишь?

Царевич прошипел зловеще прямо в лицо подьячего, которое по своему цвету стало мелованной бумагой.

— Все сделаю, государь, все, что прикажешь!

— Тогда слушай меня внимательно…

Глава 10

— Так что же случилось с ним, что?!

Последнюю неделю князь Ромодановский не находил себе места, проклиная свою хлопотную должность и создавшееся положение. Иван Федорович, единственный сын покойного князя-кесаря Федора Юрьевича, московского «кесаря» и главы Преображенского приказа, в отличие от грозного отца склонностью к тиранству не отличался. Но также как и родитель, был предан царю и постоянно получал от него зримые знаки внимания и почтения, ведь в письмах его сам царь называл «вашим высочеством».

И хотя официально его не наделили страшными правами отца, что тот имел при жизни, но все, и он сам, прекрасно понимали, что такие указы вскоре последуют. В том, что возглавит Преображенский приказ и станет «князем-кесарем», то есть московским наместником, которому подчинялись несколько губерний, отдаленных от Санкт-Петербурга, Иван Федорович не сомневался ни в малейшей степени. Но вместе с тем росла и тревога — последний год особенно, когда между царем и его сыном-наследником началась распря, а сам Алексей Петрович сбежал к цезарю.

— Что же батюшка хотел сказать мне перед смертью?

Иван Федорович прошелся по кабинету — отцовский дом был в старом стиле, причем царь никогда не пенял своего «князя-кесаря» за это. Так что каменные палаты на Моховой улице, вблизи здания Преображенского Приказа, были известны всем москвичам.

Многие бояре по первому разу принимали княжеский уклад за нарочитую старинную патриархальность, являлись просителями к отцу, о чем горько раскаивались позже. Федор Юрьевич их принимал, никому не отказывал, говорил ласково, затем вбегали ярыжки и отрезали бороду на госте, вместе с длинными полами одежды. А затем брали под руки и доставляли в застенок, где князь-кесарь с привычной для него жестокостью пояснял, как он ведет следствие. И как сурово наказывает тех, кто решится по лени или нерадивости не исполнить царские указы.

Посмотрев на затянутое изморозью окно, князь запахнул полы шубы и присел к изразцовой стенке печи — ему нездоровилось, знобило. И снова задумался, а память услужливо восстановила ту ночь, и хриплый стон отца с ложа — «не встревай».

Федор Юрьевич был предан царю как пес, но иногда не боялся показывать монарху своего неодобрения. Это касалось женитьбы царя на солдатской шлюхе, ибо брат царицы Евдокии Федоровны, сосланной в монастырь, Абрам Лопухин был женат на Федосье, княжне Ромодановской, дочери князя-кесаря и сестре Ивана.

Такой поступок царя шел к умалению родовитости, отсекая царственную ветвь, пусть и через Лопухиных. Обидно, ибо супруга Ивана была из рода Салтыковых, родная сестра царицы Прасковьи, единокровного брата Петра, умершего царя Ивана Алексеевича. Потому старый князь-кесарь «закрывал» глаза на доносы как на царицу, что вела себя в монастыре как мирянка, а иногда даже через третьих лиц отправляя ей подарки и деньги, так и царевичу Алексею, которого однажды вздумал поколотить всемогущий князь Меншиков. Поступил просто — ярыги нахватали прибыльщиков, что держали руку «светлейшего», выдрали их всех в застенках, отобрав в казну неправедно нажитые Александром Даниловичем триста тысяч рублей. И прилюдно одарил царевича богатым подношением, и даже организовал ему несколько тайных свиданий с матерью.

Полтора года тому назад наследник бежал в Вену — и впервые Иван Федорович увидел, что отец не хочет вести розыск по этому делу, ссылаясь на болезни и старость. А ведь даже он знал от родителя, что Алексей встречался с митрополитом Сильвестром и епископами Ионой и Досифеем, и те посоветовали ему либо бежать за границу, или принять монашеский постриг. И о некоторых других, что держали руку царевича — главы Адмиралтейства Кикина, одного из князей Долгоруких, властного и сурового «дядю», и прочих, к старым родам принадлежащих.

Шкатулка была заполнена бумагами, и отдай их Федор Юрьевич царю, то голова царевича покатилась бы с плахи, как и головы прочих. Но старый князь-кесарь только произнес — «не встревай», и приказал сжечь все в печи — Иван послушно выполнил отцовский наказ, уничтожив все бумаги, превратив их в пепел. И про себя тихо радовался, что не стал их читать — такие тайны могут убить человека очень быстро, так что лучше их вообще не знать, спать завсегда будет легче.

Князь закрыл глаза — в новогоднюю ночь дьяк Емельянов затеял непонятное дело. Якобы в Москве появился самозванец, в личине царевича Алексея, который, как точно знал Иван Федорович, убил несколько гвардейцев и сбежал от Петьки Толстого в иноземные страны. Погоню выслали, но Алешка оказался не промах — истребил несколько человек. Слухи о таких деяниях, о войне между отцом и сыном, прокатились по европейским странам. О них даже стали поговаривать на Кукуе, немецкой слободе в Москве, а оттуда расползаться по всему городу.

В Замоскворечье повязали двух воров — самозванца и беглого драгуна Никодима, третьего убили. Сопротивлялись они яростно — пистолетной пальбой и шпагами, так что немалой кровью досталась победа. Доставили в застенок, хотели пытать — но все пошло совсем не так. Оба вора сбежали, причем один из них, тот, кто в личине самозванца, перерезал путы. И князь сразу подумал о том, что был сообщник из приказных людишек, кто нож передал, тот самый, которым зарезали двух катов, что пришли за ним, чтобы отволочь лже-царевича на дыбу.

— Ловкий, ничего не скажешь, — пробормотал Иван Федорович, припоминая, как сам осматривал застенок. Выходило, что потом самозванец ухитрился зарезать вооруженного шпагой и пистолетом офицера, подручного палача, который, судя по всему, попытался отбиваться ножом, связать и раскаленным железом пытать дьяка.

— Не много ли для одного подвигов?! Так не бывает! А потому подьячий Лешка Петров в деле том участие имел, вот только…

Князь-кесарь задумался — караульного солдата нашли в неглиже в камере, той самой, где беглого драгуна Никодимку держали. Клялся служивый, что службу нес бдительно, пропустил дьяка с катами, офицера, а спустя полчаса и писаря. Но получил удар по голове непонятно от кого и как, ничего не помнил. Повесили сразу же на дыбу — показания подтвердились, только сказал, что присел и задремал, вот его кто-то и оглушил — о том князь-кесарь догадывался и сам. Так что выдрали солдата батогами прежестоко — если каждого казнить за нарушение артикула воинского, то половину гарнизона московского извести можно подчистую.

Но вся штука в том, что писарь Петров слаб телом, тщедушен, вряд ли в бойне участвовал сам, хотя, несомненно, самозванцу помогал. Вот только чем он дольше думал над этим делом, тем больше вставало вопросов.

Совсем непонятно для чего железом пытали дьяка — что из него выбили, какие сведения?

И почему тогда не зарезали?

И как тот ухитрился закрыть камеру, если этот самозванец настолько ловок и позволил Артемию так сделать?!

Или все это сговор преступный, чтобы его в заблуждение ввести и следствие по ложному пути направить?

Князь прикусил губу — писаря искали по всему городу, как и самозванца с беглым драгуном. Подьячего Акулинина, что три дня непонятно зачем просидел за бесполезным занятием по приказу Емельянова, поставил на место дьяка — тот взялся за дело с необычайным рвением, желая выслужиться. И можно было не сомневаться, что преступников разыщет и возьмет, или живыми, или мертвыми — как получится.

Дьяка, что уже почти полную седьмицу метался в бреду, в полном беспамятстве, лечили лучшие лекари из немецкой слободы — к удивлению Ивана Федоровича медицинские светила не могли объяснить, почему ожоги привели к горячке. Артемия держали в палатах, чтоб под рукою был, и ждали, когда оный очнется. Вот тогда из опроса все дело станет ясным, а если нет — то дьяка вылечить хорошо, и на дыбу вздернуть, дабы по правде отвечал и поиску истины не препятствовал…

Глава 11

— Царевича Алексея я знаю давно — имел честь встречаться с ним. А вас не знаю, а потому считаю самозванцем! А потому спрашиваю — что заставило тебя пойти на столь тяжкое преступление, за которое вас завтра же подвергнуть колесованию!

Никогда в жизни Фролу не было так страшно, как сейчас, в этом каменном мешке, где столетиями пытали людей, где все стены пропахли запахом крови и страшных мучений.

Попал как кур в ощип!

Шведы не стали драться, спустили флаг, когда датские корабли настигли шняву. И что самое интересное — датчане искали именно его, вернее царевича. Видимо, среди окружения Карла были доброхоты, что слали свои донесения либо в Копенгаген, или в Санкт-Петербург. Так что вполне уважительно датчане подхватили его под локти, прихватив заодно и Силантия, быстро перевезли их на фрегат, где капитан-командор раскланялся и предложил занять его собственную каюту.

