Табал

Андрей Евгеньевич Корбут Хроники Ассирии. Син-аххе-риб Книга третья. Табал

Главные действующие лица третьей книги*

Син-аххе-риб, царь Ассирии, 54 года**

Закуту, царица и старшая жена Син-аххе-риба, 46 лет

Арад-бел-ит, наследник трона, сын Син-аххе-риба и принцессы Ирии из Урарту, 33 года

Хава, дочь Арад-бел-ита и мидийской принцессы Сабрины, 17 лет

Ашшур-аха-иддин, сын Син-аххе-риба и принцессы Закуту из Сирии, 31 год

Син-надин-апал, сын Ашшур-аха-иддина и принцессы Вардии, ^₁5 лет

Шумун, начальник охраны царя, 44 года

Ашшур-дур-пания, царский кравчий, 41 год

Мар-Зайя, царский писец, 21 год

Мар-Априм, раббилум (государственные рабы), 26 лет

Скур-бел-дан, наместник Харрана, 30 лет

Аби-Рама, наместник провинции Изалла, 41 год

Набу-шур-уцур,

рабсак, начальник внутренней стражи Ассирии, молочный брат Арад-бел-ита, 33 года

Гульят, туртан, 47 лет

Бальтазар, начальник внутренней стражи Ниневии, 36 лет

Шимшон, глава семьи, сотник царского полка, 57 лет

Варда, сын Шимшона от первой жены, 34 года

Арица, сын Шимшона от первой жены, 30 лет

Дияла, дочь Шимшона от первой жены, 26 лет

Гиваргис, сын Шимшона от первой жены, 31 год

Шели, третья жена Шимшона, 33 года

Теушпа, царь киммерийцев, 61 год

Хатрас, раб Мар-Зайи, 21 год

Ашшуррисау, ассирийский лазутчик, 34 года

* Полный список действующих лиц находится в конце книги.

** возраст действующих лиц указан на начало 684 г. до н. э.

1

Уста Гильгамеш отверзает, и внимает охотник:

«Возвратись, мой охотник, и возьми с собою блудницу,

И когда человек тот придет к водопою,

Пусть она снимет одежды, а он возьмет ее зрелость.

Он приблизится к ней, едва он ее увидит,

И оставит зверей, что росли средь его пустыни».

И пошел охотник, и взял с собою блудницу,

Оба отправились в путь прямою дорогой

И на третий день подошли к тому полю.

Сел на месте охотник, и села блудница,

День и другой ожидают у водопоя,

Звери приходят и пьют холодную воду,

Прибегает стадо, веселится сердцем.

И он, Эабани, — его родина горы —

С газелями вместе щиплет травы,

Со скотом идет к водопою,

С водяными тварями веселится сердцем.

Увидала его блудница, страстного человека,

Сильного, разрушителя, посреди пустыни:

«Это он, блудница, открой свои груди,

Открой свое лоно, пусть он возьмет твою зрелость.

Дай ему наслажденье, дело женщин.

Едва он увидит тебя, он к тебе устремится

И оставит зверей, что росли средь его пустыни».

Обнажила груди блудница и лоно открыла,

Не стыдилась она, вдохнула его дыханье,

Сбросила ткань и легла, а он лег сверху,

Силу своей любви на нее направил.

Шесть дней, семь ночей приходил Эабани, забавлялся с блудницей,

И когда он жажду свою насытил,

Он обратился к зверям, как прежде.

Увидали его, Эабани, и умчались газели,

От него отпрянули звери его пустыни.

Устыдился себя Эабани, его тело стало тяжелым,

Останавливались колени, когда он гнался за стадом,

И не мог он бежать, как бегал доныне.

Но теперь ощущает он новый разум,

Возвращается и садится у ног блудницы,

Смотрит в очи его блудница,

И пока говорит, его внимательны уши:

«Ты силен и прекрасен, ты — как бог, Эабани,

Что же делаешь ты средь зверей пустыни?

Я тебя поведу в Урук высокий,

В дом священный, жилище Иштар и Ану,

Где живет Гильгамеш, совершенный силой,

И царит над людьми, как дикий буйвол».

Говорит, и приятны ему эти речи,

Друга по сердцу искать он хочет:

«Я согласен, блудница, веди меня в город,

Где живет Гильгамеш, совершенный силой,

Я хочу его вызвать и с ним поспорить;

Закричу я в Уруке — это я могучий,

Это я людскими судьбами правлю,

Тот, кто родился в пустыне, велика его сила,

Пред его лицом твое побледнеет,

И кто будет повержен, знаю заране».

«Эпос о Гильгамеше»

Таблица первая (фрагмент).

XVIII–XVII вв. до н. э.

Перевод с языка оригинала Э. Дорма.

Перевод с французского Н. Гумилева (1918 г)

2

Осень 684 г. до н. э.

Двадцатый первый год правления Син-аххе-риба.

Ассирия. Провинция Гургум. Город Маркасу ^[1] Население — не менее 20 тысяч человек

Восстание вспыхнуло в праздник весеннего равноденствия. В городе Бар-Бурруташ, сердце Табала[2]разъяренная, подстрекаемая зачинщиками толпа ворвалась во дворец ассирийского наместника, смела немногочисленную стражу, пустила в ход мечи и ножи, пролила кровь, разгромила золоченые покои, а затем все предала огню.

Мятеж стал распространяться, как зараза. За пару недель он охватил Тарс, Адану, Каратепе, Гургум [3]Ассирийцев резали как скотину, не оставляя в живых ни сановников, ни мелких чиновников, ни воинов, ни их семьи.

К концу весны с властью империи в Табале было покончено. Ассирия в одночасье лишилась нескончаемого потока серебра, поставок ценной древесины и коней, что шли из этой далекой провинции. Син-аххе-риб был в ярости. Однако собрать армию он смог только через два месяца. Шестьдесят тысяч пехотинцев, двенадцать тысяч конницы и пятьсот колесниц были отданы под командование Ашшур-аха-иддина, чтобы подавить восстание.

На исходе месяца аб[4] войска подошли к Маркасу — степной столице Гургума, расположенной на окраине Табала в долине реки Джейхан[5]. Попытались взять город с наскока — не получилось. Ассирийцы отступили, потеряв больше тысячи убитыми, и, вынужденные перейти к осаде, встали неподалеку укрепленным лагерем.

Спустя две недели Ашшур-аха-иддин предпринял первый штурм, на этот раз — применив весь имеющийся у него арсенал, но снова ничего не достиг: две трети осадных башен так и не добрались до стен, попав в умело расставленные ловушки, а тараны оказались бессильны против недавно отстроенной крепости. Оставив на поле боя еще тысячу своих солдат, принц призвал на помощь инженеров.

Подкоп взялись сделать за сорок дней.

Второй штурм был назначен на последний день месяца арахсами.

Шимшон проснулся перед рассветом. Светильники у обоих входов в палатку выжгли за ночь почти всю нефть.

Проснулся не оттого, что выспался, а потому что ночь превратилась в муку. Стоило ему закрыть глаза, как видел перед собой Марону: играл с сыном во дворе дома и сажал на коня; показывал, как держать лук, меч и копье; бросал с лодки в реку, чтобы научить плавать; наблюдал за дракой с соседскими мальчишками, подначивая его врагов; избивал до крови, когда выяснилось, что это он украл у Варды амулет, и с гордостью вспоминал, как Марона завоевал первый приз на скачках в Ниневии…

Шимшон сбросил верблюжье одеяло и присел на койке. Она стояла с самого края, ближе ко входу, где был чище воздух: половина его сотни спала в этой палатке. К этому запаху — пота, грязной одежды, гнили и сырости — с годами службы в армии свыкался каждый, но как сотник он мог выбрать место получше и не хотел отказывать себе в глотке свежего воздуха.

От чего не деться — это от храпа. Больше всех старается его старший сын — Шимшон покосился на Варду, спавшего на соседней койке. Гиваргис — тот только сопит. Хотя кого-то раздражает и такое. Ветераны еще могут позволить себе подобным образом нарушать тишину, а вот новобранцы — в тебя сразу запустят сапогом, а то и отдубасят почем зря.

Сотник встал, прошелся по палатке, иногда подолгу всматриваясь в хорошо знакомые лица. Шимшон гордился своими пехотинцами. Все они начинали службу в его сотне с шестнадцати-семнадцати лет, он лично отбирал их на игрищах и состязаниях, чтобы затем воспитать из неоперившихся птенцов настоящих воинов. Треть выбывали из строя после первого или второго похода, зато оставшиеся, казалось, были отлиты заново. Из стали. Они не знали ни усталости, ни страха, ни пощады.

В этом походе у него было семнадцать новобранцев. Вот они — лежат в самой середке, в тесноте. И кто из них доживет до следующей весны, известно лишь богам.

Ноам из Ниневии похож на девушку, — рассматривал молодых Шимшон, — невысокий, щуплый, но мечом бьется не хуже ветерана — сотник до сих пор не мог забыть, как этот парнишка взял верх над тремя рослыми сверстниками на празднике весеннего равноденствия. Один из его поверженных противников, раздосадованный поражением, тогда выкрикнул: «Если бы нам дали настоящие мечи, а не деревянные, этот сопляк был бы уже мертв!». Шимшон взял их обоих: первого за талант, второго… за дерзость, или, возможно, чтобы доказать, как он неправ. Что до задиры, он погиб в первом же бою, не успев закрыться щитом от летевшего в его сторону копья, а Ноам еще повоюет.

Рядом с ним, обняв жесткую тощую подушку, спит Или, голубоглазый вавилонянин. Высокий, проворный, сильный. Немного неуклюжий, но какой же везучий! А в схватке это порой значит не меньше, чем численный перевес или то, насколько хорошо ты владеешь оружием. В первом бою под Маркасу, когда их сотня попала в мясорубку, из десятки, в которую входил Или, только он в живых и остался. Когда его вытащили из-под груды мертвых тел, парень был весь в крови. Позвали санитаров — а на нем ни царапины. Вся кровь чужой была. Нет, точно, счастливчик, прямо как его Арица…

Юношу, что растолкал своих соседей и спит, будто принц, Шимшон нашел в Калху[6]. Это Нинуйа. Разве скажешь, что ему всего семнадцать? Невысокий, голова квадратная, вросшая в плечи, а кулаки такие, что не нужна никакая булава, туловище похоже на один из тех каменных блоков, из которых сложен дворец Син-аххе-риба, ноги — колонны. Такого, как ни старайся, с места не сдвинешь. В первом бою он бился одним щитом, словно тараном. Ничего, научится и копью.

Рядом спит Хадар… так же зовут одного из внуков. Может, поэтому Шимшону он и приглянулся. Тоже из Ниневии. Среднего роста, лупоглазый, подбородок слабый, козлиная бородка, но зато характер какой! Хадар отважен. Конечно, подобное можно сказать о любом из воинов, кто служит в царском полку, но Хадара среди прочих выделяет та особенная жажда славы, что возносит героев на самую вершину. Он побывал уже в двух сражениях — и в обоих отличился. В первом вынес с поля боя тяжелораненого десятника из самого пекла; во втором — погнался за вражеским сотником, перебил ему ноги и принес на себе в лагерь. Пленника допросили, добыли ценные сведения. Завоевать уважение взрослых мужчин, когда тебе всего семнадцать, — дорогого стоит…

Кто-то осторожно заглянул в палатку:

— Сотник, сотник Шимшон! Таба-Ашшур ждет тебя в своем шатре.

Это был посланец от командира кисира.

«Началось. Слава богам! Хуже нет, чем неделями слоняться по лагерю, пытаясь добиться дисциплины там, где она не нужна, — обрадовался старый воин. — Ничто так не разлагает армию, как долгие осады, бездействие и бесконечное ожидание битвы».

— Иду, — отозвался Шимшон.

Он вернулся к койке, присел; стал не спеша одеваться, долго не мог застегнуть сначала доспехи, потом сапоги: тянула спина, опухли ноги.

Гонец, оказывается, все это время ждал его около палатки, поэтому заглянул снова, напомнил о себе, стал подгонять:

— Сотник…

— Да иду я, — раздраженно ответил тот.

Снаружи было сыро. На лагерь опускался густой туман; казалось, капельки влаги висят в воздухе. До шатра командира Шимшон несколько раз обтирал лицо ладонью, так и умылся на ходу.

Таба-Ашшур — двадцатипятилетний вавилонянин, высокорослый, широкоплечий воин в ярком и богатом снаряжении, в своем извечно закрытом золоченом шлеме, — встретил его молча, ничем не высказав недовольства. Шимшон пришел на сбор последним, все двадцать сотников кисира были уже здесь. За спиной у командира висела карта с позициями ассирийцев, оврагами, рекой и частью городской стены, нарисованная углем на вымоченной в извести и хорошо выделанной воловьей шкуре.

— Выдвигаемся без сигнала, по моей команде. Наступаем на этом участке, — показывал на плане Таба-Ашшур. — Идем в три колонны. На острие — сотни Хавшаба, Шимшона и Иари. Остальные следуют за ними в обычном порядке. Туман скроет наше передвижение. Крадитесь как кошки. Мы не берем ни таранов, ни осадных башен, ни лестниц. За нас сработают инженеры. Как только обрушится стена, врываемся в пролом — и держимся, пока не подойдут подкрепления. Не увлекайтесь! Если получится, можно углубиться на квартал или два. Дальше не идти. Тут важно самим не оказаться в ловушке. Есть вопросы?

— Ккк-а-к мы дойдем до стен? В ппп-я-ти шагах ннн-и-чего не видно, такой туман. А нам ннн-у-жно выйти прямо к ппп-ролому, — заикаясь, выразил всеобщие опасения одноглазый сотник Иари. Выглядел он совсем стариком, но его рука все еще была крепка, а авторитет в кисире оставался непререкаем.

Сотники поддержали говорившего одобрительным гулом.

— Не заблудитесь, — спокойно ответил командир. — Только что вернулись разведчики. Они прошли до самых стен. В землю вбиты колышки, натянута веревка. Три направления, для трех колонн.

Шимшона смущало другое:

— А если инженеры ошибутся с расчетами и стена устоит? Поворачиваем назад? Эта прогулка туда и обратно обойдется кисиру в сотню трупов и две сотни раненых. Может, все-таки прихватим с собой лестницы? Что зря шататься?

Хавшаба поддержал старого друга:

— И то правда! Сколько уже раз такое было. С лестницами сподручнее, не помешают.

— Нет. Идем налегке, — запретил Таба-Ашшур.

Сотники промолчали: приказ есть приказ, но по лицам было видно, что многие таким решением недовольны.

— Тогда на этом все. Возвращайтесь к себе. Поднимайте людей. Выходите на исходную и ждите моего гонца… Шимшон, задержись.

«Ты собираешься вдолбить мне в голову какое-то почтение? Молод еще. Твой высокий сан еще не повод учить меня войне, — ворчливо подумал тот. С Хавшабой попрощался кивком: — Увидимся на поле боя».

Таба-Ашшур дождался, пока они останутся вдвоем, подошел к невысокому столику в углу шатра, заставленном блюдами с обильным угощением: мясом, свежими овощами, фруктами, напитками. Снял шлем, взял чашу с вином, повернулся к сотнику.

— Твой вопрос закономерен. И правильный, по сути. Но ответ на него я могу сказать только тебе. Штурм города начнется на час раньше и одновременно с трех сторон, кроме нашего направления. Западная стена — самая укрепленная, и то, что сюда не будет нанесен удар, не вызовет у врага подозрений. И это единственный участок, где можно было сделать подкоп. Мы идем налегке, потому что это даст нам фактор внезапности. По этой же причине Ашшур-аха-иддин бросает в пролом всего один кисир. Наш. Больше людей будет труднее скрыть. Труднее подойти к стенам незаметно… Я ответил на твой вопрос?

Все это время Шимшон смотрел на лицо командира. Он никогда не видел его без шлема, хотя служил с этим человеком уже три года. Нос и верхняя губа Таба-Ашшура были срезаны до самого черепа и зубов, обнажая белую кость.

— Да, мой командир, — ответил сотник, опуская глаза.

Таба-Ашшур попытался усмехнуться, понимая, что смутило старого воина, но эта гримаса еще больше обезобразила его лицо.

— Эламский меч. Не думал, что тебя чем-то можно удивить. Выпьешь вина?

— С удовольствием, мой командир.

Они выпили. Таба-Ашшур стал интересоваться всего ли в достатке, провизии, вина, пива, одеял, как настроение среди солдат, — он ценил этого опытного воина, — под конец спросил о Мароне.

— Знаю только, что он жив и где-то в плену у киммерийцев, — нахмурившись, ответил Шимшон.

«Скверно, что командир именно сейчас, перед боем, напомнил ему о его младшем. Как теперь не бояться и за других сыновей?»

Час спустя кисир Таба-Ашшура вышел из ассирийского лагеря и занял исходные позиции.

Туман к этому времени стал только гуще, и это было на руку атакующим.

Шимшон обошел свою сотню, осматривая амуницию: кого-то заставил подтянуть ремень, кого-то — заменить снаряжение, предупреждал: «Чтоб без единого звука мне! Услышу, как бряцает чей-то меч о доспехи, или кто-то гремит щитом — заставлю жрать собственное дерьмо!»

Потом приказал сделать двадцать шагов вперед. Не строем. Каждый сам по себе. Прислушался. Приказал отступить и снова пройтись.

Нет. Все хорошо. Тихо…

С востока, откуда дул ветер, донесся глухой шум сражения.

«Вот где кровь сейчас льется рекой…»

А они снова ждали… Томительно переступая с ноги на ногу. Скорей бы… Скорей бы…

И все же гонец от Таба-Ашшура появился из тумана неожиданно.

— Приказано выдвигаться.

Шимшон передал сигнал по цепочке. Затем сам, никому не доверяя, поднял с земли веревку, исчезающую в молочном тумане, скомандовал:

— За мной!

До стен города было больше тысячи шагов. Маркасу напоминал о себе звуками, похожими на вой и удары молота. Морось постепенно переходила в дождь.

«Плохо, — подумал Шимшон. — Впереди крутой подъем, чего доброго увязнут, откатятся назад».

Напророчил: шедший рядом с ним Или вдруг поскользнулся и упал. Это здесь-то, на ровном месте! Мало того — утопил в грязи меч, принялся его искать, стал всех задерживать. Шимшон зашипел, схватив за шиворот как котенка, рывком поднял новобранца с колен. Или так и пошел с одним копьем и щитом.

За сто шагов до стен остановились перед крутым подъемом.

— Настил! — скомандовал Шимшон.

Бросили под ноги щиты. Выложили первый ряд. Над ним вонзили мечи в землю — вогнали по самую рукоять, чтобы было на что упереться щитам, выложенным во второй ряд. И так дальше, пока не дошли до самого верха.

Только поднялись, как раздался грохот, после чего почва под ногами заходила, будто при землетрясении.

— За мной! — крикнул Шимшон, переходя с шага на бег и бросаясь в пролом.

Стена осела почти на две трети, хотя и не была разрушена полностью. Солдатам пришлось карабкаться по завалам наверх. Там и тут под камнями и балками лежали убитые и раненые. Отовсюду слышались стоны. Кого-то пришлось добивать, но те, кто уцелел, бились насмерть.

Седой как лунь коренастый сириец набросился на Варду, когда тот почти залез на стену. Пришлось загородиться щитом, спасаясь от тяжелых ударов топора. Отступить. Лицо врага было страшным — глаза лезли из орбит, а рот рвался от крика. Сила и ненависть, умноженные на отчаяние. Подоспел Или, изо всей силы ударил копьем, но неудачно, древко попало в расщелину и так и осталось в стене. А враг, на беду, оказался проворен и сметлив. Увидев, что новобранец растерялся и стоит перед ним беспомощный, сириец просто столкнул его плечом вниз. Ассириец полетел назад спиной, в воздухе потерял шлем, а упав, размозжил голову о камни.

Варда рассвирепел. Обрушил на врага всю свою ярость. Сириец выронил топор, вынужден был взяться за меч. Зазвенела сталь, посыпались искры. Однако эта ожесточенная схватка продолжалась всего с минуту. Сначала один ассириец вырос справа, затем двое — слева, и три копья одновременно пронзили человеческое тело с трех сторон.

Шимшон вывел свою сотню в городской квартал, прилегавший к участку стены, где появился пролом, и перекрыл одну из улиц несколькими шеренгами копейщиков. Построились. Приготовились к бою. Заслонились огромными щитами. Три десятка солдат остались в резерве.

Можно было передохнуть. Шимшон присел на каменный парапет. Ноги гудели от усталости. Когда такое еще было? Раньше он совершал переходы по сорок километров в день, не обращая ни на что внимания, а тут сдулся после небольшой прогулки…

«Стареешь, брат…» — подумал он.

За спиной послышался голос Таба-Ашшура:

— Не верится, что у нас все так легко получилось? Потери есть, сотник?

— Один. Наш везунчик, — ответил Шимшон.

— Или?.. Ну, значит, не такой уж он и везунчик.

— И не говори, — закивал сотник. — Варду моего спас. Остальные, если даже раненые, то легко. А что у других?

— Семерых потеряли, на весь кисир… Теперь ждем. Я уже выслал гонца, что мы в городе.

Подошел Варда, потягивая вино из амфоры.

— Это еще откуда? — возмутился отец.

— Из соседнего дома. Чего зря добру пропадать.

— Не лучшее время, десятник, — покачал головой Таба-Ашшур.

— Да тут всего-то пару глотков, — оправдывался Варда.

Запрокинув голову, он, очевидно, вознамерился добраться до того содержимого, что покоилось на самом дне сосуда.

— Пьяница, — проворчал Шимшон, брезгливо отворачиваясь от сына.

Рядом внезапно просвистела стрела. Следом — другая. А третья, явившаяся из молочного тумана, прошила Варде горло.

Он замер — слабеющие руки выпустили амфору — пошатнулся, растерянно посмотрел на окаменевшего отца, на своих товарищей, — алая кровь заливала шею, капала на грудь, — взглянул на небо, откуда прилетела смерть, и вдруг увидел, как она приближается снова.

На ассирийцев обрушились сотни и сотни стрел…

3

За пять месяцев до начала восстания.

Ассирия. Провинция Гургум. Город Маркасу

В конце месяца кислим в Маркасу объявился Табшар-Ашшур. Он тайным образом пробрался в город, встретился с уважаемыми людьми, интересовался у них настроениями среди местной знати, а также тем, как часто во дворце упоминается имя Ашшур-аха-иддина или его матери царицы Закуту. Набу-аххе-буллит, наместник Маркасу, проведал обо всем этом, когда Табшар-Ашшура уже и след простыл. Встревожился.

Затем, в первых числах месяца тебет, серым нескончаемым дождливым днем в Маркасу неожиданно прибыли глашатай Шульмубэл и раббилум Мар-Априм. Набу-аххе-буллит обедал, когда ему сообщили об этой новости, и едва не поперхнулся куском мяса, судорожно потянулся за кубком с вином. Если тебя навещают первые лица государства без видимых на то причин, поневоле возьмет оторопь. Однако ж, переборов страх, он принял дорогих гостей как подобает, самолично встретил их у входа во дворец, облобызал обоих и, обнимая, словно старых друзей, повел в свои покои, наводящими вопросами пытаясь выяснить, что стоит за этим визитом. Мар-Априм отшучивался, говорил о местных красотках и замечательном вине, о котором дошла слава до самой Ниневии. Шульмубэл важно и многозначительно отмалчивался.

— Дам вам отдохнуть, а за ужином поговорим о делах, — смирился великодушный хозяин.

Как только за гостями закрылись двери отведенных для них комнат, Набу-аххе-буллит перестал улыбаться и позвал начальника своей стражи:

— Охрану удвоить. Гостей никуда без присмотра не пускать. Всех, кто к ним пожалует, потом доставить ко мне немедля. Спать буду — разбудить!..

За месяц до этого с глашатаем встречался Набу-шур-уцур.

Высокий гость пожаловал в покои Шульмубэла, которые находились во дворце Син-аххе-риба, далеко за полночь. Хозяин ложился рано, а поэтому ждать его пришлось долго. Однако когда он появился — был свеж и бодр, приветливо улыбался, вполне искренне считая гостя своим другом.

— Твой сын здесь? — тепло обняв глашатая, спросил молочный брат царевича.

— Да. Развлекается с новой наложницей. Только и слышу их смех и крики.

— Пошли за ним, он нам понадобится. И пусть принесут что-нибудь из мяса, — Набу-шур-уцур вернулся на мраморное ложе с множеством мягких подушек, поудобнее устроился напротив столика с фруктами и, чтобы хоть как-то утолить голод, отправил в рот несколько ягод винограда. — С утра на ногах, крошки во рту не было.

Пока глашатай отдавал слугам распоряжение, Набу огляделся. В последний раз он был здесь больше года назад, но с тех пор ничего не изменилось — уж в чем другом, а в расточительстве Шульмубэла обвинить нельзя. Никакой позолоты или излишеств… только сверкающий мрамор и толстые ковры. Недаром говорят, что он никогда не брал ни от кого никаких подарков… О сыне такого не скажешь.

— Так что привело тебя ко мне в столь поздний час, дорогой друг? — спросил Шульмубэл.

— Знает ли Табшар о наших планах относительно Табала?

Глашатай, присевший напротив гостя, пристально посмотрел ему в глаза, коротко ответил:

— Нет.

— Это хорошо… Я встречался с ним сегодня во дворце. Табшар сказал, что царь просил его какое-то время не тревожить. Он хочет о многом подумать, привести мысли в порядок.

— Или не хочет никому показывать, что болен, — осторожно подсказал Шульмубэл.

— Вот как, — прищурился Набу. — А я-то думал, что все это грязные слухи, которые распространяют слуги по наущению Закуту.

— Увы, это правда. Болезнь неопасная и жизни не угрожает, однако страдания царю она причиняет, и немалые.

— В любом случае это нам на руку. На кого оставляет двор Табшар-Ашшур, когда покидает дворец?

— Всем в его отсутствие заправляет Ашшур-дур-пания.

— Вот пусть и командует. Почувствует силу. Это его потешит. Табшар пусть скажет, что едет на запад, чтобы лично подобрать древесину для царской ладьи[7], которую он строит втайне от царя, чтобы сделать ему подарок на день рождения. Пусть запряжет в колесницу самых выносливых лошадей, чтобы за месяц обернуться. Большая свита ему не понадобится. Путь предстоит дальний. В день ему придется делать по несколько переходов[8].

— Могу я спросить, куда он едет и зачем?

— На запад, действительно на запад, но тайно. О деталях я расскажу ему сам. Ты и Мар-Априм поедете по его следам. Вы посетите Тушхан, Хальпу, Арпад[9], Маркасу. Тамошние наместники — сторонники Ашшур-аха-иддина. Однако, по моим сведениям, часть из них колеблется: не хочет питаться крошками со стола Закуту. Думаю, после того как там побывает Табшар-Ашшур, они станут сговорчивее.

— Мар-Априм? Почему он? — единственное, чему удивился Шульмубэл. — По-моему, он всегда стоял в стороне. Что изменилось? Чего я не знаю?

— Принцесса Хава нашла в нем утешение после смерти Нимрода. Известно это пока немногим, но Арад-бел-ит такому союзу только рад.

Расчет Набу-шур-уцура отчасти оправдался. В Тушхане наместник Ша-Ашшур-дуббу пошел на попятную и заявил, что Арад-бел-ит был, есть и будет для него единственным наследником престола, а все утверждения о поддержке Ашшур-аха-иддина — это происки врагов. В Арпаде наместник Зазаи был осторожнее, говорил о воле царя, которая для него священна, но при этом не удержался и назвал Закуту подлой змеей — что было более чем красноречивым свидетельством его нелюбви к царице. Встретиться с Набу-Ли, наместником Хальпу, не получилось. Жена сказала, что он болен. Тяжелое состояние подтвердил и его лекарь, дескать, господин третьи сутки мечется по кровати в бреду и никого не узнает. Правда или нет, выведать не получилось. Единственный человек, которому можно было доверять в Хальпу, — садовник Набу-Ли, шпион Набу-шур-уцура, — по странному стечению обстоятельств накануне их визита отравился грибами. Последним пунктом в этой поездке был Маркасу.

…Непрекращающийся ливень шел весь день и всю ночь и стих только под утро, но к полудню зарядил с новой силой. Наверное, от этого и вставалось тяжело. Шульмубэл долго лежал с открытыми глазами, бесцельно глядя в серый украшенный замысловатым орнаментом потолок и думал о том, как хорошо было бы сейчас оказаться дома. С годами он все меньше любил покидать Ниневию. Не то что раньше, когда ему приходилось сопровождать царя во время походов и во всех поездках по стране.

Было время, когда слова Шульмубэла значили для Син-аххе-риба больше, чем все советы Гульята. Все закончилось после того, как между ними встала Закуту, которая не могла не заметить, как глашатай все явнее становится на сторону Арад-бел-ита. Женщины умеют ссорить друзей. Причем сделано это было так тонко, что сама она оказалась ни при чем. Чего она не рассчитала — что Шульмубэл нисколько не утратит своего влияния на царское окружение, ибо на людях царь по-прежнему был чуток и добр к глашатаю. А тот после этого окончательно сделал выбор в пользу пасынка Закуту.

Сейчас ото всех этих воспоминаний у Шульмубэла почему-то навернулись на глаза слезы.

«Старею», — с тоской подумал глашатай и, чтобы стряхнуть с себя всю эту ненужную шелуху, рывком поднялся с кровати, босиком пробежался по каменному полу, после чего надолго заперся в уборной. Когда он вышел оттуда, на постели сидел раббилум Саси.

— Не бережешь ты себя, дорогой Шульмубэл. Того и гляди простудишься, — глядя на его босые ноги, усмехнулся министр.

Глашатай почувствовал, как у него нехорошо засосало под ложечкой. Однако он не подал виду, что испуган, и надменно спросил:

— Кто дал тебе право врываться в мои покои без разрешения?

— А кто дал тебе право совать свой длинный нос в чужие дела? — с явным намерением оскорбить Шульмубэла с вызовом произнес Саси.

— Ты знаешь, что сделает с тобой царь, если хоть один волос упадет с моей головы? — понимая, к чему ведет этот разговор, спокойно ответил глашатай, покосившись на свой меч, лежавший у изголовья.

Саси эти слова позабавили:

— О-о-о, тебе не стоит беспокоиться о моем здоровье — как, впрочем, и о своих волосах. Они-то останутся на месте. Чего не скажешь о твоей голове.

Шульмубэл больше не медлил — бросился к кровати, намереваясь оттолкнуть Саси и завладеть оружием. Но раббилуму, для того чтобы остановить его, достаточно было вынуть из ножен свой меч.

Стальной клинок вошел в рыхлый живот как в масло. Старик захрипел, попытался дотянуться руками до горла раббилума, но Саси брезгливо оттолкнул его, после чего грузное тело глашатая рухнуло на пол, как будто это был мешок с зерном.

Саси обошел вокруг него слева, справа, потом присел на корточки и заглянул раненому в лицо.

Шульмубэл тяжело дышал, глаза сверкали бессильной ненавистью, в уголке рта появилась струйка крови.

— Ты еще можешь спасти своего сына. Говори, если он тебе дорог, — сказал Саси. — Все те угрозы, что Табшар-Ашшур озвучил, встречаясь с местной знатью в Тушхане, Хальпу, Арпаде, Маркасу, — это всего лишь надежда запугать наместников, или за всем этим действительно стоит заговор, чтобы устранить сторонников Закуту?

— Да, заговор существует, — прохрипел Шульмубэл.

— Ну же! Ну же, говори! — подтолкнул его раббилум.

— Сына… Ты не тронешь моего сына?

— Нет — даю тебе слово.

— Набу-шур-уцур собирается расправиться сразу с несколькими сторонниками Закуту. Но с кем встречался Табшар, я не знаю.

— А что? Что ты знаешь?!

— Только имена… Дилшэд, Короуша, Кара, Мара…

— Кто они? Кто они? — попытался докричаться до него раббилум, но было поздно. Шульмубэл закатил глаза и затих.

Услышав, что сзади открылась дверь, Саси проворно поднялся и схватился за меч, но увидев Набу-аххе-буллита, прокравшегося в комнату, успокоился.

— Что ты узнал? — спросил тот.

— Неважно. Нам надо хорошо замести следы.

— Мар-Априм уже проснулся. Мне позаботиться о нем?

— Нет, — сухо сказал раббилум. — Приведи его сюда и будь с ним пообходительнее.

В комнате Шульмубэла Мар-Априм появился четверть часа спустя. Его не удивили ни труп глашатая, ни присутствие Саси.

— Вот уж не ожидал, что все повернется именно так.

— Набу, оставь нас и забери с собой стражу, — приказал Саси.

Набу-аххе-буллит не прекословил, хотя и не удержался от насмешливого взгляда в сторону Мар-Априма.

— Не беспокойся, я не собираюсь тебя убивать, как сделал это с твоим спутником, — сразу предупредил Саси, как только раббилумы остались в комнате один на один.

— Я это уже понял. Но когда мы с тобой договаривались тайно поддерживать друг друга, ты не сказал, что собираешься использовать меня как своего шпиона. Я не намерен выдавать тебе тайны, в которые посвящен, даже под угрозой жизни.

— Брось. У меня достаточно и своих осведомителей. Узнал же я как-то о вашей поездке, о ее целях. Так что ни о чем расспрашивать тебя я не буду. Однако, хочешь ты того или нет, в чем-то тебе придется поступиться, хотя бы потому, что моя голова мне дороже твоей.

— Хочешь прикрыть мною убийство Шульмубэла? — с полуслова понял Мар-Априм.

— Никогда не сомневался, что мы найдем общий язык, — рассмеялся Саси. — Тебе придется забыть о том, что здесь произошло. Стражники, с которыми вы путешествовали, убиты. Их зарезали во сне под утро, как только я прибыл в Маркасу. Так что ты — единственный свидетель нападения… скажем, разбойников… на следующую ночь после того, как вы покинули нашего гостеприимного Набу-аххе-буллита, где-то на полпути к Ниневии… Надеюсь, ты не забудешь, что я спас тебе жизнь.

4

За шесть месяцев до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

— Агава, пошевеливайся, ужин пора готовить, — прикрикнула на молодую рабыню Хемда, старшая жена Шимшона. В отсутствие Диялы, которая управляла их земельными наделами, виноградниками, давильнями, лавкой, мастерской и редко бывала дома, именно Хемда распоряжалась по хозяйству.

Этой крупной полной женщине исполнилось тридцать шесть лет. Весила она, наверное, больше ста килограммов. Подшучивая над женой, Шимшон говорил, что ее стоило бы зачислить в Царский полк живым тараном. Хемду побаивались даже мужчины. Властная, суровая, она мало с кем ладила. Только Дияла находила с ней общий язык, их даже можно было назвать подругами — этакая странная любовь персидской борзой и бурой медведицы.

Шимшон взял ее в жены тринадцатилетней девчонкой, сразу после смерти матери Варды, Гиваргиса, Арицы и Диялы. Хемда никогда не была слишком милой, но молодость сама знает секреты красоты: стройный стан, подбородок с ямочкой, щечки с румянцем, звонкий смех, глаза, полные света. И куда все исчезло…

Через девять месяцев у них родился Нинос. После этого Хемда беременела еще пять или шесть раз — уж и со счету сбилась, и каждый раз разрешалась либо выкидышем, либо мертвым ребеночком. Это подкосило ее. Она стала мрачной, подурнела лицом, сильно раздалась в бедрах и окончательно замкнулась в себе.

Шимшон перестал делить с молодой женой постель и вскоре привел в дом свою третью избранницу — Шели.

Принцессу Шели, Прекрасную Шели, Красавицу Шели, как ее называли соседи и друзья Шимшона.

Гордячку Шели, Неженку Шели, Капризную Шели, Шлюшку Шели — как злословили о ней все женщины квартала, где жила их семья.

Эта жена Шимшона и в самом деле была красавицей. Даже сейчас, после семнадцати лет супружеской жизни, родив мужу Марона и двух девочек: Лиат и Шадэ, тридцатитрехлетняя Шели выглядела рядом с Хемдой, словно это были дочь и мать.

Шели была дочерью старого друга Шимшона — богатого купца из Аррапхи[10], да к тому же его единственной наследницей. Поэтому первое и главное условие, поставленное ее отцом своему зятю, состояло в том, что девушка будет жить в новой семье по-царски. И она действительно жила в этом доме по своим законам. Впрочем, то, что Шели никогда не бралась за обычную женскую работу, не означало, что она не приносила пользы. Просто Принцесса-Гордячка занималась только тем, что ей нравилось: шила, подолгу возилась с детьми, играла с девочками в куклы, строила с мальчиками крепости из песка… Но потом вдруг могла сказать, что у нее разболелась голова, — и тогда молодая женщина либо исчезала в своей комнате, либо оправляясь на рынок, не взяв с собой никого из слуг.

И она по-прежнему оставалась желанной супругой для хозяина дома, а с этим нельзя было не считаться.

Чистое круглое с мягкими чертами лицо. Большие карие глаза. Яркие полные губы. И родинка величиной с бусинку на правой щеке…

Белая тонкая шея с голубыми прожилками, высокая грудь, широкие бедра и маленькая, будто у девочки, ступня…

Никто не верил, что это жена простого сотника.

— Хемда, дорогая, можно мне взять ее с собой? — Шели показалась из комнат. — Мы сходим с ней на рынок?

— Агаву? Зачем она тебе? Она же не вьючное животное?

Шели нерешительно подошла к Хемде и припала к ее уху:

— Ну как ты не поймешь, Агава не рабыня. Эта наша будущая невестка. Неспроста же этот приказчик передал нам ее из рук в руки, да еще подмигивал, вспоминал Варду…

— И что?

— Ты разве не считаешь, что ее надо получше одеть, привести в надлежащий вид, а у меня даже белила закончились, как она будет прихорашиваться?

Хемда, которая в это время перебирала просо, недобро посмотрела сначала на Агаву, затем на Шели.

— Пока она рабыня — пусть будет рабыней… Не мешай мне… Сама же есть захочешь…

Шели вспыхнула:

— Да как ты не понимаешь, царский полк не сегодня-завтра будет в Ниневии! Так ты хочешь встретить наших мужчин? Ссорами и склоками?

— Делай что хочешь, — неожиданно уступила Хемда.

Шели и сама не поверила, что ее каприз был услышан, и поэтому переспросила:

— Так я возьму ее с собой?

Агава — та самая рабыня, о которой они спорили, — появилась в их доме пару месяцев назад, как только в Ниневии появились первые рабы из поверженного Тиль-Гаримму.

Худенькая, невысокая, бледная, с вымученной улыбкой, она заворожила Варду своими глазами. У нее были удивительные глаза — огромные и чистого синего цвета, как будто в них застыло отражение цветка Аполлона Дельфийского[11]. В последнее время их не покидали слезы. Каким хрупким может быть счастье…

Этим летом она должна была выйти замуж за подмастерья своего отца, бедного кузнеца из Тиль-Гаримму. Не по расчету, по любви, что подарила ей столько радости в последние месяцы. И вышла бы, если б не война, осада и смерть, ворвавшиеся в ее жизнь. Где теперь ее отец, где мать, где суженый? Живы ли? Она ничего не знала о них с той самой минуты, когда в дом ворвались ассирийцы. Их было четверо. Увидев девушку, они набросились на нее как голодные волки на добычу, швырнули на стол, сорвали с нее одежды… Она отбивалась, кричала, царапалась, пыталась кусаться… Кому-то из них даже прокусила до крови руку, но это только разозлило ассирийца, и он закричал:

«Да держите же ее!»

Один из воинов, встал у нее над головой и схватил за руки; двое других развели в стороны ее ноги, а тот, которого она укусила, уже снял с себя штаны. Но когда он навалился сверху и попытался поцеловать ее, Агава вдруг перестала сопротивляться и беззвучно заплакала.

Самое удивительное, что на ассирийца эти слезы подействовали. Он заглянул в ее глаза и остановился.

Его товарищи стали что-то кричать, поторапливать, а он поднялся с Агавы и, вместо того чтобы уступить место другому, запретил к ней прикасаться.

Один из воинов попытался воспротивиться приказу — принялся браниться, хотел поступить по-своему. Расправа с ним была молниеносной: меч ее заступника вспорол несостоявшемуся насильнику живот, выпустил кишки.

Потом этот ассириец сказал, что его зовут Варда и скоро она станет его женой.

Чем она жила эти месяцы? Томительным ожиданием. Иногда она молила богов, чтобы ее будущий муж не вернулся домой, иногда пыталась вспомнить его лицо в тот момент, когда он склонился над ней, чтобы взять силой, и все реже думала о своем подмастерье…

Ей было одиноко в новом доме, и очень страшно. Дети встретили пленницу безразлично, как ненужную вещь, большинство женщин — настороженно, Дияла — насмешливо, и только Шели — с мягкой и доброй улыбкой. Почти каждый вечер хозяйка забирала будущую невестку к себе, чтобы учить вышиванию. Они мало говорили, но Агава чувствовала, что от Шели не исходит ничего плохого, и от этого было спокойно на душе. О большем она пока не смела и мечтать.

Надо ли говорить, как обрадовалась Агава, когда Шели взяла ее с собой на рынок, тем более что за два месяца девушка ни разу не покидала стен этого дома.

«Ступайте, ступайте, — провожала их тяжелым взглядом Хемда. — Быстро же вы спелись. Хорошо, что Варда не мой сын, вот не пожелала бы себе такую невестку».

Сверху, со второго этажа, сбежала разгоряченная и раскрасневшаяся черноокая смуглянка Эдми, жена Ниноса, сына Хемды. Ловко подхватила бурдюк с пивом, подвешенный на ремешке в тени виноградника, хотела улизнуть незаметно для свекрови.

— Отнесешь пиво, возвращайся. Хватит баловаться. Вам дай волю, до ночи будете этим заниматься, — проворчала Хемда и подумала с укоризной: двое детей уже, а ведут себя как молодожены. Словно позабыла, что ее Ниносу всего двадцать два, а Эдми — девятнадцать, что за все время их совместной жизни они виделись только урывками: служба в царском полку отнимала у их мужчин все свободное время. Если бы не ранение, разве сидел бы ее сын сейчас дома!

Подошла Сигаль, жена Гиваргиса, осторожно спросила, чем помочь.

— Что, хлеб уже испекла? — смерила ее взглядом Хемда.

— Да, — тихо ответила молодая женщина.

«Боги, какая же она худющая! Недаром ее муж так и норовит найти какую-нибудь дырку на стороне. Мать она, конечно, хорошая, но будут ли дети уважать ее, когда видят, как их отец к ней относится: то избивает почем зря, то поносит, как последнюю потаскуху».

Изо всех своих пасынков Хемда хуже всего относилась к Гиваргису. Он напоминал ей шакала. Грязного злобного шакала.

Варду она считала простаком, каких мало. Арицу — хитрецом. Однако они оба пошли в отца — жила в них какая-то внутренняя доброта, которую нельзя было спрятать ни за суровым обликом, ни за резкими речами.

Хемда вздохнула, поднялась, с натугой расправив неженские плечи, посмотрела на Сигаль и отчего-то спросила:

— Сколько тебе в этом году исполнится?

— Тридцать.

«А старше меня выглядишь, — подумала свекровь. — Ну ладно, я уже старуха…»

— Пошли вместе готовить ужин… Пожарим мяса. Вдруг, и правда, вернутся мужчины, — сухо сказала хозяйка дома, и вдруг улыбнулась: — А нет, так сами попируем.

Шели и Агава тем временем шли к рыночной площади.

— Какие широкие здесь улицы! Ровные и широкие! — горели глаза у девушки. — И светильники на каждом углу. И сколько людей! Самых разных! Женщин, мужчин, детей! И все идут по своим делам. Почему они не здороваются друг с другом? Отчего? В Тиль-Гаримму все было иначе.

— Не сравнивай Тиль-Гаримму и Ниневию. Этот город, наверное, в сто крат больше чем тот, откуда ты родом.

— Моего города больше нет, — с грустью сказала Агава.

Шели, безразлично улыбнувшись, пожала плечами.

Но Агаву этот невинный разговор неожиданно разозлил, заставил вспомнить все обиды, все горе, что принесли ей эти надменные ассирийцы, и она уже смотрела вокруг, как раненая, загнанная в ловушку волчица может смотреть на своих мучителей: с болью и ненавистью. В каждом взгляде стала видеть презрение, в раздавшемся рядом смехе — желание унизить, любое слово казалось брошеным в нее камнем. Был бы у нее сейчас меч, ворвалась бы с ним в эту толпу лишь ради того, чтобы унести с собой в могилу как можно больше ассирийцев… Но меча под рукой не было, а потому вся закипающая внутри ярость обратилась внутрь, на мысли о тех, кто теперь окружал все эти дни.

«Я дождусь той ночи, когда он возьмет меня, сделает своей женой. А после того, как он уснет, я перережу ему горло…»

Ее вдруг осенило:

«О боги, почему только ему?! Ночью я смогу убить их всех. Я вырежу всю семью. Весь их род! Я отомщу за отца, мать, дядю, бабушку, подруг, братьев… за моего жениха».

Словно из тумана донесся голос Шели:

— Думай не о том, что ты потеряла, а о том, как тебе повезло. Где и кем бы ты сейчас была, если бы не Варда?! Тебе очень повезло. Он сильный, незлой и к тому же, поговаривают, очень хорош в любви. И не забывай, что он старший сын своего отца…

Агава посмотрела на старшую подругу снизу вверх — она была выше почти на голову — и подумала: «Может быть, я пожалею только ее…»

И она с усилием смогла взять себя в руки. Все, что ей надо, — ненадолго притвориться, усыпить их бдительность, улыбаться… или хотя бы опускать глаза, чтобы они не выдали ее.

Подруги дошли до рядов, где торговали красками, белилами, душистыми травами, благовониями и всяческими безделушками, предназначенными для женщин. Шели оживилась, часто останавливалась, подолгу торговалась, а если что-то покупала, то почти за бесценок: рынок был ее стихией.

— Ты только посмотри, какие бусы! — воскликнула Шели, оказавшись рядом с прилавком с множеством недорогих украшений из агата, сердолика и аметиста.

— Примерь, красавица, — подмигнул ей молодой бритоголовый торговец с голубыми глазами, даже не взглянув на Агаву. Девушку это почему-то задело.

Отчего? Может быть, ей хотелось верить, что он испытывает к этим нелюдям такую же ненависть, как и она? Ведь вряд ли в его жилах текла ассирийская кровь. Похож на египтянина. На голые плечи небрежно наброшен парчовый халат. В правом ухе серьга. На пальцах — серебряные перстни и кольца…

Агава сразу обратила внимание на его руки. Было в них что-то не так, как у всех. Когда поняла, что — ее взяла оторопь: да у него по шесть пальцев! И слева, и справа.

Надевая бусы, торговец припал губами к самому уху молодой женщины, улыбнулся, что-то прошептал, и по тому, как Шели посмотрела на него, как задышала ее грудь, мелко задрожали ноздри, а рот призывно открылся, Агава все поняла.

Бусы достались им почти даром.

— Он твой любовник, — сказала девушка, отойдя от прилавка с украшениями.

Шели снисходительно улыбнулась, нисколько не удивившись прозорливости своей спутницы:

— Наши мужья редко бывают дома.

Скоро женщины оказались в самом центре рынка, у невысокого помоста из сырцового кирпича, на котором в несколько рядов стояли рабы. Накануне, чтобы поднять цену, товар был отмыт, обрит и накормлен.

— Откуда они? — вырвалось у Агавы, с надеждой всматривающейся в молодые лица. — Из Тиль-Гаримму?

— Ну отчего же сразу из Тиль-Гаримму? В Ниневии продаются рабы со всего мира. Потому что Ниневия — это и есть центр мира, — равнодушно ответила Шели, любуясь новым украшением. — Что скажешь, эти бусы идут к моим глазам?

— Да, да…

«Но что, если Шели ошибается? И здесь мой брат? Может быть, тогда я смогу выкупить его… Не я — Шели. Она ведь может это себе позволить. Надо только попросить ее об этом. Она добрая, она не откажет…»

На помост, переваливаясь как утка, поднялся чиновник-распорядитель с синюшным лицом, устало оглянулся на глашатая — щуплого старика, что-то сказал, вздохнул и начал торги. Говорил он тихо, как будто бурчал что-то себе под нос. Но когда глашатай подхватывал его слова, они разносились по всей площади, возвращаясь громогласным эхом.

Откуда рабы сказано не было, но подтверждено, что сирийцы, и Агава стала просить Шели подойти поближе.

— К чему это? Или тебе нравятся торги? — не понимала причины такого поведения Шели, пока сама не придумала себе повод согласиться с будущей родственницей: — Впрочем, почему бы и нет. Тем более что в первых рядах стоят только самые уважаемые люди. Нам ли там не место?

Пока они пробирались поближе, торги набрали ход. Сначала за бесценок продали самых негодных и бесполезных рабов, затем пришел черед тех, на кого стали поднимать цену вдвое и втрое.

Дальше третьего ряда женщины так и не прошли. Впереди стояли сановники, приказчики вельмож, младшие жрецы, купцы и стражники.

Один из сановников так грозно посмотрел на Шели и Агаву, когда они попытались продвинуться еще хотя бы на шаг, что женщины сначала обмерли от испуга, а затем отошли от него подальше.

— Вот тут и станем, — оглядевшись, тихо сказала Шели. — Хоть и с краю, зато все видно. И это хорошо, что мы здесь, а не там, где на нас все глазеют…

Стоявший впереди рослый воин в богатых доспехах осторожно оглянулся на нее через плечо. Шели заметила этот интерес к ней, кокетливо улыбнулась глазами и чуть приоткрыла лицо.

Мужчина не ответил, но по тому, как быстро он отвел взгляд, было понятно, что смущен.

Шели, хорошо зная, что запах ее благовоний будет ему приятен, подвинулась еще ближе.

— Меня зовут Шумун, — вдруг глухо, так, что она вздрогнула, произнес воин.

— Шели, — прошептала женщина и подумала:

«Скажу Агаве, чтобы шла домой одна…»

Царский полк вернулся в Ниневию вечером этого же дня. По домам распустили не всех, но сотне Шимшона повезло, и еще до заката отец с сыновьями покинули казармы.

Они шли, предвкушая встречу с домашними, долгий отдых, обильную трапезу и стараясь не думать о Мароне, о чьей судьбе было неведомо, но о ком знали: либо погиб, либо пленен, что лучше — неизвестно.

— Шели пока не говорите, — сказал Шимшон. — Он в разведке. Скажем, что его отослали в Табал по приказу принца. Дескать, раньше зимы не ждать. Подождем. Может, будут какие вести.

— Отец, да ей все равно, — осклабился Гиваргис.

— Рот закрой. Ты о моей жене говоришь, щенок, — зарычал отец.

Арица насмешливо посмотрел на Варду:

— Как думаешь, освоилась твоя невеста? Когда свадьба, уже решил?

— Не знаю. Как отец скажет?

Шимшон закивал и, все еще сердясь на Гиваргиса, через силу улыбнулся:

— Чего тянуть. Так она кто? Рабыня. Не стоит ни ей к этой жизни привыкать, ни домашним к ее нынешнему положению. Решил, значит, не тяни. Дней пять на сборы, и женитесь. Я поговорю с Диялой и Хемдой. Гиваргис и Арица обойдут родственников и друзей. А за всеми этими хлопотами и о Мароне меньше вспоминать будут.

Впереди показался их огромный двухэтажный дом, выглядывающий из-за высокого глинобитного забора, с широкими воротами из светлого бука. Около калитки играли младшие сыновья Гиваргиса, двенадцати и девяти лет.

— Сасон! Реут! — позвал их отец.

Дети, оставив свои забавы, замерли и стали всматриваться в мужчин.

— Дедушка! Отец! Наши вернулись! — закричали мальчики, стремглав бросившись к ним.

— Отец, Хадар уже совсем взрослый, — Гиваргис вспомнил о своем старшем сыне, и примирительно посмотрел на Шимшона. — Может, его вместо Марона в разведку пристроишь? Он и наездник не хуже братца.

— Сколько ему? Четырнадцать? Нет. Годик подождем…

— Если Хемда будет спрашивать, куда я пошла, — скажи: к Заре. Это жена пивовара с соседней улицы. А тебя я отослала домой, — напутствовала будущую родственницу Шели, то и дело оглядываясь на Шумуна, поджидавшего ее в сторонке.

— Да, я так и скажу, — кивнула Агава и несмело улыбнулась.

Девушке было лестно, что Шели не колеблясь посвятила ее в свою тайну.

Молодая женщина подмигнула:

— Как думаешь, он очень богат? Не отвечай, сама знаю, что очень. Один его доспех стоит всего нашего дома. Не удивлюсь, если выяснится, что он служит одному из принцев или самому царю…

Но, собравшись уходить, она снова обернулась:

— Только ни в коем случае нигде не задерживайся. Будет нехорошо, если я вдруг вернусь раньше тебя.

А ведь такая мысль и правда промелькнула в юной головке — сбежать ото всех (представится ли еще такой случай?) Но желание отомстить за свою поломанную судьбу оказалось куда сильнее, чем она могла себе представить. Как! Эти ассирийцы, что обрекли ее семью на горе, а саму ее — на позор, будут и дальше жить, есть, пить, спать, смеяться, плодить детей?!.. Да не бывать этому!

И от того, что решение это обрело кровь и плоть окончательно и бесповоротно, Агава вдруг почувствовала, как легче стало дышать, как будто с души спал камень, и вместо страха ее сердце переполняло невероятное ощущение свободы и счастья.

Она сразу пошла домой. Рассказала Хемде, где Шели, — разумеется, выдуманную историю, — и сразу взялась за работу: будущая свекровь отправила ее прибраться в комнатах на втором этаже.

— Говорят, царский полк вот-вот вернется в столицу, — объяснила Хемда свое поручение, удивившись сияющему впервые за многие дни лицу девушки, и подумала: «Неужто она и в самом деле ждет возвращения своего Варды? Бывает же такое… Он ее силой взял, небось родных вырезал всех до одного, а она прямо как кошка».

Агава поднялась наверх. Лестница была узкая и крутая. На предпоследней ступеньке заметила глубокую выбоину.

«Не забыть бы про нее, не оступиться в темноте, шум может меня выдать».

Она смотрела вокруг, словно и не жила здесь последние месяцы и видела все впервые…

На втором этаже было шесть комнат: Шимшона и Шели, Варды, Гиваргиса и Сигаль, Арицы, Ниноса и Эдми, Марона. Дияла и Хемда жили в отдельной пристройке во внутреннем дворике, куда можно было попасть, минуя жилые помещения на первом этаже, где спали вся детвора и все остальные домашние. Этот дворик был меньше первого, находившегося перед домом, здесь стоял домашний алтарь и покоился прах умерших.

«Диялы дома не будет. Она вернется только послезавтра. Сами боги берегут ее», — думала Агава.

Она убиралась с особой тщательностью, стараясь запомнить каждую мелочь, которая могла бы помочь или помешать ее мести.

Добравшись до комнаты Варды, Агава легла ничком на ложе, прикрыла глаза. Представила, как будущий муж лежит рядом, осторожно перевернулась на бок, левая рука нащупала под койкой спрятанный нож… И занесла его над собой.

Она убьет его! Убьет!

А что, если он положит ее на другую сторону кровати?

Тогда ей придется встать. Только бы не разбудить его…

— Агава, — раздался сзади детский голосок.

Она вздрогнула, сжалась, а потом резко обернулась. Это была Рина, дочь Гиваргиса.

— Да, милая, что случилось? — стараясь придать лицу безмятежный вид и пряча за спиной нож, спросила Агава.

— Бежим скорей. Дедушка и папа вернулись. И Варда, — улыбнулась пятилетняя девчушка.

Пили, ели и предавались веселью всю ночь. Пришли родственники, друзья, соседи. Больше ста человек. В основном мужчины, из женщин были только домашние. Сидели на толстых коврах, которыми выстелили весь передний дворик, много говорили, делились впечатлениями о походе, хвастали без меры, поносили врагов, восхваляли царя, всех богов, а еще смеялись, горланили песни и порой пускались в пляс.

Пиво лилось рекой, овсяными лепешками черпали плов из огромного казана, съели гору моченых яблок…

Шимшон к полуночи совсем захмелел, перестал сердиться на Шели, которую пришлось искать сначала у одной, затем у другой подруги… пока жена сама не пришла домой, уже затемно. Ругать ее на людях глава семьи не стал, но насупился и долго обижался. И вот теперь захотелось женской ласки, любовных утех.

Шимшон усадил любимую жену рядом, когда она вынесла мясо с ягодами, полез целоваться. Шели смеялась, шутливо его отталкивала, пока он не стал проявлять нетерпение и при всех хватать ее за соромные места. Тогда она подняла его и, держа под руки, повела наверх в их комнату. А уж там молодая женщина заставила мужа забыть и ревность, и обиду. Откуда ему было знать, что, закрывая глаза, она вспоминала о том, с кем всего несколько часов назад предавалась любви на постоялом дворе.

Она и сейчас видела, как Шумун, тяжело вздохнув, встает с ложа, смотрит на нее с нежностью и, одеваясь, спрашивает:

«Так говоришь, твой муж сотник? Сотник Шимшон? Значит, его могут убить; на войне ведь убивают».

Шели испугалась:

«Не делай этого. Он отец моих детей. Да и зачем? Мы ведь сможем встречаться так часто, как ты захочешь».

Он нахмурился, но спорить не стал:

«Хорошо. Но ты должна знать: я никогда раньше не встречал женщин, подобных тебе…»

Шели вспомнила эти слова, когда Шимшон насладившись ее телом, перевернулся на бок и мгновенно уснул, как будто умер. Тогда она приподнялась на локте и принялась разглядывать своего мужа, словно впервые. А потом подумала.

Нет… она поступила правильно. С Шимшоном она совершенно свободна. Шумун, хоть и не сказал, кто он, несомненно, богат. И ласков с ней, и влюблен уже без меры, и будет осыпать ее подарками и, наверное, ревновать… Она усмехнулась. Даже к мужу… Но разве тот или другой могут сравниться в любви с молодым Мальахой — торговцем украшениями с рынка…

Часа за два до рассвета гости стали расходиться.

Домашние рабыни принялись убирать остатки трапезы, распоряжалась всем Хемда, зорко поглядывая вокруг.

Ее сын растянулся прямо на ковре, раскинув руки и ноги.

«Надо сказать Эдми, чтобы отнесла его наверх, в комнату, нечего подавать дурной пример детям. Они все засветло просыпаются».

В углу, подперев стену дома, будто младенец, пуская слюну, спал Варда.

«Интересно, куда делась Агава?» — удивилась хозяйка.

Сверху доносились приглушенные стоны Сигаль. Гиваргис забрал ее больше часа назад.

«Ненасытный. Это хорошо. Пока он с ней занимается любовью, бить не будет… А вот как она надоест… И Арицы нигде нет. Вот ведь пройдоха…»

Хемду вдруг охватило смутное чувство тревоги. Слишком давно она не видела ни Арицы, ни Агавы.

— Лиат! — позвала она дочку Шели. Хемда любила ее, как родную. Ей было уже тринадцать, она была умницей, с характером, и во всем помогала своей старшей наставнице.

— Да, Хемда? — востроносая девчушка с огромными синими глазами была озабочена тем, как медленно справляются рабыни с мусором, за чем ей поручили проследить.

— Ты не видела Арицу или Агаву?

Первой реакцией Лиат было рассказать обо всем, что она знала и видела, с языка едва не сорвалось: «Да… Они там вдвоем…» Но потом сердце сковал страх: она вспомнила взгляд сводного брата, брошеный в ее сторону, не сулящий ничего доброго, и упрямо замотала головой.

Однако Хемда обо всем догадалась. Она помрачнела и тяжело задышала. Голос был не терпящим возражений:

— Где они?

Лиат осторожно показала пальчиком на внутренний дворик.

«Что теперь будет? Брат на брата пойдет? — всполошилась Хемда. — А Шимшону как быть? Ах, уже ничего не поделать… А может, обойдется? Может, Варда ничего не заметит?»

Она припомнила, как встретились накануне вечером Варда и Агава — словно чужие. Виновата, конечно, была девчонка, смотрела на своего будущего мужа как на врага. Его это обидело, оттого он всю ночь и пил… Вот и упустил свое счастье. Зато Арица, увидев невестку, облизнулся как кот на сметану. Дорвался.

Она сразу нашла их. Арица сидел на земле, облокотившись о домашний алтарь, пил неразбавленное вино. В трех шагах от него на могильном холмике, где покоился прах отца Шимшона, свернувшись в калачик, в разорванном платье, избитая и окровавленная, лежала Агава.

Из ее открытых глаз текли слезы, но лицо не выражало никаких эмоций.

— Чего пришла, Хемда? — спокойно встретил мачеху Арица, покосившись на нее с холодной усмешкой.

— Тебе надо уходить из дома. Потому что когда Варда проснется, он убьет тебя, — не глядя на него, ответила Хемда. Она подошла к Агаве, сняла с себя верхнюю накидку, которую надела, когда повеяло ночной прохладой, набросила на девушку. Потом подхватила ее на руки словно ребенка — силища в этой женщине была еще та — и понесла в дом, участливо приговаривая: «Ничего, ничего, сейчас умоемся, сейчас, сейчас…»

— Она всего лишь рабыня, — пьяно пробормотал вслед Арица. — Всего лишь рабыня…

— Скажешь это своему брату, — отмахнулась от него Хемда.

Все еще спали, малышня не в счет, когда приехала Дияла. Прознав, что царский полк идет к Ниневии, она постаралась побыстрее покончить с делами и вернуться в город.

Хемда встретила ее в сенях, обняла нежно, по-сестрински, призналась:

— Не знаю, что бы я без тебя делала, пойдем-ка, пошепчемся.

— Что случилось? — с тревогой посмотрела на нее Дияла.

Когда Хемда обо всем рассказала, отвела к Агаве, чтобы показать, что скрыть от Варды ничего не удастся, старшая дочь Шимшона задумалась.

— Мужчины раньше полудня не проснутся, — напомнила мачеха. — Так что немного времени у нас есть. Бежать ему надо… Арице…

— Варда его искать станет, — поделилась мыслями Дияла. — К тому же они в одной сотне. Не сегодня-завтра сбор объявят, вернутся в казармы. Там и поубивают друг друга… Тут выход другой нужен. Поступим так. Я сейчас заберу его с собой, спрячу у Хадара-плотника. Потом поговорю с Мар-Зайей…

— Царский писец? — с почтением в голосе уточнила Хемда.

— Да.

— Я думала, вы больше не видитесь…

— Я не занимаюсь с ним любовью, если ты об этом, — вспыхнула Дияла. — Но мы по-прежнему друзья.

— Хорошо, хорошо…

— Надеюсь, он поможет устроить все так, чтобы перевести Арицу из царского полка куда-нибудь подальше.

— Хорошо бы… Что будет с Агавой, думала? Варда ведь ее не простит.

— А что тут скажешь. Не до нее сейчас. Семью бы от братоубийства уберечь.

— Жалко мне ее.

— Да. Жизни ей здесь не будет. Отправлю-ка я ее на наш виноградник, за город. Варда там не бывает.

Так и поступили. Спрятали Арицу. Спрятали Агаву. Когда мужчины проснулись, то снова взялись за пиво, за вино. К вечеру все опять были пьяны. Только сутки спустя Варда вспомнил об Агаве, принялся ее искать, стал горячиться. Шимшон, который уже обо всем знал от Хемды и Диялы, повел сына за собой для разговора.

Через полчаса из комнаты вышел Шимшон, один, мрачнее тучи, подозвал Диялу:

— С Арицей надо решать. Не сможешь, я попробую. Поговорю с Таба-Ашшуром или с кем еще. Есть у меня один знакомый купец при царе. Обещал помочь, если что. Миром это дело не поправить. Агава пускай живет там, куда ты ее отправила.

Дияла осторожно спросила о брате:

— Как он? Сильно зол?

Шимшон оглянулся на закрытую занавеску, за которой сидел его старший сын, и сказал так тихо, чтобы слышала только дочь:

— Не заходи туда. Он плачет, — голос старика дрогнул.

5

За шесть месяцев до начала восстания.

Киммерия. Город Хаттуса

Манас вытер со лба пот и прислушался: показалось — или кто-то идет по веранде?

Наверное, показалось.

Впрочем, для верности хозяин постоялого двора пару минут сидел тихо как мышь. Успокоившись, тяжело вздохнул и вернулся к работе: он мыл пол, стоя на четвереньках, сначала чистил его щеткой, затем елозил мыльной тряпкой и снова брался за щетку. Комната была крохотная, из мебели — узкая деревянная кровать, а в проходе между нею и стеной мог едва протиснуться человек. Небольшое свободное пространство оставалось перед порогом, здесь ему и приходилось трудиться.

Однако стоило Манасу оказаться спиной ко входу, как сзади кто-то незаметно поддел кинжалом защелку и бесшумно отворил дверь. Хозяин бы и не почувствовал ничего, если б не легкий ветерок, подувший с улицы.

Манас замер. Так жук-навозник притворяется мертвым, столкнувшись с опасностью. Глаза нашли нож, заткнутый за пояс. Главное — не выдать себя, а то ему перережут горло раньше, чем он обернется.

— Чего надо? Замерз? Оно понятно: ночь сегодня прохладная. Может, принести еще одно одеяло, только скажи куда, — вкрадчиво говорил Манас, пытаясь угадать, кто дышит ему в затылок: «Хорошо б, если бы постоялец. Но кто станет красться, будто вор в чужом доме… Так, наверное, вор и есть… Тогда пускай думает, что я принял его за постояльца».

— Ты распустил всех своих рабов? — услышал он знакомый спокойный голос.

— Ашшуррисау? — изумился хозяин.

Встав с колен, он повернулся к гостю, излучая радушие. Теперь, когда от страха ничего не осталось, Манас улыбался, и все же растерянное выражение на его лице не исчезло.

— Почему ты здесь? Ты же отправился на север…

— Я вымотан и голоден как волк. Накрой-ка на стол, — Ашшуррисау усмехнулся. — Не знаю, сам или позови рабов, но накрой. А там и поговорим.

— Да, да, ты посиди здесь, — засуетился Манас. — Я сейчас все устрою.

Он быстро вышел из комнаты. Спустился вниз, стал будить рабов, отдавать приказания.

Ассириец же, добравшись до кровати, хотел было прилечь, но в последний момент передумал; снял со стены подвешенный на крюк светильник — и принялся изучать темное пятно на полу, которое так старательно пытался вывести Манас. Убедившись, что чутье его не обмануло, Ашшуррисау прилег отдохнуть.

Пока накрывали ужин, гость успел вздремнуть. Но стоило Манасу войти в комнату, как ассириец сразу открыл глаза и прямо спросил:

— Ты не доверяешь своим рабам?

Манас передернул плечами:

— Им больше других. Думаешь, от кого идут все слухи… Это от них хозяева узнают обо всем, что происходит вокруг.

— Хорошо, что ты осторожен.

— Это у меня в крови, — гордый собой, закивал Манас.

— Ты вовремя вспомнил о крови… Кого ты убил?

Хозяин замялся:

— …Был тут один фригиец. Продал табун лошадей на юге, а потом отстал от каравана.

— Его не станут искать?

— Нет, нет, я все выведал… Я и комнату ему эту дал, крайнюю, чтобы никто ничего лишнего не услышал… Никто ничего и не увидел… Этот болван…

Ашшуррисау перебил его:

— А как же я?

