Тайны Парижа. Том 2

I

В трех лье от замка Рювиньи, где происходили описываемые нами события, отлого спускалась к морю небольшая, покрытая лесом долина; на склоне горы виднелся красивый, сложенный из красных кирпичей дом, окруженный развесистыми деревьями; перед ним расстилалась зеленая поляна, сплошь засаженная яблонями, составляющими богатство жителей Нормандии.

Дом, напоминавший собою современные виллы, четыре года назад вместе с превосходной фермой и плодородными пастбищами был куплен «парижанином», как говорят в провинции, отставным военным с красной ленточкой в петлице и густыми с проседью усами.

Мы уже знакомы со старым военным; это — полковник Леон, отец Армана, бывший глава общества «Друзей шпаги».

Дом назывался Сторожевым замком. Чтобы объяснить, почему полковник приобрел его, мы должны вернуться к событиям минувших лет.

Незадолго до прекращения основанного полковником ужасного общества он посетил Нормандию по случаю бракосочетания капитана Гектора Лемблена с Мартой де Шатенэ, овдовевшей два года назад после смерти барона де Рювиньи. Полковник находился в числе свидетелей капитана при брачной церемонии.

Свадьба была простая, скромная, в церкви замка, а затем в деревенской мэрии. Полковник Леон провел неделю у капитана, и так как он любил охоту, то вдоволь насладился ею в окрестных лесах замка. Застигнутый грозой во время одной из своих охотничьих экскурсий в долине, над которой возвышался Сторожевой замок, полковник укрылся в нем и узнал, что владелец его недавно умер, оставив лишь дальних родственников, которые поспешили объявить о продаже дома и земель.

Полковнику понравился Сторожевой замок; цена имения была подходящая, а земли находились в хорошем состоянии. В своих непрестанных заботах о сыне — своей единственной горячей привязанности — полковник вел денежные дела крайне осторожно и не доверял ни промышленным предприятиям, ни процентным бумагам; он купил замок, намереваясь сделать его краеугольным камнем состояния, которое он желал оставить Арману.

Сюда-то полковник привез сына накануне того дня, когда капитан Гектор Лемблен, майор Арлев и Дама в черной перчатке приехали в Рювиньи.

Полковник увез сына из Парижа по совету Фульмен. Но ни Фульмен, ни он сам не предвидели, что вследствие рокового совпадения Дама в черной перчатке также покинет Париж, хотя по совершенно другой причине, и поселится в трех лье от того места, где они думали скрыть Армана от ее преследований.

Полковник прибыл в Сторожевой замок под предлогом возобновления контрактов с окрестными фермерами, ремонта виллы и устройства некоторых денежных дел.

Несмотря на нетерпеливое желание разыскать Даму в черной перчатке, Арман не мог противостоять желанию отца; он поехал вместе с ним в замок, с условием, однако, что полковник поспешит окончить свои дела и вернется возможно скорее в Париж. Погода благоприятствовала полковнику. Хотя была середина февраля, но дни стояли теплые, и Арман, любивший охоту, весь отдался этому удовольствию. Густые леса окружали виллу, и, живя в Сторожевом замке, полковник всегда имел в своем распоряжении небольшую свору из восьми английских собак, показывавших на охоте настоящие чудеса.

Прошла неделя, и Арман начал уже чувствовать лихорадочное нетерпение, когда, наконец, пришло письмо от Фульмен.

Она писала ему:

«Мой милый неблагодарный юноша, знаете ли вы, что я, которая любит вас, поступаю дурно, взявшись за розыски своей счастливой соперницы?

Но люди, живущие надеждой, не должны жаловаться на горечь настоящего, а потому и я стараюсь забыть, что люблю вас, и помню только о взятой на себя роли поверенной и разведчика.

Итак, скажу вам, милый друг, что я напала на след нашей таинственной Дамы в черной перчатке и надеюсь разузнать решительно «все».

Как видите, я ставлю это слово в кавычках.

Но для этого необходимо, чтобы вы предоставили это дело всецело мне одной и не возвращались в Париж слишком скоро — так как это стеснило бы меня — и не подавали бы признаков жизни еще в течение, по крайней мере, недель двух.

Если вы вернетесь вопреки моему запрещению, то не узнаете ничего!

Прощайте, мой милый неблагодарный юноша, несмотря на все я люблю вас.

Фульмен».

Это письмо несколько успокоило пыл нашего героя. Он питал к Фульмен сильное доверие. Она приказывала — он решил повиноваться. Письмо Фульмен он получил около девяти часов утра. В этот день он собирался отправиться на охоту, и лошадь была уже подана к крыльцу, а егерь держал на своре собак. Арман обнял отца и вскочил на седло.

— Где ты рассчитываешь охотиться сегодня? — спросил его полковник.

— Около Рювиньи, — ответил молодой человек.

При этом имени полковник вздрогнул, но промолчал. Арман не был посвящен в ужасные тайны своего отца и не подозревал, что теперешний владелец Рювиньи, капитан Гектор Лемблен, с которым полковник уже четыре года не поддерживал никаких сношений, был так тесно связан с ним когда-то.

— Поезжай, — сказал полковник, — но не заставляй ждать себя слишком долго к обеду. Ты всегда возвращаешься к ночи.

— Я вернусь рано. До свидания, отец.

Молодой человек пришпорил лошадь и поскакал галопом, сопровождаемый собаками и егерем.

Было десять часов утра. Между Сторожевым замком и Рювиньи тянулись огромные леса, вплоть до самых утесов, у подножия которых бурлило море.

