Глава 3


Я проснулась от холода. Вчера я целый день не топила изразцовую печь, вот и результат. Старая, доставшаяся от прежних квартирантов кочерга, подвешенная за медную ручку печки, укоризненно мне подмигнула.

«Лентяйка», – говорила она.

Только не лень и даже не усталость были причиной такого пренебрежения. Я никогда не топила на ночь.

«Хоть воды натаскала с запасом», – обрадовалась я полному ведру. Прошла на кухню, умылась. И все же мне очень повезло, у меня была ванна. Пусть и небольшая, пусть на узкой длинной кухне, но я могла сэкономить на бане. Да и не любила я их, самые дешевые – Мытнинские, находились далеко от меня. Ближайшие – на Сенной, были мне не по карману, и … люди. Слишком много людей. Шум и гам, бабы с медными тазами, дети и извечный нашатырь.

Слишком резко я оказалась нищей, не была я готова к жизни простой горожанки.

Я подошла к оконной раме. «Летом надо освежить краску», – мимоходом отметила я. Кое-где белое покрытие осыпалось, обнажая дерево.

Окна моей квартиры выходили в зеленый двор, а балконная дверь в спальне вела на маленькую площадку, с которой открывался вид на жестяные крыши домов и Исаакиевский собор.

Волшебный величественный город, безобразно прекрасный и удивительный…

Еще несколько лет назад предпасхальная неделя была праздничной для всех. Теперь, после окончания войны, государственные служащие вынуждены были работать. Намыть квартиру полностью в Чистый четверг не удалось, но прибрать в комнатах, украсить оконные рамы и маленький иконостас я сумела.

Близился Светлый праздник Воскресения, и с каждым часом становилось светлее на душе.

Печь я решила не разжигать. Пересчитала свои финансы, немного взгрустнув по поводу их вечного отсутствия, накинула пальто. Белый мамин пуховый платок, одетый по случаю праздника, украсил тоскливый наряд. Бросила взгляд на зеркало.

«Я становлюсь почти копией мамы», – первое, что пришло в голову. Те же брови, чуть темнее волос, те же глаза. Только мама никогда не позволяла себе опущенных плеч. Никогда.

Выпрямилась. Я – Шувалова, а не прачка или торговка с рынка. Нельзя забывать об этом. Взяла узелок с выкрашенными вчера утром яйцами.

Зайду на рынок за куличом, а потом в Собор.

Тот солнечный январский день, когда я узнала о том, что погибли мои родители, я не забуду никогда. Обычный вторник, обычный учебный день. Два урока французского, домоводство и музыка.


Мария, вас вызывают к Вере Васильевне.

«Зачем?», билась в голове мысль. «Неужели отчислят? Неужели денег не хватает? Но ведь мама оплатила этот год!», я шла к начальнице института, как на Голгофу.

Машенька, никогда эта суровая властная женщина не позволяла себе выделять ни одну из нас столь ласковым обращением.

Липкий страх волной холодного пота пробежал по позвоночнику.

Машенька, вновь повторилась она, – ваши родители погибли.

Я рухнула на стоявший рядышком стул.

«Жесткий… жесткая спинка», я нашла спасение в этом ощущении. Дерево впивалось в лопатки.

Как … как это случилось? – выдавила я.

Пожар, ответила она, дымоход был неисправен.

Неисправен… сглотнула.

Был ли дымоход неисправен? Пожары – бич больших городов. Зима… холодные длинные ночи, а людям так необходимо тепло. Папа ведь так и не научился топить печь.

Особняк на Мойке давно был продан, усадьба – единственное, что осталось от былого состояния, пустовала и пришла в упадок. Мы не могли позволить себе слуг.

Квартира рядышком со Смольным, чтобы быть ближе к дочери, как говорил отец. Там они нашли свой последний приют.

Что-то мокрое упало на руки. Слёзы. Я так давно не плакала, со смерти Оли, кажется.

Скончались… оба… Я осталась одна.

За вами приехал ваш опекун.

Опекун? – удивилась я.

Алексей Сергеевич Милевский назначен вашим опекуном.

Кем назначен? – спокойно спросила я.

Государем, насколько мне известно.

Сколько внимания к дочери опального рода, зашипела я и осеклась. Вера Васильевна не виновата в том, что происходит в моей жизни.