И только теперь Манас понял, что ассириец не на шутку разозлился, хотя и скрывает это под привычной маской безразличия.

— Я ведь догадался. А значит, мог догадаться и кто-то другой. Значит, могут пойти слухи. К тебе станут иначе относиться. Одни станут тебя бояться, другие — презирать, третьи захотят взять тебя в сообщники, а четвертые и вовсе пойдут к наместнику за наградой, сообщат об убийце. А мне надо, чтобы о тебе говорили, как о самом честном хозяине постоялого двора в Хаттусе… Где ты спрятал труп? В сточной канаве?

— Нет, нет… я избавился от трупа. Я был осторожен… И это в последний раз… Обещаю…

— Пойдем ужинать, — неожиданно миролюбиво сказал Ашшуррисау, поднимаясь с кровати. Он умел вправлять мозги таким, как этот Манас.

Пока гость утолял голод, хозяин рассказывал ему новости. О том, какой шум поднялся после исчезновения Ашшуррисау и Тарга. Киммерийцы обыскали весь город и его окрестности, пытаясь их найти. Как обнаружились у моста трупы. Все решили, что Тарг убит, а Ашшуррисау бежал из страха.

— Эрик пару раз о тебе спрашивал, интересовался, что мне известно. Я отнекивался. У него на тебя большой зуб вырос. Когда Тарг пропал, Теушпа пришел в ярость и во всем обвинил Эрика. Он чуть головой не поплатился. Помогло вмешательство Лигдамиды.

— С чего бы это? Зачем принцу заступаться за конюшего отца? — заинтересовался Ашшуррисау, перестав жевать. — Помнится, не были они раньше близки.

Манас приосанился, почувствовав, что может быть действительно полезен своему ассирийскому другу.

— После битвы под Тиль-Гаримму от Теушпы ни на шаг не отходит молодой номарх по имени Дарагад, вроде бы его внучатый племянник. Он там отличился — пленил Шаррукина. И теперь все смотрят на Дарагада как на соперника Лигдамиды. Уже и слухи пошли, мол, неизвестно, быть ли ему царем после смерти отца.

— А Балдберт на чьей стороне?

— То-то и оно — тоже за Дарагада. И Лигдамида всему этому точно не рад.

— А почему о смерти так вдруг заговорили? Не слышал, чтобы царь снова болел.

— Не болел, твоя правда. Да стар он уже, поэтому такие и разговоры идут, никуда от этого не деться. Так вот, когда жизнь Эрика висела на волоске, Дарагад больше других подначивал царя, чтобы тот расправился с нашим киммерийским жеребцом. Думаю, Лигдамида вдруг воспылал такой дружеской любовью к царскому конюшему, чтобы напомнить Дарагаду его место.

— И царь сына послушал?

— Да. Оставил своего конюшего в покое, забыл обо всем, как будто ничего и не было. А Эрик с тех пор стал преданным слугой не столько царя, сколько его сына… Хотя мне рассказывали, Дарагад держит себя по отношению к царевичу очень почтительно и старается ему во всем угождать.

Ашшуррисау с удовлетворением подумал, что не ошибся в Манасе. Алчен, конечно, зато голова на плечах есть. Все на лету схватывает.

— Что за человек этот Дарагад? Чем его прикормить можно?

Манас замолчал, не зная, что ответить. Потом осклабился:

— За славой охотится. Воевать любит. И спит, наверное, в седле.

— Воевать, говоришь… Это хорошо… Эрик давно у тебя был?

— Давно… Ты так и не сказал, почему вернулся?..

Ашшуррисау к этому времени уже наелся, напился вволю пива, развалился на скамейке, прикрыл рукой глаза и устало произнес:

— Меня вернули назад. Отменяется твоя служба ассирийскому царю. И почести… и награда… и жалованье…

Последние слова он говорил засыпая и оттого едва слышно.

Лицо Манаса окаменело от обиды и такой явной несправедливости. Еще вчера он был уверен, что служит Син-аххе-рибу, и подсчитывал, сколько сможет получить жалованья за пару лет непыльной и такой привычной ему работы: выведывать все обо всех и доносить кому следует. А сегодня его отшвырнули в сторону, как мальчишку! Какое там — как шелудивого щенка!

Хозяин бесшумно вышел из комнаты, махнув рукой, подозвал раба, который помогал накрывать на стол, и сказал шепотом:

— Бери коня и скачи в стойбище, к Эрику. Ты знаешь, как его найти. Скажи: тот, кого он искал, сейчас у меня.

6

Осень 684 г. до н. э.

Ассирия. Провинция Гургум. Город Маркасу

Казалось, небо раскололось на тысячи осколков. От стрел не было спасения. Стоять насмерть, когда не можешь ответить ударом на удар, — страшно и не каждому под силу. Особенно если ты новобранец.

Первым не выдержал Нинуйа. Прикрываясь щитом, он попятился, бросил товарищей, перекрывших улицу, стал отступать под навес к ближайшему дому. Затем побежал Ноам.

— Назад! Назад, в строй! — закричал Шимшон.

Стрелы бились о его щит, как тяжелые градины. Одна запуталась в подшлемнике, две ударились о шлем, самая удачливая чиркнула по шее.

Еще одного беглеца остановил Гиваргис, сбив его с ног, рявкнул:

— Следующий познакомится с моим мечом!

А потом все прекратилось. Только исподволь, откуда-то из глубины, из молочного тумана стал приближаться раскатистый рык. Это с криками приближались сирийцы — защитники Маркасу.

Пехотинцы перестроились. Заслонились щитами, ощетинились копьями.

Так скала встает на пути селя, заставляя его прервать свой бег.

Загрохотало… Зазвенело… Заколотилось сердце битвы.

Благодаря своему свирепому натиску сирийцы сумели немного оттеснить ассирийскую пехоту, но потом остановились, не в силах пройти дальше.

Несколько отвоеванных метров, усеянных десятком трупов защитников города. Почти всем ассирийское копье пробило грудь, одному снесло голову, двое корчились на мощеной улице, пытаясь собрать в кучу свои кишки. Ассирийцы отделались легкими ранениями.

Нинуйа и Ноам попали в западню. Укрывшись от стрел, они не успели вернуться в строй и теперь сражались в окружении десятков врагов. Ноам вращал мечом с быстротой молнии, полоснул одному из нападавших по шее, так, что в лицо ему брызнула чужая кровь, у второго выбил из рук булаву, третьему пробил грудь — и тут же раскрылся сам. От смерти спас Нинуйа, заслонил товарища щитом и одновременно ударил врага копьем — да так, что едва не оторвал ему правую руку.

Шимшон подал сигнал к атаке, и ассирийцы перешли в наступление: теснее сдвинули щиты, заработали копьями, как будто нанизали на шампуры куски мяса.

Улица шириной в шесть метров, — серая брусчатка под ногами и стены из сырцового кирпича, — все было в крови.

Теперь ассирийцы шагали по трупам.

— Держись… держись… еще немного… и нас выручат, — хрипел Ноам.

Он отбил меч, а над ним уже занесли топор — успел заслониться щитом, а тот вдруг раскололся, как орех, надвое, с ручкой оторвав пару пальцев.

От боли Ноам присел, увидел, как топор снова взлетел над его головой, и мысленно попрощался с жизнью, ведь ни уйти в сторону, ни защититься не было никакой возможности.

— Берегись! — оттолкнул товарища Нинуйа, принимая этот удар на себя. Топор снес с него шлем, содрал клок волос с головы, залил глаза кровью, оставил без правого уха.

Вне себя от боли и ярости, Нинуйа прыгнул на врага с голыми руками, повалил на землю, вырвал из его рук топор, успел увернуться от двух или трех копий — откатился и мгновенно поднялся на ноги… чтобы затем рубить людей, как молодые деревца в лесу, прокладывая себе дорогу.

Сирийцы, зажатые ассирийской фалангой с одной стороны и раненым медведем с другой, кинулись врассыпную, побежали прочь.

Это была передышка.

— Эй, там! Пошевеливайтесь! Здесь раненые! — зычно крикнул Шимшон двум санитарам, которые повсюду сопровождали его сотню. — Гиваргис, остаешься за старшего. Схожу, посмотрю как там Варда, и доложусь заодно.

Идти было недалеко. Временный лазарет развернулся около полуразрушенной стены. Там же Таба-Ашшур прятал три сотни резерва и оттуда руководил обороной своих позиций.

Командир кисира, увидев сотника, встревожился: Шимшон редко приходил на доклад.

— Большие потери?

— Обошлось. Раненые, и те легко. Оружие нужно. Половина копий сломаны. Еще одна такая атака — фалангу не выстроим.

— Подожди немного, вот-вот подмога подойдет.

Сотник кивнул и пошел в лазарет.

Таба-Ашшур вспомнил о Варде и понял, что привело сюда сотника, проводил его взглядом, а затем с тревогой посмотрел в сторону ассирийского лагеря. Дождь давно прекратился, туман постепенно рассеивался, но подкрепления по-прежнему не было.

«Скоро… скоро подойдут».

В кисире собралось уже с полсотни тяжелораненых. Они лежали под навесом на глиняном полу перебинтованные, в сознании и без, стонущие, в бреду или безразличные, как будто уже смирились со смертью. Пока Шимшон искал своего сына, раненые продолжали поступать, кого-то приносили на руках, кого-то — на носилках. Здесь же он увидел Иари, которого укладывали не на пол, а на циновку… с обрубком вместо правой руки.

Шимшон поспешил к нему, присел рядом, заговорил:

— Как это тебя? Жарко было?

Старый товарищ держался, дрожал, говорил, стиснув зубы, с трудом превозмогая боль, и силился улыбнуться:

— Да… не ппп-по-везло. Потери у меня ббб-бо-льшие… Считай, вся сотня ппп-по-легла. Кто здесь, кто там остался.

— Ты отдыхай, отдыхай, — успокоил его Шимшон и двинулся дальше, поманив за собой санитара. Едва отошли от сотника Иари, заговорили:

— Что так? И правда, вся сотня полегла?

— Да. Они в ловушку попали. Пока держали оборону, часть сирийцев обошла их по крышам домов и ударила с тыла.

— Ясно… Варда где мой? Как он?

— Выживет, если будет на то воля богов. Я провожу тебя к нему…

— Давай-ка поторопимся, — сказал Шимшон, подумав о том, что надо быстрее возвращаться к своим. Он ведь тоже не подумал о том, чтобы обезопасить себя с тыла.

«Глядишь, и нас обойдут. Только сына увижу — и назад…»

Враг не стал дожидаться его возвращения. Улица, которую перекрывала сотня Шимшона, имела небольшой уклон к крепостной стене. Защитники города взяли глиняные горшки, наполнили их нефтью, законопатили отверстия и пустили снаряды под горку.

Первым заметил опасность Ноам.

— Это что еще такое… Гиваргис!

Глиняный горшок, разогнавшись, ударился о стену и раскололся как орех, разливая вокруг себя нефть. За ним покатился следующий. Ноам выскочил из фаланги, остановил его ногой, бережно откатив невредимым в сторону. Но следом уже катилось, наверное, два или три десятка снарядов, те из них, что не врезались в стену, бились друг о друга и все равно орошали улицу нефтью. Заметив, что горючая жидкость подбирается к фаланге, Гиваргис приказал отступить на двадцать шагов.

Сирийцы бросили вперед легковооруженных воинов, и те поспешно расчистили улицу от осколков, подобрали уцелевшие горшки. Затем заняли позиции поближе.

— Лучников бы сюда, — размышлял Гиваргис, — хотя бы десяток… Мы бы и этих бегунков расстреляли, и нефть сами подожгли бы. Вот была бы потеха. А так они нас быстро с улицы потеснят…. Ноам, оставь оружие — и бегом к Таба-Ашшуру. Понял, что нам надо?

— Да, командир! — ответил новобранец.

Шимшон встретил Ноама на обратном пути, когда тот пытался пробиться сквозь охрану к Таба-Ашшуру; выслушав гонца, сотник пошел к командиру сам.

— Лучники, говоришь, нужны? — переспросил тот, наблюдая за окрестностями с единственной захваченной башни крепости. — Что ты видишь, дорогой Шимшон? Посмотри внимательно!

Сотник вышел вперед, прищурился. Туман с восходом солнца спустился к реке. Вдалеке виден был их лагерь, выстроившаяся вдоль вала в несколько рядов тяжелая пехота и лучники; пространство между крепостью и лагерем контролировалось конницей. Очевидно, чтобы не позволить врагу занять коридор, соединяющий их с основными силами.

— Чего они ждут? — не понял Шимшон.

Таба-Ашшур, кажется, усмехнулся под шлемом:

— Стареешь, сотник, стареешь. Глаз уж не тот.

Шимшон даже обиделся. Небось сам какой-то хитрый приказ получил, а ты поди ж догадайся. Но командир кисира и не думал над ним шутить:

— Конница… Это ведь не наша конница. Это киммерийцы, и они отрезали нас от лагеря. Мы в ловушке…

За три дня до штурма Ашшур-аха-иддин позвал к себе в шатер жрецов, беседовал с ними с полуночи до рассвета, выспрашивал, что сулят звезды, ждать ли победы, когда стоит идти на стены. Долго сомневался, заставил высказаться каждого, смутил самого дерзкого из них — халдейского жреца из Урука[12], заверявшего, что ассирийской армии ничего не грозит, вопросом: готов ли тот лишиться головы в случае, если штурм потерпит неудачу. Под конец подозвал прорицателя Бэл-ушэзибу, выпроводив всех остальных, и прямо спросил: «На чьей стороне будут боги?»

Бэл-ушэзибу попал в окружение Син-аххе-риба пять лет назад, и то, что он за это время, будучи придворным астрологом, сумел не растерять доверие к себе царя, говорило и о его остром уме, и о природной хитрости. На этой должности мало кто задерживался долго.

Он был еще не стар, выглядел моложаво, сильно сутулился, может быть, в силу своего высокого роста и нескладной фигуры. Говорил нараспев, всегда осторожничая.

— На твоей, мой господин… Однако тебе стоит набраться терпения. Разве, отказавшись от штурма, к которому так долго готовились, ты приблизишь победу? И разве можно одной стрелой убить крылатого шеду? — уклончиво ответил жрец.

Еще через сутки собрался военный совет. Ашшур-аха-иддин разбирался в людях. Он сумел окружить себя людьми далекими от придворной лести, но мыслящими. Отчего старался не вмешиваться в ход ведения кампании, первой в его жизни, справедливо считая себя человеком в военном деле несведущим. И все-таки главные решения надлежало принимать только ему.

По правую руку от Ашшур-аха-иддина встал туртан Гульят, по левую — Скур-бел-дан, наместник Харрана. Ближе других к трону находились Набу-Ли, наместник Хальпу; Набу-Ашшур, сын убитого в Маркасу наместника; рабсарис Юханна, командовавший конницей, и Ишди-Харран, под чьим началом находился царский полк, та его часть, что отправилась в поход. Среди прочих здесь были командиры кисиров, конных эмуку, инженеры, начальник санитарной службы, начальник снабжения и даже два лазутчика со свежими сведениями из осажденного города.

Спустя пять часов обсуждения, план, суть которого Таба-Ашшур изложил сотнику Шимшону, был одобрен принцем, и приказ о штурме ушел в войска.

Сам Ашшур-аха-иддин тотчас отправился спать: бессонные ночи он переносил плохо, весь день потом был вялым, жаловался на головную боль и отсутствие аппетита. Царевич приказал разбудить его, когда Маркасу будет взят. Ожидалось, что к полудню войска ворвутся в город, а к вечеру сопротивление будет подавлено. Ко всему прочему, принц берег себя от лишних переживаний. Все, что он мог, — сделал. Осталось довериться богам и ассирийскому оружию.

Штурм с южной стороны начался удачно. Ровная как стол степь позволила ассирийцам отправить к стенам почти два десятка осадных башен. Ловушки были давно обнаружены, мокрые шкуры защищали дерево от зажигательных стрел, ров засыпан… И пехота так уверенно, так быстро продвигалась вместе с башнями вперед, что Скур-бел-дан, командовавший на этом участке, стал вообще сомневаться в целесообразности всего того хитрого плана, который был принят на военном совете.

Единственное, что смущало, — спокойствие защитников города.

Военачальник не мог списать это даже на сильный туман, скрывавший войска от сирийцев, — это сработало бы в самом начале, но когда пехота подошла к стенам на расстояние выстрела из лука, осадные башни не заметить было уже нельзя… Но Маркасу словно чего-то ждал, как будто хотел просить пощады.

Деревянные башни одна за другой приклеивались к городским стенам, перебрасывали перекидные мостики, бросали в бой передовые отряды. А наверх по лестницам внутри башен поднимались все новые и новые воины. Четыре тысячи солдат — два полных кисира…

И вдруг Скур-бел-дан услышал горн.

Это был сигнал тревоги. Сигнал отхода… Играл кто-то из его горнистов, находившихся на передовой.

Наместник Харрана немедленно отправил к стенам двух своих младших офицеров, чтобы они выяснили причину паники.

Через некоторое время до него донесся запах гари.

Затем он понял, что его армия бежит, оставив башни, раненых, бросая оружие…

Позже все выяснилось. Стены были вымазаны нефтью, и она вспыхнула, стоило атакующим перебраться сюда с осадных башен. Сирийские лучники стреляли горящими стрелами сверху, с крепостных башен, куда невозможно было пробиться.

У Скур-бел-дана погиб каждый пятый: половина пала от стрел, остальные — либо в огне, либо упав со стен при попытке спастись.

На восточном участке войсками командовал Набу-Ли, наместник Хальпу.

Изрезанный многочисленными оврагами рельеф не позволял использовать ни тараны, ни осадные башни. Зато даже в ясную погоду можно было подобраться к стенам почти вплотную без ущерба для себя.

Два кисира двинулись на штурм и здесь. Пехотинцы, снаряженные пятью десятками штурмовых лестниц, дошли до города, полезли на стены, завязали бой. Отступали. Возвращались. Бились снова. Снова отступали, возвращались, бились и бились.

Все это время Набу-Ли сидел перед своим шатром на золоченом троне, расправляясь с молодым барашком, приготовленным его поваром; ел наместник жадно, отрывая руками крупные куски мяса, запивал их вином, с полным ртом разговаривая с командиром отряда колесниц, находившегося в его резерве:

— Басра, ну что же ты не угощаешься? Давно я такого нежного мяса не ел!

Стройный молодой уверенный в себе офицер с глазами гепарда, стоявший на почтительном удалении от сановника, со снисходительной улыбкой небрежно поклонился:

— Я стараюсь не есть перед боем…

— Боем? О каком бое ты говоришь, Басра? Если ты хотел боя, тебе надо было проситься к Гульяту. Судя по грохоту, инженеры на этот раз не ошиблись… Тогда, может быть, хоть вина попробуешь? Ты не поверишь, у кого я его покупаю… Пей, пей.

Басра, у которого пересохло в горле, на этот раз не стал отказываться. Вино ему понравилось, и он заинтересовался:

— Так чье это, говоришь, вино?

— Дочери простого сотника из царского полка, зовут ее Дияла. Таких женщин поискать — не сыщешь. Она уже и к Ашшур-дур-пании подбирается. Скоро это вино будут подавать к царскому столу.

— Хорошенькая?

— Вино получше, — рассмеялся Набу-Ли. — Здоровая, что мужик. Ростом с тебя, наверное. Да и лицом не вышла. Но ей этого и не надо. Захочет, сама себе мужа выберет, когда станет богата как царица.

Стража привела к наместнику пленного сирийца, захваченного на стенах, бросила на колени перед ассирийским сановником.

Набу-Ли изменился в лице: через лоб над переносицей легла глубокая морщина, глаза сузились до щелки, нижняя губа отвисла и задрожала, хотя гнева в голосе слышно не было.

— Ты будешь отвечать на мои вопросы? Или мне приказать содрать с тебя кожу?

Пленник струсил, стал вымаливать себе жизнь, обещал обо всем рассказать, о чем ни спросят. Но когда начался допрос, оказалось, что он простой кузнец, который встал на стены, чтобы защищать свой город. Впрочем, промучившись с ним почти час, Набу-Ли таки добился кое-какой пользы. Из длинной бессвязной речи пленника стало ясно, что о штурме в Маркасу знали накануне, но настроение у всех приподнятое, оттого что предводитель мятежников объявил на площади, будто к ним идет помощь.

Наместник посмотрел на Басру.

— Отправь надежного человека к Гульяту… а лучше всего — езжай к нему сам. Думаю, то, что мы узнали, важно. Пусть Гульят примет меры. Может, стоит разослать дозоры или взять еще кого-нибудь из пленных, чтобы понять, о чем идет речь.

Басра спорить не стал; низко поклонился и отправился к своей колеснице.

Начальник стражи спросил, что делать с кузнецом.

Набу-Ли зябко поежился.

— Как же сегодня прохладно… Нагрейте мне воды, да побольше. Хочу согреться… Два котла. Один для нашего кузнеца — моего гостя. Я вижу, он тоже дрожит… Мне — согреться. Ему — свариться… Вдвоем нам будет не скучно.

С севера на штурм были брошены легкая пехота и лучники. Отряды снабдили лестницами и тремя таранами. Тылы наступающих здесь прикрывала конница. Северные ворота, по расчетам Гульята, должны были пасть в первую очередь, оттого он и держал здесь эмуку под командованием Юханны, чтобы вовремя ворваться в город. Приказы войскам, шедшим на стены, отдавал Набу-Ашшур, сын наместника Маркасу, — коренастый молодой человек с квадратной головой, выпуклыми надбровными дугами, крупным носом и массивной челюстью.

Военачальник не торопился, затянул с началом приступа, отправил в бой лишь часть сил, берег людей, осторожничал, но стоило сотне ассирийцев закрепиться на одном из участков стены, как он сам повел за собой резервы и сумел овладеть двумя крепостными башнями. С захваченных позиций Набу-Ашшур уже мог атаковать ближайшие к нему северные ворота, однако чтобы отбить их, надо было спуститься со стен в город, в самое пекло.

Взяли передышку. Заслали разведчиков, чтобы выяснить, какими силами располагают защитники. Выяснилось — всего-то пара сотен воинов.

Набу-Ашшур отобрал из отряда два десятка храбрецов. Построил их на стене в одну шеренгу, подошел к каждому, заглянул в лицо. Потом глухо сказал:

— О вашем подвиге будут слагать песни. Умереть с честью не страшно. Давайте накажем этих ублюдков! Первому, кто ворвется в привратную башню, подарю своего коня!

Пошли в бой. Набу-Ашшур сражался с мечом в первых рядах, убил пятерых, с десяток ранил; вспорол живот снизу доверху вражескому сотнику, размозжил щитом череп сирийцу, поспешившему на помощь к своему командиру… И вдруг в одно мгновение остался без кисти правой руки, отрубленной чьим-то топором.

Набу-Ашшур отшатнулся, глаза вспыхнули от гнева, левая рука отбросила в сторону щит, вырвала из мертвого тела ассирийское копье, ударила им обидчика.

Копье пробило сирийца насквозь, на половину своей длины выйдя со спины.

Защитники Маркасу дрогнули, стали спасаться бегством.

Через четверть часа привратная башня была захвачена.

Сверху, со стен, подоспело подкрепление. Ворота распахнулись, и Юханна бросил в бой свою конницу. Ассирийцы издали радостный крик, эхом прокатившийся над степью…

Но в тот момент, когда ассирийская конница полетела к захваченным воротам, с тыла по войскам Набу-Ашшура ударили киммерийцы.

Прервать сон Ашшур-аха-иддина осмелился Гульят. Принцу было достаточно одного взгляда на лицо своего туртана, чтобы понять, насколько плохую весть он принес.

— Почему? Ошиблись инженеры? — глухо спросил Ашшур-аха-иддин, приоткрыв один глаз.

— Нет, мой господин, — смиренно поклонился Гульят.

Царевич поднялся, свесил босые ноги с ложа и, глядя в пол, обреченно произнес:

— Неужели боги отвернулись от нас?.. Рассказывай, все как есть…

И как ни тяжело было туртану говорить, он подробно и обстоятельно поведал принцу о том, что произошло и каковы последствия сегодняшнего штурма.

Киммерийцы ударили с севера конницей, десятитысячным отрядом. Сначала они смели войска под командованием Набу-Ашшура, а затем сильно потрепали основные силы ассирийцев, не позволив им войти в город через образовавшийся пролом. Кисир Таба-Ашшура оказался запертым между кочевниками с одной стороны и защитниками Маркасу — с другой…

— Что с Набу-Ашшуром, он жив? — с тревогой спросил Ашшур-аха-иддин. За этот месяц сын наместника Маркасу стал ему дорог. Надеясь приободрить юношу, на глазах у которого толпа разорвала отца и мать, царевич был с ним ласков и обходителен. Сам Набу-Ашшур спасся чудом, и с того дня ходил черней дождевой тучи. Принц стал брать его с собой на охоту, вместе они объезжали на лошадях позиции ассирийцев, нередко ужинали за одним столом.

— Он удерживает небольшой участок северной стены. С ним две сотни воинов, — доложил туртан. — К нему сейчас не пробиться, но если мой господин пожелает…

Принц упрямо покачал головой. Положение было слишком серьезным, чтобы ради его любимца опрометчиво бросать в бой последние резервы.

— Что с конницей Юханны? Ты ничего не сказал о ней.

Гульят, который надеялся уйти от этой части разговора, чтобы окончательно не разгневать Ашшур-аха-иддина, тяжело вздохнув, закончил доклад:

— Набу-Ашшур захватил северные ворота. Юханна уже собирался войти в город, когда вынужден был развернуться и принять бой с киммерийцами… Наша конница почти вся уничтожена.

Гульят испытывал вину за происшедшее и оттого покорно склонил голову.

Еще одна причина, по которой он чувствовал себя неуверенно, было донесение, что доставил ему Басра незадолго да катастрофы. Туртан не придал ему значения. Он посчитал, что слухи о помощи защитникам Маркасу ложные… и ошибся.

К его удивлению, Ашшур-аха-иддин воспринял последние слова спокойно. Сейчас принца мучало совсем другое: все многочисленные донесения разведчиков, полученные накануне похода, убеждали его в том, что киммерийцы не будут вступать в войну против Ассирии.

— Киммерийцы… киммерийцы, — размышлял он вслух, — чтобы подавить этот мятеж, нам придется переманить их на свою сторону.

7

За шесть месяцев до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

Вдоль царской дороги, ведущей от северных ворот ко дворцу Син-аххе-риба, по обе стороны улицы стояли самые богатые двух- и трехэтажные дома Ниневии. Однако ни многочисленная вооруженная стража, ни высокие заборы из красного кирпича не внушали грабителям и убийцам такого страха, как имена здешних хозяев — ассирийской знати. Вот почему об убийстве в этом квартале Бальтазару доложили безотлагательно, подняв среди ночи. Он быстро оделся и вышел к своим помощникам, ожидавшим его снаружи.

— И кто посмел поднять руку на Аби-илайу? — скорее размышляя вслух, чем кого-то спрашивая, проговорил начальник внутренней стражи Ниневии. — И убийцы не пойманы?

— Нет, мой господин, — с поклоном ответил сотник Нинурта, немолодой, но еще крепкий духом и телом мужчина.

Они торопились, двинулись неосвещенными проулками, чтобы сократить путь, и меньше чем через четверть часа были на месте.

Около ворот стояли стражники. Бальтазар молча прошел мимо них, взяв с собой внутрь только Нинурту. За свою службу тот поймал, наверное, с сотню грабителей и не меньше десятка убийц.

Трупы рабов — двух огромных арабов, нанятых для охраны, — лежали во дворе. Одному из них перерезали горло, другому всадили кинжал в сердце.

— А били-то сверху вниз, — заметил Бальтазар.

— Да, и убил их один человек. Высокий, умелый, отчаянно храбрый…

Бальтазар постоял, подумал, кивнул и пошел дальше.

Еще один труп — женский — они нашли на лестнице, ведущей на второй этаж. Это была молодая домашняя рабыня, ей тоже перерезали горло.

— Боялись, что закричит? — предположил начальник стражи.

— Да. Хотели все сделать по-тихому.

— Они? Я думал, он был один? — уточнил Бальтазар.

— Двое. Во дворе около калитки два чужих следа. Второй поменьше ростом, и держался он все время сзади, — уверенно заявил Нинурта.

Они поднялись на второй этаж, нашли спальню хозяина дома — купца Аби-илайи. Сам он и его молодая жена были зарезаны прямо в постели, они даже не успели проснуться. Сундуки были открыты, одежда в них перерыта, некоторая выброшена на пол.

— Почему в доме было так мало слуг? Известно тебе?

— Не успел разузнать, мой господин…

Это был уже третий подобный случай. Полгода назад вырезали семью торговца пряностями; даже детей не пожалели — там были мальчики пяти и шести лет. Через два месяца убили еще одного мелкого лавочника, на этот раз только его с женой, правда, они были единственные, кто в это время находился в доме. И вот снова… Убийства в Ниневии случались нечасто, и о каждом из них Бальтазару приходилось лично докладывать царю. Как же он разгневается, когда узнает о смерти купца, с которым лично вел дела не один год!

— В других комнатах есть трупы?

— В соседней комнате старуха — мать купца, в другой — его четыре дочери. Все убиты во сне. Это не считая четверых рабов: мы нашли их в пристройке. Они пытались сопротивляться, но у них не было оружия… Там все в крови.

— Получается, это третий похожий случай.

— В городе третий, но был еще один, — высказал свои сомнения Нинурта. — В день праздника по случаю победы Син-аххе-риба над Тиль-Гаримму, на дороге, ведущей в Калху, мы нашли еще одну убитую семью. Думаю, они бежали из Ниневии, возможно, опасаясь убийц. Семья была небогатая. С детьми — восемь человек. Всех убили.

Начальнику внутренней стражи Ниневии редко сообщали о том, что происходило за пределами города, поэтому в том, что он ничего не знал о четвертом случае, ничего странного не было, тем более, когда речь шла о бедных ассирийцах.

Бальтазар внимательно посмотрел на своего помощника:

— Уверен, что эти убийства связаны?

— Следы от сандалий, принадлежащие убийце, и там и здесь одинаковые. В том, как он наносит удары кинжалом: по горлу или в сердце, — есть схожие признаки.

— Что ты еще узнал по тому случаю?

Нинурта наморщил лоб:

— Ничего особенного. Дом я их нашел. Не сразу, но разослал своих людей и нашел. Вещи они собирали в спешке. Один из соседей видел, что ночью к их воротам подкатила арба. Чья — неизвестно. Врагов у хозяина не было, да и откуда им взяться, если он был беден. Кому понадобилось убивать — непонятно.

— Ты помнишь дом, где жила убитая за городом семья?

— Да, мой господин.

— Пойдем, проводишь меня к нему…

Идти пришлось долго. И все это время Бальтазар вспоминал разговор с женой, состоявшийся накануне вечером. Она жаловалась, что муж ее совсем забыл, не хочет видеть, не любит. Спорить было нелепо: он и в самом деле больше года не ложился с ней в постель. И когда Бальтазар обнял и осторожно поцеловал жену в лоб, она обмякла, растерялась. Руки ее безвольно опустились, голова запрокинулась, но в глазах, полных слез, неожиданно застыл страх. Она слишком хорошо знала этого человека, чтобы поверить в его искренность. Но потом, словно в последней надежде, молодая женщина припала к мужу всем своим тощим долговязым телом, обхватила его голову, привстала на цыпочки и покрыла поцелуями такие родные глаза, нос и плотно поджатые губы.

Бальтазар сорвал с нее платье, резко, одним движением повернул ее к себе спиной и, толкнув на кровать, поставил на четвереньки. Он овладел женой спокойно и зло. Ее громкие стоны разбудили весь дом. Когда все закончилось, жена, словно щенок, стала к нему ластиться, просить прощения, но он отодвинулся от нее и сказал, чтобы она шла на свою половину дома…

— Куда ты меня ведешь? — встревожился вдруг Бальтазар.

Даже среди ночи, при слабом свете редких в этом квартале светильников, он не мог не узнать эту улицу.

Нинурта остановился:

— Мы уже пришли… Это здесь… Вот этот дом…

Начальник стражи, чье лицо всю дорогу было мрачным и суровым, вдруг усмехнулся:

— Ты знаешь в лицо царского писца Мар-Зайю? Следи за ним. За каждым его шагом. Мы будем искать убийц в его доме… Возможно, он один из них…

На этом самом месте два месяца назад убили Нимрода.

Через час Бальтазар входил в небольшой дом в бедном квартале на севере города. Калитку открыл могучий раб-эфиоп, внушавший ужас одним своим видом. Он осветил лицо ночного гостя факелом и неожиданно улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами.

Под ногами заскрипели половицы. В сенях пахло лечебными травами. Эфиоп повел господина за собой через двор в комнату хозяйки.

В бассейне плавала тряпичная кукла. Бальтазар усмехнулся, подумал: «А ведь и правда, Ани всего-то на два года старше моей старшей дочери».

Эфиоп откинул занавеску перед входом в комнату, пропуская хозяина вперед.

Ани спала на низком деревянном ложе, укрывшись тонким одеялом. Он встречался с ней больше года. Сначала как с одной из шлюх, затем предпочитая ее всем другим, с ревностью думая о своей возлюбленной каждый раз, когда приходилось с ней расставаться. И, наконец, он купил дом, в котором поселил ее как свою жену.

Месяц назад она сказала, что ждет от него ребенка.

Бальтазар присел в изголовье ее постели.

— Как она ела? — спросил он у эфиопа.

Тот неуклюже передернул плечами:

— Ее опять тошнило.

«Она похудела за эти дни», — с тревогой подумал о девушке Бальтазар.

— Что говорит старуха?

Тогда же, месяц назад, он нанял для Ани повитуху Замиру. Он хотел сына… Он до дрожи в коленях хотел сына… У него даже мысли не возникало, что у них может родиться дочь.

Целуя Ани в лоб, он вспомнил, как еще несколько часов назад так же целовал жену.

Бальтазар и сам не понимал, почему не мог сказать своей законной супруге прямо в лицо, что она ему надоела. Ведь он никого и ничего не боялся. Она полностью была в его власти, и стоило ему захотеть, он мог бы раздавить ее одним мизинцем. Единственное, что мешало, — чувство стыда перед ней… За ее испорченную жизнь, несбывшиеся надежды, свою нелюбовь и собственное бессилие.

«А ведь я пришел сюда, только ради этого поцелуя», — подумал сановник, сам удивившись этой несказанной нежности.

— Передай старухе, чтобы смотрела за ней получше, — тихо сказал он. — Я приду следующей ночью.

Эфиоп проводил Бальтазара назад до калитки, потом вернулся к хозяйке и, словно собака, лег у ее ног.

Начальник внутренней стражи был первым, кого принял утром Син-аххе-риб. К удивлению Бальтазара, которое он умело скрыл, известие о смерти купца нисколько не расстроило царя. Напротив, владыка улыбнулся и, слегка наклонив голову, сказал с усмешкой стоявшему справа от трона Мар-Зайе:

— Мне жаль Закуту. У кого она теперь будет покупать каменья и жемчуг, когда не стало ее дорогого Аби-илайи? Хотя казна от этого только обогатится… Сходи за царицей. Я хочу сам сообщить ей эту новость.

Царский писец низко поклонился. Пятясь, он отошел на несколько шагов и только после этого посмел повернуться к царю спиной.

В этом огромном зале при желании поместился бы, наверное, кисир тяжелой пехоты. По периметру стояли высокие мраморные колонны; их нижние фризы изображали царскую охоту на львов[13] а верхние — диковинный сад с удивительными деревьями. Пол был выложен отполированными до блеска плитами из розового гранита. Стены покрывали многочисленные панно — ассирийская армия штурмует Большой и Малый Сидон, Иерусалим и Вавилон, громит в великих сражениях египтян, мидян и сирийцев. А потолок украшен был богатым мозаичным орнаментом с дорогими каменьями, сверкавшими точно звезды в ночном небе.

По обе стороны от трона, перед каждой из колонн застыла неподвижная фигура стражника в сияющих доспехах.

Ближе всех к царю находился Шумун, в последнее время нередко заменявший Син-аххе-рибу его верного Чору, который, хоть и выздоравливал, все еще оставался слаб. Ашшур-дур-пания подал царю ритон с вином и тотчас с почтением отступил, встав подле резного столика из красного дерева, где поблескивали три бронзовые амфоры с вином из Урарту, Лидии и Ассирии.

— По-твоему, в городе бесчинствуют убийцы? — спросил Син-аххе-риб, от его прежней веселости не осталось и следа.

— Да, мой повелитель. Думаю, их двое. Они врываются в дома богатых горожан ради золота, серебра и драгоценных камней. Есть уже три случая. Они никого не оставляют в живых, — почтительно ответил Бальтазар.

— Сможешь их найти?

— Я все делаю для этого, мой господин… Но…

Сановник замялся.

— Говори, — подтолкнул его царь.

— Следы убийц ведут во дворец, мой повелитель.

Син-аххе-риб поморщился:

— Тебе напомнить, что когда в последний раз ты связывал убийство с моим окружением, царица осталась без своего колесничего?

Перехватив осторожный взгляд начальника внутренней стражи, царь поправился:

— Да, да… я помню. Он погиб сам. И что из того? Ему повезло, что он отделался такой легкой смертью.

— Должен ли я продолжать свои поиски, мой повелитель?

— Найди их. Кто бы это ни был, ему не будет пощады… Но я не думаю, чтобы Шумун, Табшар-Ашшур или Ашшур-дур-пания вламывались в дома моих подданных ради горсти серебра.

— Я все сделаю, мой повелитель. Могу ли я идти? — не смея поднять глаза на царя, спросил Бальтазар.

— Нет. Останься. Мне нужен твой совет…

И Син-аххе-риб жестом попросил сановника встать рядом.

В тронный зал тем временем вошли казначей Нерияху и ревизор царских счетов Палтияху. Чтобы пасть ниц перед всесильным владыкой, сановникам предстояло преодолеть расстояние в сто шагов.

— Посмотри на этого еврея, Ашшур-дур-пания, — тихо сказал царь, — того, что похож на маленькую тощую крысу. На Палтияху. Кто бы мог подумать, что ему по силам потопить такого Голиафа, каким ты себя считаешь! Ведь стоит ему как следует покопаться в твоих счетах…

Ашшур-дур-пания притворился, что напуган такой перспективой.

Син-аххе-риб рассмеялся.

— Да не дрожи ты так, а то еще разольешь вино, а оно у тебя хорошее. Сегодня они пришли не за тобой.

Однако когда Нерияху и Палтияху приблизились к трону, Син-аххе-риб перестал улыбаться. Видеть этих двоих вместе было в диковинку, увы, но сама природа их занятий не могла способствовать дружбе между ними: один обязан был тратить, другой — считать эти траты.

«Они что, сговорились сегодня? — царь догадывался, что они пришли за чьей-то головой, и это ему не нравилось. — Не могу же я поменять всех сановников разом».

Впрочем, вслух этого он говорить не стал, а лишь произнес с издевкой:

— Так вы стали друзьями? Неужели Тигр и Евфрат отныне текут в одних берегах?

— Мой господин и повелитель, — скрипуче начал Палтияху, — как ни прискорбно говорить об этом, но при проверке счетов мною были выявлены значительные нарушения, допущенные одним из твоих министров.

Син-аххе-риб посмотрел на ревизора скучающе:

— Ты хочешь сказать, что у меня есть министры, которые не воруют? Я действительно удивлен… Нерияху, о какой сумме идет речь?

— О двухстах пятидесяти талантах золота, которые были истрачены сверх меры всего за два месяца, — быстро ответил казначей, показав свои кривые зубы.

— А что ты делаешь тут? Тоже стал ревизором? Пришел поддержать друга? — с иронией заметил Син-аххе-риб. Его вдруг осенило: — Постой-ка, а ведь я прав?! Ты здесь, чтобы выступить защитником кого-то из своих друзей? Проворовался кто-то из тех, кто ест из рук моей царицы… Ни слова больше, пока я не разрешу открыть тебе твой грязный рот… Говори, Палтияху, сумма и вправду велика, чтобы закрыть на это глаза.

Настроение Син-аххе-риба сегодня менялось как погода высоко в горах — то выглянет солнце, то небо затянется тучами.

Палтияху откашлялся и произнес имя сановника:

— Это Табшар-Ашшур.

Затем ревизор заговорил быстрее, словно опасаясь, что ему не дадут высказаться:

— Я проверил все расписки и счета, которые прошли через руки твоего раббилума. Он строит себе усадьбу неподалеку от Ниневии. И траты не сходятся с его доходами. Нет никаких сомнений, что он запустил руку в твою казну, мой повелитель.

Син-аххе-риб прикрыл левой рукой лицо, на скулах заходили желваки. Все, кто здесь был, знали эту привычку царя — так он обычно боролся с охватившей его яростью.

Ему нравился его молодой министр, и то, как он вел дела — незаметно, неторопливо и крайне аккуратно, и то, что не лебезил перед царицей. Но Табшар-Ашшур чувствовал, как к нему относится царь и, кажется, потерял чувство меры.

В зал вошли царица Закуту в сопровождении двух доверенных рабынь и Мар-Зайи.

«Если только это не ее козни», — подумал царь, заметив торжествующее лицо жены.

— И никакой ошибки быть не может? — он цеплялся хоть за какую-то надежду.

— Те расписки и счета, которые я проверил, безусловно, доказывают, что Табшар-Ашшур — вор. Но есть и то, что меня смущает. Чтобы понять, прав я или нет, мне понадобится больше времени для опроса свидетелей, приказчиков, писцов…

— Да как ты смел явиться предо мной, не докопавшись до истины! — возмутился царь, бросив на ревизора взгляд, от которого тому стало дурно. — Как ты посмел обвинять моего раббилума, когда сам не уверен в его вине?!

— Мой повелитель, позволь…

— Говори!

— Казначей Нерияху, обвинил меня в том, что я покрываю своих друзей.

Царь снова потянулся за вином; утолив жажду, он, кажется, немного успокоился:

— Вот оно что. Мы наконец-то добрались до причины того, почему здесь оказался казначей. Ну да, было бы странно подумать, что Нерияху пришел тебя поддержать. То есть это не ты, а он привел тебя… Но это уже неважно. Палтияху, сколько дней тебе надо, чтобы с этим покончить?

— Десяти дней мне будет достаточно.

— Не стоит торопиться в таком деле — в твоем распоряжении месяц. А в помощь тебе я дам начальника внутренней стражи. Что скажешь, Бальтазар?

— Я твой верный слуга, мой повелитель!

— И запомни, Бальтазар, — еще тише произнес царь: — Ни Арад-бел-ит, ни Набу-шур-уцур не должны знать об этом расследовании. Зная, что Табшар-Ашшур сторонник моего старшего сына, ты меня поймешь…

Закуту, приблизившись к трону, низко, но с достоинством поклонилась своему мужу и господину. Все в ней говорило о задетой гордости и затаенной обиде.

С того самого дня, как он и она остались без колесничих, к которым оба были привязаны, их отношения разладились. За все это время царь ни разу не разделил с Закуту трапезу; он отказался от совместных прогулок в парке, что так им когда-то обоим нравились, и проводил все ночи с молодыми наложницами. Это было похоже на забвение и опалу. Поэтому появление в ее покоях Мар-Зайи в качестве царского посланника, скорее, приободрило, чем встревожило Закуту.

«Превосходно! Я остаюсь для него тем, кем и была, иначе разве он стал бы вымещать на мне свою обиду этим бессмысленным злорадством», — с удовлетворением думала царица. Почему ее хотел увидеть царь, она догадалась. Верные люди сообщили ей о смерти Аби-илайи еще ночью. Знай, что эта смерть привлечет к ней внимание мужа, она сама бы убила купца всеми возможными способами.

Впрочем, перед царем Закуту разыграла и удивление «неожиданным известием», и горе, и ярость.

Син-аххе-риб же, довольный собой, а главное — впечатлением, которое произвела на жену эта новость, обратился сначала к ревизору, а затем к казначею:

— Палтияху, сегодня к вечеру сообщи мне, сколько было потрачено царицей золота в прошлом месяце из моей казны… Нерияху, сверишься с этими счетами и сократишь эти траты вдвое… Расписки и отчеты отдадите моему писцу…

После этого царь поднялся и вместе с Мар-Зайей и Шумуном покинул тронный зал.

Ашшур-дур-пания помрачнел, заметив, как Син-аххе-риб о чем-то тихо беседует со своим секретарем, но, посмотрев на царицу, которая провожала их обоих ледяным взглядом, успокоился: он был уверен, что дни Мар-Зайи уже сочтены.

8

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба

Я бредил ею… Видел ее во сне, в каждой прошедшей по улице девушке, слышал ее голос в случайном смехе, вдыхал ее запах в аромате утра…

За день до встречи с ней я заболел: меня бил озноб, тошнило. Царь, увидев мое состояние, отправил меня лечиться.

Увы, от этой болезни нет средства.

Ночью я не сомкнул глаз, а с рассветом приказал Ерену запрячь колесницу.

Пленных бросили в чистом поле под палящим солнцем, неподалеку от городских стен. С одной стороны путь к бегству перекрывала полноводная река, с другой — уставшие и обозленные длинной дорогой ассирийские стражники.

Мне пришлось ехать мимо них и видеть, как они обходятся с рабами. Где-то грозное воинство пыталось камнями сбить яблоко с головы полного белокожего мужчины, вероятно, какого-нибудь чиновника из Тиль-Гаримму. Ассирийцы были пьяны, все время мазали, и к тому моменту, когда они попали в цель, пленник уже едва стоял на ногах. В другом месте охрана избила старика, попытавшегося спрятаться в тени ассирийской палатки. Из следующей палатки при мне вытащили изнасилованную девочку лет девяти. И хотя я знал, что управляющему были даны самые строгие указания, чтобы он берег Марганиту и ее братьев, я с ужасом подумал, что то же самое могло произойти и со всеми ними.

«Несчастные дети», — думал я.

Мы долго не могли найти их. Я напрасно спрашивал имя управляющего у дозорных: о нем никто не слышал. Только к полудню пожилой сотник с обожженной бородой догадался о ком идет речь:

«Тебе надо было искать его по прозвищу. Мы зовем его Нергал… По имени его никто не знает».

«Почему — Нергал?» — поинтересовался я.

«Он хоронит живьем тех рабов, что пытаются от него бежать во время переходов, в назидание остальным».

Нергала я видел во второй раз. Не голова, а груша, огромная такая груша, с реденькой седой бородкой, глаза — щелки. Дряблое тело, невысокий рост.

Он узнал меня, низко поклонился.

— Посылка в порядке? — без предисловий спросил я.

Нергал тут же вспотел, торопливо ответил:

— Да, да… в полном порядке.

Он хорошо знал, кто перед ним.

— Веди их. Я забираю и девушку, и мальчиков, — сказал я, отправляя в его руки тяжелый мешочек, полный серебра, как поощрение за хорошо сделанную работу.

Мне понадобилась вся сила воли, чтобы скрыть свое волнение и от Нергала, и от Ерена.

— Что за девушка? — поинтересовался мой приказчик.

Я не стал отвечать ему. Моего строго взгляда было достаточно:

— Они поселятся в нашей загородной усадьбе. Выделишь им весь третий этаж. Наймешь кухарку, девушке выделишь рабыню, молодую, расторопную… Отбери среди наших рабов пятерых самых надежных и сильных. Выдашь им ножи…

— Ножи? Рабам? Мой господин… можно ли? — Ерен вполне искренне изумился.

— Они будут носить их только в доме, чтобы охранять девушку и мальчиков. Ни один волос не должен упасть с их головы.

Я наконец увидел ее. Она с поникшей головой шла за Нергалом. Все то же порванное, но теперь и посеревшее от пыли, платье; маленькие ноги, сбитые в кровь за целый месяц пути, стали почти черными от дорожной грязи; волосы на голове сбились в паклю; лицо осунулось и стало чужим — ее с трудом можно было узнать.

Удивительно, но ее младшие братья выглядели лучше, чем она. Возможно, они быстро повзрослели, оказавшись в неволе или, напротив, в силу своего возраста еще не понимали, что с ними случилось, и поэтому не мучились сомнениями о своей дальнейшей судьбе.

Я внезапно понял, что, оказавшись с ней в одной колеснице, едва ли смогу удержаться от соблазна прикоснуться хотя бы мизинцем к ее руке… и, чтобы не выдать истинных чувств, отшатнулся от нее как от прокаженной.

— Отвезешь их сам, — приказал я Ерену. И, чтобы оправдаться, добавил: — И прежде всего отмой их.

О боги, какая это была ложь! Я ведь готов был тотчас же броситься к ее ногам и целовать, целовать даже пыль, по которой она ступала.

Ерен помог пленникам сесть в колесницу. Он замешкался с вожжами, удобнее устраиваясь на месте колесничего, и я внезапно взорвался. Меня охватила ярость… Против самого себя, что я настолько слаб пред ней… И я сказал громко и отчетливо, чтобы она меня слышала:

— Да увози же ты эту сирийскую шлюху. Ее вонь сводит меня с ума.

Уверен, Ерен никогда не видел меня в таком бешенстве.

После этого прошло две недели. Целых две недели муки, тоски, пытки, несбывшихся желаний. Сначала я не мог вырваться из дворца, затем боялся, что она меня возненавидела.

Моя загородная усадьба… Она появилась у меня перед походом на Тиль-Гаримму. Иногда я не знал, для чего она мне — человеку, привыкшему к жизни в тесном городском доме: усадьба казалась настоящим дворцом.

Обычно она пустовала. И вдруг оказалось, что это благодаря ей я могу обрести свое счастье. Теперь здесь жила моя Марганита.

Я навестил ее, только когда у меня появился повод.

В то утро меня вызвал Арад-бел-ит. Он был со мной ласков, расспрашивал, какими слухами питается царский двор, как складываются мои отношения с Закуту, Ашшур-дур-панией и Табшар-Ашшуром. Я не стал его разочаровывать: сказал, что отношения с Закуту мне напоминают игру в кошки-мышки, царский кравчий сблизиться со мной больше не пытался, но и не враждовал открыто, и только Табшар-Ашшур был, пожалуй, единственным, с кем у меня сложились самые ровные, почти приятельские отношения. Когда я уже уходил, царевич, словно невзначай, вспомнил о принцессе:

— Чуть не забыл. Как здоровье нашей юной пленницы? Надеюсь, с ней все в порядке?

Я сказал, что встретил ее и поселил в своем загородном доме.

Арад-бел-ит встал из своего широкого кресла, нагнал меня у порога и заговорил вполголоса:

— Хотел дать тебе стражников для ее охраны.

Я не согласился с ним:

— Вряд ли это необходимо, мой господин. Вооруженная охрана привлечет внимание доносителей.

— Ну что ж. Возможно, ты прав. Нам следует соблюдать осторожность.

При этом царевич смотрел мне прямо в глаза, как будто хотел понять, что таится на самом дне моей души. Чтобы не показаться дерзким, я вынужден был потупить взор. Он покачал головой:

— Нет, нет. Не стоит смущаться, когда тебе нечего скрывать… Тебе ведь нечего от меня скрывать?

— Я твой верный слуга, мой господин.

— Я верю тебе… В любом случае, почаще навещай ее. Она должна привыкнуть к тебе, к тому, что она пленница, и главное — что только от нее зависит судьба ее младших братьев.

— Мой господин, — я низко поклонился. — Клянусь, эта девушка станет ручной.

В полдень я смог вырваться из дворца. Я приехал в усадьбу один. Ворота мне открыли рабы, вооруженные ножами. И Хатрас, который был поставлен моим приказчиком главным над охранниками, провел меня к принцессе.

Она сидела на широкой кровати с прозрачным балдахином, забравшись на мягкую постель с ногами, одетая в простое добротное платье, какие носят обычные ассирийские девушки, и что-то тихо напевала.

Я затаил дыхание, боясь ее испугать.

Я готов был стоять так вечно.

О чем я мечтал? Чтобы, повернувшись, она улыбнулась мне, ласково и по-доброму, как другу, что спас ее от смерти, как родному ей человеку.

На что я надеялся….

Она вдруг замолчала, вероятно, почувствовав мое дыхание.

— Чья я пленница? Син-аххе-риба? — глухо произнесла Марганита.

Ее голос заставил меня дрожать от желания овладеть ею… и счастья: она скорее умерла бы, чем согласилась стать наложницей ассирийского царя.

— Да. Моего повелителя… И тебе стоит помнить о том, что ты обязана ему жизнью.

Я был суров. Я снова надел маску бездушного беспощадного слуги, которому нет дела до чьих-то чувств.

— Принцесса, ты в чем-то нуждаешься? Всего ли тебе хватает? Есть ли какие-то пожелания?

Она не ответила, а лишь покачала головой: «Нет». Потом вдруг словно опомнилась:

— Могу ли я проводить со своими братьями столько времени, сколько захочу?

— Разве тебе запрещают?

— Днем нет. Но на ночь их уводят от меня в другую комнату, и я долго слышу их плач.

Я не стал упорствовать и даже немного смягчил тон:

— Если ты хочешь, их кровать поставят в твоей комнате.

— Спасибо, — впервые поблагодарила она меня.

Я поспешно вышел от нее и, едва не теряя сознание, прислонился спиной к стене, пытался отдышаться, справиться с охватившим меня волнением.

Хатрас, стоявший всего в нескольких шагах, осторожно спросил, все ли со мной в порядке. Пришлось посетовать на жар и недомогание, чтобы не вызвать лишних подозрений.

— Мы давно не занимались с тобой языком, на котором говорит твое племя, — сказал я. — Жаль, слишком много дел… Да и пока ты здесь, а я — в Ниневии, это почти невозможно… Я слышал от Элишвы, что она тоже просила тебя научить ее понимать скифов. Это правда?

— Если мой господин не возражает, — с поклоном отвечал Хатрас.

— Нет. Ты хороший учитель, — без тени сомнений согласился я. — А вот получится ли из моей сестры прилежная ученица…

Наверное, это должно было насторожить меня еще тогда — слишком много времени они проводили вместе. Но как можно было поверить в то, что моя сестра обратит внимание на обыкновенного раба!

Я вернулся домой глубокой ночью, но вместо того, чтобы лечь в постель, остался во дворе; и даже не заметил, как рядом оказался дядя Ариэ.

— Да ты никак влюбился? — тихо спросил он.

— Да. До беспамятства, — ответил я.

— Так что тебя сдерживает? То, что один из вас взлетел очень высоко, еще не причина сдаваться.

Я искренне удивился его осведомленности.

— Откуда ты о ней знаешь?.. — потом догадался. — Ерен?

— Это было нетрудно.

Горечь и несправедливость заговорили во мне:

— Что мне делать, дядя? Она принцесса… И ей суждено быть с Син-аххе-рибом, а не с его писцом…

Дядя Ариэ вдруг резко поднялся со скамьи, на которой сидел, обошел меня и сел напротив на корточки.

— О чем ты говоришь, мальчик мой?! О чем ты говоришь?

По его округлившимся глазам, по заходившим на скулах желваках, за чем скрывалось сильное волнение, я понял, что мы говорили о разных женщинах. Но было уже поздно.

— О боги! Значит, в нашей усадьбе тайно живет принцесса Тиль-Гаримму, и ты влюблен в нее, — легко догадался дядя.

— Да. Но ты не должен был об этом знать.

— Это не самое страшное. Куда страшнее то, что ты задумал. Ты ведь не отступишься… и это тебя погубит.

— Возможно. Но пока я спас ее от смерти.

Дядю Ариэ трудно было выбить из седла. Приняв мое признание как должное и необходимое зло, он смирился с неизбежным и успокоился.

— Это затея Арад-бел-ита?

— Затея моя, но это я подбросил ее царевичу, — мне уже нечего было скрывать. — Я полюбил Марганиту еще во время своего первого визита в Тиль-Гаримму.

— Сегодня утром, когда ты был во дворце, к тебе приходила эта девушка, о которой я говорил…

Я догадался о ком он.

— Дияла?

— Она была очень взволнованна. И очень огорчилась, не застав тебя. Проговорилась, что дома у нее стряслась беда. Какая-то ссора между братьями… Кажется, ты ей нравишься…

— Знаю… Что мне делать, дядя Ариэ? Скажи, у меня есть надежда?

— Мир несовершенен, но так случается, что цари иногда влюбляются в рабынь, а принцессы в рабов. Разница лишь в том, что такая любовь быстро сгорает…

Дядя Ариэ… Это он подарил мне надежду…

9

За шесть месяцев до начала восстания.

Киммерия. Город Хаттуса и окрестности

Короткое жаркое и засушливое лето заканчивалось в Хаттусе в один день. На город наползала огромная тень. Стены, улочки, дома одевались в серый наряд. Небо становилось пунцовым, прижималось к земле, и тогда все краски мира сливались и таяли, источая по капле жизнь. Начинался дождь, не прекращающийся целыми неделями; гулял ветер — иногда порывистый, иногда похожий на чей-то долгий бесконечный выдох, но всегда холодный. Умирала серая пожухлая трава, мерно, как на похоронах, раскачивались голые серые деревья, дрожь проходила по поверхности грязно-серого озера с серым песком на берегу, и серые скалы пропитывались водой, словно израненный боец кровью.

Царь Теушпа ненавидел эту пору. Раньше он находил утешение в дальних походах, сражениях, охоте или любви… а теперь… пришла старость. Но как бы ни было тепло и уютно в его зимнем шатре, сколько бы вина он ни пил, ни пытался забыться, принимая женские ласки, ни проливал чужую безвинную кровь забавы ради, тоска не проходила. А тут еще тревожили старые раны да новые хвори.

Больше всего его мучила тягучая, постоянная боль в суставах: как будто кто-то сильный и безжалостный выкручивал ему ноги и руки, испытывая его мужество. И он крепился. Старался больше ходить, обычно кругами, насколько позволяли размеры его шатра, забирался в котел с горячей водой, из которого мог не выбираться по полдня, или звал свою собаку — рослую пегую персидскую борзую, ложившуюся на него ниже колен.

— Что ты хочешь, Аби, что милая моя девочка? — ласково разговаривал он со своей любимой сукой. Она была такая же старая, как и ее хозяин, и такая же больная. Иногда Теушпа ловил себя на мысли, что любит Аби больше, чем всех своих детей. Может быть, потому, что она была единственной, в чьей преданности и верности он никогда не сомневался.

Сейчас же эти мысли напомнили царю об обиде на сына. В последние месяцы они не ладили. После победы над ассирийцами Лигдамида рвался в бой, мечтая освободить плененную принцессу Тиль-Гаримму, но Теушпа был непреклонен.

«Не об Ассирии идет речь. Ты знаешь, я против войны с ней, нам это не по силам, — объяснял он сыну. — Однако будь это поход ради наживы, я не стал бы тебя отговаривать. Но ты хочешь ввязаться в бой ради женщины. А поэтому послушай слова не твоего царя, а отца. Кто тебе эта девка, которую столько раз уже насиловали ассирийцы, неужели тебе будет приятно касаться ее оскверненного тела? Разве ты готов питаться объедками с чужого стола? Да и видел ты ее всего раз! О чем тут можно говорить?!»

Лигдамида хмурился, гневался, обижался и все больше отдалялся, а третьего дня, вопреки воле отца, уехал со своими дружинниками из стойбища. Куда — неизвестно.

«Только бы ему хватило ума не кинуться спасать свою Марганиту с горсткой храбрецов», — думал отец.

Да и уехал он, как оказалось, совсем не вовремя.

Пять дней назад в стойбище появились скифы. Как они сумели проехать через земли киммерийцев незаметно, для всех было загадкой. Однако ж добрались, презрев опасность со стороны своих заклятых врагов, и на рассвете въехали в царский стан с восточной стороны кавалькадой из десяти конников, как будто давние друзья.

Царь еще спал, когда в шатер с этим известием к нему вошел Балдберт.

Теушпа спросонья ничего не понял, схватился за меч, вскричал: сколько их?!

Верный друг успокоил: скифы приехали с миром, хоть и неясно пока, зачем.

И это казалось еще удивительнее: никогда раньше их грозные соседи не вели с ними переговоров, только гнали и гнали прочь. Так хороший охотник расчетливо преследует раненого зверя, собираясь содрать с него шкуру, не повредив ее.

Когда выяснилось, что среди скифов номарх Арпоксай — верховный вождь катиаров[14], встретить дорогого гостя вышел из своего шатра сам царь.

Они были примерно одного возраста и потому быстро нашли общий язык, хотя за непринужденным общением скрывалась обоюдная настороженность.

На пир собралось ближайшее окружение царя. Ради угощения забили несколько баранов, пять быков, с десяток лошадей. Из города привезли овощи и фрукты. Вино доставил лично наместник Хаттусы, прослышавший о скифских посланниках. На пиру его посадили обособленно и не слишком близко к трону, и это раздражало фригийца. Выпив, наместник стал что-то кричать на непонятном для всех языке, хотя и так было ясно, что ругается и недоволен хозяевами. Теушпа посматривал на него с улыбкой, а сам думал о том, зачем сюда приехали скифы. «Слабость свою почувствовали? Или к войне с кем-то готовятся — тылы прикрывают, чтобы мы невзначай не ударили. Вопрос: с кем воевать хотят?»

Арпоксай наконец заговорил о цели своего приезда: от имени царя Ишпакая[15] повел речь о мире с киммерийцами.

— К чему омрачать этот прекрасный ужин спором о том, что лучше — война или мир, — ушел от разговора Теушпа. — Ешь, пей, веселись, ты гость! Самый дорогой гость, который когда-либо был в моем стойбище.

И киммерийский царь стал рассказывать о битве с Арад-бел-итом, без зазрения совести сильно приукрашивая собственную победу. Однако скоро заметил, как в глазах Арпоксая то и дело мелькает недоверие: тот уже слышал о сражении, а также о том, что победа киммерийцев была незначительной.

Теушпа ухмыльнулся и поманил к себе Дарагада, припал к его уху, стал что-то нашептывать. Царский племянник, чей отряд несколько месяцев назад столкнулся с ассирийскими разведчиками, тот самый, что носил урартский шлем и покинул лагерь кочевников еще до того, как произошла схватка, довольный вниманием дяди, показал крепкие лошадиные зубы, закивал и быстро ушел, чтобы исполнить приказание.

Долго ждать его не пришлось.

— Дорогу! Расступись! — прогремел над толпой зычный голос Дарагада.

Киммерийцы загалдели и образовали круг, в который вытолкнули трех ассирийцев со связанными руками, спутанными ногами.

— Смотри, Арпоксай! Вот она — моя добыча! — хлопнув скифского вождя по плечу, царь Теушпа довольно улыбнулся и с огромным трудом поднялся; коленные чашечки заскрипели, как старая повозка, ноги пронзила острая боль. Он медленно подошел к пленным, после чего принялся расхваливать ассирийцев, как хороший товар на рынке:

— Это командир отряда колесниц. Его имя Шаррукин. Ассирийский царь дает за его голову два таланта золота. Зачем мне брать города, если достаточно пленить несколько его воевод! Тот, что рядом и на голову выше, — сотник из царского полка, — стоит столько, сколько табун лошадей…

— А как здесь затесался этот мальчишка? — удивился Арпоксай, показывая на третьего ассирийца, обросшего грязного юношу с отрубленными кистями рук.

— Ассирийский разведчик, — Теушпа злобно оскалился и потянул к себе пленника, схватив его за шею. — Пытался нас выследить вместе со своим отрядом. Один только и остался изо всей своры. Юнец, но дрался, как мужчина. Убил моего старого друга… Его Дарагад, мой племянник, взял.

Марона, чье лицо было иссечено плетью, бесстрашно посмотрел на киммерийского царя и улыбнулся — через боль, как улыбаются, чтобы доказать, что его не сломили. Теушпе это не понравилось. Он сбил юношу с ног одним ударом кулака в грудь, а когда тот оказался на земле, принялся топтать его ногами. И откуда взялись силы!

Арпоксай рассмеялся. Киммерийцы радостно зашумели. Балдберт, перехватив устремленный на него взгляд, взял в руки факел и поднес его царю.

— Держите его покрепче!

Этим факелом Теушпа опалил лицо и выжег глаза Мароне.

— Кричи! Кричи! Собака! Моли меня о пощаде! — брызгал слюной царь.

Но лежащий в грязи едва живой пленник не издал ни звука.

— Может быть, он проглотил язык? — забавлялся скифский номарх, которому явно нравилось это зрелище.

Теушпа с готовностью откликнулся:

— Сейчас проверим. Дарагад!

Царский племянник взял кинжал и его рукоятью выбил ассирийцу передние зубы, вынуждая того открыть рот. Затем почти счастливо, как будто это была неслыханная удача, улыбнулся и сказал, что язык на месте.

— Так вырви его! — приказал Теушпа.

— И руки! Надо укоротить ему руки! По-моему, они слишком длинные! — смех так разобрал Арпоксая, что на глазах у него выступили слезы.

— И руки! — согласился киммерийский царь. — Оторви их по самые плечи!

Исполнить пожелание обоих номархов взялся все тот же Дарагад.

Пока к месту казни тащили деревянную колоду, несли секиру, царский племянник острым ножом отрезал молодому ассирийцу язык. Марона после этого едва не захлебнулся собственной кровью и, кажется, потерял сознание. Он немедленно лишился бы и рук, и, наверное, умер прямо здесь же, если бы не вмешательство Арпоксая.

— Мой великодушный хозяин, прошу тебя, останови своего племянника! Подари мне этого ассирийского пса.

Теушпа недоуменно посмотрел на гостя:

— Что ты задумал?

— Я заставлю его спариваться себе на потеху.

Эта шутка развлекла их обоих.

— Пусть будет так! Он твой!

Марону пришлось унести на руках. Теушпа потребовал, чтобы о нем позаботились и не дали умереть. Арпоксай же продолжал веселиться:

— А правда ли, что ассирийцы такие хорошие воины? Или они все напрочь пропитаны спесью?

— Мои уж точно сильнее, раз мы их побили. Но вот этот сотник, например, порадовал меня тем, что задушил голыми руками медведя…

Скифский номарх усомнился:

— Медведя? В самом деле — медведя! — он смеялся, и Теушпа, понимая его недоверие, щелкнул пальцами:

— Балдберт, у нас есть медведь?

— Медведица с медвежатами.

— Тащи их…

Настроение у царя было приподнятое:

— А пока вина! Вина! Всем вина! Выпьем за наших гостей! И добрых друзей!

Веселились, рвали глотки криками, танцевали вокруг костров. Арпоксай рассказывал кравчему Теушпы об Урарту, о том, какие вкусные вина нашлись для скифов в царских подвалах, какое там отменное оружие и красивые женщины. Потом поразмыслив, заметил:

— Но лошади там даже красивее женщин.

И раскатисто рассмеялся.

Балдберт привел медведицу и пару медвежат на поводке. В стойбище они жили больше года, обвыклись и стали почти ручными. Не понимая, чего от нее хотят, медведица сначала долго и неуверенно обнюхивала сотника, которого к ней подтолкнули пьяные киммерийцы, потом попыталась сбежать. Перепуганные медвежата толкались позади матери.

Но Теушпа хотел развлечения, а еще — доказать, каких храбрых ассирийцев ему удалось взять в плен, и поэтому он приказал заколоть медвежат на глазах у матери.

Медведица пришла в ярость, и вот тогда ей в объятия бросили сотника.

