Танцующие свитки

Ефим вернулся в деревянный одноэтажный дом на окраине города в январе 46 года, после четырехлетнего отсутствия. Не отдавая себе в том отчета, он заранее предвкушал возвращение, ждал какого-то нового впечатления и поэтому хорошо запомнил тот вечер: низкое в клочковатых тучах небо, исподволь темневшее с востока, поездку на устланной сеном телеге, высокие сугробы по обочинам пустынной дороги от вокзала к предместью, прозванному в обиходе «магадан». На вопрос «Куда ехать, мил человек?», он так и ответил деду, замерзавшему на козлах под фонарем: «Вези на магадан». И тот понял и кивнул, значит, ничего в окружающем мироустройстве не поменялось — жизнь продолжается.

К радости Ефима, дом не пустовал: в одном из окон теплился свет. На стук дверь открыл незнакомец с курчавой седеющей бородой, с круглой, вроде тюбетейки, шапочкой на затылке. Не старик, но, как определил Ефим, в армию такой человек по возрасту не попадал. «С приездом, — сказал открывший, пропуская внутрь, — давно жду». Зала, куда прошли из сеней, выглядела опустевшей: фотографии в рамках, настенные часы с маятником и часть мебели исчезли. За столом мужчина рассказал, что живет здесь по просьбе родителей Ефима, переехавших в Москву к дочери и наказавших присмотреть за домом, дождаться хозяина и передать ключи. «Я завтра уеду, — сказал постоялец, — но перед этим кое-что оставлю. А вы это сохраните, пока за ним не придут. Такая вам выпала мицва».

— Что выпало? — переспросил Ефим.

Не ответив, неизвестный поднялся и распахнул дверцы платяного шкафа. Прежде шкаф был полон висевшей одеждой. Теперь в глубине стояли два прислоненных к стенке бархатных чехла, темно-синий и бордовый, оба с потускневшими квадратными буквами; чехлы были обшиты бахромой и усеяны мелкими цветными камнями. Буквы показались Ефиму знакомыми, когда-то в детстве он их уже видел. Еще он увидел серебряную вышивку: короны и виноградные кисти. «Это свитки Торы, — сказал незнакомец».

Ни в довоенной юности, ни в том мире, откуда Ефим только-только вернулся, не было даже напоминания о подобных вещах. Какие там свитки, могли ли они уцелеть, после всего того, чем наполнены были эти четыре года? Но вот, свитки Торы нашли приют у него дома, — он видел их собственными глазами, это казалось невероятным.

Однако Ефим не показал удивления. В дороге он устал и решил отложить разговор до утра, — было уже глубоко за полночь.

За матовым, покрытым изморозью окном вполне рассвело, когда он открыл глаза. И, лежа, первое мгновение осматривался, соображая, где находится. Услышав звуки за перегородкой, узнал знакомые стены и вспомнил: да, наконец-то дома!

Гость был уже по-дорожному одет. В черном ватнике, в шапке-ушанке он ничем не выделился бы в вокзальной толпе, — выглядел, как множество других людей, кого обстоятельства гонят в дорогу этим морозным утром.

Они присели друг напротив друга, и постоялец рассказал Ефиму, что в начале войны их жилье с одобрения родителей стало молитвенным домом. Единственная в городе синагога сгорела, но свитки удалось спасти, они находятся здесь тайно, ни «Союз безбожников», ни НКВД и не пытались искать их на окраине города в доме, принадлежавшем рабочей семье. Во всяком случае, до сих пор никто, кому не надо, не знает, что они здесь. И никто не выдал. По пятницам старики приходят встречать шабес. Потому что молиться и встречать шабес надо там, где свитки.

Он не спрашивал мнения Ефима, а просто ставил перед фактом: свитки надо сохранить.

— Значит, вы верующий? — спросил Ефим. Ответ он знал заранее, слышал слова молитвы, когда был за перегородкой. Такую же молитву — Ефим помнил — читал дед Шломо.

— Да, — рассмеялся гость, — выходит, что верующий.

— Но если Бог есть, как же он допустил то, что произошло?

— Представ себе старого человека во главе огромной семьи, — серьезно ответил гость. — Он старший, он все еще сидит во главе стола, но сыновья и дочери давно стали взрослыми самостоятельными людьми. И уже не слушают его советов. Подросшие внуки ведут свою жизнь, заняты собой, они отдалились еще больше. У старших внуков уже родились дети. Постепенно он утрачивает свое влияние. Да, все они появились на свет благодаря ему, но влияние на каждого уменьшается вместе с ростом потомства. Активное вмешательство в их жизнь невозможно, отвергается ими — все члены семьи наделены собственной волей. И он решает не вмешиваться, до поры до времени отстраниться. И только наблюдать, не вмешиваясь.

Мужчина поднялся, Ефим вышел проводить его до калитки.

— Это весь багаж? — спросил он, взгляну на ранец, висевший у того за спиной.

— Самое дорогое оставляю у тебя.

— И вы куда теперь?

— Мир, слава Богу, велик, — улыбнулся гость и протянул руку для прощания.

