Такое короткое лето

Все в это утро казалось легким, прозрачным, пронизанным струящимся с неба солнечным светом. Москва только просыпалась, ее широкие улицы с серыми, вышарканными тротуарами еще не обрели привычного гомона и суеты. На Кутузовском проспекте навстречу попадались лишь поливальные машины, издали похожие на божьих коровок с длинными, словно нарисованными, усами водяных струй. Солнечные лучи высекали из них радугу и от этого усы переливались разноцветными красками. Редкие легковушки проносились стремительно, как снаряды, обдавая нас шипящим свистом. Наш неторопливо побрякивающий «Запорожец» упорно тарахтел, не обращая на них внимания.

Валера, чуть прищурившись, сосредоточенно смотрел на дорогу. Справа от него, закрывая мне широкими плечами почти весь обзор, сидел Гена. Он еле уместился на узком, скрипучем сиденье. При каждом встряхивании Гена пригибал голову, чтобы не стукнуться о крышу, и постоянно косился на Валеру. Но тот не замечал его недовольных взглядов.

Сегодняшнюю, походившую на бегство из города, поездку устроил Валера. Когда я позвонил ему, чтобы сообщить о своем приезде, Валера радостно закричал в трубку:

— Старик, ты не поверишь, как я рад твоему звонку. Давай завтра же рванем на Генкину дачу и устроим себе мальчишник.

— Ты думаешь, это будет интересно? — спросил я, немного удивившись. Женщины мне никогда не мешали. Наоборот, я считал, что жизнь без них сразу теряет всякий смысл.

— А ты разве еще не женат? — нерешительно спросил Валера и в его настороженном голосе послышалась незнакомая мне интонация.

— Пока нет. А что?

— Бабы только портят мужскую компанию, — сухо сказал Валера, заканчивая разговор. — В восемь ноль-ноль я буду у вас.

Я пожал плечами и растерянно посмотрел на Гену. Мне показалось, что бабы здесь ни при чем. Скорее всего дело только в одной из них.

У Валеры жена манекенщица. Я ее никогда не видел, но женщин ее типа хорошо представлял. Это только на телеэкране они выглядят красавицами. А так почти каждая под два метра ростом, с выпирающими ключицами, насквозь пропитанная дезодорантами, давно убившими в ней всякие запахи плоти, и при всем том избалованная вниманием публики. Мне казалось, что в жизни эти женщины всегда должны быть капризными. Такую не поносишь на руках, как она этого требует. Может быть поэтому Валера и мучается.

— Пригласил на дачу? — спросил Гена, протягивая руку к телефонной трубке, которую я все еще держал в ладони.

Я кивнул. Он положил трубку на телефонный аппарат и сказал, странно улыбаясь:

— Мы с ним давно хотели устроить шашлычки. А теперь появился железный повод. — Я понял, что речь идет обо мне.

Гена, как и я, тоже с Алтая. Когда-то начинали работать в одной газете. Но затем я уехал на север за туманом и за запахом тайги, как поется в одной песне. А он, будучи талантливым газетчиком, стал разрабатывать свою журналистскую штольню. Написав несколько материалов в ведущую газету страны, Гена крупно заявил о себе. Его взяли собкором по сибирской зоне.

А вскоре он оказался в Москве уже в качестве специального корреспондента при секретариате редакции.

Валера по профессии зубной врач. После окончания московского медицинского института его направили работать на Алтай в сельскую больницу. Там он исполнял обязанности не только стоматолога, но и терапевта, и лора, и кого-то еще. Но и при такой занятости умудрялся писать стихи и приносить их нам в редакцию. В редакции мы и познакомились.

Отработав положенный после института срок, Валера вернулся в Москву. Защитил кандидатскую, затем докторскую диссертации и сейчас возглавлял кафедру челюстной хирургии в медицинском институте и одновременно заведовал отделением крупной больницы. С Геной они общались постоянно, а я во время своих кратковременных наездов в Москву у Валеры ни разу не был.

— О шашлычках думаете? — спросил Валера, повернувшись ко мне и, не дожидаясь ответа, сказал: — Я угощу вас сегодня кое-чем получше. У меня в багажнике великолепная говядина.

Он хотел сказать что-то еще, но сзади рявкнул клаксон автомобиля. Валера отвернулся от меня и сосредоточился на дороге. Сверкающая новенькой краской голубая иномарка обогнала нас и стала стремительно удаляться. Мы проезжали Триумфальную арку, около которой постоянно дежурили гаишники. За ней легко спрятаться, чтобы выловить жертву. Дорогие иномарки гаишники не останавливали, они отлавливали таких, как мы. Я оглянулся и прочитал высеченную на арке фразу, с которой Кутузов обратился к своей армии после разгрома Наполеона. «Вы кровию своею спасли Отечество, доблестные, победоносные войска». Гена, изредка смотревший в переднее зеркальце, перехватил мой взгляд, заметил:

— После таких слов последний солдат отдаст свою жизнь за маршала.

— Сейчас и солдаты измельчали, и маршалы совсем не те, — сказал я, поудобнее располагаясь на сидении. Комфорта в «Запорожце» все-таки маловато. — Посмотришь по телевизору на этого заморыша — нынешнего министра обороны — и тоска берет. Суслик в очках.

— Придет время испытаний, появятся и маршалы, и солдаты, — не оборачиваясь, сказал Гена.

— Ну вот. Стоит встретиться двум русским и весь треп только о политике, — вмешался в разговор Валера.

Мы замолчали. По обеим сторонам шоссе еще мелькали многоэтажные здания, но это уже была окраина Москвы. Вскоре Валера свернул на проселочную дорогу, мы выехали в поле, за которым виднелся лес. Поле было засеяно пшеницей. Ее сизоватые со светлым отливом стебли уже выбросили колос, в котором, притаившись, наливалось зерно. Мы пересекли поле и оказались в роскошном смешанном лесу. Кряжистые дубы с глянцеватой резной листвой росли здесь вперемешку с липами и рельефно выделявшимися темными, остроконечными пирамидами елей, увешанных гирляндами светло-коричневых шишек. Вскоре по обе стороны дороги потянулись ограды, за которыми замелькали одноэтажные деревянные дома с просторными застекленными верандами, какие строили до войны так называемому комсоставу. Почти все они были обшиты рейкой и выкрашены в зеленый или светло-голубой цвет. На некоторых домах краска выцвела и потрескалась.

— Ну вот и мое бунгало, — сказал Гена, показывая на домик, расположенный в глубине.

Валера остановил машину. Мы выбрались из «Запорожца», забрали сумки с провиантом и, открыв жалобно скрипнувшую калитку, направились к дому. Усадьба перед ним была запущенной. Трава поднялась почти по пояс, вдоль дорожки росли яблони, на которых торчали похожие на протезы старые высохшие ветки.

— Специально оставляю все в нетронутом виде, — сказал Гена, незаметно пнув в траву валявшийся на дороге сучок. — Пусть все растет, как в дикой природе.

Валера сморщился, глядя на неприбранную территорию, и заметил:

— Дикая природа — великолепно. Но стриженный газончик перед дачным домом все-таки лучше.

Гена не ответил. Мы уже подходили к углу дома, когда дверь его распахнулась и на пороге показалась босая взлохмаченная девчонка с прелестными голыми ногами, одетая в мужскую рубашку. Став в дверном проеме, она сцепила над головой руки и потянулась, приподнимаясь на цыпочках. Рубашка задралась, обнажая крохотные белые трусики, которые больше подчеркивали, чем скрывали женскую тайну. Издав легкий стон, девчонка увидела нас, испуганно вскрикнув, присела, натягивая на колени рубашку, потом вскочила и скрылась в доме.

— Вот это да, — сказал Валера и посмотрел на Гену.

Тот, изогнув брови, нахмурился и спросил:

— А ты в эти годы был другим?

— Почему в эти? — пожал плечами Валера. — Я и сейчас еще не постарел.

Дверь снова открылась и теперь на пороге появился парень. Высокий, стройный, в заношенных джинсах и чистенькой, аккуратно сидящей на нем темно-синей футболке. Кивнув всем сразу, он напустился на Гену:

— Ты чего не предупредил, что приедешь? Да еще с гостями. Человека чуть заикой не сделали.

Это был сын Гены Андрей, студент второго курса МГУ.

— Так вот почему ты не ночевал дома? — спросил Гена, изображая из себя сурового родителя.

— А что? — Андрей напрягся и настороженно посмотрел на отца.

— Закурить дай, — сказал Гена, стараясь изобразить на лице суровость.

Андрей вытащил из заднего кармана джинсов пачку сигарет, протянул отцу. Гена достал сигарету, долго разминал ее толстыми, неуклюжими пальцами, исподлобья глядя на сына, положил пачку к себе в карман и сказал:

— Молодой еще разговаривать таким тоном со старшими.

Его взгляд сразу смягчился и я понял, что на этом воспитание сына закончилось. Гена затянулся сигаретой, выпустил дым сразу из обеих ноздрей, обвел взглядом поляну перед домом и, не глядя на Андрея, заметил:

— Поляну бы хоть выкосил. Заросла вся, смотреть срамота.

— Да я собирался, но времени не было. — Андрей облегченно вздохнул и оперся плечом о дверной косяк. Он понял, что гроза окончательно миновала.

— Естественно, у тебя со временем напряженка, — вкладывая в интонацию как можно больше сарказма, сказал Гена. — Когда такими делами займешься, ничто другое на ум не идет.

— Ладно уж, — Андрей опустил голову, ковырнул носком кроссовки порог.

— Чего ладно?.. Доставай дрова и разжигай мангал. Жрать, поди, хочешь?

— Вообще-то не мешало бы…

Гене расхотелось заходить в дом и он повел нас на поляну.

В траве под яблоней, на нижней ветке которой висело несколько небольших зеленых яблок, стоял мангал. На его дне в серой рассыпчатой золе лежали черные головешки. Сразу за мангалом был сколоченный из некрашенных досок стол, по его бокам — две скамейки. Андрей сунул в головешки бумагу, принес целую охапку коротеньких осиновых чурочек, положил их сверху и поджег. Из мангала потянул тонкий, сизый дымок.

— Ты тут последи, — обратился Андрей к отцу, кивнув в сторону мангала. — А я пойду успокою.

Гена заглянул в мангал, где уже начал разгораться огонь, затем достал из сумки большую темную бутылку и ворчливо заметил:

— Ну и дети пошли… Хуже родителей. — Повертел бутылку в руке, прочитал вслух иностранное название: «Бордолино» и сказал, пожимая плечами: — Не могу понять. То ли это от слова «бардак», то ли еще от чего-то?

— От «бордо», кержак неотесанный. — Валера протянул руку, взял у него бутылку. Внимательно рассмотрел этикетку и сказал, словно изрек истину: — Во Франции это вино называется «бордо», в Италии — «бордолино». Ты разве не видишь, что оно итальянское?

— Я думал, что они делают специальное вино для бардаков, — Гена пошарил рукой в сумке и протянул ее Валере. — Не могу найти штопор. Ты пока открывай бутылку, а я сейчас.

Опустив голову и глядя под ноги, он медленно пошел по поляне, словно пытался отыскать потерянную вещь. Гена был толстым и неуклюжим, но не из-за своей полноты, а из-за постоянно мучивших его приступов остеохондроза. Когда ему нужно было оглянуться, он не поворачивал голову, как это делает каждый человек, а разворачивался всем корпусом. Сгибаться же он вообще не мог. Поэтому, если требовалось завязать шнурок на ботинке, он ставил ногу на стул или опускался на колено. Остеохондроз он подхватил на Севере, когда плавал мотористом на катере по великой реке Лене. Осматривая поляну взглядом опытного следопыта, Гена опустился на колено и, раздвигая траву руками, стал что-то искать в ней.

— А ведь выросла, — радостно воскликнул он, приподнимаясь с земли. В его руке было несколько редисок.

Гена ополоснул редиски в бочке, стоявшей под водостоком на углу дома, и подошел к нам. Валера все так же разглядывал этикетку на бутылке.

— Ты что, до сих пор не открыл? — удивился Гена, отрывая у редиски зеленую ботву.

— Что, прямо сейчас и начнем? — спросил Валера, ставя бутылку на стол. — Мы ведь мясо еще жарить даже не начали.

— Перед хорошей закуской нужна разминка, — философски заметил Гена. — Ищи штопор и открывай.

«Бордолино» оказалось приятным, чуть терпким вином с густым ароматом спелого темного винограда. Валера отпил маленький глоток, почмокал губами и махом выпил все, что оставалось в стакане. Взял за хвостик редиску, покрутил ее перед глазами, понюхал и обратился ко мне:

— Ну давай, Иван, рассказывай, как там у тебя на Алтае.

Гена прыснул.

— Ты что? — обозлился Валера. — Я человека сто лет не видел, а ты смеешься. Мне же интересно, что у него. Знаю, что написал несколько вещей. Кое-что издал.

— Я не об этом, — сказал Гена, сдерживая смешок. — Ты эту редиску нюхал, как влюбленный студент розу. А с Иваном начал говорить, словно следователь на допросе.

— А ну тебя, — махнул рукой Валера. — Ты всегда за что-нибудь зацепишься.

— Тоже мне интеллигент. — Гена подошел к мангалу, пошевелил стоявшим около него железным прутом дрова. — Скоро мясо жарить можно будет.

— А что на Алтае? — сказал я, повернувшись к Валере. — Жизнь такая же, как и везде. Каждый выкручивается, как может.

— Но у тебя настроение творческое, а я стихи давно забросил.

— Последняя вещь написалась сама собой, — сказал я. — Я к ней не готовился. Просто взяла и выплеснулась на бумагу, как будто ждала момента.

— Да… — Валера положил редиску рядом с бутылкой недопитого нами вина. — А я пять лет назад докторскую защитил. Сейчас имею свою клинику.

— Горжусь, что у меня такие друзья, — совершенно искренне сказал я.

— Да ладно тебе, — сморщился Валера. — Нашел чем гордиться.

— Нет, я абсолютно серьезно. У меня бы не хватило мозгов стать доктором.

— Ты лучше расскажи, как писателей лечишь, — попросил Гена.