Ассириец кинулся на огромное животное с отчаянной решимостью — единственным своим оружием, — сумел провести подсечку, как будто боролся с человеком. Едва медведица попыталась встать, забежал ей за спину и тотчас обхватил могучими руками короткую шею.

Толпа заревела.

— Вижу, вижу! Мог он убить медведя! Верю! — с удовольствием согласился Арпоксай.

Зверь встал на задние лапы, заревел и замотал головой. Не сразу, но ему все же удалось сбросить с себя смельчака. Ассириец упал на землю и сразу оказался под медведицей. Она подпрыгнула на нем всеми четырьмя лапами, разрывая человеческие внутренности; потом раскрыла пасть и сомкнула челюсти на голове сотника, превратив ее в кровавое месиво…

Медведицу пощадили…

Сколько же они выпили за эти пять дней…

Сколько съели мяса…

Сколько придумали развлечений…

Хорошо, что гостям все пришлось по душе. Вот только они так и не получили ответа на главный вопрос, с которым приехали в такую даль: «Готов ли Лигдамида взять в жены дочь царя скифов ради прочного мира?» Теушпа отмалчивался, тянул время, потому что, не поговорив с сыном, не знал, как поступить, а того вот уже три дня нигде не могли найти. Главной преградой были горячность царевича, своеволие и желание во всем перечить родителю. Пока голова Лигдамиды была занята принцессой из Тиль-Гаримму, он мог пойти на что угодно.

Аби приподняла голову, почуяв кого-то снаружи.

Хозяин погладил ее по морде, посмотрел на вход в шатер. Через мгновение полог распахнулся, впуская Балдберта.

— Ты нашел его? — спросил Теушпа.

— Да, мой царь. Он все это время был во дворце у наместника.

— Почему не привел?

Балдберт осторожно откашлялся, понимая, что ему придется огорчить своего господина.

— Он сказал, что ему не нужна скифская шлюха.

Теушпа заскрипел зубами, заговорил, едва сдерживая ярость:

— Шлюха? Шлюха… Так ему наплевать на мою волю? Он хочет войны? Пусть сначала станет царем! Мальчишка! Он хочет войны — он ее получит! Ему придется воевать со мной!.. Где скифы?!

— Отдыхают после пира, — напомнил Балдберт.

— Они готовятся уезжать?! Они хотят уехать, не дождавшись ответа?!

— Так мне донесли… Мне задержать их?

— Как? Как ты собираешься их задержать? Вырезать среди ночи?

Балдберт подошел к царю ближе и горячо зашептал:

— Мой царь, скифы не стерпят отказа. Они неспроста предложили нам мир. Если воевать с ними, то сейчас, когда они не готовы. Арпоксай знает все их слабые стороны. Где лучше ударить. Где кочуют их номархи. Где найти Ишпакая… Заставим все рассказать.

Теушпа, сбросив с ног борзую, встал и нервно заходил по шатру.

— Мне показалось, или ты тоже сошел с ума, как и мой сын? Да что с вами обоими такое! Тебе ли не знать, сколько их! То, что мы сможем раздавить тех, кто сейчас осел за Араксом, вместе с Ишпакаем, не значит, что мы победим в войне против них, когда скифы выступят сообща.

— Скифы не стерпят отказа, — напомнил советник.

— Отказа не будет, — царь посмотрел на своего советника и друга в упор. — Скифы хотят мира? Мы предложим им большее: военный союз. И, чтобы доказать его прочность, мы объявим скифскому посланнику, что я сам готов взять в жены дочь скифского царя. Они готовятся к походу? Мы поможем им нашими воинами…

Балдберт был несколько озадачен таким поворотом:

— Мы воевали с ними. Они всегда были нашими врагами. Мой дед и отец погибли от скифских стрел… Киммерийцы воспротивятся твоему замыслу. Тебя не поддержит совет старейшин.

Но Теушпа уже принял решение. Он устало опустился на мягкое ложе, на котором только что отдыхал, и принялся потирать ноги ниже колен, надеясь унять боль.

— Это хорошо. Хорошо, что все будут против. Мы скажем об этом Арпоксаю. Объясним наши намерения. Скажем, что нам понадобится время — склонить на свою сторону совет. Заручимся помощью гадателей и жрецов. Отправим тебя к Ишпакаю, зашлем к скифам лазутчиков. И через год… либо я породнюсь со скифским царем… либо мы начнем войну. За это время узнаем их слабые стороны; где лучше ударить; где кочуют их номархи. И где найти моего тестя… чтобы вырезать его сердце.

Балдберт склонил перед ним голову:

— О, мой царь! Твоя мудрость не знает границ!

— Получается, все эти дни наместник Хаттусы намеренно утаивал от меня, где прячется мой сын?

— Да, мой царь.

— Ты был у него? Хороший ли у него дворец? Большой, просторный?

— Поистине царский дворец, — уже догадался о сути этого допроса Балдберт. — Тебе будет там уютно… Здесь сыро, а твои дряхлые кости нуждаются в тепле.

Эта откровенная насмешка была позволена только ему — верному другу.

Теушпа не обиделся:

— Ах ты, старый пройдоха… Я хочу, чтобы голова наместника встречала меня утром у входа в мои новые покои; его голова, насаженная на твое копье. Успеешь до утра?

— Да, мой царь.

— Завтра в полдень я хочу принять Арпоксая в этом дворце, чтобы сообщить ему о моем решении.

— А Лигдамида?

— Я не хочу сейчас его видеть… Прикажи ему вырезать всех фригийских наместников в тех городах, что находятся под нашей властью. Всех до одного. Всех, кто поднимет на нас меч, — умертвить… Пора напомнить Гордию[16], кто такие киммерийцы. А моему сыну — что фригийцы не друзья, а враги! И пусть он только посмеет не исполнить мою волю!

Снаружи снова начинался дождь. Охранники, стоявшие у входа в шатер, зашли под навес, зябко ежились, тихо переговаривались. Балдберт, выйдя от царя, окинул их недовольным взглядом, напомнил сквозь зубы:

— Здесь скифы через три шатра. Держите ухо востро.

Вокруг было тихо. Все спали. Редкие факелы едва освещали царский стан. Пара собак, узнав Балдберта, подбежали к нему и, тихонько повизгивая, стали мешаться под ногами. Киммериец шел к царской конюшне, устроенной на окраине стойбища в неглубокой пещере у скалы. Там же стоял шатер конюшего. Проходя мимо него, царский советник заметил у костра двух человек.

— Эрик? — окликнул он.

— Балдберт, — отозвался тот, — что-то случилось? Меня хочет видеть царь?

— Что не спится? Или случилось чего?

У Эрика чуть не слетело с языка: в городе скрывается ассирийский лазутчик, но он вовремя опомнился. К чему отдавать в руки этого царского любимца такой трофей. Нет, лучше он сам возьмет Ашшуррисау и отдаст его Лигдамиде.

— А это кто с тобой?

— Раб принес весточку от друга из Хаттусы.

— Не от царевича?

— Разве его нашли?

Балдберт криво усмехнулся: он не верил Эрику.

— Мы как раз отправляемся к наместнику в гости. Поедешь с нами.

Собрались быстро. Вместе с Балдбертом и Эриком из стойбища выехала сотня дружинников. Спешили. В город вошли через Львиные ворота[17]. Не таились. Около дворца бросили коней и вломились в покои наместника, убивая всех, кто вставал у них на пути.

Лигдамиду нашли на женской половине. Он был пьян и спал в обнимку с дочерью наместника. Балдберт поманил к себе Эрика. Тот покорился, но, пряча окровавленный меч в ножны, даже не подумал стереть с лица высокомерную улыбку.

«Старый облезлый пес. Ты стареешь… стареешь, как и царь, — успокаивал себя Эрик. — А Лигдамида молод. Очень скоро он займет место своего отца, и тогда мы посмотрим, кто будет сверху, а кто снизу».

— Останешься при царевиче, — приказал Балдберт. — Найдешь, куда его можно вывезти из дворца, чтобы он проспался? Только не в стойбище.

Эрика едва не выдали глаза, засиявшие от нечаянной радости: удача сама шла ему в руки. Он давно хотел перейти на службу к Лигдамиде. Но конюший быстро овладел собой и с озабоченным видом кивнул:

— Да… Попробую.

— Ступай. Найдешь меня утром.

После этого Балдберт взял подушку и бросил ее на лицо спящей девушки и навалился сверху…

Эрик, перебросив царевича через спину лошади, словно какой-то тюк, в сопровождении трех дружинников отправился к Манасу.

Около постоялого двора конюший остановился, слез с коня, приказал его дожидаться, а сам осторожно вошел в калитку. Мало ли что. Он опасался Ашшуррисау. Хозяин был начеку — тут же выглянул из своего жилища, приложил палец к губам и позвал киммерийца к себе. Как только за ними закрылась дверь, объяснил:

— Он на втором этаже. Спит.

— Один? — поинтересовался Эрик.

— Да. Но ты же знаешь, насколько он хитер. От него можно ждать чего угодно.

— Ничего. Мы его возьмем. Но для начала мне надо укрыть царевича. Я привез его с собой. Он пьян.

— Не надо было везти сюда царевича! — испугался Манас.

— Он не поладил с отцом. Мне это даже на руку. Теперь я все время буду рядом с ним. Держись меня, не пожалеешь.

— Да, мой господин… Мы можем положить его здесь.

Эрик придирчиво оглядел чистую просторную комнату с широким столом и парой скамеек, а главное — с деревянным ложем, застеленным толстым одеялом. Согласился. Лошадей завели через ворота. Распрягли, поставили в стойла. Лигдамиду отнесли к Манасу, оставили одного.

— Идите за мной. Здесь ассирийский лазутчик. Его надо взять живым, — объяснил конюший дружинникам.

Манас остался во дворе. Огляделся. Подумал, что скоро будет светать, прошелся по кругу, погасил светильники. Едва его обступили сумерки, успокоился: так он чувствовал себя в безопасности. Сверху заскрипели доски под крадущимися киммерийцами. Ждать, когда все начнется, не хватало смелости. Сириец попятился к своей комнате и исчез в ней, словно мышь в норе.

И тотчас лезвие ножа коснулось его шеи.

— Кто здесь? — прошептал Манас. — Не убивай меня.

— Ну, тише, тише, — произнес сзади Ашшуррисау.

— Ты?! — изумился хозяин, задрожав от страха.

— Скажи, кто этот киммериец, которому ты отдал свое ложе?

— Лигдамида…

— Неужели? Похоже, удача снова на стороне сынов Ашшура.

— Если ты убьешь его, мы все покойники.

— Ты уже покойник, — ответил Ашшуррисау, немного ослабив хватку.

— Почему? — еще тише спросил сириец.

— Ты можешь обманывать и убивать кого и когда угодно, но предавать Син-аххе-риба, моего господина, не позволено ни одному человеку, живущему на этой земле.

Страх смерти придал Манасу сил и, главное, ловкости: он ударил Ашшуррисау локтем, рванулся вперед так, что дверь едва не слетела с петель, и бросился бежать к лестнице, ведущей наверх. Он поранился, когда спасался, и теперь левой рукой держался за шею.

Манас взбежал на второй этаж, все время оглядываясь: не преследуют ли его; там споткнулся и растянулся во весь рост, заплакал, сильнее прижал руку к ране, пополз на четвереньках. Спасительная дверь была от него всего в пяти шагах.

— Эрик! Эрик! — захрипел сириец. — Спаси меня! Он здесь! Его там нет! Его нет!!!

Вдруг решив, что Ашшуррисау настиг его, Манас нашел в себе последние силы, сумел встать на ноги, ворвался в ту самую комнату, которую недавно сдал ассирийцу… и замер.

Киммерийцы были мертвы. Все, кроме Эрика. Он был связан и лежал в углу. А на кровати сидел Касий, вытиравший тряпками окровавленный меч.

У Манаса заныло сердце. Он опустился на колени, а затем медленно завалился на бок.

На пороге показался Ашшуррисау.

— Ты, как всегда, не ошибся? — увидев его, усмехнулся Касий. — Эта сирийская крыса доставила нам конюшего в лучшем виде.

— Самое забавное — что он нам уже не нужен. Внизу — тот, с кем он должен был меня связать.

— И кто это?

— Наследник. Лигдамида.

Касий присвистнул от удовольствия, что все вышло так замечательно.

— Ты сделаешь мне подарок, если дашь убить Эрика. Он мне никогда не нравился.

— А есть кто-то, кто тебе нравится? Нет, Касий, нет. Отныне Эрик будет нашим шпионом у киммерийцев. Или ему придется объясняться с Лигдамидой, как он оказался у нас в ловушке. Тем более — после того, как ты…

Ашшуррисау тяжело вздохнул и закончил:

— …после того как ты убил того, кого не надо было убивать. Страх держал бы его на привязи лучше всякого золота.

Касий чуть не задохнулся от такой несправедливости:

— Ты о хозяине? Да я его пальцем не трогал! У него кровь на шее. Я думал, это ты!

Ашшуррисау присел рядом с Манасом, пощупал его пульс, еще раз осмотрел шею.

— На шее пустая царапина… Ты будешь смеяться, но он умер от страха.

10

Осень 684 г. до н. э. Ассирия.

Провинция Гургум. Город Маркасу

К ночи на город снова опустился туман. Кисир Таба-Ашшура, выдержавший за день, наверное, десять приступов, — нетрудно ошибиться, когда атаки на позиции накатываются словно волны, не успеваешь подбирать раненых, от жажды пересыхает в горле и нет времени даже на то, чтобы перевести дух, — с наступлением темноты, перегруппировавшись, перешел в наступление. Таба-Ашшур бросил в бой последние резервы. Защитники Маркасу, не ожидавшие подобной дерзости со стороны ассирийцев, поддались и почти без сопротивления оставили весь квартал, примыкавший к той части стены, где этим утром появился пролом.

Ближе к полуночи Таба-Ашшур собрал в своем штабе всех сотников, чтобы решить, как действовать дальше, зная: рассчитывать на помощь не приходится. Потери были огромные: в каких-то сотнях осталось по два-три десятка человек. Раненым потеряли счет. Лучше других дела обстояли у Шимшона и Хавшаба. Но все падали от усталости и едва могли держать оружие.

Таба-Ашшур осторожничал:

— Всем быть начеку. На тот случай, если враг вдруг пойдет в наступление. Хотя надеюсь, что до этого не дойдет. Бунтовщики измотаны за день так же, как и мы. А атаковать в такой туман — это всегда риск попасть в ловушку. Скорей всего, они будут дожидаться рассвета… Шимшона и Хавшаба это не касается. Ваши люди отсыпаются и приходят в себя.

— А вино, мясо будет? — оскалился Хавшаба, довольный такой перспективой. — А то на голодный желудок и не заснешь.

— Мясо точно будет, — спокойно ответил командир. — В лазарете есть пара старых кляч. Забьете их — вот вам и мясо. А вино… Вина нет. Зато мы нашли пивоварню… Она рядом с передовой. Я поставил там охрану, чтобы мой кисир не превратился в свору пьяниц, которых можно взять голыми руками. Но тебе и Шимшону я позволю забрать оттуда пару бурдюков…

Кто-то из сотников крякнул от возмущения. Кто-то заворчал.

Таба-Ашшур холодно заметил:

— Сасон, то, что ты оставил на поле боя половину своих людей, не значит, будто они заслужили награду. Тебе бы следовало их лучше учить держать меч и копье. Ты едва отбил пару атак. Мне пришлось помогать тебе резервом… и все это ради двух десятков убитых негодяев?

— Да эти сирийцы дрались как львы, — оправдывался Сасон.

— Это была личная охрана их предводителя?.. Нет? Я тоже так думаю… Похоже, это были плотники и кузнецы. Так, может быть, тебе тоже… взять в руки молот и встать к наковальне? Ты служишь царю Син-аххе-рибу! Один ассириец должен в бою стоить пятерых врагов!

Таба-Ашшур заскрипел зубами, поднялся со своего места, прошел через всю комнату до дверей, чтобы вдохнуть свежего воздуха, даже снял шлем. Сзади наступила полная тишина. Командир редко выходил из себя.

Всматриваясь в ночь, которая пришла в обнимку с туманом, Таба-Ашшур прислушался к переговорам часовых, к смеху и голосам ассирийцев, получивших небольшую передышку, и лицо его вдруг просияло, хотя улыбка только еще больше обезобразила его лицо. Он быстро вернулся на свое место и снова обратился к Сасону.

— Ты все еще хочешь пива?

Сотник, ожидая подвоха, в ответ лишь пожал плечами.

— Ты получишь свое пиво. Каждая сотня получит по два бурдюка пива. Не больше. До глубокой ночи все должны веселиться, переговариваться, смеяться, орать песни. Чем громче, тем лучше. Это приказ. И представьте, что я выдал вам не по два бурдюка, а по десять. Но ближе к утру на наших позициях должна стоять тишина. Пусть поверят, что мы кутили всю ночь, захватив пивоварню, и теперь отсыпаемся. Это притупит их бдительность. Мы ударим за час до рассвета. К этому времени две отдохнувшие сотни Хавшаба и Шимшона должны выдвинуться на передовую. И здесь туман будет нам только подспорьем… Помните об одном: у нас одна попытка, второй такой вылазки они нам не позволят…

Глаза Таба-Ашшура нашли Шимшона. Теперь командир говорил только с ним.

— Внесите в их ряды панику и хаос. Стяните на себя все силы. Идите ко дворцу, нигде не останавливаясь. Не распыляйтесь. Не отвлекайтесь на отдельные отряды… Я буду ждать от вас связного с известием о том, что все идет, как задумано.

— Я все сделаю, командир, — поклонился Шимшон.

— Сасон, — Таба-Ашшур усмехнулся, заметив, как сжался опальный сотник. — У тебя есть шанс обелить себя. Как только мы завяжем бой на улицах города, на стенах почти не останется защитников. Этим можно воспользоваться. Если армия в этот момент пойдет на штурм — город падет… Выделишь десятерых самых проворных, самых хитрых и самых скрытных воинов. Хотя бы один из них должен добраться до ставки Ашшур-аха-иддина, чтобы доложить наследнику о нашем замысле.

— А киммерийцы? — неловко поежился Сасон.

— Поэтому ты и отправляешь десятерых. Раздели их. Пусть идут по одному, но одновременно и в разных местах. Так у кого-то появиться шанс… Пусть просачиваются, как зайцы, или мыши, или змеи — не знаю. И поэтому я поручаю это тебе. Говоришь, тебе можно довериться и все мои упреки напрасны? — докажи это. От тебя и твоих лазутчиков зависит судьба всего кисира. А может быть, и всей армии. Этим десятерым тоже дай пива, втрое больше, чем другим. Это придаст им смелости. Тот, кто дойдет до Ашшур-аха-иддина, получит награду в размере годового жалованья. Царевич должен знать, что мы задумали, и если будет на то его воля и всех богов — мы спасены.

После совещания, оставив сотню, расположившуюся на отдых, Шимшон и Гиваргис вдвоем навестили в лазарете Варду. Он то ли спал, то ли пребывал в беспамятстве, обильно потел, дыхание было тяжелым и прерывистым. Будь это кто-то другой, наверное, сразу бы сказали «не жилец», а тут — засомневались. Какой отец захочет поверить в подобное? Как и родной брат, который молит богов, чтобы они проявили милость к его близким.

— Ты простишь Арицу, если Варда умрет? — неожиданно спросил Гиваргис.

— Варда не умрет… А Арицу не прощу… — покачал головой Шимшон, еще больше помрачнев.

Они впервые заговорили о том, на упоминание чего в их семье негласно наложили запрет. И Гиваргис уже пожалел, что напомнил отцу об этой беде.

«Хотя, — подумал он, — какая там беда. Не поделили рабыню. Раздули большой пожар там, где все можно было потушить одной миской воды. Ну, подрались бы, набили бы друг другу морды, а даже если б и ранили кого — все лучше, чем теперь всю жизнь жить с камнем на сердце. И где теперь наш Арица? Уже год как ни весточки, ни слухов. Жив ли еще?»

На ночь устроились здесь же, в лазарете. Но если Гиваргис сразу засопел, то Шимшон еще долго не мог уснуть.

Он тоже не знал, что с его Арицей, и сейчас, вспоминая тот день, переживал его минуту за минутой, словно это могло помочь ему снова увидеть сына наяву.

Когда Дияла не нашла Мар-Зайю, ее отец отправился к Таба-Ашшуру, но, как оказалось, напрасно: командир кисира отправился в отпуск к родителям, в Вавилонию. Тогда сотник попытался встретиться с Ишди-Харраном и не найдя его дома, отправился во дворец. Но как найти такого знатного человека там, где стражники повсюду преграждают путь, вельможи роятся как пчелы, а лучший пропуск — золото или высокий сан. Вот поэтому Шимшон дальше дворцовой площади и не прошел. К тому же еще и впросак попал. Откуда-то сбоку вдруг показался Син-аххе-риб в сопровождении секретаря и начальника охраны.

— Где была царица, когда ты появился на ее половине? — спросил царь.

Мар-Зайя отвечал:

— Гуляла в саду вместе с Вардией, женой царевича Ашшур-аха-иддина.

— Вот как? Забавно. Как это я упустил момент, когда они стали подругами. Можешь ли ты сказать, о чем они говорили?

— Едва увидев меня, они замолчали, но из того, что я понял, — скажу, что обсуждали достоинства старшего сына Ашшур-аха-иддина, Син-надин-апала. Хвалили его не по годам острый ум и прозорливость, высказывали надежду, что мой господин справедливо оценит его лучшие качества.

— Мне даже интересно, какую игру Закуту затеяла на этот раз. Он ведь еще совсем юнец. Ему всего четырнадцать, — подумал вслух Син-аххе-риб.

В этот момент царь заметил Шимшона, задержался на нем взглядом и о чем-то совсем тихо сказал начальнику своей стражи. Тот же посмотрел на сотника, как будто увидел в нем врага. Шимшон забыл опустить глаза и боялся пошевелиться, не понимая, чем навлек гнев то ли сановника, то ли повелителя. Искать Ишди-Харрана сотник после этого перестал и постарался побыстрее покинуть дворец.

Арица все это время укрывался в доме плотника Хадара и к приходу отца уже весь извелся.

— Я не собираюсь как трусливый заяц прятаться в кустах!

Шимшон его осадил:

— Да я сверну тебе шею, щенок, если ты хоть нос отсюда высунешь! Скажешься больным, пока не вернется Таба-Ашшур!

Они тогда долго сидели. Пили пиво, словно на поминках. Молчали. Шимшон — потому что не мог простить сына. Арица — скорее, из гордости.

Когда совсем стемнело, к ним присоединился хозяин дома. Тоже пригубил пива, а потом прошептал Шимшону на ухо:

— Поднимись ко мне в спальню. Там тебя человек ждет.

Шимшон спорить не стал и сделал, как велели. Каково же было его удивление, когда наверху он увидел начальника царской стражи…

— Так, значит, ты и есть сотник Шимшон? — Шумун шагнул ему навстречу.

Пришлось поклониться. Пришлось высказать вежливые слова приветствия. Но больше всего хотелось ударить этого фазана мечом, чтобы стереть с его лица насмешливую ухмылку.

Впрочем, Шумун стал совершенно серьезным, когда заговорил с ним.

— Сегодня тебя заметил во дворце один твой друг, с которым ты виделся в Тиль-Гаримму. Если ты назовешь его имя, я помогу тебе, чего бы это ни стоило.

— Друг? Вряд ли у меня есть друзья во дворце… Хотя… Не бедуин ли?… Да, да, бедуин. Купец. Он ведь говорил о тебе, — не сразу вспомнил Шимшон. — Бадр, кажется?

— Ты прав. Так кого ты искал во дворце?

— Ишди-Харрана.

— И зачем? Говори.

Перед ним стоял один из самых могущественных людей в Ассирии, мог ли он молчать… И Шимшон коротко рассказал о том, что произошло в его доме.

— Ни о чем не беспокойся, сотник. Зови Арицу. Он пойдет со мной. Позже я найду способ сообщить командиру кисира, где будет служить твой сын.

Так все и решилось за считанные минуты. И, казалось, вот он сын — рядом, и вдруг его уже нет, растворился в ночи…

Шимшон и не заметил, как снова уснул, а когда проснулся, Гиваргис уже приводил в порядок свою амуницию.

— Пора будить наших. Самое время выдвигаться. Посмотри, какой туман, прямо таки студень. Мы вырежем этих сирийцев, как стадо баранов…

Кисир Таба-Ашшура и защитников крепости разделяли всего сорок шагов. Шимшон отправил вперед десятку Гиваргиса — и потому что доверял сыну больше, чем остальным, и потому что здесь служили его лучшие лазутчики: Рабат и Абу.

Рабат был похож на высохшее дерево, которое как не пытались люди спилить, срубить или сжечь, все равно цеплялось за жизнь могучими корнями. Кожа этого человека сморщилась, будто кора, и огрубела настолько, что могла сравниться со щетиной вепря, многочисленные шрамы покрылись наростами, и лишь голубые, как небо, глаза все еще оставались молодыми. Он служил под началом Шимшона десять лет, убил сотни врагов на поле брани, но намного больше — нападая из засады, когда ходил в разведку.

Абу появился в царском полку пять лет назад. При взятии Вавилона его сотня полегла как один человек, а этот счастливчик уцелел. Год спустя, сопровождая царский караван с золотом, в составе уже другой сотни Абу попал в засаду — и снова выжил, похоронив всех своих товарищей. Когда через два месяца подобное случилось с ним в третий раз — при подавлении восстания в Мидии, — ни один кисир больше не захотел его брать к себе. Стали поговаривать, что Абу приносит несчастие. Немудрено, что после этого он целый год пропадал в лазарете, пока Таба-Ашшур вместе с Шимшоном, прослышав о чудо-герое, не пришли на него поглазеть.

— Вот этот коротышка? — недоверчиво спросил сотник, увидев перед собой невзрачного, немного полного, невысокого подслеповатого человека с большой головой в одежде санитара. — А что, если он предпочитает прятаться за чужими спинами и в этом вся его слава?

— Так проверь его! — предложил Таба-Ашшур.

Санитар стоял к ним спиной и занимался перевязкой. Шимшон бесшумно приблизился к нему и, особо не мудрствуя, решил одним ударом отсечь «счастливчику» правое ухо…

Абу опередил его: стремительно обернулся и перехватил уже занесенную руку выше локтя. Взревев от боли, Шимшон выпустил меч и сразу почувствовал, как земля уходит из-под ног. Когда он очнулся, сверху на нем сидел коротышка.

— Рука! Ты ведь не сломал ее? — беззлобно спросил сотник.

Как можно было не взять такого воина…

Сирийцы перегородили узкую улочку деревянными балками, арбой, опрокинутой на бок, и мебелью из соседних домов, да еще укрепили все это сооружение кирпичами, разобрав где-то забор. Баррикада получилась высокая, в полтора человеческих роста. Охранял ее всего один дозорный.

Густой туман, студеное раннее утро, когда хочется поглубже втянуть голову в плечи, чтобы хоть немного согреться, но больше всего — осторожность, с которой двигались ассирийцы, позволили Гиваргису, Рабату и Абу приблизиться к вражеским позициям совершенно незаметно.

Первым наверх полез Рабат. Он бесшумно подобрался к часовому сзади и одним резким движением свернул ему шею. Обмякшее тело лазутчик прислонил к колесу от арбы. Все было тихо. Потом помог подняться товарищам.

Огляделись. Горожане спали на земле около укреплений, закутавшись в плащи и одеяла. Один дремал сидя, немного в сторонке.

Гиваргис показал на пальцах: кого оставить ему, о ком должен позаботиться Абу, о ком — Рабат.

И снова всех прикончили быстро и без шума.

После этого Рабат отправился за помощью, а Гиваргис вместе с Абу притаились около баррикады.

Едва успели спрятаться, как из калитки соседнего дома показались еще двое сирийцев. И хотя говорили они тихо, слышно было каждое слово:

— Пора поднимать людей. Атакуем этих собак, пока они не проснулись.

— Подкрепления ждать не будем?

— Не будет никакого подкрепления. Все у северных ворот. Пока их не отобьют, на помощь рассчитывать нечего.

Горожане подошли к дозорному, сидевшему отдельно ото всех.

Абу взялся за кинжал, приготовился, чтобы метнуть его. Гиваргис сморщился, покачал головой, сморщился: далеко. Дал понять: встаем, идем к ним.

Поднялись. Пошли в полный рост. Спокойно, уверенно, как будто у себя дома.

Сириец между тем толкнул убитого ногой, негромко позвал по имени, стал насмехаться:

— Тико! Тико!.. Да просыпайся же ты! Твоя жена пришла, хочет заняться с тобой любовью!

После второго пинка Тико, точно мешок, завалился на бок.

— О боги! — отшатнувшись от трупа, пробормотал сириец.

Его товарищ в это время смотрел на приближающихся к ним ассирийцев, чьих лиц он никак не мог разглядеть в темноте. Что это чужие, догадался в последний момент. И то ли от испуга, то ли от неожиданности — откуда здесь взяться врагу — остолбенел. Гиваргису этого секундного замешательства было достаточно. Он метнул меч с пяти шагов. Было слышно как тот в тишине, вращаясь, рассекает воздух. Клинок пробил горожанину грудь. Умирающий захрипел, схватился за обеими руками за лезвие, словно хотел его вытащить из себя, даже успел позвать товарища: «Помоги», но затем испустил дух.

Со вторым сирийцем, проткнув его со спины копьем, разделался Абу.

Вскоре подошло подкрепление. Вдесятером ассирийцы проникли во двор, и там, в полной тишине, методично и хладнокровно за пару минут зарезали почти полсотни человек. Никто не проснулся. Никто ничего не почувствовал… Предрассветные часы такие сладкие.

Через несколько минут сотни Шимшона и Хавшаба без единого звука одолели баррикады, заполонили улицу и площадь и в полной тишине двинулись ко дворцу наместника.

Из десяти гонцов, посланных Таба-Ашшуром к Ашшур-аха-иддину, в ассирийский лагерь добрались трое. Одного из них, несмотря на глубокую ночь, сразу доставили в ставку, где его тотчас допросил Гульят.

Выслушав лазутчика, туртан приказал немедленно собрать военный совет.

Царевич поднялся с постели в последний момент, к тому времени, когда его военачальники уже успели обсудить сложившуюся ситуацию.

— Это безумие: идти сейчас на штурм, — больше других возмущался Набу-Ли, наместник Хальпу. — Мы не готовы. Войска вымотаны после сегодняшнего боя, люди зализывают раны. Это немыслимо! И как можно идти на поводу у этого мальчишки Таба-Ашшура! Он решил стать героем?! Все, что от него требуется, — немного терпения и стойкости. А еще — мудрости, которую у молокососа отняли боги. Он должен держаться и ждать помощи! Нельзя попусту растратить свои силы и потерять то преимущество, что имеем сейчас. Разве вы забыли о киммерийцах? Сейчас их конница вдвое превосходит нашу! Они сомнут нас, втопчут в грязь, съедят на завтрак и даже не поперхнутся!

— Наместник прав, — неуверенно подал голос рабсарис Юханна. — Сейчас у меня едва наберется четыре тысячи конников. Люди и лошади вымотаны боем. Мы не готовы…

При появлении царевича все замолчали.

Потирая виски, Ашшур-аха-иддин прошел к трону, тяжело опустился в него, потянулся за кубком вина, предусмотрительно налитым его кравчим, и тихо сказал Гульяту:

— О чем вы говорили?

Туртан рассказал ему о дерзком плане Таба-Ашшура, поделился сомнениями. Спешка, с которой приходилось принимать столь важное решение, смущала и принца. Наверное, Набу-Ли прав и мальчишка — этот командир кисира — слишком горяч, слишком дерзок, слишком рискует и совершенно не отдает себе отчета в том, насколько непросто привести в движение шестидесятитысячную армию, без подготовки бросить ее в бой, но главное, заставить ее забыть о поражении, которое она потерпела накануне…

В спор вступил Скур-бел-дан, сказал о том, что Набу-Ли не столько мудр, сколько осторожен, а потом добавил: или труслив. На что наместник Хальпу напомнил наместнику Харрана, что это его войска бежали с поля боя, оказавшись в ловушке.

— И что, если этот шаг тоже для всех нас станет западней? — ухватился за эту мысль Набу-Ли.

Заговорил Ишди-Харран, командир царского полка, обращаясь напрямую к царевичу:

— Мой господин, а надо ли нам вести на штурм всю армию? Не создаст ли это лишнюю суматоху и неразбериху? Уважаемый наместник Хальпу прав в одном: сейчас от его войска будет немного толку. Царский же полк, кроме кисира Таба-Ашшура, в штурме не участвовал. В твоем распоряжении четыре тысячи лучших воинов Ассирии. Только отдай приказ — и мы войдем в город, если будет на то воля богов.

Ашшур-аха-иддин посмотрел на туртана:

— Что скажешь, Гульят?

Военачальник ответил не сразу. Царский полк — это был последний резерв, на который он мог положиться в трудную минуту. Потерпи они неудачу во время этого скоропалительного штурма, и он бы остался ни с чем. А кампания только начинается. К восставшим примкнули киммерийцы, это уже было ясно. Впереди их ждали тяжелые бои, долгие осады и изнурительные переходы по размытым осенними дождями дорогам… И уж лучше потерять один неполный почти уничтоженный кисир, чем лишиться всего резерва! Город падет, раньше или позже. Киммерийцы сильны, но предсказуемы: через пару недель они уйдут, на то они и кочевники. А Маркасу останется. На радостях, что они отбились, сирийцы расслабятся, утратят бдительность, будут пировать, поглощать больше, чем следовало бы, провизии, а на деле лишь приблизят свою погибель. Принц торопится с победой. Ему, как и Таба-Ашшуру, не хватает терпения и мудрости.

Все это царевич прочел на его лице, прежде чем Гульят решился что-то ответить. Прочел — и не дал ничего сказать. Ашшур-аха-иддин поднял руку, призывая всех умолкнуть, и произнес:

— Перед сном я люблю послушать какую-нибудь историю. Мой добрый друг Адад-шум-уцур, — царевич благосклонно посмотрел на жреца, стоявшего по правую руку от трона, — знает их столько, что пожелай я исписать ими мой дворец, писцам бы не хватило ни стен, ни потолка. Некоторые из них я заставляю повторять по несколько раз. Я расскажу вам одну притчу…

Ашшур-аха-иддин пригубил вина и обвел своих военачальников взглядом. Ему нравился тот трепет, что охватывал его подданных в такие минуты.

«Вот почему отец так цепляется за трон и почему Арад-бел-ит ненавидит меня, словно кровного врага. Ни женская любовь, ни плотские утехи, ни чревоугодие, ни все золото мира не могут сравниться с властью над людьми. Однажды примерив царскую тиару, ее уже не снять, разве что вместе с головой», — подумал принц.

Он не страшился смерти и не хотел братоубийственной войны. В последние месяцы Ашшур-аха-иддин еженощно молил богов о снисхождении:

«Я буду сильным и достойным сыном своего отца. Я буду рассудительным и мудрым. Я дам мир своему народу. Я возвышу его над врагами. Я буду добр к своим подданным и беспощаден к изменникам. Я принесу мир в царскую семью и никогда не допущу, чтобы мои сыновья пошли друг против друга»…

«А еще я должен быть решителен», — сказал он себе в эту минуту.

Он слишком хорошо знал свои недостатки.

— Один старый израненный лев был изгнан из своего прайда молодым самцом. Проголодавшись, старый лев побрел за стадом быстроногих антилоп, — начал свой рассказ Ашшур-аха-иддин. — Несколько дней и ночей он следовал за ними по пятам, надеясь отыскать для себя хоть какую-то добычу. Сколько он себя помнил, за него убивали, ему давали лучшие куски… А теперь он настолько обессилел, что даже антилопы перестали обращать на него внимание. Они щипали зеленые листики с кустарников, находясь в одном прыжке от хищника, а он мог сподобиться лишь на то, чтобы раз щелкнуть зубами. И тогда, чтобы не умереть от голода, лев попробовал на вкус зеленую поросль. Так прошло несколько дней. Антилопы окончательно привыкли ко льву, перестали его бояться. Вместе с ним двигались от пастбища к пастбищу. Лев теперь питался травой, листьями, молодыми побегами… Затем он стал охранять стадо от гиен и шакалов, отгоняя их могучим рыком, ведь внешне он все еще оставался львом. Спустя несколько месяцев антилопы выбрали его своим вожаком. Но однажды его родной прайд напал на их стадо и загрыз молодую косулю. Старого льва хищники не тронули, а антилопы спаслись бегством. Когда же лев нагнал свое стадо, он предложил расправиться с их общим врагом, который охотился на антилоп от начала времен, — чтобы больше никого не бояться. Это было неслыханно смело. Антилопы против львов. Его отвага стала примером для новых сородичей.

На рассвете стадо бросилось вдогонку за прайдом, напало на львов… и погибло. Все до одного. Львы, изумленные такой удачей, съели столько мяса, сколько могли, а наевшись, уснули самым беспечным сном на свете. Все забыли про старого больного льва.

А он нашел своего обидчика, молодого самца, и задушил его во сне, как кролика. Когда прайд проснулся, его новым вожаком снова стал старый лев, вернувший себе власть и уважение. Мяса целого стада антилоп хватило надолго. А когда оно кончилось… старый лев умер. Перед смертью, вспоминая об антилопах, он просил у них прощения. Ведь он даже не думал их предавать. Он искренне верил в победу и свое отмщение. И он готов был отдать за них жизнь, если бы успел к месту схватки. Но он был слишком медлителен, слишком нетороплив… Этот старый, никому ненужный лев…

Должен ли я прибавить к этим словам что-то еще? Или мой туртан сам примет решение? — Ашшур-аха-иддин посмотрел на Гульята.

— Нет, мой повелитель! Мы идем на штурм, — с поклоном отвечал его военачальник.

Перед рассветом войска изготовились для атаки. Ударили с юга и запада, чтобы отвлечь врага. Против киммерийцев бросили колесницы Басры и остатки конницы Юханны. Затем в пролом отправили царский полк. В городе к нему присоединился кисир Таба-Ашшура. Сотни Шимшона и Хавшаба дрались в полном окружении в одном квартале от дворца наместника и к этому времени стянули на себя почти половину всех сил защитников Маркасу.

Бои продолжались весь день. Сирийцы, оказавшись между молотом и наковальней, не выдержали. Стали десятками сдаваться, молить о пощаде. Маркасу пал еще до наступления сумерек. Кочевники же, убедившись, что союзник повержен, повернули коней в степь.

11

За пять месяца до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

Известие о смерти глашатая Син-аххе-риб воспринял внешне спокойно. О несчастье доложил Арад-бел-ит, после чего царь захотел услышать подробности ночного боя с разбойниками от Мар-Априма, единственного оставшегося в живых свидетеля. Впрочем, когда раббилум закончил свой рассказ, оказалось, что Син-аххе-риб слушал не очень внимательно. Он покачал головой и задумчиво сказал:

— Вот уж не думал, что Шульмубэл погибнет с мечом в руках…

Мар-Априм хотел было возразить, напомнить, что глашатая зарезали во сне, в его шатре, но встретившись с суровым взглядом принца, промолчал.

— Хорошо, ступай, — сказал раббилуму Син-аххе-риб.

Арад-бел-ит пристально посмотрел на отца, пытаясь понять, какие чувства переполняют его в данную минуту: гнев, боль или печаль, — и осторожно заметил:

— Я знаю, он был тебе дорог.

— О чем ты говоришь! — неожиданно резко ответил царь. — Он предал меня, когда начал плести сети за моей спиной. Он столько раз лгал, прикрываясь заботой обо мне… что, совершенно забыл, где пролегает граница между дозволенным и нашей дружбой. Может быть, оно и к лучшему, что все так закончилось. Иначе рано или поздно мне бы пришлось отправить его на плаху… Я знаю, он был твоим сторонником, но царский глашатай не должен противопоставлять себя всему жречеству и целой своре наместников… Как ты собираешься договариваться с теми, кто поддерживает твоего брата Ашшур-аха-иддина? Ты уже думал об этом?

— Поездка Шульмубэла на восток была предпринята именно по этой причине.

— Вот как? А что, если нападение разбойников не было случайностью?

— Не думаю, что кто-то из наместников решился бы на подобное… в любом случае, нам известны имена подозреваемых…

— Нет, нет, — опередил следующую мысль сына Син-аххе-риб, — от мести тебе придется отказаться. Иногда, чтобы победить в войне, лучше отступить. Затевать расследование сейчас не в твоих интересах. Кто бы ни убил Шульмубэла, он не рискнул выступить против тебя открыто. Главное, что нужно усвоить из этого урока, — твои враги по-прежнему уважают силу…. Отправляйся на север, в Мусасир[18]. То, что там неспокойно в последние месяцы, меня тревожит даже больше, чем зреющее недовольство в Табале, о котором ты мне докладывал. Наместник Мусасира долго сопротивлялся чарам Закуту, но в конце концов, кажется, принял ее сторону. Однако он непомерно жаден и довел своих подданных до белого каления бесконечными поборами. А значит, я могу казнить его, невзирая на могущественных заступников, и будет лучше, если это сделаешь ты. Сдери с него кожу. Прилюдно. И объяви о его преступлениях на площади. На время это успокоит недовольных. А твоим врагам будет лучшим предупреждением. На всякий случай возьми с собой Набу-шур-уцура.

Царевич и его молочный брат покинули Ниневию уже на следующий день. Царь проснулся поздно, долго завтракал, а когда закончил, велел позвать Бальтазара.

Едва начальник внутренней стражи Ниневии вошел в царские покои, Син-аххе-риб остановился на нем взглядом и произнес:

— Сегодня. Тебе никто не помешает. Арад-бел-ита и его верного Набу не будет в столице дней пятнадцать. К их возвращению все должно быть кончено…

С наступлением сумерек люди Бальтазара выстроились на плацу в пять шеренг. Бронзовые чешуйчатые доспехи поверх коротких туник, остроконечные шлемы с длинными подшлемниками, сандалии с ремешками до самых колен; у каждого легкий щит полукруглой формы, похожий на ущербную луну, короткое копье и меч в деревянных ножнах.

Казарма внутренней стражи находилась на территории царского дворца, неподалеку от главного входа. От соседних построек ее отделяла стена в два человеческих роста, массивные ворота охраняли две узкие башенки для дозорных. Повсюду горели светильники.

Надвигалась буря — одна из тех, что так часто случаются в этих краях в зимние месяцы. Дыхание ночи было холодным, ветер — порывистым. Небо заволокли тяжелые дождевые тучи.

Стражники стояли второй час, не смея сойти с места, переминались с ноги на ногу. Единственным, кто мог позволить себе послабление, был Нинурта, сидевший на скамейке под старой яблоней, которая росла около входа в здание казармы. Впрочем, и он уже был не рад своей поспешности, когда беспрекословно подчинился приказу начальника внутренней стражи: построиться и быть готовыми выступить.

О том, ради чего все это затевалось, куда собрались среди ночи, а не стали дожидаться утра, Нинурта предпочитал не думать, но по опыту знал: кого-нибудь будут арестовывать, и точно не проворовавшегося чиновника средней руки, а птицу покрупнее. Плохо было то, что это всегда грозило неприятностями: всего не учтешь, где-то перегнешь палку, где-то позволишь себе лишнего, а оно возьми и вернись к тебе потом, не прямо, так криво… С царскими сановниками иначе не бывает.

И чтобы прогнать прочь дурные мысли, Нинурта старался думать о хорошем, об Элишве, сестре Мар-Зайи. Весь последний месяц стражник и его подчиненные следили за домом царского писца. Это были приятные воспоминания. Девушка ему очень понравилась. Может быть, кто-то и считал ее некрасивой, но ему, сорокапятилетнему старику, она казалась самым чудесным цветком на земле. Его люди сначала удивлялись, что Нинурта по нескольку раз на день проверяет своих лазутчиков, пока не подметили, в какое время он приходит — каждый раз, когда Элишва появляется на улице, и тогда принялись над ним беззлобно подшучивать. Однажды она его заметила, испугалась, бросилась прочь. В другой раз посмотрела с укоризной и любопытством. Но в третий… именно этот миг был ему дороже всего на свете… в третий раз, оглянувшись на улице, она вдруг открыла лицо, пусть и на несколько мгновений, и улыбнулась ему. А он растерялся, прям как мальчишка.

Это хорошо, думал Нинурта, что мы следим за ее братом. Если боги будут благосклонны ко мне, то его голова полетит с плеч, хозяйство и рабов продадут, а его близкие попадут в опалу. Вот тогда у меня и появится шанс заполучить Элишву. Это сейчас он ей не ровня…

Нинурта многое узнал о царском писце за этот месяц. Например, о том, что его приказчик нечист на руку, ведь он втайне от своего хозяина строит за городом себе усадьбу; брат Мар-Зайи предпочитает мужчин, а не женщин; а в загородном доме живет девушка, с одной стороны, окруженная трогательными заботами, с другой — находящаяся на положении пленницы. Наверное, всего этого мало, чтобы завалить такого матерого зверя. Зато против писца ополчился сам Бальтазар, а это уже половина успеха.

Стоило Нинурте подумать о своем командире, как он тут же появился в воротах. Вровень с ним шел какой-то безбородый юнец, щуплый цыпленок. Сотник хотел было попотчевать его для знакомства какой-нибудь скабрезной шуткой, но, оценив позолоченные доспехи и дорогое оружие, осекся и вместо этого встретил низким поклоном.

— Мой новый помощник, — приблизившись, представил юношу Бальтазар. — Син-надин-апал, сын Ашшур-аха-иддина.

— Мой господин, — еще раз поклонился Нинурта.

— Выдвигаемся. Царь повелел арестовать Табшар-Ашшура и Мар-Априма, — сказал командир.

За несколько дней до ареста.

Дворец Син-аххе-риба

Ашшур-бан-апал, сын Ашшур-аха-иддина и сирийской принцессы Наары, старательно выводил серебряным стилусом на глиняной табличке знаки, фрагмент выученной на память поэмы:

«Кто из спустившихся в мир подземный выходил невредимо

из мира подземного?

Если Инанна покинет «Страну без возврата»…[19]

Позабыв последнюю строчку, юный принц приподнялся на скамеечке, чтобы подсмотреть, что пишет сводный брат.

Набу-аххе-риб строго поглядел, но потом усмехнулся и напомнил:

— Шамаш-шум-укин учил… другой отрывок… тебе это… не поможет… ты должен сложить… «За голову голову пусть оставит».

— Благодарю тебя, о учитель, — смиренно поклонился жрецу Ашшур-бан-апал.

Братья вместе учились, играли, ели и спали. Так хотели не столько их матери, сколько отец, никого не выделявший кого-либо среди своих сыновей.

— Син-надин-апалу неинтересно с малышней, — говорил Ашшур-аха-иддин, — а эти двое — ровесники. И я хочу, чтобы они были дружны. Чтобы любили друг друга и не ссорились.

Впрочем, совсем без конфликтов не получалось. В мальчишеских драках верх брал Шамаш-шум-укин, сын эламской принцессы Вардии. Он был крупнее и сильнее брата. Но проходило два-три дня, и победитель непременно попадал в умело расставленную Ашшур-бан-апалом ловушку: то на голову ему упадет чан с вареньем, то ноги запутаются в силках, и он растянется на дворцовом полу, то в кровати у него окажется огромный паук. Сын Вардии обижался, но мстить в ответ опасался, и ссора сходила на нет.

Острый ум Ашшур-бан-апала давал ему преимущества перед братом, прежде всего, в науках; ему легче давались математика, астрономия, литература. Помимо этого он превосходно стрелял из лука и, как хороший возничий, управлялся с колесницей — никаких скидок на юный возраст. Единственным же любимым занятием сына Вардии было фехтование на мечах.

Дождавшись, пока братья закончат с клинописью, Набу-аххе-риб перешел к следующему уроку:

— Сегодня мы будем… говорить о звездах… что мы видим в небе… над головой, — внимательно посмотрел на своих юных подопечных Набу-аххе-риб.

Учитель и его ученики занимались в тенистой беседке, расположенной в дворцовом парке. Неподалеку от них по тропинке, между двумя прудами с белыми лилиями, прогуливались Закуту и Ашшур-дур-пания.

«Как это скверно, что я не обладаю умением читать по губам, как этот выскочка Мар-Зайя», — подумал Набу-аххе-риб.

Накануне он снова поссорился с царицей, позволив себе высказать мнение, что детей не стоит вмешивать в дела взрослых. Закуту беседовала с Вардией, когда рядом играли дети, и в разговоре коснулась имени Шарукины, жены Арад-бел-ита, ее беременности. Ашшур-бан-апал, услышав краем уха, о чем идет речь, спросил тогда со свойственной его возрасту непосредственностью: а если у нее родится мальчик, он будет играть вместе с нами? Закуту эти невинные слова взбесили, и она зло ответила:

— Тебе не придется с ним играть. Потому что если у нее родится мальчик, мы скормим его крокодилам.

Ашшур-бан-апал же повел себя совсем по-взрослому. Он забыл о воинах, вырезанных из слоновой кости, которых разворачивал в боевом порядке на такую же армию Шамаш-шум-укина, встал, подошел к бабушке и рассудительно заметил:

— Об этом не надо говорить вслух. Тебя может кто-нибудь услышать и выдать. И тогда дедушка очень рассердится.

«А ведь его ждет большое будущее, — подумал жрец, — если только кто-нибудь другой так же не решит скормить его крокодилам».

Набу-аххе-риб тяжело вздохнул и продолжил урок:

— Кто из вас… может рассказать… о созвездиях Зодиака?

— Их двенадцать. Я могу назвать их, учитель. Я помню, — сказал Ашшур-бан-апал.

— Назови, — степенно закивал жрец. Внимательно наблюдая за царицей и кравчим.

— Па. Бил, Сухур. Маш, Гу, Сим. Мах, Ку. Мал…[20] — перечислял созвездия принц…

В это время Закуту перехватила устремленный на нее взгляд учителя, отвела глаза и сказала:

— Он начинает меня беспокоить.

— О ком ты? — не понял Ашшур-дур-пания.

— О Набу-аххе-рибе.

— Аааа… — протянул кравчий. — Не трать на это время понапрасну, моя царица…

Вчера Бальтазар доложил царю о своем расследовании в отношении Табшар-Ашшура. Кроме того, у нас появились самые веские доказательства вины Мар-Априма. Преступная связь между этими двумя сановниками очевидна.

— Это заслуга Нерияху?

— Да. Ему пришлось потрудиться, чтобы сделать целую кипу подложных расписок.

— Это хорошо. Жду, не дождусь, когда Син-аххе-риб поставит на место Хаву, эту маленькую шлюшку…

— Нерияху сделал нам еще один подарок. Он позаботился о том, чтобы на совете, который соберется на днях у Син-аххе-риба, присутствовал наш общий друг из Вавилонии тамкар Эгиби. Надеюсь, с его помощью мы сможем склонить царя на нашу сторону.

— Ты хотел сказать, с его золотом, — поправила царица. — Не слишком ли часто мы полагаемся на Нерияху?

— Это вряд ли опасно. Он никогда не оставляет следов своей причастности к тому или иному делу. Да и царь доверяет ему.

— А подложные расписки?

— Виноватыми всегда будут его недобросовестные писцы.

— Он снова на меня смотрит, — нахмурилась Закуту. — Клянусь, не будь он так добр к моему внуку, я бы давно выколола ему глаза.

— Ты все о нашем мудреце? Не думай о нем. Он слишком глубоко увяз. Не забывай, что это Набу-аххе-риб сообщил нам о средстве для Шарукины. Ребеночек родится слабым, не проживет и месяца… Если родится вообще…

— Но он посмел отказать мне в просьбе. Месяц назад я заговорила с ним о Хаве, напомнила о ее скверном характере, несчастной судьбе его внучатого племянника, намекнула, что боги могут покарать принцессу, наказав ее какой-нибудь смертельно опасной болезнью…

— И что же Набу?

— Вместо того чтобы поддержать меня, сказал, что Хава отличается на редкость крепким здоровьем.

— Что вовсе не означает, будто он отказал тебе, царица. Набу — самый осторожный человек в Ассирии. Он не осмелится идти против тебя и, конечно же, не позволит держать его на цепи. Ведь одно твое слово Син-аххе-рибу, что наш ученый муж причастен к болезни принцессы, если такое вдруг случится, — будет означать для него смертельный приговор.

Закуту поморщилась, как будто съела дольку лимона:

— Подожди… Ты хочешь сказать, что Набу не забудет о нашем разговоре.

— Несомненно. Если только ты не будешь проявлять нетерпения.

За несколько дней до ареста.

Дворец Арад-бел-ита

В последний день месяца арахсами Арад-бел-ит проснулся из-за того, что ему приснился кошмар, в котором Шарукину во сне похитил шеду, утащил ее на высокую гору, где разорвал молодую женщину своими когтистыми лапами.

Этот сон встревожил принца.

И он стал спрашивать себя, где ошибся, что сделал не так, вдруг этот ночное видение явилось ему неспроста.

Три месяца назад Набу-шур-уцур сменил всю дворцовую стражу, наняв выходцев из Табала, откуда была родом Шарукина; во дворце появились новые повара из Урарту, в чьей лояльности можно было не сомневаться; повитуху привезли из Табала, чтобы быть уверенными, что она никак не связана с Закуту; заменили даже рабов, пообещав, что им будут дарованы свобода и земельные участки, если родится сын, и страшную казнь, если произойдет непоправимое.

Арад-бел-ит ласково поцеловал в лоб жену, убрал руку, которой она его обнимала, и поднялся с постели. Неожиданно резкая боль в правом боку, заставила его поморщиться, сперло дыхание, а на лбу выступила испарина.

«Что это? — подумал царевич. — Меня отравили? Не может быть… Этого не может быть. Она бы не успела».

Его новый кравчий появился при дворе всего пару недель назад. Он был мидийцем, и хотя Арад-бел-ит не очень доверял этому народу, за него поручился Набу-шур-уцур. Предыдущего кравчего царевич подарил своему тестю — и потому, что перестал доверять ему, и потому, что царь Бар-Бурруташа попросил его об этом одолжении. Видимо, тоже имел веские причины искать человека на стороне.

«Нет, Закуту не успела бы подобрать ключи к моему новому кравчему всего за месяц, — значит, это не яд».

Боль отступила так же внезапно, как и нахлынула.

Посмеявшись над пустыми страхами, Арад-бел-ит вышел на террасу с видом на парк, тут же увидел кравчего, на которого только что пенял, и приветливо ему улыбнулся.

Мидиец ответил низким поклоном, пожелал доброго утра и, помня о привычках принца, налил в серебряный кубок ячменного пива. Подавая его, спросил:

— Набу-шур-уцур ждет моего господина с раннего утра. Позвать его?

— Зови.

Дожидаясь своего молочного брата, принц пытался предугадать, какую новость тот принес, ведь пока все складывалось как нельзя лучше — в последние месяцы и сановники, и жрецы смотрели на Арад-бел-ита как на единственного преемника Син-аххе-риба. Правда, беспокоила казна: она как всегда была пуста. А тут еще открылись злоупотребления со стороны преданных ему вельмож. В последние дни это стало для него головной болью. Не об этом ли пойдет речь?

— Скажи мне, что Нерияху отправился в подземный мир? — шуткой встретил он своего Набу.

— Увы, в добром здравии и ясном рассудке, на нашу беду, — ответил тот.

— Хочешь сказать, его подозрения в отношении Табшар-Ашшура подтвердились?

— Подтвердились, мой дорогой брат.

— Можно ли что-то сделать, чтобы избежать его ареста?

— Не думаю. У Бальтазара прямое поручение от Син-аххе-риба, и здесь я бессилен. Табшар-Ашшур — вор, и с этим ничего не поделаешь.

— Плохо, что этот вор знает слишком много о наших планах. Скажи, ты всецело доверяешь Бальтазару?

— Мы узнали обо всех этих подозрениях, только благодаря ему.

— Для всех будет лучше, если Табшар-Ашшур умрет быстрее, чем заговорит.

— Так и сделаю, — слегка поклонился Набу.

— Но ведь это не все, зачем ты пришел? — понял по его лицу Арад-бел-ит.

— Да… Син-аххе-риб втайне собирает Большой Совет. На пятнадцатый день кислима.

— Думаешь, он посмеет провести его без меня? — Арад-бел-ит был неприятно удивлен.

— Пока не знаю.

— И о чем же пойдет разговор?

— Царя интересует торговля.

— Торговля? Мой отец надумал стать купцом?

— Также мне стало известно, что на совет приглашена жена Ашшур-аха-иддина принцесса Вардия…

— Это шутка? Что там делать женщине? — недоумевал Арад-бел-ит.

— С нею будет тамкар Эгиби.

— Этот вездесущий еврей?

— …и молодой Таб-цили-Мардук, сын наместника Ниппура.

— То есть те, кто некогда питал самые нежные чувства к Вавилону… А принцесса Вардия — что-то вроде сакральной жертвы богу торговли. Мой отец не лишен юмора. Что еще? Ты словно камень за пазухой держишь. Что? Говори! — нахмурился Арад-бел-ит.

— Молодой Таб-цили-Мардук отныне будет ведать государственными рабами. Нерияху и Бальтазар обнаружили и другие расписки и долговые обязательства. Они связывают Табшар-Ашшура с Мар-Апримом.

Глаза Арад-бел-ита потемнели. Он осушил кубок, который все это время держал в руках, и в сердцах зашвырнул его куда-то в парк.

— Палтияху подтвердил их подлинность?

— Да… Я могу спрятать и вывезти Мар-Априма из Ассирии, — предложил Набу-шур-уцур.

— Зачем? Мар-Априм в Египте, ничем не лучше какого-нибудь Авраама в Иерусалиме.

— Но Хава… Что будет, когда она узнает о его аресте?

Арад-бел-ит и представить не мог, что Хава станет такой проблемой. Сейчас, когда все налаживалось, когда власть сама шла ему в руки, от взбалмошного характера любимой дочери зависело будущее всей его семьи. Он гордился мужским складом ума Хавы, ее проницательностью и необузданным нравом. Но вместе с тем и страшился этой гремучей смеси, понимая, насколько это может быть опасно. Взорвись она, и благосклонность Син-аххе-риба обернется длительной опалой. Достаточно одного необдуманного шага.

Хава тяжело пережила смерть Нимрода. Почернела, подурнела, неделю не прикасалась к пище. Потом постепенно стала отходить. Набу-шур-уцур выведал, что она тайно встречается с Мар-Апримом, и сообщил об этом ее отцу. Арад-бел-ит, зная, что министр — его сторонник, не возражал против этой связи. А несколько дней назад в миг откровения между отцом и дочерью Хава призналась, что давно и горячо любит Мар-Априма и даже не против стать его женой.

— Мы можем предупредить наших влюбленных о грозящей опасности, но к чему это приведет? — взял себя в руки Арад-бел-ит. — Кто от этого выиграет? Хаве это даст лишние тревоги, Мар-Априму — забвение на чужбине. В то время как наши враги будут торжествовать… Нет, дорогой мой Набу. Мы поступим иначе. Пусть все идет как идет… Думаю, они недооценивают Хаву, Мар-Априма, но больше всего — привязанность моего отца к любимой внучке.

— Син-аххе-риб все еще уверен, что ни ты, ни я не знаем об этом расследовании. Не значит ли это, что он опасается твоего вмешательства?

— Тогда меня обвинят в том, что я потакаю воровству. Не будем давать сторонникам Закуту такого шанса. Оставим все как есть.

— Но Мар-Априм знает не меньше, чем Табшар-Ашшур, — напомнил Набу-шур-уцур.

Арад-бел-ит был спокоен на этот счет:

— Это неважно. Допрашивать его все равно будет Бальтазар.

Стража выступила из казарм ближе к полуночи.

Построились в колонну по трое, чеканили шаг.

Справа, словно на прогулке, шли Бальтазар, Син-надин-апал и Нинурта.

Улицы были пустынны. Ночь — темной.

— Где они сейчас? — спросил начальник своего старшего стражника.

— Табшар-Ашшур — в городе. Играет в кости. Он часто играет в кости у купца Авраама. Это в пяти кварталах отсюда.

— А Мар-Априм?

— У меня не было приказа за ним следить. Обычно он ночует в своей загородной усадьбе.

— Тогда сначала возьмем Табшар-Ашшура.

— Он может оказать сопротивление? — поинтересовался принц.

— Да, мой господин, может, — подтвердил Бальтазар.

Сопротивление оказывали почти все, не от гордыни или глупости, а из чувства самосохранения, в надежде выжить. Все знали: если за тобой пришла внутренняя стража, то назад уже не вернешься.

На Садовой улице, где жил купец Авраам, сменили чеканный шаг на обычный. Теперь следовало соблюдать осторожность.

— Оцепите весь квартал, — скомандовал Бальтазар. — Как займете позицию, подадите сигнал.

Основные силы остановились в тридцати шагах от широких ворот с калиткой, где горели с десяток факелов. Это и был дом купца Авраама: колоннада на первом этаже, галерея с двух сторон на втором, и просторная открытая терраса на третьем. Именно там сейчас играли в кости пятеро мужчин.

— Плохо! — осмотрелся Бальтазар. — Незаметно не подобраться. Мы у них как на ладони.

— Что будем делать? — спросил принц.

— Пойдем как к себе домой, — отшутился стражник.

Они выдвинулись, как только услышали крик выпи. Крадучись подобрались к калитке, аккуратно поддели ножом щеколду, вошли внутрь.

Первого встретившегося им в сенях вооруженного слугу убили без лишнего шума. Второго Бальтазар только оглушил. Оставалось пересечь двор и ворваться в дом. Однако едва стражники вышли на открытое пространство, как один из гостей заметил их с террасы, поднялся со своего места и выкрикнул: «К оружию!». Все пятеро игроков тотчас оказались на ногах, обнажили мечи.

Остановив своих людей, Бальтазар громогласно произнес:

— Внутренняя стража Ниневии. Дом окружен. Мы пришли арестовать изменника и вора Табшар-Ашшура. Если выдадите его, никто не пострадает.

Потянулось время, люди наверху совещались. Табшар-Ашшур говорил с Авраамом, лихорадочно пытался найти выход из создавшейся ситуации.

— Сколько у тебя вооруженных слуг в доме?

— Наберется человек двадцать, но они не умеют драться, — нехотя ответил купец.

Он лукавил. И людей было больше, и отпор дали бы стражникам достойный, но ему вовсе не хотелось ссориться с властью. Чего доброго, обвинят потом в укрывательстве и помощи изменнику. Заберут все, по миру пустят. Хорошо еще, если в живых оставят.

— Не лучше ли тебе сдаться?

Табшар-Ашшур медлил. Посмотрел на одного своего приятеля, на другого. Все отводили глаза.

— Хорошо, я сдамся. Но у меня к тебе будет одна просьба: сейчас же пошли гонца к Мар-Априму. Надеюсь, он поможет.

— Да, да, ты можешь на меня положиться, — с облегчением выдохнул Авраам.

Когда Табшар-Ашшур спустился вниз, Бальтазар зашел к опальному министру со спины, ударил сзади по ногам, чтобы поставить его на колени.

— Наденьте на изменника цепи.

Син-надин-апал улыбнулся:

— Мне нравится эта служба. Бальтазар, позволь мне в следующий раз быть на острие меча.

Начальник стражи, отвечавший за жизнь принца перед его отцом и дедом, в ответ обреченно кивнул. Затем обернулся к Нинурте и тихо сказал:

— Мы возвращаемся в казармы. За домом поставь наблюдение. Так еще до утра мы узнаем, где нам искать Мар-Априма…

Лазутчик вернулся к полуночи.

— Мар-Априм в своей загородной усадьбе, готовится бежать, — теряя силы, доложил он.

Его руки, одежда и меч были испачканы кровью, чужой и своей, — рана на правом боку могла оказаться смертельной.

Бальтазар посмотрел на Нинурту:

— Поднимай стражу. Выступаем.

Потом снова обратился к лазутчику:

— Как это случилось?

— Воды, — попросил раненый.

— Живее! Не слышите?! Он хочет пить! — крикнул командир стражникам, что были поблизости.

Принесли родниковой воды. Напившись, воин немного пришел в себя:

— Слуга купца… Он заметил меня… когда возвращался домой. Пришлось преподать ему урок…

— Ну, похоже, он тоже оказался неплохим учителем, — заметил Бальтазар.

Лазутчик через силу улыбнулся:

— Я был лучше. Перед тем, как выпотрошить негодяя, я расспросил его об изменнике. Поторопитесь, мой господин, поторопитесь… иначе он уйдет…

Вывели лошадей — всех, что были в конюшне. Поскакали во весь опор. Два десятка стражников и командиры.

У Северных ворот вышла заминка, долго не могли найти старшего дозорного, чтобы выехать из города. Даже Бальтазар был в этом случае бессилен. Выручил Син-надин-апал, набросившись на охрану:

— Шелудивый пес! Разве ты не узнал, кто перед тобой?! Я наследный принц, старший сын Ашшур-аха-иддина! Ты хочешь лишиться головы?!

Подействовало. Принц, гордый тем, что оказался полезен, после этого ехал с таким видом, как будто только что в одиночку разбил армию врагов.

Чтобы окружить огромную усадьбу министра, Бальтазару не хватило бы и сотни человек, поэтому действовали быстро и решительно. Двое смельчаков перелезли через забор, обезоружили слуг, распахнули ворота. Но едва вошли в дом, как столкнулись с ожесточенным сопротивлением. В коридорах, на лестницах и во всех комнатах — повсюду завязались схватки. Появились убитые и раненые. Син-надин-апал не щадил себя, дрался один против двух, трех противников, одерживал верх и шел дальше. Бальтазар не отставал от него ни на шаг. Раз или два заслонял собой, приходил на помощь.

Вместе они ворвались в спальню Мар-Априма. Все обыскали, никого не нашли. Поспешили на женскую половину. Здесь были Масха и две ее дочери.

— Он где-то здесь! Где-то здесь! — срывая занавески и переворачивая мебель, кричал наследник.

— Смирись. Он ушел, — призвал его Бальтазар, возвращая меч в ножны.

Мать и младшие сестры Мар-Априма забились в угол и плакали.

Син-надин-апал решительно направился в их сторону, схватил самую младшую — востроносую пятнадцатилетнюю девушку — и приставил к ее шее холодную сталь.

— Ты ведь знаешь где Мар-Априм, — обратился к Масхе принц. — Куда он скрылся?! Говори, если тебе дорога жизнь твоей дочери или, клянусь богами, я пущу ей кровь!

— Мой господин, — осторожно произнес Бальтазар. — Его здесь нет.

Но Син-надин-апал настаивал на своем:

— Говори! Где прячется твой сын?!

У принца был превосходный меч с остро отточенным лезвием — и человеческий волос, случайно упавший на него с чьей-нибудь головы, рассекло бы надвое.

— Говори, старуха! — пригрозил наследник, надавив на меч.

— Мама! — почувствовав боль, вскрикнула девушка.

А Масха вдруг схватилась за сердце и стала сползать по стене все ниже и ниже, пока не оказалась на полу.

— Мама! — рванулась к ней младшая дочь, позабыв об опасности.

Даже лев, охотящийся на газель, не смог бы быстрее добить свою жертву. Меч перерезал девушке горло в одно мгновение.

Син-надин-апал растерянно улыбнулся:

— Не знаю, как это вышло.

Бальтазар всполошился, попытался остановить кровь девушке, одновременно привести в чувство женщину. Позвали лекаря, но, пока тот пришел, мать и дочь уже испустили дух.

