Танчик

Евгений Анатольевич Даниленко ТАНЧИК

Я таился от этого мира века. И века он заклинал меня всеми своими богами явиться… Но я не спешил. Еще было не время. Я спал. И мне снились сны, медленные и глубокие, как река, текущая на север.

Я наслаждался темнотой и покоем, присутствуя под этими небесами лишь в виде сказки, невозможного чуда, корявой, как глиняная статуэтка, мечты…

И сквозь меня проходили корни деревьев и токи подземных вод. Я был не более чем туман. Пыль в степи. Блеск зарницы.

Но упорные чародеи и некроманты все настойчивее тревожили мое небытие, вызывая к себе мою тень, и пророки наперебой указывали на взошедшую в небе багровую звезду, предвещающую мое рожденье!

Я появился на свет при грохоте молотов. Вокруг, словно при извержении вулкана, клубился дым, сверкал огонь, дождем сыпались искры.

Перед моей колыбелью столпились люди: лица счастливы и взволнованы, взоры устремлены на меня.

Воцарилась тишина, в ней послышался негромкий отчетливый стук… Услыхав его, люди вздрогнули и вслед за тем радостно засмеялись.

То, впервые в этом мире, стучало мое сердце.

И люди текли ко мне день за днем для того, чтоб взглянуть на меня и прикоснуться ко мне.

Вскоре я покинул свою колыбель и, опираясь на руки волхвов, двинулся к ярко освещенному прямоугольнику, виднеющемуся сквозь плавающий вокруг пронизанный искрами сизый дым.

…В какой-то момент я услышал, как что-то смачно шлепает по полу. Взглянул вниз и увидел, что это мои ноги… Они показались мне, такими уродливыми, страшными! Я настолько ошеломлен был их видом, что остановился, не зная, куда спрятать их.

Но лица сопровождавших меня людей продолжали светиться любовью, голоса были ласковы, прикосновения нежны, и, немного успокоившись, я робко выполз из настежь распахнутых дверей.

…И меня ослепил солнечный свет. Затем, сквозь желтоватую сияющую муть, начал проявляться окруженный бетонным забором двор, заполненный шеренгами рослых парней с зеленой кожей и алыми розами, грубо вытатуированными на чудовищных бицепсах. Как две капли воды эти парни походили на меня…

Но отчего-то взгляды всех собравшихся магов, предсказателей, чародеев были прикованы только ко мне. Вот они расступились, сверкнув на неистовом солнце стеклами очков, золотом погон, из-за спин магов вышел некто в черном комбинезоне, гребенчатом шлеме с наушниками, и я замер под пристальным взглядом этого человека.

А когда незнакомец, протянув исцарапанную грязную руку, коснулся меня, сердце мое вдруг забилось громче и чаще…

— Так вот ты, значит, какой, — проговорил человек в черном негромко и хрипло.

— Новое поколение, — тотчас вскрикнул стоявший позади него юркий худощавый кудесник, облаченный в белый халат, и далее залопотал что-то малопонятное на своем тарабарском наречии, касающееся виденья в кромешной тьме, хождения по воде, извержения молний и прочих чудес, которые якобы явлю я миру.

Слушая эту речь, человек в черном продолжал смотреть на меня, в его глазах вспыхивали и гасли искры, мелькающие в клубящемся дыму за моей спиной.

— Ну, посмотрим, — произнес наконец незнакомец, — на что ты горазд.

…И вдруг оказалось, что он уже во мне. Я не заметил, как проскочил весь двор и вылетел в раздвинувшиеся сами собой ворота…

За ними начиналась стальная рифленая дорога, ведущая, казалось, прямиком в небеса, виднеющиеся между березовыми рощицами. И я рванул по этой дорожке так, как будто там, за линией горизонта, оставил что-то самое дорогое.

В конце стальной трассы находилось поле, размеченное каменными столбами: земля между ними была такая, будто ее жевал и выплевывал какой-то великан.

Дни напролет носился я по этому полю, с ходу перелетая ямы, взбегая на вершины крутых горок, скатываясь с них и, в тучах брызг, пересекая илистую мелкую речушку, переползал по бревну, перекинутому через ров…

В промежутках между беготней человек в черном отводил меня в металлический ангар, находившийся здесь же, при поле. Устанавливал над узкой каменной ямой. И после того как, тихо позвякивая инструментом, человек в черном что-то проделывал с моими ногами, спиной или грудью, я, выбегая в поле, чувствовал себя с каждым разом все ловчее, быстрее, увертливей…

Я стал безгранично доверять человеку в черном, которого все вокруг называли Борисыч или Товарищ Капитан, и, бывало, спокойно дремал, пока Борисыч с помощью молодых проворных парней в замасленных комбинезонах лебедкой вытаскивал из меня сердце. Не было никаких причин волноваться! Погрузив мое сердце на железную небольшую платформу, Борисыч отвезет его в глубь ангара, вон к тому желтому станку.

Станок сожмет сердце в своих любовных лапах, несколько раз погрузит в него ослепительно блестящий, рождающий вихри искр клюв, и веселые хлопцы возвратят сердце мне…

После этого у меня не будет больше одышки, которую я вдруг почувствовал, взбегая вчера на бугор.

Танчик — так называл меня человек в черном, а за ним и все вокруг.

Пришло время, когда трехэтажную наблюдательную вышку, царившую над директрисой, принялись заново белить. Покрыли свежей известью короткие пузатые столбики, камни, кирпичи вокруг клумб, даже стволы тощих окрестных деревьев.

Борисыч то и дело начал срываться, покрикивать на замасленных хлопцев, которые тоже отчего-то посмурнели, сновали по ангару не выспавшиеся, с бледными лицами.

Я не понимал, что происходит, и, желая подбодрить Товарища Капитана, как-то раз включил для него рацию.

— Из-да-ле-ка дол-го течет река-а Волга-а, — долетел откуда-то из глубины радиоэфира, наполненного воем, хрипом и писком морзянки, сердечный женский голос.

Борисыч, возившийся внутри меня, перестал звенеть инструментом и изумленно вытаращился на рацию. Потом из груди его вырвался вздох, голова опустилась, он вслушивался в слова песни…

…и в томящий припев:

И вот наступил день, когда Борисыч в новеньком комбинезоне, схваченном портупеей, кожаном («гастрольном», как он называл) шлеме встал передо мной. За последнее время Товарищ Капитан тоже похудел, осунулся, и в глазах его, обычно спокойных, появился какой-то шальной блеск.

— Ну, брат Танчик, — тихо, мне одному, сказал он, — не подкачай…

— Не подкачаю, брат Товарищ Капитан, — хотелось мне сказать в ответ.

Но говорить я не умел. Только включил рацию, и усталый печальный голос запел:

Однако Борисыч принахмурился, и я рацию выключил.

— То-то, — буркнул он, украдкой оглядываясь.

Взявшись рукой за скобу на моем плече, мой опекун вдруг отстранился и внимательно взглянул мне в глаза.

— Какой-то ты все-таки странный, — услышал я, и, отвернувшись, Товарищ Капитан скользнул в люк.

…Уже знакомые мне майор, заряжающий и радист (наше знакомство состоялось за несколько дней перед этим) точно в таких же, как у Борисыча, черных комбинезонах вслед за ним разместились во мне, как патроны в обойме.

И ворота напротив меня, как в той песне, начали медленно открываться, впуская в гулкий сумрак ангара брызги солнца, утреннюю тишину.

Я тронулся с места, процокав по бетонному полу, выкатился из ворот в мягкую, толстым слоем покрывавшую округу пыль.

Протрусил вдоль заросшего камышами пруда, где затевали концерт лягушки, свернул направо, прокрутил назад метров двести вымощенной булыжником дороги и очутился перед черно-белым полосатым шлагбаумом.

За ним лежала шахматная доска директрисы, с расставленными на ней различного достоинства фигурами.

…Руки Борисыча, лежащие на рычагах, вдруг взмокли. Его волнение передалось мне…

Я украдкой кинул взгляд влево, туда, где в отдалении возвышалась над полем свежепобеленная наблюдательная вышка. Я мог различить не только каждого из столпившихся на ней людей, но далее бритвенный порез, залепленный пропитавшейся кровью бумажкой, на щеке у маршала, скрючившегося перед стереотрубой.

— 999-й, 999-й, — понеслось из рации, — вас вызывает капэ!.. Проверка связи!.. Как слышно? Прием…

Слышал я великолепно, но отвечать не мог.

— Капэ, капэ, — отвечал вместо меня майор, прижимая к горлу ремешки ларингофонов. — Я — 999-й! Вас слышу хорошо! Прием…

— Будьте… на связи, — донеслось едва слышно из эфира, и рация принялась шипеть и потрескивать, как горящая паяльная лампа.

…Но вот черно-белый полосатый столб передо мной взбрыкнул и, дрожа концом, поплыл вверх.

— Майор!.. 999-й, — завопили из рации. — Пошел! Пошел!.. По…

— Пошел!!! — заорал, сам не свой, майор.

Борисыч, стиснув зубы, склонился ко мне, и… все жилочки у меня вздрогнули, словно струны гитары, на которые спикировала виртуозная безжалостная рука.

Через час все было кончено.

Покрытый блестящей грязью, ошметками глины, свисающими с орудийного ствола, дрожа от возбуждения, я остановился неподалеку от вышки.

Пальцами из тугой перчатки из меня вылезли майор, радист, заряжающий.

Последним выбрался из люка и сполз по мне вниз, вымазав бок в грязи, Борисыч. Нога за ногу отошел в сторону, начал рвать траву.

От вышки к нам уже шествовала многоголовая, многоногая, многорукая толпа (гражданские, военные). Предводительствовал ею высокий красивый маршал с порезанной щекой.

Борисыч продолжал сильно и слепо водить измочаленным пучком травы поперек измазанных грязью загогулин моего личного номера, вытатуированного у меня на плече.

В небе висел, трепеща крыльями, коршун. Вот он кинулся вниз, исчез в бурьяне и через секунду поднялся, держа в когтях кого-то коротконогого, лохматого…

Настроение у меня было лучше некуда. Мне хотелось включить рацию (останавливало только то, что мой брат Борисыч, со струйками пота, вымывшими извилистые дорожки на покрытом копотью лице, отчего-то был хмур и, это казалось особенно странным, избегал моего взгляда).

