Таинственный пассажир

Глава I ГДЕ МАТЕРИАЛЫ ПРОФЕССОРА САВЕЛЬЕВА?

Один за другим прозвучали с приглушенным звоном четыре удара, и все невольно повернули головы к часам. Большие, массивные, они стояли в углу кабинета и были похожи издали на узкий полированный шкаф со стеклянной дверцей. Взглянул на них и заместитель министра. — Уже четыре часа! Совещание затянулось, а в пять его ждет министр. Пора!..

Заместитель министра аккуратно сложил в папку лежащие на столе бумаги, сделал какие-то пометки в блокноте и постучал карандашом по столу.

— Итак, обмен мнениями можно считать законченным, — сказал он, обводя всех присутствующих внимательным взглядом. — Разрешите доложить министру общий единодушный вывод членов научно-технического совета: правительственное задание может быть выполнено и будет выполнено в установленный срок и даже раньше срока. Наша страна получит сверхскоростной подводный корабль.

Сидевший неподалеку на диване пожилой мужчина в больших роговых очках негромко кашлянул и чуть заметно пожал плечами. Этот жест не ускользнул от взгляда заместителя министра.

— ...Сомнение и замечания академика Кострова, конечно, имеют под собой почву, — продолжал он. — Постройка первого, опытного образца корабля задерживается из-за того, что пока еще не решены многие сложные технические проблемы. Но из этого следует только один вывод: все проблемы должны быть решены. Когда? Чем скорее, тем лучше. Кем? Нами. Силами наших ученых, инженеров, конструкторов. В том числе и коллективом лаборатории, которой ныне руководит академик Костров.

Пожилой мужчина в роговых очках наклонил голову: это означало, что, конечно, он согласен, будет сделано все возможное, но... не все желаемое быстро становится действительностью. Впереди много трудностей. Именно о них академик и считал своим долгом доложить здесь пятнадцать минут назад.

Заместитель министра сел, еще раз оглядел всех присутствующих и тихо сказал:

— Очень жаль, дорогие товарищи, что с нами нет профессора Савельева. Мне не довелось лично быть знакомым с ним, но я много слышал о его интересных и смелых опытах, о его попытках сконструировать глубоководный скоростной корабль... Правда, эти искания, эти эксперименты носили чисто лабораторный характер, но все-таки уже тогда... — Он оборвал фразу на полуслове, секунду помолчал и добавил с грустью: — Савельев погиб. Трагически погиб. Позднее нам стало известно, что перед смертью он уничтожил все свои расчеты и важнейшее оборудование лаборатории. Советский ученый не захотел, чтобы его трудами воспользовался враг.

...Да, имя профессора Савельева было известно многим членам научно-технического совета. Один были знакомы с ним лично, другие знали его по книгам, выступлениям, теоретическим статьям в научных журналах. Невысокого роста, сухонький, подвижной старик, с живыми, веселыми глазами и седой шевелюрой, он, казалось, был заряжен неиссякаемой энергией. Отличный судостроитель с богатым практическим опытом, Савельев часто «будоражил начальство» оригинальными идеями, рискованными экспериментами, испытаниями новых моделей, сделанных собственными руками. Многие из его предложений вызывали сомнения, споры, длительные дискуссии. Савельев не всегда оказывался победителем, но неудачи не обескураживали его. Он вновь садился за расчеты и чертежи, конструировал, переделывал, неделями и месяцами не выходил из лаборатории. В такие дни профессора никакими силами нельзя было вытянуть на очередное заседание, уговорить выступить с лекцией или принять для беседы корреспондента газеты.

— Меня нет! — решительно отвечал он на все просьбы. — Сейчас — я часовой на посту. Разговаривать не имею права. Все!

На этом обычно заканчивалась «содержательная беседа», как иронически называл такие переговоры ученик и ближайший помощник Савельева, хранитель всех чертежей и расчетов, инженер Габуния.

В 1940 году Савельев увлекся новой идеей. Он считал, что пришло время создать сверхскоростной подводный корабль, который мог бы в кратчайшие сроки, при минимальных запасах топлива или даже без них преодолевать под водой, на любых глубинах, огромные расстояния. В осуществлении этой смелой идеи ученый видел еще одну победу науки и техники над силами природы. В минуты отдыха, полушутя, полусерьезно, он говорил своим ученикам:

— Вот построим этот кораблик — тогда попутешествуем! Махнем, как мечтал Чкалов, вокруг шарика... только не на самолете, а под водой. Пусть все поглядят, на что способны мы, советские люди!

Министерство поддержало идею ученого-патриота, и ему были созданы все необходимые условия для новой работы. Двери небольшого домика-лаборатории, расположенного на одной из тихих улиц портового и курортного города Черноморска, надолго закрылись за профессором и Габунией. Вход в белое здание лаборатории и опытной мастерской был недоступен для посторонних.

С утра до позднего вечера трудились ученые. Но зато сколь приятны и радостны были короткие часы их отдыха.

— Пауза! — кричал Савельев. — Отдыхать, купаться, загорать! Слушать мою команду!

Старик первым добегал до пляжа, раздевался и бросался в воду. Фыркая и отдуваясь, он плыл навстречу морским волнам, лениво накатывавшимся на берег. Его примеру следовал Габуния. И глядя на них со стороны, трудно было предположить, что всего несколько минут назад они были заняты большой и трудной работой, которая в официальной отчетности в интересах сохранения государственной тайны обозначалась условным термином «Модель».

Поздними вечерами, перед сном, в обществе Габунии и «подруги жизни» — так обычно величалась супруга профессора Анна Герасимовна Савельева — старик любил помечтать.

Теплая южная ночь, бесшумно накрывшая землю, море и горы, наполнена неуловимым движением, шорохами, чуть слышными звуками. Казалось, тонко и протяжно звенят невидимые струны, которых едва касаются своими крылышками ночные бабочки, мошки, светлячки. Огонек папиросы профессора тоже похож на одного из таких светлячков, а трубка Габунии, когда он раздувал ее, светится маленьким костериком, неизвестно откуда появившимся в воздухе.

Голос Савельева звучал спокойно и несколько Торжественно:

— Да, друзья мои, — говорил он, глядя куда-то вдаль, в темноту ночи, — как жаль, что жизнь нельзя повторить сначала. Я часто думаю о будущем. Да, о будущем! Чертовски хочется побывать в далеком завтра, когда наука и техника шагнут настолько вперед, что наши нынешние достижения покажутся детским лепетом.

Он описывал в воздухе папиросой кривую линию и через секунду продолжал:

— Как только человечество научится легко, быстро и без огромных затрат расщеплять атом и использовать атомную энергию, оно совершит гигантский прыжок в будущее. Это будет такая революция в технике, какой еще не было и не могло быть в истории человечества.

— Тогда же решится проблема топлива и для нашего подводника, — отзывался Габуния, попыхивая трубкой. — А мы сейчас бьемся, бьемся...

— А что же, Георгий, прикажешь сидеть сложа руки и ждать, пока наступит это завтра? — ворчливо гудел Савельев. — Нет, дорогой, ждать нам никак нельзя.

Такие споры обычно прерывала Анна Герасимовна, строго следившая за режимом своего «большого ребенка».

— Хватит вам, полуночники, — говорила она. — Спать пора! Завтра чуть свет опять за работу!..

Великая Отечественная война застала Савельевых и Габунию в Черноморске. Что произошло потом — никто точно не знал. Было известно только, что Савельев погиб, успев уничтожить перед смертью часть оборудования лаборатории, модели и все материалы, над которыми работал. Погиб и Габуния.

...Всего этого заместитель министра не сказал членам научно-технического совета. Да, пожалуй, в этом и не было нужды. Каждый понимал, что гибель Савельева не должна задерживать выполнение правительственного задания. Поэтому слова председательствующего: «Правительство надеется, что наши ученые и конструкторы продолжат работы, начатые Савельевым, и доведут их до успешного результата» — были с одобрением приняты всеми.

— Разрешите вопрос, — поднялся со своего места один из участников совещания. — Значит, окончательно установлено, что все материалы, над которыми работал профессор Савельев, погибли?

Заместитель министра секунду помолчал, словно обдумывая что-то, затем ответил — медленно, с расстановкой, подбирая слова:

— Я затрудняюсь вам ответить. Это — вне компетенции нашего министерства.

...Совещание закончилось. Через минуту большой вместительный кабинет опустел. В нем остались только два человека: заместитель министра и один из присутствовавших на совещании. Все время он молча сидел в глубине кабинета возле стеклянного книжного шкафа и, казалось, с интересом разглядывал корешки книг с золотым тиснением и узорами.

Это был невысокий, чуть выше среднего роста, мужчина лет сорока пяти, с широким, почти скуластым, открытым и приятным лицом. В еще густых, зачесанных назад волосах уже была заметна седина, особенно на висках. Плотную, начавшую полнеть фигуру облегал светлый костюм; из-под пиджака, застегнутого на все пуговицы, выглядывали кремовая шелковая рубашка и темнокрасный галстук.

Внешне этот человек чем-то неуловимым отличался от ученых и конструкторов, только что ушедших отсюда; никому, кроме заместителя министра, он не был известен. Некоторые участники совещания, взглянув на него и заметив небольшой блокнот и автоматическую ручку, принимали его за корреспондента, представителя одной из центральных газет. Корреспонденты были частыми гостями в министерстве.

Сейчас мужчина стоял рядом с заместителем министра, который взглядом попросил его остаться. В кабинет заглянул секретарь, но, увидев постороннего, поспешно закрыл дверь.

— Итак, товарищ полковник, — сказал заместитель министра, — последний вопрос относился уже к вам. Что я мог ответить?.. Нечто весьма неопределенное...

— Упрек принимаю, Анатолий Иванович. Но что поделаешь!.. Пока ничем порадовать не могу.

— Это не упрек, а сожаление. Жаль, очень жаль, Сергей Сергеевич... Сами понимаете, во время войны и сразу же после нее у нас не было возможности продолжать эту важную работу. Накопилось много других, первоочередных заданий. Просто руки не доходили... Но теперь пришло время, и материалы профессора Савельева нам очень бы пригодились... Ну, что же, каждый из нас будет заниматься своим делом... Мы будем изобретать и строить. А вы... — Заместитель министра улыбнулся, и в глазах его мелькнул лукавый огонек... — А вы, как, надеетесь на успех?..

Сергей Сергеевич пожал плечами.

— Наше дело, как вам известно, трудновато планировать...

— И все-таки?

Сергей Сергеевич помолчал и неожиданно задал вопрос:

— Скажите, Анатолий Иванович, ведь во время войны вы, кажется, были членом Военного совета армии?

— Да, был. — Заместитель министра с удивлением посмотрел на полковника. — Рекомендуюсь: генерал-майор запаса. Но какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Непосредственное, товарищ генерал. Как человек военный вы знаете, что бой — самое большое испытание физических и моральных качеств воина. Идя в бой, воин обязан всеми силами стремиться победить врага, верить в победу, не щадить ни усилий, ни крови, ни самого себя.

— Гм... Гм... — заместитель министра вопросительным взглядом окинул полковника. — Все это правильно, но... из ваших слов следует, что вы предвидите бой и встречу с врагом? Не так ли?

— Возможно.

— Так вот, оказывается, какое дело!.. Ну что же, вам виднее... Однако, товарищ Дымов, важнейшее условие победы — знание врага.

— Вы правы, Анатолий Иванович, но в тех боях, которые мы ведем, — Сергей Сергеевич подчеркнул последние два слова, — это не всегда удается. — Подумав, он добавил: — Фронтовой опыт учит, что главное — разгадать тактику врага, а разгадав, — бить там и тогда, когда он этого не ожидает.

— Понимаю, Сергей Сергеевич, понимаю и... о подробностях не расспрашиваю. От души желаю успеха, полного успеха!

— Благодарю, Анатолий Иванович! Будем держать вас в курсе событий.

Заместитель министра кивнул головой и протянул на прощанье руку.

— Прошу... если возможно, конечно...

Снова прозвучали часы. Один, два, три, четыре, пять.

Пора! Министр уже ждал.

Глава II «МАЛЫШ» ПЕРЕСЕКАЕТ БОСФОР

Асфальтированное шоссе усажено высокими, но сухими и чахлыми деревьями. Часовыми стоят они на равном расстоянии друг от друга, безмолвно наблюдая, как бесшумно мчатся легковые автомобили, громыхают автобусы и грузовики, с треском проносятся мотоциклы с колясками.

Обычное американское шоссе с многочисленными бензиновыми колонками, киосками, продающими кока-кола, бесконечными рекламами, со всем тем, что американцы коротко называют «сервис»[1].

В стороне от этого пропахшего бензином и гарью шоссе, невидимый издали, укрытый каштановыми деревьями, стоит двухэтажный особняк ничем не примечательного вида. Небольшая покрытая гравием дорожка, словно узенький мостик, соединяет магистраль с защищенным зеленью домом. Ровная, аккуратно утрамбованная, эта дорожка упирается в высокие чугунные ворота.

Массивность ворот никак не гармонирует с идиллическим видом особняка, такого обычного в этих местах. Однако даже самый поверхностный осмотр убеждает, что первое впечатление от этой загородной усадьбы обманчиво. За темнозеленой стеной каштанов находится другая стена — каменная, непроницаемая. Она как бронею окружает дом, отделяет его от внешнего мира, превращает в крепость.

Здесь, в десяти километрах от многомиллионного города, расквартирован один из важнейших отделов Разведывательного управления — отдел «X».

...Черный лакированный «Роллс-Ройс» свернул с шоссе и, шурша шинами о гравий, тихо подкатил к особняку. Два глухих, похожих на лай, гудка сирены, и машина почти неслышно въехала в открывшиеся ворота.

Внутренность особняка не имела ничего общего с его наружным дачным видом. Сразу же за небольшим холлом, обставленным с предельной скромностью (несколько стульев, два плетеных кресла, круглый стол), начинается узкий длинный коридор. По обеим сторонам коридора расположены кабинеты старших офицеров отдела «X». На узких дверях — эмалированные таблички с цифрами. В конце коридора на стене — такая же эмалированная табличка с белой стрелкой, направленной острием вверх, на второй этаж. Там — комнаты обслуживающего и вспомогательного персонала, шифровального бюро, радио и телестанции.

Коридор освещается несильными матовыми лампами, скрытыми за большими плафонами у самого потолка.

Цветная ковровая дорожка, растянутая во всю длину коридора, плотная обивка стен и дверей скрадывают и заглушают шумы. Кругом царит тишина — ничем не нарушаемая и почти осязаемая.

Человек, вышедший из машины, был высокого роста и слегка сутуловат. Он шел не торопясь, шаркая ногами, держа в руке объемистый желтый портфель. В холле навстречу ему поднялся мужчина в сером коверкотовом костюме. Мужчина по-военному щелкнул каблуками, вытянул руки по швам и, стоял так до тех пор, пока за вновь прибывшим не захлопнулась дверь одного из кабинетов. Тогда мужчина опять сел, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, и его челюсти снова занялись жевательной резинкой.

Начальник отдела «X» вице-адмирал Артур Годвин не отличался многословием. Вот и сейчас, закрыв дверь своего кабинета, он вызвал секретаря, поздоровался с ним кивком головы и произнес только одно слово: — Смайльса!

Когда секретарь вышел, так же неслышно, как и вошел, Годвин грузно опустился в кресло возле массивного письменного стола, скрестил пальцы обеих рук и пристальным, почти немигающим взглядом уставился на дверь.

Он напоминал нахохлившуюся птицу. Удлиненное овальной формы лицо, тонкие бескровные губы, острый, хрящеватый нос, впалые щеки и выпуклые, словно удивленные, серозеленого цвета глаза создавали неуловимое сходство с хищником из семейства пернатых.

Артур Годвин! Он был талантливым разведчиком и этой профессии посвятил всю свою жизнь. Здесь, в тиши своего кабинета, он вынашивал и создавал хитроумные планы, по которым в разных точках земного шара действовала многочисленная агентура отдела «X»: шпионы и диверсанты, наемные убийцы и отравители, «рыцари плаща и кинжала». И трудно сказать, чего больше боялись эти отчаянные люди: провала на «работе» или тяжелого взгляда серозеленых глаз шефа.

...Через минуту в кабинет вошел, вернее вкатился, Смайльс. Смайльс являлся прямой противоположностью своему начальнику. Невысокий, приземистый, с небольшим брюшком, с короткими ручками и ножками, он всегда был добродушно настроен, с его пухлого красного лица никогда не сходила улыбка. Там, где он появлялся, всегда звучал смех. Любитель хорошо покушать и славно выпить, он чем-то отдаленно напоминал добродушного мистера Пиквикка из классического произведения Чарльза Диккенса. И только слегка заплывшие глаза Смайльса были похожи на колючие и злые глаза маленькой, но ядовитой змеи.

Артур Годвин дорожил Смайльсом, хотя и считал его плебеем и циником. Многолетняя совместная служба вначале в ФБР, затем, в Разведывательном управлении выработала между ними идеальные деловые взаимоотношения. Они как бы дополняли друг друга. Если Годвин (он горделиво называл себя разведчиком-философом), исполняя волю хозяев, затевал темную путаную игру на Востоке или в Европе, если он забрасывал своих людей в самый отдаленный уголок земного шара, Смайльс немедленно включался в сложную партию, разыгрываемую его шефом. Если по ходу этой партии требовалось выполнить самую грязную, самую черную «работу», Смайльс принимался за дело и быстро подготавливал все необходимое. Удар ножом, выстрел из-за угла, шантаж, провокация, диверсия... Смайльс был изворотлив, изобретателен и не брезговал ничем.

Так выглядели руководители отдела «X».

Войдя в кабинет и увидев, что Годвин вопросительно смотрит на него, Смайльс кивнул головой, словно давал понять, что все в порядке. Он неторопливо прошел вглубь кабинета, бесцеремонно уселся на край стола, закурил сигарету и после продолжительной паузы заговорил высоким, почти женским голосом.

— Все в порядке, дорогой шеф! Сейчас наш мальчик, — Смайльс посмотрел на ручные часы, — да, именно сейчас «Малыш» пересекает Босфор.

— Вы уверены в этом?

Годвин говорил очень медленно, отчетливо произнося каждое слово, каждый звук.

— Как в самом себе! Час назад мне радировали с борта «Виргинии». Содержание телеграммы? Извольте, сэр: «Малыш» здоров. Все в порядке. Капитан».

— Отлично, Смайльс, отлично! — Артур Годвин потер ладони, и на его хмуром лице промелькнуло нечто похожее на улыбку.

— Пока все идет по расписанию, это очень важно. В нашем деле, Смайльс...

— В нашем деле аккуратность сопутствует успеху. Вы это хотели сказать, сэр?

Артур Годвин удовлетворенно кивнул головой. Чертовски хорошо, когда тебя понимают с полуслова.

На какое-то мгновение в кабинете воцарилось молчание.

— Кстати, Смайльс, вам это также не мешает знать: сегодня в морском министерстве мне дали понять, что в случае успешного выполнения задания...

— Дорогой сэр! — почтительно и в то же время слегка фамильярно перебил вице-адмирала Смайльс. — Лично для себя я уже решил: весь гонорар по этому делу я вложу в акции Бильд-компани. Я внимательно слежу за биржевыми бюллетенями. Акции Бильд-компани неизменно повышаются. Рекомендую вам сделать то же самое, сэр!

Годвин раздраженно махнул рукой, вышел из-за стола и, сутулясь больше обычного, зашаркал по кабинету.

— Черт подери ваш оптимизм, Смайльс! Вы говорите так, как будто материал у вас в кармане. Вы не отдаете себе отчета в тех трудностях, которые предстоит преодолеть «Малышу».

Смайльс, насупив брови, несколько секунд молча смотрел на патрона, шагавшего из угла в угол.

— Маршрут разработан до мельчайших подробностей. Учтены все трудности, сэр, — сказал он с обидой в голосе, — все, до одной. Я их даже пронумеровал — от первой до последней. Поверьте, сэр, они не так велики и не так опасны, как это вам кажется. Кстати, такое мнение разделяет и сам «Малыш».

Внезапно Смайльс громко расхохотался.

— Простите, сэр, мне пришла на память забавная деталь... Последние десять дней перед своим отъездом «Малыш» усиленно читал русских писателей. Он уверял меня, что это чтение поможет ему лучше узнать русскую душу.

Вице-адмирал Артур Годвин ничего не ответил своему помощнику. Он еще раз прошелся по кабинету, шагнул к стене и, отодвинув тяжелую портьеру, принялся внимательно разглядывать большую географическую карту. Его глаза проследили — в какой уже раз! — весь путь до южных портов Советского Союза. Потом он на секунду прикрыл глаза и медленно произнес:

— «Малыш» прав. Так надо работать, Смайльс! Именно так. Тогда мы избавимся от многих наших неудач и провалов.

Смайльс улыбнулся. Он был доволен этой косвенной похвалой шефа.

— Как вам известно, сэр, — сказал он не без гордости, — в нашей картотеке «Малыш» значится агентом номер один. Он не подведет!..

Глава III ГИПОТЕЗЫ ПОЛКОВНИКА ДЫМОВА

— Не Подмосковье, а джунгли, честное слово, джунгли! Заплутаться в два счета можно! — Низенький пожилой мужчина в серой полосатой пижаме, в тапочках на босую ногу, остановился на маленькой лесной полянке и огляделся. — Сергей Сергеевич, где вы?

— Здесь! — откликнулся Дымов, появляясь из-за деревьев. Он тоже был одет по-домашнему: в тенниске, пижамных штанах, широкополой соломенной шляпе и спортивных тапочках. В руках он держал небольшую плетеную кошелку, из которой виднелась стеклянная банка из-под варенья.

— Не отставайте, а то потеряем друг друга! — сказал мужчина в полосатой пижаме. — Без вашей помощи я из этих уссурийских дебрей ни за что не выберусь.