— А чего рассказывать. Пломбировал как-то зубы Солоухину, а потом Евтушенке.

— Вот про них и расскажи, — настаивал Гена.

Валера ухмыльнулся, достал носовой платок, вытер им редиску, откусил маленький кусочек, пожевал его на передних зубах.

— Пломбу ведь в раз не поставишь. Сначала надо подготовить дупло, успокоить нерв, а на второй заход уже ставить пломбу. И вот когда пришел ко мне на второй прием Солоухин, в руках у него была сумочка. Он ее открыл и поставил на стол банку рыжиков. Я поднял руки кверху и категорически заявил: «Никаких подарков от своих пациентов не беру». А Солоухин спокойно, негромким таким баском говорит с ударением на «о»: «Нет уж возьмите, Валерий Александрович, а то я у вас пломбу ставить не буду. К другому врачу пойду.

Я эти рыжики у себя на Владимирщине собственноручно собирал». Мне ничего не оставалось, как взять. «Спасибо, говорю, Владимир Алексеевич, но в следующий раз приходите без подарков. Я вас за книги, не за грибы люблю». Банку эту до сих пор держу в книжном шкафу. Может музею какому пригодится.

— И на этом закончилось? — спросил я.

— Почему? Еще раз приходил лечить зубы. И снова принес грибы. На этот раз белые.

— А Евтушенко?

— Вот ведь какие разные люди, — сказал Валера, словно до сих пор не мог скрыть удивления. — Солоухина лечил, у того ни один мускул не дрогнул. А к Евтушенке подступиться было страшно — весь на нервах. То ли от природы такой, то ли сам себя издергал. Так и ушел молча. Только глазами на меня зыркнул, словно запомнить лучше хотел.

— Сейчас живет в Нью-Йорке, ест американскую колбасу, — сказал я.

— Его с этой колбасы когда-нибудь прохватит, — заметил Гена.

— Да нет, — сказал Валера, наклоняясь к сумке. — У него великолепная приспособляемость. Он переварит, что угодно.

Валера достал завернутое в пакет мясо и обратился к Гене:

— Где у тебя специи?

— Ну вот видишь, — сказал я. — Это же хороший сюжет для рассказа. Напиши.

— Дарю его тебе. — Валера улыбнулся и торопливо, словно боясь, что я откажусь, добавил: — Нет, нет, на самом деле.

Затем он вытряхнул мясо из пакета на стол, нарезал его поперек волокон не очень толстыми пластиками, посыпал сверху специями и положил несколько пластиков на решетку над мангалом. Мясо зашипело, от мангала потянуло приятным ароматом.

— На востоке мясо всегда готовит мужчина, — сказал Валера, приподняв длинной двухрожковой вилкой один пластик и посмотрев, не начал ли он пригорать.

— Восток для меня загадка, — сказал я. — Я никогда не был на Востоке.

— Запад есть Запад, Восток есть Восток и никогда им не быть вместе, — процитировал Валера Редьярда Киплинга, переворачивая мясо.

Из дома вышел Андрей, потянул носом ароматный запах и спросил, обращаясь к отцу:

— Можно и нам перекусить?

— Зови, — Гена кивнул в сторону открытой двери.

Андрей направился за подружкой, а Валера стал складывать на специальную дощечку первые подрумянившиеся куски мяса. Гена между тем нарезал хлеб, достал из сумки огурцы и помидоры, два пучка невесть откуда оказавшейся в Москве черемши.

— Прямо пир какой-то, — сказал я, вытягивая из пучка черемшину.

— Старик, когда мы виделись последний раз? — обратился ко мне Валера.

— Лет пятнадцать назад, — ответил я. — Кстати, когда ты возьмешься за стихи?

— Наверное, никогда, — Валера пожал плечами и я увидел в его глазах печаль.

Гена разлил в стаканы вино, поднял свой и сказал:

— За тебя, Иван. Если бы не ты, мы с Валеркой не выбрались бы на природу еще сто лет. И за процветание земли сибирской. Мы все вышли оттуда.

Мясо оказалось сочным и нежным на вкус. Я сказал об этом Валере.

— Я же говорю, что мясо должны готовить мужчины, — заметил он. — Ввязалась бы в это дело баба, обязательно испортила бы.

— Женщина — украшение нашей жизни, — сказал я.

В это время за соседней оградой раздался звонкий смех. Мы с удивлением развернулись, подумав, что смеются над нами. Оказалось, ошиблись. Яркая молодая женщина, похожая на Аксинью из «Тихого Дона», подоткнув края юбки за пояс, гонялась за шустрым пушистым котенком, который перескакивал с грядки на грядку. Пока она огибала их, он убегал еще дальше.

— Я тебе! — грозилась хозяйка, но было видно, что погоня веселила ее.

Мы многозначительно переглянулись. У соседки были длинные, стройные загорелые ноги и открытое лицо с искренней, радостной улыбкой. Дольше всех взгляд на ней задержал Валера.

— Да, — сказал я, покачав головой. — Еще какое украшение…

— Но к такому блюду ее подпускать все равно нельзя, — настойчиво повторил Валера.

В двери дома показались Андрей с подружкой. Она нерешительно остановилась у порога, но Андрей взял ее за руку и потянул за собой. Девушка была в джинсах и голубой футболке с коротким рукавом. На Андрее — клетчатая рубашка, в которой мы видели его подружку, когда она потягивалась на пороге. Гена уже отмяк и, улыбнувшись, поманил ее рукой:

— Иди, иди сюда, мы тебя не съедим.

Девушка оказалась красивой. Ее шелковистые пепельные волосы были стянуты на затылке в узел, придавая лицу серьезность. Строгие светло-карие глаза смотрели на нас с пытливой настороженностью. Сочные ярко-красные губы были чуть приоткрыты. Футболка плотно обтягивала тонкую гибкую фигуру. Мы невольно засмотрелись на девушку и это еще больше смутило ее. Она подошла, не отпуская руки Андрея.

— Надо познакомиться, — предложил Гена, глядя в ее настороженные глаза. — Как зовут меня, ты наверняка знаешь. А это мои друзья Иван Васильевич и Валерий Александрович.

— Наташа, — произнесла девушка и, чуть согнув колени, сделала маленький реверанс. Мне показалось, что ее колени могут заскрипеть, настолько она была напряжена.

Гена достал из сумки вторую бутылку, со звонким хлопком вытащил из нее пробку.

— Мне больше не наливай, — сказал Валера, накрывая ладонью стакан. — Иначе я вас не довезу, схватит милиция.

Гена исподлобья посмотрел на него и Валера нерешительно убрал руку. Гена плеснул доктору вина, налил немного Андрею и Наташе. Мою и свою тару наполнил до краев. Повернулся к девушке и сказал:

— За тебя, Наташа. Ты для нас, как приятное воспоминание молодости.

— Почему воспоминание? — спросила она, и ее глаза сразу просветлели, словно в них растаяли льдинки.

— Потому что мы для таких, как ты, уже дяденьки.

Она сдержанно улыбнулась, обнажив ровные белые зубы, и взяла в руку стакан с вином. Андрей положил на хлеб кусок мяса, на мясо несколько черемшин и протянул бутерброд подруге. Мы выпили и принялись за еду.

— Вы когда домой? — спросил Андрей, обратившись к отцу.

— По всей видимости ближе к вечеру. А что?

Андрей пожал плечами и протянул руку к мясу. Гена взял бутылку и обвел всех взглядом, словно спрашивая, наливать еще или нет. Молодые пить больше не захотели. Валера — тоже, сославшись на свои шоферские обязанности. Поэтому вторую бутылку «Бордолино» допили мы с Геной. Он все время поглядывал за ограду, да и я украдкой бросал туда взгляд.

Женщина, действительно, была хороша: темные, забранные в пучок волосы, гибкое загорелое тело, красивые ноги, а, главное, улыбчивое, выразительное лицо с большими живыми глазами. Теперь она оказалась совсем рядом. Переносила тонкий шланг, зажав его конец пальцем. Вода под большим напором брызгала из него, как из лейки. Разворачиваясь, соседка обдала тонкой струей нас и снова звонко рассмеялась. И тут же, немного рисуясь, сказала:

— Ой, простите, пожалуйста.

Гена слегка смутился, но поспешил ее успокоить:

— За что? Это вам спасибо… Может быть с нами на шашлычки? — Он показал рукой на стол.

— Да нет, — засмеялась соседка. — Как-нибудь в следующий раз… — Она потянула шланг к дому, намереваясь полить аккуратно подстриженную поляну.

— Вот же черт, — сказал Валера, не сводя взгляда с соседки, и стукнул себя ладонью по лбу. — У Ольги сегодня день рождения, а я ее забыл поздравить. В понедельник будет неудобно.

— У какой Ольги? — спросил я, увидев, что Валеру искренне расстроила его забывчивость.

— У моей старшей медсестры.

— В понедельник подаришь ей цветы и она все простит, — сказал Гена. — Цветы искупают перед женщинами все грехи.

— Да нет, — качнул головой Валера. — Придется заехать.

Он снова бросил взгляд за ограду, за которой женщина, поливая газон, время от времени с любопытством поглядывала на нас.

Гена объяснил, что видит ее впервые. Дачу недавно продали и с новыми хозяевами он еще не познакомился. Слышал только, что дачу купил какой-то высокий чин из МВД. Выходит, это его жена.

Вскоре женщина скрылась в доме, Андрей со своей прелестной подружкой пошли погулять по лесу. Мы остались одни своей мужской компанией. Но наше настроение стало совсем другим.

Не знаю, кто первым сказал, что красивее женщины Богу не удалось сотворить ничего, но это правда. Любой мужчина, увидев перед собой красивую женщину, обязательно обернется, когда она пройдет мимо. На женскую красоту нельзя не обратить внимания. Ничего совершеннее в природе нет.

С уходом женщин мы ощутили в душе странную пустоту. Застолье превращалось в грубую, примитивную выпивку. Они унесли атмосферу, которая придавала ей смысл. Уж лучше бы соседка продолжала ходить по своей ограде.

Гена протянул руку, сорвал с ветки зеленое яблоко, откусил и сморщился, скривив лицо.

— Ты еще долго пробудешь в Москве? — обратился он ко мне, и посмотрел на яблоко, которое не знал куда деть.

— Все зависит от редактора, — ответил я. — А что?

— Что за книжку ты написал? — спросил Валера, повернувшись ко мне. — О чем она?

— О том, о чем писали тысячу лет до меня. О чести, достоинстве. О любви. О том, ради чего дается человеку жизнь. Книжку не перескажешь.

— Я тоже хотел бы написать роман, — мечтательно сказал Валера, сорвав травинку и воткнув ее между зубов. — Такой, чтобы его все захотели прочитать.

Гена выбросил кислое яблоко в траву и неожиданно произнес:

— Нет, мужики, что хотите, а без баб скучно, — и бросил взгляд в сторону соседской дачи.

— Надо же, как она испортила настроение, — заметил Валера.

— Не испортила, а приподняла, — поправил я.

— Такое соседство не легко выдержать, — тяжело вздохнув, произнес Гена и снова посмотрел на дверь, за которой скрылась новая хозяйка дачи. Потом перевел глаза на бутылку и произнес, не обращаясь ни к кому:

— А может нам присоединиться к какой-нибудь компании?

Я пропустил его слова мимо ушей и сказал, обращаясь к Валере:

— Хорошие романы можно пересчитать по пальцам.

— Ну это ты чересчур, — не согласился Валера. — Но то, что хороший роман написать трудно, это правда.

— Нет, мужики, давайте-ка о другом, — опять прервал нас Гена. Он положил руку Валере на плечо: — Так ты говоришь, что у твоей медсестры день рождения?

— Ну и что? — сказал Валера, насторожившись.

— Она красивая? — Гена повел глазами в сторону соседской дачи.

— Даже красивее, — сказал Валера, проследив за его взглядом.

— Да ты что? — невольно вырвалось у меня.

— А у тебя-то что глазки забегали? — удивился Валера, освобождая плечо от Гениной руки.

— Едем к твоей медсестре, — сказал Гена тоном, каким обычно заканчивают долго затянувшееся обсуждение.

— Ты серьезно? — Валера даже отступил в сторону, чтобы получше рассмотреть приятеля. — Как же ты себе это представляешь? Я вас привезу, заведу в общежитие и скажу: девочки, обслужите вот этих пациентов?

— Ну зачем так грубо? — досадливо сморщился Гена. — Ты же знаешь, мы с Иваном интеллигентные люди. Нам нужен не секс, а общение. Вот она ушла, — Гена кивнул в сторону соседки, — и мы оказались, как три казанских сироты. Ты нас привези к своим медсестрам как бы случайно, спроси, нет ли у них чистого стаканчика, а все остальное мы сделаем сами.

— Я бы выпил кофейку, — сказал Валера, нервно вздохнув. Он уже не мог скрыть явного беспокойства.

— Сходи в дом и включи кипятильник. — Гена показал рукой на приоткрытую дверь. — Кофе в шкафу. А мы с Иваном выпьем еще вина.

— Вам не принести? — спросил Валера.

— Мы сделаем себе кофе сами.

Валера пошел в дом, а Гена налил вина себе и мне. За долгие годы знакомства я хорошо изучил его. Он был из тех людей, которые если работали, то до одурения, а если отдыхали, то так, чтобы вместе с ними гуляла вся деревня. Я чувствовал, что Гене потребовался кураж в самом хорошем смысле этого слова. Ему надоели серьезные разговоры и захотелось в компанию, о которой он мог бы сказать, как это сделал классик: «И все бы слушал этот лепет, все б эти ножки целовал». Откровенно говоря, я тоже не имел ничего против такой компании. Хмель уже ударил Гене в голову, он слегка качнулся и сказал:

— У Валерки же целое общежитие медсестер. Я не знаю, чего он так артачится.

— Не принял всерьез, — сказал я. — Да и уважаемый он человек — все таки профессор, доктор наук. А мы предлагаем ему организовать в собственном общежитии бордель.

