Сын парижанина

ГЛАВА 1

Юный путешественник. — Без приключений! — Слишком много удобств. — Жертва и палач. — Мститель. — Бал на «Каледонце». — Оскорбление. — Борьба. — Двое за бортом.

«В море. 119 градусов восточной долготы и 20 градусов южной широты, 1 января 1904 г.

Мои дорогие, я очутился по ту сторону шара, который зовется Землей, если только можно говорить о сторонах шара…

Ну да вы понимаете.

Объявленные сегодня в полдень в большом салоне «Каледонца» наши координаты[1], их я гордо обозначил в самом начале письма, докажут, что ваш малыш действительно в стране антиподов[2].

Ты ведь помнишь эти места, папа? Западный берег Австралии, немного выше тропика Козерога[3], и мы движемся на юг, чтобы свернуть затем на восток. Стоянки — в Перте, Кинг-Джордж-Саунде, Аделаиде и Мельбурне[4].

Сегодня 1 января — с Новым годом, но это еще и день моего рождения, с чем я также поздравляю вас обоих.

Несмотря на расстояния, целую и шлю вам, дорогие, горячий сыновний привет.

Сегодня мне стукнуло семнадцать, и я, как и ты в этом возрасте, отец, совершаю кругосветное плавание.

Но какая разница! Путешествие вокруг шарика принесло тебе славу! Чудесные приключения прямо-таки осаждали тебя, они заполнили целые тома и кажутся всего через двадцать пять лет романом из другой эпохи и другой жизни.

А меня приключения ну просто избегают!

Я, твой сын, жаждущий безумных, рискованных предприятий, охваченный тем же энтузиазмом, который сделал из тебя нечто вроде странствующего рыцаря и героя легенд — не более чем тюк! Этот тюк возят по свету, вот и все! Ем, пью, сплю и тем не менее двигаюсь со скоростью шестнадцать узлов[5]. Исправная, хорошо смазанная машина работает без поломок, и это в конце концов выводит из душевного равновесия.

Одно утешение — я избежал чумы почтовых открыток, а это уже кое-что.

К сожалению, еще одна чума свирепствует на борту «Каледонца» — обилие фонографов[6] разных марок! С утра до вечера только и слышны марши, куплеты, монологи, оперные арии, патриотические гимны! Хрипенье, визжанье, вой, грохот… Музыкальная фальшь царствует в салонах, несется из иллюминаторов, прорывается через коридоры, проникает в каюты, даже в машинное отделение! Легко представить, как это выводит из себя моих друзей-механиков. Словом, развлечений хоть отбавляй! И все же, по правде говоря, временами я почти скучаю. Черт возьми! Это совсем не то, о чем мечталось.

Конечно, мимоходом удалось повидать немало красот, но — ничего по-настоящему нового! Все уже было известно по книгам и картинкам, и, как бы вам это сказать, дорогие родители, реальность меня несколько разочаровала. Я ведь жаждал восхищений, живых непосредственных чувств. А тут — извольте созерцать в назначенный день и час заранее объявленные чудеса: с бедекером[7] в руке разделять восторги стада, ведомого агентством Кука[8]; слышать дамский щебет и щелканье кодаков[9], когда хочешь собраться с мыслями! А на стоянках — видеть тех же гидов и те же надоевшие «тройки» на всех мужчинах… Этого, право, достаточно, чтобы испортить любое путешествие.

Вот поэтому, несмотря на долгожданное кругосветное плавание, несмотря на осуществление великой, единственной мечты моей жизни, я разочарован! Хочется то ли лучшего, то ли худшего, уж не знаю чего… Того невыразимого «чего-то», которое никак не появляется, а без него невозможно отдаться очарованию этой длящейся одиссеи![10]

Так что мне почти ненавистен гостиничный комфорт экстра-класса на нашем большом корабле, и я кажусь себе смешным, потому что плыву через океаны ну если не как тюк, то как хрупкий предмет, заботливо обложенный ватой. Однако не обвиняйте меня в пессимизме, дорогие родители. Жизнь хороша, грех утверждать обратное. Ваш сын вовсе не неврастеник, и болезни праздных людей мне не присущи. Но я делюсь с вами своим настроением, потому что считаю: нет настолько незначительной личности, состояние души которой не заслуживает хотя бы описания. После этого, дорогой отец, ты, возможно, подумаешь: «Ах так! Значит, мой отпрыск увлекся бумагомаранием и не до конца осознал свое истинное призвание?» Нет, осознал, да и как иначе, — наследственность сказывается! Так в чем же дело? Да все в том же: я жду любого события, хотя бы и неприятного, лишь бы оно бросило пассажира I класса в пучину приключений. Но, к сожалению, до этого, кажется, далеко!

Мы должны бы различать очертания берегов, но темно — уже одиннадцать ночи. Как быстро проходит время за приятным занятием — писать вам! Я один в каюте, которую занимаю с отплытия из Батавии[11]. Стоит чудесная погода. Теперь здесь лето, но в море мы не задыхаемся от австралийской жары, температура приятная. В открытый иллюминатор врывается легкий ветерок, полный странных благоуханий ванили, лимона, смолы, розы и еще чего-то тонкого, опьяняющего… Эти смешанные ароматы долетают с земли, которую мы увидим завтра на рассвете. Красивый корабль, принадлежащий «Steam steamship Company»[12], мчится по Индийскому океану, без видимых усилий взбираясь на медленно катящиеся огромные валы — шумно, тяжело обрушиваются они вдали на невидимые рифы. Весь в электрических огнях, наш корабль в ночи — как ракета на каком-нибудь фейерверке. Ослепительный свет брызжет из тройного ряда иллюминаторов, из дверей и окон кают на палубе — отовсюду. Да что там ракета! Оргия света, пылающая атмосфера, окружающая корабль, превращают его в метеор. Как всегда, вечером танцы. Пары увлеченно скачут, музыка гремит; скоро подадут ужин. Но что хорошего в этой сутолоке… Вот забавно, до чего я разговорился на бумаге! Словно вызубрил урок краснобайства и шпарю, как по писаному. Получается это само собой и, наверное, из-за одиночества среди толпы. Я здесь всем чужой, и мне это безразлично. Зато есть иная окружающая среда (не правда ли, папа, великолепное выражение?) — вот истинный источник вдохновения. Откровенно говоря, ваш малыш бряцает на поэтической лире, чтобы доставить удовольствие маме, которой нравятся красоты языка, — вот я и позволяю себе чуточку подсиропить слог и расцветить это послание. Вернусь, однако, к нашим баранам, в данном случае к праздным пассажирам. Никого в этой человеческой мешанине я не знаю, всем чужд, но не чувствую себя ущемленным. Этого точно нет. Как бы то ни было, я уже обзавелся и другом и врагом. Друг — славный двенадцатилетний юнга[13], скромный и кроткий, кажется, ирландец. Он подносит курильщикам на палубе просмоленный фитиль, к которому они и тянутся со своими сигарами, трубками и сигаретами. Беднягу преследует один заносчивый пассажир — это прямо деспот какой-то, всеми командует, и никто ему на борту не смеет перечить. Сей диктатор — молодой человек моих лет, одетый по последней моде, будто только что сошел с витрины, да к тому же увешанный драгоценностями. И вот он-то вмешивается во все, сорит деньгами, курит сигары по десять франков[14] штука и корчит из себя миллиардера. Чего не сделают деньги! Он всеобщий любимец, все перед ним раболепствуют, подхалимничают, теряя разум и достоинство. Ладно скроенный, напористый лоботряс. Спортсмен, помешанный на массажах, водных процедурах, тренировках, словом, один из тех, кто навязывает в жизни самую мерзкую из тираний: тиранию мускулов.

Случилось, что во время качки юнга нечаянно обжег ему нос фитилем. Вместо того чтобы рассмеяться, он поколотил мальчишку. И с тех пор мучает его невыносимо, и никто, даже капитан, не решается вмешаться. Но я решился. Ровно шесть часов тому назад я, расхаживая по палубе, услышал голос юного деспота:

— Бой, огня!

Произнес он этак гнусаво в нос, я сразу узнал янки. Дрожащий юнга подошел к нему, глядя так, что и тигр смягчился бы. Подал фитиль. Но на сей раз не он тирану, а тиран ему, бедняге, дал, что называется, прикурить: подставил юнге подножку, да еще насмехается:

— Осторожно, не разбей стеклышка от часов!

Мальчик с трудом встал, но тут — снова подножка, и он вновь — хлоп — задом о палубу! Так, при каждой новой попытке подняться — бесконечные подножки, да такие ловкие, что бедный юнец распластался просто, как оглушенный теленок. И никто не возмутился, никто даже не попробовал заступиться за него!

Я подошел и спокойно сказал:

— То, что вы делаете, недостойно джентльмена. Оставьте в покое ребенка!

Рослый этот янки смерил меня взглядом, усмехнулся:

— А, француз! Должно быть, повар или парикмахер. Ну, милейший, убирайтесь-ка отсюда. Со мной таким тоном не говорят. Придется дать вам пощечину.

Он поднял руку… И вот тогда-то я оттолкнул ее и ответил хорошим ударом под пятую пуговицу его жилета.

Получив свое сполна, американец только ахнул и свалился рядом с юнгой.

Оба поднялись. Мальчик крикнул мне: «Thank you, sir»[15], — и убежал со своим фонарем и фитилем. Янки еще не мог перевести дыхание, а уже бранился:

— Негодяй, ты предательски ударил меня!

— Сам негодяй, я-то действовал честно; правда, джентльмены? — обратился я к зрителям, свидетелям стычки.

— Да, да, честно! — прозвучало несколько голосов.

— Ах ты, недоносок! — взбесился он. — Да я двух таких измордую!

— Ой, не похоже! — со смехом говорю ему.

— Хорошо, если ты не последний трус, то согласишься на реванш, на честный бой… на палубе «Каледонца».

— Да хоть сейчас, если душа просит.

— Нет, завтра, — уперся американец.

— Когда, где и как тебе угодно!

Вот единственное приключение, дорогие, которое я пережил, и вы согласитесь, что это все пустяки».

…Молодой человек отложил письмо и перечитал его вслух, вполголоса.

Набросаем пока подлинный портрет нашего героя. О нет, автор письма вовсе не похож на недоноска, как назвал его тот, кто получил удар. Правда, в свои семнадцать лет он далеко не исполин. Ниже среднего роста, но крепко сложен, коренаст, с огнем в крови. Широкие плечи, голова сидит на крепкой шее как надо, а на груди под тонкой шелковой рубашкой кукурузного цвета так и ходят ходуном мышцы.

Лицо подростка, готовящегося стать мужчиной. В каждой черте живость, ум, веселость. Несмотря на всю серьезность задуманного юношей кругосветного путешествия, чувствуется, что это славный, откровенный, прямой малый, немного сорвиголова.

При всем этом — розовые щеки, немного по-детски пухлый рот, ослепительно белые зубы. Нос прямой, однако кончик чуть-чуть вздернут. Шатен — густые, короткие, слегка вьющиеся волосы. И большие серые глаза — светлые, веселые, смеющиеся, которые, впрочем, умеют иногда яростно сверкать.

Этого беглого наброска пока что, пожалуй, достаточно.

Закончив чтение, путешественник оставил незапечатанное письмо на столе под лампой и сказал себе: «Закончу завтра, после матча… Это повеселит отца. А что теперь, спать? Нет, еще не хочется, лучше пойду на палубу покурить».

Он надел серую фетровую шляпу, фланелевую синюю куртку, туфли из толстой кожи на каучуковой подошве и направился к лестнице. Наверху, на корме, ежевечерние танцы были в самом разгаре. Джентльмены в черных фраках, леди и миссис в великолепных, сверкающих драгоценностями бальных туалетах. Дамы обмахивались веерами. Порывы музыки, бешеный вихрь крутящихся пар, упоение движением и ритмом на борту большого корабля, залитого светом и раскачиваемого зыбью, невольно завораживали. Это любопытное, даже впечатляющее зрелище посреди одиночества, и молодой человек снисходительно усмехнулся:

— Дамы и господа не скучают!

То и дело хлопали пробки от шампанского, обозначая этим вульгарным звуком не столько экзотику, сколько буржуазную радость жизни. Слуги ловко скользили среди толпы, не роняя подносов с пенящимися бокалами.

Ироничный зритель, растянувшийся в кресле-качалке, воскликнул:

— Ну, не парадокс ли? Шампанское extra-dry[16], чтобы хорошенько промочить горло!

Пили крепко, и буфет торговал вовсю. Многие джентльмены уже поднабрались и развеселились. Но так как в их поведении не было ничего шокирующего, это малое прегрешение англосаксов вызывало у дам лишь снисходительные улыбки.

Среди любителей выпить юноша вдруг узнал мучителя юнги, своего противника, который отошел от танцующих, обмахиваясь складным цилиндром, потом засунул его между жилетом и манишкой, несомненно, чтобы освободить руки, и вынул из фрачного кармана портсигар.

Случай подвел его к французу, сидевшему на свету у левого борта. Узнав его, он, опередив свою свиту, подошел к креслу, в котором тот курил и покачивался, демонстрируя безразличие.

В американце вспыхнула злоба. Ему никто никогда не перечил, он привык презирать человечество. А тут — этот французишка! С надменным выражением янки бросил ему в лицо:

— Ага, вот он где! Сидел бы на кухне, чем подсматривать тут за нами исподтишка!

Молодой человек пожал плечами и насмешливо ответил тоном настоящего обитателя пригородов:

— Выпил маленько и сам не знаешь, что болтаешь! Сматывай отсюда удочки!

Возбужденный вином и усмешками своих друзей, американец продолжал с презрительным жестом:

— А может быть, у этого бедняка нет денег даже на стаканчик кисленького?

— Нарываешься? — усмехнулся француз. — Ну, на первый раз прощаю: у тебя еще молоко на губах не обсохло. Но кончай, не то получишь свое!

Янки издевательски захохотал, выхватил из жилетного кармана пригоршню долларов и швырнул их в лицо противнику:

— Это ты получи — милостыню жаждущему! Подбери и выпей за мое здоровье! Да не забудь прокричать: «Да здравствует…»

Договорить он не успел. С изумительным хладнокровием молодой француз поднялся с кресла. Бледный, с горящими глазами, он со всего размаха отвесил оскорбителю звонкую оплеуху, которую услышали даже на корме.

— Получил? Я держу слово! — крикнул смельчак.

Американец дико зарычал и схватился за револьвер.

Но соперник с быстротой молнии вырвал у него оружие. Еще миг — и револьвер полетел за борт.

— Ну и характер! — обернулся он к разъяренному янки. — Но поверь, так просто меня не убить!

Вдвойне пьяный — от гнева и вина — зачинщик ссоры совсем потерял голову. Отплатить во что бы то ни стало, или — прощай, престиж! Грубое проклятие сорвалось с его окровавленных губ: «Hell dammit!»[17] Он набросился на француза, — сейчас этот выскочка узнает что к чему! Противники намертво сцепились, тяжело дыша, стараясь сбить друг друга с ног. Остальные попятились, давая им свободное место. Кое-кто уже начал заключать пари: чья возьмет?

Борцы, все так же намертво сцепленные, катались по палубе. То один, то другой оказывался сверху.

Вдруг без видимой причины пароход страшно накренился. Что случилось? Неудачный поворот руля? Поломка винта? Как знать.

Так или иначе, но исполинская волна прокатилась по палубе; раздался крик ужаса. Затем вода отступила с шумом отлива.

Пассажиры инстинктивно ухватились — за планшир[18], за брезенты, за решетки — кто за что! Все, кроме боровшихся двух, отделались неожиданным душем. А вот янки и француз… Сперва водная гора накрыла их, потом подняла, как два перышка, и бросила в пучину. Какое-то время их видели на волне, потом ее гребень обрушился, и молодые люди скрылись в пучине в тот самый момент, когда корабль выпрямился. Раздался крик, от которого леденеют сердца матросов:

— Двое за бортом!

ГЛАВА 2

Отчаянный призыв. — Затеряны в океане. — Акулы. — Древесный ствол. — Среди ветвей. — Оригинальный разговор. — Шерстяной король. — Тотор и Мериносик. — Берег! Виден берег! — Пресная вода. — Эгоизм. — Ссора. — Берегись!

Корабль, делающий приблизительно 16 узлов, проходит в час шестнадцать раз по 1852 метра, то есть около 30 километров. Словом, это то, что называют коммерческой скоростью на железной дороге.

Но пассажирский поезд можно легко остановить — на это есть тормоза. Пароход — иное дело!

Водный исполин, не имеющий твердой опоры, должен сначала остановиться, затем дать винтом задний ход. Эти маневры требуют времени, ибо большую скорость сразу не погасить, — судно по инерции уходит далеко вперед. Так получилось и с «Каледонцем», — несмотря на крики и судорожные усилия остановить судно, громада из дерева и металла удалялась от места происшествия с быстротой болида.

Ожесточение обоих противников не выдержало испытания ужасным купанием. Видели вы когда-нибудь готовых разорвать друг друга собак, на которых с размаху выливают ведро воды? Свара немедленно прекращается, а собаки разбегаются, прижав уши. Вот и молодые люди, оказавшись за бортом, конечно, вынуждены были забыть о драке и употребить все силы на спасение. Выплыв на поверхность, они увидели темный корпус и светящиеся мачты «Каледонца», который стремительно удалялся от них.

Оба пришли в ужас, оба закричали, но бесконечная водная пустыня поглотила их слабые голоса. А яркий свет все удалялся, постепенно затухая в волнах.

Во внезапно наступившем мраке юный янки высунулся до пояса из воды и закричал срывающимся голосом:

— Сюда! На помощь! Тысяча фунтов… десять тысяч спасителю! Мой отец богат, — кто хочет золота?! Помогите, помогите!

Француз уже оправился и не тратил силы на крики. Чувство юмора вернулось к нему, и он предложил вопящему янки:

— Ну, дружок, спой-ка это на мотив песенки «Каде Руссель» и попроси заодно халат на ночь.

— Сюда! Помогите! Дам золота… Миллион, два, слышите…

— Да брось ты чушь молоть! Мы в огромной лоханке, и ты здесь такой же бедолага, как и я.

Прошли две долгие, жестокие минуты. «Каледонец» пронесся целый километр и только тогда сумел остановиться. Стали спешно снаряжать спасателей. Наконец — взмах весел, и лодки отошли к месту несчастья.

Так как на борту не было светящихся буйков, предстояло отыскивать попавших в море буквально на ощупь, в полном мраке, пока пакетбот не развернется и не подойдет к тому же месту. А это не менее двадцати минут!

Американец продолжал бессмысленно кричать. Француз же, не терявший головы, заметил, что, хотя они изо всех сил плывут к пароходу, их неуклонно относит в сторону. Всего за несколько минут электрическое сияние оказалось далеко слева.

— Слышишь, ты, — обратился он к янки, — нас подхватило сильное течение и несет к берегу.

— На помощь! На помощь! — был все тот же ответ. — Сто тысяч долларов, только помогите!

— Ну, ты довольно однообразен, зайчик мой, напрасно кричишь… Не все можно купить за деньги. Разве не видишь, мы удаляемся. Самое время спеть: «Прощай, кораблик ми-и-лый».

В это время юный француз заметил и еще кое-что, сильно его встревожившее.

Между тем янки совсем упал духом:

— Проклятье! Это правда… Пароход далеко. Я погиб!..

— Зато они близко… Все-то ты твердишь «я» да «я». Ты, право, эгоист. Я-то нет, и вот доказательство. Говорю тебе, греби! Колоти лапами изо всех сил, слышишь!

— Что? В чем дело?

— Плыви, понятно? И постарайся наделать побольше шума! Тогда они уйдут, — мне отец говорил…

— Кто уйдет?

— Акулы! По-английски «shark», милейший…

Действительно, вокруг то и дело вспыхивали фосфорические полосы. Они то перекрещивались, то вновь отдалялись друг от друга, но главное — неуклонно приближались к терпящим крушение людям.

Молодой американец, вскрикнув от ужаса, начал судорожно барахтаться.

— God bless me![19] Акулы — это ужасно!

— С ними шутки плохи! Они с непрошенными гостями не церемонятся… Черт возьми, в открытом море рискуешь угодить в скверную компанию!

Расстояние между пловцами и пароходом увеличивалось с пугающей быстротой, зато акулы, увы, не отставали. Однако осторожные хищницы, испуганные резкими движениями пловцов, пока что на них не нападали. Между тем спасательные шлюпки безнадежно отстали. Течение слишком далеко унесло молодых людей. Янки проклинал вся и всех, француз стойко переносил свое несчастье и думал только о том, что хорошо бы в конце концов куда-нибудь доплыть. Первый, чувствуя ледяное дыхание смерти, оплакивал счастливую, беззаботную жизнь, которая была для него незаслуженным подарком с колыбели. Второй же, сохраняя великолепное хладнокровие, прикидывал, что берег, пожалуй, не так далек.

