Сынок

Рисунки Н. Кустова

В жаркий воскресный день я сидел на берегу Финского залива и наслаждался тишиной. Это было, пожалуй, единственное место, где пляж, даже по воскресеньям, не оглашался звонкими голосами молодежи, где не раздавались глухие удары по волейбольному мячу, не слышался визг ребятишек. От берега и до самого шоссе тянулось большое тенистое кладбище. И люди старались не нарушать торжественно-печальный покой этого места. Только жадные чайки, слету падая за добычей в воду, издавали пронзительный писк.

Солнце пошло на закат, пора было возвращаться домой. Я взглянул на часы — автобус в Ленинград уходил через сорок минут. Можно было не торопиться, и я решил побродить по кладбищу.

Одна из кладбищенских тропок привела меня к зеленой, свежевыкрашенной решетке. За решеткой я увидел усыпанную цветами могилу. На обелиске было написано:

Белая черемуха низко склонилась над могилой мальчика. Дерево было буйным, непокорно-раскидистым. Я сорвал густо цветущую ветку и положил ее на могилу.

«Мальчик, совсем еще ребенок! — с горечью подумал я. — Проклятая война!»

Я снова взглянул на обелиск и вдруг встретился с пристальным взглядом светлых мальчишеских глаз. От неожиданности я даже вздрогнул, но тут же понял, почему не заметил сразу прикрепленного к обелиску портрета мальчика. Весь портрет был покрыт цветами. Свободным оставался только узенький просвет, через который разведчик Великой Отечественной войны Георгий Антоненко упорно, не мигая, глядел сегодня на мир.

Я собирался уже уходить, когда услышал за спиной шаги. У решетки стоял какой-то человек. Должно быть, он видел, как я положил на могилу мальчика ветку черемухи. На широкие плечи незнакомца был накинут морской китель. Человек молча прошел внутрь ограды, сел на узенькую скамейку и облокотился на крохотный, врытый в землю, столик.

Я понимал, что мне надо уйти, что я здесь лишний, но, сам не зная почему, сказал:

— Ужасно! Мальчик… пионер… Ничего не успел увидеть, ничего не успел сделать, и уже погиб…

Серые глаза незнакомца вдруг потемнели, и только сейчас я заметил, что смуглую щеку его прорезал глубокий светлый рубец.

— Ничего не успел сделать! — повторил он мою фразу. — Да что вы знаете о нем, чтобы говорить такое? Что?!

— Я ничего не знаю о нем, но в четырнадцать лет…

— Где вы были во время войны? — перебил меня моряк.

— В Ленинграде…

— Значит, вы помните, как фрицы обстреливали наш город?

— Еще бы! Сколько раз попадал под обстрел! Чудом жив остался. Случайно.

— Случайно? А, может быть, вы и сотни других ленинградцев потому и живы сегодня, что жил в Петергофе пионер Жора Антоненко! Потому что не захотел он эвакуироваться в тихий тыл, а остался у стен своего пылающего города!

— И все же непонятно, как мог спасти меня от смерти неизвестный мне мальчик?

Моряк невесело усмехнулся, вздохнул и вдруг повелительным жестом указал мне на место рядом с собой. Я сел и ждал, что будет дальше. Я почти не сомневался, что услышу сейчас рассказ о мальчике. И я не ошибся. Я узнал историю петергофского пионера и записал рассказ моряка слово в слово. Вот он, этот рассказ.

…Война застала меня на флоте старшиной первой статьи. А вскорости, если не ошибаюсь, в конце августа, списали меня в морскую пехоту и назначили командиром полковой разведки. Это были горькие дни. Мы отступали. И докатился наш полк в сентябре от Пскова до Петергофа. Вот тогда я и увидел впервые у нас в штабе Жору, Георгия Антоненко. Поначалу командир полка отказался даже разговаривать с ним. Война — не парад! Нужны солдаты, а не юные барабанщики!

Вышел Антоненко из штаба, а куда ему идти — не знает. Мать эвакуировалась в Ораниенбаум, в Петергофе — немцы. И решил он заночевать в лесу, в сторожке, чтобы утром пораньше снова прийти в штаб. Потому что не терял мальчик надежды уговорить полковника.

