Тайна убежища «Фортуна»

Тайна убежища «Fortuna»

Сирены взревели неистово и грозно. Казалось, даже заходящее солнце перепугано захлопало длинными рыжими ресницами. Как шалый, дикий вихрь сметает сухие осенние листья, так и это пронизывающее до костей завывание сдувало людей со столичных околиц, гнало их в убежища, под каменные громады зданий, в общественные бункера скверов и пригородных рощ.

В считанные мгновения предместье опустело, замерло, в ужасе ожидая огненной ядерной лавины. Лишь у крутолобой бетонной глыбы, еле лоснящейся у дороги из-под кустов полудикого парка, еще растерянно метались люди.

Бородатый дедок, одетый по-сельскому, видимо, случайно забредший фермер, никак не мог затащить в нору под бетонной скалой упитанного парнишку. Тот упирался, не хотел лезть по ступенькам. Растерянный, вспотевший дед дотащит краснощекого мальца по крутым ступенькам до самого входа, как тот вырывается и с хохотом ползет обратно, наружу.

Хохот еще сильнее раздражает тех, кто нервно топчется около убежища, — худощавого рабочего со смуглым и хмурым лицом и кряжистого, сутулого, будто придавленного годами дядьку в измятой шляпе и вышитой по-славянски сорочке.

И вот откуда ни возьмись — долговязый полисмен. Он умело и торопливо протолкнул пробку, сердито швырнул в черную пасть старого бородача с его непокорным потомком, вмиг освободил вход для тех, кто уже мог стать жертвой атомного налета. Хотел было уже запереть тяжелую дверь, но вдруг подлетел сопящий на полном газу «кадиллак», заскрипел тормозами.

— Быстрее, джентльмены! — нетерпеливо крикнул полисмен, поглядывая на часы. — Предсмертье кончается!

Из машины выпрыгнул седой джентльмен с лицом интеллигента, с кущеватыми бровями, под которыми мутные глаза были настолько перепуганы, что казалось, первыми шмыгнут в нору, оставив снаружи собственного владельца. Он все-таки успел проскользнуть в яму, которая могла в любой миг стать общей гробницей, но могла все же и уцелеть живым уголком на мертвой земле.

Шоферу же, который привез сюда интеллигента, не повезло. Дверь с лязгом захлопнулась перед его носом, и он забился, затрепетал на ступенях, словно обреченный, брошенный в тонущем челноке. Он корчился от страха, будто карась на раскаленной сковородке, а полисмен зло ухмылялся: «Поздно спохватился, растяпа. Вскоре от тебя останется пшик, да и то жареный…»

Внезапно лицо шофера прояснилось, отразило всплеск суматошной радости. В глазах полыхнула догадка: «Полисмен-то остается с ЭТОЙ стороны двери! Значит, тревога не опасная, учебная, пробная…»

Облегченно утерев пот со лба, шофер кинул успокоенный взгляд на бетонный валун, нависший над провалом входа. Чья- то рука вывела черной краской надпись на сизом бетоне: «Fortuna». Может быть, кто-то в самом деле верил в абсолютную надежность убежища, а может статься, вложил злую иронию в столь многозначительное название.

Водитель «кадиллака» сообразил, что повезло все же ему, а не тем, кто дрожит в подземелье со столь утешающим названием. Пока «счастливчики» будут задыхаться в этом наглухо закупоренном сейфе, он подышит прохладой осеннего вечера.

С этой мыслью шофер неторопливо подался в парк.

В убежище не сразу сообразили, что тревога ненастоящая. Под низким потолком камеры мутно сверкнул плафон. Лица счастливчиков, которым «почти гарантирована» жизнь, стали мертвенно-синюшными. Рассевшись на твердых топчанах вдоль стен, люди молча и пугливо поглядывали друг на друга. Лишь высокий джентльмен с лицом интеллигента торчал у входной двери и тяжело дышал, утирая платком потную шею. Стояла гнетущая тишина, нависшая над тесным подземельем такой же тяжестью страха, какой придавил всю страну, весь континент.

Внезапно в углу, на тумбочке, замигал голубыми бликами экран телевизора, и камера убежища ожила. На экране появился прилизанный диктор с физиономией, источающей елей, и, глуповато улыбаясь, спросил:

— Дамы и господа! Хотите ли вы выжить в будущей ядер- ной войне?