Сын полковника спустил именно в этом лесу свору, и собаки скоро выгнали дикую козу. Коза почуяла охотников; описав несколько кругов вместе с собаками, следовавшими за нею по пятам, коза решилась на крайнюю меру и, направившись по прямой линии к северной оконечности леса, перебежала равнину, которая простиралась от конца леса до высоких, отвесных в этом месте утесов. Животное значительно опередило собак, за которыми следовали верхом Арман и егерь.

Молодой охотник в порыве увлечения пришпоривал лошадь и понесся сквозь чащу кустов, яростно трубя собакам, чтобы они гнались вовсю, как вдруг раздался выстрел; егерь круто остановил лошадь, которая взвилась чуть не на дыбы, и крикнул: «Сударь, вашего зверя убили!»

— А! Вот как! — в свою очередь крикнул Арман. — Да ведь это нахальство!

И молодой человек ударил лошадь и пустил ее в ту сторону, откуда послышался выстрел, решившись лично убедиться в справедливости слов егеря. Таким образом он достиг опушки леса, выехал на равнину и остановился пораженный.

На расстоянии ста метров от леса какая-то амазонка прятала еще дымящийся пистолет в седельную сумку. Из этого пистолета она только что перед этим застрелила бедную козу, которая лежала тут же, в десяти шагах от нее.

Когда Арман выехал на равнину, собаки уже успели опередить его на несколько шагов и бросились на убитое животное. Амазонка, подскакав к ним, принялась разгонять собак хлыстом, несмотря на то, что они бросались на нее, и в то же время с неподражаемой грацией управляла лошадью ирландской породы.

При виде женщины гнев Армана сразу остыл, сменившись любопытством. Он подъехал к незнакомке и вдруг громко вскрикнул и пошатнулся на седле; сердце его забилось ускоренно. Женщина, убившая пистолетным выстрелом наповал дикую козу и совершенно одна находившаяся в пустынном и диком месте, была Дама в черной перчатке.

Она тоже узнала Армана. Но на этот раз женщина, так долго избегавшая его, так долго тщетно им разыскиваемая, не подумала бежать от него. Она неподвижно и спокойно поджидала Армана, направившегося к ней.

Юноша испытывал сильное волнение. Но это волнение вместо того, чтобы парализовать его силы, напротив, придало ему решимость, и он остановил лошадь в каких-нибудь двух шагах от амазонки. Тоща он поклонился ей и пробормотал только одно слово: «Наконец-то!»

В слове этом слышалось: «Наконец я снова встретил вас, после того как уже думал, что потерял вас навсегда… Наконец я получу разрешение загадки, олицетворением которой являетесь вы… Наконец я узнаю все, и вы должны будете объяснить мне, зачем вы скрылись перед свиданием, которое назначили мне сами неделю назад».

Без сомнения, Дама в черной перчатке угадала все, что Арман хотел выразить одним словом. Быть может, она решилась даже пойти навстречу тем объяснениям, которые молодой человек мог потребовать у нее. Она встретила его улыбкой… улыбкой, полной очарования, полудружественной и полунасмешливой, которая обезоружила бы самого рассерженного человека, если влюбленный когда-либо бывает таковым.

— Вот как, милостивый государь, — проговорила она. — Мне, право, кажется, что сама судьба принимает участие и хочет рушить все преграды между нами.

— Сударыня, — прошептал Арман.

— Мы встречаемся в Италии, в Вене, Петербурге, Париже, в Нормандии — всюду. В Париже вы являетесь ко мне в окно…

— Ах, — с живостью перебил ее Арман, — вы не откажете мне в просьбе объяснить мне ваше странное поведение…

— Нет, — сказала она. — Вы последовали за мной в мое последнее убежище, и я сознаюсь, что мне трудно бежать теперь от вас. Но все же, — прибавила она, — согласитесь, что не перед вашим егерем нам…

Арман обернулся, собираясь отослать своего спутника.

— Нет, не надо… — шепнула она, — до вечера.

— Но… где?

— Вы знаете скалы?

— Которые тянутся вдоль берега на протяжении шести верст?

— Значит, вы знаете и тропу таможенного досмотрщика?

— Еще бы!

— Сегодня, — продолжала она, — в десять часов вечера, пойдите по тропинке, которая спускается со скалы к берегу моря, войдите в пещеру, проходящую через всю гору, и ждите…

— Боже мой! — прошептал молодой человек, вдруг охваченный сомнением. — Неужели вы меня еще раз обманете?

— Я обману вас?..

— Да, назначив мне свидание, на которое вы не придете. Амазонка молчала. Бе шею обвивала золотая цепь с коралловым фермуаром. На ней висел медальон, в котором хранился локон белокурых волос. Она сняла с шеи цепь.

— Возьмите, — произнесла она, — все царские сокровища нейдут для меня в сравнение с этой цепью и медальоном. Возьмите, вы вернете их мне сегодня вечером.

И она протянула цепочку Арману.

— Неужели, — спросила она, — вы сомневаетесь еще и теперь?

— Нет, — ответил Арман, жестом благородного негодования отстраняя от себя цепочку.

— Если вы верите мне, — продолжала она, — то приходите, и вы узнаете, отчего я избегаю вас.

Она повернула лошадь и хотела было уехать.

— До свидания, — проговорила она, — до вечера!

Но почти в ту же минуту амазонка вернулась обратно и сказала:

— Еще одно слово.

— Говорите, — прошептал Арман, с восхищением любуясь ею и чувствуя, как его сердце трепещет от радости.

