Там, где цветут дикие розы. Анатолийская история

Пролог

Анатолийское нагорье похоже на котел, плоское дно которого занимает почти всю центральную часть Малой Азии, а крутые, почти отвесные стены образованы горными хребтами Понта и Тавра. Здесь, в этом огромном котле, история на протяжении веков и тысячелетий перемешивала судьбы не только людей, но и целых народов…

Вот и эта история началась задолго до того, как явились на свет ее многие герои. Но, не успев начаться, она затаилась, подобно вулкану или пожару на болоте, чтобы вновь заявить о себе тогда, когда, казалось, до нее нет дела уже никому, словно предупреждая, что в подлунном мире ничто бесследно не проходит и ничему забвенье не грозит.

И если вдруг события, описанные в этой истории, кому-то покажутся знакомыми, то это совпадение, ибо тогда и там, где она началась, она могла произойти почти с любым…

Глава 1

Стояла промозглая осенняя пора, за окнами аудитории моросил нудный дождь, и нависшее свинцовое небо не предвещало ничего хорошего. Однако на душе у Даниэла было светло и радостно, будто его команда победила в Лиге чемпионов или словно ему посчастливилось выиграть автомобиль. Но фортуна, как и прежде, играла с ним в жмурки, а футболисты родного Карлсруэ — во втором дивизионе германской бундеслиги. Просто сегодня вновь было занято пустовавшее долгое время место в третьем ряду у окна.

Та девушка, что сидела за этим столом, похитила покой у Дэна с первого же дня, как они стали студентами. Она и в самом деле была замечательна. Во-первых, внешностью. Ее ниспадающие водопадом, темные как смоль волнистые волосы; ее классический, словно вышедший из-под резца Микеланджело, нос; ее чувственные, алые на фоне молочной кожи губы и изумительной красоты изумрудные, с поволокой, глаза — все это не могло оставить равнодушным любого, чьему взору были привычны сдержанные краски и неброские черты нордических женщин. Во-вторых, Даниэл ни разу не видел ее с сигаретой или с пивом в руках. И наконец, она единственная из всех девушек не носила этих вызывающих брюк, выставляющих напоказ надетое под ними белье.

Все дни, пока ее не было на занятиях, Дэн убеждал себя в том, что нужно решиться и познакомиться с ней, пока его не опередил кто-либо другой. То, что друга у нее пока еще нет, он знал наверняка. Чтобы удостовериться в этом, он много раз, следуя за нею тенью, провожал ее по вечерам домой, а утром, спозаранку, — на занятия. А сколько выходных провел он, дежуря у ее парадной! Окончательную ясность в это дело должен был внести Октобер-фест. Потому что если и был у нее какой-то законспирированный поклонник, то он обязательно проявил бы себя в эти праздничные дни. Но, увы, она перестала выходить из дому в самый канун праздников, и целый месяц он ее вообще не видел. И вот сегодня утром, когда он уже собирался покинуть свой уже порядком опостылевший пост, распахнулась дверь парадной, и на пороге появилась Она!

От нахлынувших чувств Даниэл, позабыв обо всем на свете, чуть было не кинулся ей навстречу. Но, спохватившись, притаился за деревом, прильнув к стоящему там своему мотоциклу. Девушка тем временем, раскрыв над собою зонт, поспешила к автобусной остановке, а он, выйдя из своего укрытия и ведя рядом с собою мотоцикл, крадучись и прячась за деревьями, последовал за ней. Не успела она укрыться под навесом стоянки, как подъехавший автобус забрал ее с собой, а он, оседлав свою машину, последовал за ним, сохраняя для конспирации приличную дистанцию. И когда автобус подъехал к университету, а она, выпрыгнув из него, вновь раскрыла над собою зонт, он, сделав рукою не требующий комментариев жест «йес!», помчался к университетской парковке, предвкушая день, который пройдет рядом с нею!

И вот теперь, исподтишка наблюдая за нею в аудитории, он убеждал себя подойти к ней, как только прозвенит звонок. Однако чем ближе становился этот момент, тем сильнее становились его сомнения. Не желая себе в том признаваться, он просто боялся, что разговор не получится, пойдет не так, как ему хотелось, или, что еще хуже, она ему скажет «нет». При таком исходе намного предпочтительнее представлялась нынешняя ситуация, лишенная ясности, но зато сохраняющая надежду. Но, с другой стороны, нет ничего хуже сладкого плена пьянящих надежд…

Тряхнув головой, словно отгоняя от себя мысли оставить все как есть на «потом», он все же решил познакомиться с нею сегодня, вне зависимости от того, чем это кончится. И в тот самый миг, когда ему наконец удалось победить самого себя, прозвучал судьбоносный звонок.

Профессор, назвав тему следующего занятия, попрощался и стал укладывать в портфель свои бумаги, а студенты, обмениваясь планами на выходные, засобирались домой. Все, кроме нее.

С каким-то журналом в руках она подошла к профессору и о чем-то его спросила. Тот, взглянув на нее поверх очков, взял у нее журнал, и, пройдясь по нему глазами, стал что-то ей объяснять. Следя за ними краешком глаз, Даниэл делал вид, что у него возникли проблемы с «молнией» от куртки; решившись познакомиться, он все же стеснялся ждать ее у двери, и поэтому делал все возможное, чтобы выйти из аудитории одновременно с нею. Больше всего он боялся, что она и профессор выйдут из аудитории вместе, и ему придется начать с ней разговор не как бы случайно, а специально подойдя. Но, к счастью, профессор вдруг заторопился и, наскоро попрощавшись, ушел из аудитории. За ним, на ходу укладывая в сумку журнал и поэтому не глядя перед собой, направилась и она, но наткнулась на Даниэла. Вскрикнув от неожиданности, она выронила сумку, но Дэн успел ее поймать на лету.

— Привет! — сказал он, возвращая сумку.

— Привет, — ответила ему она.

— Тебя долго не было, и я подумал, что ты заболела, — краснея, выдавил он из себя.

— Да, я простудилась, и врач запретил мне выходить из дому, — ответила она и, улыбнувшись, добавила: — Честно говоря, видя в окно, как мерзнешь ты у нашей парадной, я боялась, что такая же участь постигнет и тебя. Особенно в последние дни, когда не переставая шел этот противный дождь.

Как он пожалел в тот миг, что выражение «провалиться сквозь землю» всего лишь метафора!

— Так ты… ты все это время видела меня? — пробормотал он, разглядывая свои ботинки, словно увидел их впервые.

— Я заметила твою слежку с первых же дней, — вновь улыбнувшись, сказала она. — Я вижу, как ты провожаешь меня домой и как ожидаешь меня по утрам у моего дома. Я вижу, как ты проводишь выходные дни на своем посту у нашего двора. Я вижу, как ты тенью следуешь за мной, когда я выйду погулять с подругой или мамой. Вот и сегодня я заметила тебя из окна, когда ты скрывался за деревом, а потом, стоя на задней площадке автобуса, видела, как ты ехал за мной на своем мотоцикле. И если ты и сегодня будешь идти за мною следом, давай-ка лучше будем идти рядом, вдвоем. А еще лучше, — сказала она, сверкнув озорно глазами, — давай-ка лучше поедем на твоем мотоцикле, если, конечно, твой Боливар сумеет выдержать двоих.

— Я… с тобой, мы… вместе? — не веря своим ушам и путаясь в словах, залепетал Даниэл.

— Да, — улыбнувшись, ответила девушка, — мне кажется, что это неплохая идея.

— Неплохая? — вскричал Даниэл. — Да это лучшая идея из всех, которые могли бы быть!

— Тогда побежали? — сказала она, протягивая ему руку.

— Господи, лишь бы это не было сном, — возведя к небу свой взор, воскликнул Дэн и, схватив ее за руку, побежал, увлекая ее за собой на парковку. Когда, запыхавшись, они подбежали к мотоциклу, он водрузил ей на голову шлем и, сев за руль, кивком предложил ей сесть позади себя. Как только девушка обхватила его сзади руками, его словно током пронзило. Помотав головой от избытка нахлынувших чувств и испустив боевой клич индейцев племени навахо, он, выжав до упора газ, рванул вперед, разбрызгивая вокруг фонтаны дождевой воды. Подъехав к ее дому, он помог ей снять шлем и протянул на прощание руку. Она пожала ее и, залившись звонким смехом, сказала:

— Ты прощаешься, а мы с тобой даже не знакомы.

— Меня зовут Даниэл, можно просто Дэн, — сказал он.

— А я Кэтрин, Кэтрин Мюллер, можно просто Кэт, — в тон ему ответила она.

— А ты бы не хотела погулять завтра вместе? — спросил он, глядя на нее с надеждой.

— Я не знаю, что скажет мама, — вздохнув, ответила Кэт. — Ты знаешь, лучше позвони мне завтра.

Сказав это, она достала из сумки листочек бумаги, записала на нем свой телефонный номер и, отдав его Дэну, скрылась в парадной, помахав ему на прощание рукой.

Оставшись один, он понюхал бумажный квадратик, и ему показалось, что тот источает пьянящий аромат. Блаженно улыбнувшись, Даниэл бережно спрятал его в карман. Затем, отойдя на свой привычный пост, посмотрел на окна ее дома. Через некоторое время в одном из них зажегся свет, и появившаяся в нем Кэт махнула ему сверху рукой. Помахав ей в ответ, он вскочил в седло своего мотоцикла, завел его и, подняв на дыбы, как заправский ковбой своего мустанга, помчался домой. А из окна, до тех пор, пока он не исчез за поворотом, ему вслед, улыбаясь, смотрела Кэт…

Придя домой, Даниэл все никак не мог успокоиться и найти себе место, все пытался чем-то заняться, чтобы поскорее прошел бы вечер и наступила бы ночь, а за нею долгожданное утро, когда можно будет позвонить и вновь услышать ее голос и, быть может, если ей разрешат, вновь увидеть ее, причем не крадучись, как вор за спинами прохожих, а идя рядом и наслаждаясь счастьем от ощущения ее тепла в своей ладони.

Чтобы хоть как-то убить время, он включил «Евроспорт». На экране телевизора замелькали фигуры футболистов, а комнату заполнил взволнованный голос комментатора, живописующего перипетии спортивной борьбы. Еще вчера этого было бы достаточно, чтобы занять его до окончания матча. Но то было вчера! А сегодня его хватило не более чем на пять минут. Причем эти пять минут он делал вид, что смотрит телевизор. У него даже не возникло желания понять, кто играет и каков счет. И если раньше он порою забавлялся тем, что, наблюдая за игрой не сначала, по косвенным признакам старался понять, в чью пользу складывался матч, то сейчас на вопрос вошедшего в комнату отца «а кто играет?» в неведении пожал плечами.

Зайдя на кухню, удивленный этим отец спросил у жены:

— Наш, часом, вдруг не заболел? Он смотрит футбол и не знает, кто играет. Такое раньше за ним не наблюдалось.

— Я сама теряюсь в догадках, — вытирая о передник руки, ответила мать Даниэла. — Вернулся с занятий сам не свой; какой-то весь взбудораженный. Напевая что-то, лез ко мне танцевать и целоваться.

— Может быть, выпил?

— Да нет, — покачала головой мать. — Я бы почувствовала. Здесь что-то другое.

Отец прикрыл кухонную дверь и сказал, понизив голос:

— Слушай, мы сейчас должны быть очень внимательны к нему. Среди студентов есть такие, которые давно нюхают всякую гадость и стремятся приучить к ней как много больше новых ребят, потому что за это получают от наркодилеров большие скидки. Как бы они его не взяли в оборот.

— Упаси боже, — испуганно всплеснула руками его супруга. — В нашей семье этой гадости не было никогда. И если твоя тоже этим не грешила, то и наш мальчик к этому не пристрастится.

При этом она с подозрением глянула на супруга.

— Ты на что намекаешь? — вскинув брови, спросил ее муж.

— Да на то, что у нас в Советском Союзе этой заразы и в помине не было. А вот у вас, на Востоке, этим делом промышляют даже в кафе, — ответила ему жена, подбоченившись и всем своим видом выражая гордость за нравственные устои Советской Армении.

— Знаем, знаем, — усмехнувшись, ответил ее муж. — В вашем Советском Союзе не было не только наркотиков, но и секса. Сам когда-то слышал, как одна женщина сказала об этом во время телемоста. А что касается того, что ты имеешь в виду, так то кальяны, и они имеют отношение к наркотикам, как аккумулятор к ишаку.

Супруга, закипая от возмущения, уже приготовила разящую ответную фразу, но в кухню вошел Дэн и попросил у мамы чаю.

— Садись, сыночек, сейчас налью, — ответила ему мать и, подвинув сыну стул, направилась к чайнику. Налив в стакан заварки и залив ее кипятком, она поставила чай перед сыном и села напротив него. Поймав взгляд мужа, она слегка кивнула в сторону сына. Тот, понимающе кивнув в ответ, прокашлявшись, спросил:

— А что, сын, э… Как там у вас в университете насчет наркотиков?

— Тебе нужны наркотики? — удивленно посмотрел на него Дэн.

— Что ты, что ты! Зачем они мне, я даже не знаю, что это такое, — перехватив возмущенный взгляд жены, испуганно ответил отец. — Просто везде пишут, что у вас ими балуются многие, а некоторые и промышляют. Ты, часом, ничего об этом не слышал?

— Вообще-то нет, но, если хочешь, я могу поинтересоваться, — думая о своем, машинально ответил ему Дэн.

— Нет, сыночек, — смерив мужа испепеляющим взглядом, вмешалась мать. — Папа этого не хочет. Вообще-то он хочет покурить. Так что ты возьми чай и пойди в свою комнату.

— Я вовсе не хочу курить, — удивился отец, — я же недавно выкурил сигарету.

— Нет хочешь, — чуть повысив голос, сказала неумолимая супруга, — ты же поел жирного, а после этого тебя всегда тянет покурить.

Пожав плечами, Дэн взял свой чай, пару печений и ушел к себе.

— Вот с чего ты сейчас взяла, что я хочу курить?! В другой раз ты же сама против того, чтобы я курил дома, а сейчас, нате, пожалуйста, сама и предлагает. Ей-богу, вас, женщин, невозможно раскусить.

— А нас не надо кусать, нас надо слушаться, — назидательно ответила ему жена и продолжила в том же духе: — И еще надо думать, прежде чем говорить. Особенно с сыном. Если в разговоре с ним ты хоть раз отвлечешься от своего телевизора, то заметишь, что он вырос. А ты продолжаешь говорить с ним словно с ребенком. Вот зачем ты привязался к нему со своими наркотиками? Начитался своих дурацких газет. Ты бы еще его о проститутках спросил!

Потеряв от возмущения дар речи, отец взял с полки сигареты и, хлопнув дверью, вышел на балкон.

— Я же говорила, что ты хочешь курить, — торжествующим голосом сказала ему вслед жена.

Пока родители препирались на кухне, Дэн включил в своей комнате музыку, надел наушники и, погрузившись в уютное кресло, незаметно для себя уплыл в сказочный мир ночных сновидений.

И снилось ему, будто они с Кэт бегают по залитому солнечным светом лугу, пестрящему россыпью разных полевых цветов. И будто на голове у Кэт венок из этих цветов, а у него в руках тар, доставшийся ему от маминого деда…

Проснувшись поутру, он поначалу не сообразил, как так случилось, что он заснул одетым в кресле… Но тут же вспомнил, что за чудо произошло с ним вчера. А вспомнив, подскочил от радости. Посмотрев на часы и увидев, что пока еще восемь, он начал думать о том, когда ей можно или нужно позвонить.

Было ясно, что звонить слишком рано — нельзя, а слишком поздно — опасно; ведь, не дождавшись его звонка, она могла бы спланировать свой день как-то иначе. Хотя, по имеющимся разведданным, у нее и не было для этого особого выбора: так, пара подруг, мама да папа, вот и все ее реальные спутники по прогулкам в уик-энд. Но тем не менее, как говорится, чем черт не шутит, когда другие спят!

Ведь сказано «не искушай», поэтому и позвонить следует не слишком рано, чтобы не разбудить, но и не очень поздно, чтобы не прозевать. Оставалось неясным только «когда?».

Помучившись еще минут пятнадцать-двадцать и решив, что это должно быть никак не раньше и ни в коем случае не позже 11 часов, он надумал, чтобы хоть как-то убить время, прибраться в своем столе, где уже трудно было что-либо найти, и сбегать в магазин. По его прикидкам, на это могло бы уйти не менее часа.

Вытащив из стола большущий ящик и вытряхнув его содержимое на ковер, он стал методично отделять полезные вещи от хлама, который скорее всего когда-то тоже был полезным. В первые минуты он сам себе казался Золушкой, отделяющей черную фасоль от белой. Возможно, что и ему, как и Золушке, помогли какие-то — в его случае явно невидимые — друзья, потому что, закончив работу и глянув на часы, он с огорчением увидел, что прошло-то всего лишь десять минут.

Тогда он начал прибирать в шкафу, где в общую кучу была свалена вся его одежда. Очевидно, что при таком способе ее хранения одевание сопряжено с некоторыми сложностями, но зато каждый знает, что раздевание при этом же происходит почти мгновенно. Однако раз многовековой опыт человечества предлагает полки и плечики, он решил потратить еще какое-то время для того, чтобы приобщиться к этим общечеловеческим ценностям.

Взявшись за новое дело, развесив все, что было призвано висеть, и разложив все то, чему предписано лежать на полках, он смог «убить» еще порядка двадцати минут. Распрямив затекшую от возни в три погибели спину, он посмотрел по сторонам в поисках нового занятия. Увы, делать было решительно нечего.

Пока он соображал, чем бы себя еще занять, за дверью послышался голос мамы. Обрадовавшись, что можно идти в магазин, Дэн забежал на кухню и, узнав, что нужно купить, надел куртку и, переобувшись в ботинки, выскочил за дверь.

Едва он вышел за порог своей квартиры, как прямо перед его носом стала закрываться дверца лифта. Но Дэн успел разглядеть за нею фрау Хофманн. Эта была странная женщина. Ей доставляло удовольствие закрывать дверцу лифта прямо перед носом своих соседей. Как и всегда в таких случаях, Дэн стремглав кинулся вниз по лестнице. Ибо не меньшее удовольствие ему в таких случаях доставляла возможность обогнать лифт, с тем чтобы, выскочив первым на улицу, в свою очередь захлопнуть перед носом у зловредной соседки дверь парадной. Он уже вычислил закономерность: если он успевал разглядеть в лифте соседку, то обгонял ее в их состязании по гонкам вниз и успевал выскочить из парадной так, чтобы хлопнуть дверью перед носом фрау Хофманн. И наоборот, если дверца лифта закрывалась раньше, чем он успевал разглядеть в нем соседку, то она выходила из парадной раньше него. Вот и сейчас, успев разглядеть в лифте довольное лицо фрау Хофманн, он оказался внизу раньше нее и захлопнул перед ее носом дверь их парадной. Обрадовавшись такому удачному началу дня, он, как мальчишка, вприпрыжку побежал в мини-маркет.

В магазине пахло свежей выпечкой и корицей. Эти ароматы у него ассоциировались с Новым годом и Рождеством, потому что накануне этих дней мама запиралась на кухне и пекла всякие вкусности. Купив хлеба, масла, молока и яиц, он хотел уже выйти из магазина, как вдруг нос к носу столкнулся с входящей туда фрау Хофманн. Смерив его с головы до ног злобным взглядом, она прошипела:

— Чему тебя учат родители, если ты хлопаешь дверьми перед носом старших?

— Мои родители, фрау Хофманн, учат меня брать с этих старших пример, — с почтением в голосе и с вежливой улыбкой на устах ответил Дэн и, с театральным поклоном приподняв воображаемую шляпу, скрылся за дверью. А рассерженная фрау, погрозив ему вслед кулаком, повернулась и пошла делать свои покупки.

Зайдя домой и быстро вымыв руки, он присоединился к родителям, которые ждали его за накрытым столом. Воздав Господу за ниспосланный хлеб, семья приступила к утренней трапезе.

— Ты сегодня проснулся на редкость рано, — подозрительно косясь на сына, сказала мать. — Ты же любишь выспаться, когда нет нужды идти на занятия, а сегодня ты встал ни свет ни заря и даже прибрал свою комнату, чего раньше можно было добиться лишь после десятка напоминаний. Может, ты что-то потерял? И не можешь найти? Раньше за тобой такого не наблюдалось. Может, у тебя проблемы с памятью? Давай запишемся к врачу.

— Мам, я в порядке. А вот ты круче Копперфильда. Умеешь делать из мухи слона. Вот и теперь из того, что я навел у себя небольшой порядок, ты делаешь вывод о том, что я нуждаюсь в помощи врача. Где же логика? — улыбнувшись, ответил ей Дэн.

— Сынок, никому не дано постичь логику твоей матери, — вздохнув, сказал отец. — Не далее как пару недель назад она записала меня в предатели нации.

— А зачем ты болтаешь с зеленщиком Ахмедом? — подбоченившись, негодующим голосом спросила жена.

— Я всего лишь однажды ответил ему на невинный вопрос «который час?», — возмущенно сказал отец.

— Вот-вот, все начинается с невинных вопросов! Сначала он тебя спросит «который час?», затем, уже на правах старого знакомого, спросит «как дела?», и не пройдет и года, как в нашем доме в качестве невестки будет командовать его дочь Зульфия! — сердито спросила мать.

— Ну, это ты зря, — сверкнул глазами в ее сторону отец. — Ты говори, да не заговаривайся. Если моей невесткой должна стать Зульфия, то лучше пусть у меня не будет сына!

— А поэтому не нужно перед ними расшаркиваться и угодливо подсказывать, который час! Тоже мне фон-барон нашелся, пускай себе часы купит! — сжав губы, сварливо сказала мама.

— Ладно, все! Если он меня еще раз о чем-то спросит, я притворюсь глухонемым, — ответил отец.

— А иногда лучше потерять дар речи, чем память, — назидательно сказала ему жена.

— Эй, пап, эй, мам, вам что, делать нечего? Чего это вы без меня меня женили, да еще и на турчанке! — удивился Даниэл. — Закрываем эту тему. Ей-богу. С чего начали и к чему пришли. Как только можно обсуждать такое?

О какой это такой Зульфии может идти речь, когда наша семья едва спаслась во время геноцида? И потом, у меня уже есть подружка!

— Кто она? — удивленно взглянув на Дэна, спросила мать.

— Кэтрин Мюллер, она учится со мной в университете, — ответил ей Дэн.

— Немка?! — в один голос спросили его мать и отец.

Даниэл удивленно посмотрел на них:

— Что-то я вас не пойму. Ну, с турками все ясно. А немцы-то чем вам не угодили?

— Ты понимаешь, сынок, мы с папой хотели, чтобы ты создал настоящую армянскую семью, — начала было мать, но Дэн ее прервал.

— Если вы так уж хотели, чтобы ваш сын создал бы настоящую армянскую семью, то тебе, мама, незачем было уезжать из своего Еревана, а тебе, папа, незачем было покидать свой Бейрут. Ибо, живя там, где вы жили, армянскую семью создали бы не только вы, но и ваши дети. Но здесь, в Германии, на это рассчитывать просто глупо. Особенно в нашем городе, где всего пара десятков армян, а большинство армянок годятся мне в бабушки, тети, ну и в очень старшие сестры. И среди оставшихся двух-трех ровесниц мне суждено найти ту единственную, которую порою невозможно найти на целом свете?! Вы что, смеетесь? — Он обиженно поглядел на родителей и добавил в запальчивости: — Да и вообще я не намерен создавать семью с кем придется, лишь только потому, что ее фамилия, как и моя, кончается на «ян». А если вы так озабочены воспроизводством армянской нации, то это тоже не ко мне. Что я вам, племенной бык?

Сказав это, он вспомнил про время и посмотрел на часы. Они показывали без пяти одиннадцать. Вскочив из-за стола и на бегу поцеловав родителей, он поспешил к себе в комнату. Закрыв за собою дверь, он вытащил из кармана листок с телефоном и стал набирать ее номер.

— Это я, Дэн, — сказал он, услышав сразу долгожданный голос. — Я тебя не разбудил? Если хочешь, могу перезвонить позднее.

— Нет, нет, что ты, я уже битый час не отхожу от телефона, все жду и жду, когда ты позвонишь, — ответила ему Кэт, а он, услышав это, едва не захлебнулся от волны накатившего на него счастья.

— А… а я с восьми часов убиваю время, чтобы тебя не разбудить, — проговорил он, еле ворочая одеревеневшим от волнения языком.

— Когда мы увидимся? — спросила его Кэт.

— Я примчусь за тобою хоть сейчас, — ответил ей Дэн.

— Нет, так мы потеряем время, — сказала Кэт, — давай-ка лучше приезжай на Марктплац, к пирамиде. Я буду там ориентировочно минут через пятнадцать. Мой папа едет к Фридрихштрассе и меня туда подбросит.

— О'кей, но ты теплее оденься. Я только с улицы, там сильный ветер. Чтоб вновь не заболеть, — посоветовал ей Даниэл.

— За это можешь не беспокоиться. Ты не знаешь моей мамы. Она смотрит за мной, как за маленькой, и, пока не проверит, как я одета, ни за что не выпустит во двор, — смеясь, ответила ему Кэт. — И потом, ты же со мной и заслонишь меня от любого ветра… А теперь давай наперегонки к пирамиде, кто быстрее, я или ты, — сказала она и повесила трубку.

Наспех причесавшись, переобувшись и на ходу натянув на себя куртку, он крикнул родителям «пока» и, выскочив на лестницу опять, как и утром, перескакивая через две-три ступеньки, сломя голову помчался вниз.

Едва он выбежал на улицу, как перед ним с пакетами в руках выросла соседка, фрау Хофманн. На секунду замешкавшись, Дэн кинулся обратно к парадной и, распахнув дверь, вытянулся рядом с нею, как часовой в почетном карауле. Удостоенная столь неожиданной чести соседка встала как вкопанная, а затем вошла в парадную, не сводя с молодого соседа глаз. А Дэн, отпустив дверь, подбежал к своему мотоциклу, запрыгнул в седло и, заведя машину, рванул навстречу счастью.

Уже через десять минут он был в районе Марктплац. Привязав мотоцикл к парковочному столбику и заскочив в ближайший магазинчик, он положил свой шлем в один из шкафчиков хранения, прошелся для отвода глаз вдоль торговых стеллажей и, выскочив оттуда, помчался в сторону буреющей чуть слева пирамиды. Подбежав к месту встречи, он обошел его вокруг и, убедившись, что пришел первым, стал нетерпеливо оглядываться вокруг. Мимо него куда-то по своим делам спешили люди.

И ему вдруг подумалось о том, как же несчастны эти люди, даже не ведающие о существовании Кэт! И как счастлив он, что спустя миг опять ее увидит. От мысли, что это счастье привалило лишь ему одному, у него вдруг закружилась голова. И именно в тот миг, когда, чтобы не пошатнуться, ему нужна была какая-то опора, он приобрел ее в лице холодных двух ладошек, которые, прикрыв глаза, легли вдруг на его лицо.

— Кэт, — выдохнул Даниэл.

— Да, — прыгая на месте, захлопала она в ладоши.

— У тебя же застыли руки, — сказал он, растирая ее ладони.

— Я впопыхах забыла про перчатки, — смеясь, ответила она.

— А как же мама? — укоризненно сказал Даниэл.

— А ее нет, она ушла за билетами, — ответила Кэт.

— Надень тогда мои, хотя тебе они, наверно, будут велики, — протягивая ей свои перчатки, сказал Даниэл.

— Тогда замерзнешь ты, — склонив головку набок, лукаво сказала она и, на секунду задумавшись, предложила: — Давай-ка так, я возьму тебя под руку, а левую руку спрячу в карман, а ты спрячь в карман правую, а на две другие мы наденем твои перчатки.

— Просто и гениально, — ответил он. — И куда мы пойдем?

— Гулять! — тряхнув головкой, ответила Кэт и, схватив кавалера под руку, потащила его на другую сторону улицы.

Обычно под прогулкой подразумевается неторопливая ходьба, сопровождающаяся созерцанием достопримечательностей. Но тогда то, чему сейчас посвятили свое время Кэтрин и Даниэл, никак нельзя было назвать прогулкой. Во-первых, Дэн не чувствовал под собою ног, не мог определить направление и шел как на автопилоте. Во-вторых, он ничего не видел вокруг, ничего, кроме изумрудных глаз Кэт. И наконец, они оба говорили без умолку, словно только что встретились после многолетней разлуки. Любой встретившийся по пути предмет давал им новую тему для разговора. Например, проходя мимо офиса «Люфтганзы», Кэтрин поглядела на рекламные плакаты, красовавшиеся за витриной, и вдруг вздохнула:

— Давно хочу побывать в Таиланде, но все никак не удается.

— У меня тоже! — сочувственно признался Даниэл.

— А тебе что мешает?

— Ничего. Просто я думаю, что это довольно глупо — любоваться экзотикой в одиночку. Что толку в красоте, которой не с кем поделиться?

— Точно! — восхитилась она. — У меня та же история, только еще хуже. Я могу полететь куда-нибудь с подружками. Так они же сразу начнут охать и ахать, пищать от восторга, а мне нужно, чтобы человек рядом со мной видел то же, что вижу я, и просто любовался бы этим, без лишних восторгов…

— Терпеть не могу этих поросячьих восторгов, — согласился Дэн. — Поэтому обещаю, что не буду пищать. Можешь на меня рассчитывать, когда соберешься в Таиланд.

— Честно говоря, я очень боялась, что ты пригласишь меня в кино, — сказала Кэт. — Все парни с этого начинают.

— Я — не все.

— Я об этом подумала в первый же день, когда тебя увидала, — посерьезнев и как-то по-особенному взглянув, ответила Кэт.

А Даниэлу вновь показалось, что земля уходит из-под его ног, и, чтобы приобрести равновесие, он поменял тему, задав самый невинный вопрос:

— А что, ты не любишь ходить в кино?

— Представь себе, — снова стала сама собой Кэт.

— Какое счастье! Я тоже, — искренне удивился он. — Не могу сидеть в толпе. Особенно если фильм хороший. Смотришь, переживаешь, а рядом хрустят чипсами!

— Ой, ты просто говоришь моими словами! — Кэт от веселого удивления всплеснула руками. — Меня мама с папой иногда просто гонят в кинотеатр, а я отвечаю, что могу и дома посмотреть любой фильм. К тому же мое любимое кино сейчас можно увидеть только в записях.

— А какое твое любимое? — поинтересовался Дэн.

— Ну… Пообещай, что не будешь смеяться, тогда скажу, — смутившись, сказала Кэт.

— Обещаю! — Он серьезно приложил руку к сердцу.

— Ты любишь Клинта Иствуда? — испытующе взглянув на Дэна, спросила она.

— Лучший актер всех времен и народов, — убежденно произнес Даниэл. — Уже в спагетти-вестернах Серджо Леоне он на порядок круче всех, а когда Иствуд начал снимать свои фильмы, вообще рядом некого ставить.

— «Спагетти-вестерн»? Это ты сам придумал? — восхищенно спросила Кэт.

Даниэл с трудом удержался от соблазна приписать себе авторство забавного термина.

— Нет, — с нескрываемым сожалением ответил он, — читал в истории кинематографа. Но у Леоне он должен был все время оставаться в рамках заданного образа, практически бессловесного. А вот потом уже развернулся. Помнишь его в «Непрощенном»? Как он говорит Джину Хэкмену… — Дэн понизил голос и произнес сквозь зубы: — «Ну да, я застрелил безоружного. Напрасно он ходил без оружия после того, как убил моего друга».

— Конечно, помню, — сказала Кэт. — Только это страшный фильм. Мне больше всего Иствуд нравится в «Мостах округа Мэдисон». Но ты, наверное, терпеть не можешь такие мелодрамы, да?

— Мелодрамы я смогу терпеть только в одном случае, — притворно вздохнув, ответил Дэн.

— В каком же? — заглядывая ему в глаза, спросила Кэт.

— Если они будут нравиться тебе, — рассмеявшись, ответил ей Даниэл.

О чем бы ни заговаривала Кэт, ее взгляды и вкусы настолько совпадали с мнением Дэна, что обоим оставалось только удивляться. Им нравились одни и те же преподаватели и не нравились одни и те же предметы. И она, и он собирали записи Стинга и Фила Коллинза, и оба всегда выключали приемник, едва оттуда начинали доноситься кошмарные звуки немецкого металлического рока. И даже когда Даниэл осторожно заговорил о футболе, Кэт сразу призналась, что на прошедшем чемпионате мира болела не только за Германию, но и за Аргентину — так же, как и он сам!

День пролетел быстрее, чем в иной раз час. Не замечая моросящего дождя, они обошли весь центр, забегая в кофейни и магазины, когда дождь, терявший терпение от их беспечности, вдруг переходил в ливень. Но все, и тем более все хорошее, имеет свой конец. Незаметно подошел конец и этому хорошему дню. Стало темнеть, когда Кэт, взглянув на свои часы, со вздохом сказала:

— Мне пора. Я обещала вернуться к шести.

— Ну что же, пойдем тогда обратно, — с сожалением ответил Даниэл.

Взявшись за руки, они пошли туда, где встретились, когда еще был полдень. Магазин, где Даниэл спрятал свой шлем, уже закрывался. Забежав туда и купив для отвода глаз какую-то мелочь, они вытащили из шкафчика шлем и, перехватив укоризненный взгляд раскусившего их хитрость продавца, со смехом выскочили оттуда. Подойдя к мотоциклу, Даниэл надел на голову Кэтрин свой шлем и опустился в седло. Не успела Кэт поудобнее устроиться на заднем сиденье, как он резко рванул с места, заставив девушку взвизгнуть и крепко ухватиться за себя. Проходивший мимо мужчина неодобрительно покачал головой, а Кэт, придя в себя после секундного замешательства, продолжая держаться одной рукой за Даниэла, другой отчаянно заколотила по его спине. Но Дэну все уже было нипочем. Счастье, переполнявшее его, было столь велико, что требовало выхода. Оно находило его в безрассудных мальчишеских поступках, тем паче что он и был мальчишкой. Мальчишкой, в чьем сердце поселилась любовь…

Не прошло и четверти часа, как они уже были возле ее дома. Кэтрин сняла шлем и, встряхнув головой, распушила копну своих иссиня-черных волос. В этот миг она была так прекрасна, что Даниэл, не отдавая себе отчета, бережно взял в ладони ее лицо и поцеловал в губы.

— Это было не обязательно делать, и без этого это был лучший мой день, — оттолкнув его и слегка покраснев, сказала Кэт.

— Прости, но я не смог удержаться, как, впрочем, не удержался бы и любой, окажись он сейчас на моем месте, — в знак искренности прижав к груди руки, горячо ответил Даниэл.

— Да я не очень-то приветствую того, что это сделал ты, а уж насчет того, чтобы это сделал бы другой, я не согласна категорически! — смеясь, возразила ему Кэтрин.

— Прости, я сказал глупость. Я тоже категорически не согласен, чтоб на моем месте оказался бы другой, и я согласен с тем, что это лучший день. Я где-то читал, что счастье — это когда у тебя есть кого обнять. Так вот для меня счастье в том, чтобы я мог обнять тебя! — сказал, глядя ей в глаза, Даниэл.

Кэт хотела ему ответить, но в этот момент зазвонил ее мобильник.

— Да, мама, — сказала она по телефону, — я во дворе и скоро буду.

«Как некстати!» — подумал он. И тут же попытался представить себе ее мать. Наверное, эта женщина передала дочери часть своей красоты.

Подумал он и о своей матери. Та, конечно, будет еще долго ворчать, но, увидев Кэт, обязательно полюбит ее. Ведь ее невозможно не любить. Отец тоже, безусловно, одобрит выбор сына. Да, в этом можно не сомневаться. И когда наступит время познакомить Кэт с родителями, Даниэл это сделает без малейшего страха. Гораздо страшнее будет для него явиться к ее родителям. Но он и с этим справится. «В конце концов, — размышлял он, любуясь Кэт, — это неизбежно, и все счастливые семьи создаются одним и тем же способом — через страх. Все боятся сделать первый шаг к знакомству потому, что он может оказаться последним. Все боятся чужих родителей потому, что те могут все разрушить. Но если не преодолеть страх, так и останешься одиноким. Какое счастье, что я все-таки нашел тебя, милая…»

— Мне пора, — вздохнув, сказала Кэтрин, закрыв свой телефон.

— Ну что ж, тогда — до завтра? — спросил ее Дэн и тут же подумал, что мог бы и не спрашивать. Ведь завтра воскресенье, и они, конечно, встретятся вновь. Будут гулять по городу, находить все новые и новые общие черты, и он вновь и вновь будет наслаждаться лучистым светом ее изумрудных глаз…

— Нет, завтра не смогу, — вернул его на землю голос Кэт.

— Почему? — удивленно спросил Даниэл.

— Мы с мамой завтра улетим в Стамбул, — ответила Кэт.

Даниэл почувствовал во рту солоноватый вкус беды, похожий на вкус крови или словно ему дали лизнуть медную монету…

— В Стамбул? — переспросил он охрипшим вдруг голосом. — Зачем в Стамбул?

— У дедушки день рождения, — ответила ему Кэт.

— А почему он празднует его в Стамбуле? — слыша свой голос словно со стороны, спросил ее Даниэл.

— Да потому, что он там живет, — рассмеявшись, ответила Кэт, которую начало забавлять столь искреннее недоумение Дэна.

— А почему твой дедушка живет в Стамбуле? — надеясь на чудо и едва ворочая одеревенелым языком, вымолвил он.

— А где же ему жить, если он турок! — удивляясь непонятливости Дэна, ответила Кэт.

— Так… ты… турчанка? — упавшим голосом еле слышно спросил он.

«А завтра в нашем доме станет хозяйничать Зульфия!» — прозвучал в его ушах возмущенный голос матери.

— Да, я турчанка. По маме — да, а по отцу я немка, — меняясь в лице и с тревогой в голосе, словно предчувствуя, что сейчас произойдет непоправимое, ответила Кэт.

Она отступила на шаг и, заглядывая Даниэлу в глаза, спросила:

— Дэн, что с тобой произошло? Что с того, что я — турчанка?

«Зульфия, Зульфия!» — словно издеваясь над ним, повторялся ехидный возглас в его ушах.

Даниэл попытался взять себя в руки. Он понимал, что сейчас может потерять ее навсегда. Лучше всего сейчас было бы исчезнуть на время, просто испариться. Забиться в спокойный уголок, все обдумать, найти верное решение — но жизнь не дает нам спасительных пауз. И зеленые глаза Кэт смотрели на него пристально, требуя немедленного ответа.

— Но… Кэтрин — не турецкое имя…

— Ну и что? У меня есть и турецкое — Кадира. Ну и что?

