Танина смерть

Танина смерть

Жила она в маленьком городе, в пятиэтажной хрущевке. Других там и не было, а в те времена, когда она там жила, похорон было много. Таня, у которой едва ли не каждый сезон являлось новое суеверие — спичку тянуть, монетку кидать, платочек завязывать по-особенному (никто не советовал, до всего доходила сама, собственным шестым чувством, к посоветованному, напротив, отнесясь с глубочайшим недоверием и смущением, — хотя, много позднее, окрестится в католической церкви и будет без чрезмерного рвения усердной прихожанкой. Но тут нам от ворот поворот), — в то время, едва заслышав издалека нестройные звуки, — едва ли, вскоре, не раньше, чем они действительно достигали уха, — оставляла свои дела, которых было превеликое множество: ломтерей (она думала, что так произносится лотерея); больницу; кукол, в которые она, не довольствуясь дюжиной, исступленно производила всякую мало-мальски сходную деревяшку; то ли дело — она их еще резала из бумаги; весной, в пору цветения ясеня, горелые спички получали на головки его конские хвостики — крохотной своей, невидной красотой в сотни раз превзойдя людей, с такой прической, одновременно платьем, где каждый волос кончался зеленым бабочкой-цветком! — тут оставался один шаг, вглядываясь, обратить взор к вещам еще меньшим в поисках совершеннейшей красоты. А ты попробуй поиграй с молекулой дезоксирибонуклеиновой кислоты!

Простаивала у окна до конца, без энтузиазма, но терпеливо слушая, думая о том, о сем, и надеясь на вознаграждение. Действительно, однажды дребезжание и буханье раздалось совсем рядом, и она, покинув дом, смогла встроиться в хвост медленной процессии, идущей за гробом, до самого автобуса с открытой задней стенкой. В родне у них никто не умирал, так что неизвестно, как бы она иначе получила возможность присутствовать на похоронах — в том, что это такое, ее более-менее просветили другие девочки, из дома и из класса, — некоторые по шесть, даже восемь раз, если не врали, наблюдали всю церемонию, вплоть до заколачивания и опускания гроба. И засыпания.

Покойник был интересен — но не очень: человек, который перестал двигаться. Мраморное лицо, чуть высовывающееся из белого атласа.

—

И вот она уже студентка филологического факультета в совсем большом, другом городе. Волосы взяты «химией», одеваться она почти сразу стала не как «колхоз», а по моде. Тут помог врожденный женский что называется вкус; одновременно — пожертвования матери. Мать, работавшая всю жизнь бухгалтером в этом самом маленьком городке, зарабатывала неплохо, и несмотря на то, что еще была сестра, снабжала старшую в достаточном количестве. Еще была стипердия (ломтерей!) — на которую расщедрился тот самый колхоз, имея в виду затребовать голую учительницу сразу по изготовлении. В чем она очень сомневалась, денег однако не отвергала, моральных императивов у нее было так себе.

В первую новую зиму она попала с новой подругой, урожденной горожанкой, очень современной и продвинутой, на концерт в филармонии. Она почти ничего не запомнила. Но потом она пошла в католическую церковь креститься. Потому что там был орган.

В том маленьком городе было два костела; поголовно всё население уверовало, как только стало можно. Живущая уже не с ними, она оказалась в русле традиции. Просто так совпало. Руку на отсечение не давала; но как будто Бах сказал ей — лично ей, лично Бах. Музыку не сохранила; зато сразу после выхода — сырой снег, свет фонарей, и она сама, словно созданная заново, словно весь этот синий свет был создан заново только что. На остановке, прощаясь с подругой, точно такой же ошеломленной, но, в отличие от нее, пытающейся говорить — она была очень говорлива, эта подруга: «Бах обратился ко мне!».

—

И вот…

—

Жил-был художник один, давно жил, устал уже. Лет ему было тридцать. Какие там были его художества, неизвестно. Просто там, где они встретились, они все были кем-то — эта подруга, она «писала сказку». А другие музыканты; не орган, конечно, делали что-то там на гитарах. Гитар там было в изобилии, две или три, эта подруга и на гитаре могла. Одна Таня никем не была. Это ее выгодно отличало.

Этот — художник. Он был черный, похожий на галку, или, поменьше: скворец. В самую жару он не снимал свитер, свитер был ему велик, спускался рукавами ниже пальцев, когда их не закасывал. Он был с Украины — но не украинец. Там была украинская диаспора: разговаривали по-своему; пели на гитарах «Братьев Гадюкиных». Художник, дадим ему другое имя: Сергей, — был не с ними.

Там были, на другом конце, русские — москвичи. А Таня, и ее подруга, — они были белоруски. Ближе всех были почти местные: компания симферопольских гопников. Основного среди них звали Папазол. Таня с подругой как-то ходили в селение; и, вернувшись, давясь от смеха, преподнесли ему коробочку лекарства «папазол». Папазол не улыбнулся, принял подарок, обмолвился: положит его в ящик, дополна забитый пресловутым средством. Шутка вышла бумерангом, пристукнула по остроумным лбам.

Самое смешное, что все эти несмешиваемые группы находились на пространстве длиной метров в пятьдесят. Ну, может, пятьсот, с метрами у Тани и ее подруги было неважно.

Они поднялись — по тропинке, местами поворачивающейся почти боком; потом спустились. Сергей смотрел, как они спускались. Еще кое-кто смотрел.

Оказавшись внизу, Танина подруга сразу же разделась догола. Бросила одежду на рюкзак. И полезла в море.

В день, когда они заявились, был шторм. Волны выше головы, обрушивались на берег. Подруга однако храбро поднырнула. На глубине волны были не так велики. Главную трудность представлял выход обратно. Она, осмотрительно медля, поводя одними ногами, качалась на пологих горах, это только казалось, что бухты-барахты, на самом деле зоркий расчет. Позволила наконец особо крупному валу себя нести. Вскочила на ноги — чуть выше колена. И проворно выковыляла на сушу, средним бурным волнам, следующим за большой, не даваясь врыть мордой в гальку. Кривые ноги и плоская грудь компенсировались этим действительно удачным цирковым номером.