Но вот что-то и впрямь зачернело перед ними. Громадное, вырванное с корнями дерево, также уносимое течением. Шестидесятиметровый ствол с сучьями — настоящий плавучий островок!

— Удача! — закричал француз. — Отец говорил, что каждому потерпевшему кораблекрушение попадается плывущее дерево, посланное Провидением[20]. Вот и оно! Влезем-ка на него! Готово!

Он ухватился за огромную ветку. Ноги, руки заработали вовсю — и вот с обезьяньей ловкостью юный пловец взобрался на ствол. При скудном свете звезд товарищ по несчастью увидел его и последовал хорошему примеру. Хоть на какое-то время скрыться от акульих челюстей. Ощупью каждый нашел по развилке в ветвях и устроился поудобней, предоставив течению нести дерево.

А что же свет парохода? Исчез! Они одни на шатком древесном обломке, одни, если не считать хищниц, острые зубы которых, как ножницы, клацали впустую, вдали от людей, брошенных на милость прибоя или любой волны, которая, всего лишь чуть-чуть переместив центр тяжести, может окончательно сбросить их с кроны во власть морских чудовищ…

Часы тянулись нескончаемо долго. Ужасные часы! А там, на небесной тверди, медленно, в величавом спокойствии вечности перемещались звезды.

Вцепившиеся каждый в свою ветвь, с затекшими ногами, оба, промокшие до костей, юноши дрожали, несмотря на теплую тропическую ночь.

Время от времени дерево странно вздрагивало. Это американец, уставший от неудобного положения, менял позу. Парижанин, более закаленный и более осмотрительный, разумно сохранял неподвижность.

— Осторожней, приятель, осторожней, — урезонивал он недавнего врага, — не то дерево перевернется, а тогда — шутки плохи!

Американец, не переставая стонать и чертыхаться, никак не отозвался на это обращение.

— Ты болен? — с участием спросил его француз.

Ответа не было.

— Значит, все еще дуешься? Ну и нрав! Послушай! Дуться в такую минуту не просто мерзко, это еще глупо! Я тебе напрямик говорю!

Тогда наконец послышался сердитый ответ:

— Это все из-за вас! С какой стати вы влезли в мои дела? Я вас не знаю и знать не хочу! С людьми такого сорта у меня нет ничего общего… Вы не принадлежите к моему кругу!

Из ветвей послышался звонкий хохот. И вот на обломке шаткого дерева между не видящими друг друга собеседниками начался во мраке безумнейший из разговоров:

— А между тем меня тебе представили — мой кулак и нога. Неужели в твоем высшем свете этого недостаточно для знакомства?

— О, если мы только выберемся на сушу, я отплачу, я вам шею сверну!

— Ну и ну! Ты думаешь, я так и буду этого дожидаться? О нет, малыш, я тебе покажу, как люди моего сорта намыливают шею таким, как ты!

— Да кто вы такой?.. Я говорю с вами по-английски, а вы, хоть отлично понимаете этот язык, отвечаете по-французски, правда, употребляя далеко не классические обороты!

— Оказывается, ты не такой дурак, каким казался!

— Кто же вы?

— Меня зовут Тотор.

— А фамилия вашего отца?

— Фрике!

— Что он делает? Какое положение занимает в обществе?

— Просто любопытствуешь или боишься уронить свое достоинство? Изволь: отец ради забавы совершил кругосветное путешествие… Его девиз: «Чем дальше, тем ближе!» А во время этой сказочной гонки вокруг планеты — помогая слабым, бил сильных… Он освобождал рабов, уничтожал пиратов, завоевывал государства. И веселился, как блаженный, ввязываясь в драку когда надо и не надо. И всегда ему улыбалась удача!

— Вот как! А теперь?

— Описав свои приключения и закончив «Учебник умелого робинзона[21]», он, как бы это сказать, почетный парижский мальчишка на отдыхе, а я — его преемник. Ну а теперь ты, господин, которого я тоже не знаю, находишь ли ты меня достаточно знатным, чтобы вместе со мной сидеть на дереве посреди моря?

— Право, не поймешь, что тут в шутку, что всерьез! И почему вы все время говорите мне «ты»?

— Сам начал, помнишь, на палубе «Каледонца»? Теперь же это вошло у меня в привычку. А твой-то родитель что поделывает?

— Отец — миллиардер.

— То, что у нас называется «человек с мошной». Чем же он занимается?

— Король шерсти!

— Черт возьми! Властелин руна, султан овечий! Смею надеяться, что твой папаша — не из Шампани…

— А что?

— Потому что девяносто баранов да один шампанец, это получается… Нет, не могу сказать!

— Вы потешаетесь надо мной!

— На такую дерзость я бы не решился. Так, значит, ты в некотором смысле сын монарха — шерстяной дофин![22] У нас во Франции сына кондитера называют «маленький кондитер». Говорят еще: «маленький литейщик», «маленький угольщик». А американцы в твоем лице будут иметь «маленького мериноса»[23], Мериносика. И я делаюсь твоим крестным отцом!

Совершенно оторопевший от потока слов американец уже не знал, смеяться ему или плакать. Но высокомерие велело ему не сдаваться. Привыкнув, что все склоняются перед золотым тельцом[24], с колыбели избалованный безудержной лестью, он увидел в забавном прозвище оскорбление своего «сана».

«Его величество» никогда не отречется от престола, даже при кораблекрушении. И он ответил с повелительной высокомерностью:

— Я запрещаю вам называть меня так.

— Слышу, Меринос.

— Вы поняли?

— Так точно, Меринос.

— Имейте в виду, я заставлю вас слушаться, хотя бы и силой.

— Ой, как страшно, Меринос! Я жду рассвета, чтобы узреть черты героя! Но вот горизонт начинает розоветь… Скоро взойдет солнце, и я увижу тебя, о Меринос, во всей твоей славе…

Но на этот раз американец не принял вызов. Он заметил темную линию, пересекающую океан, и воскликнул:

— Слава Богу! Берег!

Тропическая ночь за несколько минут уступила место дню. И, промокшие, закоченевшие на своем «плоту», спутники наконец увидели друг друга сквозь пахучие листья эвкалипта.

Парижанин рассмеялся:

— Однако! Знаешь, ты похож на обезьяну, старина Меринос, на несчастную разодетую обезьяну, которая красуется перед ярмарочным балаганом! Наверное, и я так выгляжу!

Спутник хотел ответить, но вдруг расчихался.

— Будь здоров! — уже серьезнее продолжал парижанин. — Здесь тебе не найти ни пилюль, ни таблеток, так что о простуде не может быть и речи…

Потом добавил, всмотревшись в берег:

— Черт возьми, шикарная картина: восход солнца над пустынным берегом!

Любопытные чайки кружили над молодыми людьми, издавая резкие крики, какие-то птицы с серыми спинками покачивались на волнах, хохлатые цапли, поклевывая перламутровые блики на прекрасных деревьях с темно-зеленой листвой, казались мириадами[25] гигантских камелий[26].

Пара черных лебедей взлетела, громко хлопая крыльями, а баклан стал доверчиво устраиваться на другом конце «плота».

Рядом со стволом, который дрейфовал, медленно кружась, плавали огромные гладиолусы, пурпурные кувшинки, ирисы, словно усеянные аметистами, ярко-синие алоэ со светло-желтыми стеблями, подсолнухи размером с колесо, мирты, папоротники… Всю эту растительность принес в морс какой-то яростный ураган.

В километре отсюда берег был прорезан узким эстуарием[27] — там текла красивая река, окаймленная могучими деревьями. Голубовато-зеленые кроны эвкалиптов благоухали вовсю. Чем ближе «плот» подплывал к берегу, тем очевидней становилось богатство жизни на этой земле. Там было все… кроме людей.

Глубина воды на глазах уменьшалась, и акулы, отчаявшись заполучить добычу, убрались восвояси, яростно взмахивая плавниками.

Вдруг ствол вздрогнул, натолкнувшись на встречное течение реки, и начал отходить от берега, до которого было еще метров четыреста.

— Одну минутку! — воскликнул парижанин. — Если мы хотим высадиться, некогда заниматься пустяками. Меринос, в воду, и — саженками! В мои планы не входит огибать Австралию верхом на ветке.

— А в чем дело?

— Я отчаливаю, а ты оставайся, если хочешь. Прощай, спасительное древо!

С этими словами француз бросился в воду и поплыл к берегу.

Его спутник наконец понял, что происходит, и последовал за Тотором. Не без труда пробирались они между листьями и цветами. Отфыркиваясь, пловцы удивлялись бесстрашию водных птиц, которые плескались рядом с ними, как домашние утки. Вода становилась все прозрачнее. Теперь она была кристально чиста. Парижанин жадно хватал ее губами и кричал:

— Ура! Пресная вода! Куда лучше марочного вина! Умираю от жажды! Буду пить, пока не лопну…

Загребая руками, он одновременно пил — с наслаждением, с невыразимым ощущением счастья. А прополоскав заодно горло, прибавил:

— Знаешь, это великолепно! Вода не хуже вина… в отсутствие последнего. Попробуй.

Американец сухо ответил:

— Нет!

— Как! Даже после такой ночи у тебя не пересохло в горле? — удивился Тотор. — Чудо природы… Ты что, может, боишься микробов?

— Не все ли вам равно? Каждый волен сам устанавливать себе правила гигиены.

— Как хочешь. Только мне на это наплевать. Где гигиена, там — никакого удовольствия!

Янки даже не моргнул и предпочел терпеть жажду.

Молодые люди, отличные пловцы, пересекли наискось широкий поток. Их немного отнесло, но наконец они вышли на отмель в маленьком заливе. Кругом красовались роскошные тростники с пунцовыми цветами. С бедных робинзонов ручьями стекала вода, они жестоко устали и едва держались на ногах. Но какое счастье — вот она, земля! Американец, верный своему эгоизму, воскликнул:

— Спасен! Я спасен!

— Ты спасен, он спасен, мы спасены! — поправил француз. — И неудивительно! В море только ленивые погибают, отец объясняет это в своей книге… Всегда можно уцепиться за какой-нибудь обломок, удрать от акул и выйти на гостеприимный берег…

— На котором я надеюсь пробыть недолго, — отозвался янки. — Капитан отыщет меня и доставит на место.

Удивляюсь, что он не пошел вдоль берега, — я бы уже увидел шлейф дыма «Каледонца».

Американец сказал это уверенно, капризно, как человек, которому никогда еще не противоречили. «Его величество» привык гнуть людей и подчинять себе обстоятельства!

— Ба! — возразил Тотор. — Это его долг, но будет ли он в состоянии его выполнить? Течение отнесло нас далеко.

— Мой отец — главный акционер судоходной компании. Он хозяин всех этих пароходов, матросов. И посмотрел бы я, как это они не явятся сюда! Я хочу, чтобы меня отыскали, хочу, чтобы отвезли домой… Не то я прикажу не выдавать жалованья капитану, машинисту, матросам и — by God![28] — велю затопить пароход на глубине пятисот сажен!

— Давай, давай, трепли языком. Твои приказы бессмысленны. Так только детишки требуют, чтобы им дали луну, да еще грозят ей кулачком. А миллионы короля шерсти — это еще меньше, чем клок той же шерсти во время урагана.

— Что вы хотите сказать?

— Что ты — бесприютный бродяга, выброшенный морем бог весть куда… Что тебе придется работать и терпеть больше нужды, чем последнему нищему в Париже, Лондоне или Нью-Йорке.

— Вы рассуждаете, как наивный дурак, потому что не знаете нашей силы. С нами сравнятся разве что монархи Старого Света! Усвойте себе, что и на этом пустынном берегу я не более заброшен или забыт, чем сын короля Эдуарда[29], кайзера Вильгельма[30] или царя Николая[31]. Никто не осмелится позабыть меня здесь!

— Слово «дурак» лишнее, — ответил Тотор, — и ты мне за него заплатишь. Но прежде чем я дам тебе урок вежливости, должен сказать: тебе придется голодать, терпеть жажду, печься на солнце, может быть, дрожать от холода… Ты будешь подвергаться неведомым и бесчисленным опасностям. Страшное дело! Приготовься к тому, чтобы стать игрушкой в руках рока. Будь уверен: нужда, болезни, звери и прочее, прочее нанесут твоей заносчивости такой удар, от которого слабые натуры вроде тебя могут и не оправиться…

— Месье Тотор, вы лжете!

— Сэр Меринос, я заставлю вас подавиться вашими же оскорблениями!

— Защищайтесь! И покончим с этим делом…

— Ну, давай еще раз подеремся! Глупо, но необходимо.

ГЛАВА 3

Парижанин корчится от смеха, а Меринос оскорбляет его. — Рассвирепевший человек смешон. — Довольно смеяться! — Тотор сжимает Мериноса руками, и тот сдается. — Гордость, гнев, озлобление. — Расстались. — Тотор убивает двух цапель, ест сырые яйца и засыпает.

Вот они, непримиримые противники! Подростки, чуть не дети, которых поджидает голод… Едва избегнув смерти в волнах, на суше они уже мечтают убить друг друга!

Меринос встал в боксерскую стойку: грудь колесом, кулаки сжаты, голова вздернута… Словом, поглядеть — отменный кулачный боец!

Тотор подобрался, готовый, в зависимости от обстоятельств, ударить ногой или влепить оплеуху.

Острым взглядом он следил за американцем и, казалось, обдумывал молниеносную атаку, но вдруг перекинулся назад через голову, да так, что ему позавидовал бы любой клоун. Потом принялся хохотать, его просто трясло от смеха.

— Вы что, с ума сходите? — надменно бросил Меринос. — Берегитесь!

— Погоди-ка, сейчас начнем… Буду я твоим противником, буду… Только дай посмеяться вволю… Ой, не могу… Умора! Ха, ха! Чертов Меринос! Ха, ха, ха!

— Вы или трус, или дурак, а может, и то и другое… Но ваше шутовство на меня не действует, — ответил американец. — Вижу, вы трусите! Ну и отколочу же я вас!

— Погоди, говорю, — со смехом продолжал Тотор. — Ах, если бы ты себя видел! Ха, ха! Ну, посмотрись в воду… Скажи честно сам, ведь даже деревянные лошадки подавятся от смеха! Разве можно тонуть в таком виде? Ах, бедняга! У тебя ни подходящего костюма, ни призвания для таких приключений. Ты похож на выпущенного из кутузки могильщика, которого перед тем выловили из лужи!

Действительно, юный миллиардер выглядел неважно. Его фрак, вырезной жилет, лакированные туфли, крахмальный пластрон рубашки, жесткий воротник — весь этот роскошный хлам обесцветился от морской воды и жалкими складками прилип к телу.

— И в довершение всего, — продолжал парижанин, покатываясь со смеху, — в твоих штанах прореха, и оттуда торчит рубашка, как белый султан[32] Генриха Четвертого…[33] Нет! Уж слишком ты нелеп! Дай посмеяться вволю над твоей рожей, жертва кораблекрушения! Такой и отец вообразить не мог!

Грубоватые шутки, град уколов по самолюбию довели американца до бешенства. В глубине души он и сам сознавал, что смешон. Только подумайте, в какое положение он попал! Элегантный молодой человек, привыкший чуть не ежечасно менять одежду! Обворожительный принц, который посчитал бы бесчестьем для себя не быть одетым так, как требуют обстоятельства! И вот его-то так унижает, представляет в карикатурном виде, даже хлещет по щекам этот веселый товарищ по несчастью!

Яростный приступ гнева овладел сыном магната. Пора кончать, во что бы то ни стало. О! Заткнуть глотку этому гаврошу, дать ему по губам, чтобы не слышать больше его острот!

Американец набросился на Тотора и попытался ударить правой, рыча:

— Подлец, убью!

Движение было молниеносным, и все же рука янки встретила пустоту. Ведь даже молния уступает быстроте мысли!

С редким проворством парижанин присел, схватил ноги Мериноса повыше икр и дернул. Бедный Меринос внезапно потерял равновесие и во весь рост грохнулся на спину. Густая трава смягчила удар, однако от жилета отлетели все пуговицы!

— Готов! — крикнул неисправимый насмешник. — Грохнулся, как чурбан! В добрые старые времена говаривали: получил билет в партер! Ну, вставай!

Когда рассерженный, бледный Меринос, скрежеща зубами, поднялся с земли, какой-то сплющенный, черный, блестящий «блин» вывалился из-под его распахнутого жилета. Тотор подскочил, поднял упавшее нечто и закричал с торжеством:

— Шапчонка, колпак, печная труба для довершения твоего наряда! Удачно, очень кстати!

Вы помните, что перед стычкой на палубе «Каледонца» молодой янки, чтобы освободить руки, сложил свой шапокляк[34] и засунул его между жилетом и манишкой?

Судьбе было угодно, чтобы именно этот парадный головной убор, шелковый цилиндр, предмет гордости и зависти негритянских королей, избежал гибели в волнах. Теперь он внес оттенок бурлеска[35] в трагикомедию драки.

Меринос вскочил на ноги и снова яростно набросился на Тотора. Тот сделал вид, что хочет сбежать и улепетывает Меринос кинулся за ним с проклятьями. Тогда Тотор, хохоча как сумасшедший, повернулся, держа сложенный цилиндр обеими руками, и крикнул:

— Заряжено! Берегись!

Он нажал на пружину. Хлоп! Лепешка превратилась в жесткий, блестящий цилиндр. Шляпа воскресла и чуть не ударила по лицу оторопевшего Мериноса, который, зажмурившись, инстинктивно отшатнулся.

— Боишься? — забавляясь, крикнул француз.

Но американец в приступе ярости уже ничего не видел и не слышал. Его глаза пылали, из горла вырывались хриплые, нечленораздельные звуки. Он ринулся на Тотора, как зверь: схватить его, задушить, разодрать на куски!

Вдруг парижанин отбросил шляпу, обеими руками схватил своего противника под мышки и по-прежнему с улыбкой стал его сдавливать.

Выражение лица Мериноса менялось: изумление, мука, страдание поочередно отражались в его чертах. Челюсти американца сжались, глаза закатились. Под страшным нажимом рук, которые продавливали ему бока, его щеки побледнели, губы приняли лиловый оттенок. Он, задыхаясь, скрипел зубами, чтобы не застонать. Какой удар его гордыне! Как, миллиардеру признать себя побежденным! Ни за что!

Это продолжалось всего секунд десять, а он уже терял сознание! Парижанин давил все сильнее… Задыхавшийся Меринос чувствовал себя так, будто попал в тиски, слышал, как трещат кости под охватившими его невероятно сильными руками. К нестерпимой физической муке добавилась смертная тоска погибающего человека. Уже не было сил защищаться, с губ сорвались лишь слабый стон и одно слово, которое уже невозможно было удержать:

— Пощады!

— С тебя довольно? — странно спокойным голосом спросил Тотор.

— Да… не могу больше… умираю, — пролепетал Меринос.

— Полно! Я просто нажал довольно сильно. Пройдет! Раз ты признаешь себя побежденным, на этом кончено.

И грозный человек со стальными мускулами разжал страшные объятия, в которых погибал противник. Парижанин поднял Мериноса, как ребенка, положил его под широкие, пахнущие медом листья растений с ярко-красными цветами, затем принес цилиндр и, наполнив его травой, просто сказал:

— Солнце поднимается, под тропиками его лучи смертельны, лучше надень свою шляпу. Я набил ее листьями и травой, чтобы сохранить немного прохлады. Но место для головы еще есть. Ну как? Тебе лучше?

Американец сделал еще несколько жадных вдохов и ответил:

— Да, сейчас лучше, но уйдите.

— Как? Ты все еще сердишься?

— Больше прежнего!

— Не понимаю…

— И незачем понимать. Мы чужды друг другу. Каждому — свое…

— Да у нас одна судьба, как у креветок в банке! Ты что, сбрендил?

— Да, сбрендил от ненависти к моему злому гению[36], виновнику всех моих злоключений… Не могу смотреть на вас, ненавижу всеми силами души. Побои, насмешки… Разойдемся в разные стороны… чтобы не встречаться больше… Не ручаюсь, что не убью вас во время сна…

— Да ты, оказывается, хорош фрукт, — ответил Тотор. — Послушай, мы в ужасном положении, а вместе у нас две головы и четыре руки! Вдвоем легче защититься от ударов судьбы…

— Из-за вас я стал несчастнее последнего нищего, все потерял… Будь я сильнее, убил бы вас, — твердил американец. — Прощайте! Желаю вам издохнуть от голода и невзгод раньше меня!