Но вечером, по прибытию в Копенгаген ситуация разительно переменилась — несколько человек, в париках и при шпагах, удивленно вглядывались в его лицо, и один из них что-то резко произнес. Фрола живо скрутили, доставили в замок, где поместили в камеру пыток, приковав за руки и ноги к стене, к специально вмурованным кольцам.

Два палача — а их ремесло он узнал сразу по наитию — совершенно не обращали на него внимания, хотя он попробовал говорить с ними на немецком и русском языках, и даже использовал скудный запас шведских фраз. Не понимали, или делали вид, занимаясь своими обязанностями — принесли жаровню с горящими углями, накали в ней всевозможных железок устрашающего вида, расставили все приспособления.

От вида последних душа сразу же ушла в пятки и попыталась там спрятаться. Тут стоял стол с воротами для протягивания человеческого тела, тиски для дробления костей рук и ног, «гишпанские сапоги» — от вида последних заныли ступни, бурдюк с водой и воронкой для заливания и многое другое, о назначении которого можно только догадываться с нарастающим ужасом в душе и со вставшими дыбом волосами.

И вот пришли трое — один лет пятидесяти, в парике, властный, с орденской лентой через плечо. Лицезреть датского короля Фредерика, четвертого этого имени, Фролу удалось два года тому назад, когда готовился совместный датско-русский десант в шведскую провинцию Сконе. Память на лица у него была отличная, так что идущего рядом с царем Петром Алексеевичем монарха он хорошо запомнил. Двое других были, по всей видимости, королевскими советниками, а в их глазах плескалось столько холодного равнодушия, что Фрол сразу сделал вывод касательно своей участи — вначале пытать будут до полусмерти, а потом жутко казнят, для вящего испуга всех других возможных самозванцев.

— Король задал тебе вопрос, самозванец! Эй, палач…

— Я хорошо расслышал вопрос его величества, — Фрол решил говорить, доводить дело до пытки как-то не хотелось. Сейчас требовалось пройтись по самому краешку — хвала Алексею Петровичу, что предусмотрел именно такой случай, и вкратце рассказал, как требуется себя вести в таком случае. И сейчас требовалось не оробеть.

— И отвечу на него прямо. Я выполнял повеление государю, которому служу честно и верно!

— Кто вы, сударь? И кому служите?

Голос датского короля немного смягчился, он подошел ближе и стал внимательно смотреть прямо в глаза прикованного Фрола. Тот отвечал на том же немецком языке:

— Поручик Лейб-Кампании государя Алексея Петровича, что в ней капитаном, Фрол Андреев.

— Лейб-Кампании? Я знаю гвардию царя Петра, но про такую роту не слышал, господин поручик!

— Преображенский и Семеновский полки служат царю Петру! Лейб-Кампания учреждена царевичем из драгун лейб-регимента, что помогли ему сбежать в Ливонии. Я был среди спасителей государя-царевича, и потому удостоен такой высокой чести им лично.

— О да, до меня доходили слухи, что кронпринц бежал в Вену, потом его уговорили вернуться назад — венценосный отец его простил…

— Он приказал вздернуть сына на дыбу, а потом казнить. Мы помогли царевичу бежать. На Руси очень много недовольных царем Петром Алексеевичем бояр, дворян и священников, и многие хотят, чтобы государем стал его сын Алексей, второй этого имени царь Московский.

— Мне писали о том, — король подошел вплотную и тихо спросил. — Но как ты стал самозванцем?!

— Я не самозванец, ваше величество. Царевич не просто приказал мне заменять его в путешествии по европейским странам, но и отвлечь на себя поиски, которые предпримет царь Петр, который попытается убить мятежного сына. За мной шли убийцы — я был ранен в Польше, оправился от ран в имении пани Микульской, урожденной княжны Радзивилл. Потом гвардейцы царя настигли меня в Мекленбурге, пришлось снова давать им бой, который стоил немалых жертв…

— Вам помог генерал фон Мюнних — о его храбрости говорят при многих дворах, как и о доблести «царевича», не зная, что им являлись вы, поручик. Ваш спутник барон Бухгольц даже отмечен моим братом королем Карлом, с которым мы сейчас враждуем.

— Он подпоручик Лейб-Кампании, и выполняет прямой приказ царевича — сопровождать меня в странствии по европейским государствам, дабы ввести царя Петра в заблуждение.

— А что делает царевич?!

— Готовится к занятию трона Московского царства в самые ближайшие недели. И он взойдет на трон обязательно!

Так что моя смерть окажется не напрасной — царь Петр ищет кронпринца здесь, пытаясь убить меня, и не знает, что очень скоро царем станет его сын, коронованный венцом Мономаха в Москве, пока он сидит в своем Петербурге на чухонских болотах, отрезанный от всей России огромными заснеженными пространствами.

— Вы думаете, что так произойдет?

— Не сомневаюсь!

— Что вам еще приказал царевич?

— Ваше величество! Вы союзник царя Петра, врага моего господина и будущего государя — ибо не одно царство не подлежит разделу, монарх должен быть один! И повторю — я служу царю Алексею — возможно сейчас, под колокольный звон и при стечении огромной толпы народа, кронпринца сейчас венчают на царство!

Фрол вскинул голову — он надеялся именно на это, и знал, что участь будет страшной, как только поймают. Главное не только прожить достойно, но и умереть гордо, не прося пощады у врагов…

Глава 12

— Государь-царевич, в Москву позавчера прибыл бывший камер-лакей Вилим Монс, заподозренный в…

— Смелее, дьяк, догадываюсь, что «родитель» мой посчитал виновным в посягательстве на добродетель собственной супруги. Хотя какая может быть порядочность у бывшей солдатской шлюхи, которую из-под драгун взял себе фельдмаршал Шереметев, от старика она легла под «светлейшего» князя Меншикова. А за ним эти «объедки» подобрал русский царь.

Алексей усмехнулся, глядя на посеревшее лицо Игната Акулинина, который был назначен князем Ромодановским, выражаясь языком из будущих времен, «врио» дьяка Преображенского Приказа. Нехилая должность, особенно если учесть, что занимался он поимкой государственных преступников и крамольников среди гарнизонных солдат и офицеров, и при этом имел свою агентуру в самой Первопрестольной. Да и дьяков в самом зловещем из приказов было всего семеро, так что должность, пусть и «временно», занимал весьма немаленькую.

— Да, именно так, государь. Но выдран кнутом за казнокрадство, разжалован в прапорщики, и вместе со своей сестрой Матреной Балк, статс-дамой царицы, отправлен служить в Москву. Определен нести службу в Московский драгунский полк. Одним из младших офицеров эскадрона, но уже отправленный по команде в распоряжение своего зятя, генерал-поручика Федора Балка, начальствующего над гарнизоном. Велено установить над оными Монсами строгий догляд, и о том отправлять доклады в Петербург каждый месяц в Тайную Канцелярию.

— Так, понятно. Рано, рано — «папаша» мой не разобрался в ситуации, — Алексей задумался, потом негромко произнес:

— Петрушка Толстой клеврет Алексашки Меншикова, а тот с царицей Катькой заедино, любовники бывшие, а то и настоящие. Вот и «отмазали» Монса от прелюбодейства, а обвинение в казнокрадстве сущие пустяки — все советники Петра воруют поголовно. Послужит в провинции пару лет, и царственный рогоносец возвернет его обратно, чтобы козлиные рожки превратились в раскидистые оленьи. Что может быть смешнее в жизни для грозного царя, что рубит головы направо и налево.

Царевич посмотрел на дьяка — Акулинин, хоть и спал немного с лица, но выглядел уже бодро, оправился. Да оно и понятно — за такую дерзкую хулу на государя казнь колесованием была бы верхом гуманизма, за одни слухи в «содомском грехе» царя-батюшки кожу живьем сдирали. А ведь дыма без огня не бывает — зело подозрительны были поцелуи Петра Алексеевича, даже Брежнев так Эриха Хонеккера не лобзал в уста сахарные.

— Подходы ищи к ним, слуг привлекай — это вербовкой называется. Что у тебя с офицерами гарнизонными, а також с солдатами?

— Есть крамольники, доносы на них поступили, и от сослуживцев, и от тех, кто слова поносные слышал. Вот списочки, государь, тут господа офицеры, а здесь солдатики.

— Просто замечательно, вполне, — Алексей не скрывал хорошего настроения, просматривая списки. Память у настоящего царевича была превосходной, за довольно короткий срок удалось восстановить пусть не основные знания — освоить немецкий язык и латынь, слова сами подбирались, и во фразы складывались вполне уверенно.

Дюжина фамилий была ему знакома — церковь уже поработала с данными кандидатурами и гарантировала их стойкую неприязнь к «родителю». И на тайну исповеди, если не отнеслась наплевательски, то вовсю ее использовала. Но то не грех — ведь царь их сам приводил пастырей к особой присяге, чтобы доносили на крамольников. Так что все это обернулось против самого Петра Алексеевича — многие священники испытывали к нему жуткое отвращение, причем с идеологическими мотивами.

