Таежный гнус

1

По мнению начальства сыщик Добято выработал ресурс, положенный сотрудникам уголовного розыска. Пора отправлять на заслуженный отдых — выращивать цветы на садовом участке. В свободное от дачных хлопот время русть передает накопленный опыт молодым сыщикам.

Прямо, конечно, не говорили — прозрачными намеками и не менее прозрачными примерами. Вот, дескать, Васька Сидоров как поступил: почувствовал слабинку — рапорт на стол: отправляйте на пенсию. А Колька Николаев? А Степан Харитонов? Сытые, здоровые, загоревшие — позавидуешь мужикам. А почему? Во время слиняли со слишком уж «горячей» своей службы.

Тарас Викторович по привычке потирал раскрытой ладонью лысую, будто биллиардный шар, лысину, взбадривал густые усы, внимательно слушал, даже поддакивал. Про себя матерно крыл жалельщиков и советчиков, отправлял их во все известные адреса. В основном — к такой-то матери, с пересадкой на невероятных сравнениях и определаниях. Выращивать цветы или там — картоху не собирался, пусть этим занимаются инвалиды либо слабаки.

Начальство, естественно, злилось и, как это ни странно, радовалось. Ибо не было в уголовке более знающего и удачливого сыскаря, чем Добято. И вряд ли в обозримом будущем появится. Мужик, конечно, не без из»янцев, но где найдешь крисстально чистого, стерильного? Один из недостатков — редкая молчаливость, «разговаривает» немолодой сыщик обычно одиночными словами, будто выстрелами, красноречивыми жестами и смущенными улыбками…

Но сейчас, на кладбище — ни жестов, ни улыбок, тем более, слов. Угрюмая сосредоточенность, горестно опущенная лысая голова. Ибо хоронят не просто человека, которого он хорошо знает — друга юности. И его жену, которая вполне могла стать женой молодого Тараса — вместе росли, вместе бегали по деревенской улочке, купались в неширокой, говорливой речушке. Однажды Галька даже поцеловала Тарасика, креппо прижалась к нему молодым горячим телом… А замуж вышла за Кольку — парнишку из соседней деревни…

Какие уж тут слова или жестикулирование?

А уж на маленькие гробики николаевых и галькиных мальчишек Добято вообще не мог смотреть без содрогания. Еще больше бычился, прикрывал глаза.

На отпевании отсутствовал — боялся сорваться. Слезы просто висели на ресницах, в горле застрял колючий комок. Во время прощания стоял в задних рядах, от выступления категорически отказался.

— Тарасик, ребята поминки сообразили. По русскому обычаю. Пойдем, не вздумай отказываться — вся «контора» обидится.

Начальник отдела — сухой, обоженный горячим ветром Средней Азии, откуда его перевели в Московский угрозыск, по дружески взял под руку подчиненного. Грач — такую кликуху приклеили своему начальнику сыщики — едва заметно нажимая то вправо, то влево, «доставил» Тарасика к милицейскому «газону». Постоял рядом, выжидая, когда Добято устроится на заднем сидении, бодро вскочил в машину рядом с водителем, повелительно крикнул: «Гони!».

Боится, как бы я не сбежал, равнодушно подумал сыщик. Разве сам от себя убежишь? Ведь в этом отделе угро Добято проработал — именно, проработал, а не прослужил! — фактически почти всю свою жизнь. Исключая школьные и институтские годы. После лечении в госпитале по поводу очередного ранения торопился в кабинет, знакомый до мельчайших деталей, до малейшей трещинки на потолке. Спокойствие приходило только тогда, когда садился за старый письменный стол и придвигал к себе папку с очередным уголовным делом.

Подполковник всю дорогу, не переставая, говорил. В основном, о потрясшем сотрудников уголовки зверском убийстве прокурора и его семьи.