— Не беспокойтесь, Антон Яковлевич! Не заплутаемся. Да вы посмотрите, какая прелесть!..

Вокруг краснели кустики земляники. Большие спелые ягоды, освещенные лучами солнца, омытые утренней росой, были словно чьей-то щедрой рукой густо рассыпаны на земле среди буйно разросшейся травы.

— Вот они, дары природы! — довольно проговорил Антон Яковлевич и опустился на землю.

— Вот видите! — обрадованно воскликнул Сергей Сергеевич и тоже опустился на колени. — А ну, кто больше...

Собирая землянику, Антон Яковлевич наткнулся на мухомор — тонкий, высокий, с нарядной красной шляпкой, усеянной, как блестками, белыми крапинками.

— Извольте видеть... Ждали его... вылез! — недовольно сказал Антон Яковлевич, показывая на гриб. — И чего только природа не придумает: красивый, нарядный, а дрянь ядовитая.

— Это уж из нашей области, — сказал Дымов, разглядывая мухомор. — Поглядишь на иного — блестит, сияет, а заглянешь внутрь — весь червивый, чужой. И с ядом!..

Антон Яковлевич сел на траву и большим носовым платком вытер вспотевшее лицо.

— Мы с вами, кажется, договорились, — притворно сердито сказал он, — в выходные дни служебных разговоров не заводить.

— Договорились, — согласился Дымов. — Но какой же это служебный разговор? Небольшая аналогия... осмысливание некоторых фактов... рассуждения вслух.

— Ладно, ладно, философ! — проворчал Антон Яковлевич. — Банка, небось, еще пустая?

— Заполняется!

Сергей Сергеевич снова, передвигаясь на коленях, начал собирать «дары природы». Через минуту он оглянулся и увидел, что Антон Яковлевич сидит на месте в той же позе, рассеянно вертя мухомор, и на лице его — выражение сосредоточенного раздумья.

— ...Конечно, статья Лидснея в журнале «Сайенс»[2], опубликована неспроста, — медленно заговорил Антон Яковлевич. — Ведь вот этот мухомор вылез на свет божий и словно оповестил — внимание, грибной сезон не за горами!

Сергей Сергеевич молча смотрел на спутника.

— Я это к чему... — продолжал Антон Яковлевич. — Статья в «Сайенсе» весьма прозрачно намекает, что ключ к получению материалов, могущих решить проблему постройки глубоководного скоростного корабля, у них в руках.

Сейчас задача в том, как воспользоваться этим ключом. Это, дорогой мой, не научная статья... Тут прицел иной. О предстоящем научном открытии или изобретении так не говорят и не пишут. Здесь больше похоже на то, что эти господа присвоили чужой ключ от чужого замка, но еще не знают, как к этому замку подобраться.

Сергей Сергеевич встал, отряхнул колени и подошел поближе.

— А если учесть то обстоятельство, — продолжил он мысль спутника, — что Гарольд Лидсней — один из немногих журналистов, близких к Си-Ай-Эй[3], то получается...

— Получается, товарищ полковник, — усмехаясь, прервал Антон Яковлевич, — что мы с вами неподходящее место для разговора выбрали... И потом, сколько раз я просил... выходной день, отдыхать надо, а вы с делами. Не годится, Сергей Сергеевич, никуда не годится.

— И я говорю, не годится, товарищ генерал, — подхватил Дымов. — Я, можно сказать, сил не жалею, ползаю, ягоды ищу, а вы философию разводите.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались. Издали донеслись женские и детские голоса...

— Ау! Где вы?!

— Нас ищут. — Антон Яковлевич приложил ладонь ко рту, и по лесу громко прокатилось: — О-го-го-го! — Потом он обернулся к Дымову и сказал вполголоса:

— Завтра я с утра занят. Срочное задание. В 15.00 прошу ко мне со всеми вашими соображениями.

— Есть, товарищ генерал. В 15.00.

...Разговор, начавшийся в воскресный день в лесу, был продолжен в понедельник, в служебном кабинете генерала.

В кабинете стоял большой, красиво отделанный радиоприемник. В редкие минуты отдыха, которые генерал называл «паузами», он включал приемник и «шарил» по светящейся, с зелеными и красными линиями, шкале, отыскивая что-нибудь такое, что могло заинтересовать его. Больше всего генерал любил песни. Услыхав знакомый мотив, он поудобнее усаживался в кресле, вытягивал ноги и закрывал глаза. Песня негромко звучала в его небольшом, но уютном кабинете и, отвлекая на несколько минут от дел, приносила отдых, доставляла наслаждение и «разрядку».

Прослушав песню или какой-нибудь лирический вальс, генерал выключал приемник и шел к письменному столу. «Пауза» окончена, надо продолжать работу.

Сегодня «пауза» была недолгой. Только что отзвучала отличная румынская песенка «Маринике», и лицо генерала еще сохраняло мягкое выражение. Телефон зазвонил, как всегда резко и требовательно. В эту же минуту в приоткрывшуюся дверь заглянул секретарь и коротко доложил:

— Вызывает Черноморск!..

Генерал выключил радиоприемник и подошел к телефону. Сосредоточенно, иногда хмуря пушистые брови, он слушал все, что ему докладывали, затем неожиданно прервал разговор и приказал:

— Хорошо! Все подробности сообщите шифровкой. Сегодня же... Сейчас!..

Генерал положил трубку, сел за стол и толстым синим карандашом написал на листке блокнота только одно слово: «Черноморск». Это слово означало, что сегодня же вечером необходимо получить подробности странного происшествия, о котором ему коротко, в пределах служебного телефонного разговора, только что сообщили.

Вошел секретарь и доложил, что полковник Дымов ждет приема. Генерал взглянул на часы и улыбнулся: без двух минут три. Как всегда, полковник был предельно точен.

— Входите, входите, Сергей Сергеевич. Здравствуйте! — Генерал встал и пошел навстречу полковнику. — Садитесь, — показал он на кресло. — Что же, продолжим наш вчерашний разговор. Чем порадуете?

Дымов пожал плечами.

— К сожалению, хвалиться пока нечем, товарищ генерал. Сведения, которыми мы располагаем, отрывисты и не вполне достоверны.

— На вполне достоверные сведения пока рассчитывать не приходится, — отозвался генерал. — Давайте попробуем восстановить хотя бы приблизительную картину того, что произошло, и дорисовать то, что стерто временем.

— Попробуем! — Сергей Сергеевич положил перед собой на маленький столик папку с бумагами.

Вот уже больше месяца он с пытливостью ученого и настойчивостью следователя собирал по крохам все, что имело отношение к последним дням жизни и работы ученого-кораблестроителя профессора Савельева. Он скрупулезно сопоставлял обрывки сведений, клочки фактов, пытаясь узнать из них неизвестную до сих пор историю смерти Савельева и исчезновения всех материалов его научных и экспериментальных работ. Все, что ему удалось «прочитать», выглядело примерно так:

...Когда воздушный и морской десанты гитлеровцев внезапно атаковали Черноморск и завязали бои на его окраинах, профессор Савельев был болен. Началась поспешная эвакуация женщин и детей. Все мужское население Черноморска — от юношей до стариков — вместе с воинскими частями держало круговую оборону города. Оставив больного учителя на попечение Анны Герасимовны, хлопотливо собиравшейся в ожидании горкомовской машины, Габуния ушел с отрядом добровольцев. Но перед уходом, выполняя категорическое требование профессора, Габуния уничтожил модель нового корабля, важнейшее оборудование лаборатории, уничтожил все следы большой работы, проводившейся им и Савельевым. Габуния не вернулся. Он погиб, защищая от врага родную советскую землю.

А старый, больной ученый, оставшись дома, не мог спокойно лежать в кровати. Превозмогая боль, Савельев незаметно встал, оделся и ушел, ушел, не сказав никому ни слова. Куда? Зачем? Никто этого не знает.

Трудно описать отчаянье Анны Герасимовны, обнаружившей исчезновение больного мужа.

Скрылись из виду последние грузовики с беженцами, а у двери беленького домика Савельевых все еще сердито пофыркивал будто торопил — скорей, скорей! — «газик» из гаража городского комитета партии. Когда ружейная и пулеметная стрельба раздалась уже совсем близко, Анну Герасимовну, почти потерявшую сознание, силой усадили в машину и увезли.

Что же стало с профессором Савельевым? В одной из своих сводок, значительно позднее, фашистское командование сообщило о том, что при взятии русского портового города N. был убит шальной пулей видный ученый, крупный специалист в области кораблестроения, Петр Савельев. А еще позже гитлеровцы опубликовали нечто вроде некролога, в котором сообщили о найденных ими некоторых условных записях погибшего ученого, повидимому, имеющих отношение к его последним работам.

Генерал внимательно слушал. Когда Дымов замолчал, генерал несколько раз провел рукой по волосам, потом крепко, до хруста, сжал пальцы рук и сказал очень тихо:

— Дальше!

А дальше начинались гипотезы, догадки, начиналось то, что Сергей Сергеевич назвал отрывистыми и не вполне достоверными сведениями.

Анна Герасимовна Савельева, старая больная женщина, до сих пор не может без слез вспоминать о своем погибшем муже, о том, что произошло в Черноморске в те трудные, страшные дни.

Три раза посетил Сергей Сергеевич маленькую московскую квартиру, в которой жила теперь старушка. И постепенно, шаг за шагом, в результате осторожных расспросов и долгих задушевных бесед возникали в ее памяти стертые штрихи, забытые подробности, выявлялись новые детали этой трагической истории.

Да, Анна Герасимовна вспомнила, отчетливо вспомнила небольшой круглый футляр, в котором Габуния хранил все чертежи, все схемы и расчеты. Куда делся этот футляр? Этого Анна Герасимовна не знает. По всей вероятности, его уничтожили в лаборатории вместе с моделью и оборудованием... А может быть...

Куда и зачем уходил больной Савельев? Этого Анна Герасимовна тоже не знает. Но у полковника все более и более крепла уверенность в том, что профессор не зря уходил из дома.

— Вы представьте, товарищ генерал, — взволнованно докладывал Сергей Сергеевич. — Враг близко. Модель, расчеты, чертежи могут попасть в руки фашистов. Старик не знает, спасется ли он сам. Близкая опасность придает ему силы, толкает его на решительный шаг. Он хватает футляр с чертежами и расчетами и в суматохе незаметно уходит из дома. Он находит подходящее место и прячет свои труды, свое детище... Но где? Этого, к сожалению, никто не знает.

Видимо, уже возвращаясь обратно домой, профессор Савельев был убит. Иначе его нашли бы наши товарищи. Он брел по улицам города больной, одинокий и... погиб. Но он выполнил свой долг, долг советского патриота. Бумаг при нем уже не было. Иначе, если бы они оказались при нем, об этом широко оповестили бы хвастливые фашистские сводки.

Генерал слушал молча. Ни вопросом, ни замечанием он не прерывал Дымова, а тот продолжал говорить очень медленно, словно проверяя себя, свои выводы.

— Я полагаю так... Фашистам не сразу, конечно, а через какое-то время стало известно, что в Черноморске находился и работал замечательный русский ученый... Был опознан его труп. Найдены кое-какие документы, условные записи. Ведь они так и говорили. Следовательно, это еще не работы Савельева, а что-то, имеющее отношение к ним... Что же это могло быть? Я много думал над этим вопросом, товарищ генерал, и пришел к выводу, что это — не что иное, как зашифрованные самим Савельевым в личной записной книжке или в каком-нибудь другом документе координаты места, где он спрятал свои чертежи и расчеты...

Генерал молча кивнул головой. Он был согласен с полковником. А тот продолжал.

— В ходе войны фашистам не удалось расшифровать и воспользоваться «условными записями» Савельева. К тому же из Черноморска их очень скоро выбили... Однако записная книжка Савельева, будем ее так называть, была ими сохранена, а после окончания войны она попала к новым хозяевам — господам американцам. И здесь зашифрованные записи погибшего профессора перестали быть шифром. Их прочли! Вот тогда-то заговорили о ключе, тогда и появилась статья Лидснея в журнале.

Сергей Сергеевич улыбнулся и заключил:

— Но одно дело расшифровать название места, где спрятаны чертежи, а другое дело — до этого места добраться.

Он замолчал и посмотрел на генерала. Антон Яковлевич поднялся со стула, подошел к Дымову и положил ему на плечо руку. В этом жесте было и одобрение, и поддержка.

— Что же ты предлагаешь, Сергей Сергеевич? — спросил генерал, неожиданно переходя на ты.

— Ждать! — твердо ответил Дымов. Он перехватил понимающий взгляд начальника и добавил: — Ведь не каждое ожидание есть пассивность, товарищ генерал?

Генерал такому ответу не удивился. Да, не всякое ожидание означает пассивность. Иногда очень важно проявить терпение, выждать, чтобы потом действовать решительно, наверняка.

Генерал, заложив руки за спину, прошелся, по кабинету, а потом, словно что-то обдумывая и сопоставляя, сказал:

— Есть интересное сообщение... Недавно мне звонили из Черноморска... Там произошла любопытная история...

Глава IV НАПАДЕНИЕ НА ДЖИМА ХЕПВУДА

А в Черноморске произошло следующее...

Небольшой уютный ресторан «Волна» находился недалеко от порта. Сюда часто заходили моряки с иностранных торговых пароходов, рабочие и служащие порта и ближайших учреждений, экскурсанты, осматривавшие эту красивую часть города.

Сверху с горы хорошо был виден весь порт с многочисленными причалами, складами, навесами. Над ними возвышались краны, лебедки, на вышках мигали сигнальные лампочки. У причалов и чуть дальше неподвижно стояли суда — черные, белые, серые. Между ними сновали юркие, быстроходные катера. В течение всего дня не прекращалось здесь движение, не затихал многоголосый, многозвучный шум.

В этот предвечерний час в ресторане «Волна» было немноголюдно. Обеды уже кончились, ужин не начинался, и немногочисленные посетители, сидевшие за столиками в разных концах большого зала, довольствовались холодными закусками и прохладительными напитками.

Из ворот порта вышел высокий, плечистый моряк. На нем были широкие холщовые штаны, такая же широкая рубаха с отложным воротником. На голове плотно сидел темносиний суконный берет, какой обычно носят матросы во всех частях Старого и Нового света.

Моряк постоял минутку на месте, раскурил черную задымленную трубку, затем медленно, твердо ступая по камням грубыми ботинками, направился к ресторану.

Отворив дверь, он огляделся, приветливо и с достоинством поклонился швейцару, снял и заткнул в карман свой берет, прошел через весь зал в самый дальний угол и присел у столика позади пустовавшей эстрады. На ломаном русском языке он попросил подошедшего официанта подать бутылку холодного «рашен пиво» и какую-нибудь закуску. Официант отошел, а матрос безразличным, скучающим взглядом стал рассматривать других посетителей.

У входа в зал за небольшим столиком сидели две девушки. Они показывали друг другу фотокарточки, смеялись, потом одна из них стала что-то писать на листке блокнота. В другом конце, у стены, выкрашенной синей масляной краской, пожилой тучный мужчина в форме моряка советского торгового флота читал газету. За следующим столиком оживленно беседовала компания молодежи. Старший официант медленно прохаживался по широкой ковровой дорожке, всем своим строгим, подтянутым видом олицетворяя порядок и готовность к услугам.

Неожиданно скучающее, безразличное выражение на лице матроса исчезло, его взгляд стал напряженным и злым. В ресторан вошли два иностранных матроса, одетых так же, как и первый. Они увидели своего земляка, но не поздоровались с ним, не обменялись обычными при встречах восклицаниями. Мельком взглянув на него, перехватив его напряженный взгляд, они уселись за отдельным столиком и стали рассматривать меню.

Настроение у первого матроса явно испортилось. Ему, видимо, не хотелось ни с кем встречаться здесь, и он беспокойно ерзал на стуле, часто оглядывался по сторонам.

В это время официант принес на большом подносе все заказанное. Матрос тронул его за рукав и спросил, где он может помыть руки. Официант объяснил и показал на дверь: — Вон там, рядом с выходом.

— Спасибо, — сказал матрос. Минуту он посидел на месте, разглядывая этикетку на бутылке с пивом, потом встал и не спеша прошел через весь зал — в умывальную. Когда он проходил мимо двух матросов, они проводили его внимательным, настороженным взглядом.

Прошло две-три минуты. Матрос не возвращался. Через некоторое время обеспокоенный официант заглянул в умывальную комнату и удивленно остановился на пороге: там никого не было. Пожав плечами, официант подошел к столику, где только что сидел матрос. Закуска не тронута, пиво не выпито... Возле тарелок лежали деньги — двадцать пять рублей. Значит посетитель ушел!..

Взяв деньги, официант начал советоваться со старшим: убирать ли закуску и что делать с деньгами?

А матрос уже был далеко от ресторана. Быстрым шагом, поминутно оглядываясь, он прошел несколько переулков и остановился на углу широкой многолюдной улицы. Здесь он опять надел на голову свой смятый берет и раскурил трубку. Его глаза из-под выгоревших белесых бровей внимательно осматривали прохожих. Мужчины и женщины, старики и дети — все проходили мимо, не обращая на него внимания: в этом портовом городе иностранных моряков можно было видеть в магазинах и ресторанах, в скверах и кинотеатрах... Жители привыкли к «гостям», как их называли здесь.

Сигнал светофора остановил машины. Матрос перешел на противоположную сторону улицы и, заметив арку с вывеской «Эрмитаж», вошел в гостеприимно распахнутые ворота парка. В аллеях парка было тихо, дышалось легко.. Немногочисленные посетители прохаживались по дорожкам, усыпанным светложелтым песком, или сидели на скамейках, в тени склонившихся деревьев.

В боковой аллее, тянувшейся параллельно забору, матрос увидел советского военного моряка, который не спеша прогуливался вместе с полной, высокой женщиной и мальчиком лет одиннадцати. Моряк был в парадной форме. На тужурке с якорями на воротнике поблескивали ордена и медали, на боку висел кортик. Немолодой, коренастый, с мелкими оспинками и густыми усами на широком красно-бронзовом лице, он шагал обычной морской походкой, вразвалку, и что-то, смеясь, рассказывал мальчику.

Иностранный матрос еще раз оглянулся, затем быстрым шагом пошел навстречу моряку и, приложив два пальца к берету, остановился.

— Господин офицер, — сказал он, с трудом выговаривая русские слова. — Разрешите спросить.

Моряк и его спутники остановились.

— Пожалуйста, — ответил моряк и в знак ответного приветствия тоже приложил руку к козырьку фуражки. — Я — мичман.

— Господин мичман... Прошу извиненья... Мне нужна помощь.

— Какая помощь?

— Очень важное дело... Я должен найти вашу русскую тайную полицию.

Мичман поглядел на матроса и даже крякнул, от удивления.

— У нас нет тайной полиции, — сказал он и покрутил черный ус.

— Простите, если она не так называется. Я слыхал — Гепеу...

— Э-э, друг, — добродушно улыбнулся мичман. — Насколько же ты опоздал... и ГПУ у нас нет. Да что случилось?

— Я должен сообщить важные сведения. В пользу СССР. Я — друг СССР и не могу молчать.

С лица мичмана сбежала улыбка. Брови на переносье сошлись, усы зашевелились. Он секунду, не больше, помедлил, затем оглянулся на стоявших рядом жену и сына и опять покрутил ус.

— Вот что, Ксана, — сказал он. — Ты с Андрюшей посиди здесь, вон на той скамеечке, и обожди меня. А я отведу парня в нужное место и быстро вернусь. — Он посмотрел на часы и добавил: — К началу сеанса как раз успею.

— Хорошо, — коротко ответила жена.

— Папа, ты побыстрее, а то опоздаем.

Мальчик был явно недоволен тем, что отец уходит, и спросил:

— Может быть, и мне пойти с тобой?

— Нет, Андрюша, посиди с мамой. Ей одной скучно будет. Пойдемте, я отведу вас, — обратился он к матросу.

Матрос поклонился и пошел вслед за мичманом.

По дороге мичман шел молча, ни о чем не спрашивая своего спутника. А тот шагал рядом и, попыхивая трубкой, не глядя на встречных, тоже молчал. Только изредка он оглядывался и что-то бормотал под нос.

Через несколько минут мичман привел матроса в небольшое, облицованное серым камнем здание, стоявшее в тихом, узком переулке, в стороне от центральных улиц. Он попросил матроса подождать в коридоре бюро пропусков, а сам прошей в комнату дежурного, где коротко объяснил цель прихода. Дежурный выслушал мичмана, поблагодарил его и сказал, что сейчас же проводит матроса к начальнику.

— Да, кстати, — сказал дежурный, когда мичман стал прощаться. — На всякий случай дайте ваши позывные. Мало ли что... Может быть, понадобитесь.

— Мичман Бадьин, Павел Васильевич, — ответил моряк. — Командир сторожевого катера. Домашний адрес: Набережная улица, дом восемь. А завтра я сам к вам зайду... Может, какие вопросы будут?..

Вместе с дежурным он вышел в коридор, попрощался с матросом и ушел.

Через несколько минут иностранный моряк, нервно теребя в руках свой берет, сидел в кабинете начальника и рассказывал, что его, иностранца, привело сюда, к советским властям. Коверкая русские слова и путая их с английскими, он возбужденно и взволнованно жестикулировал, как бы пытаясь жестами восполнить недостаточное знание русского языка.

Он — Джим Хепвуд, матрос торгового корабля «Виргиния», вчера ночью пришедшего в этот советский порт. Хепвуд — простой рабочий человек. У себя на родине он часто посещал митинги и собрания друзей Советского Союза и хорошо понимает, на чьей стороне правда. Он считает своим интернациональным долгом пролетария сообщить все, что знает.