Он поднялся и, бледный, шатающийся, ушел, грозя кулаком.

Удивленный парижанин посмотрел ему вслед, пожал плечами и сказал:

— Как угодно! Злости и гордыни — хоть отбавляй… Но ты присмиреешь, мой Мериносик, присмиреешь! Ну что ж, постараюсь обойтись без тебя и прежде всего поищу завтрак.

Смешной и удручающе печальный в своем парадном костюме, янки быстрым шагом направился к небольшой возвышенности, откуда надеялся увидеть темный корпус «Каледонца» и его дымный шлейф. Надежда на скорое спасение не оставляла его.

Тотор огляделся и подумал:

«Нет у меня еще сноровки. Попади сюда отец, все пошло бы как по маслу. Вот человек! Уж он-то смог бы разыскать салат в кратере вулкана… Да что там: раздобыл бы клубничное мороженое посреди Сахары! Жареную картошку на Южном полюсе! Но он в Париже: улица Монмартр, дом сто сорок шесть. А мне, Тотору, могут помочь только унаследованные отцовские гены… Прежде всего посмотрим: каково мое имущество?»

Молодой человек порылся в своих еще влажных карманах и вынул платок, никелированные часы, записную книжку с карандашом, перочинный ножик, пилку для ногтей и зубочистку. Парижанин рассмеялся и сказал вслух:

— Ну, пилка еще туда-сюда, но зубочистка! Экое изящное излишество! Вот нож — это настоящее сокровище!

Поднеся к уху часы, он с сожалением прибавил:

— Зверюшка захлебнулась… Жаль. Может, попробовать оживить? Я бы поставил ее по солнцу, и было бы забавно знать, который час.

Тотор поднял крышку часов, вылил воду из корпуса и изо всех сил продул колесики. Освобожденный от воды, маленький разумный механизм задвигался, и француз радостно вскрикнул:

— Ожила зверюшка! Теперь буду знать время завтрака, обеда и ужина, которых нет, и говорить себе, что пора класть зубы на полку и потуже затягивать пояс! Чего бы, однако, мне поесть сегодня, в первый день приключений и спасения из воды, за отсутствием несуществующих плодов, неуловимых рыб и птиц, к которым не подберешься?

Вдруг его осенило:

— Боже, как я глуп! Тут гнезда, а в гнездах яйца, хотя и не вареные! Если бы этот дурачок Меринос остался, можно было бы попытаться проделать фокус с омлетом в его цилиндре…

Благодушно пошучивая сам с собой, наш робинзон подошел к росшим у устья реки деревьям, среди которых виднелось множество хохлатых цапель. Некоторые из деревьев возвышались на пьедестале из воздушных корней, другие, больше похожие на кусты, давали своим ветвям достичь земли, чтобы те укоренились и пустили новые побеги.

Тотор протиснулся в эту густую, как кукурузная плантация, чащу и стал осматриваться. Его поразило невиданное количество гнезд, устроенных кое-как из веток и травы! Лепясь вплотную друг к другу, они поднимались рискованной Вавилонской башней. Стоило руку протянуть, и в каждом — по три-четыре красивых зеленых яйца! Однако их надежно охраняли белые или серые птицы величиной с цаплю. Золотистые глаза засверкали при виде непрошенного пришельца.

Острые, как кинжал, клювы щелкали и дергались навстречу руке Тотора.

— Без глупостей, я хочу есть, — со смехом, но и сердито сказал он. — Я люблю птиц и не желаю причинять вам вреда! Дайте мне всего лишь совершить маленький заем… Пожалейте несчастного, у которого живот подвело…

Куда там! Несмотря на увещевания, непрошенного гостя клевали со всех сторон, норовя попасть в глаза, исколоть лицо, окровавить руки. Воинственные птицы самоотверженно защищали свои гнезда.

— Так что, вы не хотите поладить со мной добром? — снова заговорил Тотор, начиная сердиться. — Тогда придется брать силой!

Не обращая внимания на боль, парижанин схватил двух ближайших хохлатых цапель за шеи и сволок их с гнезда. Голенастые птицы яростно отбивались. Их сородичи возбуждались все больше и тоже подавали голос — крики цапель напоминали плач чибисов. Смятение увеличивалось с каждой минутой, слышалось щелканье клювов, хлопанье крыльев. Вдруг все громадное население приречной чащи слетело с кустов. Среди оглушительного шума парижанин овладел вражескими позициями. Двух птиц Тотор придушил. Бросив пернатых на землю, он печально посмотрел на них и сказал:

— Я еще никогда в жизни не убивал. И мне тяжело! Бедные птицы! Ну что же, это борьба за существование, и кто знает — может быть, я с наслаждением съем их даже сырыми… А сейчас поищем яйца.

Пока в воздухе кружились десять или двенадцать тысяч хохлатых цапель, пронзительно вопя и хлопая крыльями, парижанин, невидимый под ветвями, взял одно яйцо, проколол его ножом с обоих концов и выпил содержимое.

Он прищелкнул языком и заметил:

— Не первой свежести! А вкус… бррр! Но все же недурно…

Второе яйцо, третье… Тотор вновь заговорил:

— Черт возьми! Так и шибает в нос рыбой… нет, пожалуй, рыбьим жиром… Ой, бедный мой живот! Но надо привыкать…

Проглотив два десятка яиц, молодой человек почувствовал, что силы возвращаются к нему. Он вытер губы рукой и с новым воодушевлением продолжил свой монолог:

— Хорошая пища — сырые яйца! В них полно лецитина[37], они укрепляют нервы и кровь… Никакой тебе худобы, зато — что за мускулы! Словом, универсальное питание! Я вычитал это в научном журнале, а теперь вот пользуюсь плодами просвещения. Это местечко — неистощимая кладовая, я уж постараюсь тут поправиться! Эх, если б у Мериноса характер был получше, он тоже мог бы недурно позавтракать и чувствовал бы себя сильным, как никогда. Ну странный тип!.. А теперь — до чего же хочется вздремнуть!

Сытый Тотор вышел из зарослей и поискал, где бы растянуться на земле и поспать всласть. Но… тут он подумал об обеде. Исклеванные пальцы и израненные щеки навели его на мысль, что дневное вторжение, пожалуй, обойдется еще дороже, чем утреннее.

Поэтому, как человек предусмотрительный, Тотор, пользуясь отсутствием птиц, набрал из гнезд столько яиц, сколько смог унести, и спрятал их подальше, под карликовыми камедными деревьями, листья которых бросали непроницаемую тень.

Найдя, что запасов маловато, он несколько раз возвращался к гнездам и собрал около сотни яиц. К ним Тотор присоединил и двух убитых цапель. Наконец, усталый, обливаясь потом, он заснул свинцовым сном рядом с провиантом.

ГЛАВА 4

Тотор обращен в бегство. — Опять сырые яйца. — В одиночестве. — Тотор не отчаивается. — Зов в темноте. — Голод, жажда! — Напоминание о Навуходоносоре II, царе ассирийском[38]. — Превращение. — Два друга. — Что делать с тридцатью тысячами франков? — Отправление. — Тревога. — Пресмыкающееся?

Тотор спал, и спал поистине мертвым сном. Разбудил его сумасшедший птичий гомон. Стаи белых какаду[39] с желтыми гребешками вились над его головой в солнечных лучах.

Парижанин пришел в себя не сразу. Не слышно было знакомых корабельных звуков — размеренного стука винта, грохота угольного подъемника по утрам у самой его постели.

Значит, все это не кошмарный сон: борьба на палубе, падение в море, берег, хохлатые цапли, сырые яйца, одиночество… да, все правильно, он оказался на западном берегу Австралии.

Солнце высоко над горизонтом, уже очень жарко.

— Сколько же сейчас времени? — Молодой человек взглянул на свои часы. — Одиннадцать! Я проспал сутки! Но как хочется есть! Поскорей сварганю яичницу — пусть без масла и огня!

Сказано — сделано, и он тут же, без передышки, но с невольными гримасами, слопал полторы дюжины яиц.

— Однако неплохой завтрак! Хотя и неаппетитно, все же лецитин, альбумин[40], рыбий жир… Лишь бы бедный желудок не слишком привередничал! Что-то меня поташнивает, неплохо бы холодной воды испить.

Парижанин пошел к реке мимо мангровых деревьев, на которых сидели цапли. И вдруг поднялся страшный шум! Тысячи голенастых птиц взлетели и бросились на него, грозя клювами.

Окруженный, оглушенный, ослепленный, он бросился бежать, понимая, что рассвирепевшие птицы могут растерзать его в клочья[41].

Француз успел вовремя забраться под камедное дерево и, согнувшись в три погибели, спрятался среди ветвей и листвы.

Удовлетворившись бегством противника, птицы прекратили преследование и вернулись в свою колонию.

— Какая агрессивность! И как хорошо я вчера сделал, что запасся провизией… Но теперь уже не до шуток! Нужно осмотреться, уйти отсюда и найти себе другую пищу. Но что же произошло с Мериносом? Если нечем было червяка заморить, бедняге пришлось плохо. Конечно, у него скверный характер, но все-таки жалко, если он мучается от голода. В нашем возрасте это ужасно. Знать бы, где он, — отнес бы ему подкормиться. Но он способен встретить меня в штыки… Придется подождать.

Скоро новые заботы осадили Тотора. Он умирал от жажды, но птицы отрезали ему путь к реке. Тучи москитов вились кругом, кусали, вливали в его кровь малыми дозами свой жгучий яд, что приводило молодого человека в бешенство. Жара стала невыносимой.

Место было явно негостеприимное, и Тотор понимал, что надо бы убраться отсюда. Но куда? Он не решался двинуться в глубь страны, по крайней мере сейчас. Кроме того, американец заразил его своей уверенностью, что «Каледонец» вот-вот появится. И француз тоже цеплялся за эту надежду — все более, к сожалению, иллюзорную.

И он остался сидеть, загипнотизированный видом неумолимо синего, пустого горизонта. Так в пассивных мечтаниях прошел день, затем наступила тропическая ночь, удивив парижанина своей внезапностью.

Он съел несколько яиц, на этот раз их резкий рыбный запах вызвал отвращение. Затем снова лег на густую траву и начал вторую ночевку на берегу.

Но Тотор не мог сомкнуть глаз. Уже скоро его начали выводить из себя писк и укусы комаров. Напрасно ворочался он с боку на бок, зевал, потягивался — сон не приходил. И мало-помалу, подавленный одиночеством, парижанин затосковал. Им, таким веселым, таким общительным, овладела тревога. Насколько ужас подобного одиночества страшней заключения в самом зловещем застенке! По крайней мере, рядом с тюремной камерой всегда есть охрана. Неприветливые, невидимые люди, но они есть. А тут, на пустынном берегу, только ночь с ее таинственными звуками и фантастическая призрачность неведомого. Монотонно шумел океан, беспрерывно обрушиваясь на берег, ухал филин, квакала исполинская лягушка, заунывно мяукала птица-кот, глупо клохтал болотный фазан, и все это составляло бесконечную какофонию, которую перекрывал иногда, как флейтой, резкий выкрик большого зимородка.

А совсем рядом бесшумно проносились вампиры[42] и ночные бабочки, нескончаемо стрекотали надкрыльями гигантские насекомые, муравьи-бульдоги прожорливо скрипели челюстями, откусывая стебли злаков. В мозгу молотком стучали эти навязчивые звуки, тело горело от неведомого яда, который впрыскивали в вены мельчайшие существа, — и парижанин вдруг пал духом. О, эта гнетущая тоска бесконечной ночи… и опасения перед будущим, с его тревогами, западнями, опасностями…

Если бы хоть рассвело! Так медленно вращается на небесной тверди Южный Крест[43], заменяющий здесь Полярную звезду![44] А эти великолепные, такие яркие южные созвездия вовсе не торопятся скрыться за невидимый горизонт!

Молодой человек долго любовался незнакомыми ему звездами, потом протяжно вздохнул, откашлялся и сказал уже окрепшим голосом:

— Довольно тосковать! Стыдись, Тотор, гражданин Парижа!

Путешественник мужественно и энергично стряхнул с себя уныние.

Что за темперамент у этого коротышки! А темперамент и воля — это уже кое-что!

И посреди странного и дикого великолепия этой ночи, в одиночестве, которого не выносят даже самые храбрые, опять раздался звонкий, насмешливый молодой голос, который, бросая вызов неизвестности, запел ироничный, веселый куплет:

Чары уныния распались. Но, кажется, в ночи, которая скоро кончится, человеческий голос разбудил эхо. Что это, иллюзия?

Тотору показалось, что там, на западе, в ответ на его песенку послышался крик. Да, да! Вот вторично рвет застоявшуюся тишину душераздирающий зов.

— Это Меринос, — сообразил парижанин, — вне всякого сомнения. Бедняга, похоже, в отчаянном положении. Как ему помочь? Вокруг темней, чем в печке!

Мысль, что человек в опасности, а он не может прийти на выручку, была невыносима для Тотора. Встревоженный француз поднялся и, покинув свое убежище, рискуя свалиться в какой-нибудь овраг, пошел на голос. О, как медленно, с каким трудом пробирался он среди ветвей, древесных шипов и колючек, камней и ям!

Крики сменились рвавшими душу жалобными стонами. Тотор ужасно боялся прийти слишком поздно: ведь на дорогу потрачено уже не меньше часа!

— О, наконец-то рассвет! — обрадовался парижанин.

Солнце позолотило вершины деревьев. Он бросился вперед, крича:

— Мужайся! Я иду!

Из-под усеянных золотистыми цветочками мимоз послышалась новая жалоба. Тотор нашел американца лежащим на спине, невидящие глаза уставились куда-то вдаль, лицо сводили судороги, в каждой руке несчастный держал по пучку травы, на губах виднелись изжеванные зеленые злаки, которых он не мог проглотить.

— Ах, — прошептал Тотор, и его глаза увлажнились, — ему пришлось есть траву!

Умирающий угадал, что подле него кто-то есть, и прохрипел:

— Воды, Бога ради… воды.

Несколько исполинских аквилегий красовалось неподалеку. В их широких листьях, наполовину свернутых рожком, Тотор заметил блестящую росу. Его самого мучила жажда, но, забывая о себе, он заботился только о Мериносе. Парижанин быстро срезал толстый черенок листа…

В сухие, растрескавшиеся губы страдальца Тотор направил чистую струйку воды, и это оживило Мериноса. Его блуждающий взгляд посветлел и остановился на парижанине, который ласково улыбнулся ему.

— Благодарю, еще… еще… — прошептал Меринос слабым голосом.

Тотор опустошил целую лужайку. С бесконечной осторожностью он заботливо поил оживавшего американца.

— Ну что, лучше? — спросил он его, улыбаясь.

Меринос взял руку француза, лихорадочно пожал ее и шепнул со слезами на глазах:

— Да, лучше… Благодарю… О, ты добр, очень добр!

— Есть о чем говорить! Каждый делает что может…

Побежденный Меринос не пытался ни удержать, ни скрыть слез, которые текли по его щекам. Бесцветным, дрожащим голосом он сказал:

— Я думал, что умираю… А теперь хочется есть… ужасно хочется есть.

— Бедняга, значит, ты ничего не нашел пожевать?

— Ничего!

— И ты голодал шестьдесят часов?

— Я пробовал есть траву… да, да… траву. Готов был есть землю… О, как ужасно голодать!..

— Знаешь, мне совсем не скучно слушать тебя, но у нас найдется дело получше болтовни. У меня есть кладовка, а в ней несколько дюжин сырых яиц да еще две птицы, тоже сырые. Если ты ослаб и не можешь идти, садись ко мне на спину — у меня еще хватит силенок, чтобы отнести тебя.

— Нет… просто дай мне руку.

— Как хочешь!

Поддерживая американца, Тотор довел его до своей стоянки.

Тут Меринос, который в обычное время с отвращением отказался бы от такой невкусной, даже противной пищи, радостно закричал при виде съестного. Тотор едва успевал прокалывать одно за другим и подавать ему яйца. Единым духом всасывая жидкое содержимое и жадно обнюхивая скорлупки, Меринос тут же принимался за следующую партию.

— Готово, осушил! — восхищенно заметил парижанин. — Недурная глотка! Гоп — и готово! Гоп! Только осторожней. Как бы несварения желудка не получить.

— Еще, пожалуйста!

— Нет, погоди… А то заболеешь. Нужно быть осмотрительным, старина!

— Да, ты прав… Я точно голодное животное! Я мог бы есть, пока не лопну… А мне уже стало лучше, горло и желудок перестали гореть, не чувствую больше головокружения, которое мешало соображать… Силы возвращаются… Ты спас меня, дорогой Тотор!

— Ты сделал бы то же самое на моем месте, дорогой Меринос. Да, кстати, если прозвище Меринос тебе не нравится, я буду звать тебя настоящим именем.

— Ни за что! «Меринос» мне подходит. Отлично придумано, и вовсе не глупо — Меринос!

Американец говорил просто, приветливо, потеряв надменное выражение лица, которое делало его таким несносным для окружающих.

— Право, я был бы последним идиотом, если б обижался на остроумное, меткое прозвище.

Жестокий урок, данный ему судьбой, по-видимому, принес свои плоды. По крайней мере сейчас. Но будет ли окончательным это превращение, особенно при неуемной, безумной гордыне, которую воспитали в нем слепая нежность богатых родителей и угодничество небескорыстных товарищей?

Точно желая получить поддержку от нового друга, храброго, сильного и, как он только что убедился, доброго, всегда готового помочь, сын короля шерсти снова заговорил своим низким, на этот раз тревожным голосом:

— А что же нам теперь делать?

— Ба! — ответил Тотор. — Мы останемся по-прежнему робинзонами… и по-прежнему будем отвоевывать у судьбы скудное пропитание.

— Ты думаешь, что «Каледонец» не придет за нами?

— Он испарился… сгинул… улетел! Можешь справить по нему траур. Мы одни, совершенно одни, и должны полагаться только на свою смекалку. Нам придется, бедный мой Меринос, вести тяжелую, повседневную битву за жизнь.

— Но ведь здесь, по соседству, должны быть поселки… или фермы, или просто хижины… люди, наконец!

— О нет. Мы в центральной части западного побережья Австралии, то есть в самой пустынной части самой дикой страны в мире… Если здесь есть жители, то это каннибалы, а с ними лучше не встречаться. Мне что-то не хочется, чтобы из меня делали тушеное мясо с гарниром из сладкого картофеля[45]. А что касается роскошной природы, ее великолепных деревьев и изумительных цветов, то они прекрасны, но почти совершенно бесплодны. Дичи тоже, считай, нет. Да и мой замечательный карабин «Хаммерлесс де Гинар» все равно остался на корабле. Из оружия у меня — только перочинный ножик.

— Значит, нас ждут муки голода, жестокие, непрестанные? Неужели мы отучимся думать, дойдем до состояния животных, непрестанно отыскивающих добычу?

— Не падай духом! Есть же еще восторг борьбы — я, например, его сейчас испытываю. Хочется одолеть неодолимое!

— А мне нет, клянусь! Если опять предстоят такие пытки, какие я терпел шестьдесят часов, предпочту разом кончить счеты с жизнью.

— Заткнись! Ты сумасшедший. Разве в наши годы можно добровольно дезертировать, без борьбы отказаться от такой восхитительной и возвышенной штуки, как жизнь?

— Я нахожу ее ужасной, жестокой, невыносимой…

— Ну нет, она скорее занимательна. Нас ждут невероятные приключения… Я так мечтал об этом!

— Отец тратит двадцать пять тысяч долларов в день, и вдруг — такая нелепость: у меня, его сына, нет хотя бы жалкой котлеты или простой банки мясных консервов!

— И все жалобы — из-за того, что тебе всего разок пришлось попастись на травке! Я знаю человека, прошу прощения, богаче тебя, который гораздо дольше пробыл ультравегетарианцем.

— Кто же это?

— Один малый, по имени Навуходоносор Второй, царь ассирийский. Он в течение семи лет ел одну траву. И Ветхий завет не утверждает, что это был шпинат с гренками.

Такой шутке Меринос не мог не улыбнуться. Почти уже сдавшись, он добавил:

— Тотор, ты смеешься надо мной!

— Да никогда в жизни! Видишь ли, ты — американец, а твои сограждане — образцы инициативы, упорства, энергии… Будь же достоин их! Кто ты такой сегодня? Мериносик, нечто мягкотелое и бесполезное. Вот так, я тебе откровенно говорю. А раз ты все потерял, борись, пошевеливайся, думай, действуй! Не будь рохлей, не жалуйся на несчастья, а когда сможешь в течение дней и месяцев добывать из ничего хлеб насущный, то станешь человеком, настоящим человеком.