Что случилось дальше, узнал я от Жоры дней пять спустя, когда он уже был в моей разведгруппе. А случилось с ним вот что. В сумерки по дороге в сторожку встретил он знакомую бабку — тетю Улю. Она работала в Петергофе, в заводском общежитии. Ее весь Петергоф знал. Почему? А потому что в этом городе она была единственным неграмотным человеком. Не умела ни писать, ни читать. Сколько раз уговаривали ее учиться, старушка только посмеивалась:

— Я и без грамоты, родненькие, не плохо живу. Зарплату мне платят, как грамотной. Дай бог здоровья советской власти!

Это у нее была постоянная присказка: «Дай бог здоровья советской власти!»

И вот сейчас Жора встретил ее в столь необычном месте. Мальчик не удивился. За последние дни все так изменилось, так перемешалось, что никто ничему не удивлялся. Оказалось, что старушка бежала из Петергофа и сейчас пробиралась в Ораниенбаум.

— В Ораниенбаум, тетя Уля, — сказал Жора, — надо в другую сторону. Заблудились вы…

И он объяснил ей, как пройти менее опасной дорогой. Старушка долго благодарила парнишку, называла себя темной, неграмотной дурой, ругала по-всякому немцев, а потом спросила:

— А ты, родненький, что здесь делаешь в лесу?

Мальчику не хотелось открывать свое тайное убежище, и он сказал, что на опушке у него назначена встреча с его другом Лешкой Зайцевым. Они будут пробираться в Ленинград.

Когда паренек добрался до сторожки, в лесу стало уже темно. Он постелил в углу свое поношенное серое пальтишко и улегся. Где-то поблизости немцы вели минометный огонь, из Кронштадта била наша тяжелая артиллерия, в черном небе рвались огненными брызгами зенитки. Невозможно было уснуть в таком грохоте, и Жора вышел из сторожки. В этот момент в небе повисла осветительная ракета, и он увидел поблизости какую-то фигуру. Это было так неожиданно, что мальчик не поверил собственным глазам. Он уже знал, как обманчиво все выглядит при мертвом, зеленоватом свете ракеты. Это мог быть человек, но мог быть и обыкновенный куст…

Где-то на шоссе грохнул снаряд и одновременно со взрывом погасла в небе ракета. Мгновенно все погрузилось в непролазную темь. Человек или куст? А вдруг враг? Немецкий разведчик? Жора распластался на земле, отполз немного в сторону и выкрикнул на всякий случай:

— Кто такой? Стрелять буду!

— Свои, свои, батюшка, не стреляй! Заблудилась я…

Женский голос показался Жоре знакомым.

— Кто такая? — снова выкрикнул он.

— Из Петергофа я… От немцев бежала… заблудилась…

Теперь Жора узнал этот голос.

— Тетя Уля, вы!

— Я, родненький, я, — забормотала старушка. — А ты откуда меня знаешь?

— Я вас по голосу узнал. Это опять я, Жора Антоненко. Идите сюда. Здесь можно переночевать.

В сторожке тетя Уля долго и подробно рассказывала, как она по дороге в Ораниенбаум сбилась с пути и опять попала в этот лес.

— Надо же! Второй раз встретились. А я думала, ты уже к Питеру шагаешь, а ты эва где…

— Лешка не пришел, а мы условились вместе, — выкручивался Жора.

Перед тем, как уснуть, тетя Уля долго ругала фашистов:

— Глаза им надо повыкалывать, иродам! На кусочки мелкие резать!.. Ножами тупыми!..

Наконец она затихла и уснула. А Жора никак не мог забыться. Он все думал, как сделать, чтобы его зачислили в армию. И он решил написать письмо Буденному.

«Дорогой товарищ Буденный! — сочинял он, лежа на полу. — Мой отец был кавалеристом. Он был коммунист. Он пал смертью храбрых во время боя. Его убили финские фашисты…»

Сочинять письмо мешала старуха. Спала она неспокойно, ворочалась и стонала. И вдруг Жора разобрал, как тетя Уля пробормотала во сне: Russischen Hund… hasse…[1]

Этому невозможно было поверить: безграмотная тетя Уля, которая не умела ни читать, ни писать, говорила во сне по-немецки.

Теперь мальчику было не до сна. Замерев, он прислушивался к каждому движению старухи, ожидая, что она снова заговорит во сне. Но старуха не произнесла больше ни единого слова. На Жору напали сомнения: не ослышался ли он? Может быть, ему только почудились немецкие слова?

