Так говорила Заратустра (Лу Саломе - 'совершенный друг' и 'абсолютное зло' в жизни Фридриха Ницше)

Лариса Гармаш

Так говорила Заратустра

Лу Саломе - "совершенный друг" и "абсолютное зло" в жизни Фридриха Ницше

Любовь - единственное лекарство от смерти, поскольку она ей сродни.

(Мигель де Унамуно) После смерти Ницше две женщины опубликовали свои воспоминания о нем. Первой -Ницше обязан всеми недоразумениями, существующими вокруг его имени. Это его сестра Элизабет Ферстер-Ницше, наследница и распорядительница его архива, слишком произвольное обращение с которым и породило нелепую легенду о Ницше как предтече национал-социализма. Другая самый противоречивый персонаж в судьбе мыслителя: женщина, чье имя звучанием своим напоминает о библейской танцовщице - Лу Саломе.

Ей по праву принадлежит роль одной из самых исключительных женщин в истории Европы. Во всяком случае немецкий писатель Курт Вольф утверждал, что "ни одна женщина за последние 150 лет не имела более сильного влияния на страны, говорящие на немецком языке, чем Лу фон Саломе из Петербурга".

И в самом деле, такой "коллекции" потерявших голову знаменитостей не встретишь более ни в одной женской биографии: Лу была "Великой Русской революцией" в жизни Ницше, ее боготворил и воспевал Рильке, ею восторгался Фрейд, ее собеседниками были Ибсен и Толстой, Тургенев и Вагнер, с ее именем связывают самоубийства Виктора Тауска и Пауля Рэ, по настоянию Мартина Бубера, известного философа и близкого друга, ею была написана книга под названием "Эротика", которая стала бестселлером в Европе и выдержала 5 переизданий...

Воздержимся от штампа "женщины-музы". Эта роль слишком одномерна для нее. Еще менее точным была бы попытка навязать ей образ непревзойденной гетеры 19-20 веков, ибо ее мало развлекал "список поверженных". Какая же тайная, неутолимая тоска гнездилась в ее душе, гоняя ее "от костра к костру"? Исполняя на интеллектуальных подмостках Европы свой "танец семи покрывал", не свою ли собственную голову стяжала она? Ведь она хотела во что бы то ни стало реализовать на практике ницшевское кредо - "Стать Тем, кто ты Есть" - вскрой свою глубину, извлеки на свет свою подлинность!.. Она была великим и отчаянным экспериментатором... в режиссуре судьбы - собственной и окружающих.

* * *

Началось это довольно рано, в первые 20 лет ее жизни, которые она провела на родине, в Петербурге. Лу родилась в 1861 году в семье генерала русской службы Густава фон Саломе, прибалтийского немца по происхождению. Младшая сестра пяти братьев, она, наверное, ощущала себя подобно андерсоновской Элизе. "Весь мир казался мне населенным братьями", - писала она в своих воспоминаниях. Не здесь ли - исток ее беспрецедентного успеха у мужчин, тайна всепобеждающей непринужденности ее обаяния?

Первым мужчиной, испробовавшим его на себе, был известный своими проповедями пастор Гийо. Поводом к их знакомству послужило чувство глубокого одиночества, невысказанности и тоски, которое Лу очень остро переживала в свои 17 лет. Рискнув, Лу написала об этом человеку, чьи проповеди привлекли ее своей глубиной. Письмо, очевидно, произвело на пастора приятное впечатление, и они встретились. Эта встреча была первой в череде тех судьбоносных сюжетов, которые круто изменяли ее жизнь. Целый год втайне от семьи Лу встречалась с пастором, чтобы штудировать философию, историю религии, голландский язык... Героями их бесед были Кант и Спиноза. Ее странные мечты и тягостные раздумья Гийо готов был выслушивать очень серьезно, освобождая ее тем самым от мученического утаивания самой себя. Тогда, - вспоминала она, - в Гийо ей виделся Бог, и она поклонялась ему, как Богу. Драма назревала с неизбежностью: чтобы предсказать ее, не требовалось особой проницательности экзальтированная девичья идеализация должна была натолкнуться на живого человека. Они неуклонно сближались, и это было мучительно для обоих: однажды Лу потеряла сознание, сидя на коленях у пастора. Развязку ускорила смерть отца Лу: Гийо настоял, чтобы она рассказала матери об их уроках, и сам попросил у нее руки дочери. Такой поворот событий поверг Лу в шок...