Спустя две недели, сразу по возвращении Арад-бел-ита из Мусасира, в Ниневии собрался Большой Совет. Син-аххе-риб устроил все таким образом, что наследному принцу о нем было сообщено в самый последний момент, однако Арад-бел-ит был рад уже и этому.

Сановники стали прибывать во дворец ближе к ночи. Царских министров, некоторых наместников и часть жречества Мардук-нацир оповестил заранее. Но даже он не знал, что будут присутствовать принцесса Вардия, тамкар Эгиби и Таб-цили-Мардук. Этих троих через своих слуг приглашал сам царь.

Исчезновения Табшар-Ашшура и Мар-Априма словно никто и не заметил, но стоило какому-нибудь вельможе неосторожно упомянуть в разговоре одно из этих имен, как он тут же натыкался на стену неприятия и отчуждения.

Син-аххе-риб вошел в тронный зал ровно в полночь, держа свою невестку под руку и о чем-то с ней тихо беседуя. Собравшихся, не считая стражи, было не меньше сотни. Все они низко кланялись своему повелителю, и пока царь не сел на престол, не смели поднять глаз. В душе же радовались, что Син-аххе-риб в хорошем настроении: он улыбался. До тех, кто стоял ближе, долетали обрывки его беседы с Вардией:

— И что сказал Ашшур-бан-апал?

— Что это неразумно, что об этом нельзя говорить вслух, иначе дедушка рассердится и тогда бабушка сама пойдет на корм крокодилам…

На этот раз царь рассмеялся так громко, что его смех эхом прокатился по залу, и тогда все сановники, жрецы, многочисленные писцы и прочие, и прочие заулыбались также.

Успокоившись, царь посмотрел на Бальтазара, стоявшего неподалеку, и слегка покачал головой. Начальник внутренней стражи Ниневии все понял, отвесил поклон и поспешно скрылся за спинами вельмож. Син-аххе-риб обратился к Большому Совету:

— Иногда я думаю о том, что мой десятилетний внук куда благоразумнее моих взрослых подданных. Даже он знает, что можно, а что нельзя. Что надо уважать старших, чтить своего господина и быть чистым в помыслах. И что за преступлением неотвратимо следует наказание…

К этому времени Бальтазар уже вернулся с большим серебряным блюдом, накрытым золотой парчой. Он остановился посреди зала, еще раз выжидающе посмотрел на царя и, когда увидел в его глазах то, что хотел, сбросил ткань на пол, представив на всеобщее обозрение отрубленную голову Табшар-Ашшура.

— За преступлением неотвратимо следует наказание, — повторил Син-аххе-риб. — Это хорошо, что мы начинаем наш сегодняшний Совет с напоминания о том, какую кару понесут воры и негодяи, которые посмеют забраться в царскую казну. Хорошо, потому что сегодня я хочу поговорить с вами о том, чему мы все по обыкновению мало уделяли внимания. О торговле, торговых путях, дорогах, товарах и новых рынках для наших купцов… Бальтазар, убери с наших глаз голову этого изменника… Мардук-нацир!

Первый министр вздрогнул всем телом, услышав свое имя, побледнел, чувствуя, как трясутся его колени, сделал шаг вперед.

— Я твой верный раб, мой повелитель.

Заметив этот страх, Син-аххе-риб скривился.

— Хочу представить тебе твоего нового министра. Его зовут Таб-цили-Мардук. Покажись, мой юный друг.

К трону подошел молодой невысокий мужчина в длинной расшитой золотом епанче, достойной самого царя, в сапогах из красной кожи. Рыхлый, полный, с умными прищуренными глазами и приплюснутым носом.

— Раббилум Набу будет ведать государственными рабами, как прежде Мар-Априм, а также всем, что касается обустройства, безопасности и налаживания торговли с нашими соседями и внутри Ассирии. Береги его, Мардук! Я не хочу, чтобы он кончил так же, как его предшественник, — Син-аххе-риб, довольный своей шуткой, громко расхохотался и, обернувшись к Вардии, сказал что-то еще, очень тихо, предназначавшееся ей одной. В ответ послышался женский смех. После этого, вновь став серьезным, царь повернулся к Таб-цили-Мардуку:

— С чего ты собираешься начать?

— С прокладки дороги из Ниневии в Анат. Это втрое сократит путь караванов, которые сейчас идут в обход по Тигру, а затем по Евфрату.

— Хорошо, что еще?

— Набу-дини-эпиша, наместник Ниневии, сообщил мне об острой нехватке некоторых строительных материалов для твоего дворца, мой повелитель. Найду купцов, что отправятся в Сирию за кедром и в Элам за лазуритом и обсидианом.

— Хорошо. Значит, понадобится золото. И в этом тебе поможет Эгиби, наш дорогой друг из Вавилонии, — царь показал на стоявшего по правую руку от него молодого тщедушного еврея, похожего на лемура. Не желая кого-то обидеть, он оделся весьма скромно, и лишь дорогие перстни на пальцах свидетельствовали о его богатстве.

— Я хочу, чтобы на всех дорогах моей страны, — продолжал Син-аххе-риб, — от привала к привалу, стояли стражники, путники могли отдохнуть, поесть, напиться воды сами, напоить лошадей и верблюдов. Там, где нет возможности найти воду, ее должны доставлять каждый день специально отряженные для этого люди. Брать плату за это воспрещается. Дорога между Ниневией и Анатом — очень нужна. Но этого мало. Дорог надо намного больше. О том, где их прокладывать, поговори не только с купцами, но также с Ашариду. — Царь указал на старого жреца. — У него много карт, о которых ты и не слышал. Он знает, где искать воду и где лучше сократить путь… А сейчас — хочу, чтобы мои наместники и сановники поделились с тобой тем, что их заботит…

Желающих высказаться оказалось немало. Кого-то беспокоил избыток кунжута, кому-то не хватало овощей, храмы хотели торговать шерстью и пухом, мясом и брынзой. Настойчивее других были те, кто представлял Вавилонию: они просили разрешения на продажу конской упряжи, мехов для хранения жидкостей и бурдюков, надувавшихся воздухом, для переправы войск через реки…

Син-аххе-риб, вслушавшийся в этот гвалт, поманил к себе Арад-бел-ита, посадил его рядом и тихо сказал:

— Как ты считаешь, не будет ли ошибкой предлагать врагам то, что входит в состав амуниции наших воинов?

— Нисколько. Мы продаем им даже наше оружие, но от этого они не стали сильнее, — ответил царевич и подумал: «Кажется, отец пытается извиниться за смерть Табшар-Ашшура. Это хороший знак».

Затем вавилоняне заговорили о том, какие выгоды принесет им торговля маслом, вином, хлебом, мукой, крупами, притираниями и благовониями…

— Как я устал от них, — шептался с сыном отец. — Как они скучны, эти вавилоняне. Дай им волю — они бы продали всю Ассирию. Но сейчас с ними приходится считаться. И ты знаешь это не хуже меня…

— Да, отец, знаю. У них скопилось слишком много золота.

— Присмотри за этим Эгиби. Он мне нужен. Но я не доверяю ему.

— Присмотрю…

— Мар-Априма найди. Он вор. А вор должен понести наказание, такое же, как его товарищ.

— Найду…

— Хорошо. Я доволен, что ты воспринимаешь это спокойно. Пока наши торговцы перекрикивают друг друга точно на рынке, расскажи мне о том, каково наше положение на севере.

— Мне пришло донесение из Урарту. Царь Аргишти выступил против скифов. У озера Урмия потерпел поражение, был ранен и сейчас умирает в своей столице. На престол взойдет его сын Руса. Я отправил в Урарту, поближе к скифам, своего лучшего лазутчика, чтобы выяснить, против кого они собираются дружить. И они ищут союза с киммерийцами.

— И что станет основой этого союза?

— Первоначально скифский царь хотел выдать свою дочь за Лигдамиду. Но царевич попал в опалу, и, чтобы не расстроить будущих союзников, Ишпакай решил жениться сам.

— Разве он не стар?

— Нисколько, отец. Вы с ним почти ровесники…

— Как ты считаешь, может, мне тоже взять молодую жену? — усмехнулся Син-аххе-риб, покосившись на сидевшую рядом Вардию, занятую разговором с Эгиби. Как бы там ни было, а царь не хотел, чтобы Закуту услышала эти слова.

Арад-бел-ит все понял и утвердительно кивнул. Затем немного подумал и прошептал:

— Отец, я не прогневаю тебя, если признаюсь в том, что однажды не исполнил твоей воли.

— О чем ты говоришь? — нахмурился царь.

— Помнишь ли ты Тиль-Гаримму? Дочь царя Гурди? Ее должны были замуровать в стену…

— Да, — неожиданно для себя взволнованно произнес Син-аххе-риб.

Только в мыслях он мог признаться себе, в чем причина: «Сердце того и гляди выскочит из груди! Да что с тобой?! Ты ведь уже старик!.. Глупости! Я еще молод, я еще могу любить».

— Так она жива? — вырвалось у него.

— Да, отец. Жива, и ждет встречи с тобой.

12

Царю Бальтазар доложил, что Табшар-Ашшур признался в своих преступлениях.

Арад-бел-иту — что раббилум умер, не сказав ничего лишнего.

Ашшур-дур-пании — что сообщение от Набу-аххе-буллита подтвердилось, заговор против некоторых наместников, сторонников Ашшур-аха-иддина, действительно существует и во главе его стоит Набу-шур-уцур.

— К Ша-Ашшур-дуббу, наместнику Тушхана, Набу-шур-уцур собирался подобраться через постельничего Дилшэда, — рассказал Бальтазар кравчему. — К Зазаи, наместнику Арпада, — через его жену Мару и колдунью по имени Кара. К Надин-ахе, наместнику Аррапхи, — через его нового ловчего Короушу.

За четыре месяца до начала восстания.

Ассирия. Провинция Тушхан

Дилшэд, постельничий Ша-Ашшур-дуббу, наместника Тушхана, — дородный тридцатипятилетний мужчина с заметной проседью в черных волосах и бороде, — высокомерно посмотрел на стражника, посмевшего его потревожить:

— Кто тебя послал?

Тот настороженно огляделся: в таверне кроме них сидели всего несколько человек, кто-то трапезничал, кто-то потягивал пиво, а кто-то уже спал, положив голову на стол.

— Твои друзья, сановник.

— Зачем? — сухо спросил Дилшэд.

— Меня просили передать, что тебе больше не стоит беспокоиться о твоем долге тамкару Эгиби.

— Он готов простить мне его? — недоверчиво спросил постельничий.

— Да. И это не все. Если ты согласишься нам помогать, то получишь втрое больше золота, чем занимал у тамкара.

— Какие же могущественные у меня друзья однако… Но, кажется, они забыли, кому я служу. Наместник не простит мне предательства. К тому же, если с ним что-то случится, мои жена и дети будут в тот же день умерщвлены.

— Поэтому я здесь…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты знаешь имя человека, охраняющего твоих близких?

— Ервэхша.

— Вот и отлично. Я с ним тоже знаком. Тебе надо с ним поговорить…

Положа руку на сердце, Дилшэд и не помышлял об измене, он лишь хотел побольше разузнать об заговорщиках, чтобы затем выдать всех внутренней страже и тем заслужить награду. Но дело было вовсе не в безграничной преданности своему господину. Поступая на службу к наместнику Тушхана, придворные вверяли жизни своих семей его страже, неусыпно охранявшей их днем и ночью. Случись что с Ша-Ашшур-дуббу по вине постельничего, стражники не пощадили бы ни его годовалую дочь, ни пятилетнего сына, ни жену, чья красота вызывала зависть даже у Син-аххе-риба. А Дилшэд любил свою семью. У них долго не было детей, а когда они появились, постельничий наконец понял, что такое простое человеческое счастье. Кроме того, разве тамкару Эгиби не придется забыть о долге, если его имя всплывет в ходе заговора…

Покинув таверну, они двинулись узкими улочками, старательно обходя те места, где могла повстречаться ночная стража, и так добрались до крепостной стены. Здесь их уже ждали: двое мужчин, скрывавших лица, отделились от входа в подземный каземат и попросили следовать за ними.

Спустились по крутым ступенькам глубоко под землю, вошли в узкий коридор, едва освещенный факелами, и через двести шагов остановились перед тяжелой дверью, обитой железом, из-за которой донесся крик, мало похожий на человеческий.

— Куда ты меня привел? — сухо спросил у стражника постельничий.

— Терпение, терпение, дорогой Дилшэд, — ответил вместо него один из незнакомцев.

За дверью была просторная комната с низким сводом и покатыми стенами, воздух был спертый, пахло мочой, потом, сыростью. На полу лежал человек без какой-либо одежды, его руки и ноги были разведены в стороны цепями, а тело давно превратилось в кровавое месиво, глаза были выколоты, нос и уши отрезаны, ребра сломаны, кожа во многих местах снята длинными полосами.

Палач, едва отворилась дверь, поднялся с колен. В руках у него были щипцы, с которых капала кровь. Когда он отошел в сторону, Дилшэд увидел, что мужское достоинство пленника стало похожим на лепешку.

Постельничий внимательнее присмотрелся к заговорщикам. В его голове уже зрел план. Сначала надо покончить со стражником. Затем заколоть этих двоих, которые не хотят, чтобы их узнали. Труднее всего будет справиться с палачом…

— Ты не переусердствовал? — спросил один из незнакомцев.

— Нет. Он крепкий.

— Он готов говорить?

— Да, — палач рассмеялся. — Только что умолял меня, обещал обо всем рассказать… Спрашивай, мой господин.

— Ты молодец! Славно поработал.

Незнакомец повернулся к Дилшэду.

— Не бойся. Мы не причиним тебе вреда… Узнаешь этого человека?

— Нет. А должен?

— Разумеется.

Дилшэд покосился на стражника, его блуждающий взгляд был устремлен куда-то в сторону; похоже, ему неприятны пытки… Это хорошо…

— Скажи, как тебя зовут и где ты несешь службу.

Вопрос незнакомца был обращен к пленнику.

Тот заговорил почти с облегчением, хотя и сквозь слезы, в надежде, что его мукам пришел конец.

— Ервэхша… Меня зовут Ервэхша… я десятник… Я командую стражниками, которые охраняют семью постельничего Дилшэда.

«О, великие боги! Во что они его превратили! — ужаснулся в мыслях постельничий. — И что это значит? Что они выкрали мою семью?»

— Как давно ты ее охраняешь?

— Очень давно… Иногда нас сменяют… чтобы мы не привязывались к тем, кого охраняем… но все равно давно… больше семи лет.

Рука легла на кинжал: пора!

— А когда ты начал спать с его женой?

Дилшэд замер. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

— Шесть или семь лет назад… Давно…

«То есть всего через год после того, как я появился при дворе Ша-Ашшур-дуббу», — понял сановник. В памяти всплыло счастливое лицо жены… Каждый раз, когда она собиралась на рынок, этот стражник всегда сопровождал ее вместе с детьми. Так вот почему им так нравились эти прогулки в город!

— Дети постельничего от тебя?

Пленник вдруг замолчал. В нем все еще боролось желание защитить родную кровь. Но стоило палачу склониться над ним, чтобы продолжить пытку, как раздался крик:

— Да! Да! Да! Это мои дети! Мои!

— Он твой, постельничий, — сказал неизвестный.

Дилшэда бил озноб. От гнева, переполнявшего его. От ненависти. От боли в сердце. Он приблизился к Ервэхше, опустился на колени, обнажил кинжал и ударил им пленника в живот, а потом еще и еще, пока не сломал клинок о каменный пол. Еще не отдышавшись, не сводя тяжелого взгляда с обезображенного трупа, он прохрипел:

— Я сделаю все, что вы от меня хотите.

Ассирия. Провинция Арпад

Мара была первой женой Зазаи, наместника Арпада. Она вышла замуж, когда ей исполнилось восемнадцать. Многие бы почли за честь породниться с царским глашатаем, которому она приходилась племянницей. Сам Зазаи тоже ничего не искал в этом браке кроме выгоды. Однако очень скоро молодая жена вскружила ему голову. Для многих это было загадкой; блеклая внешность, водянистые глаза, полное рыхлое тело, короткие ноги… Казалось бы, откуда там взяться природному обаянию? Но эта женщина обладала теми особыми качествами, которые могли с лихвой компенсировать физические недостатки, — изворотливым умом, острым язычком и заразительным звонким смехом. И хотя с годами размытые черты ее лица требовали все больше красок и белил, а фигура стремительно раздавалась вширь, влияние жены на мужа только росло.

Мара сумела вцепиться в горло Зазаи такой мертвой хваткой, что ее стали сравнивать с царицей Закуту. Наложницы, появлявшиеся в спальне наместника, либо неизвестно куда исчезали после первой же ночи, либо тяжело болели и умирали, но чаще всего — уходили из жизни по собственной желанию. Однако стоило ей поверить в свою власть над супругом, как он взбрыкнул словно молодой конь — прилюдно, на одном из праздников, высмеял потуги жены оставаться красивой, когда ей исполнилось уже двадцать восемь: почти старуха! Он припомнил ей все: и загубленные души, и отвисшую грудь, и дурной запах изо рта, и холодность в постели, и слоновью поступь, и, в довершение ко всему, выставил глупой.

После этого Мару заперли где-то на задворках дворца, словно пленницу. Зазаи отнял у нее даже детей, — двух сыновей и двух дочерей, — отослав их в другой город.

Нетрудно было догадаться, что наместник запал на кого-то со стороны.

«Неужели мне придется делить своего мужа с кем-то еще, — думала Мара. — И ладно бы только в постели, так нет же: эта дрянь поселится во дворце, совсем рядом, как постоянное напоминание о том, что молодость ушла навсегда».

Очень скоро это предположение обрело плоть и кровь. Зазаи взял себе еще одну жену — пятнадцатилетнюю Сальзу, племянницу Скур-бел-дана.

В день свадьбы Мара пришла в ярость: перевернула кровать, выпотрошила подушки и одеяла, опрокинула на пол вазы, стоявшие перед входом в опочивальню, вытоптала цветы, избила до полусмерти двух рабынь, которых держала при себе последние пять лет, пыталась поджечь покои. Ее связали по повелению свыше и бросили, как нищенку, в холодный подвал, чтобы привести в чувство.

Оправилась от удара Мара на удивление быстро. Изменилась. Стала чаще улыбаться. Больше не бранилась, никого не била, источала доброту и ласку. Завела себе свору маленьких собачек, повсюду сопровождавших ее с веселым лаем. Разбила новый цветник, высадив там розы, доставленные из Ниневии. Отрешилась от мира и грезила вслух воспоминаниями о своем счастливом прошлом.

Год спустя слухи об этом дошли до Зазаи. Он сначала не поверил, потом удивился, затем любопытства ради решил ее навестить и, обнаружив, что все это правда, милостиво позволил встречаться с детьми.

Потом вдруг Сальза упросила Зазаи вернуть Маре ее прежние покои. У Зазаи эта просьба вызвала недоумение.

«Если хоть один волосок упадет с ее головы…» — многозначительно пригрозил он своей первой жене, скрепя сердце давая ей разрешение жить под одной крышей с Сальзой.

Что самое удивительное — женщины вскоре стали лучшими подругами.

Во дворце заговорили, что к Маре возвращается былое влияние.

Между тем у Сальзы, которая вскружила наместнику голову, были свои резоны упрашивать мужа о таком странном одолжении. Больше всего она боялась потерять любовь Зазаи. И когда ей стало казаться, что его объятия не так крепки, поцелуи не так жарки, а взгляд утратил прежнюю теплоту и нежность, она решила обратиться за помощью к Маре, чтобы та поделилась некоторыми женскими хитростями. Впрочем, Сальза не особо рассчитывала на успех. Каково же было ее удивление, когда рецепты, предложенные более опытной женщиной, принесли свои плоды!

Однако два года спустя Сальза внезапно умерла от горячки. Вне себя от горя Мара попыталась покончить с собой — у нее едва успели отобрать нож. Она рвала на себе волосы, заламывала руки, стенала целые сутки и успокоилась, лишь когда Зазаи пришел сам, чтобы разделить с ней горе от страшной утраты. Мара дала ему все что могла: ласку, теплоту, понимание, любовь…

С этого дня он стал появляться в ее покоях значительно чаще. Беда была только в том, что наместник, даже оставаясь с нею наедине, не проявлял к жене никакого интереса как мужчина, а это угнетало и пугало ее.

Однажды Мара позвала к себе в спальню евнуха Зэрэзустру. Случилось это ровно через неделю после смерти Табшар-Ашшура. Евнух низко поклонился и бархатным голосом спросил, чем может помочь своей госпоже. Куда меньше почтения было в его хитрых заплывших жиром глазах или легкой блуждающей улыбке. Мару это покоробило. Этот недомужчина слишком явно показывал, насколько они близки: он нередко ублажал молодую женщину всевозможными способами, кроме естественного, ничего не требуя взамен. Она же, в свою очередь, прежде всего хотела от него безусловной преданности.

И все-таки он, кажется, зарвался.

«Наглец, — подумала она. — Когда-нибудь я выдавлю собственными руками твои глаза, чтобы ты не смел так на меня пялиться».

— Ступай в старый город.

— К колдунье? — уточнил евнух.

— К ней самой…

Будь на его месте кто другой, он просто поклонился бы и вышел из спальни, чтобы немедленно исполнить поручение. Но кто кроме Зэрэзустры знал о зелье, которое еще недавно ему пришлось забирать у колдуньи, чтобы вылечить безобидный насморк у Сальзы?

— Она знает, что ей надо вручить мне?

Вопрос был с подвохом. Евнух хотел, чтобы госпожа сама призналась ему в готовящемся преступлении: «Если она замышляет убийство наместника, пусть знает, на что я готов ради нее пойти».

Ответ его разочаровал:

— Да. Это приворотное зелье для моего мужа…

Старый город находился далеко от дворца. Когда евнух подошел к дому старухи, уже стемнело. Зэрэзустра почти впотьмах нашел ее калитку и постучался. Ждать пришлось недолго. Из темноты вдруг показалась костлявая рука; она схватила евнуха за рукав и силой втащила во двор.

Дряхлая согбенная женщина в лохмотьях заглянула ему в лицо и спросила скрипучим голосом:

— Тебя никто не видел?

Кончик ее носа, подергиваясь, заходил во все стороны, словно в нем вовсе не было хрящей.

— Нет, — коротко ответил он, брезгливо поморщившись от смрада, исходившего от женщины.

— Вот то, за чем ты пришел, — сказала она, протягивая ему небольшой глиняный сосуд, легко поместившийся на ее сухонькой маленькой ладони. — Скажешь госпоже, чтобы она вылила его в вино. Сама пусть не пьет. Как только зелье подействует, она это заметит.

— Интересно, как? — недоверчиво посмотрел на нее евнух.

Старуха ядовито засмеялась:

— Это для тебя оно бесполезно, а для наместника… Такое невозможно не заметить… Но чтобы получилось наверняка, надо поить его этим вином всю ночь. Когда он к ней обычно приходит?

— Заполночь.

— Тогда поторопись.

Ассирия. Провинция Аррапха

Надин-ахе, наместник Аррапхи, любил охоту. Она была его единственной и всепоглощающей страстью, заменяла прочие развлечения, включая женщин. Когда-то, еще молодым, он женился на родственнице Зерибни, наместника Руцапу, но, как только обзавелся двумя сыновьями, о существовании супруги благополучно забыл. Он редко посещал царские пиры, свысока относился к игрищам, не слишком заботился о своих подданных и под различными предлогами всячески старался избежать своего участия в военных походах, из-за чего нередко попадал в опалу к Син-аххе-рибу. К слову, последнее обстоятельство однажды и привело его в стан союзников Ашшур-аха-иддина.

Расточительность Надин-ахе уже давно вошла в поговорку. Он принадлежал к одному из древнейших ассирийских родов, правил богатейшей провинцией страны, не знал счета золоту и серебру, и поэтому мог себе многое позволить.

Дороже всего ему обходились празднества, которые он устраивал у себя по самому незначительному поводу и только ради того, чтобы похвастать перед гостями очередной охотничьей удачей.

Он не жалел золота на дорогих лошадей, имел огромную свору гончих псов, которая обходилась ему во столько же, как и поддержание дорог провинции в надлежащем состоянии. Он искал по всей Ассирии лучших охотников, обещая непомерный заработок, делал их своими друзьями и, если был доволен, одаривал по-царски.

Молодой ловчий Короуша, сын старого приятеля-вавилонянина, однажды спасший наместнику жизнь на охоте, был как раз одним из его последних приобретений. Он появился при дворе наместника всего месяц назад, был принят с распростертыми объятиями, обласкан, осыпан золотом и быстро завоевал расположение Надин-ахе.

— Сапсан бьет как молния! — рассмеялся наместник. — Как его можно сравнивать с ястребом или с твоим другом беркутом?

— Да нет же! Нет же! Ты не прав! — Короуша в горячке спора забыл кто перед ним. — Беркут во сто раз сильнее, преданнее и умнее…

Надин-ахе, плотный самоуверенный мужчина в самом расцвете сил, снисходительно улыбнулся, покосившись на юношу, на чьей руке сидела как раз такая птица, с черным колпачком на голове, закрывающим глаза.

Их лошади шли бок о бок, так что всадники могли наслаждаться неспешной беседой. Сзади, отстав от своего господина на двадцать шагов, ехала охрана из десяти человек. Город, многочисленные сады и виноградники, возделанные поля были уже далеко позади, начинались перелески, высокие пологие холмы, которые обрывались крутыми скатами, а вдали все отчетливее проступали горы.

Охотники покинули Аррапху еще затемно. Короуша почти неделю выслеживал стадо джейранов, а когда все было готово, мешкать не стали.

— Вот мы и посмотрим, на что он способен, — не захотел продолжать этот бесполезный спор наместник.

Короуша покраснел. Он только сейчас понял, насколько увлекся и смиренно ответил:

— Да, мой господин…

Потом деловито осмотревшись, добавил:

— Пора.

Ловчий снял колпачок с головы беркута и вытянул руку. Орел взмахнул золотистыми крыльями и взмыл в воздух под тонкий перезвон бубенчиков, прикрепленных к его лапам.

— Как ты его назвал? — спросил Надин-ахе, с любовью наблюдая за пернатым хищником, парящим высоко в небе.

— Это самка… Закуту…

Наместник сверкнул правым глазом.

— Я не ослышался? Ты назвал его именем нашей царицы?

— Не гневайся, мой господин, — не понимая, чего теперь ждать, испугался Короуша.

Однако Надин-ахе вдруг рассмеялся и подмигнул ловчему:

— Только никому не говори об этом. Зная, как ревниво царица относится к соперницам, представь — если она узнает, что мы нашли ей достойную замену?..

Когда они выехали на высокий холм, далеко внизу показалось небольшое озеро, спрятавшееся среди зарослей тростника.

— Ты уверен, что стадо пойдет на водопой именно сегодня? — спросил сановник.

— Я готов поклясться собственной жизнью. Они не были здесь почти неделю. День же вчера выдался жарким и безветреным. Стало быть…

Ловчий не успел договорить, Надин-ахе нервно оборвал его:

— Смотри, смотри!

Закуту стала стремительно снижаться, забирая все круче и круче к воде.

— Куда, куда?! Ничего не вижу, — наместник привстал на лошади, чтобы лучше рассмотреть, как беркут ударит в джейрана.

Они поскакали, подстегивая лошадей, обогнули ракитник, но, оказавшись на берегу, опешили от увиденого: Закуту сидела на матером волке, вонзив ему в хребет свои острые как кинжалы когти.

— Царица, истинно царица! — с восхищением посмотрел на птицу Надин-ахе.

Короуша, довольный тем, что наместник так расхваливает его питомца, тем не менее скромно потупил взгляд:

— Похоже, не мы одни решили сегодня поохотиться на джейранов.

— Это уже неважно. Я подарю эту замечательную птицу царю.

Тем же вечером, вернувшись во дворец, Надин-ахе позвал к себе писца, чтобы продиктовать послание царю, в котором покорнейше просил принять от его верного и преданного слуги скромный подарок — чудесного беркута, названного именем царицы. Надин-ахе был уверен, что Син-аххе-риб оценит эту шутку.

Вместе с птицей наместник решил отправить в Ниневию и своего ловчего. Тот же сразу пошел поделиться радостью с семьей, рассказать, что они едут в столицу — служить самому повелителю Ассирии.

До поздней ночи Короуша сидел за столом, пил вино, пел песни, целовал жену, баловался с дочерью. А когда все уснули, пошел к вольеру, прихватив с собой большую жирную мышь в качестве лакомства.

Закуту жила отдельно от других птиц в просторном и сухом помещении с ажурными решетками в половину стены, несколькими нашестями, чистым речным песком, насыпанным вокруг корыта с водой, и плетеной корзиной вместо гнезда.

Войдя внутрь, Короуша едва не лишился чувств.

Его любимица лежала на полу в крови, с всклокоченными перьями, без головы.

Шел десятый день месяца кислима, до восстания в Табале оставалось меньше четырех месяцев.

13

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба

Она могла часами сидеть на постели в полупрозрачной тунике, сквозь которую угадывался каждый изгиб ее тела, кругами ходить по комнате, словно запертая в клетку дикая кошка, иногда забивалась в угол и там разговаривала сама с собой. А я часами любовался ею из укрытия.

Мои тайные помыслы. Мои дивные сны, ставшие явью.

Чертежи для своей усадьбы я делал лично. Ради возможности следить за слугами (или гостями) весь дом был пронизан тайными ходами с потаенными комнатами. Лестница шириной в локоть шла между двумя стенами — наружной и внутренней — круто поднималась до второго этажа, затем превращалась в длинный извилистый коридор, который позволял мне дойти до угла дома, после чего она снова вела наверх. Ступеньки заканчивались на третьем этаже возле небольшой ниши, как раз напротив комнаты, где жила моя Марганита. Отсюда я и наблюдал за ней через секретный глазок в стене.

Сколько часов провел я в этом укрытии? Не знаю… Время останавливалось для меня в эти мгновения.

Я приходил в себя, только когда возвращался в свою комнату все тем же тайным ходом, долго мучился, обливался холодной водой, или садился на коня и проносился по степи так, чтобы ветер обдувал лицо.

И нравится же людям иногда себя пытать!

С ее появлением я старался проводить в усадьбе все свободное время. По приезду встречался с Ереном, обсуждал с ним хозяйственные дела, справлялся о Марганите и ее братьях. Затем уединялся в своих покоях и… шел к ней…

Любить ее одними глазами…

Прислушиваться к ее голосу…

Ловить каждый ее вздох.

В тот день все было иначе. Я вернулся поздно вечером с приказом Арад-бел-ита подготовить пленницу к встрече с Син-аххе-рибом и по этой причине сразу отправился в ее покои.

Принцесса не выказала при моем появлении ни радости, ни удивления, ни гнева или страданий, она отнеслась ко мне равнодушно, и это было больно.

Я пробыл у Марганиты совсем недолго, сообщил о предстоящем визите царя и тотчас ушел, оставив девушку наедине с ее мыслями.

Ерен приказал накрыть на стол и за ужином сообщил мне о своих намерениях высадить с северной стороны усадьбы виноградник, чтобы иметь возможность через несколько лет давить собственное вино.

— Я хочу разбить там тенистую беседку, и мой господин сможет отдыхать в ней сам или с нашей гостьей, — как бы невзначай напомнил он о предмете моих воздыханий.

К этому времени я уже смирился с мыслью о том, что Ерена не провести, но его изворотливый ум и природная наблюдательность могли лишить меня головы, и это начинало беспокоить. Теперь же, когда со дня на день сюда должен был приехать царь, опасность стала во сто крат реальнее.

Когда не знаешь, чего ждать от человека, сделай вид, что доверяешь ему, сделай его своим сообщником, и, возможно, тогда ты обнаружишь то, что скрывается на самом дне его души…

— Что она сегодня делала? — спросил я приказчика.

— Как обычно. Весь день оставалась с мальчиками. Они играли, она — сидела напротив клетки с канарейкой, которую мой господин подарил ей накануне, шепталась с ней, как с подругой, улыбалась ей, пару раз плакала…

— Кто за ней присматривает? — сама мысль, что за ней подглядываю не я один, вдруг показалась мне невыносимой. Наверное, это была ревность.

— Скиф Хатрас.

— Прикажи ему прекратить. Довольно. Если бы она хотела, давно бы убила себя. Любовь к братьям, желание их спасти пересилят ее боль…

— Как прикажет мой господин, — поклонился приказчик.

Я порывисто встал из кресла и заходил по комнате:

— Могу ли я довериться тебе, мой добрый друг?

— Я всегда надеялся на это, Мар-Зайя, — с готовностью откликнулся на этот вопрос Ерен.

— Что мне делать? Скажи, что мне делать? — заговорил я, изображая сильное волнение. — Как поступить, если эта любовь может меня погубить? Если я не смею ее любить… Нашу гостью зовут Марганита… Она — принцесса Тиль-Гаримму. А бережем мы ее для самого Син-аххе-риба.

Ерен от неожиданности присвистнул и, чтобы взять себя в руки, залпом выпил кубок вина, стоявший перед ним на столе.

— Не знаю, что и сказать…

— С тех пор как она здесь, жизнь для меня превратилась в муку. Да ты и сам это видишь. Я не могу ни забыть ее, ни бежать от нее, ни убить… Сама мысль о том, что она достанется моему царю, сводит меня с ума.

— Давай-ка выпьем, мой господин, — предложил Ерен. — Вино — вот лучшее средство от такой болезни. Выпьем и подумаем можно ли тебе помочь…

И мы стали пить. Мне пришлось влить в моего приказчика пол-амфоры вина. Тогда как я каждый раз незаметно отправлял содержимое кубка себе в рукав. Еще один фокус, которому меня научил дядя Ариэ.

Хмель развязал моему приказчику язык.

— Когда-нибудь я заживу той жизнью, о которой мечтаю. Усадьба… Слуги… Рабы… Много жен… Нет… много наложниц… У меня будет своя усадьба, свои слуги, свой приказчик. Много золота и серебра… Скоро я буду очень богат… А эта принцесса… Поверь, тебе надо или отказаться от нее, или бежать вместе с ней. Здесь тебе счастья не видать… Хочешь, я помогу тебе в этом? Это несложно. Есть раб… способный, отчаянный, смелый… на которого я могу положиться как на самого себя. Я дам его тебе. Бежать надо в Мидию или Шуприю… Там тебя не достанут ни люди Арад-бел-ита, ни гнев Син-аххе-риба.

Я прикинулся совсем пьяным:

— Да-да ты прав… бежать… в Шуприю… вот только просплюсь. Иди. Иди к себе, добрый друг… Я хочу спать… я невыносимо хочу спать.

Мне с трудом удалось выпроводить его за дверь.

Оставшись один, я задумался. Откуда у моего приказчика возьмутся золото и серебро, чтобы обзавестись усадьбой? Откуда эта уверенность, что он скоро станет богатым? Не хочет ли он нажиться на мне? Вряд ли моя голова стоит сегодня столько золота… Если только я не сбегу вместе с Марганитой и кто-то будет знать, где меня искать… А о чем еще может знать мой приказчик, спросил я себя. Не мог ли он и раньше пользоваться моей доверчивостью? И первое, о чем вспомнилось, — убийство ассирийца и его семьи из-за двадцати мин серебра в день скачек почти полгода назад.

Какое-то нехорошее предчувствие подтолкнуло меня отправиться к комнате, где жил мой приказчик, по тайным ходам, к сокрытой ото всех нише в стене.

Ерен, на мое удивление, оказался куда меньше пьян, чем хотел казаться. Он сидел на постели, опустив голову, и тяжело дышал. Но как только в комнату кто-то вошел (кто — мне не было видно из своего укрытия), Ерен очнулся и сказал совершенно внятно и вполне осмысленно:

— Мы больше не будем убивать и грабить горожан. Это становится опасным. Несколько дней назад я заметил, что за домом следят.

— Может, мне разобраться с этим? — по голосу я без труда узнал Хатраса.

— Убьешь одного, на его место придет другой. Вопрос в том, следят ли они за нами — или за нашей гостьей?

— Мой господин выяснил, кто она?

— Да. Будущая наложница Син-аххе-риба. И это нам на руку. Посадим ее и нашего хозяина на колесницу, отвезем в сторону гор. Надо, чтобы наши соглядатаи подумали, что они сбежали. А то золото и серебро, которое они якобы с собой забрали, оставим себе. Удача сама идет в наши руки. Ты поедешь с ними. В горах убьешь их и закопаешь тела.

— Я верен тебе до смерти, мой господин! — глухо ответил Хатрас. — Но я не подниму руку на Мар-Зайю…

— Когда это ты стал таким сердобольным? Забыл, откуда я тебя вытащил? Забыл, чем ты мне обязан?! — искренне удивился Ерен. — Что с тобой? Раньше ты не задумываясь резал женщин и детей, и вдруг отказываешься убить этого высокомерного фазана?

— Я не подниму на него руку, — повторил Хатрас, но теперь в его голосе послышались угрожающие нотки.

Ерен пошел на попятную.

— Ладно, ладно… И что на тебя нашло? Не буду тебя неволить… мы ведь почти друзья. Я сделаю все сам. Пока он пьян, это не составит труда. А ты ступай к принцессе. Потом тебе останется только вывезти их тела из усадьбы. Хоть это ты можешь сделать?

— Да, мой господин…

— Тогда не будем терять времени.

Я понял, что переусердствовал в своем стремлении докопаться до истины и, похоже, сам вырыл для себя яму. Даже не столько для себя, ведь я мог спрятаться и отсидеться в тайнике, сколько для Марганиты…

Мне предстояло обогнуть весь дом, вернуться к себе, оттуда пройти по коридору и подняться на третий этаж!

Только бы успеть!

Хотелось верить, что заговорщики не сразу приведут свой страшный план в действие, замешкаются, Марганита станет сопротивляться, вырвется из их рук, начнет звать на помощь, на шум и крики сбегутся люди…

Я торопился, изорвал одежду, сбил в кровь локти и плечи, стараясь бежать там, где можно было лишь с трудом протиснуться боком, но этот путь все равно показался мне вечностью.

Надежда таяла с каждой минутой. Воображение пугало. Я представлял, что принцессу долго и мучительно душат подушкой, а девушка отчаянно сопротивляется, или убивают ножом, нанося ей десятки ран, или волочат за волосы во двор дома, чтобы утопить в бассейне.

Едва выбравшись из шкафа, за которым скрывался вход в потайной лаз, я схватился за меч. Подбежал к дверям своей комнаты, распахнул их…

Казалось, сердце вот-вот вырвется из груди.

И замер: на пороге передо мной стоял Ерен.

Наверное, он и сам не ожидал от меня такой прыти, ведь еще несколько минут назад я был в стельку пьян, а сейчас уже выглядел совершенно трезвым.

Приказчик икнул, то ли оттого, что все-таки прилично напился, то ли от удивления, и заговорил со мной заплетающимся языком:

— Мой господин, к нам гости.

— Кто? — не опуская оружия, спросил я.

— Он не назвался. Думаю, знатный вельможа. Приехал верхом в сопровождении четырех вооруженных слуг…

Ерен покосился на меч:

— Мой господин чем-то обеспокоен?

— Нет. Мне показалось. Дурной сон, — усмехнулся я. — Веди его в большой зал. Я сейчас спущусь. И немедленно отыщи Хатраса, пусть держит наготове оружие…

Гость ждал меня не один. Сам он устроился в кресле, повернувшись спиной ко входу, очевидно, для того, чтобы его не узнали мои слуги, которые могли сюда войти. Вторым был невысокий и хрупкий юноша-бедуин, скрывавший лицо и сидевший в отдалении, словно прокаженный.

— Что привело тебя незнакомец в мой дом в столь поздний час? — с порога заговорил я, все еще теряясь в догадках, кто вздумал навестить меня среди ночи.

Но гость при звуках моего голоса сразу обернулся. Это был Мар-Априм.

— Раббилум? — искренне удивился я. Это действительно выглядело странным. Мы не были ни друзьями, ни людьми, которых что-то могло связывать, например кровь, золото или родственные узы…

— Дорогой Мар-Зайя, мне нужна твоя помощь. Я пришел как друг…

Мар-Априм сильно рисковал, придя сюда. И, возможно, в другой ситуации я бы приказал его арестовать своим слугам и выдать Бальтазару, но сейчас этот опальный вельможа был нужен мне даже больше, чем я ему.

Я присел напротив, заглянул в его осунувшееся посеревшее лицо.

Он некоторое время молча смотрел на меня и, видимо, убедившись, что опасность миновала, заговорил:

— Мне некого больше просить. Я хочу доказать свою невиновность… но без тебя у меня это не получится.

Было видно, что раббилум волнуется.

— Я всегда готов помочь невиновному, — дипломатично ответил я.

— Дорогой Мар-Зайя, мне надо найти писца по имени Шапи. Это старый вавилонянин, который какое-то время служил у меня: он вел документы, датированные тем периодом, когда всплыли расписки и долговые обязательства, свидетельствующие о моем якобы воровстве. Если я найду его, то сумею все опровергнуть.

— Где он служит сейчас?

— Не знаю… Иначе я не обратился бы к тебе. Я был недоволен им и отправил его к Табшар-Ашшуру. После этого следы писца теряются.

Да, это было непросто: в одной только Ниневии служили больше тысячи писцов. А этот Шапи мог оказаться где угодно, в любом уголке бескрайней Ассирии.

Но больше всего меня смущало другое: каким образом этот мелкий чиновник мог спасти царского министра от плахи.

— Почему ты считаешь, что Шапи тебе поможет? Расскажи мне все.

Мар-Априм не стал спорить:

— Как я уже сказал, он служил в это время у меня. Однажды я застал его за тем, что он выставлял под документом не только свое обычное клеймо, но также второе, тайное. За это он и был наказан. Теперь это меня спасет. Он сможет сказать, кто составлял эти преступные расписки — он или кто-то другой, настоящие они или подложные.

Это было похоже на правду. К тому же, сумей Мар-Априм доказать с моей помощью свою невиновность, я мог бы обрести в его лице верного и влиятельного союзника. Но сначала надо было избавиться от главной угрозы.

— Мне понадобится время.

«Это прекрасный способ решить все мои проблемы. Надо только подумать, кого лучше отослать из усадьбы», — размышлял я.

Ерен угрожал мне в большей степени, но я пришел к выводу, что он ничего не станет предпринимать без скифа.

— Понимаю, — согласился со мной Мар-Априм. — Но торопись. Меня повсюду ищут.

— Не стоит ли мне спрятать тебя подальше?

— Нет. Мне надо находиться здесь, в Ниневии. Не беспокойся о моей безопасности, думай только о том, чтобы найти этого писца. Лучшей помощи мне от тебя и не требуется.

Он встал, чтобы уйти, и мне пора было на что-то решаться:

— Возьми с собой моего раба. Он скиф. Невероятно силен и находчив. Он не привлечет ничьего внимания. Так мы сможем поддерживать связь, пока я буду искать твоего писца.

— Это разумно, — согласился со мной Мар-Априм.

Мы по-дружески расстались. Хатрас получил от меня наставления и уехал вместе с Мар-Апримом.

Ерен закрыл за ними ворота и спросил:

— Надолго они забрали нашего скифа? Его будет не хватать…

Я успокоил его:

— Нет, ненадолго. Может быть, дней на пять-десять.

А сам подумал:

«Мне вполне хватит этого времени, чтобы избавиться от тебя».

Я разделил своих врагов и теперь мог спать спокойно. Какую же страшную усталость я почувствовал в тот момент, когда все закончилось! Опальный министр, нагрянувший среди ночи, Ерен на пороге моей комнаты, измена в собственном доме, изощренный план, неожиданная развязка, Марганита…

Мне надо было обязательно увидеть мою возлюбленную. Ведь я оставил Марганиту один на один с мыслью о том, что ей придется стать царской наложницей.

Я вдруг осознал, насколько это было жестоко, и сам ужаснулся своего поступка. Разве не стоило мне взять ее за руку и все объяснить, заверить, что я все исправлю, хотя даже не знаю как.

Я увидел ее сразу, как только вошел.

Она висела в петле, набросив веревку на крюк, предназначенный для светильника.

14

За четыре месяца до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

Пряча лицо под накидкой и стараясь ни на кого не смотреть, Шели быстро поднялась на второй этаж постоялого двора, где сдавались комнаты. В таверне, как всегда, было людно, пиво и вино лились рекой, ноздри щекотал аромат плова и шашлыка, нескончаемый гул голосов походил на растревоженный пчелиный рой, кто-то в пьяном угаре старался перекричать остальных, билась посуда, сыпались обидные слова, разгоралась ссора. Хозяин взялся за метлу, пытаясь разнять смутьянов. Двое стражников, сидевшие в дальнем углу, вместо того чтобы придушить драку в зародыше, напротив, смеялись больше всех… Нет, нет, волноваться было незачем: на нее сейчас никто бы не обратил внимания.

Шели нашла нужную дверь, толкнула ее в полной уверенности, что та не заперта, а шагнув в сумерки комнаты, прижалась к холодной стене. Казалось, сердце вот-вот выскочит из груди. Женщину бил озноб. Она чувствовала, как влажно у нее между ног, и что это желание — поскорее ощутить его внутри себя — гонит ее сюда, словно плеткой. Так было каждый раз, когда она приходила на постоялый двор. Но, может быть, именно это ей и нравилось.

Глаза еще не успели привыкнуть к темноте, а кто-то уже навалился на нее сзади, сгреб в охапку, наклонил, задрал платье и сразу вошел в нее, не давая опомниться, сгорая от нетерпения. Но она ждала и хотела этого с той самой минуты, когда незаметно ускользнула из дома.

Молодая женщина недолго сдерживала себя: сначала она негромко застонала, затем, когда по ее бедрам потекли настоящие реки, закричала. Он бережно зажал ей рот рукой, второй обхватил ее вокруг живота, поднял и перенес свою возлюбленную на постель.

Шели прокусила его руку до крови, задвигала тазом навстречу ему все сильнее, все чаще, как будто хотела, чтобы Шумун пробил ее своим копьем насквозь, пока не утратила ощущение реальности и времени, и тогда она сама оттолкнула его, скатилась с кровати и забилась на полу в судорогах.

Шумун отступил в сторону и стал наблюдать за ней с любопытством и нежностью. Он прожил долгую и суровую жизнь, никогда не был женат, хотя имел немало женщин. Однако ни одна из них не могла сравниться с Шели, которая полностью завладела его сердцем.

Эта женщина была создана для любви…

Она понемногу успокаивалась. Он присел рядом, дотронулся до ее груди, отчего Шели изогнулась всем телом, снова задрожала, а потом затихла. Минуту спустя, открыв глаза — свои огромные синие прекрасные глаза — она посмотрела на него с любовью и благодарностью. И с просьбой: не останавливайся. Слишком мало времени было в их распоряжении, чтобы растрачивать его впустую.

Шумун склонился над ней, поцеловал глаза, нос, впился в ее влажный зовущий рот, их языки переплелись точно две змеи, дыхание слилось воедино; в какой-то момент Шели стало не хватать воздуха, и она с мелким смешком оборвала этот поцелуй, но тут же взяла его голову и с силой стала толкать ее вниз, к груди, к животу, все ниже и ниже…

Через час, счастливые и вымотанные, они ненадолго уснули в объятиях друг друга, а когда проснулись, то все повторили, только на этот раз не спеша, стараясь насладиться каждым мигом соития, каждым прикосновением губ, каждой лаской.

После этого Шумун задремал опять. Шели же, осторожно выбравшись из-под его огромного могучего тела, села на кровати и стала медленно одеваться.

Она тоже удивлялась себе. Эти отношения захватили ее целиком. Шели почувствовала себя совсем юной, настолько она потеряла от любви голову. Сколько они уже вместе? Всего третий месяц, а кажется, что целую вечность. Никто раньше из ее многочисленных любовников не был ей так близок. Да, с кем-то она встречалась и по нескольку месяцев… Но Шумун… От одной мысли о нем у Шели появлялись приятная тяжесть и щекотание внизу живота. При первой же возможности она бежала к нему, забросив все дела, пренебрегая опасностью. И самое страшное — она боялась его потерять. Никогда раньше Шели не спала со своими мужчинами вот так, в одной постели, в нежных объятиях. Все, что происходило с ней прежде, теперь казалось пресным и пустым… И совершенно неожиданно в ее сердце поселилось счастье, о котором можно было только мечтать.

Шели, с нежностью подумав о Шумуне, посмотрела на него, наклонилась, поцеловала, словно мать, в лоб и почему-то вспомнила о муже:

«Как же не хочется возвращаться к Шимшону!»

Как ни старалась она найти в своей душе хоть что-то, что могло бы вернуть ее привязанность к семье, все было впустую. Уж слишком многое причиняло там боль.

Не сразу, но день за днем, Шели стала отгораживаться неприступной стеной от своих близких и всех воспоминаний, связанных с Мароной. Она гнала прочь мысли о сыне, а если и позволяла себе думать о нем, то только как о живом, в надежде, что это спасет его и позволит вернуться в отчий дом целым и невредимым.

Но эта отчужденность отдалила ее и от дочерей, и Шели стала к ним равнодушна. Первой это заметила Хемда, попрекнула, но наткнувшись на тихую блуждающую улыбку, какая бывает у умалишенных, испугалась и вечером обо всем рассказала Дияле. Посоветовавшись, они решили, что виной всему хозяин дома.

Шимшон, вернувшись из похода на Тиль-Гаримму, запил. Причин тому было несколько. О чем-то Хемде и Дияле было известно, о чем-то — нет. Конечно же, его беспокоила и ссора между Арицей и Вардой, и исчезновение Мароны, но никто в семье даже не подозревал, что у Шимшона не ладится в постели с Шели и это его угнетает больше всего. Он даже подумать не мог, что любимая жена второй месяц потчует его снадобьями, после которых мужчина испытывает понятную слабость. Мысль об этом пришла в голову Шумуну, который, не желая делить Шели с мужем, однажды сам принес ей нужное средство и рассказал, как им пользоваться…

В дверь неожиданно постучали, совсем тихо, но Шели все равно подскочила, как будто услышала боевой клич. Прежде их никогда не тревожили. Хозяин был предупрежден, а двое стражников, повсюду сопровождавшие своего командира, такого себе не позволили бы, не случись что-то серьезное.

Шумун, каким бы сонным и уставшим он ни выглядел, мгновенно открыл глаза, пружинисто поднялся с постели, обвернулся простыней, вытащил из ножен меч, встал у двери и спросил:

— Кто там?

— Мой господин, — услышал он знакомый голос одного из своих стражников, — здесь посыльный из дворца.

— Хорошо, я сейчас спущусь.

«Вот и все, — с тоской подумала молодая женщина. — Вот и все».

Шумун стал одеваться, стараясь не смотреть на поникшую Шели, сказал:

— Не грусти… Мы сможем увидеться завтра.

— Я хочу провести с тобой ночь. Всю ночь без остатка, чтобы не надо было думать о времени, — жалобно посмотрела на него Шели.

Он задумался, потом кивнул:

— Я сумею устроить так, что твоего мужа вместе с его сотней отправят сопровождать царский караван в Шуприю, их не будет в Ниневии два месяца… Тогда ты сможешь вырваться из дома на ночь?

Шели обняла его, сказала:

— Да, мой господин.

И едва слышно:

— Смогу, любимый…

Шумун и не помнил, чтобы кто-нибудь когда-нибудь называл его любимым.

Простившись с Шели, Шумун вышел из комнаты.

Внизу, под лестницей, его ждал гонец. Им оказался Арица. Начальника охраны хотел видеть царь.

— Разве ты не должен быть на посту? — строго спросил Шумун. Меньше всего ему хотелось, чтобы в семье Шимшона узнали о неверности Шели.

— Я уже сменился, когда царь увидел меня и послал за тобой, мой командир…

Всего за пару месяцев этот стражник успел стать для Шумуна настоящей головной болью.

Арица и себе не мог объяснить, почему и зачем овладел Агавой. Ведь единственное чувство, которое вызывала у него эта запуганная и заплаканная девчушка, — жалость, но никак ни желание ею обладать.

Протрезвев, придя в себя, он понял, какую совершил глупость, но так как не умел просить прощения ни у кого и никогда, все, что ему оставалось, — это скрыть раскаяние за маской безразличия и непонимания. Как может отец обвинять его в преступлении, почти предательстве, за подобную оплошность?! Впрочем, это не помешало Арице согласиться с родителем, что Варда не простит такого проступка. Хуже всего было то, что он любил своего брата, свою семью, по-своему любил Хемду и Шели, хорошо и по-доброму относился к своим невесткам, нередко был не прочь подурачиться с младшими братишками и сестрами, с племянниками и племянницами. И вот, по какой-то несправедливой, нелепой случайности всего этого его лишили, изгнали из собственного дома, запретили появляться там под страхом смерти, оставили одного, забыли, словно прокляли.

Но Арица недолго упивался своим несчастием. Оказавшись на новом месте — не где-нибудь, а в царской страже, среди телохранителей Син-аххе-риба, под предводительством Шумуна — он нашел в этой перемене немало положительного. Во-первых, значительно выросло его жалованье. Во-вторых, служба не занимала у него так много времени, как раньше, — два часа в день он стоял на посту во дворце, два часа находился в полном боевом вооружении в комнате стражников; еще полдня занимался на плацу с мечом или копьем, да иногда сопровождал царя. В-третьих, ему льстили и его новые позолоченные доспехи, и дорогое оружие, и куда более высокий статус. В-четвертых, больше не надо было думать о ночных переходах, долгих и скучных осадах, и даже о своей амуниции, ведь теперь в его распоряжении были рабы, которые по первому требованию могли все вычистить, обновить и привести в порядок.

Чего не ожидал — что это праздное существование очень скоро ему надоест.

Через два месяца он стал задирать сослуживцев. Без причины, без злобы, но с яростью, только ради того, чтобы почувствовать, как в нем снова, в точности как и раньше на поле боя, закипает кровь.

Шумун простил его в первый раз. Во второй — в качестве наказания на сутки отправил в каменный мешок. После третьего случая — ссоры с дракой, после которой двое стражников выбыли из строя на целый месяц, — хотел выгнать из отряда. Помешало только одно: с этим должен был согласиться Син-аххе-риб, приказавший в свое время помочь Шимшону в любой его просьбе. Как на подобное решение отреагирует царь, можно было только гадать. Рассердится, посмеется?

«Неужто придется терпеть этого наглеца вечно», — раздраженно подумал Шумун.

— Кто сейчас у царя?

— Арад-бел-ит, — ответил подчиненный.

В это время дня Син-аххе-риб обычно уединялся в парке, игрался с внуками или общался со жрецами. О Шумуне он вспоминал лишь ближе к ночи. Значит, что-то изменилось.

Путь во дворец занял полчаса.

Шли молча. Хотя Арицу так и подмывало поинтересоваться, с кем встречался его командир. То, что Шумун нередко пропадал среди бела дня на постоялом дворе, вызывало среди царской стражи множество кривотолков. Все гадали, кто та красавица, с которой уединяется их начальник, — юная девушка или зрелая женщина, из какого сословия, и почему все это окружено такой тайной, уж не замужем ли она?

В большом тронном зале у Син-аххе-риба кроме Арад-бел-ит был Мар-Зайя.

Шумун, пытаясь понять, какое настроение у его господина и чем вызвана смена привычного распорядка дня, смотрел на царя все то время, пока шел к трону. Син-аххе-риб довольно потирал руки, что бывало с ним только в минуты сильного возбуждения, вызванного приятными новостями.

Шумун осторожно приблизился к царю и осторожно, чтобы не помешать разговору, встал справа от трона.

— И ты его нашел? — не скрывая своего любопытства, спросил царь у Мар-Зайи.

— Да, мой повелитель.

— То есть ты уверен, что все эти документы поддельные?

— Все всяких сомнений, мой повелитель. Я все проверил. Тайной печати, которая стоит на всех документах этого писца, на подложных документах нет.

— А что скажет мой сын? Как получилось, что всех нас обвели вокруг пальца? Ты уже нашел виновного?

— Виновного найти крайне трудно. Кто-то подменил все расписки и сметы, связанные с именем Мар-Априма, выдал их за настоящие и воспользовался нашей доверчивостью, — ответил Арад-бел-ит.

— Уж не собираешься ли ты сказать, что Табшар-Ашшур тоже пострадал напрасно?

Царевич понял, что отцу не очень хотелось бы услышать о своем не слишком праведном и скором суде, а поэтому поспешно ответил:

— У нас нет никаких сомнений относительно вины Табшар-Ашшура. У нас есть только доказательства, что Мар-Априм, слава богам, невиновен…

— Остается лишь найти нашего дорогого раббилума, если, конечно, у тебя это получится, и подарить ему прощение, — усмехнулся царь, намекая на то, что Арад-бел-ит не слишком старался в поисках опального министра. — Хорошо, что все так обошлось. Как думаешь, где он скрывается, в Шуприи?

— Думаю, намного ближе, отец, — с легкой улыбкой откликнулся на это царевич.

— Вот как?… Показывай его уже. Кажется, я перед ним в долгу за свое недоверие…

Арад-бел-ит подозвал одного из своих слуг, стоявших в сторонке, прошептал что-то ему на ухо. Син-аххе-риб тем временем обратил внимание на Шумуна, поманил его к себе пальцем, едва слышно произнес:

— Сегодня ночью я собираюсь тайно покинуть дворец. Кроме нас с тобой об этом будут знать Арад-бел-ит и Мар-Зайя.

— Смею, ли я просить моего повелителя раскрыть конечную цель этой прогулки?

— Мы едем в усадьбу Мар-Зайи.

— Как пожелает мой повелитель.

— И вот что еще… Расскажи мне, как служит мой подопечный… сын сотника, кажется?

— Арица, сын сотника Шимшона, — с низким поклоном напомнил Шумун, немного удивившись, что разговор об этом парне зашел именно сейчас, когда он почти отчаялся от него избавиться. — Храбр, хорошо владеет мечом, не глуп, но слишком горяч. Настолько горяч, что я предпочел бы от него избавиться при первой возможности.

Сказал — накипело — и едва не пожалел, встретившись с колючим взглядом царя.

Но Син-аххе-риб тут же улыбнулся:

— Это хорошо. Это очень хорошо… Отправь его к Зерибни; снабди этого Арицу самыми отвратительными характеристиками, но не забудь упомянуть, как он будет хорош, случись ему защищать своего господина…

Судьба Арицы решилась случайно. Когда Син-аххе-риб прогуливался вместе с Арад-бел-итом по дворцовой террасе, стражник сдавал свой пост. Царь узнал юношу, вспомнил о его заслугах при взятии Тиль-Гаримму, и посоветовал сыну:

— Вот кто тебе может пригодиться. Уж в чем в чем, а в смекалке ему нельзя отказать. Поверь моему чутью, из него выйдет отличный лазутчик.

Принц перечить отцу не стал, но попросил отправить Арицу в Руцапу, мотивировав это тем, что, по некоторым сведениям, на наместника Зерибни готовится покушение, и добавил:

— Чтобы раскрыть этот заговор, мне как раз такой человек и нужен. Но подвести его к Зерибни надо так, чтобы никто, даже сам наместник, ни о чем не догадывался.

После этого Син-аххе-риб подозвал Арицу и приказал ему найти Шумуна…

Тем временем в тронный зал, скрывая лица, вошли два бедуина. Один повыше ростом, второй — похожий на мальчика. Мар-Зайя тотчас узнал эти глаза: этот же юноша сопровождал Мар-Априма, когда тот навестил его три дня назад в усадьбе.

Бедуины открыли лица, как только приблизились к трону и преклонили колени.

Син-аххе-риб, узнав в юноше свою любимую внучку принцессу Хаву, заговорил, давясь от смеха:

— Не может быть! Не может быть! Глазам своим не верю! Встань! Да встать же ты!

Вторым бедуином, разумеется, был Мар-Априм, и, в отличие от принцессы, он не смел поднять голову, понимая, что в свое время не подчинился приказу царя и бежал от его стражи.

Хава, довольная реакцией царя на ее наряд, счастливая, что гроза миновала и тучи над нею и ее возлюбленным рассеялись, бросилась к Син-аххе-рибу.

— Дедушка, прости нас, что мы осмелились перечить твоей воле! Все это время Мар-Априм скрывался у меня. Нам надо было доказать его невиновность.

Син-аххе-риб с холодной улыбкой посмотрел на молодого вельможу:

— Прощаю тебя, Мар-Априм…

Хава уже успела сесть на колени деду и обнять его за шею. Любимой внучке он это позволял.

— Прощаю, — повторил царь. — И поскольку ты был обвинен в преступлении, которого не совершал, проси что хочешь.

— Я раб твой навеки, мой повелитель. Все, что я хотел бы, — это вернуть доверие моего господина, — ответил Мар-Априм.

Хава тут же принялась что-то нашептывать деду на ухо. Син-аххе-риб сначала нахмурился, затем лицо его просветлело; он закивал и ответил:

— Ну, хорошо, хорошо.

Строго посмотрел на Мар-Априма:

— Хочешь ли ты взять в жены мою внучку?

— Мой повелитель, сами боги не сделали бы меня счастливее…

— Арад-бел-ит, вот тебе мое повеление. Весной, сразу после рождения твоего сына, ты выдашь Хаву замуж за этого вельможу.

Мар-Зайя отметил для себя быстрый, но благодарный взгляд, брошенный в его сторону Мар-Апримом, и приветливые глаза Хавы. В благосклонности Арад-бел-ита писец был уверен.

«Чем не самые могущественные для меня покровители! — хладнокровно подумал Мар-Зайя. — Осталось заручиться поддержкой их врагов».

Царь приказал оставить его наедине с внучкой, чтобы во всех подробностях выслушать ее рассказ об удивительном приключении, о том, как она спасала своего возлюбленного.

Шумун поспешил в казармы, чтобы приготовиться к ночной вылазке. Мар-Зайя и Арад-бел-ит покинули тронный зал вместе, о чем-то тихо беседуя, затем они разделились. Царевич отправился к себе в резиденцию, писец — в царские кладовые. В прохладном помещении, заставленном запечатанными амфорами с вином, его ждал Ашшур-дур-пания.

— Так чем я могу тебе помочь, мой юный друг? Зачем ты хотел со мной встретиться? — расшаркался тот перед молодым сановником.

— Этой ночью Син-аххе-риб собирается навестить принцессу Тиль-Гаримму.

— Разве она не мертва? — искренне удивился кравчий.

— Жива. И царь жаждет встречи с ней.

Ашшур-дур-пания недоверчиво взглянул на писца и спросил с сомнением:

— Почему ты решил сказать мне об этом?

— Марганита прячется в моей загородной усадьбе. И неужели во дворце найдется человек, который рискнет стать кровным врагом царицы Закуту?

Кравчий задумался, покачал головой и продолжил ту же мысль:

— Ее дружбу завоевать не так просто.

— Я приложу к этому все усилия.

15

За четыре месяца до начала восстания.

Портовый город Трапезунд. Население — не менее 10 тысяч человек

«К царевичу Арад-бел-иту, моему владыке, твой слуга Ашшуррисау. Шамап и Мардук[21] да даруют радость сердца, здравие тела, долголетие в царствование твоего отца Син-аххе-риба, моему владыке.

Известие из Киммерии. Киммерийский царевич Лигдамида принес тебе клятву верности. Взамен он желает знать, что его невеста цела и невредима и ее не будут принуждать ни к чему, в чем бы потом можно ее упрекнуть.

Помимо этого сообщаю, что царь Теушпа принял у себя посланника от скифов. Договорились о браке царя Теушпы с дочерью скифского царя Ишпакая. Свадьба состоится через год.

Твой верный слуга, Ашшуррисау».

Это послание было доставлено Арад-бел-иту через Касия еще из Хаттусы. Ашшуррисау же, после встречи с Лигдамидой, вскоре объявился в Трапезунде, молодой колонии эллинов, расположенной на берегу Северного моря ^[22].

Город был основан выходцами из Синопа[23] за восемьдесят лет до описываемых событий. Эллины управляли его казной, определяли политику и составляли большую часть жителей. Но помимо них здесь жили арамеи, хетты, колхи, халдеи, мушки, евреи и прочий люд. Сюда стекались товары изо всей Ассирии. В этот порт заходили корабли из Египта, Эллады, Финикии и даже тех стран, о чьем существовании мало кто догадывался. Трапезунду покровительствовали цари Фригии, Лидии, Урарту и великой Ассирии. За эти годы он ни разу не был разграблен, а если случалось оказаться в осаде, лучшей защитой становилось золото. Но сколько бы ни улыбалась удача канатоходцу, его рано или поздно ждет падение в пропасть: оборвется ли веревка, подведет ли умение, налетит ли порыв ветра…

В этот раз на город надвигался настоящий ураган.

Молодой Трасий еще до приезда своего хозяина нашел у самых крепостных стен небольшое жилье, где поселился вместе с Айрой, ее дочерью и раненым киммерийцем, внес в городскую казну плату за право торговать на рынке специями, и всего за несколько месяцев развернулся на славу. Ашшуррисау был доволен.

— Что с твоим соплеменником? — покончив с расспросами о делах торговых, спросил он жену.

— Выздоравливает. Больше месяца не вставал с постели. Думала, сгорит. Потом стал поправляться. Сейчас уже сам ходит. Помогает Трасию в лавке.

— В лавке? — улыбнулся Ашшуррисау.

Трасий подтвердил:

— Он все еще слаб. Но одного его вида хватает, чтобы нагнать страху на местных попрошаек и воришек. Он и сейчас там.

Ассириец посмотрел на Айру:

— Как он воспринял свое появление здесь?

— Спокойно. Я сказала, что он был ранен в схватке и что ты спас ему жизнь. Он мало что помнит…

Возвращение отметили вкусным ужином и дорогим вином. Айра хвастала новыми нарядами, Трасий — полезными связями. Вернувшийся вечером Тарг встретил Ашшуррисау очень тепло, уверив в своей преданности.

Ассириец проявил великодушие:

— Ты можешь вернуться к своему царю, как только полностью оправишься от ран. Единственное, о чем я хотел тебя попросить, — сопровождать меня в пути на восток. Скоро я отправляюсь в Урарту по торговым делам, и твоя помощь мне была бы очень полезна.

— Я хочу вернуться, но также хочу отплатить за твою доброту. Поэтому поеду с тобой.

Мужчины напились и уснули прямо на земле, во дворе перед домом. В Трапезунде всегда было жарко.

«Хорошее место — теплое, а еще тихое и спокойное», — подумал Ашшуррисау, проснувшись утром.

Его мучила жажда. Он потянулся за бурдюком с вином, сделал несколько больших глотков.

И вдруг остановился. Из дома донеслись приглушенные голоса. Жены и чей-то еще — глухой, мужской… Ассириец не узнал его, рука сама легла на меч.

Ашшуррисау встал и осторожно подобрался к дверному проему.

В доме на табурете сидел Касий. Айра кормила ребенка.

— И что сказал мой отец? — спросила она.

— Что у него больше нет дочери. Тебя это тревожит?

— Нет. Теперь у меня есть муж.

Ашшуррисау подумал: как это скверно, что вчера вместо того, чтобы занять супружеское ложе, он ночевал на земле. Впрочем, вряд ли это было похоже на угрызения совести, скорее, на досаду, что он упустил то, чем мог воспользоваться с полным правом и доставить себе удовольствие.

— Ты быстро обернулся, — вышел он из своего укрытия.