Больше в бухте никто не купался. Никто на нее особенно и не смотрел. Тем не менее после ее выходки их признали. Она застолбила свое и Танино право здесь находиться.

Таня сидела на рюкзаке. Полностью одетая. К ней подошел человек.

— Твоя подруга смелая, — кудрявый, тощий гаврик средних лет — вместе с Таней глядя на голую, выбирающуюся на сушу.

— Покурим? — спросил Сергей, останавливаясь у костра. Сигарет было мало, они были вроде денежной единицы. Деньги, вообще-то, имелись почти у всех, просто ходить далеко: лишний раз подниматься по тропе. Внутри бухты совсем другие ценности. Тушенка, например. Трава, конечно. Трава, во-первых, росла даже в Симферополе; но и гораздо ближе можно было затариться гораздо более крепкой, чем и не пренебрегали. Угощались и угощали не в счёт; трава, еда, и в самой большой степени — это полуотрезанное от мира пространство — и сплотили этот удивительный конгломерат в вышибленное из времени. До того Сергея угостили у другого костра; сказали, кивая: вон, девчонки прибыли. Подразумевалось: бухта не резиновая. Сергей тоже сказал: Подразумевалось: посмотрим. И пошел к своему (что, в его случае, было почти чистая условность, так же как и «останавливаясь» — он не останавливался. Был сразу у всех костров. И везде его угощали).

Подруга, прыгая на одной ноге, натягивала на мокрое джинсы — джинсы у нее были расписные, клеш, столько раз заплатанные при посредстве ниток «мулине», что от исходного материала остались одни трусы. Тот, что сказал «смелая», подошел знакомиться.

— Вы откуда, девчонки? Меня зовут Игорь.

— О, — сказала подруга, за ответом не лазя в карман, — с которым я живу, он в Москве сейчас, тоже Игорь!

«Девчонки», они придумали себе в путешествии имена — Таня, Маня, слишком пресно, не отвечало, им казалось, движению. Что-то вроде: «Утса», «Уна», неважно; обозначаем как прежде.

Подхватив свои рюкзаки, двинулись за Игорёхой.

В бухте, сказано, были костры: три-четыре (компаний больше; очаг позволяли себе самые основательные. Например, симферопольские. Например, украинцы; или которые с детьми). Они подошли к последнему, крайнему — дальше каменная стена. Здесь бухта закруглялась.

Что же Таня увидела?

Она увидела крупного щекастого мальчика. Хрестоматийный еврей из учебника для РНЕ (Русское национальное единство, — запрещенная организация): губастый, с черной подушкой волос. Звали его Виктор. Над ним все потешались; он не обижался: на таких прекрасных людей в прекрасной бухте нельзя обижаться (иначе — что здесь забыл?). Однако: прятал в набитом сидоре десять банок тушенки. Это было актуальным предметом обсуждения. То и дело вставал, в его отсутствие, вопрос: не пора ли слегка экспроприировать? В конце концов это сделали.

Она увидела Слепого. Благообразный мэн двадцати восьми лет с бородой и длинными волосами (поэтому его звали — Слепой). Слепой был здесь со своей девушкой. Очень красивая, кудрявая, с короткой, почти мальчуковой стрижкой. Но сейчас ее не было. Она была у другого костра. Своего со Слепым они не заводили.

Еще промелькивал, мальчик — ростом с Таню, ей показалось (а она сама была маленького роста). Несмотря на тепло — еще когда они с подругой поднимались по тропе, уже темнело; надо было где-то ночевать; им указали, на пляже, по которому они проходили — а вон бухта. Они и пошли. Они не знали, то, что знали те, которые указали: там, в бухте, домострой, чужих не особо привечают. День был как положено жаркий; шли почти от Алушты. По камням; а где нельзя пройти по берегу — поднимались на трассу. Трасса и вывела их на пляж.

— И сейчас, уже совсем в темноте, очень тепло. Таня так и была как шла: в черной, выгоревшей до сероты, майке, спускающейся с одного плеча. Маленький был в свитере. Подробности трудно было разглядеть, потому что он все время двигался, усиливая тем впечатление, будто пытается согреться. Не у этого огня. Исчез на 20 минут.

«Гаврик» (Игорь), который привел девчонок к костру, как свой улов — запал на подругу («Уну»). Был определенный тип мужчин, магнетически липнущих к ней несмотря на недостаток подлинно женских добродетелей, их прельщало именно то, что она на это плевала. Нечего и говорить, что сама она западала на совсем другой тип мужчин. Обхорохочешься.

Подруга сразу же присела (увидела гитару, по-деловому начала пристраиваться. У нее была козырная песня: «Перестаньте мыться мылом». — «Научитесь мыться морем!»).

— Этот суд решил / Всё наше дело — с миром / Так отмоем тело морем, — с напором внедряла она.

Таня потихоньку осматривалась. Песню она слышала сто раз. Поесть бы. Днем не хотелось из-за жары. Нигде еды она не увидала. Наверное, уже отужинали. Чем плохо, присоединяясь к готовым компаниям: и ведь не начнешь сразу — у нас, вот, тушенка, вот, чай. Надо выдержать приличия. Типа мы такие, духовные. Сперва оголиться — напоказ, и теперь, вот. Сейчас бы остановились, поели.

Опять явился свитер (Сергей). О нем уже спрашивали.

Сперва он пробрался, размахивая рукавами, спускавшимися ниже пальцев, почти притиснувшись к каменной стене за спинами — теперь кто-то другой пел, подруга, подергиваясь, изображала «джаз»: «нам-нам-нам».

И потом он появился за Таниным плечом.