Никто не успел даже буркнуть что-либо в ответ на этот идиотский вопрос, как озорной мальчуган, уже задавший столько хлопот бородатому фермеру, выкинул новый фортель. Вскочив, он уставился в экран и пискливо заверещал, смеясь и всхлипывая. Фермер поспешно сбросил плащ и прикрыл им телевизор.

— Ох ты, горе горькое! берегитесь, господа. Он не в своем уме… Полоумный, так сказать…

Тем временем «горе горькое», подпрыгнув до самого потолка, представило, как сжимает что-то скрюченными, дрожащими пальцами, пошарило взглядом по бункеру, метнулось к джентльмену с лицом седеющего интеллигента и схватило того за горло с истерическим воплем:

— Ага, попалась, шельма! Будешь знать, с кем волочиться!

Всем гуртом едва вызволили беднягу из рук мальца. Интеллигент уже начал было пускать изо рта пузыри. Его затащили в туалет, сунули под кран голову. Кое-как оклемавшись, он замахал руками, требуя, чтобы его оставили в одиночестве и покое. Фермер плотно укутал телевизор плащом, с болью и озабоченностью поглядывая на своего несчастного «злоумышленника». Тот лежал на топчане, всхлипывал и дергался всем телом.

— Успокоился. Садитесь, джентльмены, — виновато уговаривал старик. — Только, упаси бог, не распеленайте эту дрянь. Вот такой же телевизор жестоко надругался над моим Тони и всей нашей семьей…

Перед седеющим господином, уже появившимся из туалетной и присевшим в сторонке на табурет, старый фермер был готов упасть на колени.

— Простите его, сэр. Он не виноват. Клянусь отчей землей Шотландии, не виноват. Ростом выбухал до потолка, а умишко беспомощный, квелый. Не выдержал, сорвался… Будь проклят день, когда я послушал домашних и за собственные доллары притащил в дом этот ящик горя. До этого жилось трудно, но спокойно. Бывало, приползем с поля поздно вечером, измученные, немощные, еле ноги переставляем, сяк-так поужинаем — и спокойной ночи. Одного меня мучила бессонница. Вижу себя попрошайкой, ободранным и голодным. Ферма моя трещит, расползается, будто старая торба. Кредиторы торчат над душой, дрожат от алчности, дожидаются, когда обанкрочусь и они последние тряпки сорвут с плеч. А в это лето еще и всевышний послал кару за какие-то грехи. Выжег засухой поля — лежат мертвые, как пустыня. Выплачивать нам ассекурационные правительство не торопится. А вот с нас дерет всяческие налоги, как и поныне…

После долгой паузы он негромко продолжал:

— Ага, значит, про телевизор. Мало мне было ночных кошмаров, приобрел еще и вечерние. Перед тем, как соберешься упасть в постель, таких тебе страшилищ покажут, что в холодный пот бросает. И превратился наш тихий домишко в пытошную. То стреляют в кого-то, то кого-то режут, то вешают, или душат, или живьем на огне сжигают. А Тони все это принимал близко к сердцу. Сидит, бывало, смотрит и трясется всем телом. А ночью вскакивает, кричит во сне, переживает то, что увидел вечером. Собирался я было давненько трахнуть эту коробку об пол, чтобы щепки от нее разлетелись, да пожалел. Деньги же уплачены, и немалые…

Сидим вот однажды вечером в темной лачуге. На экране — кошмар беспросветный. У нас даже волосы дыбом становятся. Никто ни словечком не обзовется. Все будто задохнулись от ужаса… Вдруг наш Тони ка-а-к кинется к сестре, ка-а-ак вцепится ей в горло. Мы остолбенели. Играет мальчик или копирует то, что увидел? Но какая же это игра, если девчонка забилась, будто птенец в петле. А ко всему сынок бранится омерзительными словами, которые только что процедил бандюга на экране: «Вот узнаешь, шельма, с кем волочиться!..» Вы уж простите, мистер. Такое с ним всегда повторяется, если увидит телевизор. И как я не заметил этот чертов ящик в этой душегубке?