— T-ты п-понимаешь, — запинаясь и растерянно отводя от нее взгляд, начал он, — ведь я-то — армянин.

— Ну и что! — недоуменно повторила она.

— Ты понимаешь, — продолжил Даниэл, не в силах смотреть ей в глаза, — твой народ когда-то очень плохо поступил с моим народом. Примерно так же, как твой другой народ, германский, поступил когда-то с евреями. Это коснулось многих, в том числе и моей семьи…

— Подожди, подожди, — зажмурившись и тряхнув головой, словно отгоняя от себя какое-то наваждение, прервала его Кэт. — Я знаю об этой проблеме. Но там не все так просто. Но даже если так, при чем здесь я и ты? Ведь лично я же никому не причинила зла!

— Да, но…

— Что — «но»? Ты только что сказал, что этот день — он лучший в твоей жизни! Это же твои глаза горели огнем, когда смотрели на меня! Это ведь ты, ты сейчас меня поцеловал! Поцеловал меня как Кэт, как просто Кэт, не как турчанку или армянку! Разве не так? — возмущенно спросила она.

— Но я же ведь не думал… — с мукой в голосе ответил ей Даниэл.

— А когда любят, Дэн, то не думают. А когда думают, значит, не любят, — пятясь назад, с горечью в голосе сказала Кэт. — И не надо подходить ко мне больше. И забудь все, что сегодня произошло. И я забуду. Потому что ты недостоин сегодняшнего дня. Потому что сегодняшний день — это ошибка!

Круто развернувшись, она вбежала в парадную и хлопнула дверью. А Даниэл, в отчаянии ударив шлемом об землю, сел под деревом, обхватив голову руками.

«Все пропало! — думал он. — Какой же я дурак! Какая разница, как ее зовут, Кэтрин или Кадира? Зачем стал спрашивать про этот чертов Стамбул! Зачем мне знать, кто ее родители! Ведь я люблю ее, а не их!»

Снова и снова вспоминал он волшебную мягкость и жар ее губ и снова и снова проклинал себя.

Дождь трепал его по волосам своими мокрыми пальцами, потом стал колотить по плечам, словно требовал встать и идти куда-то. Но Даниэлу некуда было идти. Ему казалось, что он, разогнав мотоцикл, на полной скорости врезался в бетонную стену. В стену, которая поднималась до самого неба и тянулась до горизонта. В стену, которую невозможно преодолеть…

Глава 2

Бывалые путешественники порой утверждают, что различают аэропорты так же легко, как иная мать своих близнецов. Но для большинства пассажиров они похожи так, как могут быть похожи две капли одного дождя. Вот и сейчас, наблюдая рутинную суету в здании аэропорта, неискушенному человеку трудно было бы понять, где это происходит, если бы диктор вдруг не объявил об окончании посадки на рейс Стамбул — Женева.

Пожилой мужчина, совершавший намаз в укромном уголке аэровокзала, поднялся с коврика, свернул его в дорожную сумку и, недоуменно взглянув на свои часы, быстрым шагом направился к посадочной зоне. В его секторе уже не было никого, кроме сотрудницы аэропорта. Предъявив ей посадочный талон, он занял место в стоящем снаружи автобусе и, вновь взглянув на свои часы, приложил их к уху. Его худшие подозрения подтвердились — часы стояли.

Автобус закрыл двери и тронулся с места. Пожилого пассажира слегка качнуло, и, ухватившись за поручень, он застыл на месте, словно сфинкс.

На вид ему было около семидесяти лет; невысокого роста, с сильной проседью, с красивым, изборожденным морщинами лицом. Безусловный шарм ему придавали пышные седые усы и орлиный нос. А волевой подбородок и дерзкий взгляд выдавали в нем сильную личность. Одет он был с безупречным вкусом. На нем был гармонирующий с сединою светло-серый костюм и ослепительной белизны рубашка. Довершал ансамбль подобранный в тон галстук с элегантным зажимом из белого матового металла.

Автобус тем временем остановился и выпустил своих пассажиров, а те, поднявшись по трапу, заняли места в самолете. А еще через какое-то время лайнер, выкатившись на взлетную полосу, разбежался, взмыл в ночное небо и, развернувшись над кажущимся стаей светлячков ночным городом, взял курс на север, унося в своем чреве располагающихся ко сну пассажиров.

Всех их охватило обычное чувство радостного облегчения, когда самолет оторвался от тряской земли и набрал высоту. Все предвкушали такую же радость скорого свидания с землей, но уже за сотни километров отсюда. Пожилой пассажир был, возможно, чуть более озабочен, чем его соседи, ибо его расстроила внезапная проблема с часами. За десятки лет, что они ему служили, такого не бывало никогда. Он и не знал, что вскоре для него остановится и само время, чтобы он смог найти то, о чем никогда не ведал, и то, чего никогда не искал. Но это ожидало его впереди, а пока, посетовав на несовершенство даже самой надежной техники, он незаметно для себя вздремнул. И проснулся лишь тогда, когда шасси мягко коснулись бетонки посадочной полосы.

Не успел самолет замереть на стоянке, как тотчас же подали трап. Вместе с другими пассажирами он пересел в ожидающий неподалеку автобус и, подъехав к зданию аэровокзала, направился в иммиграционную зону. Инспектора бойко перестукивались своими штемпелями, и очередь продвигалась достаточно быстро, пока не настал его черед передать в окошко свой паспорт. Инспектор, сидевший за этим окошком, долго в нем что-то изучал, а затем вышел из своей кабинки и, извинившись, куда-то ушел, унося с собою его паспорт. За спиной старика в небольшой очереди тотчас начались пересуды. Обернувшись, он увидел устремленные на себя сочувственные взгляды соотечественников.

Дело стало приобретать неприятный оборот. Его наихудшие ожидания сбылись, когда вернувшийся инспектор предложил ему следовать за собою и пошел впереди, указывая дорогу. Пожав плечами, старик направился за ним. Подойдя к одной из дверей, сопровождающий сделал знак остановиться и, постучавшись, скрылся за нею. Через пару минут дверь приоткрылась, и пассажира пригласили войти.

В комнате, кроме уже знакомого ему инспектора, было двое мужчин — один в штатском, другой в мундире.

— Мустафа Гази? — обратился к нему мужчина в мундире. — Я представляю иммиграционную службу, но с вами хочет поговорить мой коллега из другого ведомства. Поэтому мы оставим вас на время вдвоем.

Сказав это, он сделал контролеру знак, и они вышли из комнаты. Оставшись вдвоем с пассажиром, мужчина в штатском присел на краешек стола и, сложив руки на груди, представился:

— Комиссар Дюпон. Говорите по-английски?

— Немного. Но предпочел бы общаться на французском, — ответил старик.

— О, прекрасно. Значит, вы поймете все, что я буду вынужден вам сказать. Месье Гази, к огромному сожалению, мы не можем вам позволить пересечь нашу границу. Дело в том, что наша страна не входит в шенгенский союз, а вы приехали к нам по шенгенской визе. Но это формальный повод и не об этом я хотел с вами поговорить, ибо это вам мог бы сказать и мой коллега. У нас есть иные основания для отказа. Нам стало известно, что вы приедете для встречи с сыном. Но мы также Имеем достоверные сведения о том, что ваш сын, Сулейман Гази, состоит в запрещенной в Турции радикальной группировке «Боз гурды», то есть «Серые волки». А у нас есть определенные обязательства по борьбе с международным терроризмом. Кроме того, мы — нейтральное государство. Мы избегаем любых ситуаций, которые чреваты хотя бы малейшим осложнением связей с другими странами. И поэтому мне поручено неофициально предостеречь вас от таких поездок в будущем. Ибо мы не впустим вас даже с нашей визой, не объясняя причин. Вы меня понимаете?

Старик кивнул, и на лице его мелькнула высокомерная улыбка.

— Может быть, вызвать переводчика? — неуверенно спросил человек в штатском. — Вы правильно меня поняли?

— Не стоит беспокоиться, господин комиссар. В военном училище у меня был высший балл по французскому. А он с тех пор не претерпел изменений.

— О, вы говорите так чисто, как будто выросли в сердце Парижа! — любезно улыбнулся комиссар. — Вы правы, французский язык не изменился. Но почему-то французы жалуются, что в нем появилось слишком много новых слов. Чуждых слов. Ну да ладно. Вернемся к нашей проблеме. Итак, никаких встреч с сыном на нашей территории. Это все, что я хотел вам сказать, а формальности решит мой коллега. Желаете что-нибудь спросить?

— Нет. Не желаю.

— В таком случае — прощайте.

Комиссар вышел из комнаты. Было слышно, как он переговаривался с кем-то за дверью, затем она вновь распахнулась, и в кабинет вернулся человек в мундире.

— К сожалению, — равнодушно произнес чиновник, — на обратный рейс нет свободных мест. Более того, их нет даже на пару дней вперед. Ничего не поделаешь, туристический сезон в самом разгаре. Но у вас есть болгарская виза, а у нас место в самолете, который вылетает в Софию через тридцать семь минут. Вы сдавали багаж?

— Нет, — покачал головой Мустафа Гази.

— Вот и отлично, — резюмировал офицер, довольно потирая руки, — наш сотрудник проводит вас прямехонько к вашему креслу.

Сказав это, он заполнил какой-то бланк и, поставив туда печать, громко позвал инспектора. Когда тот вошел, офицер передал ему паспорт и бланк, что-то сказал по-немецки и демонстративно углубился в свои бумаги. Старик, не прощаясь, вышел из комнаты и вместе с сопровождающим его инспектором вскоре оказался налетном поле. Их уже поджидал служебный автомобиль, мигающий яркими фонарями на крыше. Инспектор открыл дверь, приглашая его занять место на заднем сиденье.

«Такое впечатление, будто я арестован», — подумал старик. Впрочем, ехать пришлось недалеко. Буквально через сто метров машина остановилась у одного из стоящих неподалеку самолетов.

Поднявшись на борт, контролер отдал бланк стюарду, который, внимательно его изучив, кивнул в сторону свободного кресла. Посадив туда своего подопечного и вернув ему паспорт, контролер пожелал всем счастливого пути и скрылся за тамбурной переборкой. Из иллюминатора было видно, как он сбежал по трапу и, достав из машины зонт, раскрыл его, продолжая наблюдать за самолетом.

Через пару минут стюард закрыл дверь самолета, трап отъехал, а на табло появилась надпись, напоминающая о необходимости пристегнуть ремни безопасности. Пассажиры дружно защелкали замками, а лайнер, вздрогнув, плавно покатил вперед. Вырулив на посадочную полосу, он остановился, двигатели его натужно взревели, и, стремительно разбежавшись, он взмыл в небо, оставляя за собою аэропорт и безмятежно спящую Женеву.

Вскоре в сон погрузилась и сидящая в самолете публика. Среди тех немногих, кто не спал, был Мустафа Гази.

Он давно ждал встречи с сыном, и то, что им не дали увидеться, его очень огорчило. Уже двадцать лет они с Сулейманом встречались в разных странах. Сын был вынужден покинуть Турцию после того, как организация «Серые волки» была объявлена незаконной. Точнее, после того, как Мехмет Агджа стрелял в Иоанна Павла II.

Сулейман и Мехмет были друзьями, они вместе учились в Стамбульском университете. Агджа приглянулся Мустафе сразу, как только он узнал, что Мехмет впервые попал в полицейский участок за то, что написал антиармянские стихи. Мустафа сам ненавидел армян, и эта ненависть когда-то круто изменила его жизнь.

Это произошло на одном из послевоенных турниров по боксу. Узнав, что в советской команде заявлен армянский боксер, Мустафа специально прибавил в весе, чтобы перейти в его категорию. Они встретились в полуфинале. Несмотря на то что непривычный вес сковывал его движения, этот бой стал лучшим боем Мустафы. Он доминировал все три раунда, осыпая соперника бесчисленным множеством ударов, которые в итоге сделали свое дело. Устав, тот стал менее точен в защите и в конце боя, пропустив мощный хук Мустафы, повис на канатах. Судья тотчас остановил бой, но разгоряченный Мустафа, позабыв обо всем на свете, продолжал избивать соперника, как боксерскую грушу. Судье с секундантами с трудом удалось оттащить его в сторону, а он, вырываясь из их цепких объятий, продолжал орать: «Это вам за мою мать!»

Для международных соревнований его выходка была неслыханной и едва не вызвала политический скандал. И наказание последовало незамедлительно. Мустафу не только дисквалифицировали, но и отчислили из академии, а вскоре и вовсе уволили из армии. Но он к этому отнесся на удивление безразлично. Накопившаяся в нем ненависть к армянам нашла выход в том его поступке. И поэтому он не сожалел ни о чем.

Армян он ненавидел с детства. С тех пор как узнал, почему у него в отличие от других детей нет родителей. Пока был маленьким, он не задумывался над тем, почему его сверстники живут с родителями, а он — с бабушкой и дедушкой. Поскольку бабушки и дедушки были не у всех, ему казалось, что так и должно быть: у кого-то есть бабушки и дедушки, у кого-то — папы и мамы. Он даже думал над тем — а что лучше? И для себя решил, что лучше так, как у него; потому что детям часто доставалось от родителей, а дедушка с бабушкой на него не сердились никогда. Но вот он подрос и узнал, что родители все же есть у каждого. Понял Мустафа, что они были и у него. Где же они, что с ними стало? Ему было лет семь, когда он осмелился спросить об этом у деда. И тот ответил коротко — родителей забрал Аллах. Маленький Мустафа мало что понял из этого ответа, но дальше спрашивать не стал. Ведь дед ему ответил серьезно, как взрослому. Вот и он должен вести себя как взрослый и не докучать детскими вопросами. Позже дедушка стал брать его с собой на деревенское кладбище во время ежегодных поминальных ритуалов и показал родовой склеп, и Мустафа узнал, что в этом склепе покоятся останки всех его родственников и когда-то упокоится и сам дедушка… И тут уже Мустафа ощутил себя не только взрослым, но почти стариком, хотя ему и не верилось, что дедушка может поместиться в тесной каменной коробке.

Да, он перестал задавать детские вопросы, но не перестал думать о судьбе родителей. Он стал прислушиваться, о чем судачат женщины во дворах, и понемногу из разговоров старших узнал, что в то время, когда он родился, была война. И во время той войны их землю 53 захватили французы. Не успели их прогнать, как взбунтовались местные армяне, в результате чего погибло много людей. И он подумал, что тогда-то, наверное, и умерли его родители. И с тех пор он затаил в своей душе лютую ненависть к народу, который лишил его самого дорогого, того, что ему уже никогда не суждено было почувствовать и понять…

В одиннадцать лет Мустафу отвезли в далекий Стамбул и отдали в интернат, где дети бедняков получали среднее образование за казенный счет.

Когда ему исполнилось шестнадцать, в стране был принят закон, предписывающий всем ее гражданам взять турецкие фамилии.

Лозунгом тех дней был девиз: «Турция для турок, и турки для Турции». Следуя примеру Кемаля, ставшего Ататюрком, он взял себе фамилию Гази, в честь воинственных османских племен, отличившихся в битвах с неверными. Мустафа мечтал стать военным, чтобы с оружием в руках вторгнуться на землю своих кровных врагов!

Будучи одаренным природой, после интерната он без особых усилий поступил в стамбульское военное училище, то самое, где когда-то учился сам Ататюрк. Пригоршня зубов оппонентов, выбитых им в первой же стычке в училище, обеспечила ему беспрекословный авторитет среди однокашников. Начальство это видело, но молчало. Оно полагало весьма полезным наличие у курсантов лидера из их же среды — так создавалась система внутреннего контроля. В конце концов, сила — не последний аргумент в системе ценностей, культивируемых в армии, и посему приобщение к ней в военном училище являлось вполне естественным делом.

Курсант Гази и боксом стал заниматься, чтобы утолить свою жажду лидерства. Где, как не на ринге, превосходство одного человека над другим является с такой очевидностью? В училище ему были созданы все условия для спортивного роста. И не только для спортивного. Там же он впервые прочел Юсуфа Акчур-оглы, а прочитав, решил посвятить свою жизнь идее Великого Турана.

10 ноября 38-го года стало самым страшным днем в его жизни. В тот день, с утра, не стало Ататюрка, а вечером он получил письмо из родной деревни, в котором сообщалось, что умерли его дедушка с бабушкой. Казалось, мир внезапно обезлюдел, и он остался в нем один. Тогда впервые в жизни он растерялся, не знал, что делать. Ради чего жить человеку, если он — совсем один? Мустафа убежал в самый дальний угол казармы, забрался на чердак и сквозь слезы смотрел на мозаику пестрых стамбульских крыш. Ради чего жить? Ответ пришел не сразу. И заключался он в коротком слове — «месть». Он должен был жить, чтобы отомстить тем, кто пытался извести на корню весь его род…

Когда после окончания училища его распределили в полк, оказалось, что там о нем слышали. То уважение, с которым Мустафу приняли в полку, предопределило успешность его будущей военной карьеры. Вскоре к нему пришли и первые успехи в боксе. Без особых проблем он играючи утверждал свой авторитет в этом сугубо мужском виде спорта. Удар у него оказался очень резким от природы.

А поставленный в результате изнурительных тренировок, он стал убийственным для соперников по рингу.

Однако, несмотря на то что спортивные успехи могли бы облегчить его армейскую жизнь, он сознательно взвалил на себя все ее непростые тяготы и честно, не ища привилегий и льгот, продвигался по служебной лестнице, чем заслужил еще больший почет и уважение среди начальников и подчиненных.

Между тем мир бредил войной. О ней говорили и в Турции. В армейской среде муссировались слухи о достигнутой договоренности относительно вступления в войну на стороне немцев в обмен на право аннексии ряда сопредельных территорий. Он всем сердцем желал этого, ибо, во-первых, появлялась бы возможность отомстить армянам, а во-вторых, в союзе с Германией, Италией и Японией можно было бы рассчитывать на Балканы, Кавказ, Среднюю Азию и Байкал. Но элементарные знания в области военной стратегии подсказывали, что армия не выдержит войны на нескольких фронтах. Да еще каких! На Иракском и Синайском — во враждебном арабском окружении. На Иранском направлении — с курдами в тылу. А как воевать на Батумо-Ереванском фронте с растянутыми донельзя тылами? К тому же какие-то части пришлось бы направить на помощь немцам. А под ружьем — кругом бегом, чуть больше 20 дивизий…

К такому же выводу пришли и политики.

В итоге Турция сохранила нейтралитет, и воевать в тот раз ему не довелось.

Но в 50-м в составе турецкого контингента он оказался в Корее, где был ранен и получил ряд боевых наград. Вернувшись героем, Мустафа Гази был направлен в академию, и казалось, его карьера получила новый импульс, но все изменил тот злосчастный боксерский турнир…

Сейчас, снова унесенный течением воспоминаний к тому полуфинальному бою, Гази подумал, как много значат в жизни человека случайные встречи. Например, кто мог предвидеть, что единственный армянин, с которым он столкнется, так повлияет на всю дальнейшую судьбу? Если бы не та его неспортивная, дикая выходка, сейчас Мустафа Гази вполне мог бы стать генералом, а значит, видным политиком. И конечно, он бы остался жить в Стамбуле или в Анкаре, а не был бы отправлен на восток страны, в Карс, где и узнал о своем увольнении из армии. А если бы его не отправили в Карс, он бы никогда не встретил там свою будущую жену. И тогда бы не родились его дети — Демир, Лейла и Сулейман. И, стало быть, ему не пришлось бы сегодня лететь в Женеву, чтобы получить от ворот поворот…

От воспоминаний Мустафу отвлекло сообщение о том, что полет подходит к концу. Выпрямив спинку кресла и пристегнув ремень, он оглянулся по сторонам. Большинство пассажиров продолжали спать, и стюард, пройдя вдоль рядов, будил тех, кто не был пристегнут, предупреждая о скорой посадке. А еще через четверть часа самолет плавно, без какой-либо тряски приземлился налетное поле. Пассажиры, пересев в автобус, подъехали к аэровокзалу и, пройдя обычный в таких случаях контроль, растворились в толпе встречающих людей. И лишь Мустафу Гази в просыпающемся городе никто не ждал.

Казалось, холодок отчужденности, даже враждебности сквозил в вежливых улыбках работников аэропорта, когда они один за другим сообщали ему, что билетов на Стамбул нет и в ближайшее время не предвидится.

Смирившись с тем, что сегодня, видно, уж такой неудачный день, Мустафа Гази поинтересовался:

— Могу я улететь хотя бы в Измир?

— К сожалению, в ближайшее время вряд ли… — Еще несколько ударов по клавиатуре, несколько новых строчек на мониторе компьютера, и новый отказ. — Нет, в Измир нет билетов. Есть одно место на чартер в Адану. Регистрация через два часа. Полетите в Адану?

Он задумался.

— Решайте скорее, потому что желающих много. В конце концов, оттуда вы легко доберетесь до своего Стамбула…

— Легко? — Он усмехнулся. — Между Аданой и Стамбулом тысяча километров.

— Ну и что? Зато между Аданой и Стамбулом наверняка летают несколько рейсов в день. Вы и не заметите, как окажетесь дома.

— В Турции я везде дома, — заметил он. — Давайте ваш билет.

Купив билет, он отошел к ряду телефонов-автоматов и позвонил Сулейману. Не здороваясь, быстро сказал:

— Я не приехал. У меня все в порядке. Поговорим позже.

И бросил трубку. Те, кто следит за его сыном, наверняка оседлали телефонную линию.

Выйдя из здания аэровокзала, Мустафа Гази огляделся по сторонам. Утро только вступало в свои права, и белесый туман все еще покрывал рваной пеленой остывшую за ночь землю. Времени до посадки было более чем достаточно, и ноги сами повели его прочь от аэропорта, в то время как память вновь увела его в прошлое.

…Уволившись в запас, майор Гази долгое время не мог свыкнуться с гражданским платьем; без привычного камуфляжа он чувствовал себя голым и беззащитным. Он остался в Карсе, потому что ему некуда было возвращаться, и стал преподавать в лицее. К своему удивлению, он обнаружил, что получил в военном училище достаточно универсальное образование. С одинаковой легкостью ему удавалось вести уроки как по математике, так и по истории. Директор лицея, сам бывший военный, сосватал ему свою дочь, и Мустафа переехал из съемной квартиры в директорский флигель, стоявший посреди лицейского сада. Острое чувство одиночества кольнуло его всего лишь однажды — когда на свадьбе за столом собрались только родственники жены. А с его стороны присутствовал всего лишь один из армейских друзей…

Утеряв право носить оружие, он взялся за перо. У него появилась тяга писать, и в ряде газет под статьями, посвященными национальной идее, замелькало его имя. О Гази заговорили как об убежденном националисте, а активисты «Серых волков» превозносили его и призывали брать с него пример. Их лидер, полковник Тюркеш, тайно навестил Мустафу в Карсе. Вместе они разработали тактику превращения разрозненных националистических групп в мощное политическое движение. Участие Мустафы Гази в создании «Партии национального действия» послужило новым поводом для его шельмования в затронутых европейской ржавчиной общественных кругах. За каждым словом Мустафы Гази видели подстрекательство. Его несколько раз приглашали в министерство внутренних дел, и каждый раз, проведя с ним беседу, отпускали, выражая надежду, что это последняя встреча.

Так прошло несколько томительных лет. В стране тем временем произошли большие перемены. Первоначальные успехи демократов сменились явными провалами. Не желая отдавать власть, они, нарушив заветы Ататюрка, стали играть на религиозных чувствах людей. Возмущенные этим студенты и курсанты военных училищ вышли на улицы. Напуганный премьер поручил генералам навести порядок. Но армия решила по-иному. Премьер и ряд министров были арестованы, отданы под суд и казнены, а страну возглавил комитет национального единства. Знавший его генерал Джемаль Гюрсель предложил Мустафе вернуться в строй, и семья Гази перебралась в Стамбул.

То был самый счастливый день в его жизни, когда, надев свои боевые награды, майор Гази вновь вошел в родную часть. Его там приняли как героя. Многие однополчане уже успели снять погоны, но молодежь не сводила с него горящих глаз.

Вновь потекли армейские будни. Один за другим уходили на пенсию те, с кем он начинал служить, и вот настал день, когда выстроенный на плацу батальон последний раз отдал честь и своему командиру…

Хлынувший вдруг проливной дождь вернул его к действительности. Мысленно кляня себя за беспечность, Мустафа огляделся по сторонам в поисках укрытия. До аэропорта было довольно далеко, и он бы промок насквозь, если бы решил бежать обратно. Гораздо быстрее можно было бы добраться до одного из неказистых домов, виднеющихся за кустарником недалеко от дороги. О том, что они обитаемы, свидетельствовал дым, вьющийся над черепичными крышами. Пока он размышлял, на пороге одного из них показалась старая женщина. Выплеснув воду из миски, она остановила на нем свой взгляд, а затем зашла внутрь дома. Почти тотчас же оттуда вышел какой-то старик и, помахав рукой, пригласил его в дом. Не заставляя себя долго упрашивать, Мустафа быстрым шагом, едва не срываясь на бег, направился в сторону дома и уже через пару минут оказался под его спасительным кровом.

Передав старухе свой намокший пиджак, он вслед за стариком вошел в комнату. То была обычная для деревенского дома комната со стоящим посреди овальным деревянным столом. Напротив, у стенки, рядом с какой-то дверью, стоял старый сервант, у другой — такой же старый платяной шкаф, а у третьей — большая кровать с горой стоящих в изголовье подушек. Над кроватью висел потертый ковер с незатейливым узором, а рядом с комодом — выцветшие фотографии в самодельных деревянных рамках. Комнату освещала простенькая трехрожковая люстра с двумя светло-голубыми плафонами и одним белым, матовым.

Обстановка была бедной, но то была бедность, сохраняющая достоинство. Бедность с гордо поднятой головой. Мустафа сам вырос в таком же доме, в такой же обстановке. Наверное, люстру старикам подарил один из сыновей, горожанин, который вместо нее купил себе более современную. А обои на этих стенах появились не так давно, лет тридцать-сорок назад. В стене за сервантом угадывался проем старого очага, которым перестали пользоваться, когда в доме появилась газовая плита. А до войны, наверное, в этом очаге готовили мамалыгу, или пекли лепешки, или обжигали на вертеле кукурузные початки. Да, разве газовая плита может заменить волшебство живого огня, огня, живущего в очаге?

Пригласив гостя за стол, старик что-то сказал старухе. Та, удалившись на кухню, зазвенела посудой и вскоре вернулась с небольшим жестяным подносом в руках. На столе появились два стакана горячего чая в подстаканниках, блюдца с ложечками, баночка варенья и сахарница, из которой выглядывали щипцы. Женщина удалилась на кухню, а старик вновь пригласил его сесть и, подавая пример, сам занял место напротив. Мустафа сел тоже. Старик, неторопливо подвинув к себе сахарницу, взял оттуда кубик рафинада, раскусил его щипцами, подвинул сахарницу к гостю и, положив в рот осколок, стал запивать его мелкими глотками.

Мустафа предпочел бы сейчас чашечку кофе. Но, не желая обидеть приютивших его людей, он потянулся к своему стакану и тоже сделал несколько глотков, при этом улыбнувшись радушному хозяину. Тот кивнул в ответ и что-то сказал. Мустафа покачал головой и развел руками, давая понять, что не понимает по-болгарски. Старик, пожав плечами, замолчал. Затем вдруг произнес по-турецки:

— Я говорю, дождь как из ведра.

— Да, настоящий ливень, — согласился Мустафа.

— Прошлый год, осень, снег упал, — продолжал старик, немного коверкая слова. — Потом мороз. Потом опять солнце. Погода сошла с ума.

— Истинно так, — кивнул Мустафа.

Его не удивило, что в Болгарии еще не забыли турецкий язык. Правда, помнят его, наверное, только такие же древние старики, как 45 и он сам. Да и те почти разучились, и многие слова уже вылетели из памяти. Но, во всяком случае, они смогли продолжить бесхитростную беседу.

Хозяйка время от времени появлялась из соседней комнаты, и через приоткрытую дверь доносились звуки колыбельной песни, которую выводил молодой женский голос. Мустафе нетрудно было представить жизнь людей, приютивших его. Там, за стеной, наверняка их дочь или невестка убаюкивает внука, а то и правнука. А дети, конечно, в городе, живут в высоких каменных домах с лифтом и водопроводом. И наверняка уговаривают родителей переселиться поближе к ним. Да, городская жизнь имеет свои преимущества — но старики никогда не смогут бросить свое небогатое хозяйство. Огородик, курочки, а может быть, и козы стоят где-то рядом и смотрят сквозь щели в дощатых стенах, как дождь молотит по кустам сирени…

Мустафа поглядывал за окно, беседовал с хозяином и ждал, когда в облаках над домом появится хотя бы небольшой просвет. А колыбельная за стеной все звучала, монотонно и бесконечно, и почему-то эти звуки постепенно проникали все глубже в сознание Мустафы.

Мягкий женский голос негромко выводил две повторяющиеся строчки одну за другой, словно то взбирался на невысокий холмик, то скатывался с него. Мустафа внимал этому незатейливому пению — и чувствовал, как земля уходит из-под ног…

Мир вокруг него постепенно исчезал, распадаясь на тающие обломки. Не стало ни стен убогого жилища, ни близкого аэродрома, ни дождя, ни земли — исчезло все, и Мустафа остался один на один со своей памятью. И даже от памяти уцелел лишь клочок, лишь несколько звуков бесконечной и немудреной мелодии.

То была его колыбельная! Под эти звуки он засыпал в младенчестве. Он не помнил ничего из той поры — ни материнского лица, ни ее тепла, ни ее заботливых рук. Осталась лишь эта мелодия…

Но нет! Мелодия сплеталась из слов! Мелодия — душа песни, а слова — ее тело, и колыбельная рассказывала ему о чем-то, да, рассказывала, но он ее не понимал. Не понимал, но запомнил! Запомнил каждое слово, хотя за всю свою долгую жизнь ни разу не задумался о смысле этих непонятных слов… И вот сейчас, на закате своих дней, он снова слышит эту песню! Уж не чудится ли она ему? Уж не снится ли это? Уж не умер ли он?

Ему казалось, что он плывет в спокойном, но могучем потоке, который уносит его все дальше от прочной земли. Нет никакой опоры под ногами, и руки хватаются за пустоту. Да, так и должна выглядеть смерть — пустота и невидимая сила, что влечет душу в предназначенное для нее место…

«Если я способен рассуждать, значит, еще жив? — подумал Мустафа. — Нет! Рассуждать можно и после смерти. Но я слышу песню! В пустоте не может быть песен! Там некому петь! Я жив? Я жив!»

Словно из тумана стали проступать перед ним три огонька — то светилась у него над головой дешевенькая люстра. Вот появилась стена, увешанная фотографиями в самодельных рамках. Вот морщинистое обветренное лицо старика, который подносит к губам стакан с чаем. Вот сахарница с белыми искристыми осколками рафинада. И вот та дверь, из-за которой доносится пение молодой женщины…

— Спасибо. Мне пора, — сказал он, неимоверным усилием воли заставив себя встать.

— Дождь, — напомнил ему старик, но тоже встал.

— Мне пора, — повторил Мустафа. — Мне пора.

Хозяйка подала ему пиджак, и он машинально надел его.

С трудом переставляя непослушные ноги, он направился к выходу. И уже переступив порог, оглянулся и спросил, стараясь придать голосу безразличную интонацию:

— Кто там поет за стеной?

— Невестка. Укладывает правнучку.

— Красивая песня. — Он набрался духу и спросил: — На каком языке она поет?

— На армянском.

Его горло враз пересохло, и он едва смог выдавить растерянные слова:

— Да, я так и думал…

Мустафа брел по тропинке и чувствовал, что старик смотрит ему вслед. Он постарался идти ровно и спокойно, будто не замечая дождя. И только услышав за спиной скрип закрывающейся двери и свернув за высокие кусты сирени, Мустафа смог дать волю чувствам.

Он остановился и схватился за гибкие скользкие ветви, чтобы не упасть. Его шатало так, как когда-то на войне в Корее, когда вражеская пуля прошила ему грудь. Тогда он выжил. Но сегодняшняя рана казалась ему смертельной.

Его мать пела по-армянски!

Ничего не соображая, не разбирая пути и не обращая внимания на продолжающийся дождь, Мустафа бежал к аэропорту, оставляя за собою обломки своего прежнего мира. Бежал от того, что он сейчас услышал. Бежал от того, что хотело его догнать и круто изменить недолгий остаток его жизни.

Словно на автопилоте он зарегистрировался на рейс, машинально прошел пограничный контроль и вскоре оказался в самолете. Склонившийся над ним стюард попросил его пристегнуть ремень безопасности, но его голос доносился словно из-за глухой стены. Это было очень похоже на «грогги», состояние, в коем пребывают боксеры после тяжелого удара. И он, ни разу не испытав его на ринге, оказался в нем, услышав всего лишь песню.

Как же так?! Как его мать могла петь по-армянски? Не может быть такого, чтобы она знала этот язык! А может, просто запомнила эту песню? Но нет! Это самообман. Не нужно себе лгать! Колыбельная — единственная песня, которую все мамы поют на родном языке. А раз это так, то его мать — армянка! У него, у турецкого офицера Мустафы Гази, мать — армянка! Но тогда почему же ее убили гяуры? За то, что была замужем за турком? А может, они не знали, что она армянка? Но она же могла им об этом сказать, причем на их же языке.

И еще, если это так, то и он наполовину гяур… От этой мысли у него перехватило дух, будто самолет вдруг угодил в воздушную яму. Облизнув пересохшие губы, Мустафа попросил у проходящего мимо стюарда воды. Залпом осушив стаканчик, старик устало откинулся на спинку кресла. Мысли его путались и рвались, как сгнившая нить… Нет, этого не может быть. Не так он шел по жизненному пути, чтобы в самом его конце оказаться гяуром. Чем же он так прогневил Аллаха? За что тот ниспослал ему такой финал? Ведь он прожил жизнь так, как подобало настоящему турку. Больше того, далеко не каждый турок мог бы сравниться с ним в его заслугах перед родиной. Каждый его день был наполнен борьбой за Счастье и свободу Турции. Нет, Мустафа Гази не может быть кем-либо, кроме как турком!

Он постарался напрячь всю свою волю, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Поглядел в иллюминатор, где виднелся напоминающий скомканную оберточную бумагу изломанный рельеф Анатолийского нагорья.

Песня — это всего лишь песня. Набор звуков. Подумаешь, песня! Вполне возможно, ему изменяет память, ведь это было так давно.

Безжизненные серо-бурые скалы громоздились внизу, в тени глубоких расщелин клубилась почти неразличимая зелень. Казалось невероятным, что в таких суровых местах кто-то может выжить. Но Мустафа и сам вырос в этих горах.

И вдруг он ощутил прилив сил. Как хорошо, что не было билета на Стамбул! От Аданы рукой подать до родных мест. Он отправится туда, и все прояснится. Да, прошло немало лет, но и люди в этих горах доживают до глубокой старости.

Быть может, жив еще один из тех, кто вспомнит его мать? Мустафа найдет его, и все дурацкие сомнения развеются, как утренний туман!

Немного успокоив себя этим, он закрыл глаза и забылся коротким сном.

Стюард разбудил его, когда самолет приземлился в аэропорту и большинство пассажиров уже покинули борт. Выйдя из аэропорта, он направился в офис аренды автомобилей. Мысль о том, чтобы взять такси, он отбросил еще в самолете — поездка в места, где прошло его детство, могла затянуться. Усевшись за руль новенького «рено», он помчался по шоссе, но вскоре остановился, чтобы купить автодорожную карту. Ему вовремя пришло в голову, что за прошедшие годы здесь многое могло измениться. Последний раз он был здесь в 1998 году, навещая могилы дедушки и бабушки.

По дороге Мустафа не переставая думал о происшедшем. То, что случилось, было столь неожиданным, что не укладывалось в его голове. В какой-то миг он даже подумал, что это сон, кошмарный сон, и что стоит ему лишь проснуться, как все вернется на свои места. Но время шло, а ощущение, что произошло что-то страшное и непоправимое, не проходило, заставляя искать хоть какое-то объяснение тому, как такое могло произойти.

Когда дорога привела его к долгожданной цели, было уже далеко за полдень. Он свернул с шоссе на каменистую извилистую дорогу. Одинокая худая корова, щипавшая траву на обочине, даже не шелохнулась, когда он осторожно проехал впритирку к ней. Несколько суматошных кур перебежали прямо перед капотом, и он остановился, чтобы они успокоились, а потом тронулся дальше. Мустафа вспомнил, как гонял этих кур в детстве. Этих? Он усмехнулся. Да, куры были точно такими же суматошными, как семьдесят лет назад, и ленивые коровы так же тупо смотрели на тех, кто двигался мимо них по дороге. И дома… Да. Дома, похоже, тоже не изменились с тех пор. Разве что появилось несколько новых зданий на въезде. А так все осталось без изменений. Все так же темнеют кладбищенские кипарисы на окраине. Все те же каменные заборы и коптящие трубы, все те же глухие ворота и все тот же запах вареной чечевицы, несущийся с каждого двора. С трудом найдя дом, где прошло его детство, Мустафа Гази оставил машину у его калитки. Каждый раз, приезжая в родную деревню, он даже не сворачивал в сторону своего дома. Его путь пролегал прямо на кладбище, где он совершал поминальный обряд, а потом, нигде не задерживаясь, уезжал обратно в аэропорт. Что-то мешало ему переступить знакомый порог. В брошенном доме давно уже никто не жил, однако он не развалился, не сгорел, и калитка еще хранила следы краски — значит ее красили по крайней мере лет пять назад. Кто заботился о доме? Мустафа никогда не задумывался об этом. В глубине души он почему-то никогда не считал этот дом своим.

Наверное, это чувство у него было просто вытравлено, как у всех, кто с детских лет дышал воздухом казармы.

Он поспешил к соседям, живущим напротив. Ворота их были открыты настежь, и он, не обременяя себя условностями, прошел через них и направился к дому. Но не успел он сделать и двух-трех шагов, как на него залаяла сидящая на цепи большая собака. На шум из дому вышла молодая женщина и вопросительно взглянула на него.

— Я Мустафа, — представился он, — ваш бывший сосед, внук Рауф-аги.

Он подумал, как это, наверное, странно слышать, когда древний старик называет себя чьим-то внуком.

Но женщина не удивилась.

— Наш дом напротив вашего, — добавил он.

— Да, я узнала вас, вы приезжали десять лет назад, — сказала женщина и, кивнув, пригласила его в дом.

Зайдя в комнату, он устало опустился на предложенный стул и, обратившись к ней, сказал:

— Раньше здесь жил Озкан-ага, я был дружен с его внуками.

— Мурад, внук Озкана, был мне свекром. Он умер в прошлом году, а его братья давно переехали в город, — ответила женщина.