— Ничего ты не понимаешь, Иван. — Гена отпил глоток вина и поставил стакан на стол. — Праздник надо устраивать, когда этого просит душа. Валерка слишком рационален. А жизнь нельзя разложить по полочкам. Она непредсказуема. Я правильно говорю? — обратился он к Валере, который появился в дверях дома с чашкой в руке.

— Я не знаю, о чем вы тут беседовали. — Валера подошел к нам и поставил на стол чашку, от которой поднимался приятный кофейный аромат.

— Я говорю, что у Ивана выходит в Чехии книга и это надо отпраздновать. — Гена снова взял стакан с вином, но пить не стал.

— Это правда? — удивился Валера, повернувшись ко мне. — Ты ничего об этом не говорил.

— Посчитал неудобным хвалиться. — Я отпил несколько глотков вина, которое уже не казалось мне таким приятным, как вначале.

— У тебя действительно выходит книга за границей? — не унимался Валера.

— Я здесь в общем-то ни при чем, — сказал я. — Просто удачно сложились обстоятельства. Два издательства по предварительной договоренности обменялись рукописями. Моя в Праге понравилась.

— Вот черт, за это и я бы выпил. — Валера посмотрел на свой стакан.

Гена тут же попытался налить в него вина, но Валера запротестовал:

— Не наливай. Иначе я вас не довезу.

— Слушай, старик, — Гена взял чашку с кофе и протянул ее Валере. — Допивай свое пойло и вези нас к сестричкам.

— Ну и упрямый же ты. Зачем это тебе? — Валера взял у него чашку и снова поставил на стол.

— Душа просит.

Гена стоял на своем и Валера посмотрел на меня — может быть я одумался? Он, очевидно, считал, что я еще совсем трезв и мы вместе удержим закуражившегося друга. Но до меня вдруг дошло, что может Гена и не зря затевает все это? Может в этом что-то есть, если он с такой настойчивостью рвется в это общежитие? Я допил свое вино и, отвернувшись, молча поставил стакан на стол.

— Но это же безумно далеко, — взмолился Валера, поняв, что все пути отступления для него отрезаны. — И потом стыд какой. Зав клиникой вваливается с пьяными друзьями в женское общежитие. Другое дело, если бы я был один.

— Старик, — сказал Гена и строго посмотрел на Валеру. — Ты нас разочаровываешь.

Валера растерянно моргал, глядя на меня. Он все еще ожидал заступничества. Но я уже был на стороне Гены.

— Где это? — спросил я.

— На Шоссе Энтузиастов, — жалобно произнес Валера. — Мы туда доберемся не раньше вечера.

Я понял, что он сдался. Валера еще раз посмотрел на меня, допил кофе и уставился на Гену, ожидая распоряжений.

— По дороге заедем за выпивкой, — сказал Гена.

Валера молча кивнул.

На вахте в общежитии за столом застекленной конторки сидела круглолицая девушка со вздернутым носом, усыпанным конопушками. Ее голова была повязана цветастым шелковым платком, под которым торчали бугорки бигудей. Увидев Валеру, девушка высунулась в окошечко и услужливо спросила:

— Вам кого, Валерий Александрович?

— Олю Никоненко. Она на каком живет?

— На шестом, Валерий Александрович. В двадцать восьмой квартире.

Гена нажал на кнопку лифта, подождал, пока мы войдем в кабину, и вскоре мы оказались на шестом этаже. Из-за дверей двадцать восьмой комнаты доносился смех. Валера сухо, почти официально потребовал от нас вести себя в высшей степени пристойно. Никаких плоских шуточек, никаких откровенных ухаживаний. Мы ни на минуту не должны забывать, что это не девушки для флирта, а медицинские сестры одной из самых престижных в городе больниц. Он только поздравит Ольгу с днем рождения и мы сразу же пойдем назад. Слушая его, мы с Геной переглянулись. Чтобы выглядеть респектабельнее, я купил большой букет гвоздик. Гена держал в руках сумку с вином и закуской. На чужие именины без подарков не заявляются.

Валера несколько раз кашлянул в кулак перед дверью, словно прочищал горло перед выходом на сцену, вытер ноги о половичок и нажал на кнопку звонка. Мне даже показалось, что в этот момент он зажмурился от страха. Я только сейчас по-настоящему оценил его поступок. Ради друзей он шел с открытой грудью на обнаженную шпагу.

В комнате послышался смех, затем дробный стук женских каблучков и дверь отворилась. На пороге появилась жгучая брюнетка лет тридцати с блестящими от помады густо накрашенными губами и колючими, схваченными тушью, словно клеем, ресницами. Увидев Валеру, она всплеснула руками и радостно закричала:

— Девчонки! Кто к нам сегодня пришел!

Из-за ее спины тут же высунулись две мордашки. Брюнетка развернулась, оттирая их к стене, и сказала:

— Проходите, Валерий Александрович. Вы для нас такой гость, такой гость…

— Да я, собственно, на минуту и почти официально, — неуверенно произнес Валера, но Гена подтолкнул доктора в спину, тот переступил порог и на этом речь его закончилась.

В комнате отмечали торжество. Стол был заставлен закусками, между ними стояли две бутылки водки и бутылка вина. За столом сидели еще две девушки и два парня. Я успел заметить, что у одного из них были черные усы, но на кавказца он не походил.

— Ну, да тут пир горой, — сказал Гена и обратился к брюнетке: — вас зовут Оля?

Она кивнула, не пряча улыбки, и ответила:

— У Татьяны день рождения, а тут еще брат приехал в гости.

— Которая тут Татьяна? — спросил я, пряча букет гвоздик за спиной.

Из-за плеча Ольги выглянула блондинка со свежим, словно охваченным легким морозцем лицом, подняла руку и сказала:

— Я. А что?

— Принимай, Татьяна, поздравления. — Я протянул ей букет. — От лица всей вашей клиники и ее руководителя.

Валера растерянно заморгал, глядя на Ольгу. Потом, переступив с ноги на ногу, выдавил из себя:

— А мне показалось, что день рождения у тебя.

— Вас, как всегда, неточно проинформировали, — смеясь, сказала Ольга. — Мой день рождения был вчера. А сегодня мы празднуем именины Татьяны. Вы же ее знаете?

Валера молча кивнул. Потом мы узнали, что Татьяна работала не в клинике нашего доктора, а в терапевтическом отделении.

А отмечать праздник у Ольги они решили потому, что у нее самая большая на этаже комната. Но цветы Татьяна приняла и, счастливо сверкнув глазками, тут же скрылась на кухне. Через минуту букет стоял на столе в вазе с водой.

— А мне цветов не подарите? — высунулась из-за другого плеча Ольги мордашка с синими, словно нарисованными акварельными красками глазами, над которыми двумя изогнутыми дугами, тоже походившими на рисованные, поднимались тонкие черные брови.

— Подарим, но не цветы, — сказал Гена, вытащив из кармана две шоколадки. Одну отдал Ольге, другую — ее подруге.

— Мы оказались, как нельзя некстати, — дрогнувшим голосом произнес Валера, явно смущаясь возникшей ситуации и попытался отступить к порогу, но Гена придержал его рукой за спину.

— Да что вы? — удивилась Ольга. — Проходите и садитесь за стол, Валерий Александрович. Вы же никогда у нас не были, так посидите хоть сегодня.

Гене снова пришлось подтолкнуть доктора и мы оказались у стола, а Ольга тем временем закрыла дверь. «Бордолино» в магазине, куда мы заезжали, не продавали, но зато там оказался великолепный кипрский мускат и мы разорились на четыре бутылки. Гена достал две из них и поставил на стол. Девчонки завизжали от восторга и захлопали в ладоши. Я сел между именинницей и еще одной медсестрой, как раз напротив усатого парня. Только сейчас до меня дошло, что он и есть брат Ольги. Как я понял, она была единственной из медсестер, кого знал Валера. Ольга усадила его рядом с собой.

Гена по-хозяйски взял со стола бутылку водки, спросил: «Кому?» — и налил всем. Валера прикрыл рукой стакан, который ему поставила Ольга, но Гена так зыркнул на него, что он убрал ладонь. Застолье пошло своим чередом. Мужики налегали на водку, я после первой рюмки — на вино. Я вообще не люблю крепкие напитки. Гена это знал и не делал попытки оказать давление.

Сладкий мускат пился приятно, но вскоре от него зашумело в голове. Я откинулся на спинку стула и начал внимательно рассматривать женщин, пытаясь определить, кто же из них, по словам Валеры, походит на Генину соседку по даче. Но таких здесь не было. Как грубовато говорил при виде большой женской компании Гена, переспать есть с кем, а полюбить некого. «Так и останусь не обласканным», — подумал я. В любви мне фатально не везло. Недаром из нас троих только я остался не женатым. Но тут же решил: внимание дамам оказать все же надо. Их вон сколько и все смотрят на нас.

Я видел, что соседка справа почти не пьет. Она вообще выглядела в этой компании немного странной. В комнате было тепло, но она сидела в толстом мохнатом длинном свитере, из-под которого выглядывала узкая полоска черной юбки.

— Как вас зовут? — спросил я и попытался налить ей вина.

Она отодвинула стакан и, не повернувшись ко мне, ответила:

— А разве это важно?

— Для посторонних нет, — сказал я. — Но мы же в одной компании и даже сидим рядом.

— Ну так пересядьте подальше. — Она отодвинула свой стул, чтобы между нами образовалось пространство.

Я посмотрел на девушку. У нее было красивое бледное лицо. Большие серые глаза, длинные черные ресницы и аккуратный тонкий нос, классический, как на полотнах лучших русских портретистов. Но на этом красивом лице не было веселья. Можно было подумать, что девушка только что вернулась с похорон и чужая радость ей совершенно не понятна.

Я понял, что ей не до меня и повернулся к имениннице, надеясь, что та обойдется со мной приветливее. Именинница пододвинула свой стакан, я налил ей вина и мы выпили.

— Итак, она звалась Татьяной, — произнес я и слегка приобнял именинницу за талию. Она не отстранилась.

— Это хорошо, что вы зашли, — сказала Татьяна. — Без вас здесь было скучно.

— Одна уже совсем скисла, — я кивнул в сторону соседки справа.

— Не трогайте ее, — сказала Татьяна. — У нее своя печаль. Может лучше потанцуем?

— А где музыка? — спросил я, обводя комнату взглядом. Магнитофона в ней не было.

— Это мы организуем. — Татьяна повернулась к Ольге и попросила: — Сыграй нам что-нибудь.

Мордашка с нарисованными глазами нырнула в шкаф и достала аккордеон. Ольга поставила его на колени, накинула на плечо ремень, дотронулась двумя пальцами до клавиш и по комнате полилась мелодия. Татьяна взяла меня за локоть, потащила из-за стола. Соседка справа внимательно посмотрела на меня, подняв большие серые глаза. Мне сразу же захотелось утонуть в них и я опустил голову. Мы вышли с Татьяной на середину комнаты и провальсировали несколько па.

— Не спешите, — сказала Татьяна. — Музыке надо отдаваться душой. Это такое же наслаждение, как и все остальное.

— И часто вы устраиваете такие наслаждения? — спросил я.

— Дни рождения отмечаем все. Это святое. — Татьяна засмеялась, откинув голову и заставляя меня кружиться быстрее.

— Даже той буке, которая сидит рядом со мной? — попытался я разыграть обиду.

— Ее, между прочим, зовут Маша. Она очень хорошая медсестра и самая начитанная из нас.

— Тогда бы ей лучше сидеть в библиотеке, — сказал я.

— Чего вы к ней пристали? — Татьяна сделала слегка обиженное лицо. — Сидит девочка за столом и пусть сидит. А настроение — это ее личное дело.

— С чего вы взяли, что я не даю ей покоя? Я с ней даже не разговаривал. Просто спросил, как звать, она не ответила.

— Значит на то есть какая-то причина.

— Какая?

— Спросите у нее сами.

— Она опять не ответит.

— Ой, ну почему вы ко мне с этим пристаете? Спросите лучше о чем-нибудь другом.

— Вы кого-нибудь любите?

— Конечно. Разве можно без этого?

— Одного или нескольких?

— Вам это интересно?

— Само собой, особенно, если я могу войти в их число.

— Вы очень милый человек, но я другому отдана и буду век ему верна. — Она снова засмеялась.

— Тогда давайте выпьем.

— Вы настаиваете?

— Только предлагаю.

Она сосредоточенно посмотрела вверх, немного выпятив красивую нижнюю губу, опустила голову и сказала таким тоном, будто у нее просили руки:

— Я согласна.

Мы остановились и пошли к столу. Гена, вышедший в круг вслед за мной, продолжал танцевать с мордашкой, которая изо всех сил пыталась кружить его, но он только топтался на месте, неловко переступая ногами и задевая локтями другие пары. Маша сидела за столом, похожая в своем толстом сером свитере на нахохлившегося воробья. Она о чем-то сосредоточенно думала, отрешенно потирая большим пальцем ручку вилки, которую держала в руке. Ее лицо показалось мне еще красивее, чем минуту назад. Оно невольно притягивало к себе взгляд. Я налил вина Татьяне и себе и, повернувшись к Маше, спросил:

— Выпьете с нами?

Она скользнула взглядом мимо меня, встала и вышла из-за стола. Я чокнулся с Татьяной, отпил глоток муската и поставил рюмку на стол. Валера, все так же сидевший рядом с Ольгой и слушавший музыку, подмигнул мне, давая понять, что одобряет мои действия. Его неловкость прошла и он немного оттаял.

Я улыбнулся краешком губ и посмотрел на Татьяну. Ее щеки, разогретые вином или вальсом, пылали, глаза искрились, с лица не сходила улыбка. Ей было хорошо, как и положено имениннице, и я снова пригласил ее на танец.

Когда я положил руку ей на талию, она прижалась ко мне и я сквозь рубашку ощутил упершиеся в меня горячие упругие груди. Эта физическая близость женщины подняла в сердце теплую волну нежности и я закружился в вальсе, еще теснее прижимая Татьяну к себе. Она не отстранялась и я не знал, хорошо ли ей на самом деле или она специально подыгрывает мне. Я был благодарен Гене за то, что он настоял поехать в это общежитие. Здесь было намного приятнее, чем на даче. Женщины не только украшают нашу жизнь, они придают ей смысл.