— Покурим? — примостившись рядом на корточках. Громко, в перебой певчих.

Таня поискала свой рюкзак — там сигареты. Неправильно она угадала. В запущенном рукаве оказался косяк, держал в горсти.

На береге все курили; они с подругой воздерживались. «Бросили». Ага, с умным видом; так-то верней «не начинали». Подруга — невзирая на бравость, была невероятно труслива, если касалось ее мозга. У Тани своё. Девочка из глубинки — где она и где наркотики. Один раз она съела 6 таблеток глауцина гидрохлорида. До этого личный опыт подруга ей расписала: «приняла 5, потом — не вставляет, догнала одну». Потом думала, в живых не останется. Два года после этого добавляло: то вдруг сидит на работе — ноги исчезнут, хвататься за них — исчезли и руки. Таня вспомнила, в общежитии, одолеваема тоской или скукой. Таблетки продавались в аптеке. Без рецепта. Подруга узнала — головой покрутила: ей же всё объяснили!..

Он был такой миниатюрный, что это было совершенно не опасно. Она еще не могла вместить — себя поместить — в эту бухту. Она еще его не увидела — и вдруг он к ней сел.

— Пошли поговорим, — освободив ладонь, увлекая движением —передав «пятку», оставшуюся после ее залихватского, тяга-потяга, дальше к костру.

Подруга, забыв «ням-ням-ням», смотрела вслед удаляющимся к морю. То есть вот взял и увел. Она ни на секунду не забывала — мышечной памятью — помните? «…с которым живу». На самом деле, почти не вспоминала. Но вот так. Эх! Вам жить, а нам помирать.

Она обнаружила себя, через время, на уходящем в воду камне. Одна, в темноте, неизвестно откуда взявшимися красками, с весельем отчаяния, в отчаянном веселье, малевала на нем: «БЕРЕГИТЕ ЛУНУ МАТЬ ВАШУ».

—

Самое смешное: утром они уехали.

Только сошли по тропе; даже еще не выгребли на пляж, подруга напустилась на Таню:

— Что он тебе сказал? О чем вы говорили? Что ты ему сказала?

— Ничего, — коротко отозвалась та.

Потащились вдоль воды, утопая в гальке. Спать довелось два часа. Ночь была бесконечной. Безумной. Бесконечно безумной. Ушедшие вернулись к костру, Сергей оставил Таню; исчез. Оставшиеся импровизировали в двух гитарах; плюс прикладные банки с песком. В какой-то момент оказалось, что Таня прищелкивает пальцами. Плохо дело. Таня никогда не принимала участия в искусствах; ни в каких «художествах». Была идеальным слушателем. Это сломалось, как всё, что они из себя представляли, стали представлять, себе незнакомое, другое. Бесконечно курили траву. Тело колокольным звоном отдало: «Я больше никогда не буду бояться сойти с ума» — так и вышло. Сергей вернулся. Как только он появлялся, время словно ускорялось. И так плотное, концентрировалось до взрыва. Бесконечно шутили над еврейским мальчиком Виктором. Виктор, бесконечно уродливый, отшучивался. Заговорили о ментах, пришедших бы в бухту:

— Предъявите ваши ксивы, — воскликнул Виктор, и подруга, не выпуская гитару, крикнула:

— Нет, вы слишком некрасивы!

Сергей уходил. Как будто ему мало было этого сгущенного в нем взрыва и хотел добрать где-то еще. В ожидании его продолжали. И он возвращался. Утром проснулись, всё. Нет Сергея.

Время прошедшее, замедляя и пережёвывая, то есть это подруга переживала, а что в Тане — неизвестно, она молчала, как Космодемьянская. Ну и хорошо. Семь километров камнями; по верху бы все семнадцать.

Тут был Володя, он там жил. Ловец рапанов. Они жили здесь в прошлом году. Подруга, она всегда успевала первой, когда Таня с ней познакомилась, была модной столичной урлой. Только Таня попривыкла — бац, уже хиппи. Раздарила все вещи; кое-что Тане перепало. Таня за ней не спешила. Она состригла посоветованную подругой «химию», когда та отросла, с которой она выглядела классической деревенской «тёлкой». Остался короткий ёжик. Или ёршик. Тронутый сверху желтизной — покрасилась, потом тоже состригла. Лицо загорелое в веснушках. Необычайно красивой формы грудь, от тяжести она горбилась. Это было второе лето, которое они были на море. У Тани должна была быть студенческая учительская практика; подруга сделала ей ксиву. Нарисовала печать на фотобумаге, хлопнула, отпарив, на бланк (напечатала на работе на печатной машинке). Осенью Таня отдала на кафедру, почти не волнуясь, — никто не заметил. Подруга уезжала в Ялту — петь на набережной. Таня оставалась одна. Собирала дрова по берегу, было много плавника. Подруга возвращалась спустя сутки с прикупленными овощами. Утром вчерашний чай с овсяным печеньем, и «Золотой пляж». Лежали на камнях под горой, купались, снова лежали. Когда солнце спадало, поднимались. Закат. Тихо, спокойно.

—

Володя заболел. Лежит в своей палатке, пыша жаром. Переплавал, собирая рапанов.

Подруги посмотрели друг на друга. В глазах у обеих такая простота — как две копейки.

Кинули необходимое в Танин рюкзак, у нее поменьше, и бросив на больного скарб, поехали в бухту. По трассе, чтоб быстрее.

—

Бывает под башнями ЛЭП; еще когда электричка подходит; возьми соседку обеими ладонями за щеки: до локтя передастся вибрация — гул.

В километре от финиша сделалось почти невыносимым зримым-ощутимым: возврат (а слизнуло неделю) бешеной ночи. Почти невозможно: тропа на горе, при белом дне, ползет, не исчезла. Сверху взгляд охватывал — вон Папазол; голые коричневые дети купаются, на шеях — крестики, обострился неправдоподобно. Спускаются, шарят, шарят, не смириться, нет. Нет. Зачем мы приехали...