Толпа-сороконожка наконец-то приблизилась к нам. Очкастые кудесники, сменившие белые халаты на строгие пальто, шитые золотом генералы тихо переговаривались между собой, показывая друг другу исписанные блокноты, стуча по циферблатам своих наручных часов, прерывисто вздыхали и, пожимая плечами, искоса бросали на меня взгляды, значения которых я не понимал.

За моей спиной оседала пыль над бутафорским городком, превращенным мной в то, во что мотопила превращает карандаш.

И наконец, подобно этой пыли, напряжение у людей стало развеиваться… Вот маршал отпустил шутку, касавшуюся полных штанов у того, кого он назвал Вероятным Противником. Вот все негромко посмеялись… И не без оживления принялись разбирать на сувениры стреляные пулеметные гильзы, которых было у меня строго по числу пораженных мишеней.

Ночью, когда вымытый, надраенный до блеска, я отстаивался в своем ангаре, сбоку от ворот бесшумно отворилась дверь, к моим ногам протянулась тень от стоявшего на пороге человека, освещенного со спины.

Пошатываясь, человек медленно подошел ко мне, засунув руки в карманы, остановился.

Сквозь мрак ангара я вгляделся в лицо Товарища Капитана, и оно показалось мне незнакомым.

К тому же, обычно подтянутый, Товарищ Капитан был с расстегнутым воротом гимнастерки. Светлые волосы его слиплись на лбу, а глаза смотрели непривычно отчужденно и холодно. В зубах у моего брата была зажата сигарета. Ее огонек то разгорался, то тускнел…

— Ну что, брат Борисыч, — хотелось мне сказать, — как оно, ништяк?

Но говорить я не умел и… включил рацию. Звенящий тенор неожиданно громко запел:

Борисыч покачнулся и, сделав «налево-кругом», ссутулившись, пошел из ангара.

неслось ему вслед.

Налетев плечом на дверной косяк, брат Борисыч в виде темного силуэта на секунду выделился на фоне освещенного дверного проема, затем с грохотом захлопнувшаяся дверь пожрала его.

воскликнул, тоскуя, певец в полной тишине.

Я выключил рацию. В тишине капало из крана умывальника в углу. Злобный малиновый глазок таращился на меня с пола.

Это был непорядок. В ангаре строго-настрого запрещалось курить.

Ступив вперед, я раздавил тлеющий окурок. Потом подался назад, занял свое место, тихонько перевел дыханье…

Борисыча я больше не видел никогда.

Две недели подряд, утром, днем и ночью, я покидал свой ангар, занимая позицию у шлагбаума. За рычаги моего управления садился теперь другой человек, которого майор называл Виктором, а заряжающий и радист — Товарищем Лейтенантом.

И наблюдательная вышка, освещаемая солнцем (либо электрическим светом), всегда сверху донизу была усеяна зрителями.

…По утрам белесый туман расстилался над директрисой. За ночь весь бутафорский городок отстраивали заново, и сквозь дымку он представлялся самым настоящим населенным пунктом, где затаился, сжимая в руках вертолеты и противотанковые пушки, Вероятный Противник.

Всякий раз было одно и то же: преодолев пересеченку и прокатив укрепленный пункт Противника на огненной карусели, покрытый с ног до головы грязью и славой, я подкатывал к КП. По аккуратно выкошенному травяному склону от наблюдательной вышки ко мне сползла толпа. Люди поклонялись мне, водили вокруг меня хороводы, с радостными кликами натирались моей священной грязью и с затаенным дыханьем созерцали мой торс, мои бицепсы, мои сверкающие клыки…

Однажды, после очередной демонстрации чудес, я отдыхал в ночной тишине ангара. От нечего делать крутил ручку настройки рации, издающей треск, воющей, имитирующей шум ветра, распевающей на чужих языках; и вдруг заскрипели ворота…

Я выключил рацию.

Тяжелые половинки ворот медленно расходились, впуская в темноту треугольник света, который, увеличиваясь, плыл по полу…

Ангар наполнился гулким эхом голосов, шагов и мечущимися по стенам тенями людей в блестящих от воды плащ-палатках. Один из людей плащ-палатку скинул, и я узнал Виктора…

Через минуту Товарищ Лейтенант был уже во мне, и, цокая по полу, я направился к выходу.

На улице бушевал ливень. В перекрестьях прожекторных лучей переливались падающие с неба потоки. И вдруг грянул гром…

Минуя караульную вышку с нахохлившимся под крышей своего скворечника часовым, я на мгновенье ослеп от света прожектора и, обмакнувшись в темноту, показавшуюся еще более черной, рассек ее надвое лучом фары-искателя.

…Я мерно трусил вдоль болота, поросшего камышами, шумевшими на ветру. Сейчас будет поворот направо, двести метров брусчатки и знакомый шлагбаум.

Но вместо того, чтобы свернуть, Виктор продолжал править вперед… Это было что-то новенькое.

Я не подал вида, что удивлен. Сердце мое работало спокойно и ровно. С кипящим на броне дождем, под блеск молний, раскаты грома мне было весело бежать вперед вот так, без цели.

Я покосился на Виктора, принадлежавшего к той же, что и Борисыч, породе людей с израненными, грязными от смазки руками и, как и Борисыч, не мешавшего мне, как не мешает воде мельничное колесо…

Мне захотелось сделать для Товарища Лейтенанта приятное. Я включил рацию.

Тотчас в наушниках водительского шлема загремела композиция «Лед Зеппелин», передаваемая в программе для полуночников (пристрастившись к прослушиванию всевозможных радиопередач, я уже неплохо разбирался в музыкальных течениях). Виктор от неожиданности вздрогнул, чертыхнулся, заставив меня вильнуть вбок, но, тотчас овладев собой, прислушался, закивал головой в такт ритму «Убивать, так с музыкой!»; нога Товарища Лейтенанта сама собой сильнее надавила на газ, и, вздыбившись, фехтуя лучом фары с гибкими сверкающими лезвиями, отскакивающими от меня, я полетел во тьму…

Примчавшись к открытой железнодорожной платформе, я прогрохотал по металлическому трапу и взошел на платформу. Мои ноги привязали к ней цепями, затем накинули на меня брезент. В наступившей абсолютной темноте платформа начала, пружиня, покачиваться подо мной, постукивать колесами.

В темноте уютно светилась шкала рации. Окутанный сладкой дремой, я слушал протяжные русские романсы, композиции хард-групп или красивый мужской баритон (постоянно обитающий где-то в глубине радиоэфира), который нервно и сердито принимался периодически заклинать:

…Наконец платформа остановилась. Брезент с меня стащили, и в глаза мне ударил яркий солнечный свет. Солдаты в панамах, выцветших «хэбэ», плавая в собственном поту, принялись отвязывать цепи с моих ног. Вокруг расстилались белесые, покрытые зелеными пятнами холмы, и было бы совсем тихо, если б не цепной лязг, топот сапог, хриплое солдатское дыханье.

Потом в глубоком сияющем небе послышался характерный клекот. Я взглянул вверх, и вот он, приближающийся вертолет…

В первую секунду мне захотелось прибить его длинным гвоздем к мерцающему облачку, но затем я разглядел на щеке у этого парня алую розу, такую же, как у меня.

Вертолет пошел на снижение неподалеку от платформы и вдруг скрылся в туче пыли, взметнувшейся вверх с земли. Через минуту он плавно поднялся из этой тучи, размешивая ее лопастями, и унесся к холмам.

С солдатским вещмешком в руке из пылевых потоков выскочил Виктор.

— Эй, — закричал он еще издали, — Танчик! Черт побери, как долго ты сюда добирался! Как я рад тебя…

Видимо, я тоже успел соскучиться по Виктору, потому что, неожиданно для себя, вдруг шагнул ему навстречу…

Солдаты, продолжавшие возиться около меня, с криками попрыгали на землю.

Я услышал громкий стук своего сердца и в смущении замер, с ногой, занесенной над краем платформы…

— Кто там?! — диким голосом кричал, на бегу расстегивая кобуру, Виктор. — Кто включил двигатель? Застрелю!!!

Вскарабкавшись ко мне, Товарищ Лейтенант застучал по броне рукояткой пистолета.

— Кто в машине?! Вылазь, сукин сын!..

— Товарищ Лейтенант, — заныли солдаты. — Вы что, Товарищ Лейтенант, мы разве не понимаем?.. Никого, никого там, Товарищ Лейтенант, нет! Вон и пломбы все целы…

Но Товарищ Лейтенант и так уже увидел, что пломбы целы. Разъяренный и недоумевающий, он открыл верхний люк и заглянул в меня.

Его взгляду представились мои до блеска отполированные внутренности, куда за все время пути не проникло ни пылинки.

…Я понял, что совершил ошибку, и затаился. Сердце мое продолжало стучать, но так, что уже никто из людей этого не мог услышать. Только темное облачко от сгоревшей солярки напоминало об инциденте…

— Что за черт, — пробормотал Виктор, вдоволь наглядевшись в распахнутый люк.

Он выпрямляется и обводит солдат взглядом. Они удивлены и напуганы еще больше, чем он. Смущение Товарища Лейтенанта усугубляется, когда он замечает в своих руках пистолет. Товарищ Лейтенант поспешно сует оружие в кобуру и, чтоб как-то рассеять неловкость, преувеличенно грозно командует:

— Ну, хватит Муму е…! Готовьте трап!

Солдаты встрепенулись и, слабые неловкие муравьи, мешая друг другу, принялись отцеплять от платформы, прилаживать мне под ноги ржавые измятые сходни.

Очутившись наконец на земле, я встряхнулся всем телом, глубоко вдохнул колючего воздуха, развернулся, набрал скорость и попылил в глубь таинственно молчавшей пустыни.

Изглоданная дистрофией, бело-зеленая труба шлагбаума, взбрыкнув, заплясала концом в пыльном небе, и я сорвался с места, побежал мимо полосатой караульной будки, мимо офицера в зеленой фуражке по горбатому мосту через широкую мутную реку…

Грузовики с солдатами, тягачи, запряженные в цистерны с горючим, юркие «бээмпэшки», «бэтээры», танки с грохотом, воем, вздымая густую пыль, текли через горы по извилистой, изрытой ямами дороге.