— Вы знаете, — с улыбкой продолжала она, — человек,

который хоть раз осмелился выказать свое недоверие женщине, страшно теряет в ее глазах.

— Ах, сударыня…

— Вы провинились, но, так и быть, я прощаю вам; зато если вы в другой раз не поверите мне — все пропало для вас.

— О, — воскликнул он, — я верю вам!..

— Верьте и повинуйтесь…

— Что прикажете мне сделать?

— Во-первых, не следовать за мною, не стараться узнать, ни куда я еду, ни кто я… до тех пор, пока мне самой не заблагорассудится открыть вам это.

— Клянусь вам в этом.

— Клянетесь вашей честью?

— Да, моею честью.

— Дальше: вернувшись домой… к вашему отцу, вы ни слова не скажете о нашей встрече.

— Обещаю вам это.

— И, в случае необходимости, купите молчание вашего егеря.

— Все будет по вашему желанию.

— В таком случае, — сказала амазонка, — до вечера… в десять часов… до свидания.

Она послала ему рукою привет, пришпорила лошадь и умчалась галопом.

Молодой человек, опьяненный страстью, смотрел ей вслед. Она удалялась, смелая и воздушная, несясь по краю утесов, выбрав узкую тропинку, змейкой извивавшуюся над обрывом бездонной пропасти, и презирая опасность, которая грозила ей на дне бездны при малейшем неверном шаге лошади. Сердце у Армана было полно восхищения и ужаса.

— Неужели это женщина? — спросил он себя, когда она наконец исчезла вдали.

Он задумчиво направился к лесу и вилле, сказав егерю, который вез поперек седла убитую дикую козу:

— Помни, Жан, что это ты убил козу из винтовки; что мы не встретили никого, — слышишь ли: никого? — что эта дама не существует.

Егерь поклонился.

— Через месяц, — прибавил Арман, — если ты не проболтаешься, то получишь двадцать пять луидоров.

И молодой охотник продолжал путь к замку.

Когда он подъезжал к дому, солнце уже садилось за соседним холмом, золотя шпиц замка последними лучами заката.

На пороге дома сидел полковник, поджидая сына, и курил трубку с той безмятежностью, которая является у людей при мысли, что они сумели предотвратить грозившую им опасность.

Улыбка появилась на губах у старика, когда он увидал любимого сына, которого при помощи Фульмен он спас от преследований Дамы в черной перчатке — этого безжалостного и таинственного врага.

Бедный отец!..

II

Арман помнил клятву, данную прекрасной амазонке, и свято хранил ее. Несмотря на нетерпение, радость и безумные надежды, овладевшие им, после того, как Дама в черной перчатке назначила ему свидание, сын полковника сумел сохранять в присутствии отца полное спокойствие, ожидая часа, когда тот имел обыкновение уходить к себе. После ужина полковник пожелал ему спокойной ночи и отправился в свою комнату.

Старая кухарка, камердинер Армана и егерь, бывший в то же время садовником и конюхом, составляли весь штат прислуги. Камердинер спал недалеко от комнаты полковника, в его уборной.

Все слуги так же, как и полковник, ложились спать очень рано; с тех пор, как на вилле поселился Арман, по парижской привычке ложившийся не ранее полуночи, он взял на себя труд запирать двери, предварительно совершив обход дома, что являлось прямо-таки необходимым, так как вилла стояла совершенно уединенно.

Убедившись, что отец спит, Арман отправился в конюшню, где егерь кончал чистить лошадей, собираясь подняться в людскую.

— Жан, — обратился к нему Арман, — если ты хочешь, чтобы к обещанным двадцати пяти луидорам прибавилось еще кое-что, ты должен не только молчать, но и повиноваться мне беспрекословно.

— О, господин Арман хорошо знает, — сказал егерь, — что со мною нечего говорить о деньгах. Я и без них предан всей душой господину Арману.

— Оседлай Роб-Роя.

Егерь сделал рукою движение, выражавшее изумление.

— Как, — сказал он, — господин Арман думает выехать после десяти часов вечера?

— Да поскорее, — прибавил молодой человек тоном, не допускавшим возражений.

Егерь оседлал лошадь, удивленную не менее конюха тем, что ее беспокоят в такое неурочное время.

— Слушай, — продолжал влюбленный, — отец не должен знать о том, что я уехал, а стук копыт по камням непременно разбудит его; разрежь попону на четыре куска, обвяжи ноги Роб-Роя, выведи его под уздцы и жди меня в том месте, где дороги перекрещиваются!

Егерь в точности исполнил приказание молодого барина. Роб-Роя он провел через двор так тихо, что ни одна из собак, запертых в сарае рядом с конюшней, не залаяла. Тем временем Арман поднялся в свою комнату, нарочно стараясь больше шуметь, чтобы слышали, что он вернулся. Потом, не зажигая огня, он на цыпочках спустился вниз.

Он вышел в садовую калитку и дошел до перекрестка, где одна из дорог вела к морю, а другая в глубь страны.

Отправляясь на ночное свидание, Арман вспомнил наставления Фульмен, которая, сопровождая его неделю назад на площадь Эстрапад на свидание с Дамой в черной перчатке, советовала ему захватить с собой кинжал. Не любимой женщины опасался Арман, а того, что старик, который ревниво сторожил ее, как дракон, охраняющий свое сокровище, мог последовать за нею. На этот раз Арман взял с собою, однако, не кинжал, а пару пистолетов и спрятал их в сумке у седла.