«Перекрестная проверка проведена сразу же с двух направлений — за и против. Так что отдаю их в разработку „сибирякам“ и Глебову — они смогут ее провести, к тому же дядька поможет. И солдат втянуть надобно — во время переворота они надежной опорой командирам будут, и своих сослуживцев в это дело вовлекут обязательно. А мы это дело непременно возглавим — только нужно поторопиться, ведь риск доноса с каждым днем возрастает по мере увеличения числа мятежников.

Акулинин молодец, работает уже не за страх, за совесть. Понимает хорошо, что я ему дать намного больше смогу за верную службу, чем он получит за предательство. Надо приободрить».

— Хорошо поработал… стольник.

Дьяк побагровел от оказанной ему немыслимой чести — столь весомая дворцовая должность давалась исключительно дворянам и жильцам московским, а то и отпрыскам родовитых княжеских семей, но никак не однодворцам и сынам боярским.

— Живот положу, государь!

В дверь постучали два раза, быстро, а затем еще дважды, через промежутки. Алексей посмотрел на дьяка, тот склонился в поклоне.

— Царевич, раскольников привели, это самые влиятельные из купцов, каких только смогли отыскать. Сейчас им сказали, кто будет говорить с ними — место надежное, там наши люди.

— Хорошо, пошли! Но говорить с ними буду наедине!

Алексей вышел в коридор, где располагались гостевые комнаты. Этот постоялый двор стал главным центром подготовки мятежа — слишком удобен, да и путей отхода из него множество. К тому же народец постоянно снует — в толпе затеряться можно, и кого угодно сюда наверх привести, во флигель — тут уже жили исключительно свои люди, хорошо подготовленные, силовики из состава «Альфы», как он их именовал про себя, отборные и лихой контингент. И никого из посторонних, даже служанок — ведь женщины по природе своей могут проболтать любую тайну.

— Здорово, степенные!

— Здравствуй и ты, государь-царевич!

Трое мужиков, бородатых и пожилых, одетых в неброскую, но отнюдь не дешевую одежду, поклонились ему в пояс, коснувшись рукой пола. И выпрямились, настороженно взирая ему в глаза.

— Давайте говорить откровенно, дабы время напрасно не тянуть — его и так мало. Да садитесь вы на лавку — дела лучше сидя обговаривать, а они у нас нешуточные могут быть.

Алексей первым уселся на лавку, напротив него медленно, настороженно смотря, расселись бородачи, которых здесь именовали «начетниками», «раскольниками» и «двоеперстцами», а в его время «староверами».

— Не желаю лютеранства и схизматиков, чью веру царь Петр воспринял. Сразу скажу — родитель мой настоящий двадцать лет подался за море, наукам учится, и сгинул в выгребной яме. Франц Лефорт подобрал похожего немчика и привез на Русь, и стали они порядки свои бесовские устанавливать. Бояре то что — лже-Дмитрию самозванцу служили их пращуры, вот и они покорно служат — на вотчины их никто не покушается. А тех, кто настоящего царя хорошо знал, казнили — помните, как стрельцов умучили?!

Староверы переглянулись между собой, удивления на лицах не было, словно про все ведали, и кивнули. Алексей продолжил говорить глухо, не торопясь, медленно выделяя слова:

— Матушку мою в монастырь заточили навечно — я ее недавно посетил. Она и сказала, что царя подменили, а потому ее и упрятали, чтобы тайну сию не выдала. Ведь жена хорошо знает своего мужа.

— Это так, царевич!

Ни капли удивления на бородатых лицах, полнейшее спокойствие, которое впору называть олимпийским.

— Я хочу престол отчий себе вернуть немедленно, Москвой овладев. Если вы мне поможете, то я дам вам то, чего ни дед мой, ни дядька, ни отец сделать не могли. Церковь сильна и гонения на вас требует продолжить, я же считаю, что вы, сторонники старой веры большую пользу принести можете, а потому укажу вам дорогу и дам в полное владение то, что вы ищите уже долгое время, мотаясь по Сибири.

Алексей сделал паузу и внимательно посмотрел на раскольников, в глазах которых стало разгораться пламя надежды. А потому не стал тянуть время и рубанул:

— Берите Беловодье, владейте им полностью. Подчиняться будете токмо мне одному — ставьте свои земские избы и церкви, выбирайте духовников и начальных людей, дам железо и оружие.

— А где оно, государь?!

— Смотрите сюда, — Алексей вытянул из-за пазухи собственноручно начерченную им карту, приблизительно точную, плюс-минус пятьсот верст, понятное дело, но с указанием примерных расстояний.

— От Москвы до Камня идти нужно, Уральских гор. А затем до Иркутска — по дороге примерно шесть тысяч верст выйдет. А далее до самой Камчатки добираться — еще три тысячи верст. Вот ее-то и отдам вам под управление и житие — но туземцев не обижать, и пушного зверя не истреблять — не нужен он вам. Потому что богатство обретете в Беловодье. Вот туда дорога — тут острова есть, — пальцем Алексей ткнул в крохотные точки Командорских островов, потом прошелся по цепочке Алеутских.

— Вот здесь огромные морские коровы водятся — их истреблять категорически запрещаю, пока они живут, то Беловодье ваше навеки. Вы меня хорошо понимаете, степенные?!

— Никто их не тронет, не позволим, — глухо отозвался самый пожилой бородач, впившись взглядом в карту. Алексей же продолжил повествование, тщательно показывая путь и выдавая сочиненную им версию.

— Эти острова вытянулись цепочкой длинной — это и есть дорога в Беловодье. Тут царят туманы, оттого все кажется белым вокруг, понимаете — «белая вода». Плавать плохо, ветра стоят, бури бывают. Новгородцы и поморы досюда доходили, вот здесь река впадает в Студеное море — там острожец их стоял. И эта огромная земля ваша, однако народец дикий живет, враждебный будет, их тлинкитами именуют вроде. Но на островах к вам радушно отнесутся и веру примут охотно — не обижайте туземцев этих.

— Не обидим, государь, никого не тронем. Но на воинственных язычников управу найдем!

— Я помогу вам в делах этих, они на долгий срок затянутся. Но через десять лет вы там обоснуетесь. Но и мне ваша помощь нужна, и нынче, потому что через месяц будет поздно…

Глава 13

Фрол с напряжением смотрел на датского короля, прекрасно понимая, что тот в любой момент может отдать приказ начать пытку. И основания у Фредерика были весомые — самозванец или посланец царевича Алексея был в Швеции, где вел секретные переговоры со шведским королем Карлом, злейшим врагом Дании. И знать о чем там велась речь, было крайне необходимо. В том, что он выдержит пытки, бывший драгун лейб-регимента сомневался — вытрясут из него все, только мучиться придется. Но вот так просто, лишь из-за боязни пытки, выкладывать уже не свои тайны Андреев категорически не желал, и не сомневался, что Силантий также еще держится.

— Вы правы, господин Фрол, но одновременно и не правы. Я союзник царя Петра, но разве он мне является другом?! Видите ли — когда государь ведет политик, он преследует интересы своего королевства, а потому не обращает внимания на так называемую дружбу.

Король снова посмотрел на прикованного к стене узника и улыбнулся тонкими губами. И тихо произнес:

— Я не враг царевичу Алексею, пока не враг, но могу им стать, если сочту, что проводимая им политика опасна для Дании. Однако и союзником могу стать, если буду видеть веские основания для взаимных выгод — таково влияние отношений между монархами. Мне неизвестно, о чем вы как «царевич» вели тайные переговоры с моим братом Карлом — может быть они были направлены против моего королевства?!

Или вы вообще вели их от своего имени, будучи самозванцем, и не имея на то никаких полномочий от кронпринца Алекса, вводили короля шведов в заблуждение и злостный обман?!

— Я получил четкую инструкцию от государя Алексея Петровича. Выполнял ее совершенно твердо и точно, как говорят русские — от сих до сих. Если какие-то вопросы выходили за пределы оных рекомендаций, то давал расплывчатый ответ, указывая, что данные проблемы требуют обдумывания, ответ может быть не раньше, чем кронпринц, как законный московский царь в моем лице утвердится на престоле.

Фрол старался говорить очень спокойно, надеясь, что голос не дрожит, лицо не побледнело — вернейшие признаки страха. А последнее всегда порождает ложь в ответах, ибо человек боится страданий.

— Ваше королевское величество! Я играл роль царевича, но не переходил границы дозволенного мне его высочеством. И выполнял от его имени все то, чем обычно наделены посланники, которые ведут переговоры, и могут принимать от имени монарха решения, которые подтверждены кондициями.