Я двигался в середине колонны, стремясь приноровиться к рваному темпу, задаваемому шедшим впереди «Т-500», могучим, покрытым шрамами ветераном (которого, впрочем, я мог бы переломить о колено).

На ночных привалах меня обступали запорошенные пылью люди, и в их глазах я читал уже знакомые очарованность и почтенье.

Товарищ Майор, а также заряжающий и радист присоединились к нам с Виктором в воинской части неподалеку от бело-зеленого шлагбаума. И вот все четверо словами и жестами убеждали моих поклонников не подходить ко мне слишком близко, а сами с утомленными, но счастливыми лицами ночи напролет нежили и холили меня, засыпая только под утро, зажав в неразгибающихся ручонках инструментарий, производивший мой маникюр…

С первыми лучами рассвета грязно-бурая железная змея принималась распрямлять кольца и с ревом ползти в облака, чтобы кинуться с них в наполненные разъяренным солнцем долины, пролагая себе дорогу в глубь чудной страны сожженных садов, забитых падалью колодцев, чернокожих людей с кривыми кинжалами за поясом и длинноухих печальных животных, покорно изнемогающих под грудами наваленного на них барахла…

Дней через пять мы прибыли на место, оказавшееся столицей гостеприимной страны, только что пересеченной нами с севера на юг.

Мне отвели просторный гараж с паркетным полом и со стенами, выложенными мозаикой. Запирался гараж деревянными воротами, покрытыми искусной резьбой.

Довольно часто я выезжал отсюда на полигон. Он оказался почти точной копией прежнего, за исключением белой наблюдательной вышки. Преодолев все, какие было положено, болотца, речушки, холмы, я выбирался к бутафорскому городку и катал его на своей карусели.

После этого возвращался в гараж, где меня всегда ожидали душ, массаж плюс ритуал ежедневных визитов шитых золотом и серебром жрецов, по своему обыкновению желавших поклониться мне, пройтись вокруг меня в хороводе и в качестве священной реликвии унести с собой хоть одну из стреляных пулеметных гильз, выгребавшихся из меня грудами.

Ночами меня тревожили редко, я обыкновенно проводил их перед широким окном, расположенным в стене гаража справа от входа. Окно было забрано витою железной решеткой, под ним всегда торчал штык часового, отражающий лунный свет. Из этого окошка открывался чудный вид на горы, где по ночам, озаряя их блеском огня, ворочался и рычал Противник.

До сих пор я не видел Противника вблизи и, прислушиваясь к отдаленному реву, представлял себе добродушного увальня с выпущенной на подбородок слюною, несущегося на одной из моих карусельных лошадок…

Однажды утром, выкатившись из ворот бирюзового гаража и не зная, что больше сюда не вернусь, я зацокал гусеницами по мостовым столицы, имевшим такой вид, точно их долго мыли со стиральным порошком, разрисовывали причудливыми узорами и, в заключение покрыв лаком, наскоро разбомбили. (За мною, как всегда, неотступно следовали два «бэтээра».)

Миновав КПП, обложенный мешками с песком, над которыми торчали стволы крупнокалиберных пулеметов, мы очутились в чистом поле и попылили к горам.

…В глубине гор было уже все готово. Они рокотали и тряслись. За кучами камней прятались солдаты в новеньких «хэбэ». Одни из них уже выполнили свое предназначение и, простреленные насквозь, спокойно лежали под секущими струями свинцового дождика. Другие продолжали вяло переползать с места на место, глотать воду из фляг, перематывать портянки или, зажмурившись от выжигающего глаза солнца, посылать длинные автоматные очереди в морщинистые рычащие холмы…

Мое появление, конечно, было встречено кликами, выражавшими восхищение, любовь и тому подобное.

Скромно потупившись, пройдя сквозь солдатские цепи (с барабанящими по броне свинцовыми струйками), я взбежал на ближнюю сопку и превратил украшавший ее бетонный кубик в яркий веселый костер.

Под усилившиеся клики восхищения и любви слегка потряс соседние скалы: с них посыпались вниз все эти доты, дзоты, мелкие извилистые траншеи…

После этого Виктор, Товарищ Майор, заряжающий и радист выползли из меня покурить. А ликующие подразделения, ожесточенно топая сапогами, текли мимо нас.

— Ну, — обронил Товарищ Майор, — теперь они ему кишки выпустят…

— Теперь-то, — послышался голос Виктора, — что ж…

В устремленных на меня глазах пехотинцев было столько (смешанного с ужасом) восторга, что мне сделалось неловко. Ведь я был способен на гораздо большее, чем просто выхлопать пыль из этих древних глупых камней…

Из ущелья, в котором скрылись солдаты, вскоре донесся раскатистый треск автоматных очередей.

Потом оттуда, наперегонки с клубами черного дыма, выскочила белая курица, кудахтая, хлопая крыльями, скрылась между камней.

Минут пять спустя, косолапо переваливаясь, из черных клубов выбежал узкоглазый пехотинец. Он добежал до нас и, громко сопя, остановился перед Товарищем Майором, воткнув руку в висок.

— Ну, чего тебе? — спросил майор.

— Подкрепления дай, — вдруг вскрикнул солдат гортанным дрожащим голосом.

Побросав сигареты, Товарищ Майор, Виктор, заряжающий и радист вновь заняли места в моих раскаленных укромных недрах, и вот я направляюсь следом за узкоглазым воином. Робко оглядываясь на меня, он, мелькая в разрывах дыма, семенил впереди, делая пригласительные жесты.

…Небольшой бутафорский населенный пункт, кое-как слепленный из серой глины, белых камней, — солдат вывел меня к его околице. Протянув руку, я ухватился за сухой, осыпающийся под пальцами край городка, подкинул его вверх. И, пока в наступившей мертвой тишине населенный пункт кувыркался в воздухе, одна длинная пулеметная очередь уложила наземь все картонные, высыпавшиеся из глиняных хижин мишени, кое-как изображавшие женщин, стариков, детей…

Рухнув вниз, городок рассыпался в прах, оседающий на запрокинутые солдатские лица.

Развернувшись, я направился прочь, осторожно двигаясь между рядами погруженных в священный экстаз воинов.

Прозрачная речушка, которую пару минут назад я перешел следом за узкоглазым проводником, имела почему-то уже пурпурный цвет. Расплескав речушку по белым камням, я выбрался к двум близнецам-«бэтээрам», ждавшим меня при выходе из ущелья.

Один из «бэтээров» тотчас выдвинулся вперед, другой пристроился метрах в двадцати позади меня, и мы тронулись в обратный путь.

Люди ехали, задраив люки, держа скрюченные указательные пальцы на пулеметных гашетках.

Радист крутил ручку настройки, пытаясь поймать позывные столицы, однако вместо них сквозь помехи вдруг прорезался женский голос, напевавший:

— Пусть будет, — отвернувшись от триплексов, кинул радисту Товарищ Майор.

Что-то грохнуло, и шедший впереди «бэтээр» вспыхнул, словно смоченная в бензине тряпка…

У меня под ногами шевельнулась земля, и от последовавшего затем удара в днище тонко и жалобно зазвенело в орудийном стволе.

пел чудный голос.

Услышав позади скрежет стальной иглы, я обернулся и увидел второй «бэтээр», пришитый к скале, как пуговица к шинели.

Откидывается на спинку кресла, истекая кровью, будто пламенем спичка, силящаяся осветить темноту ангара, Виктор.

Я бесконечно медленно переваливаюсь с дороги — на почти вертикальный склон…

…и устремляюсь по нему туда, куда правит мой безногий мертвый водитель.

Сотрясаясь всем телом, несусь вниз, скачу с уступа на уступ, пролетаю над широкой расщелиной (на дне ее глубоко внизу лежит снег), делаю в воздухе пируэт, затем немыслимое сальто и, грохнувшись на бок, с визгом, скрежетом съезжаю по каменной осыпи на дно пропасти. Следом, свистя в воздухе, проносятся несколько больших валунов, и все закрывает подоспевшее облако пыли…

Когда пыль рассеивается, я через перечеркнутый диагональной трещиной прицел вижу выросших словно из-под земли каких-то вооруженных людей.

Я подумал: сейчас они возьмутся за руки и начнут водить вокруг меня хоровод…

Но они водить хоровода не стали.

Тогда я понял — это мишени. Товарищ Майор, вместе с заряжающим и радистом, сейчас распилят их пулеметными очередями.

Но Товарищ Майор, заряжающий и радист вяло ворочались внутри моей огнедышащей туши, всхлипывали и стонали. У Товарища Майора к тому же оказались выбиты зубы, и Товарищ Майор вслух недоумевал, как он покажется теперь на глаза своей супруге, стройной женщине-библиотекарю, кутающейся в оренбургский пуховый платок…

Окружившие меня незнакомцы с развевающимися на сквозняке полами стеганых халатов продолжали сохранять неподвижность истуканов и с видом ценителей прислушивались к доносящимся из меня жалобным пениям.

Вдруг один из этих оборвышей, маленький, но с большой кривой саблей, боком придвинулся ко мне и несмело, стараясь далее не смотреть в мою сторону, вложил в трещину на моей груди какой-то круглый темный предмет…

Послышался легкий хлопок, и Товарищ Майор, заряжающий и радист закричали с удесятеренной силой. Однако почти тотчас крики перешли в кашель, хрип. Затем наступила тишина.

Тут люди в халатах как по команде взвизгнули и, бешено хохоча, захлопали в ладоши, вернее, разрываемые на куски, начали валиться на землю…

Маленький оборвыш (сунувший в меня химическую гранату) кинулся бежать, и ему удалось скрыться в густых зарослях взрывов.

Неподалеку от меня снизился желтый, в серых яблоках, вертолет, татуированный алой розой. Другой точно такой же висел над вершиной горы, у подножия которой я прилег.

Я не мог пошевелить даже пальцем. Только окровавленная рация внутри меня продолжала петь. Я прислушался. Сквозь грохот вертолетных двигателей едва слышно доносилось:

Сон накатывал на меня неодолимый. Светящаяся шкала рации начала тускнеть…

…песня прервалась.

Я очнулся и сразу услышал это жужжанье. Переключившись на «ночное виденье», взглянул внутрь себя, увидел крупных мух: они ползали по мокрым гнилым трупам Виктора, Товарища Майора, заряжающего и радиста…

Я ощутил пружинистое покачивание под ногами. Поскрипыванье рессор, стук колес о рельсы. Вдруг налетел ветер, подкинул вверх край темноты, и у меня перед глазами мелькнули звездное небо, качающаяся стена товарного вагона, какие-то залитые лунным светом поля… Темнота опустилась.