Затем, вдев ногу в стремя, он сказал егерю:

— Я не знаю сам, когда вернусь, а потому жди меня часа два. Если я не вернусь к тому времени, то на рассвете ты найдешь лошадь, привязанную у садовой калитки.

— Слушаю, — ответил егерь.

Арман поехал по направлению к утесам по неровной каменистой дороге, которая, однако, значительно сокращала расстояние от виллы до таможенного поста. Ночь была холодная, но ясная и светлая; светила полная луна. Выехав из лесу, Арман очутился на зеленом лугу, окаймленном утесами; добравшись до них, он увидал, что дальше начинается обрыв и лошадь его не спустится. Только те, кто знаком с берегами океана от Шербурга до Булони, могут ясно представить себе зрелище, представившееся глазам нашего героя.

Утес, круто обрываясь, образовал залив, где с громким ревом разбивались волны, когда прилив был высок.

При отливе же море обнажало небольшую песчаную отмель и края утеса, имевшие вид гигантских скамеек. Тропинка, по которой спускались в пропасть, принимала тогда вид лестницы с неровными и крутыми ступеньками, доходившими до самой бухты. Дойдя до половины тропинки, можно было увидеть углубление в скале. Оно имело вид ниши и служило в темные ночи местом наблюдений для таможенных солдат. Когда сын полковника проходил мимо грота, грот был пуст.

Взобравшись на скалу, отстоявшую на несколько jot метров оттуда, часовой видел море на далекое расстояние вокруг; ни один корабль не мог приблизиться к берегу, не замеченным им.

Арман привязал лошадь к дикой яблоне, поднимавшейся из-под уступа скалы, засунул пистолеты в карман и начал спускаться по тропинке, столь смело проложенной по утесу. Море было безмятежно. Приближаясь к морю, молодой человек чутко насторожил уши, спрашивая себя, с какой стороны и каким путем явится сюда женщина, которую он ждет; кроме горной тропинки, по которой спустился он сам, и моря, другого пути сюда не было. Легкий всплеск весел был ему ответом. При свете луны, отблески которой разливались далеко по волнам, Арман различил небольшую лодку, по-видимому, приближавшуюся к заливчику, названному бухтой Таможенного досмотрщика.

Не успел он пройти и двух третей тропинки, которая кончалась каменной площадкой, куда выходил грот таможенных, как лодка остановилась. Женщина легко выскочила из нее на землю, сделала рукой знак, и лодка удалилась. Это была она! Арман узнал ее по учащенному биению своего сердца; не успел он подойти к ней, как она сказала насмешливым тоном:

— Мне кажется, милостивый государь, что дамы первые являются на назначенные ими свидания.

— О, простите! — воскликнул Арман, — но я, помня ваш запрет, не мог уехать из замка, прежде чем не заснул отец.

— Я вас прощаю, — смеясь, ответила она, взяв его под руку, — ну, побеседуем теперь…

Она увлекла его к уступу скалы, села и очаровательным жестом пригласила Армана последовать ее примеру.

— Теперь, — продолжала Дама в черной перчатке, когда Арман уселся рядом с нею, — позвольте мне, во-первых, сказать вам, что я могу пробыть здесь не более часа, и нам нельзя пускаться в длинные и бесполезные рассуждения.

Арман был так взволнован, что мог только молча смотреть на нее.

Как и всегда, она была вся в черном, а на одной руке у нее была надета таинственная перчатка, о которой Арман построил тысячу невероятных гипотез, которые вслед затем разрушил. Ее гибкий стан и плечи для защиты от холодного морского ветра были закутаны в длинный белый кашемировый бурнус. Вследствие ли лунного света или это было действительно так, но только Арману показалось, что ее лицо бледно, как мрамор. Впрочем, она не дрожала от волнения, как он; голос ее был тверд, а глаза украдкой метали молнии.

— Вот что, — сказала она Арману, — прежде чем ответить на один из ваших вопросов, позвольте мне сначала объяснить вам наши отношения…

Арман вздрогнул и впился в нее глазами.

— Вы меня не знаете и какие бы вы старания ни прилагали, вы узнаете о моем прошлом, настоящем и будущем только то, что мне вздумается вам сообщить. Вы преследовали меня потому, что это входило в мои расчеты. Стоит мне захотеть, и вам никогда не найти меня. Наконец, верьте этому и постарайтесь это запомнить: если бы я захотела от вас скрыться, мне стоило бы махнуть платком; лодка, где находятся преданные мне люди, которых я только что отослала в море, немедленно возвратится и увезет меня. Если вы будете меня преследовать или броситесь вплавь, то найдете смерть в волнах океана, или же вас поразит выстрел из пистолета, или удар весла.

Она произнесла эти слова без гнева, спокойным и холодным тоном, и Арман выслушал ее с покорностью, красноречиво говорившей о той пылкой любви, которую эта женщина сумела внушить ему.

— Если вы согласны на мои условия, — продолжала она, — то допустим, что мы старые, очень старые друзья!

— Боже мой! — с нежностью прошептал Арман. — Допустите лучше, что я люблю вас, что все ваши желания для меня закон, что вам стоит сказать мне слово, чтобы я повиновался вам.

— Ну, что ж, охотно допускаю, что вы меня любите, но только причина вашей любви для вас самих непонятна, — продолжала она с такой тонкой усмешкой, что ее можно было принять за сочувствие. — Я допускаю, что вы меня любите…

— Ах! — воскликнул он. — Я люблю вас так, как ангелы любят своего Создателя.