Был ли это глубинный страх подлинной близости? Горечь от утраты сакральной дистанции? Уже тогда возникшее предчувствие иного, совершенно особого пути? Во всяком случае сексуальная близость для будущего автора "Эротики" была вещью принципиально отклоняемой еще много лет. И хотя нестандартность ее образа жизни была чревата славой о "распущенности", на деле она отменила свое табу только после тридцати лет. Мотивы, стоящие как за первым, так и за вторым решением, остаются для исследователей весьма загадочными. Это обстоятельство интригует тем сильнее, что к этому времени Лу уже давно была замужем за Фредом Андреасом, однако их брачный договор включал непреклонное условие Лу - отказ от интимной близости. В своих воспоминаниях она сама затрудняется дать объяснение многим своим поступкам. Достоверно известно, что к 50-ти годам, эпохе ее наивысшего женского расцвета, Лу радикально изменила свои убеждения свидетельством чему стала ее нашумевшая "Эротика".

Становясь "тем, что она есть", Лу предоставляла право "своему близкому окружению" либо уйти с ее пути, либо соответствовать ее жизненному эксперименту. Гийо был первым из длинной череды мужчин, завороженных ее даром творить из ничего целый мир интенсивной духовной близости. Но он же был первым, кто столкнулся с неженской твердостью, с которой она требовала соблюдения "в этом мире" установленных ею законов. Лишь на таких условиях можно было сохранить туда доступ. Впрочем, у нее было врожденное чувство справедливости, и она требовала только тех жертв и ограничений, которые сама уже перенесла. И если бы она не научилась ставить точку в своем потакании "слишком человеческому", посмела бы она требовать этого от других?

* * *

"Она - воплощенная философия Ницше", - говорили современники. "Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки. Надо отдать ей должное она действительно ходячая философия моего брата", - с досадой признавала ненавидевшая ее Элизабет Ферстер-Ницше.

Исследователи предполагают, что именно Лу была прообразом Заратустры. Если это так, то не значит ли это, что именно двадцатилетняя Лу оказалась тем идеалом "совершенного друга", о котором всю жизнь мечтал Ницше - того, кто исполнен бесстрашия всегда быть собой и стремления стать "тем, что он есть". Сам Ницше после мучительного разрыва с ней говорил, что Лу - это "воплощение совершенного зла". Кто знает? Ведь в некоторых головах уже мелькала мысль, что наиболее тонким воплощением идеи Люцифера могла бы стать абсолютно духовная женщина - полностью освободившаяся от всяких проявлений женской душевности...

Как бы то ни было, после разрыва, на вершине отчаяния, всего за 10 дней Ницше создает 1-ю часть "Так говорил Заратустра", рожденную, по словам его давнего друга Петера Гаста, "из его иллюзий о Лу... И именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чувства".

Сам Ницше писал, что "вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость", чем между ним и Лу.

Они встретились под апрельским небом вечного города в 1882 году. Фрау Саломе привезла дочь в Рим, не столько следуя программе ее интеллектуальных исканий, сколько для поправки ее здоровья. У Лу были слабые легкие, и любое нервное потрясение вызывало у нее легочное кровотечение. Последним таким потрясением, всерьез напугавшим близких, была история с пастором Гийо, сопровождавшаяся ссорой с матерью и отказом от конфирмации. Гийо помог получить паспорт для отъезда за границу - для человека без вероисповедания это было сделать нелегко.

Судьбоносное знакомство произошло с легкой руки Мальвиды фон Мейзенбух. Это была женщина редкой доброты, гений филантропии, неустанный поборник освобождения женщин и близкий друг Герцена, воспитывающая его дочь Наталью. В Ницше она принимала неустанное участие; так же деятельно она любила его лучшего друга той поры философа Пауля Рэ. Лу подробно описывает свою стремительно вспыхнувшую дружбу с позитивистом и дарвинистом Рэ, который, хотя и считал женитьбу и деторождение философски нерациональным занятием (о чем и написал ряд этических трудов), тут же сделал Лу предложение.

На этот раз она пошла дальше, чем с Гийо. Предложение Пауля она отклонила бесповоротно, но взамен представила весьма неординарный план: в награду за готовность к риску Рэ получал возможность не только общаться с ней, но даже жить вместе. Общественное мнение ее не волновало. Нарушив принципы своей моральной философии, Рэ принял это предложение. Излишне говорить о том, какую реакцию вызвала идея у окружающих. Даже Мальвида, смело экспериментировавшая в своем салоне над созданием новых "благородных" отношений между полами, считала проект Лу чересчур эпатирующим.

Единственным человеком, у которого Лу и Рэ вызвали не только полное одобрение, но и веселую решимость примкнуть третьим к коалиции, оказался Ницше.