— А нет ли в доме кого, кто мог бы помнить моих родителей, мою мать? — спросил ее он.

— Может быть, вам поможет моя свекровь? Она сейчас у соседей, я ее позову, — сказала женщина и вышла из дому. Не прошло и пяти минут, как она вернулась, поддерживая под руку прихрамывающую седовласую женщину.

Мустафа Гази встал:

— Я говорил уже вашей невестке, что мы жили в доме напротив. И я хорошо знал вашего мужа Мурада. Мы были дружны и детьми часто играли вместе. Я ищу кого-либо, кто знал и мог бы помнить моих родителей. Мне это очень нужно.

— Увы, последний, кто мог бы вам помочь, был мой Мурад. Но в прошлом году Аллах призвал его к себе, — вздохнув, сказала женщина и продолжила: — Однако он ничего не рассказывал мне о вашей семье, как, впрочем, и о других семьях. Он был большим молчуном и особенно не любил разговоров о чужих делах и семьях. И даже когда об этом судачили женщины, он сердился и говорил, чтобы мы оставили людей в покое. Хотя я не думаю, что мог бы знать более того, что вы знаете сами. Ведь вы же с ним почти ровесники?

Мустафа кивнул.

— Вот видите, вам смогли бы помочь его родители, но те покинули мир задолго до того, как к ним присоединился Мурад, — вновь вздохнув, сказала женщина.

— А кто из соседей мог бы мне помочь? — спросил ее Мустафа.

— Может быть, Зейнаб-ханум? — вмешалась в разговор невестка.

— В каком доме она живет? — с надеждой в голосе спросил старик.

— В доме с зеленой крышей, что правее вашего, — ответила пожилая женщина, — но не думаю, что вы услышите от нее что-то разумное. Она очень стара и слаба на голову. Хотя попробуйте, спросите…

Поблагодарив женщин и попрощавшись с ними, Мустафа вышел на улицу и, увидев дом с зеленой крышей, направился к нему. У распахнутых настежь его ворот какой-то мужчина пытался запихнуть в салон автомобиля свернутый в рулон ковер.

— Салам алейкум, — поздоровался с ним Мустафа.

— Алейкум салам, — ответил ему мужчина.

— Помочь? — спросил Мустафа, указывая на ковер.

— Если не трудно, придержите, пожалуйста, дверцу, — попросил мужчина, отирая со лба градом льющийся пот.

— Зейнаб-ханум дома? Мне нужно поговорить с ней, — сказал Мустафа, помогая мужчине впихнуть ковер на заднее сиденье.

— А кто вы и зачем вам бабушка? — разгибая спину, удивился тот.

— Я жил неподалеку от вас, вон в том доме, — указав на свой дом, ответил Мустафа. — Я хочу спросить ее о своих родителях. Быть может, она их помнит и сможет мне что-нибудь рассказать.

— Не думаю, — вздохнув, ответил мужчина. — Бабушка не совсем здорова. Она слишком стара. Ей более ста лет. Она и нас уже не узнает и часто говорит странные вещи.

— Это единственная возможность узнать то, что меня сюда привело. Я прошу разрешить мне поговорить с вашей бабушкой, — положив ему на плечо руку, сказал Мустафа.

— Не знаю… — замялся мужчина, — я пойду спрошу у отца, подождите минуту, — сказал он и направился к дому.

Через некоторое время оттуда вышел какой-то старик и, вглядываясь в Мустафу, направился к нему. Подойдя поближе, он поздоровался с гостем и сказал:

— Тебя и не узнать, ты сильно изменился.

— Да и ты, наверное, выглядел иначе, — силясь вспомнить собеседника, ответил ему Мустафа.

— Ты прав, — вздохнув, ответил ему старик, — время неумолимо. Я Октай, сын Ибрагима, мы с тобой нередко дрались. И мне от тебя сильно доставалось. Но я не в обиде. Ты был сильнее, значит, ты был прав. Сын мне сказал, что привело тебя к нам. К несчастью, мама плоха. Она ничего не помнит. Она уже и нас не признает, все время путает с другими. Не думаю, что она сможет тебе помочь. Хотя зайди, попробуем, — сказал он и махнул рукой, приглашая в дом.

Пройдя через двор и поднявшись на крыльцо дома, они прошли несколько смежных комнат и оказались в небольшой светлой спальне, где, откинувшись на подушки, полулежала седовласая, щуплая женщина.

— Мама, это Мустафа, наш сосед, внук Рауфа-аги, ты его помнишь? — наклонившись к ней, спросил ее старик.

Женщина, с улыбкой взглянув на сына, положила ладонь ему на плечо и, ласково глядя в глаза, сказала:

— Здравствуй, Мурад, как ты вырос, но я тебя все равно узнала. Как поживает Зейнаб-ханум? Передай ей привет, Видишь, я нездорова. Но как хворь пройдет, я ее навещу непременно. А пока пусть она навещает меня.

— Непременно, ханум, — ответил ей сын и, вздохнув, посмотрел на Мустафу.

Ничего не ответил Мустафа, а лишь потрепав по плечу друга детства, вышел оттуда и побрел к своему дому.

Его надежды не сбылись. Да и могли ли они сбыться? Жестокость удара судьбы в том и заключалась, что ему не на что было надеяться. Никто не мог ему подсказать, никто не мог помочь. Оставалось винить только себя самого. Почему он не мог разузнать о родителях раньше? Достопочтенный Рауф-ага, да примет его Аллах в райских кущах, никогда не рассказывал ему что-либо о матери. Но что мешало Мустафе задуматься хотя бы над простым вопросом — если его родители умерли, то где находятся их могилы? Сколько раз стоял он у надгробных плит дедушки и бабушки! Почему ни разу не спросил у соседей: «А где же похоронена моя мать?» Ведь тогда еще были живы старики, и они непременно раскрыли бы ему тайну — если такая тайна существует вообще!

— Нет никакой тайны! — чуть не закричал Мустафа Гази. — Мама могла петь ту колыбельную просто потому, что другой не знала!

Она и не задумывалась, на каком языке поет!

Разве не могло так быть?

Не могло. И он и сам это понимал, но продолжал надеяться на чудо.

Обреченно оглянувшись, он сел в автомобиль и вставил ключ в замок зажигания. Пора уезжать. Пора сесть в самолет и лететь в Стамбул. Там его ждут дети и внуки. Они хотят поздравить его с днем рождения. И даже не догадываются о том, что за «подарок» приготовила ему судьба…

Может быть, попытаться найти другой подход к решению этой загадки? Может быть, есть смысл напрямую поспрашивать соседей, что они знают об армянах, Живших когда-то в этих краях? Вполне возможно, у маленького Мустафы была кормилица-армянка…

Он приободрился. Разве не бывает так, что мать, умершую при родах, заменяет другая женщина? В деревнях это обычное дело! Если маленького Мустафу вскормила своей грудью армянка, она же могла и петь ему колыбельную песню, а он, несмышленыш, принимал ее за родную мать. Могло быть такое? Да, могло…

Мустафа тяжело вздохнул, не поддаваясь очередной спасительной уловке самообмана. Кормилица-армянка? Обычное дело? Но тогда почему ни дед, ни бабушка не рассказывали ему о матери? Ни о матери, ни об отце. Да, ребенку не все можно объяснить. Но то, чего он не поймет в пять лет, становится понятным в десять. Значит, они скрывали что-то. Почему же они так и не рассказали ему ничего? Ничего и никогда?

Он надолго задумался, держа руки на руле, но не заводя двигатель. Затем вдруг вышел из машины и направился к своему дому. Подойдя к калитке, он просунул между дощечками руку, нащупал на той стороне щеколду, отодвинул ее и, отворив калитку, вошел во двор.

От увиденного у него защемило сердце. Двор, милый двор, где когда-то прошло его детство, выглядел словно запущенная могила. Продираясь сквозь разросшийся на дорожке кустарник, он поднялся по скрипучей лестнице на крыльцо и подошел к двери. Попробовал открыть, но дверь не поддалась. Вдруг его кто-то окликнул. Оглянувшись, он увидел ту самую женщину, что жила в доме напротив.

— Ваш ключ у нас, — сказала она, протягивая ему руку с ключом. — Вы уж извините, что двор в таком состоянии. Муж каждый год приводит его в порядок. Если бы вы приехали чуть позже…

— Спасибо, — сказал ей Мустафа и, взяв у нее ключ, вернулся к дому.

С трудом провернув его в замке, он отпер дверь, со скрипом ее отворил и вошел внутрь. Сердце его вновь защемило. Прислонившись к дверному косяку, он постоял так пару минут, затем нетвердой походкой подошел к столу. Выдвинув из-под него стул и тяжело на него опустившись, он оглянулся по сторонам.

Вокруг него был мир его ушедшего детства. Мир, покинутый им много лет назад. Кто бы мог подумать, что он еще раз увидит эти стены!

За все прошедшие годы Мустафа ни разу не переступал этот порог. Больше того, он и не вспоминал никогда об оставленном доме. Родина? Его родиной была Турция, а не деревушка в горах. Его семьей стало военное братство, и армия заменила ему все, что могла бы дать родня.

Кощунственная мысль пришла ему в голову — хорошо, что никого не осталось! Хорошо, что он сейчас один в этом доме, наедине с собой, со своими воспоминаниями. Не надо ничего объяснять, незачем оправдываться. Когда-то он вышел отсюда ребенком — и сейчас тот же самый ребенок снова переступил порог, возвращаясь…

Немного успокоившись, Мустафа встал и прошелся по комнатам. Какими низкими показались ему потолки! Какие маленькие тут были окна! Однако вид за ними открывался все тот же, что и семьдесят лет назад.

А если забраться на крышу дома, то между лесистыми склонами можно увидеть голубое марево долины, а за ней — синюю стену моря. Почему-то море ему всегда казалось именно стеной, за которой ничего нет, а вот горы обещали множество открытий, оставалось лишь их преодолеть…

Да, с малых лет он знал, что ему не жить среди этих стен. Мустафа провел рукой по шершавой штукатурке. От стены веяло каким-то непонятным и необычным теплом, которое согревало ему душу.

Он присел на корточки возле давно остывшего очага и, словно здороваясь, коснулся пальцами его закопченного свода. Внезапно ему почудился запах свежеиспеченного хлеба. Он прикрыл глаза и с удивительной ясностью увидел забытую картинку из детства — бабушка сидит на полу перед низким деревянным столиком и раскатывает на нем куски теста. Быстро мелькает круглая палка, быстро вытягиваются под ней овальные полосы. Вот все тесто раскатано, и бабушка берет одной рукой парусиновую подушечку, а в другую — сырую лепешку. Лепешка шлепается на подушку, а подушка ныряет в раскаленный очаг и прилепляет тесто к стенке. «Как ей не страшно просовывать руку в очаг?» — удивляется маленький Мустафа, наблюдающий за бабушкой из-под одеяла со своей лежанки…

А вот и она, лежанка. Сохранилась. Мустафа осторожно присел на краешек. Когда-то он спал здесь. Какие планы строил он, лежа на ней, прежде чем сон уносил его в страну ночных фантазий! Он устало закрыл глаза и тотчас забылся в легком полусне.

Он вдруг увидел себя ребенком, играющим во дворе дома. Мимо него носятся куры, важно прохаживается огромный петух. С этим петухом у маленького Мустафы особые счеты, и он держит под рукой камешек, чтобы дать достойный отпор этому черно-золотому голосистому задире.

А вот Мустафа бежит по дороге, догоняя арбу. Рауф-ага едет в город, и Мустафа просится с ним, но дед строго отвечает, что ему надо остаться дома. Будет время, будет тебе и город…

И вот он остался один в опустевшем доме. Дед уехал в город, бабушка взбивает шерсть на расстеленном ковре во дворе, ее кизиловый прут со свистом хлещет по мешанине черных и белых клочьев. Бабушка не видит Мустафу, и мальчугана вдруг охватывает пьянящая радость свободы. Он крадется туда, где цветут дикие розы, что отделяют двор от дороги, и в последний раз оглядывается. Бабушка не смотрит в его сторону. Мустафа, пригнувшись, ныряет под колючие ветви и на четвереньках пробирается под густой завесой листьев.

И вот она — тропинка, ведущая к горам. Его босые пятки стучат по влажной земле, он бежит, стремительно удаляясь от дома. Подъем, спуск, оглянулся — уже и деревни не видно за холмом. Но вот тропинка круто пошла в гору, и, когда он оглядывается снова, деревню уже опять видно, только теперь она как игрушечная. Пестрые кубики домов сгрудились на краю зеленого склона над зеленой пеной леса. Мустафа выдыхается. Но шагает вверх упрямо и решительно. Он задирает голову, чтобы вглядеться в горные вершины; они нисколько не приблизились, но ему не хватает воздуха так, будто он уже в самом конце своего пути. Чтобы легче было дышать, Мустафа пытается расстегнуть ворот рубашки, но рука натыкается на стискивающую горло невидимую удавку. Чувствуя, что задыхается, он резко дергает за нее… и просыпается, стискивая побелевшими от напряжения пальцами узел своего безупречного галстука.

Ему и на самом деле не хватало воздуха. Дыхание было таким порывистым, будто он и впрямь взбирался на эти горы. После того как Мустафа ослабил узел галстука, ему стало легче дышать, а еще через пару минут ему стало настолько лучше, что он смог подняться и, закрыв за собою дверь, выйти во двор. Уже темнело. У него здесь больше не было дел. То, за чем он сюда приехал, кануло в вечность. Те, кто мог бы ему помочь, не дождавшись его, ушли туда, куда когда-то уходят все, унеся с собою его тайну. Он опоздал…

Не зная, радоваться тому или нет, он сел в свое авто и завел двигатель. Затем, вспомнив про ключ от дома, вышел из машины и, перейдя дорогу, вновь вошел во двор к соседям напротив. Собака было залаяла, но, признав его, нехотя заворчав, замолкла. На собачий лай вновь, как и пару часов назад, вышла соседка. Передав ей ключ от дома и поблагодарив, Мустафа вернулся к машине и, взглянув в последний раз на дом, сел за руль. Не успел он тронуться с места, как заметил в зеркале бегущую в его сторону рыжую девочку, размахивающую свертком.

Он ее не знал, но понял, что она бежит к нему. Понял он и то, что сейчас узнает, ради чего сюда приехал. И это круто изменит его жизнь. В какой-то миг у него возникло желание не искушать судьбу и уехать отсюда подобру-поздорову. Да, какое-то время он будет пребывать в уверенности, что эта девочка бежала именно к нему. Но вскоре эта уверенность прорастет сорняками сомнения, а после он вообще будет уверен, что она бежала куда-то по своим делам. Зато жизнь его не изменится, впрочем, ее уже и поздно менять…

Он уже собрался перевести ногу с тормоза, но какая-то неведомая сила против его желания и воли мешала ему сделать это.

— Это вы внук Рауфа-аги? — услышал он звонкий детский голос.

На него, скосив голову набок и приоткрыв от удивления рот, что внуком оказался дедушка, смотрела рыжая девочка с родинкой на правой щеке.

— Да, — обреченно ответил ей Мустафа.

— Бабушка велела передать этот сверток.

Она сказала, что очень давно это ей поручила бабушка моего папы, — тщательно подбирая слова, чтобы ничего не перепутать, сказала девочка и, передав ему в руки какой-то сверток, тотчас убежала назад.

Мустафу охватило необычайное волнение.

Он понял, что Рубикон уже пройден. Он мог отъехать, не дождавшись девочки, ибо одному Аллаху было известно, куда она бежала, но тому, чтобы не открыть сверток, уже не могло быть никаких оправданий.

Он с трудом распустил полуистлевшую бечевку, развернул хрусткую ткань и увидел пожелтевшую картонку и тонкую тетрадку. Страницы, изъеденные временем, были испещрены мелкими непонятными буквами. А картонка оказалась фотографией. Снимок был сделан давно, очень давно, но до сих пор не утратил четкости. Плотный картон сохранил малейшие детали изображения.

На фотографии была запечатлена молодая красивая девушка, робко сидящая на краешке стула, а рядом с ней, положив руку на спинку стула, а другой держа за ствол приставленную к носку сапога винтовку, стоял молодой мужчина с волевым подбородком и дерзким взглядом. Несмотря на то что ни мужчина, ни женщина не были ему знакомы, что-то в лицах их обоих заставило его напрячь память, да так, что он аж зажмурился, но вспомнить ему ничего не удалось. Еще раз пролистав тетрадку и убедившись, что вся она написана на незнакомом ему языке, он снова завернул все это в холст и спрятал сверток в отделение для перчаток. Мустафа решительно тронулся с места и, выехав на трассу, взял курс на аэропорт.

Всю дорогу он непрестанно думал о том, что мог означать тот мимолетный сон. Ведь там, за горами, куда он так стремился, был его дом. Истинный дом. Ощущение было настолько острым, что Мустафа время от времени встряхивался, пытаясь избавиться от наваждения и убедиться, что происходящее не грезится ему.

Но нет, вот шоссе со сверкающей цепочкой катафотов по сторонам проезжей части, вот встречные фары, а вот красные огоньки обгоняющих его машин… Он взял билет на Стамбул и скоро уже был в небе, но все это время его не покидало странное предчувствие. Ему казалось, что и несостоявшаяся встреча с сыном, и случайно подслушанная песня, и строки на непонятном языке, и особенно старинная фотография — предвестники событий, грозящих изменить его оставшуюся жизнь.

Глава 3

Он не терял времени в полете и заранее обдумал каждый свой шаг. Приехав в Стамбул, он прямо в аэропорту скопировал текст и, найдя в одном из кафе телефонный справочник, позвонил в бюро переводов. Приехав туда и узнав у специалистов, что записи сделаны на армянском языке, Мустафа сильно помрачнел. Однако нисколько не удивился. Разделив ксерокопию на несколько частей и оставив там же одну из них, разузнав адреса ближайших переводчиков, объехал их, оставляя везде еще по фрагменту. Не зная, о чем текст, он не хотел, чтобы кто-то смог прочесть все целиком.

Не успел он раздать весь текст, как пришло время вновь проехаться по тем же адресам, для того чтобы получить готовые переводы. Расплатившись в последнем бюро и забрав оттуда оставленный текст и его перевод, он вышел на набережную. Ноги сами понесли его к ближайшему кафе. Сев за первый же свободный столик, он заказал себе чашечку кофе и, вытащив из кармана пронумерованные листки с переводами, соединил их воедино. Несмотря на то что ему не терпелось приступить к чтению, он медлил.

Он словно нерешительно остановился на пороге, за которым ждала неизвестность. Еще можно было остановиться, можно было не перешагивать порог. Потрясения прошедшего дня забудутся, как забылось многое, что когда-то потрясало его. Возможно, со временем ему удастся убедить себя, что все это лишь плоды его расстроенного воображения. Может, и не было никакой песни.

Но тетрадка! Кто знает, может быть, то, что в ней написано, способно перевернуть всю его оставшуюся жизнь. В прошлом уже ничего изменить нельзя. Значит, то, что сейчас он узнает, будет равносильно приговору, который обжалованию не подлежит! Потому что приговор этот вынесен безжалостным судьей, имя которому — Время…

Молодой безусый официант, принеся чашечку кофе, скользнул глазами по лежащим на столе бумагам. Перехватив его любопытный взгляд, Мустафа перевернул их и неодобрительно взглянул на парнишку. Тот сконфузился, виновато отвел глаза и, смахнув со скатерти невидимую крошку, с поклоном удалился к бару. Проводив его взглядом, Мустафа глотнул обжигающе горячий напиток и, собравшись с духом, перевернул листки и стал читать.

«Дорогой сыночек…» — было написано там.

«Сыночек!» — громом отозвалось в его душе. Мустафа прикрыл глаза рукой.

Почему он сразу решил, что это обращение адресовано именно ему? Мало ли какие бумажки могли много лет хранить его бабушка с дедушкой?

Но этот всплеск сопротивления в его душе был последним. Мустафа вытер глаза и продолжил читать.

«…родной мой Наапет, если ты нашел это письмо, значит, меня уже нет в живых. Я понимаю, как тебе жилось без папы и мамы, прости нас за это, если сможешь. Но иначе поступить мы не могли.

Моя имя Гоар. Я родилась и выросла в Аджне, в большой и дружной армянской семье. Со мною вместе росли и трое моих старших братьев: Гор, Нубар и Вараздат.

Твой дедушка, Наапет Перчян, разводил лошадей; у нас была большая ферма. Он был очень добрым человеком, и все знали, случись с кем беда, он всегда поможет.

Но началась война, а с ней и гонения на армян. Нас спасало лишь то, что у отца работало много людей, и они способны были защитить наш дом. Других порою спасали соседи. Так прошло несколько мучительных лет. И вдруг перед нами забрезжила надежда. Господь ниспослал просветление на наших правителей; заключив перемирие, они удалили турецких солдат из наших мест. А вскоре, 1 января 1919 года, в город вошли англичане. Разбой и зверства моментально прекратились. Мы смогли вернуться к родным очагам. Затем англичан сменили французы. Во французских войсках было много армян. Одного из них звали Геворг Бедросян. На фотографии, что в тетрадке, это он рядом со мной. Мы полюбили друг друга с первой встречи, с первого взгляда и скоро, с благословения моих родных, сыграли свадьбу.

Для меня начались счастливые дни.

Так прошел год. В его канун родился ты.

Тебя, моего первенца, назвали в честь деда.

Мы с твоим папой часами проводили время у твоей колыбели. Все мечтали о том, когда ты вырастешь и станешь большим. Но вдруг все пошло прахом. Возобновилась война. Погромы вспыхнули с новой силой. Твоего папу в эти дни было не узнать. Его лицо стало черным от горя. С самого утра до поздней ночи он вместе с другими мужчинами обсуждал, куда нам деваться и что делать дальше.

Были такие, которые призывали спрятаться в Сирии. Но уходить было поздно, и такой переход мог бы стоить всем жизни. И тогда было решено обороняться. Всем мужчинам — и молодым, и старым — раздали ружья. Твой дедушка не только отдал им всех своих лошадей, но и сам, вместе с моими братьями и нашими работниками, вступил в ополчение. А твой папа показывал, как строить укрепления и рыть окопы. Но оружия не хватало. Ведь армянам под страхом смерти всегда запрещалось иметь хоть какое-нибудь оружие. Не знаю как, но нашим мужчинам удалось раздобыть старые охотничьи ружья. И все же многие были вооружены тем, что имелось под рукой, — вилами, топорами, ножами.

Французы отказались нам помочь. Узнав об этом, осмелевшие турки двинулись на Аджн. И вот с весны они начали осаждать наш город. В боях прошло все лето. Французы стали покидать наш край. Твой папа не подчинился приказу командиров и остался в осажденном городе, чтобы защищать меня и тебя. Но в августе твоего папу тяжело ранило. Его перенесли на последний корабль, который наутро должен был уйти во Францию. Он был без сознания, и я должна была поехать с ним. Но пока я собиралась с тобой в дорогу, по городу разнесся слух, что турки ночью займут порт, и капитан испугался, он отдал приказ, и корабль тотчас ушел в море. И когда я с тобою на руках прибежала на берег, корабль был уже у горизонта. Так мы остались с тобою одни.

А потом в город вошли турки, и начались ужасные события, о которых не могу писать.

В страхе я вместе с другими женщинами спряталась в турецкой деревне, у друга нашей семьи Рауфа-аги. Но сегодня к нам зашел турецкий офицер и, увидев меня, понял, что я армянка. Он захотел забрать меня с собой. Но соседи окружили его и убедили его оставить это на завтра. Я скорее умру, чем позволю ему к себе прикоснуться. Я решила бежать. Но на дорогах очень опасно, и я пропаду, и если возьму тебя с собой, то со мною вместе пропадешь и ты. Добрые соседи убедили оставить тебя на их попечение. Если мне удастся спастись, то, когда все успокоится, я вернусь за тобой.

Я верю, что так оно и будет. Я верю, что твой папа жив, что я найду его и мы снова будем вместе. А если нет, ты не бойся. Я буду охранять тебя с небес.

Твоя мама».

Последние строки он разбирал с трудом. Перед глазами стоял туман, страшная тяжесть навалилась на него и словно какая-то большая жаба взгромоздилась и тяжко легла на его сердце. Лишь резким усилием воли он заставил себя не закричать смертельно раненным зверем. Если бы кто наблюдал за ним в этот миг, то непременно поразился бы тому, как мгновенно он постарел на десять лет. Сложив трясущимися руками прочитанные листки и положив их в карман, он взял со стола копию письма и вышел на набережную. В горле стоял горький ком. Только теперь, прочтя последние слова мамы, он спустя столько лет наконец понял, кто спас его от неминуемой гибели однажды на войне в далекой Корее. Тогда во время одного из боев он вдруг оказался на земле от сильного толчка в спину, и тут же воздух над ним разрезала сухая автоматная очередь врага. Тогда, оглянувшись назад, он не увидел своего спасителя — за ним не было никого. Теперь все встало на свои места. То была МАМА, его МАМА… И впервые в жизни пелена слез застелила ему глаза…

Вечерело. Сгустившиеся сумерки уже слились с темной гладью Босфора. Вокруг разноцветными огнями сверкали витрины, горели фонари, и в их праздничном свете текла беспечная толпа. И Мустафа подумал о том, как же счастливы эти люди, ведь с ними не случилось того, что произошло с ним! А ведь совсем недавно и он был таким же счастливым, не подозревая об этом. Оказывается, что от счастья до горя — рукой подать…

Погруженный в свои мысли, он нетвердой походкой подошел к парапету набережной и, облокотившись на него, устремил свой взор на пролив. Там, через полоску воды, поделившую город между двумя континентами, осторожно, будто на ощупь, как люди в потемках, пробирались корабли. Вдруг до него откуда-то сзади, возможно, из покинутого им кафе, донеслась музыка. Ее первые же звуки заставили Мустафу вздрогнуть. То был старый шансон «Истанбул» в исполнении армянина Марка Аряна. Эта песня нечасто звучит по турецкому радио. И надо же ей было прозвучать именно тогда, когда Мустафа Гази узнал, что в его жилах течет армянская кровь! Тяжело вздохнув, старик сел в автомобиль и поехал домой.

Припарковавшись во дворе, он вышел из машины и по привычке посмотрел наверх. Он делал это всякий раз, возвращаясь домой поздним вечером, и каждый раз уютный свет, что источали его окна, наполнял какой-то необыкновенной теплотой его сердце. Но, увы, в этот раз оно оказалось безразлично и глухо к доселе радовавшей картине. Лежащая на сердце жаба лишь недовольно шевельнулась, слегка приоткрыв и вновь зажмурив от света окон свои жабьи глаза. Понурив голову, Мустафа вошел в свой подъезд и, поднявшись наверх, отпер свою дверь ключом. В ноздри сразу ударил вкусный запах горячей баранины. Несмотря на то что его дочь давно проживала в Германии, она не разучилась готовить турецкие блюда. Каждый раз, приезжая навестить отца, она радовала его чем-нибудь изысканным, и от одной мысли о том, что Лейла укрылась на кухне, у Мустафы всегда разгорался аппетит. Но только не на этот раз. Несмотря на то что весь день он не прикасался к пище, доносящийся до его ноздрей аромат оставил его как никогда безучастным.

Не успел он войти в квартиру, как ему навстречу вышла внучка и, обняв, крепко поцеловала. Несмотря на пережитые им потрясения, он почувствовал, что Кадира чем-то расстроена. В другой раз Мустафа непременно об этом ее бы спросил, но сейчас все, что не было связано со свалившейся на него новостью, казалось таким мелким…

Задумавшись, он не сразу увидел, что она держит в руках какую-то коробочку. До старика вдруг дошло, что внучка приготовила ему подарок.

— …Самая лучшая модель, и кнопки здесь крупные, тебе будет удобно, — говорила Кадира, доставая из коробочки сотовый телефон. — Я уже все настроила, здесь все наши номера. Вот посмотри, нажимаешь вот эту кнопку…

Она что-то объясняла ему, время от времени откидывая челку со лба, и было видно, что ее заботит что-то другое, а вовсе не то, сумеет ли дед воспользоваться этим подарком.

— Спасибо, родная. — Мустафа все же растянул губы в улыбке и, мельком глянув на телефон, опустил его в карман пиджака.

«Кадира грустна, я тоже невесел, — думал он. — У нее что-то случилось? Или мне только кажется, что весь мир теперь должен делить со мной мое горе?»

— Как хорошо, что ты подоспел. Мы как раз собираемся ужинать, — вернули его к действительности бодрые слова дочери, вышедшей из кухни с блюдом дымящегося плова.

Обняв и поцеловав Лейлу, он вошел в комнату и устало опустился на стул. Следом за ним появился его старший сын Демир и, приобняв Мустафу за плечо, сел рядом.

— Отец, ты нас приятно удивил. Мы ожидали тебя завтра, — сказал он, обращаясь к старику.

— Так получилось, — немногословно ответил тот.

— Ну и ладно, что так получилось, — довольно потирая руки, ответил Демир и спросил: — Может, хочешь привести себя в порядок после дороги?

— Да, ты прав, я пока приму душ, — спохватился Мустафа и, провожаемый внимательным взглядом сына, вышел из комнаты.

Когда он вернулся, все были уже за столом. Заняв место во главе стола, он кивнул дочери, и та положила ему в тарелку большую ложку плова и корейку баранины. После этого она положила брату, дочке и себе.

Ужинали молча. Время от времени сын поглядывал в сторону Мустафы, но тот, погруженный в свои мысли, безмолвствовал. Подождав какое-то время, сын не выдержал и спросил:

— Ну что же, отец, рассказывай, как там Сулейман?

— Не знаю, — лаконично ответил Мустафа.

— Как не знаешь? — вскинул брови Демир.

— Меня не пустили в Женеву, — сказал Мустафа.

— Почему? — удивился вновь сын.

Мустафа промолчал. Он чувствовал, что вопрос Демира был просто данью вежливости. Сказать, что братья не ладили между собой, — значит ничего не сказать. Они просто как бы не замечали друг друга. Разлад этот начался еще в детстве и со временем вырос в пропасть, разделявшую их. Мустафа чувствовал, что в этом есть и его вина, но ничего не мог поделать, и оставалось только надеяться, что со временем братья все же сблизятся.

— И где же ты был все это время? — после небольшой паузы вновь спросил его сын.

— Там, где цветут дикие розы, — ответил ему Мустафа.

— Розы? Какие розы? — удивленно посмотрел на него Демир.

— Там, где прошло мое детство, — ответил Мустафа, откинувшись на спинку стула.

— И что тебя туда привело?

— Колыбельная, — устало закрыв глаза, ответил Мустафа.

Демир переглянулся с Лейлой. Та недоуменно пожала плечами.

— Отец, я тебя не понимаю, — озабоченным голосом сказал сын. — Ты говоришь какими-то загадками. Можно же толком объяснить. Я ведь вижу, ты сам не свой. Тебя что-то выбило из колеи. А я знаю, что это трудно сделать. Значит, произошло что-то очень серьезное.

— Ты не должен это скрывать от нас, — сказала Лейла и, повернувшись к дочери, попросила ее: — Кэт, милая, оставь нас, нам нужно поговорить.

Но внучка упрямо наклонила голову:

— Я что, ребенок, чтобы пойти поиграть, когда взрослым нужно поговорить? Я же внучка своего деда, и если у него проблема, то и я должна это знать!

Демир побагровел и хотел было высказать все, что он думает о европейском воспитании, но Мустафа, властно подняв руку, его остановил.

Он понимал, что не должен молчать, но не знал, с чего начать свое повествование. С дождя, который загнал его под крышу крестьянского дома в Болгарии? Или с того дня, когда он покинул родную деревню и даже не оглянулся, уезжая?

Ну и что? Даже если Мустафа сейчас расскажет все это своим детям, они ничего не поймут. Он сам, с кем это все произошло, находится на грани понимания. Чего же требовать с родных…

Тяжело встав из-за стола, он достал из пиджака тетрадку и положил ее на стол.

— Что это? — в один голос спросили брат и сестра.

— Это? Это письмо. Письмо из прошлого. — Мустафа Гази, помедлив, передал листки перевода дочери. — Лейла, прочти вслух.

Дочь, слегка запинаясь, начала читать. Ее голос звучал сначала настороженно, затем все более взволнованно. Слушая ее, Мустафа с удивлением заметил, что понемногу избавляется от тяжести, что обрушилась на его сердце. В голосе Лейлы ему слышался голос матери. И казалось, что она сама обращается к нему сквозь непроницаемую толщу времен.

Когда дочь умолкла, в комнате повисла звенящая тишина.

— Как вы понимаете, Наапет — это я, — безучастно глядя в одну точку, сказал Мустафа.

— Вот так история, — как бы про себя проговорила внучка, прижав ладони к пылающему лицу.

Демир же стал белым как полотно.

— Что будет с Сулейманом, если он узнает? — спросил он, глядя на Мустафу. — Ты представляешь, что это будет за удар?

Ничего не ответил Мустафа, а только встал из-за стола и стал ходить взад-вперед по комнате, провожаемый тревожным взглядом сына.

— А что ты понимаешь под ударом, дядя? — спросила вдруг тихо Кадира. — Что дедушка — армянин? И что, мы тоже армяне?

Демир вновь побагровел:

— Что ты себе позволяешь! Чему вас учат в вашей Европе? Встревать в разговоры старших? Дерзить им? Никакого уважения!

— Не горячись, Кэт не сказала ничего такого, — вступилась за дочь Лейла. — Уже и спросить ничего нельзя, сразу Европа во всем виновата.

— Вот-вот, ты еще ее и поддерживаешь! Хочешь, чтобы она выросла такой же распущенной, как все эти, с килограммами штукатурки на лице? В шароварах ниже пупка? Этого ты хочешь?

Кадира, глядя в стол перед собой, сказала тихо, но твердо:

— Не говори так, дядя. Я не буду такой, потому что я внучка Гази, но я еще хочу стать свободным человеком.

— Свободным? От чего свободным?

Она откинула волосы с лица и распрямилась:

— От чужой вины! Я не хочу оправдываться всю жизнь! Я хочу избавиться от обвинений в том, в чем не замешана ни я, ни кто-то из моих родных!

— О чем ты, дочка? — удивленно спросила Лейла. — Кто тебя обвиняет?

— Не только меня! А всех нас! Я об обвинениях армян и им сочувствующих, — ответила девушка. — И с каждым годом их становится все больше.

Демир сразу сник, его педагогический пыл куда-то испарился. Он вяло махнул рукой:

— Не обращай внимания. Люди много чего говорят. А эти… Эти никогда не успокоятся.

Неожиданно Лейла вступила в разговор, возмущенно хлопнув в ладоши:

— Ну, Демир, ты в точности повторяешь то же, что твердят все турки в Германии! «Пусть говорят!» Ну и чего вы за эти годы добились?

«Мы не замечаем этих обвинений, значит, их нет» — так, что ли? Такая страусиная политика нашей семье уже не поможет. Потому что для нас это уже внутрисемейный вопрос. Ты не понял? Наш отец — армянин. И мы с тобою — тоже! Как я теперь буду выслушивать все эти крики о геноциде и чью сторону мне теперь принять? Я не могу представить, что армянской крови у меня в жилах ничуть не меньше, чем привычной тюркской! Но и это не важно, важно, что Турция — моя родина. И это мой народ сегодня не ругает лишь ленивый.

Чуть ли не каждый месяц то какой-то парламент, то штат, то муниципалитет, признают то, в чем нас армяне обвиняют. Скоро на нас будут гневно показывать пальчиком сборщики бабочек и поклонники однополой любви! Вы этого хотите? Я — нет!

— А чего ты хочешь? Чтобы мы приняли все обвинения и со всем согласились? — опешив от такого натиска, спросил ее Демир.

— Нет и еще раз нет! — горячо ответила Лейла. — Никто не сможет заставить нас признать то, чего не было. Но что-то было. — Лейла нервно вертела в руках салфетку. Потом отложила ее и сцепила пальцы. — Ведь кровь-то пролита. И мы должны от нее очиститься. Так же, как это сделали немцы. Для обвинения в Холокосте не нужны были доказательства; неостывшие трупы его жертв еще лежали в Дахау, Освенциме и Бухенвальде. И был суд, где нужно было найти виновных и доказать их вину. Но виновными назначили не весь немецкий народ, а только организаторов и исполнителей преступления. А армяне считают виновным каждого турка! Только потому что он турок!

— Мамочка, ты говоришь так, будто читаешь мои мысли, — воскликнула Кадира. — Я не хочу, не хочу и не буду носить на себе груз чужой вины!

— Вина за те события лежит не на нашем народе! — заявила Лейла. — То был народ османский. И случилось все во многом под давлением проигранной войны. Преступные деяния османов должен осудить сегодняшний народ, турецкий. Иначе это никогда не кончится. Каждый раз при каждом удобном случае нам будут тыкать в глаза нашим прошлым.

Мустафа как-то странно глядел на нее, покачивая седой головой.

— Папа, разве я не права? — спросила Лейла.

— Ни один суд на свете еще не вернул жизнь убитому, — сказал старик. — Суд только наказывает. Но ничего не исправляет.

Демир хотел что-то сказать, но осекся и только рукой махнул. А Лейла машинально переставляла посуду на столе, думая о чем-то, что хотела, но не могла сказать.

— Да, ничего не исправляет, — повторил Мустафа.

— Дедушка, милый дедушка, — вдруг заговорила Кадира, с сочувствием глядя на старика. — Как тебе сейчас тяжело. Наш математик рассказывал, что есть награды, обещанные за решение особо трудных задач. И рано или поздно их кто-то получит, потому что эти задачи, как бы сложны они ни были, все же имеют решение. Просто эти решения сегодня не видит никто. Что касается твоей задачи, то она неразрешима, ибо тебе нужно либо отказаться от прожитой жизни, либо забыть то, что ты сегодня узнал. Либо, либо. Третьего тебе не дано. Увы, это так. Но ведь ты же говорил мне, что Аллах никогда не нагрузит человека сильнее, чем тот может вынести? Значит, и ты все вынесешь. Та сила, что погубила твоих родителей, создала пропасть между тем, кем ты был, и тем, кем считался. А с годами люди по ее краям умудрились построить мощные стены. Ты говоришь, суд ничего не исправляет? Не спорю, человеческий — да. Но суд времени может исправить и не такое. Уже рождаются те, кто, позабыв былую вражду и распри, протянут руки навстречу друг другу. Они с обеих сторон разберут эти стены и из тех же камней построят прочный мост. Мост между соседними народами, которым по воле Аллаха суждено жить рядом. — Она покраснела и отвернулась. — И если честно, то я бы очень желала, чтобы это время наступило как можно скорее. Ибо эта пропасть разделяет не только страны. Увы, она разлучает сердца.

На этих словах у девушки вдруг задрожали губы, она резко встала и, прикрыв ладонью глаза, выбежала из комнаты.