Касий поприветствовав его, объяснил:

— Четырех лошадей загнал.

— Пойдем во двор, — мотнул головой Ашшуррисау.

У гонца было послание от царевича.

«Ашшуррисау, — Арад-бел-ит. Шамап и Мардук да даруют радость сердца, здравие тела, долголетие в царствование Син-аххе-риба, моему слуге.

Приказываю тебе выяснить, чем грозит Ассирии союз скифов и киммерийцев.

При царе Ишпакае служит мой человек, он тебе в этом поможет.

Золото и товар для каравана возьми у Полипета, сына Тендредона.

Арад-бел-ит, сын Син-аххе-риба».

Эту глиняную дощечку Ашшуррисау тотчас разбил на мелкие кусочки.

— Тебе придется поехать со мной.

— Куда теперь? — лениво спросил Касий.

— В Урарту. Оттуда будем торговать со скифами. Только надо кое с кем встретиться, собраться в дорогу, она у нас будет длинная.

— Мало у нас времени. У меня на словах к тебе весточка от Эрика. Я заезжал в Хаттусу.

— Говори, — насторожился Ашшуррисау.

— Сюда идут киммерийцы. И на этот раз Трапезунд не откупится. Теушпа почувствовал силу, а еще у него появился хороший аппетит.

— Сколько у нас времени?

— Дней десять. Не больше.

— Успеем.

— А кто этот здоровяк под столом?

— Его зовут Тарг. Будь с ним осторожен. Он обязан мне жизнью и станет верным помощником. Но пока ему лучше не знать о наших делах.

В полдень Трасий привел Ашшуррисау к купцу Полипету, который занимал самый богатый и просторный дом в Трапезунде.

Вооруженные слуги встретили гостей неприветливо:

— Хозяина нет в городе, — сказал бритый наголо колх с огромным ножом за поясом.

— И когда же он будет? — ласково спросил ассириец, щедро расставаясь с серебряным кружочком.

Плата подействовала. Колх подобрел и поделился всем, что знал:

— Он в море. Говорят, вернется через пару дней. Слышал, он поплыл за товаром в Синоп…

Домой Ашшуррисау вернулся в плохом расположении духа. Пара дней вполне могла превратиться в несколько недель. А покидать Трапезунд с пустыми руками было нельзя.

Касий отдыхал, Трасий и Тарг вернулись торговать на рынок, Айра хлопотала по хозяйству.

Ашшуррисау принялся ходить по двору кругами, решая непростую задачу:

«И сколько мне ждать? В лучшем случае два-три дня. Больше рискованно. Как только киммерийцы подойдут к Трапезунду передовыми отрядами, крепостные ворота закроются и тогда из города никого не выпустят».

— Сегодня меня не жди, — бросил он жене, почти бегом выскочив на улицу.

Ассириец вернулся к дому купца; обошел его вокруг, высматривая подходы, оценивая высоту стен, количество охраны; заодно познакомился с соседями, выдав себя за давнего друга Полипета. С одним из них, старым кормчим Гастием, быстро подружился, стоило ему купить вина и мяса. Пожилой эллин оказался словоохотлив и с удовольствием поделился с новым товарищем всем, что знал о родных и близких Полипета, его делах и привычках.

Только на рассвете, когда Гастий уснул, Ашшуррисау оставил кормчего и возвратился домой. Айра встретила мужа недовольно, молча поставила перед ним тарелку полбы с горкой тушеного мяса и кубок с вином, но муж отказался. После чего молодая женщина окончательно обиделась и ушла на свою половину.

Ашшуррисау поднял Касия с постели, сказав, что столько могут спать лишь царственные особы, вытащил со склада Трасия, который с утра пораньше проводил инвентаризацию товара. И, посадив обоих за одним столом, сообщил, что у него есть план.

— Сможешь ли ты отыскать двух-трех храбрецов нам в помощь? — поинтересовался он у Трасия.

— А наш Тарг? Не сгодится?

— Нет. Пока нет… Рано ему в наши дела вникать.

— В порту всегда найдутся желающие подзаработать. Знать бы для чего.

— Чтобы были готовы пролить кровь. Плата будет щедрая.

Юноша призадумался.

— Несколько дней назад в порт прибыл корабль, сильно потрепанный бурей. Ремонта там почти на месяц. Команда разбрелась по городу. Пьют, гуляют, если найдут за что. Эти не откажутся. Они сейчас все на мели. Могу и больше привести.

— Больше не надо. Пока их двое — они не представляют для нас опасности. Будет пятеро — кто знает, как они себя поведут. Не стоит доверять чужакам. Вот этим и займешься сегодня. На рынок не ходи. Но до ночи чтоб сюда их привел. Познакомимся. Выпьем. Пару дней у нас поживут.

— А мне что делать? — спросил Касий.

— По соседству с купцом живет кормчий Гастий. Надо присмотреть за ним. Как и все одинокие люди, он чересчур болтлив. Если начнет делиться со своими соседями тем, что встретил старого друга купца Полипета, это может вспугнуть нашу дичь.

— Мне убить его?

— Нет. Он нам еще пригодится. Не отпускай его от себя — это главное. Наливай ему почаще вина, и он станет тебе лучшим другом. Скажешь, что знаешь меня, что ищешь, куда я запропастился. К тому же его дом как раз напротив ворот Полипета. Понаблюдай, что там и как. У меня времени было мало, а у тебя будет два дня.

— А план-то каков?

— Ты наблюдай, наблюдай. Время пока терпит. Вот не вернется наш купец, тогда и поговорим.

Трасий не подкачал — привел двух моряков. Коренастый эллин, хвастая силой, у всех на глазах одним ударом топора расколол деревянную колоду; сутулый и худой тавр под два метра ростом показал себя, когда подсел под молодого бычка и поднял его, точно он был из соломы. Первого звали Гесиод, второго — Бактр.

Прошло два дня. Полипет не вернулся. Ближе к ночи сели совещаться.

Касий рассказал:

— В доме с десяток вооруженных слуг. Когда и как сменяются — не скажу, в дозоре стоят по трое и днем, и ночью. Если один открывает ворота, двое других наготове чуть поодаль. Можно попытаться через забор. Правда, высоковато. Да и единственное удобное место — рядом с пристройкой для охраны. А там на нас сразу семеро рыл набросится. В общем, без драки не обойтись.

Ашшуррисау не хотелось драки. Полипет служил ассирийскому царю, так же, как и он сам, обходиться с ним, словно с врагом, было негоже. Поразмыслив сказал:

— Подождем еще день-другой.

Морякам это не понравилось. Они переглянулись. Эллин высказался за обоих:

— Не годится. Решили обзавестись золотом и серебром, значит, решили.

Ашшуррисау словно не заметил этих слов, поднялся со скамьи, потянулся и пошел в дом.

— Не годится! — повторил ему вслед Гесиод.

— Отдыхайте, друзья, — откликнулся вместо хозяина Трасий, — ешьте, пейте, спите, даже девок можете сюда привести. О серебре не беспокойтесь. Что касается дела, сказали вам — ждите, значит ждите.

Прошло еще два дня. На море к этому времени разыгрался шторм, и Ашшуррисау, понимая, что Полипета им теперь не дождаться, решился-таки действовать.

В полночь они навестили кормчего. Касий, живший здесь последние четыре дня почти безвылазно, открыл сообщникам калитку, впустил в дом.

Гастия добудились с трудом.

— Есть хорошая новость, приятель! — втолковывал ему Касий. — Наш общий друг Ашшуррисау только что из порта — говорит, в гавань вошел корабль Полипета. Ты бы известил его жену, глядишь, и перепало бы что тебе за счастливую весточку.

Мысль о таком легком заработке пришлась старику по вкусу.

Излив тысячу благодарностей, что у него такие добрые друзья, Гастий резво поднялся с постели, оделся и вышел из дому. Ветер с проливным дождем заставили его поежиться и едва не спугнули.

— Как же это он в такую погоду? И не побоялся же в порт входить, — спохватился старый кормчий.

— Ну, видать, выхода другого нет, — пожал плечами Касий.

Гастий подозрительно посмотрел на моряков.

— А это кто?

— Мы сейчас туда идем, поможем разгрузить корабль, — пояснил Ашшуррисау.

Гастий неопределенно кивнул и пошел к дому Полипета. Касий и Ашшуррисау отправились с ним. Трасий, Гесиод и Бактр чуть отстали.

Приблизившись к воротам, кормчий стал тарабанить в них с такой силой и настойчивостью, что их отворили почти сразу, тем более, когда узнали, кто и с чем пожаловал к ним среди ночи.

— Пойдем со мной, а друзья твои пусть здесь подождут, — зевая, сказал часовой, опрометчиво поворачиваясь к ночным гостям спиной.

Он был один. Видимо, непогода загнала охрану в пристройку.

Ашшуррисау и Касий переглянулись. Медлить было нельзя.

Первый тут же оглушил Гастия. Второй — метнул в часового нож, точно в сердце, тот упал, даже не вскрикнув.

Подали сигнал Трасию. Вошли во двор, заперли ворота.

— Подоприте дверь пристройки, чтобы оттуда никто не вышел, — командовал Ашшуррисау. — Касий, вместе со мной в дом! Из семьи никого не трогать!

— Его сыну восемнадцать лет! — недовольно поморщился Касий. — А если он за меч возьмется, мне с ним что, в прятки играть?

— Сын мне нужен живой и невредимый, — твердо сказал ассирийский лазутчик. — Да и мать тоже. Иначе мы ничего не получим.

Но удача благоволила к ним: все домашние спали.

Мать и сына подняли с постелей, связали и отвели в одну из комнат, где Ашшуррисау повел с ними разговор:

— Не бойтесь. Вам ничего не угрожает. Будь сейчас в доме Полипет, он принял бы нас с миром и почестями. Мало того, исполнил бы все наши желания. Беда в том, что у меня нет времени дожидаться его в Трапезунде. Поэтому я хочу взять то, что он, безусловно, отдал бы мне безо всякого принуждения.

— Что тебе от нас надо, мерзавец?! — с присущей молодости горячностью выкрикнул юноша.

— Как тебя зовут, юнец? — спокойно ответил на это Ашшуррисау.

— Гелиодор…

— Так вот Гелиодор, я не мерзавец, а друг твоего отца. Если бы это было не так, разве я простил бы тебе это оскорбление?.. Теперь о том, что мне надо. Золота и серебра — пять талантов. А также товаров, которые я сам выберу на складе.

— У нас нет столько золота! — воскликнула жена Полипета.

— Думаю, есть. И будет лучше, если вы скажете о том, где оно хранится, сами. Тем более что я возьму только пять талантов, как и говорил. Все остальное останется у вас.

Юноша поддержал мать:

— Вы ничего от нас не получите!

Женщина пустила слезу:

— У нас нет столько золота; обыщите весь дом — все, что найдете, будет ваше.

— Как же я надеялся, что ты будешь благоразумной! — ответил на это Ашшуррисау.

Золото нашлось, как только Касий внес в комнату дочерей Полипета, девяти и двенадцати лет. Он держал их за ноги вниз головой на высоко поднятых руках. Девочки плакали, кричали и звали на помощь — какое бы материнское сердце выдержало такое испытание?

Впрочем, убедившись, что воры взяли изо всех сокровищ лишь то, что обещали, мать и сын, казалось, немного успокоились и согласились помочь в остальном.

— Я отведу вас. Покажу склады, открою замки, — предложила женщина.

Ашшуррисау, который и до этого недоверчиво отнесся к помощи с ее стороны, теперь усмехнулся:

— Вот то о чем я тебе всегда говорил, дорогой Касий: с каким бы с чистым сердцем ни давала женщина клятвы мужу или богам, если они касаются достатка ее дома — забудь, что услышал их…

Он посмотрел хозяйке в глаза и пригрозил:

— Глупая жадная женщина! Когда я перережу твоему сыну горло, ты будешь визжать как свинья и молить всех богов меня покарать, в то время как винить, кроме себя, будет некого! Так ты все еще хочешь, чтобы мы сейчас отправились вместе с тобой на склад?

— Нет! Нет! Нет! — опомнилась мать.

— Я чего-то не понимаю? В чем здесь подвох? — удивился Касий. — Почему бы не покончить с этим побыстрее да покинуть город, пока мы целы?

— Ночью все склады в порту охраняются городской стражей. Любого, кто там появится в ночное время, сочтут вором. Она хотела заманить нас в ловушку.

— И ты знал это?

— Знал. Мы будем дожидаться утра в доме. С рассветом мы с ней вдвоем пойдем в порт. А вы будете следить за ее семейством и слугами. Убейте их не раздумывая, если что-то пойдет не так.

Последние слова Ашшуррисау были, скорее, предназначены для жены Полипета, нежели для Касия.

С рассветом все заладилось. Этот маленький плутоватый на вид ассириец с округлым брюшком умел посеять страх в человеческих сердцах и заставить исполнять свою волю. Женщина не посмела даже перечить ему, когда этот вор сказал, что ее сын едет с ними до границы с Урарту.

— Не беспокойся о нем. А еще передай мужу этот перстень, — Ашшуррисау вручил ей кольцо Арад-бел-ита с голубым сапфиром. — Это все объяснит ему. И вот еще что. Сумеешь покинуть сегодня-завтра город — спасешь себя и свою семью от большой беды. Говорю это по дружбе.

В полдень из Трапезунда вышли несколько повозок, груженых золотом, серебром, самым разным товаром, в том числе несколькими тюками специй, а также домашней утварью. С этим небольшим караваном следовали семеро мужчин, молодая женщина и полуторагодовалый ребенок.

16

Зима 684 г. до н. э.

Восточный Табал

Казнь началась с рассветом.

За неделю до этого Ашшур-аха-иддин получил вести от Син-аххе-риба, ответ отца на просьбу сына помочь подкреплениями. Царевич ссылался на большие потери в людях и лошадях, неожиданное вмешательство в войну киммерийцев и ожесточенное сопротивление врага. Царь разгневался, обвинил его в мягкотелости и бездарности, спрашивал, не слишком ли много его отпрыск взвалил на свои плечи, когда встал во главе армии.

Ашшур-аха-иддин немедленно вызвал к себе Гульята и Скур-бел-дана, чтобы еще раз свериться с тем, какими войсками располагают ассирийцы, а также сколько взято пленных мужчин, женщин, детей: расправа была задумана заранее. Армия стояла в Маркасу уже месяц, собираясь с силами, залечивая раны, а главное, пережидая осенний разлив реки Джейхан, во время которого переправа через эту водную преграду была крайне нежелательна.

— На сегодняшний день, с учетом тех, кто оправился от ран и вернулся в строй, — пятьдесят тысяч пехотинцев, шесть тысяч конницы, четыреста семьдесят пять колесниц. Кроме того, две тысячи пехотинцев и сто конников сопровождают пленных по пути в Ниневию, — уточнил цифры Гульят.

— Какая роскошь отправлять назад такой большой отряд, когда мы сами отчаянно нуждаемся в людях, — сказал Ашшур-аха-иддин, каменея лицом. — Сколько пленных мы казнили для устрашения?

— По твоему повелению, мой господин, чтобы увеличить добычу, мы казнили лишь детей до десяти лет и стариков. Все они — около пятисот человек — были закопаны по плечи вдоль дороги на Ниневию, через каждый сажень, — доложил Скур-бел-дан. — Почти двадцать тысяч отправили в Ассирию. Больше половины из них — женщины.

— Вернуть! Пошлите гонца! Как только рабы будут в Маркасу… всех ослепить. Кроме того, мужчинам отрубить кисти, чтобы они никогда не смогли более поднять против нас оружие; женщинам отрезать груди, чтобы не смогли вскормить младенцев… Затем всех отпустить. Я хочу, чтобы они рассказали своим союзникам, что их ждет, если они будут чинить сопротивление сынам Ашшура…

Казнь началась с рассветом.

Сто ассирийцев — либо назначенные командирами, либо вызвавшиеся сами — стали палачами. Пленных разделили и выстроили в несколько колонн по одному. В голове каждой из них были поставлены деревянные колоды, жаровни, приготовлены остро наточенные секиры и кинжалы.

Стоял месяц кислим, посвященный Нергалу, богу преисподней, небо было свинцовым, грозило дождем, ветер рвал одежды и развевал волосы, вокруг стояли стон и плач.

Двое ассирийцев брали ближайшего к ним пленника, силой вели к жаровне, ставили на колени, заламывая ему руки, и, запрокинув казнимому голову, раскаленным кинжалом выкалывали ему глаза. Затем полуживого подтаскивали к колоде, и там лишали обеих кистей, если это мужчина, или обеих грудей, если то была женщина, после чего санитары заботливо перевязывали несчастным раны. Когда набиралось десять человек, их связывали вместе веревками и уводили подальше от города, в степи отпускали.

Одна команда за час успевала казнить до пяти человек, к вечеру наловчились — стали работать втрое быстрее, раны уже обрабатывали не так тщательно, их, в лучшем случае, прижигали или посыпали пеплом. Скур-бел-дан приказал сменить палачей, падающих от усталости, и казнь продолжилась при свете костров и факелов. Управились за три дня.

В награду за проявленную доблесть кисир Таба-Ашшура от участия в казни был освобожден, но добровольцы все же нашлись, кто-то — чтобы получить ту небольшую плату, что им в этом случае полагалась, кто-то забавы ради. В сотне Шимшона таких нашлось двое: Гиваргис и Хадар. Многочисленных раненых кисира, среди которых были сотник Иари и десятник Варда, на второй день после взятия города с первым караваном отправили в Ниневию.

Ашшур-аха-иддин приблизил к себе Таба-Ашшура, осыпал его золотом, подарил свой меч, коня, поставил в пример другим. Узнав, что численность кисира уменьшилась почти вдвое, приказал ему отобрать из других подразделений самых достойных, чтобы впредь они сражались под началом столь отважного командира. Отныне во время военных советов вавилонянин должен был стоять слева от царевича, где раньше всегда стоял Скур-бел-дан.

— Каково! Нет! Каково! — тихо ворчал наместник Харрана, склоняясь к уху Набу-Ли, наместника Хальпу, когда на следующий день после казни военачальники собрались в шатре принца, — нашего драгоценного царя теперь окружают одни выскочки.

Набу-Ли хотел было поправить, мол, «все же пока не царя», но вовремя понял: вряд ли это случайная оговорка, станешь перечить — этот пройдоха исказит все так, что потом и сам не рад будешь, и поэтому только кивнул.

— Он когда-нибудь снимает свой шлем? — не унимался Скур-бел-дан. — Командиру кисира следовало бы быть скромнее в присутствии царственной особы.

— Ему разрешил принц, — прошептал Набу-Ашшур.

Наместника Харрана это объяснение не удовлетворило. Он хотел бы продолжить спор о приличиях, но вовремя заметил на себе взгляд Ашшур-аха-иддина и замолчал.

— Вчера я говорил со жрецами, — заговорил царевич. — Они обещали мне, что вода спадет уже через неделю. Пора начинать подготовку к переправе. Воинам — рубить лес, инженерам — наводить понтоны[24]. У нас большой обоз и много колесниц. Надо послать разведку, чтобы знать, не сидят ли на том берегу киммерийцы и как готовятся к войне против нас в Каратепе[25]...Скур-бел-дан, что говорят твои лазутчики?

Наместник Харрана с важностью сделал шаг вперед, после поклона заговорил:

— Последние сведения у меня — месячной давности. Каратепе сдаваться не собирается. Эта крепость намного сильнее, чем Маркасу, гарнизон не велик и не мал, но запасов надолго не хватит, тем более что месяц назад моим лазутчикам удалось отравить большую часть овса и пшеницы в его закромах. Если возьмем город в осаду, даже небольшим количеством войска, то вскоре ворота откроются сами. Мы же тем временем с основными силами сможем подойти к Адане[26]. Там вражеская армия куда многочисленнее, чем в Каратепе. Там главная опасность.

— Гульят, — Ашшур-аха-иддин взглянул на туртана.

— Дожди могут прекратиться, а могут продолжиться, и тогда неделя растянется на месяц. Но больше всего меня беспокоят киммерийцы. Мы станем для них легкой добычей, если они подкараулят нас на правом берегу. По этой же причине нельзя дробить армию.

— Разве может укус комара напугать мула? — с насмешкой встретил эти слова Скур-бел-дан.

— С каждым днем у нас все меньше и меньше провианта, — не обращая внимания на обидный тон, заметил Гульят. — Те запасы, что были в городе, подошли к концу, окрестности опустошены. Продвижение на север не даст нам ощутимых стратегических преимуществ, но позволит накормить армию, не зависеть от погоды и разлива реки, а главное — избавит от опасности вступать в бой на переправе.

— И, конечно, приблизит нашу победу, — не удержался от сарказма его оппонент. — Уважаемый туртан хочет дать врагу больше времени, чтобы он укрепился и поверил в свои силы. Какие крупные города, охваченные восстанием, находятся севернее Маркасу, о которых мы не знаем?

Царевич поднял руку, призывая своих командиров прекратить этот спор.

— Гульят, как далеко ты предлагаешь продвинуться на север?

Туртан подошел к макету местности, где шли военные действия, указал на реку севернее Маркасу:

— До истоков Джейхан пять-шесть дневных переходов. Столько же понадобится, чтобы вернуться. А значит, через десять-двенадцать дней…

— Могут ли возникнуть в пути непредвиденные задержки? — перебил его Ашшур-аха-иддин.

— У нас шестидесятитысячная армия, и мы должны преодолеть почти сто парсанг[27] по гористой местности, где на каждом шагу нас поджидает враг. Все может случиться, мой господин….

— То есть этот обходной маневр может оказаться куда более губительным, чем переправа, сопряженная с известным риском? Готовьте понтоны. Что до киммерийцев — чтобы избежать внезапного нападения, на правом берегу поставим укрепленный лагерь… Таба-Ашшур, — царевич благосклонно посмотрел на офицера, — твой кисир должен обеспечить армии спокойную переправу.

Таба-Ашшур послал в разведку десятку из сотни Хавшабы — с самим сотником во главе. Перед уходом тот нашел Шимшона и попросил его дать в помощь двух лазутчиков: Рабата и Абу.

— С какой это стати? Своих надо иметь, — проворчал Шимшон.

— Так ведь были. Только полегли все в Маркасу, — оправдывался Хавшаба.

— Ладно. Дам. Сходи к Гиваргису, скажешь, что я велел.

Переправлялись ночью, почти в кромешной тьме; в небе висела молодая луна, то и дело прятавшаяся за тучами.

Раздевшись догола, свернув в тюк одежду, ассирийцы взяли наполненные воздухом меха, вошли в воду. Быстрое течение подхватило воинов, стало сносить вниз по реке, кого-то едва не утащило в водоворот, но через пару стадий все выбрались на берег целые и невредимые. Насухо вытерлись, оделись, разобрали оружие. Только тут выяснилось, что разведчиков вместо одиннадцати — двенадцать: в последний момент к ним присоединился Гиваргис, отчаянно боровшийся со скукой. Хавшаба был недоволен:

— Ты как здесь оказался?

— Ээээ… надоело отлеживать бока. Да и жратва хуже некуда. Вчера вот пришлось варить на ужин тощий собачий зад. Хватит с меня этого.

— Ты же не думаешь, что мы собираемся тут охотиться?

— По крайней мере, развлечемся.

— Твой отец сожрет меня с потрохами.

— Не сожрет… Да и не буду я тебе помехой. Что делать собираешься? Почему не конную разведку послали, чего нас-то?

— Не хотели рисковать. Дескать, на лошадях могут заметить. А так — по кустам, да за деревьями — оно надежнее… Не знаю, может, и хорошо, что ты пошел с нами. Десятник мой хоть и храбр, но уж больно молод, выдержки не хватает. Разделимся. Возьмешь пятерых. Ты поведешь свой отряд вниз по течению, я — вверх. Утром повернешь от реки на запад, сделаете один переход, оттуда на север, встречаемся здесь. Место приметное: скала эта издалека видна. Получается, на все три дня, еще день даю на непредвиденные обстоятельства. Ищите киммерийцев. Выясните, где стоят, скольким количеством, что замышляют. Если кого в пути встретите, то сможете, допросите сами, нет — тащите с собой, в лагере разговорим. В любом случае за собой никого не оставлять. Дам тебе твоего Абу, моего десятника и еще троих новобранцев. Как они и что, сам не знаю, они из других кисиров, перешли к нам после Маркасу.

— Десятника как зовут?

— Бэбэк.

— Вавилонянин?

— Оттуда. Не любишь их?

— Есть немного.

— Ты все понял?

— Да.

— Да помогут тебе боги!

— Боги меня любят, — усмехнулся Гиваргис.

Разделились, разошлись в разные стороны.

Отойдя от места переправы на один стадий, Гиваргис ненадолго остановил своих людей, чтобы понять, с кем идет в разведку. Олборз был его ровесником, родом из Маннеи[28]; выглядел он крупнее всех и от этого казался неповоротливым.

— Отставать не будешь? — оценивающе посмотрел на него командир.

— Тебе за мной не поспеть, — хмуро ответил воин.

Восемнадцатилетний Дэру не уступал маннейцу ни ростом, ни длиной рук, но был узок в плечах. Его акцент не понравился Гиваргису.

— Где живут твои родители? На юге?

— В Сиппаре[29].

— В разведке впервые?

— Раньше не приходилось.

— Тогда тебе лучше не открывать рот, если хочешь вернуться в лагерь живым.

Еще один новобранец сотни Хавшаба, Нэвид из Ниневии, несмотря на юный возраст, оказался самым опытным лазутчиком.

— А не врешь? — переспросил Гиваргис, услышав, что этот стройный шестнадцатилетний юноша с оттопыренными ушами и совсем детскими, отчего-то слезящимися глазами, за два года службы шесть раз ходил в разведку. — Умеешь что?

— По следам в лесу кого угодно найду. Ножом в цель с двадцати шагов попаду. Кричать по-птичьему умею…

— Это как?

Нэвид надул щеки и, набрав полные легкие, стал медленно выпускать из себя воздух, отчего его голос задребезжал очень похоже на урчание лягушки.

Гиваргис улыбнулся:

— А ведь точь в точь козодой?

— Еще могу филином, соловьем, выпью…

— Это хорошо.

— Может, еще кто так наловчился?

Вавилонянин Бэбэк, которого Гиваргис словно и не замечал, откашлявшись в рукав, сухо сказал:

— Я могу. И козодоем, и филином.

— Хорошо, что так. Это нам пригодится, — командир посмотрел на него в упор. — Разобьемся на пары. Мы с Абу идем вдоль берега, на один стадий от реки — десятник и Олборз, дальше на таком же расстоянии — Нэвид и Дэру. Первые номера — старшие. Идем не спеша. Через каждые сто шагов перекличка: начинает козодоем Нэвид, за ним Бэбэк. Если какая опасность — кричать филином. Если услышите соловья — все ко мне, общий сбор.

Гиваргис не стал объяснять, что он только голосу соловья и умеет подражать. Зачем лишний раз ронять свой авторитет.

Родо, припав к земле, прятался в терновнике, едва дышал и весь обратился в слух. Было слышно, как вода протекает между камнями у самого берега, как плещется рыба в реке, как ветер, пробираясь между деревьями, осторожно касается листьев. Безлунная холодная ночь гнала сон, хотелось есть, вина, но больше всего — женщины. Накануне отряд его брата наткнулся в горах на небольшую отару овец, которую, к всеобщему удивлению, пасла девушка. И хотя она оказалась не робкого десятка, пыталась сопротивляться, даже ранила одного из его товарищей мечом, киммерийцы, окружив пастушку плотным кольцом и отобрав оружие, вдоволь позабавились. Сначала перебрасывали ее друг другу, как вещь, с рук на руки, с усмешками, хохотом и грязными ругательствами, когда ей удавалось кого-нибудь оцарапать, потом по очереди принялись насиловать. Родо как самый младший подошел к ней последним, когда она лежала на холодной сырой земле, словно труп, совсем на него не смотрела, а из ее голубых глаз одна за другой медленно текли слезы. Одного раза ему показалось мало, он хотел еще, но Вед, старший брат, со смехом оттащил его за шиворот, как щенка, и сказал, что девчонку надо пожалеть.

«Навестишь ее, как только она разродится заморышем, похожим на тебя… К концу лета — жди».

Как же надоели все эти насмешки! Что ж с того, что ему всего пятнадцать, — разве он не доказал на празднике свою удаль, стреляя из лука, превзойдя многих из тех, кто годится ему в отцы. Иногда Родо едва сдерживал себя, чтобы не подраться с Ведом: еще неизвестно кто окажется сильнее. Всего за год младший брат стал выше старшего почти на голову. А ведь у них пять лет разницы!

Где-то неподалеку жалобно завыла собака.

«Сколько же их здесь после падения Маркасу, — подумал Родо. — Все, кого не съели защитники города и ассирийцы, бежали от людей, разбрелись не по степи, так по лесу».

Первой собаке тут же ответила другая.

«Вот так они и сбиваются в стаи, а потом не знаешь, кого больше бояться, волков или их».

Дремота сгребла его в охапку, слепила веки, забросила на коня — он погнался за кем-то, стал целиться из лука, тетива порвалась с каким-то особенным, но очень знакомым звуком.

И вдруг где-то справа хрустнула ветка. То ли во сне, то ли наяву.

Родо мгновенно проснулся, затаил дыхание: неужто все не зря? Сколько уже дней их отряд сидит на этом берегу, поджидая ассирийцев. Неужто-таки появились! Ну, а кто еще может так неосторожно идти по лесу.

Стал всматриваться. Куда там — такая темень!

«Взять бы его сейчас, скрутить, чтобы потом все завидовали, тогда и смеяться надо мной перестанут».

Сдерживало только одно — запрет Веда: кого заметишь — не трогай, пропусти, подожди меня.

«А вдруг уснул братец, что тогда делать?» — терзался сомнениями Родо.

Враг тем временем оказался совсем близко. Он шел прямо на разведчика оврагом, иногда замирая, чтобы прислушаться, нет ли какой опасности. Остановился и рядом с киммерийцем, шумно потянул носом воздух.

Родо сразу вспомнил, как вчера Вед отчитал его за попытку разжечь костер, подумал, что брат был прав: пропах бы гарью — и все, выдал бы себя.

Через мгновение ассириец двинулся дальше, а дойдя до конца оврага, снова остановился и тогда завыл по-собачьи.

«Так вот кто это забавляется, — усмехнулся в мыслях Родо. — Ничего, дай время, я тебе хвост-то прищемлю».

Он хотел подняться сразу, как только ассириец перевалил через пригорок, но вдруг почувствовал на плече чью-то руку и, испуганно обернувшись, увидел брата.

«Тихо», — показал тот.

Какое-то время они неподвижно лежали рядом, пока Вед не зашептал.

— Теперь можно. Он был не один, поверху шли еще трое.

— Ассирийцы?

— Разведчики. Трое так точно. Может, и больше. Ближе к утру они сделают привал. Соберутся вместе. Тогда мы их и возьмем… А пока будем держаться от них подальше и идти по их следу. Бери лошадей…

Вед не ошибся. На излете ночи Хавшаба наткнулся на пещеру, обращенную к реке, и решил, что лучшего места для стоянки не найти. Приложив ко рту ладони, сложенные вместе, сотник трижды пропел филином. Одного из своих людей он отправил в дозор, другому приказал развести небольшой костер: если огонь и могли заметить, то лишь с противоположного берега.

Спустя некоторое время, из лесу вышли еще трое ассирийцев.

Хавшаба встретил их, объяснил:

— До утра отдыхаем. Завтра привала не будет.

Поделили на шесть частей вяленую рыбу, взятую с собой, поели, выпили немного вина, легли вокруг костра. Хавшаба, пока не уснули, распределил — кому и когда сменяться в дозоре. Говорил, а сам уже едва ворочал языком — засыпал он быстро, но спал мало.

Вед, удостоверившись, что враг никуда не денется еще пару часов, отступил от реки вглубь леса и приказал младшему брату скакать в лагерь за подмогой.

— Много не бери. Два десятка хватит. Только поторопись, чтобы мы их тепленькими взяли.

Ударил ладонью по крупу лошади, проводил всадника взглядом и пошел назад, караулить добычу. Неожиданно дорогу преградила огромная сторожевая собака с кожаным ошейником. Их и впрямь было сейчас много в лесу.

Пес, не зная чего ждать от человека — подвоха или ласки, ощерился, поджав хвост, попятился в кусты. Киммериец, настороженно оглядевшись по сторонам, двинулся дальше, однако через несколько шагов выяснилось, что зверь идет сзади, как привязанный.

— Уходи, уходи, — тихо заговорил Вед.

Но собака, услышав человеческую речь, вдруг завиляла хвостом, стала ластиться, надеясь найти в нем нового заботливого хозяина и, наоборот, подошла ближе.

— Похоже, не отвяжешься теперь от тебя.

Вздохнув, Вед положил руку на меч.

Собаке это движение, видимо, было до боли знакомо: она тотчас шарахнулась в сторону, заскулила, отбежала на десяток шагов и снова оглянулась на человека, словно надеясь, что он передумает ее прогонять.

Нет. Не передумал.

— Пошла прочь, пошла прочь…

Но стоило ему повернуться, сойти с места, как собака опять шла следом.

Вед пытался прикормить ее вяленой кониной, которая была при нем, пытался задобрить и грозить мечом… Все было напрасно. Ни взяться за лук, ни поднять с земли камень не решился: начнет лаять, еще хуже будет. Отчаявшись от нее избавиться, он пошел к пещере, надеясь, что собака вскоре отстанет сама. Не отстала. Забежала вперед, учуяла спрятавшегося за валунами ассирийского дозорного, залаяла. Тот же, недолго думая, пригвоздил ее к земле копьем. Пес взвизгнул, немного помучался и умер.

Этот шум разбудил Хавшабу. И хотя он знал, что больше не уснет, вставать не хотелось.

Вспомнил, что беспокоило последние дни: «Может, и правда жениться на Дияле… Она, конечно, не красавица, зато молода, умна… Да и друга уважу: сколько ей уже, двадцать пять, и все не замужем».

Шимшон и раньше намекал, мол, не прочь заиметь такого зятя, как он, а в этом походе принялся уговаривать с утра до вечера — так надоел, что Хавшаба стал даже избегать его. Почему — понятно. Все из-за скуки, уже не знали, чем заняться, пока стояли в Маркасу. Ни мира, ни войны.

«Старый пройдоха. Знает же, что отказать ему не могу… А может, пора наконец семьей обзавестись? Сколько можно судьбу испытывать. Навоевался».

И, размышляя так, Хавшаба медленно встал, сходил оправиться вглубь пещеры, затем выбрался наружу, расправил затекшие плечи.

Светало. Понемногу. По капле. Словно через силу.

Звезд уже не было, и серое небо опускалось до самой воды.

Хавшаба полез наверх по склону к дозорному, присев рядом, спросил:

— Что тут за шум?

— Собака приблудная, лай подняла. Пришлось убить.

— Собака, говоришь…

Хавшаба огляделся, стал прислушиваться. К утру стало совсем свежо. Лес, коченея от холода, казался вымершим, лишь река давала о себе знать мерной протяжной речью, похожей на заупокойную молитву.

— И что? Просто так, ни с того, ни с сего лаять принялась?

— Вот то-то и непонятно.

— Да, нехорошо это… Будем выступать. Вдруг кто что услышал, тогда не миновать беды.

Вед, притаившийся от них в тридцати шагах выше по склону, за поваленной сосной, видел, как командир разведчиков о чем-то говорил с дозорным, как опять оставил его одного, и подумал: «Дурная собака, и себя погубила, и ассирийцев спугнула. Уйдут. Точно, уйдут. Эх, не успеет Родо… не успеет… Догнать-то догоним, но ведь придется брать их силой, а там неизвестно, как все обернется, глядишь, и сбежит кто».

Однако все, что оставалось — это ждать.

Он потянулся за флягой на поясе, для чего пришлось перевернуться на бок, и тут же заметил чью-то тень. Кто-то пытался зайти к нему с тыла.

Вед мгновенно оказался на ногах, приготовился к бою.

Тогда и Хавшаба вышел из-за деревьев, словно он прогуливался, а не искал врагов.

Сначала они стали ходить кругами, присматриваться друг к другу. Вед был на две головы ниже ростом и вдвое легче ассирийца, но на стороне киммерийца была ловкость, а еще — щит и копье, тогда как у сотника был только меч.

Поднимать шум опасались оба. Один не знал, сколько еще киммерийцев прячется в лесу. Другой, напротив, понимал, что помощь ассирийцу придет немедля, только позови.

Вед атаковал первым, сделав выпад копьем. Противник ушел вправо, попытался перехватить древко — не получилось.

— Что, сопляк, не вышло! Молокосос! Кишка тонка, со мной тягаться! — бурчал себе под нос Хавшаба. — Да я тебя голыми руками задушу…

Вторая попытка оказалась для Веда куда успешнее — наконечник копья пробил сотнику кожаную безрукавку, вошел под правую ключицу. Только в последний момент Хавшаба успел перебросить меч из правой руки в левую и перерубить древко. Покосился на рану, подумал: без одной руки и с сильной кровопотерей — надолго меня не хватит.

Вед тоже это понимал, поэтому и отступил, принялся дразнить врага: держа меч наготове и не опуская на всякий случай щит, сделал два шага вправо, затем влево, оскалился, подмигнул.

Лес вокруг ощетинился деревьями, замолчал, замер, предчувствуя развязку, на востоке засеребрилось небо, вставало солнце. И где-то совсем рядом запела иволга.

Вед отвлекся на ее голос всего на мгновение, но Хавшаба это заметил и отчаянно смело метнул во врага меч — свое единственное оружие, так что киммериец был вынужден закрыться щитом. Метнул, чтобы затем в два прыжка преодолеть расстояние между ними и повалить противника на землю.

Теперь они оба были безоружными, только Хавшаба оказался сверху, а Вед снизу.

Один удар кулаком и киммериец бы уже не встал, но он вдруг выскользнул будто уж и метнулся на четвереньках по-собачьи в заросли.

Хавшаба опешил, а когда хотел броситься следом, понял, что поздно.

— Будь ты проклят, грязный киммериец, — пробормотал сотник, напряженно всматриваясь в лесную чащу. — Бегаешь будто заяц.

Тяжело встав с колен, он огляделся в поисках меча, как вдруг внезапно ощутил резкую боль в пояснице, изогнулся от боли, но все равно сумел ударить зашедшего ему за спину врага локтем в голову.

Пытаясь сохранять равновесие, Хавшаба шире расставил ноги, медленно повернулся, — потемнело в глазах, — увидел киммерийца, рухнувшего на землю, увидел, как тот неуверенно пытается подняться, и, понимая, что сейчас сам потеряет сознание, оседлал поверженного противника и принялся его душить.

— Я же говорил, голыми руками, — вспомнил свои слова ассириец.

Вед почти не сопротивлялся. Когда он затих, Хавшаба обессиленно упал рядом.

Из поясницы у него торчал нож.

— Что это? Они же не птицы… Как они туда забрались? — недоуменно спросил Дэру, рассматривая из укрытия выдолбленные в скале жилища с галереями, каменными лестницами и широкими площадками, на уровне самых высоких зиккуратов Ниневии.

— Мушки в Табале часто себе такие жилища устраивают, — пояснил Гиваргис. — Ладно бы в скалах, в земле норы роют, и ведь ни приступом, ни измором не возьмешь. Камнями вход привалят, а сами по щелям, кто куда, как мыши. Есть города, где живет до тысячи человек… Так что это поселение совсем крохотное.

— Сколько их там может быть? — спросил Бэбэк.

— Тридцать, пятьдесят… Не знаю… В гости надо сходить. В любом случае и еды, и женщин там вдоволь, — сказав так, Гиваргис лукаво посмотрел на Абу.

Тот подмигнул:

— Заберемся.

Бэбэк недовольно поморщился:

— Зачем? Если ты прав, то мужчин там не меньше десятка. А эта крепость выдержит штурм целой армии, не то что шести ассирийцев. Только время зря потеряем.

— А еще они знают, где киммерийцы, — заткнул его Гиваргис. — Мы шли всю ночь и не встретили никаких следов врага. С этим нам возвращаться в лагерь?

Абу снял с себя доспехи, нашел где-то за пазухой два внушительных перстня, вставил в правое ухо золотую серьгу, разорвал рубаху и избавился от ассирийских сапог, которые могли его выдать. После этого порезал руку в нескольких местах и измазался своей же кровью — лицо и грудь. И вдруг, поменявшись в лице, — точь в точь ограбленный купец — заблеял:

— Помогите, помогите…

Гиваргис расхохотался:

— Великие боги! Сколько раз ты проделывал этот трюк? Я не удивлюсь, если торгашей скоро будут бояться больше, чем разбойников.

— Как будто это не одно и то же. Разве и те, и другие не грабят нас, стоит лишь немного расслабиться.

— Оружие оставь. Мол потерял. Да и коситься лишний раз не будут…

Абу, пошатываясь, вышел из леса, ступая босыми ногами по каменистой почве, спотыкался, падал, поднимался и упорно шел дальше.

Скала, где находилось поселение, была почти отвесной, нижняя терраса находилась на высоте в пять или шесть саженей, наверх вела каменная лестница в двести или триста ступеней — крутая, узкая, в локоть шириной.

— Я не уверен, что там вообще кто-то есть, — по-прежнему сомневался Бэбэк.

— Ты не очень наблюдателен, — усмехнулся Гиваргис, в чьем голосе послышались снисходительные нотки. — Есть. Еще как есть. Если присмотришься, увидишь над самой скалой легкий дымок. Дрова сухие — или бук, или береза, и того и другого здесь вдоволь. А спят они подолгу, потому что поздняя осень, вот они и прячутся в своих норах, где сухо и тепло. Могу поспорить, там и козы с ними, и овцы.

Абу так умело изображал тяжелораненного, что Олборз даже зацокал языком, выражая свое восхищение. Оказавшись под самой скалой, ассириец обессиленно упал на голые камни, застонал и принялся звать людей на местном наречии, жалобно и протяжно, пока не охрип. Тогда он замолчал, уронил голову, как будто был на последнем издыхании, и перестал подавать признаки жизни.

Так прошел почти час.

— Не идут. Осторожничают. Никто не спустится, — с нескрываемым злорадством сказал Бэбэк.

— Он хоть жив? — наблюдая за неподвижным телом, спросил Олборз.

Гиваргис, дремавший за камнем, зевнул и ответил, не размыкая век:

— Однажды Абу весь день пролежал на солнцепеке под самой стеной, изображая мертвого рабсака, Таба-Ашшур дал ему для этого свои позолоченные доспехи. К вечеру один из смельчаков из вражеского стана не удержался от соблазна, полез вниз за сверкающими трофеями… Тут-то и попался.

Дэру не поверил:

— Неужели этот толстяк еще и драться умеет?

— Поостерегись говорить так в его присутствии, ты мне нужен живым и невредимым.

Как ни были недоверчивы местные обитатели, Абу перехитрил их. Сначала наверху промелькнула чья-то голова, затем появились двое вооруженных мужчин. Они спустились на нижнюю террасу, сбросили веревочную лестницу, по ней слезли вниз. Одному было под сорок: косматая седая голова, медвежья шкура вместо туники, на ногах зимние сапоги из воловьей кожи. Второй годился ему в сыновья, одет так же, но все как будто с чужого плеча.

— Клюнули, — вырвалось у Олборза.

— Значит, дело будет, — ожил Гиваргис, переворачиваясь на живот, чтобы наблюдать за происходящим.

— Если обойдем их справа, отрежем им пути к отступлению, — предложил Бэбэк.

— Не торопись.

Приближаясь к раненому, мушки все время были начеку, настороженно всматривались в лес, прислушивались к посторонним звукам. Холодное осеннее утро было тихим, ветер, гулявший всю ночь, прекратился, издалека доносился долгий, настойчивый стук дятла.

Молодой мушк заглянул Абу в неподвижное лицо, засомневался:

— Отец, да он, кажется, неживой.

Родитель, присев на корточки, пожал плечами:

— Не знаю, вроде дышит.

Ассириец откликнулся на их разговор стоном:

— Помогите.

Отец ощерился, заулыбался:

— Похоже, цел.

Перстни и золотая серьга ему понравились, он сказал:

— Бери, поднимаем.

— Зачем? — удивился сын. — Дед сказал: взять, что есть полезного и ценного, и с собой не брать.

— Если бы я во всем слушал моего отца, ты бы не родился вовсе. Это расточительство — оставлять на съедение зверям и птицам купца, когда он может принести нам столько же серебра, сколько весит сам, а это, как видишь, немало. Поставим его на ноги, переждем, пока закончится война, узнаем, где его семья и дом, и возьмем за него выкуп… Пора тебе научиться жить своим умом, а не чужим. Хватит спорить, давай-ка помогай.

Они подхватили Абу под руки, не без труда подняли с камней его грузное тело, потащили к веревочной лестнице.

— Чего мы ждем?! Проклятье, да они сейчас уйдут, — заволновался Бэбэк.

— Пусть уходят. Покормят, уложат спать, может, еще и рабыню какую дадут позабавиться. Абу дождется ночи и, когда все уснут, снимет дозорного, сбросит нам лестницу и позволит беспрепятственно проникнуть внутрь, — разъяснил план Гиваргис.

— Так ты с самого начала знал, что мы будем сидеть здесь целые сутки? — разозлился десятник.

— Остынь. Ты же не думал, что мушки впустят Абу, появись он здесь под вечер. А то, что время потеряем, — Хавшаба сам сказал: день у нас в запасе есть. Так лучше мы потратим его с пользой. Оно того стоит, поверь. Я уже вижу, как покрываю их женщин и набиваю себе брюхо их жратвой.

Олборз и Дэру, услышав про женщин, оживились, подхватили разговор, стали наперебой хвастать любовными успехами, количеством женщин, вспоминать, кого они попробовали, кто лучше, милее, горячее. Юный Нэвид помалкивал, пока старшие товарищи не стали его подначивать.

— У него, наверное, и женщины-то никогда не было, — с издевкой заметил Дэру.

— Да нет же! Была! В Маркасу, как только мы в город вошли.

— Женщина — это когда ты ее, а не она тебя, — присоединился к насмешкам Бэбэк. — Как же, рассказывали мне про его доблесть. Только он штаны спустил, так сразу весь и потек. Девку смех разобрал. Он ее за волосы, мечом грозит — думал, отбиваться будет. Да где там — она к нему лаской, уговорами, так обслужила, что у него глаза на лоб полезли. А потом и говорит ему: «Ты платить собираешься или нет?». Девка оказалась самой обыкновенной шлюхой.

Дождавшись, пока смолкнет смех, Гиваргис, который все это время делал вид, будто вовсе не прислушивается к разговору, и ни разу не усмехнулся, вдруг зло поддел весельчаков:

— А мне все равно больше нравятся вавилонские шлюхи… Тем более, когда знаешь, что ты поимел чью-то жену или мать.

Вавилоняне насупились, Дэру вспыхнув, ответил:

— А как по мне, самые грязные шлюхи живут в Ниневии… Спал я с одной, перед самым походом, так потом неделю не мог живность в паху вывести.

Но вместо обиды эти слова вызвали у всех дружный смех, и ссора сама по себе сошла на нет.

— Наверное, и поживиться будет чем? — сказал Олборз, после того как разведчики успокоились.

— Значит, правду говорят, что самые жадные люди в Ассирии живут в Маннее? — улыбнулся Гиваргис. — Кто о чем, а он о добыче… Об этом забудь. Лишнего брать не будем. Нам еще возвращаться. Стало быть, идти надо налегке.

Между тем, мушки вместе с Абу уже успели подняться наверх и скрыться в пещерах.

— Все, отдыхаем, — приказал командир. — Ложимся спать. Задерживаться в поселении не станем. Возьмем свое и ходу… До полудня в дозоре по очереди Бэбэк и Олборз, после полудня — Дэру и Нэвид. Ночью поспать не получится.

Небо снова начинало хмуриться, грозить дождем. Он шел всю неделю, прекратившись только накануне выхода в разведку. Думали — повезло, да куда там…

От прошедших ливней земля насквозь пропиталась сыростью. Бусинки воды прятались на листьях деревьев, в кустарнике, в траве, от каждого дуновения ветра они срывались вниз, падали на лицо, на одежду, отчего она становилась влажной и бесполезной. Ассирийцы кутались в тонкие верблюжьи покрывала и, пытаясь согреться, жались друг к другу, как будто между ними были самые тесные узы. Так что Абу можно было только позавидовать. Пещерный город встретил его теплом и уютом. Гостя отвели в отдельное помещение, спрятанное где-то в глубине горы, заботливо омыли водой, положили соломенную перину на ложе, выдолбленное в скале, накрыли толстым и теплым одеялом, дали овсяную лепешку, напоили пивом.

А он на все обращал внимание: на количество комнат, куда ведут коридоры, насколько вместительны кладовые, а главное — с кем придется драться.

«Семья большая. Одних мужчин полтора десятка. Столько же женщин, но половина из них старухи. Те, что помоложе, — красотой не блещут… Похоже, мужики тут сами изголодались по женскому телу… Пять или шесть ребятишек… Дозорный — один. Вооружены хорошо: есть и большие ассирийские щиты, и длинные копья, и прочные доспехи, топоры, мечи, луки — да все, пожалуй, найдется… Зато неосторожны. Меня так совершенно не боятся. Оставили одного, как будто так и надо. Хотя… кто это там выглядывает из-за угла?.. Двое мальчишек, лет восьми… Это плохо. Вот от кого не избавишься… Или придется свернуть им шею».

До вечера Абу решил ничего не предпринимать, прикрыл глаза, собираясь если не поспать, то хотя бы отдохнуть, и неожиданно для себя задремал. Проснулся он оттого, что рядом с ним сел седовласый старик лет восьмидесяти, слепой и немощный.

— Спасибо, что приютили меня. Я не останусь в долгу, — с почтением произнес гость.

— У тебя приятный голос, добрый и спокойный, — ответил старик, закатывая водянистые глаза к небу. — Кто ты? Откуда?

— Я купец из Аданы. Вел небольшой караван в Каратепе. По дороге налетели кочевники, всех перебили, товар отобрали. Еле спасся.

— Давно ты в Адане? Кого знаешь из купцов? Может, начальника стражи? Я с ним знаком.

Абу мысленно усмехнулся: старик устроил ему настоящую проверку.

— Ты знаешь Ангру? Как тесен мир! Я поставляю ему свой товар, его жене нравятся мои ткани. Особенно пурпур.

Ассириец был уверен в себе: он посещал Адану в прошлом году, когда его сотня охраняла караван с золотом, отправленный наместником города для Син-аххе-риба.

— Пурпур? Я уже и забыл, как он выглядит, — мечтательно произнес старик.

— Я могу подарить пару тюков для женщин…

— Не стоит. Это не Адана, для кого им одеваться, для коз и овец? А своим мужьям они нравятся и так. Без одежды даже больше… Я принес тебе вина… Налей себе, налей мне. Вино хорошее, берегу для дорогих гостей… Расскажи, что видел, что слышал. Мы редко покидаем свой дом, разве что ради охоты… Но пока ассирийцы стоят в Маркасу, лучше отсидеться в пещерах.

— Хотел бы я и сам знать, куда они двинутся дальше. Дойдут ли до Аданы…

— Дойдут, а как иначе. Если началась война, беда никого не минует. Ассирийцы — они как саранча. И что говорят в Адане? Выстоит город?

— Там верят в это. Но больше всего надеются, что ассирийцы обломают себе зубы раньше. В том же Каратепе.

— Напрасно. Я стар и многое успел повидать, но не помню, чтобы сыны Ашшура останавливались на полпути или не отомстили за причиненные им обиды… Много ли ты путешествовал? Много ли повидал? Бывал ли в Ниневии, Калху, Дур-Шаррукине, Арбеллах, Ашшуре, видел ли Вавилон до того, как его разрушил Син-аххе-риб?

Абу обрадовался, что старика интересовала больше Ассирия, нежели Сирия, где он почти не бывал, и принялся рассказывать об огромных городах, окруженных неприступными стенами, шумных рынках, ровных и широких улицах, великолепных дворцах, зиккуратах, празднествах со всевозможными игрищами, что устраивал царь в честь каждой своей победы…

Старик молча слушал, слегка улыбался, часто кивал, изредка вздыхал, искренне удивлялся. Вскоре за спиной его появились сыновья, встали внуки, за мужчинами подтянулись женщины. Всем было интересно, Абу был неплохим рассказчиком. Стоило ему остановиться, когда пересыхало в горле, гостю подливали вина, миловидная девушка принесла ему молодую оленину. Жадно подхватывая с блюда горячие куски мяса, Абу продолжал говорить с набитым ртом, вспомнил о скачках, на которых ему доводилось бывать, описал, как несутся по ипподрому колесницы, переворачиваются, давят возничих, калечат лошадей, поведал, какие замечательные призы получают победители…

Он говорил бы, наверное, еще и еще, если бы не захмелел: сказались и бессонная ночь, и сытный ужин, и тепло, с которым его приняли хозяева, — глаза сами собой стали слипаться, а язык вдруг занемел. Абу, отставив опустевшее блюдо, тяжело вздохнул.

— Тебе надо поспать. Ты еще не восстановил свои силы, — понял старик.

— Да, да… — не стал спорить гость, чувствуя, что больше не в силах бороться с дремотой.

— Дэк! Агра! — окликнул сыновей старик.

Из-за спины вышли двое сыновей, каждый ростом с медведя, вставшего на задние лапы.

Один из них подошел к ложу вплотную, и вдруг сел на ассирийца сверху, схватив его за руки. Второй поднял топор, с которым все это время стоял, опираясь на него, как на посох. Абу, мгновенно позабыв о сне, стал умолять, просить, говорить, что он заплатит за свою жизнь серебром, что его ждут в Адане жена и дети. Но старик лишь усмехнулся и сказал:

— Ты ассириец, ассирийский лазутчик, как бы ни старался изобразить из себя купца из Аданы… К тому же Ангра умер полгода назад… Не знал?

И Абу замолчал, больше не сопротивлялся и принял смерть с достоинством.

Голову ему отрубили одним ударом на глазах у всей семьи.

17

За три месяца до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

О местонахождении тайной службы Ассирии знал, наверное, каждый житель Ниневии.

Неподалеку от главной рыночной площади стоял длинный, похожий на казарму двухэтажный дом, окруженный высокой стеной из красного кирпича, у ворот всегда дежурила стража. Офицер учинял допрос — к кому и с какой целью пришел человек, и направлял в нужную комнату, где в обмен на ценные сведения, слух или подозрения ему выдавали ту или иную награду. В Ниневии было немало людей, зарабатывающих на жизнь доносами.

Резиденцию же главы тайной службы, а последние пять лет эту должность занимал Арад-бел-ит, найти было труднее. Находилась она поближе к Син-аххе-рибу, на восточной стороне дворцового комплекса. Путь сюда лежал мимо казарм внутренней стражи и многочисленных хозяйственных построек, затем надо было подняться по крутой каменной лестнице на открытую площадку, расположенную на высоте десяти саженей, и войти в узкий проход, больше похожий на пещеру. Дальше шли десятки комнат, где над расшифровкой или составлением донесений работали писцы, доверенные лица принца вели разговоры с лазутчиками, а начальники подразделений инструктировали своих подчиненных. Важных свидетелей или изменников, если того требовали обстоятельства, допрашивали с применением пыток этажом ниже.

Арад-бел-ит появлялся здесь, едва спадала жара. Он заслушивал вести лазутчиков из Элама, Мидии, Урарту, Киммерии, Фригии, Лидии, Сирии, Египта и прочих стран, говорил, что надо сделать в первую очередь, о чем следует подумать, какие дела отложить, кого наказать, кого отметить за хорошую работу, затем переходил к внутренним делам, которыми ведал Набу-шур-уцур, молочный брат царевича. И нередко беседа между ними затягивалась на всю ночь.

В этот день Арад-бел-ит, вопреки обыкновению, пришел в свою резиденцию с рассветом, немедленно вызвал к себе Набу-шур-уцура и послал за Мар-Зайей.

Не сговариваясь, сановники встретились у царских ворот, церемонно поклонились друг другу и дальше уже пошли рука об руку, толкуя о сущих пустяках: погоде, хорошем урожае, а еще — о предстоящей схватке между двумя именитыми борцами, которой Ашшур-аха-иддин хотел отметить день рождения своего сына Шамаш-шум-укина.

— Вавилонянин против ассирийца, интересно, чья это была затея? — осклабился Набу.

Мар-Зайя в иных вопросах был даже более осведомлен, чем начальник внутренней стражи Ассирии:

— Закуту.

— Я слышал, что Арад-бел-ит прибудет во дворец младшего брата вместе с царем. Разумеется, потребуются дополнительные меры безопасности. Царь обеспокоен чередой убийств богатейших людей Ниневии. Бальтазару давно следовало бы найти этих мерзавцев…

«Он пытается выяснить, что мне известно о причине, по которой нас вызвал Арад-бел-ит?», — предположил в мыслях Мар-Зайя, вслух же сказал:

— Это хорошо, что в царской семье наконец воцарился мир.

— Мир? Не смеши меня, писец! — усмехнулся Набу.

К этому времени они вошли в резиденцию тайной службы и разговор прервался сам собой.

Арад-бел-ит ждал их в небольшом сумрачном помещении. Утренний свет, проникавший сюда через узкие длинные проемы под потолком, едва освещал высокий трон, на котором сидел принц.

— Ты знаешь, почему он не приехал к тебе, Мар-Зайя? Я говорю о моем отце, — вместо приветствия спросил Арад-бел-ит, жестом оборвав обмен любезностями.

— Догадываюсь, мой господин.

— Я рад, что хоть кто-то здесь о чем-то догадывается. А ты, мой дорогой брат? Есть ли у тебя какие-то мысли относительно того, почему мой отец не сумел сегодня ночью навестить своего писца?

Арад-бел-ит гневался, это было ясно, однако почему и что случилось этой ночью на пути к усадьбе Мар-Зайи, Набу-шур-уцур не имел представления и, понимая, что для него как начальника внутренней стражи Ассирии это непростительно, смиренно потупил взор.

— Нет… Я теряюсь в догадках.

— Превосходно, превосходно… — Арад-бел-ит выпустив пар, неожиданно смягчился. — Ты прав, наверное, это моя вина. Посвяти я тебя в свои планы сразу, этого разговора бы сейчас не было… Этой ночью Мар-Зайю собирался навестить Син-аххе-риб, чтобы встретиться с Марганитой, принцессой Тиль-Гаримму. И все бы прошло замечательно, если бы не рвение твоего Бальтазара. Вчера ночью все ходы и подступы к усадьбе были перекрыты его людьми. Как ты понимаешь, царь собирался встретиться с Марганитой тайно и поэтому тайно покинул дворец. Можешь представить его разочарование, когда ему пришлось вернуться.

— Я, конечно же, прикажу немедленно убрать оцепление.

— Убери, хотя это и мало теперь поможет… Этой ночью Закуту решила преподнести отцу подарок: двух искусных вавилонских шлюх. Они и сейчас у него. И нам остается только гадать, когда он насытится ими, чтобы вспомнить о Марганите.

Арад-бел-ит посмотрел на писца:

— Мар-Зайя, кто еще, кроме нас двоих, знал о принцессе?

— Мой приказчик. Его зовут Ерен.

— Набу, тебе говорит что-нибудь это имя? И что случилось с Бальтазаром? Что он узнал такого, что обрушило все наши планы?

Начальнику внутренней стражи Ассирии было известно о расследовании Бальтазара: об Ерене, его усадьбе, а также о том, что Мар-Зайя находился рядом с царем, когда происходили убийства, а следовательно, невиновен. Вот только к чему это оцепление?

— Мой дорогой брат, не думаю, что все это как-то связано с принцессой… Я не вправе был говорить об этом, пока не имел веских доказательств, но Бальтазар подозревает приказчика Ерена в причастности к череде убийств, которые произошли в Ниневии. Возможно, это послужило поводом для слежки и за домом, и за усадьбой Мар-Зайи.

Лицо Арад-бел-ит исказила гримаса брезгливости.

— Мар-Зайя, что тебе известно об этом?

— Думаю, это похоже на истину: Ерен и правда нечист на руку. Минувшей ночью он попытался меня шантажировать, выведав у меня обманом, кто моя гостья.

— И у него есть сообщник. Вот только Бальтазару неизвестно его имя, — подсказал Набу.

— Его сообщник всего лишь раб. Это скиф Хатрас, о котором я тебе рассказывал, принц.

— Арестуй их немедленно, Набу. Добейся от них признания. Хотя, нет, постой. Начни с приказчика, а скифа приведи ко мне. Хочу посмотреть на него…

На день рождения Шамаш-шум-укина во дворце Ашшур-аха-иддина собралось пять тысяч гостей: сановники, жрецы храмов Ашшура, Мардука, Шамапа и Эсагила, ближайшее окружение Син-аххе-риба, военная знать, тамкары и купцы, а также наместники тех провинций, что спешили выказать преданность сыну Закуту. Кто-то из вельмож пожаловал в сопровождении небольшой свиты, кто-то — с женами, кто-то привел на пир и семью, и свое окружение. И, конечно, все были с подарками — либо очень дорогими, либо способными по-настоящему удивить если не именинника, то его родителей.

Арад-бел-ит не приезжал поздравлять своего племянника последние три года, ограничиваясь скромными дарами и цветистыми пожеланиями через своих посланцев, а на этот раз появился здесь вместе с отцом. Увидев, как они идут рука об руку навстречу Ашшур-аха-иддину, никто больше не допускал и тени сомнений относительно того, кто станет преемником царя в скором времени. Кому-то из гостей это основательно подпортило настроение. Кого-то — испугало.

Зазаи, наместник Арпада, завидя Арад-бел-ита, поспешно отступил за спины своих соседей, потупил взор и весь сжался, стараясь не попасться принцу на глаза. Напрасно: с таким-то ростом наместник все равно возвышался над всеми на целую голову.

Перед Зазаи стояла свита Надин-ахе, наместника Аррапхи, весь вечер хваставшего своей дружбой с Ашшур-аха-иддином, ценность которой заключалась лишь в том, что накануне праздника они вместе охотились на антилоп. А вот о чем Зазаи не догадывался — о том, скольких сил стоило сыну Закуту удержаться от искушения избить прямо там, в лесу, этого глупого и кичливого сановника.

Когда наместник Аррапхи в очередной раз пересказывал раббилуму Саси, управляющему царскими рудниками, о том, какой увлекательной была эта охота, в зале появились Син-аххе-риб с Арад-бел-итом. Зазаи тут же спрятался за Надин-ахе, тот, в свою очередь, увидев наследника, замер на минуту с постным лицом, после чего попытался зайти за спину Зазаи. Неизвестно, как долго бы продолжалась эта рокировка, если бы Арад-бел-ит не посмотрел в их сторону, всем своим видом показывая, что искренне рад им обоим.

В голове же царевича крутились совсем иные мысли:

«Вот оно — сосредоточение моих врагов. Сколько же здесь наместников… Три десятка, не меньше. А ведь кто-то из них проделал долгий путь длиной в месяц, лишь бы засвидетельствовать в этот день свое почтение Ашшур-аха-иддину… Как бы вам не пожалеть об этом…

И кто здесь еще, кроме этих двух трусов?

Набу-дини-эпиша — ну, этому положено здесь быть по должности. Хотя и он ненадежен. Он на моей стороне, пока я в силе.

Набу-аххе-буллит из Маркасу… Что это с ним: серый как гранит, мешки под глазами, раздался так, что скоро ни одна колесница его не повезет? Но сына с собой он не взял, это хороший знак. Кажется, его зовут Набу-Ашшур. Надо будет спросить у Набу-шур-уцура, чем дышат сегодня Маркасу и Набу-младший.

Набу-ли из Хальпу и Ша-Ашшур-дуббу из Тушхана — как обычно, вместе. Подлые собаки: они воевали вместе со мной под Тиль-Гаримму, а все равно виляют хвостами перед братцем. Не начать ли мне с этих смутьянов?»

Зал был огромен. Син-аххе-риб появился здесь с сыном неожиданно, и хотя Ашшур-аха-иддин тут же выступил к ним навстречу, у отца было время закончить начатый разговор. Речь шла о Шуприи, куда сотнями сбегали рабы, преступники и изменники.

Они прошли мимо Зерибни, наместника Руцапу, — самой богатой провинции Ассирии. Огромная голова этого большого и тучного старика напоминала тыкву. Он тихонько смеялся, о чем-то перешептываясь со своей свитой, но когда его глаза встретились с тяжелым взором Арад-бел-ита, Зерибни насупился, точно обиженный ребенок.

«Кто-кто, а этот за чужими спинами прятаться не станет, — подумал царевич. — Прав был отец, посоветовав отправить к нему Арицу. Из этого можно извлечь пользу».

Син-аххе-риб и Арад-бел-ит встретились с Ашшур-аха-иддином посреди зала. Отец не дал хозяину преклонить колени, крепко прижал его к груди, затем дал обняться братьям, но те едва коснулись друг друга. Чуть поодаль стояли принцесса Вардия, мать Шамаш-шум-укина, и Закуту. За ними — сановники, которых выделил в свою личную свиту на сегодняшний праздник Ашшур-аха-иддин: его сын и первый наследник Син-надин-апал, Скур-бел-дан, наместник Харрана, и, к полной неожиданности Арад-бел-ита, туртан Гульят.

Син-аххе-риб и Гульят не встречались с взятия Тиль-Гаримму, отчасти потому, что Ассирия сейчас не вела активных военных действий, отчасти потому, что царь не хотел лишний раз обострять отношения со старшим сыном, однажды выказавшим недоверие военачальнику.

Теперь же, увидев его, Син-аххе-риб почувствовал, как отчаянно одиноко было ему без старого друга. Царь, позабыв обо всех остальных, распахнул Гульяту свои объятия. Как же ему хотелось с ним поговорить! Закуту и Скур-бел-дан почтительно отошли в сторону. Ашшур-аха-иддин благодарно посмотрел на мать: «Ты, как всегда, была права».

Арад-бел-ит тоже прочувствовал ту радостную перемену, которая произошла в его отце при виде Гульята, оценил, как легко и незатейливо его обыграли, но предпочел думать, что это лишь временная победа. Мачехе он едва поклонился, Скур-бел-дана не удостоил даже взгляда, приветствуя Син-надин-апала, приложил руку к сердцу, но, посмотрев в его колючие глаза, мысленно усмехнулся: «Как?! Этот волчонок начинает показывать зубы?!».

Гульят поделился с царем секретом своего подарка:

— Помнишь ли ты, как мы бились с вавилонянами у Ниппура[30]? Я подарил имениннику топор их туртана, добытый в сражении.

Син-аххе-риб спохватился:

— А где он?! Где?! Дайте же мне обнять моего внука!

Шамаш-шум-укин сидел на троне вместе с братом Ашшур-бан-апалом. Они вполне помещались там вдвоем. Заметив это, Син-аххе-риб сказал с ухмылкой:

— Это хорошо, что твои сыновья так прекрасно ладят между собой. Но что будет, когда они вырастут? Неужели придется распилить этот трон пополам?

— Будет лучше, если они станут за него драться не на жизнь, а на смерть? — не согласился с ним Ашшур-аха-иддин.

Син-аххе-риб нахмурился. Вардия бросилась тушить пожар:

— Сынок, дорогой! Обними дедушку!