Вообще-то на уме у доброй Мальвиды были матримониальные планы. Она давно мечтала найти для Ницше подходящую жену. Она не могла без горечи видеть, как нарастает его внешнее и внутреннее одиночество. С тридцатилетнего возраста этот человек был заложником невыносимых головных болей, из-за которых он стремительно терял зрение. Диагноз этой странной болезни до сих пор остается предметом споров врачей и биографов. У Цвейга есть новелла о Ницше, где он с удивительной пронзительностью воссоздает образ этого человека-"барометра", реагирующего на малейшее колебание атмосферного давления, вся жизнь которого была бесконечным побегом от страдания в поисках хоть сколько-нибудь щадящего уголка на этой земле. Его прославленный афористический стиль на деле был "изобретением поневоле": Ницше старался писать в промежутках между приступами. У такого человека были основания сказать: "Что не убивает меня, то делает меня сильнее". "Amor fati"* - было его магическим заклинанием от болезни.

*"Amor fati" - любовь к року, к той судьбе, которая тебе выпала.

Могло ли не взволновать Лу такое мужество и такой стоицизм? "Это очень суровый философ, - говорила ей Мальвида, - но это самый нежный, самый преданный друг, и для всякого, кто его знает, мысль о его одиночестве вызывает самую острую тоску". Лу захотела познакомиться с Ницше. Нетрудно догадаться, что Лу не вкладывала в это стремление желания "разделить судьбу". Пауль Рэ, дразня своего друга, писал ему, что "молодая русская" была страшно расстроена тем, что он так неожиданно улизнул, прежде чем она смогла познакомиться с ним. Ницше не устоял: "Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в этом смысл: меня влекут такие души...".

В ожидании Ницше Лу и Рэ блуждали по Риму. В одной из боковых часовен базилики Св. Петра Рэ обнаружил заброшенную исповедальню, в которой начал просиживать, работая над своей новой книгой, призванной вскрыть земные корни всякой религии. Лу весьма развеселила такая выходка, и в этой же исповедальне, сидя рядом с Рэ, молодая вольтерьянка помогала ему в подборе аргументов. Здесь же они впервые встретились с Ницше. Лу сразу покорила его. "Вот душа, которая одним дуновением создала это хрупкое тело", - с задумчивой улыбкой поделился он впечатлением от этой встречи. За долгие месяцы уединенных размышлений Ницше совсем отвык от удовольствия говорить и быть выслушанным. В "молодой русской" он обнаружил изумительный дар слушать и слышать. Она говорила мало, но ее спокойный взгляд, мягкие уверенные движения, любое произнесенное ею слово не оставляло сомнений в ее восприимчивости и глубине. Ее же потрясла пылкость Ницшевской мысли: Лу даже потеряла сон.

Ницше читал Лу и Рэ только что законченную "Веселую науку", самую жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека. Человек со всей его "слишком человечной" "человечиной" больше не способен удовлетворить Ницше. "Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, губительный, чреватый опасностями идеал...", - читал Ницше, внезапно переводя внимательный взгляд на Лу. Осуществляла ли она ницшевский миф на практике? Во всяком случае встреча именно с таким воплощением своего мифа заставила Ницше мобилизовать весь потенциал своего стиля. Так родился безупречнейший стилист среди философов, первым поставивший проблему поиска "Большого стиля" как жизненной стратегии мудреца.

Воодушевленная им, Лу и сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак духовной симпатии она посвящает Ницше поэму "К скорби". Петер Гаст, прочитав эти строки, решил, что их написал Ницше. Эта ошибка обрадовала Фридриха. "Нет, - писал он своему другу, - эти стихи принадлежат не мне. Они производят на меня прямо-таки подавляющее впечатление и я не могу читать их без слез; в них слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором вы еще ничего не слыхали; она дочь русского генерала; ей 20 лет, она резкая, как орел, сильная, как львица, и при этом очень женственный ребенок... Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления... Кроме того, у нее невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, - не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении".

Со всей присущей ей одержимостью и энергией Лу хотела построить маленькую интеллектуальную коммуну, философскую "Святую Троицу". Нашей героине к тому времени едва исполнился 21 год, Рэ было 32, Ницше - 38.

До сих пор все мужчины в жизни Лу проходили через своеобразную "конфирмацию" - получения отказа от сделанного ей брачного предложения. Таково, очевидно, было "причащение" к ее религии "свободных духов". Подобная участь ожидала и Ницше. 8 мая (не прошло и месяца со дня знакомства!) он уполномачивает Рэ поговорить с Лу от его имени. Матери Лу в Санкт-Петербург было направлено письмо с официальным предложением. Пребывая в лихорадочном возбуждении, Ницше пытается размышлять над устранением главной, по его мнению, помехи: его бедности. Может быть, окажется возможным целиком за значительную сумму продать какому-нибудь издателю все свои будущие сочинения?

В "Опыте дружбы" Лу перечисляет все аргументы, к которым она прибегла, чтобы максимально смягчить свой отказ и сохранить в силе главное - их дружбу и сам проект жизни "втроем".

Как же рассчитывали они превратить столь эксцентричную духовную конструкцию в повседневную действительность? Вполне ли отдавали себе отчет, сколько провокаций для игры чувствами таит в себе подобный замысел? С упрямым романтизмом они уповали на то, что все житейские недоразумения задыхаются "на высоте 6 тысяч футов над уровнем человека", где они собирались существовать.