— Тогда позвольте спросить, господин посланник — где ваши верительные грамоты от царевича? И при этом замечу — кронпринц Алекс, отправляя вас, не являлся еще московским царем, а был мятежником, поднявшим руку на собственного отца…

— Простите, ваше величество — может быть, все дело обстоит в точности наоборот — это отец поднял руку на сына, приговорив его к смерти?! Интересы монарха, если они не отвечают интересам страны, и подкрепленные токмо казнями и мучительствами, могут быть отринуты. Примеров тому масса — и тогда на престол входил другой монарх, власть которого благословила церковь, и приветствовал народ и дворянство!

Тридцать шесть лет тому назад бояре выкрикнули царем Петра — народ и стрельцы возмутились и вторым царем стал Иван, его брат, а над ними правительницей царевна Софья, старшая сестра. А ведь история имеет свойство повторяться, и тому масса примеров не только в Москве.

Фрол усмехнулся — он сам много знал, но эти слова Алексея Петровича хорошо запомнил. И сейчас видел, что король Фредерик впал в задумчивость — и поспешил поторопиться, выкладывая главный аргумент царевича, который должен был выложить в самый крайний момент.

— А насчет верительных грамот, то они у меня есть. Это драгоценности покойной жены царевича, сестры нынешней императрицы Елизаветы — я их вручил камергеру графа Людвига-Рудольфа…

— Я знаю про то — поступок растрогал весь Брауншвейг.

— А еще звезда ордена святого Андрея Первозванного — царевич сказал мне, что ее вполне хватит, если сказать два слова…

— Какие?!

Король подошел вплотную — от его парика пахло духами, какой-то цветочный аромат. Глаза монарха блестели, крылья ноздрей затрепетали от учащенного дыхания. Фрол вымолвил слова на латыни:

— Sapienti sat!

— Умному достаточно, — произнес король Фредерик уже на немецком языке, и неожиданно фыркнул, улыбнувшись:

— Кронпринц Алекс совершенно прав, отправив вас посланником. Я не буду спрашивать вас о разговоре со шведским королем Карлом…

— В нем не затрагивались вопросы войны с Данией. Наоборот — это царь Петр предложил шведам помощь для компенсации потери Ингрии, части Карелии и всего наследства Ливонского ордена. Вернуть Померанию, включить в состав Швеции герцогства Мекленбург и Шлезвиг-Гольштейн и отвоевать у вашего королевства Норвегию. О том мне сказал сам король Карл, поведав о переговорах барона Герца — царь согласился на тайный конгресс на Аландских островах, который должен состояться уже в июне.

— Даже так?!

У Фредерика выгнулись брови от удивления, но на лице не дрогнул ни один мускул.

— Мы обсуждали только возможность помощи тем полякам, что предложат кронпринцу Алексу польскую корону!

— Господа! Здесь не место для ведения переговоров. Господин посол, приношу вам свои извинения за неподобающий для монарха прием доверенной персоны кронпринца Алекса, — король к удивлению Фрола чуть склонил голову и повернулся к придворным — те вполне уважительно наклонили парики, почтительно раскланявшись с прикованным к стене узником.

— Граф, прошу озаботиться размещением с подобающим уважением посланника кронпринца Алекса, господина Андреева. Желательно, с соблюдением тайны!

Король отдал приказы и один из придворных низко поклонился — палачи тут же стали освобождать Фрола от оков, увидев нетерпеливый жест короля. Фредерик с улыбкой добавил:

— Я найду, чем сгладить причиненные вам неудобства, господин посол. Вы правы — умному достаточно!

Глава 14

— Как только я займу престол и крепко возьму власть в свои руки, то все гонения на вас, приверженцев старого православного обряда, будут прекращены. Не сразу — дело сие потребует долгого времени. Но есть возможность поселить вас на землях, где вы не будете испытывать серьезного давления со стороны церкви. Сибирь огромна и пустынна — селитесь в ней, принимайте единоверцев, обустраивайтесь и платите подати, положенные по закону. И там живите спокойно…

— Государь, воеводы лютуют…

— Укоротим их на голову, если ее думать не умеют. Впрочем, посмотрите на карту — видите вот эти кружки, — Алексей ткнул несколько раз пальцем в чертеж, расстеленный на столе.

— Здесь огромные россыпи золота, есть и богатые рудничные жилы. Я отдам вам их на полную разработку, причем прямо запрещу своим именным указом воеводам вмешиваться в эти дела. Народ вы работящий и честный — а потому три четверти золота поставляете мне в казну, а четверть забираете себе. Железо, припасы всяческие продавать вам буду со скидкой, дам оружие, и право на формирование охранных сотен и команд по казачьему укладу — сами себя защитить сможете.

— Прости, государь, — склонил голову старший из старообрядцев, — четверть очень мало — собственных усилий будет много, ведь мы все вложимся в это дело купно, деньгами и людьми. Хотя бы половину — ведь золото долго искать придется…

— Найдете — оно там есть и много! И серебро, и свинец, и железо с «горючим камнем», что жарче дерева горит и руду хорошо плавит. Все там есть во множестве великом. Богатства неимоверные втуне лежат — только добывать надобно, рук не покладая. Рудознатцы у вас свои хорошие, все нужное сможете из земли извлечь.

— Государь, но нельзя ведь все сразу получить — найти все надобно, людей переселять, хлеб растить — работников ведь кормить надобно. Лет через десять, ну пять, если поторопимся, золото первое появится. А до этого часа расходы большие грядут — великое множество народа за «Камень» отправить нужно и поселить на сибирских землях.

— Хорошо, треть золота вам, две трети казне. Все остальные расходы по доставке слитков на меня ляжет. И по рукам?!

— Хорошо, — после долгой паузы отозвались все трое староверов, переглянувшись между собой.

— Согласные мы, государь!

«Обалдеть — царевич торгуется как заправский купец на базаре. Но так я им нехило отмерил, почитай все места приисков отдал на востоке, за исключением Витима. Да и аппетиты демидовские увянут — пусть железо плавит, и вплотную будущим „Кузбассом“ занимается — а вот золото, серебро и платину я ему в руки не отдам, половину украдет, а то и больше. Лучше староверам — те, как все говорят, люди честные, договоренности скрупулезно выполняют, и в точности, без обмана.

Так что пора закреплять уговор!»

— Ваше слово я услышал — оно сказано! Мое слово тоже крепкое — а потому, степенные, бьем по рукам!

У старообрядцев чуть глаза не вылезли из орбит, когда увидели протянутую им руку. Но рукопожатие состоялось, причем не столько пожимали ладонь, сколько били по ней от всей широты души, явно обрадованные как договоренностями, так и оказанной им неслыханной честью — с наследником престола, будущим царем, поручкались.

Алексей едва не поморщился — мужики были кряжистые и сильные, да и на радостях свою мощь показали. Вроде и беседа недолгая была, а выводов из нее он сделал много, и все важные.

«С расколом пора кончать, это надо додуматься — народ на части делить и одну из половинок всей мощью государства морщить. А почему так все происходило, если подумать?!

Все дело в установлении самодержавия!

Ведь как не крути, но староверы не подчинившись патриарху, высказали этим не подчинение царям — а такого потерпеть было нельзя. Вот и стали прессовать всеми способами, вместо того, чтобы массу работящего народа использовать. Да та же Сибирь пустынная стоит, Алтай и житница, и кузница. Так что торопиться не буду, а потихоньку с попами договариваться начну — „новое мышление“ им прививать надо. Тот же Досифей вполне вменяем, даже с сектантами уговор блюл.

Так, а ведь с будущим патриархом именно о том разговор вести надо — я ему белый куколь гарантирую, а он мне смягчение политики. Хм, если еще Поместный Собор подобрать соответствующий, то вполне возможно лет за десять-двадцать с расколом потихоньку, если не покончить, то сгладить ситуацию насколько можно.

Ладно, время будет, подумаю!»

— А теперь, степенные, о той помощи, что мне от вас нужна. Нужны деньги, как только Москва меня как царя примет. Армия нужна, всем платить надобно, щедрость показать, поборы снизить. Золото будет — на Урале оно близко, сами увидите.

Давайте уговоримся так — все что вы там за десять лет добудете, начиная с этого дня — в казну только мою четверть отчислите, все остальное вашим будет. Чем раньше искать начнете — тем для вас лучше. Демидова и других я уйму, мешать не смогут.

Понятно — нельзя делить шкуру неубитого медведя, но золото там есть — летом уже ясно будет. Это я вам твердо обещаю! Но деньги сейчас нужны, и взять их пока неоткуда.

— Сколько нужно, государь?!

— Сорок тысяч рублей, степенные. Можно частями выплатить за два месяца. Понимаю, сумма не просто большая, огромная, и сразу найти и собрать ее очень трудно. Однако деньги очень нужны — у царя-антихриста богатства и армия, трудно будет с ним бороться. Если людей найти можно будет, многие под мою руку встанут, то с оружием и деньгами плохо. Сами знаете, что страна поборами да податями разорена.

— Деньги найдем, государь, обещаем.

— Будут рубли, царевич!