На рассвете тетя Уля поднялась и снова начала расспрашивать у Жоры безопасную дорогу на Ораниенбаум.

— Я тоже решил идти в Ораниенбаум, у меня там мать, — сказал Жора, — со мной не заблудитесь.

Они вышли из сторожки и двинулись в путь. В лесу было тихо, пахло прелым листом и грибами. Пересвистывались беззаботные синицы. Невозможно было представить, что еще несколько часов назад этот мирный лес был наполнен воем бомб, свистом снарядов, ревом тяжелых бомбардировщиков.

Они прошли меньше километра, как вдруг старуха остановилась, начала шарить по карманам, потом всплеснула руками и запричитала:

— Ах, я, ворона! Забыла паспорт в сторожке! Куда же я без паспорта в такое время! Ты уж подожди меня здесь! Только не уходи никуда!

«Хочет сбежать, ясное дело!» — решил Жора. Как только тетя Уля скрылась, он сейчас же последовал за ней.

Маскируясь в кустах, прячась за деревьями, Жора неотступно полз по следам старухи. Наконец, тетя Уля вышла к сторожке, миновала ее и остановилась у старого дуба. Какое-то время она стояла неподвижно, точно прислушиваясь к чему-то, потом быстро вытащила из-за пазухи конверт и сунула его в дупло…

…Старуха застала Жору на старом месте. Мальчик сидел на пенечке и жевал травинку.

— Нашла, родненький, нашла, дай бог здоровья советской власти, — тараторила старуха. — Паспорт у меня завсегда с собой.

Едва они вышли на дорогу, как поблизости начали рваться снаряды. Жора подивился, с какой быстротой старуха скатилась в придорожную канаву. Он укрылся невдалеке и не спускал с нее глаз. Мальчишка не знал, что ему сейчас делать. Бежать к дубу? Но тогда он упустит старуху. Стеречь старуху, пока не кончится обстрел? Но обстрел может продолжаться несколько часов. За это время конверт из дупла наверняка попадет в руки фашистов.

— Нам по шоссе идти нельзя, — сказал Жора, — я вас выведу другой дорогой. Идемте скорее!

Как они шли, какой дорогой — об этом он мне не рассказывал. И вывел он эту самую тетю Улю прямо к штабу дивизии. Часовой крикнул им, чтобы они убирались. Штатским в этом районе находиться не полагалось. Старуха сейчас же шарахнулась в сторону, но Жора вцепился в нее обеими руками и молча тянул к часовому.

— Пусти! — шипела старуха. — Не положено здесь ходить!

Но Жора упорно тащил ее к штабу.

— Эй, парень! — закричал часовой, — оглох, что ли? Мотай отсюда!

В это время из штаба вышел командир полка.

— Товарищ полковник! — крикнул, задыхаясь, Жора. — Товарищ полковник, арестуйте ее!

— Чего он вцепился!? Я его знать не знаю! — завизжала старуха.

— Арестуйте ее скорее! Я вам сейчас все расскажу!

— Рехнулся малый! Я же — тетя Уля! Меня в Петергофе все знали! Дай бог здоровья советской власти!

— Вы почему оказались в запретной зоне? — спросил полковник.

— Это он меня сюда затащил, сбил меня, старую, с дороги! Уж вы мне помогите, прикажите солдатику проводить меня, убогую, в безопасное место.

— Не отпускайте ее! — кричал Жора. — Она, когда спит, по-немецки разговаривает. И конверт в дупло бросила!

Старуха трясущимися руками совала полковнику паспорт:

— Тетя Уля я. Из Петергофа! Врет он все, окаянный! Глаза ему за это выколоть мало! Тупым ножом его резать надо! Чтоб на мелкие кусочки! Дай бог здоровья советской власти!

До сих пор полковник сомневался: точно ли шпионка эта женщина? Уж очень не походила маленькая сутулая старушонка на опасного врага. Но едва она выкрикнула злобные свои слова, полковник насторожился:

— Вам, гражданка, о боге пора уже думать, а вы вон что говорите, — сказал он хмуро. — Ступайте оба в штаб.

Жору допрашивал какой-то майор. Рядом с майором сидел полковник. Когда Жора рассказал все, что знал о старухе, командир полка сказал:

— Если слова твои подтвердятся, сегодня же будешь зачислен в разведгруппу на все виды довольствия.