И все же чреватость этого плана катастрофой была очевидна. Мальвида писала Лу: "...И в конце концов это триединство! Несмотря на то, что я вполне убеждена в Вашей нейтральности, при всем этом опыт моей долгой жизни, равно как и знание человеческой натуры, позволяют мне утверждать, что так это долго не может развиваться, что в самом лучшем случае серьезно пострадает сердце, а в худшей ситуации дружеский союз будет разрушен... - естество не дает себя одурачить, а связи существуют только в той мере, в которой мы их осознаем. Однако, если Вы, вопреки всему, это сделаете, я не усомнюсь в вас, я лишь хотела бы уберечь Вас от той почти неизбежной боли, которую Вы уже раз испытали".

Это письмо написано 6 июня 1882 года, в то время, когда, несмотря на все пересуды, ее участники как раз были поглощены выбором места проживания: поочередно обсуждались и отклонялись Вена, Цеплице в Нижней Силезии, Берлин и, наконец, после долгих обсуждений был выбран Париж.

Могло ли поколебать Лу это письмо? Мальвида апеллировала к ее здравому смыслу, человечности и их общей ответственности за репутацию феминизма в Италии, который мог быть скомпроментирован чересчур дерзким экспериментом Лу. В отношении последнего пункта Мальвида обольщалась. Лу не испытывала ни малейших обязательств перед судьбой феминизма. Она не стала феминисткой в Италии, как не была революционеркой в России (хотя всю жизнь хранила у себя фотографию Веры Засулич). Неисправимая упрямица и индивидуалистка, она неизменно шла своим собственным путем. И по этому пути она двигалась уверенно и слепо, как сомнамбула, ведомая своим рафинированным интеллектуальным любопытством и изощренной женской интуицией. Тем более, что 7 июня развеяло все сомнения. В этот день она получила письмо от Ницше: "В настоящий момент я считаю необходимым, чтобы мы сохраняли молчание на эту тему в присутствии даже самых близких: никто, ни m-me Рэ в Цеплицах, ни m-lle фон Мейзенбух в Байрейте, ни моя семья не должны ломать себе голов и сердец над этими вещами, до которых только мы, мы, мы доросли и с которыми справимся, для других они могут лишь остаться опасными фантазиями". Через два дня он пишет Лу новое письмо: "Люблю жизнь в убежище и желаю себе всем сердцем, чтобы Вас, как и меня, миновали европейские пересуды. Тем более что я связываю с нашей совместной жизнью такие высокие надежды, что любые обязательные или случайные побочные следствия в настоящее время меня мало занимают: и то, что произойдет, мы будем готовить вместе, и весь этот мешок огорчений мы каждый вечер вместе будем выбрасывать на дно - не правда ли?"

Наконец Мальвида сдается: "Ничем более не могу дополнить Ваш план, совершенство которого вполне признаю, а привлекательность понимаю, Вы выбираете свою судьбу и надо ее наполнить, чтобы она Вам что-нибудь принесла".

* * *

Что же принесла всем троим попытка осуществить свою мечту, одновременно такую невозможную и такую богатую всеми возможностями? Ставки были высоки: на кону стояли самые значимые для каждого из них вещи - Дружба и Истина. После того, как надежды на любовь и матримониальные планы по воле Лу были выброшены за борт их трехмачтового судна, над ним был поднят новый священный флаг знамя Идеальной Дружбы. Они должны были доказать самим себе, друг другу и миру, что таковая существует. Впрочем, в 20 веке Николай Бердяев проницательно заметит, что в основе любой подлинной дружбы лежит мощное эротическое напряжение.

Лу, которая никогда сознательно не использовала в своем поведении ни женских козырей, ни какого-либо дамского оружия, любила повторять за Титом Ливием: "Дружеские связи должны быть бессмертными, не дружеские - смертными". Ницше в письме к Мальвиде со своей стороны подтверждал: "В настоящее время эта девушка связана со мной крепкой дружбой (такой крепкой, какую можно создать на этой земле); долгое время у меня не было лучшего завоевания...". Не менее экспрессивно он высказался и в письме к Петеру Гасту: "Дорогой друг, для нас, безусловно, будет честью, если Вы не назовете наши отношения романом. Мы с нею - пара друзей, и эту девушку, равно как и это доверие я считаю вещами святыми".

Ницше утверждал, что у "всякого имеется свой духовный гранит фатума". Парадоксально, но именно мистерия дружбы роковым образом постоянно проигрывалась в судьбе Ницше. Как некий загадочный и настойчивый лейтмотив скользит она над волной всех жизненных перипетий.