Возникший вдруг сквозняк громко захлопнул за нею дверь. Удивленная ее речью, и особенно последними словами, Лейла хотела было что-то сказать дочери, но, не успев, только вздохнула.

— Что она сказала? — настороженно посмотрел на сестру Демир. — Какие сердца? Ты что-то понимаешь?

Мустафа снова встал и прошелся по комнате. Сын и дочь ждали от него каких-то слов, но он молчал.

Ему подумалось, что это молчание было сродни безмолвию мертвеца. Уже не в первый раз за последний день Мустафа спрашивал себя: «Уж не умер ли я?» И с каждым разом ему все сильнее казалось, что все происходящее — сродни смерти. Ведь если у старика отнять прошлое, он останется ни с чем. А ничто — это и есть смерть.

Да, смерть витала рядом с ним, и он молчал, как молчат на поминках.

В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь звуком шагов Мустафы, продолжающего мерить комнату. Внезапно он остановился у телефона и, посмотрев в справочник, куда-то позвонил. Когда на том конце линии ему ответили, он поинтересовался ближайшим рейсом на Париж. Посмотрев на свои часы и вспомнив, что они стоят, он взглянул на те, что висели на стене, и, назвав свое имя, попросил зарезервировать место.

— Что ты потерял во Франции, отец? — удивленно спросил его Демир.

— Родителей, мой сын. Родителей, которых мы не выбираем. И если моего отца корабль отвез туда, то туда же, наверное, отправилась и моя мама. Я должен поклониться их праху до того, как меня к себе призовет Аллах. А времени у меня осталось очень мало, — сказал Мустафа и, потрепав, по плечу сына, вышел за дверь.

Спустившись на улицу, он сел в машину, и та, взвизгнув колесами, резко рванула с места.

Не обращая внимания на спидометр, он, опасно маневрируя между попутными и встречными машинами, примчался в аэропорт. Бросил, несмотря на крики парковщика, машину у входа и вбежал в здание. Взял билет на парижский рейс. Затем, отметившись у регистрационной стойки, прошел паспортный контроль и поспешил на посадку. А еще через пару минут, в который уже раз за сегодняшний день, оказался на борту самолета. Заняв свое место, он устало закрыл глаза. В Париже ему предстояла нелегкая работа, сродни тому, чтобы в стогу сена найти иголку, которой там, возможно, нет…

Глава 4

Французский пограничник с нескрываемым подозрением разглядывал паспорт, успевший задень отметиться на стольких границах.

Выйдя из аэропорта, Мустафа взял такси и попросил отвезти его в полицейский комиссариат. Приехав и зайдя в здание, он обратился к первому же повстречавшемуся ему сотруднику с вопросом, где и как можно навести справки об интересующем его человеке. Тот, разведя руками, посоветовал Мустафе обратиться в мэрию — мол, у полиции хватает и своих забот.

Вернувшись к машине, он сел на заднее сиденье и кратко бросил:

— В мэрию.

Таксист слегка пожал плечами:

— Мне все равно, куда везти клиента. Но мэрия обычно закрывается на ночь.

Только сейчас до Мустафы дошло, что наступила ночь. До этого момента он был настолько погружен в свои заботы, что позабыл о времени, забыл об окружающем его мире. А тот продолжал жить по своим законам, и в сутках по-прежнему было лишь двадцать четыре часа.

Сидя на заднем сиденье, Мустафа сердито ударил кулаком по коленке и выругался по-турецки.

Таксист от неожиданности подскочил на месте, резко обернулся и воскликнул тоже по-турецки:

— Вай! Дядя, ты что, турок?

— А тебе какое до этого дело? — сердито сказал Мустафа.

— Никогда б не подумал, — удивился тот и продолжил: — Хотя я из Баку, но турок узнаю еще до того, как сядут в машину. Вот увижу на улице и сразу скажу: «Этот — турок, а вот этот — нет». А с тобой промахнулся. Я потому и удивился, что не угадал. Со мною такое редко бывает. Слушай, а что ты потерял в мэрии и комиссариате? Я стараюсь подальше держаться от этих ребят. Пересекаться с ними — себе дороже. Попадешь к ним на мушку, ввек не отвяжешься. Все так говорят. И поэтому у меня с ними так: я их не трогаю, а они — меня. Ну, чего ты от них хотел? Может быть, я тебе смогу помочь? Земляки должны помогать друг другу, верно? Конечно, мы не совсем земляки, но и не совсем чужие…

— В гостиницу, — устало бросил Мустафа, прерывая этот поток красноречия.

— В гостиницу? — почему-то обрадовался водитель и спросил: — В какую гостиницу?

— В хорошую, в центре, — ответил он.

— Вай, ты и не представляешь, как я люблю клиентов, которым по карману хорошие гостиницы в центре, — просиял водитель. — Открою тебе небольшой секрет. У меня с ними небольшой бизнес. За каждого клиента я от них получаю процент. Небольшой. Но не это важно. Главное, что об этом не знает мой босс.

Ты же понимаешь, у меня есть свой маленький бизнес! Я тебя повезу в район Оперы. Это очень хорошее место. Если после мэрии ты решишь заглянуть и в Елисейский дворец, то тебе даже такси не понадобится, сможешь пешком прогуляться. А откуда ты?

— Из Стамбула, — ответил Мустафа.

— Из Стамбула? Здорово! Говорят, красивый город. Я был в Анталии. Море там хорошее, а так — не понравилось. Баку — лучше.

А ты зачем приехал?

— Мне нужно найти здесь следы своих родных, — ответил он.

— Так вот зачем тебе понадобились комиссариат и мэрия, — протянул водитель и, покачав головой, сказал: — Зря ты рассчитываешь на чиновников. Они тебе вряд ли помогут, не станут возиться со стариком, тем более с иностранцем, да еще с турком. В таком деле нужен адвокат. Я знаю одного такого. Он, правда, не совсем адвокат, но любит, когда его так называют. Но он точно поможет. Хочешь, отвезу?

— У тебя, наверное, с ним тоже небольшой бизнес? — криво усмехнувшись, спросил Мустафа. — Тоже небось имеешь свой процент?

— А если даже так. От этого всем хорошо: и мне, и ему, и его клиентам, — обернувшись через плечо, запальчиво сказал водитель.

— Ну, положим, не всем. Ты ведь не платишь с процентов налоги? — вновь усмехнувшись, спросил Мустафа.

— А зачем, зачем я должен платить с них налоги? — возмутился водитель. — И потом, если я что-то имею, то меньше возьму у государства, значит, ему тоже хорошо. А какой смысл давать государству, чтоб потом с него брать? Ну что, едем к адвокату?

— Вези, — вздохнув, сказал Мустафа.

— То-то и оно, — удовлетворенно сказал водитель и, внеся сумятицу в дорожное движение, стал перестраиваться в левый ряд.

Мелькавшую за окном ни с чем не сравнимую архитектуру Парижа вскоре сменили безликие коробки зданий, типичные для всех европейских городских окраин. Остановившись у одного из них, водитель сказал:

— Приехали, дядя.

Выйдя из машины, они прошли через арку и очутились в каменном мешке неухоженного двора. Крысы с недовольным писком отбежали в тень переполненного мусорного бака. Войдя в парадную с болтающейся на ветру дверью и увидев царящую там грязь, Мустафа мысленно пожалел о своем опрометчивом шаге. Но уже было поздно что-либо менять. Поднявшись по лестницам, которые, судя по всему, не убирались со дня строительства этого дома, они дошли до самого верха и позвонили в какую-то дверь. Ее долго не открывали, пока наконец за нею не послышались чьи-то шаркающие шаги. Кто-то, бормоча под нос, долго возился с замком и наконец с ним справился. Дверь со скрипом открылась, и их взору предстала древняя старуха, которая, подслеповато щурясь, пыталась разглядеть гостей.

— Господин адвокат, наверное, очень занят, раз дверь открыла мадам Тюрбо, — озабоченно сказал таксист. Вежливо взяв старушку под локоток, он отодвинул ее от двери и вошел в квартиру.

Поколебавшись, Мустафа все же последовал за ним. Подойдя к одной из дверей этой странной квартиры, таксист деликатно в нее постучал. Ответа не последовало. Не дождавшись ответа, он постучался вновь. На этот раз сильнее, и этого оказалось достаточно, чтобы дверь чуть приоткрылась. Увидев, что она не заперта, таксист осторожно ее открыл и, постучавшись еще раз, вошел. Мустафа вновь последовал за ним. Следом за ними, почему-то со стаканом воды в руках, в комнату приковыляла старуха и с нескрываемым интересом стала наблюдать за происходящим. А смотреть было на что, ибо господин адвокат и на самом деле был очень занят.

Он спал, развалившись в кресле с видом смертельно усталого человека. Грудь его мерно вздымалась, и комнату заполнял негромкий, но отчетливый храп. Судя по шеренге выставленных у его ног пустых бутылок, и завтрак, и обед, и ужин адвоката состояли из дешевого красного вина. При этом рубашка на его груди была почему-то мокрой.

Смерив таксиста уничтожающим взглядом, Мустафа собирался было уже уйти, но тот ухватил его за рукав:

— Стой, дядя! Рустам никого еще не обманывал! Раз я сказал, что поможет, значит, поможет!

— Его зовут Рустам? — спросил почему-то Мустафа.

— Рустам — это я! Рустам Алиев из Арменикенда, если это тебе что-то говорит!

С этими словами он деликатно дотронулся до плеча адвоката и тихонько его позвал. Тот и не шелохнулся. Сконфуженный водитель хотел было повторить свою попытку еще раз, но тут на авансцену неожиданно вышла старушка Тюрбо. Она подошла к креслу и плеснула водой из стакана адвокату в лицо. Вероятно, то было проверенное средство, ибо после него веки адвоката задрожали, и он стал приходить в себя.

— Судя по тому, что рубашка у вашего адвоката была мокрой уже до нашего визита, его не так давно уже будили подобным образом, — с иронией заметил Мустафа, осматриваясь по сторонам. — Значит, мы не первые клиенты за этот вечер. Да, похоже, у твоего 7 адвоката обширная клиентура, и он должен быть преуспевающим человеком.

Рустам виновато развел руками. Адвокат тем временем проснулся и, пытаясь что-то понять или вспомнить, с интересом разглядывал своих гостей. Увидев, что тот очнулся, таксист, наклонившись над ним, затараторил:

— Добрый вечер, господин Блюменталь.

Вы, конечно, извините за наше вторжение, но нам очень нужна ваша помощь. Мой друг ищет одного человека, и, зная, что только вы сможете в этом помочь, я привел его сюда.

Сообразив, что эти люди пришли, чтобы ему заплатить, адвокат стал смотреть на своих гостей более заинтересованным взглядом.

Постепенно обретя способность изъясняться, он, собравшись с силами, вдруг произнес:

— Сто евро… вперед…

Мустафа Гази презирал пьяниц и никогда не имел с ними дел. Но сейчас у него не было выбора. Частный адвокат мог оказаться более полезным, чем любое государственное учреждение. Мустафа слишком хорошо знал европейскую бюрократию. Официальные лица, чиновники и юристы будут ему улыбаться, будут весьма охотно брать с него деньги, но вся их работа сведется к тому, что они станут поочередно отфутболивать его от одного офиса к другому. Так было, например, когда он пытался создавать в разных европейских городах спортивные общества для детей турецких иммигрантов. Точно такая же история приключилась и с попытками учредить фонд помощи албанским беженцам. Нет, на помощь официальных лиц надеяться не приходилось. Значит, выбора нет.

— Месье адвокат, вперед я не дам ни сантима, — веско произнес Мустафа. — Но я вам заплачу сполна и, более того, прибавлю еще и специальное вознаграждение, если вы наведете справки об одном человеке.

Хозяин комнаты вздохнул и принялся шарить по карманам. Достав оттуда какой-то замусоленный блокнот, он, потянувшись, поднял с пола карандаш и, приготовившись писать, вопросительно взглянул на Мустафу. Точнее, в сторону Мустафы, потому что опухшие и косящие глаза адвоката вряд ли могли отчетливо что-либо видеть.

— Этого человека звали Геворг Бедросян. Предположительно 1900-х годов рождения или чуть старше. Вернулся во Францию в 1920 году из Аданского вилайета. Вот и все, что я о нем знаю, — сказал ему Мустафа.

Нетвердой рукой адвокат нацарапал несколько слов и почесал карандашом лоб. Судя по всему, в его мозгоприкусовом аппарате начал понемногу разгораться мыслительный процесс.

— Вернулся во Францию, — задумчиво произнес он. — Извините, а каким способом? Поездом, морем или, может быть, пешком?

— Морем.

— Ах, морем? Морем…

Пьяный адвокат, шевеля губами, тупо уставился на свои каракули в блокноте. Мустафа уже начал опасаться, что он снова заснет, но адвокат спросил:

— Итак, что мы имеем в качестве исходных данных? Имя — Геворг Бедросян. Дата рождения — ориентировочно 1900-й год. Вернулся во Францию морем из Турции в 1920 году. Все верно?

— Да.

— М-да, с каждым годом зарабатывать деньги становится все труднее, — протянул адвокат. — А может, вы согласитесь выдать мне пятьдесят евро? На текущие расходы? — с надеждой сказал он, окинув грустным взглядом вереницу пустых бутылок. — Я дам вам расписку! Знаете, ничто так не способствует успеху процесса, как щедрый аванс.

Мустафа покачал головой:

— Я вам сказал, ни сантима. Вы получите все сразу и даже больше, но лишь тогда, когда справитесь с делом. Само собой разумеется, все ваши расходы тоже будут оплачены. Где меня найти, узнаете у своего компаньона, — кивнул он в сторону таксиста и вышел из комнаты.

Таксист Рустам нагнал его в коридоре и, предупредительно раскрыв перед ним входную дверь, заговорил, не скрывая воодушевления:

— Вай, дядя, тебе здорово повезло, что ты встретил меня! Ты не смотри, что он иногда пьет. У всех есть маленькие слабости. Он обязательно найдет твоего Геворга. Поверь, это лучший адвокат из тех, кого я знаю.

— В этом я не сомневаюсь, — с сарказмом в голосе ответил Мустафа Гази, спускаясь по лестнице и стараясь не задеть обшарпанных стен.

А еще через полчаса он наконец вошел в свой номер, не раздеваясь, упал на кровать и заснул как убитый.

Проснувшись поутру, он переоделся в халат и, побросав одежду в полиэтиленовые мешки, передал их горничной, попросив постирать и проутюжить. Подкрепив свою просьбу купюрой, он принял душ и в ожидании одежды включил телевизор и стал сканировать каналы.

Почти все станции, словно сговорившись, показывали выпуски новостей. Как закадычные друзья, улыбались друг другу лидеры стран, готовые на самом деле разорвать друг друга в клочья. Как заклятые враги, разрывали друг друга в клочья простые люди, которым, по большому счету, нечего было делить. Америка, как картошку, насаждала демократию в других странах, Россия, круша вокруг себя все, пыталась встать на ноги после тяжелого похмелья своей перестройки, а Евросоюз с головою ушел в решение проблемы однополых браков. Словом, мир медленно, но верно сходил с ума.

Новости перемежались рекламой и прочей ерундой, рассчитанной на телезрителя с интеллектом инфузории. Вдруг на одном из каналов промелькнули черно-белые хроникальные кадры, где люди в турецкой военной форме старого образца расстреливали каких-то гражданских. Голос диктора вещал:

«…B 1907 году к власти в Турции пришла партия младотурков, чьей целью было создание тюркской империи от Балкан до Алтая…»

— Не создание, а возрождение, — раздраженно поправил Мустафа и хотел было переключить канал, но что-то удержало его.

«.. Армяне вызывали ненависть младотурков еще и тем, что населенная ими область Западной Армении отделяла чисто турецкие районы от Азербайджана и других земель, населенных тюркоязычными народами, — продолжались замогильные завывания за кадром. — …По словам одного из организаторов геноцида, Талаат-паши, даже слово „армянин“ должно было исчезнуть из всех мировых языков».

Мустафа подавил в себе желание выключить телевизор и продолжал смотреть. Передача коробила его своим агрессивным напором и смакованием жестокости. Одни и те же кадры повторялись несколько раз. То ли из-за того, что создатели фильма смогли раздобыть слишком мало хроникальных материалов, то ли потому, что сцены расстрела должны были крепко-накрепко запечатлеться в сознании зрителей. «Вбивают идею таким же способом, как в армии вбивают строчки устава. После такого кино последний дебил будет знать, что турки — безжалостные убийцы», — с горечью подумал Мустафа. Когда передача закончилась, он еще долго продолжал смотреть на экран невидящими глазами, на котором уже прыгали и бегали участники какой-то очередной идиотской рекламной акции. Из этого состояния его вывел деликатный стук в дверь. Встав с места и оправив халат, он подошел и отпер ее. То была горничная с его одеждой в руках.

Одевшись, он спустился в кафетерий и, пребывая в тех же непонятных чувствах, немного позавтракал, не замечая вкуса еды. Затем, предупредив портье, что отправляется в посольство и вернется через пару часов, вышел из отеля и сел в такси. Каково же было его удивление, когда в обернувшемся к нему водителе он узнал своего вчерашнего знакомого бакинца.

— Эй, Рустам, у тебя же вчера была другая машина, — удивился Мустафа.

— Ты понимаешь, дядя, моя машина белого цвета. А один мой приятель работает в маленьком свадебном бюро. И, когда у них бывают заказы от небогатых людей, он берет мой «мерседес» за маленький процент, а я в этот день беру этот «ситроен» у своего друга, — ответил водитель.

— А ты ему не платишь? — спросил его Мустафа.

— Кому? — не понял таксист.

— Своему другу, у которого берешь такси, — пояснил свой вопрос Мустафа.

— А кто же даст без платы? — поразился водитель.

— Так в чем же смысл брать деньги за свою машину, чтобы заплатить за чужую? — удивился Мустафа.

— Так в этом-то и вся штука, — хитро улыбнулся таксист, — то, что плачу я, меньше того, что платят мне.

— Так ты наживаешься на друзьях. Где ж твоя совесть? — криво усмехнулся Мустафа.

— Э! При чем тут совесть? Это бизнес. Одного устраивает, сколько платит он, другого — сколько плачу я, — возмутившись, сказал таксист и, насупившись, промолчал до конца дороги. Погруженный в свои мысли, молчал и Мустафа.

Когда же они подъехали к турецкому посольству, Мустафа увидел там довольно организованную толпу людей. Они стояли с флагами и транспарантами, а вокруг них с камерами и штативами микрофонов наперевес сновали журналисты. От здания посольства их отделяли жандармы. В центре толпы находилась используемая при строительных работах машина с микролифтом, откуда, чуть поднявшись над собравшимися, что-то выкрикивал оратор. Пройдя мимо них, Мустафа поравнялся с одним из жандармов и, показав свой паспорт, прошел в посольство.

— Что это? — кивнув в сторону толпы, спросил он привратника.

— Армянский митинг, — ответил ему тот. — Они все чаще и чаще приходят сюда с требованиями о признании своего геноцида.

Покачав головой, Мустафа вошел в посольство и, предъявив паспорт, попросил о встрече с одним из секретарей, которого немного знал по прежним визитам в Париж. Тот появился в зале минут через двадцать. Заняв место за одним из окошек, он жестом пригласил Мустафу сесть напротив себя.

— Рад видеть вас, Мустафа-ага, — почтительно улыбнулся дипломат. — Как поживаете? Что привело вас к нам на этот раз?

— Уважаемый Джемаль-эфенди, меня интересует, каким образом можно найти во Франции следы человека, жившего здесь много лет назад, — сказал Мустафа.

— Речь идет о турке? — уточнил секретарь.

— А это имеет значение?

— Естественно. Насколько возможно, мы стараемся вести учет перемещений всех наших соотечественников. Но, как вам прекрасно известно, в силу определенных обстоятельств некоторые наши земляки не всегда спешат информировать консульскую службу. Так когда, вы говорите, приехал во Францию ваш родственник?

— Я не говорил, что ищу соотечественника или родственника, — сухо ответил Мустафа. — Меня в данном случае интересует скорее сам механизм поиска.

— Механизм? Механизм обычный. Вы составляете подробный запрос по установленной форме, а затем заказным письмом отправляете в консулат.

Мустафа наклонился чуть ближе к окошку:

— Джемаль-эфенди, мы с вами знакомы не один день. Забудьте на минуту, что вы дипломат…

— Понимаю вас, понимаю. Хотите получить от меня откровенный ответ? Тогда, если быть откровенным до конца, я посоветовал бы вам не тратить время. Сколько дней пролежит ваше письмо у нас — это непредсказуемо. И причина вовсе не в обычной волоките, нет. Строго следуя инструкции, мы ждем, когда таких запросов накопится штук десять-пятнадцать. После чего консульская служба составляет свой запрос в комиссариат или мэрию. После множества согласований запрос отправляется обычной почтой…

«Зачем я сюда пришел? — думал Мустафа, с вежливой улыбкой слушая монотонную речь дипломата. — На что надеялся? На то, что мне выделят помощника, который будет действовать эффективнее пьяного адвоката Блюменталя? Кому я здесь нужен? Кому нужны мои проблемы? Они мечтают только о том, чтобы провести еще один день в тишине и покое, а затем — еще один день, и так дотянуть до пенсии и по возможности остаться в Европе».

Поразмыслив, он пришел к выводу, что его сегодняшний визит в посольство был продиктован въевшейся в плоть и кровь привычкой к конспирации. Мустафа свыкся с тем, что за ним ведется наблюдение. Перемещаясь по европейским столицам, он всегда заглядывал в дипломатические представительства просто для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свой высокий статус в глазах тех, кто следил за ним. Он давно уже не брал на себя никаких секретных миссий, но нарочно притягивал к своей персоне внимание спецслужб, тем самым отвлекая их от других эмиссаров партии, не столь заметных. Вот и сейчас он явился в посольство как бы машинально. «И правильно сделал, — сказал себе Мустафа. — Иначе эти ищейки могли бы заподозрить неладное и насторожились бы. А так — все как всегда. Вредный старик приехал, прошелся по обычному маршруту, скоро уедет, и пусть им занимаются другие ищейки…»

— …Французы обязаны ответить нам не позже, чем через шесть месяцев после получения запроса. Соответственно мы рассылаем ответы всем, кто присылал свои заказные письма, примерно через такой же срок. Поэтому, если вы попросили бы у меня совета, я бы сказал так — воспользуйтесь другими способами. У вас же наверняка есть свои каналы для получения информации? — с едва заметной улыбкой закончил секретарь.

Мустафа поблагодарил его, и еще несколько минут они поговорили о пустяках, отдавая дань этикету.

Простившись с секретарем, Мустафа вышел из зала. Подойдя к выходу из здания, он увидел по соседству с армянским митингом еще один, не такой многочисленный, проходящий под турецкими флагами. Оба митинга отделяли друг от друга полицейские в касках и с пластиковыми щитами, стоящие цепью через одного лицом то к туркам, то к армянам.

Глава 5

Подходя к турецкому митингу, он невольно замедлил шаг, а поравнявшись с ним, остановился. Вдруг откуда ни возьмись рядом из толпы вынырнул таксист Рустам.

— А ты что тут делаешь? — удивился Мустафа.

— А ты? — вопросом на вопрос ответил ему водитель и хотел было что-то добавить, но его тут же прервал громкий голос стоящего на грузовичке в центре толпы молодого человека с завязанными в пучок волосами.

— Турки, — кричал он в мегафон, — десятки лет против нас ведут подлую войну. Войну, где рубятся не саблями, а словами! Где поливают не свинцом пулеметов, а помоями лжи!

Где героями являются не меткие стрелки, а очкастые, как кобры, виртуозы пера! И мы, с блеском выиграв все настоящие войны, позорно проигрываем эту информационную войну.

Вот полюбуйтесь! — продолжил он, указывая на сгрудившиеся вокруг армян телевизионные камеры. — Сколько здесь собралось журналюг. Им интересна лишь армянская правда! И никто из них не интересуется нашей правдой! Вот ты, — продолжил, он, указывая пальцем на смотревшую в его сторону журналистку, — что ты здесь делаешь? Ведь ты достаточно хороша, чтобы не быть одинокой. Так пойди погуляй со своим бойфрендом. Смотри, какая прекрасная погода! А если ты сюда пришла, чтобы рассказать людям правду, так иди и послушай, что тебе расскажу я!

Молодая француженка, кому были адресованы эти слова, вдруг что-то сказала стоящему рядом оператору и, указав ему на турецкий митинг, направилась к грузовичку. Следом за ней поспешил оператор.

Это привело турок в неописуемый восторг. Аплодисментами, свистом и гиканьем встретили они своих гостей. Многие стали расступаться, дабы пропустить их вперед, к машине, но оператор, знаками показав, чтобы все оставались на своих местах, занял позицию за их спинами. Журналистка же, подойдя к грузовичку, поставила ногу на бампер и протянула руку стоящему наверху турку. Схватив ее, он подтянул женщину к себе, и она, перешагнув через борт, оказалась рядом с турком. Направив в его сторону микрофон, она кивнула оператору, и тот начал снимать.

— Братья! — с еще большим воодушевлением продолжил молодой человек. — Вот стоит перед нами женщина. Она не турчанка и не армянка, она представляет Европу и прочий мир. И она убеждена, что мы, турки, кровожадные людоеды. Так, красавица? А знаешь ли ты, что когда-то в Османской империи благополучно соседствовали семьдесят два народа! И не было среди них ни привилегированной нации, ни господствующей веры.

А в это же время в просвещенной Европе устраивались гонения не только на евреев и мусульман, но даже на христиан иных конфессий. Вот здесь, где мы стоим, тогда произошла Варфоломеевская ночь! А венецианцы убивали греков, а греки притесняли армян!

У нас же армянам были даны большие возможности. Двадцать девять из них стали пашами. Да что там пашами! Двадцать два армянина стали министрами, в том числе торговли, финансов и даже иностранных дел! Тридцать три армянина избирались в парламент! Восемнадцать армян представляли империю в других государствах. Они были довольны своей судьбой, и это было общеизвестно…

Таксист Рустам толкнул Мустафу локтем в бок:

— Дядя, пойдем отсюда. Я этого знаю. Он всегда говорит одно и то же.

Мустафа, слушая пылкого оратора, узнавал целые фразы из собственных статей, написанных много лет назад. Раньше он бы возгордился, но сейчас ему почему-то стало неловко. Ему захотелось уйти, и он стал, незаметно пятясь, отступать к краю толпы.

Наверное, ветер изменил направление, потому что здесь стали слышнее возгласы, доносящиеся со стороны армянского митинга.

— …вековое угнетение армян как нации! Да, одиночки преуспевали, но в целом народ страдал. Армяне на территории Османской империи подвергались тройному угнетению: со стороны собственной знати, со стороны курдов и со стороны турецких феодалов. Это длилось веками…

Словно отвечая армянскому оратору, турок на грузовике заговорил громче, пытаясь его перекричать:

— …если бунты потом все же произошли, то их причиной была не бедность армян и не угнетение, а старания армянских революционеров, армянской церкви, России и западных держав. Вскоре заполыхала мировая война, и армяне заявили, что перед лицом внешнего врага они как граждане своей страны готовы исполнить свой воинский долг. Но это было только коварной уловкой! Дашнакская партия отдала приказ всем армянским солдатам и офицерам Османской армии с оружием в руках дезертировать из своих частей, создавать партизанские отряды, чтобы армия оказалась меж двух огней…

— …Вот стенограмма того заседания! — потрясая компьютерной распечаткой, кричал ему в ответ армянский оратор. — Послушайте, что говорил накануне резни главный идеолог партии младотурков Назим-бей. «Война предоставляет нам отличную возможность, мы можем не бояться ни вмешательства великих держав, ни протестов международной прессы. Резня будет всеобщей, в живых не останется ни одного армянина. Я хочу, чтобы на этой земле жили только турки, чтобы они были ее полновластными хозяевами. Любой, не являющийся турком, должен быть уничтожен — к какой бы национальности и религии он ни принадлежал. Пусть эта страна очистится от чужеродных элементов. Религия для меня не имеет цены, моя вера — пантюркизм». Вот что говорил Назим-бей, и никто не возразил ему! И его слова превратились в дела, в кровавые дела!

Ha грузовичке, где стояли турки, видимо, включили новый репродуктор, потому что голос зазвучал с удвоенной силой:

— …И как ни горько признаваться, несмотря на все блага, которыми правительство осыпало своих неблагодарных подданных-армян, те дезертировали и переходили к врагам. И как же это нужно было рассматривать, как не предательство? Были такие, которые не переходили к врагу, а, сбиваясь в бандитские шайки, сеяли ужас средь мирного населения, грабя, насилуя и убивая всех подряд. В этих чрезвычайных условиях, когда армия врага наступала, а двурушники-армяне сеяли смерть в тылу, государство приняло единственно верное решение об их депортации из районов военных действий в Сирию, Палестину и Ирак…

— …программа очистки территорий от армян была принята еще до войны, — порыв ветра донес до Мустафы голос нового выступающего на армянском митинге. — Начавшаяся война предоставила Турции широкие возможности для решения «армянского вопроса». С самых первых ее дней населению внушалась мысль о предательских настроениях армян. А когда начались первые поражения турецкой армии, во всем объявили виновными армянских солдат. Все они были уничтожены с беспримерной жестокостью. Вскоре, в апреле, началась резня, а летом пришло время так называемой депортации…

Таксист Рустам уже более настойчиво потянул Мустафу за рукав:

— Дядя, пойдем отсюда. Вот ты даже побледнел, я же вижу. Зачем это слушать? Зачем нервы портить? Одни говорят одно, другие — другое… Кому же верить?

Мустафа повернулся и, пробираясь сквозь толпу, пошел за ним. А вдогонку неслись слова турецкого оратора:

— …историки не дадут мне соврать, не было народа, забитого более, чем наш. Еще со стародавних времен наше отставание от Европы объяснялось присутствием турок в управлении страной. И вот наш народ, униженный и оскорбленный, бывший никем в своей же стране, единственный встал на ее защиту от тех, кто, будучи ею обласкан, желал ей погибели, дабы урвать себе кусок пожирнее. И его сегодня смеют обвинять в том, что, защищая свою страну, он был суров по отношению к внешним и внутренним врагам! Это равносильно тому, чтобы обвинять человека, к кому подослали убийцу, в том, что, защищаясь, тот, ранил или даже убил своего палача. Какое ханжество! Воистину ложь должна быть страшна, чтобы быть похожей на правду!

Столпившиеся вокруг него люди слушали затаив дыхание. Когда он закончил, какое-то время они продолжали стоять молча и только потом, вдруг словно очнувшись, взорвались одобрительными выкриками и шквалом аплодисментов.

Таксист Рустам уже открыл перед Мустафой дверь своего «ситроена», как вдруг их окликнул кто-то из толпы.

— Эй, дядя, — обратился к Мустафе молодой турок, размахивавший флагом. — Ты куда? Смотри, как нас мало. К армянам все подходят и подходят люди. А ты уходишь. Я же видел, ты вышел из посольства. Ты что, не турок?

— Я… я не знаю, — ответил Мустафа и, опустив голову, сел в машину.

Ему было стыдно убегать от земляков, но он ничего не мог с собой поделать. Дверца захлопнулась, отсекая уличные шумы и разгоряченные голоса ораторов. Машина тронулась, и митингующие остались за поворотом.

И Мустафе, старому солдату, показалось, что он дезертировал, малодушно бросив товарищей на поле боя. Вот только вопрос — кого он теперь должен был считать своими товарищами? Турок или армян? Мустафа не в силах был сделать выбор, а потому и не мог примкнуть ни к тем, ни к другим. Как ни суди, а только бегство представлялось ему единственным честным выходом. Да, честным, хотя и равно порицаемым обеими сторонами.

Жгучая боль стыда многократно усиливалась и оттого, что совсем недавно Мустафа, не задумываясь, воспользовался бы случаем и сам бы поговорил с телевизионщиками. У него в Европе было много знакомых журналистов, которые время от времени выполняли его заказы, создавая противовес официальной пропаганде. Никто из них, естественно, не восхвалял открыто «Серых волков». Достаточно было лишь напомнить просвещенным европейцам, что турецкие националисты по своей сути ничем не отличаются от националистов французских или испанских, а потому имеют право на существование. Мустафа Гази когда-то даже возглавлял идеологический отдел в организации и умел завязывать нужные контакты с прессой. Вот и эту журналистку, что с таким любопытством вела репортаж с турецкого митинга, он мог бы легко подключить к работе в нужном направлении.

Да, мог бы, если бы попал на этот митинг всего лишь неделей раньше…

И вдруг он понял, что эта журналистка уже работает в нужном направлении. Ему не потребовалось убеждать ее. С этой задачей справился молодой горячий парень, вещавший с импровизированной трибуны. Но кто вложил в уста парня все эти пламенные речи? Он, Мустафа Гази. Кто научил этих парней сбиваться в стаи, чтобы громить врагов? Он, Мустафа Гази.

Да, именно он, Мустафа Гази, был одним из тех, кто раскрутил маховик машины, которая теперь будет работать независимо от его желания и даже вопреки его желаниям…

— Культурная страна Франция, вай, такая культурная, — поцокав языком, сказал Рустам. — У нас, если б такой митинг был, после него обязательно пошли бы громить.

— Кого громить? — равнодушно спросил Мустафа, думая о своем.

— Э, всех подряд. В Сумгаите знаешь как было? Тоже все с митинга началось. С утра собрались на площади Ленина. Такие вот крикуны, как этот, забрались на трибуну, где на парадах всегда начальство стояло. Начали орать про Карабах, про беженцев из Армении и все такое. Какой-то тип вылез на трибуну, начал кричать, как его армяне выгнали из дому. Тут толпа уже начала понемногу заводиться. Крикуны кругом шныряли, подзуживали народ. Поорали, поорали. И пошли по городу всей толпой. Сначала перевернули будку сапожника. Думали, что он армянин. Перевернули будку, а милиция стоит рядом и в другую сторону смотрит. Вообще-то тот сапожник был не армянин, а айсор, но для наших это было все равно. Уже обнаглели, разбили соседнюю витрину. А там был мясной магазин. Все обрадовались, рванулись внутрь, прилавки очистили от колбасы. И пошли по городу дальше.

— Магазин тоже был армянский?

— Дядя, ты что, турецкого языка не понимаешь? Магазин был кол-бас-ный! Ну, толпа пошла дальше по улице, а через час, когда центральный район по кругу обошли, возвращаемся, а витрину уже фанерой прикрыли и плакат повесили: «Да здравствует свободный Азербайджан!» Так что ты думаешь? Фанеру выбили и снова прошлись по прилавкам, на этот раз все забрали, до последней сосиски! Вот так у нас было. А тут — покричат, покричат, да и разойдутся. Культура!

— Как, ты говоришь, назывался тот город? Ну, где это все случилось?

От удивления Рустам остановил машину под зеленым сигналом светофора. Сзади послышались возмущенные крики и гудки, но он не сразу смог тронуться с места. А потом поехал медленнее, оглядываясь на своего странного пассажира:

— Дядя, ты шутишь? Я думал, про Сумгаит во всем мире знают. Это же там все началось!

— Что началось?

— Погромы! Беженцы! Комендантский час! Военное положение! Советский Союз начал разваливаться оттуда, с Сумгаита! А ты ничего о нем не слышал?

— Возможно, что слышал. Но в мире много других событий… — Мустафе не хотелось обижать участливого Рустама, и он сказал: — У нас вообще мало обсуждали те события. Считалось, это все армянская пропаганда. А ты там был?

— Что значит был? Я, можно сказать, участник! — не без гордости заявил таксист. — И с той стороны, и с другой побывал в те проклятые дни.

— В каком смысле?

— Сначала был на площади вместе со всеми. Отец у меня в Сумгаите жил, я к нему из Баку приехал, а тут как раз митинги-шмитинги. Я пошел на площадь, чтоб разузнать, что к чему. А когда понял, чем дело может кончиться, быстренько вернулся, усадил всю родню в машину и пулей умчался в Баку. Потом еще два рейса сделал, соседей вывозил. Хвала Аллаху, успел до темноты обернуться. Потому что, как стемнело, начались настоящие дела… — Он замолчал, нервно прикуривая. — Да, никогда бы не поверил, что наши на такое способны.

— А зачем ты вывозил родню? — спросил Мустафа. — Ты же азербайджанец, тебе ничто не грозило.

— Я не только родных вывез. Соседей тоже, они ведь армяне. Страху натерпелся, когда ехал мимо погромщиков. Думаю, вдруг остановят, что буду делать? Решил не останавливаться ни за что. Честное слово, давил бы их, как танком, чтобы прорваться. Хвала Аллаху, проскочил… Спрашиваешь, зачем рисковал? По-твоему, я мог спокойно стоять в стороне и смотреть, как убивают соседей? И вообще всякое могло случиться. Мы ждали, что введут войска, что будет стрельба, — нам это надо? От таких дел надо держаться подальше. Я увез своих в Баку. А через два года мы вообще уехали.

— Почему?

— Потому что дома стало совсем плохо. Война, дядя, война. Это не для меня. Когда армия в Баку вошла, я быстренько всю семью собрал в охапку — и на военный аэродром. Там армян грузили, вывозили в безопасные места, ну и мы с ними улетели. Для летчиков мы все на одно лицо, а документы никто не спрашивал. Беженец? Из Арменикенда? Это у нас район такой в Баку был, там раньше много армян жило. Раз оттуда — с тобой все ясно, улетай. Вот так-то. Полгода посидели на чемоданах в каком-то санатории. Потом — Красный Крест, комитет беженцев. Поговорил с кем надо, нашел нужных людей, отблагодарил. И вот мы тут. Правда, отец все же остался в Москве. Говорит, не хочет умирать на чужой земле. Хочет умереть в Советском Союзе. А как можно умереть в стране, которая умерла раньше тебя? Я не знаю… Мне лично все равно, где умирать, лишь бы дети выросли в нормальных условиях. Я же не всегда был таксистом. В школе работал, экскурсоводом работал, туристов по Баку возил. Да… А теперь я сам — турист. Я в Пятигорске педагогический институт окончил, иностранных языков. Знаешь, какой это институт? Первое место в мире занимает! Я и по-английски могу, и по-немецки. С любым туристом договорюсь, а в Париже таких таксистов мало. Сам попробуй, спроси у кого-нибудь по-английски или по-немецки. Никогда не ответят. Французы морду воротят. А я — пожалуйста. Мне все равно, какая нация. Деньги-то сейчас у всех одинаковые, у всех — евро! Сегодня утром я возил греков, потом хорватов, сейчас у меня в машине сидит турок — ну и что? Все пассажиры для меня одинаковы…

Машина остановилась возле гостиницы, но Рустам продолжал, все никак не мог выговориться:

— Я иногда думаю, как мне повезло! Если б не те погромы, мы бы никогда не выбрались в Париж. Страшно об этом вспоминать, но получается, что кто-то погиб, а кто-то смог неплохо устроиться. Кто-то проиграл, а кто-то выиграл.