— Через три дня первые десять тысяч рублей серебром будет, сам привезу, — последним ответил старший из староверов, наклонив голову. И негромко спросил, внимательно смотря на Алексея:

— Какая еще помощь потребна от нас будет?

— Дьяк вам все подробно поведает, а кроме него бывший стрелец подойдет, и капитан-поручик Огнев. Они с вами все вопросы эти и разрешат. И своим единоверцам передайте мое благожелательное к ним отношение — как только взойду на престол, то прекращу гонения.

Алексей встал, а староверы разом опустились перед ним на колени, уже без рукопожатия, как на проведенной ранее сделке, а почтительно целуя протянутую им ладонь…

Глава 15

— Сторону Алексея Петровича немцы приняли — генерал-майор Бурхард Мюнних со своими двумя адъютантами, на польской службе обретающийся, государь. И побили людей наших в Мекленбурге шестерых до смерти, двоих поранили жестоко, и лишь один с весточкой до посланника нашего в Берлине добрался. И лютовал особенно царевич — поручика князя Андрея Долгорукова заколол шпагою, уже тяжко раненного.

Петр Алексеевич жадно хлебнул воздуха, он задыхался, побагровев лицом. Новость шокировала царя — его сын, плоть от плоти, кровь от крови, убивал посланных гвардейцев, не задумавшись, оставляя за собой по германским землям кровавый след.

И это был самый натуральный вызов Петру, как отцу и царю — ослушник стал изменником уже открыто!

— Впятером осьмицу лучших воинов наших одолели?!

— Вначале шестеро против пятерых сражались. Дрались яростно — наши адъютантов Мюнниха убили, а царевич гвардейца застрелил. И побили бы злодеев всех, но во дворе шведы напали и двух наших убили. В самом трактире цезарские подсылы, что тайно царевича оберегают, в спину подло ударили — вот и побили всех людей наших.

— Б…и дети! Император Карл та еще гадина зловредная, открыто злобу свою проявляет за словами притворными! И «брат» Август скотина изрядная — я его на трон возвел, а он своего генерала отправляет!

— Прости, государь — но немец сам в свару встрял. Король Август затруднения серьезные испытывает — шляхта против него конфедерацию сколачивает, инсургенцию замыслила в рокоше.

— А эти собаки чего хотят?

— Желают они на трон польский короля другого возвести, за которого комплот сей и организовали, — хладнокровно произнес Толстой и поклонился. Глава новоявленной Тайной Канцелярии сильно потел, голова под пышным париком была уже вся мокрая. Дурные вести всегда трудно излагать, тем более хорошо зная вспыльчивость царя, гневные припадки, а то и бешенство, с какими Петр Алексеевич становился до жути страшным.

— И кого же?! Неужто снова Лещинского?!

— Его самого, государь. А дочь короля Марию выдадут замуж за вашего блудного сына, татя кровавого…

— В рыло, Петька, получить от меня хочешь?! Ты говори, но не заговаривайся! В Алешке моя кровь взыграла, вот и лупит всех, кто под руку ему подберется! И правильно делает! Если бы я знал раньше, что он на такое способен, меж нами иной разговор бы стал. Так что не лезь — а то зубы выбью! Не твоего ума тут дело, сам ведь упустил!

— Прости, государь, — Толстой низко поклонился, и осторожно произнес, желая сгладить ситуацию. — Рука у царевича тяжела, думал, что меня прибьет, и душу вытрясет.

— Моя кровь, — буркнул Петр, тяжело вздохнул, сжав огромные кулаки, и спросил отрывисто:

— В консорты пролезет Алешка? Ох и срамник! А шведы почему помогать ему кинулись — снова походом на нас идти хотят?!

— Скорее на поляков, государь. Вы сильно Карлу побили, в наши земли он не пойдет больше. Но на Польшу сил у него хватит…

— Прусскому королю Фридриху такое зело не понравится.

— Так звон французского золота приятный для слуха, государь.

— И эти туда же, срамники. В дружбе ведь клялись, подлецы!

— Так в поляках в Париже видят противовес цезарцам, с коими постоянные распри идут. Вот и шлют в Варшаву луидоры, шляхта их берет охотно — саксонский курфюрст на троне панство сильно раздражает. А ваш сын в такой ситуации, при поддержке шведских и цезарских войск. Самая приемлемая кандидатура на трон.

— А ведь верно, — воскликнул Петр и задумался. Походил по мастерской, повертел в ладонях выточенную на токарном станке ножку для кресла.

— Хитер, стервец, одним выстрелом в двух зайцев попал! Карл ведь ему родич, как не крути, а потому поляков Алешка на цезарцев не поведет. Но и с французами воевать не станет — они вроде как союзники. И не будет этого… Как там в эллинской гистории…

— «Яблока раздора», государь. Вот потому прусский король и вторгаться не станет — побоится. Одно дело с поляками воевать, и совсем иное, если шведские войска вторгнутся с севера, а цезарцы с юга — побьют Фридриха то безжалостно. Королю Карлу свейскому ведь утерянную Померанию возвращать обратно надобно, Бремен с Верденом потерянные, что Ганновером захвачены, сиречь аглицким королем.

— И как в такой политик нам разобраться? Союзником кто станет?

— Мыслю, государь, во вред делать державе твоей будут. Если прусский король полюбовно договорится с Карлом шведским, что тот ему половину своей части Померании отдаст навеки вечные, со Штеттином городом, то враждебным к нам Берлин станет.

— А с какого хрена шведам свои бывшие земли отдавать, пусть они пока пруссаками заняты?

— Половина ведь останется, а взамен можно Мекленбург со Шлезвиг-Гольштейном получить — в войне с Фредериком датским один на один, чай, Карл шведский справится. Потому на мир с вашим величеством охотно пойдет, дабы руки себе развязать.

— Ишь какой политик интересный вырисовывается, — мотнул головой Петр и задумался. Затем произнес:

— Но ежели Алешка в Польше укрепится, то войной пойти сможет на нас, тем паче его цезарцы со шведами поддержат.

— Не думаю, государь — панство ведь коронные войска под корень, хи-хи, само извело. В Речи Посполитой неустройство и шаткость великая стоит, все друг с другом враждуют. Страна разорена долгой войной, денег в казне нет и тут французское золото не поможет. Разворуют его, пропьют и на балы спустят. А в Швеции серебра вовсе не осталось — от войны и отчаяния медные далеры барон Герц чеканить принялся, нужда в деньгах великая. Нет, государь, воевать с нами им не с руки, они на мир пойдут охотно, если только аглицкие лорды Стокгольму золотишка в избытке не дадут, и флот свой в Балтийское море не отправят.

— А они могут сие сделать?

— Государь, моря ведь за ними, и в кораблях сила великая — торговлю всю держат в сговоре с голландцами. Ежели Карл за ними захваченные Ганновером владения оставит, то, мыслю, аглицкий король его руку поддержит, и великое неустройство в германских землях начаться снова может, но токмо на севере, у побережья балтийского. А вот датчане со шведами вдругорядь в войне сойдутся — за норвежские земли, да Шлезвиг.

— Тогда воцарение Алешки моего в Польше выгоду сулит нам, ибо мир с Карлом заключен будет, дабы королю шведскому в сваре с датчанами руки развязать для войны?

— Именно так, государь!

— Это хорошо, — подытожил царь, — но спуску за обиды не давать. Миниха сего, что сторону Алешки взял, выманить бы как? И под караул взять, да шкуру спустить, чтоб другим неповадно было?!

— Мюнниха, государь, повязать можно, да токмо трудно нашим людям в землях иноземных стало — бьют их всех, убийц царевича подозревают. Многих потеряем, если зашлем команды крепкие. Как есть всех побьют, государь. Слухи нехорошие идут — будто царица сама Екатерина Алексеевна и Меншиков отравили супругу царевича Алексея. А ее драгоценности хотели себе забрать, но царевич тайком увез большую их часть, и тестю своему вернул на хранение с настоятельным наказом отдать все внукам, когда они подрастут. Часть дорогих украшений царице и «светлейшему» досталась — возвращать их они якобы отказались. Оттого между вами и сыном свара великая началась, с распрей кровавой.

Толстой говорил тяжело, видя побагровевшее от едва сдерживаемого гнева лицо царя. Но выложить информацию требовалось — лучше все сказать самому, чем ждать, когда с него сам царь жестко спросит. Вот тогда все может закончиться печально — прецедентов уйма.

— Еще поговаривают, что малые царевна Наталья и царевич Петр вскоре отравлены быть могут. Простите, государь, но от сих лживых сказок многие монархи европейские вашего сына покрывать начнут и прятать, людей наших побить могут тайно и на разбойников сослаться.

— За внуками моими следить неусыпно — и пусть знают слуги — случится что, то на кол всех посажу. А драгоценности… неужто дыма без огня не бывает? Ну, «сердечный друг» — нынче же с тобой поговорю, и если ты хоть безделицу малую уворовал…

Петр тяжело задышал, а Толстой вжал голову в плечи — в гневе царь наводил ужас на своих подданных…

Глава 16

— Царевич?!