Я могу продолжить обучение?

Она покачала головой.

Вы будете обучаться на дому, таково желание молодого князя.

Молодого князя. Сергей Милевский умер два года назад, Алексей вступил в наследство и, верно, стал еще ближе к государю.

«Клетка. Он загнал меня в клетку», поняла я и усмехнулась.

Ты снова обыграл меня, Алексей. Но мы продолжим эту партию. Я никогда не любила шахматы, хоть мы и играли в них при каждой встрече, видно, пора учиться.

«Пешка может ходить лишь на одну клетку», вспомнила я его уроки.

Я выпрямила плечи. До моего совершеннолетия оставалось несколько месяцев. Я не собиралась сдаваться.

Боль от потери родных перешла в еще большую ненависть к мужчине, в желание отомстить за свои страдания всему миру и ему в частности.

Глупости, да только в этой глупости я находила смысл жить.


«Хватит, хватит об этом!» – остановила я себя. Ночью начнется Крестный ход, утром наступит Пасха, негоже встречать великий праздник, лелея старые обиды.

Я заперла дверь и как ребенок побежала вниз, перелетев первые пролеты.

Пасха! Завтра наступит Пасха!

Я открыла высокую входную дверь. Яркое весеннее солнце ослепило глаза, будто вторя моей радости. Подслеповато сощурившись, я приставила к лицу ладонь козырьком. Будто крот, который выполз на белый свет! Улыбнулась. Весна, ты всё же решила прийти?

– Теть Маш! – окрикнул меня звонкий голос.

– Василий, – шутливо поклонилась, – приветствую! Мать велела что-то передать? – уточнила я.

– Ага, – кивнул запыхавшийся сосед – бежал за мной по лестнице.

– Вот, – он протянул мне вышитый розами рушник и утер нос рукавом. Опомнившись, ойкнул и быстро отвел руку за спину. Думал, стану ругать.

Как можно? Праздник!

– Спасибо, – я, смеясь, потрепала его по вихрастой голове. – Скажи матери, что я зайду вечером.

– Хорошо! – согласился он и был таков.

Я покачала головой, глядя ему вслед. Куда бежит?

Замечательный парень растет. Уже сейчас в свои восемь он помогал матери – работал на одном из больших складов купца Морозова. Таскал огромные тюки с тканями. Маленький мужчина, помощник и опора вдовой матери.

Как жаль, что детям приходится так быстро взрослеть, что владельцы мануфактур в погоне за прибылью заменяют мужской труд на более дешевый – женский и детский. И как жаль, что все это допускает власть. Грех сетовать на свою судьбу, когда в полушаге от тебя маленький человечек, не окончивший и одноклассного народного училища, работает по одиннадцать часов в день. А что шустр, это даже неплохо. Может быть, сможет устроиться в жизни. Лишь бы не связался с дурной компанией.

Лишь бы не оказался на фотокарточках в моем архиве.

Я учила Васю по воскресеньям: математика и чтение. Это всё, что я могла сделать для них с матерью. Они ютились в маленькой комнатке на последнем этаже, которую снимали на скромное жалование прачки. Анна, мать Василия – стирала мою одежду и, часто бывало, что и обед у нас был общим. Они и стали мне почти семьей.

Рушник был вышит красным, гладкая нить в безупречном рисунке манила взор. В прошлом Анна была вышивальщицей и безнадежно испортила и без того не лучшее зрение. Вероятно, это старая работа. Хотя, зная болезненную, ничем не объяснимую гордость женщины, не удивлюсь, если она сделала её специально для меня. Так велика была её благодарность за мои уроки.

Глупости, занятия с Василием были мне в радость, но донести это до Анны мне не удавалось.

Я убрала подарок в карман пальто – не хотелось возвращаться в квартиру. Поудобнее перехватила узелок с яйцами и направилась в сторону рынка. Завтра утром мы будем поздравлять друг друга с Пасхой, разбивая скорлупки. Вася будет бить первым, он грозился мне этим еще с прошлого года.

Весна. Пасха. Праздник.

Куличи! Покупайте куличи!

В самом центре Сенного рынка пахло рыбой, воском, специями и сладостями. Смех, ругань, пронзительный детский плач, даже собачий лай. Жизнь бурлила вокруг.

– Дайте мне один, пожалуйста, – я протянула женщине деньги.