Похоже, он сам догадывался о неком тайном предначертании: дружба будет для него полем самых невероятных завоеваний и самых непереносимых утрат. Однажды, когда Ницше высказал свое отвращение к романам с их однообразной любовной интригой, - кто-то спросил, какое же другое чувство могло бы захватить его? "Дружба, - живо ответил Ницше. - Она разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере. Сначала взаимное влечение, основанное на общих убеждениях; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом, с одной стороны, возникает недоверие, а с другой - сомнение в превосходстве своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он принесет немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней есть даже такие, которым нет названия".

Все это он пережил с Рихардом Вагнером. Их дружба носила какой-то сверхчеловеческий характер: большинство людей просто не подозревает, что с дружбой можно связывать столько упований, потому оно застраховано от бездн отчаяния, связанного с их крахом. "Такое прощание, когда люди расстаются потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает, и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами природа".

Когда три года спустя после разрыва с Вагнером мистерия дружбы вновь разыграется с Лу, Ницше поймет, что терять друзей из-за чрезмерного сходства душ не менее тяжело, чем из-за их разности. Уже в августе 1882 года Лу напишет Рэ: "Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: "Я думаю, единственная разница между нами - в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково". Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на различия между нами - или на то, что кажется ему различиями. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные, как ты и я, - они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий".

Ницше хотелось верить в то, что на сей раз все пойдет по иному сценарию: "Вокруг меня сейчас утренняя заря, но не в печатной форме! Я никогда не верил, что найду друга моего последнего счастья и страдания. Теперь это стало возможным - как золотистая возможность на горизонте всей моей будущей жизни. Я растроган, думая о смелой и богатой предчувствиями душе моей возлюбленной Лу".

В Люцерне, всего несколько дней спустя после первой встречи с Лу, Ницше показывал ей тот дом в Трибшене, где он познакомился с Вагнером, рассказывая о незабвенных днях веселого настроения Рихарда и припадках его величественного гнева. Подойдя к озеру и показывая Лу тополя, своими верхушками закрывавшие фасад дома, Ницше стал говорить вполголоса, стараясь скрыть от нее свое лицо, потом внезапно замолчал, и Лу, не спускавшая с него глаз, заметила, что он плакал.

Меньше месяца спустя Ницше набрался храбрости сделать Лу предложение, на этот раз лично, а не через посредничество Пауля Рэ. Лу повторила свой отказ, и свое предложение дружбы. Ницше принял предложения Лу и установленные ею границы их отношений. Со своей стороны он выдвинул единственное условие: "Прочтите эту книгу, - сказал он, протягивая ей свою работу "Шопенгауэр как воспитатель", - и тогда Вы будете меня слушать". Могла ли Лу с ее всезатмевающей жадностью к познанию не попытаться выслушать человека, утверждавшего: "Я вобрал в себя всю историю Европы - за мной ответный удар".

Во время поездки в Байрейт (на ежегодный Вагнеровский фестиваль) Лу обретет непримиримого врага на всю жизнь - сестру Ницше Элизабет. Лу, с присущей ее характеру некоторой наивностью, поначалу верила притворной доброжелательности Элизабет и, не осознавая ее интриг, писала Ницше: "Ваша сестра, которая в настоящий момент является почти что и моей сестрой, Вам расскажет о том, что здесь происходит".

Та действительно рассказала все, но далеко не в тех тонах, которые ожидала Лу. Элизабет привела в ярость фотография, на которой была изображена вся Троица, снятая в Люцерне, на фоне Альп: Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу, помахивая кнутиком. Хотя, как пишет Саломе в "Опыте дружбы", и идея композиции, и даже выбор фотографа принадлежали Ницше, Элизабет расценила это как безусловную инициативу Лу, призванную продемонстрировать ее верховную власть над двумя философами. (Любопытную инверсию претерпит идея этой фотографии в дальнейшем творчестве Ницше: не пройдет и года после мучительного разрыва с Лу, как Ницше напишет свое знаменитое: "Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!")

Не меньшую озлобленность, чем фотография, у Элизабет вызвали ухаживания за Лу известного художника Павла Жуковского, сына знаменитого русского поэта, за которым ходила слава дамского угодника, и который на глазах у всех предлагал Лу всевозможные дизайнерские решения относительно ее нарядов, премьерных и будничных, и даже смоделировал прямо по ее фигуре платье.

Словом, Элизабет быстро квалифицировала Лу как вампира и хищницу, которую следует раздавить любой ценой. Понятно, что за этой характеристикой стояла в первую очередь ревность к этой странной русской девушке, которая обладала таким таинственным обаянием. В 1885 г. Элизабет, к ужасу своего брата, вышла замуж за немецкого национал-активиста Ферстера и уехала за ним в Парагвай строить там "новую Германию". Унаследовав после смерти брата его рукописи, она умудрилась организовать в ноябре 1935 г. посещение ницшевского архива в Веймаре Гитлером и подарить ему на память о визите ницшевскую трость. Изданная ею компиляция незавершенных ницшевских рукописей под названием "Воля к власти" полностью дискредитирована историками. Она свела счеты с Лу, натравливая в конце жизни на нее нацистов, обвиняя ее в извращении идей Ницше. Излишне говорить, насколько все это "ферстер-ницшеанство" не имеет никакого отношения к самому Ницше.