Жоре особенно понравилось это выражение: «На все виды довольствия».

Слова мальчика, конечно, подтвердились. У дуба была устроена засада, и задержан немецкий шпион. На нем была форма офицера Красной Армии. В конверте оказалась схема расположения наших зенитных батарей.

Полковник сдержал свое обещание. В тот день пионер Георгий Антоненко был зачислен в разведгруппу 98-го стрелкового полка — «на все виды довольствия». А вскоре он узнал, что «неграмотная уборщица» тетя Уля в действительности была немецкой шпионкой. Ее забросили в Советский Союз за много лет до войны.

С этого времени и до минуты гибели Жоры я, можно сказать, не расставался с ним. Было в моей разведгруппе пять братков, и все мы называли его сынком.

Немало потрудились мы в те дни, многое зависело от нас — от разведки. Но вот беда: и я и мои братки из разведгруппы плохо знали эту местность. Выручал нас Антоненко. Шустрый, маленький, с озорными синими глазами, он знал свою округу лучше, чем матрос корабль. Лесные тропки, овраги, болота, обходные пути, заброшенные, заросшие стежки — все здесь было им исхожено не раз. Для разведчиков такой парень ценнее штабных карт!

В свободные минутки научил я Жору бросать гранаты да еще кое-каким нашим хитростям. А из карабина он бил не хуже любого из нас.

Вскорости взял я его с собой на одну высотку. Выбрали мы подходящее место и стали следить в бинокли за немецкой передовой. Залив был виден нам, как на блюдечке. Смотрим, буксирчик показался на заливе. Пыхтит, работяга, тянет за собой три больших баржи: везет из Питера в Ораниенбаум боеприпасы. А залив такой спокойный, ясный, как зеркало. Хоть глядись в него. Вдруг грохнуло где-то орудие, и завихрились вокруг баржи водяные смерчи, заухали разрывы. Багровое пламя и черный дым — вот и все, что мы видели теперь на заливе. А когда ветер унес последние клочья черного дыма, — ни буксирчика, ни барж. И был залив по-прежнему чист и гладок, как зеркало.

Я посмотрел на Жору. Лицо мальчика стало мертвенно-бледным.

— Откуда они бьют, откуда они бьют? — спрашивал он, как одержимый. — Скажи, откуда они бьют?

Я молчал. Я ничего не мог ему ответить. Я и сам не знал, откуда сейчас били немцы, где установлена их батарея. А он, не поднимаясь с земли, шарил биноклем по горизонту и все повторял:

— Откуда они бьют? Откуда они бьют?

И словно в издевку, над нашими головами просвистел новый снаряд, за ним — второй, третий, четвертый. Разрывов мы не услышали. Только злобный визг врезался нам в уши.

Жора поднял на меня глаза, и я понял его молчаливый вопрос.

— Теперь они бьют по Ленинграду, сынок, — сказал я, — поэтому мы и не слышим разрывов…

— Значит, в Ленинграде сейчас рвутся снаряды?

Я кивнул головой.

— А мы здесь сидим и ничего не делаем. Там людей убивают, а мы здесь…

Я молчал. Что я мог сказать ему?

— Надо накрыть эту проклятую батарею! — он вскочил на ноги и заторопил меня. — Пойдем к командиру! Надо ему сказать! Надо накрыть ее!

Он был еще мальчик и не умел ждать. Ему казалось все очень просто: он доложит командиру полка, тот прикажет накрыть фашистскую батарею, и — готово дело! Но я-то знал: подавить такую батарею — тяжкий солдатский труд.

Я пытался объяснить это Жоре, но он, как одержимый, твердил только одну фразу: «Ее надо уничтожить! Ее надо уничтожить!»

Едва мы вернулись к себе, как меня потребовал полковник. Надо же, такое совпадение! Именно моей разведгруппе приказывалось подорвать фашистскую батарею, ту самую, что потопила сегодня три баржи и обстреляла Ленинград. Штабу было известно, что батарея расположена в районе деревни Троицкой.

Я сообщил приказ своим браткам. А подобрались они — один к одному — злые, рисковые матросы. Таких фрицы называли «черная смерть». Запугать их было невозможно. И сейчас они задали мне только один вопрос:

— Когда выходим?

