Ташкентское море

Детство мое прошло в Бекабаде, промышленном городе Узбекской ССР, в 120 км от Ташкента. Отец иногда ездил в командировку в столицу нашей солнечной республики — утром уезжал, вечером возвращался. Однажды летом (каникулы между 7-м и 8-м классами) он взял меня собой, просто так. Выехали рано утром. Ташкент как Ташкент. Я уже бывал в нем. Пока отец был в конторе, мы с водителем «Уазика», молодым парнем, ели мороженое, читали купленные в киоске газеты, поглядывали на проходящих мимо ташкентских девушек.

Отец быстро закончил дела, и мы двинулись в обратную дорогу, которая пролегала через поселок с народным именем «Ташморе» (на самом деле он носил название Туя-Бугуз), что в нескольких десятках километров от Ташкента.

В Туя-Бугузе мы заехали к другу отца Юрию Орлову (помню, папа, в разговоре с близкими и земляками называл его «Юрка Орёл»). Возможно, они даже были родственниками, некровными, как бывает на селе — все друг другу кем-то приходятся (кум, сват, брата жены брат и т. п.) Происходили они из одного поселка (колхоз-совхоз имени Чапаева Средне-Чирчикского района Ташкентской области), учились в одной школе, затем окончили один техникум в Ташкенте, и оба всю последующую жизнь работали энергетиками.

Я был у Орловых впервые. Взрослые за столом вели свою беседу, мы с сыновьями Орловых, Сашкой и Толиком, свою. За несколько минут мы, пацаны, нашли общий язык, сдружились. И сама собой, очень быстро, у хозяев созрела идея, чтобы я погостил в этой семье, на берегу «моря», несколько дней. Меня не нужно было уговаривать. Словом, отец уехал, я остался.

Туя-Бугуз (или Туябугуз) — небольшой поселок на берегу так называемого Ташкентского моря. Орловы жили в своем доме. У них был большой сад, который (мне так помнится — или сейчас так хочется) выходил на морской берег, во всяком случае, от дома до воды было недалеко. Они держали нутрий. Несколько клеток, в которых жило с десяток этих одомашненных крыс. К каждой клетке была подведена свежая проточная вода, этакий маленький бетонированный бассейн в каждой «квартирке», так что с гигиеной и комфортом у нутрий было все в порядке. Хозяева собирали в саду падшие яблоки, ссыпали их в большом количестве в эти бассейнчики, животные пировали прямо в воде.

В доме имелась голубятня. Голуби были оригинальной, в моем понимании, декоративной породы, их называли павлинами. В основном, белые, с растопыренными хвостами, с лохматыми чубами, с патлами на ногах. Большие и тяжелые. Казалось, что такие птицы могут только ходить. Но, конечно, голуби летали. Однако это был не высокий и не стремительный полет, как у обычных голубей, от которых голубятных дел мастера добиваются полетных чудес, с кувырками и другими элементами высшего птичьего пилотажа. «Павлины» были для красоты, для души.

Но самой большой достопримечательностью Ташморя было само Ташморе.

«Море» — это, конечно, никакое не море, нет под Ташкентом никакого моря. Это большое рукотворное водохранилище. Естественный рельеф местности позволил аккумулировать массу воды от реки Ахангаран, основное назначение которой — ирригация хлопковых плантаций в хлопкосеющей республике Советского Союза.

На этом «неморе» я, с моим еще небогатым жизненным багажом-опытом, все же улавливал какую-то морскую стихию (эти интуитивные впечатления впоследствии подтвердились впечатлениями от настоящих морей). Близость «моря» накладывала отпечаток на психологию людей здесь обитающих, они были не такие, какие окружали меня в промышленном городе. Здесь были причалы, катерА, весельные и моторные лодки, водные велосипеды, здесь были люди, которых (в шутку или всерьез) называли капитанами. Это все, что оставила мне память, не могу сказать, были ли там парусники и матросы… В любом случае, это был особый мир. Сюда съезжались отдыхающие со всего Узбекистана, в основном, насколько помню, из Ташкента. Это тоже создавало вокруг воды особый «отдыхательный» климат со всеми атрибутами курортных мест.

Местные взрослые рассказывали, что рукотворным «морем» залило исторические места, которые мало изучены. Что временами вода на берегах и островах вымывает землю, обнажая следы неизвестных цивилизаций — обломки глиняной посуды, элементы архитектурных конструкций. И все это «уходит в песок», никому до этого дела нет и так далее.

Для нас, детей, было одно увлекательное и в то же время, в некотором смысле, прикладное занятие. Каждое утро (нужно было встать очень рано, еще до рассвета, что диктовалось конкуренцией) мы выходили небольшой компанией пацанов на «море». И шли, босые, по береговой полосе в поисках «драгоценностей».