Однажды ночью на пути в Советский Союз на борт «Виргинии» был принят и устроен в отдельной каюте странный пассажир. В эту темную дождливую ночь Хепвуд нес вахту на палубе и мельком, издали видел фигуру этого пассажира. В каюту его провожал сам капитан Глэкборн.

Когда Хепвуд приблизился, чтобы помочь пассажиру поднести чемодан, капитан грубо крикнул и приказал ему убраться. Через две-три минуты капитан вернулся на палубу, подозвал Хепвуда и пригрозил выкинуть его за борт, если он хоть кому-нибудь заикнется о том, что и кого видел в ночь своего дежурства. Из этой угрозы Хепвуд понял, что «Виргиния» взяла плохого, опасного пассажира, он, очевидно неспроста приехал сюда, в Советский Союз.

— Да, я уверен, что на «Виргинии» приехал очень подозрительный пассажир, — повторил Хепвуд, заканчивая свой рассказ. — Вот все, что я знаю, все, что я хотел вам сообщить.

Подполковник Рославлев все время внимательно слушал матроса, не отвлекая его никакими вопросами и замечаниями, не сделал ни одной пометки в блокноте. Только после того, как Хепвуд закончил и, явно нервничая, стал поглядывать на часы, подполковник спросил:

— Вы спешите?

О, да, Хепвуд торопился уйти. Он сделал все, что мог, несмотря на то, что рискует своей жизнью. После ночного разговора с капитаном Глэкборном люди капитана, как лягавые псы, все время ходят вокруг, присматриваются, вынюхивают. Вот и сегодня двое пошли за ним, но он сумел обмануть их. Ресторан, где они встретились, имеет два хода, и Хепвуд незаметно ушел. Но он не уверен, удалось ли ему замести следы, и если эти два молодца увидят, что он выходит из этого здания, Хепвуду не поздоровится.

Рославлев вежливо поблагодарил матроса за его сообщение о подозрительном пассажире, пожелал здоровья и высказал надежду, что все обойдется благополучно. Глядя в чисто выбритое, уже немолодое лицо Хепвуда, Рославлев подумал, что и впрямь, если капитан «Виргинии» узнает, где был матрос, последнего ждут неприятности: увольнение, безработица, а может быть, кое-что похуже...

Летний день уже догорал. Солнце ушло за горизонт, уступив место еще не густым, серо-сиреневым сумеркам. В кабинете стало темнеть, но Рославлев еще не включил электричества. Проводив матроса, подполковник в задумчивости остановился у окна кабинета. Он увидел высокую, плотную фигуру Хепвуда: быстрым шагом тот удалялся в сторону порта.

Неожиданно Рославлев вздрогнул и подался вперед. Он заметил, как от стены соседнего дома отделились два человека и, словно крадучись, в отдалении последовали за Хепвудом.

— Вот оно что! — пробормотал Рославлев, нажимая кнопку звонка. — Значит матрос опасался не зря!

Решение пришло мгновенно. Через минуту из дверей дома вышли два лейтенанта. Они получили задание взять под наблюдение этого иностранного матроса и двух неизвестных, преследовавших его, и в случае необходимости «действовать по обстановке».

Это задание лейтенантам Зотову и Марушкину подполковник дал не случайно. Оба они были отличными спортсменами, боксерами, отличались большой физической силой, острой наблюдательностью, мгновенной реакцией и вместе с тем хладнокровием. Посылая их вслед за иностранными моряками, Рославлев мог быть спокоен: в случае чего ребята не растеряются!..

Сумерки быстро сгущались. Зотову и Марушкину приходилось напрягать зрение, чтобы не упустить из виду Хепвуда и его преследователей. Хепвуд шел узкими, почти безлюдными переулками, которые вели к порту.

Не доходя до очередного перекрестка, Хепвуд оглянулся, замедлил шаги и остановился. Очевидно, он решил закурить, так как издали мелькнул огонек спички. Почти в то же мгновение два человека быстро перебежали с другой стороны переулка и набросились на Хепвуда. В вечерней тишине послышался хриплый вскрик, три едва различимые в темноте фигуры сплелись в клубок, покатившийся по земле.

Зотов и Марушкин бросились вперед. Рванув за куртки нападавших, они с силой отбросили их в стороны, оторвав от их жертвы. Один из бандитов вскочил на ноги и попытался вновь броситься на Хепвуда, над которым наклонился Марушкин, но налетел на увесистый кулак Зотова.

— Назад! — громко и властно крикнул Зотов, и в руке его блеснул пистолет.

Второй нападавший, тяжело дыша, что-то крикнул сдавленным голосом своему товарищу, оба они бросились бежать и сразу же скрылись в темноте. Впрочем, их никто не преследовал.

Хепвуд лежал на земле и тихо стонал. Он, видимо, был оглушен.

— Вот, погляди, — сказал Марушкин Зотову, подавая металлический кастет. — Этим предметом череп проломить недолго.

Зотов нагнулся и поднял небольшой финский нож.

— А это — тоже штука известная, — сказал он. — Не подкололи ли его?

Через несколько минут к месту происшествия прибыла машина скорой помощи и увезла Хепвуда в городскую больницу. Дежурный врач внимательно осмотрел матроса и установил, что он был оглушен ударом кастета. На левой руке его была кровоточащая ссадина, которая, к счастью, большой опасности не представляла. Широкая рубаха Хепвуда сзади была разрезана финским ножом. Удар не достиг цели благодаря подоспевшим лейтенантам.

Вскоре в больницу приехали Рославлев и заместитель начальника порта. В белых халатах поверх обмундирования они прошли в палату, где лежал Хепвуд, и сели возле кровати.

— Вот видите, — тихо сказал матрос и попытался улыбнуться. — Все-таки собаки капитана подкараулили меня.

— Раны, к счастью, не опасные, вы скоро встанете на ноги, — ответил Рославлев.

— Надеюсь... Но на «Виргинию» я не вернусь... Нет, не вернусь...

Лицо Хепвуда покрылось румянцем, глаза потемнели, в голосе прозвучало озлобление.

— Если я вернусь на «Виргинию», меня убьют или сбросят в море... Вы должны защитить меня... Помочь мне...

Хепвуд стал просить, чтобы ему дали возможность вылечиться и дождаться другого парохода, на котором он уедет домой. Да, он не собирается покидать свою родину, где прожил много лет, где живут его родные и близкие. Он вернется домой, но на другом пароходе, в качестве пассажира или матроса, не все ли равно. А когда приедет на родину, он не будет молчать...

Рославлев и заместитель начальника порта молча слушали взволнованную речь матроса. Каждое слово, видимо, стоило ему больших усилий, но он заставлял себя говорить, чтобы высказать все, что накопилось у него на душе.

Когда заместитель начальника порта отлучился, чтобы поговорить с главным врачом, больницы, Рославлев спросил Хепвуда.

— Вы знаете тех, кто напал на вас?

— Нет, — покачал головой Хепвуд. — Было темно. Все случилось неожиданно. Меня сразу оглушили.

— Может быть, это те, кого вы видели в ресторане?

— Может быть... возможно... но утверждать не могу...

Хепвуд замолчал и подтянул сползавшее одеяло. Потом он медленно произнес:

— Господин начальник... Я все время думаю об этом человеке.

— О ком?

— О пассажире, про которого я вам рассказывал... Он, наверное, уже сошел на берег... Это очень плохо и опасно.

— Вы можете описать его наружность?

— Могу. Я помню его, помню его лицо, фигуру. Невысокий, полный, лицо круглое. Правда, я видел его издали, темной ночью... Дождь хлестал вовсю. А он был в макинтоше и спущенной шляпе, но все равно, если я встречусь с ним — я узнаю его. Обязательно узнаю. И пусть это стоит мне жизни — я не уступлю ему дороги.

Вернулся заместитель начальника порта и сообщил, что обо всем с главным врачом договорился. Хепвуду будет обеспечен необходимый уход и лечение. Пусть он спокойно лежит, не волнуется.

— Спасибо вам... товарищи... — сказал Хепвуд и посмотрел на посетителей: не обиделись ли они, что он назвал их товарищами?

Рославлев и заместитель начальника порта вышли из больницы на улицу — каждый к своей машине. Прощаясь, представитель портовой администрации сказал:

— Неприятная, дурацкая история... Привыкли там, у себя, грызться, как волки... Не поделили чего-нибудь, — и сразу за ножи. Пьяные хулиганы!

Рославлев промолчал. Он или не хотел, или, не знал, что ответить.

Глава V НЕУДАЧА КАПИТАНА ГЛЭКБОРНА

Торговый пароход «Виргиния» стоял у причала. Большой и неуклюжий, он был выкрашен в серовато-черную краску, которая местами уже стерлась и облупилась.

Наступали сумерки. Далеко на горизонте гасли последние солнечные лучи. Расплывчатее и туманнее делались контуры словно дремавшего парохода, и только по бортам его все еще ярко блестела надпись большими латинскими буквами — «Виргиния». Волны плескались, накатывались на берег и медленно, нехотя уходили назад, в море.

Еще недавно светлоголубое, небо постепенно теряло свою прозрачную голубизну, становилось темноголубым, синим и словно приближалось к земле, к морю.

В порту кончился рабочий день. Замерли, подняв стальные хоботы, подъемные краны. Смолкло все, что недавно двигалось, шумело, грохотало.

На пароходе «Виргиния» гулко отзвучали восемь склянок. В кают-компании давно накрыли стол к ужину, и старший помощник капитана нервно расхаживал по залу, ежеминутно поглядывая на часы.

Старший помощник раздражен. Уже более двух часов капитан «Виргинии» Джемс Глэкборн находится на берегу по делу проклятого Хепвуда. Черт бы подрал этого тихоню-матроса. Правда, Хепвуд новичок на «Виргинии», это его первый рейс, а за время рейса он проявил себя смирным и дисциплинированным матросом. Однако, сойдя на берег, он ухитрился кому-то досадить или напакостить, иначе почему же его собирались ухлопать.

Старший помощник не знал всех подробностей происшествия на берегу. Капитан Глэкборн был угрюм, малообщителен и со своими подчиненными разговаривал редко. Но старший помощник уже двадцать лет шляется по земным лужам, — так он пренебрежительно отзывался о морях и океанах. За это время он видел куда более серьёзные вещи, чем свернутые челюсти и проломленные черепа. По твердому убеждению старшего помощника, вся эта чепуховина не стоит того, чтобы опаздывать к ужину.

Однако, повидимому, в оценке истории с Хепвудом капитан Глэкборн расходился в мнении со своим старшим помощником.

В затянувшейся беседе с заместителем начальника порта капитан весьма энергично потребовал возвращения раненого матроса на свой пароход.

— Ваш пароход? — удивился заместитель начальника. — Вы — владелец «Виргинии»? По данным, которыми мы располагаем, вы служите у торговой фирмы Харти и К°.

— Это не имеет значения! — сердито отозвался Глэкборн. — Я капитан и отвечаю за свой экипаж. «Виргиния» уходит завтра утром... Путь далек, и времени будет вполне достаточно, чтобы матрос Хепвуд поправился. О да, он поправится!

В словах Глэкборна прозвучала явная угроза, и его собеседник понял, что для матроса Хепвуда этот обратный рейс «Виргинии» может стать последним рейсом.

— Мы никого не задерживаем. Это не в наших правилах, — спокойно ответил заместитель начальника порта и посмотрел в упор на капитана. — Наш долг — оказать медицинскую помощь иностранному моряку, на которого было совершено нападение. Кстати, хотя причина нападения до сих пор не установлена, достоверно известно, что нападавшие — матросы с парохода «Виргиния».

Капитан Глэкборн пренебрежительно пожал плечами. Мало ли какой сброд у него в экипаже? Может быть, у них старые счеты, а может быть, поссорились из-за девчонки или из-за денег. Личные дела матросов вне его компетенции.

Советскому моряку, заместителю начальника порта, было хорошо известно, что входило в компетенцию капитана «Виргинии». Его обязанность — любыми средствами охранять интересы фирмы Харти и К°, обеспечивать ее прибыли, даже если пароход плавает под чужим флагом. А для этого из старой посудины, какой являлась «Виргиния», надо выкачивать все возможное и невозможное. Пусть надрываются в работе матросы, пусть на каждом шагу их ждет ругань, донимает палочная дисциплина, пусть они едят скудно и зарабатывают мало — Глэкборна все это не интересует. Ему платят — и он делает свое дело, свой бизнес. А на все остальное — наплевать!..

Франтоватый капитан Глэкборн злился и курил сигарету за сигаретой. Он еле сдерживался, чтобы не разразиться отборной бранью.

— Что же вы хотите? — неожиданно задал вопрос заместитель начальника порта. — Немедленного возвращения вашего матроса на борт «Виргинии»? А если этому воспротивятся врачи? С врачами вы будете считаться?

После короткого раздумья Глэкборн медленно проговорил:

— Я хочу собственными глазами убедиться...

— Что ваш матрос Джим Хепвуд не похищен? — усмехнулся собеседник... — Ну что ж, для вашего успокоения я предоставлю вам такую возможность.

Он снял телефонную трубку и попросил соединить его с подполковником Рославлевым.

...Повторный телефонный разговор с Москвой и полученные из центра указания несколько озадачили подполковника Рославлева. Он задумчиво ерошил густые черные волосы и пытался восстановить в памяти все подробности недавней беседы с Джимом Хепвудом.

Странно, очень странно... Таинственный пассажир, посаженный на борт «Виргинии» и так тщательно оберегаемый капитаном, возможно, уже на берегу, в городе, здесь, под боком... Все необходимые меры, конечно, приняты. Под наблюдение взяты все общественные места, в учреждениях и на предприятиях усилена проверка документов посетителей. В порту и на вокзалах дежурят опытные сотрудники. А результатов — никаких!.. Да и какие указания, инструкции, советы мог дать своим подчиненным он, Рославлев? — Будьте внимательны, смотрите, ищите, не попадется ли вам на глаза подозрительный человек, который может оказаться таинственным пассажиром с парохода «Виргиния». Вот и все! Приметы? Их немного, почти нет никаких. Куда должен был направиться таинственный пассажир — неизвестно. Какова цель его приезда в Черноморск, где нет крупных промышленных предприятий и научно-исследовательских учреждений? Скорее всего Черноморск избран как пункт пересадки или как пункт связи...

А что советует Москва? Все его мероприятия одобрены, одновременно ему приказано действовать максимально осторожно и никакой особой самостоятельности не проявлять. Если все принятые им меры результатов не дадут — ждать.

Действительно, очень странно... Ждать... А чего? Жаль, что начальство не догадалось командировать кого-нибудь в Черноморск, ориентировать, посоветоваться, выработать общий, наиболее разумный план... А время пока идет. «Виргиния» завтра снимается с якоря. Черт возьми, после отплытия «Виргинии» решение сложной задачи о таинственном пассажире может стать невозможным.

Все эти сомнения волновали, тревожили и даже раздражали подполковника Рославлева. Он нервно ходил из угла в угол и никак не мог придумать: что же еще надо сделать, чтобы не упустить этого загадочного пассажира, будь он проклят...

Часы безостановочно отсчитывали время. Сумерки опустились на город, и в кабинете стало темно. Подполковник подошел к стене, повернул выключатель, да так и остался стоять, хмуря брови и кусая губы. Он думал, упорно и напряженно думал.

Генерал сказал: «Ищите, непрерывно докладывайте и ждите дополнительных указаний». На прощанье он снова повторил: «Да, да, ждите, товарищ подполковник, не всякое ожидание означает пассивность...»

А потом неожиданно, совсем неожиданно заговорил о другом — попросил описать, где, в какой части города находится домик, в котором жил кораблестроитель профессор Савельев. Что бы это могло значить? Профессор погиб давно, подробности неизвестны... Старая, забытая история, ее следов не найдешь даже в архивах...

Рославлев зажег папиросу, но так и не закурил ее. Негромкий стук в дверь прервал его размышления. На пороге кабинета стоял мичман Бадьин, смущенно теребя фуражку.

— Входите, Павел Васильевич, — приветливо встретил его Рославлев и крепко пожал руку.

Мичман от удивления смутился еще больше. Подполковник видит его в первый раз, а знает уже имя и отчество.

Рославлев словно разгадал мысли своего посетителя.

— Мне еще вчера о вас дежурный доложил, когда вы иностранного матроса к нам привели. Дежурный сказал, что сегодня вы обещали зайти. Я ждал вас.

Подполковник подошел к столу, включил настольную лампу и, улыбаясь, посмотрел на растерявшегося мичмана.

— Садитесь, курите и давайте беседовать... Очень хорошо, что вы не отмахнулись от иностранца, а привели его к нам.

— А как же иначе, товарищ подполковник.

Я службу знаю... Действую всегда по обстановке, по уставу и по совести.

— Отлично сказано!.. Мне бы хотелось узнать, как вы столкнулись с ним, о чем разговор был.

Бадьин не спеша рассказал все подробности своей встречи с матросом.

— Он, товарищ начальник, тайную полицию да ГПУ разыскивал. Не знает, конечно, нашей жизни. А в общем, видать, парень не плохой, — закончил Бадьин.

Подполковник слушал очень внимательно. В свою очередь он рассказал мичману о нападении на Хепвуда, когда тот возвращался на пароход. Хепвуд сейчас находится в больнице.

— Вот так история! — сокрушенно покачал головой Бадьин. — Жаль парня... Что же теперь будет? Иностранец, а обидели на нашей территории...

— Ничего, международных осложнений пока не предвидится, — улыбнулся Рославлев.

Потом, помолчав немного, неожиданно заметил:

— А ведь Хепвуд здесь совсем один. Один на чужой стороне. Ни родных, ни знакомых. И из товарищей вряд ли кто навестил его.

Рославлев задумчиво поглядел в окно.

— Не мешало бы вам, товарищ Бадьин, навестить Хепвуда в больнице. Взять над ним шефство, так сказать...

Павел Васильевич это предложение выслушал не без удивления. Матрос, конечно, здесь один, все это так. Но и он, Бадьин, не приходится Хепвуду ни родственником, ни приятелем. К тому же, удобно ли военному моряку заводить случайное знакомство с иностранцем?.. Впрочем, если товарищ подполковник считает, что это можно и нужно, что ж, он, пожалуй, согласен, только об этом придется доложить начальству.

— О начальстве не беспокойтесь, — сказал Рославлев, явно любуясь мичманом. — Я сам сообщу ему все, что надо.

Бадьин покрутил ус и кашлянул.

— Вам виднее, товарищ подполковник. Правда, сейчас у нас горячая страда, работенки хоть отбавляй. Скоро пойдем в плаванье. Но завтра же забегу в больницу. Обязательно. Может, действительно парню что-нибудь надо.

Рославлев поблагодарил Павла Васильевича и поднялся со стула. Встал и мичман. Они расстались как давнишние знакомые, и еще долго подполковник, стоя посреди кабинета, слышал удалявшиеся тяжелые шаги мичмана Бадьина.

Не возвращаясь к столу, Рославлев посмотрел на часы. Пора, пора! Он позвонил дежурному и сказал, что уходит домой. Если будут спрашивать, он весь вечер дома.

Рославлев убрал со стола бумаги, спрятал их в сейф и, заперев его, для верности несколько раз подергал за ручку.

Телефонный звонок застал подполковника уже на пороге кабинета. Он выслушал, что говорил невидимый собеседник, и коротко ответил, что тоже приедет в больницу, так как хочет присутствовать при разговоре капитана Глэкборна с Джимом Хепвудом. Подполковник Рославлев с сожалением подумал, о том, что ему приходится нарушить намеченный распорядок на сегодняшний вечер.

Небольшой двухэтажный особняк, из которого вышел Рославлев, стоял несколько в стороне от центра Черноморска. Город встретил запахами цветов, музыкой, доносившейся из ближайшего санатория, едва слышным шумом морского прибоя.

Попадались редкие прохожие. В Черноморске, как и во многих других южных городах, вся вечерняя жизнь сосредоточивалась на двух-трех центральных улицах и в небольшом городском парке. Там было шумно и весело. А здесь — тишина и покой.

...Хепвуд спал, когда дежурный врач ввел в палату капитана Глэкборна и сопровождавших его заместителя начальника порта и Рославлева.

Окна палаты выходили в больничный сад. Одно из окон было открыто, и легкая тюлевая занавеска едва шевелилась от теплого южного ветра. В палате стояло пять коек. Но, кроме Хепвуда, здесь находился только один больной — седой, усатый старик. Сдвинув на нос очки, облокотившись на высоко поднятую подушку, он читал газету. Поверх одеяла лежала его забинтованная, одетая в лубок рука. Прохор Тимофеевич Расторгуев — кочегар торгового парохода «Дружба» заканчивал курс лечения в хирургическом отделении городской больницы.

Дежурный врач, попросив остальных обождать, подошел к койке, на которой спал Хепвуд, и наклонился над ним.

— К вам пришли! — тихо сказал он. — Как вы себя чувствуете?

Матрос открыл глаза. Он узнал врача, и лицо его расплылось в улыбке.

— Благодарю вас, сэр... Немного лучше... Вот только очень болит здесь, — он показал на затылок. — И потом уши... Я стал плохо слышать.

Врач, едва касаясь, ощупал голову больного. Он дотронулся до затылка. Лицо Хепвуда исказилось от боли. Последствия удара кастетом оказались, очевидно, серьезнее, чем показал первый диагноз.

Врач подошел к ожидающим посетителям я предупредил их, что разрешает разговаривать с больным не более десяти минут.