Я не спешил с ответом. Пока что многое мне было неясно. Идти на такую операцию, не зная точно, где расположена батарея, как она охраняется, это означало не просто погибнуть, а глупо, бессмысленно погибнуть, не выполнив боевого задания.

— Это та самая батарея? — спросил Жора.

— Та самая.

— Она бьет из Троицкой?

— Точно…

— Я знаю все подходы к Троицкой. Я пойду в ночную разведку и найду эту батарею.

Я пытался отговорить его:

— Риск большой. Вдруг попадешься…

— Не попадусь, — сказал он убежденно. — У меня знакомые в Троицкой есть… Я лесом пойду, в обход… Через болото…

В ту же ночь я проводил Жору до передовой линии наших траншей, обнял его, и он исчез в темноте промозглой октябрьской ночи.

Было до этой Троицкой километров шесть, если идти обычной дорогой. Но какой же разведчик идет по шоссе или большаком? Жора шел лесом и неведомой немцам болотной тропинкой. Это немалое искусство — отыскать дождливой октябрьской ночью единственную узенькую тропинку на болоте. Но Жора нашел ее. Он был прирожденный разведчик и следопыт.

Вместо шести километров Жора Антоненко прошел не менее двенадцати. И почти все двенадцать — в расположении врага. Только разведчик знает, что такое преодолеть ночью двенадцать километров в районе боевых действий. К рассвету Жора достиг околицы деревни.

В крохотный просвет между тучами пробился лунный свет. Жора заметил неподалеку заброшенный сеновал. Там он и укрылся. Скинув с себя мокрую одежду, мальчик зарылся в сено. Его знобило, он долго не мог заснуть от холода, но в конце концов монотонные звуки дождя, однообразный шум деревьев усыпили его.

Жору разбудил орудийный выстрел. Он приник к щели, но ничего не мог разобрать. Еще только-только светало.

Наблюдения Жоры прервал новый оглушительный залп. На этот раз он отчетливо увидел орудийную вспышку. И тогда мальчик понял, что напал на след проклятой батареи. Не меньше часа прождал он, прежде чем батарея дала новый залп. И Жора снова увидел вспышку… Теперь ему было почти ясно, что фрицы установили свои орудия в роще.

Но для разведчика не существует понятия «почти ясно». Для него все должно быть ясно.

Весь день просидел Жора на сеновале, а когда наступил вечер, он покинул свой наблюдательный пост и начал пробираться к роще.

И он нашел эту батарею. Можно сказать, она сама себя обнаружила: весь вечер фрицы обстреливали Ленинград. Разведчик полз на звуки орудийных залпов. И, наконец, оказался чуть ли не рядом с батареей…

Ранним утром Жора вернулся в часть. Он сидел передо мной, мокрый, голодный, грязный, но такой веселый, каким я не видел его никогда.

Не переодевшись, он сразу же начал докладывать результаты разведки. И я поразился его памяти, его наблюдательности. Он запомнил, сколько выстрелов дала батарея, сколько фрицев ее обслуживает, с какой стороны разводящий приводит смену часовых, где находится караульное помещение, где расположены блиндажи…

Все доложив, он сел за дощатый стол. Я поставил перед ним котелок дымящегося чечевичного супа, и он быстро заработал ложкой. Съев полный котелок, Жора попросил добавки, но, пока я ходил за ней, мальчик уснул. Уснул, сидя за столом, прижавшись лбом к шершавой, неоструганной доске.

Я перенес его на койку. Он что-то пробормотал, повернулся на бок и, совсем как маленький, положил голову на ладонь. Так, не меняя позы, он проспал более двенадцати часов.

Вечером наша разведгруппа двинулась к Троицкой. Саперы расчистили от мин узенький коридор, и мы перешли линию фронта. Впереди полз Жора, за ним — я, за мной — пятеро братков — злых, бесстрашных матросов. Каждый из нас нес в заплечных мешках коробки с толом. Прикрывал нашу группу замполит полка. Все мы были вооружены гранатами и ножами — этими надежными спутниками разведчика.

Ночь с четвертого на пятое октября выдалась дождливой и темной. Я опасался, что наш маленький проводник собьется с тропинки или потеряет направление. Была такая тьма, что мы не видели друг друга на расстоянии шага. Но Жора уверенно вел нас за собой.