— Пусть! Допускаю и это. Теперь я скажу вам, отчего вы меня любите, если вы сами этого не умеете себе объяснить. Вы любите меня прежде всего потому, что впервые' увидели меня в тот вечер, когда я защищала свою жизнь с энергией мужчины; потому что на следующий день я скрылась от вас. Ваше самолюбие и гордость заставили вас искать меня по всей Европе, а ваша любовь усилилась от той таинственности, которая окружает мою жизнь.

— Не знаю, отчего, — пробормотал Арман, — но я люблю вас.

— Итак, — продолжала Дама в черной перчатке, — зачем вы пришли сюда сегодня вечером?

— Ах, можете ли вы спрашивать меня об этом! — горячо воскликнул Арман, схватив ее руку.

— Вы пришли сказать мне, что вы любите меня, но ведь я давным-давно знаю это.

— И вы не сомневаетесь более в моей любви? — с радостью вскричал он.

— Нет, — ответила она, улыбнувшись еще раз, и продолжала: — Но вы пришли еще и потому, что сгораете желанием узнать, кто же такая эта женщина, рыскающая по белому свету, которую вы встречаете всюду, и отчего на одной руке у этой женщины надета черная перчатка, почему она, назначив свидание в Париже, украдкой бежала из того дома, где должна была ожидать вас. Но особенно вам хочется узнать, под чьим влиянием я находилась в тот вечер, когда, заслышав шум отворившейся двери и шаги, раздавшиеся на лестнице, я внезапно высказала сильный страх и умоляла вас бежать.

— Это правда, — согласился Арман, в душе у которого вдруг пробудились ревнивые подозрения.

— Наконец, — добавила она, — есть еще тайна, которую вы поклялись раскрыть. Вам хочется узнать, почему висел мой портрет в алькове студента Фредерика Дюлонга, какого рода мои отношения к Блиде и кто должен был войти ко мне через то окно, откуда явились вы?

Арман молчал. Но молчание служило подтверждением слов Дамы в черной перчатке.

— Вот этого-то вам и не узнать никогда! — заключила она.

— Ах! — с испугом воскликнул Арман.

— Итак, видите, — заметила она насмешливым тоном, — что вы любите вовсе не меня, а тайну, которая меня окружает.

Эти слова были так верны, что Арман, не найдя, что возразить, воскликнул с порывом страсти:

— Ну, пусть будет по-вашему, оставайтесь для меня загадкой, тайной, не говорите мне ни откуда вы явились, ни куда отправитесь, но позвольте мне любить вас…

И он бросился перед нею на колени и, взяв в свои руки ту ручку молодой женщины, на которой не было перчатки, покрыл ее жгучими поцелуями. Она не отнимала руки. Казалось, она наслаждается наивным увлечением и юношеской кипучей любовью, в которой Арман клялся ей на берегу необозримого моря, у подножия скал; и ей чудилось, что море и скалы вторят его клятве, чтобы придать ей странную торжественность. Но она вдруг вырвала свою руку и спросила:

— Хотите опять увидеть меня, хотите видеть меня часто… каждый вечер?

— О, возьмите взамен мою жизнь!

— Нет, я хочу меньшего. Я хочу, чтобы вы поклялись мне никогда не пытаться узнать, кто я, чтобы вы никому не говорили, ни отцу, ни Фульмен, ни одному человеку в мире о наших свиданиях; этой ценой вы можете видеть меня здесь каждую ночь…

— Клянусь вам! — воскликнул Арман, торжественно поднимая руку к небу!

— Помните, — продолжала она, — что в тот день, когда вы нарушите клятву, удар кинжала пронзит ваше сердце, и никогда людское правосудие не узнает, чья рука направила его.

Арман улыбнулся.

— В таком случае я проживу долго, — сказал он с оттенком горделивого торжества.

И он снова взял руку Дамы в черной перчатке и поднес её к губам, не заметив злой улыбки, скользнувшей по губам молодой женщины.

«Безумец!» — означала эта улыбка.

III

Арман стоял несколько времени на коленях перед Дамой в черной перчатке, покрывая ее руку поцелуями и шепча тот очаровательный вздор и невинные глупости, которые льются из сердца человека в час восторга и безумия.

— Довольно, дитя, — произнесла она растроганным голосом, который, казалось, выдавал смущение и страх, овладевающие женщиной в ту минуту, когда она чувствует, что отдает безвозвратно свое сердце, — ну, будет, встаньте, сердце у меня слишком мягкое, и я не в силах бранить вас.

Между убедительным и ласковым тоном, которым она произнесла эти слова, и тем высокомерным и отрывистым голосом, который минуту назад властно выражал желания этой женщины, была такая огромная разница, что сын полковника подумал, что он любим…

— Ах! — воскликнул он в порыве увлечения. — Я знал, что те, кто говорил мне, что вы эгоистка и женщина без сердца, лгут!

— Встаньте, — повторила незнакомка. — Я прошу вас об этом, когда могла бы приказывать вам.

Арман встал и, стоя, продолжал любоваться ею. Но тогда она взяла его за руку и заставила сесть рядом с собою. Он смотрел на нее: она была по-прежнему бледна, и ему казалось, что лицо ее омрачилось глубокой грустью.

— Я вас люблю, о, как я люблю вас! — шептал Арман в лихорадочном возбуждении.

— Молчите, — чуть слышно сказала она. — Ваши слова причиняют мне страдание.

— Страдание?

— Да, потому что я вижу, что вы меня любите, и мне жаль вас…

— Боже мой! — с отчаянием воскликнул он, неверно истолковав смысл ее слов. — Разве мне суждено снова потерять вас?

— Нет. Вы видите, у меня уже не хватает сил избегать вас!