— Этого вполне достаточно — заявил Глэкборн и направился к Хепвуду. Подойдя к больному, он некоторое время молча смотрел на него, потом заговорил решительно и резко. Он настаивал на немедленном возвращении матроса. Однако капитана Глэкборна постигла неудача. Джим Хепвуд наотрез отказался вернуться на «Виргинию». Ни уговоры, ни угрозы капитана не повлияли на решение матроса. Он упрямо качал забинтованной головой, лицо его побледнело от волнения, и он повторял, словно заученный урок:

— Нет, сэр, не могу, сэр! Поправлюсь и вернусь, обязательно вернусь. Обещаю вам. Извините, сэр, но я же не виноват, что так получилось... Уверяю вас, что я ни в чем не виноват!

Рославлев внимательно слушал разговор капитана с матросом, ничем не выражая своих чувств. Он даже отводил глаза, когда взгляд Джима, словно в поисках поддержки, останавливался на нем. Подполковник — официальный представитель власти — только присутствовал, он обязан был оставаться беспристрастным и спокойным.

В одну из томительных пауз, когда капитан Глэкборн, истощив свои доводы, угрюмо, с открытой ненавистью смотрел на матроса, раздался хриплый басок лежавшего неподалеку Прохора Тимофеевича Расторгуева.

— Товарищ доктор! Чего мучаете больного человека... Совесть-то у него есть, у этого господина капитана? Или он ее за борт выкинул за ненадобностью?..

Капитан Глэкборн не все понял из того, что сказал старый кочегар. Но, встретившись с осуждающим взглядом старика, он резко встал со стула, показывая этим, что разговор с Хепвудом окончен. Даже не взглянув на больного, он церемонно раскланялся с остальными и направился к выходу.

До этого момента врач молча стоял у окна, словно все происходившее в палате не касалось его. Сейчас же, после ухода Глэкбориа, он подошел к кровати и сказал тоном, исключающим всякие возражения:

— Пора, товарищи, пора! Больному вредно волноваться.

Рославлев и заместитель начальника порта вышли из палаты. Уже находясь за дверью, они услышали, как гудел негодующий бас Прохора Тимофеевича Расторгуева.

Некоторое время Рославлев шел задумавшись, затем неожиданно спросил дежурного врача:

— Скажите, доктор, положение больного вызывает опасения?

— Нет, нет, — поспешно ответил врач, — никакой опасности. Все, на что жалуется больной, скорее всего результат нервного потрясения, а не последствия полученных травм и ушибов. Но так или иначе — ему надо вылежать, отдохнуть...

— Сколько времени ему придется пробыть в больнице?

— Трудно сказать... Думаю, что не больше недели.

Рославлев медленно возвращался домой. Из открытых окон звучала музыка, слышался веселый смех. Воздух был наполнен ароматом цветов. Издалека, с моря, доносился привычный шум прибоя.

Глава VI «ВЫ НЕ ИЗ ФРИСКО?»

Над морем летела песня. Молодые сильные голоса отчетливо выводили знакомые слова:

А когда заканчивался куплет, с особой силой, задорно, бедро и весело звучал припев:

Юноши и девушки в разноцветных купальных костюмах и трусах облепили импровизированную эстраду — огромный камень, обломок морской скалы. На самом верху, балансируя, стоял юноша и дирижировал небольшим красным флажком.

Ребята пели дружно, с увлечением, во всю силу легких. Отдыхающие на пляже с удовольствием прислушивались к знакомому мотиву, а некоторые, выглядывая из-под тентов и зонтов, даже подпевали... Ласковое, горячее солнце, безбрежная морская даль, чистый прозрачный воздух — все располагало к отдыху, радости, песне.

Курортный сезон был в разгаре. Отдыхающие до отказа заполнили санатории, дома отдыха и частные дачные домики вблизи моря, на склонах гор, на окраинных улицах Черноморска. И, как всегда бывает в курортных городах, пляж, на котором мелькали бронзовые, шоколадные и молочно-белые тела, стал местом встреч и прощаний, случайных знакомств и сердечной дружбы.

Сегодня на заре скорый поезд Москва-Черноморск привез очередную партию отдыхающих и экскурсантов. А днем, после завтрака, большинство из «новичков» уже находилось на пляже.

Невдалеке от молодежного хора расположилась группа иностранцев-туристов, профсоюзных и общественных деятелей и представителей печати. Они прибыли в СССР по приглашению ВОКС, побывали во многих городах и, как это было предусмотрено заранее разработанным маршрутом, длительное пребывание в Советском Союзе завершали поездкой по южному побережью и кратковременным отдыхом в Черноморске.

На пляже иностранцы выделялись яркими купальными костюмами, полосатыми шерстяными трусами и цветными очками неестественно больших размеров. Укрывшись от солнца, они с интересом наблюдали за отдыхающими и о чем-то оживленно беседовали. Некоторые из них подходили, к поющим и в такт песне похлопывали в ладоши.

Чуть поодаль от группы иностранцев на мелкой гальке сидел немолодой полный мужчина в оранжевых трусах. Голову он прикрыл пестрым беретом, на плечи накинул белое мохнатое полотенце. На расстеленном рядом пиджаке лежали фотоаппарат и маленький термос.

Это был Гарольд Лидсней — американский журналист.

Его появление в числе туристов было неожиданным для них самих и стало известным только на борту парохода, на котором они прибыли в СССР. Корреспонденции Лидснея о пребывании в Советском Союзе регулярно появлялись в одном из крупных американских еженедельников, но все эти корреспонденции были заполнены главным образом описанием маршрутов, подробностями поездок, пейзажей и условий «сервиса». В этих корреспонденциях почти не упоминалось о самом главном: о жизни советских людей, о мирном строительстве во всех уголках страны, о том радушии, с которым всюду принимали гостей из-за океана.

Это было непонятно и даже обидно для многих членов иностранной делегации, особенно для тех, чьи статьи, очерки, заметки были полны описаний встреч с советскими людьми, их высказываний о мире, о дружбе.

Однако руководитель делегации, президент одного из крупных газетных агентств, не считал нужным вступать в какие-либо переговоры и объяснения с Лидснеем. Умный, осторожный человек, совершивший уже не одну поездку в страны Европы, он не без основания предполагал, что журналистская деятельность не является единственной и главной для Гарольда Лидснея и что, пожалуй, с таким, как Лидсней, не стоит связываться, не стоит портить отношений.

Сам Гарольд Лидсней держался независимо, в приятельские отношения со своими соотечественниками не вступал, только наблюдал за ними из-под больших, в золотой оправе, очков. А они отвечали ему официальной учтивостью, за которой прятали отчужденность, а некоторые даже неприязнь. С ним старались меньше сталкиваться и реже разговаривать.

Так было и сегодня. Все члены делегации расположились на пляже вместе, рядом, обменивались впечатлениями, перебрасывались шутливыми репликами. А Лидсней устроился поодаль, в одиночестве, и молча наблюдал за всем, что происходит вокруг.

Обычно молчаливый, угрюмый, с едва уловимым выражением брезгливости на крупном мясистом лице, Лидсней оживлялся и делался разговорчивым только тогда, когда сталкивался с кем-либо из советских граждан. Он задавал множество самых разнообразных и неожиданных вопросов, поясняя обычно, что его, иностранного журналиста, очень интересует жизнь и быт Советской страны. «Он восхищен успехами СССР и стремится, по мере сил, объективно и правдиво описывать все, что видит и слышит». Толстый блокнот журналиста был всегда заполнен цифрами, фактами, фамилиями и значками стенографических записей.

Но не только один Гарольд Лидсней предпочитал сегодня одиночество. Неподалеку от живописной группы иностранцев, в тени деревьев, растянувшись на полотняных шезлонгах, в стороне от шумливых «пляжников» отдыхали выздоравливающие больные из хирургического отделения городской больницы Джим Хепвуд и Прохор Тимофеевич Расторгуев. Блаженно посасывая короткую трубку, старый кочегар дремал, а Джим задумчиво, не отрываясь, смотрел в бескрайнюю голубую даль моря. Иногда на его лицо набегала тень, белесые брови хмурились, на щеках выступали желваки... Очевидно, нерадостные думы волновали выздоравливающего иностранного моряка.

...По пляжу медленно шли двое: чуть сгорбленный мужчина средних лет, плотного телосложения, ничем не примечательной внешности, в просторном парусиновом костюме, широкополой соломенной шляпе и больших темных очках. Рядом с мужчиной, легко ступая босыми ногами по гальке, шла миловидная беловолосая девушка лет 20-22, в шелковом голубом платье.

Оба они выглядели новичками среди бронзовых «ветеранов» черноморского пляжа. Так оно и было на самом деле: только ранним утром приехали и остановились на частной квартире Владимир Петрович Сергиевский и его дочь Татьяна.

На окружающих Сергиевский производил впечатление усталого и чем-то недовольного человека, брюзги и ворчуна. Таня трогательно заботилась об отце, старалась развлекать его и почти не оставляла одного. Так было в поезде, так было и по приезде суда. Вот и сейчас она искала место, где можно было бы укрыть отца от чрезмерных щедрот южного солнца. Увы, таких мест почти не было. Солнечные лучи забирались в самые укромные уголки, и весь пляж был похож на большую обнаженную ладонь.

Осторожно обходя лежавших у моря людей, Сергиевские медленно шли вперед. Внезапно Таня остановилась и показала отцу на шезлонги хирургического отделения. Здесь действительно была тень. Кроны невысоких деревьев, подступивших к самому пляжу, создавали искусственный шатер, задерживали поток неумолимых солнечных лучей.

— Сюда, папа! — Таня взяла под руку отца, и они торопливо пошли к облюбованному месту. Дежурная медицинская сестра любезно разрешила воспользоваться запасным шезлонгом, и через несколько минут Владимир Петрович устраивался отдыхать. Он снял шляпу, вытер вспотевший лоб, однако очков не снял. Таня объяснила сестре, что у отца больные глаза, а здесь, даже в тени, чересчур светло и солнечно.

Скоро Владимир Петрович остался один. Таня, сбросив платье и оставшись в купальном костюме, умчалась к морю.

— Дочка-то одна? — поинтересовался Прохор Тимофеевич.

Общительный старик любил поговорить и был рад новому соседу.

— Одна! — ответил Владимир Петрович, не поворачивая головы.

— Учится?

— Да, студентка.

— И, видать, — заботливая...

— Да, очень.

— Ишь, как стрекоза, скачет... Обрадовалась морю, соскучилась... Небось, из Москвы?

— Из Москвы. — Владимир Петрович обернулся к собеседнику и поинтересовался:

— А вы здешний?

— Здешний. Кочегаром на пароходе «Дружба» хожу, — словоохотливо отозвался Прохор Тимофеевич. — Да только уж второй месяц, как кочегарку на больничную койку сменял. Все из-за нее, проклятой. — Он показал на свою забинтованную руку. — Валяемся вот с иностранным товарищем, с Джимом, балакаем полегоньку, кто в лес, кто по дрова...

Джим, лежавший рядом, услышав свое имя, повернул голову и приветливо улыбнулся. Он, видимо, хотел что-то спросить, мысленно подбирая русские слова, но внезапно его внимание отвлеклось. По пляжу медленно шел Гарольд Лидсней. Лидсней направлялся в сторону молодежи, продолжавшей все так же весело и дружно петь.

Лидсней в своих оранжевых трусах и пестром берете, с фотоаппаратом через плечо привлекал всеобщее внимание. Джим Хепвуд словно забыл о соседях. Он не сводил глаз с проходившего мимо журналиста и, казалось, пытался восстановить в памяти, вспомнить, откуда ему знаком этот полный, осанистый мужчина, такой спокойный и самоуверенный?..

Перехватив взгляд матроса, Сергиевский неожиданно сказал на хорошем английском языке.

— Тоже иностранец. Можете поговорить, душу отвести...

Хепвуд вздрогнул и повернул голову. На него в упор уставились черные окуляры очков Сергиевского. Расторгуев тоже с удивлением взглянул сначала на нового соседа, потом — на Джима. На какое-то мгновение старику показалось, что матрос смутился... Но тут же его лицо расплылось в улыбку.

— Вы говорите по-английски? — Джим явно был обрадован этим. — Приятно, очень приятно... — Помолчав, он медленно добавил: — Мне кажется, я где-то встречал этого господина. Но где — не помню... Во всяком случае, не здесь, не у вас.

— Я-то ехал с ним в одном поезде. Поэтому знаю, — пояснил Сергиевский и откинулся на спинку шезлонга.

Лидсней вплотную подошел к молодежному хору, которым по-прежнему неутомимо дирижировал высокий загорелый юноша. Число добровольных участников хора росло. Песня звучала слаженно и звонко. Вслушавшись в песню, Лидсней тоже запел. Правда, он пел только мотив. Слов незнакомой песни он не знал, но это не смущало его. Лидсней пел, размахивая в такт левой рукой, пел с азартом, с увлечением. Юноши и девушки на какую-то долю секунды оборачивались, смотрели на него дружески и приветливо, явно одобряя участие в хоре.

...Джим Хепвуд медленно поднялся с шезлонга. У него был нерешительный вид.

— Возможно, я ошибся, сейчас узнаю, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, и зашагал в сторону молодежи.

Гарольд Лидсней не обратил никакого внимания на человека, неторопливо подходившего к нему. А тот приближался, не спуская с него глаз. Вот он уже близко, совсем рядом.

— Хэлло! Вы не из Фриско?[4] — спросил вполголоса матрос.

Лидсней даже вздрогнул от неожиданности, прекратил петь, потом мельком взглянул на Джима и коротко ответил:

— Нет, не из Фриско, но я там бывал. А что?..

Хепвуд неуклюже переступил с ноги на ногу и смущенно огляделся. Ему было неудобно, своими расспросами он мог помешать поющим. Но нет, никто не обратил внимания на подошедшего матроса. Даже девушка, которую Джим случайно толкнул плечом, не обернулась и продолжала с увлечением петь. Эту девушку Хепвуд узнал. Всего несколько минут назад он видел ее вместе с человеком в черных очках, с ее отцом.

— Прошу прощенья, по-видимому, я ошибся, — пробормотал в ответ Лидснею Хепвуд. Небрежно махнув рукой, он повернулся и пошел обратно к своему шезлонгу.

— Чудак! — громко по-русски сказал Лидсней, провожая взглядом долговязую фигуру матроса, и снова подхватил припев песни.

Когда Хепвуд вернулся на место, Расторгуев с любопытством спросил:

— Ну как, действительно знакомый?

— Нет... Я ошибся...

Хепвуд поглядел на второго соседа, в очках. Накрывшись газетой, тот безмятежно спал.

...Гостиница «Черноморская» заслуженно считалась гордостью городка. Это было здание отличной архитектуры. Пятиэтажное, белокаменное, с двумя боковыми пристройками, оно издали напоминало огромный белый корабль, который вот-вот поплывет по улице.

Напротив гостиницы был разбит небольшой сквер. На его широких голубых скамейках отдыхали прохожие и возвращавшиеся с берега моря курортники.

Джим Хепвуд тоже часто посещал этот сквер. Здоровье матроса постепенно улучшалось. Его перевели в отдельную комнату, специально освобожденную для него. Врачи разрешили ему небольшие прогулки. Утром и вечером он совершал здесь свой моцион. Сегодня, как вчера и позавчера, Джим опять пришел в сквер и на одной из дорожек столкнулся со своим старым знакомым мичманом Бадьиным.

Был предвечерний час, и мичман, закончив служебный день, торопился домой. Но, увидев матроса, которого он уже дважды навещал в больнице, Бадьин решил посидеть с ним несколько минут, раскурить папиросу, потолковать о житье-бытье.

Довольные встречей, они уселись на скамейке напротив гостиницы и закурили.

— Значит, плаваем? — дружелюбно спросил Бадьин, поглаживая усы. Его лицо светилось радушием.

— Плаваем?.. Ах, понимаю... Да, уже по земле понемногу плаваю. Ноги еще слабые, голова кружится.

— У нас есть такая поговорка: все пройдет, до свадьбы заживет.

— Я уже женат, — улыбнулся Хепвуд. — И мальчишка есть, как твой Андрейка. Ждет меня, соскучился... А жена, наверное, волнуется.

— Разве ты еще не написал домой? Ведь собирался.

— Написал, конечно... Все рассказал... И как на меня напали... И как меня спасли. А самое главное...

Хепвуд сделал паузу, и Бадьин переспросил:

— Что самое главное?

— Как ко мне отнеслись советские люди. Этого я никогда не забуду.

Хепвуд помолчал, отбросил попавший под ботинок камешек, затем добавил:

— Только не знаю, хватит ли у меня денег расплатиться с больницей — за лекарства, за питание... Ведь у матроса — какие сбережения!

Бадьин громко расхохотался.

— Чудак ты, Джим! Это тебе не будет стоить ни копейки. У нас лечат бесплатно.

Хепвуд был удивлен и обрадован.

— Неужели? Ты говоришь правду? Это очень хорошо... Это замечательно, черт возьми! Перфектли!..[5]

— А как же! — протянул Бадьин, хотя и не знал толком, что означает это английское слово.

Завязался степенный разговор о здоровье, о семьях, о море. Мичман очень интересовался, как поставлена морская служба за границей, и Джим охотно обо всем рассказывал, восполняя недостаток русских слов энергичной жестикуляцией. Однако разговор неожиданно оборвался. Хепвуд внезапно встал, взглянул на часы и заторопился.

— Гудбай!.. До скорой встречи, товарищ. Врач будет сердиться. Я опаздываю.

Крепко пожав руку мичману, Хепвуд зашагал из сквера.

Бадьин изумленно смотрел ему вслед: что случилось, что за спешка?! Странный парень этот Джим. Чудной! Видно, его действительно крепко стукнули.

Мичман Бадьин не знал, что ровно минуту назад из гостиницы «Черноморская» вышел журналист Гарольд Лидсней и, не торопясь, — ему некуда было торопиться, — пошел вниз по улице, к морю. Гарольд Лидсней только что поужинал и, очевидно, захотел немного поразмяться. Вечерние прогулки очень полезны и рекомендуются тучным и пожилым людям. После такой прогулки легче работается и лучше спится. Через полчаса можно будет уединиться в своем номере и приступить к писанию очередной статьи в газеты, которые ждут его, Лидснея, сообщений из СССР.

Джим Хепвуд пошел тем же путем, что и Лидсней. Матрос видел, когда тот вышел из «Черноморской», и поэтому поспешил распрощаться с мичманом Бадьиным.

Матрос следовал за журналистом, не упускал его из виду, однако догнать его не старался. Они миновали один квартал, второй...

Все ближе доносился шум моря, потянуло свежим ветром — спутником вечернего прибоя. Прохожих на улицах, которыми шли Лидсней и Хепвуд, становилось все меньше и меньше. Хепвуд ускорил шаги, будто решившись нагнать Лидснея. Одновременно, не останавливаясь, он сунул руку в карман, тут же вынул ее и поднес к лицу. На какую-то долю секунды в широкой ладони матроса мелькнуло овальное, слегка вогнутое зеркальце. Но только на одно мгновенье. Хепвуд сразу же сунул зеркальце обратно в карман брюк и снова замедлил шаги. Он дошел до первого переулка и свернул в него. А через одну-две секунды вслед за Лидснеем тем же путем прошел, видимо, тоже направляясь к морю, Владимир Петрович Сергиевский.

Владимир Петрович шел шаркающей старческой походкой. На нем была неизменная широкополая соломенная шляпа и большие темные очки.

Глава VII ВТОРОЙ ВИЗИТ ХЕПВУДА

Подполковник Рославлев только что закончил телефонный разговор с Москвой и сейчас расхаживал по своему кабинету, обдумывая события последних дней. Снова многое ему казалось странным и неясным. Загадка с таинственным пассажиром «Виргинии» так и осталась до сих пор неразгаданной. Наблюдения и поиски ни к чему не привели. Несколько раз сотрудники докладывали Рославлеву о появлении каких-то подозрительных личностей. Однажды гражданин невысокого роста, круглолицый, в сером, заграничного покроя костюме, пришел на почту и спросил, нет ли писем до востребования на имя Аршинова. Получив письмо, он вышел, а через некоторое время опять вернулся и спросил, нет ли письма на имя Цурадзе. Сотрудники заинтересовались этим гражданином. Однако оказалось, что он — действительно Аршинов, служит в одном из министерств, приехал из Москвы поездом уже три недели назад. Вторично на почту он приходил по просьбе своего больного товарища, который живет с ним в одном санатории...

В другой раз за таинственного пассажира приняли какого-то старичка, который несколько раз увязывался за иностранными экскурсантами. А он оказался бухгалтером из далекого сибирского совхоза, в котором жил и работал уже много лет. Старику интересно было понаблюдать — нравятся ли иностранцам наши санатории и вся наша советская, жизнь...

В общем, успеха не было. Иногда Рославлеву начинало казаться, что Хепвуд что-то напутал, ошибся или преувеличил и вообще никакого пассажира, сошедшего с «Виргинии», в Черноморске не существует. Джим Хепвуд, конечно, хотел помочь... он честный пролетарий... Ну что ж, спасибо ему и на этом... А вот сегодня, сейчас, вся эта история опять представилась ему запутанной и сложной — после того как у него второй раз побывал Джим Хепвуд.

Матрос вошел в кабинет Рославлева, тяжело дыша. Вид у него был растерянный и взволнованный. Сейчас он был взволнован куда больше, чем тогда, когда «Виргиния» еще стояла в черноморском порту, а он пришел сюда чтобы сообщить о приезде таинственного пассажира.

Из сбивчивого рассказа матроса Рославлев понял главное. С группой иностранных туристов в Черноморск приехал Гарольд Лидсней. Это — фашиствующий литератор, корреспондент реакционных газет и журналов, сторонник сенатора Маккарти.

Хепвуд рассказал Рославлеву о том, что Лидсней выступал свидетелем обвинения против «нелойяльных» американцев в городе Сан-Франциско. Среди обвиняемых был Гарри, тоже матрос, старый приятель Джима — не коммунист, а просто честный парень. Джим и Гарри вместе посещали митинги, вместе изучали русский язык... Джим слышал этого продажного писаку Лидснея на суде, инспирированном ФБР. Лидсней — враг демократии, враг коммунистов. — Почему же он у вас? — недоуменно спрашивал Хепвуд подполковника Рославлева.