Она ловко убрала заработок в карман огромного ватника. Серый платок чуть сполз на волосы, под ним видна была редкая седина. Сколько ей, тридцать? Двадцать пять? Или как мне … двадцать два? Уставший взгляд, красные от мороза и тяжелой работы руки. Две девочки трех-пяти лет крутятся рядом. Мне не на что жаловаться, в своем архиве я катаюсь будто сыр в масле.

Я взяла замотанный в тряпку кулич. Тёплый!

– Спасибо, – поблагодарила я и пошла за толпой, на выход.

Кто-то что-то кричал, торговцы наперебой предлагали товар, покупатели торговались, спорили и ссорились. Я прошла мимо лотка с пирожками. Поняла, что голодна, и купила румяную сдобу. Кудахтали куры или это их одетые в теплые одежды и от того кажущиеся необъятно толстыми хозяйки ругались между собой?

Я уже почти вышла за пределы базара, выкрашенный в черно-белые полосы столб виднелся у края площади, как вдруг рядом, в толчее у лотка заметила худенькую ручку, ловко тянущуюся в чужой карман.

– Городовой! – громко крикнула я. – Кража на рынке!

Мальчишка закрутил головой и сжался, заметив мой строгий взгляд. Испугался уверенного тона, с которым я указывала несуществующему городовому на его персону. Ребенок в обносках с чужого плеча. Еще один малолетний преступник…

– Кра-ша? – обернулась несостоявшаяся жертва ограбления.

– Брысь! – шикнула я на воришку, он отмер и, пригнувшись, юркнул куда-то в сторону, мгновенно теряясь среди таких же бедно одетых людей.

– Держите руки на кошельке, – серьезно сказала я женщине и осеклась.

Незнакомка, не скрываясь, изучала моё лицо, и я растерялась. Странное она производила впечатление, словно была фейри из сказки, которую рассказывала нам с Олей наша английская няня, настолько чужой она казалась здесь, посреди разномастной рыночной толпы. Под светлым двубортным пальто видны были широкие брюки и мыски дорогих кожаных ботинок, в такой-то грязи… Короткие темные, почти черные волосы немного вились, подчеркивая огромные, изумленно распахнутые сливовые глаза.

Что так удивило её? Что она увидела во мне?

Кто-то толкнул меня в плечо, и я очнулась. Коротко кивнула женщине и отвернулась, намереваясь уйти, наконец, с рынка.

– Подошдите, – чуть шепелявя и растягивая гласные, сказала она, и я остановилась, вновь разворачиваясь к ней лицом.

– Спасибо, – она улыбнулась, лицо её преобразилось, осветилось изнутри. – Я только вчера приехала в Империю.

Иностранка. Вот оно что.

– В Петербурге нужно быть начеку, – ответила я и поняла, что тоже улыбаюсь в ответ. – Откуда вы?

– На-че-ку, – повторила она. – Какое интересное слово, – её глаза лучились, словно я сказала ей не пустую фразу, а открыла какую-то очень важную тайну или рассказала веселый анекдот. – Я приехала из Парижа.

Париж… Перед глазами замелькали картинки далекого прошлого. Я и Ольга, с восторгом изучающие мамино платье, пошитое специально для Grand Opéra. Мы были совсем детьми, нас оставили дома. Тот особняк недалеко от Елисейских полей был продан отцом первым.

– Etre sur ses gardes, – перевела я.

– Вы говорите по-французски? – обрадовалась она и перешла на родной язык: – я удивлена. Я собираюсь отобедать, составите мне компанию?

– Простите, – я покачала головой. – Спешу.

– Как жаль, – расстроилась француженка. – Студентки пока опасаются сближаться с иностранной преподавательницей, а профессора в России – сплошь мужчины. Это так непривычно … принимать пищу одной…

– И быстро, – понимающе подхватила я. – Никаких тебе субботних обедов.

Родители возвращались с них за полночь…

– Это разбивает мне сердце! – эмоционально воскликнула она. – Ваш город совсем не любит гостей.

– Вы заставляете меня испытывать за него стыд, – рассмеялась я. – Но поверьте, он совсем не так суров, каким кажется на первый взгляд. Вас просто не представили ему должным образом.

– И это грустно, – согласно вздохнула она.