Потерпевший господин что-то недовольно промычал себе под нос, но извинять полоумного мальчишку не торопился. То ли в нем еще кипела обида, то ли просто не мог опомниться. Смуглый рабочий пошептался с пожилым дядькой в вышитой сорочке. Поглядывая на несчастного Тони, оба сочувственно покивали головами. А тот лежал уже спокойно, кажется, даже уснул.

Фермер же вновь обратился ко всем со своим горем:

— Вот уже целый год тянутся мои хлопоты с мальчиком. И ничто не помогает. Думаю попробовать устроить его в столичный госпиталь. А если не удастся, прокляну все на свете. Землю родную прокляну, хотя она и ни в чем не повинна. О, я-то знаю, кто толкает нас на безумие. Здесь они, в Оттаве сидят, продажные чинодралы со своим премьером во главе! Чтоб они на белом свете добра никогда не знали за то, что разрешают всяким проходимцам творить бизнес на наших нервах и душах! Слышите, как пугает?

Все в бункере невольно вспомнили о дикторе телевидения, который бубнил, не умолкая, только охрип слегка, приглушенный укутавшими телевизор лохмотьями.

Не жалея красок, он уже успел обрисовать все «прелести» ядерной катастрофы. Да, война будет опустошительной. Но не следует верить ученым пессимистам, которые с перепугу предвещают конец света. Видите ли, уже создали в своем воображении бомбу со взрывной силой в тысячу мегатонн тротила. Если когда-нибудь такая бомба и появится, то только у нашей союзницы Америки, а не у ее противников. Одна такая штуковина, взорвавшись на высоте в пятьсот метров, способна выжечь дочиста целую страну и все живое в земле на глубину около ста метров. Но не слушайте вражеской пропаганды. Коммунисты еще такой бомбы не имеют.

Раскланиваясь, диктор перешел на иной, успокаивающий, до тошноты сладенький тон, однако динамический, даже азартный:

— Любой атомный налет вы можете спокойненько пересидеть со всеми близкими у себя в подвале во «фолл-аут-шелтере». Эти семейные бункера предлагают вам по доступным ценам американские фирмы. Искренне советуем иметь комфорт даже в подземелье. Разумнее приобрести первоклассный «фолл-аут- шелтер» со всеми удобствами за двадцать тысяч долларов, нежели теснейший и менее надежный за две тысячи долларов.

Не отказывайте себе в вещах, которые сделают ваше пребывание в убежище уютным и даже веселым. Устраивайте в своих «фолл-аут-шелтерах» туалеты только корпорации «Эйдж». Удобные, пригодные даже для аристократов, сказочно дешевые — всего-навсего восемьдесят долларов.

Создавайте запасы ульцерина — лучшего средства от желудочных заболеваний, газообразования, скверного пищеварения. За двенадцать долларов можете приобрести бутыль, которой хватит на полтора месяца при ежедневном употреблении.

Не позабудьте приобрести библию новейшего издания. Продается повсюду в магазинах Джеймса Петерсона. Экземпляр в переплете из искусственной кожи всего пять долларов. Святое писание лучше таблеток и облаток укрепит ваш дух в годину тяжких испытаний и отчаяния.

Леди! О вас заботится фирма «Ниагара». Чтобы не утратить естественный цвет кожи, чтобы не потускнел румянец ваших щек в устойчивом полусумраке убежища, употребляйте крем этой фирмы.

Джентльмены! Покупайте эликсир из редких австралийских трав. Радикальный экстракт поможет вам удержаться от курения табака в подземелье. Пусть не отпугивает вас цена. Берегите здоровье в опаснейшую пору!

Не обрекайте себя на полную изоляцию, на психическое истощение тревожными домыслами и догадками — устраивайте в своих убежищах радиотелефоны по 60 долларов и перископы по 203 доллара и 15 центов. К этому приобретите еще и антирадиационный костюм за 40 долларов — и вы не будете сгорать от любопытства после первого ядерного удара. Спокойно выйдете на поверхность и поглядите, что осталось от вашего соседа, пожалевшего деньги на «фолл-аут-шелтер».

О завтрашнем дне позаботьтесь сегодня. Создавайте иллюзию нормальной жизни в своих убежищах.