Ольга убрала руку с клавиш, аккордеон замолк и танцующие остановились. Гена поднес руку партнерши по танцам к губам и галантно поцеловал.

— Вы прелесть, — сказал он, обнял ее за плечо и поцеловал в щеку.

Ольга, передохнув, снова нажала на клавиши, вызывая из своего инструмента самые нежные аккорды. Но пары не двинулись с места, продолжая стоять там, где остановились. Ее усатый брат разговаривал со своим другом. Это был высокий широкоплечий парень лет тридцати пяти с коротко остриженными, но тщательно расчесанными на пробор волосами. На нем были выцветшие джинсы и клетчатая рубашка, воротник которой застегивался на пуговицы и от этого казался стоячим, как у френча. Потому, как парень вставал из-за стола и шел приглашать девушку на танец, мне показалось, что он военный. В его выправке было что-то офицерское. Он открыл форточку, достал сигарету и закурил. Ольгин брат стоял рядом. Я понял, что они, если и не друзья, то хорошие знакомые.

Я с удовольствием слушал Ольгину игру и не заметил, как отворилась дверь и в комнату вошли два парня, по внешнему виду кавказцы. Один из них был выше среднего роста, с отвисшим брюшком. Другой — чуть пониже его, худощавый с узким лицом и большими, навыкате глазами. Увидев нас, худощавый сказал на хорошем русском языке:

— Извините, мы думали здесь одни девушки. Хотели напроситься на танцы.

Услышав голос незнакомца, Ольгин брат нервно вздрогнул, резко повернулся к двери и возбужденно закричал:

— Витя, это же Казбек!

Витя выбросил сигарету в форточку и рывком, по-звериному, бросился к кавказцам. Они кинулись в дверь, но в проходе столкнулись и на мгновение замешкались. Витя не успел схватить их, только стукнул вдогонку того, кто был побольше, кулаком по затылку. Но это лишь помогло ему вылететь из двери.

— Держи Казбека! — кричал Ольгин брат, тоже бросившийся к кавказцам.

Ольга еще при первом крике оборвала музыку, девчонки прижались к стене, мы сидели за столом, не понимая, что происходит.

— Ах ты сука паскудная! — услышали мы голос Вити, когда компания дерущихся оказалась на лестничной площадке. Вслед за этим раздался топот ног сбегающих по ступенькам людей.

Я выскочил из-за стола и кинулся на площадку. Виктор стоял, прислонившись к перилам, и зажимал ладонью правое предплечье. Из-под его пальцев на серую бетонную ступеньку капала кровь.

— Беги к Косте, — сказал он, морщась от боли и прижимая руку к животу. — Он там один.

Я нажал кнопку лифта, он загудел, медленно поднимаясь снизу. Я махнул от нетерпения рукой и кинулся вниз по ступенькам. На первом этаже хлопнула входная дверь, через несколько секунд хлопок повторился еще раз. Я прыгал через три ступеньки, но догнать дерущихся не мог. Когда выскочил наружу, увидел Костю, который, размахивая кулаками, гнался за бежевыми «Жигулями». Выехав со двора, машина выскочила на Шоссе Энтузиастов и сразу же затерялась в потоке других быстро несущихся автомобилей. Сбавив шаг и усмиряя дыхание, я подошел к Константину. Он стукнул себя кулаком по бедру и сказал с нескрываемой злой горечью:

— Ушел, сволочь! — повернул ко мне искаженное возбуждением лицо и добавил: — Но я его все равно достану.

— Что случилось-то? — спросил я, остановившись. — Мы понять ничего не успели.

— Чечен вонючий, — сказал Костя, поворачивая голову в сторону проспекта, по которому уехала машина. — Он мою сестру с мужем зарезал. В Асиновской.

— Он Виктора поранил и видать здорово, — сказал я.

Мы пошли в общежитие. Площадка на шестом этаже была залита кровью, за дверьми Ольгиной комнаты не слышалось ни звука. Я толкнул дверь ладонью, она отворилась. По всему полу от порога до середины комнаты тянулась кровавая дорожка. Бледный Виктор сидел на стуле без рубашки, Ольга перевязывала его. Рука Виктора повыше локтя была стянута марлевым жгутом. Ольга бинтовала предплечье, где была рана. Валера стоял рядом и с нервным напряжением следил за ее работой. Девчонки выстроились за Ольгиной спиной. Одна из них держала бинт, у другой в руках были ножницы.

— Рана серьезная? — спросил я Валеру.

— Думаю, да, — ответил он, не отводя глаз от Ольгиных рук. Она продолжала бинтовать рану, но кровь тут же проступала сквозь марлю. — Мякоть разрезана поперек волокон почти до кости и, по всей видимости, задета вена. Иначе бы так не кровавило.

— Я нож у него увидел в самый последний момент, — сказал Виктор, поднимая глаза на Костю. — Он его держал кверху лезвием. Если бы я не подставил руку, чечен сделал бы мне харакири.

— Я его все равно достану, — играя желваками, процедил Костя. — Он у меня не спрячется ни в Москве, ни в Грозном.

Ольга закончила перевязку. Валера взял Виктора под локоть, помогая ему подняться, и сказал:

— Пойдем.

— Никуда я не пойду, — заупрямился Виктор. — Кровь сейчас остановится и все зарастет, как на собаке.

— У тебя очень серьезная рана, — спокойно, глядя Виктору в глаза, сказал Валера. — Ее надо профессионально осмотреть и наложить швы. Я тебя довезу на машине. Никто тебя не увидит такого окровавленного.

— Не упрямься, Витенька, — прильнула щекой к его плечу Татьяна. — Валерий Александрович говорит правду.

— Девочки, подотрите пол в комнате и на площадке, — деловито распорядилась Ольга и, повернувшись к Виктору, сказала: — Пошли.

Он нехотя повиновался. Валера обвел взглядом комнату, посмотрел на Гену, пожал плечами и пошел вслед за ними. Девчонки подтерли пол и сели на стулья, повернувшись спиной к столу. Застолье кончилось, наступила напряженная тишина.

— Что у вас с этими чеченцами? — спросил Гена, подняв глаза на Костю, который стоял, прислонившись к стене. — И как они здесь оказались?

— Я их вчера видела на четвертом этаже у Таймасхановой, — сказала мордашка. — Она мне говорила, что это ее родственники.

— А ведь выдает себя за дагестанку, — заметила Татьяна. — Надо ее гнать из больницы поганой метлой.

— Я ей и раньше руки не подавала, — сказала Маша.

Я повернулся к ней. Она сидела на кровати, поджав под себя ноги и навалившись плечом на стену. Ее нетронутое макияжем лицо было бледным и чистым, как лист мелованной бумаги. Мне показалось, что оно стало еще бледнее, чем раньше. Она перехватила мой взгляд и, чуть повернув голову, продолжила:

— Все эти выходцы из солнечных краев для меня чужие. Я не верю ни одному их слову. Они если не продадут, то предадут.

— Мы же до прихода Дудаева жили в Чечне, — сказал Костя, доставая сигарету. Я заметил, что руки его дрожали. — В Асиновской. Были там и чеченцы. Случалось, что мы дрались, но до поножовщины не доходило. А когда Дудаев объявил себя президентом независимой Ичкерии, русским житья в Чечне не стало. Начались убийства, изнасилования, грабежи. В милицию обращаться стало бесполезно, там оказались одни чеченцы. В суде и прокуратуре — тоже.

Костя чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету и замолчал. Потом подошел к окну, несколько раз глубоко затянулся, выпустил дым в форточку. При этом все время нервно крутил зажигалку, зажатую между большим и средним пальцами.

— Ну, а с сестрой как получилось? — спросил я.

— А что с сестрой? — Костя снова затянулся сигаретой и положил зажигалку в карман. — После того, как из Чечни вывели нашу дивизию, все ее оружие оставили Дудаеву. Тут и началось. За русскими стали гоняться, как за дикими животными. Убивали повсюду и без разбору. Захватывали их квартиры, имущество, скот. У сестры с зятем были «Жигули». Из-за них их и убили. Казбек не из Асиновской. У него там жили родственники. Они и дали наводку. Мы после этого перебрались в Буденовск, но чеченцев запустили и туда. Что они там натворили, вы знаете. Казбек тоже был в Буденовске, его показывали по телевидению. Если бы не этот вонючка Черномырдин, который выдал им индульгенцию и предоставил охрану, когда они уходили из Буденовска, их бы на этой дороге положили всех до одного вместе с правозащитниками.

Я слушал Костю и думал, сколько зла принесли на русскую землю люди, называющие себя демократами. Ведь и Хрущев, возвращая чеченцев на Кавказ, действовал от имени демократии. И Горбачев с Ельциным заклинали нас ей же. А что получилось? Вражда народов и разорение величайшей страны. Чеченцам теперь за столетие не вернуть того уважения, которое питали к ним другие народы. Страшно, что не верят не только чеченцам, но и всем кавказцам. Хотя из кавказцев я знаю только поэтов Косту Хетагурова и Расула Гамзатова.

— А что бы ты сделал с ним, если бы поймал? — спросила Татьяна. Она раскачивалась на стуле, положив ногу на ногу и сцепив пальцы на колене. — Убил бы?

— Мы бы с Витьком отвезли его в Буденовск. Там бы его прямо на площади разорвали на куски родственники тех, кого он убивал.

— Хороший у нас сегодня получился междусобойчик, — сказал Гена, оглядывая стол. После всего случившегося ему явно захотелось выпить.

Все замолчали, думая каждый о своем. Тишина, возникшая в такой большой компании, казалась неестественной. И вдруг Маша, откинув голову и полуприкрыв глаза, тихо запела:

Ее густой грудной голос разорвал тишину и поднял и без того висевшее в комнате напряжение до предела. Костя дернулся всем телом и, резко рубанув рукой воздух, сказал:

— Перестань! Еще не хватало нам про хазбулатов.

— А чего мы скисли, как на поминках, — сказала Маша. — Все равно этот чеченец сдохнет под каким-нибудь забором. Не хотите эту песню, давайте другую. Она кашлянула и запела:

У нее был чудный голос. В нем отражалась душа и звучала печаль. Пение подхватила сначала Татьяна, затем остальные девчонки.

Девчонки пели негромко, но с таким чувством, что скребло по сердцу. Напевные русские песни всегда задевают душу.

— Эх, балалайку бы, — тихо произнес Гена и посмотрел на Татьяну. Я знал, что он хорошо играет на балалайке, но ее в общежитии не нашлось.

— А хотите, я прочитаю стихи? — сказал Гена, когда песня закончилась и девушки замолкли. — О медсестре.

— Свои, что ли? — спросила Татьяна.

— Нет. Одного художника. Он живет в Барнауле. Пишет прекрасные картины и хорошие стихи.

— Если о медсестре, то давай, — согласилась Татьяна.

Гена сосредоточенно помолчал и, кашлянув в кулак, начал читать.

— Да, — сказала Маша, — где только нашему брату не довелось побывать. И в медсанбатах, и в полевых госпиталях. И все выносили.

— И детей еще рожаем, — подхватила Татьяна.

— Милые вы мои, — расчувствовался Гена, притянул Татьяну за шею и поцеловал в щеку. Мне показалось, что у него даже увлажнились глаза.

На лестничной площадке хлопнули двери лифта и в комнату вошел Виктор в сопровождении Ольги и Валеры. Татьяна сорвалась со стула, кинулась к нему и спросила:

— Ну как?

Виктор качнул забинтованной рукой, висевшей на перевязи, и сказал чуть улыбнувшись:

— Жить буду.

— Правильно сделали, что поехали, — сказал Валера. — У него порезана вена. Слава Богу, что все обошлось.

Татьяна обхватила Виктора рукой за шею, прижалась щекой к его груди и заплакала:

— Когда ты зашел сюда весь в крови, мне стало так страшно, Витенька. — Она поднялась на цыпочках, поцеловала его в щеку. — Садись, пожалуйста.

— Есть у вас водка? — неожиданно спросил Валера и тоже шагнул к столу. — После всего, что случилось, нужно выпить.

Ольга кинулась на кухню и тут же вернулась с двумя бутылками водки. Татьяна открыла одну, стуча горлышком о край стакана налила Валере и Виктору. Валера поднес стакан к губам, понюхал, сморщился и, зажмурившись, выпил все разом. Тряхнул головой и сказал:

— В милицию заявлять надо. Иначе эти чеченцы натворят в Москве жутких дел.

Гена усмехнулся и заметил:

— Ты слышал, чтобы милиция поймала хотя бы одного чеченца? То-то. В Москве все куплено и перекуплено. А вот главврачу больницы попадет за то, что чеченцы оказались в его общежитии. И тебя на допросы затаскают.

— Мы сами с чеченцами разберемся, — сказал Виктор. — Никуда они не уйдут. — Кивнул на бутылки с водкой и добавил: — Садитесь за стол. Не будем же мы пить вдвоем.

Маша спустила ноги с кровати, сунула их в туфли. Встала, кончиками пальцев одернула подол юбки и, стуча каблучками, направилась к столу. Ее ноги в колготках цвета южного загара, были длинными и красивыми. Отбросив левой рукой спадавшие на лицо темно-каштановые волосы, она села рядом со мной.

Я смотрел на нее и чувствовал, что у меня замирает сердце. Мне казалось, что таких красивых девушек я еще не видел.

Гена, взявший на себя роль тамады, наполнил рюмки. Все выпили, только Маша, поднеся свою рюмку к губам, поставила ее обратно. Но продолжить застолье не удалось. Все молчали, не находя темы для общего разговора. Молчание прервал Виктор, попросивший у Ольги чистую мужскую рубашку.

— Откуда она у меня? — сказала Ольга. — Чтобы иметь рубашку, надо завести сначала мужика.

— Моя вся в крови, — пояснил Виктор. — В ней на улице не покажешься.

— Ночуйте с Костей у нас, — сказала Татьяна. — Я постираю тебе рубашку. К утру высохнет.