— Сегодня утром на пляже я впервые увидел здесь Лидснея, — взволнованно продолжал Хепвуд, не ожидая ответа Рославлева. — Но я не был уверен, что не обознался. Тогда я подошел ближе и убедился, что не ошибся. Это был он, Гарольд Лидсней... корреспондент... А вечером я снова увидел его. Лидсней вышел из гостиницы «Черноморская» и отправился в сторону моря. Он пошел не туда, куда ходят гулять все честные люди... где шумное веселье, где играет музыка. Он отправился в пустынные переулки, в почти безлюдные места...

Глаза Хепвуда потемнели от гнева.

— Я хорошо знаю повадки этих господ. Если они ищут одиночества, значит должны кого-то встретить. А если этот кто-то прячется, значит он куплен ими, значит он — наш общий враг. Поверьте мне, что все это неспроста.

Хепвуд с шумом вдохнул воздух, наклонился ближе к Рославлеву и заговорил почти шепотом:

— Мне кажется, я не ошибся. В отдалении за Лидснеем шел какой-то человек. Я его обнаружил не сразу, но все же узнал... Да, да... Этого человека я уже видел второй раз. Когда первый раз я встретил его, на пляже, он говорил со мной по-английски, а сейчас недалеко от гостиницы в пустынном переулке он шел за Лидснеем. Именно за ним, или будь я проклят! — не выдержал и выругался матрос.

Хепвуд опустил голову, подождал, не спросит ли его о чем подполковник, и закончил:

— Мне конечно надо было идти дальше, не упускать из виду этих господ, но... — он поднял голову и виновато улыбнулся. — Но чертовски неприятно получать удар ножом или кастетом, начальник!

Матрос умолк и внимательно посмотрел на Рославлева.

Как и при первой беседе с Хепвудом, подполковник Рославлев слушал, не перебивая, не задавая ни одного вопроса. Он курил и смотрел куда-то в сторону. Могло показаться, что рассказ матроса мало интересует подполковника. Но это было не так. Мозг Рославлева напряженно работал. Когда Хепвуд подробно обрисовал наружность человека в черных очках и соломенной шляпе, у подполковника мелькнула мысль: не таинственный ли пассажир с парохода «Виргиния» шел на свидание с Лидснеем? Может быть, теперь — наконец-то! — обнаружился след этого невидимки. Подполковник от этой мысли даже вздрогнул и весь напрягся. Однако и в этот момент с его лица не исчезло выражение спокойствия и невозмутимости. Он обязан был в интересах дела выслушать все до конца, не забыть ни одного факта, не упустить ни одной детали.

Простившись с Джимом Хепвудом, подполковник Рославлев тотчас соединился с Москвой. К телефону подошел майор Уваров — ближайший помощник полковника Дымова. Майор сказал, что полковника сейчас на работе нет. Тогда подполковник коротко передал содержание своего недавнего разговора с Хепвудом и попросил поставить в известность генерала. Майор обещал сделать это и тут же подтвердил, что все сообщенное матросом о Лидснее полностью соответствует действительности.

— Хепвуд вам не сказал ничего нового, товарищ подполковник. Все эти данные нам хорошо известны. Но к нам в Советский Союз господин Лидсней приехал как журналист. А мы люди гостеприимные... Милости просим, гостям всегда рады. Лидсней в своих газетах и журналах много пишет, правда, больше о природе, о пейзажах разных, но выбор тем, как говорится, — его частное дело... Вот, собственно, и все, что я могу добавить к тому, что вам сообщил Хепвуд, — закончил майор Уваров. — А вообще, характеристика журналиста Гарольда Лидснея матросом дана правильная...

Майор еще раз обещал немедленно доложить генералу о своем разговоре с Рославлевым и дружески порекомендовал последнему ждать в ближайшее время указаний руководства по всем вопросам.

Телефонный разговор закончился. Ну, что же, ждать — так ждать. У подполковника было много и других самых различных дел. Все они требовали его личного вмешательства, по многим из них следовало ознакомиться с солидным справочным материалом, с докладными записками подчиненных, принять решения.

Большим усилием воли Рославлев заставил себя переключиться с дела «Виргинии» — так он мысленно для себя называл историю, связанную с иностранным матросом, — на другие дела. За последние дни их накопилось изрядное количество. А с утра надо будет заняться этим человеком в соломенной шляпе и черных очках...

Рославлев прошел к сейфу, вытащил пухлую папку с бумагами и с решительным видом вернулся к столу. Переключаться — так переключаться!..

В кабинете было тихо. Подполковник читал какое-то объемистое дело и красным карандашом отмечал в настольном блокноте важные для себя детали.

Слабый звонок городского телефона отвлек его от работы. Рославлев взглянул на часы: 22 часа 30 минут... Наверное, из дома. Жена, как всегда, ждет к ужину, а дочурка уже, очевидно, спит, она и сегодня не дождалась папы.

— Я слушаю. Кто говорит? — спросил Рославлев, по привычке тихо, предполагая, что услышит голос жены. Видимо, ответ, прозвучавший по телефону, удивил и даже озадачил подполковника. Он еще крепче прижал трубку к уху и повторил вопрос: — Кто говорит? — и только получив повторный ответ, удовлетворенно, с нескрываемой радостью, произнес: — Да, это я, Рославлев. Слушаю вас, товарищ полковник.

Невидимый собеседник говорил довольно долго. Подполковник внимательно слушал, стараясь не проронить ни одного слова. Придвинув блокнот поближе и переложив трубку в левую руку, он стал отвечать на вопросы и записывать.

— Хорошо... очень хорошо... Нет, никаких следов... Пока ничего... Это можно. Есть! Конечно, немедленно...

Эти и другие, столь же лаконичные реплики Рославлева свидетельствовали о том, что он сейчас же, без всякого промедления, приступает к выполнению задания, переданного ему по телефону.

Так оно и было в действительности. Закончив разговор и положив трубку, подполковник вызвал дежурного офицера. Сегодня дежурил лейтенант Марушкин. Высокий, плечистый, в ладно сидящем кителе, лейтенант вошел в кабинет и остановился у стола.

— Лейтенант Марушкин по вашему приказанию...

«Богатырь!» — подумал Рославлев, окидывая взглядом атлетическую фигуру Марушкина. И тут же невольно улыбнулся, представив себе, как расправлялись Марушкин и не уступающий ему по силе лейтенант Зотов с преследователями Хепвуда.

— Вот что, товарищ лейтенант, — официально сказал Рославлев, отводя глаза и пряча улыбку. — Мне очень нужен командир сторожевого катера мичман Бадьин. Знаете такого? Его адрес у нас имеется. Навестите его сейчас же. Если мичман уже лег спать, не беспокойте, передайте только, чтобы завтра рано утром зашел ко мне. Ну, а если он еще бодрствует, попросите зайти сегодня... сейчас. Скажите, что ненадолго. Есть у меня к мичману короткий, но очень серьезный разговор. Выполняйте!

Когда лейтенант Марушкин ушел, подполковник Рославлев зашагал по кабинету. Вид у него был веселый, довольный. Он даже начал насвистывать мотив песенки из «Веселых ребят»

Подполковник очень редко позволял себе такие вольности...

Через минуту он снял трубку телефона и позвонил домой.

— Машенька, — сказал он мягко. — Видишь ли, дорогая... Я сегодня немного задержусь... Опять?.. Да, опять... Любушка спит? Хорошо... Постараюсь через час быть дома... Ты ложись, отдыхай... Спокойной ночи!

Глава VIII В КВАРТИРЕ МИЧМАНА БАДЬИНА

Домик семьи Бадьиных находился на Набережной улице. Это название она получила потому, что тянулась вдоль берега моря, недалеко от порта. По обеим сторонам улицы — белые, зеленые, розовые дачные домики, огороженные аккуратными заборами. За каждым забором виднелись кусты сирени, фруктовые садики, цветочные клумбы. Вся улица была засажена высокими густыми деревьями, их ветви во многих местах переплелись и образовали зеленые арки, сквозь которые почти не пробивались солнечные лучи.

Жена мичмана Бадьина была хорошей хозяйкой и содержала всю усадьбу в образцовом порядке. С утра до вечера она хлопотала то в комнатах, то в саду, и всюду за ней медленно шествовал пушистый домашний пес «Шалун», всем своим видом выражая преданность хозяйке и готовность исполнить любое ее приказание.

Мичман Бадьин всю свою жизнь провел в море. Прослужив много лет матросом на больших военных кораблях, пройдя во время войны все «огни и воды» — в буквальном смысле этого слова, так как он несколько раз тонул и горел, — Бадьин, как опытный бывалый моряк-сверхсрочник, был произведен в мичманы и назначен командиром сторожевого катера. Катер был небольшой, команда — малочисленна, но на флотской службе для Бадьина не существовало никаких исключений. Он настолько сжился с морем, с флотом, так крепко любил свою морскую профессию, что и в самом маленьком суденышке, в самом хрупком лимузинчике видел частицу могущества Советского Военно-Морского Флота и свою новую службу нес так же образцово, как нес бы ее на самом большом крейсере. На своем быстроходном катере он и впрямь чувствовал себя командиром «броненосца», как он шутя, с любовью называл это маленькое судно.

Экипаж «броненосца» — молодые, веселые ребята — был отлично натренирован. К тому же все «орлы» экипажа овладели двумя-тремя специальностями и могли в любой момент заменить друг друга — у мотора, у пулемета, у рации. Это особенно радовало старого моряка. Даже больше — он гордился этим и не раз повторял своим подчиненным полюбившуюся ему фразу: «У нас своя математика». Это означало, что количество матросов на катере надо увеличить по крайней мере втрое. Полученная цифра и будет означать «боевой штат» и боевые возможности экипажа катера.

Уже два года Бадьин жил в Черноморске и стал понемногу привыкать к оседлой жизни. К ней по мере сил приучала мужа Ксения Антоновна — жена Бадьина. Она считала, что ее «старику» пора уже «угомониться» и пожить с семьей. Правда, один из членов семьи, старший сын Бадьина, учился в Ленинграде, в Военно-морском училище, и приезжал домой только на каникулы. Зато младший сын Андрейка — непоседа, пионер-тимуровец — требовал не только материнской ласки, а и отцовского глаза и внимания.

Послушал ли Бадьин советов и просьб жены или уж так сложились его служебные дела — неизвестно. Но теперь он жил в городе, в семье, службу нес то в море, то на берегу, а в свободное время даже помогал своей жене в ее домашних заботах. Бывший боцман, он был человеком хозяйственным, мастером на все руки, и всякая работа у него спорилась.

На многих кораблях у Бадьина были старые друзья и приятели. Некоторые из них служили раньше под началом мичмана, считали себя его учениками и, несмотря на его строгость и требовательность, любили старого моряка, привязались к нему. Как только кому-нибудь из них случалось получить увольнение на берег, он непременно «заплывал» и в домик Бадьина. Здесь всегда встречали с распростертыми объятиями: каждый моряк считался почетным гостем.

Сегодня, в очередной воскресный день, сюда «заплыл» давнишний приятель Бадьина главный старшина Петр Ключарев. Как и Бадьин, он уже давно закончил свой срок действительной службы в Военно-Морском Флоте, но не захотел расстаться с любимым делом. На рукаве его форменки красовались два золотых шеврона. Они означали, что главный старшина уже два пятилетия несет свою «вахту» сверх положенного срока.

Бадьина и Ключарева связывала многолетняя совместная служба на кораблях, участие в походах и боях, любовь к морю. Оба они были ревностными служаками, поборниками дисциплины и уставного порядка. Оба они нашли в морской службе свое жизненное призвание и о другой профессии и не помышляли.

Ключарев был вдовцом. Его жену и трехлетнего сынишку во время войны гитлеровцы сожгли в сарае вместе с группой колхозников, обвиненных в помощи партизанам. Об этом страшном злодеянии Ключарев узнал незадолго до окончания войны. Потеряв семью, Ключарев так и остался одиноким, «неприкаянным», как иногда, в минуту грусти, говорил он о самом себе.

Еще сильнее привязался он к кораблю, к его людям, считая корабль своим домом, а молодых матросов — «сынками». А когда его одолевали воспоминания о жене и сыне, когда тянуло к семье и домашнему уюту, он приходил к Бадьиным, где чувствовал себя не только желанным гостем, а другом и братом, полноправным членом семьи.

В доме Бадьиных существовал даже «ключаревский уголок». Здесь стояла койка, накрытая серым матросским одеялом, над ней, прибитая к стене, висела фотокарточка, на которой был снят Петр Ключарев в момент, когда командир корабля поздравлял его с награждением орденом боевого Красного Знамени. Рядом — фотоснимок жены и сына.

Под койкой стоял сундучок с различными игрушками, столярными и слесарными инструментами. Все это «хозяйство» принадлежало Андрейке — сыну Бадьиных, с которым у Ключарева установились самые лучшие отношения.

Старый моряк сердечно привязался к этому шустрому, смышленому мальчику, отдавал ему нерастраченную отцовскую любовь и часто, гладя его курчавую голову, думал о том, что и его сын, Витюшка, мог бы теперь быть таким же большим и веселым «моряком».

...Радостный лай «Шалуна» и громкий возглас Андрейки: «Дядя Петя!» — возвестили приход Ключарева. Еще в палисаднике он подхватил на руки Андрейку, расцеловался с ним и, сопровождаемый скачущим «Шалуном», вошел в дом. Здесь его приветливо встретила Ксения Антоновна.

— Молодец, Петя, что пришел. Сегодня будут вкусные вещи.

— С полосканием? — шутливо спросил Ключарев, намекая на «горилку».

— С полосканием, — в тон ему ответила Ксения, хотя знала, что вопрос был задан просто так, для шутки. Ключарев пил очень мало, «для компании», никогда не разрешал себе выпить лишнюю рюмку сверх положенной нормы. — Дисциплина на берегу — второй закон моряка! — обычно говорил он, отодвигая от себя все, что могло соблазнить его.

— А по какому поводу пир? — спросил Ключарев. — И почему Павел с утра теребит меня, чтобы обязательно пришел. Что случилось?

— Гостя ждем, — загадочно ответила Ксения Антоновна.

— Уж не меня ли?

— Ты всегда гость и всегда свой. А сегодня еще один дружок заглянет.

Вертевшийся рядом Андрейка не выдержал и выпалил:

— Иностранец!

Ключарев приподнял брови.

— Иностранец? На кой черт он вам нужен?

— Не знаю. Папа пригласил. Какой-то матрос, которого подкололи свои же...

— Слыхал, слыхал... А где же хозяин?

— Пошел за ним. Садись, подожди, сейчас появятся...

— Чего ж сидеть. Мы пока займемся с Андрейкой.

Андрейка потащил дядю Петю в «уголок» и стал ему показывать модель сторожевого катера, которую он, непременный участник всех соревнований юных морских моделистов, смастерил сам, без посторонней помощи, чем очень гордился. Ключарев взглядом знатока рассматривал модель и бросал отрывистые фразы:

— Хорошо... очень хорошо... А вот здесь, товарищ адмирал, не совсем того... бортовая обшивка толстовата... И со шпангоутом[6] что-то неладно.

Андрейка морщил веснушчатый нос и неохотно соглашался, что бортовая обшивка действительно для модели сторожевого катера толстовата. Что же касается шпангоута, то... И тут он пустился в длинные рассуждения, пытаясь, блеснуть своими знаниями в морском деле. Ключарев терпеливо слушал своего юного друга, а потом перебил его:

— Ну, ладно, тебе виднее, ты — моделист. А вот давай я спрошу тебя по своей специальности.

Ключарев был рулевым и в этом деле считал себя «профессором».

— Спрашивай, дядя Петя!

— Вот ты тут на своей модельке изобразил руль. А можешь ли ты объяснить мне, из чего состоит рулевое устройство?

— Могу! — глаза Андрейки заблестели. — Пожалуйста, это каждый моряк знает.

— Ну, тогда докладывай.

— Рулевое устройство на моем катере состоит из пера руля, баллера[7], румпеля[8] и петель.

— Молодец! Из тебя и впрямь отличный рулевой выйдет.

— Сначала буду рулевым, а потом — в адмиралы! — авторитетно заявил Андрейка, и Ключарев только развел руками. Раз парнишка решил стать адмиралом — так оно, очевидно, и будет.

Лежавший рядом на полу «Шалун» вдруг вскочил, залаял и бросился вон из комнаты. Он первым встречал хозяина и гостя. Ключарев и Андрейка тоже поспешили к выходу. На веранде стояли Бадьин и Хепвуд. Бадьин крепко пожал руку своего друга и представил его гостю.

— Знакомься, Петя. Это — Джим Хепвуд, матрос грузового парохода «Виргиния». Тот самый, про которого я тебе как-то рассказывал.

Ключарев пожал, протянутую руку, сдержанно поклонился и быстрым, но внимательным взглядом осмотрел Хепвуда. Тот был одет в широкий темносиний костюм, в черные, поношенные туфли с толстыми резиновыми подошвами. Его одеяние было явно не по сезону и не гармонировало с ярким солнечным днем. Но Хепвуд еще в больнице, куда за ним зашел Бадьин, объяснил, что это — его единственный выходной костюм, хранившийся в чемодане. Чемодан принес с корабля в больницу посыльный капитана Глэкборна и передал, что Хепвуд может катиться ко всем чертям...

После того как Бадьин познакомил Хепвуда с женой и сыном, а «Шалун», принюхавшись к гостю, перестал лаять, все уселись за стол. За едой потекла неторопливая беседа на самые разнообразные темы: Хепвуд восхищался южной природой, хвалил отзывчивость и гостеприимство советских людей, благодарил за угощение. На вопросы хозяйки о здоровье он отвечал, что чувствует себя уже почти совсем хорошо и, наверно, через недельку сможет собраться в дорогу. К этому времени сюда должна прийти «старая лоханка» — «Виктория», и он надеется устроиться в обратный рейс.

Ключарева, конечно, интересовала жизнь иностранных моряков, их служба, заработки, отношения с начальством. Ключарев, собственно, был бы непрочь «зацепиться за политику», задать этому матросу несколько резонных вопросов — «почему?» Почему, например, в Америке и Англии... Но тут уж начиналась «опасная зона», которую Ключарев обычно проходил напролом, так как не терпел «дипломатии». Однако гость есть гость, надо соблюдать тактичность и лучше всего поговорить на морские темы.

— Вот вы сказали, — обратился он к Хепвуду, — что «Виктория» — старая лоханка. А «Виргиния» лучше?

Хепвуд ответил, что «Виргиния» лучше «Виктории», хотя хозяева и капитан Глэкборн скоро доведут ее «до ручки».

— Вы долго служили на «Виргинии»?

— Нет, это был мой первый рейс. Раньше много лет плавал на любой посудине — лишь бы кормили и платили.

— Я слыхал, — сказал Бадьин, — что у вас много безработных моряков.

— Да, это правда. Много ребят слоняются в портах без дела и без денег.

— А вам устроиться помог профсоюз?

— Профсоюз?.. — Хепвуд рассмеялся и с горечью добавил: — Нет, уж тут надейся на самого себя. Правда, мне это оказалось легче, чем другим.

— Почему? — поинтересовался Бадьин.

Хепвуд пожал плечами.

— Видите ли... Я — эйбл-симен! — Хепвуд ткнул себя пальцем в грудь.

— Что это значит? — не поняла Ксения Антоновна.

— Эйбл-симен — это лучший, классный матрос, — пояснил жене Бадьин. Ему уже не раз приходилось встречаться с иностранными моряками, и он был немного знаком с порядками на американских и английских пароходах.

— Да, да, — закивал головой Хепвуд. Он объяснил, что на торговых морских судах имеется две категории матросов: опытные, квалифицированные матросы — специалисты, которые называются «эйбл-симен», и обычные, рядовые матросы, которые выполняют всякую черную работу. Их называют «орденери».

Классных специалистов на каждом пароходе немного, но без них обойтись нельзя, так как они хорошо знают морское дело и умеют обращаться с приборами и механизмами.

— Значит, вам знакомо и рулевое дело? — спросил Ключарев. Он внимательно разглядывал гостя, удивляясь про себя: зачем Бадьин пригласил иностранца сюда? Об этом надо было бы спросить Павла, но Ключарев не успел с ним переброситься и несколькими словами.

На вопрос Ключарева Джим Хепвуд ответил утвердительно:

— Да, конечно... Я — рулевой.

— Вот как! — оживился Ключарев. — И я — рулевой. Значит мы... Как это у вас говорится... коллеги?

— Коллеги! — подтвердил Хепвуд. — Мне очень приятно!

Ключарев, обрадовавшийся, что встретил собрата по профессии, стал задавать матросу множество интересовавших его вопросов: сколько часов несут вахту рядовые матросы, часто ли сменяются рулевые, какими механизмами управления оборудована «Виргиния», умеет ли Джим пользоваться гирокомпасом?.. На все эти и другие вопросы Хепвуд отвечал охотно, но не всегда уверенно, что, очевидно, объяснялось недостаточным знанием русского языка. Иногда, не поняв русскую фразу, он переспрашивал, разводил руками и, извиняясь, говорил:

— Ай эм сорри![9] Мне трудно объяснить...

Ключарев нетерпеливо хмыкал. Он понимал, что матрос плохо знает русский язык, поэтому и не может подробно ответить на все вопросы, хотя некоторые из них были совсем обычными и даже пустяковыми.

— Хватит тебе, — остановила Ключарева Ксения Антоновна. — Ты совсем замучил человека. Ешь лучше...

— Пускай поговорят... все-таки — коллеги, — добродушно возразил жене Бадьин.