Неожиданно по небу воровато забегал луч прожектора. Мы поспешно приникли к земле. Обшарив лохматые тучи, острый луч уперся в залив, чиркнул по верхушке леса и погас.

Шаг за шагом приближались мы к цели. Настырный дождь, не переставая, барабанил по капюшонам наших маскхалатов. Жора был без маскхалата. Ничего подходящего ему по росту не нашлось. На нем, как всегда, было серое пальтишко, перепоясанное солдатским ремнем. К ремню подвешены гранаты и нож.

Мы шли к батарее медленнее, чем я думал. Чересчур часто приходилось бросаться на пожухлую, мокрую траву и ждать, когда минет опасность: погаснут осветительные ракеты, перестанут тарахтеть на дороге мотоциклы, замрет прожекторный луч, умолкнет картавая речь фашистского патруля. Ждать, распластавшись в канаве, ждать, укрывшись за толстым стволом дерева, ждать, сидя в овраге… Ждать… Ждать…

И мы ждали. Самым нетерпеливым оказался Жора. Ненависть его к этой батарее была столь велика, что он готов был пренебречь любой опасностью, только бы скорее уничтожить ее. То и дело мне приходилось сдерживать мальчишку. Это было не просто. Разговаривать на территории врага, в этой обстановке — безумие. Жестов в такой темноте не различишь. В опасную минуту я прижимал мальчика к земле и, лежа, продолжал держать руку на его плече, чтобы он не вскочил раньше времени.

Было далеко за полночь, когда мы достигли цели. До батареи, по словам Жоры, оставалось не более ста метров. Я приказал ему отползти в рощу и ждать нас. И тут мне пришлось нелегко. Мальчишка отказывался выполнять мой приказ. Он хотел сам заложить взрывчатку. В ярости я прошептал:

— Пионер Антоненко! Тебе приказывает коммунист! Оставайся на месте! Жди нас!

Такому приказу Жора подчинился.

Теперь нам нужно было вплотную приблизиться к батарее. В темени, когда нельзя рассмотреть и собственной руки, не так-то просто обнаружить и неслышно снять часового. А без этого нечего было и думать о благополучном исходе операции.

Выручили нас сами фрицы. Тогда еще они были наглые, самоуверенные, чувствовали себя в полной безопасности. Часовым надоело молча стоять в разных концах батареи. Сначала ветер донес до нас обрывки немецких фраз. Потом мы услышали, как один из них затянул какую-то песню. И, наконец, мы увидели крохотный желтый язычок пламени. Часовые сошлись, чтобы выкурить по сигарете. И мы поползли на огоньки их сигарет. Что вам сказать? Это были последние сигареты в их жизни.

Немного времени потребовалось нам, чтобы начинить дула орудий взрывчаткой. Затлелся бикфордов шнур, и мы бросились к роще, где оставили Жору. Не знаю, сколько мы успели пробежать по лесу, когда один за другим грохнули три взрыва. Проклятая батарея умолкла навеки!

Но едва замерли раскаты взрыва, как раздались выстрелы, крики, свистки.

За нами началась погоня. В небе повисла осветительная ракета. Зловещий свет ее вырвал из тьмы часть леса, поляну, какую-то канаву. Мы бросились в канаву и выждали, когда потухнет эта окаянная лампада.

Где-то совсем близко протопали фрицы, стреляя наугад в темноту трассирующими пулями. Мертвый доселе лес наполнился звуками. Стреляли отовсюду. Казалось, из-за каждого дерева строчит немецкий автоматчик. Непрерывно врезались в воздух разноцветные ракеты.

Во что бы то ни стало требовалось оторваться от погони.

Мы петляли по лесу, чтобы сбить противника со следа. Нас спасала ночь. В темноте немцы боялись перестрелять своих. И когда на востоке едва-едва пробилась узенькая полоска рассвета, выстрелы и голоса фрицев раздавались далеко в стороне. Но я понимал — главная опасность впереди.

Линию фронта нам предстояло перейти в незнакомом месте. Только солдат знает, что такое перейти без предварительной разведки передний край противника! К тому же ночная погоня за нами, выстрелы, ракеты, автоматные очереди — все это взбудоражило противника, насторожило его. Немцы были сейчас начеку по всему участку фронта.