Встретили яркой радостью — «ночные девчонки»! Игорёк обалдел (кличка у него была: «Шмелёв»; кто дал? — конечно). К обеду попали: жрали Витину тушенку.

— А Сергей уехал тогда. — (Только так: не Серый, не вот как-нибудь — там, «Слепой».) — Мы думали, с вами?

—

Могучего Папазола, как танкер, сорвавшийся с причала, шатает по всей бухте из конца в конец. С гудком — SOS!

— Кто может сделать блины?! Без яиц.

Его сторонились; помалкивали. Папе блинчиков захотелось.

Одна, конечно, могла ли удержаться? — Я умею.

На огромной сковороде, криво вмостив в очаге. Папазол сгрузил центнер ингредиентов: мука, сахар, кефир, — Соду! — потребовала она, —без соды не буду. — Послушно смотался за содой; понятия она не имела, можно ли без яиц. Плюх! — первый, понятно, комок. А вроде получалось.

Тут Сергей:

— Попробуем блинка. — М-мм. И вон тот.

Она намеревалась соорудить стопку в полметра; вручить Папазолу — потом пусть угощает. Почему этот едок считает, что ему дадут?! И со всем он так.

Сергей вырвал блина четыре, с огня. Насытив голод — или самомнение, отвалил, дальше шариться где что интересно.

Тем, что она исполнила этот… «госзаказ» — сразу повысив свой статус до немыслимой высоты: «ночные девчонки» после купания в шторм, но: «женщина, которая сделала блины без кефира». В качестве таковой поимела право обращаться к Папазолу.

— Почему вы все любите Сергея?

Может быть, не так. «Уважаете?»

Папазол — с натугой: «еще разговаривает?» — тем не менее согласился. — Ну, он смотрящий.

Вот как? То есть Сергей — бандит. Повращала это так и сяк. Отставить. Не ложится.

—

Они нажрались до скотского состояния.

Влупил дикий дождь. Там, откуда они уехали, тоже влупил: по палатке с простаком Володей — а он их рапаном кормил (бегали на склон дристать); разговаривал как умел. Совесть замучила? Ни в малейшей степени. Выживет — снова будут разговаривать.

Не иначе как телепортацией перемахнув гору — тропа бурлила глиняным ручьём — на пустом пляже; на морском камне. Плечом приплюснув плечо. Вокруг вода.

Вода бьет по головам. Подруги, моргая, пялятся перед собой. В черепушках плывет, не понять, где чьи мысли. Таня открывает рот, чтобы изречь:

— А море красивое… Оно, блядь, красивое.

«Что он тебе сказал?» Таня перестала быть Космодемьянской. Обычные дела — откуда, чем занимаешься. Потом спросил: можно тебя погладить по голове? Таня разрешила. А можно я тебя? Взявшись за руки, вернулись. Это рассказывать?

— Он король, — говорит Таня.

Подруга вспомнила (что раньше, что тут позже, неясно), внутренне согласилась: да, это верней. «Право первой ночи» (с умным видом). Ночную девчонку — никто не попробовал, до него. Но если бы так!.. И исчез.

А вот зачем Герасим утопил Муму? Голося заунывные песни: «сколько должен капитан? внучке ямщика», подпихивая товарку, сверзились обратно с горы. Пробел. Утром проснулись — да где? В палатке у украинцев.

—

Украинцы их не гнали. Сами ушли; лишь только оказались на это способны. Сначала до умывальника: у этих был умывальник — прибит гвоздком к горе.

Украинцы пели. Вообще профессионально. Но пели не свои. По счастью, подруга не тук-тук по украински ни хрена, кроме «Нэсэ Галя воду», так что молчала. Да они бы и не рискнули тут, сидели, раскрыв рот. Те стриженные, в наглаженных руба… Уползли наконец к «своим».

«Шмелёв» обрадовался воскрешению девиц не могу как. Там был Дато. Знакомый подруге с Москвы: это он их вчера напоил. Он был грузинской диаспорой (из учебника для РНЕ) единолично. Он был Сергей наоборот. Но если Сергей «смотрел» по бухте — то Дато — куда! — по всему союзу. Сергей был желанен везде. А Дато всех доставал. В прошлом году подруги его спустили с горы — не с этой. Натурально, вытерпели два часа. Так вообще не делалось. Дато смертельно обиделся. Но Дато обид не держал. «Герлушьки… герлушьки». «Я хиппи», Дато ударял себя в грудь. Грузинский хиппи. Жирный, грудь кучерявая.

А кто это там далеко-высоко? стоит на тропе.

—

Полдня слетело, прежде чем дошел до этого края. Посидел у всех компаний по бухте. Он даже не знал, что они уезжали. Зря потраченная акция «самостоятельности».

— Герлушька, герлушька, — передразнил Сергей. Дато испарился, предварительно обсудив политическую обстановку, Сергей был не в духе, Дато что ни скажет — он переврет, Дато наконец устал от такой беседы: «ну я пашёль».

— Хиппи… — он сморщился, безапелляционно: — это не то.

Половина была хиппи (вторая половина тоже): что, кто-нибудь слово сказал? А ты-то кто тó? Гудошник…

Подруга сидела, выстукивая камнем по ляжке, синяк будет. Она сказала подруге: хочу траву не курить, — той хоть бы для порядку удивиться. Хочу увидеть как на самом деле. На самом деле. Смотри…

Когда он подошел: — Я оттуда увидел, что вы здесь, — обратился к подруге. Не к Тане.

И потом взглянул: — Пошли поговорим.

И теперь сидят, оба маленькие, и курят один косяк. Вправо-влево влево-вправо. Не пускают по кругу, как принято.

Одно у них на двоих.

И все видят.