— И то правда, — согласился главный старшина. — Ты, Павел, на торговых плавал, я — нет. Вот и любопытствую... Да, друг, есть еще один вопросик, — обратился он снова к Хепвуду, незаметно для себя переходя с ним на ты». — А на твоей «Виргинии» авторулевой есть?

На мгновенье в глазах Хейвуда мелькнуло выражение досады.

— Авторулевой? — переспросил он. — Ах, да, понимаю... Автоматика... Есть, конечно... Я недавно стоял на вахте...

Брови Ключарева удивленно поползли вверх.

— То есть как стоял?.. Авторулевой сам...

Перехватив предостерегающий взгляд Бадьина, Ключарев закашлялся и поправил сам себя:

— Хотя конечно... безусловно...

В разговор опять вмешался Бадьин.

— Слыхал я, — сказал он, покручивая по привычке ус, — что на ваших пароходах введена новая система сигнализации.

Хепвуд ответил, что сигнализация осталась старая, о новой он что-то не слыхал.

— Ну, например, когда «Виргиния» входила в наш порт, у нее на мачте были два красных огня или что другое?

— Да... конечно... как и раньше — два красных огня, — несколько неуверенно подтвердил Хепвуд, которому все эти вопросы, видимо, не доставляли удовольствия и мешали есть.

Услыхав ответ, Ключарев снова закашлялся и даже покраснел от натуги. Бадьин же одобрительно кивнул головой, и произнес только два слова.

— Так!.. Понятно...

Ключарев собрался было задать еще какой-то вопрос, но на сей раз Ксения Антоновна решительно перебила его:

— Довольно! Неужели весь разговор только про твои компасы и штурвалы... Дай поесть гостю...

— Сенкью![10] — Хепвуд поклонился хозяйке дома и принялся за закуску. Ключарев почесал за ухом и поглядел на Бадьина. Тот невозмутимо прихлебывал из большой пузатой кружки свежее жигулевское пиво.

На этом и закончился разговор о «Виргинии». После обильной, сытной закуски все перешли на веранду. Ксения Антоновна принялась за уборку, а мужчины с удовольствием закурили. Андрейка, находившийся тут же, потрогал Хепвуда за рукав и задал неожиданный вопрос:

— Дядя матрос, а вы на войне были?

— Был, малыш. Служил на военном корабле.

— А живых фашистов видели?

— Видел... И на войне, и после войны...

Хепвуд посмотрел на Бадьина и Ключарева и увидел на их лицах сочувствие и понимание.

А вот Андрейке этот ответ был непонятен. Война закончилась, фашисты разбиты, где же теперь можно увидеть живого фашиста?

Заметив недоумение на лице мальчика, Хепвуд похлопал его по плечу и добавил:

— Вырастешь — все поймешь!..

Этот короткий разговор, видимо, вызвал у Ключарева тяжелые воспоминания. Услыхав слово фашист, он будто вздрогнул. Лицо его потемнело, в глазах промелькнул огонек ненависти.

— И я видал их, — хрипло произнес он. — Не только видал, а и бил... Эх, не вспоминать бы!..

В его голосе прозвучали такие нотки ожесточения, что Хепвуд невольно взглянул на старшину, собираясь о чем-то спросить. Но этому помешал Бадьин.

— Ничего, Петя, — сказал Бадьин. — Иногда вспоминать не вредно. Эта нечисть еще на земле осталась, темнит ясный день, да и к нам заползает... только волноваться не надо. Этим не поможешь.

Ключарев провел рукой по лицу, будто отгоняя мрачные мысли, и медленно, сквозь зубы проговорил:

— Да, есть еще нечисть, будь она трижды проклята!..

...Посидев еще некоторое время, Хепвуд поблагодарил хозяев за гостеприимство, попрощался со всеми и медленной, чуть прихрамывающей походкой пошел «домой».

— Теперь я дорогу найду сам, — сказал он Бадьину уходя. — Еще раз спасибо. Сенкью!..

Когда Хепвуд ушел, Бадьин и Ключарев некоторое время сидели молча, будто каждый из них думал о чем-то своем. Молчание нарушил Ключарев.

— Зачем ты его звал? — спросил он Бадьина.

— В гости... Человек пострадал... Один, здесь... Вот и пригласил...

— Иностранец все же...

— Ну и что ж?

— Вообще-то, конечно, ничего, но...

— Ты же слыхал, — оказал Бадьин, — человек он трудящийся, сочувствует нам, ненавидит фашистов.

После короткой паузы Ключарев убежденно сказал:

— А все-таки морское дело он знает плохо.

— Почему ты так думаешь, товарищ «профессор»? — оживился Бадьин.

— Тебе все шутки, а я серьезно говорю. Классный матрос, а сам в пустяках путается. Разве ты этого не заметил?

— Да, как тебе сказать... Может быть, у них матросов плохо обучают... Это же тебе не у нас.

— Понимаю. Но все-таки!.. Жаль, Ксения помешала, а то бы я его еще пощупал.

— Насчет чего?

— Ну, хотя бы насчет авторулевого. Стоял, говорит, возле авторулевого на вахте... Какая тут может быть вахта, когда приборы сами, автоматически работают. К ним матроса не подпустят. Он же не штурманский электрик. Или запутался или заврался парень.

— Ну, может, прихвастнул... Возможно, он и не классный матрос, а самый обыкновенный рядовой. Вот и запутался.

— Ну, а когда ты его спросил про сигнализацию — тут он уж совсем травить стал. И смех и грех! Да ведь всякий моряк знает: два красных огня на мачте означают, что пароход терпит аварию, управляться не может. А этот иностранец своим ответом сам себя на мель посадил.

— А может быть, после того как его стукнули свои же матросы с «Виргинии», у него в голове помутилось. А?.. Как ты думаешь?

Бадьин с усмешкой поглядел на своего друга..

— Тогда — другое дело, — согласился Ключарев. Медленно, словно задумавшись, он добавил:

— А ты бы все-таки об этом доложил.

— О чем?

— О госте, о разговоре... Мало ли о чем... Ведь не каждый день к тебе иностранцы приходят.

— Кому доложить?

— Не знаю... По команде... Тебе виднее...

Бадьин тепло глянул на Ключарева и сказал:

— Что же, спасибо за совет... Доложу!

Глава IX ПАВИЛЬОН «ПРОХЛАДА»

На углу Центральной улицы города, недалеко от гостиницы «Черноморская», стоит большой летний павильон с манящей вывеской «Прохлада». Здесь продаются натуральные соки и прохладительные напитки. С утра до позднего вечера павильон заполнен шумной, веселой толпой. Всякий проходящий мимо не может отказать себе в удовольствии заглянуть сюда, чтобы утолить жажду шипучей газированной водой со льда, пенящимся напитком «театральный» или выпить бокал свежего томатного сока. Почитателей последнего особенно много. Наполнив стакан этим рыже-красным напитком, они насыпают в стакан соли, перца, долго и сосредоточенно помешивают содержимое стакана целлулоидной ложечкой и лишь после этого начинают медленными глотками пить ароматный сок. Такую процедуру многие посетители павильона проделывают утром, до завтрака, днем, перед обедом, и вечером — в заключение хорошо прожитого дня.

Американский журналист Гарольд Лидсней тоже был частым посетителем павильона «Прохлада». Изнывая от жары, он несколько раз в день приходил сюда и выпивал два-три стакана воды с сиропом. Он привык, правда, к американской содовой воде, но здесь такой не было и ему приходилось довольствоваться газировкой, бутылкой нарзана или боржома. Утолив жажду, он шел по своим делам, но через некоторое время обязательно опять появлялся в «Прохладе». Продавщицы уже привыкли к высокой, плотной фигуре иностранца, в больших, с золотой оправой очках, так смешно коверкавшего русские слова.

Джим Хепвуд, прогуливаясь по скверу Центральной улицы, обычно проходил мимо павильона. Он не был любителем толкаться в толпе ради стакана соку, к тому же на каждом углу стояли киоски и тележки с газированной водой. Вот и сегодня Хепвуд, проходя мимо, заглянул внутрь павильона, повидимому, намереваясь зайти, но увидел очередь, досадливо махнул рукой и медленно пошел дальше по скверу.

Устав, Хепвуд присел на скамейку, на том же месте, где несколько дней назад встретился, с мичманом Бадьиным. И опять, как и тогда, матрос увидел журналиста Лидснея, который не спеша шел по тротуару по направлению к гостинице «Черноморская». В этот раз Лидсней направился к павильону «Прохлада». Хепвуд проводил Лидснея долгим, изучающим взглядом, несколько секунд еще посидел в раздумье, затем встал и тоже пошел к павильону. Очевидно, матрос решил сегодня изменить своим привычкам.

В павильоне было, как всегда, полно народу. Несколько очередей тянулось к стойкам с напитками. У стен стояли высокие круглые столики, возле которых можно было, не присаживаясь, пить, чтобы не мешать людям у стоек. Два больших вентилятора, свисавшие с потолка, бесшумно рассекали воздух. Из репродуктора неслась негромкая, веселая танцевальная музыка.

Продавщицы за стойками работали очень быстро, почти автоматически, и через минуту Хепвуд уже держал в руках бутылку холодного нарзана и стакан. Матрос огляделся по сторонам, выбирая место, потом подошел к одному из столиков, возле которого стояли пожилая женщина с перекинутым через плечо мохнатым полотенцем и Гарольд Лидсней.

Матрос не обратил внимания на соседей. Но когда Лидсней немного подвинулся, уступая место, Хепвуд поднял глаза, узнал журналиста и, выдавливая на лице улыбку, сказал по-английски:

— Хэлло!.. Вы не из Фриско?

Лидсней чуть повернул голову и ответил:

— Нет, не из Фриско, но я там бывал... А что?..

— Я уже раз подходил к вам, на пляже, но подумал, что обознался. Мы с вами, кажется, земляки.

— Неужели? — воскликнул Лидсней. — Очень приятно! — он протянул Хепвуду руку и энергично потряс ее. — Вы из каких мест, старина?

— Из Филадельфии. Джим Хепвуд. Матрос «Виргинии».

— Очень приятно, — еще раз повторил Лидсней, наполняя стакан пенящимся напитком. — Вкусная водица, не правда ли?..

— Вкусная, — подтвердил Хепвуд и усмехнулся. — Вы себя не назвали, но я вас знаю.

— Откуда, дружище? Мы с вами, кажется, нигде не встречались...

— Лично — нет... Но я читал ваши статьи в газетах и журналах... Кроме того, один раз имел небольшое удовольствие слышать ваше устное выступление... На митинге...

— Ах, вот как! И что же, вам, наверно, мое выступление не понравилось? — Лидсней громко рассмеялся.

— Откровенно говоря — нет, не понравилось.

— Почему?

— Я не сторонник Маккарти, молодчиков из Американского легиона и их покровителей.

— О-о... Тогда конечно... Но как вы здесь очутились?

— Приплыл на «Виргинии». А потом задержался... По некоторым причинам.

— Какие же это причины?

— Долго рассказывать, да и не стоит. Просто ваш единомышленник капитан «Виргинии» сэр Глэкборн решил при помощи своих подручных объясниться со мной в чисто американском стиле. Мне пощупали череп, ребра — и я оказался в русской больнице.

— Печально! — протянул Лидсней оглядываясь. Посетители павильона приходили и уходили, у этого столика тоже менялись люди. Никто не обращал внимания на двух иностранцев, говоривших на своем родном языке.

— Печально! — повторил Лидсней. — Я не сторонник таких методов. Может быть, я могу чем-нибудь помочь вам?

— Нет... благодарю вас... — Хепвуд залпом выпил воду и поставил стакан на столик. — Советские власти обеспечили меня всем необходимым. Скоро я закончу леченье и как-нибудь доберусь домой. Впрочем...

— Что — впрочем?..

— Впрочем, вы могли бы мне оказать небольшую услугу... Но вряд ли вы согласитесь...

— Какую?

Хепвуд секунду, чуть прищурив глаза, посмотрел на журналиста, потом бегло оглядел ближайших соседей и затем заговорил быстро и возбужденно:

— Опишите в своей газете все, что здесь произошло со мной... Напишите, что американский матрос Джим Хепвуд очень благодарен русским за их гостеприимство, внимание, за бесплатное лечение... Напишите...

Лидсней жестом руки остановил Хепвуда.

— Дорогой мой! Пожалуйста! К вашим услугам. Наша печать всегда давала и дает объективную и правдивую информацию. Я готов выполнить вашу просьбу.

— Вы говорите правду? Вы согласны? — недоверчиво спросил Хепвуд. — Вы так напишете?

— Честное слово...

— И газеты напечатают?

— Конечно!

— О-кей!.. Я хоть чем-нибудь отблагодарю русских за все, что они сделали для меня.

— Ну, и отлично!.. — Лидсней допил свой стакан и бумажной салфеткой вытер руки. — Вы сумеете убедиться в том, что ваше мнение обо мне ошибочно. Но, дружище, ведь для того, чтобы писать, я должен, так сказать, проинтервьюировать вас.

— Что это значит?

— Ну, переговорить с вами, узнать все подробности: что с вами здесь случилось и все дальнейшее.

— Это правда, — пробормотал Хепвуд. — Как же это сделать?

Лидсней на минуту задумался, словно вспоминая что-то. Затем предложил:

— Знаете что? Для разговора с вами мне надо выкроить часок времени, не больше. Сегодня и завтра у меня полно дел. Наша делегация — я ведь здесь не один! — уезжает послезавтра. Теплоход отплывает в три часа дня. С утра я буду свободен. Приходите ко мне часов в двенадцать. Мы побеседуем, и я запишу все, что надо для будущей корреспонденции. Согласны?

— Согласен, — ответил Хепвуд. — Постараюсь прийти. Как вас найти?

— Очень просто. Гостиница «Черноморская», 2-й этаж, комната 13.

Хепвуд поморщился.

— Тринадцать? Плохая цифра.

Лидсней рассмеялся.

— Чепуха! Я не суеверен. Приходите, буду ждать. Всего хорошего.

Лидсней в знак приветствия помахал рукой и пошел из павильона. Хепвуд допил начатую бутылку нарзана и, лавируя между столиками, тоже пошел к выходу. На пороге он почему-то обернулся и оглядел посетителей. В шумной толпе мелькнуло знакомое лицо. Невдалеке от выхода, у высокого круглого столика, стояла девушка, которую Хепвуд дважды видел на пляже: один раз вместе с ее отцом — пожилым человеком с черными очками, она ему выбирала место, а другой раз среди поющей молодежи. Да, да, именно ее он задел плечом, когда подходил к Лидснею на пляже. Сейчас девушка с видимым наслаждением пила ароматный сок. Она стояла вполоборота от Хепвуда и не глядела на него. Но он видел ее хорошо, очень хорошо, видел в третий раз.

Впрочем, мало ли людей сталкиваются друг с другом в этом курортном городе, где вся жизнь проходит на пляже, в парках и на улице... А в павильоне «Прохлада» ежедневно толпятся сотни людей...

Хепвуд хмуро шевельнул бровями, вынул из кармана курительную трубку и вышел на улицу.

Таня Сергиевская продолжала пить. Она очень любила томатный сок.

Глава X СТРАННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

С утра в Черноморском порту царило обычное оживление. Готовился к отплытию советский теплоход «Крым». Чисто вымытый, сверкающий белизной бортов и палуб, он недвижно стоял у причала. Часть кают первого класса на теплоходе была предоставлена иностранным туристам, которые заканчивали свой отдых в Черноморске и собирались выезжать на родину через Москву.

За несколько часов перед отъездом делегация посетила Исполнительный комитет городского совета, чтобы выразить «мэру города» свое восхищение курортами Черноморска и поблагодарить за гостеприимство. Делегацию принял председатель исполкома — высокий седой мужчина. Он встретил иностранцев на пороге своего большого, просторного кабинета и радушным жестом пригласил садиться — где кому удобно.

Затем переводчик «Интуриста», сопровождавший гостей, стал поочередно знакомить его с каждым членом делегации, называя организацию, агентство, профсоюз, которые тот предоставлял. Когда эта церемония была окончена и все уселись за длинным столом, покрытым красным сукном, переводчик объяснил председателю, что отсутствует только господин Гарольд Лидсней, корреспондент американских газет. Ему нездоровится, и он просил передать свои извинения за вынужденное отсутствие. Господин Лидсней решил эти несколько часов до отплытия теплохода провести в гостинице, у себя в номере, а оттуда отправиться прямо на теплоход.

Эти же объяснения переводчик повторил по-английски, к сведению всей делегации. Руководитель делегации выслушал сообщение переводчика, не изменяя холодно учтивого, бесстрастного выражения лица. Но на лицах некоторых его коллег промелькнули иронические улыбки.

Когда председатель горсовета спросил, не нужна ли корреспонденту медицинская помощь, переводчик ответил, что господину Лидснею эта помощь уже была предложена, но он от нее отказался.

Один из членов делегации, сухощавый, еще молодой мужчина, с каким-то спортивным значком в петлице пиджака, нетерпеливо передернул плечами и вполголоса, по-английски, бросил фразу о том, что отсутствие Лидснея — не большая беда, делегация вполне может обойтись без него, это даже лучше... Руководитель делегации с немым укором посмотрел на говорившего, и тот, повернувшись к переводчику, добавил:

— Это можно не переводить.

Через несколько минут в кабинете председателя горсовета уже текла неофициальная, дружеская беседа. Переводчик едва успевал переводить многочисленные высказывания и вопросы гостей и подробные ответы председателя.

А в это время Гарольд Лидсней находился у себя в номере в гостинице «Черноморская». Очевидно, ему действительно нездоровилось, так как он полуодетый лежал на кровати, поверх одеяла, и лицо его — помятое, опухшее — все время болезненно морщилось. Лидсней непрерывно курил, наполняя комнату густым сизым дымом сигар.

Несколько раз Лидсней вскакивал с кровати, подходил к закрытому окну, отдергивал штору и наблюдал за людским потоком. Потом опять ложился, брал в руки книгу, но не читал ее и через секунду швырял обратно на тумбочку. Нетерпение сказывалось в каждом движении, в каждом жесте Лидснея.

Зеркальные вертящиеся двери гостиницы почти не останавливались на месте. Люди входили и выходили непрерывно. Перед глазами дежурного швейцара мелькали десятки, сотни жильцов и посетителей в разноцветных костюмах и платьях. Все проходили мимо, занятые своим делом, продолжая на ходу начатые разговоры. Лишь изредка кто-нибудь останавливался и спрашивал швейцара: где найти администратора, не подойдет ли сейчас сюда автобус с экскурсантами, много ли народу в парикмахерской? Швейцар, обладавший энциклопедическими познаниями в области гостиничного быта, отвечал на все вопросы и вежливо кланялся.

Среди прочих посетителей в гостиницу вошел и Владимир Петрович Сергиевский. Он был одет, как и большинство курортников, в легкий светлый костюм, на голове — соломенная шляпа с широкими полями, на ногах — мягкие спортивные туфли. Черные стекла очков закрывали глаза и придавали лицу строгое, мрачное выражение.

Сергиевский вошел в вестибюль и на минуту задержался. В этой гостинице он был первый раз. Большое и светлое помещение вестибюля выглядело очень уютно. Уставленное мягкой, стильной мебелью, освещенное солнечными лучами, проникавшими через полуопущенные гофрированные занавеси, оно походило на кают-компанию морского теплохода. Это сходство усиливалось и тем, что справа и слева, возле высоких пальм, стояли рояли, а на стенах, рядом с картинами, висели барометры. На полированных крышках роялей прыгали солнечные зайчики.

Две широкие лестницы по бокам лифта вели в верхние этажи гостиницы. Лифт почти бесшумно скользил в своей клетке вверх-вниз, шаги людей заглушались мягкими ковровыми дорожками.

Сергиевский окинул взглядом всю обстановку гостиницы, неторопливой походкой пересек помещение вестибюля и стал медленно подниматься на второй этаж. Швейцар, заметивший этого странного, чуть сгорбленного человека в черных очках, поглядел ему вслед. Он обратил внимание на то, что белые туфли этого посетителя были немного запачканы, будто он пришел сюда не по гладкому и чистому асфальту города, а по проселочной, плохо утрамбованной дороге. Но Владимир Петрович Сергиевский, как только вошел в вестибюль, тщательно вытер ноги о сетку, лежавшую возле дверей, так что придраться было не к чему. И швейцар повернулся, встречая новых и новых посетителей гостиницы.

Поднявшись на второй этаж, Сергиевский так же медленно и молча прошел мимо дежурной, сидевшей за столиком возле доски с крючками для ключей. Он свернул по коридору влево (в коридоре было тихо и пусто) и остановился у двери, на которой висела табличка с номером 13.

Сергиевский негромко постучал, и сейчас же из-за двери раздался голос Лидснея:

— Хэлло!.. Открыто!

Сергиевский открыл дверь и вошел. Посреди комнаты, наполненной сигарным дымом, стоял Лидсней в помятых брюках и нижней рубашке. На его лице выразилось недоумение и недовольство.

— Здравствуйте, — сказал Сергиевский на чистом английском языке. — Вы — Гарольд Лидсней?

— Да... С кем имею честь? — удивленно спросил Лидсней, разглядывая гостя. Ему показалось, что он уже где-то видел этого пожилого, чуть сгорбленного человека в черных очках. Да-да, определенно видел — то ли в парке, то ли на пляже... Но кто он и зачем пришел сюда в то время, как Лидсней ждет другого?..

— С кем имею честь? — нетерпеливо повторил Лидсней, заметив, что гость не спешит представиться.

— Сию минуту, — ответил Сергиевский. — Сейчас я вам все объясню... Разрешите присесть?

Лидсней раздраженно передернул плечами. Навязчивый старик, дьявол его принес в такое неурочное время.