Мы с Геной переглянулись, поняв, что оказались в этой компании лишними. Может быть виной всему была драка. Она сломала застолье и сделала людей другими. Я попытался бросить сам себе спасательный круг, переключив внимание на Машу. Наклонившись так, что мое лицо коснулось ее волос, я тихо произнес:

— Может прогуляемся по свежему воздуху? Зайдем в какое-нибудь кафе, выпьем по чашечке кофе?

Она втянула голову в плечи, словно защищаясь от самого звука моего голоса, и сказала:

— Приходите на следующий день рождения. Я вам приготовлю самый замечательный кофе.

— С удовольствием, — тут же согласился я. — Когда?

— Через год.

— Вы не слишком любезны, — заметил я, не скрывая откровенного разочарования.

— Простите, я сегодня какая-то злая. — Она положила ладонь на мою руку и тут же убрала ее. Наши взгляды встретились и мне показалось, что впервые за весь вечер она по-настоящему обратила на меня внимание. Мне снова захотелось утонуть в ее глазах.

Неожиданно засуетился Гена, бывший до того самым спокойным во всей компании. Отодвинув рюмку, он встал и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Нам, наверное, пора.

— Я вас довезу, — тут же откликнулся Валера заплетающимся языком и попытался подняться со стула.

— Да ты что? — возмутился я. — Нас заметет первый же гаишник. Оставь машину у общежития, завтра утром заберешь. Никому она тут не нужна.

— Вот таких, как мы, милиция и заметает, — сказал Валера. — А чеченцы с оружием ездят свободно.

— Доедем на такси, — категорично заявил Гена. — Ничего с нами не случится.

Мы встали. Девчонки поднялись тоже, чтобы проводить нас до порога. Я попрощался со всеми за руку. Задержав Машину ладонь в руке, я поднес ее к губам и поцеловал. Она посмотрела на меня задумчивыми глазами и тихо сказала:

— Мне давно никто не целовал руки.

Ее голос звучал так искренне и нежно, что у меня дрогнуло сердце. Я пожалел, что она отказалась пойти в кафе и выпить по чашке кофе. Я был уверен, что мы бы нашли общую тему для разговора.

Мы вышли на улицу. Над Москвой стояла теплая летняя ночь. На небе, почти целиком закрытом громадами домов, лишь кое-где виднелись крошечные бледные звездочки. По Шоссе Энтузиастов неслись машины с включенными фарами. Их поток походил на бесконечную светящуюся пунктирную линию.

Валера постоял у подъезда, потом пошел к своему «Запорожцу» проверить, заперт ли он. Когда мы прощались, он пьяно засмеялся и сказал:

— Мне давно никто не целовал руки.

— О чем это ты? — не понял Гена.

— Иван знает, — Валера кивнул в мою сторону.

Я понял, что он имеет в виду последнюю фразу Маши.

— Я бы тоже поцеловал ей руку, — сказал Валера, — но у тебя это получилось естественнее.

Он обнял меня на прощанье за плечо и мы расстались. Ночью мне приснилась Маша. Я видел ее бледное красивое лицо и печальный взгляд. Утром я вспомнил этот сон и мне стало грустно.

Я любил общаться с редактором, пожилым сухощавым человеком с редкой, седой, никогда не причесанной шевелюрой.

И хотя в последнее время мы виделись изо дня в день, при каждой встрече он выражал такую радость, словно я живой и невредимый вернулся с войны, на которой не уходил с передовой минимум лет десять. Едва я появлялся на пороге, он кидался ко мне, усаживал в кресло и, немного суетясь, говорил:

— Вы тут располагайтесь, а я сейчас приготовлю кофе.

Он ставил на крошечную плитку с закрытой спиралью турку с водой, садился за стол и, подперев подбородок ладонью, смотрел на меня то ли изучая мое лицо, то ли думая о чем-то. Вода закипала. Редактор доставал из книжного шкафа пакетик тонко размолотого колумбийского кофе, сыпал несколько чайных ложек в турку и следил за тем, чтобы кофе не закипел и пена не убежала через край. Кофе получался крепчайшим, его благоухающий аромат распространялся по всему кабинету. Редактор разливал его по чашкам и мы неторопливо, маленькими глотками попивали волшебный напиток. Это походило на ритуал. Василий Федорович сидел за своим огромным, заваленным папками столом, я напротив него в кресле.

— Ну и как вам сегодня кофеек? — произносил традиционную фразу Василий Федорович, заранее зная мой ответ. — Вы, голубчик, не стесняйтесь. Если захотите еще чашечку, я сделаю мигом.

Я знал немало редакторов, в том числе таких, которые испытывали садистскую радость, отыскав в тексте неудачное сравнение или корявую фразу. Играя иезуитской ухмылкой, редактор начинал зло и беспощадно высмеивать тебя, а потом часами учить «русскому литературному языку», обводя жирным карандашом непонравившуюся ему фразу. Собственные литературные опыты таких людей редко появляются на страницах книг или журналов, главная их цель не научить чему-нибудь, а показать твое невежество и свою образованность.

Василий Федорович ничему не учил и образованность не показывал. Она была в его манерах, способе общения, речи.

— А не кажется ли вам, что здесь следовало бы найти другое сравнение, более тонкое и изящное? — спрашивал он, разбирая текст рукописи. — Это немного грубоватое, оно упрощает образ. А тут нужна психологическая точность.

Я почти всегда соглашался с ним, потому что его аргументы были не отразимы. Мне кажется, таких редакторов уже не осталось. Я многому научился у него.

Я вышел на издательство, в котором работал Василий Федорович, совершенно случайно. Сейчас их пруд пруди, особенно в столице, многие не отыщешь даже в телефонном справочнике. Однажды мне в руки попало очередное сникерсное издание. Красивая обложка, ламинированный переплет, а внутри белиберда, которую забываешь сразу же, как только переворачиваешь страницу. Я как раз закончил работу над рукописью и подумал: а что, если послать ее в это издательство? У меня и в мыслях не было, что ее могут напечатать. Мне хотелось узнать реакцию столицы, которая уже давно перестала задавать моду в литературе, на вещь, где отстаиваются традиционные, а не навязшие сегодня в зубах западные ценности. Через месяц раздался телефонный звонок. На другом конце провода был Василий Федорович. Представившись, он спросил:

— Не могли бы вы прилететь в Москву? Нам бы хотелось обговорить условия контракта.

Я никогда не считал себя профессиональным писателем. Профессиональными писателями были Пушкин, Достоевский, Толстой, Иван Шмелев, Шолохов. Даже генерал Петр Краснов, несмотря на свою громкую военную карьеру, был профессиональным писателем. Один его роман «От двуглавого орла к красному знамени» стоит литературного труда всей жизни многих нынешних, да и не только нынешних писателей вместе взятых. Для меня литературное занятие — любимое увлечение. Оно никогда не давало средств для существования, поэтому я не отношусь к нему, как к профессии. Но увидеть напечатанными свою повесть или даже рассказ всегда приятно.

Через два дня я уже сидел в кабинете Василия Федоровича и он угощал меня своим знаменитым кофе.

— Вы знаете, Ваня, — он обратился ко мне по-отечески ласково, — я с удовольствием прочел вашу рукопись. Детективы в глянцевых обложках уже приелись читателю, ему надо что-то из реальной жизни. Поэтому мы решили издать вашу повесть. Но мне кажется, кое над чем вам еще надо поработать. Вы с этим справитесь.

Василий Федорович начал делать конкретные замечания. Их было так много, что я не мог понять: что же ему понравилось в моей повести? Он, очевидно, уловил растерянность на моем лице, поэтому сказал:

— Это вам только кажется, что работы очень много. Подумайте. Какие-то из замечаний примете, какие-то нет. Вещь, в общем-то, готовая. Я просто хочу, чтобы она была еще лучше. Контракт на издание мы можем заключить сегодня.

Я забрал рукопись и поехал к Гене. Он лежал на диване, закрытый до подбородка клетчатым пледом, с приступом остеохондроза.

— Помоги мне подняться, — попросил он, тяжело опираясь на локоть и пытаясь оторвать от дивана массивное тело. Я подал ему руку и потянул на себя. Он свесил ноги на пол, сел.

— Чайку не выпьешь? — спросил он, глядя на меня исподлобья.

— Честно говоря, не хочется, — сказал я. Мне показалось, что чай не для серьезного разговора.

— Тогда сходи на кухню и достань из холодильника водку. Там же в банке грузди и где-то рядом ветчина. Рюмки в серванте.

Гена тяжело нагнулся и подтянул к дивану стоявший недалеко журнальный столик. Я принес то, что он просил. Мы налили по рюмке, выпили. Гена поддел вилкой груздь, похрустел им и попросил:

— Налей еще, кажется, спина проходить стала.

Мы выпили снова.

— Василия Федоровича я знаю давно, — сказал Гена, покручивая за тонкую ножку рюмку. — У него точный вкус. С дерьмом он возиться не будет. Если сказал, что надо делать, значит делай. На кухне у меня хороший стол. Он с утра до вечера свободен. Машинка в книжном шкафу.

Гена, кряхтя, поднялся с дивана, подошел к шкафу, встав на четвереньки, открыл нижнюю дверку и вытащил пишущую машинку. Достал оттуда же пачку чистой бумаги и сказал:

— Вся русская литература ХХ века создавалась на кухне. Действуй!

Через неделю я пришел к Василию Федоровичу с выправленной рукописью. Он положил ее на стол, подправил листы с боков и погладил сверху ладонью. На плитке тем временем закипела вода в турке, Василий Федорович приготовил кофе и, когда он был разлит по чашкам, спросил:

— Как вы там живете в Сибири? Я из Москвы не вылажу, а по столице судить о жизни в стране нельзя. — Он тяжело вздохнул и отхлебнул кофе.

— Если столица не продаст нас с потрохами, выкрутимся как-нибудь, — сказал я.

— Вот и я этого боюсь. — Он отодвинул чашку и положил ладони на столешницу. Потом, как бы спохватившись, добавил: — К нам на днях приезжает редактор одного пражского издательства. Хотим наладить порушенные связи. Для начала обменяться хотя бы несколькими рукописями. Я решил предложить твою. Если понравится, может быть, напечатают. Не возражаешь?

— Ну что вы? — Я чуть не поперхнулся от неожиданности. — Разве можно возражать по такому поводу?

Было это полгода назад. А на прошлой неделе Василий Федорович позвонил мне и сказал, что гранки моей повести лежат у него на столе.

— Если в ближайшие дни окажешься в Москве, — добавил он, — успеешь их вычитать. А заодно получить гонорар.

Мне, конечно, не терпелось вычитать гранки, но еще больше хотелось получить гонорар. Лишних денег никогда не бывает, во всяком случае я в своей жизни такого не помню. И вот я снова в Москве, где Гена с Валерой решили устроить веселый мальчишник.

Отоспавшись у Гены на диване и приняв горячий душ, я с самого утра был в издательстве. Василий Федорович, как всегда, угостил кофейком и после этого проводил в бухгалтерию. Получив деньги, я первым делом пошел в магазин, где видел кофе, которым меня всегда угощал редактор. Я купил сразу десять пачек, попросил положить их в красивый пакет и вернулся в издательство. Кофе Василий Федорович принял с благодарностью, отдал мне на читку гранки и сказал, чтобы ровно в два пополудни я был у него. К нему должна прийти редактор пражского издательства Зденка Божкова, которая хочет со мной познакомиться. У меня екнуло сердце. Почему-то подумалось, что Божкова хочет сообщить мне важную новость. Иначе бы ей незачем было встречаться со мной. От этой мысли запела душа. Я не мог и во сне представить, что моей рукописью заинтересуется иностранное издательство.

— Что-то не так? — спросил Василий Федорович, увидев растерянность на моем лице.

— Все так, — сказал я, едва сдерживая рвущийся наружу восторг. — Но я приду чуть пораньше. К такой встрече надо подготовиться.

— А ты дипломат. — Василий Федорович хлопнул ладонями по столу и приподнялся на стуле, показывая, что у него больше нет времени на отвлеченные разговоры.

Еще полгода назад, сразу после того, как я узнал, что мою рукопись отправили в Прагу, мне вдруг захотелось выучить чешский язык. Я обошел десятки московских книжных магазинов, но не нашел ни одного учебника. В Сибири их тоже не было. Тогда я стал искать человека, знающего чешский. Здесь мне повезло больше. Знакомый университетский профессор дал адрес бывшего преподавателя кафедры славянской литературы Надежды Тимофеевны Вольных. Ей было далеко за семьдесят, но в свое время она преподавала в университете чешский язык, который изучался факультативно. Она очень обрадовалась моему желанию выучить столь любимый ею предмет и тут же подарила мне книжку «Чешский язык для русских». Надежда Тимофеевна давала уроки бесплатно, вознаграждая себя удовольствием поговорить на чешском. Я взял несколько десятков уроков, проштудировал книжку, но оценить свои познания не мог. Для этого надо было встретиться с настоящим чехом. Или чешкой.

Внутренний карман пиджака приятно оттягивала увесистая пачка денег — мой гонорар за повесть. Такой суммы наличными я не имел уже давно, поэтому чувствовал себя, как принц, выбирающий невесту. В пределах разумного я мог купить все, что пожелает душа. Мне хотелось угостить Божкову чем-то особенным. Но ничего русского, кроме икры, в московских магазинах не было.

Я купил две баночки красной икры и бутылку ирландского кофейного ликера. Ликер я брал в Елисеевском, не доверяя другим магазинам. Боялся наткнуться на фальшивку, с которой можно только опозориться. Без четверти два я был у Василия Федоровича.

— Не падать же нам в грязь лицом, — сказал я, доставая из пакета ликер и икру. — Пока есть время, сделаем бутерброды.

Василий Федорович посмотрел на мои покупки и рассудительно заметил:

— Бутерброды, Ваня, это по-европейски. Сэндвичи у них называются. А мы примем гостью по-русски. И батон при ней нарежем, и икры пусть берет, сколько хочет. — Василий Федорович достал из верхнего ящика стола увесистый складной нож со множеством приспособлений, покачал его на ладони, словно взвешивая, и положил обратно.