Старик, одетый в старорусское платье, но с бритым лицом, и без парика, что не скрывал полностью седой «ежик» волос с большой залысиной впереди, от удивления отшатнулся. По его лицу неожиданно покатились слезы, и Алексей, по наитию, сделал два шага вперед, крепко обняв фельдмаршала и прижав его голову к своей груди.

Наклонившись, прошептал:

— Здрав будь, Борис Петрович — рад тебя видеть!

Только сегодня решился пожаловать с Абрамом Лопухиным в усадьбу отставного фельдмаршала Шереметева — старик после смерти сына три года тому назад сильно сдал. Однако женитьба на молодой вдове Льва Кирилловича Нарышкина в 1712 году не позволила ему умереть от горя. Наоборот, он стал отцом четверых детей, да пятым ребенком супруга недавно благополучно разрешилась от тягости.

— Тебя ведь ищут, Алеша, шибко на тебя зол отец!

— Знаю, казнить меня хочет, Толстой гадюка о том мне красочно поведал. А я, как видишь, бежал от смерти. И скажу честно — надоела мне вся эта насаждаемая иноземщина, ничего хорошо для России она не принесет, только нравы наши погубит, растлит дворянство, а церковь уже настолько пришиблена, что глас свой подать не может!

— А что мы можем сделать супротив помазанника божьего?!

— Многое, Борис Петрович, очень многое. Хотеть, значит мочь! Устали русские люди от царя, которого антихристом многие называют за его деяния. Я к тебе потому пришел сейчас, что ты в пьяных оргиях омерзительного «сумасброднейшего собора» не участвовал, посвятив всю свою жизнь служению земли нашей, и с иноземцами взасос не целовался.

— Ты что задумал, Алексей Петрович?!

Фельдмаршал отстранился от него, цепко впился старческими блеклыми глазами. Алексей помнил из курса русской истории, что только два сановника из сотни на суде отказались голосовать за казнь царевича — глава клана князей Долгоруких, и граф Шереметев — вот этот самый старик не побоялся выступить против мнения грозного царя, ища его милостей, а не отстаивая правду.

— Счет пошел на дни, Борис Петрович — трех недель не пройдет, как все готово будет к выступлению. Решил я освободить русский люд от ярма иноземного, и от той воровской накипи, что кругом зло и лиходейство творит. И Поместный Собор повелю немедленно собрать, и пусть патриарха достойного меж собой выберут.

— Ты решил с оружием против отца выступить?

— А как назвать того, что державу нашу, богом сотворенную, родной матерью, не злой мачехой, для всех нас являющейся, насилует на глазах всего народа жестоко?! Как назвать власть вечно пьяного самодержца, что над церковью глумы и похабности всяческие творит?! Лютеранскую ересь приветствует, а за любой укор казням предает?!

По лицу Шереметева волной под кожей пробежала судорога — старик закрыл глаза, его ладони сжались в кулаки. Затем внимательно посмотрел на царевича и глухим голосом спросил:

— Ты хоть понимаешь, какое смертоубийство от твоего рокоша пойдет?! Москва гораздо больше Астрахани, восстание в которой я подавлял — зато и был лишен сына Михайло — мой крест в том, и моя вина. И на твою сторону церковь встанет — ведь не отцеубийство творить будешь, а власть на себя брать. А такая ноша кого угодно согнуть может — выдержат ли ее твои плечи, по Сеньке ли шапка?!

— Выдержу, Борис Петрович — многое я понял, когда от смерти сбежал и порчу пережил, что на меня напустили. И не остановлюсь — ибо получил благословение от церкви и матери. И понимаю, что будет, когда шапкой Мономаха на царство повенчаюсь в Первопрестольной!

— Царь гвардию двинет, полки солдатские — раздавит Москву как гнилой орех, все кровью зальет по колено. Тут мало его приспешников, а потому жалеть никого не станет!

— Знаю про то, Борис Петрович, и все понимаю. Токмо не одну Москву ему зорить придется, я по всем городам вот такие манифесты отправлю немедленно, причем их не воеводы и бургомистры, царем назначенные, оглашать будут, а во всех церквях и приходах!

Алексей протянул фельдмаршалу лист бумаги, отпечатанный в глубокой тайне в патриаршей типографии, где работали самые доверенные наборщики епископа Ионы. Старик взял манифест, отошел к шандалу о пяти свечах, и стал читать, беззвучно шевеля губами.

Да, фельдмаршал был стар — шестьдесят пять лет в этом времени почтенный возраст, он был известен всем военным в здешней России, и, главное, имел имя и определенное влияние. И, кроме того, именно он одержал первые победы над шведами в этой войне, и до самой Полтавы командовал русскими войсками, причем не потерпел от неприятеля поражений. Царь Петр пару раз ставил над ним командующих иностранцев — но герцог де Кроа был разбит под Нарвой, а фельдмаршал Огильви так руководил, что русские войска еле вырвались из капкана под Гродно, который приготовил им шведский король Карл XII.

Борис Петрович воевал по старинке, осторожно и с хитростью, и пусть победы были не так громки, но и поражений не было. Так в первом Азовском походе Шереметев командовал войском, что взяло у турок три днепровские крепости, в то время как царь Петр крепко обгадился, не взяв Азов. Вот только победа под Полтавой вскружила царю голову, и он решил, что стал полководцем. Именно самодержец командовал русскими войсками в злосчастном Прутском походе, хотя номинальным командующим оставался Шереметев. Но царь всегда старался не быть в таких делах на первом плане, не брал на себя всю ответственность. И таким «зиц-председателем Фунтом» для монарха оказался старый фельдмаршал, что буквально умолял Петра не идти походом в Молдавское княжество. Там нельзя было найти хлеба и фуража, а господаря Кантемира напрямую обвиняли в обмане.

Однако Петр Алексеевич с охотой влез в приготовленную ловушку, а виноватым в поражении был объявлен номинальный главнокомандующий. В заложники Борис Петрович отдал туркам старшего сына Михаила, боевого сорокалетнего бригадира, которого царь произвел в генералы. И судьба его оказалась трагичной — проволочки с подписанием мира, устроенные царем (и совсем ненужные, как потом оказалось), привели к тому, что турки бросили заложников в жуткие камеры.

Не выдержав трехлетнего заключения, Михаил Шереметев там сошел с ума, и умер на пути в Бендеры, когда его османы все же отпустили на волю. Так отец потерял сына, а царь лицемерно выразил сочувствие старому фельдмаршалу. Борис Петрович от тяжкого горя попросил его отпустить в монастырь, однако в том ему было отказано — и велено служить дальше. И лишь когда после Померанского похода двухлетней давности сил уже не осталось, последовало разрешение удалиться в московскую усадьбу на проживание — находится в лицемерном Петербурге, при царе, которого старик сильно недолюбливал, Шереметев не пожелал.

— Большая кровь прольется, Алеша, вся Русь от твоего манифеста вздыбится и против Петра Алексеевича пойдет. Смута грянет страшная, ведь ты отцу не хочешь уступать и смирение выразить?!

— Мое смирение может закончиться только плахой, Борис Петрович. И я бы пошел на него, если бы прекратились гонения на церковь и народ. Заплатил бы собственной жизнью, перетерпел бы муки пыток — но пошел бы на смерть, заплатив животом своим. Но ведь отец не прекратит свои реформы и не мир принесет народу русскому, меч токмо, а в будущие времена неустройство великое грянет, и народу страшные тягости.

Ведь престол оставить некому, раз меня от наследования отрешили. Петру Петровичу, «братцу» названному, коего царица от Вилима Монса понесла?! Так при нем царем станет Алексашка Меншиков, а тот живо такое воровство устроит, что вся земля наша в его карман войдет. Ты ведь хорошо знаешь окружение царской — и сколько там ворья, что неправдами своими себе богатства великие сколотили?!

Смуты не будет, ибо за нами правда — народ устал от правления петербуржского, со всеми сомнительными новшествами и капризами царскими, да множеством указов, что друг другу противоречат и еще больший беспорядок от них происходит. Так что хочу я этого, или не желаю, но народу такие порядки зело не нравятся и пользы от них мало выходит, один только вред голимый все получают!

— Тогда ты рожден стать царем, Алеша. Но не могу я крестоцелование нарушить, хоть и от дел отрешен…

— Патриарх присягу сложит, и с народа, и с тебя, фельдмаршал. Неужто тогда похочешь в стороне отсидеться?

— Стар я уже, не неволь сейчас, мне подумать нужно.

— Хорошо, — произнес Алексей, а сам подумал:

«Сволочной я человек, подлый, всех вас сдам, чтобы вы осознали, что я вам опора и защита, и деткам вашим малым. Куда деваться ты будешь, граф Борис Петрович, когда тебя людишки из Тайной Канцелярии за горло брать тут будут, и выбора тебе не оставят?!

Как и другим таким, впрочем!»

Глава 17

— Что ты мне хотел поведать, Артемий Иванович?