Все от человека зависит. В жизни нельзя терять свой шанс. Верно, дядя? Вот твоя гостиница.

Тебе бы сейчас не помешало полежать спокойно, что-то ты бледный стал. Телевизор не включай, от него только нервы портятся. Поспи, посиди в ресторане. А скоро я тебе привезу хорошие новости, вот увидишь. Найдем мы твоего родственника. Если адвокат Блюменталь взялся за дело, он его доведет до конца. Он хороший адвокат, только очень нервный. И пьет много, когда нет работы. А откуда возьмется работа, если он пьет? Хорошо, что у него есть друзья, такие, как я. Мы его не забываем, помогаем. И он нам помогает. Поможет и тебе, вот увидишь. Не волнуйся, дядя, завтра наверняка я сообщу тебе добрые вести.

Глава 6

Сулейман, младший сын Мустафы Гази, в последнее время так часто менял место жительства, что иногда и сам не знал, в какой стране проснется завтра утром. Не дождавшись отца в Женеве, он решил не задерживаться здесь. Сам сел за руль «мерседеса», позволив телохранителю выспаться на заднем сиденье, и поехал куда глаза глядят, то есть каждый раз сворачивал на дорогу с менее интенсивным траффиком. Оказавшись на трассе А40, Женева — Турин, он не стал с нее съезжать, а решил, что в этом есть знак судьбы. Ему давно уже следовало навестить своих товарищей, скрывающихся в Италии.

И вот после серпантинов и мрачных гор, после зловещего гулкого туннеля Италия встретила его солнцем и просторным небом. Во всей Европе для Сулеймана не было места более приятного, чем Пьемонт. Живописные горы, крутые виражи дорог, пропасти, над которыми приходилось нестись, не снижая скорости, — такая природа была ему близка. Наверное, сказывались гены. Он родился в Карсе и знал, что отец вырос примерно в таких же местах на Анатолийском нагорье. Возможно, если б у Сулеймана был выбор, он бы и сам сейчас проживал в Адане, на родине предков.

Но нелегальное положение лишает человека многих радостей, в том числе и радости жить у родного очага.

Дом, где он рассчитывал остановиться на этот раз, все называли виллой, хотя это была всего-навсего ферма, обычная ферма в горах. Длинный коровник, сложенный из плоских булыжников, до сих пор хранил запах скотины, хотя его за последние годы несколько раз выкрашивали изнутри. Никакой скотины здесь, понятное дело, не держали. Сулейман въехал под плоскую крышу и поставил свою машину рядом с парой других «мерседесов».

Навстречу ему с крыльца сошел его старый товарищ Аскер, хозяин виллы. Они обнялись, поспрашивали друг друга о здоровье, о родственниках…

— Как поживает твой отец? — спросил Аскер.

Сулейман не был уверен, что у отца все в порядке, но формальный вопрос требовал формального ответа, и он сказал:

— Спасибо, все хорошо. Он мне звонил.

— Звонил? Ты говорил, что собираешься встретиться с ним.

— Он не смог приехать. Боюсь, что здоровье не позволило. Сам понимаешь, в его годы любая поездка дается все тяжелее и тяжелее.

— Да какие там его годы! — воскликнул Аскер, распахивая перед ним дверь дома. — Он еще всех нас за пояс заткнет.

Они уселись на диван, и телохранитель тут же поставил на стол поднос с кофейником и чашечками.

— Да, жаль, что Мустафа-ага не приехал, очень жаль. Многим не мешало бы его послушать. Особенно молодым. Да и среди нашего поколения находятся такие, что уже не в ту сторону смотрят.

Аскер перешел на нелегальное положение почти одновременно с Сулейманом, в начале восьмидесятых. Друзья из дипломатического корпуса помогли им устроиться в Европе. В те годы у каждого из них было несколько паспортов — португальских, чилийских, югославских. В любом уголке Европы они могли найти надежное укрытие. Основным их занятием тогда было прикрытие турецких дипломатов, которым угрожали армянские боевики. И Сулейман мог бы гордиться тем, что в зонах его ответственности от армян не пострадал ни один турок. Во Франции и в Дании, в Болгарии и Иране, в США и даже в нейтральной Швейцарии — повсюду гремели взрывы и трещали автоматные очереди. Так в 1983 армянские боевики захватили турецкое посольство в Лиссабоне, и при штурме погибла семья посла. Было много и других кровавых вылазок. Но ни одной — в Германии и Австрии, где охрану дипломатов обеспечивали «Серые волки» Сулеймана Гази.

— Что, нравится? — спросил Аскер с улыбкой, заметив, что взгляд Сулеймана остановился на автомате Калашникова, висящем на ковре среди кинжалов и сабель.

— А что ты скажешь карабинерам, если они заглянут к тебе?

— Не волнуйся, это макет.

— Зачем повесил? Мы никогда такими не пользовались.

— Вот потому и повесил.

Беззаконие нельзя остановить законом.

Хищника может победить только другой хищник. И такими хищниками стали Сулейман с Аскером. Они выслеживали армян на тех же тайных тропах, какими пользовались сами. Им были известны все «коридоры» на границах, все убежища для контрабандистов и незаконных мигрантов, все продавцы оружия и взрывчатки. И агентура у них имелась отменная — среди проституток, барменов, таксистов. Боевики «Армянской революционной армии» всегда действовали тройками. За ними было удобно следить. «Серые волки» выжидали, пока ребята из АСАЛА выйдут на предпоследний рубеж, то есть соберутся на конспиративной квартире с оружием и фальшивыми документами для отхода, — и тогда совершали налет. Иногда Сулейман переодевал своих парней в полицейскую или армейскую униформу. Это успокаивающе действовало на обывателей, и никто из законопослушных соседей не звонил в полицию, услышав хлопки бесшумных пистолетов. В конце концов, разве государство не имеет права на тайные операции, что бы там ни вопили либералы и правозащитники?

— Хорошее было время, — сказал Сулейман.

— Молодость всегда хороша.

— Я не о том. Я хотел сказать, что тогда все казалось проще.

— Да, — согласился Аскер, — теперь уже не знаешь, где друзья, а где враги. Знаешь, почему я никуда отсюда не выезжаю? Потому что не к кому стало ездить. Ты давно был в Марселе у Кемаля?

— Уже не помню когда, — признался Сулейман.

— А я помню. Ровно год назад. Кемаль встретил меня хорошо, время провели отлично — богатый стол, прогулка на яхте… Но как только я начинаю говорить о деле, он морщится и переходит на другую тему. Футбол, туристический бизнес, новая машина. — Аскер мечтательно улыбнулся. — У него тогда появился «ягуар» пятидесятых годов. Салон — белая кожа. Мотор — сказка, а не мотор… Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю, брат. После всех наших провалов во Франции на месте Кемаля я бы постыдился покупать такую машину, — медленно произнес Сулейман. — Он наш брат, и мы не можем его подозревать. Но зачем он так себя ведет? Он нас дразнит?

— Он женился на француженке.

— Ты уверен? — Сулейман нахмурился. — Может быть, просто подруга?

— Нет, брат. Женился. Все имущество переписал на нее.

— Погоди… Погоди, какое имущество? У него же не было ничего своего. Или…

Аскер снисходительно похлопал его по коленке:

— Ты отстал от жизни, брат. Кемаль сделал то же, что многие из наших. Все, что было куплено на деньги партии, им удалось конвертировать в личную собственность. Из всех наших фондов только половина работает на организацию. А остальные обслуживают таких, как Кемаль. Он успешный предприниматель, а мы с тобой — калеки, потому что не способны трудиться. Нет, он мне такое не сказал. Это я прочитал в его глазах. Знаешь, что он мне сказал на прощание? Если я захочу скрыться от всех, он мне поможет перебраться в Америку. От всех, понимаешь? От всех.

— То есть от нас, — кивнул Сулейман. — Ну и что ты ответил?

— Не хотел его обижать. Сказал, что обязательно воспользуюсь его предложением.

Сулейман закурил и откинулся на спинку дивана, разглядывая оружие, висящее на ковре перед ним. Там было несколько кинжалов — йеменский, кубачинский, персидский. Их ножны висели отдельно, чтобы зритель мог полюбоваться холодным блеском булата и причудливым его рисунком. Особняком был выставлен экзотический малайский крис с извилистым клинком. В центре ковра находился АКМ, под ним скрестили стволы парабеллум и маузер, а сверху и снизу ковер обрамляли две шашки.

— Ну что же, — сказал он наконец. — Кемаль сам сделал свой выбор. Никто его не принуждал.

— Я ждал этих слов, брат. — Аскер тоже закурил, и Сулейман заметил, что сигарета дрожит в его пальцах. — Я знал, что кто-то должен был приехать. Очень хорошо, что приехал именно ты. Ты все понял правильно. Другой мог бы и не понять. А ты понял. Я даже не стал тебе говорить, что его жена — французская еврейка. Отец у нее, правда, сириец, но это же ничего не меняет. И еще Кемаль открыл свой филиал в Бейруте и никому об этом не сообщил, и его партнерами были французы. Подозреваю, что они французские армяне, но на проверку у меня не было времени. Да и что там проверять? И так все ясно. Хорошо, что приехал именно ты. Тебе не надо ничего объяснять.

— Не надо. Но ты рассказал не все, — сказал Сулейман, почувствовав, что Аскеру необходимо выговориться.

— Зачем лишние слова? Могу только сказать, что яхту Кемаля нашли у египетских берегов. Хвала Аллаху, в последнее плавание он отправился один, с ним были только пара матросов и какая-то девица. Тела так и не были обнаружены. Я следил за газетами, там ничего не сообщали.

«А я вот не следил за газетами, — подумал Сулейман, — и напрасно. И за французской ячейкой тоже не следил, попросту забыл о ее существовании. Впрочем, теперь о ней можно и не вспоминать».

— Иногда мне кажется, — сказал Аскер, ловя его взгляд, — про нас все забыли. С тех пор как полыхнуло на Кавказе, к нам не приехал ни один новобранец. Вся молодежь отправляется туда, на Кавказ. Посмотри, кто остался со мной — только племянники и их друзья. А у тебя сколько людей?

— Один.

— Вот видишь! Про нас забыли! Мы никому не нужны. Так зачем я должен у кого-то спрашивать разрешения? Никто пока еще не отменил нашей главной задачи — уничтожать врагов Турана. Разве не так?

— Так, так, — успокоил его Сулейман. — Ты поступил правильно.

Да, они должны были уничтожать врагов Турана. Правда, каждый из них имел свое собственное мнение и о том, кто такие эти враги, и о том, что представляет собой Великий Туран.

Для Сулеймана это было понятие чисто географическое. «Туранский пояс» подразумевался как нечто, противостоящее на севере поясу иранскому. Народы, принадлежащие к тюркской цивилизации, противопоставлялись цивилизации персидской. Еще южнее располагалась арабская цивилизация, и на ней обрывалась граница цивилизованного мира. Итак, если протянуть широкую полосу от Средиземного моря до Каспия и далее через Арал до Байкала — вот и получится Туран. Полосу эту населяли народы, говорящие практически на одном и том же языке. Татары и башкиры легко понимали якутов-саха и казахов, азербайджанцы — узбеков, а туркмены — киргизов. Кроме языка, эти народы объединял и ислам, но на этом не стоило заострять внимание. Во-первых, среди мусульман даже одного и того же толка часто возникали внутренние противоречия, стоило какому-то мулле возомнить себя мудрецом и начать по-своему толковать Коран. А во-вторых, тюрки были единым народом задолго до того, как стали мусульманами.

В юности у Сулеймана дух захватывало, как только он представлял масштабы возрожденной империи. Нефтяные и газовые кладовые, якутская сокровищница алмазов, леса Сибири, кузницы Урала… Какая еще страна смогла бы сравниться по мощи с Тураном, который раскинулся бы от Атлантики до Тихого океана, а то и до Индийского!

В этой величественной ослепительной картине было несколько черных пятен. Например, Армения. Она сама претендовала на то, чтобы стать державой «от моря до моря», то есть имеющей выходы к Черному, Средиземному и Каспийскому морям. Армянские историки утверждали, что их предки заселили Малую Азию и Анатолийское нагорье задолго до того, как туда пришли тюрки. Да они и самого Ноя считали первым армянином — даром, что ли, он пришвартовался именно к Арарату? И Сулейману было ясно, что этот враг — непримиримый. География — штука упрямая. Очертания материков не перекроить, изменению поддаются только границы. Но что делать с людьми, которые останутся внутри переделанных границ? Их остается только изгнать — и сделать своими вечными врагами — либо истребить и навлечь на себя проклятия всего мира.

Пока Сулейман был молод и безрассуден, обе эти перспективы казались ему равно возможными. Все, что рассказывал ему отец, и все, что он прочел об истории армянского вопроса, убеждало его в неизбежности исчезновения Армении. Сначала исчезнет Армения. Затем наступит очередь Грузии. Весь Кавказ будет очищен от неверных. Русские попытаются удержаться на Волге, но татары и башкиры объявят о выходе из России. Чуваши, удмурты, казахи, каракалпаки — им тоже нечего делать в России. Они объединятся и дружно вольются в великую туранскую семью…

Да. Все это рисовалось примерно так в его юношеских мечтах. Жизнь оказалась проще и грубее. Едва рухнул Советский Союз, «Серые волки» ворвались на его развалины. Повсюду возникали разнообразные «фонды», «институты», «центры», которые открыто вербовали сторонников. Миллионы долларов совершенно легально вливались в эти подрывные структуры. Под видом изучения ислама открывались медресе, выпускники которых, конечно, могли произнести несколько сур из Корана, но гораздо увереннее обращались с автоматическим оружием, с запалами и пластитом. Они проходили обкатку в горах Афганистана, хотя во всех документах значилось, что выпускники находятся на пути в Мекку. А потом, когда пробил час, тысячи блестяще подготовленных бойцов отправились сражаться за Ичкерию, первое государство туранской конфедерации.

Вот тут-то все и кончилось. Война в Чечне обещала стать первой ступенью на лестнице, ведущей к мечте. А оказалась тропинкой, ведущей в пропасть.

Те юнцы, кто воевал за Туран, на самом деле отдали свои жизни за очередной миф о всемирном арабском халифате. Туранские инструкторы выпускали отличных бойцов — которые попадали в распоряжение арабских командиров. Молодежи было все равно, под чьими знаменами воевать и кто им будет платить — лишь бы платили. Но старики вроде Сулеймана помнили уроки истории и знали, какой ценой Турция завоевала независимость от арабов. Не было никаких сомнений в том, что союз с ними кончится предательством.

Так и получилось. Политиканы, вскормленные на турецкие деньги, внезапно поменяли свои взгляды. Татарстан, оказывается, не имеет никакого отношения ни к Золотой Орде, ни к тюркам вообще, а является правопреемником волжских булгар. Даже столь верный союзник, как Азербайджан, все чаще и чаще стал напоминать миру о том, что он произошел от древнейшей страны Кавказа, от Албании. А древняя Албания, как известно, занимала территории от Черного до Каспийского моря, так что армяне, грузины, да и турки тоже могли бы вести себя малость скромнее рядом с таким почтенным соседом.

Да, политиканам свойственно становиться предателями. Так что врагами Турана были не только армяне, русские и прочие гяуры…

Вот и Аскер видел врагов Турана повсюду, даже среди своих соратников. Среди бывших соратников.

— Не волнуйся, его никто не станет искать, — сказал Аскер, по-своему истолковав затянувшееся молчание Сулеймана. — Одним турком больше, одним меньше, подумаешь! Знаешь, сколько сейчас турок в Европе? Десять миллионов.

— Когда мы приехали, был всего миллион, — вспомнил Сулейман. — И это нам казалось огромной цифрой. Целый миллион!

— Нельзя сравнивать разные времена. Тот миллион был сильнее этих десяти. Вспомни, какими мы были. Вспомни, какими были те, кто переезжал сюда в те годы. Разве их можно сравнивать с новым поколением? Нынешняя молодежь избалована Европой. Она растет слабой, трусливой, нерешительной. Даже арабы, и те могут постоять за себя, а наши? Наши подсели на демократические таблетки, — саркастически заключил Аскер. — Они одурманены американской пропагандой, и толку от них мы не дождемся. Нет, брат, вся надежда на таких людей, как твой отец. Только они еще могут встряхнуть нацию, напомнить о былом величии. Ты надолго приехал? Будешь мыться? Тогда я включу нагреватель для воды.

Такой неожиданный переход от возвышенных лозунгов к грубой обыденности был типичен для Аскера. Высокие слова могли литься из его уст как бы независимо от того, чем он занимался в данный момент и о чем думал.

— Я могу уехать прямо сейчас, но могу и задержаться, — ответил Сулейман.

— Кого ты еще должен навестить, если не секрет? — полюбопытствовал Аскер.

Сулейман с виноватой улыбкой развел руками — мол, не могу об этом говорить. Его отказ ничуть не огорчил хозяина виллы, даже наоборот, он просветлел лицом и приосанился.

— Значит, проедешь по всем нашим базам? Нет-нет, ты не думай, я никому не скажу. Пусть твой визит будет приятным сюрпризом для ребят. Для кого-то приятным, для кого-то — не очень, да? — Он рассмеялся, хлопнув себя по коленке. — Но пока ты — мой гость! И значит, в моем доме — праздник.

Аскер поднялся, быстро отдавая короткие распоряжения своим телохранителям. Водитель Сулеймана, до сих пор пивший кофе за отдельным столиком у входа, вопрошающе посмотрел на хозяина. Сулейман кивнул ему, что означало — «мы остаемся, можешь расслабиться».

То, что Аскер принял его за проверяющего, ставило Сулеймана в затруднительное положение. Это был тот самый случай, когда чистую правду воспринимают как откровенную ложь. Если бы Сулейман принялся сейчас разубеждать товарища и говорить, что заехал к нему практически случайно, тот бы, конечно, сделал вид, что верит, но в глубине души затаил бы обиду. Потому что любой проверяющий всегда говорит одно и то же — мол, заглянул, потому что просто проезжал мимо, и так далее, и тому подобное.

Таких проверок они пережили немало, особенно в начале девяностых. А вот в последнее время их практически не было. «Старая гвардия» воспринимала такое положение вещей как выражение особого доверия. Однако на самом деле скорее всего новое руководство партии больше опиралось на тех, кто не был замешан в стародавних противозаконных акциях. А стариков оставили в покое, чтобы те сами додумались, как им дожить свой век без лишних проблем.

Но политика — вещь переменчивая. Сулейман был уверен, что рано или поздно о них снова вспомнят, потому что больше не на кого будет опереться в борьбе. А борьба продолжалась. Она принимала новые формы, как выразился бы отец, но она не закончится никогда…

Его водитель подошел к дивану, где сидел Сулейман, и почтительно наклонился:

— Могу ли я наведаться в машину за сумками?

— Да, брат. Тебе покажут, в каких комнатах мы остановимся.

— В самых лучших! — услышав их негромкие переговоры, крикнул Аскер из дальнего угла зала. — А на ужин сегодня дичь. Я уже послал человека в деревню. Знаешь, я подружился с егерями. Они считают, что я парагваец, и очень удивляются, что я не говорю по-итальянски. Думают, что любой латинос должен понимать их тарабарщину. Я говорю с ними по-немецки, и они хохочут. Вот бараны! Но что касается свежей дичи, то она попадает на мой стол, как только я захочу.

Это не было пустым хвастовством, и ужин действительно был украшен печеными фазанами.

Отяжелевшие от жирной и обильной пищи, они уселись в оранжерее, среди ароматных кустов, и принялись играть в нарды. Негромко мурлыкал телевизор, спутниковая антенна даже здесь, в горах, безупречно ловила музыкальный канал с турецкой музыкой.

— Кроме егерей, с кем ты здесь общаешься? — спросил Сулейман, переставляя шашки. — Есть с кем поиграть? Или только с охраной бьешься? Смотри, они ведь не хотят портить карьеру, не станут у тебя выигрывать. Так и растратишь мастерство.

— Почтальон тут хороший старик, — сказал Аскер. — Я иногда гуляю, спускаюсь к дороге. Заглядываю к нему. Газеты иногда покупаю на испанском, для виду. Так, на пальцах объясняемся. Но хорошего человека сразу видно, и слова тут не нужны. Но в нарды тут не с кем играть, ты прав.

— Значит, у тебя все спокойно?

— Как на кладбище.

Они долго играли, перебрасываясь короткими фразами. Вспоминали старых товарищей. Уточняли, кто куда подался за последнее время. Сулейман не подавал виду, что удивляется, однако он был просто поражен тем, как ловко пристроились вчерашние его подчиненные. Многие из них, казалось, не способны держать в руках ничего, кроме пистолета и ножа. А выросли в преуспевающих бизнесменов. И торговали отнюдь не только с братьями-тюрками…

Засиделись до глубокой ночи. Укладываясь спать, Сулейман заметил, что его водитель, не раздеваясь и не зажигая свет, сидит на кровати в своей соседней комнате.

— Ты что?

Водитель вскочил.

— Здесь опасно оставаться, дядя Сулейман.

— Нет на всей земле места более надежного, чем под крышей у Аскера.

— Это так, но я видел блики на склонах гор. Оптика.

— Тут полно туристов, — отмахнулся Сулейман.

Водитель покорно склонил голову и тихо произнес:

— Простите, дядя Сулейман. Но туристам незачем прятаться. Я знаю, как блестят стекла бинокля. За виллой наблюдают. Не профессионалы. У полиции современные приборы, без бликов.

— Ты сказал людям Аскера?

— Они знают. Уже несколько дней в горах сидят наблюдатели. Но Аскер-ага решил ждать до конца. Не хочет уезжать отсюда.

Сулейман потрепал водителя по щеке. Двадцатипятилетний боевик зарделся, как девица.

— Не волнуйся, брат. Здесь с нами ничего не может случиться. А вот в дороге мы предадим себя в руки Аллаха. Ты же не хочешь уехать прямо сейчас? Ночь. Незнакомая дорога. Горы. Враги где-то рядом.

— Я за вас отвечаю, дядя Сулейман. Простите, что беспокою вас. Но лучше бы нам уехать.

Сулейман потянул его за собой, и они вошли в его комнату. Закрыв дверь, Сулейман не стал зажигать свет. Подошел к окну и оглядел горы, залитые мертвенным лунным светом. Затем задернул шторы и повернулся к водителю.

— Говоришь, лучше бы нам уехать? Почему?

— Чтобы не было беды.

— Какой беды? Боишься, что на виллу нападут? Боишься, что всех нас арестуют? Или убьют?

— Я ничего не боюсь, вы это знаете, — спокойно проговорил водитель, не поднимая головы. — Я опасаюсь за вашу жизнь. Потому что ваша жизнь принадлежит партии.

— Моя жизнь принадлежит Всевышнему, и Он распорядится ею, как пожелает. А теперь представь на минуту, что будет, если мы сейчас уедем, а с Аскером что-то случится. Как мы будем жить после этого?

Водитель озадаченно нахмурился и почесал шею, оттягивая ставший слишком тугим галстук.

— Эге, — сказал он удивленно, — я об этом и не подумал. Как мы будем жить? Недолго, вот как. Нас пришьют как предателей свои же.

Вообще-то Сулейман, задавая свой вопрос, подразумевал, что им не дадут жить муки совести. Но молодой телохранитель оказался более реалистичен, чем он, старый романтик.

— Вот именно, — сказал Сулейман. — Я тоже чувствую опасность. Именно поэтому мы не можем никуда уйти. Особенно сейчас. Но ты все же переоденься. Не надо мять костюм.

Он спустился в холл, где Аскер все еще сидел у камина, задумчиво глядя в огонь.

— Почему не спишь? Бессонница?

— Нет. Привык ложиться на рассвете. — Аскер усмехнулся. — Я же «парагваец», у меня свой часовой пояс.

— Ты забыл мне сказать, что твои ребята засекли наблюдателей, — прикуривая, сказал Сулейман так непринужденно, будто сообщил о здоровье троюродной тетушки.

— Ты приехал, ты уехал, все в порядке. Если я все свои болячки начну перед тобой открывать, кому от этого лучше будет? Чего зря настроение портить?

— Мое настроение испортилось, как только я увидел у тебя пистолет под пиджаком. Ты и спишь с ним?

Сулейман говорил как бы в шутку, и Аскер принял этот шутливый тон:

— А с кем еще ты предлагаешь спать?

Они посмеялись, и Сулейман хлопнул по подставленной Аскером ладони. А потом сказал, продолжая улыбаться:

— Думаешь, придут на рассвете?

— Да. Как мы.

— Тогда почему бы мне тоже не приготовиться?

— Брат, они видели, как ко мне кто-то приехал. Мы с тобой не трогали посторонних. Вспомни, сколько раз приходилось откладывать акцию из-за этого.

— А если они знают, что я — не посторонний?

— Следят за мной, а не за тобой, — упрямо наклонил голову Аскер.

— Значит, не дашь мне ничего, чтобы я спал спокойнее?

— Снотворное сорок пятого калибра тебя устроит? — нехотя спросил Аскер и, встав, принес с каминной полки полированную шкатулку.

Сулейман открыл ее и восхищенно покачал головой. На пурпурном бархате покоился никелированный кольт образца 1911 года с гравировкой по стволу и костяными накладками на рукояти.

— Заряжен, — предупредил Аскер. — Вторая обойма — в крышке. Ну что, теперь я могу пожелать тебе спокойной ночи?

— Спокойной ночи, брат, — ответил Сулейман и со шкатулкой под мышкой направился к себе в комнату.

Теперь ему стало понятно, почему охранник, открывавший перед его «мерседесом» ворота виллы, остался в гараже. Видимо, там у Аскера был передовой пост. Забор, окружавший ферму, не мог служить защитой. Но из гаража просматривались все подходы к дому — а раз просматривались, значит, могли и простреливаться. Кроме того, в гараже среди всякого железа можно было держать запасы оружия. А его каменные стены не смогла бы пробить даже пуля крупного калибра.

«Странно, что Аскер не предложил мне переночевать там, в гараже, — подумал Сулейман, укладываясь спать. — Наверное, он еще не до такой степени чувствует себя затравленным зверем. Ему еще далеко до меня».

Сам он постоянно ощущал за собой слежку. И был уверен, что следят не ради того, чтобы выявить все его связи. Нет, то была охота. Те, кто следил за ним, выжидали удобный момент для того, чтобы прикончить Сулеймана Гази. Подстроить несчастный случай, к примеру. Или автомобильную катастрофу. Он был обречен и знал это. Однако не испытывал страха.

Сулейман Гази давно уже решил для себя, что жить надо так, будто ты уже умер. Это единственный способ сохранить себя неизменным и остаться верным, когда все вокруг предают.

Проснувшись до рассвета, чтобы совершить утренний намаз, он возблагодарил Аллаха за еще один ниспосланный день.

Аскер не стал его удерживать, когда Сулейман заявил, что хочет уехать. Только предложил машину сопровождения, но Сулейман счел это излишней предосторожностью.

Когда они выехали на трассу, водитель спросил:

— Возвращаемся в Женеву?

Сулейман долго не отвечал, глядя, как за окном проносятся заснеженные склоны. Ему хотелось куда-нибудь, где тепло и солнечно. Но он сказал:

— Нет. Едем в Тироль. Затем — Германия.

Пора рассчитаться со старыми должниками.

Слежку он заметил, когда ехали вдоль озера Маджоре. Возможно, этот серый «опель» прицепился к нему еще раньше, но на извилистых горных дорогах ему удавалось скрываться за поворотами. А здесь, на шоссе, прятаться было негде, кроме как за трейлерами дальнобойщиков.

— Я же говорю, это не профессионалы, — насмешливо сказал водитель, глянув в зеркало. — Полиция никогда не ведет наружное наблюдение одной машиной. Две-три как минимум.

«Опель» выдавал себя тем, что шел на обгон трейлеров каждый раз, когда этот маневр совершал водитель Сулеймана. В результате между ними по-прежнему сохранялась пара машин.

— Не доезжая Локарно, можем свернуть налево и там оторваться, — предложил водитель. — Пусть поносятся за нами, а?

— Не суетись, — сказал Сулейман Гази. — Много чести для них. Еще подумают, что мы их боимся.

Глава 7

Оптимизм таксиста Рустама, как оказалось, был напрасным. Добрые вести не пришли ни назавтра, ни на следующий день. Мустафа Гази бесцельно бродил по Парижу, вглядываясь в лица прохожих, словно надеялся кого-то встретить. Но — кого?

Снова и снова возвращаясь мыслями к событиям двадцатых годов, он приходил к одному и тому же печальному выводу. Ни отец, ни мать не пережили ту пору лихолетья. Война поглотила их вместе с миллионами других жертв. Ведь если бы его родители выжили, они обязательно вернулись бы за ним, за своим ребенком…

Мустафа попытался представить — что могли чувствовать его родители, вспоминая об оставленном сыне?

С чем можно было бы сравнить такое чувство? Он не находил ответа в своей душе и не удивлялся этому. Ведь когда у него самого появились дети, Мустафа не уделял им особого внимания. Не познавший тепла отцовской любви с малолетства, как он мог дарить ее своим сыновьям? Однако любовь эта все же была. Она постепенно разрасталась в его сердце и окончательно созрела к тому времени, когда уже никому не была нужна — дети выросли и разлетелись из-под отчего крова… Демир с головой ушел в бизнес, Лейла уехала учиться в Германию, да там и осталась, и только Сулейман, повзрослев, еще какое-то время оставался с отцом. Он радовал отца своими успехами в университете, но самый счастливый миг Мустафа испытал, узнав о том, что Сулейман вступил в организацию.

А узнал он об этом от самого полковника Тюркеша, да и то, можно сказать, случайно. Полковник как-то заговорил с Мустафой о том, что партию ждут трудные времена и следует заранее позаботиться о переводе за границу наиболее ценных кадров. В списках, которые должен был утвердить Мустафа Гази, значился и Сулейман.

Отец и сын никогда не заговаривали на эту тему между собой, потому что о членстве в организации запрещалось сообщать родственникам. И только накануне переброски Сулеймана в Австрию Мустафа слегка упрекнул сына:

«От меня ты мог бы и не скрывать».

«Ты и сам все узнал, — смутился Сулейман. — И потом, как я мог обратиться к тебе? Это стало бы нарушением субординации. Мне полагается знать только ребят из своей пятерки».

С тех пор прошло двадцать лет, и не было такого года, чтобы Мустафа не узнавал о деятельности сына что-нибудь лестное для себя. Сулейман справлялся с любыми задачами, авторитет его рос, и он быстро прошел путь от рядового до командира соединения.

В конце восьмидесятых годов перед движением встали новые задачи. Усилиями Тюркеша, Гази и ряда сочувствующих политиков удалось практически возродить партию, которая уже считалась полностью разгромленной. Чтобы на равных участвовать в политической борьбе, организации требовались легальные лидеры. И тогда полковник Тюркеш снова напомнил Мустафе о его сыне. Сулейман был известен блестящими организаторскими способностями, и многие в партии полагали, что для него время оперативной работы закончилось. Для того чтобы вернуться в страну, не требовалось преодолевать немыслимые сложности — правительства приходят и уходят, а «Серые волки» остаются и продолжают сохранять прочные, хоть и негласные связи с любым составом кабинета министров. Выйдя из подполья, Сулейман Гази должен был стать координатором, а впоследствии и политическим руководителем.

Но Мустафа, в то время входивший в руководство, настоял на том, чтобы Сулеймана оставили на оперативной работе. Он сознательно оставил сына там, где было опаснее всего. Ведь он всю жизнь жил по принципу: «Никаких поблажек — ни себе, ни другим, тем более своим близким».

Сейчас, вспомнив о том своем решении, Мустафа вдруг ощутил смертельный холод тревоги за сына. Тогда был один из тех поворотных моментов, после которых понимаешь, что жизнь могла бы сложиться иначе. Сулейман мог бы вернуться, мог осесть на одном месте. Мог завести семью, и сейчас у Мустафы было бы больше внуков…

А может быть, если бы Сулейман тогда вернулся домой, это продлило бы дни жене Мустафы? Может быть, если б ее не изнуряла постоянная тревога за сына, она смогла бы дольше сопротивляться болезням?

Обуреваемый горестными размышлениями, бродил Мустафа по парижским улицам, не замечая красот архитектуры, которой когда-то был способен восхищаться. Сейчас ему было не до этого. Старик безуспешно пытался вникнуть в то, что происходило в его душе. Он интуитивно понимал, что, покидая митинг у посольства, он бежал не от своих земляков, а от себя. Он осознавал — то, что с ним происходит, сильнее понимания безнадежности такого бегства. И он не может уповать на свой разум, ибо им изнутри руководит нечто такое, чего ему пока не дано было знать.

Иногда, сидя в номере, он часами разглядывал найденную в письме фотографию. И чем дольше он на нее смотрел, тем очевиднее ему казалось сходство с отцом. В первый раз он уловил сходство только в дерзости взгляда. Да, и он смотрел со своих молодых фотографий с такой дерзостью, с таким вызовом, словно готов был вызвать на поединок весь мир. Но, вглядываясь в лицо отца, он находил все новые и новые детали, которые напоминали ему его самого с фотографий его давно минувших лет… Мустафа Гази снова переводил взгляд к зеркалу, и что-то словно обрывалось в его душе. Его глаза были полны скорби, будто он только что вернулся с похорон и еще не отряхнул ботинки от кладбищенской пыли. Скорбь и мука одиночества пригасили блеск его глаз, и глубокие морщины затягивали их черной паутиной. Дело, которому он посвятил всю свою жизнь, оказалось направленным против него самого. Он думал о том, что если бы ход истории сложился немного иначе и если бы вдруг ему довелось исполнить свою мечту и пройтись по Армении в авангарде танковой колонны — сколько же соплеменников, братьев и сестер, погубил бы он, обагрив свои руки их кровью! А ведь та мечта долго не давала ему покоя! Что же получается? Родину своих предков он видел только на военных топографических картах, сладострастно вычерчивая маршруты танковых бросков!

Однажды, бродя по соседнему кварталу, он наткнулся на библиотеку. Постояв с полчаса на другой стороне улицы и понаблюдав, как снуют туда-сюда молодые люди со стопками книг, он все же решился и сам направился к высоким резным дверям.

Молодая азиатка улыбнулась ему из-за стойки.

— Я вижу, к вам заходят одни студенты, — поздоровавшись, сказал Мустафа. — Возможно, для такого старика, как я, у вас ничего не найдется?

— Уверена, что найдется. Загляните в читальный зал, там сидят столетние дамы. Они перелистывают газеты своей молодости, и, знаете, месье, я им завидую.

— У вас хранятся столь древние газеты?

— Естественно, копии. Но сделаны очень добросовестно. Что вас интересует?

— Историческая литература.

— Без сомнения, вы найдете все, что вам нужно.

Она любезно помогла ему заполнить формуляр, после чего подвела к столику с компьютером, чтобы он смог сделать заказ.

Мустафа до сих пор испытывал робость при виде монитора и клавиатуры. А тут еще клавиши оказались полустертыми, и он почти не различал на них букв. Увидев, что посетитель пришел в замешательство, девушка сама подсела к компьютеру и спросила:

— Что будем искать? Определенную книгу? Автора? Или тему?

Он откашлялся и с трудом произнес:

— Геноцид… Армянский геноцид.

Кошмарные слова были произнесены — и ничего не случилось. Мир не рухнул и даже земля под ногами не задрожала.

— Как пишется «геноцид»? — сама себя спросила девушка-азиатка, молниеносно пробежав пальцами по клавиатуре, даже не глянув на нее. — Ага, вот так! Вам придется подождать, месье, эти книги хранятся в особом фонде, но я принесу их минут через десять.

В ожидании заказа Мустафа Гази прошелся по холлу и остановился, изучая стенд с книжными новинками. Даже не читая названий, по одной обложке можно было понять, что все они относились к разряду женских романов: цветы, томные красотки, розовые и сиреневые вычурные буквы… Справедливости ради нужно сказать, что рядом с ними нашли себе место и пара-тройка современных детективов. Не успел Мустафа удивиться тому, зачем нужна такого рода литература в библиотеке, когда ее и так полно даже в табачных лавках и продуктовых супермаркетах, как подошедшая к нему девушка принесла несколько заказанных им книг.

Поблагодарив ее, он прошел в читальный зал, занял там свободный столик и, включив настольную лампу, положил перед собой одну из книг. Раскрыв ее, он углубился в чтение — и не поднимал головы, пока та же сотрудница не сказала ему о том, что библиотека уже закрывается. Попросив ее отложить эти книги ему на завтра, он попрощался и вернулся в отель.

Наутро, наспех позавтракав, Мустафа вновь пришел в библиотеку и, получив вчерашние книги, продолжил чтение, пока она не закрылась. С тяжелым сердцем вышел он оттуда. Придя в отель, он лег, не раздеваясь, на постель и, заложив руки за голову, пролежал так всю ночь напролет и весь последующий день. Все то, что он узнал за эти дни, не укладывалось в его голове, ибо никак не сочеталось с тем, что он знал, с чем жил и во что верил.

Любая человеческая деятельность опирается на какие-то незыблемые, очевидные знания. Пастух знает, что скот должен питаться травой, а не камнями. Строитель знает, что камни скрепляются цементным раствором, а не травой. Ученый в своих построениях опирается на аксиомы, и точно такой же незыблемой аксиомой для «Серых волков» было то, что турецкий народ страдает из-за враждебных происков армян и прочих гяуров.

Мустафа Гази, как и все турки, был абсолютно убежден, что неблагодарные армяне во время войны встали на сторону врага, чтобы, урвав кусок от его родины, построить свою Армению. Что их бандитские отряды стреляли в спину турецкой армии и вырезали мирные турецкие деревни. Что из-за этого власти были вынуждены депортировать предательский народ из прифронтовой полосы и что во время депортации были какие-то жертвы. Проведя пару дней в читальном зале, он с удивлением узнал, что мнение нетурецких авторов не столь однозначно. Более того, многие из них, ссылаясь на исторические документы, утверждали, что не предательство армян предопределило жесткое к ним отношение, а жестокости, чинимые к ним, не оставили им выбора, предопределив их поддержку России и Антанты, а проведенная в этой связи депортация армян преследовала цель их полного физического истребления как народа. Да, были и те, кто, отрицая это, поддерживал турецкий подход в описании событий тех дней, но это лишь еще более запутывало его, усиливая зарождающиеся в нем противоречивые чувства, становившиеся питательной средой для зерна сомнения, заложенного в его душу найденным письмом матери.

Но что было самым удивительным — оказывается, геноцид был давным-давно признан и осужден самой же Турцией!

Строки из газет того времени снова и снова всплывали перед его глазами.