Ровно в два Зденка Божкова появилась на пороге кабинета. Увидев ее, я невольно поднялся с кресла. Это была элегантная блондинка чуть выше среднего роста в изящном голубом костюме с белым шарфом и великолепных белых туфельках. На ее плече висела маленькая белая сумочка на длинном ремешке. Ее светло-карие глаза были приветливы, тонкие ровные губы чуть искажены протокольной улыбкой. Во внешности Зденки не было недостатков. Каждая деталь туалета подчеркивала достоинства хозяйки.

— Василий Фьодорович? — спросила она, глядя на хозяина кабинета, стоявшего за столом.

— Здравствуйте, Зденка, — он вышел из-за стола и поздоровался за руку. — А это, — Василий Федорович кивнул в мою сторону, — наш и ваш автор Иван Баулин.

Я тоже подошел к Зденке и пожал ей руку. От нее исходил тонкий и приятный еле уловимый запах дорогих духов. Мы усадили Зденку в кресло, я включил неизменную плитку, а Василий Федорович налил в маленькие рюмки ликер и сказал:

— По русскому обычаю все беседы начинаются с застолья и заканчиваются им же. За вас, Зденка, и за наше сотрудничество. Без ваших стараний нам бы его не удалось наладить.

Она отпила крошечный глоток, поставила рюмку и обвела кабинет взглядом.

— Пепельницу? — догадался Василий Федорович.

Зденка кивнула. Достала сигареты и зажигалку, прикурила, поудобнее устроилась в кресле, чуть приоткрыв и выставив на наше обозрение красивые колени.

— Мы много потерьяли после наших революций, — сказала она. — Слишком увлеклись демократией и забыли литературу.

Василий Федорович кивнул, а Зденка продолжила:

— Из ваших рукописей мы выбрали две. Его, — она посмотрела в мою сторону, — и еще эту… «Navrat na podzim».

— «Осеннее возвращение», — подсказал я.

— Да, да. «Осеннее возвращение». — Она вдруг удивленно посмотрела на меня и, подняв тонкие брови, спросила: — Вы знаете чешский?

— Jenom trochu.

— To je zajimave.

— Proc tak myslite?

— Protoze poprve potkala v Moskve cloveka, ktery umi ceski. Jste schopni lingvista.

— Jsem vdecny za pochvalu, ale moc prehanete moji chopnosti[1].

— Господа, я вас не понимаю, — с оттенком обиды сказал Василий Федорович. Ему и в голову не могло прийти, что я умею говорить по-чешски.

Зденка одним глотком выпила оставшийся в рюмке ликер и посмотрела на Василия Федоровича таким взглядом, словно он неожиданно появился из-под земли и встал перед ее глазами. Он снова налил всем по рюмке, достал нож и открыл банку с икрой. Я поставил на столик чашки и налил кофе. Дальше беседа потекла безо всяких формальностей.

Василий Федорович сообщил, что в издательстве он отвечает только за художественное содержание произведений. Все производственные и финансовые дела ведет директор. Однако уже принято твердое решение издать до конца года двух чешских авторов. Их рукописи сейчас переводятся. Первая уже практически готова.

— Через десять минут мы зайдем к директору, — сказал Василий Федорович. — Он все расскажет.

— А ваша книга уже в тиску, то есть печатается, — тут же поправилась Зденка, посмотрев на меня. — Презентация концем августа. Мы вам сообщим.

— Чем она вам понравилась? — спросил я. Меня распирало любопытство.

— Чем? — Она на мгновение задумалась и, посмотрев на меня, сказала: — Сейчас многие ваши писатели, да и наши тоже, переключились на детективы, фантастику. Повторяют азы западной литературы. Вы написали о сегодняшней России. Книг на эту тему очень мало, а наши читатели хотят знать, чем вы живете сегодня.

Она произносила слова с небольшими ошибками, но говорила по-русски, в общем-то, хорошо.

— Я должен приехать на презентацию? — невольно вырвалось у меня.

— А что, есть проблемы? — Она взяла большим и указательным пальцами дужку чашки, отставив при этом мизинец в сторону, и отпила глоток кофе.

— Какие могут быть проблемы? — сказал я. — Были бы деньги, поехать можно куда угодно.

— Вы получите за книгу гонорар. — Зденка снова потянулась к чашке с кофе.

— Это много или мало? — невольно вырвалось у меня. Но я тут же почувствовал бестактность вопроса и опустил глаза, чтобы не встречаться взглядом с Василием Федоровичем.

Она убрала руку от чашки, на несколько мгновений задумалась, вскинув голову, и сказала:

— Вам хватит месяц прожить в хорошем отеле.

Я так и не понял, сколько это будет, но больше вопросов задавать не стал. Зденка открыла сумочку, заглянула в нее, достала визитную карточку и протянула мне:

— Вот. Позвоните в середине августа и я скажу число, когда приехать.

Я все еще не верил, что меня официально приглашают посетить чужую страну, поэтому спросил:

— Это точно, что презентация будет в конце августа?

Зденка все поняла и сказала:

— Я пришлю официальные письма вам и директору издательства.

Беседа продлилась еще несколько минут, но шла она в основном о том, какие рукописи имеются в портфелях того и другого издательства. Для меня это не представляло особого интереса.

Я слушал профессиональный разговор двух редакторов вполуха, сосредоточив внимание на Зденке. Она сидела в кресле, чуть откинув голову, не делая ни одного лишнего жеста. С лица не сходила официальная, но приятная улыбка. Это заметно отличало ее от многих наших редакторов. И я подумал, что само положение редактора издательства у нас и чехов должно быть разным. Когда мы прощались, Зденка спросила:

— Вы были в Праге?

— Нет, — сказал я.

— Приезжайте на презентацию с манжелкой, вам понравится.

— Вы хотите сказать с женой, — уточнил я.

— Да, с женой. — Она улыбнулась и протянула руку.

Я поднес ее к губам и поцеловал. Мне было приятно целовать тонкую, узкую руку элегантной женщины, от которой пахло загадочными духами.

Все дела в Москве были закончены, осталось только зайти к Гене. А то еще обидится, что уехал, не попрощавшись. У метро «Пушкинская» мне надо было пересесть на троллейбус. Я вышел на Тверскую и остановился, ища глазами троллейбусную остановку. И вдруг услышал знакомый женский голос, что-то ответивший старушке, которая не знала, куда идти.

— Маша! — невольно воскликнул я.

Ее имя вырвалось у меня само собой и прозвучало неожиданно громко. Она растерялась и замолкла, повернувшись ко мне. Старушка понимающе кивнула и торопливо отошла.

— Как вы здесь оказались? — спросил я, не сводя с нее зачарованных глаз.

Маша была в легком цветастом платье без рукавов и элегантных белых босоножках. Она вся сияла.

— А вы? — в свою очередь спросила она.

— Да вот хочу навестить друга, — неуверенно сказал я, чувствуя как учащенно начало стучать сердце. Маша сегодня казалась еще красивее, чем во время нашей первой встречи. — А у вас сегодня какое-то событие?

— Почему вы так думаете? — Она закинула за спину сумочку, которую держала в руке.

Я торопливо окинул ее взглядом, снова услышав как екнуло сердце.

— Вы такая нарядная…

— Это от погоды. Солнышко светит, липы цветут, — она кивнула в сторону Тверского бульвара, по обе стороны которого росли липы. — Вот так бы ходила по аллейке, дышала медовым воздухом и думала о чем-нибудь хорошем.

— Вы просто прелесть, — вырвалось у меня опять.

— Правда?

— Истинная правда. — Я улыбнулся.

Маша подняла голову к солнцу. Легкий ветерок обтягивал платье, рельефно выделяя небольшие упругие груди, гибкую фигуру, красивые стройные ноги. Ее лицо не казалось таким бледным, как в общежитии. У Маши сегодня была другая прическа. Она стянула волосы в пучок на затылке, открыв щеки и небольшие тонкие раковины ушей с маленькими серьгами в мочках. Эта прическа делала ее элегантнее. Сегодня у нее было лицо женщины из высшего света. Большие темно-серые глаза, обрамленные длинными ресницами, только подчеркивали это. Маша, прервав молчание, спросила:

— Так куда вы идете?

— А вы куда?

Теперь мне уже было все равно. Тем более, что к Гене я мог заглянуть позже. Мы с ним не назначали время встречи.

Она снова кивнула в сторону Тверского.

— Не будете возражать, если я прогуляюсь с вами? — спросил я.

Она пожала плечами:

— С хорошим человеком всегда приятно пройтись.

— Не говорите так, а то я растаю от комплиментов, — поторопился я прервать ее.

Мы нырнули в подземный переход, вышли к магазину «Армения», в котором всегда продавался хороший коньяк, и вскоре оказались на песчаной аллейке. Пройдя несколько шагов, Маша остановилась, опершись на мою руку. В правую босоножку ей попал небольшой камешек.

— Вы все равно так не удержитесь, — сказал я, обняв ее за талию и слегка прижав к себе.

От этого прикосновения гулко ударилось сердце и, словно сорвавшаяся со старта машина, начало набирать обороты. Маша расстегнула босоножку, вытряхнула камешек и снова надела ее на ногу. Я отпустил ее, она выпрямилась, коснувшись грудью моей груди, и я еле удержался, чтобы не обнять ее за плечо и не прижать к себе. Мне вдруг стало так хорошо и легко с этой девушкой, что я ощутил странную невесомость, словно обрел за спиной крылья.

— Вы чувствуете, как пахнут липы? — спросила она, чтобы замять наше общее смущение и показала на дерево.

Его веточки были усыпаны небольшими желтыми продолговатыми цветами, от которых исходил медовый запах. Эти цветы очень любят пчелы и поэтому существует особый сорт меда, который называют липовым. Я поднял руку, сорвал с нижней ветки несколько цветов, протянул Маше. Она поднесла их к лицу, понюхала и сказала:

— На моей родине липы не растут.

— А где вы родились? — спросил я.

— На Байкале. Недалеко от речки Баргузин. Вы были когда-нибудь там?

— Нет, — сказал я. — И у нас на Алтае лип тоже нет. Кроме декоративных.

— Ну вот мы и представились, — сказала Маша и отступила с газона.

— Почти земляки, — заметил я. — А давно вы в Москве?

— Три года. Устроилась совершенно случайно. Набор по лимиту уже отменили. А вы?

— Я в Москве только набегами. Когда возникают какие-нибудь дела.

— Сейчас тоже дела? — Она пристально посмотрела на меня большими серыми глазами.

— Сегодня закончил.

— Значит, завтра уезжаете? — Мне показалось, что в ее голосе прозвучало сожаление.

— Еще не решил, — помедлив, ответил я. — На пару дней наверняка задержусь.

Она опустила голову, еще раз поднесла цветок к лицу и выбросила его на газон. Не глядя на меня, сказала:

— Проводите меня до конца бульвара. Я сяду на метро на «Арбатской» и поеду домой. Мне уже пора.

У нее, как и в тот раз в общежитии, неожиданно испортилось настроение. А, может, мне это только показалось. Мне ни за что не хотелось отпускать ее и я стал искать причину, чтобы задержать Машу хотя бы на несколько мгновений.

— Как Виктор? — спросил я, вспомнив неожиданную драку в общежитии. — Как его рука?

Она подняла на меня глаза, словно удивилась, и сказала:

— С ним все в порядке. Утром они с Костей уехали в свой Буденовск.

— А чеченцы?

— Они их найдут, — уверенно сказала Маша. — Это еще те ребята. Были бы все такие, у нас в стране давно был бы порядок.

— Может быть, — согласился я. — Но проблему Чечни этим ребятам не решить. Достанут они Казбека, а дальше что?

— Вы знаете, Иван, я так устала от политики. Она везде — на работе, дома, телевизор вообще не включаю.

— А почему вы приехали в Москву? — Я понимал, что наш разговор походит на протокольный, но мне хотелось знать о Маше как можно больше.

— Это долгая история. — Она остановилась, ковырнула носком босоножки серый, в блестящих прожилках камешек. — В Забайкалье я просто не могла оставаться.

Мы прошли Никитские Ворота, церковь, где, по преданию, венчался с Натали Пушкин, вышли на Суворовский бульвар. За ним начинался Арбат с высотными зданиями, которые остряки в шутку называют зубами Москвы. Еще несколько минут, Маша сядет на метро и уедет от меня навсегда. Я посмотрел на нее и у меня невольно сжалось сердце, словно от него отрывали живой кусочек. Мы подходили к решетчатой ограде Дома журналистов. И тут меня осенило.

— Скажите, Маша, вы правда торопитесь? — спросил я, взяв ее за руку.

— Да, — быстро ответила она, вздрогнув от моего прикосновения.

— У меня к вам просьба. — Я поднес ее руку к губам и поцеловал так же, как в общежитии, когда мы прощались. — Пообедайте со мной. Я очень не люблю одиночества.

— В гостинице? — она настороженно подняла на меня глаза.

— Нет. В Доме журналистов. Вот, напротив, — я кивнул в сторону калитки через дорогу.

— Вы специально привели меня сюда? — спросила она, пытаясь высвободить свою ладонь.

— Я просто вызвался вас провожать. Но, если говорить честно, мне приятно быть с вами.

— А нас туда пропустят? — спросила она после некоторого раздумья.

— Со мной, да, — ответил я, похлопав по карману пиджака. — У меня удостоверение.

— Никогда не была в Доме журналистов, — медленно, словно что-то решая, сказала она.

— Ну так идемте. — Я потянул ее за руку, она не сопротивлялась.

Мы возвратились немного назад, перешли проезжую часть дороги, миновали швейцара. Ресторан был почти пуст. Официант проводил нас к столу, подал меню. Я передал его Маше. Мне показалось, что она не успела даже пробежать по нему глазами. Едва заглянув в меню, она подняла на меня глаза и спросила:

— Вы всегда здесь обедаете?

— Нет, — я понял, что ее удивили высокие цены.

Она протянула меню, взялась правой рукой за ремешок сумочки так, как солдат берется за ремень винтовки, и посмотрела на меня.