Князь Ромодановский постарался не дышать, наклоняясь над дьяком — от высохшего телом старика жутко смердило падалью, гнусным запахом тлена пропахла вся комната, где дьяк находился в полном беспамятстве долгие дни — служанки кормили его с ложечки бульоном и киселем. Как он до сих пор не умер, то тайна великая есть — будто коваными гвоздями приказная душа была к телу насмерть прибита.

Страшно смотреть на желтое высохшее лицо с заострившимся носом и впавшими глазами. Старик зашевелил губами, и князь наклонился, стараясь понять, о чем ему пытаются сказать.

— Это царевич…

— Царевич?! Алексей Петрович?!

Иван Федорович недоуменно посмотрел на дьяка, ему казалась, что тот бредит. Но нет — глаза были не мутные, только в них разлилась не жизнь, а тоска. Такое выражение князь часто видел у висящих на дыбе людей, которых долго истязали — все они умирали при пытках.

— Он ведь в иноземных странах обретается, Артемий. Тебе почудилось от страха, как он может быть в Москве…

— Это он — я его не раз видел, княже. Убил всех людей, ножом зарезал. А писарь сбежал с ним — руку целовал царевичу на верность…

Дьяк замолчал, не в силах говорить, а Ромодановский задумался. И было над чем поразмыслить — если царевич в Москве, то тогда кто по европейским странам куролесит?!

Вот в чем вопрос — ведь тогда Алексей Петрович специально своего человека отправил, чтобы на того все внимание перевести. И ведь удалось — никто, даже он сам такого ушлого хода и заподозрить не мог, и провел всех за нос, как есть провел.

— Где царевич может быть?! Где?!

Ромодановский поднял голос, даже хлопнул дьяка по лицу, и заскрежетал зубами от злости — Емельянов был мертв. Словно дождался этого утра и успел поведать главное. Ромодановский встал, прижал платок к носу — дышать в комнате было тяжко, здесь сгустился смрад заживо гниющего тела. И вышел, оставив дверь распахнутой…

— Слушай меня внимательно, Абрам, ты мой зять и я не хочу, чтобы твоя голова скатилась на плахе!

Иван Федорович наклонился над столом, и говорил негромко — никто не должен был подслушать их разговор. Выяснить требовалось многое — после долгих размышлений князь пришел к выводу, что Лопухин не может не быть в курсе ситуации, ибо получить поддержку царевич может от родного дядьки, не иначе.

— Я знаю, что царевич скрывается в Москве — и я найду его, чего бы это мне не стоило. Пусть лучше сам мне на руки сдается, иначе хуже для него будет. Или за рубежи наши бежит как можно скорее, я седьмицу ему дам, а потом все перерою, но отыщу его!

— А зачем тебе его искать, если ты с ним в любую минуту поговорить здесь можешь. Ибо он тайком больше месяца в Москве живет, а ты, Иван, о том и не знаешь.

Странно, но Абрам Лопухин совсем не стал запираться, только глазами сверкнул. Да и выглядел чересчур уверенно, и в животе князя-кесаря похолодело. Он прибыл в дом родственника, и с ним было всего три охранника, да кучер с подьячим, и все остались в людской. А потому если царевич задумал что-то недоброе, то людишки у него есть — и убивцы они опытные, а Лопухин свой выбор сделал в пользу племянника, а отнюдь не покойной супруги и вполне здравого шурина, ибо страха на лице не видно.

— Я могу его увидеть?

— Конечно, Иван Федорович!

За спиной раздался знакомый голос, и тут Ромодановский увидел царевича, что стоял у раскрытой двери в боярскую опочивальню — из нее тоже можно было войти в кабинет. В офицерской форме, при шпаге, Алексей Петрович выглядел уверенно и даже улыбался, но так, что по спине князя-кесаря выступил холодный пот — впервые ему стало страшно.

— Что ты мне хотел сказать, Иван Федорович?

Царевич уселся за стол и тяжелым взглядом уставился прямо в переносицу. Иван Федорович почувствовал себя скверно — глаза давили, в них не осталось ничего прежнего, тихий юноша куда-то исчез, и сейчас перед ним сидел властный правитель, который точно знает, чего он хочет. И что самое ужасное — добьется поставленной цели, и пролить кровь не побоится. И все слова разом исчезли из головы, он не знал, что и сказать — такому царевичу противостоять было страшно.

— Ты узнал, что я здесь от дьяка?! Странно — но пытал я его давненько, а он только сейчас тебе сказал, кто его мучил? Кстати, совершенно заслуженно истязал этого старого мерзавца — дьяк, наконец, на своей шкуре почувствовал то, что испытали другие люди.

На князя дыхнуло страшной угрозой от негромко сказанных слов — тон был спокойный, до жути насмешливый — так обычно говорит человек, который ощущает за собой силу. С такими князь-кесарь еще не сталкивался — все ему старались угодить, боялись, и это было заметно. Даже всесильный Меншиков говорил почтительно с ним, а перед отцом вообще лебезил, и чуть ли не стелился половичком.

— Дьяк сегодня пришел в себя, меня позвали к нему сразу. Он сказал, что пытал его ты собственноручно, и помер. Весь усох, а тело сгнило везде, где ты его железом каленым жег.

— Собаке — собачья смерть! Только и всего — получил по заслугам. Он палач, не думаю, что о нем стрельцы, им умученные, горевать будут.

— Но ведь я тоже, таким образом, кат — я ведь людишек уйму умучил, — невесело усмехнулся князь Ромодановский.

— Работа такая, политический сыск государству потребен в любые времена — без него никак не обойтись. Ты мне только скажи — удовольствие получал, глядя на человеческие страдания и мучения?

— Нет, как только истины допытывался, то приказывал с дыбы снимать немедленно и лекаря звать.

— Вот видишь! Твой Артемий властью просто упивался, наслаждался муками несчастных жертв — я собственными ушами его слова слышал и улыбочку на губах зрел подлую. Отморозок он конченный — хорошо хоть наказание ему состоялось!

Царевич усмехнулся, встал из кресла, медленно отошел к резному поставцу. Достав из него белую бумажную палочку, закурил — по комнате пополз душистый табачный дым. Князь незаметно поморщился, но понимал, что наследник в своем полном праве, и волен делать то, что ему угодно. Удивило только то, что он не взял трубку — а ведь их было несколько.

— Но да ладно — о другом сейчас вести речь нужно — о тебе, князь Иван Федорович. Ибо рано наш разговор состоялся, примерно на две недели, но что случилось, то случилось. Твои слова касательно меня я хорошо слышал, а потому есть у меня предложение к тебе откровенное. Но вначале скажу тебе прямо — я не беглец, что спасения ищет! Так что искать меня не придется — как видишь, я сам перед тобою!

Алексей Петрович затянулся еще раз, о чем-то задумался, черты лица сделались суровыми — видимо он принял какое-то важное для себя решение. Затушив окурок, царевич снова уселся напротив него — взгляд был настолько тяжел, что Иван Федорович отвел глаза в сторону — впервые он видел человека, который совершенно не боялся, наоборот, сам напряженно думал, лишить ли его жизни, или пожалеть.

— Давай говорить без иносказаний — ты сам пришел сюда и попал в капкан. Карета твоя во двор заехала — там кучер и подьячий. Охранники твои верхами — все трое в людской. У меня здесь дюжина людей, все военные, в боях побывавшие. Приказ получили — вырежут твоих людишек без малейших затруднений и шума не поднимут. Как то так…

Царевич усмехнулся, вернее, оскалился хищным зверем. Иван Федорович сидел окаменевший, прекрасно понимая, что сейчас решается вопрос о его жизни или смерти. В такой ситуации он никогда в жизни не был, видел только страх других и нарочитое почтение самого царя, который писал ему письма, наделяя высшим титулом, который другим не полагался. Но сейчас все пошло совсем не так как он представлял.

— Пустое, — царевич словно отмахнулся от своих мыслей. — Убить тебя и твоих людей можно просто. Далее со двора выедет твоя карета, но поедет на окраину Москвы — мало ли у князя-кесаря каких-нибудь тайных дел. А там будет нападение татей шатучих, стрельба начнется…

Царевич говорил спокойным голосом, и от него разило таким холодом, что внутри живота лед клубком застывал. А сам Алексей Петрович ничего не замечал, рассуждал вслух.

— Дело под вечер будет — трупы мы подкинем ваши, живописно раскидаем — создадим картину схватки. За пару часов тела подмерзнут хорошенько, по окоченению уже нельзя будет определить точный час смерти. Подворье там у меня есть одно — людишки верные сидят, все организуют как нужно. Потом все запалят огнем — и следы огнем уничтожены будут — толпа ведь огромная налетит, пожар тушить. И не иначе — весь город сгорит на хрен, дай пламени разрастись.

— Кхе-кхе…

Иван Федорович непроизвольно закашлялся — воображение нарисовало ему страшную картину — на окровавленном снегу лежит его тело, а над огромным городом полыхает адский костер, от которого тысячи дымов сходятся в огромную черную завесу.