Я шевельнулся. Звякнули цепи, привязывающие меня к платформе. Меня опять куда-то везли. Куда и зачем?..

И я все вспомнил. Как вытаскивали меня из пропасти стальными канатами. Как волокли затем через горы, словно на веревочке гигантский утюг. Затем на каком-то занавешенном масксетями машинном кладбище, заваленном изуродованными трупами бронированных исполинов, долго, уложив на бочок, царапали меня газовыми резаками (люки ведь мои Товарищ Майор успел приказать «заклинить наглухо»), пытаясь добраться до погибшего экипажа…

Однако добраться до экипажа при помощи того инструмента, который находился в распоряжении тамошних спецов, было примерно то же самое, что пытаться волоском вскрыть банку консервов.

Потерпев фиаско, люди кое-как отбуксировали меня обратно к границе, погрузили на эту платформу и теперь везут на Завод.

…Я вдруг представил, как, распятый на железнодорожной платформе, въезжаю в гигантский, ярко освещенный ангар: это и есть Завод. Платформа катится сквозь лязг, шипенье, брызги искр, снопами вырывающиеся из клювов проплывающих передо мной станков. В вышине, на ажурной стальной эстакаде — лилипут в белом халате. Всматриваясь в телеэкран (транслирующий мое изображение), кудесник отставляет в сторону чашечку с кофе, начинает разминать свои тонкие нервные щупальца. Слегка вздрогнув, платформа останавливается. Отвернувшись от экрана, лилипут приветливо кивает мне и надевает темные очки. Откинув фалды белого халата, маэстро усаживается за пульт дистанционного управления, глядя в ноты, стоящие на пюпитре, роняет руки на клавиатуру, берет парочку вступительных неторопливых аккордов… И вот откуда-то из сумрачных заводских недр, опутанная гроздьями черных шипящих шлангов, извиваясь, выползает исполинская стальная кобра — хлопок, и из ее раскрывшейся пасти вылезает ослепительное голубое жало. Наигрывая одной рукой, виртуоз в темных очках подносит свой маникюрный скальпель ко мне… Через несколько минут на платформе лежит груда грубо искромсанного металла.

Сердце у меня сильно забилось… Быть разрезанным на куски — это то, чего, по мнению людей, я теперь заслуживаю. И это после всего, что я для них совершил!

Поезд набирал ход. Встречным воздушным по током с силой рвануло брезент, стащило его с меня прочь…

И вот, мучительно изогнувшийся на повороте длинный ряд груженых платформ и товарных вагонов, лучик прожектора тепловоза, темная всхолмленная степь, накрытая звездным небом.

Состав прогрохотал вдоль проклепанных ферм железнодорожного моста, перекинутого через черное шелковое полотно с вытканным на нем ярко-желтым диском, и впереди забрезжили вереницы слабых дрожащих огней…

Заметно сбавив скорость, поезд плыл по высоченной насыпи, отражаясь в поверхностях неподвижных прудов, устало постукивая колесами о рельсы.

Вглядевшись в приветливо мигающие сквозь темноту огоньки (не там ли, где-то среди этих дружелюбных огней, притаился Завод — кривой нож, готовый вспороть мне брюхо?), я сделал полшага вперед (с лязгом распались, колошматя по железному полу, сковавшие меня цепи), резко развернулся поперек платформы и, оттолкнувшись от нее, прыгнул…

Я скатился по крутому склону насыпи, по инерции перемахнул через проходившую вдоль нее дорогу (перед самым носом у отчаянно сигналящего грузовика), проломился сквозь густые заросли кустарника, с плеском врезался в воду и встал. Поднятая мною волна, достигнув соседнего берега, стремительно откатилась, качая отражавшиеся в пруду звезды.

Словно выплеснутый этой волной, сдаю назад и по своему следу выезжаю на дорогу.

На обочине ее вверх колесами лежит грузовик. Фары его продолжают гореть, отбрасывая конусы света на землю, усыпанную вывалившимися из кузова проволочными ящиками с пакетами молока. Развернувшись на них, я направился в ту сторону, откуда прибыл.

Впереди послышался мерный топот. Включив фару-искатель, навожу ее на бегущего по дороге человека.

Он оглянулся, и дико блеснули глаза, кровь на лице, железные зубы в глубине открытого в крике рта… Я проехал сквозь бегущего человека, как сквозь дым, не меняя темпа, потрусил вперед.

Дорога была проселком, тянувшимся, как уже упоминалось, параллельно железнодорожной магистрали. Взбегая с горки на горку, огибая болотца, ныряя в густые кусты, этот проселок, изнасилованный колесами десятков тысяч автомобилей, сладострастно отдавался в последний раз гусеницам танка… После меня по этой дороге проедет разве что та отталкивающаяся помелом Яга в ступе, о которой я столько раз слышал в радиопередачах «Для самых маленьких».

В непосредственной близости от реки проселок круто заворачивал вправо и убегал в даль, уже проявляющуюся из утренней сиреневой мути — все та же всхолмленная степь в темных лоскутах перелесков.

Проехав еще метров сто, я оставил дорогу, по заболоченному лугу направился к реке.

…Останавливаюсь, и сразу становится слышно настойчивое жужжанье. Его не заглушают ни крики чаек, ни плеск волн.

Слева, сквозь покачивающиеся верхушки камыша, виднеется серебристая ажурная паутина, повисшая между речных берегов.

И вот человек в синей форме, с исцарапанным карабином на плече, облокотившийся о перила. И вот лохматый пес, привязанный цепью к длинной железной проволоке. В объектив моего прицела плеснуло бельем, висящим на веревке перед домиком, желтеющим у береговой опоры, — какие-то кукольные пододеяльники, простыни, рубашонки, парусящие на ветру…

Я перевел взгляд на мостовую опору, стоящую посредине реки. Она казалась тоньше головки камыша, но, напрягши зрение, я смог рассмотреть и гранитные глыбы, которыми была облицована эта опора, и громадные волны, толпящиеся у ее подножия… Я невольно залюбовался опорой. Несомненно, это было как раз то, что нужно.

Время шло… Все так же шелестел камыш. С криками носились над рекой чайки. Но вот вдалеке послышался гудок, и тотчас вспыхнули зеленые огоньки перед мостом на противоположном берегу.

Мир, окружавший меня (как свидетельствовали радиопередачи), погряз в обмене, дележе, сотворении кумиров, и только я один мог предпринять что-то разумное в этом бедламе!

Когда зеленая проворная гусеница достигла центра серебряной паутины, внутри меня, распугивая мух, со звоном посыпались снарядные гильзы…

Наступила звенящая тишина, затем далекая тростинка-опора вспыхнула, оказавшись сработанной из папье-маше, и, тотчас сгорев дотла, развеялась ветром. Серебряное кружево лопнуло. Зеленая гусеница на мгновенье зависла над серединой реки, цепляясь за обрывки паутины, но, увлекаемая собственной тяжестью, судорожно извиваясь, сползла в воду…

Тот, кто решил отправить меня на Завод, явно поторопился. О, как он будет водить вокруг меня хоровод, когда поймет, что я еще на кое-что способен!

Лучи света, проникая через трещину на моей груди, весело перебегали от Товарища Майора, который, зацепившись ремнем за спинку сиденья, висел в сумраке башни вниз головой, к его рукам, покачивающимся над постукивающими друг о друга, рассыпанными по моему днищу гильзами. Скользили над крепко обнявшимися заряжающим и радистом и возвращались к Виктору, дремлющему на водительском месте…

Я катился между исполинских сосен, просторно стоящих на желтых песчаных холмах, усыпанных шишками, опавшей хвоей. В голубом небе надо мной висели пышные розоватые облака. Даже солнце, просвечивающее сквозь сосновые вершины, словно радовалось, что у меня все в порядке…

Но вот между золотистых стволов блеснуло раз, другой, они расступаются, и мимо меня плывет лежащее среди холмов круглое зеркало.

Деревянный пустынный причал… Несколько голубых лодок и розовых облаков, привязанных к нему…

Зеркальная карусель, чуть покачиваясь, несет мне навстречу покрытый обильной росой ореховый куст, валяющиеся на берегу плетеные сандалии (один вверх подошвой), раскинутое на песке красное платье…

Тихо скрипнув тормозами, карусель встает. Сквозь жужжанье мушиного роя слышатся шлепки по воде…

Привстав на цыпочки, осторожно выглядываю поверх кустов. С той стороны озерца, наполовину закрытого тенью, падающей от противоположного берега, плывет человек. Он выплывает на свет и переворачивается на спину; лежит на воде, раскинув руки и ноги, похожий на розовую звезду. Вот поднимает из воды сверкающую ногу, сгибает ее, выпрямляет вновь… Шлепает по воде руками… Скрывается под водой…

Играя так, человек постепенно приближается ко мне и внезапно встает из воды, закованный в обнаженное тело, выходит на берег… Это — девушка. У нее черные сросшиеся брови, светлые волосы, намокшие и оттого похожие на длинное крыло. Гибко изогнувшись, она отжимает ладонями из этого крыла воду. Затем, помотав головой, закидывает волосы за спину, ступает вперед, густая зелень скрывает ее от меня.

Через несколько минут, с сандалиями в руке, одергивая липнущий к ногам подол красного платья, девушка появляется неподалеку; лицо ее озарено улыбкой; что-то напевая, красавица шагает по тропинке и вдруг застывает на месте. Безмятежная окружающая тишь вздрагивает от пронзительного визга.

Вновь включается зеркальная карусель… Посверкивая на солнце, она выносит мне навстречу то одинокую ель, то бугор, перечеркнутый лежачим бревном. Мелькает мимо проросший тальником ржавый остов автобуса, и вот уже нет ничего, кроме завзятой бегуньи, словно охваченной языками огня…

Вдруг, запнувшись, преследуемая раскидывает руки, пытаясь сохранить равновесие, но спотыкается еще раз и катится по песку…

Карусель выключают.