– Но это можно исправить, – неожиданно для самой себя сказала я. – Хотите, завтра в пять часов я зайду за вами на проходную и познакомлю вас с вечерним Петербургом?

Француженка неверяще на меня посмотрела и тихо ответила:

– Да.

Господи, что я делаю? Мало мне проблем… неужели ради возможности говорить с кем-то по-французски я готова идти через весь город? Неужели настолько тоскую по прошлому?

– Очень, очень хочу! – пылко заверила меня она и протянула ладонь. – Только боюсь быть вам в тягость…

– Ни в коем случае, – я пожала её руку. Крохотные пальчики её оказались неожиданно сильными.

– Меня зовут Клер. Клер Дюбуа, – представилась моя новая знакомая, и только тогда я поняла – мне не стоило даже заговаривать с ней.

Я снова забылась. Госпожа Шувалова изволила вспомнить детство! И теперь должна представиться в ответ. А заодно объяснить, почему ходит в поношенном пальто и трехрублевых калошах. Да-да, графинюшка. То весь твой бюджет.

– Что-то не так? – заглянула она мне в глаза. – У вас уже есть планы?

– Нет-нет, – выдавила я. – Я приду завтра.

Приду, раз обещала. Держать слово – единственное, что я могу себе позволить сейчас.

– Меня зовут Мария, – сообщила я. Назвать фамилию так и не смогла.

– Я буду очень ждать, Мари! – воскликнула Клер.

Я дернулась, пощечиной ощущая своё имя.


– Кому ты пишешь, Мари?

– Подруге, – я сминаю в руке листок, закрываю резную крышку бюро и встаю с кресла.

– О чем? – он подходит ближе.

Вечернее солнце гаснет в его глазах.

– Я лишь призналась в чувствах к её брату.

– Денских не допустит этого брака, – Алексей кривит губы, да только я вижу, что попала в цель.

– Брак? – расправила платье. – А я и не говорю о браке. У меня нет приданого, у меня нет больше имени, у меня и наследства-то нет. Однако, мне надо на что-то жить. Не вы ли мне это говорили?

– Вот как? – едва сдерживаемая ярость во взгляде. – Вот, каков твой выбор, Мари? – он хватает меня за плечи. – Станешь содержанкой? Пойдешь по рукам? Это ведь лучше, чем быть княгиней Милевской, верно?

Мне больно – его пальцы наверняка оставят на моей коже отметины. И как же мне радостно от этого, как мне хорошо!

– Верно. – Соглашаюсь я, глядя ему в глаза, и добавляю: – Господин опекун.

Ну же, ваше сиятельство! Уступи! Ударь же меня!

Он часто дышит, я вижу, как трепещут крылья его носа, как бьется проступившая на виске вена, опускаю взгляд – под изящной линией усов от ярости подрагивают губы. Милевский отпускает меня. Я улыбаюсь. Это – моя победа. Но он ладонями обхватывает моё лицо и … целует.

– Верно, – оторвавшись от меня, выдыхает князь, – твой опекун.

Мучительно медленно его пальцы опускаются с моей щеки на шею. Это больнее, чем боль. Это страшнее. Меня колотит, я закрываю глаза. Мужская ладонь обжигает. Я отворачиваюсь, но он не отступает. Я чувствую жар его тела за своей спиной, я слышу его дыхание. Он наклоняется к моему уху и, губами почти касаясь моей кожи там, где только что лежала его рука, убивает:

– Несостоявшийся муж твоей старшей сестры. Единственный, кто согласился оплатить долги твоего батюшки.

– Какое благородство. Кто просил вас об этом? Вы вполне могли отдать эту честь господину Бортникову, – я рукой вытираю рот и хрипло смеюсь.

Только мы оба знаем – в этот раз снова ведет Алексей.

– Бортникову? – он смеется. – Ну уж нет, милая. Я не собираюсь отдавать тебя этому лису. А Анастасия давно не отвечает на твои письма. И ты давно не пишешь ей. Её брат не увлекается девушками. Ты снова обманываешь меня, Мари.


Мари…

– Шувалова, – добавила я. – Мария Шувалова. Всего доброго, мадам Дюбуа, – отрывисто поклонилась и, не оглядываясь, ушла с площади.

Стыд и пустые сожаления давно пора оставить в прошлом.

Загрузка...