Арман почувствовал себя вполне счастливым. Могла ли она красноречивее признаться, что любит его? Он прижал руку к сердцу.

— Мне кажется, — проговорил он, — что я умру от счастья.

— Кто знает? — промолвила она с грустью, не отнимая от него своей руки. — Кто знает, друг мой, не лучше было бы для вас умереть в эту минуту, чем продолжать меня любить?

— Но, любить вас, — вскричал он в восторге, — разве это не есть бесконечное блаженство?

Она попробовала улыбнуться и сказала:

— Нет, это не счастье, нет, те, кто меня любит, далеко не счастливы… вы не знаете, какое я странное существо… я поступала честно, избегая ваших преследований, борясь с собою.

— Нет вы не правы, — прошептал Арман. — Я так счастлив, что не хочу даже райского блаженства.

— Выслушайте меня, — сказала вдруг совершенно спокойно незнакомка, — выслушайте меня, я объясню вам свою мысль. Вы меня любите… я это вижу… чувствую… сомневаться в этом было бы безумием, но вы не знаете, кого вы любите…

— О, я знаю, — страстно прервал юноша, — что вы добры, что вы прекраснее всех в мире… а до остального мне нет дела!..

— Но вы не знаете, что мне на долю выпала беспокойная жизнь, что надо мною тяготеет долг, таинственный и мрачный. Вы не знаете, мой друг, что в один прекрасный день, быть может, даже завтра, священная обязанность призовет меня на другой конец света.

— Я последую за вами.

Арман дал это рыцарское обещание со страстным увлечением, которое вызвало улыбку на устах его собеседницы.

— Положим! — согласилась она, — что вы могли бы последовать за мной, но вы никогда не узнаете тайны моей души и только будете знать внешнюю сторону моей жизни. В глубине моей души хранится тайна, в которую лишь один Бог может проникнуть.

— Храните эту тайну, я не хочу даже знать вашего имени.

— Ах, — воскликнула, вздрогнув при этом слове Дама в черной перчатке, — мое имя! Одно существо в мире только знает его, а тот, кому я его скажу, будет на краю могилы в тот час, когда услышит его.

— Так скажите его мне! — вскричал Арман. — Я умру счастливым, потому что я у ног ваших.

— Вы ребенок, — заметила она на это, — и забываете, что я могу пробыть с вами всего какие-нибудь несколько минут.

— Как! Вы уже уходите? Она встала со словами:

— Вы видите лодку, которая привезла меня? Откуда я явилась? Куда я еду? Кто эти двое в лодке? Не спрашивайте меня об этом… но приходите сюда завтра… я буду здесь… в тот же час, как и сегодня.

Дама в черной перчатке вынула из-за пояса серебряный свисток, находившийся в числе маленьких брелоков, которые дамы обыкновенно носят на часовой цепочке. Она поднесла его к губам; раздался резкий свист, который покрыл собою глухой рокот океана, отдался в прибрежных утесах и достиг ушей сидевших в лодке. Челнок тотчас направился к заливу и быстро приблизился к берегу с глухим плеском весел.

В это время Арман и прекрасная незнакомка стояли на мысу, молча держась за руки. Вдруг она взглянула на него и спросила:

— Любите ли вы меня настолько, чтобы ревновать?

— О! — произнес он внезапно изменившимся голосом. — Разве вы не знаете, что я могу убить человека, которого вы полюбите?

Молодой человек сказал это таким тоном, что Дама в черной перчатке вздрогнула, и загадочная улыбка, в которой сквозила ненависть и желание отомстить, на одну секунду появилась на ее губах. Арман не понял, однако, значения этой улыбки.

— Хорошо, — сказала она, — я хотела только испытать вас и довольна результатом этого испытания.

Арман уже нахмурил брови; вопрос Дамы в черной перчатке пронзил его сердце, как раскаленное железо. Он вспомнил о портрете за занавескою в комнате студента.

Дама в черной перчатке пожала ему руку.

— Слушайте, — сказала она, — я никогда не нарушала клятвы, я никогда не лгала, и вы можете поверить мне. Клянусь вам, что я никого не люблю и что до сегодняшнего дня ни один человек, кроме вас, не держал мою руку в своей. До свидания…

В эту минуту лодка причалила к берегу.

— До свидания… — повторила Дама в черной перчатке, сделав легкое движение рукой.

Она вскочила в лодку, которая тотчас отчалила.

В лодке, как совершенно верно сказала незнакомка, были двое. Один управлялся с веслами, другой сидел на руле. Оба были тщательно закутаны в большие коричневые плащи с капюшонами, надвинутыми на самые глаза, так что невозможно было разглядеть их лица. Арману показалось только, что волосы у того, который сидел на руле, были седые. И у него мелькнула мысль, что это тот самый старик, который всюду сопровождал Даму в черной перчатке.

Но в таком случае, значит, этот человек не имеет никаких прав на нее, потому иначе как же мог бы он сам доставить ее на свидание? Судя по высокой фигуре этого человека, Арману казалось, что он узнал графа Арлева.

Лодка, отчалив, повернула за выступ скалы и исчезла из глаз Армана, который продолжал неподвижно и задумчиво стоять на берегу.

Арман был прав, что старик — граф Арлев. Действительно, это он правил рулем. Дама в черной перчатке стояла рядом с ним.

Лодка была настолько длинна, что гребец, сидевший на скамье, не мог слышать разговора, который вполголоса вели Дама в черной перчатке и граф; они обогнули мыс и направились на запад, в сторону утесов, на которых возвышался замок де Рювиньи.