И хотя полоска рассвета стала шире, нам все еще помогала ночь. Мы ползли по земле, стараясь не дышать. Но вдруг под одним из матросов хрустнула сухая ветка. В ночной напряженной тишине этот хруст показался нам оглушительнее взрыва. В ту же секунду раздался окрик немецкого часового:

— Albert?[2]

Мы молчали.

— Albert, du?[3] — выкрикнул тревожно часовой.

Мы продолжали молчать.

Тогда немец выстрелил из ракетницы. Мы были обнаружены.

— Огонь! — крикнул я, вскочив на ноги.

Отстреливаясь, мы отходили, веря неколебимо, что пробьемся к своим.

Но случилось худшее. Немцы пустили по нашим следам овчарок. Вначале их лай был едва различим, затем он стал приближаться к нам. К этому времени ветер рассеял тучи, и в белесом свете предутренней луны мы уже отчетливо видели друг друга.

Из-за пригорка выскочил взвод немецких автоматчиков. Они спустили с поводков двух псов, сами же попытались зайти в тыл и отрезать нам отступление.

Пошли в ход гранаты. Первым метнул гранату Жора. Бежавший впереди длинный немец скорчился, схватился за живот и грохнулся о землю.

— Молодец, сынок! — крикнул замполит и дал очередь из автомата.

Псы, эти злобные твари, казались неуязвимыми. В призрачном лунном свете они выглядели чудовищно большими. Распластавшись за пнем, я отстреливался из пистолета. И вдруг на спину мне прыгнула овчарка. Она вцепилась клыками в мою правую руку и плотно прижала меня к земле. Я понял, жить мне осталось считанные секунды. И тут произошло чудо. Пес разжал челюсти и свалился с меня. Точно сквозь пелену увидел я Жору. С ножа его капала кровь. Рядом лежала, дергаясь в предсмертных судорогах, овчарка. Вторую овчарку срезал выстрел замполита.

Казалось неправдоподобным, что все мы были еще живы и даже не ранены. По-прежнему, отбиваясь гранатами, мы держали путь к своим. И мы достигли все-таки ничейной земли. Теперь самое трудное было позади. Но разве на войне знаешь, где и когда тебя ждет беда? Осколками последней гранаты, которую швырнули в нас фрицы, был смертельно ранен Георгий Антоненко, разведчик 98-го стрелкового полка.

Двое братков подняли сынка на руки, мы же остались прикрывать огнем их отход.

В горячке боя мы не заметили, как появился отряд нашей морской пехоты. И через несколько минут все было кончено. Гитлеровцев постигла судьба их собак.

Моряк умолк. Я тоже молчал. Любой вопрос казался мне сейчас неуместным. Да и какие тут могли быть вопросы?

Наконец, я сказал:

— Быть может, вы правы, и я, действительно, жив только потому, что мальчик помог вам взорвать фашистскую батарею. Нельзя, чтобы о нем ничего не осталось в памяти людей…

Моряк провел ладонью по шраму, встал, подошел к могиле и поправил венок.

— Сегодня был сбор пионерской дружины… дружины имени Жоры Антоненко, — сказал он. — Эти цветы принесли пионеры. Значит, неверно вы сказали, что в памяти людей ничего не осталось о Жоре. Но имя его носит не только дружина. Мой сын… Впрочем, это не важно. Я пойду, меня, наверно, уже разыскивают…

Мы вышли на дорожку, что вела к шоссе. Я спросил:

— Почему вы оборвали свою фразу на полуслове? Что вы хотели сказать о вашем сыне?

— Что хотел сказать? Ну, вот видите! Так я и знал! Меня ищут!

Навстречу нам шагал светлоглазый, стройный, спортивного склада подросток. Ветер с залива трепал его пионерский галстук.

Впервые на лице моряка промелькнула улыбка. И на какую-то секунду суровое лицо его стало добрым и мягким.

— Я знал, где искать тебя, отец! — голос мальчика был звонкий и веселый. — Идем, мама беспокоится…

— Это мой сынок, — сказал моряк. — Петергофский пионер. Его зовут Георгий… Жора…

И, положив смуглую большую руку на плечо сына, он спросил меня:

— Теперь вы знаете, что я хотел сказать… какая еще осталась на земле память о Жоре Антоненко…

И, кивнув мне, моряк, не снимая руки с плеча сына, зашагал к автобусу.