— Гонцы в Петербург отправятся, пока оттуда ответ придет, времечко то пройдет. К этому времени Москва за меня встанет против царя-антихриста, народ поднимется и в других городах…

Возникла паузу, князь с трудом сдерживал кашель, по лицу потек холодный пот — он теперь ясно представлял, какие события ожидают Первопрестольную впереди.

— Ладно, не будем о печальном! У меня к тебе, Иван Федорович, есть предложение, от которого не стоит отказываться…

Глава 18

— Иван Федорович, ситуация такова, что тебе придется сделать выбор здесь и сейчас — или ты за царя Петра, коего в народе антихристом считают, либо держишься меня. А третьего просто не дано!

Но перед тем как ответить мне на этот вопрос, почитай лучше мой манифест, что будет оглашен не только в Москве, но во всех русских городах. И подумай хорошо, прежде чем выбирать не только свою судьбу. Именно так — твое слово определит судьбу многих близких для тебя людей!

Алексей внимательно посмотрел на князя-кесаря, тому явно было не по себе. Ромодановский внимательно читал документ, наклоняясь над столом, едва касаясь пальцами бумаги.

«Да, по сути, он стоит перед выбором жизни или смерти — и хорошо это понимает. Не согласится стать моим сторонником — будет убит, вернее он так считает. Нет, князюшка — мы инсценируем твою смерть в пламени пожара, я тебя наизнанку выверну. Узнаешь, что такое дыба на собственной шкуре и пройдешь все круги ада — и лишь когда твоя обугленная шкурка выложит все, что знает, ты получишь милосердную смерть.

Ведь ты, кесарь, по большому счету вырос в пыточных застенках, и ничего другого в своей жизни не видел — на это и сделан расчет. Ты опередил нас — а ведь послезавтра тебя должны были пригласить на поминовении сестры, первой супруги дядьки. Но ты сам залез в подготовленные силки — и если я тебя не сломаю в разговоре, то сдохнешь на дыбе — жалеть главу Преображенского Приказа нельзя, себе дороже выйдет!

Неужели я сам превратился в жестокую сволочь, как окружающие меня люди, прагматичные в своей суровости согласно нормам этого времени, когда о гуманизме только начинают догадываться?!

И то смутно!

Однако я сделаю все, в этом уже нет сомнений. Меня изначально обрекли на смерть — терять больше нечего по большому счету. Чтобы выжить самому — должны умереть все мои враги. Вот таким ребром стоит ныне вопрос о власти, под которой всегда будет обильно струиться кровь — либо моя, если стану жертвой, или вражеская, когда превращусь в палача!»

Алексей закурил очередную папиросу. Он уже уяснил, что такое зрелище, с одной стороны, сбивает собеседника с мысли. И, тем самым, велика вероятность случайной обмолвки или оговорки, столь важных в разговоре. А с другой сам может выиграть время для более детального обдумывания положения. Ведь на человека, что захотел покурить, гораздо меньше обратят внимания, чем на того, кто напряженно думает.

— Я просмотрел заговор, ваше высочество, а потому хочется спросить — насколько он далеко зашел?!

«Чисто профессиональный интерес у князя сыграл — и это хорошо, все же внутри души стальной стержень имеется. С такими людьми надо работать — не тварь дрожащая, а право имеет».

— До выступления осталось пару недель, не больше. Можем начать переворот, а ведь это не мятеж, и раньше — хоть завтра. Но выйдет все не так ладно, всегда найдутся разные случайности, что помешают ходу дела. Но если выступить в оговоренный срок, хоть их будет меньше.

— Я понимаю, — с кривой улыбкой отозвался Ромодановский, и постучал пальцем по листку с манифестом.

— Отпечатано в монастырской типографии, у меня там людишек нет, иначе бы знал. Потому местоблюститель Стефан в известности о твоем присутствии, государь, да и сам епископ Иона без его согласия на такое дело бы решился. Значит, читать его будут в церквях, а срок вызван тем, что в разные города доставить бумаги нужно. Думаю, что митрополиты Сильвестр и Афанасий також в заговоре, да епископ Досифей — он недавно посещал в Суздальском монастыре твою матушку. И другие иерархи тоже — проще назвать тех, кто руку царя Петра держит, их намного меньше.

«Умен, собака, все как по полочкам разложил. Не зря его „папаша“ во главе тайного сыска поставил. Такой мне и нужен!»

— То-то в городе ты, Абрам зачастил по боярам. Хоть и скрывался, но мне о том давно доложили. Думал я, что пересуды ведете по сбежавшему в германские земли царевичу, а вон какое дело измыслили. В полках шаткость началась, а мне толком ничего сообщить не могут, словно в трясину камни без всплеска падают.

«Пропал Игнат Акулинин, вычислит его Ромодановский быстро, если время будет. Умный очень, не держит яйца в одной корзине, с разных сторон информацию получает».

— А кто руку твою в полках держит, догадаться немудрено. То фельдмаршал Шереметев — у него большая обида на царя, а про тебя, царевич, всегда говорит по-доброму. Генерал Балк також может быть конфидентом — жену выслали, из статс-дам исключили — позор немалый. Шурина Монса кнутом ободрали и в прапорщики разжаловали. Немчин хитер, хоть и выглядит простецом. Нужного часа будет теперь дожидаться, а потом перейдет на сторону победителя. Царь к нему не ласков был в последнее время — понимает, что от службы отрешить могут в любое время, как с женой поступят. Потому обиду затаил, и в Москве таких много.

«Блин, а я еще с ним не переговорил — учтем на будущее. Умен князь — откровенность свою показывает. Только зря думает, что если согласие даст, то я его под крестное целование отпущу. Ищи дураков — я вначале заложников от тебя потребую!»

— Выбора, как я понимаю, у меня уже нет, государь. Если откажусь, то в твою пыточную угожу, а на пожарище труп изуродованный найдут в моей одежде, да людишек моих побитых татями безвестными. Ведь так?!

— Ты прав, Иван Федорович — иного просто нет. Сейчас кто не с нами, тот против нас — такие игры пошли, что жалеть никого не приходится, ибо к тебе никто милосердия не проявит. Но дело даже не в этом — если сейчас вредоносные реформы не остановить, то в будущем времени повреждение нравов случиться может великое.

— Да понимаю я — воинские команды во всех уездах то бунты давят, то разбойников переловить никак не могут. Беглых десятки тысяч — народец разбегается в разные стороны, да староверы те же. А это еще при том, что казаки пока молчат, кровавыми уроками десять лет назад наученные. А если ты выступишь, то против царя все русские земли полыхнут восстанием — такая Смута грянет, хоть святых выноси.

Ромодановский внимательно посмотрел на Алексея, тот выдержал его взгляд совершенно хладнокровно. За прошедшее время столько видел всякого, что ожесточился сердцем.

— Все ты продумал, царевич…

Князь замолчал, напряженно размышляя.

«Что ж — ты сам выбрал свою судьбу, Иван Федорович — живым я тебя не выпущу. Ты слишком много знаешь, и опасен втройне, чтобы сделать такую глупость!»

— Отец мне велел не встревать в твою распрю с отцом — и завет сей я соблюду полностью, ничем ни тебе, ни твоим делам вреда не причинив. Царь Петр Алексеевич ловит тебя в иноземных землях — так пусть людишки Петьки Толстого дальше там гоняются за твоими конфидентами, я им даже помогу немного, добавлю прыти. Но пока тебя шапкой Мономаха не увенчают, и нас всех от данной присяги царю, родителю твоему, не отрешат — открыто перейти на твою сторону не могу!

Ромодановский посмотрел на Алексея глазами, полными душевной муки, и негромко произнес:

— Аманатами дам тебе супругу свою Анастасию Федоровну, сестрицу царицы Прасковьи, и дочку Екатерину — она у меня единственная. Им при тебе сейчас отпишу, чтобы отъехали в усадьбу Абрама Федоровича — там погостят недолго. Абрам — ты мне бумагу и перо с чернилами дай, и сам отвези, поторопи, и их сопроводи, — кесарь взял перо, быстро написал несколько срок на листе, свернул листок. Лопухин тут же вышел из кабинета.

— Твои людишки, государь, как понимаю, у меня в приказе есть — искать их не стану, они тебе и сообщат, если что противное тебе замысливать буду или розыск объявлять. Взойдешь на царство — служить тебе буду, или в имение удалюсь, и духу о себе не подам.

Тут как ты сам решишь. Но сейчас встревать не буду — вы царской крови оба, так и решайте все промеж себя. Венчает тебя патриарх шапкой Мономаха — тебе служить стану — как царю!

— Хорошо, я это запомнил, Иван Федорович. Но и ты также запомни — если служить будешь преданно, то честь большую получишь, и от старой не отрешен будешь. Понимаю тебя — что же, не встревать в царскую распрю будет сложно, ибо когда она начнется, все свой выбор сделают!

— Это так, государь! Ты в своем праве!