— God bless![46] Ты прав! — вскричал американец, воспрянувший духом от этих суровых и мужественных слов. — Я так и поступлю!

— В добрый час! Тогда мы объединим наши усилия и сотворим из ничего нечто замечательное. Прежде всего — чем мы богаты?

Меринос порылся в карманах, вытащил платок, потом тонкий бумажник из змеиной кожи… В бумажнике — несколько визитных карточек и пачка банкнот, называемых американцами «green baks» — зелененькими, по их цвету. Набралось их на пять-шесть тысяч долларов. Значит, двадцать пять — тридцать тысяч франков.

Тотор пожал плечами и воскликнул:

— Вот уж действительно прихоть богача: вести в пустыне жизнь робинзона, имея целое состояние!

— Но я предпочел бы всем этим долларам баранью ножку!

— И я, конечно! Больше ничего нет?

— Нет.

— Спрячь в карман, эти деньги не принимают в ресторане «Волчий голод» и в гостинице «Под высокой звездой».

— Не напоминай про голод! Я еще не наелся.

— Месье Меринос, мне кажется, вы — джентльмен, у которого главный орган — рот!

— Увы, это так, мистер Тотор! У моего отца десять поваров, и я — гурман с пеленок!

— Скверная привычка, от которой бывает расстройство желудка и аппендицит[47].

— Теперь я поневоле сижу на диете.

— Выдуй дюжину яиц, а я тем временем отправлюсь на разведку.

— Я с тобой! Теперь уж мы ни на минуту не расстанемся. Вот только свяжу концами платок, соберу побольше яиц и унесу с собой на всякий случай.

— Браво! Ты становишься образцовым робинзоном и начинаешь понимать, что такое предусмотрительность! Пока ты заботишься о втором завтраке, я срежу две палки — примитивное орудие дикарей, раз уж мы ими стали.

Увидев красивую рощицу казуарий[48], характерную для австралийских пейзажей, парижанин выбрал два прямых ствола, срезал их на двухметровой высоте и сказал:

— Таким замечательным посохам позавидовали бы и пилигримы и пастухи! Наелся? Пошли!

На всякий случай Тотор прихватил с собой одну из придушенных накануне цапель.

— Прекрасное получится жаркое, если сможем добыть огня.

Юноши двинулись на запад, не приближаясь к реке, где мстительные голенастые птицы ревниво охраняли свои гнезда. Пройдя шесть-семь километров, путники увидели, что мангровые заросли с их хищными птицами и топкими болотами, укрытыми под травами и цветами, не заслоняют больше реку. Можно наконец подойти к воде и утолить жажду.

Жара была невыносима, а вода глубока и кристально прозрачна. Тотору захотелось искупаться. Прямо одетым он погрузился в реку по пояс. Из осторожности, так как неизвестно, какие твари населяют здешние воды, француз не заходил далеко от берега. Не поплескался он и пяти минут, как нечто длинное, черное метнулось к нему из-под берега. Юноша крикнул:

— Тут кто-то есть! Какая-то зверюга впилась в меня! Руку, Меринос! Тащи!

Американец подбежал и с силой, удвоенной испугом, выдернул его из воды. Двухметровая, похожая на змею «зверюга» не выпустила добычи. Зажав в зубах брючную ткань, она яростно крутилась, извивалась, будто еще находилась в своей стихии.

Пока парижанин беспомощно дрыгал ногой, не в силах освободиться, Меринос точным ударом палки оглушил пресмыкающееся. Оно ослабило наконец хватку и упало в траву.

— Это змея, Тотор? А вдруг ядовитая?

Парижанин ответнул штанину и со смехом ответил:

— Больше страха, чем вреда. Зверюга просто прикусила подкладку вместе с кожей. Ну-ка, ну-ка, когда же ты успокоишься, чертова змея? Только не притворяйся!

Сильным ударом дубинки юноша прикончил «зверюгу», которая дернулась в последний раз, разинув огромную пасть.

— Так что же это такое? — спросил, успокоившийся, но заинтригованный Меринос.

— Черт возьми, кажется, в этой стране угри[49] уж слишком свирепы! А этот весит, наверное, семь-восемь фунтов, и я буду не я, если мы его не съедим!

— Сырым?

— Жареным, будь я проклят!

ГЛАВА 5

Как Тотор приготовил угря. — Соперник Вателя[50] и Прометея[51]. — Деревья без тени. — С посудой, но без вилок. — Лук и стрелы. — Тотор всегда мечтал об этом! — Черные лебеди. — Новый подвиг Тотора. — Отправление.

Уверенность Тотора поразила Мериноса и вызвала в нем как восхищение, так и страшный аппетит.

Подумайте только! Вызвать из небытия божественную искру! Запросто создать стихию, которая была и останется самым замечательным завоеванием человечества, — огонь! И на нем поджарить большого malacopterygien apode, как выражаются натуралисты, или угря, как говорят обыкновенные смертные! Стать одновременно Вателем и Прометеем — вот на что посягнул мэтр Тотор, вот чем он сейчас, не откладывая, займется! У Тотора есть план.

Есть и метод. Прежде всего Ватель и еще раз Ватель, потому что речь идет о кухне и о рыбе.

Француз взял угря левой рукой за голову, а правой на уровне жабр сделал круговой надрез, отделил кожу и быстро стащил ее, вывернув как перчатку.

Меринос, в начинающем рыжеть цилиндре, несвежем, мягко говоря, фраке, в лакированных, потрескавшихся туфлях, карикатурный в своей торжественности, со страстной заинтересованностью следил за действиями Тотора.

И это понятно. Если попытка удастся, им уже не будет грозить голодная смерть.

Парижанин вырезал из холодной, скользкой кожи во всю ее длину ремень, скрутил его, завязал по петле на концах, растянул изо всех сил и радостно объявил:

— Пятьсот фунтов выдержит! Сносу не будет!

— А что ты из него хочешь сделать? — спросил заинтригованный Меринос.

— Это струна, которая станет смычком.

— Хочешь сыграть на скрипке?

— Может быть, только не сейчас.

Тотор сделал маленькие зарубки на концах палки, согнул ее и закрепил на зарубках обе петли, которыми заканчивался ремень.

Палка осталась согнутой благодаря стягивавшей ее тетиве.

— Но это же лук! — вскричал Меринос.

— Потом увидим… а сейчас это смычок, я же сказал тебе.

Он уже приметил в чаще казуарии несколько упавших деревьев. Что свалило их? Старость, буря, молния? Они медленно разлагались на земле. Некоторые из них, с оголенными, сухими и рыхлыми стволами, сохраняли рассыпающуюся зернистой пылью и пропитанную смолой кору, напоминавшую пробку.

Вокруг лежали сломанные ветви. Среди них Тотор выбрал кусок уже выпавшей из заболони[52] сердцевины толщиной в палец, отрезал сантиметров сорок и тщательно заострил концы. Сделав это, он вырезал на ровной поверхности одного из лежавших стволов-исполинов маленькую дырочку, от которой на несколько сантиметров отходили лучами три желобка.

— Как долго! — прошептал Меринос, который уже начал нервничать.

— А ты знаешь, как сделать быстрей?

— Мне кажется… я слышал, что достаточно сильно потереть одним куском дерева о другой, чтобы они загорелись.

— О да, знаменитый способ путешественников по гостиным, описанный сочинителями того же толка! Попробуй сам… Три обеими руками, три долго и упорно, от этого вскоре с тебя пот ручьями потечет! Так вместо огня добудешь воду, но это — разные вещи… А теперь — начали!

Тотор тщательно сгреб все мелкие стружки. Потом обернул вокруг палочки с заостренными концами тетиву, которая стягивала лук. Сбросив с ноги башмак, молодой человек упер его в свой живот, подошвой наружу. В подошву воткнул одно острие, а другой вставил в дырочку и наклонился, слегка давя на него.

Так, подготовка закончена. Француз протянул руку к «смычку» и задвигал его туда и обратно.

— Видишь? Движение смычка линейное, но оборот струны вокруг палочки превращает движение во вращательное и заставляет палочку крутиться то влево, то вправо, — пояснил он.

Меринос смотрел как зачарованный. Нижнее острие из твердого дерева, которое крутилось в более мягкой древесине ствола, стало быстро нагреваться. Вжик-вжик! Задымилось… вжик-вжик… появились искры… пробковая пыль загорелась!

Тотор отбросил свое приспособление, подгреб стружки к смолистой пыли и осторожно раздул огонь. Вот запылали и стружки! Тогда он стал подкладывать веточки потолще, и через пять минут запылал, заискрил, затрещал в сучьях настоящий костер.

Тотор не скрывал радости:

— Вот видишь, дорогой Меринос, не так уж и трудно! С такой штукой жизнь потерпевших кораблекрушение уже может считаться сносной, верно? Если бы отец увидел, он был бы доволен мной.

— Тотор, — со всей серьезностью сказал Меринос, — как бы это сказать… ты грандиозен!

— Всего-то! Грандиозен! Ой, помру со смеху! Но это еще не все, ты еще не такое увидишь. А теперь — за жаркое!

В ближних кустах парижанин нашел две раздвоенные ветки, обрезал их, воткнул в землю слева и справа от костра, затем вырезал солидную жердь, заострил ее с одного конца, проткнул ею все тело угря, положил концы жерди на развилки и сказал:

— Через часок у нас будет обед, от которого и банкиры не отказались бы. Вот если б еще посуда была!

В Австралии деревья и кусты — вечнозеленые. Растения весь год сохраняют листву — потрясающей красоты убор странного, как бы поблекшего, цвета, от пыльно-серого до серо-голубого, который так удивляет европейцев. Однако каждые двенадцать месяцев происходит большое сокодвижение, а за ним следует полное опадение коры. Подобно пресмыкающимся и ракообразным, деревья в Австралии сбрасывают кору и как бы обретают новую кожу. Итак, в определенную пору стволы вдруг теряют свою «одежду», она опадает кусками, достигающими иногда колоссальных размеров.

Вот и сейчас кора лежала в траве вокруг молодых людей и свисала со стволов гигантских деревьев семейства лавровых. В мозгу парижанина вспыхнула идея, и он воскликнул:

— Посуда? Но вот же она! Только что не серебряная, но зато согнутая желобком, небьющаяся, с приятным ароматом!

Молодой человек оторвал два куска, поднес их к носу и сказал:

— Понюхай-ка, очень хорошо пахнет, лавровым листом.

— Yes! Такая приправа при отсутствии соли и перца будет кстати.

— Конечно, друг мой! По четыре фунта рыбы в миске перед двумя молодцами, сидящими в позе турка; клыков полон рот, вилка праотца Адама наготове — так еще можно жить.

— Уже готово?

— Почти.

— Тогда за стол! Мне уже живот подвело!

Взявшись за концы жерди, они сняли с огня дымящееся жаркое, которое потрескивало и аппетитно сочилось пахнущим жиром, и выложили его на кусок коры, но когда Тотор уже собирался приступить к дележке, Меринос остановил его:

— Мы братья по приключениям и невзгодам, давай есть с одной тарелки.

— Как хочешь, — ответил Тотор, решительно потянувшись к угрю всеми пятью пальцами.

— God by![53] Как горячо!

— Подуй.

— Некогда!

Рискуя обжечь язык, щеки и гортань, Меринос все ел и ел, проглатывал, снова кидался к блюду и без передышки снова принимался жевать с жадностью, которая напоминала о перенесенных им страданиях.

Тотор, не уступая товарищу, доблестно, с тем же воодушевлением сражался с жарким. Один за другим куски исчезали так быстро, что через десять минут угря уже как не бывало!

— Никогда в жизни так вкусно не обедал! — проговорил Меринос, губы и щеки которого лоснились от жира.

— Дело в том, что у тебя никогда не бывало такого аперитива[54] перед едой, — заметил Тотор. — Теперь хорошенько запьем из реки, а потом подумаем о завтрашнем дне.

Парижанин предусмотрительно испек в горячей золе яйца, принесенные с места ночевки, проткнув их перед этим с обоих концов, чтобы они не лопнули.

Меринос, хорошо поев, устроился как можно удобней под деревом, чтобы спокойно переварить обед. Но вскоре он заворочался, потому что его неутомимый приятель принялся за новую работу.

Тотор раздобыл на берегу реки, куда ходил на водопой, полдюжины сухих, прочных как бамбук, камышей и столько же длинных шипов, найденных в колючем кустарнике; затем обрезал тростник на расстоянии полутора метров, вырезал на одном конце паз, а на другом прикрепил шип. Прочно привязал острие к стеблю ремешком из кожи угря и победно воскликнул:

— Вот, готово!

— Что? — спросил Меринос.

— Стрелы для моего смычка, провозглашаемого отныне луком. Вот увидишь, это получше карабина… которого нет!

— В самом деле! А ты умеешь пользоваться луком?

— Будь спокоен, в пятидесяти шагах даже навскидку не промахнусь.

— Но это же замечательно!

— Да ничего особенного! А без этого не стоило вылетать за борт!

Меринос вздохнул:

— Можно подумать, что ты счастлив нашей бедой… Неужто тебе по нраву эта суровая жизнь, которую мы урываем по кускам у враждебных обстоятельств?

— Признаться, по сути… я не очень-то в этом разобрался… Прежде всего, это не скучно! А потом, может быть, это атавизм[55], как сейчас говорят, но я всегда, еще на школьной скамье, мечтал стать путешественником, исследователем, робинзоном! И вот получилось!

— Значит, ты ни о чем не сожалеешь? Не думаешь о горе родителей, которых внезапно известили телеграммой о твоей смерти?

— Ну, отец-то поймет, что телеграмма — вранье! Он знает, что я в состоянии выкарабкаться из беды. А когда капитан «Каледонца» перешлет ему мое письмо — оно осталось в каюте, то станет хохотать, как кашалот[56], и поймет, что я с удовольствием странствую по Австралии.

— А мать?

— Мама знает, что отец возвращался отовсюду и что его сын поступит так же. Но что тебя беспокоит? Ты красен, как помидор, и дергаешься, как пескарь на сковородке.

— Ищу хоть немного тени и не нахожу… У этих австралийских деревьев листья свисают вертикально, и солнце печет как сквозь решето… Мозги поджариваются!

— С телячьими мозгами тут опасно: съедят!

— А еще я должен признаться: у меня есть недостаток…

— Только один? Ты скромен!

— Но этот — прежде всего. У меня привычка, страсть к эфиру, бешеная, неутолимая… и отсутствие любимого яда заставляет меня страдать больше, чем все другое.

— Как, в твоем возрасте!

— Да понимаешь, все из дурацкого снобизма[57], подражания кому-то. Хотелось покрасоваться, вот и вдохнул этой отравы. От нее прямо заболеваешь, начинаешь снова, хочется еще, возникает привычка, а потом и страсть!

— Похоже, от этого можно загнуться скорей, чем от опиума и спиртного.

— Разве думаешь об этом, когда душа горит! Хуже лихорадки! Тут уж эту отраву подай, и точка!

— Так что, ничем не спастись?

— Можно — полным воздержанием. Но какие это страдания! Какие сверхчеловеческие усилия!

— Не было бы счастья, да несчастье помогло! Ты вылечишься поневоле, потому что в этих краях аптекари не водятся.

— Да, несомненно! Я вылечусь вопреки самому себе. У меня не хватило бы решимости! О Тотор, друг мой, как я страдаю!

— После такого обеда не страдают. Вот если ешь, как птичка, найдется птицеед и сожрет тебя из сострадания.

Как и все токсикоманы[58], Меринос резко переходил от депрессии[59] к взрывам веселья. Он судорожно захохотал, едва выговорив:

— Как, нечестивец, ты еще способен играть словами?

— И не жалею, потому что рассмешил тебя… А теперь ляг под этот куст и постарайся заснуть, это лучше всего поможет.

Кризис миновал. Совет друга не пропал даром: молодой человек послушно погрузился в оздоровляющий сон.

Так длилось до самого заката. Тотор, который тоже слегка вздремнул, вскочил, услышав резкое хлопанье крыльев.

Полдюжины огромных птиц опустились в маленький заливчик, где таким странным образом был пойман угорь. Парижанин узнал в них черных лебедей, орнитологическое[60] чудо Австралии. Никого не опасаясь, они, никогда не видевшие людей, величественно плыли по реке, беззаботно резвясь, ныряли, погружая в воду змеиные шеи, над которыми красовались гордые головы с длинными кораллового цвета клювами.

— Ей-богу, — размечтался Тотор, — каждый из них весит двадцать фунтов, будет что лопать дня четыре. Придется одного добыть!

Осторожно и ловко он взял лук и приложил стрелу. Медленно, незаметно присел и прицелился. Дистанция — всего двадцать пять шагов… С бьющимся сердцем, боясь, что Меринос проснется и спугнет птиц, парижанин натянул тетиву… Миг — и стрела со свистом улетела.

Резкое движение обратило в бегство великолепных пернатых, которые шумно поднялись в воздух. Но один лебедь остался на месте! Проткнутый насквозь, он закрутился, упал навзничь, задергал длинными перепончатыми лапами, такими же красными, как клюв, и упал на берег.

Охотник испустил победный клич, от которого Меринос вскочил на ноги. В несколько прыжков Тотор подбежал к берегу, схватил за шею издыхающую птицу и, с луком в одной руки и добычей в другой, сплясал бешеную джигу, ну точно как индеец команчи[61].

Парижанин радостно кричал:

— Вот видишь, вот видишь! Это и есть настоящее: жизнь робинзонов на пустынном берегу, исследование неизвестных земель! Такое и с отцом редко случалось! А какой пир мы устроим, какой пир, мой император!

Заразившись этой буйной горячностью, Меринос пританцовывал, тряс руками и кружился, восклицая:

— Splendicle! Beautiful! Wonderful! Гип-гип-ура Тотору! Totor for ever![62]

— Спасибо, старина! У тебя замечательно получается, особенно в цилиндре и фраке! А теперь — к делу. Сейчас я ощиплю эту еще теплую птаху, нанижу ее на вертел, поджарю, как покойника угря, и мы поужинаем при свете костра.

— Золотые слова, друг Тотор!

— А завтра утром отправимся делать открытия.

Сверкающее, как огонь в горне, солнце опускалось в океан. Быстро наступала ночь.

Костер был разожжен, вертел снова установлен, и вскоре великолепное жаркое, облизываемое языками пламени, стало уже потрескивать.

Друзья с интересом следили за серьезной кулинарной операцией, длившейся два часа. Затем, в огненных отсветах, которые окрашивали в пурпурный цвет листья и ветви, Тотор и Меринос торжественно приступили к праздничному блюду.

Утром, когда начинающие робинзоны набросились на угря, это было обжорством голодающих, вынужденных удовлетворить свою самую насущную потребность.

Но неторопливое поглощение лебедя вечером — это уже пиршество гурманов.

— Вот если бы еще и щепотка соли с горбушкой хлеба! — сказал Меринос со вздохом, в котором смешались сожаление и блаженство.

— А я предпочел бы получить накомарник! — ответил Тотор, видя тучи танцующих перед огнем москитов.

Желание спать еще не свалило парижанина с ног, и он готовился к завтрашнему маршруту.

Среди обломков коры нашлись достаточно тонкие, которые можно было легко сгибать. Тотору удалось превратить один такой обломок во что-то вроде грубой, но прочной корзины. У него еще остался большой кусок угревой кожи, от которой наш изобретатель отрезал ремень, сделав дужку для корзины. Затем молодой человек уложил в эту посудину роскошное жаркое. Он рассчитывал на несколько дней сытой жизни и, как человек хорошо поработавший днем, заснул сном праведника.

Меринос уже опередил его на пути в страну сновидений и громко храпел.

Друзья проснулись, когда вершины невысоких гор на востоке заблестели в первых лучах солнца, и торопясь проглотили несколько больших кусков жаркого. Тотор показал на горы и объявил:

— Идти нужно вон туда!

— All right![63] — кивнул Меринос.

…Обильная еда придала им сил, и юноши, как хорошие скороходы, пройдя шестьдесят километров, поднялись на вершину горной цепи. Крик удивления и восхищения невольно вырвался и у того, и у другого.

ГЛАВА 6

У антиподов. — Синева. — Дорога в Ребурн. — Землетрясение. — Его последствия. — Наводнение. — На дереве. — Отставшая кора. — Плот. — Во тьме. — Десять лье в час. — Пустыня. — Соленая вода. — Озеро. — Повешенный.

Австралию можно сравнить с тарелкой для бритья, ибо, как в шлеме Мамбрина[64], ее центральная часть — впадина, берега же образуют приподнятый край. Средняя высота впадины колеблется между ста — семистами метрами, а высота борта достигает на юго-западе приблизительно двух тысяч метров (Маунт-Кларк).

Весьма своеобразная конфигурация, и она служит причиной геологических явлений, о которых будет рассказано позже.