С учащенным дыханием останавливаюсь над лежащей. Жадно гляжу, и вот облепленная мокрым песком стопа, вот родинка, темнеющая на медовой икре…

Вскочив, беглянка наступила на поврежденную ногу и, хрипло застонав, осела в песок. Ничего более прекрасного я в жизни своей не видел! Сердце у меня бешено заколотилось. Красавица отпрянула от меня с сумасшедшими глазами, крикнув:

— Оставь, оставь меня в покое! Пошел вон!!! Слышишь?!.

Поднявшись, очаровательно прихрамывая, блондиночка побрела вдоль берега прочь.

Задержавшись на месте лишь на мгновенье, я невольно взглянул туда, куда с таким восторгом только что смотрели девичьи очи. Из криво улыбающейся трещины на моей груди, высунувшись наружу по локоть, торчала рука Товарища Лейтенанта, изваянная из гудящих мух…

Заслышав за спиной мои робкие шаги, девушка переходит на галоп.

Трогается, лязгая, карусель и набирает ход…

Трясущаяся рука Товарища Лейтенанта летит над водой, мокрой осокой, сквозь пышно зеленеющие кусты. Мерно раскачивается, словно маятник, висящий вниз головой Товарищ Майор. Стучат друг о друга гильзы. И обнявшиеся радист с заряжающим блестят оскаленными в беззвучном смехе зубами.

Стройная фигурка в красном мелькает между пальцами черной руки, и мне припоминается то, о чем столько раз говорили веселые члены моего экипажа. Все оказалось чистой правдой. Нет на свете, не было и, вероятно, никогда не будет ничего равного хотя бы этим распущенным по плечам волосам…

Девушка всплескивает руками и, резко свернув влево, карабкается на высокий береговой склон. Упершись в откос, слишком крутой для меня, сдаю назад и мчусь по опустевшему берегу, высматривая более пологое местечко…

Выбравшись наконец наверх, сломя голову бросаюсь за красным платьем.

Навстречу мне понеслись посадки молодых елей, ажурные беседки, заплетенные плющом, я подпрыгиваю на освещенных солнцем пригорках и перелетаю через канавы с черной водой…

Вдруг справа послышался треск, и меня так хлестануло по ноге, что я споткнулся, плечом содрав пласт коры с огромной сосны…

На испещренной тенями просеке впереди мелькнуло и исчезло красное платье. Я рванулся за ним как безумный…

Вторичный треск раздается гораздо ближе. Железная болванка, рикошетом от цифр «999» уносится прочь, надсадно воя.

Резко повернувшись, с ходу всаживаю три оставшихся в кассете кинжала в песчаный, заваленный буреломом холм, с вершины которого спрыгнул солнечный зайчик…

На бывшем холме валяется противотанковая пушка. Вокруг нее, присыпанные песком, разбросаны руки, ноги, головы солдат, небрежно раскрашенные красной краской. Чуть подальше догорает кабина грузовика с вытатуированной на дверце розой. Кузов его дымится в развесистой кроне ближней сосны.

Пролетев мимо, я пожрал просеку, на которой мелькнула беглянка, и… неожиданно выскочил из леса к выложенному бетонными плитами шоссе.

Метрах в ста от меня девушка в красном платье садилась в белый автомобиль. Вот он тронулся с места, трусливо виляя по дороге, увозя украденную у меня малютку…

Я плюнул вслед белому автомобилю, но в этот момент он исчез на спуске, и плевок бесполезно изорвал в клочья одну из бетонных плит.

Я ждал, когда легковушка появится вновь, и, едва она только забрезжила на дорожном подъеме… мой пулемет судорожно промолчал, подавившись пустою лентой. Бросаюсь за похитителем в погоню, однако через десяток шагов что-то внутри меня забилось, как чайная ложечка в стакане с вьюгой. Поперхнувшись, я, отхаркиваясь черным дымом, пробежал по инерции еще немного и стал…

Громадная непомерная усталость сковала меня. Не в силах шевельнуться, я мог только стоять и смотреть на удаляющийся белый автомобиль.

В той стороне, куда он мчался, горизонт закрывали гряды многоэтажных домов, стиснутые в кольцах дымящегося дракона…

Без капли горючего в баках я торчал посреди дорога, устроенной из пьяных бетонных плах. Налетевший ветер загудел в орудийном стволе, подбросил пыль на обочине, прошумел в соснах. И появится он, едва слышимый рокот, возникла темная точка на небе…

Рокот приближается, становится громче. Темная точка увеличивается, и вот уже можно вполне отчетливо различить контуры летающего гранатомета.

Словно наткнувшись на невидимую преграду он останавливается в воздухе, округлив глаза, вытянув вперед чуткое рыльце, принюхивается и резко виляет в сторону… Конечно, он учуял меня и решил, что я захочу его прихлопнуть снятым с ноги тапком.

Наконец, еще пару раз дернувшись, этот худощавый красавчик слинял. А взвихренная ветром пыль продолжала стоять в воздухе, и была тишина, словно мир затаил дыхание в ожиданье чего-то хорошего.

Солнце поднималось все выше; вдруг слева от меня блеснуло… Дорога, на которой я стоял, пролегала неподалеку от глинистого обрыва, заканчивающегося длинным крутым склоном. В самом конце этого склона, далеко внизу, в поле, на правильном квадрате, очерченном бетонным забором, блестели серебристые разнокалиберные цилиндры, и возле одного из них выстроились друг за другом игрушечные желтые, синие трактора…

Походкой человека с повреждением позвоночника, кашляя и выдыхая черный дым, добираюсь до обрыва. Из-под моей ноги обрушивается ком глины, и тотчас, словно из-под земли, с оглушительным карканьем взвивается вверх воронья стая. Медлить нечего. Прыгнув с обрыва на склон, представляющий собой обширную свалку, несусь по нему вниз, как идущий ко дну топор…

Брызнули в стороны какие-то люди, копошившиеся среда отбросов возле костра, блеснула оконцем черная избушка, и мелькнули собаки с поджатыми хвостами, разбегающиеся от лошадиной падали…

Повернув влево, выбросив в небо веером грязь, чудом избегаю наполненного коричневой жижей рва, посреди которого валяется захлебнувшийся подъемный кран и, похожий на большой кусок праздничного прошлогоднего пирога, на бешеной скорости вылетаю со свалки.

Пробив бетонный забор, так наподдаю коленом под зад уже приготовившемуся было пропустить стаканчик-другой восьмиколесному рыжему великану, что тот зарывается подбородком в землю.

Почетное место за стойкой бара опустело… Заняв его, перевожу взгляд на замасленного холуя, прижавшегося спиной к красной колонке, отсчитывающей литры моего любимого коктейля. Халдей молча таращится на меня, открыв рот с редкими нечистыми зубами.

Виктор, видать, утомленный бестолковостью обслуживающего персонала, расслабленно откидывается на спинку сиденья. Рука Товарища Лейтенанта, прежде чем исчезнуть в трещине, выразительно махнула…

Правильно истолковав этот жест, бармен наконец поторопился соединить свой коктейль с моей пересохшею глоткой. Нагрузившись под завязку, я повернулся на одной ноге, оглядев столпившиеся вокруг меня трактора с той симпатией, с какой разглядывает снеговиков-убийц ворвавшийся в их будуар участковый (Виктор, радист, заряжающий и даже Товарищ Майор увлекались остросюжетными фильмами, при мне пересказывая из них особенно волнующие места), покинул питейное заведение.

Я медленно катился по чередующимся квадратам черных вспаханных и покрытых золотистой кукурузой полей. Они напоминали доску, которую во время привалов раскладывали между собой Виктор с Товарищем Майором, принимаясь ожесточенно двигать по ней белые и черные, имеющие каждая свой маневр, фигурки. Одной из этих фигурок, совершающей переходы с квадрата на квадрат, был теперь я.

Сошедшая с ума рация тараторила гнусавыми лилипутскими голосами:

— «Ястреб-четыре», «Ястреб-четыре»… Я — «Кондор»! Отзовитесь! Как поняли? Прием…

— Товарищ гене… То есть «Кондор»! Я, «Ястреб-четыре», слышу вас хоро…

— Вы мудак. «Ястреб-четыре»! Я где вам приказал занять позицию?! Я вам позицию приказал занять в квадрате 39–06! А вы где заняли?!

— Товарищ… «Кондор»… Простите. Квадрат 39–06 — это болото! Там зимой-то трактора тонут, а сейчас…

— Ты будешь рассуждать у меня, чучело?! Выполнять приказ!!!

— Есть, това…

— «Кондор»! «Кондор»! О-о, черт… «Кондор»!!!

— «Кондор» слушает.

— «Кондор»! Я — «Ястреб-один», я — «Ястреб-один», я яс…

— Старший лейтенант, вы дело говорите, а не засерайте мне мозги…

— В таком случае докладываю: продвиженье объекта замечено к югу… к югу в квадрате 29–33! Пов-тор-ряю…

— Где, говоришь, замечено?

— В квадрате 29–33!!!

— Ну и дурак,! Объект вертолетчики двадцать минут назад в квадрате 13–04 засекли, а ты мне толкуешь про 29–33… Он что, по-твоему, за двадцать минут сто пятьдесят километров отмахал? Повнимательнее, повнимательнее, «Ястреб-один»!

— Виноват, тов…

— «Кондор»! «Кондор»! Я — «Тигр»! Занял позицию! Веду наблюдение! Жду приказаний!

— Жди, жди…

— «Кондор»! Я — «Крапива»! Позицию заняли! Готовы к выполнению любых заданий! Готовы… до последней капли крови… Насмерть!!!

— Вы что там, белены объелись?! Или ты пьян, сынок?.. Я вот тебе покажу «насмерть»!

— «Кондор»! Я — «Авось»! Почему до сих пор нет походной кухни?! Мои люди с четырех утра на ногах и до сих пор не жрамши! Где… мать… кашевары?!

— Хладнокровней, «Авось»! Кашевары на пути к вам… Кашевары — на пут… Как поняли? Прием.

— «Кондор», я, «Авось», вас понял! Мать… Конец связи!

Голоса продолжали тараторить, перебивая друг друга. По-видимому, они принадлежали игрокам, занявшим места на противоположном краю доски…

С горячим энтузиазмом, конечно, хватаясь за голову и ожесточенно куря, эти прирожденные шахматисты двигают свои фигуры, стремясь помешать продвижению моей одинокой ладьи.