Городским жителям рекомендуется прибор, способный имитировать в глубокой тишине привычные городские шумы: уличный гомон, звонки трамваев за окнами, далекие гудки поездов. Цена весьма умеренная — двадцать долларов.

Жителям сельской местности может быть поставлен автоматический петух. Кукарекает точно на рассвете весьма мелодическим голосом. Тембр и точность петушиного крика гарантируются. Цена — 15 долларов 10 центов…

— А, чтоб ты кукарекал до последнего вздоха! — с сердцем вырвалось у смуглолицего рабочего. В его речи, резкой и гневной, слышался отчетливый итальянский акцент.

— Кажется, слава богу, замолчал, — облегченно вздохнул фермер, но все же не осмелился снять с телевизора свой поношенный плащ.

— Я не о дикторе, сеньоры, — пояснил смуглый. — Он поет о том, что ему приказано и оплачено. Я о тех, кто приказал. По чьей лихой воле вся Канада превратилась в Содом и Гоморру. О нашем достойном премьере — чтоб ему во сне эти сирены слышались до последнего вздоха.

Сутулый дядька в вышитой сорочке боязливо оглянулся вокруг, словно опасаясь лишних свидетелей. Сожмурив хитрые глаза, он подтолкнул локтем рабочего-итальянца и шепнул ему на ухо, кивая на онемевшего интеллигента:

— Может быть, шпик?

— Пусть слушает! — вскочил с топчана рабочий и подбежал к двери. — Слышите, вы? Передайте самому Джону, что я, канадский итальянец Кола Манзини, ругал его, как бешеную собаку!

— Но это же оскорбление личности! — внезапно, как-то затравленно огрызнулся прижатый к двери интеллигент.

— Ага, допекло! — еще сильнее распалился смуглый рабочий. — Выходит, вы тоже за него? Мало уже в Канаде таких осталось. Так знайте же, мне больше ничего не страшно. Пусть ваш Джон карает меня за оскорбление. Худшей «воли», чем я имею, даже в тюрьме не будет. Восемь лет безработным слоняюсь под воротами и заборами. Каждое утро выхожу из холодной хижины и иду голодный с объявлениями на спине и на груди: ищу работы, давно согласен делать что угодно, не по профессии, буду копать ямы, подметать улицы, хоронить утопленников. А такие джентльмены, как вы, поглядывают свысока, равнодушно проходят мимо да еще бросают сквозь зубы насмешечку: «Человек-сандвич!» Но не воображайте, что меня так же легко слопать, как тот сандвич, на который я смахиваю издалека со своими объявлениями внакладку. Прислушайтесь к моему молчаливому гневу, когда я вливаюсь в толпу таких же обездоленных, как сам… О, тогда я становлюсь сильным и свирепым, как зверь. И не советую вам оскорблять меня! Слышите?

— Не понимаю, при чем здесь я? — Седой попытался отцепиться от «нахала», но тот не умолкал.

— Как это — при чем? Это же вы, столичные господа, и ваши слуги разыскали где-то на нашу голову этого болтуна Джона. Подняли такой галдеж перед выборами, что даже глухие спасения не имели. И безработицу, мол. полностью ликвидируем, и политику выровняем, и до войны не допустим. Нашлись такие, что поверили. На их доверии и затащили Джона в парламент, словно теленка на половике. А теленочек оказался тупым бычищем. Эх, да разве дождешься чего-то толкового от коровы- консерваторши!

Вот и получили сегодня в Канаде «просперити». Уже от этого «расцвета» голова кругом идет, в глазах потемнело. Безработных в Канаде наверняка миллион будет. И нет надежды, что когда-нибудь станет легче. Консерваторы уже сами никакого выхода не видят. Слыхали, что недавно ляпнул министр труда Стар — верный прихвостень премьера Джона? Утешил нас, нечего сказать. Нашел спасение! Развел руками и брякнул, что только подготовка к войне способна дать всем работу. Спасибо вашей бабушке, мистер Стар! Когда грянет война, уже никому не понадобится никакая работа. Даже пепел, который, возможно, от нас с вами останется, мистер, подметать будет некому и незачем. Да и нечего будет подметать. Все ветер развеет по диким пустыням. А вот сейчас, пока идет эта подготовка, прибыль имеете только вы, господа…

О-о, вы и здесь нашли, куда пристроить наши доллары и поживиться. Вот в эти «дифенбункера» закапываете, чтоб вам из них уже не выкарабкаться. И нас всех во «фолл-аут-шелтерсы» стараетесь загнать. А нам не на что их строить, да и не хотим их строить. Лучше уж похоронить с почестями политику Джона Дифенбейкера, нежели живьем в семейных могилах чахнуть. Что? Вы, любезный сэр, думаете, разумеется, иначе?