Все знают, что этот континент, расположенный в Южном полушарии, простирается между 10 градусами 39 минутами южной широты и 110 градусами 45 минутами и 150 градусами 56 минутами восточной долготы; что поверхность его к югу от Азии равна восемнадцати Франциям. Известно также, что наибольшая его длина с востока на запад превосходит восемьсот лье; ширина, с юга на север, достигает шестисот пятидесяти лье, а поверхность равняется приблизительно пяти миллионам пятистам тысячам квадратных километров[65]. Английская колония, существующая всего столетие, Австралия сегодня — одна из самых богатых стран земного шара благодаря изобилию ее недр, упорной работе жителей и их несравненному умению вести дела.

Но страна эта населена еще не так, как требуют ее пространства. Только в восточной части, где жителей больше, расцветают замечательные города, неслыханная роскошь которых идет рука об руку с утонченной цивилизацией. За исключением некоторых пунктов на южном и юго-западном берегах, где колонизация также движется гигантскими шагами, остальное пространство Австралии — можно сказать, две ее трети — пустыня.

Там есть районы размером в две Франции, пока совершенно не исследованные! Встречаются каменистые, песчаные или зеленые пустыни; великолепные, странные и бесплодные леса; чудесные, сказочные, полные цветов уголки и пугающе бесплодные районы, в которых даже туземцы не могут жить!

Это край странностей и парадоксов, где наши устойчивые привычки ежеминутно опрокидываются ни на что не похожей природой.

Что же вызвало у молодых людей возглас удивления и восхищения? Они только что взошли на гребень прекрасных лесистых гор, на вершине которых росли лишь кусты да исполинские травы.

— Да это настоящая сине-голубая симфония! — вскрикнул Тотор, указывая широким движением руки на необозримую равнину, реки, леса и луга.

Действительно, под ногами колыхалась нежно-голубая трава, совсем прямая, с серыми метелками. Этот сочный злак, кстати любимый корм овец, так и называют синей травой (blue grass). Цветовую гамму усиливали камедные деревья, blue gum, висячие листья которых издавали сильный аромат, истекая светло-лазоревым густым соком. Виднелись также кроны blue wood с копьевидными сизыми листьями, с изнанки отливавшими серебром. Подальше — древовидные злаки с оловянно-синими стеблями, бледно-розовыми цветами, источавшими легкий аромат розы. Они соседствовали с дикими индиго — цветы казались роем мелких голубых бабочек. Кое-где красовались деревья герани, исполинские ирисы аметистового оттенка. Листья их, отливая сталью, торчали, как поднятые сабли.

Дальше все сливалось в неоглядную лазурь, тут и там прорезанную резкой синевой рек; вдали тонкая дымка становилась у горизонта неотличима от небесной голубизны.

— Что за странный пейзаж! — сказал Меринос, вытирая вспотевшее лицо под странноватым здесь цилиндром. — Неужели вся Австралия такая?

— Конечно нет; только некоторые области, хотя, по правде говоря, голубой оттенок преобладает всегда там, где есть зеленая растительность.

— А причина?

— Климат, вода, почва… Кто его знает! Но довольно. Осмотримся и постараемся найти или жилье, или дорогу на восток, к поселениям.

— К каким?

— Ближайший город, вероятно, Ребурн.

— Далеко?

— Думаю, километрах в трехстах… если только дерево не слишком отнесло нас в ту ночь, когда мы оказались в воде. Кажется, это река Де Грей-Ривер[66], но я не слишком уверен.

— Так ты знаешь географию?

— Немного. Но достаточно, чтобы дать солидную промашку.

— Все же, наверное, ты прав, это и есть Де Грей-Ривер!

— Помнится, она описывает гигантское кольцо, как и эта река, которая течет с юга на северо-восток, потом отклоняется на север и в конце концов поворачивает на запад. А Ребурн должен находиться в трехстах километрах от ее устья.

— Достаточно! Давай спустимся на равнину и, ориентируясь по солнцу, постараемся отыскать этот город… Дней через двенадцать доберемся до цивилизации.

— Проект, кажется, разумный. Устроим лагерь пониже, дождемся ночи, поспим, а завтра утром отправимся в путь.

Быстрый спуск, стоянка среди трав, обильный ужин, чудесная ночь, крепкий сон — все прекрасно. На заре легкий завтрак и снова в путь.

Трудный переход до полудня. Все более душил зной, пекло солнце и обжигал воздух. Туфли Мериноса трещали по всем швам. Брюки его, уже повидавшие виды, обтрепались снизу, а белье приобрело неожиданно красивую буланую масть[67].

Измученные молодые люди наконец упали к подножию громадных деревьев из породы тех австралийских пробковых дубов, которые особенно широки у основания.

Путники обглодали косточки черного лебедя, хотя мясо уже начало припахивать. Несмотря на свою выдержку, Тотор больше не пытался шутить. Меринос бормотал что-то печальное; оба заснули, чувствуя себя совсем разбитыми и измученными.

Их разбудил ужасный грохот. Неслыханное зрелище предстало перед ними. Повсюду деревья будто ожили и закружились в бешеном танце. Ветви-руки в немом отчаянии трепетали, качались, взлетали ввысь, хлестали воздух… Стволы гнулись с треском терзаемой древесины, — какие-то чудовищные, невидимые силы закручивали их в спираль. Через несколько секунд вращательное движение повторялось в обратном направлении, сбрасывало кору и рвало древесную ткань с треском перестрелки. И в то же время — ни малейшего ветерка. Воздух был абсолютно спокоен, а знойное солнце палило нещадно.

Молодые люди вскрикнули, им показалось, что не только древесная, но и земная кора кружится под их ногами. Вскочив, оба также попали под власть центробежной силы — она закрутила и отбросила их в сторону метров на пять-шесть.

Наконец они почувствовали, что почва задышала с новой силой, словно собираясь расколоться, а толчки стали сопровождаться ужасной подземной канонадой. Это длилось секунд пятьдесят или шестьдесят, всего одну нескончаемую, трагическую минуту, когда казалось, что все проваливается в тартарары.

Как конькобежцы-новички, они вытягивали вперед руки, ошеломленно всматриваясь в окружающее и балансируя на земле, которая вдруг вновь стала твердой. Надолго ли?

— Похоже, что природа взбесилась, синий черт побери эту синюшную природу! — энергично выразился парижанин.

— Да уж, — откликнулся Меринос, — это землетрясение выдающееся, как у нас в Америке говорят.

— Голова еще кружится. Мне дурно… Забавно все же, что дрожит-то земля, а получается — морская болезнь!

Молодые люди посмотрели на еще трепещущие деревья, из которых многие были настоящими исполинами, и Тотор добавил:

— Ну и вид! Ветви перепутаны, кора болтается, как парус…

— А погляди, какие громадины! Они похожи на секвойи, наши родные исполины. Настоящие небоскребы! Еще немного, и они бы рухнули, раздавив нас, как майских жуков.

— Будем надеяться, что этого уже не случится…

— Да, слава Богу, все кончено…

Но не успел янки договорить, как тишину, наступившую после грохота природного бедствия, прорезал рев водопада.

Мощный порыв ветра донесся со стороны близкой реки, как будто нечто могучее, неотвратимое, отталкивало слои перегретого воздуха.

Это была мчавшаяся со скоростью галопирующей лошади громадная волна. Пенясь, начисто приминая траву, брызгая на деревья, она хлынула в долину.

— Извольте видеть! Запуск всех фонтанов, да еще без предупреждения! — крикнул парижанин. — Ну можно ли тут быть спокойным? Ах, мой арсенал[68] уплывает!..

Молодой человек быстро поймал свой лук и стрелы, подхваченные течением. А корзина с остатками лебедя так и исчезла, унесенная, как перышко, потоком.

Вода сразу дошла до колен молодых людей и продолжала стремительно подниматься. Бегство было немыслимо, оставалось лишь одно средство не утонуть.

— Нечего стоять! — крикнул Тотор. — Нужно последовать примеру моего земляка, медведя Мартена в Ботаническом саду.

— Что? — спросил, недоумевая, Меринос, которого ставили в тупик некоторые выражения товарища.

— Ах да! Ты же не парижанин и не знаешь… Лезь на дерево. Скорее… я за тобой!

Нижние ветви огромного пробкового дуба свешивались почти до земли. Меринос схватился за одну из них и быстро поднялся на толстый сук. Когда американец уселся, Тотор передал ему лук со стрелами, сам залез на ветку и сказал:

— Теперь мы в безопасности, хотя бы временно! Пусть себе вода поднимается, мы последуем ее примеру.

— Удивительные вещи происходят, — воскликнул Меринос, тонкосуконные панталоны которого продрались еще в одном месте, — невероятные, поразительные! Приключения прямо преследуют нас!

— Да, и все потому, что река изволила подняться со своего ложа и решила пошляться.

— Лучше бы ей остаться на месте, как подобает порядочной реке, а то получается shocking… indeed shocking[69], — проговорил янки.

— Согласен, но, наверное, ее вынудили подняться.

— Кто? Как? Почему?

— Землетрясение! Это оно уничтожило ее берега, изменило течение.

— Ты, вероятно, прав, — согласился Меринос. — Бедствия не приходят в одиночку! А вода-то продолжает прибывать!

— Ну так последуем примеру медведя Мартена и залезем повыше, — предложил Тотор.

Они так и поступили и, надеясь, что вода перестанет подниматься, отметили на стволе ее уровень.

Но наводнение вовсе не прекращалось, а, напротив, увеличивалось с ужасающей быстротой.

Через час глубина потока дошла до пяти метров, и молодые люди, несколько утратив свою уверенность в благополучном исходе, стали беспокоиться. Вдобавок ко всему пробковое дерево, пострадавшее от землетрясения, зловеще потрескивало. По временам Тотор и Меринос чувствовали, как оно качается на корнях, уже расшатанных подземными толчками и подмываемых водой. Еще часа четыре — дольше ему не простоять! В довершение несчастий близилась ночь. Что будет с ними, если дерево рухнет в темноте?

— Есть одна мысль, — сказал Тотор, повесив лук через плечо и привязав к его тетиве пучок стрел.

— Выкладывай свою идею, — ответил Меринос, который абсолютно уверовал в изобретательность парижанина.

Довольный, что друг полностью доверяет ему, Тотор продолжал:

— Видишь кору, которая свисает с нашего насеста? Это пробка, и пробка первосортная.

— Охотно верю на слово. Неужто ты вздумал торговать пробками для бутылок?

— Не шути. Хоть ты и американец, но практичности в тебе ни на грош.

— Но я же учусь у тебя!

— О, низкий льстец! Вон, видишь, во время землетрясения от ствола отделился кусок коры, длиной метров в шесть-семь, шириной — в два. Толщина — не меньше пятнадцати сантиметров. Настоящий плот, и заметь, он еле держится. Если хорошенько дернуть, отвалится совсем.

— Понял… Пробка упадет в воду, в которую уже погрузилась на добрую треть, и поплывет…

— Nec mergitur![70] Как ладья с герба моего родного Парижа… Она выдержит десять таких молодцов, как мы… Усядемся в неразбиваемую, непотопляемую лодку и отдадимся на волю волн и случая.

— Отлично сказано; за дело, да поскорей… В этом наше спасение!

Молодые люди встали на ветки, на которых прежде сидели верхом. Оба схватились за край коры и стали изо всех сил одновременно дергать ее.

— Трещит, трещит! — радовался парижанин. — Еще взяли!

Меринос вскрикнул. Он не так твердо держался на ногах, как заправский моряк Тотор, да и обезьяньей ловкости у него не было. Поскользнувшись, американец потерял равновесие и упал.

— Хватайся, держись! — крикнул француз, мечась как бесноватый.

Меринос не выпустил из рук коры, и рывок его падения окончательно сдернул со ствола ее громадный пласт. Вожделенный «плот» отвалился и исчез в брызгах и водовороте пены. Молодые люди последовали за ним, потом быстро вынырнули.

Тотор оказался прав. Обломок выдержал бы и десятерых. Схватившись за края, они в конце концов уселись на нем.

— Уф! Все в порядке, не зря трудились! Видишь, Меринос, какая плавучесть!

— Да, жаль только, что у нас нет ни весла, ни багра, ни шеста, ничего, чтобы управлять плотом.

— Приспособлений маловато, — согласился Тотор, — но будем мужественны. Хотя дела не блестящи, а все же куда-то плывем, и то хорошо! Правда, в сидячей ванне, где даже скамеечки нет!

— Подумаешь! Промокнем чуть больше, чуть меньше — какая разница! Конечно, этому обломку далеко до моей яхты «Морган». Представляешь, — четыре сотни лошадиных сил в паровой машине. Паруса, бело-золотая корма, кают-компания отделана кленом и палисандром![71] Первоклассный экипаж — двадцать пять человек!

— Черт возьми! Согласен, что мы с тобой — не на увеселительной прогулке. Но мы все же движемся, смотри!

Плот, который несколько раз развернулся, теперь плыл между полузатопленными деревьями. Легкое течение подхватило его, и он медленно скользил под ветвями, иногда задевая стволы, но не опрокидывался.

Благодаря устойчивости, объясняющейся его весом и размерами, молодым людям не грозила ежеминутная опасность упасть в волны.

Мало-помалу скорость увеличивалась, плот вошел в большой лес, постепенно редевший, и наконец выплыл на залитую водой, простиравшуюся до бесконечности равнину.

— Куда же мы направляемся? — размышлял Тотор, глядя на солнце, исчезавшее за горами. — Вот это да! Кажется, на восток!

— Значит, в глубь страны?

— Конечно! Иными словами, уходим от Ребурна и цивилизации.

— Ужасно! Положение осложняется!

— Да и темнеет… Где же мы пристанем?

— Где повезет.

Минут через десять мрак накрыл всю округу. Плот, подхваченный, как соломинка, сильным течением, несся неизвестно куда.

Молодые люди прижимались друг к другу, сидя по-турецки на морщинистой коре, и вслушивались в страшный грохот наводнения, поглощающий все остальные звуки. Они мчались по водной глади, в которой дрожали отражения звезд, стрелой проносились мимо каких-то черных глыб. Им поминутно казалось, что их «плот», того и гляди, налетит на скалы, попадет в стремнину водопада, будет сброшен в бездну. Так, в предсмертной тоске, проходили мучительные часы.

— Черт побери! Мы идем со скоростью больше десяти лье в час, — заметил парижанин, — должно быть, попали в лапы дьявола или скоро к нему прибудем.

— Ну и хорошо! Лишь бы скорее кончилось. Хватит с меня, не хочу болтаться словно щепка, сил больше нет, ноги свело, в желудке урчит от голода. Не глупо ли все это? Лучше уж сразу на дно…

— Как, ты еще недоволен? После такого-то букета приключений? Чего же тебе еще надо? Я так в восторге — иду по славным следам отца! Потерпи чуток… Скоро рассветет, оглядимся, где мы, тогда попытаемся пристать и поищем еды.

— Хотя бы хорошую сигару, чтобы перетерпеть, — проговорил Меринос.

— А мне хотелось бы еще и картошки слопать.

— Опять ты надо мной смеешься, — заметил американец.

— Ничуть. Я только говорю о своих вкусах, — отозвался Тотор. — Но вот и солнце… О сияющее светило! Привет тебе и благодарность! Ага, — перемена декораций!

Действительно, местность совершенно изменилась.

Наводнение окончилось. Его шум, впрочем, прекратился еще раньше. Плот мчался по узкому, быстрому и глубокому потоку, который окаймляли скалы, выступавшие из красного песка. Справа и слева тянулась унылая равнина без зелени, без цветов и птиц. Видны были лишь выжженные солнцем травы да редкие карликовые кусты с пожухлыми листьями.

— Невесело, — заметил разочарованный Тотор.

— Настоящая пустыня, в которой мы умрем от голода, — проворчал Меринос.

— Во всяком случае, не от жажды, — ответил Тотор.

Говоря это, он протянул руку и зачерпнул горстью прозрачную воду, но тут же выплюнул ее с гримасой отвращения.

— Да она соленая, как в море!

— Видишь! Ни воды, ни плодов, ни дичи, ни корней. Нам конец, — сказал Меринос.

— Погоди, на паникуй.

— Чего же ждать?

— А лук и стрелы, которые издали придают мне сходство с Аполлоном, богом искусств и охоты? Я берусь наполнить наши кладовые…

Вдруг плот начал раскачиваться и зарываться носом. Берега сузились. Течение становилось все быстрей, и вскоре друзей внесло в ущелье.

— Держись! — крикнул парижанин. — Тут придется нелегко!

Пробковый плот стрелой летел по теснине. Тотор и Меринос чувствовали, как он обламывается на невидимых острых камнях, но все же проскальзывает, обходя самые опасные места. Вдруг они выплыли в чудесное ярко-синее озеро.

Течение понесло их к берегу. Невдалеке от воды возвышалось дерево необыкновенных размеров. Одно-единственное.

Измученный, мокрый Тотор поднялся, готовясь прыгнуть на берег, взглянул на дерево и вдруг сказал:

— Эй, Меринос, успокойся!.. Мы в цивилизованной стране — на дереве повешенный!

ГЛАВА 7

Неизвестная жертва. — Муравьи-солдаты. — Пуговицы американского портного. — Пересмешник. — Обезоружены, — Съедобная кора. — Неприятное пробуждение. — Мистер Пять и мистер Шесть. — Обвинены в убийстве. — Удар кнутом. — Живыми или мертвыми!

Тотор и Меринос спрыгнули с плота. Спины ломило. Разминая сведенные ноги, они, шатаясь, подошли к очень странному дереву, сам вид которого изумил их.

Представьте себе громадную глиняную бутылку[72], высотой в семь-восемь метров! «Бутылка» стояла на желтом песке. Суженная у основания (метра два в диаметре), она расширялась в середине, снова делалась ýже и образовывала «горлышко», от которого во все стороны расходились ветви этого великолепного представителя флоры.

Серая кора казалась гладкой, и по ней струился сок. Капли блестели на солнце, как россыпь драгоценных камней.

Несмотря на неважное состояние духа и тела, Тотор, конечно, не преминул бы отпустить какую-нибудь шутку по поводу сего феномена[73] австралийской природы, чудеса которой неисчислимы.

Но всегдашний насмешник, готовый смеяться даже над самим собой, застыл, опустив голову. Его сердце сжалось при виде повешенного, и он тихо прошептал:

— Несчастный, несчастный…

Не менее взволнованный Меринос был потрясен до глубины души. Ему казалось, что существует какая-то таинственная связь между ним и этим безвестным страдальцем, давно, впрочем, уже отстрадавшим свое.

Взяв друга за руку, американец сказал:

— Это преступление, отвратительное преступление. Мало того что его повесили, так еще головой вниз!

Они подошли ближе. Несчастный и в самом деле был подвешен за ноги. Толстая цепь стягивала его лодыжки, а массивный железный штырь через два звена с силой вбит в ствол.

Утонченно жестокие палачи сделали так, чтобы голова обреченного касалась земли. Должно быть, он вставал на руки, приподымал затылок, отчаянно борясь с приливом крови — а нестерпимая боль обручем сжимала его мозг, раскалывала череп…

— Уйдем! Не могу больше… — пробормотал Меринос.

— Ну-ну, успокойся, — ответил ему парижанин. — Держись!

— А что ты хочешь делать?

— Хотя это ужасно, но следует осмотреть платье несчастного. Может быть, найдем какие-нибудь указания, бесценные и для его родных, и для правосудия, а потом постараемся руками выкопать ему в песке могилу… Ах, нет… его невозможно снять.

Еще раз осмотрев цепь и штырь, француз страшно побледнел. В толстой коре бутылочного дерева ножом были глубоко вырезаны слова: «Смерть предателям», буквы «Б. Р.», а ниже — пятиконечная звезда.

— Это подпись бандитов, которые хладнокровно отомстили таким ужасным образом, — сказал Тотор. — Но мужайся, друг!

Дрожащей рукой француз дотронулся до платья мертвеца. Изящного покроя сероватый костюм, на ногах — шелковые носки… Богатый турист? Белые руки тонки, ногти ухожены…

Похоже, что смерть наступила не более трех дней тому назад.

Тотор осмотрел карманы несчастного, но не нашел ровно ничего.

— Убийцы все вытащили, — сказал он.

— Взглянем на его лицо, — предложил Меринос, немного овладевший своими нервами.

Голова жертвы была полузасыпана песком — виднелся только затылок. Короткие рыжеватые волосы…

Парижанин приподнял тело, повернул его и вскрикнул от ужаса: лица… не было.