Опутанный обрывками проволок, полиэтиленовой пленки, торчащими в разные стороны обрезками ржавых труб, между которыми застряла куча навоза с колыхающимися на ней зарослями бурьяна, застываю посреди вспаханного квадрата. И, ничего особенного не заметив, парочка ферзей на бреющем полете мелькает надо мной, вероятно приняв меня за беспризорную мусорную кучу; следом за ферзями, запоздав секунд на пять, примчались их грохот и рев, но вполне безобидные…

Пересекаю покрытую лужами грейдерную дорогу, переваливаю поросший сочными лопухами земляной вал, и, оставляя на сучьях мертвых сухих деревьев клочья своего изысканного камуфляжа, теку по растрескавшейся, покрытой зеленым налетом земле туда, где между камышей вспыхивает и сверкает…

Я вышел из-под воды на берег, преодолев пару десятков километров речного дна, таким образом шахматная доска с незавершенной партией осталась позади, а передо мной предстал город, который, слегка покачиваясь, висел на стропах подъемных кранов. Я вгляделся в улицы, забитые людьми, снующими туда-сюда автомобилями… Где-то в этом каменном лабиринте скрылась та, которую я ищу…

И я двинулся на город. Путь мой пролег по косогору вниз — мимо кладбища, каких-то полуразвалившихся лачуг, столбов с оборванными проводами. Пройдя сквозь железобетонный забор, украшенный магическими надписями «МИРУ — МИР», я оказываюсь на бескрайней площадке, заставленной новенькими легковушками. Я мстительно шагал по их сверкающим глянцем капотам и крышам, и вскоре впереди показались кирпичные производственные корпуса. Через их распахнутые двустворчатые ворота в сумрачной глубине виднелись уходящие вдаль ряды каких-то обвитых черными шлангами блестящих труб. На трубы эти, словно перстни на пальцы, были нанизаны куски автомобилей.

Миновав нескольких подобных зданий, останавливаюсь перед очередным из них, развлеченный зрелищем ползущей по кругу гусеницы, состоящей из свежеокровавленных автомобильных корпусов. Мое внимание привлекает ванна, из которой гусеница выползала…

Разорвав заросли из шлангов, с шипением выпускающих воздух, в конвульсиях извивающихся по полу, приближаюсь к чудной ванне. Нужно сказать, что тот грязно-зеленый колер, в который я был окрашен каким-то унылым художником, всегда не нравился мне, я находил его недостаточно актуальным. И вот, проткнув пальцами высоченную стенку ванны, встаю под багровый душ…

Замерев перед стеклянной витриной с выставленными в ней мишенями, изображающими людей, я любуюсь своим отраженьем. С шапкой перепутанных водорослей, проволок и обрезками жести, изогнутых труб, торчащих из-моей прически, словно драгоценные гребни, с этой новой красною, глянцевито переливающейся кожей я удивительно похож на одного из тех экзотических музыкантов, чьи фотопортреты помещаются на обложках журналов, которые на досуге так любил перелистывать радист…

Чувствуя себя неотразимым, отворачиваюсь от витрины и прогулочным шагом бреду по пустынным улицам, таким многолюдным и оживленным десять минут назад.

…В полном одиночестве я пересекал проспекты с болтающимися над перекрестками металлическими ящиками, весело подмигивающими мне зелеными, желтыми и красными огоньками.

Ярко светило солнце. Сверкали стекла витрин и многочисленных окон. И ни души вокруг. Только голуби при моем приближении дружно вспархивали от валяющихся на тротуарах раздавленных печений, да журчала в фонтанах вода.

Я испытывал разочарование, подобно герою одной из радиопьес, который, прежде чем отправиться на свидание, долго мыл руки с мылом; но все усилия оказались напрасными, потому что девушка в назначенный час не пришла. И вот герою не остается ничего иного, как, засунув бессмысленно чистые руки в карманы, шляться по городу…

Центр словно вымершего населенного пункта остался позади. Заглядывая в окна с теснящимися на подоконниках цветами в глиняных горшках, протянувшими руки вперед куклами, стопками книг, электролампами, грязными бутылками, кипами выгоревших газет и журналов, подушками, швейными машинками, портретами усатого человека в маршальском кителе, котами, банками, аквариумами, я катился вдоль голой каменной улочки. Вдруг сзади послышался шум. Я на ходу обернулся… Ворота, запиравшие обнесенные высокими деревянными заборами дворы, которые я только что миновал, распахнулись настежь одновременно с обеих сторон улицы. Что за чудеса?..

Остановившись, смотрю вперед. Там из подворотен уже выползали, торопливо выстраиваясь на моем пути, зеленые великаны…

— Сдавайтесь, — загремело вдруг так, что в окнах ближайших домов задребезжали стекла, — вы окружены!!!

Над выросшим передо мной бронированным забором, разрисованным алыми розами, замечаю раструб известного армейского болтуна — полевого громкоговорителя.

— Выходите… — неслось из него не без ноток истерии. — С поднятыми руками, по одному!!! В случае добровольной сдачи…

Заминка. И на всю улочку раздается шелестение бумаги — обладатель громового голоса сверял свои задушевные вопли с заранее подготовленным текстом…

— Добровольной сдачи… Э-э… Вам… гарантируется… жизнь!!!

Воцарилась тишина. Откуда-то из соседнего двора с испуганным хлопаньем крыльев взвилась в небо голубиная стайка, унеслась прочь.

Десятки блестящих глаз внимательно рассматривали меня сквозь щелки в бронированном заборе. Неужто те, кто притаился за ним, ожидали, что вот, сию минуту, распахнутся заклиненные крышки люков выкрашенного в цвет «коррида» красавца, и из них, во всем своем великолепии, явится убитый экипаж?

— Сдавайтесь, — тем временем завелась пластинка по новой…

И Виктор, сидящий по пояс в воде (натекла через пробоину во время моего заплыва), заряжающий и радист, в поисках местечка посуше сгруппировавшиеся на ворохе стреляных гильз, и даже Товарищ Майор, висящий вниз головою, еще раз вынуждены были прослушать туфту насчет гарантированной жизни. Лукавый голос обещал то, чего на самом деле никто уже не мог выполнить. Поэтому на лицах моих мертвяков читалось скорее ироническое выражение…

Итак, мир, притаившийся за стальным забором, вновь ожидал от меня небывалых чудес! Мир был неисправим.

Делать нечего, я повернулся и, на словах «выходите с поднятыми», вошел в стену оказавшегося напротив дома — изуродованного десятками ремонтов инвалида с отвисшей челюстью балкона, поддерживаемой худосочными столбиками. Шагая по валяющимся под ногами детским игрушкам, разбрасывая чреватые одеждой и посудой шкафы, отодвигая в сторону кровати, на которых, воздев руки, сидели старухи с безумными лицами, опрокидывая телеящики, набитые накрашенными, тараторящими без умолку мужчинами и женщинами, бронеколоннами, барражирующими над городом вертолетами, я прошил домишко насквозь… Накрытый мрачною тенью огород выплеснулся мне под ноги. За ним поднималась стена из красного кирпича, имеющая такой вид, точно возле нее кого-то расстреливали.

Сквозь эту стену я выбрался на параллельную улицу отряхнулся и, не в силах совладать с экстазом движения, врезался в стеклянную витрину, сорвав закрывавший ее изнутри багровый бархат…

Зал, залитый огнями, — передо мной. Судя по всему, меня здесь не ждали. Вот вам человеческая беспечность. В то время как на соседней улице ловят Того, Кто Порвал Серебряную Паутину, здесь, в отгороженном плотными шторами закутке мира, среда бела дня пылают хрустальные люстры, играет на эстраде оркестр, и некто в белом смокинге и черных клёшах кружится между столиков с моею беглой невестой, резко отталкивая ее от себя и с силой заключая в объятия…

Во все глаза я глядел, дрожа, на танцовщицу; с той поры, как мы виделись в последний раз, крошка постарела года на три и успела стать брюнеткой. Наши взгляды встречаются…

Оркестрик, поперхнувшись, смолкает. Первым срывается с места расклешенный танцор. С удивительным проворством вскарабкивается он на потолок и, шатаясь как пьяный, уносится прочь между раскачивающихся люстр…

Красотка, пятясь от меня, натыкается то на стул, то на стол, то на одного из этих визжащих и бестолково мечущихся по залу двуногих. Хрустя по усыпавшим пол осколкам витрины, я на цыпочках семеню к ней. Тем временем в тылу у девушки вырастает украшенная уродливой мозаикой стена, снабженная вдобавок лаковой маленькой дверью. Вдруг танцовщица поворачивается — взмах красного подола, несколько шагов ловких стройных ног, — и лаковая дверца, послав мне в глаза слепящий блик, захлопывается за беглянкой…

Вслед за этим в мостовую перед рестораном, как в забор распахнутая пинком калитка, врезается мозаичная стена; я покидаю ресторан и выхожу на свежий воздух. Передо мною — переулок. Он пустынен и тих. Впрочем, к окнам многоэтажек приклеены лица, кое-как вырезанные ножницами из журналов. Вдруг переулочную тишину раскалывает гулкий стук пулеметной очереди…

Резко оборачиваюсь — успеваю увидеть, как за рядами выстроившихся перед тротуаром легковушек мелькает красный подол. Желтый помятый автомобиль выскакивает из шеренги своих собратьев. Сидящая в нем брюнетка быстро-быстро перебирает обнаженными руками руль…

Развернувшись, желтый автомобиль швыряет горсть камешков из-под колес в мою влюбленную морду и несется прочь.

Я бросаюсь вслед за ним семимильными шагами, сшибая на пути деревья, столбы, оставляя длинные красные полосы на стенах зданий…

Несколько раз я почти настигаю этого ублюдка, но ему удается увертываться в последний момент, ныряя то в переулок, то в подворотню.

Стараясь не упустить вора из вида, я протискивался следом за ним между домами, высекая искры из фундаментов, натыкаясь на мусорные контейнеры, грибки-песочницы, качели, металлические гаражи…

Вверху, мелькая между крышами, висел вертолет.

— Остановитесь, — гремело с небес, — сдавайтесь!!!

Связанные невидимой нитью, мы (я и желтый автомобиль) дружно вынеслись к великой реке и полетели над ней по висящему на стальных тросах мосту.