— Сейчас вздрогнем по маленькой, примем в память о Николае. Знаешь, Тарасик, ребята так обозлены на Убийцу — аж страшно. Притронешься — шипят. Боюсь, когда достанут маньяка, плюнут на законы и инструкции — изрешетят, на куски порежут!

Добято скривил тонкие, нервные губы в горестной полуулыбке. Рано утром войдя в залитую кровью квартиру Храмцовых, он испытывал такое же чувство беспощадной жестокости, холодную ненависть к Убийце.

Хорошо подполковнику и другим сотрудникам уголовки, мало знакомы с прокурором, редко встречались. Могут улыбаться, даже шутить. А каково другу юности убитых?

Поминальный стол накрыт в отмытой квартире прокурора. Разносолов и деликатесов нет, не то время — кризис. В основном — соленые помидоры и огурцы, разваренная картошка, крупно нарезанная колбаса «собачья радость», какие-то винегреты-салаты. Видимо, жены расстарались, сбросились, кто чем богат. Зато водки ребята закупили — на три отдела хватит в дым упиться, да ещё останется на похмелку.

Застолье — традиционное: без пышных тостов, как принято, без «звона бокалов». Вспоминали о совместных операциях, об упрямстве Храмцова при выдаче разрешений на задержание, обыски, допросы, о его редкой даже в прокурорской среде принципиальности. Железный был мужик, непрошибаемый.

Новички, затаив дыхание, слушали воспоминания ветеранов, а те разошлись во всю. Немудренно, ведь они знали Николая с первых дней его работы в прокуратуре, начиная с должности следователя.

— Помню, Храмцов допрашивал одного бандюгу. Крутого до омерзения, штампа негде ставить. По внешности — трехстворчатый шкаф позавидует! Столько гробов понастроил — стреляй, не ошибешься, все равно — смертный приговор, — тихо и медленно говорил подполковник. — Николай не поддавался гневу, не кричал, не грозил. Будто не следователь — отец родной! Даже приказал снять браслеты, воду в стакан налил. Мне приказал посидеть в коридоре… Ну, крутой мужик порешил — перед ним сидит вахлак, типичный фрайер. Решил оглушить, отобрать пистолет и слинять… Николай так его скрутил — полчаса водой отпаивали…

Добято молча пил, внимательно слушал выступающих с тостами. Сам по обыкновению помалкивал. Хотя, не в пример рассказчикам, мог такое поведать, что те вмиг бы проглотили языки.

— Как думаешь, повяжем? — обратился к нему сосед, парень средних лет, лобастый, с кольцами белокурых волос, и сам себе ответил. — Никуда не денется, вонючий ублюдок, конечно, повяжем.

— Повезет кому-нибудь? — огорченно вздохнул сыскарь, сидящий слева от Тарасика. — Я даже не надеюсь — невезучий. А хотелось бы поглядеть в трусливые глаза, врезать по сопатке, так, чтобы голова отвалилась!

Добято кивнул. Дескать, действительно, хорошо бы встретиться с маньяком лицом к лицу. Подумал и спрятал под свисающей скатертью судорожно сжатые до белизны на костяшках кулаки. Пусть говорят ребята, пусть надеются на встречу с Убийцей, а повяжет его обязательно самый близкий к Храмцову человек — сыщик Добято! Никаких не может быть сомнений, только он!

Издеваться, тем более, пытать, «резать на куски» не станет — не сможет, а вот несколько минут подержать дуло «макарыча» перед глазами повязанного преступника — с удовольствием. Пусть припомнит свою кровавую расправу с семьей прокурора, пусть в последний раз помолится Сатане. Потом — нажать спуск. Без допросов, очных ставок, нудных разбирательств.

Твердо решил — завтра же заявится к подполковнику, напишет короткую рапортину, потребует поручить розыск преступника ему. Не отстанет до тех пор, пока начальник не согласится.

Можно было бы, конечно, начать «осаду» сейчас, прямо по горячим следам, но Тарасик не решился, Не хотелось поминать друга и, одновременно, вести деловые разговоры. Завтра — совсем другое дело!