«Нельзя предстать перед человечеством и цивилизацией с теми, кто работал вместе с организаторами армянской резни…

Меджлис обязательно должен быть распущен, в противном случае гибель нации неизбежна».

«Сегодня существует ясная как солнце реальность, бедствие, несчастье, от которого невозможно отречься. Правительства Саида Халима и Талаата вынашивали в своих проклятых сердцах идею: под предлогом войны изгнать христиан, особенно армян, из одной провинции в другую, вплоть до арабской пустыни, и в ходе этой депортации зверски, с невиданными в средние и нынешние века, невообразимыми античеловеческими методами убивать не только мужчин и юношей, но грудных младенцев, женщин, стариков, чтобы вконец истребить, искоренить армянскую нацию…»

Был суд, он длился несколько месяцев. Младотурецким главарям было предъявлено два обвинения: вовлечение Турции в войну и истребление армянского народа. Это было официальным признанием чудовищного преступления, совершенного младотурками.

Трибунал приговорил руководство партии «Единение и прогресс» к смертной казни. Правда, заочно, потому что никого из них на суде не было — они бежали из разгромленной Османской империи. Однако приговор был приведен в исполнение армянами.

15 марта 1921 года в Берлине Согомон Тейлирян застрелил Талаат-пашу. 6 декабря того же года в Риме Аршавиром Ширакяном был убит Саид Халим-паша. В 1922 году Арам Ерканян и Аршавир Ширакян в Берлине застрелили Бехаэтдина Шакир-пашу и Джемаля Агмина. 25 июля 1922 года в Тифлисе был убит Джемаль-паша, а летом 1922 года Акоп Мелкумов и Георгий Атабеков в Средней Азии расстреляли Энвер-пашу. Остальные преступники были повешены Кемалем Ататюрком за заговор, который они организовали против него.

Некоторые из этих фактов были для Мустафы новыми, но большинство он знали раньше. Знал, но почему-то не придавал значения. И теперь вся картина тех давних событий представала перед ним совсем в другом свете.

Глава 8

Демир Гази овдовел десять лет назад, оставшись с тремя дочерьми на руках. В прошлом году он выдал замуж последнюю, самую младшую, и теперь имел полное право подумать и о собственном счастье. А счастье это было до сих пор абсолютно недоступно. Женщина, которую он хотел бы ввести в свой опустевший дом, жила в Карсе, на другом краю страны. Однако не дальность расстояний была главным препятствием. Сорокалетняя Медина была моложе его на двенадцать лет, но и это не могло бы помешать семейному счастью. Единственная причина, по которой они не могли соединиться, заключалась в том, что мать Медины, армянка, сказала: ее дочь сможет выйти замуж за тюрка только после того, как снимет траур, который наденет после ее смерти.

Неизвестно, где скрывалась ее принципиальность в национальном вопросе, когда она сама выходила замуж за турка, отца Медины. Зато любой житель Карса знал, что ее муж до женитьбы был неукротимым дебоширом, а за годы супружества превратился в классического подкаблучника. Старой ведьме было едва за шестьдесят, и Демиру пришлось бы ждать еще лет сорок…

Но неожиданное открытие, совершенное его отцом, позволило Демиру увидеть в беспросветном будущем робкий луч надежды.

Ему не пришлось долго искать повод, чтобы наведаться в Карс. Медина сама ему позвонила:

— Есть интересная тема. Брат приехал из Анкары. Он тут встречается с важными гостями. Это корейцы, хотят строить дорогу. То есть еще не хотят, а только прощупывают почву. Их нужно будет угостить, причем брат просил, чтобы это сделал лично ты.

Медина возглавляла департамент внешних связей в муниципалитете Карса, а ее двоюродный брат был большим человеком в правительстве. Сотрудничество с ним, не обремененное излишними формальностями, весьма способствовало успехам Демира, занимавшегося производством материалов для дорожного строительства. Они помогали друг другу и оба честно делились с Мединой плодами совместных операций. Демир был вообще довольно влиятельным человеком. Время от времени брат Медины заговаривал с ним о том, что в правительстве как раз скоро освободится одно неплохое место, так почему бы не посадить на него именно Демира? Однако каждый раз этот разговор кончался одним и тем же. Правительственный чиновник имеет массу преимуществ перед обычным предпринимателем, за исключением одного обстоятельства — он не свободен в своих решениях. А Демиру нужна была свобода. Кроме того, нельзя было сбрасывать со счетов и то, что Демир не принадлежал ни к одной из существующих партий. А его происхождение могло дать почву для различных домыслов — легко представить, с какой радостью ухватились бы журналисты за такую тему: сын одного из духовных вождей «Серых волков» вошел в состав правительства! Не станешь же доказывать каждому обывателю, что Демир не поддерживает никаких связей со своим опальным братцем и никогда не разделял политических взглядов отца. Просто потому, что он вообще не разделял ничьих политических взглядов, а старался заниматься делом без малейшей примеси политики!

Так что Демиру не хотелось никаких перемен. Кроме одной перемены — в своем семейном положении.

— Что от меня требуется? — спросил Демир.

— Организовать прием гостей так, как ты умеешь. Произвести впечатление. Очаровать их. Это не американцы и не немцы, это корейцы. Они превыше всего ценят знаки уважения, а не голые цифры. Брату, как ты сам понимаешь, не очень удобно устраивать пир на весь мир. А ты — частное лицо…

— Я все понял, можешь не продолжать, — сказал Демир. — Если все пойдет как надо, меня подпустят к строительству?

— А ради чего еще стал бы тебя приглашать брат?

— Скажи ему, что я включаюсь в дело. Когда они встречаются?

— Завтра в двенадцать на аэродроме.

— Так они еще не прилетели?

— Нет, они здесь. Завтра у нас вертолетная экскурсия.

— Я вылетаю сейчас же, — сказал он.

У Демира было особое отношение к Карсу. Город, в котором прошло его детство, сейчас, по существу, вымирал. После закрытия границы с Арменией в 93-м году его население резко сократилось. Люди отправились на поиски работы в западные провинции или к морю. Но все могло бы поправиться, если корейцы затеют в регионе дорожное строительство.

Он едва успел. Вертолет уже вращал лопастями, когда Демир подбежал к нему, придерживая разлетающиеся полы плаща. Стюард проводил его в салон, и брат Медины познакомил его с тремя корейцами. Вертолет плавно набрал высоту, описал дугу над разбросанными на склонах домиками и полетел вдоль шоссе.

— Что они задумали? — спросил Демир у Медины, пока переводчик что-то лопотал возле корейцев, прильнувших к иллюминаторам.

— Прокладывать дорогу на Трабзон.

— Шоссе Карс — Трабзон? — Демир не удержался от скептической усмешки. — Это все равно что лифт от Земли до Луны.

Медина тоже улыбнулась:

— Интересно, что ты тогда скажешь про шоссе Трабзон — Карс — Гюмри?

Она умела поставить его в тупик. Вот и на этот раз Демиру нечего было сказать.

Он развел руками:

— Это все равно что построить мост между адом и раем.

— Только не говори этого нашим гостям, а то они сразу улетят, — попросила Медина.

Проложить дорогу от Карса к черноморскому порту Трабзону? Это была вековая и несбыточная мечта всех, кто хоть каким-то боком имел отношение к торговле. Горные хребты, ущелья и пропасти разделяли эти города. Видимо, корейцы рассчитывали покорить природу с помощью современной техники. Дорога же между Карсом и Гюмри существовала, наверное, со времен Римской империи, и ее оставалось только модернизировать. Но Демиру было ясно, что до Трабзона корейцы, может быть, и доберутся, а вот до Гюмри — никогда. Потому что на их пути встанут не природные препятствия, а кое-что покруче. Гюмри — этот город находился в Армении. А турецко-армянскую границу не преодолеют никакие бульдозеры, ни корейские, ни американские.

«Но раз уж они прилетели осматривать местность, значит, видят перспективы, — подумал Демир. — Они бы не стали тратиться на перелет, если бы не произвели предварительную разведку. Может быть, за ними кто-то стоит? Америка? Арабы? Кто-то с большими деньгами. А большие деньги всегда требуют одного — дать им возможность стать еще больше. Вот зачем прилетели корейцы. Им надо знать, есть ли тут почва для роста денег!»

После облета территории, по которой в будущем проляжет трасса, гостей привезли в бизнес-центр для продолжения переговоров.

Двое корейцев, мистер Пак и мистер Хван, прекрасно говорили по-английски — медленно, отчетливо и не употребляя слишком умных слов. Переводчик подключался только тогда, когда в разговор вступал самый старый из корейцев, мистер Ким. Но именно мистер Ким и задал тот самый вопрос, которого ждал и боялся Демир.

— Экономические и политические выгоды нашего проекта для Турции очевидны. Также очевидны и технические трудности, с которыми нам придется столкнуться. Мы рассчитываем на сотрудничество с местным бизнесом. И прежде всего — на информационное сотрудничество. Поэтому я бы хотел знать, в чем, на ваш взгляд, заключается основная проблема будущего строительства? Где она лежит, в каком направлении?

Медина и ее брат одновременно посмотрели на Демира. Тот и сам понимал, что право ответа принадлежит ему как человеку из Стамбула. Потому что Анкара — это власть, а Стамбул — это деньги. И Демир заговорил, важно откашлявшись и разгладив усы.

— Как я понимаю, трасса Гюмри — Трабзон является частью проекта транскавказской магистрали. Этот проект еще называют «Южный Шелковый путь». И основное его предназначение — соединить транспортные узлы в новую цепочку, идущую в обход зон, страдающих хронической политической нестабильностью. Так было заявлено несколько лет назад. Однако политическая нестабильность — это не всегда зло. Мудрый бизнесмен может использовать колебания политического курса в своих целях, не так ли?

Итак, вы хотите знать, какие проблемы могут помешать осуществлению проекта. Эти проблемы выражаются одним словом — «граница». Граница между Арменией и Турцией закрыта. Между Арменией и Турцией нет дипломатических отношений. Между Арменией и Турцией идет непрерывная пропагандистская война. В таких условиях и речи быть не может о том, чтобы соединить два города в этих враждующих странах. Однако… — Он оглядел помрачневших хозяев и продолжавших вежливо улыбаться корейцев и сам широко улыбнулся. — Однако политика — это айсберг, и на виду, для показа телезрителям, остается лишь одна восьмая часть. Семь восьмых — скрыто от глаз. Но мы-то с вами не телезрители, мы имеем право увидеть невидимое. А невидимое — это то, что называется словом «интересы». Заинтересованы ли Армения и Турция в осуществлении нашего проекта? Мне кажется, что заинтересованы.

Судите сами. Во-первых, соединив порт Трабзон с железнодорожным узлом Гюмри, Турция и Армения получают доступ к мощному транзитному потоку между Европой и Азией. Каждый контейнер, который будет проходить по их территориям, принесет доход этим странам.

Во-вторых, пробив брешь в границе, на кавказский рынок хлынут дешевые товары из Турции. Развитие торговли неминуемо сопровождается развитием инфраструктуры и общим ростом деловой активности. Следовательно, по крайней мере приграничные регионы обеих стран перестанут сосать кровь из центра и станут развиваться самостоятельно.

В-третьих, выход к Черному морю будет означать прорыв блокады, в которой оказалась Армения. Поскольку финансовые и технические возможности этой страны весьма ограниченны, ее единственным вкладом в проект может стать чисто политический шаг. А именно — смягчение позиции по признанию так называемого геноцида. Этот шаг будет иметь важные последствия — у Турции станет меньше препятствий на пути в Евросоюз.

Таким образом, проблема границы может оставаться на виду. Пусть ее обсуждают политики, пусть мусолят эту тему в газетах и на телевидении. Но вся эта пропагандистская возня не помешает бизнесменам двух враждующих стран принять участие в проекте, который осуществляется вполне нейтральным исполнителем.

Демир Гази замолчал, с уверенной улыбкой глядя на корейцев. Он хорошо знал, как действует эта улыбка на тех, с кем он ведет переговоры. Она разоружала противников, убеждала скептиков и обнадеживала нытиков. Но корейцы и сами улыбались, причем непрерывно. И эти улыбки служили им надежным щитом, за которым ничего нельзя было разглядеть. Поверили они его словам? Или посмеиваются над ними? Все будет ясно потом, когда от слов надо будет перейти к делам…

— Мы в курсе проблемы геноцида, — сказал старый кореец. — И нам бы очень хотелось разделить вашу уверенность в том, что Армения когда-нибудь сможет смягчить свою позицию. Но по мере изучения этого вопроса у нас сложилось впечатление, что враждебность между двумя вашими соседними государствами проходит не на политическом уровне, а на гуманитарном. То есть на уровне межличностных отношений. У нас сложилось впечатление, что контакты между турецкими и армянскими участниками проекта будут осложнены взаимной неприязнью. Уважаемый господин Гази упомянул о «нейтральном исполнителе проекта», который, как я понимаю, должен будет сглаживать эти противоречия. И, как я понимаю, эту роль господин Гази отводит корейской стороне. Но здесь мне хотелось бы возразить. Корейская сторона не вправе брать на себя столь деликатную миссию по постоянному сдерживанию межэтнических конфликтов.

Старый кореец, продолжая улыбаться, глядел на Демира. А тот потянулся за сигаретами и неторопливо распечатал пачку, выигрывая время для обдумывания ответа. Затянувшуюся паузу нарушила Медина. Она бы никогда не позволила себе вмешаться в разговор мужчин, но перед корейцами, наоборот, можно было и щегольнуть некоторой свободой поведения современной турчанки.

— Никаких конфликтов не будет! — горячо воскликнула она, прижимая руки к груди. — Разве вы не знаете, что уже много лет мы осуществляем с армянами совместные проекты? Взять, к примеру, реставрацию древних памятников…

— Знаем, знаем, — кивнул мистер Хван.

— Реставрация древних памятников осуществляется на деньги ООН, — добавил старик, мистер Ким. — Международные инвестиции объединяют даже непримиримых врагов. Но мне бы хотелось получить подтверждение того, что армяне и турки способны сотрудничать без помощи ООН.

— Если позволите, я напомню, — вмешался брат Медины. — Да, между нашими странами нет дипломатических отношений. Да, граница закрыта. Тем не менее товарооборот между Арменией и Турцией в прошлом году превысил сто миллионов долларов. И я уверен, что в будущем, 2007-м, он будет намного больше.

— А что скажет уважаемый господин Гази? — спросил Ким.

Демир Гази наконец закурил. Разогнав дым ладонью, он улыбнулся:

— Я мог бы привести вам десятки примеров взаимовыгодного сотрудничества между турками и армянами. Но из слов уважаемого господина Кима я понял, что наиболее убедительным для вас будет фактор не экономический, а гуманитарный.

— Вы совершенно правильно меня поняли, — сказал Ким. — Меня бы весьма интересовала, к примеру, статистика межнациональных браков в приграничных провинциях. Это очень существенный показатель, который мы всегда учитываем при составлении прогноза политической стабильности.

— Статистика? Как сказал кто-то из мудрых американцев, «есть ложь, есть большая ложь и есть статистика». — Демир выдержал паузу и добавил: — Вас интересуют примеры межнациональных браков? Что ж, есть и такие примеры. И они — перед вами. Ни для кого из присутствующих не секрет, что уважаемая госпожа Алибейли — армянка по матери. — Он указал ладонью на улыбнувшуюся Медину, а потом приложил ладонь к своей груди. — А у меня — отец армянин.

Демир произнес это легко и непринужденно, как бы сообщая общеизвестную истину. Краем глаза он заметил, что Медина чуть не свалилась с кресла. Она вцепилась в подлокотники и смотрела на него, и даже под гримом было заметно, как она то бледнеет, то краснеет.

— Да, армянин, — повторил он. — И, как видите, это обстоятельство нисколько не мешает нам заниматься бизнесом, и довольно успешно.

— Никогда не думала, что ты способен на такой ловкий ход! — воскликнула Медина, когда они остались одни в ее машине. — Слышал бы тебя сейчас твой отец!

— Это не ловкий ход, дорогая, а чистая правда.

— Что???

— Чистейшая правда! Понимаю, в это трудно поверить. Я и сам еще не до конца поверил. Но мой отец… Ты же знаешь, что это за человек! Я представляю, как трудно было ему это сказать — а ведь мог бы и скрыть… — Демир выбросил сигарету в окно и тут же закурил снова. — Да, он мог бы скрыть. Так было бы проще.

— Что скрыть? Я тебя не понимаю.

— Он встретился с кем-то во время поездки в Европу. С кем-то, кто дал ему письмо от матери, понимаешь? Родители моего отца — армяне! Они бежали в двадцатом году, а его им пришлось оставить. Отец вырос в турецкой семье. Он и нас воспитал как истинных граждан Турции. Он никогда не скрывал своей ненависти к армянам — и что же получилось? Он ненавидел сам себя!

Медина аккуратно вела машину по узким улочкам старого города. Она молчала, сосредоточенно глядя перед собой. Казалось, ее занимает только дорога. Но, едва разминувшись с высокой арбой, она вдруг сказала:

— Не представляю, как ты теперь будешь жить. Если бы со мной такое случилось, я бы с ума сошла.

— А что случилось? Ничего не случилось. — Демир небрежно махнул рукой. — Что, у меня хвост вырос? Или нос еще длиннее стал?

Он вытянул шею, смотрясь в водительское зеркало, и пригладил пышные волосы с редкой проседью.

— Смотри, ничего не изменилось! Если бы я не сказал, ты бы и не узнала ничего.

— И все же, — задумчиво произнесла Медина, — я думаю, будет лучше, если ты не станешь об этом распространяться в Стамбуле.

— Официальных сообщений публиковать не стану, — заверил ее Демир. — Но кое-кто должен все узнать обязательно. И чем скорее, тем лучше.

На этот раз Медина все поняла без объяснений и улыбнулась.

— Думаешь, на маму это подействует?

— Подействует, не подействует — не важно. Мне не надо, чтобы она меня вдруг полюбила. Но теперь ей нечего будет сказать против нашего брака. И вообще мой отец родился в Киликии, а твоя мама — где? В Стамбуле. А стамбульские армяне не такие уж и армянские по сравнению с теми, кто родом с Киликии!

— Ого, как ты заговорил! — засмеялась Медина. — Но с мамой я как-нибудь разберусь. А вот что мы будем делать с корейцами? Неужели ты думаешь, что для них так уж важно, что наши родители — армяне?

— Посмотрим. Я их понимаю. Проект долгосрочный, и им нужны гарантии, что ни один из участников не сойдет с дистанции раньше срока из-за каких-нибудь посторонних обстоятельств. Думаю, что я их немного успокоил. На личном уровне проблем с контактами не будет. А вот на официальном… — Демир потер лоб. — Если бы все зависело только от частного бизнеса, беспокоиться было бы не о чем. Выгода есть выгода, и глупо от нее отказываться. Но если начнут вмешиваться политиканы, причем с обеих сторон, сама знаешь, к чему это приведет.

— Значит, надо постараться обойтись без лишней рекламы, — сказала Медина. — Пусть все выглядит так, будто трассу прокладывают одни корейцы. Причем о границе вообще речи не должно идти. Карс — Трабзон, и точка. Помнишь, как Ходжа Насреддин взялся учить арабскому языку ишака муллы? Ему все говорят — дурак, как ты согласился на это? А он отвечает — я же договорился обучить его за десять лет. А через десять лет или ишак сдохнет, или мулла.

— Умница! — Демир хлопнул в ладоши. — Стройка будет идти не один год. А когда мы доведем трассу до Гюмри, или ишак сдохнет, или мулла. Границу уже откроют. И все забудут, что когда-то между армянами и турками были какие-то проблемы.

— Не забудут, — покачала головой Медина. — Но работать все равно надо. Деньги зарабатывать надо. Так и будем жить, как жили. Ничего не забывая, но продолжая жить бок о бок.

Она припарковала машину возле гостиницы, где остановился Демир.

— В гости не зову, — сказала она виновато. — Мама затеяла у себя ремонт, сейчас у меня живет.

— Хочешь, я сам с ней поговорю?

— Тебе она не поверит. Не волнуйся, я все ей преподнесу в лучшем виде. В духе мексиканских сериалов. — Медина снова улыбнулась. — Да, история как раз для хорошей мелодрамы.

Жаль, никто не возьмется сделать из нее кино.

— Почему ты думаешь, что никто не возьмется?

— Побоятся. Слишком многим в нашей стране такое кино пришлось бы не по вкусу.

Медина справилась с задачей, и скоро Демир уже смог найти общий язык с будущей тещей. А ведь это было гораздо труднее, чем наладить прочные связи с потенциальными строителями и инвесторами трассы Гюмри — Карс — Трабзон.

Корейцы, судя по всему, остались вполне удовлетворены данными своей технической и финансовой разведки. Нанятые ими европейские специалисты заторопились домой, чтобы встретить Рождество в кругу семьи. Пользуясь благоприятным случаем, решили наведаться домой и корейцы. Провожая их, Демир не поскупился на подарки. А во время прощального ужина, помахивая каким-то журналом в руке, подсел к старому вредному мистеру Киму.

— Просто удивительно, как вовремя вы успели затеять столь перспективное дело! — сказал Демир. — Помните наш недавний разговор о гуманитарном аспекте межгосударственных отношений?

— Да-да, — вежливо улыбнулся старик. — Прекрасно помню. И более того, у меня есть свежая информация на эту тему. По непроверенным данным, если мы вернемся достаточно быстро, можем попасть на очередную межнациональную свадьбу. Это так?

Демир, сделав вид, что смутился, пригладил усы.

— С удовольствием обсудим этот вопрос, когда вернетесь. А пока позвольте предложить вам несколько слов, которые вы сможете обдумать в пути. Это «Уолл-стрит джорнэл» за 22 декабря. Вот просмотрите эту статью. Здесь приводится высказывание вероятного претендента на пост президента Армении. Он приветствует возможное вступление Турции в Евросоюз.

— О! — Мистер Ким даже перестал улыбаться от удивления.

— И вот его слова по поводу отношений с Турцией. «Мы не можем быть вечными врагами. И даже если бы могли, то в подобной вражде нет необходимости и смысла. Поэтому давайте двигаться вперед во имя нашего будущего».

Демир сложил журнал и вручил его мистеру Киму.

— Надеюсь, эти слова превратятся в дела. И возвращайтесь скорее, если хотите погулять на свадьбе.

— На турецкой или на армянской? — невинно осведомился кореец.

— На нашей, — ответил Демир Гази.

Глава 9

Прошло еще несколько дней. У Мустафы, как и прежде, не было никаких вестей, ни добрых, ни дурных. «Кому я доверился? — укорял сам себя Мустафа. — Какому-то пройдохе, который свел меня с каким-то пьяницей. Конечно, этот Рустам рассчитывает получить, как он выражается, свой процент от адвокатского гонорара. Но не слишком огорчится, если тот не заработает ничего. Крутя баранку и сдавая в аренду свой „мерседес“, вполне можно заработать на хлеб с маслом и без того, чтобы разыскивать чужих родственников». Тем не менее Мустафа, мысленно поругивая Рустама, все же был ему благодарен. Ведь шустрый бакинец оказался единственным человеком, кто захотел принять какое-то участие в судьбе Мустафы.

Но время шло, а ничего не менялось.

Мустафа уже подумывал самостоятельно обратиться к поискам. Но что-то удерживало его от этого шага.

Да, миллионы людей потеряли родственников и пытаются их отыскать. Но никто из них не испытывал того душевного страдания, которое досталось сейчас на долю Мустафы. Ведь все эти люди занимались поисками, чтобы воссоединиться, ими двигала любовь — а его движущей силой было неизбывное чувство вины.

Кроме того, ведь он и не надеялся никого отыскать. Единственное, на что он мог рассчитывать, — это увидеть могилы своих родителей. Мустафа Гази понимал, что только после этого сможет умереть спокойно…

Как-то вечером он, как обычно, сидел в своем номере перед телевизором и смотрел какой-то фильм. Он не застал его начала и не собирался дожидаться конца, думая о своем и без особого интереса следя за мелькающими на экране лицами. Сюжет привлек его внимание только тем, что имел весьма отдаленное сходство с его собственной судьбой. Чета пожилых немцев в годы Второй мировой войны приютила у себя мальчика-сироту. Судя по тому, что город подвергался бомбежкам, дело происходило уже в 43-м или даже в 44-м году. Старики были бездетными, они отдали мальчику всю свою нерастраченную родительскую любовь. Но по каким-то причинам они должны были отдать подростка в интернат для детей погибших моряков… Вот с этого места Мустафа и стал чуть более внимательно прислушиваться к происходящему на экране.

Интернат? О, это слово пробудило в нем слишком много воспоминаний. Как тяжело далась ему та долгая дорога до Стамбула! Как трудно было привыкнуть к множеству чужих лиц вокруг! Как больно было стоять, прижавшись лицом к решетке высоких ворот, и смотреть, как по узкой улочке удаляется сгорбленная фигура дедушки, единственного родного человека во всем этом враждебном мире! Он долго не мог простить стариков, вырвавших его из теплого деревенского мирка. Ему даже казалось поначалу, что он в чем-то провинился перед ними, вот они и решили избавиться от плохого мальчишки. Прошло много лет, прежде чем его сердце преисполнилось благодарности к тем, кто заменил его родителей. Решение отправить Мустафу в далекий Стамбул далось им нелегко, ведь, кроме него, у них никого не было. Бабушка иногда приговаривала, сидя у его постели и укладывая спать: «Тебя нам послал Аллах вместо детей».

Мустафа глядел на экран, но видел уже не пожилых немцев, а своих стариков. Рауф-ага, крепкий и неутомимый, вечно занятый каким-нибудь делом… И бабушка, такая же молчаливая, но не жалеющая ласки для своего малыша Мустафы… «Ведь они не были мне даже дальними родственниками, — подумал он, как бы разглядывая их сквозь толщу лет. — Кто я такой? Младенец, оставленный соседкой. Очевидно, у них никогда не было своих детей, иначе я бы так или иначе узнал о них. И кто знает, может быть, они неспроста уговорили мою мать оставить им ребенка на время? Может быть, они знали, что я остаюсь у них навсегда? И может быть, именно поэтому они в 203 конце концов расстались со мной?»

— Как же он будет жить среди чужих людей? — донеслись до него голоса из телевизора.

— Пойми, Берта, — пожилой немец сурово глядел на жену, — мы не можем вернуть мальчика родителям, потому что их нет в живых. Но и не имеем права оставить его себе. Потому что он не принадлежит нам. Он принадлежит Германии…

«Он не принадлежит нам!» — Мустафу словно током ударило. Он впился пальцами в подлокотники кресла и подался вперед, силясь вспомнить, где и когда слышал эти слова.

«Он не принадлежит нам», — сказал Рауф-ага, а бабушка ответила… Что же она сказала в ответ? Они сидели у очага глубокой ночью и тихо переговаривались, а маленький Мустафа дремал на своей лежанке, с головой укутавшись колючим одеялом. Голоса стариков доносились будто издалека, и он плохо понимал, о чем они говорят: о ценах на муку в Стамбуле, о железной дороге, о каких-то старых долгах. Потом они заговорили еще тише, и Мустафа уже почти ничего не слышал, пока бабушка не произнесла:

«Ты говоришь так, будто он нам чужой».

«Он не принадлежит нам», — сказал Рауф-ага.

«Зато мы принадлежим ему, — сказала бабушка. — Не отнимай последнее, что у него осталось».

И тогда Мустафа сквозь сон подумал, что дедушка не может отнять у человека последнее, что осталось. Наверное, они говорили о каком-то своем родственнике, живущем в Стамбуле. Кто-то кому-то был что-то должен — обычная история. Бедняки вечно в долгах, но сами никогда не откажут тому, кто еще беднее… Так думал маленький Мустафа, засыпая на своей лежанке, и то была его последняя ночь под крышей деревенского дома. Наутро его увезли в город, и они сели на поезд, и началась новая жизнь. Наверное, потому-то и остались в памяти такие мелкие подробности последней ночи детства. Но только сейчас, спустя почти семь десятков лет, Мустафа понял, что старики в тот раз говорили о нем!

«Он должен знать», — сказал дедушка.

«Но как он будет с этим жить? Подожди, дай ему хотя бы несколько лет».

О чем они говорили? О правде! Дедушка хотел раскрыть ему глаза, а бабушка умоляла повременить.

«Ты еще успеешь это сделать», — сказала бабушка. И Рауф-ага подчинился ей.

Возможно, они и в самом деле рассчитывали когда-нибудь все ему рассказать. Но не успели…

Однако правда все равно явилась перед ним, несмотря на то, что ей пришлось проделать столь долгий путь — путь длиною в целую жизнь.

Однажды вечером в номер позвонил портье и сконфуженным голосом сообщил, что к нему пришли гости. Да, они называют себя его гостями. Но он хотел бы получить подтверждение тому, что их на самом деле ждут. Ибо (тут портье перешел на шепот, прикрыв, по-видимому, ладонью трубку) это местный таксист, известный своими сомнительными связями. Сказав, что он сейчас подойдет, Мустафа вышел из номера и спустился вниз. У стойки портье он увидел Рустама. Таксист обрадовался ему, как закадычному другу:

— Я же тебе говорил, что мой адвокат самый лучший! Видишь, не прошло и недели, а мы пришли к тебе не с пустыми руками! И надеемся, что, уходя, они также будут не пусты, — сказал он с простодушной ухмылкой.

Рядом с ним стоял человек, в котором Мустафа с трудом узнал адвоката Блюменталя. Сегодня тот был, очевидно, трезв как стеклышко. И это изменило его самым кардинальным образом. Опрятный выглаженный костюм, безупречная сорочка, хоть и без галстука. И самое главное — осмысленный взгляд. «Совсем другой человек», — подумал Мустафа.

— Ну и с чем вы пришли? — скептически поглядывая на своих гостей, спросил он.

Адвокат Блюменталь приосанился и провел ладонью по редким кудрям:

— Я пришел с тем, чего вы хотели, сударь. Но не угодно ли будет вам для начала пригласить нас хотя бы присесть.

Кивнув, Мустафа пригласил их жестом в лобби-бар. Заказав подошедшему официанту бокал вина для адвоката и кофе для себя и таксиста, он выжидающе посмотрел на гостей.

— Ну-с, я изначально полагал, что ваше дело будет не из легких, — начал адвокат, даже не глянув на вино. — Но я не думал, что оно будет столь непростым. Взяться за него меня заставило прежде всего профессиональное честолюбие. И только отчасти — финансовые соображения. Та фраза о возможной премии… Вы помните?

Мустафа кивнул, и адвокат заговорил увереннее.

— Как вы, наверное, заметили, я сейчас нахожусь в несколько затруднительном материальном положении, неподобающем моему статусу, и должен предпринимать действия, чтобы его исправить. Ну да ладно. Это вас не должно, конечно, интересовать. Итак, за прошедшие несколько дней мною и моими ассистентами… внештатными ассистентами, — уловив иронический взгляд Мустафы, добавил Блюменталь и продолжил: — Была проведена колоссальная, нет, я бы сказал, титаническая работа, в результате чего, опираясь на архивные документы и свидетельства осведомленных лиц, было установлено следующее.

Тут он все же хлебнул вина и, поглядывая на принесенные с собой бумаги, продолжил:

— 27 сентября от берегов Аданского вилайета на Марсель ушел грузовой транспорт «Бертран». В соответствии с судовыми документами на его борту с пометкой «без сознания» значился некий тяжело раненный господин Геворг Бедросян, чей проездной билет, судя по тем же документам, был затем представлен на оплату в военное ведомство.

Он вдруг прервал свое повествование и, сделав небольшую паузу, обратился к Мустафе:

— Как видите, я пришел не с пустыми руками, и это — всего лишь начало. Не соблаговолите ли выдать мне небольшой аванс, евро на сто, а я тем временем продолжу свой рассказ.

Мустафа молча достал свой бумажник и, вытащив оттуда сотенную банкноту, отдал ее французу. Тот, просияв, с видом салонного льва поманил к себе гарсона и, передав тому купюру, сказал:

— Сигару мне, и самую лучшую.

Гарсон с поклоном удалился и вернулся вскоре с хьюмидором. Покопавшись в нем с видом знатока, адвокат вытащил оттуда большую сигару. Откусив кончик гильотиной, предупредительно поднесенной гарсоном, он закурил и продолжил:

— Так, на чем я остановился? Ах да, из архивных документов одного из госпиталей Марселя следует, что в первых числах октября туда с диагнозом «пулевые ранения» был помещен некий Геворг Бедросян. Там он находился почти два месяца. Однако врачам не удалось его спасти, и он скончался 29 ноября, о чем есть запись в соответствующих больничных книгах. Должен констатировать также, что в записях, относящихся к этому дню, упоминается и некая дама, тоже Бедросян, по имени Гоар.

Услышав это, Мустафа отвернулся, чтобы скрыть предательски увлажнившиеся глаза.

— Она была взята на работу санитаркой в том же госпитале в начале ноября. И по странному совпадению сама умерла от остановки сердца в день смерти Геворга Бедросяна.

Скажу вам также, что фамилия Бедросян встречается и в парижских архивных документах, причем довольно часто, но речь при этом идет о совершенно разных людях. Так, в 1986 году некий Андраник Бедросян был захоронен на кладбище Пер-Лашез. В газетной заметке по этому поводу добавлено, что, к сожалению, покойному не суждено было лечь в землю рядом со своими братьями, чьи могилы находятся почти на всех парижских кладбищах. — Адвокат отложил сигару и передал листки с записями Мустафе. — Вы удовлетворены, сударь?

— Итак, они умерли в Марселе? — задумчиво произнес Мустафа, невидящим взором скользя по строчкам. — Умерли в один день?

— Вы про даму по имени Гоар? Да, — кивнул адвокат. — Гоар и Геворг скончались в один день, 29 ноября.

Мустафа Гази сложил записи вчетверо и спрятал во внутренний карман, одновременно доставая оттуда бумажник.

— Я недооценил вас, месье Блюменталь, — сказал он, — и приношу за это свои извинения. Вы оказались на высоте.

Сказав это, он отсчитал тысячу евро и положил их перед адвокатом.

— Это обещанный гонорар, — сказал он, а затем, отсчитав еще тысячу, добавил: — А это обещанная премия.

Лицо адвоката покраснело от удовольствия.

— Ну, это, пожалуй, слишком. Хватило бы и пятисот. Но, раз вы так считаете, я спорить не буду, — сказал он и вернул одну сотню Мустафе: — Вы забыли про аванс.

— Я не забыл, но попросил бы разрешить мне угостить вас той сигарой, — передвинув банкноту к адвокату, сказал Мустафа.

— Это против моих правил, но я не хочу вас обидеть отказом, — сказал адвокат Блюменталь и, вежливо кивнув, сложил банкноты в потертый бумажник.

— Ну а теперь, чтобы покончить со всеми формальностями, я бы хотел отблагодарить и тебя, — сказал Мустафа, обращаясь к погрустневшему таксисту, и вручил ему пятьсот евро.

Рустам, посмотрев банкноту на свет, заявил:

— Нет, ты видишь, как тебе повезло со мной? Что бы ты делал без меня?

— Господа! — Адвокат Блюменталь отставил пустой бокал и встал, дымя сигарой. — Имею честь пригласить вас в одно весьма скромное, но вполне приличное заведение, где я всегда отмечаю успешное завершение дела. Признаться, в последнее время мне так редко удается угощать своих друзей, что сейчас я просто не в силах отказаться от такой возможности.

— Спасибо, но у меня мало времени, — вежливо отказался Мустафа.

— Извини, дядя, но тебе придется отложить свои дела, — сказал таксист Рустам. — Я понимаю, по всем правилам, приглашение должно прозвучать трижды, прежде чем ты сможешь его принять. Таковы законы нашего тюркского этикета. Но мы с тобой в Европе, а здесь время ценится дороже, чем старинные церемонии.

К тому же наш адвокат — он не турок.

«Да и я не турок, — подумал Мустафа Гази. — Точнее, турок только наполовину. Армянская кровь вперемешку с турецкой душой».

— Пойдемте, господин адвокат, — сказал он. — Я принимаю ваше приглашение.

Бывая по делам в Европе, Мустафа Гази научился стойко переносить разнообразные светские мероприятия, не задевая ничьих амбиций, но и не нарушая при этом собственных правил и привычек. Так, он не употреблял алкоголь, но мог поднять бокал с шампанским, произнося тост. Он даже делал вид, что пьет, если сотрапезники становились слишком назойливыми в своем хлебосольстве. Впрочем, этим страдали только южные итальянцы, да разве еще португальцы. Все же прочие европейцы прекрасно научились почти британской корректности во время застолья. К таковым европейцам, как предположил Мустафа, относился и адвокат Блюменталь. Тому, видимо, требовалось соблюсти определенный ритуал, прежде чем отправиться в плавание под парусами Бахуса и Диониса. Мустафа решил, что после первых двух тостов, когда адвокат и таксист захмелеют, ему можно будет удалиться.

Однако едва они оказались в уютном подвале где-то на набережной Сены, Блюменталь объявил:

— Господин Гази, откровенно говоря, ваши деньги жгут мой карман, потому что душу мою сжигают невысказанные вопросы. Однако вопросы эти настолько щекотливы, что я не мог их задать в баре, где, возможно, каждое наше слово записывается на полицейский магнитофон. А здесь, в этом кабачке, я знаю каждого и каждый знает меня. Тут порой сидят и информаторы разных спецслужб, но меня они подслушивать не станут, а если и услышат пару неосторожных реплик, то не побегут с доносом. Значит, я могу спокойно высказать вам свои соображения, а вы можете так же спокойно их проигнорировать либо дать свои комментарии. Итак, вот меню. Но заглядывать в него не стоит. — Блюменталь обернулся к официанту и что-то сказал на незнакомом для Мустафы языке. — Нам подадут лучшее, что сегодня смог приготовить местный чародей плиты. Надеюсь, никто из присутствующих не на диете?

Таксист Рустам встал из-за стола.

— Дядя, пойдем руки помоем.

Они прошли в довольно опрятный туалет, и таксист, встав у умывальника, сказал:

— Блюменталь хороший человек. Добрый и умный человек. А такое редко встречается, да? Чтобы умный был добрым. Он совсем один живет. Мадам Тюрбо ему как мама, следит за ним. Я за ним тоже немного приглядываю, чтобы он совсем не пропал. Мы земляки.

— Почему раньше не сказал? — спросил Мустафа.

— А тебе какая разница, француз он или бакинец?

— Никакой разницы.

— Да, все так говорят, когда дело сделано. А я точно знаю, если б ты услышал, что он не местный, ни за что бы ему не доверил. Так, дядя? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Так, так.

— О чем он хочет меня спросить?

— Не знаю. — Рустам пожал плечами, вытирая руки бумажным полотенцем. — Только не заводи с ним разговор насчет Сумгаита, Баку и погромов. А то он снова напьется. А ему надо из долгов вылезать.