Бешено замелькал мимо частокол выкрашенного в голубой цвет ограждения, посыпались вниз отдыхавшие на нем огромные чайки…

Вдруг беглец заелозил, вильнул вправо, наскочив передним колесом на бордюр пешеходной дорожки и, лениво поднявшись в воздух, перекувырнулся через перила…

Я застыл на месте, но мост продолжал рваться мне навстречу, и я смог остановить его, лишь до колен погрузив в него обе ноги. Сквозь шум ветра, пронзительные крики чаек, едва слышно донесся удар об воду…

Справа от меня завис винтокрылый громкоговоритель.

— Сдавайтесь!!! Сопротивление бессмыс…

С ходу пробив ограждение, я, мимо шарахнувшегося в сторону вертолета, прыгнут туда, где на белых облаках расходились медленные темные круги…

Я врезался в небо и погрузился в синеву, пронизанную перекрещивающимися лучами; они завертелись, как спицы велосипедного колеса… Вдруг это колесо остановилось. Ощущаю несильный толчок, перед глазами взвивается мутное облачко и, когда оно рассеивается, я вижу, что угодил на самое дно неба.

Бревенчатые покосившиеся избушки окружают меня. Через выломанные окна и двери видны внутренности этих жилищ, освещаемые мягким солнечным светом. И вот стулья, сбившиеся над печкой в углу. Застрявший в окне обеденный стол. Детская кроватка, валяющаяся на боку посреди потолка…

Желтый автомобиль лежал между стропилами одной из изб на околице. Моя красавица плескалась внутри него, словно в ванне.

…Небо расступилось, показался песчаный берег, поросший плакучими ивами. Я выступил из качающихся облаков, прижимая к груди желтую измятую коробочку. Бережно опустив на песок эту драгоценность, отступил, и крышка коробочки тотчас распахнулась, из нее с шумом хлынула мне под ноги вода…

Неподалеку завозились в ветвях, слабо пискнула какая-то птица; ей откликнулась в сторонке другая, и тут же испуганно смолкла. Вновь воцарилась тишина.

Заключенная в автомобиле вода, выплеснувшись, застывает передо мной в виде девушки, лежащей на песке. Глаза у нее закрыты, зубы стиснуты, и страдальческое выражение на лице. Я кашлянул. Веки лежащей дрогнули…

Она повернула голову влево, потом вправо, подтянула ноги, медленно раздвинула их, села, шаря вокруг рукой, и вдруг рывком наклонилась вперед, хлестнув по песку волосами…

Я деликатно отвернулся, до глубины души взволнованный этим волшебным балетом. За моей спиной раздавались хриплые стоны. Впереди, сквозь ветки плакучих ив, поблескивала речка, виднелся фрагмент моста с мелькающими на нем огоньками милицейских автомобилей. Едва слышно доносился сюда печальный вой их сирен.

Водичка, вытекавшая из меня сквозь трещину на груди, вдруг прощально булькнула… И Товарищ Майор (висящий вниз головой), от неожиданности вздрогнул всем телом, отчего закачались его руки; из-за пазухи майорского комбинезона вывалилась толстая серебристая рыбина, шлепнувшись на гильзы, запрыгала по ним, заставляя гильзы издавать нежные стонущие звуки; затем рыба перепрыгнула на грудь радиста и затихла на ней, выпучив круглый кровавый глаз.

Услышав шорох, я обернулся… В одной черной туфельке на высоком каблуке (вторая туфелька уплыла вон на том облаке к горизонту), ожившая утопленница, прихрамывая, направлялась ко мне. Выражение страдания на ее лице сменилось другим, похожим на то, какое бывало у тех, кто наблюдал, как вылетает конфетти из моих пальцев — ну, во-первых, они не верили своим глазам… В непосредственной близости от меня девушка остановилась и с робкой затеплившейся надеждой протянула руку; ее ноготки коснулись меня, и она отдернула руку, словно обжегшись; губы задрожали, и до меня донеслось:

— Так это не глюк… Это на самом деле?

Вслед за этим малютка томно огляделась и вдруг, с напрягшимися венами на шее, начала кричать:

— Хватит, ну хватит прикалываться!.. Мало, что весь город из-за вас на ушах?! Чего вам еще от меня надо, придурки?!. — Тут дыхание у нее перехватило. — Ну, чего… — прошептала девушка сипло, — чего привязались…

Неловко, со второй попытки, сдернув с ноги туфлю, танцовщица застучала ею по броне.

— Выходите! Выходите, гады… Я глаза вам выцарапаю!.. Я вас с землей смешаю! Не на ту нарвались… Я вас сгною!!

Но вот руки у девушки опустились, пошатнувшись, она прислонилась к огромной иве и, лия ручьем слезы, шептала:

— Да пошли вы… все… от меня…

Ветерок теребил длинные гибкие ветви, концы их вычерчивали правильные круги на песке. Я тронулся с места и тихо-претихо приблизился к плаксе…

Вздрогнув всем телом, она медленно обернулась. Неуклюжий и кроткий, я ласково заурчал, плавно вверх-вниз поводил пушкой. Зрачки у крошки расширились. Я включил рацию. Послышались начальные такты танго…

Запрокинув голову, моя партнерша взглянула мне в глаза и попятилась…

Мы топтались на песчаном пятачке. Двигаясь синкопами, девушка, отступая, скрывалась между деревьями, я, соблюдая дистанцию, наступал, исподволь оттесняя свою повелительницу все дальше от моста — под ним виднелись лодка и фигурки человечков в стеклянных масках, весело прыгающие за борт… Постепенно у нас стал вырабатываться некий единый ритм. Закусив в зубах прядь волос, партнерша, не выпуская из руки туфельки, то вдруг совершенно скрывалась в похожих на струи фонтанов зеленых ветвях, то неожиданно выступала из них, вынуждая меня взволнованно замирать на месте… Все это происходило под мелодию, рвущуюся из моей груди.

Пообсохшая на ветру, согретая солнцем, с какой-то хмурой сосредоточенной серьезностью глядя мне в глаза, эта танцовщица до мозга костей всплескивала руками, совершая молниеносные и агрессивные, плавные и нежные па… Совсем как там, в ресторане. Только на сей раз вместо расклешенного бесчувственного молодца был я, полный огня и страсти.

Внезапно музыка оборвалась, рация разразилась хрипеньем, писком морзянки… Выбив ногами пыль из песка, девушка остановилась, Грудь ее высоко поднималась, взгляд блуждал.

— Московское время, — произнес голос робота, — шестнадцать часов одна минута.

Я выключил рацию.

Мы стояли напротив друг друга, разделенные лишь сквозистой завесой колышущихся ветвей. Выронив туфельку, девушка ступила вперед…

Я невольно попятился; тотчас позади раздался хруст — на моем пути встало старое дерево. Красавица медленно приближалась ко мне с каким-то странным блеском в глазах. Вот она показалась в абрисе трещины, изукрасившей мою грудь…

И Виктор, Товарищ Майор, заряжающий с радистом из замуровавшего их мрака смогли полюбоваться на залитый солнцем мир, посреди которого брела та, о которой я от них столько слышал!

Остановившись подле меня, легендарная дева осторожно проводит пальчиками по зазубренному краю моей жизни…

— Тебе… больно?

Цепляясь за скобы, малютка взбирается мне на плечо. Дотрагиваясь до тех (не слишком глубоких) вмятин, что темнеют у меня на башне, произносит убежденно:

— Тебя хотели убить.

Она переступала по моей обнаженной броне, и я трепетал от прикосновений босых стоп…

Попытавшись открыть один из люков, бедняжка, запыхавшись, уселась на моем плече, тыльной стороной кисти откинула волосы с разгоряченного лица.

— Говорят, что взорвали железнодорожный мост. Это сделал ты?.. Зачем?

Не дождавшись ответа, она легла на живот и, приложив ухо к моей груди, некоторое время лежала неподвижно.

— Как сердце у тебя бьется… Ты теплый, живой…

Неожиданно меня поцеловали. Да, быстро чмокнули в висок. Потом в упор взглянули в глаза.

— Знаешь, там, на дне, как я тебе обрадовалась? Я никому в жизни так не радовалась…

Девушка уселась, обхватив руками колени. Подперла языком изнутри щеку, над чем-то усиленно размышляя, и вдруг, хихикнув, спросила:

— Слушай, а почему ты именно на меня запал, я тебе понравилась, что ли? Погоди, но ведь там было полно классных девчонок! Это, знаешь, Вася Север именины справлял… Неужели из всех — именно я тебе показалась? Нет, серьезно?.. Ну, ты даешь!.. Только такого ухажера еще у меня не было!

Запрокинув голову, исполнительница танго расхохоталась. Зубы у нее были великолепные. Мне также представилась возможность насладиться зрелищем розового нёба и маленького язычка, трепещущего в недрах кажущейся раскаленной глотки.

Содрогаясь от нежности, трогаюсь с места — навстречу нам торжественно плывут небеса, деревья, все смешалось в мелькании карусели… Держась обеими руками за мой мизинец, девушка сидит на моей ладони. С развевающимися волосами, откинувшись назад, хохоча, летит она над землей.

Вдруг между ив сверкнули миллионы золотых игл, большая стая чаек с криками поднялась над вершинами деревьев; издали донесся ленивый, чуть дребезжащий гудок. Разжав руки, малютка легко спрыгнула на песок.

— Айда купаться!

Пляж, поросший кое-где камышом, тянулся метров на сто; заросли кустарников и деревья обступали его с трех сторон; противоположный берег, круто встающий из воды, был едва виден. Так что этот пляж представлялся укромным диким уголком…

На середине песчаной полосы танцовщица сбрасывает красное платье и, оставшись в светлых трусиках и лифе, высокая, загорелая, покачивая тяжелой грудью, бежит к реке.

Плещась неподалеку от берега, она кричала:

— Ну, что ж ты? Иди, иди сюда!..

И, только лишь я зашел в воду, как ко мне подплыли.

— Оп-ля…

С замечательной ловкостью подтянувшись на моем мизинце, девушка одновременно согнула ноги и, словно выстрелив ими вперед, перекувырнулась в воздухе, почти без брызг войдя вниз головой в воду… Проделав это упражнение несколько раз, она, с доверчивыми сияющими глазами, глубоко дыша, подплыла ко мне, вновь ухватилась за мизинец.