Целая армия ужасных плотоядных насекомых бросилась врассыпную. Австралийцы называют эти прожорливые создания «soldiers emmets», муравьями-солдатами. Сантиметра в два длиной, с красным щитком, голубоватым брюшком, они впрямь напоминали солдат: шли вперед сомкнутыми рядами, шевеля челюстями, острыми, как кусачки. Времени, похоже, они не теряли, о чем свидетельствовали проделанный ими подземный ход и уже исчезнувшее лицо жертвы.

— Мы ничего не узнаем, — печально заметил Тотор. — А впрочем… Гляди-ка: на пуговицах — фирменная метка портного: «Диксон и Вебер»…

— Не может быть! — вскрикнул потрясенный Меринос. Приподняв свой некогда роскошный жилет, который час от часу приобретал все более жалкий вид, он показал парижанину пуговицы, на которых читалось то же: «Диксон и Вебер, Нью-Йорк».

— Удивительно, — продолжал он. — Диксон и Вебер — лучшие портные в Америке. Они шьют только на избранную публику и дерут бешеные деньги. Так что этот джентльмен наверняка выдающийся гражданин моей страны. А элегантная тройка — не самый обычный наряд в ужасной пустыне!

Подавленные всем увиденным, молодые люди несколько минут стояли неподвижно.

Наконец Меринос, прервав тягостное раздумье, первым нарушил молчание:

— Что же нам теперь делать? Сознаюсь… к своему стыду… мне смертельно хочется есть…

— У меня так живот к спине прилип! — сказал Тотор.

В это время над их головой среди ветвей раздался мрачно-иронический смех. «Ха, ха, ха!» — звучало в ветвях.

Кажется, кто-то насмехался над людьми и их несчастьем. Тотор взглянул вверх и увидел крупную серовато-коричневую птицу с хохолком, торчащим как пакля, и уродливым клювом. Птице, впрочем, было не до людей: она пожирала громадную зеленую ящерицу.

— Ха, ха, ха! — заливалась отвратительная хищница, разрывая на части рептилию[74]. Та отчаянно извивалась в ее когтях.

— Что за безобразное создание! Туда же, насмехается! Ну погоди, мерзкая курица! — воскликнул Тотор. Он даже не подозревал, насколько прав: «курица» действительно была кошмарной птицей. Друзьям довелось увидеть австралийского пересмешника[75] — злого гения здешних пустынных мест. Раскаты его мрачного хохота нередко отдаются в ушах несчастных, умирающих здесь от голода.

— Противный голос, скверные перья, но, может быть, из нее выйдет недурное жаркое? — прибавил парижанин.

Он нагнулся, чтобы поднять лук и стрелы, которые положил у подножия, и вдруг вскрикнул от ярости:

— Я обезоружен… И уже не могу развести огонь!

— Неужели? Вот незадача!

— Хуже: бедствие!

— Но что случилось? — спросил Меринос.

— Муравьи накинулись на тетиву — ведь она, ты знаешь, была из кожи угря! Вот они ее и сожрали. Мой лук теперь — просто палка!

— Что же будет с нами? — печально спросил американец.

— Ба! Придется затянуть пояс потуже… Разве случайно найдем что-нибудь съестное.

— Ах, опять страдать! Ужасно — постоянно ощущать пустоту в желудке. Никогда прежде я не знал этой пытки.

— А сколько людей терпят ее? — заметил Тотор. — О, эта милостыня, которую рассеянно суют горемыкам! О, кусок хлеба, который так чудесно «лечит» от голода!

— А я, как беззаботный и пресыщенный дурак, не хотел и слышать о благотворительности… Тотор, если я спасусь, вокруг меня никогда не будет голодных!

— Представляю, какую ты задашь работу отцовским поварам, — сказал Тотор.

— Я теперь понимаю обязанности богатых относительно неимущих!

Слушая товарища и покачивая головой в такт его словам, Тотор в то же время машинально наблюдал за исполинскими муравьями. Теперь эти прожорливые насекомые напали на кору дерева-бутылки. Парижанин видел, как они жадно поглощали сок, сочившийся изо всех трещинок и тонких стружек, вырванных их челюстями. Взяв пальцем одну из полусгустившихся капель, Тотор лизнул ее — и нашел, что вкус довольно приятный. Вынув из кармана нож, он проговорил:

— А почему бы и нет?

Находчивый француз быстро вырезал квадратный кусок коры, толщиной сантиметра в три. Она была мясиста, нежна, сочна.

— Смотри-ка ты! Желтая, как репа… а пахнет шампиньонами!

Юноша смело поднес кору ко рту и съел ее.

— Берегись! — тревожно вскрикнул Меринос.

Кто боится, останется ни с чем… И потом, все равно от чего-нибудь да придется умереть! Впрочем, чем позже, тем лучше.

За первым ломтем коры последовал второй, и Тотор произнес довольным тоном:

— Прямо райская еда! А заодно — и питье… Попробуй-ка!

Меринос больше не колебался. Он схватил влажный, истекающий соком кусок и принялся за него с жадностью обезьяны, похрустывающей сахарным тростником.

— Еще, еще! Она восхитительна, — сказал Меринос, — я съел бы все лохмотья с этого дерева!

Снимать кору стало гораздо легче. Тотор, не теряя времени, отдирал большие куски. Они легко отделялись от ствола — достаточно было сделать круговой надрез. Получались большие тартинки[76], быстро исчезавшие в желудках голодных юношей.

— Ха, ха, ха! — смеялась «мерзкая курица», пожиравшая ящерицу.

Набив рот, Тотор и Меринос лишь пожали плечами: наплевать им на ироничные крики зловещей птицы!

Наконец-то у них есть пища! И они поглощали ее как голодные звери, забыв о повешенном. Каким лакомством казалась им кора, все равно — ядовитая, не ядовитая!

Так прошло около получаса. Утолив голод и жажду, Тотор и Меринос почувствовали усталость. Еще бы! В течение тридцати часов они не смыкали глаз, а последняя ночь на пробковом плоту была особенно изматывающей. Отыскав место в тени, бедняги легли на горячий песок и тотчас же заснули. Было около семи утра.

Живительный сон длился долго. Солнце прошло половину своего пути; зной в иссушенной пустыне стал нестерпим. Тень постепенно сместилась, и лучи солнца жгли спящих.

Тотора мучил кошмар. Ему снилось, будто что-то невыносимо тяжелое давит на грудь, душит… неведомые узы до боли стягивают руки… Он вздрогнул и с криком проснулся.

Сон превратился в ужасную действительность. На грудь Тотора давило колено черного исполина. Одет негр был, однако, как белый: желтые сапоги и фуражка с козырьком, прикрывавшим затылок.

Необыкновенно ловко он тонким шнурком стянул руки Тотора повыше кистей.

С Мериносом было то же самое. Он открыл глаза и яростно вскрикнул, увидев, что второй, столь же огромный негр связывал его со сноровкой кузнеца, ворочающего свои железяки.

Едва опомнившись от нападения, молодые люди заметили двух великолепных, оседланных по-военному лошадей, с закинутыми на шею уздечками. Конечно, они принадлежали чернокожим молодчикам.

Как большинство янки, Меринос жестоко презирал всех негров. Настоящий потомок таких аболиционистов[77], которые, невзирая ни на какие декларации о равенстве, ни за что не сядут с негром за один стол.

Дрожащим от возмущения и гнева голосом он крикнул:

— Грязная свинья! Как ты смел поднять руку на меня, чистокровного белого, джентльмена?

Негр выпрямился и детским голосом, жестоко коверкая английский язык, ответил:

— Я не есть свинья, я слуга его величества король Эдуард.

— Лжешь!

— Я не лгать. Я инспектор конная полиция мистер Пять.

— А я — бригадир полиции мистер Шесть, — прибавил второй чернокожий, сняв колено с груди Тотора.

Наконец-то можно дышать! Парижанин сделал глубокий вдох и сказал примирительным тоном:

— Вы полицейские? Отлично! Но почему же вы безо всякого повода схватили мирных путешественников? Вы меня понимаете, конечно, мистер Шесть?

Черным и сухим, как лакричная[78] палочка, пальцем мистер Шесть (вероятно, шестой номер) почесал кончик своего носа, подумал и ответил, выражаясь по-английски гораздо правильнее своего товарища:

— Вас надо арестовать и отвезти… живых или мертвых. Это закон.

— Да за что же? Вы нас знать не знаете, мы иностранцы и в Австралии-то всего неделю, — продолжал француз.

— Не надо лгать! — воскликнул мистер Шесть. — Да, мы доставим вас живыми или мертвыми куда следует, потому что вы — агенты бушрейнджеров…

— Буш… Кого? — недослышав, спросил Тотор.

— Бушрейнджеров — беглых каторжников, лесных бродяг, разбойников, воров и убийц… страшного сообщества, которое действует по всей Австралии. Да вы сами знаете лучше меня, — ответил негр.

— Мистер Шесть и мистер Пять, если вы не насмехаетесь над нами, то попали пальцем в небо, — сказал парижанин. — Я — мистер Тотор из Парижа, а мой спутник — мистер Меринос из Нью-Йорка. Мы были пассажирами парохода «Каледонец», плыли из Европы и, по несчастью, оказались за бортом.

— Неделю тому назад?

— Да!

— И вы прошли пешком через леса и пустыни, все четыреста миль от океана досюда? И вы хотите в этом уверить нас? Ну, не так-то мы глупы, — сказал мистер Шесть.

— Да, да, — с торжеством закричал номер Пять. — Вы — плохой белый! Вы лгать! Вы резать! Вы — бушрейнджеры и убили этот несчастный!

— Теперь этот презренный грубиян обвиняет нас в убийстве! — с негодованием воскликнул Меринос. — Да как и чем могли мы его убить?.. Да посмотри ты, идиот, на цепь, на громадный штырь, крепко вбитый в ствол…

— Не наш дело, — ответил мистер Пять с жестокой усмешкой.

— Может объяснять все шерифу и прокурору.

— Мы этого и хотим! Поедем поскорей, все устроится, объяснится, — сказал Тотор.

— Да, я с наслаждением посмотрю на цивилизованных людей, — прибавил Меринос, — рад отправиться к шерифу и к прокурору. Скоро ли мы увидим их? Далеко они?

Мистер Шесть холодно ответил, точно говоря о самой обыкновенной вещи:

— До них около пятисот или пятисот двадцати пяти миль.

— Как от Парижа до Лиона, недурно! — серьезно проговорил Тотор. — И вы здесь одни?.. Так далеко от начальства, в дикой стране?

— На половине дороги — инспектора Три и Четыре, им-то мы и передадим вас, — объяснил бригадир.

— И найдется пара лошадей для нас? А может, автомобиль или хотя бы купе в приличном поезде?

Мистер Шесть со спокойной иронией человека, которому подвластны жизнь и смерть, произнес:

— Пешедралом пойдете.

— Ах ты, дерзкая обезьяна! — вскрикнул выведенный из себя Меринос. — Я не двинусь с места.

Номер Пятый засмеялся, снял из-за плеча stock-whip, ужасный кнут погонщиков скота. Быстрым движением кисти он щелкнул ремнем, который развернулся со звуком пистолетного выстрела. Ремень хлестнул несчастного Мериноса по ляжке.

Американец подскочил; вырванный клок его одежды упал на землю. Капля крови покатилась по обнажившейся ноге молодого человека. От ярости и боли тот взвыл. Потрясая связанными руками, Меринос сжал кулаки, грозя ими мистеру Пять. Но тот, ухмыляясь, сказал:

— Пробный удар, чтобы советовать вам идти добровольно. Когда мистер Пять щелкнет посильней, вы поскакать как Джон Рэббит, братец кролик из буша![79]

Мистер Шесть, тоже вооруженный кнутом, прибавил тоном, не терпящим возражений:

— Вперед! И знайте: доставлю вас куда следует живыми или мертвыми!

ГЛАВА 8

Туземная полиция. — Мученики. — Возмущение. — Обморок. — Почему мистер Пять хотел отрезать Мериносу голову. — Тотор, действуй! — Полная победа. — Как пахнут черные и белые. — На коня. — В путь!

Во многие области бесконечной австралийской территории цивилизация не проникла. Еще и сейчас, на заре XX века, сила владычествует там над правом, а человеческая жизнь ничего не стоит. И первые колонисты, скваттеры, рудокопы, изыскатели — словом, все одиночки, борцы с неизвестностью рискуют либо быть съеденными черными людоедами, либо пасть жертвами охочих до грабежей белых разбойников.

Так что безопасности на этих огромных и плодородных равнинах ожидать нечего. Чтобы постоять за права цивилизации, власти учредили и содержат за свой счет туземную полицию, native policy, предназначенную для охраны работающих людей.

Намеренно завербованные в дальних провинциях, черные агенты полиции воспитаны, натасканы. Они сведены в бригады, получают жалованье. Их учат верховой езде, и, надо признать, негры становятся замечательными наездниками. Они гордятся своей униформой, хорошо вооружены, пользуются уважением местных жителей, ревностно выполняют свои обязанности.

Весьма скромные в потребностях, они умеют и от своих лошадей добиться максимальной выносливости, совершая таким образом дальние походы. Выполняющих таинственные задания всадников-призраков можно встретить повсюду, в самых диких местах. Это настоящая гроза людей вне закона. Они выслеживают преступников с неутомимостью ищеек и хитроумной ловкостью дикарей. Шаг за шагом, неустанно, в течение недель и месяцев, на протяжении сотен километров будут преследовать они черного ли, белого ли правонарушителя.

Живым или мертвым, бандит все равно попадет им в руки. Полицейских немного, но, обладая такими личными качествами и почти безграничной властью, они проделывают поистине огромную работу.

К несчастью, продолжением их достоинств являются и многие недостатки. Они и в мундирах остаются дикарями, не имеющими представления ни о чем, кроме профессиональной выучки. За пределами этого для них не существует ни мыслей, ни инициативы.

Они плохо рассуждают, логику им заменяет импульсивность. Наивные и хитрые, недоверчивые и суеверные, бесстрашные и трусоватые, они теряются перед тем, что не укладывается в привычные рамки, и в этих редких случаях совершают непростительные промахи.

Словом, это хорошо натасканные, неподкупные и верные псы. Но — и только.

Именно в руки таких служак по глупому недоразумению попали Тотор с Мериносом. Напрасно пытались они снова начать переговоры. Полицейские, несомненно принимая молодых людей за разбойников, ничего не хотели слышать. Щелканьем кнута они подтвердили команду «Вперед!» и вскочили в седла.

Волей-неволей молодым людям пришлось подняться и идти, несмотря на то, что полуденное тропическое солнце палило вовсю. Перегретый песок обжигал ноги. Под безжалостным безоблачным небом, среди безводной пустыни дышалось не легче, чем в раскаленной печи.

Для полуголодных, измученных, непривычных к таким испытаниям молодых людей этот переход и подавно был пыткой. Согнув спины, волоча ноги, они едва протащились около мили и, хватая ртом раскаленный воздух, остановились, чуть не падая.

Хлоп! Хлоп! Опять удары. Ремни рвут одежду, рассекают кожу.

Тотор сжал связанные кулаки и, теряя самообладание, закричал:

— Вы звери, звери!

Меринос, с глазами, налившимися кровью, с искаженным от муки лицом, прохрипел:

— Злодеи! Я иду босиком! Разве не видите?

Действительно, его тонкие лакированные туфли, которые то мокли в морской и пресной воде, то коробились на солнце, теперь совсем развалились.

— Бедняга, — печально сказал Тотор, — возьми мои башмаки.

— А ты сам?

— Ничего, у меня кожа задубенелая.

— Go!.. Go on![80] — бесстрастно кричали чернокожие…

И снова кнуты хлестали пленников. Меринос только подпрыгивал на песке, который буквально поджаривал ему ступни.

На коже вздулись волдыри, как от горячего утюга или кипятка. Меринос выл и испускал бессвязные крики, а конные полицейские снова и снова поднимали свои ужасные кнуты.

— Вы — разбойники! — рычал на них Тотор, теряя выдержку. — И хуже людоедов… Вы — чудовища! Вы позорите человечество и народ, который держит на службе таких диких зверей! Вы — бандиты, убийцы!..

— Нет, это вы — убийцы, — холодно возразил мистер Шесть. — Да, вы — бушрейнджеры, которые живьем содрали кожу с агента Семь и его товарища Восемь. Вы сделали из них чучела и отослали губернатору. Значит, или идите, или подыхайте. Закон дает нам право убивать или миловать таких людей, как вы.

Скрежеща зубами, Тотор осыпал их бранью. Меринос, бледный как смерть, с глазами, полными слез, вдруг кинулся бежать сломя голову. Но, коснувшись горячего песка, вскрикнул, как раненое животное. Из-под кожи брызнула сукровица…

Бывают муки выше человеческих сил. Сжав руки, американец пошатнулся и пробормотал еле слышным голосом:

— Мой друг… единственный друг… Я умираю… так лучше… Прощай!

Он тяжело опрокинулся на спину и замер.

— Нет, — отчаянно закричал Тотор, — ты не умрешь! Я помогу тебе, я понесу тебя… Я умолю этих чудовищных людей… Я трону их сердца.

Негры поговорили между собой и закинули кнуты за плечи.

Мистер Пять соскочил с лошади, вынул нож и подошел к Мериносу. Тем временем мистер Шесть достал из своего вьюка небольшой мешок из лакированной кожи, стянутый затяжным ремешком.

Полицейский широко раскрыл отверстие мешка, и Тотор почему-то содрогнулся.

Мистер Пять хладнокровно наклонился над Мериносом и поднял нож.

— Что ты делаешь, негодяй? — вскрикнул оледеневший от ужаса парижанин.

— Отрежу голову да отвезу шерифу, вот и все, — невозмутимо ответил полицейский. — Шериф заплатит мне четыре гинеи[81]. Мы их поделим. Если не может идти, значит, нужно отвезти его голову. Поэтому у меня мешок с солью… Все по закону.

— Ну, это мы еще посмотрим, — ответил парижанин с ужасным смехом.

Страшная злоба вспыхнула в нем. Он уже не рассчитывал своих сил, уже не сдерживал нервы и мускулы, напряженные до предела.

Даже не думая, что может искалечить себя на всю жизнь, он невероятным усилием разжал стянутые веревкой кисти. Кровь разлилась под кожей, но веревка лопнула, как нитка.

У Тотора освободились руки! С воплем ярости он тигриным прыжком бросился на мистера Пять.

Напрасно полицейский пытался защититься. Тотор нанес ему удар в висок, которого не вынес бы и самый крепкий из боксеров Соединенного Королевства[82]. Послышался глухой стук, будто ударили дубиной.

Негр вскрикнул, его лицо приобрело пепельный оттенок, и он упал, точно пораженный молнией.

— Один готов! — сказал парижанин, поворачиваясь к мистеру Шесть.

Тот, окаменев, смотрел на него, не выпуская из рук ужасного мешка. Тотор схватил его за ногу и перекинул через лошадь, которая тут же унеслась вскачь.

— Вот и второй!

Но сброшенный наземь сильный, смелый полицейский пришел в себя, поднял револьвер… Еще миг и…

Тотор присел и прыгнул головой вперед. Как будто ядро попало мистеру Шесть под ложечку! Он отлетел шагов на десять.

— Туда вам обоим и дорога! — насмешничал француз. — Уж не думал ли ты, что я позволю упражняться в стрельбе по живой мишени?

Лошадь мистера Пять тоже ускакала. Тотор остался хозяином на поле боя, где лежали три тела в живописных и жалких позах.

Он глубоко вздохнул, удовлетворенно кивнул головой и сказал серьезно:

— Недурно. Теперь обезоружим неприятеля.

Молодой человек заткнул за пояс нож, выпавший из рук мистера Пять, и забрал кобуру с револьвером. Обыскав карманы негра, парижанин нашел обычную для курильщика зажигалку с фитилем и кремнем.

— Эта безделушка стоит целого состояния, присваиваю ее без угрызений совести… По сути дела, это военный трофей.

Тотор нашел еще плоскую оплетенную бутылку с немалой дозой виски[83] и воскликнул:

— Повезло! Лучшее лекарство! Молоко от бешеной коровы, чтобы поставить беднягу Мериноса на ноги.

Подбежав к мистеру Шесть, тоже лежавшему без сознания, француз забрал и у него револьвер, нож и зажигалку. Потом, скрутив полицейскому кнутом руки и ноги, возвратился к мистеру Пять и связал его тем же способом.

Теперь можно было спокойно заняться товарищем. Парижанин влил в рот Мериноса немалую толику виски и сказал с комичной нежностью:

— Хлебни, мой зайчик. Это сивуха с купоросом, тройная настойка на битом стекле, от такой и мертвый оживет.

Меринос выпил жгучего напитка, закашлялся, поднял веки, приподнялся. Мутными глазами посмотрел на своего спасителя, узнал его и воскликнул со слезами на глазах:

— Тотор, мой дорогой Тотор! Друг мой, брат!..