— Я?.. — Интеллигентный джентльмен не находил слов для ответа. — Я… Вообще… Я ни о чем не думаю…

— А вы? — Возбужденный итальянец рассерженно повернулся к остальным случайным собеседникам.

Бородатый фермер лишь выразительно махнул рукой. Ждать от него каких-то слов было нечего. По-видимому, он полностью соглашался с безработным. Склонившись над притихшим Тони, он прислушивался, уснул мальчуган или еще мается.

Сутулый в вышитой сорочке сперва попытался отвести хитрые глаза от острого взгляда итальянца, но вдруг решительно кивнул головой, кашлянул в кулак и отважился ответить:

— Не скажу, господа, ничего доброго об этом премьере Джоне. Когда-то не знал, что это за фрукт, и считал его порядочным человеком. Когда он к государственному корыту проталкивался, мою голову изрядным туманом накачали землячки-«патриоты». Часто не своими, а их глазами глядел я на свет белый. Впрочем, вижу, вы все не поймете меня. Прошу прощения, но должен рассказать, кто я и откуда здесь взялся.

Вышвырнуло меня бедой на этот берег океана давно. Еще, дай бог память, в десятом году. Все мы люди пожилые. Помните, сколько нас приносило тогда со всех краев мира? Агенты не успевали в табеля записывать.

Будто сегодня вижу: стоит в красных крагах вербовщик, а мы около него тянемся вереницей, табунами. Едва успевает спросить у каждого: откуда, кто? Один назовется шотландцем, второй — испанцем, третий — итальянцем. Так их и записывает. Подошел и я. Говорю: украинец. Пожимает он плечами, рот искривил, будто перед ним не человек, а баран в овчине. Требует удостоверение. Достаю. Прочитал и буркнул: «Так бы ты и говорил — австрияк!» Австриец, значит… Вот и хожу уже полсотни лет в «австрияках», потому что смолоду в Галичине под австрийским цесарем ходил. Правда, меня сразу же отыскали те землячки-«патриоты», чтоб им пан бог пекла не пожалел на том свете! Но я лишь теперь такой стал мозговитый. А тогда верил. Вот они меня и утешали: ты корчуй леса, болтайся в болоте, паши, сей и жни, а мы будем тебе национальное достоинство отстаивать, отвоевывать, и свою державу добывать. От тебя хотим немного — вноси каждый раз свою лепту на наши церкви и издания. Так и обдурили болвана. Всю жизнь из-за колокольного звона тех церквей правдивого голоса о родных краях не услышал. Читал тоже только то, что в «Канадском фермере» или «Украинском голосе» мои «благодетели» писали… Люди добрые, чего-чего только эти «патриоты» не выдумывали! Если бы от лжи руки корчило, то мои «защитники» давно бы не смогли подставлять жадные горсти под наши доллары.

К душе моей подбирались осторожненько, тихонечко. Сперва этак-то жалобно-жалобно завели: «Ох, и бедный ты, Андрух, аж синий!..» Правда, думаю, бедный, аж синий. Как говорят у нас на Украине, прочный злыдень. А они гнусавят свое: «И прав у тебя не больше, чем у зайца в чистом поле. Только удирать от беды можешь, пока ноги носят!» И с этим согласен. Не напрасно же занесло меня за океан-море. От лихой своей бедности метнулся за тридевять земель. А они нашептывают: «Было все это в старом краю. Теперь ты на свободной земле станешь хозяином, добро наживешь и дашь врагам своим через океан здоровенную дулю!» Ага, думаю, ткнуть кукиш тем, кто меня к бедности привел, — дело вроде бы стоящее. Не совсем уже и верю, но уж очень хочется мне этот кукиш ткнуть панам и подпанкам на Галичине, где от моего хозяйства плетня не осталось. А мне все поют: «И это не все, Андрух. Пока ты заживешь здесь в роскоши да научишься хорошо дули сучить, мы тебе сообразим твою собственную национальную державу. Соборную и самостийную Украину соорудим. Перестанешь быть австрийцем. Вернешься в отчий край казаком-украинцем. Вот только не хватает нам державных мужей. Но мы их отыщем. А ты не сомневайся, поддерживай, не жалей долларов для великой цели…»