— Что будем пить? — спросил я. Маша молчала. — Здесь только грузинские вина. Я никогда не пил у них хороших белых вин. Во всяком случае мне они не попадались. А красные у них неплохие. Как вы смотрите на мукузани? Или, может быть, заказать белое? Есть цинандали, ркацетели.

— А можно заказать боржоми? — спросила Маша.

— Это серьезно?

— Если сказать честно, я плохо разбираюсь в винах. Слишком мало их пробовала.

— Мукузани плотное, немного терпкое красное вино. Мне оно нравится.

— Тогда я тоже попробую.

Подошел официант. Достал из кармана маленький блокнотик, ручку и замер у стола.

— Какие-нибудь овощи безо всяких приправ, — сказал я, читая глазами меню. — Салат «столичный», ростбиф по-английски, мороженое. Все на двоих. — Официант записал заказ, выпрямился, но не отошел от стола. — Бутылку мукузани, — добавил я.

— Ростбиф чуть недожаренный? — спросил официант.

— Да.

Он кивнул, почти по-военному повернулся и пошел передавать заказ на кухню. Маша проводила его взглядом. Официант был одет в белоснежную рубашку с бабочкой, черную жилетку и такие же черные брюки с атласными лампасами. Обслуживающий персонал в Доме журналистов вышколен хорошо.

Маша взяла с тарелки поставленную конусом накрахмаленную салфетку, разгладила ее пальцами, положила перед собой. Наклонила немного набок голову, подняла на меня глаза и сказала:

— В Москве десять миллионов человек. Многие из них проживут всю жизнь и ни разу не встретятся. А вот мы встретились. Надо же. — Она пожала плечами. — Представить невозможно.

— Это судьба, — сказал я.

— Вы думаете?

— Я абсолютно уверен.

Она потрогала двумя пальцами кончик салфетки так, как прицениваясь, щупают ткань и заметила:

— Судьба — это сложное. Это что-то непознанное.

— Это воля Всевышнего, — сказал я. — Он направляет людей и события по пути, который определит.

Официант принес вино, вытащил штопором пробку, налил нам по половине фужера. Поставил бутылку на стол и удалился. Я поднял свой фужер, чуть пригубил, попробовав вино на вкус, потом чокнулся с Машей и сказал:

— За нас.

Вино оказалось приятным. Маша отпила несколько маленьких глотков и поставила фужер около себя. Официант принес нарезанные ломтиками огурцы и помидоры, салат. Я разложил закуску по тарелкам. Маша подняла голову, посмотрела на потолок, потом обвела взглядом зал и сказала:

— А здесь уютно.

— Я люблю этот ресторан, когда в нем нет посетителей, — заметил я.

— Они вам мешают?

— Здесь бывают в основном журналисты центрального телевидения и главных московских газет, — сказал я. — Большинство из них слишком наглые и самоуверенные.

— Вы так не любите журналистов? — Маша взяла вилкой ломтик огурца, попробовала его на вкус.

— Многие несчастья людей и большинство склок в обществе — от них. Посмотрите на телеэкран. Более самодовольных и безнравственных людей я не знаю. От одного вида этих заросших, неопрятных и в то же время поучающих рож меня воротит. Давайте лучше выпьем. Мне не хочется говорить об этом.

Маша потрогала тонкими пальцами ножку фужера, подняла его и сказала:

— Вы ничего не говорите о себе. Я не знаю, кто вы. Чем занимаетесь, как живете? Странно… Ничего не знаю о человеке, а пошла с ним в ресторан, пью вино и вроде даже чувствую себя уютно.

Она посмотрела на меня. В ее глазах были и тепло, и печаль одновременно. Уличный свет не проникал в зал, на стене горело тусклое бра и лицо Маши казалось бледным, а накрашенные губы рельефно темными. Она, по-видимому, была очень одинокой. Я почувствовал это еще при первой встрече. Мне хотелось протянуть через стол руку, накрыть своей ладонью ее ладонь, передать ей свое тепло и получить в ответ благодарный взгляд. Мне казалось, что ей сейчас не хватает именно этого. Но я не решился. Маша могла расценить это, как фривольность, поэтому я сказал:

— Что мы все время такие официальные? Давай будем на «ты»? А то сидим и разговариваем как два малознакомых чиновника.

Она улыбнулась и кивнула.

— У тебя не случалось такого, — спросил я. — Встретишь первый раз человека, а кажется, будто знаешь его всю жизнь. У меня такое ощущение, что я знаю тебя давным-давно. Еще до твоего рождения. Тебе сколько лет?

— Двадцать шесть.

— Значит так и было. Я на одиннадцать старше.

— А что ты делаешь в Москве? — спросила она, покрутив пальцами вилку.

— Издаю свою книгу. Кстати, сегодня получил за нее гонорар. Это событие мы и празднуем.

— Ты пишешь книги? — Маша немного удивленно посмотрела на меня своими большими серыми глазами и я почувствовал, как в груди разливается тепло, словно она передавала его взглядом.

— Иногда. А вообще-то я свободный художник. Пишу статьи в газеты и журналы, сценарии для нашего сибирского телевидения. Иной раз выполняю специальные заказы. Например, написать историю предприятия или его лучших людей. Иногда бродяжничаю по тайге со знакомым охотником — хантом. В общем, от скуки на все руки. А ты? — я долил в наши фужеры вина.

— А что я? Сестра милосердия. Работала в медсанбате в Чечне. Оттуда и перебралась в Москву.

— А до этого?

— До этого в медсанчасти авиационного полка в Забайкалье. — Она тяжело вздохнула и сказала: — Может хватит о личном? Мы уже познакомились довольно подробно.

— Я хочу выпить за тебя, — сказал я. — Ты мужественная девушка.

— Да ладно уж. — Она чуть слышно засмеялась и подняла свой фужер.

Официант принес подрумяненные ростбифы с роскошным гарниром. Мы выпили еще, но я был совершенно трезв. Мне показалось, что вино не подействовало и на Машу. Поэтому я спросил:

— Может, закажем еще одно мукузани?

— Я обратила внимание, что ты не любишь крепкие напитки, — сказала Маша. — Хотя виноград в Сибири не растет.

— Избаловала советская власть, — заметил я. — При ней колбасы было меньше, зато болгарских, румынских, венгерских вин хоть залейся.

— Нет, я больше не хочу вина, — сказала Маша.

— Тогда после мороженого закажем на десерт по рюмке ликера и чашке кофе. Хорошо?

— Если ты настаиваешь…

Мы перешли на «ты», но это не сблизило нас. Маша держалась на расстоянии, соблюдая определенную дистанцию. Она боялась раскрыться, боялась приблизиться ко мне. Ее не влекли приключения. Она жила своей внутренней жизнью и никого не хотела пускать туда.

— Ты давно была на родине? — спросил я, чтобы хоть как-то продолжить разговор.

— Пять лет назад, — она немного отстранилась от стола, чтобы дать возможность официанту поставить мороженое.

— Мать с отцом живут там до сих пор?

— Почему ты такой любопытный? — спросила Маша и в ее глазах снова появилась печаль. — Я не хочу говорить об этом.

— Извини, я не буду навязчивым.

Она подцепила на кончик ложечки мороженое, положила его в рот. Слегка улыбнулась и сказала:

— А это вкусно.

Потом она надолго задумалась. Официант принес ликер и кофе, положил на стол счет. Ликер не понравился Маше и она отодвинула рюмку с извиняющейся полуулыбкой. Я вернул официанта с полдороги, положил деньги на листок со счетом и мы встали из-за стола.

На улице солнце продолжало, не скупясь, золотить стены зданий, скверы и купола московских храмов. Маша зажмурилась, привыкая к яркому свету, мы с минуту постояли во дворике Дома журналистов, потом вышли на тротуар. Из тоннеля под мостовой выскакивали машины и неслись в сторону улицы, еще недавно носившей имя великого пролетарского писателя. Рядом шумел Арбат. Мы спустились в подземный переход и вышли к станции метро.

— Ну, — сказала Маша, подняв на меня глаза, — мне пора возвращаться. Спасибо тебе за праздник. Мне было очень хорошо.

Представив, что Маша сейчас уйдет, я вдруг почувствовал нестерпимое одиночество. В огромной Москве я был, как Амундсен в ледяной Антарктиде, где на тысячи километров ни одной живой души. Я взял в руку ее ладонь, приложил к своей щеке и сказал:

— А, может, я провожу тебя до Шоссе Энтузиастов?

Она осторожно высвободила руку.

— Не стоит портить себе настроение. Я к этому не готова. — Помолчала и почти шепотом спросила: — Ты же не уедешь завтра?

— Нет, — сказал я, хотя абсолютно не представлял себе, чем буду заниматься в Москве.

— Ну вот и хорошо.

Она отстранилась от меня и тут же шагнула в толпу, которая, подхватив ее, понесла в черный провал станции метро. Я привстал на цыпочки, чтобы разглядеть ее в этой толпе, но Маша исчезла, словно Снегурочка, шагнувшая через костер.

Ночью мне стало плохо. Такого страха я еще не испытывал за всю свою жизнь. Дыхание останавливалось, сердце стучало, как пулеметная дробь, на лбу выступила холодная испарина. В голове пронеслась только одна мысль: неужели это конец? Ведь я не успел ни пожить, ни сделать чего-нибудь путного. Я сполз с дивана, выбрался в коридор и, держась рукой за стенку, направился в спальню будить Гену. Дверь тихонько скрипнула, когда я потянул ее на себя, я просунул голову и обнаружил, что в спальне довольно светло. Потолок отражал свет уличных фонарей. Скрип двери разбудил Генину жену Нину. Она приподняла голову с подушки и полушепотом спросила:

— Иван, тебе чего?

— Нина, мне плохо, — сказал я, скользя по двери на пол.

Она соскочила с постели, схватила висевший на спинке стула халат, накинула на себя и, торопливо шлепая босыми ногами, направилась ко мне. Я сидел на корточках у двери, прижимая правую руку к сердцу.

— Сможешь дойти до дивана, — спросила Нина. Я молча кивнул.

Она помогла мне подняться и дойти до гостиной. Я сел, навалившись грудью на колени, а она стала греметь ящиками серванта, пытаясь найти нужное лекарство. Наконец, отыскала какой-то пузырек, накапала несколько капель в ложку, подала мне.

Я выпил капли, но облегчения не почувствовал. Сердце не унималось, воздуха все так же не хватало.

В дверях появился заспанный Гена.

— Что с тобой, старик? — спросил он, увидев мою скорчившуюся фигуру.

— Сердце прихватило, — сказала Нина.

— Звони в скорую, — приказал Гена.

Я попытался протестовать, но Гена твердо заявил:

— Сердце, старик, одно. Шутить с ним нельзя.

Как-будто с руками и ногами можно делать все, что угодно только потому, что их по две.

Через несколько минут приехала скорая. Врач пощупал пульс, дотронулся ладонью до моего мокрого лба и велел сестре делать инъекцию. Она всадила мне внутривенный укол, после чего меня под руки довели до лифта.

— Куда хоть везете? — спросил Гена, только сейчас осознавший, что со мной приключилась настоящая беда.

— В Боткинскую, — ответила сестра, нажимая на кнопку лифта.

В приемном отделении мне сняли кардиограмму, сделали еще один укол, переодели в больничную пижаму и отвели в палату. В ней стояло пять или шесть кроватей, я не разобрал. Видел только, что одна была свободной, на нее меня и положили. Через несколько минут я заснул и проснулся, когда за окном уже разведрилось утро.

Первое, что я увидел, это соседнюю кровать. Из-под одеяла торчала лысая голова, обрамленная венчиком черных с проседью волос. Голова открыла глаза и долго рассматривала меня черными выпученными глазами, которые, поворачиваясь, отсвечивали чуть голубоватыми белками. Потом из глубины кровати высунулась рука, огладила одеяло, потрогала венчик волос, после чего голова сказала:

— Значит, к нам еще один пациент.

Рука исчезла, веки закрылись. Я видел на подушке только профиль человеческого лица с большим горбатым носом и мясистыми губами. Звякнула дверь и в ее проеме появилась девушка в голубом халатике и таком же чепчике с вышитым на нем красным крестом. Она вкатила столик, на котором стояла какая-то аппаратура и подъехала с ним к моей кровати.

— Будем записывать вашу кардиограмму, Баулин, — сказала девушка. — Снимите, пожалуйста, пижаму.

— Всю? — спросил я.

— Нет, только куртку, — не поняла шутки сестра.

Я снял куртку, она взяла со столика проводки с резинками и присосками и, склонившись над кроватью, начала цеплять их на меня. Халатик закрывал ее ноги чуть выше колен и, когда она наклонилась, колени оказались около моего лица. Красивые колени всегда являются достоинством женщины, не зря они выставляют их напоказ. У сестры они были очень красивыми. Овальными, мягкими, с маленькими ямочками с внутренней стороны аккуратной, в меру длинной ноги.

— Вы бы смотрели в потолок, Баулин, — перехватив мой взгляд, ехидно сказала сестра. — Сильные эмоции вам сейчас очень вредны.

— Человек всегда тянется к красивому, — заметил я.

— Лучше лежите и молчите, — посоветовала сестра. — Дышите спокойно, я снимаю кардиограмму.

Закончив запись, она убрала проводки и, повернувшись к соседней кровати, сказала:

— А вам, Михаил Юрьевич, кардиограмму будем снимать завтра.

Сестра уехала. Через некоторое время в палату вошел врач, высокий сухощавый мужчина лет пятидесяти с узким длинным лицом и тонкими губами. В отличие от сестры он был одет в белый халат и белый чепчик. Врач сразу направился ко мне.

— Ну и как вы себя чувствуете, новенький? — спросил он, взяв мою руку у запястья длинными холодными пальцами. Не отпуская руки, он смотрел на часы.

— Пока лежу, вроде ничего, — сказал я. — А ночью было худо.

— Да уж, — заметил врач. — Раньше к нам такие молодые не поступали.

— Извините, доктор. Не успел состариться.

Он отпустил мою руку, холодно и иронично посмотрел на меня и сказал:

— Вы проживете долго, молодой человек. Юмор продляет жизнь. — Доктор взял стул, стоящий в проходе у стены, поставил его у моей кровати, сел и, глядя на меня, спросил: — Что у вас вчера было?