Шамаш-шум-укин, занятый с Ашшур-бан-апалом состязанием, кто дольше продержится без воздуха, синий от натуги, уже почти побеждавший, посмотрел на мать, на брата и, понимая, что отказаться нельзя, выдохнул и быстро произнес с обидой:

— Так нечестно, я бы выиграл!

На что Ашшур-бан-апал показал ему язык и напомнил о том, кто кого будет сегодня на себе возить…

Праздник начинался…

Царь подарил внуку новый дворец в Ниппуре, на родине его матери.

Арад-бел-ит — колесницу, запряженную четверкой несейских лошадей.

Затем в длинную очередь выстроились гости. Лишь час спустя Вардия избавила мальчиков от утомительной процедуры, больше похожей на жертвоприношение, и стала сама принимать подарки.

Ближе к ночи началось пиршество. Трое суток повара Ашшур-аха-иддина готовили для него угощения. Кравчий закупил сотни амфор с вином и множество бурдюков с пивом. Тысячи слуг и рабов сновали по дворцу, подавали, уносили блюда, поливали воду гостям на руки, вытирали их тонкими полотенцами. Знать же, набивая себе брюхо, ни на минуту не забывала о том, зачем она здесь собралась в первую очередь: встретиться с союзниками и покончить с врагами.

Ашшур-дур-пания, пробовавший каждое блюдо царя, каждый кубок с вином, тем не менее успевал смотреть по сторонам, чтобы понять, кто и с кем пытается договориться, к чему могут привести те или иные сношения и какие новые союзы могут быть заключены на этом празднике.

Закуту окружила себя степенными, тихими и осторожными жрецами в серых ниспадающих до пола одеждах. Она сверлила царя глазами, а он то ли не обращал на жену внимания, то ли делал вид, что не замечает ее. Справа от царя сидел Арад-бел-ит, слева — Ашшур-аха-иддин.

— Он забыл о моем существовании, — с досадой твердила женщина. — Что нам делать, мой драгоценный Адад, если царь больше никогда не вспомнит обо мне? Что нам делать, когда ему надоест забавляться моими вавилонскими шлюхами? А если он возьмет себе молодую жену?

Адад-шум-уцур, — полный и рыхлый, как тесто, белесый старик, — с самодовольным видом улыбнулся:

— Не думаю, что он забыл о тебе навсегда, царица. Царь уже далеко не юноша. Ему сейчас в постели больше хочется видеть доброго друга… чем юную красотку. В его возрасте если и обращаются к молодости, то лишь для того, чтобы разжечь огонь страсти по прежней любви… Он вернется в твою постель, царица, верь мне.

Закуту передернула худенькими плечиками:

— Ты говоришь как друг или как астролог?

— Как друг… добрый старый друг, моя госпожа.

— Хорошо, а что говорят звезды? — царица повернулась к Бэл-ушэзибу. — Что ждет нас всех? Меня, моего дорогого супруга и единственного сына?

— Боги подарят тебе и твоему сыну счастье, благоденствие и исполнение всех твоих желаний, о царица. Ашшур-аха-иддин будет царствовать в Вавилоне и заново отстроит главный вавилонский храм Эсагил. Я видел твою счастливую старость в объятиях любимого мужа Син-аххе-риба, — вскинув подбородок, с пафосом предсказал прорицатель.

Закуту взглянула на него с недоверием:

— Тебе напомнить, что Вавилон разрушен до основания? Стерт с лица земли?!

— Звезды не лгут…

Не зная, что ответить, Закуту взяла со стола кубок с вином и, снедаемая сильным волнением, осушила его до дна несколькими глотками. После чего снова посмотрела на жреца. На ее памяти он всего дважды попадал впросак со своими предсказаниями (тогда его спасли размытость и нечеткость представленной им картины будущего); теперь же все было иначе: Ашшур-аха-иддин — правитель Вавилона, храм Эсагил и счастливая старость с Син-аххе-рибом. Все это казалось слишком невероятным, однако было таким заманчивым, что царица с готовностью поверила в этот миф и благосклонно улыбнулась Бэл-ушэзибу.

Скур-бел-дан о чем-то долго говорил с наместниками Хальпу и Тушхана. Затем к ним присоединились наместник Руцапу и тамкар Эгиби.

— Отчего я вижу тревогу на ваших лицах? — сильным грудным голосом спросил сановников старый толстяк Зерибни.

— Дорогой друг, это не тревога, это вполне искренне возмущение, — ответил Скур-бел-дан. — Воинам, участвовавшим в походе на Тиль-Гаримму, не выплачено полностью жалованье. Отсюда брожение и недовольство, которое вот-вот выльется в мятеж.

Скур-бел-дан огляделся, чтобы убедиться, что их никто не слышит, но все равно заговорил тише:

— Наших друзей это беспокоит. Я настаиваю, что напрасно. Небольшой бунт пойдет нам только на пользу.

Эгиби замотал головой:

— По просьбе царя и Нерияху я уже выделил десять талантов золота на оплату этого долга.

— И когда получат его в армии?

— Золото Эгиби уйдет от меня уже завтра, — вмешался Зерибни. — Я снарядил большой караван, дал хорошую охрану… Однако путь предстоит неблизкий…

— Да, да… к тому же в дороге все может случиться, — оборонил дерзкую догадку Скур-бел-дан.

— И что тогда нас ждет? — встревожился Набу-Ли, наместник Хальпу. — Что нас ждет, если поднимется бунт у меня, у моего соседа в Тушхане, когда недовольство зреет даже в царском полку?..

— Хаос… Случится хаос, — спокойно откликнулся на это Скур-бел-дан. — А будь у нашего царя мудрый соправитель, разве он допустил бы подобное в Ассирии? И нам надо лишь доказать, что Арад-бел-ит неспособен управлять страной…

Военная знать сидела особняком. Гульят был рад увидеть своих боевых товарищей: Ишди-Харрана, Шаррукина, Санхиро и Юханну.

— Много ли времени ты провел в плену? — спросил туртан у Шаррукина, начальника отряда царских колесниц.

— Царь отправил выкуп за меня через два месяца после битвы под Тиль-Гаримму.

— И сколько же золота царь отдал за твою голову?

— Десять талантов.

— Поэтому царскому полку недоплачивают жалованье, — неудачно сострил Ишди-Харран.

Никто не улыбнулся. Любой из них мог оказаться в плену, и царь, если получалось, старался выкупить знатных ассирийцев у врагов как можно скорее.

Гульят решил сменить тему разговора:

— А где же наш отважный Ашшур?

Речь шла об Ашшур-ахи-каре, который заменил туртана в последней битве.

— А как бы на это посмотрел его новый хозяин? Разве ты не знаешь, дорогой Гульят, что он стал правой рукой Арад-бел-ита, — снова съязвил Ишди-Харран. — Под его командованием сейчас вся армия. Увидеть его здесь было бы странно.

Гульят оглядел своих боевых товарищей с некоторым удивлением:

— Разве не Син-аххе-рибу мы клялись в верности? Не думаю, что мы должны выбирать между Арад-бел-итом и Ашшур-аха-иддином.

Санхиро и Юханна горячо поддержали Гульята, но Ишди-Харран высказался иначе:

— Ты же не думаешь, что Арад-бел-ит простит тебе твое появление в свите Ашшур-аха-иддина?

Син-аххе-риб к этому времени, устав от еды и вина, встал, чтобы пройтись, поманил к себе Мардук-нацира, своего первого министра. За владыкой последовал Шумун, неприметным жестом приказав телохранителям зайти вперед, осмотреть ближайшие входы и выходы.

Царь вышел на свежий воздух, в ночной парк, освещенный тысячами светильников, расставленных словно расходящиеся по воде круги, и был очарован открывшейся ему картиной:

— Я давно здесь не был. Прекрасный вид.

— Я слышал, это была затея его жены Вардии, — подсказал Мардук-нацир.

— Да. Она не только красавица, но и умница… Это правда, что она поссорилась с Ашариду? Почему?

— Вардия всего лишь слишком горячо встала на сторону царицы Закуту, которая прилюдно высмеяла Ашариду за его несбывшиеся обещания дождливого лета.

— Что тут скажешь: она права. Увы, наши ученые мужи говорят глупости так же часто, как дураки. Но я рад, что от тебя не ускользают подобные мелочи. И это еще раз говорит о том, что я не ошибся в своем решении… Я хочу сделать некоторые перестановки среди моих сановников. Как ты помнишь, Мар-Априм занял свое место, а Таб-цили-Мардук остался не у дел. Я долго думал, на какой должности он мог бы проявить себя в полной мере. С завтрашнего дня ты займешь должность министра моего двора. А Таб-цили-Мардук станет первым министром.

Это был удар для Мардук-нацира.

— Чем я прогневал тебя, мой господин?

Син-аххе-риб не посмотрел на старика, который, казалось, сейчас расплачется от горькой обиды.

— Ты уже стар. Твой глаз замылен. Но я ценю твою преданность, опыт и мудрость, поэтому хотел бы, чтобы ты был рядом со мной во дворце. После измены и казни Табшар-Ашшура такой человек, как ты, мне очень нужен.

Мардук-нацира последние слова воодушевили: он просиял и с благодарностью припал на одно колено.

— Довольно, довольно… — вырывая руку, которую целовал старик, сказал Син-аххе-риб. — Что скажешь по поводу Таб-цили-Мардука? Справится он с новыми обязанностями?

Он не был уверен, что поступает правильно, выдвинув на столь высокую должность молодого вавилонянина, приверженца его младшего сына Ашшур-аха-иддина.

«Но что, если это уравновесит чашу весов, — думал царь. — Коль скоро, и это вопрос решенный, Арад-бел-ит станет моим соправителем».

И пока это было лучшее решение, которое нашел Син-аххе-риб для Ассирии в качестве компромисса.

— С его рвением, близостью к вавилонской знати и ясным умом он многого сможет достичь, — поддержал царя Мардук-нацир.

Тем временем Ашшур-дур-пания, оказавшись не у дел, нашел взглядом царицу, едва заметно кивнул ей и отступил за колонны. Закуту сказала жрецам, что ненадолго оставит их, и, ласково улыбаясь гостям, пересекла тронный зал, а затем вдруг как будто растворилась в толпе.

В условленном месте, в небольшой тайной комнате, ее уже ждал кравчий.

— Моя царица…

— Говори, что и как. У нас не много времени, я не хочу, чтобы наше отсутствие кто-нибудь заметил. Ты встречался с Бальтазаром?

— Да, моя госпожа. Все идет по плану. Восстание в Табале может вспыхнуть в любой момент. В Бар-Бурруташе мы сумели привлечь на свою сторону почти всю местную знать. Они горят желанием взяться за оружие.

— Тогда успокой их, — нервно откликнулась на это царица.

Ашшур-дур-пания поклонился:

— Разумеется, моя госпожа. Никто не сделает и шага без твоего приказа. Я лишь хотел сказать о том, что настроения там целиком на нашей стороне.

— Не забывай о том, что Арад-бел-ит приходится зятем царю Табала. И если мы начнем сейчас, то он, без сомнения, примет сторону своего родственника. Подождем до весны. Все может измениться после того, как разрешится от бремени Шарукина. Нам это восстание нужно не для того, чтобы Арад-бел-ит его подавил, а для того, чтобы увяз там надолго, потерял свою честь и право на трон… Что в остальных городах?

— Завтра я отправляю в Тарс[31] два каравана, груженых оружием. Нам удалось подкупить местного начальника внутренней стражи. Он все и спрячет. В Каратепе Бальтазар ведет переговоры с командиром гарнизона. У нас есть способ на него надавить. Он растратил жалованье своих воинов за несколько месяцев, все проиграл в кости.

— Много?

— Почти пять талантов золота. Тамкар Эгиби обещал с этим помочь.

— Эгиби посвящен в наши планы?

— Не полностью.

— Что ты ему обещал?

— Благосклонность твоего сына Ашшур-аха-иддина. И не сомневайся, царица, этого будет вполне достаточно, чтобы Эгиби подмял под себя всех менял[32] Ассирии.

— Главное — будь начеку. Приставь к нему надежного человека, который убил бы его по первому приказу.

— Уже. Он следит за каждым шагом Эгиби.

— Хорошо. Продолжай.

— В Адане все боятся даже своей тени. Там мало оружия, еще меньше людей, готовых за него взяться. Местный начальник внутренней стражи поставлен недавно и поэтому проверяет каждый караван, чтобы в город не попало ничего недозволенного. Этого человека придется убить; будет несложно, главное, чтобы тот, кто придет ему на смену, оказался покладистее.

Закуту это встревожило:

— Нет, нет… никаких подозрительных смертей. Адана важна, но если речь идет о том, чтобы поставить под удар все восстание… Надо придумать что-нибудь похитрее.

— Как прикажешь, моя госпожа.

— Маркасу?

— Все готово. Достаточно одной искры.

— Мы начнем в день весеннего равноденствия…

Закуту вспомнила о том, что так беспокоило ее весь вечер:

— А что будем делать с этой молоденькой шлюшкой из Тиль-Гаримму?

— Можно попытаться ее отравить, — неуверенно предложил Ашшур-дур-пания. — Только не знаю, удастся ли мне уговорить Мар-Зайю. Он умен и осторожен, вряд ли захочет обратить против себя гнев царя, который облачил его таким доверием.

— Ты не думал, почему писец так внезапно переметнулся на нашу сторону?

— Нет ли у него цели выведать наши планы? Не знаю.

— Тогда от него лучше избавиться, — нервно сказала царица. — Он никогда мне не нравился. Как только он умрет, мы покончим и с принцессой. Займись этим, мой дорогой Ашшур-дур-пания… Нам пора вернуться к гостям…

18

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба

— Кто ты? — первое, о чем спросила Марганита, придя в себя.

Я вздрогнул, услышав ее голос, и беззвучно заплакал. Надежда едва не оставила меня.

Три дня она металась в бреду, бессвязно выкрикивала какие-то слова, билась в судорогах, закатывала глаза, тяжело и прерывисто дышала — или хватала ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба, и вдруг затихала.

Отсроченная казнь через повешение.

Я вытащил ее из петли в последний миг: ее тело уже сотрясали конвульсии, а сознание отлетало в мир иной. Еще немного — и было бы поздно.

Чтобы ухаживать за ней, я вызвал из дома Элишву.

Кому еще я мог довериться, как не родной сестре.

Три дня Марганита находилась между жизнью и смертью, пока боги не вняли моим молитвам и не вернули мне самое бесценное сокровище.

Слезы?.. Это были слезы счастья…

— Где я?.. Кто ты? — она не узнала меня.

Я назвал ее по имени, сказал, что она в моем доме и ей ничто не угрожает.

— Меня зовут Марганита? — переспросила она.

Я ужаснулся: что стало с ее памятью? Что помнит это несчастное создание о своей жизни? Что знает о себе?..

Да… Так все и было: сначала я испугался случившегося, а потом поверил, что это к лучшему. Любовь эгоистична.

Элишва привязалась к своей подопечной. Марганита ответила взаимностью. Кто мог бы подумать, что они так быстро станут… даже не подругами — любящими сестрами! Принцесса словно начинала жизнь с чистого листа. Я не рассказывал Элишве, кто эта девушка, как она ко мне попала и почему пыталась покончить с собой. Марганите же отвечал: придет время, и ты все узнаешь. Ее братьев на время отправили в мой дом в Ниневии, к дяде Ариэ. Пока их для принцессы не существовало, мне казалось, так будет лучше.

Разумеется, все произошедшее мне пришлось скрыть от Арад-бел-ита. Но теперь я с еще большей тревогой ждал того дня, когда Син-аххе-риб вспомнит о моей пленнице.

Минул месяц после того, как Марганита пыталась покончить с собой. Поздно вечером я возвращался домой из царского дворца. Мар-Априм немного проводил меня. После известных событий мы сблизились, часто встречались, общались, но друзьями так и не стали. Со мной, как и со всеми другими, раббилум держался всегда высокомерно, а я, в свою очередь, никогда не склонен был доверять людям его сословия.

Он пригласил меня на охоту. Я ответил, что буду ему только обузой, поскольку у меня нет опыта в этом деле.

— Нет, нет, — не принял моего отказа Мар-Априм. — Ты обязательно должен поохотиться со мной на львов. К тому же принцесса Хава хочет встретиться с тобой. У нее все еще не было возможности поблагодарить тебя за мое спасение.

Я искренне удивился:

— Принцесса едет с тобой на охоту?

— Тебе стоит посмотреть, как она управляется с колесницей или стреляет из лука. Может, и ты научишься у нее чему-нибудь. Я слышал от Мардук-нацира, что царь завтра собирается отдохнуть от государственных дел, значит, ни ты, ни я ему не понадобимся.

— Да, это так, — подтвердил я.

— Тогда встречаемся завтра через два часа после восхода солнца у дворца Арад-бел-ита.

До дома я шел пешком. Широкая мощеная улица с двухэтажными домами, пылающие светильники, встающая за ними беспроглядная ночь и гулкое эхо моих шагов.

Я думал о Марганите. Накануне я осмелился ее поцеловать, нечаянно, в порыве страсти, с которой не смог справиться. Она растерялась, но ее губы чуть шевельнулись в ответ, и я почувствовал их сладкий вкус. Потом наступило неловкое для нас обоих молчание.

Я коснулся ее волос и понял, что едва владею собой.

Только ее голос отрезвил меня:

— Мне почему-то кажется, что ты всегда был ко мне очень добр…

И тут я признался, что давно и безнадежно в нее влюблен.

— Почему безнадежно? — не поняла она.

— Ты принадлежишь другому — моему и твоему господину, царю Син-аххе-рибу, — мне пришлось это сказать… Пришлось… Как бы ни корил я себя за это.

— Как это странно. Я не помню его.

В человеке иногда просыпается звериное чутье. Я шел по пустынной улице, строил мысленно крепости из песка — когда вдруг понял, что за мной наблюдают, идут по пятам, выжидают удобного момента, чтобы лишить жизни.

Черное небо над головой и длинные тени за спиной.

Мой шаг не стал ни шире, ни короче. Мне понадобилась вся выдержка.

«Кто знает, сколько их? — размышлял я. — Когда они собираются напасть? И почему?»

Я шел по Садовой улице, одной из самых безопасных в Ниневии, где в любой момент могла показаться внутренняя стража. Будь мои преследователи обыкновенными ворами, разве они стали бы так рисковать?

Для того чтобы спутать чужие планы, я свернул раньше, в узкий проулок, — это был самый короткий путь к дому. Два локтя в ширину, справа и слева высокий забор, двадцать шагов по прямой — и сразу развилка. Одна улочка поворачивает назад к Садовой улице и идет по кругу, другая поворачивает к моему дому, третья уходит к рыночной площади.

У развилки я и остался, спрятавшись в столетнем тополе, возвышающемся над жилым кварталом: немного подтянуться на руках, залезть в дупло и затаиться. Отсюда при полной луне перекресток был как на ладони.

Мне понадобилось терпение.

Было слышно, как поют цикады, неподалеку пьяный мужской голос срывался на крик, что-то загремело, разбилось, заплакала женщина, стала причитать, молить о пощаде, потом в соседнем дворе залаяли собаки, словно почуяли кого-то около ворот…

И тут появились они — двое рослых убийц в темных одеждах.

Они быстро свернули к моему дому и скоро растворились в ночи.

Я подождал еще немного, и еще… пока не увидел, что они возвращаются. Только теперь их стало трое.

— Ты уверен, что он не подходил к воротам?

— Да.

— И куда он мог деться?

— Может, повернул в сторону рынка?

— Это ночью-то? Зачем?

— Не знаю. Там всегда можно разжиться шлюхами. Может, поэтому.

— Нет, нет. Думаю, он нас заметил.

— Значит, станет еще осторожней. Возвращаемся.

У меня не было ни малейших сомнений, что их кто-то подослал.

Выбравшись из своего укрытия, я пошел следом за соглядатаями. Они остановились на постоялом дворе почти на окраине города, заплатили за комнату. Я же снял соседнюю — в надежде, что появится их хозяин.

Не повезло.

Утром мне пришлось уйти ни с чем. По дороге домой я решил обратиться за помощью к дяде Ариэ; долго упрашивать его не пришлось.

— Не волнуйся, если они с кем-то встретятся, ты об этом узнаешь, — убедил меня дядя Ариэ. — Кого ты подозреваешь?

Увы, с учетом тех тайн, что мне были известны, моим врагом мог быть кто угодно.

Хава и Мар-Априм появились намного позже, чем обещали. Только в полдень из ворот дворца Арад-бел-ита выехали две колесницы с влюбленной парой в сопровождении небольшого отряда конников — личной охраны принцессы.

Внучка Син-аххе-риба встретила меня радушно, без умолку щебетала, смеялась. Мар-Априм рассказывал о своих приключениях, когда он скрывался от внутренней стражи, о том, как ему пришлось на время покинуть Ниневию, путешествовать на корабле и спать под открытым небом…

— И даже прятаться на женской половине дворца моего отца, — выдала секрет Хава.

За три часа мы преодолели путь от Ниневии до предгорий. Опытные следопыты выдвинулись вперед, чтобы выйти на свежий след львиного прайда, который охотился поблизости. Мы остановили колесницы в небольшой рощице у обрывистых скал, сошли на землю и расположились лагерем.

— Охотники выслеживали их десять дней. Лев и пять львиц, — рассказывал Мар-Априм, принимая кубок с вином из рук своего слуги. — Лев старый, весь в шрамах, а львицы — как на подбор молодые, и как он только с ними справляется? Ладно с ними… Как от молодых львов отбивается, вот что непонятно! Нет ничего хуже, чем немощная старость.

Мар-Априм смеялся не надо львом, он намекал на Син-аххе-риба, когда, рассказывая, стал точно так же, как царь, выкатывать глаза, что случалось с ним в минуты гнева.

Хаве это сравнение понравилось: она упала на спину на толстое одеяло из овчины, брошенное на траву, и залилась беззвучным смехом, потом, отдышавшись, сказала:

— Покажи это как-нибудь моему деду…

— Вот тогда он наверняка лишит меня головы, — с пониманием закивал Мар-Априм. — Не получилось в первый раз — ты хочешь, чтобы получилось во второй?

— Нет, нет, твоя голова мне еще самой пригодится, — Хава прильнула к жениху, принялась целовать его в лоб, глаза и губы.

Он нежно отстранил ее и махнул в сторону гор.

— Охотники погонят львов на нас, в долину, стражники подадут сигнал. Нам останется лишь нагнать их и прицелиться из лука.

Однако прежде чем началась охота, мы час или два сидели в тени деревьев. Внимание принцессы льстило моему самолюбию, но было в ее глазах и что-то такое, что заставляло все время быть начеку. Она была умна, находчива, очень весела и не давала нам скучать. Мар-Априм смотрел, как мы сидим рука об руку, прислушивался к нашему разговору и мягко улыбался.

Уже начало смеркаться, когда вдали показались трое конных.

Мар-Априм поднялся с земли, пытаясь их получше рассмотреть и понять, что их сюда привело.

— К нам гости?

— У моего деда повсюду глаза и уши. Он все знает, даже как ты кривляешься, — со смехом сказала Хава.

Конники, заметив нас, пустили лошадей во весь опор и в считаные минуты оказались рядом. Это были гонцы. И они искали меня. Один из них показал перстень Арад-бел-ита:

— У нас послание для Мар-Зайи!

Я взял глиняную табличку, пробежал глазами по донесению.

Оно было не от Арад-бел-ита.

«Мар-Зайя, будь осторожен.

Сегодня утром наших постояльцев навестил только один человек.

Это был Мар-Априм.

Возвращайся в Ниневию, как только получишь это послание.

Отправляю его к тебе с перстнем моего господина Арад-бел-ита.

Не признавайся, что это обман.

Дядя Ариэ».

— Что там? — поинтересовался Мар-Априм.

— Меня хочет видеть Арад-бел-ит.

— Нет, это невозможно, — тоном, не терпящим возражений, с улыбкой произнесла Хава. — Ты останешься до конца охоты.

Возразить я просто не успел. Протрубил горн. Охотники погнали прайд. Две львицы огромными прыжками пересекали опушку леса справа, две — слева, еще одна львица вместе со львом выбежали прямо на нас.

Хава и Мар-Априм прыгнули в свои колесницы. Увидев, что я все еще раздумываю, принцесса подстегнула меня:

— Ты ждешь, чтобы они тебя разорвали?..

Мар-Априму первому улыбнулась удача: он ранил львицу в лапу, попал в шею. Раненый зверь заревел и бросился в его сторону. Раббилум сумел развернуть повозку на полном ходу и стал стремительно удаляться от нас, преследуемый львицей.

Мы с принцессой помчались за львом. Ее первые стрелы пролетели мимо. Третья и пятая нашли цель — но даже это были всего лишь легкие царапины.

Я не отставал от Хавы, наши колесницы шли бок о бок. Стрелял я реже, и все неудачно.

Лошади неслись по степи, едва касаясь земли. Лев между тем стремился уйти в горы. Здесь было больше камней и труднее было управлять повозкой. Иногда она взлетала над землей правым или левым колесом, иногда и вовсе оказывалась в воздухе, будто снаряд, выпушенный из пращи.

Беда случилась в тот момент, когда львиный рык эхом прокатился над долиной, заставив холодеть в жилах кровь: испугавшись, лошади шарахнулись в сторону. От неожиданности Хава выпустила поводья, и колесница потеряла управление, налетела сначала одним колесом на камень, затем обоими, высоко подпрыгнула, опустилась на правое колесо, оно треснуло, подломилось, и повозка завалилась на бок.

Принцесса упала на землю, ударилась головой о камень, попыталась встать, но лишь застонала. И тут же увидела стремительно приближавшегося к ней льва.

Моя колесница остановилась совсем рядом.

Все, что я успел, — броситься зверю наперерез с голыми руками.

Смертельно раненый хищник подмял меня под себя, ударил в грудь тяжелыми лапами, разорвал внутренности.

Я упал, почувствовал, что истекаю кровью и умираю.

И, теряя сознание, подумал: что будет с Марганитой, когда меня не станет…

19

За два месяца до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

Старая повитуха, доставленная Арад-бел-итом из далекого Бар-Бурруташа, столицы Табала, сама указывала на то, что нужно есть царевне: побольше молока и творога, всевозможных фруктов и овощей, пареного мяса, но особенно — рыбу. Приговаривала: для мальчика рыба — первое дело.

Кравчий принца, мидиец, знал наперечет всех торговцев, рыбаков и охотников, доставлявших припасы на кухню, подробно расспрашивал, откуда продукты, и по несколько раз перепроверял всю еду. Арад-бел-ит ему доверял и знал, отсюда ждать беды не стоит.

Боги, по словам жрецов, сулили его Шарукине и их сыну долгую и счастливую жизнь.

— Ни о чем не беспокойся, мой дорогой брат, не изводи себя напрасными тревогами, — успокаивал царевича Набу-шур-уцур. — До родов ничего не случится. Забота, которой ты окружил свою жену, не позволит твоим врагам навести на нее порчу.

Арад-бел-ита интересовало, что его молочный брат разузнал о замыслах Закуты относительно его будущего наследника:

— Ты же знаешь, она не остановится, пока не подберется к моей жене. Пока не лишит меня последней надежды. И если ты говоришь, что царица ничего не замышляет, то лишь оттого, что бродишь, словно впотьмах.

— Мой господин, я знаю о каждом ее шаге, — уверенно отвечал Набу.

— Я помню о твоих заслугах, — понимая, о чем тот говорит, вынужден был согласиться Арад-бел-ит.

За последние месяцы внутренняя стража Ассирии раскрыла многие планы царицы. Осенью при попытке захватить караван с золотом, предназначенным для выплаты жалованья ополченцам, на полпути из Руцапу в Ниневию был перебит отряд наемников. Почти сразу за этим ревизор Палтияху отправил в провинции Хальпу, Тушхан, Харран и Самалли чиновников, чтобы проверить, куда и как расходовались средства, выделенные для армии. В результате бунт, зарождавшийся среди общинников, которых привлекали к воинской повинности, сошел на нет: долги были выплачены, виновные наказаны. Хотя ими, как всегда, оказались мелкие сошки. Зимой Набу-шур-уцур провел многочисленные аресты по всему Табалу: среди прочих взяли начальника внутренней стражи Тарса и командира гарнизона Каратепе. Тюрьмы были переполнены изменниками, из них пытались вырвать признания о причастности к восстанию высокопоставленных сановников. Однако на допросах никто не назвал имен, так нужных Арад-бел-иту: Закуту, Ашшур-дур-пании, Скур-бел-дана… Прямых улик против всего этого змеиного клубка у внутренней стражи так и не появилось.

В середине месяца шабат у Шарукины начались схватки. Во дворце Арад-бел-ита поднялся переполох. Стража оцепила все выходы и входы. Повитуха ни на минуту не отлучалась от роженицы; Арад-бел-ит в ожидании вестей мерял шагами тронный зал; дочери держались вместе и молились всем богам сразу; Набу-шур-уцур каждый час проверял посты, и спрашивал через свою тайную помощницу на женской половине, как проходят роды и нет ли чего подозрительного. Во всех храмах ради счастливого разрешения царевны от бремени приносились богатые жертвы. Царь Син-аххе-риб повелел, чтобы каждый житель ассирийской столицы молил богов о благополучном исходе.

В полдень у роженицы отошли воды. К вечеру, после двенадцати мучительных часов, искусав до крови все губы, мертвенно-бледная и осунувшаяся Шарукина родила мальчика. Худенького, скрюченного, болезненного, похожего на выжатую мочалку. Повитуха сразу поняла: не жилец, но из опасений за свою жизнь слова дурного не сказала. Обрезала пуповину, осторожно взяла ребенка на руки, шлепнула по мягкому месту раз, второй, пока не закричал, с тяжелым сердцем понесла к отцу, тем более что мать сразу потеряла сознание.

Арад-бел-ит все понял по одному лишь лицу повитухи. На наследника даже не взглянул, сдержанно спросил, как чувствует себя его жена, и уединился в личных покоях, приказав позвать к нему Набу-шур-уцура.

Когда молочный брат нашел его, Арад-бел-ит сидел в полутемной комнате, отказавшись от света и огня, выкладывая на небольшом столике замысловатое панно из перстней и драгоценностей.

— Арад… Боги еще могут проявить к нему милосердие, — тихо сказал единственный друг.

Царевич ответил гораздо спокойнее, чем можно было ожидать в подобной ситуации:

— Ты же не веришь в проклятие богов, Набу? Я — не верю. Зато я твердо знаю, что у меня есть пять здоровых дочерей, но каждый раз, когда мне обещают сына, что-то идет не так. За все девять месяцев Закуту не предприняла ни одной попытки помешать беременности моей жены…

— Мы хорошо ее охраняли, — несмело сказал Набу.

— Недостаточно хорошо, — оборвал его царевич. — Недостаточно. Закуту могла быть спокойна только в одном случае: она знала, что ребенок родится слабым и болезненным. Откуда ей знать об этом? Кто внушил ей такую уверенность?

Набу-шур-уцур был убежден, что его молочный брат ошибается, но сказать об этом сейчас не решился. Пусть уж лучше думает, что это не боги, а враги ополчились против него.

Арад-бел-ит подозвал Набу к столику.

— Что ты видишь?

— Твои драгоценности, мой дорогой брат. Перстни, браслеты, серьги…

— И у каждого из них своя история. Где-то — дорогие каменья, где-то — искусная работа, где-то — свои секреты. Например, что такого особенного в этой золотой цепи?.. Возьми ее в руки. Подойди к свету; где здесь замок? Отыщешь его?

Набу так и сделал, даже вынужден был зажечь светильник, но так и не нашел способа разомкнуть цепь.

— Его здесь нет? — предположил он.

— Есть. Но мастер обещал мне, что ничего не будет видно. И он сдержал слово.

После этих слов Арад-бел-ит отобрал у Набу цепь, быстро провел по ней пальцами и вдруг, словно по волшебству, разомкнул ее.

— Тебе напомнить, как мы выиграли битву за Вавилон? Ни отец, ни вся его армия ничего бы не сделали, не останови мы Элам. Но, как в случае с этой цепью, никто так и не заметил подвоха. Для всех, кроме нас с тобой, да еще Ашшуррисау с его подручными, царь Элама заболел неизлечимой болезнью, не позволившей ему вовремя прийти на помощь своим союзникам.

— И тогда нам помог советом Набу-аххе-риб…

— А на чьей он сейчас стороне?

— Я все понял, мой господин. Я докопаюсь до истины.

— Докопайся, мой дорогой Набу. Докопайся. Я не знаю, как они это сделали, но знаю, кто в этом замешан, и то, что подобные дела не совершаются в одиночку. В Эламе у нас был Ашшуррисау. Значит, кто-то есть и у них, тот, кто сделал всю грязную работу. Найди их… и клянусь богами, я убью всех, кто причастен к гибели моего сына.

Младенец прожил всего пару часов и умер еще до полуночи.

Наутро по всей Ассирии был объявлен траур.

Ерена взяли без лишнего шума, чтобы не привлекать внимания к царскому писцу. Произошло это еще осенью, через два дня после того, как стража оцепила усадьбу Мар-Зайи, помешав замыслам Син-аххе-риба встретиться с Марганитой.

Приказчик отправился в Ниневию за продуктами для кухни, за какой-то мелочью по хозяйству, а также за рабами. Люди Бальтазара проследили за ним от самой усадьбы до рынка, где и взяли под стражу. Нинурта подошел сзади, ударил негодяя по затылку рукоятью меча, двое стражников тут же подхватили падающее тело под руки и поволокли к стоявшей неподалеку повозке. Посреди толпы, всеобщей толкотни и неразберихи никто ничего и не заметил.

Для того чтобы выбить признание, пыток не понадобилось, всего-то и надо было: подвесить арестованного на дыбе и спросить, в чем таком он замешан.

Ерен, плача и умоляя пощадить ему жизнь, рассказал обо всех своих преступлениях в мельчайших подробностях: как убивал мужчин и женщин, стариков и младенцев, спящих и беззащитных, хозяев, слуг, рабов; сколько забрал золота и серебра, куда его потратил, что замышлял, кого брал в сообщники. Оказалось, он занимался этим больше пяти лет, сначала подстерегал на дорогах одиноких путников, потом принялся охотиться на хозяйства, где было мало слуг и рабов, чтобы не встретить серьезного сопротивления, а когда поступил на службу к Мар-Зайе, обзавелся собственными подручными. Сначала у него был киммериец, затем появился Хатрас.

Когда посчитали, получилось, что за все время Ерен и его помощники убили больше ста человек.

Говорил преступник так охотно, так долго, что о Хатрасе, который сидел в одной с ним яме, никто ни разу и не вспомнил. Раб он и есть раб. Тем более, что убить его можно было в любой момент без суда и следствия.

Через месяц после начала допросов, когда Ерену уже больше не о чем было говорить, выяснилось, что у него есть сведения государственной важности, которые пленник готов сообщить, если ему сохранят жизнь.

Бальтазар, присутствовавший при этом, криво усмехнулся; приказал развести огонь, принести медный казан и опустить туда живую крысу.

— Я привяжу его к твоему животу, а из тебя сделаю вертел, — продолжая иронично улыбаться, пригрозил стражник. — Ты когда-нибудь видел, как крыса прогрызает в человеке дыру размером в кулак, чтобы спастись от смерти, оказавшись в ловушке?

Ерен тут же сдался и рассказал о принцессе Тиль-Гаримму, долгое время находившейся в усадьбе Мар-Зайи, ее братьях, а также о том, что писец не хочет отдавать ее царю, потому что сам в нее влюблен.

Бальтазар, поразмыслив, согласился с тем, что эти сведения представляют государственную важность, и, чтобы избежать дальнейшей утечки, приказал вырвать преступнику язык.

В первых числах месяца тебет Ерена, сильно исхудавшего, оборванного, но без следов серьезных пыток, вывели в сопровождении стражников на рыночную площадь Ниневии. Глашатай зачитал обвинения и приговор суда. Толпа стал напирать: каждый хотел поближе рассмотреть казнь. Преступник побледнел и упал на колени. Палач подхватил его под руки, выволок на помост на всеобщее обозрение, затем поднял огромный топор и одним ударом отсек Ерену сначала правую руку по локоть, затем левую, а потом и голову. Народ ликовал.

Бальтазар о принцессе из Тиль-Гаримму доложил, но о чувствах писца к ней умолчал: и потому, что не видел здесь злого умысла, и потому, что сам с некоторых пор стал иначе относиться к подобным вещам — более трепетно, что ли, а может быть, и по другой причине, известной только ему одному.

Через месяц после казни Ерена Бальтазар похоронил свою жену. На поминках он не плакал, сторонился детей, хотел при всех сказать о ней что-то доброе, хорошее, но в горле встал ком. Мужчина с трудом дождался, пока разойдутся гости, после чего поспешил к той, кого действительно любил.

Ани была тогда на седьмом месяце, живот совсем округлился, но от этого ее женская красота только расцвела.

— Подожди немного… Как только ты родишь, я приведу тебя в свой дом, — обнимая и страстно целуя ее губы и сильно набухшую грудь, обещал Бальтазар.

Сам он умел ждать.

Еще в начале осени, сопровождая царя в Арпад, Бальтазар нашел на местном рынке знакомую колдунью, купил у нее яд и, вернувшись домой, стал ежедневно и понемногу подсыпать его в еду своей жене. Она давно опротивела мужу, но сказать об этом ей в лицо ему казалось немыслимым и постыдным. Вот почему Бальтазар счел за лучшее ее уморить, избавив тем самым себя от пустых разговоров, долгих объяснений и лишних слез.

Его Ани родила в один день с принцессой Шарукиной. Вот только, в отличие от царского отпрыска, сын Бальтазара был здоровым и крепким малышом. Он так громко закричал, когда его взяли на руки, что Замира, принимавшая роды, широко улыбнулась и сказала счастливому отцу:

— Великаном будет!

Набу-шур-уцур не дал Бальтазару насладиться счастьем. Утром следующего дня, сразу после объявления траура, молочный брат принца вызвал начальника стражи Ниневии к себе.

Они сели за один стол, налили себе вина. В тихой сумрачной комнате не было ни слуг, ни рабов.

— Слышал, у тебя пополнение. И хотел бы тебя поздравить, да настроение не то, — сказал Набу.

Бальтазар молча поклонился и подумал: а ведь в иной ситуации его начальник, наверное, подарил бы ему немного золота. Не понравилось другое: уж больно быстро о сыне пронюхали доносчики. Разве он не был осторожен?

Набу подтвердил его худшие опасения:

— Да, да, и о твоей молодой любовнице знаю, и что собираешься сделать ее женой тоже. Но я тебя не затем позвал… Ашшур-дур-пания все еще доверяет тебе?

— После арестов в Табале отдалился.

— Подозревает тебя?

— Так сразу и не скажешь. Мы ведь не всех взяли. Большая часть изменников все еще на свободе.

— Да. Напуганы и затаились… А если понадобится, они возьмутся за оружие?

— Если понадобится? — искренне удивился Бальтазар. — Наверное, возьмутся. То, что готовилось почти год, не так просто разрушить за пару дней.

— Хорошо. Главное — не упускай нити этого мятежа из своих рук. Возможно, это и к лучшему, что тебе перестали доверять. Ведь Ашшур-дур-пании и его своре придется напрямую теперь связываться с мятежниками, и тогда у нас будут все улики против настоящих зачинщиков… Скажи, кравчий никогда не спрашивал тебя о царевне?

— Никогда. Арад-бел-ит подозревает, что в смерти его наследника не все чисто?

— Да.

— На то есть причины?

— Ни одной, — Набу посмотрел на дно своего кубка и задумчиво повторил: — Ни одной. И это действительно странно: за все время Закуту не предприняла ни одной попытки, чтобы как-то навредить царевне. Иначе мы бы об этом узнали…

— Или это был очень узкий круг посвященных.

— Допустим, ты прав. Тогда кто мог в него войти?

— Сама Закуту. Ашшур-дур-пания…

— Набу-аххе-риб, — подсказал Набу.

— Да, — поразмыслив, согласился Бальтазар, — без кого-нибудь из жрецов здесь не обошлось. Но это также могла быть эта ученая крыса Ашариду, или врач Син-аххе-риба — Адад-шум-уцур…

— Не тот и не другой. Уж поверь мне на слово.

— Значит, все-таки Набу-аххе-риб? И что мне искать?

— А если причиной всему был какой-то яд? Настолько хитрый, что он повлиял только на плод. Отследи всю цепочку тех продуктов, что поступали на стол к царевне. Откуда брали воду. Кто все это доставлял. Менялись ли поставщики. Почему. Ищи похожие, не единичные случаи, когда дети рождались либо мертвыми, либо сразу умирали. И если где-то проявится след людей, близких к Закуту, значит, мы на верном пути… Хотя исключать, что все это впустую, нельзя.

20

За месяц до начала восстания.

Кавказ

На рассвете голый, озябший лес утонул в густом тумане, укутавшем толстым одеялом долину от гор до самого моря. Низкое пунцовое небо так долго, так упорно прятало солнечные лучи от окоченевшей земли, что когда свет пробился сквозь облака к земле, птицы восприняли этот миг как чудо — встрепенулись и защебетали наперебой, то ли оглашая начало нового дня, то ли возвещая долгожданный приход весны. Именно птичий гомон и разбудил Ашшуррисау. Он покряхтел, потянулся, расправляя затекшие руки и ноги, недовольно покосился на Касия, храпевшего во всю силу своих могучих легких. Стреноженные лошади смирно стояли в глубине пещеры. Вход в нее так же, как и вечером, был прикрыт ветками. Лазутчики выстлали пол валежником и старыми листьями, разожгли небольшой костер, укрылись медвежьими шкурами — и все равно продрогли до самых костей.

И вдруг Ашшуррисау вспомнил, что они здесь не одни, стал оглядываться вокруг, пытаясь понять, куда исчез их проводник:

— Касий! Касий, просыпайся!

Тот, заворочавшись, приоткрыл левый глаз, спросил тихо и все еще сонно:

— Чего случилось? Ты когда-нибудь дашь мне выспаться?

— Сартал пропал.

Касий сел, повел плечами и тоже огляделся:

— Может, по нужде пошел. Вернется. Никуда он не денется, — сказал так, и снова завалился на бок, лицом к костру, чтобы можно было погреть руки у огня.

— Слишком он любопытен. Много лишних вопросов задает. Болтлив. Не нравится это мне, — размышлял вслух Ашшуррисау.

— Мне убить его? Когда вернемся в Эребуни?.. Хотя, кажется, мы никогда не вернемся, — угрюмо проворчал Касий.

Это путешествие на край света ему надоело. Он привык к кочевой жизни, легко переносил трудности походов, но всегда любил теплую постель, хорошее вино и женщин — ни первого, ни второго, ни третьего у него не было уже почти два месяца. Таких долгих странствий у него давно не случалось.

— Нет. Потерпи. Сначала я выучу язык скифов.

В середине осени Ашшуррисау, Айра с дочерью, а также Касий, Тарг, Трасий и Гелиодор, сын купца Полипета, добрались до Эребуни, где купили за высокую плату большой дом, вплотную примыкавший к скале, на которой стояла цитадель. Во дворе были хозяйственные постройки: конюшня, просторный загон, добротный птичник, сарай для хозяйственной утвари, деревянный барак из тонких прогнивших досок для рабов. Склады для товаров и продуктов разместились в помещениях, выдолбленных в скале. За считаные дни дом наполнился жизнью, появились новые лошади, дойная корова, отара овец, три десятка кур, десяток рабов.

Айра, довольная и гордая тем, что стала богатой хозяйкой, ходила по двору с высоко поднятой головой, всем и всеми распоряжалась, покрикивала на слуг, но встретившись со взглядом мужа, стеснительно ему улыбалась.

Через месяц Ашшуррисау засобирался в дорогу. Он хотел пройти до Гирканских ворот[33]. Долго не мог найти проводника, пока однажды в таверне Эребуни не подвернулся скиф по имени Сартал, знавший эти места как свои пять пальцев.

Проводник был не стар, но уже не молод, а еще уродлив: вытянутое лошадиное лицо обезобразили рваные раны, как будто в детстве его рвала дикая кошка, волосы на голове, наверное, никогда не мылись и оттого превратились в смоляную паклю, нос расплющился, словно от удара молота. Этот человек не выглядел крепким малым, но когда они отправились в путь, оказался на редкость выносливым.

О том, почему ему пришлось жить отдельно от соплеменников, Сартал не распространялся. Только однажды, напившись, он сболтнул, что его оболгали, лишили семьи, и близких, и всего добра. В Эребуни скиф появился уже нищим, стал водить караваны через горные перевалы и тайные тропы. После каждого такого перехода Сартал пропадал из виду на месяц, а то и два. Поговаривали, что, получив плату, он покупает несколько запечатанных амфор самого дешевого вина, запирается у себя в лачуге и беспробудно пьет до победного конца.

Ашшуррисау, Касий и Сартал покинули Эребуни в начале месяца тебета.

Дорога лежала на север, вокруг озера, которое урарты называли «суниа», а местные жители — «голубой водой»[34], дальше через горный хребет, в долину реки «Прогрызающей себе путь в горах»[35]. Там повернули на восток и почти месяц ехали по ночам, опасаясь встречи со скифами.

Сартал объяснял: «Их здесь немного, они кочуют восточнее этих мест, но иной раз добираются и сюда».

Ашшуррисау прислушивался к его словам, ничего не пропускал, составлял подробную карту. Сартал же во всем помогал, не переставая интересоваться, к чему наносить на план каждый ручеек, овраг и знать, когда и как разливается река в половодье.

— Пригодится, — с улыбкой отвечал ассириец, надевая личину купца. — Мне бы еще проведать, кто и где кочует, какие племена, их номархи, с кем можно вести торговые дела.

Сартал, подмигнув, вдруг вспоминал еще об одной своей обязанности:

— На языке ишкуза[36] это звучит так…

Ашшуррисау учился охотно и схватывал все на лету.

В конце месяца шабат они наконец добрались до цели своего путешествия.

— И скифы идут этим путем? — спросил Ашшуррисау, наблюдая с утеса за узкой полоской суши, зажатой между высокими лесистыми горами и морем, простирающимся до самого горизонта.

— Каждую весну… А с ними — повозки, огромные табуны лошадей, коровы, козы, овцы, — охотно рассказывал Сартал. — Ишкузы многочисленны. Но если ты хочешь это увидеть своими глазами, ты немного поторопился… Или тебе придется задержаться здесь на месяц, а то и два…

Сейчас, когда Сартала не было рядом, Ашшуррисау сказал Касию:

— Ты хорошо запомнил путь, которым привел нас сюда этот уродец?

— Считаешь, он смылся?

— Не об этом речь. Как только дойдем до границ Урарту, ты пойдешь своей дорогой. Доберешься до города Загалу [37]. Там найдешь скифского купца Асая и скажешь ему, что Ашшуррисау ждет его в Эребуни.

Касий не переставал удивляться своему начальнику.

— И когда ты только успел с ним познакомиться?

— Я мало сплю, в отличие от тебя, — ухмыльнулся Ашшуррисау. — Передашь ему это, отдохнешь у него день-другой и вернешься сюда.

— Сюда?! Опять на край света?! — возмутился Касий. — Зачем?!

— Подбери себе в компанию кого-нибудь не слишком разговорчивого, надежного, от которого потом можно было бы легко избавиться.

— И сколько мне здесь сидеть?

— Пока кочевники будут идти через Гирканские ворота. Считай их. Высматривай, что и как… Когда убедишься, что ручеек пересох, возвращайся.

— Не боишься, что я подохну от тоски в этой пещере?

— Не подохнешь, если возьмешь с собой пару молодых наложниц…

Скиф вскоре появился: оказывается, действительно ходил по нужде, а внутри пещеры был еще один выход — тайный лаз, через него и выбрался.

Ашшуррисау попросил его вывести наружу тем же путем, хотя Сартал и отнекивался, говорил, что там узко, грязно и вообще лучше выйти через главный вход, раз уж все проснулись.

— Веди! — посмотрел ему в глаза ассириец.

Сартал пожал плечами, пошутил — что-то насчет того, что его дерьмо любому перебьет весь аппетит, — но пошел вперед.

Выбравшись из пещеры через тайный лаз, Ашшуррисау оказался на склоне горы с противоположной стороны, посмотрел на скифа и усмехнулся:

— Что встал? Ступай к Касию. Или мужской зад интересует тебя больше, чем завтрак?

Сартал в ответ скабрезно улыбнулся, но таки ушел. Ашшуррисау же, встав за деревом, долго опорожнял мочевой пузырь, затем привел одежду в порядок и осмотрелся.

«Так, говоришь, твое дерьмо любому аппетит перебьет? Только не мне», — без тени смущения подумал ассириец.

Он обошел вокруг, пытаясь отыскать следы пребывания здесь скифа, спустился по склону, поднялся выше. И не нашел ничего, что подтверждало бы его слова.

«Ты же не настолько стыдлив, чтобы прятаться в кустах можжевельника?»

Зато ниже, значительно ниже, почти на десять саженей от тайного лаза, Ашшуррисау обнаружил совсем свежий лошадиный помет.

«Вот оно как. Если ты говорил об этом дерьме, то это самая большая странность, которую мне доводилось видеть. Хотел бы я знать, с кем ты встречался. И что такое хотел от меня скрыть?»

Тарг никогда не был женат. Он старался избегать даже разговоров о женщинах, обходить их стороной, но за всем этим скрывался страх, что кто-то узнает о его происхождении или признается в том, что спал с его матерью. Сын киммерийской шлюхи и безродного безлошадного киммерийца, Тарг пробился наверх лишь благодаря своему умению обращаться с мечом, силе и ловкости, когда пятнадцать лет назад на глазах у Теушпы расправился с несколькими его дружинниками. Царя это позабавило, и он приблизил Тарга к себе. Единственными женщинами в его жизни были те, кого он насиловал во время военных походов. Для него это стало так же естественно, как справить нужду, поесть или поспать. И вдруг Айра пробудила в нем чувства, похожие на любовь.

Ни от кого раньше он не получал столько ласки и внимания, как от этой рослой и нескладной молодой женщины с добрыми и немного грустными глазами, когда она выхаживала его после ранения.

Еще в Трапезунде Айра сказала, что он, как только поправится, сможет вернуться к своему царю, друзьям, родным и близким. Тарг ответил, неожиданно для себя смущаясь, что у царя и без того достаточно верных слуг, а встреча с друзьями тем ценнее, чем дольше их не видишь. О родных он промолчал. Их у него не было.

Оставив Таргу жизнь, Ашшуррисау не строил на его счет каких-то определенных планов. Все, что он знал: этого хищника можно выдрессировать, а держать такого зверя в доме казалось лучшей защитой от разных бед. Каково же было его удивление, когда киммериец после своего выздоровления неожиданно стал ручным и задумчивым, как это бывает свойственно иным влюбленным. Ашшуррисау сразу смекнул, что здесь что-то не так. Присмотрелся к Айре, к Таргу — как он заботится о ней, как ласково она ему отвечает на любой вопрос, как он провожает ее взглядом и как она замирает, стоит ему случайно прикоснуться к ее руке, — и обо всем догадался. Потом хладнокровно взвесил все «за» и «против» и согласился с тем, что лучше оставить все как есть. Слово «ревность» в этом случае лазутчику даже и на ум не приходило. И не потому, что он не допускал самой измены, а потому что к своей жене относился почти равнодушно, хотя и очень неплохо.

Именно поэтому, оставляя Айру одну дома, Ашшуррисау ни о чем не беспокоился, более того, сам попросил Тарга во всем помогать хозяйке, приглядывать за Трасием и Гелиодором, а также за рабами — словом, быть за старшего. И киммериец не мог не оценить такой жест доверия.

В первые дни после отъезда хозяина Тарг ночевал в лавке на рыночной площади, под тем предлогом, что местные воришки чересчур наглые и ничего не боятся. Он вернулся в дом только после того, как Айра сама пришла за ним, а заодно принесла теплые ржаные лепешки и бурдюк с пивом.

— Я чем-то обидела тебя? — смущаясь, спросила она.

— Нет, — сухо ответил он, отворачиваясь, чтобы не встретиться с ней взглядом.

— Ты мне как брат, — ласково сказала молодая женщина. — Да и с кем мне еще поговорить дома на родном языке, как не с тобой?

Он ответил с набитым ртом:

— Не о чем нам с тобой говорить.

— Просто возвращайся в дом… Пожалуйста, — попросила она, и пожаловалась: — Молодой эллин совсем распоясался: никого не слушает, поссорился вчера с Трасием… На меня накричал…

— Этот сопляк? — Тарг перестал жевать, и посмотрел на Айру. — Я приду, как стемнеет…

Он пришел, и в первую очередь приложился кулаком к мальчишке, поставил ему синяк под глазом. Потом подозвал к себе Трасия и спросил, что они не поделили с Гелиодором.

— Мне надо было отправить в Анаше[38] арбу с товаром, так он отказался, сказал, что я ему не указ.

Тарг подозвал утирающего слезы юнца:

— Гелиодор!

Насупленный, обиженный мальчишка нехотя поднялся с земли и подошел к мужчинам.

— Запомни: ты будешь делать в лавке все, что прикажет тебе Трасий… а дома во всем слушаться Айру, нашу хозяйку… Запомни это хорошо, если хочешь, чтобы я перестал тебя бить.

Наутро Гелиодор уехал в Анаше, Трасий отправился в лавку, рабы занялись домашними работами: кто-то молол муку, кто-то чистил лошадей, кто-то убирался в птичнике. Айра пошла жарить лепешки, чувствуя затылком, как из дома с лежанки за ней наблюдает Тарг, просыпавшийся обычно позже всех.

С каждым днем ему было все тяжелей и тяжелей справляться со своими чувствами. Он ведь и сам боялся признаться себе в том, что привязался к этой молодой женщине. Но еще больше над ним довлел страх потерять ее, поэтому он и откладывал из месяца в месяц свое возвращение домой. Ко всем остальным — Ашшуррисау, Касию, Трасию, Гелиодору — Тарг относился как к домашней утвари — необходимой и в то же время бесполезной, удобной и несколько громоздкой, добротной и вместе с тем достаточно хрупкой, с чем приходилось считаться, чтобы не разрушить тот мир, который окружал Айру.

Малышка, спавшая в комнате, вдруг проснулась и заплакала. Тарг встрепенулся, встал, чтобы посмотреть, все ли с ней в порядке.

Это было немыслимо, но в нем, в этом грубом, бессердечном воине внезапно проснулась нежность, ведь это была дочь Айры.

Тарг бережно взял девочку на руки и принялся ее укачивать, пытаясь успокоить.

— Она хочет есть, — пояснила ему мать, появившись у него за спиной. — Дай мне ее.

Женщина забрала малышку себе, присела на скамью и, безо всякого стеснения обнажив грудь, дала ее ребенку. Пока продолжалось кормление, Тарг жадно смотрел на Айру, на ее крупный темный сосок, и она это чувствовала, отчего не смела поднять на мужчину глаз.

Когда, насытившись, девочка уснула, Айра вернула ее в кроватку. Тарг подошел к женщине со спины, силой наклонил ее, быстрым движением задрал платье и с жадностью овладел ею так же, как и десятки раз до этого он насиловал других. Айра не сопротивлялась, не кричала, была послушной, сама шире расставила ноги, громко застонала, как только почувствовала его в себе, а когда все закончилось, вдруг ощутила в теле такую немыслимую слабость, что обмякла, не справилась с собой и упала, продолжая дрожать всем телом, как будто и в самом деле умирала. Тарг, никогда раньше ничего подобного не видевший, испугался за нее, присел рядом, протянул к ней руку, прикоснулся и спросил:

— Я причинил тебе боль?

Но от его прикосновения стало только хуже — по ее телу прошла крупная судорога, после чего женщина закатила глаза и затихла.

— О боги, — с ужасом прошептал он. — О боги… что я наделал…

Тарг не мог пошевелиться. Первое, что ему хотелось, — бежать. Затем — убить себя… Потом ему стало все безразлично…

И когда он подумал о своей такой бессмысленной жизни, которая закончилась для него так странно, так неожиданно и так скоро, он вдруг услышал ее голос:

— Тарг, милый мой Тарг…

Айра пришла в себя. Она смотрела на него такими счастливыми глазами, что он вдруг понял: впервые в жизни женщина была благодарна ему за эту связь.

Ашшуррисау вернулся в Эребуни в середине месяца аддара. Приехал он глубокой ночью. Ворота открыл Тарг, он же взял коней под уздцы и увел их в конюшню. Дом немедленно проснулся, поднялась суета. Айра, встретив на пороге мужа, тотчас сбежала, чтобы убаюкать разбуженную малышку. Проводник попытался сразу получить расчет, чтобы уйти, но его наниматель запротестовал, заявив, что не отпустит гостя без плотного ужина, и, словно в подтверждение этих слов, с кухни донесся запах горячей похлебки, Трасий спросил, как поездка, поинтересовался, где Касий.

— Хорошо. Все хорошо… А Касий скоро будет. Отправился по делам в Загалу, — ответил Ашшуррисау. — Как торговля?

— Налаживается. Открыли лавки со специями в Аргиштихинили[39] и Анаше.

Молодая рабыня долго накрывала на стол: принесла казан шурпы с мелконарезанной айвой, баранину с розмарином и фасолью, ржаные лепешки, горшок с айраном, амфору с вином. Сартал при виде такого обильного угощения пустил слюну и сразу взялся за дело. Ашшуррисау его подначивал: «Ты пробуй, пробуй, это очень вкусно. Наша кухарка превосходно готовит», — подливал вина, говорил о том, как ему повезло с таким умелым проводником, спросил, можно ли на него рассчитывать в следующий раз… Сартал кивал, улыбался и обещал быть во всем полезным.

— Сходи за Таргом, — сказал Ашшуррисау Трасию.

— А Тарг… и твоя жена — они киммерийцы? — поинтересовался Сартал, запуская руку в блюдо с мясом.

— Да. Так уж сложилось, — подтвердил его догадку ассириец. — Вы ведь не очень любите друг друга — скифы и киммерийцы?

— Есть немного: давняя вражда… Но мне все равно. Хотя такое нечасто увидишь: ты и Касий — ассирийцы, один из твоих товарищей, я вижу, из мушков, есть эллин, а тут еще киммерийцы…

Ашшуррисау приветливо улыбнулся:

— А ты сметлив. Много повидал, еще больше знаешь, и все понимаешь…

Сартал поперхнулся и выжидающе посмотрел на хозяина:

— А может, ты и меня возьмешь? На службу.

Вошел Тарг. Ашшуррисау сразу поднялся, прошептал ему что-то на ухо и, обернувшись на проводника, обнадежил того:

— Плату тебе сейчас принесут…

И напомнил Таргу:

— Не забудь про вино.

Киммериец кивнул, обошел стол, чтобы забрать наполовину опустевшую амфору, но, оказавшись с ней у Сартала за спиной, со всего размаха разбил ее о голову проводника.

Скиф упал лицом в миску с шурпой.

— Отнеси его на склад. Привяжи хорошенько — и лучше цепью. Завтра я с ним поговорю, — приказал Ашшуррисау.

Тарг, взяв за волосы поникшую голову скифа, скривился:

— А почему бы не убить его сразу, если ты его в чем-то подозреваешь?

— Всему свое время. Я рассчитываю на тебя. Ты ведь поможешь мне развязать ему язык?

— Не сомневайся. Он скиф. Это доставит мне удовольствие.

Довольный тем, как завершилось такое важное для него дело, Ашшуррисау спокойно доел свой ужин и отправился на боковую. Перед тем как заснуть, он взобрался на жену, быстро и неловко сделал свое дело, и подумал о том, как это хорошо, что она у него есть, — всегда доступная и всегда под рукой.

Когда он уже спал, молодая женщина осторожно высвободилась из его объятий, села на кровати и задумалась. Она не знала, как жить дальше, как говорить с мужем, смотреть ему в глаза после всего, что произошло. С того самого единственного раза Айра ни разу не подпустила Тарга к себе: ее мучил страх, но еще больше — стыд из-за того, насколько неблагодарной она оказалась по отношению к тому, кто сделал ее хозяйкой в своем доме.

Айра встала с постели, подошла к крохотной детской кроватке, стоявшей в ногах, погладила свою дочь по головке, по волосам, похожим на пух, и улыбнулась… едва сдерживая слезы.

21

Зима 684–683 гг. до н. э.

Табал

В полдень Бэбэк, заметив киммерийцев, подал сигнал.

Через несколько минут разведчики собрались на вершине холма в зарослях можжевельника.

— Рыжебородые. Десятка два. Все на конях. Идут оврагом. С ними Хавшаба и Рабат. Сотник ранен, и кажется, тяжело, — доложил Бэбэк. — Может, попробуем вызволить? Или оставим их подыхать?

Сказал — и посмотрел на командира с вызовом.

— Не спеши… Это тебе не блох ловить, — попытался остудить его пыл Гиваргис, понимая, что куда разумнее забыть о пленных, проследить за киммерийцами, найти их стоянку и уже там решать, как спасти товарищей, попавших в беду. Так нет же, вавилонянин стал намекать ему на нерешительность, если не обвинять в трусости. И все это после смерти Абу.

Прошлой ночью Бэбэк несколько раз предлагал Гиваргису начать штурм пещер, не дожидаясь вестей от лазутчика, — мол, кто-нибудь полезет на скалы, заберется на нижнюю террасу, уберет дозорного, сбросит веревочную лестницу, а как завяжется бой, Абу ударит с тыла. Гиваргис же осторожничал, догадывался: что-то пошло не так. Когда утром они увидели на копье выставленную напоказ отрубленную голову их товарища, вавилонянин во всем обвинил командира и с той минуты пытался поддеть его при каждом удобном случае.

— И Хавшаба, говоришь, с ними? — переспросил Гиваргис.

— Они везут его на лошади. Рабата ведут на веревке.

— Многовато их… Даже если нападем внезапно, со всеми не справимся. Получается, по четверо на брата.

— Бывало и хуже.

— Ты когда-нибудь видел, как травят собаками льва или медведя? Или думаешь, лучше киммерийцев бьешься? Это ты будешь рассказывать своим внукам, если доживешь. А на деле — счет простой: стоит им справиться хотя бы с одним из нас, и перевес станет таким, что никакого умения не понадобится, числом возьмут.

Бэбэк и хотел бы возразить, да что тут скажешь, если Гиваргис прав.

Несмело подал голос Нэвид:

— А если ночью, на привале…

— Не станут они делать привал, — перебил его вавилонянин. — Лошади у них свежие, значит, лагерь где-то недалеко. Еще до темноты у своих будут…

Гиваргис наморщил лоб, задумался. Он был знаком с этой местностью.

— Может, и будут. В каком направлении они идут?

— На юго-запад.

— Вот как? Западнее, примерно полдня пути отсюда, есть удобная долина, окруженная лесом и скалами, с двумя узкими проходами на севере и юге. В долине много ручьев и хорошие пастбища даже в это время года. Мы туда не дошли, но если киммерийцы где и могли встать на стоянку поблизости, то только там. Северный проход далеко отсюда. Значит, им придется все время забирать южнее. Знаю я место, где напасть получится.

Надо было лишь опередить киммерийцев.

— Подтянуть амуницию. Оружие взять в руки. Все лишнее оставить здесь, схоронить и оставить метки, идем налегке.

Побежали. Напрямую, чтобы сократить путь. Спустились с холма, углубились в густой лес. Потом стали карабкаться наверх, цепляясь за сосны. Далеко не прошли, слишком уж было скользко. Сырая листва превратила склон в непреодолимое препятствие. Отступили, двинулись низиной. Путь преградила небольшая речушка с обрывистыми высокими берегами. Стали думать-гадать, как перебраться на ту сторону. Нашли неподалеку старую поваленную пихту — наполовину трухлявую, ненадежную, но выбирать не приходилось. Подняли ее впятером, потащили к ручью, соорудили что-то вроде моста. Первым испытал его Бэбэк, за ним Гиваргис…

Олборз шел последним и потому, что был тяжелее других, и оттого, что боялся высоты, да и не знал, удержит ли равновесие.

— Не думал, что придется стать канатоходцем, — проворчал ассириец.

— Давай-ка побыстрее! — торопил его Гиваргис.

Приблизившись к бревну, Олборз опустился на четвереньки, пополз по-собачьи. На самой середине остановился и припал к нему всем телом, словно обнимал женщину. Его товарищи не выдержали, рассмеялись.

— Не гневи богов! Двигайся вперед, или, клянусь, я убью тебя сам, — шутливо пригрозил Гиваргис.

Но боги и без того ополчились на Олборза. Дерево вдруг затрещало, ассириец испугался, рванулся вперед и сразу сорвался вниз. И хотя высота была небольшая, упал он неудачно, напоровшись спиной на острую рогатину, застрявшую между камней посреди ручья. Она проткнула его насквозь, не хуже копья, выйдя вместе с кишками наружу около пупка. От боли Олборз взревел как медведь, поднял глаза на товарищей, стал молить их о помощи.

— Чтоб тебя! Да заткнись ты! — прикрикнул на него Гиваргис, и красноречиво посмотрел на Бэбэка, кажется, впервые за все время спрашивая совета: «Что будем делать?»

— Не жилец он, — хмурясь, сказал вавилонянин.

— Оставим его? Может, отлежится, — понимая, к чему все идет, предложил Нэвид.

Олборз, между тем, попытался освободиться сам, но лишь причинил себе новые страдания, из-за чего принялся орать громче прежнего.

Гиваргис взял копье.

— Кто?

Он хотел, чтобы это сделал Бэбэк: это был его солдат, его подчиненный, но тот, вместо того, чтобы забрать копье, смалодушничал, отвернулся в сторону.

— Ладно. Если нет смелых…

Подойдя к краю обрыва, Гиваргис пробормотал:

— Чего же ты так орешь, сволочь, всех же погубишь…

И все-таки рука его дрогнула. Копье попало Олборзу в левый бок, оставило в живых.

Раненый на мгновение замолк, а затем стал поносить своих товарищей на чем свет стоит, обзывая их шакалами, гиенами, грязными собаками за то, что они хотели с ним сделать.

Хочешь не хочешь, а пришлось Гиваргису спускаться.

Увидев командира с обнаженным мечом, Олборз потянулся за своим, но поднять его не хватило сил. Понимая, что сейчас все закончится, он захрипел и, харкая кровью, сказал:

— Я буду молчать… Я не пророню ни звука…

— Ну да, пока я стою рядом…

— Нет, нет, я потерплю, пока вы вернетесь… Когда заберете меня…

Гиваргис медлил. Ему еще не приходилось убивать своих, вот так, словно жертвенных агнцев.

«Да кто он мне? Я ведь почти не знаю его. Так, видел несколько раз. Обжора… Вечно ходил с набитым ртом… Ветеран, а ведет себя как безусый юнец… Хуже женщины».

— Дурак, я одолжение тебе делаю, тебе бы умолять меня побыстрее покончить с этим, чтобы не мучиться, а ты… дурак…

Гиваргис сказал это совершенно беззлобно, отчего на Олборза эти слова подействовали отрезвляюще. Он наконец осмелился приподнять голову, чтобы взглянуть на свои раны, а когда понял, что все напрасно, что умирает, задрожал всем телом и попросил:

— Навести моих родителей. Они живут в Меште[40]...Поспрашиваешь, меня там все знают… Жениться я не успел… Собирался все… Тут у меня за поясом несколько дорогих перстней, возьми их. Один себе оставь, остальные родителям отдай… Они у меня бедные… Кончай… Нет, нет. Подожди…

Страх близкой смерти помог ему пересилить боль. Олборз запрокинул голову, и с минуту смотрел на верхушки деревьев, слегка раскачивающихся от ветра, на пасмурное небо, вспомнил дом, мать, ее горячие овсяные лепешки с молоком, отца, его строгий взгляд. Почему-то подумал, что легче было бы умирать под дождем. Набрав полные легкие воздуха, — боль снова пронзила его насквозь и вырвала стон, — он зажмурился и прошептал:

— Давай…

Хоронить его не стали, слишком торопились.