А бухта не видит. Бухта большая. Бухта живет, каждая группа своей жизнью. Он потом пойдет туда к ним. Там Света со своим Слепым. Вот почему Слепой! — осенило. Они видят только друг друга. Почему-то это противно. Клички здесь он раздавал. Может быть, не сознавая, что одним ударом раскалывает то, как на самом деле.

—

Маленькое туловище было стальным. Распластавшись, полз, как морская звезда. Опасное место. Щебень из-под ног сыпался почти на голову Тане.

Таня проделала пируэт почти так же изящно. Только не спиной к горе, как он, еще протягивал ей ладонь — которую она не взяла; а носом: ноги нащупывали камушки — некоторые проворачивались и катились, с мягким шорохом опадая в воду. Не так и высоко.

Сергей постелил под собой свитер, оставил, чтоб и ей сесть. Сегодня он висел у него на поясе, на связанных рукавах. Ну да. Жарко.

Места ровно на двоих; не знаешь, так и в жизни не придет сюда забраться. Был он здесь с кем-нибудь с какой-нибудь девушкой? Конечно.

— Можешь прыгнуть. Тут глубоко, не разобьешься.

— Я не умею плавать, — сказала Таня.

— Я тоже.

Дефективные приехали на море. Что будет, когда один из них отсюда свалится? Другой не сможет его спасти. Бухта рядом — а далеко.

— Твоя подруга умеет.

Таня промолчала. Он боком повернул голову.

— Мне тридцать один.

Таня промолчала. Что сказать: «поздравляю»?

— Я думал, вы уехали. Пришлось задержаться. Так спешил.

— Мы и уехали, — сказала Таня.

— Больше не увижу их, думал.

— Мы приехали, — сказала Таня.

— Ну вот, — обрадовался он.

Таня думала точно так же. Ну вот.

Как будто этим он наконец ее отделил. Как будто нужны были предисловия. Если б она хотела отдалиться — она бы свалилась. В воду.

Таня закрыла глаза, отдаваясь чувству его языка, пахло водорослями, как и всё тут.

Все-таки отдалился. — Чё здесь делать? Забрались не пойми как, — как будто не за ним она ступала сначала по камням; потом карабкалась. — Мы б могли прыгнуть, прям так, — они такие: сидят, — а мы такие, выходим! Если б были такие, как твоя подруга. Но мы не умеем!

— Пошли курить. — Нечего здесь делать.

Таня повернулась и полезла обратно, первая теперь, места там было — не разминуться.

—

Какие-то деньги.

Сергей умотал в поселок «до почты». Пришел опять почти к вечеру. Таню свистнул, как собачка побежала, явились — щеки аж маслятся: приобщил к большой жизни на набережной, где уж нам, хипанам. Таня улыбается как крокодил, съевший поросенка, а у него на руке Танин браслет, большой, черный, действительно мужской. Но ей шел.

— Перевод получил, — пояснил Игорек подруге тет-а-тет, — от жены. …Шутка!

Шутники все. Улучила момент, когда отошел — поссать не иначе, скоро будет до ветру с собой таскать. Тане сказала, понизив голос:

— Надо уходить.

— Зачем?

А уже вернулся.

— Сыграешь? — просит. — Я первую твою, как услышал — так с тех пор и не моюсь!

— Я не могу по заказу.

Я на я. А в Ялте могла. То другое.

Тут Слепой, опять пришпилился. Полуоткрыв полузакрытые глаза, мудро сказал: надо позвать Колю хохла.

— О! — так и подпрыгнул. — Колю хохла!

Она думала, придут украинцы — а пришел какой-то цыган с той стороны; с ним прицепом Валера тоже симферопольский, но не из «семьи», кудри, как у Оззи Осборна, красивый, морщинистый, «музыкант» — с ним прицепом девочка четырнадцати лет, «с детдома», как поведал Сергей Тане, а Таня ей доложила, «сбежала, Валера растит, второе лето, скоро женится». Довольно удачно сымитировали Чистякова.

Зачем..? Там палатка! Там можно лежать, в конце концов, голой, и здесь можно, никто бровью не поведет, — где? У всех на головах? Пошла купаться в темноте. Вода гладкая, теплее воздуха, а вышла на берег — без музыки: ссора.

Коля хохол — или кто-то — или Коля хохол одобрил кого-то — что к нему вписались «по обмену», так делалось, они туда — потом ты сюда. Или просто по наводке. Пока хозяин в отъезде. И вот неизвестный (им с Сергеем известный) хозяин жилплощади не только хорошо наварился (…с американцев?); еще и артефакты остались после гостей. Особенно Колю поразил какой-то моток розовых ниток размером с дыню. Сергей взвился.

— Они правильно понимают, что здесь туземцы за розовые нитки будут коню позвоночник ломать. Я не против доллара. — (А то! до почты слетал.) — Просто не хочу. Я к Папазолу пойду, бухгалтером.

Как будто к нему кто-то обращался. «Сергей! Сдай квартиру американцам за пятьсот долларов». Коля хохол же просто рассказал в рамках всеобщих прибауток и телег, за косякокурением. Коля пробовал возразить — раз, пробовал — два, плюнул и ушел точно так же как раньше Дато. Когда он вшел, Игорек вздумал пошутить: «это тебе не коню позвоночник ломать» — досталось и Игорьку. (Всё равно это стало потом таким присловьем. Сергей и сам потом повторял, когда отмяк.) Вообще, спать пора.

…Но, когда разошлись, остались буквально двое-трое (и, между прочим, Виктор) — круто всё повернул на 180°. Спорт такой: всех опустить, потом той же владетельной рукой приподнять. Куда — вознести! Невозможно было устоять — трындел, как на радио, изобретал абсурдные сочетания, словоформы. «Смешным я на это смеялся!» «Нас развели. А где фотографии? Что нас развели?» Да не в этом: у другого бы не прозвучало, или встречено было раздумьем — смешанным с недоуменьем, а просто — Сергей. Девчонки сгибались пополам. Витька, захлебываясь, перехватывал (и не ломал высоту, неожиданно остроумно) — из кожи вон, стремясь оправдать награду «верным». Сейчас обратно сползутся, так уже тоже бывало. Словно предчувствуя — словно нельзя было уйти, не раздув добела этого… «костра любви». Сергей встал. «Покажу палатку».