Ох, и принялись же с меня лупить эти доллары! И на Центральную раду, и на Директорию, и на Петлюру, и на Петрушевича, всех уже и не упомню. Длинная это была акция и грустная. Где-то там, в родном краю, нашего «проводника» с его «войском» валтузят так, что за океан пух и перья летят, а мои наставники печаль слезами заливают, ревут, скулят, будто соревнуются с колоколами, что панихиды за упокой наших атаманов да кормчих вызванивают год за годом. И мне тоже невесело — гибнут «надежды»! Годы шли, а я, словно слепой, за обманщиками тянулся. Верно, понемножку стал разуверяться. От Бандеры, который перед второй мировой войной откуда-то выполз, добра не ждал. Прослышал, что он вместе с гитлерчуками ножи точит на ту же самую «неньку», которая должна голос подать, созвать в свое лоно всех нас, убогих деток своих. А когда узнал, что в старом краю вытворяли бандеровцы, схватился за голову и проклял их вместе с их «богом-фюрером» Адольфом.

Надеялся, что после войны мои «просветители» дадут покой. Не тут-то было. Гляжу, они открещиваются от Гитлера, от его выкормыша Бандеры со всеми его бандеренятами. Раздумываю себе: могли ведь и ошибаться политики, хотя очень уж ревностно восхваляли прежде этих же горлопанов-бандеровцев. Вот так колеблюсь, но против них еще ничего не предпринимаю, а порой еще и верю им.

Теперь они потихонечку-помаленечку так дело поворачивают, будто бы я уже и на чужбине полностью счастливый. И даже своей государственностью могу пользоваться. Точнее, будто Канада уже из мачехи для меня родной мамой становится. Не зря же, мол, ты на чужих праздниках подпеваешь и англо-канадцам и франкоканадцам: «О Канада, страна всех свобод…» И что им, что даже англосаксам и французам, сумевшим лучше нас здесь устроиться, не всегда сладко этот гимн распевать. Мы же еле мурлычем, скривившись. А в жизни иные песни поем, горькие и невеселые. О том, что в Манитобе тяжко людям, как скотам, что не лучше и в Альберте, где все оборванны, как старцы. Сущая правда в тех песнях, люди добрые. Если взять меня и большинство таких, как я, прибившихся сюда в разное время из Галичины, из Буковины, из Закарпатья, с Волыни, то нет нужды искать больших злыдней. Разве лишь чуть получше эскимосов и индейцев справляемся. Так те ведь и вовсе гибнут от нужды в нашей «стране всех свобод».

А «патриоты» все продолжают баламутить мою душу, чтобы случайно не опомнился: «Гей-гей, Андрух, не знаешь ты, кому хуже всех на свете живется!» И уверяют, что в старом краю поныне мучаются мои братья и сестры, да пострашнее, чем когда-то. Письмам, получаемым с той стороны, не верь, мол. Им, дескать, не велено писать правду о коммунистическом режиме. Если бы теперь встретил кого-нибудь из тамошних, ужаснулся бы. До того там измучены и стар и мал, до того «омоскалены», что нет уже надежд жизнь дожить. Вот так и скулили из года в год, что и впрямь слезы у меня покатились. Почти поверил, телепень старый. Но послушайте же, куда они меня снова толкают. «Стар уже стал ты, Андрух. Подтоптался. Сам, по всей вероятности, в далекий поход не годишься. Но сыновей своих благослови. Пусть готовятся понести из-за океана счастье братьям на Украину полными торбами. А волю им добудут острыми клинками!» Вот такую муть развели.