Парижанин просиял и радостно улыбнулся. Перерезав веревки на руках спасенного, он сказал:

— Видишь, жизнь все-таки неплохая штука, и никогда не нужно отчаиваться.

— Верно, Тотор, особенно, если рядом ты. Но где же… эти злодеи? — прибавил он.

— Посмотри сам.

— Ты их убил?

— Не потребовалось! Так, встряхнул немного, не делая бобо… только чтобы они… не заставили тебя потерять голову.

— Один справился с ними? О, молодчина, — сказал американец, который не понял мрачной шутки. — Да, совсем один, да еще со связанными руками! Ты замечательный человек, Тотор!

Потрясенный мужеством друга, Меринос взглянул на него с откровенным восхищением.

— Значит, ты еще раз спас мне жизнь!

— Мне таких услуг не жалко, просто за тобой должок. Ну, довольно, займемся-ка делом.

— Что же может быть важнее выражения моей благодарности?

— Прежде всего полечить твои лапы, которые почти поджарились. Еще немного, и можно подавать под белым соусом.

— Да, ужасно болят. Когда же я смогу передвигаться?

— Не беспокойся, я все устрою, вот увидишь.

Парижанин подошел ко все еще не очнувшемуся мистеру Пять и, взявшись одной рукой за шпору, а другой за носок, короткими подергиваниями стянул с него сапог.

— Прекрасно! Теперь — второй. Неплохо! У мистера Пять наверняка сорок шестой размер, твоя нога войдет в его сапог, как скрипка в футляр.

— Так это для меня?

— Да, как видишь, взяты на поле боя у поверженного врага. Они тебе подойдут.

Меринос натянул сапоги и сказал:

— Морщиться не приходится. Спасибо, Тотор!

— Когда вернемся к озеру, хорошенько прополощи в соленой воде и содержимое и оболочку. Все продезинфицируешь и вылечишься в сорок восемь часов.

— Мне не дойти до озера…

— Доедешь на лошади мистера Пять, который уступит тебе седло и сбрую за ту же цену, что и сапоги…

— Кстати, где они, эти лошади? — спросил Меринос.

— Увидишь, — ответил Тотор. — Теперь замени свой шапокляк фуражкой, и солнце не будет печь. Отлично, у тебя вид президента спортивного клуба. А раз фрак столь же неудобен, как десятилитровый цилиндр, смени его на доломан[84] замечательного мистера Пять. Он широковат, но ничего. Как говорит пословица, бычку хорошо и в амбаре. Не обиделся?

В эту минуту послышался стук копыт. Прекрасно выдрессированные лошади, промчавшись галопом, вернулись на прежнее место. С распущенными гривами, болтающимися стременами, они приблизились к месту побоища, но, почуяв белокожих чужаков, стали нервно фыркать, перебирать ногами.

Тотор бросился к ближайшей из лошадей, чтобы ухватиться за поводья, но та проворно обернулась и дважды взбрыкнула.

— Проклятье! Трудно будет ее поймать, — разочарованно заметил он.

— Не спеши, — проговорил Меринос. — Не делай резких движений. Они не просто боятся нас, мы прямо-таки наводим на них ужас. То же было в Америке с лошадьми, воспитанными неграми; потому-то отец не берет больше темнокожих на работу в конюшни.

Поразмыслив, Тотор воскликнул:

— Идея! Постараюсь обмануть их обоняние и зрение. Сперва — обоняние.

Парижанин подошел к мистеру Шесть, по-прежнему лежавшему как огромная черная марионетка с оборванными веревочками, быстро развязал ему ноги и руки, снял с него мундир, сапоги, всю одежду, кроме белья, снова скрутил негра и надел на себя его платье.

— Негры уверяют, будто белые пахнут свежей рыбой. Не спорю, — пробормотал Тотор. — Зато мне кажется, что от чернокожих австралийцев несет одновременно козлом и мускусом.

— Верно, — подтвердил Меринос. — Особенно если судить по этим обноскам.

— А теперь дай-ка мне твой фрак. Благодарю. Пожалуй, подойдет. Сейчас увидишь.

С лукавой серьезностью Тотор отрезал одну из фалд, проделал в ней два отверстия для глаз и, прижав к лицу, надвинул фуражку на верхнюю часть этой маски, чтобы она не свалилась.

Глядя на него, Меринос невольно засмеялся, забыв про боль в ногах.

— А для довершения иллюзии, — прибавил Тотор, — я сделаю себе черные митенки[85] из рукавов мастерского произведения Диксона и Вебера, нью-йоркских портных. А теперь осторожно, не спугнуть бы!

Лошади стояли довольно близко. Одна из них подошла еще ближе, опустив голову и волоча по земле поводья. Тотор уверенно двинулся к ней. Животное посмотрело на него, понюхало воздух — и, надо полагать, удивилось, что его черный хозяин стал таким маленьким-маленьким.

Но фуражка на нем все та же, и запах его… Значит, можно успокоиться!

Повод оказался в пределах досягаемости Тотора. Он не замедлил схватить его, как кошка мышку. Лошадь фыркнула, стала пятиться, пытаясь вырваться.

— Слишком поздно, родная моя! Попалась, придется тебе носить другого хозяина и не кобениться!

С непревзойденной обезьяньей ловкостью Тотор вскочил в седло. Лошадь прядала ушами, брыкалась, вставала на дыбы, отчаянно сопротивляясь, но француз сильно пришпорил ее и пустил карьером по раскаленному песку.

Через четверть часа он вернулся. Животное, покрытое пеной, тяжело поводило боками. Укрощение строптивой состоялось!

Значит, все прекрасно. Удача на этот раз на их стороне. Судьба, которая была столь сурова к молодым людям, улыбнулась им.

Вторая лошадь, привыкшая всегда держаться бок о бок с первой, послушно возвратилась на свое место. Тотор без труда схватил ее за повод и подвел к другу.

Американец уже ничему не удивлялся: сила духа, энергия и упорство Тотора приучили его к тому, что даже несбыточное сбывалось. Но, с трудом поднявшись на ноги, он все же воскликнул:

— Тотор, ты велик!

— Мой рост — один метр и шестьдесят четыре сантиметра в обуви на каблуках, — отозвался парижанин, — ровно на двести девяносто восемь метров и тридцать шесть сантиметров ниже Эйфелевой башни[86], так что нечего пыжиться! Спасибо только, что напомнил: нужно укоротить стремена. А теперь, мой Меринос, — на коня!

Лошадь, которую сдерживала железная рука Тотора, дрожала, но не двигалась. Меринос с трудом взобрался на нее. Попав же в седло, проявил себя отличным наездником. Какое счастье — оказаться верхом на чистокровном скакуне, который, можно надеяться, унесет его в страну обетованную!

Черные полицейские, лежавшие до сих пор неподвижно, начали глубоко втягивать воздух, задвигались в своих путах и мало-помалу ожили. Что же предстало их глазам!

Они увидели, что лежат раздетые-разутые, в одном шерстяном белье, без мундиров, оружия. Их престиж растоптан! Их лошади в руках разбойников! О, их лошади!

Негры завопили, они угрожали, рыдали, как дети, катались по земле, извивались, наконец освободились от пут и закричали:

— Отдайте наших лошадей!

Полицейские бросились к поводьям, но Тотор поднял револьвер и произнес гоном, не допускающим возражений:

— Уберите руки! Не то мозги брызнут!

— Хватит! — жестко прибавил Меринос. — Довольствуйтесь тем, что мы забыли причиненное вами зло.

— Что будет с нами, мы же погибнем! — крикнул один из негров.

— Спасайте себя сами, как спасались мы, отыскивая себе пищу… Вам это легче; вы дикари и у себя на родине… Вот вам зажигалка, вот нож… у нас и этого не было. Бегите, да смотрите не попадайтесь нам!

— А мы — рысью, в путь, — прибавил американец и, пришпорив лошадь, поехал к соленому озеру.

ГЛАВА 9

Люди вне закона. — Остановка, не входящая в программу. — Таинственная мольба о помощи. — Бушрейнджеры. — Сухой лес. — Опять «Б. Р.». — Тягостное безлюдье. — Отдаленные звуки. — Адская свора, — Слой дохлых кроликов.

Вскоре завывания и проклятья полицейских замерли вдали.

Избавившиеся от них молодые люди вернулись к дереву-бутылке и грустно склонили головы, глядя на несчастного, которому они не могли даже отдать последний долг. Потом беглецы решительно двинулись в пустыню, которая простиралась перед ними насколько хватало глаз.

Тотор внимательно вглядывался в рыхлую песчаную почву. Его пытливый взгляд уже заметил следы. Здесь было немало отпечатков лошадиных копыт, человеческих ног, обутых в сапоги или ботинки, элегантный изгиб которых угадывался в следе.

— Вот что я искал, — сказал парижанин.

— И куда приведут нас эти следы? — спросил Меринос.

— К людям.

— Может быть, к ужасным разбойникам, — заметил американец.

— Еще неизвестно, что лучше, — отозвался Тотор. — С джентльменами из полиции мы уже имели дело. Только подумать: мистер Пять хотел отрезать твою голову и увезти в мешке с солью.

Меринос вздрогнул и побледнел.

— Ты мне еще не говорил об этом, мой Тотор, — прошептал он.

— Времени не было в суматохе схватки, принесшей нам свободу, пару великолепных лошадей и редкое удовольствие вздуть агентов общественного порядка.

— God bless me! Я, кажется, прикончил бы их, если б знал, — проговорил Меринос.

— И стало бы только хуже, — ответил Тотор. — Нас и без того могут отправить на виселицу.

— Да, на виселицу, — серьезно подтвердил Меринос, — потому что англичане не шутят перед лицом таких действий против власти… Так что, — мрачно скаламбурил он, — повесят нас чуть-чуть или чуть больше — уже не важно.

— По совести говоря, мне бы не хотелось преждевременно закончить жизненный путь, болтаясь на веревочке.

— Мне тоже.

— А раз так и мы вне закона, — продолжал Тотор, — чего же нам бояться разбойников?

— Если бы мы были в более или менее цивилизованных местах, все устроилось бы при помощи денег. Имя и сейф моего отца — сила!

— Да, да, помню, — сказал Тотор. — Ты говорил мне, что он важная шишка, и это меня немного успокаивает… Но вот беда — где его искать?

— Наверняка в Сиднее, где я собирался встретиться с ним, но…

— …Но, предпочтя вцепиться в меня, ты поневоле избрал карьеру робинзона… хотя зачем тебе думать о карьере — о яме, из которой Робинзон добывал бутовый камень![87]

Меринос посмеялся шутке и прибавил:

— Да, я закончил свое образование в Англии и отплыл в Сидней. Отец же недавно явился туда из Америки по делам шерстяного треста.

— А нельзя узнать, чем именно он занимается в Австралии? — спросил Тотор.

— Хочет завладеть на этом континенте всем запасом шерсти… скупить все и во что бы то ни стало поднять цены. Он и меня намеревался приобщить к своему бизнесу.

— Но эта закупка, наверное, разорит множество людей? — заметил парижанин.

— Пожалуй. Мы называем это спекуляцией. А ты-то сам куда направлялся, когда мы с тобой вдруг так славно нырнули с борта «Каледонца»?

— Пожинал плоды своего усердия. Я, видишь ли, успешно окончил первый курс художественно-промышленного училища. Между прочим, меня туда приняли раньше положенного — все мои сокурсники старше. В награду отец отправил меня в путешествие вокруг шарика, о чем я мечтал с детства. Маршрут наметили такой: Марсель, Порт-Саид, Аден, Коломбо, Сингапур, Батавия, Кинг-Джордж-Саунд, Мельбурн, Гавайские острова, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Сан-Антонио, Новый Орлеан, Вашингтон, Нью-Йорк и Гавр![88] Круговой билет стоит безделицу — три тысячи триста сорок франков в первом классе — и действителен целый год. У отца в моем возрасте не было ничего подобного, так что мне повезло. А на полдороге я сделал вместе с тобой не включенную в программу остановку, и, ей-богу, несмотря ни на что, путешествие получается занимательным!

— Лишь бы не заехать слишком далеко!

— Не дрейфь! Пусть все идет само собой, а там будь что будет!

Болтая так без умолку, они пустили лошадей размашистой рысью и проехали уже порядочное расстояние. Хорошо тренированные лошади отлично слушались новых всадников. Если бы не страдания Мериноса из-за обожженных ног, путешественники, гордые как капитаны, свободные, как школьники на каникулах, были бы совершенно счастливы.

Но вот животные стали тяжело дышать, и молодые люди пустили их шагом. До сих пор Тотор и Меринос не успели осмотреть вьюков на седлах черных полицейских. А теперь они обнаружили там сухари, вяленое мясо, табак, соль, сахар, немного виски, прессованное сено для лошадей, — словом, запас дней на пять.

— Вот это да! — восхитился Тотор, хрустя сухарем.

— Великолепно! — подтвердил янки, обкусывая пластину мяса.

— Глоток виски, и наши бедные желудки совсем придут в порядок.

Лошади внезапно остановились и шарахнулись в сторону.

Занятые разговором и едой всадники ничего не заметили, как вдруг Тотор вскрикнул:

— Что это такое?

На тропе, по которой шли лошади, лежало что-то отливавшее металлическим, сероватым блеском.

— Надо взглянуть, — сказал Тотор, соскакивая на землю и передавая свой повод Мериносу.

Парижанин поднял большое оловянное блюдо со слегка закругленным дном. Повертев его в руках, он сказал:

— Мне кажется, это одно из корытец, в которых золотоискатели промывают золотоносную почву. Но вот странность!

— А что?

— Тут слова. Похоже, что царапали ножом.

— Прочти.

— Трудно, — заметил Тотор, — буквы неразборчивы. Погоди-ка… ах, вижу: «Жертвы бушрейнджеров… грозит смерть… Помогите несчастным…» Все, больше не могу разобрать.

— Что это за бушрейнджеры?.. Ты знаешь что-нибудь о них, Тотор?

— Да, понаслышке. Отец в бытность свою в Австралии имел дело с этим обществом…

— Обществом?

— Да! Союз что надо! Эти австралийские бушрейнджеры — разбойники, бродяги, которые обирают население буша.

— Так вот к какому союзу хотели причислить нас во что бы то ни стало мистер Пять и мистер Шесть?

— Именно!

— Послушай-ка, — сказал Меринос. — Может быть, буквы «Б. Р.», вырезанные над повешенным, — сокращение слова «бушрейнджеры»?

— И вместе со звездой составляют знак, эмблему этого собрания негодяев? Думаю, ты прав. Но довольно, не могу же я вечно торчать здесь с этим блюдом! Пусть себе лежит, где лежало, а я сяду в седло. Рысью, марш!

Заинтригованные надписью, слегка обеспокоенные, друзья снова пустились вперед. И теперь уже не останавливались до самого заката.

— Слушай, я больше не могу, — сказал наконец Меринос. — И лошади спотыкаются на каждом шагу, давай остановимся.

Всадники подъехали к лесу, который давно синел на горизонте.

— Вероятно, мы отмахали громадное расстояние, — заметил Тотор. — Пора дать отдых скакунам, да и сами поужинаем, поспим.

К седлам были привязаны ремни. Воспользовавшись ими, молодые люди стреножили лошадей. Затем расседлали их и пустили пастись.

Почву покрывал толстый ковер «синей травы», которую тотчас же принялись жадно поедать животные. А их новые хозяева устроились у подножия гигантского дерева и с наслаждением растянулись на траве.

Меринос снял обувь и с удовольствием заметил, что несмотря на отсутствие лечения, а может быть, именно поэтому, его ногам не стало хуже.

Ужинать раздумали: усталость и недавние переживания лишили молодых людей аппетита. Седла — под головы, карабины — подле себя, и вот они уже крепко спят…

Разбудило их ржание. Это кони, наевшись и отдохнув, устроили побудку. Переминаясь на спутанных ногах, они удивленно рассматривали бледнолицых в полицейских мундирах, заменивших их черных хозяев.

Тотор и Меринос открыли глаза, зевнули, потянулись и замерли от изумления.

Повсюду, насколько хватало глаз, стояли сухие деревья; большие и поменьше, но все сухие до единого!

Рядом со скрюченными и зачахшими mullees возвышались башнеобразные красные эвкалипты, вершины которых гордо вздымались на стометровую высоту. Гиганты и карлики печально вытягивали свои оголенные, почерневшие ветви, похожие на корабельные снасти.

Нигде ни листа, ни цветка, ни почки. Лес-кладбище, населенный призраками деревьев-скелетов! В ветвях стояла могильная тишина. Веселые, шумные, пестрые попугаи давно покинули этот кошмарный лес.

Только синяя трава, которую так ценят отважные австралийские пастухи, изо дня в день бороздящие здешние просторы и понемногу заселяющие их, разрослась тут изобильно и беспорядочно.

Молодые люди, недоумевая, смотрели на лесную пустыню, ограждавшую, как стеной, пустыню песчаную. Еще больше поразило их, что характер растительности изменился так быстро, без всякого перехода — уже метров через сто, рядом с этой пустошью возвышался великолепный лес.

Они еще не успели обсудить это действительно странное явление, как Меринос вдруг подскочил, будто на него напал целый отряд гигантских муравьев-солдат.

— Невероятно!.. Уж не померещилось ли мне? Посмотри, посмотри же! — кричал он, указывая пальцем.

— Что там еще? — спросил Тотор.

Он поднял голову и увидел знак, глубоко вырезанный на чудовищно большом стволе того красного эвкалипта, под которым они спали: таинственные буквы «Б. Р.», на этот раз очень большие, а также пятиконечную звезду.

— Поразительно, — сказал парижанин, комически разводя руками. — Да, изумительно! Мы, можно сказать, в лесу спящей красавицы, где нет ни души. И вдруг — опять эта азбука? И здесь, и вон там — все те же «Б. Р.»! Смотри, еще и еще.

Действительно, повсюду на самых больших деревьях были вырезаны огромные таинственные символы бушрейнджеров, то ли как условный знак вблизи тропы, то ли как запрет заходить в лес.

По крайней мере, так предположил Тотор.

— Удивительно, — проговорил он, — позади нас честные люди, которые вешают за шеи нарушителей закона. Впереди — разбойники, которые вешают за ноги тех, кто нарушает их правила. Случай сложный, и я задаюсь вопросом, что же нам делать?

— Поедем вперед, — сразу предложил Меринос, — разбойники еще не собирались отрезать мне голову… С ними будет легче сговориться.

Тотор пожал плечами.

— Пусть так! — сказал он и, как человек, который никогда не отступает от принятого решения, стал седлать и взнуздывать лошадей. Это было нелегкое дело: белая кожа все еще пугала животных. Только через час молодые люди вскочили в седла и пустили коней крупной рысью.

Они двигались между деревьями-призраками, завороженные нерушимой тишиной смерти, под палящими лучами солнца, которое обращает в уголь иссохшие деревья и еще более выделяет синеватую окраску прерий[89].

Так тянулись долгие часы, пока всхрапывающие, покрытые пеной лошади не остановились.

— Ну и местечко, нечего сказать! — сказал Тотор, отирая лоб. — Но куда же запропастились жители? В конце концов это становится однообразным!

— Да, да, однообразным, — как послушное эхо повторил Меринос. — Я многое дал бы за то, чтобы услышать хоть что-нибудь: пение птицы, крик животного, человеческий голос. Какой-то туман обволакивает мою душу…

Точно злобная фея услышала желание американца и тотчас исполнила его. Издали долетели звуки, схожие и с тявканьем шакалов, и с волчьим воем, и с визгом терзаемой собаки, но в целом не похожие ни на что.

Встревоженные лошади насторожили уши и, коротко заржав, поскакали во весь опор, точно охваченные безумным испугом.

— Какая-то адская свора гонится за нами! — сказал Тотор.

Несмотря на бешеную скачку, странные звуки приближались, делались все ужасней, все отчетливей. Неведомые животные настигали коней.

Молодые люди обернулись и в ста метрах за собой увидели свору — около пятидесяти чудовищных зверей, которые неслись за ними со страшным воем.

Дикие австралийские собаки? Но динго[90] всегда молчат, и они вдвое меньше. Волки? Их нет на этом континенте.

Еще несколько прыжков, и страшные звери, летящие с поистине непостижимой скоростью, догнали лошадей и стали хватать их за ноги. Бедные кони заржали, отбиваясь копытами от злобных преследователей. При виде крови всадники переглянулись:

— Они растерзают нас!

Между тем незаметная ограда перерезала им путь: это была одна из тех проволочных сеток, которые скваттеры[91] ставят, чтобы отделять одно пастбище от другого и не позволять смешиваться стадам.