Палатки здесь оставляли, если куда-то из бухты на недолго уходили, чтоб не таскать, вот это такая.

И там, в палатке, обеих обнял. Подругу правой рукой, Таню левой.

При этом этой левой рукой он Таню гладил.

Потом опять: — Пошли поговорим.

Подруга забыла вдохнуть, так и лежала. Чуть ли не слёзы текли. Взвинчена она была, это да. Довернутая до вершины — которая оказалась ступенью к другой, невозможной вершине. Может, и текли.

Через короткое время они вернулись. Сергей опять посередине. И обнял правой рукой.

Дождавшуюся.

—

То есть они совсем уехали. Сергей уехал раньше. Они еще недолго пожили там у себя с Володей (конечно, он выздоровел), но ясно, время, со временем ничего не сделаешь. Уже здесь даже были приметы осени. И вообще.

Они теперь в разных городах живут; подруга — там в Москве, со своим «зимним». Приспела пора возвращаться.

Пока вместе всё еще, в поезде. Подруга ничего не спрашивала теперь у Тани, «что он тебе говорил». Бесполезно, во-первых; во-вторых, всё ясно.

Таня сама заговорила. В поезде.

— Он будет в бухте в октябре. И будет меня ждать.

Хоба-то.

Она думала — всё. Зиме — зимнее.

— И что вы будете делать? — поинтересовалась подруга. — Поженитесь? И будете жить… там. В Харькове. — Что он делает, в Харькове? — вертелось на языке. В смысле: чем зарабатывает. Вряд ли что картинами, картинами никто не зарабатывал. Разве с американцами. Судя по тому, как он на американцев ополчился, у него не купили.

— Он сказал, что он обычный. — В Тане говорило своё. Ей нужно было себя услышать. — Мне кажется, что нет, а на самом деле — эта бухта. Эта луна. Что без бухты и без луны? Я разочаруюсь. А самое худшее — что я с ним тоже стану обычной. — Она долдонила это «обычный», как в трансе. — Но он не боится. Лучше в пролубь головой. — Она повторила как он: (голубь — пролубь). Это значит, шутить не перестал.

— И что ты сказала, — спросила подруга, с отвращением к собственным словам.

— Я сказала, что не понимаю.

Ну точно. Хоть бы раз он с ней о чем-нибудь таком поговорил. Или вообще хоть о чем-то. Одно балагурство. Много чего она бы отдала, чтоб его порасспросить. — Но это в ее интересах. Если они будут жить — значит, она его еще увидит. Если — долго жить, то, наверное, они все-таки смогут о чем-то поговорить! Вот это рыбу она вытащила на свою наживку. Она всегда знала, что Таня — это изусруд. Значит, он все-таки увидел.

За окном проносились неправдоподобные краски кустов. Красное, зеленое, желтое. Вот и осень. Тут она была в разгаре. Они стояли в тамбуре. Курили — не траву. Хотя у них был с собой мешок травы! — когда они покидали бухту, мужики сунули им на прощание. Вот, они стопят на трассе, укуренные до голубого неба: и вдруг доходит, что у них на кармане — лет на 8 строгого режима! Сбросили в Виннице, там у одной был брат в армии. Брату трава не пошла (он увлекся ею после; лет в тридцать; до того еще — как до звезды); зато его напарник по кочегарке — вставился, и ночью играл в волейбол! Без мяча.

— Он не мальчик. — Подруга, выныривая из транса.

— Мне кажется, он не добыл, мальчиком. — Таня. — Я себя чувствую как будто старшая, с ним.

Тяжелый случай.

Подруга оценивала Таню, как на рынке. Ну да, можно было сказать. Как все пионервожатые: накурятся травы, увидят молоденьких девчонок — и сразу мальчиками не добыли. Есть же еще помоложе — вот эта «детдомовская». Можно было напомнить: Таня ей рассказала, — браслет на нем задержался ровно на час. Когда она полюбопытствовала; девочке Валеркиной подарил, сразу ответил. Она хорошая, маленькая. Девочка потом рассекала по бухте, с черным, мужским, Таниным браслетом.

Но это неправда. Никакой фальши не было в Сергее. Был такой, какой он был. Обычный.

— Значит, вы все-таки поговорили… — вместо этого, чтобы что-нибудь сказать.

— Ну да. Много.

— А еще что вы делали? Целовались?

— Да.

— Много успели, — оценила подруга. «А что вы будете делать осенью?» — но эти слова застряли у ней в горле. Не пробиться.

Но Таня заговорила. Она процитировала целым абзацем:

«— Но в октябре здесь кто-то будет?

— Здесь не будет никого.

— И тогда?

— Всё. И тогда всё. Пошли спать сейчас. Твоя подруга, нехорошо ее заставлять ждать».

— Спасибо, конечно, — сказала подруга. Можно было сказать: я не мамаша тебе, не стоило уж так. Но не выдержала цинизма: — Офигеть. Я не понимаю, что это за человек. Вроде бы как все — говнюк такой. Ты смотри, как он заедался, когда не по нем. Этот Виктор бедный… я бы не знаю что сделала, если б со мной так. Шутки тупые, анекдоты… И при этом…

Таня, проснувшись, смотрела на нее с радостью.

— Старый, — свернула подруга. — Красивый… как смоляное чучелко. Не грузин, не татарин, кто — венгр? Если смотреть — только на него, смотреть смотреть… то красивее нет.

— И при этом он тебя увидел, — тихо закончила она.

—

В сентябре Таня действовала методично. Не картошка. Третий курс на картошку не посылали, можно было бы откосить. Месяц получить свободный.