— Не беспокойся, сынок, я лишнего не спрошу, — успокоил его Мустафа.

Вернувшись, они обнаружили, что стол уже был заставлен зеленью, соленьями, тарелочками с разными сортами сыров и бутылками с минеральной водой. Такая сервировка немного удивила Мустафу, поскольку была необычной для французской кухни.

— У нас тут свои обычаи, — усмехнулся адвокат. — Я еще успею вас ознакомить со всеми нюансами, однако вначале все-таки поговорим на другую тему. Насколько я понял, вы вполне удовлетворены результатами моего, так сказать, расследования, не так ли?

Мустафа кивнул, не понимая, к чему тот клонит.

— А я вот, как ни странно, нет, — сказал вдруг Блюменталь. — Я так и не понял, зачем вам это было нужно. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Не совсем, — ответил Мустафа.

— Ну что ж, придется перейти на личности, — вздохнул адвокат и, раскурив потухшую сигару, продолжил: — Ни для кого не секрет, что взаимоотношения турок и армян, мягко выражаясь, всегда отличались известной напряженностью. Представьте же себя на моем месте. Вас наверняка стал бы преследовать тот же вопрос, что не дает покоя и мне. Поясню.

Мне часто приходилось выполнять подобные расследования. Людям свойственно теряться на просторах Европы, и многих разыскивают родственники или друзья. Но к юристам обращаются обычно и в тех случаях, когда разыскивают должников…

Мустафа выдержал многозначительный взгляд Блюменталя, которым сопровождалась затянувшаяся пауза, и ничего не сказал.

— И я спрашиваю себя: зачем вы ищете этого человека? — наконец вымолвил адвокат, покраснев от напряжения. — Зачем? Я понимаю, что это меня не касается. Мое дело — выполнить заказ, получить деньги и забыть о выполненной работе. И если бы вы были, к примеру, пуэрториканцем, а он — японцем, у меня не возникло бы такого вопроса. Но…

— Понятно, — сказал Мустафа, — если турок ищет армянина, то дело пахнет кровью. Это вы хотите сказать?

— Я так не сказал…

— Могли бы и сказать. Я бы не обиделся. Зачем обижаться на правду? Да, это дело пахнет кровью. Месье Блюменталь, мне жаль, что я причинил вам столько душевных страданий. Но я не мог вам признаться в этом сразу.

— Признаться? В чем?

— В этом деле не турок ищет армянина. Нет. Я бы назвал это дело так: «сын разыскивает отца».

Таксист Рустам хлопнул в ладоши, подпрыгнув на месте:

— Так и знал! Я так и знал!

Адвокат Блюменталь выставил вперед ладони:

— В таком случае можете рассчитывать на меня и в дальнейшем. Я приложу все усилия, если вам потребуется еще какая-то информация. Осмелюсь вас заверить, я располагаю такими источниками…

— Да, мне потребуется новая информация.

Как мне найти то место, где они лежат? Мне очень важно знать, где их могилы, — глядя Блюменталю в глаза, спросил Мустафа.

— А-а-а… Все не так просто. — Адвокат окутался облаком дыма, погружаясь в раздумья. — Мне придется вновь окунуться в эти архивные дела. К сожалению, мой… э-э… если так можно выразиться, ассистент, который предоставил мне эту информацию из Марселя, временно не у дел, но после его возвращения на службу я возобновлю свои поиски…

Он не договорил, потому что официант поставил на стол блюдо с горой ароматного мяса.

— Косуля! — объявил Блюменталь и жестом дал понять, что время для разговоров кончилось, зато наступило время пиршества…

Мустафа рассчитывал не задерживаться в компании случайных знакомых, но чем дольше он сидел рядом с ними, тем меньше ему хотелось уходить. Эти люди уже не казались ему такими чужими. К тому же вопреки его опасениям адвокат отнюдь не торопился напиться. Они с таксистом выпили по паре рюмок водки — а третья рюмка так и осталась недопитой стоять на столе. Еда была вкусной, помещение — теплым и уютным, и Мустафе некуда было спешить. Так почему бы не посидеть тут еще, тем более что его собеседники неожиданно заговорили на тему, которая не могла его оставить равнодушным.

Речь зашла о том, как продвигается международная кампания по признанию геноцида армян. Рустам возмущался той ловкостью, с какой политиканы зарабатывали себе предвыборные очки на чужом горе. Стоило какому-нибудь кандидату в депутаты лишний раз произнести слово «геноцид», как в его копилке сразу появлялись голоса избирателей из армянской общины. Те же демагоги, что опирались на районы, населенные мусульманами, с такой же пылкостью доказывали, что никакого геноцида не было, и не без основания рассчитывали, что на выборах турецкие кварталы проголосуют именно за них.

— Дядя, ты только что из Турции, — обратился Рустам к Мустафе. — Вот и расскажи нам, что думают сами турки о геноциде — был он, или все это выдумки?

— Знаешь, сынок, никогда не верь тем, кто обвиняет целый народ, да еще до седьмого колена. Но если было преступление, значит, есть и преступник.

— Ну и кто преступник?

Мустафа на секунду замешкался с ответом. Он мог бы говорить на эту тему часами. Он владел обширной информацией. Но только сейчас давно известные факты вдруг предстали перед ним в новом свете.

— Скажем, армяне посчитали виновными в тех событиях около сотни государственных чиновников, — медленно начал он, тщательно подбирая слова. — Главными организаторами они назвали Талаат-пашу, Энвер-пашу и Джемаль-пашу. Эти трое были убиты уже к 1922 году. Армяне их застрелили. Такая же судьба постигла и всех остальных из «черного списка». Но, как видишь, столько лет прошло, а люди все не могут успокоиться. Наверное, следовало бы отрубить голову каждому янычару, который участвовал в резне, так, что ли? И повесить каждого стамбульца, который стоял в толпе, когда на площади вешали армянских врачей, юристов, писателей?

— А ты сам как думаешь, дядя?

— Я не могу об этом думать, — признался Мустафа, потирая лоб. — Особенно сейчас…

— Когда мы говорим о тех страшных событиях, я бы не стал обвинять одну только Турцию, — заговорил адвокат Блюменталь. — Там были замешаны и другие страны. Одни провоцировали армян на восстание, обещая им поддержку. Другие разжигали турецкий шовинизм, подталкивая народ к резне. Но позвольте спросить, знакома ли вам такая личность — Лоуренс Аравийский?

Английский разведчик Томас Эдвард Лоуренс не служил никому, кроме британской короны, хотя его и называли Аравийским. Арабы, возможно, считали его своим другом. Не будь его, вероятно, на карте послевоенного мира не появилось бы королевство Ирак. От Бейрута до Пешавара и Карачи — везде он был как дома. Потому что Лоуренс был подлинным британцем, одновременно и сыном, и слугой империи.

Я не любитель шпионских романов, и знаменитые разведчики никогда не были моими героями. Кстати, я считаю, что хороший разведчик не может быть знаменитым. Даже после смерти его тайна должна сохраняться, потому что живы люди, работавшие с ним. Но Лоуренс был не разведчиком. Он был политиком. Когда-то я наткнулся на одно интервью с ним, и, признаться, прочитав его, я стал несколько иначе смотреть на историю армянского геноцида.

Оказывается, сразу после окончания Первой мировой войны Англия пыталась провести в жизнь идею американского протектората над Арменией. Рассуждения Лоуренса на эту тему начинаются с того, что американцы — идеалисты, а армяне — прагматики. И это противоречие должно послужить на пользу обоим народам.

— Американцы — идеалисты? — иронично ухмыльнулся Рустам. — Где твой Лоуренс видел таких американцев?

— Нигде, — спокойно ответил Блюменталь. — Но это интервью он давал для американского журналиста. И поэтому не скупился на комплименты. Но дальше выяснилось, что это был вовсе не комплимент. Лоуренс совершенно откровенно заявил, что он понимает по-человечески турок или других ближайших соседей армян, кто когда-либо пытался истребить эту народность. Нет, он не сказал прямо, что армяне должны быть полностью истреблены. Он только дал понять, что это было бы единственным решением армянской проблемы. И ему хотелось, чтобы эту работу взяли на себя именно американцы.

— Когда он давал это интервью? — спросил Мустафа.

— В 1919 году, во время Парижской мирной конференции. Англичане не могли успокоиться, пока жив хоть один армянин. Они были недовольны турками. Потому что те не справились с задачей. И теперь надеялись только на Америку.

— А почему сами не сделали этого?

— Потому что это вызвало бы международный скандал. А тогда англичане боялись лишнего шума. Вот позже, когда британское владычество распространится с вод на сушу, на всю сушу, тогда Великобритания сможет выполнить такую работу. Но все же постарается, чтобы это сделал кто-то другой.

— Чем им мешали армяне? — спросил Мустафа.

— Вот-вот, я тоже долго не мог понять. — Адвокат задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Лоуренс — хитрый лис. Он ничего прямо не говорит, только подводит читателя к определенным выводам. Статья поэтому получилась длинная и запутанная. Я расскажу только суть. А суть в том, что англичанам нужна была Армения, но без армян. Всю армянскую землю надо было разделить на две части. В одной оставить все природные богатства, а в другую согнать население. Над той частью, где остались месторождения и плодородные почвы, должна была править Британия. А над бесплодной пустыней, куда согнали бы всех армян, — там будет хозяйничать Америка.

— Не понимаю, — сказал Рустам. — То ли я тупой, то ли этот англичанин шибко умный, но я не понимаю, зачем нужны месторождения, которые некому вынуть из земли. И зачем нужны поля, которые никто не будет пахать?

— Все очень просто, сынок, — сказал Мустафа Гази. — После той войны рухнули старые границы, а новых еще не провели. И миллионы людей не знали, где они будут жить. Балканы тогда были похожи на разоренный муравейник. Думаю, англичане собирались переселить в Армению албанцев или боснийцев. Так?

— Примерно так, — кивнул Блюменталь. — Опять же, Лоуренс прямо этого не заявляет. Но говорит, что есть много отсталых рас на Балканах, в Африке, и эти народы легко приживутся на армянской земле. А с самими армянами Америка постепенно проделает то же самое, что она весьма успешно проделала со своими аборигенами, с индейцами. Ведь тех было гораздо больше, чем армян, и занимали они огромную территорию, однако — где они теперь? Истреблены. С армянами справиться будет легче. Во-первых, их всех сконцентрируют на ограниченном пространстве. Во-вторых, им некуда будет бежать. И в-третьих, современные технологии позволят сделать эту работу быстро и эффективно.

Блюменталь закурил и долго молчал, глядя на огонек сигары.

— На этом месте я перестал читать. Противно стало.

Он снова надолго замолчал, потягивая воду из запотевшего бокала. По всему было видно, что столь длинная тирада утомила его. Ему как адвокату, наверное, приходилось произносить и более объемистые речи. Но сейчас он испытывал чуть ли не физическую усталость от тяжести произнесенных обвинений в адрес целого народа, подлежавшего уничтожению.

— Так, значит, — медленно сказал Мустафа Гази, — то, что произошло в 1915 году, то было исполнение английского плана?

— Я этого не утверждаю, — пожал плечами Блюменталь. — Но если это так, то план им не удался. Вот почему Лоуренс возлагал такие надежды на американцев. К счастью, те побоялись ввязываться в такую дурно пахнущую историю. Затем был недолгий период расцвета Британской империи. Ну и где она теперь? Где все ее колонии? Индусы и арабы, которые носили англичан на своей спине и сдували пылинки с их парусиновых туфель — эти индусы и арабы сегодня владеют древними британскими замками! И я все жду, когда же армяне наконец сунут под нос англичанам то самое интервью Лоуренса и потребуют хоть каких-то объяснений.

— Да, месье Блюменталь, вы глубоко копаете, — заметил Мустафа.

— Зовите меня просто Давид, — сказал адвокат.

Давид Блюменталь когда-то был известным бакинским тамадой. Естественно, официально такая профессия не значилась ни в одном штатном расписании. И будни Блюменталя состояли из уроков французского в одной из довольно приличных школ. Его жена, Ануш, работала врачом на «скорой помощи». Ее скромная зарплата ненамного превосходила учительскую, и основной доход семьи составляли те стопки замусоленных десяток, которые Давид приносил по субботам и воскресеньям со свадеб, юбилеев и прочих пиршеств.

Он умел произносить тосты на любом из бакинских языков. По-азербайджански Давид говорил так же чисто, как лучшие дикторы республиканского телевидения. Мог ввернуть здравицу на армянском, пожелать счастья на лезгинском. А с гостями из братской Грузии мог петь хором, причем песню про Тбилиси знал от первого до последнего слова, а ведь этим может похвастаться не каждый грузинский патриот.

Конечно, для преподавателя средней школы такой дополнительный заработок считался не слишком почетным. Но Давид предпочитал губить здоровье на чужих пирушках, а не пробавляться репетиторскими часами. Кроме того, каждый вечер приносил ему не только деньги, но и новые связи. А без связей в этом мире ничего не добьешься. У Давида и Ануш была мечта — накопить денег и купить домик в районе Минеральных Вод. Они во многом отказывали себе и даже не заводили детей, потому что не хотели, чтобы те росли в тесноте бакинской коммуналки.

К 1988 году нужная сумма была почти собрана, и через цепочку знакомых был найден подходящий домик под Пятигорском, и Давида даже свели с каким-то стариком, бывшим секретарем райкома, от которого зависело, состоится покупка дома или нет, и старик был очарован Давидом, который пил с ним наравне, а пили они домашний коньяк, стаканами, и старик то и дело запевал песни тридцатых годов, а Давид подхватывал, и жизнь вот-вот должна была засверкать новыми красками…

И вдруг все оборвалось.

Сумгаит находился всего лишь в часе езды от Баку, но это был совсем иной мир. Городок, сразу после войны построенный заключенными и пленными вокруг завода, на котором переплавляли металл, собранный на полях сражений. Затем вокруг бараков выросли корпуса химических заводов, где готовили ракетное топливо. Туда же прилепились цеха, производящие удобрения и ядохимикаты. Северный ветер сносил в море ядовитые дымы и испарения, которыми окутывался весь Апшеронский полуостров, и бывало, что и бакинцам приходилось чихать от сумгаитского хлора. Такое соседство не приносило радости.

Население Сумгаита составляли в основном бывшие зэки, ссыльные да выпускники советских вузов и техникумов, загнанные туда по распределению. Слухи о разгуле преступности в этом милом городке докатывались до Баку, обрастая по пути толстым слоем жутких подробностей. И бакинцы старались к соседям не наведываться. К тому же к концу восьмидесятых туда хлынули тысячи деревенских жителей из районов, разоренных битвой за рекордные урожаи хлопка. Они селились на окраинах, самовольно захватывая пустыри и обочины и воздвигая там хижины из всего, что попадалось под руку. Проносясь мимо Сумгаита в автобусе по широкому шоссе, Давид стыдливо отводил взгляд от этих бесчисленных построек, которые можно было бы принять за свалку, если б над ними не торчали телевизионные антенны и если б не тянулись тут и там веревки с сохнущим бельем…

Потом рассказывали, что именно обитатели этих трущоб были в первых рядах погромщиков. И, обчистив армянскую квартиру, они, стоя над трупами хозяев, начинали препираться, кому из них достанется это жилье.

Страшные вести, пришедшие из Сумгаита, заставили Давида и Ануш поменять свои планы. Двое суток толпа, руководимая кучкой подстрекателей, убивала, насиловала, грабила — и власть не могла ее остановить? Власть, которая семьдесят лет никому пикнуть не давала, которая сгноила миллионы в лагерях, которая поучала весь мир, — и эта власть не могла справиться с сотней подонков? В это трудно было поверить.

Да никто и не верил. А вот в существование какого-то заговора поверили все и сразу. Бездействие милиции нельзя было объяснить только трусостью. То, что воинские части добирались до города так долго, нельзя было объяснить большим расстоянием — до ближайшего гарнизона было семь километров. То, что погромщики приходили точно по адресам, где жили армяне, выходцы из Карабаха, нельзя было объяснить вообще ничем. Все это складывалось в довольно мрачную картину. Как могли люди, прожившие бок о бок столько лет, в одночасье превратиться в смертельных врагов? Да, множество армян спаслись благодаря соседям. Но даже если б погиб только один — даже тогда это была бы трагедия! А тут — десятки погибших и невнятное бормотание официальных представителей, пытающихся все списать на хулиганские побуждения местных алкоголиков и наркоманов…

Давид Блюменталь умел сопоставлять факты и делать выводы. И скоро он понял, что ни в Баку, ни в домике под Пятигорском ему не найти покоя. То, что случилось с жителями несчастного Сумгаита, рано или поздно может случиться с любым жителем любого города. Потому что в эту страну пришли времена смуты и раздора. И значит, надо искать другую страну.

Родственники по отцу, естественно, стали собираться в Израиль. И, естественно, никто из них особенно и не стремился добраться до земли обетованной, все надеялись по пути туда немного сбиться с курса и приземлиться в Нью-Йорке.

Родственники по матери, бакинцы в седьмом поколении, были только рады тому, что у них наконец-то появятся свои люди в Америке, но сами никуда уезжать не собирались. Они считали, что в Баку невозможно повторение сумгаитских кошмаров.

А родственники жены съездили в Ереван и вернулись оттуда чернее тучи. А потом неожиданно всем кланом сорвались с места и все-таки перебрались в Армению, но не в столицу, а в небольшой уютный городок, где всем им нашлась работа — и врачам, и учителям, и строителям, и художникам. Они и Давида с Анечкой туда зазывали, и Блюменталь уже не знал, как сопротивляться этим уговорам, а Анечке там обещали трехкомнатную квартиру, и вообще, почему бы не переехать в Армению, в молодой современный город, где подбирается довольно приличная компания. Он пообещал, что на Новый год обязательно приедет туда, поможет родителям Ануш сделать ремонт в квартире и перевезет кое-какие вещи, оставшиеся в Баку. Он даже билеты купил, на Ереван через Ростов, на 30 декабря. Но воспользоваться ими они не успели. Потому что за три недели до вылета город, куда они хотели попасть, исчез с лица земли.

Почти все его население погибло. Родителей Ануш нашли только спустя неделю. Вернувшись с похорон, Давид стал замечать, что жена избегает разговоров о переезде за границу. Перестала заниматься языком. И следить за собой перестала. Ходила в одном и том же черном платье целыми неделями. И вздрагивала, когда по телевизору начинали показывать новости.

Как ни странно, в те черные дни у Давида 231 по-прежнему было много работы на свадьбах и юбилеях. Правда, теперь его все чаще звали на банкеты, посвященные чествованию важных гостей из Москвы. В бакинских ресторанах побывала, наверное, вся генеральная прокуратура, все министерство внутренних дел, не говоря уже о представителях славного Центрального комитета партии. И перед всеми участниками застолья представала радужная картина дружбы народов, дружбы, которую не смогут поколебать происки жалких отщепенцев. Провозглашались здравицы, коньяк лился рекой, горы браконьерской икры поглощались с завидной скоростью, и каждый гость, возвращаясь в столицу, увозил с собой не только заверения в том, что мир и законность будут восстановлены, но и аккуратные упаковки с осетриной, бутылками и конфетами. Выходя глубокой ночью из очередного ресторана, Давид садился в такси и ехал по темным улицам, где на перекрестках стояли солдаты вокруг бронетехники, а в темных дворах кучковались те самые жалкие отщепенцы, и их становилось все больше, и уже через год Народный Фронт заявил о себе во весь голос, а потом пришел Черный Январь.

Погромы шли уже не первый день, и Ануш металась на своей «скорой помощи» по всему городу. Иногда ей удавалось кого-то спасти, но чаще приходилось увозить с улиц лишь трупы. Странно, она оставалась спокойной до самого последнего дня. Она ничему не удивлялась, ни на что не жаловалась и ничего не ждала.

В ту ночь, когда в город вошли войска, Ануш не вернулась домой. Давид нашел ее лишь на третий день. «Скорая помощь» была расстреляна из автоматов. Кто стрелял? Солдаты, или боевики, или кто-то еще? Это так и не установили, да, наверное, никто и не пытался установить. Говорят, стреляли с крыши жилого дома. Возможно, что так оно и было. Он видел ту машину. Действительно, пулевые отверстия в основном были на крыше. Четыре пули попали в Ануш, все — в грудь. Одна — прямо в сердце. Смерть была мгновенной, и только это могло как-то примирить Давида с жизнью. Мгновенная и внезапная смерть — это подарок судьбы. Сам он на такие подарки уже не рассчитывал.

Он был твердо уверен в одном — его собственная смерть будет долгой и мучительной.

И началась она в тот самый день, когда он стоял над свежей могилой и думал, что они поступили очень правильно, так и не обзаведясь детьми. Он вернулся в осиротевший дом. 233 Жизнь потеряла всякий смысл. И все, что происходило с ним дальше, было как во сне.

А между тем происходили какие-то перемены. Он замечал их лишь по тому, как менялось содержимое бутылок. Сначала куда-то пропал его любимый «Агдам». Итальянское вино, которое он пил в эмигрантском лагере, оказалось жуткой кислятиной, но его быстро сменило французское — как только родственники пристроили его на работу в Красный Крест и перетащили в Париж. Лица собеседников мелькали, расплываясь в тумане, и Давид Блюменталь иногда сам поражался, слыша свой голос. Казалось, говорит кто-то другой — трезвый и благополучный. И ведь дельные вещи говорит! Связи, все те же связи — они продолжали действовать, и для них не было границ. Блюменталь посещал какие-то курсы, сдавал какие-то экзамены и успешно сдал все, кроме одного — водительские права он так и не получил. Какое-то время у него даже был свой кабинет в конторе по делам беженцев, и на стенах кабинета висели дипломы и сертификаты с его фамилией, и порой ему казалось, что за него работает какой-то однофамилец. Его называли адвокатом, хотя он вовсе не был юристом. Но в эмигрантских кругах все знали, что Давид Блюменталь — человек со связями, и эти связи были сильнее юридического диплома Сорбонны…

Глава 10

Говоря, что история, происшедшая с отцом Демира, пришлась бы не по вкусу в Турции многим, Медина Алибейли, конечно же, была права. Но она ошиблась, посчитав, что ни один турок не осмелился бы снять фильм на такую тему. Такой человек был. Правда, жил он не на родине, а в Голландии.

Продюсер и режиссер Озан Илмаз попал в черные списки турецких и греческих спецслужб, как только снял свой первый фильм о Северном Кипре. Затем на экранах появились его документальные ленты о проблеме курдов. И Компартия Курдистана тут же объявила его своим врагом, а министерство обороны Турции потребовало его ареста. Был он и в Афганистане, и в Чечне, и в других конфликтных точках планеты. Его фильмы пользовались неизменным успехом у публики и специалистов — и так же неизменно вызывали неудовольствие всех конфликтующих сторон. Неудивительно, что к сорока годам Озан Илмаз нажил множество врагов. Греки не могли ему простить рассказа о турецкой общине Кипра; курды пообещали взорвать его офис зато, что он показал, как партизаны Оджалана взрывают мосты в горах; чеченцы грозились выкрасть Илмаза и бросить в один из зинданов, а российская прокуратура объявила его в международный розыск за нелегальный переход границы. Все эти угрозы звучали так часто, что Илмаз перестал обращать на них внимание и только радовался, когда их публиковали в газетах: лишняя реклама никому еще не мешала, особенно свободному художнику.

В последнее время он часто наведывался в Германию, где снимал фильм о судьбах турецких иммигрантов. Он и здесь решил пойти против течения и разрушить устоявшееся мнение о том, что турки не могут ассимилироваться в европейскую среду. Илмаз собирался показать на примере нескольких поколений, что немецкий турок — он уже не совсем турок. Он искал доказательства того, что европейская культура неумолимо вытесняет в сознании иммигрантов те ценности, которые они впитывали с молоком матери у себя на родине.

Озан Илмаз был по-своему отважным человеком. Однако отвага его базировалась на вере в европейскую законность. Он слишком долго прожил в Европе и успел забыть, что бояться надо не только кинокритиков и налоговых инспекторов.

Иногда Илмаз замечал, что за ним следят.

Он не пытался оторваться от слежки, потому что знал — это бесполезно. Кому-то нужно знать про его связи? Пусть знают. Чью-то спецслужбу интересуют его планы? Это тоже не секрет. Главное таинство совершалось в голове, а туда никому из врагов не было доступа.

Возможно, он бы вел себя иначе, если бы знал, что с некоторых пор каждый его шаг фиксируется наблюдателями «Серых волков»…

В Австрию Сулейман приехал совершенно разбитый и подавленный морально, а уезжал оттуда бодрым, веселым и по-хорошему злым. Секрет такого перевоплощения был прост — он наконец-то знал, чем заняться.

В тирольских горах на лыжной базе его встретил человек, которого «волки» между собой называли диспетчером. Когда-то именно он наводил Сулеймана на цель. Сейчас и целей стало меньше, и силы уже не те. Но кто-то же должен продолжать борьбу!

Диспетчер ничего не приказывал. Он просто рассказал о деятельности одного предателя. Сулейман в ответ сказал, что с предателем пора разобраться. И тогда диспетчер передал ему всю необходимую информацию…

После Гармиш-Партенкирхена начинались хорошо знакомые места, и по этим дорогам водитель Сулеймана мог бы ездить с закрытыми глазами.

— Выбросишь меня вон за тем домом, — сказал ему Сулейман. — А сам вылетай на трассу и гони до первого же поворота в горы. Покрутишься, поводишь ищеек за собой. Через полчаса подберешь меня на этом же месте.

Водитель кивнул, не удержавшись от довольной улыбки. Ему явно наскучило движение на столь постыдно низких скоростях. Он завернул за дом и резко затормозил. Сулейман выскочил почти на ходу. Дверца захлопнулась, мотор зарычал с присвистом, и тяжелая черная туша «мерседеса» в считанные секунды исчезла за поворотом.

Сулейман, прячась от света фонарей и витрин, отошел в тень подворотни. Через мгновение мимо него по брусчатке промчался серый «опель».

Он хотел уже выйти из тени, как вдруг следом за «опелем» пронесся черный джип. Обе машины свернули в сторону трассы, догоняя «мерседес».

«Плохо дело, — подумал Сулейман. — Усиление к ним пришло. Что-то затевают. Арест? Или провокацию? Ладно, какая разница…»

Он зашел в кафе и, заказав пиво, устроился в углу, незаметно оглядываясь по сторонам. Все спокойно. Сулейман выждал еще несколько минут, снова подозвал официанта и попросил принести какое-нибудь жареное мясо.

— Только не свинину, — добавил он.

Мясо показалось ему безвкусным, хотя повар в этом кафе был отменный. Сулейман всегда заезжал сюда по дороге из Австрии. В последнее время он отвык пользоваться поездами или самолетами и повсюду перемещался только на машине. Это отнимало много времени и было довольно утомительно, но значительно осложняло жизнь тем, кто за ним следил.

Он жевал тушеную баранину и думал о том, что ее здесь все-таки не умеют готовить. Повар — наверняка турок, но и он уже подстроился под местные вкусы. А как чудесно готовила мама!

У него на миг защемило в груди, стоило только вспомнить родной дом, где он не был почти двадцать лет…

Он долго сидел, потягивая пиво. Наконец посмотрел на часы. Водителя не было уже тридцать семь минут. Куда он пропал? Сулейман заказал еще пива и развалился на стуле, уставившись в телевизор, висевший над стойкой. Со стороны могло показаться, что он полностью поглощен футбольным матчем. Но взгляд его не следил за мячом, а был прикован к тому уголку экрана, где высвечивалось время.

Подождав еще полчаса, он решил, что здесь не стоит больше задерживаться. Если что-то случилось, нельзя слишком долго оставаться на одном месте. Расплатившись с официантом, он вышел из кафе и закурил. Отворачиваясь от ветра, Сулейман пригнулся к огоньку зажигалки, при этом ему удалось незаметно оглядеться. Вокруг не было ни души. Во всех окнах мотеля на другой стороне улицы мерцали отсветы телевизионных экранов. Вся Бавария сейчас следила за игрой.

Надо было уходить, пока не кончился матч. Тогда на улицы могут высыпать болельщики, чтобы обсудить с соседями все перипетии прошедшего матча. И тогда будет труднее уйти незамеченным. А Сулейману Гази сейчас надо было стать невидимкой.

Ему было уже совершенно ясно, что водитель попал в беду. Заблудиться тот не мог, а мысль о поломке машины вызвала у Сулеймана усмешку — «мерседесы» не ломаются. Значит, остается предположить наихудший вариант — в дело вступили преследователи. Возможно, погоня длится до сих пор, и телохранитель, спасая своего командира, уводит противника все дальше и дальше от неприметного кафе в придорожном поселке.

Он дошел до заправки, возле которой стояло такси. Таксист прильнул к стеклу, за которым виднелся экран телевизора.

— Какой счет? — спросил Сулейман, подойдя к нему и берясь за дверцу машины.

— По нулям! — с досадой ответил узкоглазый скуластый водитель. — Такие моменты упустили!

Уловив знакомые интонации, Сулейман Гази спросил:

— Казах?

Ему приходилось бывать по делам в Казахстане. Толку от тех поездок было мало. Местные ячейки партии Великого Турана существовали, казалось, только для того, чтобы регулярно посылать своих активистов и их многочисленную родню на семинары в Анталию. Но сейчас, встретив человека оттуда, Сулейман не мог упустить шанс найти союзника, пусть и на весьма короткое время.

Таксист глянул на него с подозрением:

— Я чистый немец. Но в детстве мы жили в Казахстане.

— А у меня отец там жил, — улыбнулся Сулейман, садясь в машину. — Семипалатинск знаешь? В плену был. Так ты не казах? Жаль. Я люблю казахов. Отец о них только хорошее рассказывал.

— Мать у меня казашка, — смягчившись, проговорил таксист.

— Ну и как ей у нас?

— С языком — беда. А так — все хорошо.

— Ну и хорошо, что хорошо.

Сулейман назвал адрес — в тридцати километрах отсюда, в небольшом городке, у него была запасная квартира. Таксист молча кивнул. Он явно не был настроен на разговор с попутчиком, а попутчик был этому только рад. Сулейман и не собирался вербовать таксиста. Легенда об отце, якобы бывшем военнопленном, пригодилась лишь для того, чтобы водитель согласился на поездку. Эти «новые немцы» иногда проявляют поразительную лень…

Выезжая на трассу, такси остановилось перед переносным шлагбаумом. Полицейский помахал фонариком, показывая объездной путь. На шоссе сгрудились машины с мигалками. В свете фар сверкали полосы на куртках спасателей. Вот развернулась бело-зеленая полицейская машина, а вот проехал автокран…

— Серьезная авария, — пробурчал таксист.

Сулейман стиснул зубы, чтобы не застонать от ярости. Прямо перед ним на платформе эвакуатора проплыл его «мерседес». С белыми следами пуль на дверцах.

— Ого, — сказал таксист. — Вот так авария. Да, кому-то сильно не повезло.

Через полчаса Сулейман вышел из машины и направился к ближайшему дому. Но, как только такси исчезло за поворотом, он круто развернулся и зашагал в другую сторону. После того, что случилось с водителем, он не мог рисковать. Враги выследили машину, значит, могли знать и про конспиративную квартиру.

Ветер бросал ему в лицо крупные капли дождя. Сулейман поднял воротник плаща, шагая по обочине. Дойдя до первого же телефона-автомата, он вызвал такси. А потом, подумав, набрал номер Демира.

Услышав голос брата, Сулейман сказал:

— Я звоню с улицы, из автомата. — Здороваться не стал, чтобы Демир понял — имен не называть, лишнего не говорить. — Как отец? Что с ним? Обещал приехать, не приехал. Обещал перезвонить, не позвонил.

— Отец? — Демир засопел в трубку, подбирая слова. — С отцом — целая история. Но ты не волнуйся. Он жив-здоров. Он уехал в Париж.

— Зачем?

— Там целая история. В двух словах не расскажешь.

— А ты попытайся, — сердито бросил Сулейман.

Его всегда раздражала болтливость Демира. То, что можно было выразить одной фразой, брат излагал в виде целого доклада.

— Ну, слушай… — Демир шумно вздохнул на другом конце провода. — Слушай… Наш отец — армянин.

— Что ты сказал? Я не расслышал. Что ты сказал?

— Он армянин!..

Сулейман немного отодвинул трубку от уха, потому что Демир почти кричал. Он возбуждался все больше, рассказывая о какой-то тетради и снова об отце, который вернулся из поездки совсем другим человеком.

— Алло, алло, — кричал он в трубку, — ты слышишь, он армянин!

— Нет, — облизнув пересохшие вдруг губы, ответил ему Сулейман. — Я ничего не слышал, а ты, брат, мне ничего не говорил. Прощай.

Он приехал в Гейдельберг на электричке. Побрился в привокзальном туалете. К одиннадцати часам уже был возле нужного дома.

В старый план пришлось внести существенные изменения. Во-первых, теперь он действовал в одиночку. Во-вторых, у него не было прикрытия. В-третьих, не было и оружия — оно осталось в пропавшем «мерседесе». Но это уже не могло остановить «серого волка».

Он прогулялся по улице, на которой находилась библиотека социологического факультета. Тот, кто ему нужен, до двух часов будет сидеть в читальном зале. Ровно в четырнадцать ноль-ноль он выйдет с папкой под мышкой и пойдет вдоль Гауптштрассе к центру Старого города. Дальше возможны варианты. Он либо зайдет в кофейню на углу, либо свернет к мосту и будет стоять на нем, глядя в воду. А затем дойдет до паркинга, сядет в свой «пассат» и укатит из города. Чтобы назавтра вернуться и снова засесть в библиотеке до двух часов. Распорядок, по которому жил Озан Илмаз, стал известен Сулейману три дня назад. Надо было спешить, потому что режиссер вряд ли задержится в Гейдельберге больше чем на неделю. Да, надо было спешить.

Толкнув дверь хозяйственного магазина, он вошел внутрь, и его внимание привлек доносившийся откуда-то голос диктора, сменивший почему-то свой тон на конфиденциальный:

«…Нам стало известно, — сообщил он, — что Верховный суд Штутгарта готовит решение об условном освобождении 57-летней Бригитты Маргарет Иды Монхаупт, участницы единственного террористического акта, когда-либо совершенного в нашем городе. 15 сентября 1981 года Монхаупт совершила покушение на генерала армии США Фредерика Джеймса Крозена — главнокомандующего американскими войсками в Европе. К счастью, генерал остался жив».

«Пора менять традиции этого города», — усмехнувшись, подумал Сулейман и, не выбирая, купил набор кухонных ножей. С нарядным свертком в пакете он прогуливался по Гауптштрассе, подолгу останавливаясь возле витрин. Он старался не смотреть на часы. Так время проходит быстрее.

Иногда ему становилось страшно от мысли, что, возможно, режиссера уже нет в городе. Если он не появится, придется все начинать сначала, но теперь эта задача была бы непосильной для Сулеймана Гази. Он остался один. Он не имел права выходить на связь, потому что чувствовал за собой слежку. Нет, он должен все сделать сам. И сделать это сегодня. Сейчас.

«Сейчас!» — едва не вскрикнул он, увидев тощую фигурку режиссера, который сошел со ступенек библиотеки.

«Жить надо так, будто ты уже умер, — вспомнил вдруг Сулейман вычитанную где-то фразу, шагая по другой стороне улицы и незаметно следя за целью. — И умереть надо так, чтобы оправдать свою жизнь. Что успел сделать этот предатель за годы, отпущенные ему Аллахом? Не важно. Важно, что больше он никого не предаст…»

Сулейман задержался, вытряхивая в пакете коробку, в которой лежали ножи. Он уже не думал ни о чем. Шероховатая рукоятка плотно легла в ладонь. Его удар будет точен.

Свернув за угол, он отбросил пакет и зашагал решительно и быстро, с каждым шагом настигая сутулую фигуру, и уже наметил точку под лопаткой, куда нанесет первый удар…

Даниэл приехал в Гейдельберг на рассвете. Он оставил мотоцикл во дворе студенческого общежития среди других мотоциклов и скутеров и повесил шлем на руль, как поступали и все остальные. Здесь, среди своих, можно было не опасаться кражи.

Постучав в дверь одной из множества комнат в длинном коридоре, он долго стоял на пороге. Наконец дверь приоткрылась.

— Что, никак не могли проснуться? — спросил Даниэл.

Но по лицу приятеля он сразу понял, что причина задержки была не столь прозаической. Андраник был уже одет и тщательно выбрит, и за его спиной виднелся Петер, натягивавший свитер.

— Переодевайся, — сказал Андраник, впуская Даниэла и показывая на кровать, где лежала черная байкерская «косуха».

Не задавая лишних вопросов, Даниэл сбросил свою куртку. Однако сделал он это не без некоторого душевного усилия. Во-первых, он не любил надевать чужие вещи. Во-вторых, уж больно ему нравилась собственная курточка. Хоть и не кожаная, а нейлоновая, продуваемая ветром, она была украшена логотипами «Хонды», и мотоцикл у него был той же марки, и такое сочетание всегда придавало ему уверенности; он чувствовал себя участником прославленной команды, пусть и не гонщиком, но все же… Однако сегодня он должен был влиться в другую команду.

Андраник и Петер, так же как и Даниэл, были членами студенческого мотоклуба. Сегодня они собрались, наверное, в последний раз в этом году. Скоро наступит зима, и поездки на мотоцикле придется отложить до теплых дней. Сказать по правде, вызов на сегодняшнюю встречу был неожиданным для Даниэла.

Он уже готовился поставить мотоцикл в подвал на зимовку, когда неожиданно позвонил Андраник. Время и место сбора тоже удивили Даниэла — обычно они встречались на трассе для мотокроссов под Мангеймом. Но он не подал виду, что удивлен, и не задал ни одного 249 вопроса. Он чувствовал, что сегодняшняя встреча будет иметь для него особое значение.

Затянув все молнии на черной кожанке, он увидел в углу мотоциклетные шлемы, все одинаковые, черные, с тонированным забралом.

— Будем как близнецы? — спросил Даниэл, подбирая себе шлем.

— Как клоны, — ухмыльнулся Петер.

Андраник, со шлемом под мышкой, приоткрыл дверь и выглянул в коридор.

— Чисто, — сказал он. — Пошли, пока все спят. Не шуметь!

Стараясь не греметь своими тяжелыми сапогами, они прошли к служебной лестнице и по ней спустились к заднему двору. Здесь, за мусорными баками, стояли три одинаковых мотоцикла. У Даниэла учащенно забилось сердце — то были такие же «Хонды», как и у него, только гораздо более мощные.

— Разъезжаемся в разные стороны, — негромко приказал Андраник. — Сбор у нашей заправки. Дэн, пошел!