Ницше с горечью признавался Мальвиде: "Между мной и мстительной антисемитской гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много зла она принесла мне в самый решающий период моей жизни..."

Но болезнь Ницше и его житейская неприспособленность делали его зависимым от Элизабет, питавшей к нему тираническую любовь, не ведающую деликатного невмешательства. В этом смысле Рэ находился в куда более преимущественном положении в их Троице, поскольку ему достаточно легко и быстро удалось убедить свою семью, что Лу - его наилучший друг в том, что касается духа и образа жизни. Поэтому он мог свободно предлагать Лу жить в его имении, гарантируя ей опеку своей семьи и защиту от необходимости возвращения с матерью в Санкт-Петербург. Ницше же приходилось действовать крайне осмотрительно, с многочисленными оговорками и недомолвками. Вообще, из всех троих Ницше был наиболее обременен условностями - и внутренне, и внешне. Он настолько опасался агрессии и ревнивых козней сестры, что, впервые сообщая ей о Лу, прибавлял к ее возрасту четыре года, многократно ссылался на рекомендации Мейзенбух и представляя ее как своего будущего научного ассистента.

Могла ли Лу особо воодушевить такая осторожность, при том, что неделю назад она читала решительные заверения Пауля: "Я хороший рулевой, и Ты пройдешь между всеми трудностями легко и без обиды, нанесенной кому бы то ни было... А следовательно, моя любимая-любимая Лу (Рэ всегда так писал ее имя Л.Г.), будь уверена, что Ты - единственный человек в мире, которого я люблю, и не думай при этом, что это не о многом говорит, поскольку, быть может, я переношу на тебя всю любовь, которая есть во мне для других людей".

И снова Ницше: "Такие отшельники, как я, должны не спеша привыкать к людям, которые им дороже всего: будьте же ко мне снисходительны в этом смысле!".

Пауль называет Лу своей "любимой улиткой", а себя "ее маленьким домом". Он подписывается "твой братец Рэ", и действительно, к тому времени он уже занял в ее новой жизни место ее прежнего дома, наполненного братьями.

Ницшеведы (например, Рудольф Бинион в своей книге "Фрау Лу - своенравная ученица Ницше") недоумевают, почему самым значимым человеком в своей жизни Лу всегда называла Рэ. Именно его утрату она считала самой болезненной в своей жизни, а 5 прожитых с ним лет - самым полным воплощением своей мечты. Забавный предрассудок: ставить качество человеческих отношений в прямую зависимость от исторического масштаба личности... Тем не менее разве не сам Ницше предупреждал ее: "В любом случае Рэ - лучший друг, чем я есть и смогу быть; прошу Вас обратить внимание на эту разницу!"

Почему же при всем своем культе Дружбы они не сумели стать друг для друга "совершенными друзьями"? Ведь работа у Троицы спорилась: они действительно много читали, обсуждали, писали. Под руководством Ницше Лу делает очерк о метафизике женского начала, пробует писать афоризмы. Многие ее идеи он, не колеблясь, называет гениальными. Часто они проводят с ней ночи напролет. "Я никогда не забуду тех часов, когда он открывал мне свои мысли; он поверял мне их, как если бы это была тайна, в которой невыразимо трудно сознаться, он говорил вполголоса с выражением глубокого ужаса на лице. И в самом деле, жизнь для него была сплошным страданием: убеждение в ужасной достоверности "Вечного возвращения" доставляло ему неизъяснимые мучения". Потрясенная их ночными откровениями, она написала и посвятила Ницше небольшой гимн. Тот пришел в восхищение от такого подарка и решил отплатить тем же: он задумал положить стихи Лу на музыку и сделать своего рода дифирамб. Восемь лет он намеренно избегал всякого музыкального творчества: музыка взвинчивала его нервное возбуждение до изнеможения. Этого не способен понять тот, кто, подобно ему, "не страдал от судьбы музыки, как от открытой раны". И в этот раз музыка взволновала его настолько, что вызвала физические страдания. Ницше слег в постель и из своей комнаты писал m-lle Саломе записки: "Я в постели. Ужасный припадок. Я презираю жизнь". И все-таки "Гимн жизни", который он отдал на суд своим друзьям-музыкантам, имел большой успех. Один дирижер оркестра берется исполнить произведение. Ницше радостно делится этой новостью с Лу: "По этому пути мы можем придти вместе к потомству, - другие же пути оставить открытыми".