После этого ассирийцы шли все время берегом, пока не добрались до гористой возвышенности. Ручей в этом месте, словно играя с ними в прятки, уходил куда-то под камни.

— Пришли, — сказал Гиваргис; это были первые его слова после того, как он убил Олборза.

Бэбэк посмотрел по сторонам: за спиной лес, впереди почти отвесная скала, поднимающаяся на десять саженей, а наверху все поросло можжевельником.

— И почему они пройдут именно в этом месте, а не в каком другом?

Гиваргис, присев на камень, устало махнул рукой за спину, на узкую расщелину неподалеку, куда, казалось, и протиснуться-то нельзя.

— Подняться на плато можно только отсюда. Или им придется сделать крюк длиной в день.

Несколько минут отдыхали. Затем Гиваргис подозвал Нэвида и Дэру, обнял их за плечи, зашептал что-то обоим, они заулыбались, закивали, ушли к расщелине, скрылись из виду.

Гиваргис и Бэбэк остались вдвоем.

Первый, усевшись поудобнее, прикрыл глаза, задремал. Второй сторожил.

— Спасибо, что сделал это за меня, — вдруг сказал вавилонянин.

— Бывает.

Помолчали.

Потом снова заговорил Бэбэк.

— Прямо здесь и нападем?

— Ты же понимаешь, что нападать бессмысленно. Их больше, у них кони… а нас, ко всему прочему, стало на одного меньше. Нам не силой, а хитростью брать надо. Пока вы будете шуметь, камнями их забрасывать, я тем временем все сделаю сам.

Дэру вернулся один.

— А второй где? — поинтересовался Бэбэк.

— Нужду справляет.

— Нашел время и место.

— Мой приказ был, — сонно отозвался Гиваргис. — Увидят, что мы не таились, о засаде и не подумают.

— Ясно, — неловко пожал плечами Бэбэк, и снова обратился к Дэру: — Ну и как там?

— Вход узкий, как у молодой девицы, но потом нормально… два конника рядом пройдут.

Гиваргис пружинисто встал:

— Пора, они скоро будут. Разведчиков пропустите. В бой с ними не вступайте. Как только в ущелье войдут все конники, начинайте сбрасывать камни. А я под шумок Рабата и Хавшабу заберу и сразу подам сигнал. Вы после этого тотчас уходите, — сказал так, и повернул к лесу.

Там Гиваргис сделал надежный тайник, обсыпал себя опавшими листьями и, скрывшись ото всех, опять задремал — знал: проснется, как только придут киммерийцы. И, привыкший к опасности, ни о чем особенно не беспокоился.

Кочевники появились примерно час спустя.

— Великий бог Ашшур! Два десятка?! Их двадцать восемь! — пересчитал врагов Нэвид, осторожно выглядывая сверху из засады. Переглянулся с Дэру. Тот качнул головой: «Да уж, много, даже чересчур».

Во главе отряда ехал косматый старик, у его седла болтались головы четверых разведчиков Хавшабы, убитых киммерийцами этим утром, — военный трофей. Предводитель был настороже: напряженно смотрел по сторонам, выискивая среди леса и скал опасность, вслушивался в птичий гомон: не выдадут ли они чье присутствие, и время от времени, словно собака, принюхивался: нет ли где запаха костра.

Сколько раз он зарекался возвращаться в лагерь этой дорогой, сколько раз хотел поставить здесь дозорных, так нет же: то времени в обрез, то леность, то собственная беспечность — так ничем все и закончилось. Вот и приходится теперь вертеть головой, как филин, во все стороны, сердито думал старик. Успокаивал себя лишь одним: пустое, откуда тут взяться неприятелю, если все ассирийцы сидят по ту сторону реки Джейхан.

Родо едва не загнал коня, когда спешил в лагерь с вестями об ассирийских лазутчиках.

Дарагад, поставленный во главе войска царем Теушпой, сам выслушал дозорного, позвал старика Дрона, приказал ехать вместе с Родо и во всем ему помогать…

«Чтобы этот мальчишка мною командовал?!» — до сих пор негодовал Дрон.

Старик, конечно, царскому племяннику на словах подчинился, но стоило им выехать из лагеря, как все поменялось.

Дрон тут же приказал своим людям присматривать за юнцом, чтобы ни один волос не упал с его головы, коль уж она так дорога их вождю, — чем не предлог задвинуть парня подальше, да и мешаться под ногами не будет.

На разведчиков Хавшабы они напали, когда те покидали пещеру. Напали неожиданно, в коротком бою положили всех, кроме одного. Затем нашли их командира — по кровавому следу, который вел от того места, где погиб старший брат Родо. Сами никого не потеряли.

«Легкая вышла прогулка, — думал Дрон. — Слишком легкая».

И это настораживало.

Он по опыту знал, что удача и беда, как муж и жена, что спят под одним узким одеялом: то один одеяло на себя тянет, затем другая, и так всю ночь.

Перед ущельем киммерийцы остановились. Дрон подозвал к себе Родо. Тот всю дорогу плелся в самом хвосте, был безутешен, скорбел о брате, судорожно думал о том, что теперь придется жениться на его вдове, которая ему совсем не нравилась, заботиться о его детях, а еще — о том, что он скажет матери. Голос предводителя немного отвлек его от мрачных мыслей, заставил осмотреться и только теперь осознать, где они находятся.

«Нехорошее место, того и гляди на засаду нарвешься», — сразу смекнул Родо, однако, подъехав к старику, прикинулся простаком:

— Лошадь захромала? Или случилось что?

Где-то глубоко в душе ему было лестно, что этот старик вспомнил о нем, едва почуял опасность.

— Проверь впереди. Все ли в порядке, — сухо ответил старик. — Пару людей с собой возьми.

«То-то же… Не зря ж меня поставили во главе отряда», — подумал Родо.

С собой он взял сверстников, знал их немного, иногда они вместе играли в кости: Дирка и Батиса.

Спешились. Лошадей оставили у входа в ущелье. Прошли вперед, посматривая наверх и держа щиты наготове, чтобы успеть заслониться и от копья, и от стрел, и от камней.

— Осторожней! — Родо придержал товарища, когда тот едва не наступил на подарок, оставленный Нэвидом.

Дирк убрал ногу, скривился, сказал вполголоса:

— Это наверняка ассирийцы. Собака — и та аккуратней ходит.

Батис беззвучно рассмеялся. Родо же, нисколько не смутившись, присел на корточки рядом с испражнениями, поднял с земли палочку, поковырялся в них:

— Недавно были здесь.

— Тут еще есть, — заметил вторую кучу Батис.

— Думаешь, засада? — спросил Дирк.

— С чего бы они тогда следы оставили? — отмахнулся Родо. — Нет. Шли этой дорогой. Скорей всего, к лагерю. Ни о чем не думая… Догнать бы их да перехватить…

Вернулись к своим. Дрон внимательно выслушал Родо, засомневался.

— Говоришь, еще лазутчики?

— Да. Наверняка ассирийцы. Лагерь наш ищут. Трое или четверо, не больше…

— Скалы проверили? Засады нет?

— Думали бы о засаде, вели бы себя осторожнее. Если поторопимся — нагоним.

Но Дрон заупрямился.

— Разделимся. Бери с собой два десятка воинов, иди по следам, пока свежие. Но сначала проверьте наверху все скалы. А мы здесь лагерем встанем. Переночуем. У входа в ущелье дозоры поставим. Если ассирийцы улизнут от тебя, они на нас выйдут. Проход тут один…

Гиваргис, увидев, что отряд разделился, а пленников посадили на землю — подальше от леса, поближе к скалам, понял, что весь его план никуда не годится, а главное, что ничего сделать, исправить уже нельзя.

Слышал, как посыпались камни и начался бой, представил врага, лезущего на скалы, но вместо того, чтобы дать сигнал к отступлению, затаился и принялся ждать — все, что ему оставалось.

Бой продолжался недолго. Через четверть часа все стихло. И тогда Гиваргис понял, что остался один. Он осторожно повернулся на правый бок (левый уже онемел от холода) и снова задремал.

Киммерийцы в этой схватке потеряли всего одного человека. Двоих ассирийцев они убили, одного взяли в плен. Родо, вернувшись к Дрону, был доволен, весь светился, не мог удержаться от хвастовства, хотя и признал правоту предводителя:

— Одного я снял стрелой еще снизу. Второго проткнул копьем. А ведь верно ты сказал, на скалах они были. Ждали нас… Ну, а теперь что? Снимаемся?

Однако Дрон был уже не тот, что прежде. Его старые кости разомлели у костра, и отправляться так скоро, когда он собрался спать, совсем не хотелось.

— Незачем нам торопиться, — ответил с ленцой в голосе предводитель. — Скоро начнет темнеть, а ночи лучше проводить у костра, чем в седле… Ну, и где же твои ассирийцы?

Родо спохватился, — и правда, как это он забыл! — убежал назад в ущелье и вскоре вернулся с двумя отрубленными головами, держа их за волосы; это были Нэвид и Дэру.

Дрон сдержанно похвалил юнца:

— Хорошая добыча, хорошая.

На ночь вокруг лагеря выставили троих дозорных. Еще один воин поддерживал костер и одновременно присматривал за пленными. Киммерийцы вели себя достаточно беспечно.

После полуночи, перед второй сменой постов, Гиваргис открыл глаза, разгреб с себя листья и пополз к скалам. Киммерийцы лежали кучно, по двое, по трое, укрываясь сшитыми из шкур одеялами, спали же тихо как младенцы, словно не в лесу, а у жены под боком.

От костра тянуло жареным мясом. Сидевший около огня киммериец потягивал что-то из фляги и тихо мурлыкал себе под нос какую-то песенку. А Гиваргис знал: раз напевает, значит, слух его не так остер, как обычно, пьет — утратил бдительность, да и думает лишь о том, как бы поскорей поесть.

Ассириец встал в полный рост и вразвалочку направился к дозорному.

— Терк, ты? — не оборачиваясь, спросил киммериец, уверенный, что узнал товарища по походке.

Гиваргис прокряхтев, сел слева от него. Посмотрел на киммерийца, улыбнулся. Тот обомлел и медленно потянулся к мечу, лежавшему на земле у ног, наткнулся на снятый доспех, понял, что почти безоружен, хотел вскрикнуть, как нож уже вошел ему слева под ребро, там, где было сердце.

Вино было кислым. Плохо прожаренное мясо застревало в зубах.

Гиваргис покосился на убитого — со стороны казалось, что он спит, проворчал вполголоса:

— А оленина-то старая… Что же ты так? Даже этого не мог нормально сделать.

Немного утолив голод и жажду, лазутчик поднялся и так же неспешно подошел к пленникам. Разрезал веревку Рабату. Освободил Хавшабу. Он был слаб и едва дышал.

— Берем его вдвоем, — прошептал Гиваргис.

Рабат показал на Бэбэка: а он?

Гиваргис усмехнулся и бросил вавилонянину, смотревшему на него как на врага, меч только что убитого им киммерийца.

Подхватили сотника под руки, поволокли огромное тело к лошадям.

Пока усаживали его на коня, садились сами, шум привлек сюда второго дозорного.

Киммериец вырос, словно из-под земли, что-то выкрикнул на своем языке, бросился к ним с секирой наперевес, но слишком опрометчиво, совершенно не заботясь о защите. И Гиваргис немедленно воспользовался этим, швырнув в него меч. Тот сделал в воздухе три неполных оборота, легко пробил кожаный доспех и вошел в грудь по самую рукоять.

Лошади испугались и заржали.

— Ходу! Ходу! — прикрикнул Гиваргис.

К тому времени, когда Бэбэк разрезал веревки, киммерийцы были уже на ногах. И сражаясь один против окруживших его врагов, он, невольно, дал возможность беглецам уйти от погони. На этот раз Гиваргис все рассчитал верно.

22

За месяц до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

Маленькая Шадэ, которой исполнилось всего шесть, в отсутствие отца обычно засыпала в постели матери. Устроившись у нее под одеялом, девочка всегда ждала какую-нибудь сказку:

— Мама, а ты знаешь историю о коршуне и кошке? — спросила она в этот раз.

Шели задумчиво улыбнулась дочери, ласково потрепала ее мягкие пушистые волосы и сказала:

— Знаю. Но это очень грустная история.

— Мне грустно. Папа опять ушел воевать… А я по нему скучаю…

Шадэ была самой младшей и самой любимой дочерью сотника, и она это чувствовала.

Этим утром Шимшон, Варда, Гиваргис и оправившийся от ран Нинос покинули родной дом. Царский полк под командованием Ашшур-ахи-кара ждали в Аррапхе. Наместник этой провинции Надин-ахе собирал там войско, чтобы усмирить мятеж на границе с Манну.

— Папа скоро вернется. На этот раз скоро… А от кого ты слышала эту сказку? — спросила Шели.

— От нашего раба, египтянина. Он знает много сказок, но они все грустные. Не такие веселые, как у тебя…

Заметив, что на детские глазки наворачиваются слезы, Шели неуверенно запротестовала:

— Давай я лучше расскажу тебе о маленьком ослике, который обманул волка?

— Нет, — заупрямилась Шадэ. — Я хочу о коршуне и кошке.

— Хорошо… Слушай… Там, где кончается степь и начинаются горы, покрытые лесом, стояло огромное дерево. В его пышной лиственной кроне свил гнездо коршун, а внизу жила кошка с котятами.

— С котятами такими же, как у нашей Зиры? — поинтересовалась Шадэ.

— Да… Вот только наши котята всегда накормлены, никого не боятся…

— Потому что Зира переловила всех крыс…

— Да, потому что Зира переловила всех крыс в доме… А еще потому, что им никто не угрожает. Потому что мы их защищаем. А этих котят могла защитить только их мама…

— Рассказывай! Рассказывай! — нетерпеливо попросила Шадэ.

— Кошка боялась, что коршун погубит ее котят, и поэтому не оставляла их надолго без присмотра, а коршун опасался за своих птенцов, ведь кошка могла взобраться наверх по дереву, пока он охотится. Поэтому обе семьи жили впроголодь…

Ближе к полуночи, когда все уже спали, Шели незаметно вышла на улицу. Она много раз изменяла мужу, но впервые собиралась провести с кем-то ночь вне дома, это и пугало ее, и будоражило воображение. А тут еще эта сказка, которая почему-то так ее зацепила, взяла за живое. Может, потому, что эту сказку накануне ей рассказал Шумун.

«Что за странное совпадение», — пугаясь нехорошего предчувствия, думала женщина.

Шумун, в свою очередь, услышал эту сказку из уст Бэл-ушэзибу во время его прогулки с царем по дворцовому парку. На следующий день Син-аххе-риб поведал ее Арад-бел-иту, которого хотел приободрить, а еще — удержать от мести.

— Не думай о том, что тебе изменить не под силу. Такова воля богов. Ты молод, силен и возьмешь себе еще не одну жену. У тебя обязательно будет сын. И как бы там ни было, тебе быть моим соправителем, а не твоему брату, — сказал сыну Син-аххе-риб, впервые подтвердив вслух свое решение о престолонаследии.

«Однажды коршун слетел вниз и сказал кошке: нас и наших детей ждет голодная смерть, если мы не станем доверять друг другу. Давай поклянемся перед лицом великого бога Ашшура стать добрыми соседями. Того же из нас, кто нарушит это обещание, пусть ждут погибель и бесчестие»…

Арад-бел-ит выслушал сказку с почтением, но невнимательно: его голова была занята совсем другим. Прошел почти месяц с тех пор, как он поручил Набу-шур-уцуру найти нити, связывающие смерть младенца со сторонниками Закуту. Однако все оказалось впустую. Меньше ли от этого стало в его сердце ненависти к врагам? — скорее, наоборот.

Телятина попадала к столу царевны Шарукины сразу с пастбищ, расположенных в окрестностях Ниневии. За стадом из двух тысяч отборных коров следили царские пастухи и стражники.

Иногда Шарукина была не прочь полакомиться мягкой свининой; свинарник находился на хозяйственном дворе дворца Арад-бел-ита, куда не мог прокрасться никто из посторонних. То же самое можно было сказать и о птичнике.

Золотую форель ловили далеко в горах, куда надо было добираться не один день. Затем ее под усиленной охраной везли в Ниневию, во дворец принца. Искусный повар делал из нее уху и еще две десятка рыбных блюд.

Все пробовали, все проверяли, все были здоровы.

Допрашивали садовника, откуда брали плоды и ягоды: не было ли в них чего-то такого, что могло бы изменить исход беременности. На третий день он умер под пытками, ни в чем не признавшись. Взяли под стражу охрану царевны, выспрашивали, кто проходил к ней тайно, или слишком часто, или кто показался подозрительным — по этому пункту обвинения арестовали еще сто человек. Тех, кого можно было, взяли среди бела дня; тех, чей арест вызвал бы кривотолки, — выкрали тайно. Всех пытали, никто не сознался, всех умертвили. И все это время лазутчики Арад-бел-ита рыскали по всей Ассирии в поисках хоть какой-то зацепки, малейшего намека на измену.

Подозревали и повитуху. Она сбежала из дворца сразу после смерти младенца. Ее искали и среди живых, и среди мертвых — пропала бесследно. Но ведь она могла сбежать и из страха за свою жизнь, Арад-бел-иту это было понятно лучше других.

«Кошка и коршун принесли друг другу священную клятву жить в мире. Так началась для обоих родителей новая жизнь — спокойная, сытая, без прежних волнений и тревог. Каждый смело покидал свой дом, отправляясь за кормом для детей».

О том, что сотня Шимшона покидает Ниневию, Шумун, конечно, знал, хотя бы потому, что сам приложил к этому руку. Заранее предупредил Шели, упросил о встрече ночью. Как стемнело, стал ждать свою возлюбленную в таверне постоялого двора. Пил пиво, килик за киликом, и волновался как мальчишка.

Здесь, как всегда, было людно. Кутили торговцы, ремесленники, общинники, сновали продажные женщины, дешевое пойло лилось рекой, сыпались грязные ругательства.

Шумун бывал здесь часто. Но едва ли местные завсегдатаи догадывались, кто этот человек на самом деле и кому служит, тем более что царский телохранитель, направляясь сюда, одевался скромно и обходился без украшений. К нему давно привыкли, да и он знал многих в лицо, всегда приветливо кивал в ответ, если с ним здоровались. Но это не значит, будто он не подмечал того, что происходило вокруг.

— Рамана, ты сошел с ума — замышлять такое, — тихо говорил кто-то за его спиной. — Нас всех убьют!

— Брось. Все мы смертны, — еще тише произнес второй голос. — И когда мы умрем, то ничего не будет. Ни пива, ни шлюх, ни этой таверны… Чего я хочу — чтобы у меня всего было вдоволь. Сейчас, пока я жив… У нас никогда не будет столько золота, сколько нам обещают за это дело.

— А кто он? Ему можно верить?

— Царский сановник. Или жрец. Откуда я знаю. Думаешь, он назвал свое имя?! Все, что мне надо знать, — могу я рассчитывать на твоих людей или нет?

В дверях таверны показалась Шели, посмотрела на Шумуна, а он и виду не подал, что узнал ее.

Молодая женщина, смутившись от такой холодной встречи, — обычно он сразу вставал со своего места, подходил к ней, брал за руку и они шли наверх, в снятую комнату, — немного растерялась и замерла на пороге…

«Дружба и согласие длились недолго.

Однажды коршун отобрал у котенка кусок мяса и отдал его своим детям.

Тогда кошка дождалась, пока коршун улетит из гнезда, вскарабкалась по стволу и вонзила в одного из птенцов свои когти.

Тот взмолился, сказал, что коршун вернет такой же кусок мяса кошке, а если она расправиться с ним, бог покарает ее за клятвопреступление…»

«Что с ним, неужели он разлюбил меня? — подумала Шели. — Все равно не уйду отсюда, пока он не скажет мне это сам».

Шели прошла через таверну с высоко поднятой головой, — часть мужчин проводили ее взглядом, кто-то бросил вслед ругательное слово, но Шумун даже не попытался за нее заступиться, разговор двух бродяг целиком завладел его вниманием.

— А охрана?!

— Закуту едет в Калху послезавтра. Кое-кто предупредил меня, что в этот день на Ниневию обрушится песчаная буря. Она-то нам и поможет…

— Хорошо. Я согласен. Где мы встречаемся?

— В доме кузнеца Ассана.

Шумун залпом допил пиво, поднялся и пошел за Шели, которая уже поднималась по лестнице. На полпути он обернулся, чтобы получше разглядеть сообщников, чей разговор он подслушал. Эти двое ничем не отличались от местной публики: на вид среднего достатка, скорее всего — ремесленники, плохо только, что они сидели к нему спиной.

Не будь он так увлечен этим разговором, вероятно, заметил бы, как следом за Шели в таверну вошли двое мужчин, которых интересовал как раз Шумун. И уж точно не слышал их разговора:

— Ты видел его в бою?

— Да. Год назад. Он тогда на потеху царю бился на мечах, один против троих. Так что на легкую прогулку не рассчитывай. Дождемся, пока он уединится наверху со своей шлюхой. Пусть уснут…

— Думаешь, они там надолго?

— На всю ночь.

Шели встретила Шумуна в комнате слезами.

— Ты больше не любишь меня?

— Ну что ты, что ты… Что тебе взбрело на ум? Ты мое сердце, моя радость, — принялся успокаивать ее Шумун.

— Почему ты не подошел ко мне внизу?

— Я кое-что услышал… от двух проходимцев, сидевших рядом со мной. Кое-что важное.

Шели эти слова успокоили и вернули уверенность в собственных чарах. Она опустилась на колени, обняла возлюбленного за бедра и, не сводя с него глаз, кокетливо сказала:

— Пока ты со мной, забудь обо всем.

И распахнула его тунику ниже пояса…

Когда через два часа страсть улеглась, и влюбленные задремали, кто-то поддел ножом защелку и бесшумно отворил дверь. Затем в комнату проскользнули две тени.

Светильник стоял в углу на глинобитном полу, едва освещал покрытые плесенью стены, потолок с отваливавшейся штукатуркой и узкую кровать, где, обнявшись, спали любовники.

Один убийца остался около порога, осторожно прикрыл дверь, второй подошел к постели, занес над Шумуном меч…

Шели во сне стала кошкой, защищающей своих котят от коршуна.

Когда этот птенец стал молить ее о пощаде, она, вспомнив о клятве, разжала когти.

И все бы закончилось хорошо, и все были бы живы, если бы птенец в страхе не бросился от нее прочь. Но так как крыльев у него еще не было, он камнем упал вниз и разбился.

Потом она видела, как коршун вернулся к гнезду, как стал расспрашивать своих уцелевших отпрысков, и как поклялся отомстить кошке.

И тогда Шели… кошка Шели… обняла своих котят, принялась их вылизывать, холить, лелеять и обещать им, что она никогда их не бросит… что они сбегут далеко, далеко… и обязательно будут в безопасности.

Я сейчас, — обещала она, — только принесу немного еды.

Она и правда вернулась очень быстро, с мышью в зубах.

Но все уже было кончено. Коршун, воспользовавшись ее отсутствием, налетел на котят, убил и скормил их своим птенцам.

А Шели в этих котятах увидела Марону, Лиат и Шадэ, всхлипнула во сне и зарыдала.

Убийцу это обескуражило. Он растерялся. А Шумун, проснувшись от слез Шели, увидел занесенный над их головами меч, схватился за свой — и оказался куда проворнее, чем незнакомец. Холодная сталь вошла ему в самое сердце, отчего умирающий на какое-то время остолбенел, зашатался, потом отступил на шаг и упал навзничь.

Его сообщник откровенно струсил и вместо того, чтобы напасть на Шумуна, бежал, громко хлопнув за собой дверью.

— Кто это? — в страхе спросила Шели, тоже открывая глаза.

— Воры… Просто воры… — попытался успокоить ее Шумун, поднимаясь со своего места, чтобы оттащить труп.

Ему пришлось позвать хозяина, заплатить за беспорядок, уговорить не поднимать шума, а после этого проводить Шели домой.

Боги таки испортили им эту ночь.

В царский дворец Шумун вернулся под утро в тревоге. То, что он услышал в таверне, было слишком важным, чтобы забыть обо всем. Что, если убийство Закуту замышляет Арад-бел-ит? Предупредить царицу? Но вдруг она сама решит расправиться с заговорщиками? И Шумун решил обо всем рассказать царю, умолчав лишь о том, что его самого пытались убить неизвестные.

Этим утром Син-аххе-риб не был расположен к серьезным разговорам. Он плохо спал, болела голова. Однако вняв просьбе своего телохранителя, внимательно его выслушал, после чего потребовал к себе Бальтазара.

— Схвати мне этих заговорщиков, — приказал царь начальнику внутренней стражи Ниневии. — Никто в Ассирии не смеет покушаться на жизнь царицы.

— Дедушка, позволь мне помочь страже?! — попросил об одолжении Син-надин-апал, в последнее время повсюду сопровождавший Бальтазара. — Мое сердце негодует от одной мысли о том, что кто-то замыслил такую подлую измену!

Эта горячность внука пришлась Син-аххе-рибу по душе:

— Хочешь отомстить за свою бабку? Это похвально! Думаю, твое присутствие в этом аресте не будет лишним… Как твой новый помощник, Бальтазар? Справляется?

— Из него выйдет отличный начальник внутренней стражи столицы, мой господин, поклонился Бальтазар.

Дом кузнеца Ассана окружили следующей ночью.

Бальтазар разделил отряд на две части. Он вместе с принцем и еще пятью людьми встали у задней калитки с обратной стороны дома. Нинурта с двадцатью стражниками пошли через главные ворота.

— Будем ждать здесь, — приказал Бальтазар.

— Мне бы хотелось быть там, где опасней, а не отсиживаться как зайцу в кустах, — проворчал Син-надин-апал.

— Думай не о том, где будет опасней, а о том, где ты нужнее. Потому что когда во дворе дома завяжется бой, зачинщики попытаются уйти именно этим путем.

Бой завязался уже через пару минут. Раздались крики, зазвенела сталь.

Задняя калитка выходила на узкий проулок, зажатый между глинобитными заборами высотой в полтора человеческих роста.

— Пора? — сгорал от нетерпения внук Син-аххе-риба. — Пора же! Они же без нас закончат!

— Тише! — оборвал его Бальтазар. — Говори тише… Маальхи, Тэкис, Ашшур… Вперед!

Трое стражников проникли на задний двор и подали сигнал, что там никого нет.

— Двое остаются в проулке, — приказал командир. — Принц, не отходи от меня!

Но стоило им войти в калитку, как из дома выбежали четверо заговорщиков. Брошенное с близкого расстояния копье убило Ашшура. Затем со вспоротым животом пал Маальхи. Один наскочил на Тэкиса, трое — на Бальтазара, заслонившего собой растерявшегося принца.

— Раско! Сисар! — надрывно закричал командир.

Стражники, оставшиеся в проулке, тут же пришли на помощь.

Син-надин-апал, вдохновленный чужим примером, наконец сбросил с себя оцепенение. Он сумел потеснить одного из противников, пока тот не пробил защиту принца, ранив его в бедро и заставив опуститься на одно колено. Бальтазар спас Сина в тот момент, когда над его головой уже был занесен меч, сбил неприятеля с ног, оглушил, и тотчас схватился с новым врагом.

Через несколько минут стражники заполонили весь двор, окружили заговорщиков и заставили их сложить оружие.

— Перевяжите принца, — приказал Бальтазар. — Соберите раненых, трупы, свяжите пленных.

Еще до утра Бальтазар лично доложил Син-аххе-рибу обо всем, что произошло, на коленях просил простить его, что не уберег Син-надин-апала.

— Я знаю, ты спас ему жизнь, а это куда более ценно, — поблагодарил царь, и обратился к Адад-шум-уцуру, своему лекарю: — Насколько серьезна рана?

Тот ответил уклончиво:

— Мой господин, рана не смертельная, но принц потерял много крови и очень слаб.

— Ну, ты уж постарайся… Бальтазар, ты провел первые допросы? Кто замыслил заговор?

— Виновные дали первые признания… Никто из них не видел в лицо изменника, не знает его имени, встречались же они неподалеку от храма Адада… Но если вспомнить о словах Шумуна, подслушанных им в таверне… о песчаной буре, что должна начаться на днях…

Син-аххе-риб, заметив, что Бальтазар берет слишком большие паузы, усмехнулся:

— Ты считаешь, это может быть Ашариду? — царь задумался: — Да, я помню о его ссоре с Закуту. Но разве он не примирился с ней накануне? Неужто так велика его обида?.. Хорошо, приведи его ко мне.

— Мой господин, не гневайся. Я предугадал твое желание и хотел доставить этого жреца к тебе немедленно, как только появились первые подозрения. Но едва слухи о заговоре распространились по городу, Ашариду предпочел смерть. Он бросился с зиккурата вниз головой.

Царь не стал гневаться, его все устраивало. Выявить заговорщиков, спасти царицу и еще раз доказать ей свое благородство — разве этого не достаточно, чтобы чувствовать себя победителем? Впрочем, в виновность Ашариду Син-аххе-риб не поверил.

Покинув дворец, начальник внутренней стражи Ниневии вернулся в свои казармы, оттуда через потайной ход вышел к резиденции Арад-бел-ита.

Царевич в это время принимал Набу-шур-уцура, но узнав о Бальтазаре, немедленно потребовал его к себе.

— Все получилось?

— Если только скиф не обманул нас.

Арад-бел-ит и Набу, не сговариваясь, посмотрели туда, где во мраке сидел человек, прикованный цепями к полу.

— Твой яд подействует? — спросил царевич.

— Да, мой господин. Твой враг не проживет больше трех дней.

Этот голос принадлежал Хатрасу.

Тем же вечером Шели, укладывая свою маленькую Шадэ, снова рассказывала ей сказку о коршуне и кошке.

— Мама, я уснула, я не слышала, чем закончилась эта история…

Шели, целуя ее в лоб, спросила:

— А что ты помнишь?

— Как коршун налетел и убил всех котят.

— Хорошо, слушай…

В отчаянии кошка воззвала к богу Ашшуру:

— О, великий владыка! Мы поклялись тебе священной, нерушимой клятвой, и ты видел, как злодей нарушил ее. Рассуди же нас!

Бог услыхал мольбу несчастной кошки и решил покарать отступника.

Через несколько дней коршун, паря в небе, увидел охотника, который жарил на костре дичь. Голодный коршун подлетел к костру, схватил кусок мяса и понес его в гнездо, не заметив, что к мясу прилип раскаленный уголек.

От этого уголька гнездо коршуна вспыхнуло и занялось ярким пламенем! Тщетно молили птенцы о помощи, тщетно метался коршун вокруг огня. Гнездо, а следом за ним и дерево, сгорели дотла.

Когда пламя погасло, к дымящемуся пепелищу подошла кошка.

— Клянусь именем Ашшура, — сказал она, — ты долго вынашивал свой подлый замысел. А я даже теперь не трону твоих птенцов, хотя они так аппетитно поджарились!

Так кончилась вражда коршуна и кошки. Так же может кончиться и спор любых людей, у которых не хватает разума договориться обо всем честно и сполна.

23

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба

— Сами боги берегут тебя, — с улыбкой сказала Хава, склонившись надо мной.

Я тонул в пуховой перине, к кровати спускался алый как кровь балдахин, расшитый золотыми нитками, за ним была видна просторная комната с богатыми фризами, искусным орнаментом, пахло жасмином, с открытой террасы дул свежий ветер…

Где я? Неужели это ее спальня? Я на женской половине дворца Арад-бел-ита?

Было чему испугаться.

Я заглянул в лучистые глаза принцессы, и спросил:

— Сколько времени я здесь?

— Почти месяц… Никто не верил, что ты выживешь.

— Что случилось?

— Ты ничего не помнишь?

— Помню большую рыжую кошку… — отшутился я.

Мое тело было перебинтовано и пахло мазями и специями, как будто меня приготовили для праздничного ужина, чтобы запечь заживо.

— Да. Она тебя основательно помяла. Разорвала грудь, выпустила кишки, едва не лишила глаза… Но ты спас меня.

Мне вспомнилось письмо дяди Ариэ, Мар-Априм и подосланные убийцы.

— И поэтому ты решила оставить мне жизнь?

По миловидному личику Хавы промелькнула легкая тень удивления, сменившаяся любопытством:

— Как ты узнал?

— Я обнаружил людей Мар-Априма, которые следили за мной. Скажи, они убили бы меня, если бы настигли в тот вечер?

— Я ведь не знаю, о каком вечере ты говоришь. Они охотились за тобой почти неделю. Тебя не собирались убивать сразу. Мы все равно отправились бы на охоту… только ты в качестве приманки для львов, я — как благодарный зритель.

— Чем я тебя прогневал, принцесса?

— Ты убил моего Нимрода.

«О боги! Дайте мне сил достойно принять эту справедливую кару», — подумал я.

У меня пересохло в горле.

— Это вышло случайно… Я не хотел его убивать… Мы были добрыми товарищами. За мной охотились в ту ночь, и я принял его за одного из моих врагов.

Хава улыбнулась. Поди разберись, что за этим кроется. Искренность и прощение? Или очередное коварство?

— Это уже не так важно. Моему сердцу теперь мил другой мужчина… Теперь, когда все прояснилось, я даже рада, что ты выжил.

Я вдруг почувствовал страшную усталость, мои глаза сами закрылись, а сознание помутнело.

Когда я снова пришел в себя, было уже темно. Вдохнул полной грудью, ощутил прохладу ночи, попытался встать, как сзади чей-то нежный голос позвал меня:

— Милый, что с тобой? Все хорошо?

Я резко обернулся и похолодел: в постели со мной лежала нагая принцесса Хава.

Она прыснула от смеха:

— Не делай такое испуганное лицо. Не бойся, никто не знает о твоем преступлении. Ни отец, ни Мар-Априм, ни даже мой дедушка.

После этого она прильнула ко мне и закрыла мой рот поцелуем.

Я не ответил.

Через мгновение Хава отпрянула от меня, как будто ее укусила змея.

— Ты пожалеешь об этом… Пожалеешь… Об этом пожалеют все, кто тебе дорог, кого ты любишь… Я прикажу… Я уничтожу…

Она бросилась из спальни, своей собственной спальни, вне себя от ярости.

Заснувшая у порога молодая черная рабыня получила звонкую пощечину.

Стоявшая в углу амфора с грохотом полетела на пол.

А затем воздух сотрясли рыдания Хавы.

Служанки кинулись успокаивать госпожу.

— Прочь! Прочь от меня! Пока я не приказала вас сварить в кипятке!

Мне надо было спасать положение, пока разгоравшийся пожар не вырвался за границы этих покоев и не перекинулся на всех, кто был мне дорог.

— Пошли прочь… — сказал я ее рабам и слугам, стоявшим в нерешительности.

Мое спокойствие, по-видимому, заставило их поверить, что на этот раз гроза пройдет стороной.

Когда мы наконец остались вдвоем, я обнял принцессу за плечи, поцеловал ее в лоб.

— Ты принцесса. Ты моя госпожа. Я готов умереть за тебя.

Хава подняла на меня глаза. Удивительно, как быстро высохли ее слезы.

Она улыбнулась… и рассмеялась.

А мне оставалось гадать, где и в каком месте она лгала.

— Ты позабавил меня, писец… Отец разрешил ухаживать за тобой до тех пор, пока ты не встанешь на ноги… Поезжай домой. Завтра же. Мой лекарь будет обрабатывать раны и делать перевязки. Ты позволишь мне навещать тебя?

— Принцесса, ты всегда желанная гостья в моем доме.

— Ты сказал, что я твоя госпожа. Докажи это. У нас осталась одна-единственная ночь в этом дворце, так подари ее мне.

Я знал, что это игра с огнем, но разве у меня был выбор?..

Пресытившись мной, Хава приказала принести вина и фруктов.

— Нимрод был скучен, а еще глуп и предсказуем, — ее потянуло на откровенность. — Единственное, к чему он стремился, — подобраться поближе к трону. Наивный дурачок вполне искренне верил, что имеет надо мной власть, а на самом деле барахтался в моих сетях… Правда, самец он был достойный… Не чета тебе, милый.

Последние слова были местью за мою холодность в постели. Отвечать на это я не стал.

— От кого ты узнала правду о смерти Нимрода?

— Пару месяцев назад мне нашептал об этом Ашшур-дур-пания. Уверена, тут не обошлось без Закуту. Хотели убрать тебя моими руками.

— Значит, они не остановятся. Не получилось с твоей помощью, будут искать другие способы.

Я вспомнил разговор Хавы с Мар-Апримом. Когда же это было? Еще весной… На ипподроме.

— Разве ты еще не нашла ювелира, который сделал бы подарок, достойный царицы, чтобы свести Закуту в могилу?

Хава посмотрела так, словно хотела запихнуть мне в глотку эти слова вместе с ядом, о котором шла речь.

— Откуда тебе об этом известно?

— На беду для моих недругов, я о многом осведомлен куда лучше, чем им хотелось бы.

Принцесса принужденно рассмеялась.

— Как хорошо, что я отношусь к твоим друзьям… Еще не время. Для такого подарка нужен подходящий повод. Еще важнее, кто его подарит. Вот тогда она будет носить этот подношение, не снимая. Но ты прав, ей осталось недолго.

— Следы не приведут к тебе?

Она не удержалась от хвастовства:

— Никогда. Мастер, который делает это ожерелье, живет в Палестине. Имя его хозяина хорошо известно царице и не вызовет подозрений. Как раз накануне дня рождения Закуту купец будет в Ниневии и встретится с царем, покажет ему это украшение, а дед не откажется от желания приобрести его для именинницы в качестве подарка. Вскоре после этого купец погибнет от несварения желудка, ювелира же забьют плетками за воровство… Пройдет всего полгода — и Закуту начнет мучиться от сильных болей в груди и животе. Ее будет знобить, язык и глотка разбухнут так, будто она проглотила ядовитую жабу, а через несколько дней ее не станет…

Она говорила это, смакуя подробности и слегка улыбаясь. Потом Хава посмотрела на меня и неожиданно спросила:

— Думаешь, смерть Закуту спасет тебя, мой милый? В этом ты ошибаешься. Помимо нее у тебя с некоторых пор появился еще один заклятый враг. И он куда опаснее, потому что не станет ни ждать, ни терпеть, ни прятаться…

Я уже понял:

— Мар-Априм?

Хава кивнула.

— Думаешь, он не догадается о нас? Вот у кого изощренный ум. Ведь это он предложил использовать Нимрода против Закуту, чтобы самим оставаться в тени… Он самый бессердечный и самый расчетливый человек из всех, кого я знаю.

— Но теперь я посвящен в его планы…

Она перебила меня:

— Когда натыкаешься на змею — бежишь прочь. Когда видишь на своем пути льва — пытаешься затаиться… Но что будет с тобой, если на тебя охотятся и лев, и змея одновременно? Ни затаиться, ни убежать… Чтобы спастись, тебе придется уехать куда-нибудь подальше. Так ты не будешь раздражать ни Закуту, ни Мар-Априма.

— Я царский писец. Вряд ли Син-аххе-риб отпустит меня.

— Если только об этом не попрошу я, — убежденно ответила Хава.

— Зачем тебе это? Почему ты заботишься обо мне?

Хава повернула ко мне свое озорное личико и наморщила носик:

— Сама не знаю. Кажется, ты пробудил во мне что-то похожее на нежность…

Уехать из Ниневии, расстаться с Марганитой?! — Это было выше моих сил. Это означало потерять ее навсегда. Я был в отчаянии.

На следующий день я вернулся домой. Дядя Ариэ, Рамана и Элишва встретили меня со слезами на глазах. Сначала им сообщили, что меня порвал лев, потом несколько раз приезжал посланник от Арад-бел-ита с известием, что обо мне заботятся, но жизнь моя по-прежнему висит на волоске, однако вот уже неделю никто не появлялся.

Когда стемнело, я стал собираться в усадьбу. Дядя Ариэ попытался остановить меня:

— Ты бы отдохнул, не торопился с делами… Твои раны еще совсем свежие. Да и слаб ты.

Я заупрямился:

— Ты же знаешь, что меня гонит.

— Ну что ж… рано или поздно ты все равно узнаешь, — дядя Ариэ посмотрел мне в глаза. — Ее больше нет. В усадьбе был пожар.

Я не поверил, бросился к колеснице, помчался за город, едва не загнал лошадей, кровь на моих ранах проступила через бинты яркими алыми пятнами.

Дядя Ариэ и Рамана погнались за мной…

Той ночью я снова бредил: звал Марганиту, но все время видел Хаву, и от этого меня бросало в жар, я пытался бежать, искал спасения — то переправляясь вплавь через бурную речку, то срываясь в бездонную пропасть.

Когда я проснулся, рядом сидела Элишва:

— Она любила тебя… Правда любила. Она едва не лишилась рассудка, услышав, что ты ранен на охоте.

— Скажи, ее тело нашли? — я все еще не верил в смерть Марганиты.

— Ты же видел — там одно пепелище. Все сгорели заживо: рабы, слуги, она сама.

Через две недели, когда здоровье мое окончательно окрепло, Син-аххе-риб отправил меня к царю Русе, в качестве мар-шипри-ша-шарри, представлять интересы Ассирии в Урарту. Хава сдержала обещание.

Арад-бел-ит, провожая меня в дорогу, давал последние наставления:

— Мне понадобится поддержка царя Русы. В Урарту тебя найдет мой лазутчик. Его зовут Ашшуррисау. Он во всем будет тебе помогать.

24

За месяц до восстания.

Столица Ассирии Ниневия

Известие о смерти сына Ашшур-аха-иддину принес один из сотников Бальтазара.

Стражник нашел царевича в его покоях — огромном величественном зале с высокими сводами и мраморными колоннами, с прямоугольным бассейном посредине, где среди белых лилий плавали золотые рыбки. В этот вечер Ашшур-аха-иддин делил свою трапезу с Наарой. Муж и жена отдыхали на ложах из слоновой кости, поставленных друг против друга. Перед каждым из них стоял низенький столик из красного дерева с разнообразными яствами и винами на любой вкус. На некотором расстоянии от царственных особ расположился сирийский флейтист, игравший любимые мелодии принцессы. Сам Ашшур-аха-иддин относился к музыке равнодушно, но желая побаловать супругу, нередко покупал для нее дорогих музыкантов. Куда больше его волновали чернокожие полуобнаженные танцовщицы, кружившиеся перед ними в медленном танце. Впрочем, весь тот молодой задор, который принц сейчас испытывал при виде рабынь, он, скорее всего, растратил бы на Наару, сумевшую снова захватить его в свои сети.

Скорее всего… Если бы не появился сотник.

При входе телохранители отобрали у него оружие, повели за собой, представили перед господином и поспешно отступили гонцу за спину.

Ашшур-аха-иддин подбросил виноградинку так, чтобы Наара смогла подхватить ее ртом на лету, и, довольный удачной попыткой, — перед этим ягода трижды падала на пол — рассмеялся, после чего нехотя посмотрел на человека, из-за которого пришлось прервать отдых.

— Чего тебе? Кто тебя прислал? — лениво откликнулся царевич.

Но в следующее мгновение он изменился в лице, увидев в глазах посланца вину и страх. Это был плохой знак.

Ашшур-аха-иддин сразу оказался на ногах, его нижняя губа мелко задрожала, взгляд остекленел, несколько шагов — и он встал напротив сотника, так близко, что они почувствовали дыхание друг друга.

— Ты ведь, кажется, охранял Син-надин-апала. Он здоров?

— Мой господин, — дрожащим голосом заговорил сотник, — случилось несчастье… Твой сын…

— Молчи, — прошипел ему на ухо принц. — Молчи, шакал…

Руки сами нашли и сдавили горло гонца. Сотник посинел, но даже не попытался сопротивляться, настолько велик был страх, поселившийся в нем. Пальцы принца разжались, лишь когда стражник перестал дышать и безжизненное тело упало на мраморный пол.

Тогда Ашшур-аха-иддин медленно опустился на колени и словно окаменел, не в силах примириться с внезапным горем. Лекари заверили его, что рана неопасна, и, тем не менее, ошиблись, и в результате первенец, любимый сын и наследник, умер, когда его жизнь только начиналась. Как такое могло случиться?! Разве можно в это поверить?! Еще вчера он входил сюда бодрой походкой, зная о своей исключительности, спорил со свойственной молодости категоричностью и горячностью, строил планы, жадно взирал на юных наложниц, стеснялся говорить о скорой свадьбе, звал на охоту, радовался, печалился, смеялся, изумлялся, досадовал — словом, только-только открывал для себя целый мир, и вдруг ушел в страну мертвых. Безвозвратно, в одночасье, нелепо и так быстро.

Охрана замерла, не зная, как поступить. Наара взглянула на стражников, на кравчего, стоявшего рядом, и жестом подсказала приближенным, что следует позаботиться об их господине, посадить его на ложе, налить вина, попытаться привести в чувство.

Напрасные старания…

Едва стражники прикоснулись к наследнику — осторожно подхватив его под руки, чтобы поднять с колен, — как Ашшур-аха-иддин вдруг выхватил у одного из них меч из ножен и ударил им телохранителя в живот, пробив доспехи. Выдернул клинок — кровь хлынула из чрева на гранитный пол, стала растекаться во все стороны, словно темное густое вино. Наложницы подняли крик, разбежались, попрятались по углам. Кравчий укрылся за колонной. Наара боялась шевельнуться, поднять глаза на своего мужа, даже дышать. Второй воин отскочил назад, растерянный, напуганный этим внезапным приступом ярости, заслонился щитом от выпада мечом. А Ашшур-аха-иддин продолжал ожесточенно бить в щит, вставший на его пути, как будто это могло воскресить его сына и утолить жажду мести.

Царевич, несомненно, убил бы и второго охранника, если бы в зал не вошла Закуту.

Бальтазар, предвидя грозу, сообщил ей о смерти Син-надин-апала немногим раньше, чем Ашшур-аха-иддину, чтобы царица могла вовремя успокоить сына.

— Остановись! Возьми себя в руки! — выкрикнула Закуту, заслонив собой воина. — На ком ты вымещаешь злость?! В смерти твоего наследника виновен кто угодно, только не он!

Она имела на сына почти неограниченное влияние.

Было странно видеть, как этот большой сильный мужчина отступил перед маленькой хрупкой женщиной.

— Прочь! Пошли прочь! — приказала Закуту всем, кто был в зале; к стражнику, которого она спасла, обратилась отдельно: — Трупы уберешь, после того, как я уйду.

Оставшись наедине с сыном, она обняла его за плечи, повела к ложу. Там он еще долго содрогался всем телом, плакал на груди у матери и клялся, что отомстит за смерть Син-надин-апала.

— Это первая здравая мысль, которую я слышу, — поддержала это стремление мать. — Адад-шум-уцур осмотрел труп нашего мальчика. Он уверен, что меч был отравлен. Думаю, все это неспроста. Они ждали его в том доме. Именно его, а не кого-то другого.

— Как?.. Как они… могли это… подстроить? Ведь речь… шла об аресте заговорщиков… покушавшихся на твою жизнь… — прерывающимся от рыданий голосом спросил Ашшур-аха-иддин.

— Мы можем потратить время на то, чтобы выяснить, как они это подстроили и была ли вообще угроза моей жизни. Все, что я знаю, — они во всем обвинили Ашариду, а чтобы его нельзя было допросить, сбросили старика с зиккурата. Хотя мы оба знаем, кто за этим стоит.

И мать вопросительно посмотрела на сына.

— Ты говоришь… об Арад-бел-ите?

— А ты все еще питаешь к нему братские чувства?

— Мне надо подумать…

Это был ответ, который она меньше всего ожидала от него услышать.

О братской любви на следующий день заговорил и Син-аххе-риб, пригласив к себе обоих сыновей. Когда накануне ему сообщили о безвременной кончине Син-надин-апала, царь опечалился, но не столько из-за смерти своего внука (надо заметить не самого любимого), сколько из-за того, какие последствия этого могло повлечь. Царь понимал, что пропасть между Арад-бел-итом и Ашшур-аха-иддином растет и попытки навести между ними мосты с каждым днем все более и более обречены на провал, но как отец не мог отказаться от стремления их примирить и продолжал делать все для этого возможное…

Они взрослели и воспитывались вдали друг от друга. С одной стороны, потому что этого всегда хотела Закуту, ревностно оберегавшая Ашшур-аха-иддина от других отпрысков мужа, с другой — потому что сердце Син-аххе-риба в большей степени принадлежало сыновьям его первой жены. Это их он брал с собой на охоту, упражнялся с ними в стрельбе из лука, устраивал состязания, рассказывал о своих походах, победах, покоренных странах, учил быть сильными, не склоняться перед невзгодами, принимать трудные решения. Ашшур-надин-шуми и Арад-бел-ит и встретились-то впервые с Ашшур-аха-иддином, когда тому исполнилось десять лет. «Обнимитесь, поцелуйтесь, ведь вы братья, — подтолкнул их тогда Син-аххе-риб, — любите друг друга, не ссорьтесь, помните, что вы одна семья».

Однако для того чтобы подружить их, одного желания отца оказалось мало. В отрочестве разница в год-другой порой становится почти пропастью. С возрастом детская ревность Ашшур-аха-иддина превратилась в замкнутость и отчужденность, чему немало способствовала стезя, выбранная для него матерью, — стать жрецом и всецело посвятить себя служению богам. После же смерти Ашшур-надин-шуми, став основным претендентом на престол, Арад-бел-ит видел в Закуту и ее отпрыске для себя только угрозу и вел себя с ними соответственно…

Син-аххе-риб пожелал встретиться с сыновьями в дворцовом парке, однако сам при этом торопиться не стал, выбрал укромное место, чтобы понаблюдать за сыновьями.

Арад-бел-ит поприветствовал Ашшур-аха-иддина едва заметным поклоном, был холоден. Младший брат не ответил и с трудом сдержая клокочущий в нем гнев, стал белее полотна.

— Дорогой Ашшур, позволь выразить мои самые глубокие соболезнования по поводу смерти Син-надин-апала, — ровным голосом произнес Арад-бел-ит.

— Благодарю тебя, — тихо сказал Ашшур-аха-иддин. — Как заживает твоя рана? Как чувствует себя Шарукина?

— Скорблю. Но все поправимо, пока мы живы. Что до моей жены — болеет, страдает, корит себя за то, что произвела на свет слабого здоровьем ребенка… Я убеждаю, что напрасно.

— Ты прав. Воля богов священна.

— Так ты считаешь, что во всем виноваты боги?

— Что бы ни происходило в этом мире, — хорошее или плохое, — во всем видна воля богов.

— Наверное… Наверное…

Замолчали. Разошлись в разные стороны. Стали дожидаться отца.

Син-аххе-риб, наконец потеряв терпение, вышел из своего укрытия, обнял сыновей по очереди: сначала Ашшур-аха-иддина — выражая участие, затем Арад-бел-ита — намного крепче, чтобы показать, кто ему на самом деле дорог.

— Присядьте, — царь указал на скамейку, — нам надо о многом поговорить.

— Будет дождь, — словно не слыша отца, пробормотал Арад-бел-ит, наблюдая за тем, как с юга, со стороны моря, приближается большая черная туча, закрывшая половину неба.

— Что ты сказал? — переспросил Син-аххе-риб.

— Земля за эту зиму обильно пропиталась влагой, и если проглянет солнце, мы получим хороший урожай. Но если тучи не разойдутся ни сегодня, ни завтра, а дожди продолжатся — все сгниет. Начнется голод, и единственное, что нас может спасти, — это поход за стоящей добычей, например в благодатный Египет… Разве не о делах государственных ты хотел поговорить с нами? О чем пойдет речь? Кто возглавит армию? Или о воле богов, ниспославших на нашу семью кару. Ты знаешь, кому дать войско, но откуда тебе знать, как говорить с богами… Разве не Ашшур-аха-иддин является исполнителем их воли.

— Не дерзи мне, сын! — зашипел царь.

— Дерзить тебе?! Что ты, отец! Как я смею! Дерзость — требовать от богов благосклонности к невинному младенцу! Или может быть боги тут не причем, а дорогой брат?

— У меня намного больше оснований обвинять тебя в убийстве Син-надин-апала, — заскрипел зубами Ашшур-аха-иддин. — Хотя бы потому, что меч, которым его убили, был отравлен.

— Вам обоим надо успокоиться, — нахмурился Син-аххе-риб. — Увы, так случается, что дети умирают при рождении, а юноши, позабыв об опасности, бросаются в бой там, где могли бы себя поберечь. Чего я не могу допустить — чтобы вы грызлись между собой будто собаки. Если вы думаете, что я пришел просить вас о милости примириться друг с другом, то ошибаетесь. Я, царь Ассирии, ваш отец и господин, повелеваю. Оставьте свои споры. Прекратите изводить тех, кто мне дорог по праву рождения, иначе вы пожалеете. Клянусь богом Ашшуром, я лишу престола того из вас, кто и дальше продолжит эту войну.

— Ты забываешь, отец, что престол по праву старшинства принадлежит мне, — глухо произнес Арад-бел-ит. — Кто другой может встать…

— Я буду решать, кому отойдет мой престол! — Оборвал его царь, сверкнув глазами. — А теперь обнимитесь, поцелуйтесь, ведь вы братья! Не можете полюбить — уважайте друг друга. Вы одна семья. Вы принадлежите к роду Саргонидов.

Они вынуждены были обняться, но когда Арад-бел-ит что-то прошептал Ашшур-аха-иддину, тот вздрогнул. И ответил:

— Благодарю тебя, брат, за добрые слова!

— Я рад, что вы примирились, — устало кивнул Син-аххе-риб.

Спустя несколько часов, когда Ашшур-аха-иддин нашел мать, он передал ей содержание разговора с отцом и братом.

Закуту была озадачена.

— Это плохо. Он может пойти на это ради мира в Ассирии. Лучше обождать. Понадобится время, чтобы все позабылось.

— Обождать? Знаешь, что он мне прошептал на прощание? «Дай мне только найти доказательства, что ты или твоя мать виновны в смерти моего сына, и тогда я уничтожу весь твой приплод».

— Тогда ты можешь быть спокоен. Ни ты, ни я здесь ни причем, — улыбнулась Закуту.

— Не это важно, мама. Важно, что это стало его признанием… Это он убил Син-надин-апала. Теперь у меня нет в этом никаких сомнений. А это значит, что мы должны действовать. Я раздавлю его…

Арад-бел-ит, покинув отца, долго оставался один; заперся у себя в кабинете, запретил его тревожить, тогда как встречи с ним ожидали Набу-дини-эпиша, Бальтазар и Набу-шур-уцур. Все трое оказались заложниками своего визита: уйти уже не могли, войти не смели, разговаривать боялись.

Наместник Ниневии хотел доложить о брожениях среди охраны города из-за задержки жалования, разумеется, не собираясь говорить, что потерпевшие были уже наказаны. Истинная же причина появления здесь Набу-дини-эпиши крылась в его желании лишний раз выказать наследнику свою лояльность, полезность, а самое главное — преданность.

Бальтазар обязан был в подробностях сообщить о том, что случилось накануне в покоях Ашшур-аха-иддина.

Набу-шур-уцур принес новость, связанную, возможно, с гибелью младенца Шарукины.

Каждый из них либо согласно своему статусу, либо из-за сведений, которыми они располагали, вправе был рассчитывать на скорую аудиенцию, и уж точно ни в чьи планы не входило ожидание, растянувшееся на целый день.

Арад-бел-ит принял их неожиданно всех вместе, когда на Ниневию уже опустились сумерки.

— Говори ты, наместник, — посмотрел принц на Набу-дини-эпишу.

Сановник, растерянный и напуганный обстоятельствами, в которые его поставили для доклада, принялся сбивчиво объяснять суть ставшей перед ним проблемы, на ходу додумывая детали, достойные слуха царевича, пока тот не перебил его.

— Сколько человек охраняют столицу?

— Две с половиной тысячи тяжелых пехотинцев, пять тысяч легковооруженных воинов, а также тысяча конных, мой господин.

— Набу-шур-уцур, — Арад-бел-ит перевел взгляд на молочного брата. — Поговори с ревизором Палтияху. Выясни, в чем причина задержки жалования, виновных накажи. Жалование повысь вдвое. Сегодня в столице нам как никогда требуются надежная опора и поддержка… Что у тебя, Набу? Какие новости?

Его друг осторожно покосился на наместника, затем на Бальтазара: «Можно ли перед ними?»

Царевич настаивал:

— Говори, я жду.

— До сего дня никто из моих помощников и лазутчиков не смог найти следов измены в действиях жрецов, министров и прочих сановников, ничего, что могло бы помочь нам в известном расследовании… Но…

И Набу снова замешкался.

— Ну же, — подстегнул его принц.

— Один из посланников царя Син-аххе-риба, пользующийся твоим несомненным доверием, нашел некоторую странность в документообороте страны, граничащей с Ассирией.

— Выражайся яснее, — глаза Арад-бел-ита потемнели, а на скулах заиграли желваки.

Не понимая, почему так поступает царевич, почему заставляет его говорить о том, что было опаснее любого яда, Набу тем не мене вынужден был подчиниться:

— Мар-Зайя, находясь в Русахинили, обнаружил, что министр Саси в течение всей осени и зимы закупал в Урарту пустую породу, взятую из тех мест, где добывается киноварь, которую затем он караванами переправлял в Ассирию. Куда и зачем, пока неясно. Странно и то, что в ассирийском документообороте эта сделка нигде не указывается.

Арад-бел-ит поднялся со своего места, подошел к Набу-шур-уцуру:

— Ты выяснил, как это может быть связано с плодом?

— Выясняю, мой дорогой брат.

Царевич обернулся к Бальтазару:

— Что у тебя?

Начальник внутренней стражи Ниневии поведал царевичу о вспышке гнева Ашшур-аха-иддина, пролитой крови, убитых и неожиданном вмешательстве Закуту.

Арад-бел-ит улыбнулся:

— Какое счастье, что боги наделили моего брата слепой яростью. Единственно, о чем я жалею, — что в припадке бешенства он не зарезал свою жену… Кто, ты говоришь, был в это время в его покоях, Наара? Какое несчастье, что не Вардия. Хотел бы я услышать, как она заламывает руки, узнав о смерти своего первенца…

После этих слов царевич весело подмигнул Набу-дини-эпише. У наместника дрогнули губы, он неуверенно улыбнулся:

— Наверное, бог Ашшур не был бы так бессердечен к Вардии, прояви она немного больше уважения на похоронах твоего сына, мой господин.

— А разве она проявила неуважение? — с любопытством спросил Арад-бел-ит.

— А как же. Все помнят, какой неподобающий наряд тогда надела Вардия, словно пришла не скорбеть, а праздновать.

— Хм… — Арад-бел-ит переглянулся с молочным братом и расхохотался, — выходит, Набу, мы с тобой поступили правильно, когда молили богов покарать всех виновных.

Теперь уже улыбались все вместе, не потому что это было удачной шуткой, а потому что боялись прогневить царевича.

— Но довольно смеха, — так же внезапно прервался принц. — Бальтазар, моя дочь Шаммурат выходит замуж. Вчера у меня был Аби-Рама, и я дал ему согласие на брак. Свадьба состоится сразу по истечении сорока дней со смерти моего сына. Я хочу, чтобы празднество было не слишком пышным, но достойным моей дочери. И хотя церемония будет проходить не здесь, а в Изалле[41], на родине будущего супруга, я хочу, чтобы за безопасность моей дочери отвечал именно ты. Она отправляется туда через две недели, будешь ее сопровождать. Возьми своих лучших людей… Ступайте…

Прощаясь, Арад-бел-ит незаметно показал Набу-шур-уцуру, чтобы тот вернулся в кабинет через тайный ход. Молочный брат только по завершении аудиенции догадался, что все действия царевича были обусловлены какими-то скрытыми замыслами. И это было первое, о чем Набу спросил, когда они оказались только вдвоем:

— Мой дорогой брат, что ты задумал? Ты ведь не веришь ни в преданность, ни в умение держать язык за зубами нашего наместника?

— Скажу тебе больше. С некоторых пор я не верю и твоему драгоценному Бальтазару.

— Отчего? — удивился Набу.

— Он либо недалек, но как ты сам понимаешь, в это трудно поверить, либо преследует какие-то свои корыстные цели. Знать бы, какие именно. Как мне удалось выяснить, он с самого начала знал, что Нимрода убил Мар-Зайя. Но почему-то предпочел об этом промолчать. Он знал, что писец потерял голову из-за чар нашей принцессы Тиль-Гаримму. Но скрыл от меня и это. Не знаю, что связывает Мар-Зайю и Бальтазара, но это благодаря им Син-аххе-риб не смог в ту памятную ночь встретиться с Марганитой. И время было упущено… А сегодня он известил раньше времени Закуту о смерти Син-надин-апала, когда в этом не было никакой нужды… Это только те мелочи, о которых я узнал. Случайно. От моей Хавы.

Набу-шур-уцур покачал головой:

— Твои подозрения беспочвенны. Если бы он во всем спрашивал у тебя разрешения, не действовал бы на свой страх и риск, разве мы смогли бы вовремя потушить разгорающееся пламя мятежа в Табале? Как его можно подозревать, если мы благодаря ему во всем опережаем наших врагов?

— Уже не во всем. Ты забыл о смерти моего сына.

— После того, как Бальтазар почти раскрыл себя, выдав нам половину заговорщиков в Табале?

— Я вижу, ты стоишь за него горой. Не следует облачать таким доверием своих лазутчиков… Допустим, ты прав. Однако присмотреть за ним повнимательнее стоит. В любом случае, присутствие Набу-дини-эпиши заставит Бальтазара передать содержание сегодняшней встречи Ашшур-дур-пании. Или, напротив, подтвердить, что такой разговор состоялся, если первым разнесет новость наместник. Мы в выигрыше, так или иначе. Ашшур-аха-иддин будет вынужден действовать на опережение. Вопрос только в том, кого он решит убить: Аби-Раму — самого влиятельного наместника из моих союзников, чтобы другим неповадно было заключать со мной союз, или Мар-Зайю, который может предоставить царю доказательства виновности приспешников Закуту и ее ублюдка в смерти моего сына?

— Если только Мар-Зайя взял верный след.

— Чутье подсказывает мне, что так оно и есть. Саси — самый опасный и самый деятельный изо всех союзников Закуту.

— Разве у тебя нет опасений, что их могут убить обоих: и Мар-Зайю, и Аби-Раму?

— Это было бы замечательно. Но даже если Закуту промедлит, мы найдем, как подтолкнуть эту злобную гиену к решительным действиям.

— Чего ты этим добьешься?

— Чтобы праведный гнев Син-аххе-риба обрушился на Ашшур-аха-иддина. Мой отец внезапно решил стать миротворцем.

25

За месяц до начала восстания.

Ассирия

Аби-Рама, наместник Изаллы, почти год добивался руки Шаммурат, ловил ее взгляды на пиршествах, где она присутствовала вместе с отцом, пытался выведать настроение Син-аххе-риба касательно этого брака, не забывал присылать подарки принцессе: пару гнедых для ее колесницы, богатые украшения, певчих птиц, попугая, умевшего говорить на трех языках. А еще как мог порочил тех, кто пытался встать на его пути: Ша-Ашшур-дуббу, наместника Тушхана, одного из сыновей эламского царя, первого министра — вавилонянина Таб-цили-Мардука.

Принцесса нравилась Аби-Раме, ему вообще были по душе полные девушки, а эта пышка казалась самим очарованием. В этом он был вполне искренен. Другое дело, что когда наместник задумал на ней жениться, ему исполнилось сорок лет, и за плечами была целая жизнь. Он четырежды был женат. Две его супруги умерли своей смертью через год после свадьбы. Две были давно нелюбимы и забыты, отправлены доживать свой век в одном из его многочисленных дворцов. У него было почти все, что нужно мужчине для счастья: власть, золото, красивая наружность, крепкое здоровье, две сотни наложниц, нередко оказывавшихся в его постели по две, три или даже четыре … Было все, кроме детей.

Первая и вторая его жены скончались во время родов. Третья была бесплодна. Четвертая понесла от него дважды, но оба раза на свет появились уродцы, которых Аби-Рама утопил, как слепых котят, запретив своим приближенным под страхом смерти распространять порочащие его имя слухи.

«Тебе надо жениться, еще раз, последний, на принцессе из царского рода. Хватит с тебя этих порочных девок, которых ты находил в сточной канаве», — сказала однажды мать, намекая на низкое происхождение его предыдущих жен.

Оно и понятно, кто до этого у него был: дочь кузнеца, торговца пряностями, стражника, тамкара. Царская кровь с ее чистотой и непорочностью была нужна роду Аби-Рамы как воздух.

Хаву мать отвергла сразу. Шэру-этерат, старшая дочь Ашшур-аха-иддина, была еще слишком юна. Оставалась только Шаммурат.

Опасался ли он противостояния со сторонниками Ашшур-аха-иддина? Ничуть. Во-первых, Аби-Рама был достаточно отважен. Во-вторых, он верил в силу Арад-бел-ита, справедливо полагая, что человек, в чьих руках находится тайная служба, куда более опасен, нежели тот, кто привык полагаться на жречество. И в-третьих, наместник ненавидел Закуту, однажды прилюдно обозвавшую его пустоцветом.

Согласие на брак с принцессой Шаммурат окрылило его. И наместник уехал бы из столицы Ассирии в самом хорошем расположении духа, если бы не одно происшествие, омрачившее ему праздник.

Аби-Рама уже забрался в постель, — ему выделили личные покои во дворце его будущего тестя, — когда слуга разбудил его ради встречи с Бальтазаром.

— Чего он хочет так поздно? — поинтересовался Аби-Рама, который по обыкновению спал на открытой террасе в любое время года.

— Мой господин, он говорит, что дело не терпит отлагательств, так как касается твоей жизни.

— Веди.

Облачаться в одежды ради начальника стражи Аби-Рама не собирался; закутался в одеяло из тонкой овечьей шерсти, свесил босые ноги с ложа, поднял голову, чтобы полюбоваться молодой луной.

Но начальник внутренней стражи Ниневии пришел не один. Человек, которого он тогда тайно провел во дворец Арад-бел-ита, — Ашшур-дур-пания.

— Кравчий? — удивился наместник. — Что за странный ночной визит?

— Дорогой Абу, не стоит сердиться за мое нетерпение встретиться с таким уважаемым человеком. За те десять дней, что ты провел в Ниневии, наши пути почти не пересекались, а мне хотелось лично засвидетельствовать свое почтение.

Аби-Рама усмехнулся. Его аудиенция у царя получилась короткой, Син-аххе-риб был с ним сух, но не гневался, не раздражался, поинтересовался делами в провинции и тем, что привело его в столицу. Впрочем, на последний вопрос царь ответил сам, вспомнив о Шаммурат.

— Ах да, ты ведь, кажется, пытаешься взять осадой дворец Арад-бел-ита, вернее, его женскую половину, — пошутил повелитель и, довольный собой рассмеялся, весело переглянувшись с Шумуном.

Это был хороший знак, понял Аби-Рама. И не ошибся в своих ожиданиях.