— О, он любит меня, он любит меня! — шептала Дама в черной перчатке на ухо майору. — Он влюблен в меня до сумасшествия… И он в моей власти…

— Вы думаете?

— Он будет моим послушным рабом. Это оружие в моих руках.

Говоря это, Дама в черной перчатке изменилась в лице.

Это уже не была женщина с грустным лицом, нежным взглядом и взволнованным голосом: зловещий огонек мерцал в ее глазах; а на губах змеилась высокомерная, полная ненависти улыбка.

— А тот? — спросил майор.

— А! Капитан Лемблен! — произнесла она тоном, в котором сквозила злая ирония. — Ну, этому осталось жить каких-нибудь десять дней. Да, кстати, он, должно быть, приехал сегодня вечером, когда мы отправлялись в море.

— Возможна.

— Я, кажется, вижу его, — продолжала Дама в черной перчатке. — Вижу на платформе замка, пристально смотрящим в море в ожидании нас. Бедный безумец!

— Сударыня, — пробормотал граф Арлев, — вы прекрасно знаете, что я ваш преданный слуга, и никогда не оспариваю ваших приказаний.

— Это правда, мой дорогой Герман.

— Я никогда не противоречил вам, когда разыгралась по вашему плану история со шкатулкой. Вы приказали, я исполнил…

— О, вы добры и преданы, и вы единственный человек на земле, которого я люблю.

— Но не слишком ли вы надеетесь на свои силы, — продолжал майор. — И хватит ли их у вас, чтобы довести до конца ужасную драму, которую вы готовите в Рювиньи?

— О, я достаточно сильна!

И после минутного молчания она глухо прибавила:

— Ах, если бы вы знали, сколько ненависти таится у меня в сердце, вы не стали бы сомневаться в моей энергии.

— Неумолимая! — прошептал майор так тихо, что она не расслышала.

Молодая женщина между тем продолжала:

— Мне удалось лишь заглушить раскаяние несчастного. Безумная любовь, которую я ему внушила, заставила умолкнуть голос совести, но я сумею пробудить этот голос в последний час его жизни, и он переживет адскую агонию.

Граф Арлев вздрогнул, и оба замолчали.

Лодка продолжала быстро продвигаться, и несколько огней, там и сям мелькавших в ночной темноте, выделяясь на небе поверх утесов, указывали местоположение замка Рювиньи.

Лодка, шедшая далеко от берега, круто повернула и направилась к скалам. Полчаса спустя она подошла к узкой береговой полосе, к которой некогда причаливал Лемблен. Майор Арлев соскочил первый на берег.

Он протянул руку Даме в черной перчатке. Она сделала какой-то знак. Гребец, оставшийся в лодке, оперся веслом о скалу и оттолкнулся от берега. Лодка поплыла в море и вскоре исчезла в тумане, в то время как молодая женщина и ее спутник поднимались по лестнице, которая вела к замку.

Какой-то человек стоял на верхней ступеньке лестницы. Это был капитан Лемблен.

IV

Арман оставался на берегу до тех пор, пока лодка, уносившая Даму в черной перчатке, не скрылась из виду. Тогда он медленно спустился по тропинке, извивавшейся по крутому утесу, и направился к тому месту, где была привязана его лошадь.

Только тот, кто возвращался с первого любовного свидания, кто держал в своей руке руку женщины, о которой давно мечтал и которую столько времени напрасно искал, кто целый час, стоя перед ней на коленях, упивался ее голосом, ее улыбкой, только тот поймет, сколько радости, блаженства и восторга испытывал теперь молодой человек; он вскочил в седло и сказал, повторяя: «Она любит меня, она любит меня!»

Хотя Роб-Рой была чудной лошадью, отличавшейся таким быстрым аллюром, как и любой победитель на скачках в Ла-Марше, Шантильи и Нью-Маркете, но, по мнению Армана, он бежал все еще слишком медленно, и он всю дорогу пришпоривал коня, подобно лорду Байрону, когда тот в часы своих мечтаний под мирный галоп чистокровного жеребца создал своего Дон-Жуана.

Арман задыхался, голова его горела в огне; он хотел успокоить свое волнение бешеной скачкой через леса, овраги и пропасти. Когда отважный Роб-Рой достиг перекрестка дорог, он был весь в пене. Егерь по приказанию своего господина ожидал возвращения коня и всадника, сидя на пне. Арман бросил ему поводья и соскочил со словами:

—Закутай ему ноги и особенно берегись разбудить отца.

Юноша пробрался в дом, как и вышел, через садовую калитку. Затем, не зажигая огня, он поднялся по лестнице в свою комнату. Но, поднимаясь, он оступился и довольно громко шаркнул ногой. Он испугался, что разбудил отца. Действительно, проходя мимо дверей его комнаты, он услышал, как старик спросонья крикнул: «Что случилось? Кто там?»

Затаив дыхание, он остановился на минуту и проскользнул в свою комнату, дверь в которую оставалась полуотворенной.

Час спустя, вопреки поговорке, что «влюбленного сон бежит», Арман крепко заснул, грезя о Даме в черной перчатке: сон его был так продолжителен, что он проснулся только в десять часов утра.

Открыв глаза, молодой человек увидел отца, сидящего в большом кресле около его постели. Полковник с обожанием, смешанным с беспокойством, любовался спящим сыном.

— Однако, — сказал он шутливым тоном, который плохо скрывал его огорчение, — ты не вполне походишь на неутомимого охотника из «Волшебного Стрелка».

И полковник указал на часы.