И беспокоит их будто бы единственное: слишком уж далека и темна дорога. Но даже из этой сумятицы выход ищут. Сболтнет что-то воинственное президент или какой-то генерал в Соединенных Штатах, а у них глаза горят от радости. Еще бы, значит, вскоре вспыхнет где-то пожар и осветит им ту темную дорогу. Или затрясет бомбой Аденауэр в Бонне, Франко в Испании или какой-либо Чан Кай-ши, и они землю под собой каблуками роют: недолго, мол, ждать. Скоро в поход тронемся.

Теперь вернусь к нашему премьеру Джону Дифенбейкеру. Может, притомил вас своими побасенками? Прошу прощения! Хочется выложить все, что на душе накипело. Едва Джон захватил федеральную власть, наши «патриоты» еле не полопались от восторга: «Вот этот наконец сумеет поджечь мир!» А я не поверил. Наслушался в предвыборной кампании славословия этого самого Джона. Но вдруг узнал, что в Объединенных Нациях наш Джон такую врезал речугу насчет Украины, которую могли продиктовать только «патриоты». Эге, думаю, а твое какое собачье дело совать свой длинный нос в украинские наши дела? Неужели нет у тебя иной заботы, кроме чесотки всяких «освободительных походов» на землю моих братьев? Может быть, они и вправду так там избедовались, что просили тебя помочь? Так нет же, не было такой просьбы. Многие пытались принести им «волю» отсюда, из-за морей-океанов. А где они теперь? Кто в земле истлел, а большинство обратно драпанули и постепенно издыхают здесь, завывая на луну, словно волки. И вновь не тороплюсь с выводами. Просто очень уж удивил меня Джон своей брехней.

Но как-то довелось мне попасть в Виннипег, на торжественный слет канадских украинцев. Вот там и рухнуло окончательно мое доверие к Джону. Не только я изловил его на черной лжи. Он всей нашей братии такое плел в глаза, чего даже в ООН не осмелился. Вот многие и сообразили, что это за тип.

Съехалось нас на те «импрезы»[1] порядочно. Еще бы, памятник Шевченко, созданный на наши доллары, открываем. Скульптура еще брезентом окутана. Замерли мы, не шелохнемся. Кажется, никто не дышит даже. Еще бы, минута-то какая! Величайшему нашему поэту почести воздаем!.. А тут как двинут вдруг на наших глазах к монументу целые отары долгогривых, черносутанных попов, «князей церкви», владык, митрополитов и прочих отцов да монсеньоров! Здесь и митрополит Илларион, и митрополит Максим, и архиепископ Кушнир, и духовенства чином поменьше тьма тьмущая. Стало мне больно за нашего Тараса. Знаю, не жаловал он «святых» словоблудов. Если бы у него глаза открылись да речь вернулась, ох, и дал бы он этим длиннорясым! Уж так бы громовым своим голосом отхлестал! Признаюсь вам, я тоже никогда не верил попам и их царству небесному с боженькой во главе. Здесь моей Соломин нет, значит, могу даже перекреститься: ей-богу, не верил в бога. Но в церковь похаживал, чтобы от Соломин отцепиться. И крестился бездумно, как автомат.

Вот, значит, сперва плел всякую чепуху кто-то из тех больших попов. Не разглядел, так как стоял далековато. И не сожалею. По его словам получалось, что Тарас Шевченко всю свою жизнь только молился и плакал да выжидал, что вместо царя московского на Украину заявится кто-то из чужих повелителей, либо австрийский цесарь, либо даже сам президент из Вашингтона. Тьфу на тебя, изувер длиннополый! А затем загудели вокруг «патриоты» поменьше, которые тоже вперед не протиснулись. Радуются, что сам премьер Дифёнбейкер выступит. Его я тоже не видел, но по радио слушал всю его байку. Он просто повторил то, что до него поп с крестом гудел. А «патриоты» из кожи лезут, пританцовывают в беспамятстве: «Вот это разум!.. Под конец он даже Шевченка продекламирует…» Повернул стихи Шевченко вверх ногами. Вышло так, что именно мы, в Канаде, и есть «семья вольная, новая», а там, где Тарас живым ходил, до сих пор «кругом неправда и неволя».