— Садитесь, — бросил не очень любезно Лидсней. — Чем могу служить?.. Только прошу иметь в виду, что у меня очень мало времени.

— Вы спешите?

— Да... я спешу в порт, на теплоход... Он скоро отходит...

Сергиевский сел в кресло возле стола, снял очки, и лицо его сразу изменилось: стало моложе и приветливее.

— Насколько я представляю, господин Лидсней, вы собираетесь через некоторое время быть в Москве. Не так ли?..

— Да... Но какое вам дело? И что, собственно, вам нужно? Вы — американец, англичанин?

Сергиевский отрицательно покачал головой.

— Нет, вы ошибаетесь, я не американец и не англичанин.

— Так объяснитесь же, черт возьми! — почти крикнул Лидсней, продолжая стоять посреди комнаты.

— Сейчас!.. Присядьте, пожалуйста, и вы... Стоя разговаривать неудобно.

Лидсней тяжело опустился на край кровати и вопросительно поглядел на своего странного гостя.

— Вот теперь мы сможем объясниться, — сказал Сергиевский, и голос его зазвучал чуть громче и строже. После минутной паузы он добавил:

— Господин Гарольд Лидсней! Я имею полномочия переговорить с вами насчет дальнейшей поездки по СССР. В связи с некоторыми обстоятельствами вам придется изменить ваш дальнейший маршрут...

Лидсней ничего не понял. Какие полномочия? От кого?..

Но Сергиевский имел все основания для своего заявления Лидснею. В этот же день, всего час назад, в Черноморске, на Крутой горе, произошли события, участниками которых были Сергиевский, Таня, а также Хепвуд, которого сегодня, сейчас ждал у себя в номере гостиницы Гарольд Лидсней.

Глава XI СОБЫТИЯ НА КРУТОЙ ГОРЕ

Полюбилась Хепвуду эта окраинная зеленая улица. Здесь всегда было тихо, солнце не припекало так сильно, в тени густых деревьев дышалось легко. Совершая свои утренние и вечерние прогулки, рекомендованные врачами, Хепвуд неизменно проходил от начала до конца всю Набережную улицу. Медленной походкой выздоравливающего человека он шел мимо деревянных заборов и дачных домиков, уступая дорогу встречным, останавливаясь возле газетных витрин.

Здоровье Джима Хепвуда шло на поправку, он окреп и уже обходился без помощи палки. Иногда, правда, чувствовал неожиданную слабость и садился на первую попавшуюся скамейку, а отдохнув, поднимался и шел дальше, к порту.

Проходя мимо домика Бадьиных, Хепвуд часто останавливался и, если видел в садике Ксению Антоновну или Андрейку, приветствовал их помахиванием руки или обычной английской фразой: «Гуд монинг!»

Андрейка выучил уже несколько английских слов и с достоинством отвечал: — Гуд монинг, камрад Джим!.. Ксения Антоновна, не собиравшаяся изучать английский язык, приветливо отвечала: — Здравствуйте! — и приглашала зайти, посидеть. Но Джим не хотел быть назойливым и, поблагодарив за приглашение, шел дальше.

Несколько раз во время своих прогулок по Набережной улице Хепвуд видел в садике и самого Бадьина. Мичман подходил к заборчику, угощал матроса табачком, расспрашивал о самочувствии.

— Ну как, скоро домой? — спросил при последней встрече Бадьин.

— Да, надеюсь... соскучился по семье.

— Ну что ж, в добрый путь! Может быть, и не увидимся, так как меня несколько дней не будет дома.

— Спасибо вам, вы много для меня сделали..

Хепвуд раскурил трубку и закашлялся.

— Что, крепкий? — усмехнулся Бадьин.

— Крепкий.

— Русский табачок! — удовлетворенно сказал Бадьин. — Только держись!

Хепвуд кивнул головой и неожиданно спросил:

— Камрад Джон... Я хотел бы спросить...

— Спрашивай!

— Того пассажира с «Виргинии», про которого я рассказал советскому офицеру, нашли? Или ищут?

Бадьин с удивлением посмотрел на матроса, секунду помедлил, пыхнул дымом из трубки и затем ответил:

— Не знаю, о чем ты говоришь. В первый раз слышу. Какой пассажир?

— Ах, да... простите, вы не знаете... надо будет спросить того офицера... Ведь я ему все рассказал...

Это был единственный раз, когда матрос, беседуя с Бадьиным, вспомнил о таинственном пассажире, приехавшем на «Виргинии» в Черноморск.

Бывало, что в прогулках Хепвуда принимала участие Андрейка. Сопровождаемый «Шалуном», он шел рядом с матросом и знакомил его со всеми достопримечательностями города. В этих случаях Хепвуд изменял и удлинял свой обычный маршрут, так как ему было интересно слушать восторженные объяснения мальчика.

— Вот здесь, — говорил Андрейка, показывая на высокое светлое здание с большими окнами, — наша школа-десятилетка. Вон за этим забором — стадион. А здесь морской музей. Вам было бы, наверно, интересно побывать в нем.

Хепвуд кивал головой и говорил, что обязательно зайдет в музей.

— А как называются эти горы? — спросил как-то Хепвуд в одну из своих первых прогулок, указывая на цепочку гор, начинавшихся сразу же за городской окраиной.

— Это — Крутые горы. Там во время войны, когда в Черноморск пришли фашисты, скрывались партизаны.

— О-о, это, должно быть, очень интересно. Давай сходим туда. Ты мне все покажешь и объяснишь!

Андрейка был очень доволен тем, что Хепвуд обратился к нему с такой просьбой, и с удовольствием согласился на прогулку в горы. Здесь ему была знакома каждая тропинка — с ребятами из пионерского отряда он облазил все места, куда только можно было добраться.

Не откладывая, Андрейка с Хепвудом направились к горам. «Шалун», весело помахивая хвостом, бежал впереди. Ему эта дорога тоже была хорошо знакома.

Андрейка не забывал, что он — главное лицо «экспедиции», и по пути продолжал знакомить Хепвуда со всем, что, по мнению пионера, свидетельствовало о значении и славе Черноморска. Мальчик показывал матросу на маленький покосившийся домик и с загоревшимися глазами говорил, что в нем жил «знаменитый большевик» матрос Черевчук. Вот за этой зеленой оградой в братской могиле похоронены советские воины-разведчики, которые ночью пробрались в занятый гитлеровцами город, устроили панику и перестреляли много фашистов. По этой дороге, мимо могилы, в дни первомайских и октябрьских праздников всегда проходят колонны демонстрантов...

Увлеченный своим рассказом, Андрейка даже забыл про спутника, а тот молча и сосредоточенно шагал рядом с мальчиком, иногда оглядывался но сторонам, как бы запоминая дорогу, и изредка бросал короткие реплики: — Да... хорошо... интересно...

— А это что за домик? — спросил матрос, когда Андрейка остановился возле небольшого белокаменного домика с верандой, огороженного деревянным заборчиком. На стене, возле входной двери, висела черная квадратная пластинка с надписью золотыми буквами — мемориальная доска.

— Это — знаменитый домик! — сказал Андрейка, повторяя свое любимое слово «знаменитый». — Здесь жил профессор Савельев!

— Савельев? — переспросил Хепвуд.

— Да... Разве вы не слыхали о нем?

— Нет.

— Как же? — удивился и огорчился мальчик. — Вы — моряк, а не знаете. Ведь Савельев был знаменитым... Корабли строил.

— А что там написано? — спросил Хепвуд.

— Там написано, что в этом доме жил и работал советский ученый Савельев, который погиб в дни Великой Отечественной войны.

— Его убили? Или он умер?

— Не знаю... — Андрейка замялся. Ему не хотелось показывать свою неосведомленность, но врать он не привык и поэтому еще раз повторил: — Не знаю... этого никто не знает...

Белый домик был последним на этой окраине города. Рядом шумела небольшая, но густая рощица, за ней начиналась дорога в горы, вернее, не дорога, а тропинка — узкая и извилистая. Справа и слева нависали огромные каменные глыбы, между ними неожиданно для глаза зеленел кустарник, запорошенный пылью, вдали, на вершинах, виднелся лес.

Андрейка уверенно шел вперед, за ним, не отставая, поднимался Хепвуд. «Шалун» весело носился вверх и вниз, а иногда от удовольствия громко лаял.

— Еще шагов сто пройдем, — сказал, оборачиваясь, Андрейка, — и выйдем на ровное открытое место. Там — красиво!

Хепвуд не ответил. Он запыхался, вспотел и большим клетчатым платком вытирал лицо. Андрейка еще раз оглянулся и, заметив, что дядя Джим устал, ободряюще повторил:

— Еще немного осталось... Сейчас...

Действительно, вскоре они оказались на широкой открытой площадке, заросшей мелкими кустиками травы. На площадке, в некотором отдалении друг от друга, лежали три больших конусообразных камня. Очевидно, много веков назад они сорвались с гор и скатились сюда.

Камни крепко вросли в землю, потемнели от ветров и непогоды и казались издали тремя богатырскими головами в шлемах, безмолвно сторожившими это пустынное место.

Площадка возвышалась над крутым обрывом. Впереди раскинулась великолепная панорама моря. Оно лежало внизу, окутанное прозрачной и дрожащей голубой дымкой, и шум прибоя почти не доносился сюда. Позади сплошной, почти отвесной стеной тянулся лесной массив.

— Вон там, — Андрейка показал на лес, — прятались партизаны... Там темно и страшно. Но я не боюсь. Мы с «Шалуном» уже раз ходили туда... недалеко...

— Зачем? — спросил Хепвуд, оглядывая площадку цепким взглядом.

— Там можно набрать лесных орехов. Я обязательно еще раз схожу. Только не говорите моей маме, а то она меня не пустит.

Хепвуд прошелся несколько раз по площадке, взглянул вниз и быстро отошел от края.

— Хорошее место, — сказал он. — Красивое. Сюда люди ходят?

Андрейка не понял.

— Какие люди?

— Жители города.

— Н-нет, — неуверенно ответил Андрейка, но сразу же добавил более категорически: — Нет, что им тут делать? Иногда ребята бывают...

— Да-а, — неопределенно протянул Хепвуд, продолжая осматривать площадку. Видимо, она ему очень понравилась, так как на его лице появилась улыбка и он даже присвистнул.

— Вам здесь нравится? — спросил Андрейка.

— Нравится.

— И мне. Я обязательно приду сюда еще раз и пойду в лес... Наберу полный мешок лесных орехов и принесу домой... Часть отдам маме, а часть — дяде Пете.

— Тому моряку, что был у вас в гостях?

— Да. Он — знаменитый рулевой! — Андрейка не мог отказать себе в удовольствии еще раз щегольнуть этим словом.

Едва уловимая тень недовольства промелькнула на лине Хепвуда, словно он вспомнил что-то неприятное. Но мальчик этого не заметил.

— Ну что ж, пойдем? — спросил Хепвуд.

— Да, а то мама беспокоиться будет.

Андрейка позвал «Шалуна», который лежал в тени ближайшего камня, и стал той же узкой, извилистой тропинкой спускаться вниз. Хепвуд молча последовал за ним.

Прошло несколько дней. Хепвуд на Набережной улице не показывался, хотя Андрейка нетерпеливо высматривал его все время, так как собирался пригласить матроса в лес за орехами. Сегодня мальчик решил осуществить давно задуманный «дальний поход». Все благоприятствовало этому: отец находился в плавании; мать с утра ушла проведать больную родственницу и сказала, что вернется только к обеду. Она разрешила Андрейке погулять («Не забудь только запереть двери и калитку...»). Можно было безбоязненно отлучиться на два-три часа. Мешок для орехов был припасен заранее. Жаль только, что не пришел этот иностранный моряк. Но ничего, одному, пожалуй, даже лучше: Джим ходит медленно, а Андрейка с «Шалуном» быстро доберутся до места.

Вскоре Андрейка уже был в горах на площадке, возле лесного массива. Из леса тянуло сыростью, деревья стояли угрюмо, неподвижно, не поддаваясь набегавшему с моря ветерку. Андрейка на минутку задержался на месте. Ему было немного страшно. Он даже пожалел, что не позвал никого из знакомых ребят. Здесь, на площадке, — тепло, просторно, солнечно, а там, в лесу, — темно, сыро, глухомань... Не ходить? Отказаться от задуманного? Ведь никто не знает и никто не осудит...

Нет, он — пионер, сын военного моряка. Неужели же он струсит?

— Ну как, «Шалун», идем? — громко спросил Андрейка, чтобы звуком собственного голоса придать себе побольше храбрости.

«Шалун» понимающе вильнул хвостом, как бы объясняя, что ему все нипочем и он готов всюду следовать за своим хозяином. Андрейка проверил все свое вооружение — складной ножик, маленькую лопатку, толстую палку с резными узорами, мешок — и решительно шагнул в темноту леса.

Если бы Андрейка пришел сюда на час позже, он бы очень обрадовался: на площадке появился Джим Хепвуд. Наверное, моряк не отказался бы составить кампанию и пойти в лес за орехами... Но Андрейка уже давно находился в лесу, а у Хепвуда были свои заботы, свои дела, весьма далекие от интересов мальчика.

Выйдя на площадку, Хепвуд остановился и пристально, изучающим взглядом осмотрел уже знакомую ему местность. В этом взгляде сквозило что-то злое, хищническое. Плотно сжатые губы, нахмуренные брови над бегающими глазами, осторожные, почти бесшумные шаги — все свидетельствовало о том, что моряк взволнован или напуган. Но чем? На площадке было все так же пустынно, тихо, все так же недвижно лежали на местах огромные камни-валуны, позади глухо шумел лес. Вдалеке, над морем, в голубом, поднебесье, кружила птица... Полуденное солнце нестерпимо пекло. В этот час везде словно замирала жизнь.

Убедившись, что на площадке никого нет, Хепвуд облегченно вздохнул и... мгновенно преобразился. Из медлительного, слабого, выздоравливающего он превратился в сильного, энергичного человека, привыкшего к быстрым и решительным действиям. Очевидно, он очень спешил, потому что с этого мгновения не потерял зря ни одной минуты.

Хепвуд вынул из кармана пиджака небольшой, желтого цвета листок бумаги с обозначенными на ней линиями и стрелками, внимательно всмотрелся в этот небольшой чертежик, затем быстрым шагом прошел на середину площадки и скрылся за наиболее высоким и широким — вторым камнем. Здесь он отсчитал два шага по направлению к обрыву, присел на корточки, просунул руку в маленькое углубление под камнем. Пальцы его наткнулись на мелкие, острые камни, плотно утрамбованные в землю. Тогда Хепвуд начал поспешно отдирать их, не обращая внимания на боль и порезы. Но почва плохо поддавалась его усилиям. Хепвуд для удобства опустился на колени, вынул из кармана большой складной нож и толстый, заостренный на конце деревянный колышек. Действуя попеременно то тем, то другим, он, поминутно оглядываясь и тяжело дыша, стал выворачивать камни, выгребать землю. При этом он каждый раз запускал в образовавшееся углубление руку и что-то прощупывал.

Так продолжалось минут десять. Хепвуд трудился, хриплым шепотом произносил по-английски какие-то ругательства и продолжал лихорадочно раскапывать землю. — Проклятый старик! — дважды произнес он с ожесточением.

Вдруг Хепвуд радостно вскрикнул: его пальцы наткнулись на холодный круглый предмет. Тогда Хепвуд лег животом на землю и, кровяня пальцы, ломая ногти, стал обеими руками выкапывать находку. Длинные ноги моряка торчали из-за камня и носками грубых башмаков царапали землю. Наконец ему удалось обхватить круглый предмет, и он с усилием потянул его из земли. В его руках оказался небольшой круглый футляр, в какой обычно прячут чертежи. Да, в футляре и должны быть чертежи русского профессора Савельева. Он, Хепвуд, нашел, наконец, то, что искал, ради чего «Малыш» из Си-Ай-Эй стал Джимом Хепвудом, матросом торгового парохода «Виргиния», ради чего он совершил поездку в эту далекую и ненавистную страну, подставлял свою голову под кастет, валялся на больничной койке и так искусно играл свою трудную и опасную роль пролетария — друга Советского Союза. Вице-адмирал Артур Годвин и его помощник Смайльс могут считать, что дело — в шляпе. «Малыш» еще никогда не подводил своих шефов. Скорее спрятать бумаги и бежать к тому, кто ждет их... Скорее!..

...А в это время из лесу вышел Андрейка с полным мешком лесных орехов. Впереди бежал «Шалун», весьма довольный тем, что он опять видит солнце и может вволю носиться по просторной площадке, не натыкаясь на деревья и густой, колючий кустарник. Заметив торчащие из-за камня ноги, «Шалун» ощетинился и громко залаял. Андрейка вздрогнул и уронил мешок на землю.

Хепвуд мгновенно вскочил. Глаза его испуганно метались во все стороны, руки дрожали, лицо было измазано грязью и пылью. Вид его был настолько необычен, что Андрейка замер на месте, а «Шалун», не узнав знакомого, продолжал рычать и лаять.

— А, это ты! — хрипло произнес Хепвуд, увидев мальчика. — Откуда ты взялся?

— Из лесу, — ответил Андрейка, с удивлением оглядывая матроса. — «Шалун», молчать!.. Дядя Джим, что вы здесь делаете?

Хепвуд быстро засунул футляр во внутренний карман пиджака, отчего одна пола пиджака сразу вздулась. Затем Хепвуд отряхнул брюки, вытер платком руки и попытался улыбнуться.

— Я прогулялся сюда, — сказал он медленно, подбирая слова. — Здесь мне нравится.

— А зачем вы копали землю?

— Ах, это? — Хепвуд оглянулся на выкопанную яму. — Видишь ли, я заметил здесь красивую... как это по-русски... лизерд[11]... ящерицу, голубую ящерицу и хотел поймать ее и подарить тебе. А она убежала под камень...

Хепвуд говорил отрывисто, коверкая слова сильнее, чем раньше. Улыбка не получилась, и лицо его исказила гримаса.

— Так это вы ящерицу спрятали под пиджак? — неуверенно спросил Андрейка, невольно делая шаг назад.

— Ничего я не прятал... это тебе показалось, — ответил Хепвуд, и в голосе его прозвучали раздражение и злоба.

Андрейка видел, что Хепвуд сейчас не похож на себя, на того приветливого, добродушного «дядю Джима», которого он встречал уже не один раз. Напряженный, злой взгляд, хриплый голос, непрерывное нетерпеливое поглядывание по сторонам — все это было странным и необычным. И к тому же матрос говорит неправду. Никаких голубых ящериц здесь нет... А под пиджаком у него торчит какой-то предмет.

Неожиданно Андрейку охватил страх. В мрачном взгляде Хепвуда мальчику почудилась угроза. Ему захотелось сейчас очутиться там, внизу, на улицах родного города, среди людей, а еще лучше — дома, возле мамы. Испуганно глядя на матроса, Андрейка стал пятиться назад. Хепвуд заметил это и сделал шаг вперед.

— Ты куда? — грубо спросил он.

— Домой... Мама не знает, куда я ушел, и будет беспокоиться.

— Постой! — так же грубо приказал Хепвуд. Ему нужна была минута времени, чтобы решить: что же делать? Этот мальчишка — неожиданный и единственный свидетель пребывания Хепвуда здесь, на этой горе. Если мальчишка проболтается — все может провалиться! Все — тщательно разработанная и отлично выполненная операция, награда, жизнь... Этого допустить нельзя. Мальчишку надо убрать, сбросить вниз, на камни, в море... Проклятая необходимость!..

Решение созрело почти мгновенно. Хепвуд схватил Андрейку за руку и рванул к себе. Мальчик закричал и попытался вырваться. «Шалун», вздыбив шерсть, с рычанием кинулся на матроса и острыми зубами вцепился в его штанину. Сильным ударом ноги Хепвуд отбросил собаку. Громко завизжав, она перевернулась в воздухе и, сорвавшись с обрыва, полетела вниз, на прибрежные камни. Все это произошло в одно мгновение... Теперь очередь за мальчишкой. Хепвуд снова рванул к себе Андрейку и занес над ним огромный кулак... Но опустить не успел. На площадку откуда-то снизу выскочила огромная овчарка. Ударив лапами в грудь Хепвуда, она свалила его на землю и, злобно рыча, оскалила клыки у самого горла. Дрожащего Андрейку подхватили чьи-то ласковые руки. Раздался резкий окрик: — Рекс! Фу! — потом прозвучал другой, негромкий, но властный голос:

— Встать! Ни с места! Руки вверх!..

Последние слова были повторены на чистом английском языке: Хендс ап!

Хепвуд повиновался: встал на ноги, медленно поднял руки и, сбычившись, мутным взглядом — со страхом, злобой и отчаянием — поглядел на окруживших его людей. В двух шагах от него с пистолетом в руке стоял Владимир Петрович Сергиевский — в неизменных черных очках и широкополой соломенной шляпе. Рядом с ним — его дочь, Таня. Она обняла и прижала к себе Андрейку, который расширенными от удивления глазами следил за всем происходившим. Справа и слева, тоже с пистолетами в руках, стояли два рослых лейтенанта — Зотов и Марушкин, те самые... На их лицах Хейвуд уловил гнев и презрение.

— Обыскать! — приказал Сергиевский.

Зотов и Марушкин быстро выполнили приказание. Из карманов Хепвуда они извлекли складной нож, курительную трубку, желтый листок бумаги и круглый футляр, еще не очищенный от налипшей на него земли.

Сергиевский протянул руку, взял черный ледериновый футляр и, открыв крышку-колпачок, заглянул внутрь. На лице его появилось выражение удовлетворения и радости. Хепвуд настороженным взглядом хищника, у которого неожиданно вырвали добычу, следил за Сергиевским. Затем Хепвуд переступил с ноги на ногу и тяжело, шумно со всхлипом вздохнул.