Водка не брала, перед горечью утраты даже она оказалась бессильной. Поэтому, когда его на «газоне» подвезли к под»езду башни, на пятом этаже которой он жил, у Добято, как принято выражаться, — ни в одном глазу.

— Отдыхай, Тарасик! До завтра! — на прощанье прокричал хозяин машины, тот самый крупнолобый парень, сидящий рялом с ним за столом. — Дай Бог, повяжем собачий огрызок — снова приложимся, — смирив слишком громкий бас, пообещал он. — Лично я зарок положил: пока не поймаем ублюдка — ни капли!

— Будь, — односложно попрощался Тарасик, взмахнув рукой. — Пока!

Машина аккуратно об»ехала мамашу с детской коляской и скрылась за углом.

Добято поглядел на окна своей квартиры. Наглухо закрыты, значит, жены нет дома. Встречаться с ней сыщику не хотелось, в рабочие дни старался подольше задерживаться в своем кабинете, домой возвращался заполночь, медленно — нога за ногу. Будто зек в карцер.

Так уж получилось — не заладилась его личная жизнь. Веселая молодка, за которой ухаживало добрых полкурса юридического, через два года семейной жизни превратилась в скрипучий, несмазанный механизм. Скандалы — по любому поводу и без поводов, ежедневные истерики, вечное недовольство. Дома — грязь, повсюду — скомканное нестиранное белье, в кухонной мойке — завал использованной посуды.

Но не разводиться же? Влез в ярмо — тащи — обычное кредо Тарасика. Он и тащил: сам стирал, сам готовил еду, сам убирался. Молчком, без упреков и недовольства.

Вот и сейчас — поднимешься в собственную квартиру — почему так поздно? С какой бабой валялся? С кем водку жрал? И — непременный злые слезы. Потом запрется в ванной и примется краситься, напевать дурацкую песенку о запечных тараканах.

Тарасик прогулялся до угла, потом возвратился, нерешительно поковырял носком ботинка валяющуюся в палисаднике консервную банку. Неожиданно для самого себя присел на лавочку рядом с престарелыми бабками, которые вели нескончаемую беседу обо всем и ни о чем.[

— Что, милок, домой не идешь? — осведомилась бабка Ирина, соседка по лестничной площадке и невольная свидетельница семейных разборок. — Жена достала, да? Так ты упрись и — не обращай внимания. Бабы — такой уж вреднючий народ, к ним приспособиться надо, С»умел — счастливая жизнь, дети, еда. Не смог — майся до самой смерти…

— А ежели не хочу маяться? — равнодушно, будто хотение или нехотение — проблемы другого человека, спросил Тарасик. — Если нет сил?

— Тогда — жопка о жопку и кто дальше отлетит! — вмешался в беседу подошедший к скамейке дедок. — Укладай чемодан и езжай в Магадан, — смешливо срифмовал он. — Опомнится баба — сама примчится. Ныне мужики в цене, ими не шибко разбрасываются.

Прав дедок, до чего же прав! Мысли о бегстве из опостылевшей квартиры не раз приходили в голову. Добято отбрасывал их, считая уход из семьи несмываемым позором.

Для скучающих старичков неожиданно появилось развлечение. От соседней скамейки приковыляла ещё одна бабка, с краю присел толстый, одышливый дедок. Посыпались сожалеющие советы. Женщины защищали жену сыщика, мужчины, наоборот, осуждали.

Добято маялся. Подняться и уйти как-то неудобно — обидятся, да и куда уходить-то? Домой — нет желания, гулять — тоже. Вот и сидел страдалец, молчал, изредка смущенно улыбался. А страсти вокруг его семейной жизни разгорались.

Выручил известный всему кварталу алкаш, прозванный Пугалом. Наглотавшись собственоручно изготовленного самогона, он во все горло пел срамные песни. Тоже собственного сочинения. Хрипел, двумя пальцами очишал вечно заложеный нос, шатался от дерева к дереву, от стенки к стенке и орал.