Тут я и сказал себе, хватит торбу на голову натягивать, чтобы света не видеть. Какой мы семьей здесь живем и какую уху хлебаем — уж это я отлично знаю. Ну, а что делается в отчем краю, лучше всего погляжу сам. Даже на «импрезах» до конца не побыл, подался в путь-дорогу собираться. Хорошо, успел на «Баторий», отплывавший на ту сторону океана. Поехал, хотя шифкарта обошлась мне в копеечку. Да я не жалею.

Люди добрые! О том, что видел я на родной земле, не в этой могиле рассказывать. Живут мои братья в достатке, без лишнего богатства, но свободно и весело. Державу имеют не выдуманную пустыми головами, а настоящую и огромную. От Карпат до Белоруссии, до Слобожанщины, до Черного и Азовского морей раскинулась эта вольная держава. Над здешними «вызволителями» земляки наши насмехаются так же хлестко, как когда- то запорожцы над турецким султаном. Ну и говорят, что в случае чего могут хорошенько встретить непрошеных гостей и имеют все, что для этого понадобится.

Вот так и поймал я нашего премьера Джона на лжи. Теперь не слушаю, что бы он ни болтал. Был как-то в Торонто, а его тоже принесло туда выступать на нашем съезде. Сижу в уголке, среди таких, как сам, и впечатление такое, что собрались мы кум до кума со своими хлопотами в вечернюю пору, а чей- то лютый пес еле не лопается от лая, мешает потолковать мирно и тихо. Да лишь бы только потолковать, а то еще и ужасы нагоняет, пусть бы кукиш ему в нос! Вот та «дуля», которую меня когда-то «патриоты» крутить учили.

Едва рассказчик умолк, седой интеллигент чихнул у двери, вероятно, хотел что-то сказать, но в этот миг снова отозвался диктор. Он сообщил, что учебная противоатомная тревога закончилась успешно. Население в городах и селах действовало послушно и согласованно. По предварительным данным, от ядерного удара «погибло» всего-навсего четыре миллиона человек. Исчезли без вести многие высшие государственные чины. Пропал бесследно даже премьер федерального правительства, и телестудии не известна ни его судьба, ни местопребывание. Диктор медовым голоском закончил:

— Поздравляю с победой, леди энд джентльмены!

С лязгом открылась дверь бункера. Господин с лицом интеллигента и седеющими висками первым вылетел пулей, на миг задержался около полисмена, о чем-то подумал, затем прыгнул сразу через несколько ступеней и выскочил наружу. От шелестящих у шоссе деревьев, где приткнулся сияющий «кадиллак», послышался голос шофера:

— Я здесь, господин премьер!

Тот оглянулся, боязливо прислушался к глухим человеческим голосам, звучавшим еще в норе под глыбой бетона. Возможно, он колебался, не приказать ли полисмену снова захлопнуть нору, чтобы не повылезли из нее эти вольнодумцы, возможно, решил, что для собственной репутации лучше промолчать. Пусть уж услышанное останется тайной убежища «Fortuna».

От автора. Вероятно, дорогой читатель, ты не ждал такого финала? А я не мог иначе. Писал эту вещицу в форме юмористической новеллы. Значит, нужно же хоть кое в чем придерживаться законов жанра. Есть в повествовании еще одна неожиданность: точно такой истории не было, хотя это не выдумка. Я лишь на минутку загнал канадского премьера в одно из убежищ, которые его соотечественники прозвали в его же честь «дифенбункерами». Пусть послушает, что говорят о нем и его политике в народе.

Впрочем, даже это нельзя счесть моим абсолютным домыслом. Прокатился слух, что в подобную оказию канадский премьер действительно угодил во время атомной тревоги, называвшейся у них операцией «Токсин».

Все, о чем здесь идет речь, слышал я от живых людей. От фермера-шотландца, которого встретил с его горестями в Онтарио, от рабочего-итальянца, с которым толковал в Квебеке, от земляка-галичанина, который наконец прозрел в Манитобе. Жаль, что передать смог лишь часть рассказанного ими.

А того, что осталось в их сердцах, хватит еще на иную новеллу, грозную и гневную, для кое-кого трагическую. И тоже — с неожиданным концом.