Сергиевский закрыл футляр, и, обращаясь к Хепвуду, иронически оказал:

— Благодарю за потраченные усилия! Сенкью!

И чуть наклонил голову.

— А этого господина доставьте к подполковнику Рославлеву. Глядеть в оба!..

Лейтенанты понимающе кивнули, Марушкин же коротко ответил:

— Понятно, товарищ полковник!

— Вас, Татьяна Павловна, — продолжал Сергиевский, — прошу отвезти мальчика домой. Скажите матери, что мы ей потом все объясним.

Сергиевский снял черные очки. Глаза его — усталые, прищуренные от напряжения — весело блеснули, в уголках губ промелькнула знакомая хитринка.

— А я, — закончил он, — поеду в гостиницу «Черноморская» на свидание с журналистом Гарольдом Лидснеем. Надеюсь, у вас возражений нет? — повернулся он к Хепвуду.

Хепвуд ничего не ответил.

Глава XII ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР В ЧЕРНОМОРСКЕ

Пассажирский самолет Черноморск-Москва отправлялся завтра на рассвете. Полковник Сергей Сергеевич Дымов и старший лейтенант Татьяна Павловна Ремизова последний вечер в этом курортном городе проводили в квартире у подполковника Рославлева.

Только что кончили ужинать. Все были в прекрасном настроении, какое появляется у людей, хорошо потрудившихся и довольных результатами своих трудов. Теперь, когда все позади, можно позволить себе посидеть в кругу друзей, поговорить на любые посторонние темы, помечтать о будущем. Все, что удалось сделать здесь, в Черноморске, тоже имеет отношение к будущему. Ликвидирована еще одна авантюра заокеанских представителей «свободного мира», а наши ученые получат в свои руки ценные чертежи профессора Савельева. Профессор мечтал о будущем, а оно уже становится настоящим. Недалеко то время, когда первый глубоководный сверхскоростной корабль советской марки будет спущен на воду...

Поблагодарив хозяйку дома за вкусный и сытный ужин, все трое прошли в кабинет Рославлева. Здесь было очень уютно. Свет настольной лампы из-под матового абажура окрашивал мебель в мягкие тона. Монотонно, успокаивающе тикали часы. Теплый южный вечер глядел в распахнутые окна. Все вокруг дышало миром и покоем.

Татьяна Павловна забралась на диван, поджала под себя ноги, да так и просидела весь вечер. Как непохожа была она на ту девушку в голубом платье, которая недавно на пляже с увлечением пела песню с хором молодежи. Сейчас она была одета в военную форму, лицо ее выглядело старше, строже, а на лбу изредка появлялись морщинки.

Только сейчас, расположившись совсем по-домашнему, Татьяна Павловна по-настоящему почувствовала, как она устала. Сказалось напряжение последних дней. Наблюдение за «матросом» Хепвудом не прекращалось ни днем, ни ночью. И хотя львиную долю этого изнурительного труда взял на себя полковник, ей тоже изрядно досталось. А Сергей Сергеевич? Ремизова незаметно поглядела на своего начальника. Конечно, он тоже очень устал. Этот поседевший раньше времени человек, когда нападал на след врага, не знал ни сна, ни отдыха. Партия поставила его на этот ответственный пост. Партия доверила ему большую и трудную работу. И он выполнял эту работу со страстью, с вдохновением, вкладывая в нее всю ненависть к врагам, всю любовь к Родине. Таким его знали все подчиненные, все товарищи. За это ценили его начальники...

Татьяна Павловна заметила, что у Дымова воспалены глаза и слегка дрожит правая рука. Ей захотелось сказать полковнику много хороших, душевных слов, но она молчала, не решаясь нарушить тишину.

Всего несколько часов назад в служебном кабинете Рославлева полковник Дымов закончил третий по счету допрос «матроса» Джима Хепвуда. По довольному выражению лица полковника было видно, что эта, третья встреча с опытным шпионом оказалась наиболее удачной. Собственно, иначе и быть не могло. Хепвуда поймали с поличным, поймали в тот решающий момент, когда он пытался совершить еще одно преступление — убить Андрейку, сына мичмана Бадьина. Наблюдая за полковником, Татьяна Павловна подумала, что предстоит еще много потрудиться, чтобы окончательно распутать все хитросплетения врага, так упорно охотившегося за чертежами советского ученого Савельева. Хитрость, ложь, лесть, провокация, убийство — все использовал враг, чтобы добиться своего.

И как это часто бывает, словно прочитав мысли Ремизовой, Сергей Сергеевич, до сих пор молча раскачивавшийся в удобной качалке, заговорил именно об этом.

— Есть какая-то закономерность, — медленно начал он, — в том, что одно преступление влечет за собой другое. Шпион неизбежно становится вором, убийцей, исполнителем самых грязных, самых гнусных планов. Хепвуд — кстати, его агентурная кличка «Малыш» — не избежал этой участи. Случайным свидетелем его преступления оказался мальчик — значит мальчик должен быть уничтожен... Представляю себе ярость небезызвестного вам сэра Годвина, когда он узнает о провале своего «Малыша».

— Конечно, провал «Малыша» не доставит Годвину приятных минут, — сказала Татьяна Павловна. — Но больше всего его огорчит то, что не пришлось воспользоваться материалами профессора Савельева.

— Вы правы, — отозвался Дымов. — Это — большая неприятность для сэра Годвина и его хозяев. Ну что ж, мы рады доставить им эту неприятность.

Рославлев, которому многое из этой истории было неизвестно, с интересом прислушивался к разговору, ожидая найти ответы на волновавшие его вопросы.

— Скажите, Сергей Сергеевич, — не выдержал Рославлев. — Вы с генералом с самого начала подозревали, что Хепвуд — не тот, за кого себя выдает? По совести говоря, такое предположение у меня сначала и не возникало. Иногда, правда, мелькала мысль, но каждый раз она рассеивалась. Особенно сбил меня с толку последний визит Хепвуда, когда он сообщил мне о Лидснее... Ведь я добросовестно искал несуществующего пассажира с «Виргинии», хотя этот пассажир сам ко мне дважды являлся.

— Самокритика? — усмехнулся Дымов.

— Да, самокритика... анализ собственных ошибок... Скажу даже больше! — воскликнул Рославлев. — Если бы вы мне не позвонили в тот вечер, я стал бы охотиться за человеком в соломенной шляпе. Вот как все стало запутываться.

— Откровенность за откровенность! — снова усмехнулся Дымов. — Скажу вам честно, что твердой уверенности и у нас не было. Если бы она появилась, все произошло бы гораздо проще: подполковник Рославлев получает соответствующие указания, действует, выполняет... Нет, нет, дорогой товарищ, вся история с «Виргинией» и Хепвудом — сложная, запутанная задача. Я бы назвал ее уравнением со многими неизвестными.

Дымов встал с качалки, прошелся по комнате и остановился возле стены, где на гвозде висела гитара. В военной форме он казался моложе, стройнее.

— Любитель? — спросил Дымов Рославлева, показывая на гитару.

— Да... В свободную минутку балуюсь.

Дымов снял с гвоздя гитару, тронул струны и, прислушиваясь к их звучанию, сказал:

— И я в молодости любил эту певунью. Играл, говорят, неплохо.

Он взял несколько аккордов, но неожиданно прикрыл струны ладонью и спросил:

— Что бы вы сказали, друзья, если бы в одном из почтенных иностранных научных журналов появилась статья, в которой журналист Гарольд Лидсней, человек, весьма далекий от науки, выступил в роли предсказателя, проявил, так сказать, некоторое «предвидение»?..

Сергей Сергеевич снова переживал все перипетии законченного дела, в котором догадки и предположения дополняли, скрепляли очевидные факты, а проницательность и интуиция подкреплялись логикой.

— Вот послушайте, — оживился Дымов. — Лидсней в своей статье писал примерно следующее. Цитирую, конечно, на память:

«...Удача сопутствует нашим судостроителям. Есть основание предполагать, что в ближайшее время они будут располагать ценными научными материалами, дальнейшая разработка которых обеспечит создание небывалого по мощности и по скорости глубинного корабля... Ключ от этого большого изобретения — в наших руках...»

— Сказал бы, что это очень любопытная статья, — откликнулся Рославлев. — Сказано весьма туманно, но, очевидно, неспроста.

— Возможно, что эта статейка была инспирирована для того, чтобы потом, задним числом, сослаться на...

— Вы правы, Татьяна Павловна, — перебил Ремизову Дымов. — Простите, что прервал вас. Есть у нас такая пословица: нет дыма без огня... Господа американцы напускали этого туману и дыму для того, чтобы потом с невинным видом заявить, что они — сами с усами, ничего они не крали, приоритет за ними.

— Сергей Сергеевич, — взмолился Рославлев, которому не терпелось поскорее разгадать ход мыслей полковника. — Я в поговорках не силен. Нельзя ли пояснее?..

— Яснее?.. Пожалуйста! — Дымов повесил гитару и повернулся к собеседникам. — Статья Лидснея была своеобразным сигналом.

— Сигналом? — переспросил Рославлев.

— Да, сигналом для нас. К этому времени уже были основания считать, что материалы профессора Савельева не погибли, а где-то спрятаны самим ученым, боявшимся, что они попадут в руки фашистов. А коли так, — Сергей Сергеевич в возбуждении потер руки, — если наши предположения были реальными, создавалась интересная ситуация.

— Понимаю, — сказал Рославлев.

— Вот и отлично!.. Таким образом, нам следовало ждать гостя... Заморского гостя... Хотя этого гостя мы и не звали, но его появлению были бы рады. Вот это я и назвал интересной ситуацией.

Все рассмеялись.

— Вы помните, товарищ Рославлев, что вам сказал по телефону генерал? «Не всякое ожидание есть пассивность». В этих словах много смысла. Когда ждешь врага, не всегда следует спешить и, как бы это помягче выразиться, действовать слишком прямолинейно. Выдержка, гибкость, всесторонний учет всех обстоятельств, глубокий анализ... А вы, товарищи, небось, слушаете меня и думаете, что я вам лекцию читаю? А?..

— Нет, Сергей Сергеевич, — ответила Ремизова. — Мы вас внимательно слушаем и кое-чему учимся.

— Ну-ну, — шутливо погрозил ей пальцем Дымов. — Я просто рассуждаю вслух. Так легче проверять самого себя, свои решения и поступки... Так вот, Евгений Алексеевич, — он впервые назвал Рославлева по имени и отчеству, — ваше сообщение о визите Хепвуда пришлось кстати... Очень кстати.

Таинственный пассажир с «Виргинии»!.. Черт возьми, может быть, действительно прибыл этот нежданный и жданный гость?

Полковник посмотрел в сторону Ремизовой. Она сидела на диване, забившись в угол, все в той же позе, с поджатыми под себя ногами, и внимательно слушала негромкий, глуховатый голос Дымова.

— Правда, уже тогда я поделился с генералом одной, несколько удивившей меня деталью.

— Какой? — поинтересовался Рославлев.

— Капитан «Виргинии», почтенный мистер Глэкборн, не доверял матросу Хепвуду. А если так, капитан мог просто-напросто запретить матросу сходить на берег. Такое право есть у капитана. Этого не случилось. Матрос прогуливался по городу и даже забрел к вам, подполковник. Подозрительно.

В первую очередь нужно было узнать: существует ли на самом деле таинственный пассажир? В этом, товарищ Рославлев, вы нам очень помогли. Найти никого не удалось. Тогда возникла мысль: «А может быть, и нет такого?» Кто же тогда Хепвуд? Проверить все это можно было только здесь, на месте. И вот появились в Черноморске старик Сергиевский и его дочь — студентка Татьяна.

— Подозрительный субъект, весьма похожий на таинственного пассажира с «Виргинии», — констатировал Рославлев.

— ...И постоянно ворчавший, всем недовольный отец, изводивший своими капризами кроткую, терпеливую дочь, — весело продолжила Татьяна Павловна.

— Что делать! — развел руками полковник. — Уточняю: отец был не очень капризен, зато дочь действительно отличалась если не кротостью, то терпением... Точнее — дисциплиной!.. Все это было необходимо, абсолютно необходимо... В чем заключалась наша тактика, наша цель? Убедиться в том, что против нас действует враг, а убедившись в этом — осторожно пойти по вражьему следу и точно установить место, где Савельев спрятал чертежи. Главная задача — найти чертежи и взять их в свои руки. А все остальное — в зависимости от обстоятельств.

— Значит главная задача решена, — сказал Рославлев.

— Да! — твердо ответил Дымов. — Мы возвращаем нашей Родине труды ее верного сына — ученого-патриота Савельева. Даже после своей смерти он продолжает верно служить своему народу. Надеюсь, что взятые нами чертежи помогут министерству ускорить выполнение правительственного задания.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Ее нарушала крупная бабочка, залетевшая в окно и бившаяся под абажуром. Рославлев снял абажур, и бабочка быстро выпорхнула в темноту ночи.

— Да, друзья, — снова нарушил молчание Дымов. — Во всей этой истории с «Виргинией», в инсценировке с матросом Хепвудом отчетливо виден «почерк» хитрого и коварного противника... Сэр Годвин! «Малыш» подтвердил мое предположение, что именно Годвин является вдохновителем истории с «Виргинией». Этот философ-разведчик из Си-Ай-Эй мне немного знаком. Правда, мы не пишем друг другу писем и не беседуем по телефону. Но мы познакомились по некоторым делам, и если иногда Годвин страдает бессонницей, нервничает и жалуется на печень, в этом есть некоторая доля и нашей вины.

Все рассмеялись, в том числе и сам Дымов.

— Пожалуй, самый остроумный ход разведки в истории таинственного пассажира с «Виргинии», — сказал полковник, когда смех утих, — это появление среди честных, вполне лойяльных иностранных туристов махрового реакционера, ставленника ФБР, журналиста Лидснея. Вероятно, по требованию разведки Лидсней был втиснут в состав группы туристов. Маршрут туристской группы с конечной остановкой в Черноморске Си-Ай-Эй вполне устраивал. Годвин отлично знал, что политические взгляды Лидснея нам известны, но именно на это он бил!.. Какова была задача Лидснея? Теперь она ясна: установить связь с «Малышом», принять от «Малыша» добытые чертежи и записи профессора Савельева и, пользуясь своим правом иностранного гостя в нашей стране, увезти украденные материалы, доставить их Годвину. Хепвуд не мог этого сделать сам... Носить при себе чертежи и расчеты было бы по меньшей мере рискованно для рядового матроса, в роли которого выступал Хепвуд.

— Сергей Сергеевич! — неожиданно раздался голос Татьяны Павловны. — Но ведь если бы вместо Лидснея приехал кто-нибудь другой, не с такой подмоченной репутацией, ему было бы куда легче установить связь с «Малышом»?

— Мне кажется, — медленно ответил Дымов, — Лидсней должен был по замыслу своих хозяев выполнить здесь два задания. Первое — получить чертежи и расчеты Савельева. Второе — явиться в случае необходимости своеобразным громоотводом. Годвин отлично понимал, что положение Хепвуда здесь, в Черноморске, не может быть достаточно устойчивым, особенно с того момента, когда «матрос» должен будет развить бешеную активность, чтобы добраться до савельевских чертежей. Безусловно, координаты места, где спрятаны чертежи, «Малыш» получил еще до отъезда, в резиденции Годвина. Однако до чертежей надо было добраться, а для этого следовало усыпить нашу бдительность. Вам понятно, что о нашем существовании Годвин не забывает. И вот разведка решила дать возможность Хепвуду-«Малышу» сделать еще одно разоблачение — разоблачение Лидснея.

Сделав такой шахматный ход конем, Хепвуд должен был, по мнению режиссеров инсценировки, выиграть качество, предстать перед нами в образе подлинно честного и искреннего человека. Еще бы — ведь он сообщил сущую правду о Лидснее!.. Ни слова лжи!..

— В шахматных задачах я тоже немного разбираюсь, — сказал Рославлев. — Для шахматиста выиграть качество — очень важно... Но во всем этом плане «гостей» из-за океана чувствуются слабые места.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, хотя бы связь. Нацеливая нас на Лидснея, Хепвуд невольно затруднял для себя связь с ним.

— Это верно. Тут уж Хепвуду приходилось проявлять инициативу, возможно, отступать от первоначального плана, а иногда действовать нахально, в лоб. Мне думается, что им обоим был заранее дан определенный пароль. Возможно, что этим паролем служили фразы, которые дважды слышала Татьяна Павловна, один раз на пляже, другой раз в павильоне «Прохлада»: «Хелло!.. Вы не из Фриско?» — «Нет, не из Фриско, но я там бывал. А что?..»

— Значит, вы считаете, что разговор Хепвуда с Лидснеем в «Прохладе» был вынужденным?

— Да... У Хепвуда иного выхода не было. Приближалось время отъезда Лидснея, предыдущие попытки встретиться не удались. Поэтому Хепвуд и решился договориться в павильоне «Прохлада». Разговор внешне был совершенно невинный.

— А мне, — улыбаясь сказала Ремизова, — пришлось из-за них выпить несколько лишних стаканов сока. Это — нелегко.

— Ничего, Татьяна Павловна, — успокоил Рославлев, — наш черноморский сок полезен для здоровья. Так что ж, Сергей Сергеевич, теперь все ясно!

Сергей Сергеевич кивнул.

— Однако в этой замысловатой схеме Годвина были два весьма существенных изъяна. Заокеанские философы от разведки не могли учесть их. Пороху не хватило. Получилось, что Годвин и его присные сами себя высекли, как гоголевская унтер-офицерская вдова. Ведь Хепвуд считал себя в полной безопасности. У него не возникло никаких опасений. Однако натренированным взглядом и нюхом матерый шпион учуял меня и Татьяну Павловну. Встречи на пляже, у гостиницы «Черноморская», в павильоне «Прохлада» насторожили его и даже убедили, что наблюдение ведется... Но за кем? У Хепвуда даже мысли не было о том, что интересуются его персоной. Он считал, что подобная честь выпала на долю Лидснея, и только Лидснея. Такая ситуация весьма облегчала нашу задачу... Однако и это, друзья мои, не главный и не основной просчет врага. Мичман Бадьин, старшина Ключарев, даже десятилетний Андрейка, простые советские люди, не учтенные шпионами из Си-Ай-Эй, оказали нам большую, неоценимую помощь.

— Бедный мальчуган, — сказала Татьяна Павловна. — Он так оплакивает своего «Шалуна».

— Может быть, мне удастся его немного утешить, — отозвался Рославлев. — Я дал распоряжение — из питомника ему принесут отличного щенка. Пусть растит караульную собаку!

Сергей Сергеевич закурил папиросу, откинулся на спинку кресла-качалки и, пуская в потолок кольца дыма, продолжал медленно говорить, словно восстанавливал в памяти все этапы схватки с врагом.

— Вы помните наш последний разговор по телефону? Тогда я еще был Сергиевским...

— Отлично помню! — ответил Рославлев. — Сразу же после этого разговора я пригласил мичмана Бадьина. Мне не пришлось ему многое объяснять, он понял меня с полуслова. Наши военные моряки — замечательный народ. В ответ на какой-то мой вопрос Бадьин ответил так, как мог ответить только настоящий советский человек и воин. «Я, — сказал он, — действую по уставу и по совести!..»

— Молодец мичман!

— Толковый товарищ. Уже на следующий день он организовал у себя дома превосходный обед, во время которого вместе с Ключаревым проэкзаменовал Хепвуда по морскому делу.

— И Хепвуд экзамена не выдержал, — с удовлетворением констатировала Татьяна Павловна. — Провалился!

— Провалился! — подтвердил Рославлев. — Слабовато, оказывается, знал рулевое дело.

— Вместе с Хепвудом на этом провалился и сэр Годвин, хотя он и носит чин вице-адмирала, — закончил его мысль Дымов. — Господин адмирал не учел, что его агенту, возможно, придется поближе столкнуться с нашими моряками.

— А экзаминаторы попались строгие, — улыбнулась Ремизова.

— Строгие! — Рославлев от удовольствия даже зажмурил глаза. — Особенно придирчивым оказался главстаршина Ключарев. Ведь он абсолютно ничего не знал, Хепвуда увидел впервые, но в разговоре с ним почуял что-то неладное и прямо посоветовал Бадьину доложить об этом. Как видите, бдительность можно проявить в любом деле.

— Сразу видно, что советской выучки моряки, — сказал Дымов. — Надо попросить командование отметить их. Этот экзамен оказался весьма кстати. Он явился, гак сказать, важнейшим дополнительным штрихом в обрисовке и характеристике Хепвуда. После этого своеобразного экзамена все последние сомнения рассеялись. Стало окончательно ясно, что Хепвуд — липовый матрос и мы находимся на верном пути.

— Хепвуд не может сетовать на отсутствие внимания к нему, — пошутила Ремизова. — Его личность мы изучили всесторонне.

— И правильно сделали, — ответил Дымов. — Семь раз отмерь — один раз отрежь. Золотое правило! Особенно необходимо оно в нашем деле.

Наступило молчание. Никто и не заметил, как пришла ночь — мягкая, тихая, ласковая. В окно было видно темное небо, густо усеянное звездами. Легкий ветерок едва шевелил прозрачную занавеску. Издалека глухо гудело море.

— Город уже спит, — задумчиво сказал Дымов, поднявшись и глядя в окно.

— Любимый город может спать спокойно! продекламировала Татьяна Павловна строчку из известной песни. И эти слова неожиданно, но естественно как бы подвели итог разговору чекистов.

Ремизова встала с дивана и подошла к Дымову. Теперь все трое стояли у окна, любуясь ночью и с удовольствием вдыхая посвежевший воздух.

— Любимый город может спать спокойно! — повторил Дымов, обнимая за плечи друзей. В эту фразу он вложил большой и понятный всем смысл.