Предложив Ницше быть его другом, Лу, конечно, не предвидела этих страшных эмоций дружбы, более сильных, чем припадки самой страстной и бурной любви. Ницше требовал сочувствия каждой своей мысли. Ему нужна была полная духовная преданность. Лу бунтовала: разве можно отдать кому-нибудь ум и сердце? Ницше обвинял ее в гордыне. Об их ссорах он рассказывал в письме все к тому же Петеру Гасту: "Лу остается со мной еще неделю. Это самая умная женщина в мире. Каждые 5 дней между нами разыгрывается маленькая трагедия. Все, что я вам о ней писал, это - абсурд и, без сомнения, не менее абсурдно и то, что я Вам пишу сейчас". Это написано 20 августа из Таутенбурга. 16 сентября из Лейпцига он пишет тому же адресату: "2 октября снова приедет Лу: через 2 месяца мы поедем в Париж и проживем там, быть может, несколько лет. Вот мои планы". Увы, не пройдет и двух месяцев, как дружба Фридриха Ницше и Лу Саломе прекратится навсегда.

Хотя оба друга - Ницше и Рэ - постановили делить между собой эту девушку духовно, в их отношениях не было недостатка в истинно мужских претензиях и соперничестве. Когда Лу проводила часы, дни и целые ночи в обществе одного из них, у другого начинали появляться навязчивые фантазии, которые в конце-концов окончательно расстроили их дружбу. Ницше мучило тяжелое подозрение: Лу и Рэ в заговоре против него, и этот заговор говорит против них - они любят друг друга и обманывают его. Все вокруг стало казаться ему вероломным и бесцветным: возникла жалкая борьба вместо того духовного счастья, о котором он мечтал. Он чувствовал, что теряет свою странную, очаровательную ученицу, своего лучшего, самого умного друга, с которым его связывали 8 лет единомыслия...

При этом он забывал, что у Рэ имеется не меньше оснований для подозрений: к примеру, затянувшаяся прогулка Лу и Ницше на вершину Монте Сакро. Они объясняли свое чересчур долгое путешествие тем, что хотели увидеть заход солнца в Санта Роса, откуда, как утверждают пытливые исследователи, солнца вообще не видать. Позднее Ницше, подразумевая Монте Сакро, благодарил Лу "за самый пленительный сон моей жизни". Эта фраза побудила назойливых репортеров допытываться у Лу (в преклонном уже возрасте), о чем они беседовали и целовались ли... Лу, со свойственной ей иронией, отвечала, что мало что помнит по этому поводу.

Последний удар, положивший конец отношениям Ницше и Лу, нанесла Элизабет. Без ведома Ницше она написала Саломе грубое письмо. Лу всерьез рассердилась. Подробности ссоры малоизвестны. Сохранились черновики ницшевских писем к Лу, с довольно-таки беспощадным приговором: "Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего ужасного характера. Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья, и еще то, что гораздо важнее здоровья, - может быть, немного любви ко мне".

В его письмах презрительные вердикты соседствуют с неизжитым восхищением, проклятия - с раскаянием:

"Но, Лу, что это за письмо! Так пишут маленькие пансионерки. Что же мне делать? Поймите меня; я хочу, чтобы вы возвысились в моих глазах, я не хочу, чтобы вы упали для меня еще ниже... Я думаю, что никто так хорошо и так дурно, как я, не думает о Вас. Не защищайтесь; я уже защитил Вас перед самим собой и перед другими лучше, чем Вы сами могли бы сделать это. Такие создания, как Вы, выносимы для окружающих только тогда, когда у них есть возвышенная цель. Как в Вас мало уважения, благодарности, жалости, вежливости, восхищения, деликатности... Я не знаю, с помощью какого колдовства Вы, взамен того, что дал Вам я, дали мне эгоизм кошки, которая хочет только одного - жить...

Но Я еще не вполне разочаровался в Вас, несмотря ни на что, Я заметил в Вас присутствие того священного эгоизма, который заставляет нас служить самому высокому в нашей натуре... Прощайте, дорогая Лу, Я больше не увижу Вас. Берегите свою душу от подобных поступков.

Ваш Ф.Н."

Ницше уехал. Этот его поспешный отъезд скорее напоминал бегство. "Сегодня для меня начинается полное одиночество", - обронил он одному из друзей. Через 6 лет он сойдет с ума. За эти годы он напишет самые сильные и спорные свои книги. Но в то время у "Заратустры" во всем мире найдется только семь читателей. И кто мог предположить, что этой книге уготована участь первого философского бестселлера?

Может быть, если в результате своих отношений люди не могут обрести друг друга, они обретают новых самих себя? Способен ли один человек сделать для другого нечто большее, чем подарить ему его самого?..