Тотор наконец увидел тонкую железную сетку и воскликнул:

— Во весь опор! Нужно перескочить, не то погибнем.

Молодые люди пришпорили лошадей, животные напрягли все свои силы. Ограда возвышалась метра на два, самое меньшее.

Сделав невероятный прыжок, чистокровные кони очутились по ту сторону сетки.

Спасены? Нет еще! Но хотя бы минутная передышка. Воющая стая остановилась перед сеткой и стала бешено рвать ее зубами.

Выдержит ли тонкая железная проволока? Нет, это невозможно!

Лошади дрожали, вырывались, но Тотор снял с себя куртку, накрыл ею голову своего коня и завязал рукава под челюстью, крикнув Мериносу:

— Сделай так же.

Ослепленная лошадь Тотора успокоилась. Отважный молодой человек соскочил на землю, держа в одной руке карабин, в другой револьвер. Перед ним горели, как багряные угли, глаза, зияли кроваво-красные, полные пены пасти. Он мысленно сказал себе:

«Собаки… помесь датских догов[92] с динго. Эти звери сильны, как львы, и кровожадны, как тигры. Нет, постой!»

Один из псов, серый, с широкой грудью, с ловкостью пантеры подпрыгнул, метнулся поджарым телом на решетку, которая лишь немного задержала, но не остановила его.

Он уже спрыгивал с другой стороны, когда Тотор поднял револьвер, и в перегретом воздухе щелкнул негромкий выстрел.

Пес упал через голову и, простреленный насквозь, стал кататься и биться в судорогах.

— Один готов, — сказал парижанин. Тут он наступил на что-то и вскричал: — Но в какую тухлятину мы угодили?.. Что за вонь!

Однако промедление было действительно смерти подобно. Тотору и Мериносу ничего не оставалось, как ожесточенно сражаться против озверевшей своры, которая вот-вот прогрызет ненадежную преграду.

С американским хладнокровием Меринос подошел к сетке.

Через ее петли, стреляя в упор, он без единого промаха уничтожал взбесившуюся стаю.

Тотор подкарауливал собак, которые пытались перескочить через ограду. С необыкновенной ловкостью он убивал их, так сказать, на лету и каждый раз приговаривал:

— Получай, грязная псина! Больше не будешь прыгать, чтобы полакомиться моей филейной частью!

За револьверами пошли в ход карабины. Друзья перезарядили оружие и продолжили стрельбу. Уже больше половины врагов лежали на земле. Пули, что насмерть сразили одних, рикошетом ранили других псов, и те жалобно скулили.

Поле битвы было усеяно трупами, окрасившими землю в красный цвет, как на бойне.

Атака захлебнулась…

— Ну, — сказал Меринос, — еще залп!

Два друга выстрелили. Несколько собак упали, а уцелевшие, всего какой-нибудь десяток, отошли. Они не совсем отказались от нападения, но благоразумно спрятались за сухие деревья, сели и громко завыли, как на волчьей охоте.

— Победа, победа! — закричал Тотор, подбрасывая в воздух свой карабин, как араб на джигитовке. — Но откуда все-таки этот ужасный запах? Смотри, что за падаль валяется у нас под ногами? Слой не меньше фута, и конца ему не видно!

— Могу ответить, так как много слышал об Австралии. То, что покрыло всю почву, насколько хватает глаз, — это тела кроликов, подохших от голода!

ГЛАВА 10

Бич. — Почему засох лес? — Подальше от трупов. — Удивление Тотора. — Автомобиль в пустыне. — Преследование. — Подозрительный маневр. — Засада. — Битва. — Побеждены превосходящими силами! — Похищение. — На полной скорости.

Странная вещь случилась с индийским царем Сирханом, который жил в начале V века. Мудрец брамин Сиса изобрел шахматы. Он научил царя игре, и Сирхан был так восхищен ею, что в благодарность предложил брамину самому определить себе награду.

Сиса скромно попросил, чтобы ему дали одно зерно пшеницы за первую клетку шахматной доски, два за вторую, четыре за третью, восемь за четвертую и так далее, до шестьдесят четвертой клетки, удваивая каждый раз число зерен.

Считая, что щедрость обошлась ему дешево, царь согласился, не подумав как следует. Посчитали. Перемножив цифры и зерна, обнаружили, что урожая всей страны не хватит, чтобы наградить мудреца.

Почти то же самое получилось и с размножением кроликов в Австралии. Тот, кто первым привез туда пару симпатичных грызунов, конечно, не мог и предположить, что наш братец кролик всего через несколько лет станет бедствием, бичом всей страны! Эти зверьки размножаются необыкновенно быстро. Каждые два месяца у крольчихи появляется восемь или десять детенышей, которые в пятимесячном возрасте и сами начинают плодиться. А так как каждая особь живет, в среднем, девять-десять лет, количество неутомимых грызунов растет с фантастической быстротой[93].

Найдя в Австралии идеальные условия обитания: бесконечные прерии, почти полное отсутствие хищников, — кролики расплодились невероятно.

Обнаружив, что можно заняться приятным спортом, поселенцы стали увлеченно охотиться на зверьков, но братец кролик плодился быстрей, чем пуля успевала вылетать из ружья.

Некогда милый зверек стал уже мешать, да к тому же оказался вороватым. Началось буквальное опустошение зеленого континента!

Размножению кроликов всячески пытались помешать. Ей-богу, длинноухих не жалели. Но — как с гуся вода. Братец кролик продолжал плодиться. В короткое время все новые колонии зверьков возникали, росли, утверждались, образовывали стада, армии, кочевые орды, которые пускались в путь, подчистую выбривая пастбища, выгрызая кору и оставляя за собой землю такой, будто по ней прошел пожар. Вообразите себе сплошной слой саранчи, опустошающей Капскую колонию[94], Аргентину или наш Алжир, только замените каждое насекомое кроликом.

Люди объявили ушастым разбойникам беспощадную войну, но проиграли ее. Оружие, засады, огонь, яды, даже чума, которую кроликам пытались привить, — все было бесполезно!

Стремительно и неотвратимо, как наводнение, они затопляли собою континент. За одни сутки, оголив стволы, смахнув под метелку стебли и обглодав все до последнего корешка, они обрекали на голодную смерть овец, коров и лошадей. Правда, в конце концов и сами погибали от истощения.

Чтобы избежать полного разорения, поселенцы, не жалея никаких сил и затрат, огородили железной проволокой обширные пастбища и пустили по ней электрический ток. Пришлось заземлить металлические сетки, чтобы не дать кроликам подкопом проникнуть в земной рай голубых трав и чистых источников.

Нашествия сразу прекратились. Кролики расквасили себе носы об ограды и обломали зубы о железную проволоку. Они прыгали, скакали у решеток, скапливались тысячами, выжидали сутками и наконец умирали от голода. Их трупы покрывали толстым слоем многие квадратные километры земли и быстро разлагались под жгучим тропическим солнцем.

Ущерб от кроликов понесли не только луга и посевы. Если б Тотор и Меринос внимательней пригляделись к деревьям в засохшем лесу, они заметили бы, что все они, большие и маленькие, были обглоданы до высоты примерно в двадцать пять сантиметров от земли.

Лишенные питательных соков, обгрызенные до заболони, многовековые гиганты погибли. И это опустошение совершили мелкие животные! Не все, впрочем, оплакивали эту потерю. Иногда и несчастье приносит пользу. Лесная тень и корни — смертельные враги пастбищ. Ни травинки не может вырасти в лесу! Но если деревья погибали, мертвый лес мало-помалу превращался в великолепный луг, отраду овцеводов. После гибели кроликов они сохранили изгороди на молодых лугах, чтобы защитить их от нового нашествия грызунов. Скоро и овцы прибыли сюда, а там, вместе с людьми — их лошади и собаки. Вот так и обосновались тут первые поселенцы.

На свое счастье, Меринос и Тотор очутились подле одной из таких преград длиной около десяти лье, и она спасла их, задержав свирепую свору.

Избежав опасности, друзья вернули зрение лошадям, сняв с их голов куртки, и потихоньку двинулись дальше.

— Нужно выбираться отсюда, — сказал Меринос, — меня уже тошнит.

— Да уж, такое кроличье фрикасе[95] только для любителей выдержанной дичи, с запашком.

Лошади с трудом вытаскивали ноги из отвратительного гнилья, скользили, спотыкались, но шли вперед.

— Тотор, — заметил американец, придерживая поводом лошадь, — ты бредил приключениями, и мне кажется, последние были из ряда вон.

— Великолепные, дружище, — ответил Тотор, — отец будет очень доволен, когда услышит рассказ о них! Ну, а тебе разве не больше нравится жить так, чем быть смешным франтом, рисоваться перед окружающими, дуть спиртное, держать пари и распускать хвост на борту «Каледонца»?

— Ей-богу, я с тобой согласен!

— Вот теперь мы живем по-настоящему, не каждый миллиардер может позволить себе такое путешествие.

— Конечно, только здесь не хватает населения, удобств, городов. Хотелось бы увидеть дом в двадцать два этажа, фабричную трубу, трамвай, газетчика.

— А мне нравится безлюдье… Вдумайся, дружище: мы должны рассчитывать только на себя, непрестанно бороться за свое существование.

— Ну, это безлюдье относительное, мой милый Тотор.

— Нет, полное, абсолютное, — возразил парижанин. — Я знаю географию этой местности и ручаюсь, что на шестьсот — семьсот километров кругом нет ни одного поселка.

— А повешенный? А оловянное блюдо? А мольба о помощи, нацарапанная на нем рукой умирающего?

— Вероятно, тут были бродяги, разбойники из австралийского буша. Они отомстили кому-то и убежали от полицейских, чьи обноски на нас.

— Я другого мнения, — заметил Меринос, — и как знать, не предчувствие ли это? Мне все кажется, что мы в засаде, окружены, и скоро что-нибудь да случится.

— Но ведь с нами постоянно что-нибудь случается, — ответил Тотор. — Вечные неожиданности бога Случая.

— Что ты думаешь о собаках?

— Они давно убежали от своих хозяев и одичали, — сказал парижанин.

— А кто поставил ограду?

— Ее поставили больше года тому назад и не скоро придут к ней опять.

— А следы лошадей, «Б. Р.» со звездой?

— Ба! Пустая угроза! — беспечно проговорил Тотор. — Забавы тех, кто хочет сойти за буку! Так что я повторяю: мы одиноки, вокруг нас одна пустота.

Разговаривая, робинзоны мало-помалу выехали из ужасного места, покрытого падалью. Им понадобилось для этого минут двадцать, потому что с этой стороны слой дохлых кроликов простирался километра на два. А с другой — уходил в бесконечность.

Зрелище было необычным: огромная равнина, покрытая ковром из серых шкурок и украшенная миллионами задранных белых хвостиков.

Два друга держались ограды. Мертвый лес стал редеть. Вдали показались невысокие горы, до которых путники надеялись добраться на следующий день.

Теперь же им пришлось остановиться, чтобы дать отдых измученным лошадям. В хорошем настроении наши герои стали устраивать бивак, вспоминая целую серию выпавших на их долю приключений. Потом славно пообедали. С аппетитом уничтожая припасы черных полицейских, попивая их виски и куря их табак, друзья составили план действий.

Он был прост. Тотор и Меринос решили двигаться на восток.

Они погрузятся в угрюмое одиночество австралийских пространств, где нашли свою смерть многие храбрецы. Друзья попытаются решить трудную задачу — пересечь всю Австралию с запада на восток, употребив на это, может быть, долгие месяцы, побеждая невероятные опасности. Придется преодолеть тысячи километров, не встречая ни живой души на неисследованных, пустынных, бесплодных просторах. Но это не поколебало их ни на минуту.

— Упорство, уверенность, немного везения — и мы доберемся! — сказал Тотор.

На следующий день они поехали навстречу восходящему солнцу к горам, увиденным накануне. Часа четыре не останавливались. Посреди испепеленных солнцем прерий им стали попадаться большие оголенные пространства плотных песков.

Меринос, обливаясь потом, полузакрыв глаза, убаюканный движением лошади, дремал, еле отвечая Тотору, который, как всегда, прокладывал путь и всматривался в окружающее.

Вдруг парижанин подскочил в седле, будто у него над ухом выстрелили из карабина.

— Меринос, Меринос! — закричал он.

— Что там?

— Кричи! Ущипни меня, стукни кулаком!

— Зачем? — удивленно спросил американец.

— Чтобы увериться, что я не брежу.

— Скорей всего, у тебя солнечный удар.

— Ну-ка… тебя я вижу и слышу хорошо… не сплю… не свихнулся, значит, все так и есть!

— А что такое?

— Черт возьми! Невероятное явление! Посмотри сам… там, на песке!

— Ах, это, — спокойно заметил Меринос, — следы колес. Твое безлюдье — людно, милый мой.

— Не в том дело. Не следы удивляют меня, они нам уже попадались, а их вид.

— Не понимаю.

— Посмотри. Раз есть колеса, значит, они принадлежат какой-то повозке, карете, экипажу, телеге…

— Да, повозке, в которую запряжено какое-нибудь четвероногое, но бывает, и двуногое…

— Правильно! Но почему же тогда между параллельными следами нет следов ног? Да и колеса оставили не обычную гладкую колею с острым краем, а небольшое полукруглое углубление в виде желоба.

— Странно, — проговорил, заинтересовавшись, Меринос. — Посмотрим поближе!

Тотор, соскочив с лошади, нагнулся и вскрикнул:

— С ума сойти! Это невероятно! В таком месте — даже предположить невозможно! И все же — черт меня побери, и пусть дикарь насадит меня на вертел, если здесь не проезжал автомобиль!

— Что ж, мой милый, всякое бывает. Автомобиль? Его владелец, конечно, джентльмен, который подбросит нас поближе к дому.

— Я не так доверчив, как ты, — живо прервал друга парижанин. — Спортсмен, который раскатывает по пустыне, наверняка что-нибудь скрывает, или не в своем уме, или просто автокретин!

— Браво! Я запомню это словечко в ожидании разгадки.

— Наверное, ждать долго не придется. — Говоря это, Тотор приложил к уху ладонь.

— Ты что-то услышал? — спросил янки.

— Неясно слышу клаксон…[96]

— Значит, это джентльмен… Он подает нам сигнал. Тотор, ты действительно слышал?

В эту минуту вдали послышался отчетливый трубный, как у довольного жизнью слона, голос стального чудовища.

Меринос шумно захлопал в ладоши, а пораженный Тотор вскочил в седло.

И вот показался блестящий, красный с золотом автомобиль, катившийся точно по французским дорогам, но поднимавший за собой облако мелкого песка.

— Урра-а-а! — закричал Меринос. — Спасены! Я говорил, что это джентльмен!

Пока Меринос в восторге аплодировал, автомобиль приближался, теперь до него оставалось всего сто метров. Два друга разглядели странную удлиненную форму герметически закрытого, с широким сиденьем спереди, кузова, в стеклах которого ослепительно отражались солнечные лучи. Из-за их блеска молодые люди не смогли рассмотреть сидевшего за рулем джентльмена-избавителя.

От шума и сверкания огромной машины, которая мчалась, как метеор, лошади испугались, поднялись на дыбы. Всадникам пришлось употребить всю свою силу и ловкость, чтобы сдержать, успокоить их и самим усидеть в седлах. Машина замедлила свой бег, почти остановилась, но вдруг сделала быстрый поворот и умчалась.

— Оказывается, наш джентльмен довольно хамоват, — насмешливо заметил Тотор.

— Да нет, ты увидишь, увидишь…

— Я уже вижу, что он улепетнул и оставил нас с носом… Может быть, узрев наши полицейские мундиры, он испугался штрафа за превышение скорости?

— Ну, ты шутник! Он, наверное, просто боится опять испугать наших лошадей. Смотри, как медленно он едет! Восемь миль в час, как галоп на охоте. Вероятно, для того, чтобы мы последовали за ним…

Слышались отрывистые звуки автомобильного гудка. Машина двигалась не быстро, будто желая подтвердить слова американца.

И довольный Меринос воскликнул:

— Вперед, вперед!

— Хорошо, — ответил француз, — я изумлен… но что-то я не в восторге и не знаю, чем все это кончится.

— Тотор, не узнаю тебя!

— А что ты хочешь? Точно тебе говорю: со мной такое первый раз в жизни случается!

Янки не ответил, пожал плечами и припустил лошадь в галоп. Радуясь приключению, он обдумывал про себя эту странную встречу и мечтал о счастье увидеть через недолгое время кого-нибудь из своих близких. Да, черт возьми! Именно так… наверняка какой-то богач, свихнувшийся на автомобилизме… состоятельный оригинал, для которого не существует ни времени, ни расходов, ничего, что могло бы помешать удовлетворению бьющей ключом фантазии. Ибо не каждый сможет разъезжать вот так по пустыне, на машине неизвестной модели, стоящей не меньше двадцати тысяч долларов.

И Меринос сочувственно взглянул на Тотора, малого, конечно, храброго и доброго, но неспособного понять, даже представить себе роскошную жизнь миллиардеров… этот непрестанный трепет души и тела, отчаянную гонку за всевозможными удовольствиями… безумное существование, одно воспоминание о котором опьяняет американца, как добрый глоток шампанского «extra dry»!.. И на одну минуту юный искатель приключений в австралийском буше, бедолага, которого подстерегают голод, страдания и смерть, снова стал снобом, так сурово наказанным Тотором на борту «Каледонца».

Видимо, нельзя разом снять коросту[97] дурных привычек. Для этого требуется несколько жестоких ударов судьбы. И они, пожалуй что, не заставят себя ждать.

Американец поскакал рядом с Тотором за автомобилем, который ехал все с той же скоростью. Сумасшедшая скачка продолжалась уже более двух часов, когда окружающий пейзаж стал понемногу меняться.

Близились горы. Песчаная пустыня сузилась, показались коричневые скалы, которые обступили ее как реку в теснине. Вскоре исчезли деревья и кусты, не осталось никаких растений, даже травы. Повсюду виднелись только темные глыбы да песок у их подножия.

Местность становилась все более зловещей.

— Настоящая ловушка, — прошептал Тотор, инстинктивно кладя руку на пистолет.

Меринос снова пожал плечами и ответил покровительственным тоном:

— Ты ничего в этом не понимаешь. Но все равно — вперед, старина. Будь спокоен, я за все ручаюсь.

Следуя за автомобилем, пыхтевшим, как задыхающийся мастодонт[98], всадники уже втянулись в ущелье. Теперь было поздно отступать.

К тому же никакая человеческая сила и никакие доводы не заставили бы ретироваться американца, который все кричал:

— Вперед, вперед!

Автомобиль ускорил ход, и всадники были вынуждены пришпорить лошадей, чтобы не отстать. Еще несколько сотен метров, и гудок, давно умолкнувший, подал два прерывистых сигнала.

Тут же раздались два выстрела, которые обдали лица всадников огнем и дымом. Тотор и Меринос услышали сухой стук разбитых костей: их пораженные в лоб лошади рухнули убитыми наповал.

Оба юноши пролетели по инерции вперед метров десять, перекувырнулись и полуоглушенными остались на песке. Человек десять, скрывавшиеся между камнями справа и слева, бросились к ним, чтобы схватить, а может быть, и убить.

Но храбрые молодые люди, вскочив, смело взглянули опасности в глаза. Револьверов вынуть они не успели.

— Смелей! — крикнул Тотор, нанося удары кулаками, головой, ногами.

— Негодяи, негодяи! — рычал Меринос, боксировавший с яростью отчаяния.

Но разве могли они, почти дети, отбиться от десяти силачей, по-видимому, поднаторевших во многих драках и готовых к любым сюрпризам?

Неприятель одолел их числом, но они еще отбивались изо всех сил и вывели из строя половину своих врагов. Тотора и Мериноса связали, и резкий голос закричал:

— Тысяча чертей! Это не они!

— Значит, ошиблись. Раз так, нужно сейчас же их убить.

Юноши увидели воздетые ножи в мускулистых руках.

Блеснула сталь. Щелкнули затворы карабинов. Смерть надвигалась.

— А жаль — они молодцы, — продолжал тот же голос.

— Они узнают тайну, а значит, смерть им! — раздались голоса.

— Он один распоряжается! Властитель приказал захватить и привести к нему живыми двоих людей в платье полицейских. Мы должны повиноваться. Он решит их судьбу.

— Раз вышла ошибка, проще всего застрелить их.

— Довольно! Еще слово, и вышибу мозги у спорщиков.

Мериноса и Тотора подняли, как мешки, и унесли на руках к остановившемуся при первых выстрелах автомобилю.

Друзей бросили в широкий багажник сзади. Крышка захлопнулась, и громадная машина снова помчалась полным ходом.