— Как, неплохо у меня получается? Представь, я гимнастикой занималась… А эти выступления в варьете — так, эпизод в биографии. А ты что думал? Между прочим, я в институте учусь! Знаешь в каком?.. Спорим, не догадаешься? В пе-да-го-ги-чес-ком! Это у нас в городе мода такая: у кого бабки или лохматая рука, те на юрфак или в финансово-экономический прут, ну а всем остальным прямая дорога в пед… Мои старики, понимаешь, из потомственных пролетариев. Папочка, напрягая волю, пьет, а маман всю жизнь на трех работах вкалывала, тянула меня и четырех моих старших сестер. Сестренки замуж повыходили, а я поступила на учителя физкультуры. Недавно практика в школе была. Знаешь, после двух недель, проведенных там, мне захотелось принести в спортзал топор…

Отпустив мой мизинец, рассказчица скрывается под водой. Довольно долго ее не видно. Наконец, вынырнув метров за двадцать в стороне, она, красиво выбрасывая перед собой руки, быстро возвращается назад.

— Вообще-то мне давно хотелось заиметь такого парня… Ведь от всяких деятелей — никакого прохода! Да вот взять хотя бы сегодня. Вася Север заявился в гримерку, выставил Серегу, партнера моего, международного лауреата, между прочим, давай мне вкручивать на тему: «Баксы — главное в жизни студентки». Я слушаю, не перебиваю. Неудобно, понимаешь, перебивать человека, у которого бриллиантовая челюсть… Ну а он вдруг рукам начни волю давать. Не успела опомниться, как лежу на спине, а этот хряк засовывает мне в рот свой язык! Я как вырвусь, как закричу: «Тпру!.. Стой!» А он: «Тпру?.. Что это еще за слово такое?!»

Малютка с головой окунается в воду и выныривает:

— Обиделся. Милый, — взглянув на меня нежно и светло, тоненьким голоском спросила она, — ты не мог бы, ну… немножко, свернуть Васе шею? Мальчишки, которые бегают за мной с первого класса, все клянутся мне в любви до гроба! Я им говорю: «Ребята, слабо проколоть колеса у тачки Севера?!» — «Ты чё, мать, Север из-под земли достанет!» Трусишки. А меня он знаешь как достал! «Не беспокойся, Тая (меня Таей зовут), ты будешь моею». И дверь мою бритвой резал, и по телефону каждый вечер звонит. Тот еще кавалер! Только ничего ему от меня не обломится… Придумала! Знаешь, что мы с тобой сделаем? Обольем его бензином и подожжем! Поглядим, как он будет прыгать и орать!

Я с восхищением взглянул на Таю, лицо которой было озарено мечтательной улыбкой.

— Ну, что уставился?.. Нравлюсь?

Я лишь глубоко вздохнул. Девушка засмеялась и, подняв руку, брызнула водой с пальцев мне в глаза. На мгновенье я ослеп, затем, в отблесках резких солнечных вспышек, передо мной прорезалась выходящая из реки богиня с облепленным мокрыми волосами лицом…

— Танчик! Эге-ге-гей!..

Я вздрогнул, услыхав свое имя, и, вытолкнув перед собой медленно текущие воды, вышел вслед за Таей на берег.

В фонтанчиках брызг, красавица улепетывает от меня по мелководью. Утробно порыкивая, трушу за ней. «Все желания Таи, — думаю я, — конечно, исполнятся. Шины у тачки будут проколоты — ближайшим фонарным столбом. Вася Север ярко вспыхнет и попытается вырваться из пламени, применив двухударный кроль, — возможно, он будет первым, кому это удастся»…

Шорох слева. Краем глаза замечаю шевеление у подножия деревьев. Остановившись, вглядываюсь в заросли, но не видно ничего, кроме извивающихся сонных ветвей, сквозь которые летит пух…

— Танчик!

Оборачиваюсь.

Помахав рукой, Тая скрывается в прибрежных зарослях на том конце пляжа. Спешу за ней по следам, которые, слизываемые водой, т а ю т; и вот протоптанная в траве тропинка, ныряющая в кусты. Зацепившись бретелькой за ветку, над нею реет насквозь просвеченный солнцем бюстгальтер.

Змеящаяся тропа выводит меня из хлещущих наотмашь тальниковых: зарослей к камышам, на фоне которых плывет сорванная, по-видимому, ветром паутинка — она оседает на желтые камышовые стебли, соскальзывает с них, превращаясь в кружева трусиков… Я знаю, как это называется — стриптиз. О нем столько толковали заряжающий и радист…

С колотящимся сердцем вхожу в камыши. Шелестя, расступаются передо мной сухие похрустывающие былинки.

— Сюда, — вплетается в шелест девичий шепот. — Смелей…

Но, может быть, это шум ветра? Остановившись, прислушиваюсь. Тотчас в тишине у меня за спиной тревожно вскрикивает чайка. Потрескивают, выпрямляясь, камыши. Небо безмятежно и чисто. Напряженно вглядываюсь в окружающие джунгли и наконец начинаю различать зыбкий, проступающий сквозь завесу золотистых стеблей, силуэт. Он кажется таким неземным и бесплотным… Но девичий смех, отнесенный ветром и потому прозвучавший приглушенно, развеивает мои сомнения. Спешу вперед, и вот уже почти явственно видно Таино тело, розовеющее сквозь волнующиеся тростники…

Я выхожу из камышей. Предвечернее зарево стоит у края покрытой желтыми цветочками зеленой поляны, из середины которой гремит гром. Пронзенный ослепительной молнией, прыгаю вперед, растаптываю длинную, извивающуюся, словно змея, пушку, не щадя облепивших ее муравьев-солдат… А окрестность сотрясается от непрерывного грохота. Из ближнего леса, песчаных бугров, штабелей торфа, стогов сена, камышей вырываются молнии, жаля меня; тучи песка поднимаются в воздух и сумерками опускаются на землю…

Под покровом этих сумерек кто-то могучий, подкравшись сверху, одну за другой швыряет в меня три украшенные длинными хвостами кометы — кувыркаясь, качусь по земле, срывая дерн, ломая деревья…

Когда огненный шквал наконец стихает, я смахиваю на банку тушенки, которую голодный открывал с помощью топора. С лязгом перевернувшись с головы на ноги, застываю на месте, покрытый грязью, клочьями дерна. За спиной у меня продолжают шлепать о берег речные волны. Передо мной все так же, как минуту назад, реет бюстгальтер — невозможный и призрачный здесь, в царстве голимой смерти.

Пыль, оседающая с небес, трансформируется в очертания вертолета. Он висит в воздухе, из стороны в сторону поводя длинным хвостом, я вижу даже скрючившихся внутри него двух в белых шлемофонах. Вертолет зорко всматривается в меня, конечно, готовый при малейшем моем движении пустить в ход все свое подсобное хозяйство… Но я не шевелюсь.

И тогда он начинает понемногу приближаться, не в силах, видать, совладать с охватившим его любопытством.

Вот изумленно округляются его глаза, увидевшие мои пробоины. От возбуждения вертолет даже слегка подпрыгивает в воздухе и поворачивается ко мне боком. Стальная дверца кабины приоткрывается, из-за нее высовывается носик одного из пилотов… Наверное, ему не терпится убедиться, что тот, кого он так удачно проатаковал, — уже не более чем падаль.

Мощная пружина громко щелкает, разлапистый стальной якорек, прочертив траекторию полета тросом лебедки, приваренной к моей груди, пригвождает любопытного к потолку кабины. Затем буднично зажужжала лебедка, накручивая обратно трос, и болтающаяся на конце его добыча клюнула носом — видать, якорь засел крепко…

Вертолет взмыл вверх. Но я держал — не отпускал. Он заметался из стороны в сторону, вверх-вниз… Постепенно подтягивая летающий гранатомет к себе, я краем глаза поглядывал за вторым пилотом; этот умник пытался дотянуться до кнопки, включающей кондиционер — должно быть, пилоту казалось, что пришла пора кое-кого проветрить… В какой-то момент этому неугомонному удается коснуться вожделенной кнопки. Но я отпрыгиваю в сторону, рванув трос так, что вертолет перекувырнулся в воздухе, и все предназначавшиеся мне прохладительные струи уходят в реку, небо, песок.

Я подтягивал его к себе, а он в упор поливал меня из крупнокалиберных пулеметов. Натянутый между нами трос блестел и плясал в воздухе, со свистом сбривая кусты…

Отчаянно борющаяся за жизнь, злобная, подлая, коварная тварь в конце концов оказывается в пределах моей досягаемости, и я наотмашь хлещу ее пушкой по татуированной алой розой щеке…

После третьей оплеухи мой спарринг-партнер рухнул вниз ослепший, со сломанным носом. Хвост его совершил оборот по невидимому циферблату и, где-то в районе шести часов рубанув по земле, согнувшись, замер. Раздался хлопок в ладоши, вертолет вспыхнул. Засим из кабины его вывалился горящий факел на двух ногах. С криками восторга он побежал вперед и скрылся в пыльных сумерках, осветив стоявшую там девушку в красном платье…

Я поковылял к ней.

Когда, таща за собой труп вертолета, я выполз к изодранной железными когтями поляне, такой нарядной несколько минут назад, Тая быстрым шагом шла мне навстречу… Обливаясь соляркой, текущей из ран, я припал к земле, стараясь не потерять из виду мелькающее в разрывах черного дыма красное пятно…

В этот момент вертолет взорвался и, в последний раз стремясь в небо, взлетел, натягивая нашу связку.

Но вот огненный шар, лопнув, превратился в дым. Трос, свиваясь кольцами, упал возле меня на песок. Из-за ближних деревьев выступают люди в военной форме. Их становится все больше, они окружают меня, видимо готовясь водить хоровод. Между пятен черно-зелено-бурого камуфляжа мелькнуло красное…

Я включил рацию.

Из-за спин военных показывается человек, весь наряд которого составляют запачканный копотью шлемофон на голове и автомат в руках. Одежда и кожа человека, видать, сгорели. Очервленный с головы до пят, смаргивая слезы, он глядит в меня через дыры, которыми зияет этот насквозь пробитый мир. В потустороннем клубящемся полумраке, в окрошке из человечьих костей, уютно светится шкала рации, бойкий лилипутский тенорок поет:

Я был не более чем туман. Пыль в степи. Блеск зарницы…