— Что вы имеете в виду? — не понял я.

— Может перетрудились физически или был сильный стресс? — Доктор наклонился ко мне, словно пытался что-то рассмотреть на моем лице. — Спешу вас обрадовать. У вас нет инфаркта, но вы были на грани его. У вас очень неважная кардиограмма. Так что у вас было?

— Вы знаете, доктор, — сказал я, откидывая одеяло, — вчера у меня был один из самых счастливых дней в жизни. Если не самый счастливый.

— Иногда и положительные эмоции могут вызвать негативную реакцию, — заметил доктор. — Но вы должны знать: это был первый и очень серьезный звонок. С сердцем шутить нельзя. Сядьте, я вас послушаю.

Доктор приставил чашечку стетоскопа к моей груди в одном месте, потом в другом, заставил повернуться спиной. Долго и внимательно прослушивал мое дыхание и стук сердца, потом сказал:

— Мотор работает с очень большими срывами, поэтому с кровати не вставать, если что надо, зовите сестру.

— Сколько я здесь пролежу? — спросил я, натягивая пижаму.

— Все будет зависеть от вашего сердца. Но недели на две можете рассчитывать смело.

Доктор повернулся к соседней кровати и стал расспрашивать о самочувствии больного, закрывшегося одеялом по самую шею. Я не слушал, о чем они говорили, раздумывая над словами, сказанными мне. «Отчего в человеческом организме наступает внезапный кризис? — думал я. — Крутишься с утра до вечера, не имея понятия о режиме, доказываешь правоту, не щадя ни себя, ни противника, не спишь по многу ночей за изнурительной работой над чистым листом бумаги и чувствуешь, что сил еще непочатый край и впереди — немереные годы. А потом вдруг ни с того, ни с сего споткнешься на ровном месте. Ведь вчера у меня действительно был радостный во всех отношениях день. Что же случилось?»

Я закрыл глаза, пытаясь отключиться от болезни и больничной палаты. Вспомнил обед с Машей и то, как мы медленно, словно нехотя, шли к станции метро. Увидев на тротуаре пожелтевший лист, она остановилась и сказала:

— Надо же, еще не кончился июль, а листья начинают осыпаться. — И стала внимательно осматривать крону липы, пытаясь найти среди веток хотя бы еще один желтый лист. Наконец, разглядела один, начинающий желтеть с середины, от развилки прожилок, и заметила: — Это как волосы с головы. Вроде тоже падают, а их не становится меньше.

Почему мне вспомнилось это, не знаю. Но вот ведь как странно. Когда я думал о Маше, мне даже отдаленно не приходили в голову постельные мысли. С ней все было по-другому. Да и вела она себя совсем не так, как многие женщины. Увидимся ли мы теперь? Болезнь всегда приходит не вовремя, а тут словно специально навалилась тогда, когда оказалось легче всего спутать все мои планы.

Доктор обошел больных и удалился. Я проводил его взглядом и снова закрыл глаза. И вдруг с соседней кровати донесся тонкий писк зуммера. Я невольно повернулся. Михаил Юрьевич вытащил из-под одеяла сотовый телефон и произнес:

— Да, да, я тебя слушаю.

Кто-то начал говорить ему в ухо и он долго молчал, иногда прикрывая глаза и кивая лысой головой. Глядя на его телефон, мне вспомнился разговор двух девиц на троллейбусной остановке у нас в Барнауле. Одна из них, захлебываясь от восторга, рассказывала подруге:

— Меня вчера Сережка прокатил на своем «BMW». Я просто обалдела. У него такой пейджер, я ничего подобного не видела… Слоновая кость.

Стоявшая рядом бабка всплеснула руками и, как мне показалось, слегка покраснев, сказала, закрывая лицо ладонями:

— Вот халды дак халды. У других бы зенки от стыда вылезли, а этим хоть бы что… Слоновая кость…

Девицы посмотрели на бабку, как на доисторические существо, и отошли в сторону. Правда, говорить стали на полтона тише.

У Михаила Юрьевича был обычный сотовый телефон, ничем не отличавшийся от тех, которые мне приходилось видеть. Он бережно прижимал его к уху, кивая головой и поводя черными выпуклыми глазами. Потом вдруг нырнул под одеяло и затараторил:

— А ты бы продавал оптом. Быстрее деньги вернул и сразу купил доллары.

— Ну не кретин ли? — кивнул на обладателя телефона его сосед справа. — Натянул на башку одеяло и думает, что его не слышат.

Я приподнялся на подушке, чтобы рассмотреть говорившего. Это был грузный рыхлотелый старик с белыми, похожими на два пучка ковыля, бровями и толстой выпяченной нижней губой. На нем была синяя майка и длинные, почти до колен цветастые сатиновые трусы.

— Тоже мне, коммерсант, — ворчал старик. — Одной ногой в могиле, а все о барышах думает.

Голос под одеялом стих, из-под него высунулась лысина Михаила Юрьевича, который ядовито заметил:

— Я-то при барышах, а ты при своих цветных трусах.

— Чего тебе мои трусы не нравятся? — спросил старик, со скрипом вставая с постели.

— Я не говорю, что не нравятся, — отпарировал Михаил Юрьевич. — Я констатирую факт.

Старик натянул пижамные штаны и, шлепая тапочками, вышел из палаты. У Михаила Юрьевича снова пискнул телефон, он приложил его к уху и накрылся одеялом. Я понял, что между ним и соседом идет упорная позиционная война.

Принесли завтрак: овсяную кашу и стакан чаю. Есть не хотелось. Но, слышавший много нелестного о больничном питании, которое, если судить по разговорам, хуже тюремного, я из любопытства попробовал кашу. Она оказалась вкусной. Я съел всю порцию и даже повеселел от этого.

В палату снова вошла сестра. На этот раз с подносом в руках, на котором стояли маленькие пластмассовые мензурки. Обойдя больных, она поставила каждому на тумбочку по мензурке.

Я заглянул в свою. В ней лежали таблетки. Это означало, что для мня началась размеренная больничная жизнь. Я проглотил таблетки, запив их уже остывшим, чуть сладковатым чаем, поставил пустую мензурку на тумбочку и вытянулся на кровати, приготовившись коротать бесконечно длинное больничное время.

Дверь снова открылась и в палату, тяжело сопя и звонко шлепая тапочками, вошел сосед Михаила Юрьевича.

— Где это ты ходил? — высунув голову из-под одеяла, спросил Михаил Юрьевич. — Каша давно остыла.

— А ты что, под себя ходишь? — осадил его старик, тяжело усаживаясь на кровать.

Михаил Юрьевич отвернулся в мою сторону, а старик взял тарелку и, звякая ложкой всякий раз, когда поддевал кашу, начал есть. В палате установилось временное перемирие. Но, как оказалось, ненадолго. Доев кашу и проглотив таблетки, старик, кряхтя, улегся на кровать и, сцепив пальцы на большом, возвышающемся словно холм, животе, спросил:

— Ну и как идет бизнес? Сколько удалось награбастать?

— Ты бы, Спиридонов, лучше помолчал, — не поворачиваясь к нему, ответил Михаил Юрьевич. — Скоро второй обход будет.

— Видать, плохо. — Спиридонов зевнул, прикрывая рот ладонью и смежил ресницы. Вскоре с его кровати послышалось тихое посапывание.

Как мне потом рассказала сестра, оба антагониста попали в палату с инфарктом. Причем, у Михаила Юрьевича он был обширным. Но, видимо, организм оказался крепким. Пролежав четыре дня в реанимации, Михаил Юрьевич был переведен в общую палату и быстро пошел на поправку. Спиридонов же наоборот, несмотря на меньший инфаркт, на поправку шел медленно. Я выглядел в этой компании инфарктников как случайно приблудившаяся к стаду овца.

Спиридонов всю жизнь проработал сталеваром на заводе «Серп и молот», Михаил Юрьевич — завхозом в каком-то научно-исследовательском институте. Демократическая революция развела их по разные стороны баррикад. Спиридонов стал рядовым московским пенсионером. Михаил Юрьевич, как принято сейчас говорить, ушел в бизнес и уже успел сколотить неплохой капиталец. Это-то и злило сталевара, который тридцать лет в жаре и пламени горбатился на страну и светлое будущее своего народа, а остался ни с чем. А какой-то проходимец, как называл соседа Спиридонов, заработал на несчастье других миллионы. Если бы Михаил Юрьевич знал, что заболеет, со своими деньгами он бы никогда не попал ни в эту больницу, ни в эту палату. Лег бы в лучший кардиологический центр страны, имея там отдельные апартаменты. Но его прихватило так же, как и меня, ночью, а неотложка отвозит пациентов не туда, куда им хочется, а в больницу, которая дежурит в этот день по данному району. Так судьба свела в одной палате бывшего сталевара и действующего бизнесмена.

А начались их стычки с того, что Михаил Юрьевич отказал Спиридонову позвонить домой по сотовому телефону.

— Я за каждый разговор плачу собственными наличными, — сказал он. — Если все начнут звонить по моему телефону, мне не рассчитаться. Идите в коридор и пользуйтесь автоматом.

Михаил Юрьевич разговаривал по телефону каждое утро. Его компаньон, по всей видимости, докладывал ему о результатах финансовых операций за прошедший день, а он давал советы и наставления на день грядущий. А поскольку обсуждать дела при соседях по палате он считал неудобным, то во время разговора накрывался с головой одеялом. Тонкое шерстяное одеяло не поглощало звук, соседи по палате слышали каждое слово, но Михаил Юрьевич или не понимал этого, или делал вид, что не понимает…

В коридоре послышался шум шагов и звук сразу нескольких голосов, в палату вошел заведующий отделением и с ним еще двое врачей. Тот, что уже разговаривал со мной и женщина.

— Так-так, — сказал заведующий отделением, подходя к Михаилу Юрьевичу. — Дайте-ка мне вашу руку.

Из-под одеяла высунулась тонкая желтая рука, покрытая редкими черными волосами. Заведующий обхватил ее пальцами у запястья, с минуту молча стоял, глядя на часы на своей руке. Потом сказал:

— Пульс у вас, Кричевский, стабильный и вполне нормальный. Динамика на кардиограммах тоже устойчиво положительная. Если так пойдет и дальше, через пару недель вам можно будет перебираться на реабилитацию в санаторий.

— Я скажу, чтобы мне зарезервировали в Барвихе. Барвиха подойдет? — Кричевский моргнул и посмотрел в глаза доктору.

— Ну, — засмеялся доктор. — В Барвихе постоянно проживает президент. Там и уход, и медицинское обслуживание на высшем уровне. Если сможете попасть туда, лучше не пожелаешь.

Заведующий отделением повернулся ко мне, спросил:

— Новенький?

— Да, — ответил вместо меня лечащий врач. — Поступил ночью с острым сердечным приступом. Утром сняли кардиограмму, она без изменений. Лечение назначено.

У заведующего отделением тут же пропал ко мне всякий интерес. Отодвинув стоящий в проходе стул, он развернулся и направился к сталевару. Поговорив немного с ним и остальными больными, он вышел из палаты, уводя за собой почетное сопровождение. Едва закрылась дверь, Кричевский достал из-под подушки телефон, набрал номер и укрылся с головой одеялом.

— Меня через две недели обещают выписать, — услышали мы, — Ты похлопочи о путевке в Барвиху. Да, да, на целый месяц. Мне надо пройти реабилитацию.

— К мартеновской печи бы тебя на реабилитацию, — с громким ворчанием, так, чтобы услышала вся палата, сказал сталевар.

Он открыл тумбочку, долго шарил в ней рукой и, наконец, вытащил целлофановый мешочек, на дне которого лежало несколько конфет.

— Будешь? — обратился он ко мне, подняв пакет так, чтобы я увидел его.

Я отрицательно мотнул головой. Сталевар достал конфету и положил в рот. Потом спрятал пакет в тумбочку и вытянулся на кровати.

Больничная жизнь однообразна, но привыкаешь и к ней. Проснувшись однажды среди ночи, я долго смотрел на бледный потолок, на котором отсвечивали отблески уличных фонарей и медленно раскачивались тени верхушек деревьев. На улице, по всей видимости, был ветер, но его шум не доносился в палату сквозь толстые стены и двойные окна. Больные спали, иногда резко всхрапывая или издавая тихое сопение. Я слушал эти всхрапы и мне вдруг страшно захотелось домой, к бульканью горной речки на перекате и мерному шуму дремучей и завораживающей пихтовой тайги.

Мне вдруг вспомнилось, как два года назад я целый месяц жил в лесной деревушке у деда, бедовавшего в большом деревянном доме со снохой и двумя внуками. Его сын Степан уже два года сидел в тюрьме. Поехал в город продавать кедровые орехи, чтобы справить сыновьям кое-какую одежонку перед школой. Продал, напился с радости, подрался с городскими мужиками и проломил одному голову. Степана тут же сгребли и осудили на три года. Жена Анастасия осталась одна с двумя сыновьями и дряхлым свекром. Семья жила своим хозяйством, держала корову, теленка, двух свиней да с десяток овечек.

Мне в тот год до жути осточертела городская жизнь. Захотелось подальше в глухомань, где нет телевизора, люди не читают газет, не слушают радио и небритых телекомментаторов. И я махнул в Листвянку, куда когда-то заезжал на два или три дня по журналистским делам. Деревня была небольшой, упрятанной в распадке гор, разделенных холодной и говорливой речкой Каменушкой. В таких местах легко дышится и хорошо думается.

На квартиру устроился в первом же доме, куда постучался. Дед Афанасий предложил сам:

— Оставайся, паря, у нас. Места хватит, а мне хоть будет с кем поговорить. А то внуки на покосе, а Настя целыми днями хлещется по хозяйству. Сама уже говорить отвыкла.

Сноха Настя была суховатой сорокалетней женщиной с загорелым лицом, тонкими руками и немного великоватым для ее фигуры бюстом. У нее были светлые, выгоревшие на солнце брови и чуть голубоватые глаза. Настя была немногословной, говорила только по делу, а на вопросы отвечала двумя словами: «да» и «нет».