Проследил за ней Никита-шмаровоз,

Завалил её в сарае на навоз,

Баба с ним не соглашалася,

За подол рукой держалася,

А потом вдруг согласилася,

Под Никиту подвалилася!

— Матерщиник сатанинский! — поднялась бабка. — Только и знает орать срамное. Грех слушать… Пойду я.

Тут же, будто по команде ротного старшины, подскочили все остальные. Даже дедки.

Добято встрепенулся. Подошел к алкашу, встряхнул его. Так сильно, что у того зубы начали плясать комаринского, голова затряслась, как у припадочного. Бабки мигом остановились, принялись с любопытством следить за «воспитанием» матерщиника.

— Еще раз заматеришься — посажу в кутузку! Понял, скотина, или пояснить другими словами?

— Понял, — мигом отрезвел матерщинник, — Отпусти, больше не буду.

Надо же, невезение! Именно в это время из под»езда вышла Мария. Надушенная, расфуфыренная, в наглаженной сиреневой кофтенке и черной юбке. Увидела мужа, «обнимающего» пьянчугу, — багровые губы искривились в презрительной улыбке.

— Так и знала! — громко оповестила она жителей дома. От её зычного, кучерского голоса задрожали стекла, с балконов свесились любопытные. — Нажрался водки, бездельник, и обнимается с грязным алкашом! А ещё себя культурным считает, других воспитывает!

Тарасику прикрикнуть бы на жену, показать ей мужнюю власть и силу, а он, стеснительно улыбаясь и сутулясь, скользнул в под»езд.

Дома, успокаиваясь, долго расхаживал по комнатам. Надо, обязательно надо ещё раз поговорить с женой! Приструнить, пригрозить разводом. Должна же она, в конце концов, понять мерзость своего поведения! А не поймет — придется пойти на крайнюю меру — оставить ей квартиру, все нажитое, снять в какой-нибудь халупе комнатушку, чулан, сарай!

Знал ведь — на развод не пойдет, вываливать на всеобщее обозрение грязное белье несложившейся семьи не станет. И все же представлял себе спокойную жизнь вдали от Марии, тешил свое ущемленное самолюбие.

На кухне достал из шкафчика непочатую бутылку «московской», с хрустом свернул ей голову. Выпил полный стакан. Подумал — налил второй. В память убитых друзей… Знал бы Колька, ведала бы Галочка, как ему сейчас плохо!

Спохватился — надо ли перекладывать свои беды на плечи мертвых? Пусть земля будет вам пухом, родные, а я как-нибудь перемогнусь.

Как любил говорить Храмцов: три, дружище, к носу — полегчает.

Вот выпросит Добято у подполковника право на розыск маньяка — долго не будет видеть опротивевшую жену, не слышать скрипучих её оскорблений. А сегодня же вечером он попытается ещё раз поговорить с женой.

Задуманные мирные переговоры ничего не дали.

— Ты — растленная личность, — понизив голос до шипящего змеиного шопота, об»явила приговор Мария. — Алкаш, бабник и вообще — мерзость. Хочешь разводиться — не возражаю. Квартира, мебель, вещи — твои и мои — остаются мне. Надеюсь, ты не захочешь выставить себя на всеобщее осуждение?

Добято брезгливо поморщился. Прежде всего, услышав знакомые звуки несмазанного «механизма». Потом — отголосок присущей жене жадности. Решила присвоить не только свои носильные вещи — костюмы, рубашки, плавки мужа? Ради Бога, он с радостью лишится всего, если взамен обретет желанную свободу.

— А пока мы ещё не в разводе — переселяйся в другую комнату. От тебя несет вонью.

Добято согласно кивнул, сгреб с двухспальной кровати подушку, простыни и одеяло. Постелил себе на диване в гостиной. Жаль дверь в спальню не запирается!

Вторую ночь он провел вне дома — напросился на ночевку к одному из своих друзей…