Она пошла в деканат. Проблемы с родственниками. «Мать заболела» — такого она бы никогда вслух не произнесла, помним, была очень суеверна.

Проблемы с родственниками. Младшая сестра загуляла. Мать звонила, переживала.

Но поехала она не к родственникам. Поехала в Питер. Маленький рюкзак с собой — совсем маленький, не летний. Это важно.

Питер — в другую сторону, прямо скажем: в противоположную. Учитывая, что в заявлении в деканате она написала «по семейным обстоятельствам, прошу отпустить на неделю», — любое отклонение становилось критическим.

В Питере ожидала подруга. Она подняла такую пургу, всех взбаламутила. Таскалась по Невскому целой процессией, прохожих останавливала — «а вы видели? Вот эта сейчас едет в бухту. Она едет, он ее ждет, ну, вы поняли?» Шутка. Но что-то вроде того она и делала. Таня ничего не имела против. В некотором смысле она отсутствовала.

Утром встретились; а во второй половине Таня загрузилась в поезд. Билет был куплен заранее. Студенческий, цена рубилась пополам. Не действовал. Они действовали до 15 сентября. Сентябрь и кончался этим днем.

Посадив Таню, подруга повернулась к группе поддержки:

— Шабаш. — То, что обозначает это слово, она и имела в виду. К шести часам вечера мы напоем в переходах пятьдесят рублей и отправим ей вслед телеграфным переводом до востребования. Она это Тане обещала, вслух. Ни о чем Таня ее не просила. Она взяла руководство операцией на себя, как всегда.

Она не имела никакой возможности следить за событиями. Позвонить ей? — она сама жила в Москве у своего, который сам жил в общежитии. По решетке каждый день через второй этаж, назад — через вахту, там злая Лиля Соломоновна. Сверкала глазами: а эта опять? откуда? Знала она, откуда, сделать ничего не могла, решетку заваривали, надваривали — все равно отгибали: столица, гласность, все с цепи сорвались. «Отбей телеграмму, с почты, когда получишь». — Чтобы у нее были деньги на обратную дорогу, на всякий случай; еще — доехать до бухты.

Сама на ночном в Москву, напели больше чем на пятьдесят. В поезде ее преследовала луна, все время оставаясь в окне на одном и том же месте. Тут ее оглушило открытие: луна была та же самая, что в бухте. Они с Таней, и с Сергеем, наверное — смотрят на одну и ту же луну: они там, она здесь. Нет, еще не смотрят. Таня еще не доехала.

Телеграмма и пришла, когда она и заглядывать в ящик (лежали по буквам по фамилиям; в холле сразу перед вахтой) перестала. «ПОЛУЧИЛА СПАСИБО». Зачем это «спасибо», деньги зря тратить. Она вооружилась терпением и стала ждать. Ждать пришлось недолго. Через неделю, считая от нахождения в Москве, она узнала, что Таня уже в своем общежитии.

—

Таня доехала ровно до Бологого. Незнакомые места, из Питера они с подругой к морю не ездили, — быстрее и ближе, через Киев.

В Бологом вылезла покурить. Перешла через пути, прогуливаясь, с сигаретой, глянула на станцию — и, повернувшись обратно, и увидела на своей платформе хвост уходящего поезда.

Она не могла понять. Вместо утраченного браслета на руке болтались серебряные часики, тоже красиво.

Раньше ушел, что ли? Часы остановились?

Ничего не раньше, стоянка просто была две минуты. Проводница отвлеклась, поговорить до другого вагона, дверь открыта, Таня и вышла.

Итак, она смотрела в жопу поезда, в уезжающую глухую дверь последнего тамбура — близко, а не догнать, она даже и не бежала. Всё сразу ясно.

К Сергею уезжал рюкзак — косметичка, таблетки, градусник в пластмассовом футляре (вон Володя как, летом). Полотенце тоже. «Космоса» целый блок, на море сигареты купить было трудно, это была своего рода валюта, помним. Таня методично собиралась, вон она какая. Методичная стоит на платформе.

Примут рюкзак, отвезут в бухту — вот, рюкзак; а Таня где? — Какая Таня?

Какой Сергей? Тебе чего? Проблемы в семье. Сестра загудела, 16 лет, мать там одна, страдает.

Так и надо, Таня поняла. Суеверный — это слово дурацкое; «суе»; на самом деле означает: Таня была чуткой к сигналам. Совпадениями с тобой говорит мироздание, она могла бы сказать, если б была как ее подруга — та всё время разговаривала. У Тани по-другому. Она не думала; больше похоже на музыку… Баха. Когда Сергей уехал, а они тоже уехали, а потом они приехали, а Сергей потом тоже приехал. Это была такая музыка. И ничего не сделаешь: не струсишь, не свернешь. Мироздание.

Музыка стихла. Мироздание показало ей кукиш. То — было; а дальше — оглобли поворачивай.

Так?

Какое мироздание?

Таня ничего не подумала; не почувствовала; не? Тани вообще не было. А где Таня, не знаю. Может быть, умерла. Не знаю.

Методично. Сначала она достала сигарету. Можно теперь вторую. Раз поезд ушел. Пачка при ней (чуть не оставила в рюкзаке; вырвала из блока, а сигарету из пачки раскупорила уже на платформе, торопясь).

Потом она побрела в вокзал. Ну, в станцию. У касс никого нет. Она заглянула в окошко. Кассирша сидит, слава богу.

— Мой рюкзак уехал, — сказала Таня.

— Как рюкзак?

— Так. Поезд ушел.

Всё забегало, закружилось, одна Таня в центре стояла. Ее повели к начальнику вокзала. Начальника нет — ночь. Дежурный по вокзалу стал звонить. Еще куда-то звонить. Таня слышала — «рюкзак…» «…да симферопольский». Она спокойно отсутствовала. Точно; какими-то своими железнодорожными путями вышел ответ — есть рюкзак. Едет.