Очень многое в этой истории остается за кадром... И насколько глубок шрам, который остался в душе Лу? Как отыскать ту грань, где через ее скрытность и калейдоскопичность биографии проступает ее ранимость?

Говорили, что она похожа скорее на силу природы, чем на человека. Однако Фрейд, с которым ее связывала двадцатипятилетняя дружба, утверждал, что еще ни в ком не встречал столь высоких этических идеалов, как у Лу. Вообще, именно психоанализ позволил ей окончательно найти себя и почувствовать себя по-настоящему счастливой. Правда, Фрейду так и не удалось заставить ее изменить название ее книги "Благодарность Фрейду" на безличное "Благодарность психоанализу". Фрейд ругал ее за непомерно изматывающую работу, говоря, что одиннадцать часов анализа в день - это слишком. Но психоаналитиком она была от Бога - сохранилось множество восторженных свидетельств ее пациентов.

Лу исполнилось 50, когда она познакомилась с Фрейдом в 1911 году. Она вновь начинала все сначала. Он же, не терпевший отступничества в вопросах своей теории, кажется, позволял непозволительное только Лу - ему нравилось, как она дополняла "его анализ своим русским синтезом": "Я начинаю мелодию, обычно очень простую, Вы добавляете к ней более высокие октавы; я отделяю одну вещь от другой, Вы соединяете в высшее единство то, что было раздельно".

Исследователи удивляются, как все же после близости с двумя величайшими романтиками - Ницше и Рильке - она так легко вобрала в себя суровый реализм Фрейда. Мне же кажется, что именно в этих необычных отношениях закалялась виртуозность ее интроспекции. Сама Лу называла два фактора, повлиявшие на ее выбор в пользу психоанализа: во-первых, то, что она выросла среди русских, - а это люди, особо склонные к самокопанию, а во-вторых, близость с человеком необычной судьбы - немецким поэтом Райнером Мария Рильке.

Действительно, она была для него одновременно любовницей, матерью и психотерапевтом. "Все настоящие русские - это люди, которые в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете", - писал Рильке своей матери после знакомства с Лу. Россия была их общей любовью и дверью в сказочный мир: Лу дважды привозила Райнера в страну своего детства. В наиболее известном из ее романов - "Родинка" - одна из частей называется "В Киеве"...

Она была старше Рильке на 14 лет, их удивительная близость продолжалась 4 года, - и потом еще 30 лет она оставалась для него самым большим авторитетом и самым близким человеком.

В подтверждение тому вот строки этого гениального поэта, посвященные Лу.

"Нет без тебя мне жизни на земле.

Утрачу слух - я все равно услышу,

Очей лишусь - еще ясней увижу.

Без ног я догоню тебя во мгле.

Отрежь язык - я поклянусь губами.

Сломай мне руки - сердцем обниму.

Разбей мне сердце - мозг мой будет биться

Навстречу милосердью твоему.

А если вдруг меня охватит пламя

И я в огне любви твоей сгорю

Тебя в потоке крови растворю."

1897, (пер. А. Немировского)

* * *

Порой мне кажется, что вся ее жизнь была неким уникальным экспериментом она словно испытывала на эластичность границу между мужским и женским началом: сколько "мужского" она в состоянии вобрать в себя без ущерба для своей женственности? Или, если угодно, наоборот: сколько "мужского" она должна ассимилировать, переварить в себе, чтобы достичь, наконец, подлинной женственности? Эта неутолимая тоска по целостности на-пол-овину обреченного существа...

Даже если согласиться с Ницше относительно "абсолютного Зла", то это было бы зло в гетевском смысле этого слова: "то, что без числа творит Добро". Она могла разрушать жизни и судьбы, но само ее присутствие побуждало к жизни. "У нее был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила, - вспоминал о Лу шведский психоаналитик Пол Бьер. - Эта чрезвычайная сосредоточенность разжигала в ее партнере некий духовный огонь. В моей долгой жизни я никогда не видел никого, кто понимал бы меня так быстро, так хорошо и полно, как Лу. Все это дополнялось поразительной искренностью ее экспрессии... Она могла быть поглощена своим партнером интеллектуально, но в этом не было человеческой самоотдачи. Она, безусловно, не была по природе своей ни холодной, ни фригидной, и тем не менее она не могла полностью отдать себя даже в самых страстных объятиях. Возможно, в этом и была по-своему трагедия ее жизни. Она искала пути освобождения от своей же сильной личности, но тщетно. В самом глубоком смысле этих слов Лу была несостоявшейся женщиной".

"Расточительность сердца" - так назвал свой роман о Лу польский писатель Вильгельм Шевчук. Угадал ли он? Последними словами, сказанными самой Лу перед смертью, были: "Всю свою жизнь я работала и только работала. Зачем?"

Было ли тайной мукой Лу расточительство сердца или, наоборот, его нерастраченность?