Даниэл плавно стронул упругую ручку газа, и двигатель отозвался тихим басистым рокотом. Он медленно выкатился со двора, остановился на перекрестке, пропуская автобус, а потом рванул с места, наклоняясь в крутом вираже.

Андраник и Петер были вечными студентами. За годы знакомства с Даниэлом они сменили несколько факультетов, но он никогда не слышал, чтобы они говорили об учебе. Оба отлично разбирались в мотоспорте, всегда могли выдать информацию по ходу любого из чемпионатов и сами разъезжали по всему миру, чтобы посидеть на трибунах и поддержать своих любимцев. Однако недавно Даниэл узнал, что его приятели интересовались не только двухколесными игрушками.

Петер был немцем, но он часто заговаривал с Даниэлом об истории Армении, объясняя свой интерес подготовкой к диплому. Со временем к их беседам стал подключаться и Андраник, и тогда разговор приобретал несколько иное направление — Андраник оказался непревзойденным знатоком военной истории. Не со всеми его оценками Даниэл мог согласиться, и на многие события они с ним смотрели по-разному. Возможно, причина была в том, что Дэн родился и вырос в мирной и спокойной Германии, а Андраник до пятнадцати лет жил в Бейруте и о военных действиях знал не понаслышке. В его суждениях сквозило плохо скрытое превосходство бывалого солдата над не нюхавшими пороху оппонентами. Впрочем, он и в теории был силен, играючи вспоминая даты сражений, численность войск и имена полководцев. А поскольку за 251 последние века Армения практически не имела собственной регулярной армии, то ее герои-воины были, как правило, партизанами, диверсантами, повстанцами. «Или, по современной терминологии, террористами», — как-то добавил Андраник. Вот против этого определения Даниэл восставал особенно горячо. Террористы, по его мнению, стремятся посеять ужас и панику, пытаются деморализовать мирное население — да и удары их почти всегда направлены против беззащитного обывателя. «Обыватель защищен полицией, которую он содержит на свои деньги», — парировал Андраник.

Но тут вмешался Петер, уведя беседу к другой теме, и спор быстро прекратился.

Однако Даниэл стал замечать, что эта парочка относится к нему не просто по-дружески, а как бы к новобранцу. Их разговоры становились все более откровенными.

Даниэл понимал, что это доверие рано или поздно потребует ответных шагов. И сегодня, мчась в предрассветной мгле по шоссе в сторону Гейдельберга, он чувствовал, что его позвали не на простую прогулку.

Подъехав к заправке, он увидел там одиноко стоящий зеленый микроавтобус «Каравелла». Интуиция подсказала Даниэлу, что надо остановиться поближе к нему. Он на ходу заглушил мотор и бесшумно подкатился к автобусу. Буквально через минуту вслед за ним подъехали Андраник и Петер. Дверца автобуса беззвучно откатилась, и оттуда вышли трое в кожаных куртках и джинсах. Их лица были скрыты шлемами, а за спинами болтались небольшие рюкзаки. Не промолвив ни слова, они уселись на задние сиденья мотоциклов.

Принял своего пассажира и Даниэл.

В «Каравелле» опустилось стекло со стороны водителя, и Даниэл увидел седоусого мужчину в темных очках и лыжной шапочке.

— Андраник, за тобой набережная и Фиш-плац. Петер, держишь Старый мост и соборную площадь… — Он повернулся к Даниэлу и, выдержав паузу, произнес: — А ты, Дэн, покатаешься по Гауптштрассе. Вас сменят в пятнадцать ноль-ноль. Надеюсь, все достаточно тепло одеты? Вопросы есть?

Даниэл мог бы задать десяток вопросов, но промолчал, как и все остальные.

— Нет вопросов? Тогда — с Богом, вперед…

Они разъехались в разные стороны. Выруливая на главную дорогу, Даниэл остановился, опираясь одной ногой на асфальт. Его пассажир опустил свою ногу с подножки одновременно с ним. И поднял тоже одновременно, как только мотоцикл тронулся, — причем, прежде чем поднять ногу, оттолкнулся ею от дороги. Это незаметное движение выдавало в пассажире опытного мотоциклиста. К тому же он сидел как влитой, безукоризненно повторяя малейший наклон Даниэла при поворотах.

В утренний час Гауптштрассе была свободна почти на всем своем протяжении. Даниэл пролетел по ней до самого вокзала и там развернулся, чтобы ехать обратно. Он решил не задавать никаких вопросов, чувствуя, что все необходимые указания получит от пассажира.

Так и вышло. Едва он развернул мотоцикл, чтобы снова промчаться по главной улице Старого города, как пассажир похлопал его по плечу:

— Стой. Глуши мотор. Постоим здесь.

Они зашли в только что открывшееся кафе и сняли шлемы. Здесь Даниэла ожидала еще одна новость — его пассажиром оказалась девушка. Ярко-рыжая, коротко стриженная, с жемчужной бусинкой под нижней губой, да еще с татуировкой, которая выползала на ее тонкую шею из-под воротника… «Видела бы мама меня в такой компании», — подумал Даниэл.

Девушка между тем достала пачку длинных сигарет и протянула ему. Он отрицательно замотал головой. Наверное, сделал это слишком выразительно, потому что она усмехнулась:

— Бережешь здоровье? Или следуешь последней американской моде?

Вместо ответа он пожал плечами.

— Меня зовут Вероника. А тебя, значит, Дэн? — Она выпустила струю дыма и проговорила, пародируя английскую гнусавость: — Дэн Браун…

— К счастью, не Браун, — немного обидевшись, ответил он. — Терпеть его не могу, этого Дэна Брауна. Не понимаю, почему все с ним так носятся?

— А мне нравится, — с усмешкой призналась Вероника. — Прикольно пишет чувак. Наверное, ржет как чокнутый, когда сочиняет всю эту фигню. Но толпа без такой жвачки жить не может.

— Но ты тоже его читаешь. Значит, ты тоже — толпа?

Она поморщилась:

— Я читаю, потому что у меня работа такая — читать всякую хренотень. Я социолог. А ты?

— Студент. Юрфак.

— Дэн — это кличка? У нас некоторые скрывают имена.

— Меня зовут Даниэл.

— Ага, — протянула Вероника и глянула на него как-то по-новому, с интересом. — Получается, Полковник нам тебя представил. Обычно новичков представляют после проверки. Значит, тебя уже проверили?

Даниэл снова пожал плечами, подумав, что кличка «Полковник» была самой подходящей для того пожилого человека в «Каравелле».

В нем, несмотря на неприметную внешность, угадывалась скрытая сила и властность.

— Ну конечно, проверили, — продолжала Вероника. — Иначе тебя бы здесь не было. Ты свою задачу знаешь?

Он кивнул:

— Кататься по Гауптштрассе. И не задавать лишних вопросов.

— Все верно. А ты сам-то читал Дэна Брауна? Или просто, как все, ругаешь его, потому что мама сказала, что он бяка?

Вероника оказалась крупным знатоком литературы. Разбиралась она и в музыке, и в кино. Она тормошила Даниэла неожиданными вопросами, и он понемногу разговорился. После получасовой беседы Вероника вынесла социологический диагноз. Оказалось, его вкусы типичны для младшего поколения рабочего класса.

— У меня в семье нет ни одного рабочего, — запальчиво заявил он.

— Обсудим это позже. — Она встала, надевая шлем. — Давай прокатимся. Только медленно.

Медленно? При всем желании Даниэл не мог бы теперь ехать быстро, потому что все улицы города уже заполнились автомобилями. Машины едва ползли, часто останавливаясь, чтобы пропустить пешеходов, спешащих к трамваям. Дэн попытался лавировать между автомобилями, но Вероника потянула его за локоть, удержав от лишних маневров. Так они совершили несколько кругов по Старому городу, время от времени отсиживаясь в разных кафе и ведя глубокомысленные беседы о роли искусства в манипуляции сознанием потребителя.

Неожиданно очередную сентенцию Вероники перебила трель мобильного телефона.

Она, не отвечая на звонок, глянула на дисплей.

Затем вытянула из нагрудного кармана «косухи» маленькую капсулу наушника на почти невидимом проводе и прицепила ее к уху.

— Работаем, — сказала она с той же беспечной улыбкой, с какой только что рассказывала о рекламе, скрытой в фильмах про Гарри Поттера.

Свой рюкзак она перевесила на грудь и расстегнула на нем боковую молнию. Прежде чем надеть шлем, Вероника коротко приказала:

— Остановишь возле библиотеки, за газетным киоском. И будь готов к резкому старту.

Она заметно побледнела, и на скулах проступили веснушки. Сейчас девушка была по-своему красива, но Даниэл не успел ею полюбоваться, потому что Вероника опустила забрало шлема и уселась к нему за спину.

Он тронулся и, удачно проскочив несколько светофоров, через пару минут уже притормозил возле газетного киоска. Вероника сошла на асфальт и остановилась возле стенда с журналами. Со стороны могло показаться, что она внимательно изучает обложки. Но Даниэл по неуловимому повороту головы понимал, что девушка наблюдает за выходом из библиотеки.

Его тоже так и тянуло посмотреть в ту сторону, но он понимал, что его задача — следить за движением, чтобы быть готовым в любой момент отъехать от тротуара. В зеркале он вдруг заметил черный мотоциклетный шлем, мелькнувший между пестрыми пятнами автомобильных крыш и стекол. Через минуту мимо него проехала «Хонда», на которой восседали двое в черной коже. Кто это был? Андраник или Петер?

Вероника бросила монетку на прилавок и, свернув журнал в трубку, запихнула его в рюкзак. Сев позади Даниэла, она приказала:

— Следующий светофор. Поворот налево. Встанешь напротив кофейни.

Напряжение, прозвучавшее в ее голосе, передалось и ему. Но он постарался ничем не выдать волнения. Отъехал плавно, заранее перестроился и свернул на узкую улицу. Останавливаясь напротив кофейни, притерся к тротуару как раз между двумя припаркованными машинами.

— Вот он, — тихо произнесла Вероника.

Импозантный седой мужчина в светлом плаще прошел мимо них по безлюдной улочке, небрежно помахивая полиэтиленовым пакетом. Он остановился, разглядывая витрину. И вдруг торопливо зашагал по тротуару. Он поднес пакет к груди, что-то взял в нем и бросил пакет рядом с урной. Его шаги становились все шире, все быстрее.

Улица была пуста. Лишь впереди виднелась фигура еще одного человека, который, выйдя из кофейни, шел по узкому тротуару, попыхивая сигаретой. Мужчина в светлом плаще шагал все быстрее, словно хотел догнать идущего впереди. Дэн напрягся. То, что он видел, было похоже на погоню. И вдруг он почувствовал, что именно ради этой погони его и вызвали в Гейдельберг…

— Вперед! — Вероника нетерпеливо хлопнула Дэна по плечу. — Не спугни только.

Он не рванул с места, а плавно оттолкнулся от тротуара. Мощный мотоцикл почти бесшумно покатился по брусчатке, настигая мужчину в светлом плаще. У того в опущенной руке сверкнуло длинное лезвие ножа.

Даниэл почувствовал, что Вероника обхватила его за пояс одной рукой и немного свесилась вправо. Он хотел чуть вывернуть колесо, чтобы сохранить равновесие. Но почему-то понял, что сейчас нельзя вилять, и просто отклонил корпус для баланса.

За спиной раздался едва слышный хлопок, потом второй, третий.

Даниэл не видел ничего, кроме дороги. Но краем глаза он заметил, что человек с сигаретой свернул за угол и так же безмятежно зашагал по переулку в сторону набережной.

— Вперед, вперед! — нетерпеливо выкрикнула Вероника, обхватывая его обеими руками.

Даниэл прибавил газу, и мотоцикл вырвался из тесной улицы на широкую набережную.

— На трассу! — приказала Вероника.

Но, прежде чем свернуть, он успел глянуть в зеркало и увидел — улочка была пустынна по-прежнему, и только человек в светлом плаще лежал на тротуаре, широко раскинув руки, и рядом на асфальте блестел длинный нож…

Боевая группа «Полковника» получила не совсем обычное задание. Она должна была прикрывать турецкого режиссера. Информация о том, что «Серые волки» готовят на него покушение в Гейдельберге, была абсолютно достоверной. Известен был и период времени, когда оно должно было произойти. Но, как всегда, слишком много оставалось неизвестным, о чем можно было только строить предположения.

Руководитель группы, основываясь на своем богатом боевом опыте, предполагал, что нападение на Илмаза будет предпринято на автостоянке. На всех остальных точках своего следования режиссер оказывался окружен людьми — в библиотеке, на шумной улице, в кофейне. И только подходя к автомобилю, он будет представлять собой удобную мишень.

Кроме того, «Полковник» знал, что на этот раз «Серые волки» не станут устраивать себе рекламную акцию из этого убийства. Нет, у 261 них уже были заготовлены листовки, в которых ответственность за эту «казнь» якобы брали на себя курды. А для почерка курдских террористов характерно применение автомата Калашникова. Следовательно, вот еще один аргумент в пользу того, что все случится именно на стоянке, а не на улице или в кафе. Пара очередей из проезжающей мимо машины — и нет больше вредного режиссера!

«Полковник» мог рассчитать почти все. Но, опытный солдат, он прекрасно знал, что война течет по непредсказуемому руслу. Особенно война тайная, война без правил. Вот только что из «мерседеса», который его люди «вели» чуть ли не на буксире, исчез, нет, просто испарился Сулейман Гази. Какие еще сюрпризы приготовила жизнь? На всякий случай «Полковник» решил сопровождать Илмаза на всем его пути. Основные силы сосредоточились вокруг режиссерского «пассата», и как только боевики-«волки» себя обнаружат, они будут уничтожены на месте. А вспомогательные группы отслеживали каждый шаг Илмаза.

И надо же было такому случиться, что «волки» решили просто зарезать беднягу-режиссера! Один из них накинулся на него прямо посреди улицы и уже занес было тесак, но меткие и беспощадные пули Вероники навсегда вычеркнули его из списка боевиков.

— …Пойми, они «волки», а мы — волкодавы, — говорил Андраник Даниэлу спустя пару часов, когда они остановили свои мотоциклы возле стадиона в Мангейме. — Каждый занимается своим делом. Понимаешь?

— Понимаю, — с трудом разжав онемевшие губы, ответил Даниэл.

— Мы не террористы. Мы антитеррористы. Знаешь, кого мы остановили? Это киллер. Он уже был готов убить одного хорошего человека. А мы ему не позволили. Что же в этом плохого?

— Я ничего не говорю, — буркнул Даниэл.

И перед его глазами снова встала эта картина — пустая улица и человек, лежащий на тротуаре. Со стороны казалось, что это не человек, а куча тряпья…

— Мы за ним следили несколько месяцев. Опасались, что сегодня они могут устроить целое шоу со стрельбой и взрывами. Знаешь, кого они хотели убить? Режиссера, который снимает кино про турок и армян.

— Он армянин?

— Нет. В том-то и дело, что турок! — торжествующе сказал Андраник. — Понимаешь?

Он турок, а ты армянин, и именно ты его спас 263 от турок. Видишь, как все переплелось? Все нации смешались, все народы, которые обижены турками. Петер — он вообще-то немец, но по матери — курд. А Вероника — киприотка.

— А «Полковник»? — спросил Даниэл.

Андраник посерьезнел.

— Он карабахский. Но о нем тебе еще рановато знать. Видишь? Мы тут со всего мира собрались. И по всему миру носимся. И ты будешь с нами носиться — если захочешь. Но об этом позже поговорим. А сейчас нам надо показаться на стадионе. Все должны знать, что сегодня мы, как всегда, проторчали тут весь день. Завтра у тебя что?

— Занятия в университете.

— Не пропускай. Ты должен учиться отлично. Ты должен быть образцовым студентом и добропорядочным гражданином.

— Я постараюсь, — пообещал Даниэл.

— Никогда так не говори, — сказал Андраник. — Говори «я сделаю» или «не сделаю». Тот, кто говорит, что постарается, может тебя подвести. А потом будет разводить руками и оправдываться — «но я же старался…».

— Хорошо. Я буду образцовым студентом и добропорядочным гражданином.

— Если у тебя есть соседи-турки, обязательно поддерживай с ними более-менее приятельские отношения. Тебе нужна репутация толерантного армянина. Нужна репутация не радикала, а европейца. Понял? Есть у тебя такие соседи?

— Нет, — неуверенно ответил Даниэл.

Андраник посмотрел на него строго:

— Наверняка есть. Присмотрись. И не бойся сделать первый шаг навстречу. Они в этом смысле гибче многих из нас и не встретят тебя как заклятого врага. А если старики начнут тебя корить дружбой с тюрками, скажи им, что наступили новые времена.

Да, наступили новые времена. По крайней мере в жизни Даниэла.

Его после поездки в Гейдельберг словно подменили. Он стал гораздо серьезнее относиться к жизни. Записался на курсы английского и испанского — Андраник предупредил, что в следующем году их группа побывает на «Гран При» Испании, а в дальнейшем, возможно, слетают и в Лос-Анджелес. По делам.

Но главная перемена произошла в его отношении к Кэт. Она осталась такой же красивой и недоступной, как раньше. Но теперь ее недоступность не удручала Дэна, а наоборот, придавала смелости и сил. Теперь он мог иногда обратиться к ней так же легко, как и к любой другой своей однокурснице. Правда, она отвечала ему гораздо холоднее, чем все остальные. Наверное, как раз потому, что ее женская интуиция безошибочно подсказывала — все остальные ему не нужны.

Свой мотоцикл он поставил в гараж на зимовку и теперь ездил в университет, как и все, на автобусе. Однажды Даниэл оказался рядом с Кэт на университетской остановке, и им пришлось несколько минут побыть наедине.

— Я все забываю спросить, как прошла твоя поездка в Стамбул? — спросил он, понимая, что молчание выглядит довольно глупо.

— Во всяком случае, познавательно, — сухо ответила Кэт. — Выяснилось, что мой дедушка не турок, а армянин.

Книги, что были у Даниэла в руках, с шумом упали на землю.

— Не может быть! — произнес он, округлив от удивления глаза.

— Может, Дэн, может, — ответила ему Кэт и поднесла к уху свой телефон. — Я на остановке. Скоро буду, — сказала она невидимому собеседнику и, сложив трубку, спрятала ее к себе в карман.

— Слушай, ведь это же все меняет… — начал было Даниэл, но Кэт, взглянув на приближающийся автобус, покачала головой:

— А что это меняет, Дэн? Я что, стала другой?

Сказав это, она шагнула на подножку автобуса. Двери захлопнулись за ней, и Даниэлу оставалось только в последний раз глянуть, как мелькнули ее черные пышные волосы за потным стеклом.

Глава 11

Прошла еще неделя, и таксист Рустам снова явился к Мустафе с добрыми вестями.

— Дядя, собирайся, поедем в одно место.

— Куда?

— Это недалеко. — Он поднял глаза к потолку и поскреб щетину, изо всех сил напрягая память, но потом просто достал из кармана бумажку и прочитал: — Улица Эстрапад, дом четыре.

— Что там?

— Увидишь, — с загадочной улыбкой пообещал Рустам и ушел, сказав, что будет ждать на улице.

Не успела за ним закрыться дверь, как в комнату вошла горничная и, отдавая Мустафе отутюженный костюм, сказала:

— Месье, вы оставили в кармане пиджака телефон. Я его не заметила, когда принимала от вас пакет с одеждой. Но он начал подавать сигналы, что нуждается в подзарядке. У нас нашлось подходящее устройство, и теперь ваш телефон заряжен. Вот, пожалуйста.

— Телефон? — Мустафа Гази повертел в руках блестящую игрушку, которой так и не научился пользоваться. — Спасибо, спасибо… Так вы говорите, он теперь работает?

Видимо, уловив неуверенность в его голосе, горничная снова протянула руку, и Мустафа отдал ей аппарат. Она же ловко нажала какие-то кнопки, от чего телефон вдруг ожил, заиграл огоньками, и на лицевой панели засветилось голубое окошко.

— О, месье! Оказывается, до вас кто-то упорно пытался дозвониться все это время! — воскликнула она. — Знаете, месье, моей маме восемьдесят три года, и я звоню ей каждый день. Если бы она хотя бы раз не ответила на мой звонок, я бы сошла с ума от беспокойства. Не желаете ответить?

— Не знаю. Мало ли кто мог мне звонить, — проворчал старик, скрывая неловкость.

— Здесь написано «Кадира».

Душу Мустафы словно обдало теплым потоком нежности.

— Это моя внучка. Не забыла старика, — улыбнувшись, сказал Мустафа и прижал телефон к уху, потому что в трубке раздался голосок Кадиры. Горничная заулыбалась, закивала, замахала руками и попятилась к выходу, стараясь ступать абсолютно бесшумно, и так же бесшумно закрыла за собой дверь.

— Дед, как ты нас всех напугал! — с укором заговорила внучка.

— У меня все хорошо, — сказал он. — Все в порядке. Как ты?

— У нас тоже все в порядке. Мама очень беспокоилась из-за тебя, просто места себе не находила, даже хотела лететь в Париж…

— Это еще зачем? — недовольно спросил он.

— Тебя искать! Только ты ей не говори, что я выдала ее, — попросила Кадира. — Я ее еле-еле отговорила. Я же знаю, что ты не пропадешь, ты у нас крепкий, ты всю Европу можешь пешком обойти, и ничего с тобой не случится. Скоро вернешься?

— Может быть, скоро, — ответил Мустафа. — А может, еще задержусь.

Внучка помедлила и осторожно спросила:

— Ну как? Нашел какие-нибудь следы?

— Да. Но пока ничего определенного.

— Приезжай скорее. Может быть, заглянешь к нам? Это же совсем рядом. Очень соскучилась по тебе, дед.

— Мы же недавно виделись.

— Недавно? А мне кажется, сто лет прошло…

«Да, недавно, — подумал Мустафа. — Сто лет — это недавно…»

Он не любил долгих речей и уже хотел попрощаться. Но грусть, звучавшая в ее голосе, заставила его продолжить разговор.

— У тебя неприятности в университете? — спросил он.

— Нет-нет, все отлично, — уныло ответила внучка. — Я так хотела с тобой поговорить… Мама и отец — они совсем не такие, как ты. Им все еще кажется, что я маленькая. А ты другой. Помнишь, как ты учил меня читать? По газетам, помнишь? Я так гордилась. Мои подружки с азбукой ковыряются, а я, как большая, газету листаю… Ты всегда держался со мной на равных, а мама так не может. Ей до сих пор хочется меня поучать да воспитывать…

Мустафа хотел спросить ее напрямик, не влюбилась ли она. Но удержался. Солдатская прямолинейность могла бы обидеть внучку.

— Что-то легло на твое сердце? — спросил он.

— Не знаю. Мне трудно разобраться… Скажи, когда ты собирался жениться на бабушке, для тебя имело значение, откуда она родом?

— Не помню, — усмехнулся он. — Но мне было приятно узнать, что она такая же горянка, как и я, а не городская белоручка. Правда, тогда я еще не знал, что горянки так же непокорны, как сами горы.

— Дедушка, скажи… Нет, не надо. Дурацкий вопрос.

— Спрашивай, спрашивай.

— Ну, если бы бабушка тогда, когда вы еще не поженились… если б она узнала про твоих родителей… Она бы все равно пошла за тебя?

— Она выходила за меня, а не за моих родителей, — сказал Мустафа.

— Значит, для нее это не имело бы значения?

— Не знаю. Надо будет спросить у нее при встрече, — усмехнулся Мустафа. — А можно, я теперь спрошу?

— Конечно.

— А для тебя это имело бы значение, если б ты собиралась замуж?

— Нет. Никакого значения. Но я — это я…

— А он? Он думает иначе?

— Да, — вздохнула Кадира.

«С кем она связалась, бедная? — сочувственно подумал Мустафа. — Живет в Германии, откуда у немцев такое отношение к туркам?»

— Понимаю, — сказал старик. — Он немец?

— Нет, он дурак, — еще раз вздохнув, сказала Кадира и продолжила: — Дед, приезжай скорее, по телефону все не расскажешь, а мне так нужно тебя увидеть…

— Может быть, заеду к вам, — сказал он.

Закончив разговор, он долго сидел в кресле, обхватив голову руками. Жизнь сложилась так, как сложилась. Прошлое невозможно исправить. Исправить можно только будущее, и, может быть, у новых поколений это получится. А у Мустафы не было будущего. Все, что ему осталось в этой жизни, — это могилы родителей, могилы, которые нужно найти…

И этот путь он должен пройти в одиночестве. Потому что даже его дети не способны его понять.

Вспомнив о детях, он снова ощутил приступ леденящей тревоги. И не успел он подумать о Сулеймане, как ему вдруг послышалось, что где-то рядом лопнула туго натянутая струна…

Поздняя осень подарила, наверное, один из последних солнечных дней, да и тот то и дело омрачался набегающими плоскими тучами. А когда они, покрутившись по узким улицам, остановились на углу Эстрапад и Туэн, хлынул настоящий ливень. Рустам первым выбрался из машины и обежал ее сзади, на ходу раскрывая зонтик. Он распахнул дверцу перед Мустафой и прикрыл зонтом от дождя.

— Куда идти?

Старик почувствовал, что у него дрожат колени от волнения. Он рассердился на себя, и поэтому его голос прозвучал грубо и раздраженно.

— Сюда, сюда! — послышался голос Блюменталя.

Мустафа оглянулся и увидел адвоката, стоявшего за стеклянной дверью одного из кафе на углу.

Они расселись за столик, и им поднесли кофе с круассанами.

— В такую погоду я бы предпочел поваляться на диване перед телевизором, а не сидеть тут и не караулить ваших родственников, — поеживаясь, сказал Блюменталь.

— Что? — Мустафа едва не выронил чашку.

— Видите дом на другой стороне, с балконом? Симпатичная постройка восемнадцатого века. Жить там можно, хотя и с трудом. Выше третьего этажа по вечерам пропадает вода. Туалеты, естественно, на лестнице. Отопление практически отсутствует, и в окна дует северный ветер. Классический пример того, где жить нельзя. И несмотря на это, на четвертом этаже этого дома живет Жак Хитарьян. По моим сведениям, он является дальним родственником вашего отца. Я подумал, что вы захотите с ним познакомиться. Я прав?

Мустафа отставил чашку и вытер усы салфеткой. Он не торопился отвечать, ибо вдруг понял, что у него пропало желание встречаться с родственниками отца. Более того, он бы даже постарался избежать этой встречи. И самым постыдным было то, что эта встреча внушала ему страх. Обычный страх, которого он так давно уже не испытывал…

— Я не хожу в дом, куда меня не приглашали, — сказал он после долгого раздумья.

— И правильно, — кивнул Блюменталь. — Потому что для этого и существуют поверенные. Я готов выступить вашим представителем или, если хотите, вашим разведчиком. Изучу обстановку, подготовлю почву. В конце концов, надо хотя бы удостовериться, что владелец квартиры проживает в ней, а не сдает каким-нибудь арабам. Итак, могу ли я выступить в качестве вашего посланника? Или разведка должна произвестись, так сказать, негласно?

— Негласно, — едва смог выдавить Мустафа, потому что у него от волнения пересохло в горле.

Блюменталь встал и посмотрелся в зеркало, поправляя галстук. Забрав у Рустама зонтик, он вышел из кафе, перебежал улицу и скрылся за дверью подъезда.

Таксист вынул мобильник из кармана и положил перед собой.

— Мы с ним все обговорили, — важно заявил он. — Операция «Родня». Заходит под видом представителя Красного Креста. Он там работал, у него осталось удостоверение. Заводит разговор на тему родственников за границей. У армян всегда есть родственники за границей. Постепенно переводит разговор на тему предков. Добирается до поколения двадцатых годов. И если это тот самый человек, то Блюменталь мне звонит. А если мы промахнулись, то он и звонить не станет, просто вернется. Но я уверен, что все будет нормально.

Рустам заказал еще кофе и с довольным видом развалился в кресле. Он принялся рассказывать Мустафе о том, как адвокат Блюменталь помог ему остаться во Франции, помог совершенно бесплатно, просто потому, что они земляки. А земляки — это самые надежные люди… Он говорил и говорил, но его голос доходил до Мустафы как сквозь глухую стену.

«Что я скажу им? — думал Мустафа. — Что я скажу родственникам отца? Где я все это время был? Почему появился так поздно? Почему не искал? Почему не вспоминал о родной матери? Что я скажу им?»

Он вдруг встал и решительно направился к выходу.

— Постой, дядя, он же еще не звонил, — вскинулся Рустам, едва не пролив кофе.

Не отвечая, Мустафа под дождем пересек улицу и остановился у высокой двери с полукруглыми стеклами. Взявшись за бронзовую ручку, позеленевшую по краям, потянул тяжелую дверь на себя и вошел в подъезд.

Зарешеченная дверь привратницкой была приоткрыта, и седая старушка глядела на него поверх газеты.

— Месье?

Он остановился, глядя вверх, в широкий квадратный пролет, опоясанный уходящей в вышину лестницей. С перил свесился курчавый смуглый мальчонка, с любопытством разглядывая Мустафу. Откуда-то доносился звук кларнета, и мелодия была турецкой. Впрочем, Мустафа знал, что армяне считают турецкую музыку своей. Где-то наверху хлопнула дверь, и через пару секунд в воздухе разлился аромат поджаренного чеснока.

— Дядя, погоди, я сначала все узнаю, — запыхавшись, сказал Рустам, вбежав в подъезд. — Постой тут. К таким встречам надо готовиться, а то сердце не выдержит. Даже я волнуюсь, а ты, наверное, вообще сознание можешь потерять. Постой тут.

Он побежал вверх по обшарпанной лестнице.

Консьержка продолжала разглядывать Мустафу поверх газеты. Он отвернулся и увидел небольшую приоткрытую дверцу. Толкнув ее, Мустафа вышел во внутренний дворик. Странно, здесь не было дождя. На сухой выщербленной брусчатке стояла пара чугунных скамеек. Посредине двора был небольшой круглый фонтан, в центре которого возвышалась позеленевшая от старости статуя какой-то античной богини. По бортику фонтана бродил пятнистый котенок, цепляя лапкой свое отражение в воде. Увидев Мустафу, он спрыгнул на брусчатку, задрав хвост, подбежал к нему и притерся тщедушным тельцем к его ноге.

— Ты тоже одинок? — спросил его старик и, наклонившись, погладил пальцем за розовым ушком.

Раньше у него никогда не возникало желания иметь дома кошку или собаку. А сейчас подумалось, что это не такая уж глупая затея. Мустафа поднял котенка и, держа на руках, прошелся по двору. В углу за сухой виноградной лозой он обнаружил небольшую ржавую калитку. За ней оказался темный низкий коридор, пройдя по которому, Мустафа вдруг увидел впереди свет. Он раздвинул ветви сирени и вышел на набережную.

Дождь недавно кончился. На подсыхающем асфальте блестели лужи под лучами солнца, которое пробилось сквозь рваные убегающие облака. Мустафа перешагнул через невысокую оградку газона, на котором оказался, выйдя из дома. Он не узнавал этой улицы. Ему казалось, что, пройдя через двор, он очутился на другом конце Парижа. Однако котенок на руках напомнил ему, что несколько минут назад Мустафа был во дворе дома, где жили его родственники. Да, он там был и должен был с ними встретиться. Но вместо того чтобы вернуться, Мустафа побрел по набережной, подставляя лицо теплым лучам. Котенок мурлыкал у него на руках, пряча мордашку в складки плаща.

Вдоль парапета выстроились букинисты, снимая со своих лотков полиэтиленовые и клеенчатые накидки, которыми укрывали книги от дождя. На другой стороне набережной Мустафа увидел сразу несколько витрин, за которыми стояли аквариумы. Розовые, черные и желтые рыбы повисли в невидимой воде и были похожи на парящих птиц.

Мустафа подошел ближе, почти прижавшись к стеклу.

— В теплые дни они выставляют аквариумы, — сказал сгорбленный старик, оказавшийся рядом. — Выставляют на улицу, и здесь не пройти из-за толпы любителей. Да, на это стоит поглядеть. Десятки аквариумов, и столько разных рыбок! Но теперь надо ждать весны. Холодная вода убивает рыбок. И одиночество, оно страшнее холодной воды. Знаете, месье, если у вас в аквариуме окажется только одна рыбка, она начнет тосковать и может даже умереть от тоски. И знаете, что в таком случае надо сделать? Надо поставить в аквариум зеркало, и она успокоится…

Мустафа увидел мост. Он поднялся по ступеням моста и вошел в его узкий выгнутый над водою пролет. На другом конце виднелась чья-то фигура. Человек шел ему навстречу.

Мустафа остановился, схватившись одной рукой за железные мокрые перила. Мужчина лет сорока, чуть моложе его младшего сына, Сулеймана, и такой же подтянутый, такой же курчавый, с ранней сединой на висках, прошел мимо него, глянул на котенка и, улыбнувшись, поднял глаза на Мустафу. Их взгляды встретились.

«Он идет к дому четыре на улице Эстрапад, — подумал Мустафа. — Возможно, он там живет. Возможно, он родственник отца».

Глядя вслед удаляющемуся мужчине, Мустафа понимал, что сходит с ума, но это его не пугало. Гораздо страшнее было то, что вот-вот мог снова начаться дождь, а ему с котенком негде будет укрыться на этом мосту…

Блюменталь и Рустам нашли его в одном из маленьких уличных кафе, которых тысячи в Париже. Пробегая по набережной и озираясь по сторонам в поисках исчезнувшего Мустафы, они вдруг увидели его сидящим безмятежно в кресле под зонтиком за столиком кафе. На его коленях, свернувшись калачиком, лежал пятнистый котенок.

— Полюбуйтесь-ка… господин… адвокат, — нагнувшись вперед и от усталости уперевшись ладонями в колени, переводя дух, сказал Рустам, — мы с ног сбились в поисках вашего клиента, а он тут блаженствует в кафе.

— Эх, дядя, дядя! — укоризненно сказал он, садясь рядом с Мустафой. — Какую ты нам операцию сорвал! Операцию «Родня», — горестно продолжил он, в сердцах хлопнув себя рукою по бедру.

— Да, если честно, то мои врачи не рекомендуют мне подобные нервные и физические перегрузки, — присаживаясь к ним, сказал Блюменталь.

Вместо ответа старик продолжал, рассеянно улыбаясь, поглаживать спинку лежащего на его коленях котенка. Рустам, переглянувшись с адвокатом, пожал недоуменно плечами. Блюменталь ему в ответ слегка кивнул, прикрыв свои глаза.

— Давид-эфенди, — не глядя на Блюменталя, обратился к нему Мустафа, — вы обещали навести справки по поводу могилы моих родителей. Прошло уже много дней из тех, что мне осталось, но вы молчите. Есть надежда, что вы сможете ее найти?

— Хм-м-м, видите ли, в чем дело, уважаемый господин Гази, — прокашлявшись, начал Блюменталь, — во время немецкой оккупации в больнице, где когда-то лежал ваш отец, фашисты организовали свой госпиталь. В сорок третьем году партизаны устроили на него налет и подожгли его восточное крыло. К моему великому сожалению, в подвалах этого восточного крыла хранились архивы по захоронению лиц, не имеющих родственников…

— Значит, надежды нет, — после небольшой паузы, продолжая глядеть куда-то вдаль, сказал Мустафа. — Я знаю, почему так получилось. Это наказание за то, что я ни разу не вспоминал о них. Это наказание мне. Но за что наказывать их? Они-то в чем виноваты? В том, что так сложилась их судьба? Или в том, что им достался такой сын? Чем же они заслужили безвестную, забытую всеми могилу? Я должен ее найти. Быть может, это станет тем единственным делом, которое хоть как-то оправдает мое рождение на свет.

Сказав это, он встал со словами: «Верни его в тот двор», — и, передав котенка Рустаму, обнял адвоката, потрепал таксиста по плечу, медленно пошел по набережной в сторону центра. Блюменталь и Рустам смотрели ему вслед, пока его фигура не растаяла в тумане, поднимающемся с реки.

Когда на следующее утро Рустам приехал в отель, портье сказал, что Мустафа здесь больше не живет…

Вечерние сумерки мягким покрывалом ложились на плечи небольшого городка. Последние лучи заходящего солнца, коснувшись холмов, окрасили в пастельные тона проплывающие над ним облака. Время от времени по улице, поскрипывая колесами, проезжали запряженные повозки, везущие с садов запоздалых земледельцев. В окнах домов стал зажигаться свет, означающий, что наступило время семейного вечера.

Вот и в этом доме он уже вступил в свои права. Слышится бархатистый голос диктора, рассказывающий о том, что нового произошло на свете. В дальнем углу комнаты, расположившись на пестром ковре, трое сорванцов, мал мала меньше, ожесточенно сопя, пытались выстроить башню из кубиков. Но не успевали они поставить друг на дружку пять-шесть кубиков, как башня разваливалась под их негодующие крики. Недалеко от них, стоя рядом с игрушечной колыбелькой, убаюкивала куклу рыжая девочка с родинкой на правой щеке. Рядом с ней, лежа на диване, читал газету немолодой уже мужчина, время от времени бросая взгляд на телевизионный экран. Из открытой двери доносился звон посуды; по-видимости, дома либо поужинали, либо готовились сесть за обеденный стол. Вдруг, открыв другую дверь, в комнату вошла пожилая женщина и упавшим голосом сказала:

— Ну что ты скажешь, оказывается, я отдала внуку Рауфа-аги не тот пакет.

— О чем ты, мама? — взглянув на нее поверх очков, спросил мужчина.

— Да о том, что, когда бабушка Сельма-ханум начала готовиться к встрече с Аллахом, она оставила мне кое-какие бумаги. Среди них был пакет, который нужно было отдать внуку Рауфа-аги, если он приедет сюда. Недавно, когда ты был в городе, он приехал, мне поведала об этом соседка, Нилюфер-ханум. Я и послала к нему нашу Нурджан. А теперь, разбирая свой ящик, я вижу, что впопыхах отдала ей не тот пакет. Вот рукой моей свекрови на этом конверте написано «передать внуку Рауфа», и отсюда вывалились их семейные фотографии и купчая на дом, — всплеснув руками, в сердцах ответила женщина.

— А тогда чьи документы вы ему передали? — вытирая руки о передник, спросила ее молодая женщина, появившаяся в других дверях.

— А почем я знаю! Сельма-ханум мне тогда говорила, но я понадеялась на свою память и не записала, — сердито, будто злясь на саму себя, ответила та.

— Да ладно, мама, не печалься, — успокоил ее сын, — что могут изменить такие старые бумаги, — закончил он, зевая, и, прикрикнув на не в меру расшумевшихся сыновей, вновь погрузился в свою газету…

Говорят, что и по сей день на кладбищах Марселя можно встретить одинокого старика, который, обходя могилы, внимательно вглядывается в надгробия на них. Возможно, это Мустафа Гази, который ищет себе покоя…