Что касается Ашшур-дур-пании, его он и в самом деле видел только мельком, когда покидал царский дворец…

— Тебя можно поздравить, наместник. Скоро ты породнишься с самим царем.

— Это большая честь для меня, — Аби-Рама посмотрел на кравчего свысока, пытаясь понять, зачем он здесь.

— Царица искренне огорчена твоим невниманием. Ты не нашел времени навестить ее. Однако она надеется, что настоящая причина этому вовсе не проявление неуважения к ней, а лишь чрезмерная загруженность важными государственными делами.

«Так вот оно в чем дело, — подумал Аби-Рама. — Я мог бы и догадаться. Он принес послание от Закуту. Она пытается склонить меня на свою сторону? Что стало с ее памятью? Она забыла о нанесенном оскорблении? Или ей кажется, что стоит погрозить мене пальчиком, и я тут же стану ручным?»

— Передай царице мои сожаления, что нам не удалось встретиться. И подтверди, что она абсолютно права в своих догадках относительно моей занятости. А еще скажи, что я буду рад видеть ее на своей свадьбе.

Ашшур-дур-пания повернулся к Бальтазару:

— Оставь нас, дорогой друг.

Бальтазар поклонился и степенно вышел из спальни, оставив сановников наедине.

— Откажись от Шаммурат, — без обиняков заявил ночной гость.

— Да ты сошел с ума, кравчий, — губы Аби-Рамы презрительно изогнулись. — Нанести такое оскорбление царскому дому! Даже если бы я хотел, ничего уже нельзя изменить.

— Если только причиной не будет твоя болезнь.

— Слава богам, я здоров.

— Воля богов переменчива, — вкрадчиво произнес кравчий.

— Этого не будет, — отрезал Аби-Рама, всем своим видом давая понять, что не желает продолжать этот разговор. — Запомни, и передай, тем, кто тебя послал: я не откажусь от свадьбы. А теперь ступай, пока я сам не вышвырнул отсюда твой тощий зад.

— Хорошо, хорошо… Я уйду. Но прежде выслушай меня. Возможно, я не с того начал. Возможно, я просто поторопился. Подумай, чего ты хочешь? Породниться с царским родом? Твое желание осуществимо… Скажись больным. Лекарь, которого я тебе подошлю, сделает для этого все необходимое и отведет от тебя подозрения. Это не причинит тебе много страданий, но свадьбу придется отложить. Летом к Шаммурат посватается принц Элама, и жречество ради будущего Ассирии всецело поддержит этот союз. Поэтому ее честь никак не пострадает. А осенью Шэру-этерат исполнится тринадцать, и Ашшур-аха-иддин с готовностью отдаст тебе ее руку и сердце.

Аби-Рама рассмеялся ему в лицо:

— Передай своей госпоже, что Аби-Рама верен друзьям и не боится своих врагов… Пошел прочь!

Покосившись на сжатые кулаки наместника, Ашшур-дур-пания попятился к выходу, сказав на прощание:

— Ну что же. На том и расстанемся. Но тогда будь осторожен вдвойне. Ты уже не молод. Вдруг тебя и правда, настигнет какая хворь. Чего доброго заподозришь меня или кого-то из сторонников Ашшур-аха-иддина в подобной подлости. А кому бы хотелось терпеть напраслину?

За свою жизнь Аби-Раме приходилось слышать и куда более серьезные угрозы, а потому он, наверное, забыл бы об этом разговоре, если б утром не обнаружилось, что пропал его повар. За завтраком наместник заметил на столе несколько новых блюд, сделанных и приправленных не так, как обычно.

— Ардэшир, — обернулся он к своему кравчему, — у нас сменился повар?

Высокий и худой горбоносый сановник, примерно одного с ним возраста, верно служивший ему последние пять лет, осторожно откашлявшись в сторону, доложил с поклоном:

— Да, мой господин. Прежний не вернулся из города. Его всюду ищут, но пока безрезультатно.

Блюда понравились Аби-Раме, и он дал согласие взять этого повара к себе. Однако перед самым отъездом у наместника разболелся живот.

«О, великие боги Ашшур, Мардук и Асарлухи[42], — мысленно стал молиться Аби-Рама, — ниспошлите мне спасение от болезней и несчастия, разве я не был честен и справедлив, разве не думал еженощно о продолжении рода, разве обижал сирот или убогих…»

Больше всего в жизни наместник боялся быть отравленным. На него уже покушались дважды. В первый раз — когда ему было всего шестнадцать. Он тогда еле выкарабкался: его целый месяц отпаивали молоком, почти год Аби-Рама харкал кровью, ничего не мог есть и так похудел, что видны были все кости. Спустя какое-то время выяснилось, что извести его пытался младший брат, с которым был год разницы в возрасте. Отец, хотя и рассердился, сына так и не наказал. Аби-Рама сам рассчитался с обидчиком, когда через десять лет стал править в Изалле. Брата нашли в далекой провинции Ассирии, привезли на родину в цепях, приковали к каменному ложу, чтобы он не мог встать, и принялись непрерывно кормить, не жалея мяса, каш, фруктов, овощей, вина, насильно заталкивая все это в рот пленнику. Он умер на третий день в страшных мучениях. Кто покушался на Аби-Раму во второй раз, он и не узнал. Случилось это пять лет назад, как раз до Ардэшира. Наместник перед самым обедом получил неожиданное известие, требовавшее его немедленного присутствия, отчего все бросил, даже не притронувшись к еде, и до конца дня покинул дворец, а когда вернулся, обнаружил, что кравчий умер через несколько часов после его отъезда.

Путь из Ниневии в Изаллу занимал десять-двенадцать дней. Свита Аби-Рамы состояла из более чем двух сотен человек. Охраняли его десять конных воинов, две боевые колесницы, два десятка лучников и десяток тяжелых пехотинцев. Остальные — рабы и слуги.

Наместник всегда сам управлял колесницей, нередко уезжал вперед, потом возвращался, но никого не торопил, эти короткие путешествия были для него лучшей прививкой от плохого настроения. Особенно он любил привалы, во время которых съедал вдвое больше провизии, чем дома: этому способствовали и природа, и легкое утомление от дороги, но главное — вера в то, что тут ему точно ничего не угрожает и никто не отравит.

В этот раз они ехали почти без остановок. Только когда дорога стала сливаться с сумерками, Аби-Рама отдал приказ разбить лагерь.

Живот к этому времени немного отпустило, и наместник повеселел.

«Чего ради я решил, что этот повар подослан мне врагами, если до этого он служил Арад-бел-иту?..» — успокаивал себя Аби-Рама, поудобнее устраиваясь на легком деревянном ложе. Слуга подложил господину под правый бок пару подушек, ноги ему накрыл медвежьей шкурой. Наместник был отнюдь не неженкой, но любые неприятности со здоровьем делали его капризным, и вот уже ему казалось, что и месяц аддар в этом году прохладнее обычного, и сыро чересчур, и дует отовсюду.

«Но проверить его все-таки стоит», — решил про себя Аби-Рама.

Он поднял глаза на своего телохранителя по имени Бехрэм — ветерана, служившего еще под командованием Саргона, отца Син-аххе-риба. Крепкий седовласый старик с полуслова понимавший своего господина, с готовностью откликнулся:

— Позвать Ардэшира?

— Да. И пусть он возьмет с собой нового повара.

Кравчий не заставил себя долго ждать, вошел в шатер, справился о самочувствии (он уже слышал о легком недомогании господина и беспокоился, не связано ли это с новыми приправами).

— Намного лучше, — успокоил его наместник.

— Это промах нового повара. Он понесет наказание, мой господин.

— Ну, у тебя же ничего не болит, — проворчал Аби-Рама. — Значит, и новый повар тут ни при чем. Отойди-ка в сторону, я хочу познакомиться с ним поближе.

Повар, прятавшийся за спиной кравчего, оказался сирийцем, это был полный рыхлый молодой парень с синими добрыми глазами.

— Как тебя зовут?

— Омид.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Давно ли ты служишь Арад-бел-иту?

— Полгода, мой господин.

«Небольшой срок. Скверно. И как после этого я могу ему доверять?» — размышлял наместник.

Аби-Рама всегда считал, что достаточно ему поговорить с человеком, посмотреть глаза в глаза, и станет ясно, опасен тот или нет, не замышляет ли чего недоброго. Повар же был либо труслив, либо очень застенчив, но в любом случае мало походил на убийцу. И все-таки было в нем что-то такое, что заставляло усомниться в его искренности, например то, как невинный взгляд сочетался с уверенностью в себе, которую, как ни пытался, не мог скрыть Омид.

— Я бы хотел поесть завтра какой-нибудь жидкой горячей пищи. Приготовь что-нибудь не очень жирное. Лучше — из мяса птицы. Поменьше специй, побольше овощей, — Аби-Рама, высказывая эти пожелания, поглядывал на кравчего, отметив про себя, что тот нисколько не ревнует его к повару, хотя, по сути, наместник никогда раньше не общался напрямую с теми, кто работает на кухне.

«Уж не знакомы ли они?» — осенила его догадка.

То же самое он сказал и своему телохранителю, когда кравчий и повар покинули шатер.

— Понаблюдай за ними обоими. Они кажутся мне подозрительными.

Аби-Рама встревожился бы еще больше, услышь он, как Ардэшир сказал Омиду, едва они оказались снаружи:

— Впредь будь осторожнее. Мне не сносить головы, если наш господин узнает, как ты здесь оказался…

За три недели до начала восстания.

Ассирия. Провинция Тушхан

Ша-Ашшур-дуббу, наместник Тушхана, весь день пребывал в прекрасном настроении. Без устали шутил и смеялся, помногу и часто ел, заливал в себя вино, словно в бездонную бочку, дважды звал к себе наложниц — двух прекрасных египтянок, доставленных в качестве подарка от его приятеля Набу-Ли, наместника Хальпу. После обеда долго спал в саду, развалившись на мягких подушках, а проснувшись, отправился кататься на колесницах за город, чтобы снова почувствовать себя живым. Этим утром лекарь сообщил ему замечательную новость: опухоль на правой ноге — величиной с крупное яблоко, тревожившая его в последние месяцы, — после сделанной накануне операции исчезла безо всякого следа.

Под вечер наместник позвал к себе министров, военного советника и первых жрецов; не для совета — дабы показать, что он здоров и полон сил, а еще чтобы никто не смел воровать, надеясь на его скорую смерть или немощь.

Ша-Ашшур-дуббу вызывал сановников по одному, не мигая смотрел в глаза, когда ему докладывали о состоянии дел, кивал, ухмылялся, словно не веря ни одному слову своих слуг, никого не ругал, но был тверд и рассудителен в принятии решений. Приказал разобраться с охраной караванов, осушить болото, провести перепись мужчин в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет, способных держать оружие, на случай если Син-аххе-риб отправится воевать и призовет ополчение из их провинции.

К ночи, почувствовав усталость, Ша-Ашшур-дуббу вдруг вспомнил, что не поделился последними новостями с женой, представил ее разочарованное лицо и улыбнулся:

— Дилшэд, дорогой, — окликнул он через плечо своего постельничего, сбивавшего в это время для него подушки, — скажи, чтобы позвали Каас. Хочу поговорить с ней о наших сыновьях, их дальнейшей судьбе.

«Наверное, уже успела меня похоронить, надеялась, что лекари не совладают с хворью и мне придется объявить наследником одного из ее ублюдков, — размышлял наместник, — рано обрадовалась…»

Жену он не жаловал, давно не спал с ней, лет семь или восемь; если терпел ее присутствие во дворце и вынужден был брать с собой на пиры к царю, то только потому, что она была подругой Закуту. Сыновей — двадцатипятилетнего Хэидэра и двадцатитрехлетнего Ходадада — боялся, видя в них угрозу своей жизни, поэтому и держал подальше от себя, поставив обоих во главе небольших гарнизонов на границе провинции.

Дилшэд помог господину раздеться, уложил в постель, накрыл одеялом, встал в изголовье.

Каас появилась в его спальне бесшумно, встала в дверях, покорно опустила голову: полная, рыхлая, но все еще красивая сорокалетняя женщина. Она, конечно, знала о том, как прошла операция, что надежды ее напрасны, а позвали ее лишь для того, чтобы унизить, но подыграла как могла.

— Мой господин, неужели это правда, что твоей жизни больше ничего не угрожает? — произнесла она с радостной дрожью в голосе.

— Кто? Кто распространяет эти нелепые слухи? — притворившись умирающим, спросил Ша-Ашшур-дуббу. — Посмотри на меня, разве ты не видишь, как я страдаю? Подойди ближе, моя любимая жена, мне тяжело говорить.

Каас приблизилась к ложу, подняла на мужа растерянное лицо, пустила слезу.

Тут Ша-Ашшур-дуббу не выдержал и расхохотался.

— Поверила! Поверила! — принялся кричать он сквозь смех. — Думала — все! Куда там! Я еще тебя похороню. И никогда — слышишь, никогда — ни Хэидэру, ни Ходададу не стать наместниками вместо меня! Пусть женятся, заводят детей, вот тогда и поговорим о том, кто займет мое место! Пусть наконец порадуют меня внуками.

Каас неожиданно улыбнулась, но так, что у Ша-Ашшур-дуббу холодок пробежал по коже.

— Так ты для этого меня звал, дорогой? Чтобы обсудить женитьбу наших сыновей? Тогда самое время.

— С чего ты решила? — вздрогнул наместник, услышав в этих словах скрытую угрозу. — Почему это самое время?

— Несколько дней назад я получила послание от царицы. Она сообщает, что хочет сосватать одну из дочерей Ашшур-дур-пании нашему сыну Хэидэру.

— Несколько дней назад? — возмутился Ша-Ашшур-дуббу. — И почему же я узнаю об этом только сегодня?

Он присел на постели и внимательно посмотрел на жену, черты его лица неожиданно смягчились.

— Всегда помни, что мне небезразлична судьба моих сыновей. А что сам Ашшур-дур-пания? Он что говорит?

— Он согласен, если только ты не будешь этому противиться.

— Ты шутишь, противиться! Породниться с царским кравчим и лучшим другом Закуту!.. Постой, но у него ведь есть и другие дочери. Ты не думала о том, чтобы пристроить еще и Ходадада?

— Думала, и обязательно устрою, если ты дашь свое согласие, — с улыбкой подтвердила Каас.

— Да согласен я, согласен, — довольно откликнулся наместник, и неожиданно сам для себя взял жену за руку.

По телу Каас пробежала дрожь.

— Ты знаешь, а я ведь и правда хочу внуков, — вздохнул Ша-Ашшур-дуббу.

Но смутившись своей слабости, он тут же стал выпроваживать жену, пожелал ей спокойной ночи, добрых снов, а когда за ней закрылась дверь, лег поверх кровати и задумался. Оказывается, — он и сам не верил в это, — в нем жило что-то такое, что теперь заставило биться его сердце иначе, что разбудило в нем теплоту и нежность.

Какие глупости, отмахнулся от собственных мыслей наместник. Ну, поженятся они, обзаведутся семьями, детьми… Мне-то с этого что?

Он вдруг вспомнил, как впервые взял в руки старшего сына, гордый собой, поднял его над головой, смотрел на Каас, от чьей красоты тогда нельзя было отвести глаз, и воздавал хвалу богам за подаренное ему счастье.

А ведь когда-то он действительно любил ее.

С этими воспоминаниями Ша-Ашшур-дуббу и уснул. Счастливый и умиротворенный.

Дилшэд, изучивший за многие годы сон своего господина, уверенный, что теперь его не разбудят ни гром, ни молния, обошел кровать справа, взял одну из подушек. И накрыл ею наместнику лицо, навалившись всем телом. Ша-Ашшур-дуббу проснулся, попытался сопротивляться, но усилия его были тщетны, и менее чем через минуту он затих.

За три недели до начала восстания.

Ассирия. Провинция Арпад

— И она не сомневается в твоей преданности? — Бальтазар недоверчиво посмотрел на старуху.

— А как иначе? Ведь это я помогла ей избавиться от соперницы и вернуть любовь мужа.

— Хм… избавиться от соперницы, допустим, дело нехитрое, а как ты справилась со вторым? — усмехнулся мужчина.

— Ты прав, это дорогое удовольствие… цыпа, цыпа, цыпа, — разговаривая, старуха кормила цыплят. Рассыпая по полу зерно и толченую скорлупу, она одним глазом следила за птицей, а вторым, не мигая, за дорогим гостем. — Это зелье сварить непросто: там и травы, и корнеплоды, и кое-какие грибы, даже ягоды, но самое главное — высушенный яд каракурта. Ведь что для мужчины главное? Чтобы то, что есть у него между ног, всегда стояло как кол. Последние три или четыре месяца Мара подмешивает это снадобье наместнику в вино. Зазаи наверняка уверен, что это она вызывает в нем такую страсть. То же самое средство я дам ей и в этот раз, но сегодня оно во сто крат сильнее, чем обычно.

Глаза Бальтазара стали неподвижными, взгляд — колючим.

— А ведь ты тоже озабочен этой бедой. Что, молодая жена все соки выпила?

— Беспокоишься о моем здоровье?

Старуха все поняла: что обидела, что потревожила свежую рану, и, не желая будить лиха, зная силу этого страшного человека, посмотрела на небо.

— Пойдем-ка в дом. Солнце уже высоко. Вот-вот проснутся соседи, а они у меня любопытные.

— Нет. Не пойду. Мне предстоит долгий путь назад. К вечеру надо быть в столице. Меня может хватиться царь… Промашки не случится?

— Не переживай. Ее евнух приходит после обеда, ближе к вечеру. К утру все будет кончено.

— Тогда до утра ты должна исчезнуть. Тебя станут искать по всей Ассирии. И новые враги, и старые друзья. И лучше тебе не попадаться. Отправляйся на север, в Хаттусу. Пересидишь там какое-то время.

Старуха тихонько и скрипуче засмеялась.

— Бережешь меня. Нужна я тебе еще… Только к чему мне так далеко забираться? Я найду где спрятаться.

— Делай что велено… Это тебе на дорожные расходы, на первое время, — Бальтазар снял с пояса тяжелый кошель, полный серебра, и бросил его старухе, ловко подхватившей кошель на лету. — В Хаттусе найдешь киммерийца Эрика, царского конюшего. Он даст тебе кров.

— Уж не к самому ли киммерийскому царю ты подбираешься, мой господин?

— Ты стала слишком любопытной, — нахмурился гость.

— А что еще кроме любопытства мне остается? Ведь я уже не та, что раньше, — в голосе послышалась обида.

— Ну, ну, довольно, Кара, — смягчился Бальтазар, впервые за всю их встречу назвав ее по имени.

— Значит, помнишь еще, как меня зовут.

— Я слишком многим тебе обязан, чтобы забыть, — уже намного тверже произнес он, быстро овладев собой. — Мне пора.

После этого Бальтазар не оглядываясь ушел, так, словно бежал из дома колдуньи.

Кара, проводив его взглядом, бессильно опустилась на деревянную колоду, стоявшую посреди двора и, вытянув перед собой морщинистые сухие руки, покрытые шрамами и ожогами, долго в них всматривалась, будто надеялась вспомнить, как они выглядели пятнадцать лет назад, когда их целовал Бальтазар, клянясь ей в любви. Подумала: «Бедный мальчик совсем испортился. Каким же чистым и наивным был он тогда! И что с ним сталось».

Тяжело вздохнув, старуха встала и пошла в дом, чтобы закончить зелье. Еще один любовный напиток. Сколько она себя помнила, все ее яды были так или иначе связаны с делами сердечными.

«Ох, чувствую, когда-нибудь я попотчую таким снадобьем и тебя, Бальтазар».

Евнух Мары по имени Зэрэзустра появился перед закатом, был, как обычно, насмешлив и нетороплив, попытался завести разговор:

— Долго готовить такое средство?

Кара, вручая алабастрон[43] с зельем, зашипела:

— Бери, что дают, и проваливай.

Евнух, всегда послушный и уступчивый, вдруг заупрямился:

— Сможешь приготовить такой же напиток для меня?

— Тебе-то зачем? — удивилась Кара.

— Так сразу и не объяснишь, — смутился евнух.

— Понятно. Пробовал моего снадобья?

— Совсем немного.

— Больше не смей. Я тебе отдельно приготовлю. Еще лучше.

Зэрэзустра стал евнухом в пятнадцать лет, и хотя к этому времени он уже попробовал женщину, после оскопления у него ни разу не возникало желания, пока под руку ему не попалось зелье, приготовленное колдуньей. После этого он почти сутки не мог избавиться от нежданно-негаданно свалившейся на него напасти. Тогда Зэрэзустра всерьез испугался, в первую очередь из-за болезненных ощущений, но понимая, какие перспективы это сулит, он готов был пойти дальше.

«Старуха непременно обманет. Ведь одно дело приготовить волшебный напиток для жены наместника, и совсем другое — для меня», — думал он по дороге во дворец.

На полпути Зэрэзустра не выдержал, бесстрашно отпил ровно половину зелья, и вдохновленно зашагал навстречу своей мечте.

Мара заждалась его.

— Что так долго?! Муж вот-вот должен прийти!

Она всегда тщательно готовилась к встрече с супругом. Полдня купалась в бассейне, так, что скрипела кожа, намащивала тело маслами и благовониями, наносила на лицо несколько слоев краски и белил, ближе к ночи накрывала богатый стол, требовала принести вино, которое сама выбирала на рынке, рассыпала по полу свежие лепестки роз, звала темнокожих рабынь — искусных танцовщиц. Не хватало только самого главного — чудотворного зелья, от которого ее муж пьянел быстрее, чем от любого хмельного напитка, таял, а главное, всегда хотел ее. Вот почему она поспешно вылила содержимое алабастрона в кубок, из которого любил пить Зазаи, даже не обратив внимания на то, что сегодня его намного меньше, чем обычно.

Зэрэзустре же госпожа приказала уйти, не обратив внимания на испарину, покрывшую его лицо, на тяжелое дыхание и выступившие на глазах слезы.

Наместник появился час спустя. Направляясь к жене, он наткнулся на евнуха. Тот прятался в неглубокой нише, где предавался рукоблудию, отчаянно и безуспешно пытаясь себя удовлетворить.

— Ну-ка подойди ко мне, жалкий уродец! — возмутился Зазаи.

Схватив евнуха за ухо как щенка, он вошел в покои супруги, где швырнул бедолагу на пол и сказал со смехом:

— Ты только посмотри, дорогая, чем занимаются твои слуги!

Мара с первого взгляда догадалась о причине такого возбуждения и, конечно, разозлилась на Зэрэзустру за кражу, а еще за то, что он едва не лишил ее счастья. Но, надеясь все исправить, приказала заняться с ним любовью своим танцовщицам, по очереди. Мужа она привлекла к себе, обнимая, целуя, заставила выпить вина из кубка и, наблюдая за тем, как изнывает от желания и боли евнух, стала нашептывать нежные слова тому, чьей любви она так долго и упорно добивалась.

Очень скоро супруги совсем забыли о несчастном Зэрэзустре, разоблачились, и уже слились в объятиях, как их идиллию нарушил женский визг.

— Что такое! — зло повернулась к девушкам Мара.

Обессиленный Зэрэзустра лежал на полу, рвал кровью и желчью, в крови был и его половой орган, при этом живот евнуха раздулся так, будто он проглотил пару арбузов.

— Что с ним? — не на шутку испугался Зазаи.

Мару как осенило — она бросилась к несчастному слуге, стала перед ним на колени и принялась выспрашивать то, что и так прекрасно знала:

— Это все зелье?

Евнух, силясь ей ответить, часто-часто заморгал, а затем вдруг изрыгнул фонтан рвоты и забился в судорогах.

— Ты подлила мне какой-то отравы? — побледнел наместник.

Мара оглянулась на мужа, посмотрела на Зэрэзустру, снова на мужа, поняла, что времени совсем не осталась, упала на колени и стала вымаливать прощение.

Зазаи немедленно послал за лекарем. Но когда тот пришел, наместника уже знобило, а лоб покрылся испариной. Жрец пустил господину кровь, попытался отпоить его молоком и травяными настоями, но через час стало очевидно, что все напрасно.

— Мару похоронить со мной, — отдавал Зазаи последние распоряжения министру двора, все еще сохраняя ясность мысли, — и чтобы обязательно живьем. Колдунью, у которой она покупала зелье, найти и выяснить, кто за этим стоит. Сначала обо всем доложите Закуту. Затем Син-аххе-рибу… А теперь подведите мне наложницу. Я хочу умереть так же, как и этот евнух.

За три недели до начала восстания.

Ассирия. Провинция Аррапха

Короуша не нашел того, кто погубил его беркута. И не зная, что делать, как поступить, чтобы не навлечь на себя гнев наместника, ловчий спрятался ото всех, кроме жены, распространив слух, будто он отправился в Ниневию. Надеялся впоследствии сослаться на разбойников: напали в дороге, ограбили его, убили птицу.

Жена все это время уговаривала: надо бежать, пока не поздно, ведь никто не знает, как поступит Надин-ахе, когда обо всем проведает.

«Бежать? Как! Как ты можешь такое говорить! — вскричал муж. — Что будет с моим отцом? Да и куда нам податься? Где найти надежное убежище, чтобы скрыться от гнева наместника?!»

Спустя два месяца о пропаже ловчего во дворце Надин-ахе заговорили в полный голос.

В дом Короуши как-то под вечер пришел начальник стражи, поговорил с хозяйкой. Получил подтверждение, что ее муж отправился в Ниневию. Жене даже пришлось заплакать для убедительности.

— Мне жаль это говорить, но в столице он не объявился. Никто о нем там не слышал, — сказал стражник, и, подумав, добавил: — Боюсь, тебе надо готовиться к худшему, женщина.

После ухода гостя Короуша поговорил с женой и таки решился бежать, как только рассветет. Рано утром он разбудил жену, сказал ей приготовить завтрак, сам долго и тщательно умывался, а когда сел за стол, целую вечность бесцельно смотрел перед собой, словно не видя поставленной перед ним похлебки и овсяной лепешки.

Короуша думал: стоит ему выйти за порог, как наместнику тотчас доложат, что ловчий всех обманул, ослушался приказа и никуда не поехал, да еще скажут, мол, проиграл в кости дорогую птицу.

«Только бы добраться до городских ворот, а потом меня никто уже и искать не станет. Все уверены, что мои останки лежат где-то на полпути к Ниневии, — подумал он, зябко поежился и подсел поближе к очагу. — Через какое-то время можно будет забрать семью… А куда ты собрался, бродяга? Кому ты нужен без серебра и чести? — его вдруг охватил ужас. — Так, может быть, лучше решить все одним махом? Убить жену, детей, покончить с собой, чтобы никто не мучился».

Неизвестно, до чего бы довел его этот приступ паники, если бы не стук в калитку, прозвучавший в это раннее утро по-особенному громко.

— Стража? — выбежала из дома жена.

— Нет. Стража ведет себя иначе…

Стук и в самом деле был скорее осторожным, нежели настойчивым.

Короуша пошел открывать, поднял засов, выглянул наружу. На улице, кутаясь в серый неприметный плащ, стоял высокий пожилой незнакомец, а позади него — раб с тяжелой поклажей. Увидев хозяина, гость приложил одну руку к груди и чуть поклонился, выражая почтение.

— Кто ты? — оглядывая пустынную улицу, недоверчиво спросил Короуша.

— Друг.

— Тогда почему я тебя не знаю?

— Разве не друзья помогают нам в трудные моменты нашей жизни?

Короуша настороженно осмотрелся: если незнакомец хотел выбрать время, когда его визит останется незаметным, это у него получилось. Так или иначе, а держать гостя снаружи было невежливо, и хозяину пришлось его пригласить в дом.

Мужчины сели за стол, жена принесла пива, горячих лепешек, фрукты.

«Не он ли пробрался однажды ко мне в дом, чтобы убить Закуту? Но тогда зачем он пришел? Чего хочет?» — размышлял хозяин, исподтишка наблюдая за гостем, который неторопливо ел скромное угощение.

— Кто ты? — настойчиво повторил свой вопрос Короуша.

— Меня зовут Галбэхэр.

Затем гость небрежно и немного лениво оглянулся на раба. Он все понял, и покрывало вмиг слетело с поклажи на землю. Под ним оказалась плетеная клеть, где на жердочке сидел беркут, куда больший по размеру, чем Закуту.

Короуша привстал от неожиданности, но затем, справившись с охватившим его волнением, вернулся на прежнее место. Рука легла на рукоять меча:

— Сначала ты пробираешься ко мне в дом как вор и убийца, чтобы извести моего беркута, а затем в качестве подарка приносишь мне другого?

Незнакомец не повел и бровью.

— Остынь… Все не так. Я понимаю твои чувства и поэтому не сержусь на тебя. Но я всего лишь ловчий, такой же, как и ты, который знал твоего отца. Мы дружили с ним еще во времена Саргона. Я тоже родом из Вавилонии, и случайно проведал о твоем горе. Так почему бы мне не помочь хорошему человеку, тем более что у меня есть что тебе предложить?.. Какое вкусное у тебя пиво, сам варишь? — распробовав напиток, гость прищелкнул языком.

— Как ты мог узнать обо всем? — не поверил Короуша.

— Ты должен благодарить лишь богов, что в твоем доме живут такие болтливые слуги. Тар, — гость окликнул своего раба. — Как имя твоего приятеля, с которым ты познакомился вчера на рынке?

— Като. Его звали Като.

— У тебя ведь есть такой раб?

Позвали Като. Расспросили, выяснилось: все правда. Короушу стало неловко за свою горячность и подозрительность. Вдвоем ловчие стали вместе думать, кому было выгодно свернуть птице голову.

— А знаешь ли ты, кто до тебя был у Надин-ахе ловчим? Знаком ли с ним? Отчего его прогнали? И жив ли он вообще? — спрашивал Галбэхэр.

— Слышал, что он был крутого нрава, перечил самому наместнику, оттого однажды и поплатился местом. Но голову свою сберег. Присматривает за старыми птицами, которые больше не охотятся.

— Значит, он, кто же еще.

— И что же с того? Как мне теперь загладить свою вину перед наместником?

— Повинись. Скажи, что видел его, что пытался схватить, но тот убежал. А главное, что все два месяца ты пытался найти Закуту достойную замену. И раз письмо к Син-аххе-рибу все еще у тебя, дело поправимое.

— Твоя птица слишком дорогая. Откуда у меня столько золота…

— Пустое. Ты расплатишься со мной, когда поступишь на службу к царю. Вернешь все с лихвой. Не беспокойся. Но послушай моего совета. Бери беркута и сейчас же ступай к наместнику. Ты и так потерял достаточно времени.

— Ты настоящий друг! — горячо благодарил гостя Короуша.

Он попал во дворец еще до наступления сумерек.

Надин-ахе принял ловчего сразу, немало удивившись его появлению. Не гневаясь, но очень холодно выслушал путаный рассказ, представленный в оправдание, и лишь заметил, говоря о старом ловчем, обвиненном в преступлении: «На него это не похоже. Хотя… хотя… людям свойственно меняться». Затем подошел к клети, которую ему принес Короуша, сорвал с нее покрывало. Зацокал языком. Впервые за все время улыбнулся:

— Знать бы еще, что он так же хорош на охоте, как Закуту… Дай мне его подержать.

Короуша осторожно открыл клеть, взял беркута и передал его наместнику. Надин-ахе бережно снял колпачок. Птица, несколько раз взмахнув крыльями, впилась ему в руку когтями, немного оцарапав кожу.

— Красавец! — оценил беркута сановник. — С подарком царю повременим. Хочу сам опробовать его в деле. Отныне твой дом будут охранять. А этого старого пройдоху, ответственного за смерть Закуту, найдем и допросим… Ступай и ни о чем не беспокойся. Ты поступил правильно, что пришел ко мне, а не сбежал, не стал прятаться.

На следующее утро Короуша проводил ловчего, знавшего его отца, до самых стен, пожелал ему счастливого пути, обещал найти в Ниневии, как только устроится на службу к царю, а если не получится, отблагодарит, так или иначе, за доброту и заботу. Вернувшись же домой, ловчий почувствовал недомогание и слабость. К вечеру у него начались понос и рвота, от боли стало сводить живот. Напуганная жена послала за лекарем.

Вместо него появилась стража, которая выволокла едва живого полуголого Короушу на улицу, потащила во дворец. Жена все время шла следом, умоляла пощадить, грозила гневом наместника, словно кто другой мог отдать подобный приказ.

Один из стражников, сжалившись над несчастной, посоветовал:

— Возвращайся к детям! Уходила б ты из города, пока тебя не хватились, чтобы выведать правду. Наш господин при смерти.

Ночью оба — и Короуша, и Надин-ахе, — один на голом полу в сыром подвале, другой на мягкой перине, стали задыхаться, мочиться кровью, биться в судорогах, никого не узнавали.

Первым — через двое суток — умер наместник. Днем позже — его ловчий.

Еще через сутки умер беркут. Придворный лекарь, осторожно изучив птицу, нашел на ней остатки высушенного яда, нанесенного на крылья в виде мельчайшей пыли.

За три недели до начала восстания.

Ассирия

Царский гонец нагнал Аби-Раму, когда до Изаллы оставалось всего день пути. Син-аххе-риб позвал наместника на заседание Большого Совета: потребовал бросить свиту и, сменяя лошадей, поторопиться в столицу, чтобы успеть в срок. Большего посланнику знать не требовалось, но когда его приняли как дорогого гостя, поселили в роскошном шатре, накормили и напоили вдоволь, — в застольной беседе он рассказал по секрету кравчему Ардэширу, что переполох поднялся сразу после того как в столицу пришли вести о насильственной смерти трех наместников. Жречество потребовало встречи с царем, самые влиятельные сановники в полный голос заговорили, что страна скатывается к хаосу. Син-аххе-риб с тяжелым сердцем согласился с их мнением и разослал гонцов во все стороны света, желая собрать в Ниневии тех, от кого зависела судьба Ассирии.

— Он всем доволен? — поинтересовался Аби-Рама у кравчего, когда тот вернулся от гонца.

— Абсолютно. И сейчас спит как младенец. За сутки он сменил шесть лошадей. Двух и вовсе загнал.

— А имена… Он назвал имена погибших?

— Зазаи, Надин-ахе, Ша-Ашшур-дуббу… все — сторонники Ашшур-аха-иддина, — осторожно напомнил Ардэшир.

— Возвращайся в Изаллу. Передай приказ рабсарису Джэхэну собирать армию, не менее пяти тысяч легких пехотинцев, две тысячи тяжелых. Пускай загонит всех в казармы и ожидает приказа. Войско может мне понадобиться в любой момент.

— Мой господин отправится в Ниневию только в сопровождении конных воинов? Разумно ли это в такой момент?

— Чего мне бояться? — усмехнулся Аби-Рама. — Я же не стелюсь перед Ашшур-аха-иддином. Хотя, может, ты и прав, следует быть осмотрительнее. Скажи Джэхэну, чтобы посадил на коней две сотни и отправил их ко мне в Ниневию.

Ардэшир был дома уже следующим вечером. Прежде всего он позвал Джэхэна и передал ему приказ наместника, после чего занялся наведением порядка во дворце: раздал поручения, отчитал нескольких слуг, двоих из них приговорил к порке, в наказание за плохую работу поимел прямо на кухне служанку, которая ему давно нравилась. Устав от дел праведных, Ардэшир вернулся к себе и блаженно растянулся на широком ложе с мягкой периной. Однако стоило ему закрыть глаза, как из глубины комнаты, из полумрака, к нему вышел новый повар, заговоривший с ним так, словно это он носил имя Аби-Рама.

— Почему ты не сообщил мне о гонце и о том, что наместник вернулся в столицу?

Ардэшир вздрогнул, поспешно сел на ложе, испуганно посмотрел на юношу.

— Не успел. Так много всего сразу навалилось.

— Мой господин будет тобой недоволен.

— Нет, нет, не сообщай ему, пожалуйста, о моем просчете!.. Аби-Рама приказал Джэхэну собрать армию и пока держать ее в казармах.

Омид опустился на ложе рядом с кравчим, задумчиво потер лоб и сказал:

— Надо сделать так, чтобы место Джэхэна занял другой человек… Я назову тебе его имя позже.

— Аби-Рама слишком доверяет Джэхэну, — попытался воспротивиться этому решению Ардэшир.

— Ничего. Ты отправишь рабсарису пироги с начинкой. Завтра я тебе принесу их.

— Ты сошел с ума… Меня тут же заподозрят.

— Нет. Джэхэн умрет не сразу. Где-то через неделю-другую…

— Что ты передашь Ашшур-дур-пании?

— Пока ты послушен — ничего. Отдыхай, любезный Ардэшир.

Омид улыбнулся, низко поклонился сановнику и, пятясь, с самым покорным видом вышел из комнаты.

26

За две недели до начала восстания.

Столица Ассирии Ниневия

Ранним утром двадцать пятого дня месяца аддара резиденция Син-аххе-риба стала заполняться вооруженными людьми. Внутренняя стража была усилена втрое, подошла часть гарнизона Ниневии, снятая прямо со стен, личная свита Арад-бел-ита расположилась ближе к царским покоям. К полудню на дворцовой площади в боевом порядке выстроилась конница Аби-Рамы. Всего собралось свыше трех тысяч человек. Командовал всеми Бальтазар. У каждого входа, в галереях и тайных коридорах находились отряды тяжеловооруженных пехотинцев, застывших в ожидании приказа словно каменные изваяния.

Когда Шумун поинтересовался у Мардук-нацира, министра двора, к чему столько воинов, тот удивленно развел руками: в столицу съезжается вся ассирийская знать, неужели не стоит позаботиться о безопасности.

Спорить с этим было трудно. Три дня в Ниневию прибывали наместники, сановники и жрецы со всей Ассирии. Прямо с дороги торопились высказать царю величайшее почтение, кто посмелее — размещались во дворцах Ашшур-аха-иддина или Арад-бел-ита, обозначив таким образом свою преданность одному из царевичей; кто поосторожнее — в домах своих подданных, переехавших в столицу в поисках лучшей жизни или по службе.

Большой Совет начался сразу после захода солнца. В тронный зал допустили только тех, кто был достоин этой чести. Личную охрану и слуг оставили за порогом, проводили в комнаты с крепкими дверями, заперли, приставили стражу.

Арад-бел-ит стоял вместе с Набу-шур-уцуром по правую руку от трона, наблюдая за гостями, был сосредоточен и, как всегда, спокоен.

— Что с Ашшур-аха-иддином? — прошептал он на ухо молочному брату.

— Его дворец окружен. Он не решится приехать к отцу.

— Закуту у себя?

— Да. За ней следят две служанки, которым я всецело доверяю.

— Сколько людей у Шумуна?

— Две сотни. Но силы его разрознены, и в случае сопротивления мы быстро с ним покончим.

— Бальтазар не подведет?

— Я в нем уверен.

— Что станет для него сигналом?

— Одно твое слово, мой дорогой брат, — сказал Набу-шур-уцур, и, уловив нерешительность в речах царевича, добавил: — Другой такой возможности у нас не будет. Сегодня во дворце собрались все наши враги. Они напуганы и не способны к сопротивлению.

— Пусть начинает, как только мы оба покинем зал…

Все ждали царя. А еще перешептывались и гадали, почему не появился Ашшур-аха-иддин. Обида, нанесенная братом? Страх перед ним? Или все же немилость отца?

Син-аххе-риб же в это время в своих покоях разговаривал с Гульятом. О том, что ко дворцу стекаются войска, царю после полудня доложил Шумун. Тогда же и послали за туртаном, рассчитывая на царский полк. Но надежды оказались тщетными.

— Воины распущены по домам. Мне потребуется какое-то время, — оправдывался Гульят.

— Как такое могло случиться?

— Насколько мне известно, приказ отдал Ашшур-ахи-кар. Сам же он по распоряжению Арад-бел-ита три дня назад отбыл в Мусасир, чтобы увеличить численность царского полка вдвое.

— Кого и сколько человек ты можешь привести во дворец немедленно? — нахмурился Син-аххе-риб.

— Мой повелитель, ты знаешь, Арад-бел-ит меня недолюбливает и при каждом удобном случае пытается пнуть, как шелудивого пса, но я все равно не верю, что принц способен на подобное вероломство. Мардук-нацир утверждает, что усиленная стража во дворце лишь для того, чтобы попридержать в узде твоих чересчур горделивых сановников, — так почему бы нам ему не верить?

— О чем ты? Кому, как не тебе, знать, что на войне надо быть готовым к любым неожиданностям. Мне нужны все люди, которых ты сможешь привести во дворец, и как можно скорее. Арад-бел-ит мой сын… любимый сын, и именно поэтому я должен удержать его от опрометчивых поступков. А иного способа, чем показать силу, я не вижу.

— Я могу переговорить с Набу-дини-эпишей? Если снять солдат со стен города, уже через час у нас будет две тысячи воинов.

В разговор царя и туртана вмешался Шумун, никогда раньше не позволявший себе этого:

— Мой повелитель, я видел во дворце тех, кто должен сейчас стоять на стенах. Боюсь, наместник встал на сторону твоего сына.

Син-аххе-риб посмотрел на него с благодарностью и печалью.

— Тогда вся надежда на Санхиро, — немного подумав, сказал Гульят. — Его эмуку находится в Калху. Если послать гонца сейчас, к полуночи все пять тысяч конников будут во дворце.

— Тогда поторопись, мой добрый друг.

Син-аххе-риб вошел в тронный зал только час спустя, даже не взглянув на сына, — все в этом сразу увидели плохой знак, — был задумчив, потом, словно о чем-то вспомнив, посмотрел на Бэл-ушэзибу. И, заняв трон, сразу позвал астролога, чтобы спросить о настроениях, царящих среди жречества. Царь долго внимал его тихому голосу, стараясь ничего не пропустить, пока не пришел к выводу, что за всеми речами кроются лицемерие, осторожность и страх, и тогда оборвал этот длинный монолог одним взглядом. Потом спросил:

— Что говорят звезды, кто станет следующим царем — Арад-бел-ит или Ашшур-аха-иддин? И ждет ли меня счастливая старость в кругу семьи, где благодарные дети заботятся о своем родителе, братья живут в мире, а внуки боготворят своего деда?

Ком застрял в горле у Бэл-ушэзибу. Как угадать настроение царя? Кому отдать предпочтение? Старшему сыну или младшему? Или сказать правду, что было немыслимо?

Жрец ждал этого вопроса. Давно к нему готовился, сверял по звездам человеческие судьбы, пытался заглянуть в будущее. Он был уверен, что Син-аххе-рибу осталось жить недолго, Ассирию ждут хаос и войны, а его сыновья умрут еще молодыми. Оба и скоро… Но куда правильнее сказать царю то, что он хочет услышать, а еще лучше — что уже было однажды проговорено, и тогда его слова будут подтверждены, так или иначе, той же Закуту, которая обязательно узнает, о чем была эта беседа.

Он выжидающе посмотрел на Арад-бел-ита, с него перевел взгляд на Ашшур-дур-панию, и вдруг обжегся о взгляд Набу-аххе-риба, отчего сразу засосало под ложечкой.

После этого заговорил дребезжащим голосом:

— Звезды говорят, что ты будешь править долго и счастливо. Вместе с Ашшур-аха-иддином и твоей женой Закуту. Об Арад-бел-ите они молчат. Значит ли это, что с ним приключится беда? — не думаю. Явных свидетельств этому нет… Так было и раньше. Я знаю лишь одно: твой старший сын прогневал богов, когда по твоему приказу разрушил храм бога Мардука в Вавилоне. Отсюда и многочисленные страдания, свалившиеся на царевича и его близких. Одного боюсь: если он станет царем, несчастия могут обрушиться и на Ассирию. И тогда уже поправить ничего будет нельзя.

Царь на это ничего не ответил, не подал виду, что удивлен или расстроен, но жрецу приказал удалиться, называя про себя его малодушным трусом.

«И ведь не то странно, что ты меня не боишься, а то, почему дрожишь, стоило Набу-аххе-рибу посмотреть на тебя».

Ничто не ускользало от внимательного взгляда Син-аххе-риба.

— Хвала богам, что в этот трудный час по первому моему зову вы собрались в этом зале, — заговорил царь. Потом он вспомнил о законах предков, сказал, кого надо чтить, кому не прекословить, кто первый и главный судья и чье слово непререкаемо, а под конец своей речи с искренней горечью в голосе посетовал на ссоры между ассирийцами и сказал, что все они должны быть одной семьей. Сказано же было так, что стало понятно: Син-аххе-риб готов выслушать Большой Совет, как того требовали обычаи, но при этом решающее слово оставлял за собой.

После этого царь дал высказаться Арад-бел-иту, который сообщил то, о чем все и так давно все знали: о злодейских убийствах трех наместников, что произошли почти одновременно и, по странному стечению обстоятельств, на сороковой день после смерти сына Шарукины, — не забыв во всем обвинить богов.

Набу-аххе-риб его перебил, словно бросил кость голодному псу:

— Если боги… кого и хотели наказать… так это нашего дорогого Арад-бел-ита… и его жену… чтобы лишний раз напомнить ему… что не пристало царевичу искать врагов там… где их нет… когда опасности и без того подстерегают нас… со всех сторон.

— Тебе бы заткнуться, жалкий червь, когда говорит наследник престола, — произнес Арад-бел-ит, сжав кулаки так, что побелели костяшки.

Син-аххе-риб поднял руку, призывая обоих к согласию и сдержанности, хотя бы перед лицом их властителя, и обратился к сыну:

— О чем говорит наш достопочтимый Набу? Я хочу знать.

И поскольку царевич замешкался с ответом, царь посмотрел на жреца.

Тот смиренно поклонился, ответил с высоко поднятой головой:

— Весь последний месяц… внутренняя стража только и делает… что пытается отыскать нити… которые связали бы Ашшур-аха-иддина и твою старшую жену Закуту… со смертью несчастного младенца, о повелитель!.. Сотни людей без вины отправлены на плаху… Многие спасаются бегством…

Царь сверкнул темными очами, взглянул на Арад-бел-ита:

— Это правда?!

И без слов, по одному лицу принца понял, что все так и есть.

От гнева у Син-аххе-риб осел голос, но его речь все равно показалась раскатами грома, такая вокруг воцарилась тишина.

— У тебя есть только одно оправдание — сказать, что ты нашел искомое.

Арад-бел-ит молча проглотил обиду, опустил глаза, чтобы не смущать и без того рассерженного отца, но подтвердить ничего не смог.

Заговорил Зерибни:

— Владыка, ты знаешь, что каждый из нас готов умереть за тебя и твоего сына, но разве не справедливости ты жаждешь, когда вершишь свой суд? За этот месяц внутренняя стража трижды допрашивала моих людей, многих пытала, лишила жизни моего писца, только за то, что он однажды посещал дворец принца, пятеро детей остались сиротами.

Выступил Скур-бел-дан:

— Взяли штурмом дворец моего кравчего, у которого зимой умер во младенчестве сын… И в чем только подозревали, не понятно!

Запинаясь, стал вещать Адад-шум-уцур, рассказал о том, как внутренняя стража хватала жрецов, искала тех, кто знает толк в детских болезнях, и таких допрашивала с особым пристрастием, многих покалечила, кого-то не вернула вовсе…

Все осмелели, стали говорить громче, жаловаться на притеснения и произвол стражников, а главное, отовсюду слышалось все растущее беспокойство за свою жизнь. Никто не осмелился бросить прямые обвинения царевичу в причастности его к убийствам наместников, но вряд ли в этом кто сомневался.

«Он все испортил, — думал Син-аххе-риб. — Кто его поддержит? Аби-Рама, да еще, может быть, пара мелких сошек, в чьей помощи Закуту не нуждается вовсе. Остальные пойдут за Ашшур-аха-иддином. И уже ничего не поделаешь. А Бэл-ушэзибу, безусловно, прав: отдай я трон Арад-бел-иту, Ассирия погрузится в пучину безвластия».

— Как же они похожи на стаю бродячих псов, что из-за голода пытаются забрать у льва его законный ужин, — пробормотал Арад-бел-ит.

— Не стоит тянуть, мой дорогой брат. Если мы хотим нанести удар — сейчас самое время, — шепотом напомнил об их плане Набу-шур-уцур.

Царевич медлил с ответом. Отдав приказ ввести во дворец верную ему стражу, он так и не решил для себя, как поступит с царем после того, как захватит власть. Оставлять его в живых было бы самоубийством, казнить — трусостью.

Арад-бел-ит посмотрел на отца, встретился с его упорным взглядом и, наверное, впервые в жизни не опустил глаза.

«А ведь он решится. Пойдет до конца, если его не остановить, — внутренне содрогнулся Син-аххе-риб, чувствуя, как в нем самом закипает ярость. — Я сам выжгу твой мозг каленым железом, чтобы навсегда избавить от скверны! Надо было утопить тебя как слепого котенка, когда ты только появился на свет!»

Лицо царя окаменело, стало серым, как земля, зрачки расширились, а в жилах застучала кровь… Но, совладав с собой, он улыбнулся и ласково произнес:

— Мой сын, подойди ко мне!

Арад-бел-ит вздрогнул от этих слов, растерялся. Неуверенно шагнул к трону.

— Мы оба виновны в том, что случилось, — сказал царь, положив руку на плечо царевичу. — Вспомни Гильгамеша. Вечного странника и героя. Что ведет нас по жизни? Необузданные страсти, честолюбие и жажда наживы. Тому, кто сможет победить в себе эти пороки, по силам управлять миром. Но как быть, если ты идешь в обнимку с богами и все время наступаешь им на ноги, словно косолапый медведь…

И сказав так, царь расхохотался. Зал ответил ему смехом. На лицах появились сдержанные и осторожные улыбки, никто не понимал, что означает эта внезапная перемена в настроении владыки…

А Син-аххе-риб вдруг поднял руку, призывая всех замолчать, и, когда наступила тишина, заговорил, сначала глухо, но чем далее, тем звонче и увереннее:

О все видавшем до края мира,

О познавшем моря, перешедшем все горы,

О врагов покорившем вместе с другом,

О постигшем премудрость, о все проницавшем:

Сокровенное видел он, тайное ведал,

Принес нам весть о днях до потопа,

В дальний путь ходил, но устал и смирился,

Рассказ о трудах на камне высек,

Стеною обнес Урук огражденный,

Светлый амбар Эаны священной. —

Осмотри стену, чьи венцы, как по нити,

Погляди на вал, что не знает подобья,

Прикоснись к порогам, лежащим издревле,

И вступи в Эану, жилище Иштар, —

Даже будущий царь не построит такого, —

Поднимись и пройди по стенам Урука,

Обозри основанье, кирпичи ощупай:

Его кирпичи не обожжены ли

И заложены стены не семью ль мудрецами?

Велик он более всех человеков,

На две трети он бог, на одну — человек он,

Образ его тела на вид несравненен,

Стену Урука он возносит.

Буйный муж, чья глава, как у тура, подъята,

Чье оружье в бою не имеет равных, —

Все его товарищи встают по барабану!

По спальням страшатся мужи Урука:

"Отцу Гильгамеш не оставит сына!

Днем и ночью буйствует плотью.

Часто их жалобу слыхивали боги,

Воззвали они к великой Аруру:

"Аруру, ты создала Гильгамеша,

Теперь создай ему подобье!..*

Эпос о Гильгамеше царь знал наизусть.

Все были уверены, что Син-аххе-риб перескажет короткий отрывок и на этом остановится, но за первой главой последовала вторая, за второй — третья. Царь говорил вдохновенно, иногда прерываясь, чтобы немного отдохнуть, или что-то вспомнить, или чтобы прислушаться к тишине, среди которой звенели его слова. «Не хочет ли он прочесть весь достопочтимый труд?» — удивлялись сановники, не подавая и виду, что утомлены или пресыщены столь длинным и не совсем уместным монологом.

Так прошло почти два часа…

Властитель остановился только тогда, когда почувствовал взгляд Шумуна, повернулся к нему — заметил, как тот едва заметно кивнул, — и после этого уже не продолжал. Хотя и прервался на полуслове.

А потом неожиданно объявил:

— Арад-бел-ит лишается моего расположения. Я приказываю ему удалиться в свой дворец и находиться там до тех пор, пока будет на то моя воля. Соправителем и наследником с сегодняшнего дня я объявляю моего младшего сына Ашшур-аха-иддина.

Арад-бел-ит едва не схватился за меч, когда услышал это. Однако справившись с волнением, низко поклонился царю, сказал сухо:

— Я подчиняюсь твоему решению, отец.

И не спрашивая ничьего соизволения, немедленно пошел к выходу.

Следом за ним тут же последовали Набу-шур-уцур, Аби-Рама и некоторые из сановников.

Царь даже не попытался остановить их.

Выйдя из тронного зала, Арад-бел-ит тут же встретился с Бальтазаром. Тот был встревожен.

— Мой господин, во дворец вошла конница Санхиро.

— Старый лис просто тянул время, — усмехнулся принц. — Надо отдать ему должное.

— Это конец, — осипшим голосом произнес Набу-шур-уцур. — Нас сейчас же схватят.

— Нет, — не согласился с ним царственный брат. — Отец не допустит бойни в своих покоях. А мы не дадим ему повода. Бальтазар, выводи своих людей. Сам же утром немедленно отправляйся в Табал. Коней не щади. Чтобы через два дня ты был в Бар-Бурруташе. Поднимай всех, кто был замешан в заговоре. Но так, чтобы те, кто имел сношения с Закуту, были убиты в первую очередь. Надо преподать моему брату хороший урок. Раз он встал на моем пути, мне нужен сель, который его сметет… Он и его мать хотели восстания — они его получат.

Как только Бальтазар ушел, Арад-бел-ит пристально посмотрел на Набу-шур-уцура:

— Я спрашиваю тебя снова, хотя хорошо помню твой ответ. Есть ли в чем передо мной тебе каяться? Ты отдал приказ убить наместников?

Видя, как потемнели глаза напротив, Набу побледнел, но выдержал взгляд принца:

— Клянусь. Я не знаю, как такое могло произойти. Мне нечего скрывать, я сплел этот заговор и нашел исполнителей, но разве я посмел бы привести этот план в действие без твоей воли?!

И столько было в этих словах горячности, едва сдерживаемого негодования вперемешку с растерянностью, что Арад-бел-ит поверил молочному брату.

— Тогда надо выяснить, чьих это рук дело. Кто заставил нас действовать на опережение, без должной подготовки. Кто поссорил меня с отцом. И если это решение Закуты, то мне нужны доказательства. Кто знал об этом заговоре помимо тебя?

— Шульмубэл и его сын Табшар-Ашшур, но они давно мертвы. Остаются только Мар-Априм и Бальтазар.

— Или кто-то еще… Докопайся до истины, но будь осмотрителен. Сейчас не лучшее время напрасно обвинять в измене тех, кто мне предан. Сегодня их осталось не так много.

Восстание вспыхнуло в праздник весеннего равноденствия. В городе Бар-Бурруташ, сердце Табала, разъяренная, подстрекаемая зачинщиками толпа ворвалась во дворец ассирийского наместника, смела немногочисленную стражу, пустила в ход мечи и ножи, пролила кровь, разгромила золоченые покои, а затем все предала огню.

Мятеж стал распространяться, как зараза. За пару недель он охватил Тарс, Адану, Каратепе, Гургум. Ассирийцев резали как скотину, не оставляя в живых ни сановников, ни мелких чиновников, ни воинов, ни их семьи.

К концу весны с властью империи в Табале было покончено.

27

683 г. до н. э.

Табал

Зима стала для ассирийцев тяжелым испытанием. Переправиться через Джейхан около Маркасу им не удалось. Командир кисира Таба-Ашшур сообщил принцу о тысячах киммерийцев, обнаруженных разведчиками по ту сторону реки, высказал свои сомнения, сумеет ли он удержать переправу, за что получил гневную отповедь.

Исполняя приказ, кисир пошел в бой, три дня отбивал атаки кочевников, потерял половину воинов, ничего не добился, повернул назад.

Ашшур-аха-иддин, увидев на носилках израненного, обескровленного Таба-Ашшура, все простил ему и скрепя сердце согласился с доводами Гульята двинуться в обход. Киммерийцы настигли их и здесь, стали атаковать отряды, посланные за провиантом, не в силах заглотить всю добычу, повадились откусывать от многотысячной армии по кусочку — то уничтожат авангард, то завяжут бой с арьергардом, то нападут на лагерь ночью, не чтобы взять верх, а только чтобы лишить ассирийцев сна и отдыха. Все это продолжалось на протяжении двух недель, потери были незначительны, но войско двигалось на север в два раза медленнее, чем ожидалось.

В первых числах месяца тебета армия Ашшур-аха-иддина попала в снежную ловушку, когда встала лагерем на высокогорье в верховьях реки Джейхан. Снег выпал по колено, засыпал все дороги, лошадей лишил корма, людей обрек на голодную смерть. Запасов еды было всего на пару дней, раздобыть мясо стало подвигом, для того чтобы утолить жажду, ели снег. Единственное облегчение — прекратились нападения киммерийцев.

На третий день плена ударили морозы, пришлось утеплять палатки и шатры, разводить костры, разбивать повозки, чтобы согреться. Люди замерзали, болели, начали умирать. Ашшур-аха-иддин приказал бросить обоз и налегке идти в долину.

Зимовали в Мелиде. Войскам не хватало еды, воды и даже крова над головой. Город, не способный долго кормить пятидесятитысячную армию, стал приходить в запустение. Наместник слезно молил Син-аххе-риба войти в его положение, просил не дать разорить провинцию окончательно. Это отчасти помогло. Царь был недоволен тем, как воюет сын, ведь он, вместо того чтобы наказать виновных, притеснял тех, кто выражал свою преданность Ассирии. Обменявшись письмами, полными обидных слов и недопонимания, отец и сын едва не рассорились. Весной удача, казалось, улыбнулась Ашшур-аха-иддину.

В месяце айар ассирийцам без боя сдался Каратепе. Как только город наводнили слухи о казни, сотворенной над жителями Маркасу, а на улицах появились первые жертвы расправы, народ стал волноваться. Поговаривали о том, что ни в чем не повинных людей смутьяны привели к погибели, за что их надо схватить и выдать ассирийцам, и, дескать, тогда все спасутся. Схватить не сумели: зачинщики, предвидя измену, ночью тайно покинули крепостные стены, вместе со всей пехотой и конницей — всего не менее пяти тысяч человек — отправившись в Адану.

Получив такой подарок, Ашшур-аха-иддин на радостях устроил в своем лагере пир, отправил к отцу гонца с хорошими вестями, горожан велел не трогать, а наиболее ярых сторонников ассирийцев, так вовремя одумавшихся, назначил на высокие должности в Каратепе.

От Каратепе ассирийская армия двинулась вниз по течению Джейхан. За три недели похода она покорила почти полсотни городов и крепостей различной величины, захватила много пленных, лошадей, коров, коз, овец, домашней птицы, золота, серебра, самоцветов, оружия и доспехов. Потребность в провианте наконец была удовлетворена, враги почти не оказывали никакого сопротивления, и чем ближе была Адана, тем чаще говорили между собой воины, что вот там-то все и закончится, бунтовщики будут разбиты и можно будет поворачивать домой.

Кто бы мог подумать, что Адана окажется таким крепким орешком!

Все лето Ашшур-аха-иддин осаждал город, ставший оплотом бунтовщиков, трижды шел на штурм, терял солдат, строил насыпи вровень со стенами, пытался сделать подкоп, чтобы обрушить стены, да все напрасно. С моря в Адану продолжала прибывать провизия, а воды у защитников всегда было вдоволь. Три долгих бесполезных месяца…

В месяце элул положение ассирийцев еще более осложнилось. Киммерийцы неожиданно напомнили о себе, захватив Каратепе, казнили в нем всех сторонников Ассирии, отрезали пути, по которым Ашшур-аха-иддин отправлял домой раненых и захваченную добычу, получал подкрепления для своей обескровленной армии. Это вынудило его отступить от Аданы, повернуть назад, вступить в затяжные бои с кочевниками.

И уже казалось, что эта война никогда не закончится.

Действующие лица третьей книги:

Син-аххе-риб, царь Ассирии, 55 лет*

Закуту, царица и старшая жена Син-аххе-риба, 46 лет

Арад-бел-ит, наследник трона, сын Син-аххе-риба и принцессы Ирии из Урарту, 33 года

Шарукина, принцесса Табала и любимая жена Арад-бел-ита, 21 год

Хава, дочь Арад-бел-ита и мидийской принцессы Сабрины, 17 лет

Шаммурат, дочь Арад-бел-ита и мидийской принцессы Сабрины, 16 лет

Ашшур-аха-иддин, сын Син-аххе-риба и принцессы Закуту из Сирии, 31 год

Вардия, эламская принцесса и старшая жена Ашшур-аха-иддина, 31 год

Син-надин-апал, сын Ашшур-аха-иддина и принцессы Вардии, 15 лет

Шамаш-шум-укин, сын Ашшур-аха-иддина и принцессы Вардии, 11 лет

Наара, сирийская принцесса и вторая жена Ашшур-аха-иддина, 29 лет

Шэру-этерат, дочь Ашшур-аха-иддина и принцессы Наары, 13 лет

Ашшур-бан-апал, сын Ашшур-аха-иддина и принцессы Наары, 11 лет

Ашхен, дочь Ашшур-аха-иддина и принцессы Ашхен из Урарту, 5 лет

Шумун, начальник охраны царя, 44 года

Ашшур-дур-пания, царский кравчий, 41 год

Шульмубэл, царский глашатай, 46 лет

Нерияху, царский казначей, 54 года

Палтияху, ревизор царских счетов, 54 года

Мар-Зайя, царский писец, 21 год

Чору, царский постельничий, 37 лет

Набу-аххе-риб,

жрец из храма бога Нинурты в г. Калху,

воспитатель Ашшур-бан-апала и Шамаш-шум-укина, 76 лет

Адад-шум-уцур, жрец, царский лекарь, 66 лет

Ашариду, жрец, ученый, 58 лет

Бэл-ушэзибу, жрец, астролог царя, 56 лет

Мардук-нацир, абаракку (первый министр), позже — министр двора, 68 лет

Табшар-Ашшур, раббилум (министр двора), сын глашатая Шульмубэла, 26 лет

Саси, раббилум (царские рудники), 34 года

Мар-Априм, раббилум (государственные рабы), 26 лет

Таб-цили-Мардук, с весны 684 г. до н. э. — первый министр Ассирии, 28 лет

НАМЕСТНИКИ

Набу-дини-эпиша, наместник Ниневии, 44 года

Зерибни, наместник Руцапу, 76 лет

Скур-бел-дан, наместник Харрана, 30 лет

Аби-Рама, наместник провинции Изалла, 41 год

Надин-ахе, наместник провинции Аррапха, 40 лет

Зазаи, наместник Арпада, 32 года

Ша-Ашшур-дуббу, наместник Тушхана, 36 лет

Набу-Ли, наместник Хальпу, 39 лет

Набу-аххе-буллит, наместник Маркасу

Набу-шур-уцур,

рабсак, начальник внутренней стражи Ассирии, молочный брат Арад-бел-ита, 33 года

Гульят, туртан, 47 лет

Ишди-Харран, рабсарис, позже рабсак, 25 лет

Шаррукин, рабсарис, командир отряда колесниц, 38 лет

Санхиро, рабсарис, командир конницы, 26 лет

Юханна, рабсарис командир конницы, 28 лет

Таба-Ашшур, командир кисира, 30 лет

Басра, командир отряда колесниц, 33 года

Набу-Ашшур, сын наместника Маркасу, 30 лет

Хавшаба, сотник царского полка, друг Шимшона, 47 лет

Иари, сотник царского полка, 65 лет

Бэбэк, десятник из сотни Хавшаба, 26 лет

Ноам, воин из сотни Шимшона, 17 лет

Хадар, воин из сотни Шимшона, 17 лет

Нинуйа, воин из сотни Шимшона, 17 лет

Или, воин из сотни Шимшона, 1⁶ лет

Дэру, воин из сотни Хавшаба, 18 лет

Нэвид, воин из сотни Хавшаба, 16 лет

Олборз, воин из сотни Хавшаба, 31 год

Рабат, воин из сотни Шимшона

Абу, воин из сотни Шимшона

Шимшон, глава семьи, сотник царского полка, 57 лет

Варда, сын Шимшона от первой жены, 34 года

Арица, сын Шимшона от первой жены, 30 лет

Дияла, дочь Шимшона от первой жены, 26 лет

Гиваргис, сын Шимшона от первой жены, 31 год

Сигаль, жена Гиваргиса, 30 лет

Хадар, сын Гиваргиса, 14 лет

Сасон, сын Гиваргиса, 12 лет

Реут, сын Гиваргиса, 9 лет

Рина, дочь Гиваргиса, 5 лет

Хемда, вторая жена Шимшона, 36 лет

Нинос, сын Хемды, 22 года

Эдми, жена Ниноса, 19 лет

Шели, третья жена Шимшона, 33 года

Марона, сын Шели, 17 лет

Лиат, дочь Шели, 13 лет

Шадэ, дочь Шели, 12 лет

Теушпа, царь киммерийцев, 61 год

Лигдамида, сын Теушпы, 26 лет

Балдберт, советник и правая рука Теушпы, 56 лет

Дарагад, племянник Теушпы, 30 лет

Эрик, конюший Теушпы, 25 лет

Тарг, слуга Ашшуррисау, 29 лет

Дрон, предводитель отряда

Вед, разведчик киммерийцев

Родо, разведчик киммерийцев, младший брат Веда

Арпоксай, номарх, верховный вождь катиаров и траспиев, 55 лет

Хатрас, раб Мар-Зайи, 21 год

Сартал, проводник Ашшуррисау, 30 лет

Бальтазар, начальник внутренней стражи Ниневии, 36 лет

Нинурта, сотник внутренней стражи Ниневии, один из офицеров Бальтазара, 46 лет

Ани, вторая жена Бальтазара

Ашшуррисау, ассирийский лазутчик, 34 года

Айра, жена Ашшуррисау, 20 лет

Касий, помощник Ашшуррисау, 43 года

Трасий, из племени мушков, помощник Ашшуррисау, 20 лет

Гелиодор, сын купца Полипета из Трапезунда, 18 лет

Гастий, кормчий из Трапезунда

Манас, хозяин постоялого двора в Хаттусе

Марганита, дочь царя Гурди, 16 лет

Ариэ, дядя Мар-Зайи, 45 лет

Элишва, сестра Мар-Зайи, 17 лет

Агава, рабыня и невеста Варды, сына Шимшона, 16 лет

Ерен, управляющий Мар-Зайи

Дилшэд, постельничий Ша-Ашшур-дуббу, наместника Тушхана

Ервэхша, стражник Ша-Ашшур-дуббу

Каас, жена Ша-Ашшур-дуббу

Мара, первая жена Зазаи, наместника Арпада

Зэрэзустра, евнух Зазаи

Кара, колдунья в провинции Арпад

Ардэшир, кравчий Аби-Рамы, наместника Изаллы

Омид, повар Аби-Рамы

Короуша, ловчий Надин-ахе, наместника Аррапхи

Мара, дочь Набу-дини-эпиша, наместника Ниневии, 17 лет

Авраам, купец из Ниневии, приятель Табшар-Ашшура

Масха, мать Мар-Априма

Мальаха (шестипалый), рыночный торговец

Нергал, надсмотрщик над рабами

Эгиби, тамкар, 34 год

* возраст действующих лиц указан на начало 684 г. до н. э.