— Документы?

— Да, — Таня полезла в мешочек. Хиповский ксивник; все носили, на шее, ей подруга сделала, удобно, студенческий, паспорт, деньги.

— Денег нет, — сказала Таня, чтоб долго не объяснять, — в рюкзаке. — Денег не было даже от сих мест обратно. Другим макаром, чем рюкзак, вперед нее, летят по проводам.

Но она не собиралась обратно.

Дежурный еще позвонил. — Нет ничего, — сухо. — Сейчас… — Опять позвонил. — …Едет товарный, — обращаясь к Тане. — Сядешь с машинистом. До Воронежа. Там пойдешь, начальнику вокзала, позвоню. Будет тебе твой рюкзак, — не улыбнувшись.

Бесконечный состав на дальней платформе, дошла до тепловоза. Там ей улыбнулись — машинистов двое ехало. Шутили, чаем поили, вообще, отнеслись как в бухте. Таня отвечала, как требовалось, а потом уже не отвечала. Товарняк катится как махина, толчки при остановке, рывки на старте — до желудка достают, не как в пассажирском. Смыкающиеся в далеком пронзительном свете лобовой фары рельсы впереди. Удивительное зрелище. Не Таня. Кто-то другой. Тот, кто едет к Сергею.

А ей казалось, что он видит то, чего в ней уже не было. Ту Таню с куклами? Он вообще на нее, ей казалось, не смотрит. Как говорится, «…смотрели в одну сторону».

Она не видела в этой стороне ничего. Она хотела. Нет, она стремилась быть там, откуда он это видит. Редко-редко, неохотно. Открывался как будто вскользь. «Мать… толстая, как кит» — думая о чем-то. Не «кит» (тогда бы пошутил). «Как кит». Можно так о матери? Можно, согласилась Таня. У нее мать толстая, как слон. Толстые матери. Она сама, со временем, в такую обратится, вон, груди какие. Еще раз или два так же что-то обронил. Таня когтила это, как домашняя кошка птичку в голодный год, на лету. Зверским чутьем уяснив, что питание. Оно ложилось внутри, как твердое. Незыблемое. Которое перемещало ее в единственном направлении, обычное, как сила тяжести.

—

— Кто там был, — потребовала подруга.

— Слепой, — сказала Таня.

Подруга смотрела на нее. Таня как-то изменилась. Не загар (у нее самой давно сошел, морской загар, мало держится). Хотя и загар. В октябре там можно еще загореть, за три дня.

Она как будто повзрослела. Постарела, можно и так сказать. На десять лет. Черты лица заострились. Ага, если жрать одни мидии (рапанов она предусмотрительно избегала; да рапаны — не мидии: не наберешь голыми руками на подводном камне). И почему она сразу не получила перевод? Как приехала, ну, догнала рюкзак, в Воронеже рюкзак не высадили, улетел, приземлился в вокзале в самом конце пути. На это Таня пожала плечом. «Почты по дороге не попалось».

Таня на нее смотрела снисходительно. Ей казалось. Только казалось. Тане некуда было снисходить. Не неоткуда — а некуда. Да, нелестно.

Сергей, дошло до нее. Таня теперь сама стала — Сергей. Если лягушка превратится в принца, что-то от лягушки же останется? Если постараться — увидишь, проглядывает выпученными глазами. Значит, нет, не Сергей. Это все еще была Таня, только другая.

Таня там прожила три дня. На их месте, отрыла завернутую в целлофан палатку и одеяло, что спрятал Володя. Там шли дожди, и палатка промокла; к Володиному появлению в следующем году превратилась бы в сгнившую плесень, труху. Но дождей не было, когда Таня там была. Завернула, закопала обратно, когда уезжала.

— На луну смотрела? — потребовала подруга с острым любопытством. Она сама смотрела, выходила из общежития и смотрела, потом по решетке обратно.

— Смотрела, — сказала Таня.

Три туда, три туда, еще два и два — в пути. Чуть-чуть опоздала относительно деканатской бумажки. Никто ее ни о чем не спросил; семейные проблемы, вернулась — спасибо, эти деньги были, иди учись.

Так что про смерть? Кто говорил «смерть» — Таня про смерть ни слова не говорила, и все эти покойники в начале, ламца-дрица гоп-ца-ца. Не ложится. Не складывается. Смерть — нет ничего, а эти, кто пышно объявляют «я умер», ходят, еще детей нарожают. Через тридцать пять лет началась война, если б кто-то в бухте тогда сказал бы — да хоть через сто — это бы прозвучало как плоская постапокалиптическая фантастика. Жанр этот позже стал популярен.

А было! Что-то проскочило, да точно — Дато. Это он шипел «хохлы хохлы» — огоньку не поделил с украинской диаспорой? Сергей его быстренько вернул в чувство. Загарпунил под жабры, как только он умел. Что-нибудь про грузино-азербайджано-армяно-турецкий эдем. Хотя по нём видно, что всеми этими черножопыми нациями равно брезгует (такого слова в лексиконе не содержалось; подруга, та могла бы ляпнуть с кондака. При этом сама подобной разборчивостью начисто не страдала: еврей, казах, и ныне дикий тýнгус, хоть с негром бы прыгнула в постель — абстрактно; конкретно — практиковала совершенную асексуальность на расстоянии от своего спутника жизни. Может, просто плохо просили).

Когда полетело, они встречались за бутылкой. У обеих в глазах: так что это? мы бомбим — Сергея? А они — бухту бомбят? Если самое главное, что в жизни случилось, вообще ничего не изменило. Это как Бах — только мучительней становится разрыв. Лучше не слушать. Не жить. Куда ты денешься, живи. Может, еще встретитесь. Не получилось тогда — получится вот сейчас. Здесь. Навсегда в этой бухте. Убейте, если сможете, ну-ка.