Посоветоваться было не с кем, и до пятницы Ефим решил ничего не предпринимать. История, в которую он неожиданно попал, ничего веселого не сулила. Кто же придет в пятницу вечером? Знает ли он этих людей? Среди соседей по улице евреев не наблюдалось, что такое свитки Торы, они и ведать не ведали. По довоенным посещениям ровесников Ефим помнил иконы у большинства из них, но иконы-то все держали открыто. А свитки, выходит, надо прятать. Среди друзей отца и подруг матери верующих евреев не было. Единственным верующим, которого Ефим знал, был его собственный дед Шломо. Дед читал Тору и ребенком Ефим забирался с коленями на стул и разглядывал квадратные буквы в толстой книге, лежавшей на скатерти. Когда-то давно Шломо был меламедом, и пока родителей не было дома, он учил своих внуков за неимением других учеников. Сейчас Ефим помнил только, что букв было двадцать две. И что читать их надо справа налево. Еще были какие-то «огласовки». Без малого двадцать лет назад он узнал об этом от покойного деда и благополучно забыл вскоре после его смерти. Ефим открыл дверцы шкафа и посмотрел на надписи, одинаковые на обоих чехлах.

«СЕФЕР ТОРА», — прочел он неожиданно для себя.

День прошел незаметно в уборке комнат, в чистке крыши, в хлопотах по дому и по двору. Прежний постоялец не расчищал снег нигде кроме дорожки от калитки к порогу. Намело прилично, но Ефим радовался этой работе. Улица, пока ходил к колонке за водой, выглядела безлюдной. В некоторых окошках по вечер зажегся свет, но заходить к соседям он не спешил. У всех своё горе, а тут он — целый-невредимый… Перед сном решил наколоть дров и протопить печь. Угля не было, но в сенях подсыхали березовые поленья, будто дожидались Ефима. «Как в прежние времена», — подумал он. Топор лежал на своем месте, рядом с поленьями. Когда вся семья еще жила вместе и жив был дед, печь растапливал отец. Ефим и старший брат любили смотреть, как отец колет дрова, настругивает ножом лучинки, потом складывает их шалашиком и поджигает лежащий в шалашике газетный комок. Комок разворачивался, от его огня лучинки вспыхивали, загорались палочки потолще, а потом уж они с братом подкидывали дрова в печку, пока отец не скажет: «Довольно». А теперь отец с матерью живут у сестры, брат еще до войны женился и переехал в другой город, так что печь топить Ефиму.

Среди посуды он заметил потускневший дедов подстаканник из похожего на серебро сплава — витая ручка, «на фасаде» изображение памятника Минину и Пожарскому — подарок, которым дед дорожил — и решил, что будет пользоваться им в память о Шломо. Вода в чайнике закипела быстро. Заварка и рафинад, выданные в дорогу интендантом, еще оставались. Выпив два стакана сладкого чаю, Ефим растянулся на лежаке. И подумал о том, что в понедельник надо попробовать устроится на мехзавод, где раньше работал. Токарное дело прокормит. И еще о том, что на заводе много молодых женщин, будет, с кем познакомиться.

В сумраке он услышал, как скрипнули дверцы шкафа. Они распахнулись, и в лунном свете, проникавшем сквозь заиндевелое стекло вспыхнули вытканные золотой нитью буквы и серебряная вышивка. А дальше оба чехла сползли, будто невидимая рука расстегнула их и помогла свиткам выбраться из оболочки. Ефим затаил дыхание. Свитки сделали пару коротких шагов и с легким стуком спрыгнули на пол. Они закружились один вокруг другого, и сложное их движение напоминало танец. Да, можно было поклясться — они танцевали друг перед другом! С шелестом виток за витком свитки начали разворачиваться, их верхние ручки превратились в ладони, нижние — в ступни, и вот уже две полунагих фигуры — мужская и женская, проступили под прозрачными пеленами, которые как мантии волновались у них за плечами. Эти существа были меньше и тоньше обычных людей, и их можно было бы принять за искусно сделанные куклы, но при этом они были живыми. Они были юношей и девушкой, женихом и невестой, а танец, в котором они молча кружились, был их любовной игрой, которую они с наслаждением вели, по-видимому, уже не первую ночь. И в этом танце, сопровождаемом круженьем и шорохом развернутых свитков, умудряясь не запутаться в них, каждый, соревнуясь, старался не уступить, но утомить и обессилить другого, взять верх, восторжествовать над партнером.

Легкий ветерок касался лица Ефима, танец, за которым он наблюдал, всё убыстрялся, свитки, казалось, могут разматываться бесконечно. Но пройдя фазу, во время которой уже ничего, кроме мелькания полотнищ, испещренных рядами букв и заполнивших пространство комнаты от пола до потолка, нельзя было разобрать, фигуры вдруг сбавили темп, начали медленно заматываться в свои одеяния, постепенно приняли первоначальный вид, вместе вернулись в шкаф и облеклись в чехлы. Дверцы шкафа закрылись.

Проснувшись, Ефим принял решение: свитки он оставит и сохранит. Обосновать это алогичное решение он не мог. Но оно было твердым. Он догадывался, что тайное хранение может продлиться десятилетия, повлияет на всю дальнейшую жизнь и осложнит её.

Думать об этом не хотелось.

— Как будет, так будет, — решил он.

Наступила пятница, вечером придут люди, надо было готовиться к встрече субботы.