Дело в том, что это, видимо, был активный период полива хлопковых полей. И накопленная вода через шлюзы периодически спускалась в ирригационную систему. Таким образом, за ночь часть воды безвозвратно уходила из моря, обнажая полоску земли шириной метр-полтора. «Обнаженная земля» являла искателям следы современной цивилизации — монеты, медали, зажигалки, очки, расчески, мундштуки, портсигары, часы и вообще все, что может человек, вольно или невольно, оставить в местах отдыха. Наверное, что-то бросалось в «море» «на счастье», «чтобы возвратиться».

У местных пацанов были, связанные с этими находками, истории — у каждого своя. Кто-то нашел «медаль с Лениным», кто-то «водоупорные часы, которые до сих пор идут», кто-то «червонец, высушил и купил много чего» и тому подобное. Все, что могло пригодиться в мальчишеской жизни, забиралось с берега. Большого прикладного значения, впрочем, предметы не находили (во всяком случае, в мою там недолгую бытность), но это было очень увлекательное занятие, эмоциональное и запоминающееся, часть детского приморского мира. Я тоже что-то находил в этих поисковых походах, но пригодилась одна вещь — стеклянный мундштук, который я впоследствии кому-то подарил на память.

Летние развлечения детворы и более старшей молодежи, естественно, были связаны с «морем»: купание, поездки на лодках, водных велосипедах, рыбалка.

Однажды на водном велосипеде мы заплыли на какой-то остров, кажется, его называли Девичьим. Купались, играли в прятки, кидались кусками глины. Я был по колена в воде, когда сквозь всю ногу, от ступни до берда, стрельнуло острой болью. Нагнулся, нащупал под ногой предмет, вынул его из воды — это был кусок битой бутылки, нижняя ее часть, с дном, видно, обломок покоился розочкой кверху на мелководье, ожидая своего часа. И вот час настал.

Я вышел на сушу, сел на землю. Рана оказалась глубокой и достаточно широкой, в несколько сантиметров, — в самой середине ступни. Кровь, что называется, хлестала, заливая углубления, оставленные мальчишьими ногами в густой береговой глине. До дома далеко, и нужно было что-то делать. Продезинфицировать рану и остановить кровь. После недолгих раздумий пацаны дружно помочились на рану. Ну, хорошо. А как кровь остановить? Пацанский консилиум решил на время «залепить рану обоссанной глиной», что и сделали. После получаса ожиданий глину убрали, кровь действительно остановилась.

Домой я ехал пассажиром, педали крутили мои компаньоны. Велосипед бросили где-то в поле видимости туристов, у которых, оказывается, техника и была заимствована несколько часов назад, так что в этом плане «все нормально», уверили меня местные бывалые угонщики, честные пираты 20-го века. Доковыляли до поселка, где хозяйка дома, в котором я гостил, похвалив нас за смекалку в плане дезинфекции, сделала мне нормальную перевязку.

На этом завершилась моя «ташморская» Одиссея.

Сейчас я почитаю за ценный подарок судьбы, что немного пожил на Ташкентском море, познакомился с людьми, подарившими мне незабываемые (никогда в дальнейшем не повторенные), впечатления. Этот, казалось бы, незначительный жизненный эпизод — из серии тех многочисленных детских историй, которые, так или иначе, влияют потом на характер, на восприятие окружающего мира.

А нога — ерунда! Шрам остался на всю жизнь — «на память». Действительно, получился «хороший» толстый рубец, который в течение жизни дает о себе знать — «потягивает», напоминая о той синей, но вовсе не соленой воде, которая стала для меня первым в жизни морем — еще не классическим «краем земли», но его предтечей и предчувствием. Если бы не было шрама, заработанного на таинственном Девичьем острове, полным археологических аномалий и исторических загадок, часто бы я вспоминал о том недельном эпизоде своей жизни? Не знаю.

…Шофер довез меня почти до дома, высадив на соседней улице. Я шел домой по полуденной жаркой дороге, по раскаленному мягкому асфальту, одна нога в туфле, другая (перевязанная) — босая. Ступал осторожно, на носок. И во всем этом было какое-то ощущение мальчишеского геройства, особого счастья мальчишки, перерастающего в юношу. Я хотел, чтобы на меня смотрели. Желательно — девчонки.

И вот, наконец-то! Соседский парнишка (ну, хотя бы так!), с которым не виделись несколько дней, крикнул: «Эй, где был, где ранен?»

И я, как хромой пират «Море-по-колено», пострадавший на абордаже, сказал гордо, намеренно огрубленным голосом: «На море!»

Сосед восхищенно выдохнул: «О! Море!..»

Вечером отец сказал:

— Море, это когда берегов не видно.

— Тоже мне, моряк, — говорила мама, делая перевязку, — с печки бряк.