— Я плохо спал, — ответил Арман, подставляя старику лоб для поцелуя.

— Следовательно ты слышал шум, разбудивший меня сегодня ночью?

— Какой шум отец?

— Кто-то оступился на лестнице… я окликнул… мне не ответили: тогда я встал…

— А! — процедил в смущении Арман.

— Я подошел к окну, и, угадай, что я увидел?

— Что же, отец?

— При свете луны я увидел твою лошадь, которую вел под уздцы егерь.

Арман побледнел.

— Ты понимаешь, — продолжал полковник, — такой старый воробей, как я, не может ошибиться в подобных вещах: с одной стороны, чьи-то шаги, с другой — твоя лошадь, которую вываживает егерь и которая ступает по звонкой мостовой без малейшего шума, точно у ней на ногах надеты бальные башмачки…

— Отец! — проговорил Арман в смущении.

— Я спустился в конюшню и осмотрел Роб-Роя. Бедному животному или пришлось сделать сегодня ночью большой конец, или оно надорвалось. У него оцарапаны бока, и я заметил два огромных орешка, которых, конечно, не было бы, если бы дуралей-конюх, конечно, снял с него неподходящую обувь и окутал ему ноги фланелью.

Полковник сказал это совершенно спокойно, с добродушной улыбкой.

— Но, отец, что же, по-вашему, мог сделать конюх с Роб-Роем? — прошептал Арман, вспомнив клятву и желая во что бы то ни стало отвести глаза полковнику.

Полковник подмигнул.

— Послушай, — сказал он, — ты, кажется, забываешь, дитя мое, что я не младенец и съел собаку на подобных вещах. Вместо того, чтобы издеваться над отцом, когда он по-товарищески обращается к тебе, вместо того, чтобы наставлять ему нос, то есть смеяться над ним и опутывать разными небылицами, ты бы лучше сознался, что молодость нуждается в развлечениях и что ты откопал прелестную нормандку, в трех или четырех верстах от замка, которая отпирает тебе по ночам окно, и что ты настолько влюблен в нее, что готов пожертвовать лошадью в две тысячи экю; потому что, — заключил со смехом полковник, — предупреждаю тебя, что при бешеной скачке, как твоя, ноги у Роб-Роя через неделю будут разбиты.

Бедный полковник, желая быть проницательным и выказать свой родительский инстинкт, сам же навел сына на наиболее подходящую оговорку, какую только мог бы придумать, чтобы обмануть отца.

Арман нашел, что очень кстати теперь покраснеть, и пробормотал:

— Однако, отец, чего же вы хотите? Мне двадцать шесть лет, и жизнь без любви — цветок без аромата, как говорят на Востоке.

— Это правда, — подтвердил полковник тоном опытного человека, но ты мог бы сознаться мне в этом.

— Ах, — воскликнул Арман, которому хотелось как можно больше запутать подозрения старика, — я скрытен!..

— Ага! — произнес, нахмурившись, полковник. — Мне сдается, что здесь замешан третий? Берегись, дитя мое, берегись! — продолжал он с беспокойством.

— Пустяки! Толстый откормленный фермер почти всегда в отсутствии.

— По крайней мере, берешь ли ты с собой оружие? Молодой человек, радуясь, что отвел отцу глаза, встал, насказал тысячу остроумных шуток, позавтракал с большим аппетитом и провел день, стараясь как-нибудь убить время и со страхом ожидая часа второго свидания.

После обеда, который продолжался обыкновенно до восьми вечера, полковник Леон сказал сыну:

— Мне кажется, тебе незачем ждать, пока я засну, и снова окутывать ноги лошади. Отправляйся на свое свидание, но будь осторожнее. Захвати пистолеты…

— О, будьте спокойны, отец, — сказал на это Арман.

Час спустя он легко вскочил в седло на глазах полковника, который сам подержал ему стремя. Затем, чтобы окончательно сбить отца с толку, Арман направился не по дороге к морю, а по тропинке, которая вела на восток, в глубь страны. На полдороге от виллы он повернул, обогнул лес и по другой, хорошо знакомой ему дорожке достиг утесов менее чем за час.

Как и накануне, он привязал лошадь у крутой извилистой тропинки, которая спускалась к отмели и кончалась тропинкой таможенного досмотрщика.

На этот раз лодки не было видно вдали, и берег был пуст. Арман явился на свидание первый. Одним из вернейших признаков любви служит полное боязливого сомнения ожидание любимой женщины.

Арман, почти не обративший внимания на предсказания полковника, так гнал Роб-Роя, что тот примчался на целые четверть часа раньше вчерашнего. Молодой человек взглянул на часы: не было еще десяти.

«Лишь бы она пришла!» — подумал он, садясь на выступ скалы, где вчера рядом с ним сидела она.

В этот раз ночь была темная, так как не было луны, которая позволила ему накануне различить лодку на значительном расстоянии. Он подождал минут двадцать, пытаясь проникнуть взглядом в темноту, прислушиваясь к малейшему шуму, раздавшемуся из-за ропота волн, и эти двадцать минут показались ему вечностью.

Наконец ему показалось, что на горизонте блеснула светлая точка, которая сливалась с хребтом валов, то возвышалась над ними, то снова терялась в волнах. Очевидно, это была лодка, на носу которой был прицеплен фонарь.

— Это она! — подумал Арман, в нетерпении встав и спускаясь к береговой полосе, где волна, уходя в море, оставляла каждую минуту извилистую борозду.

Блестящая точка приближалась, то поднимаясь, то опускаясь и то и дело исчезая, чтобы снова появиться. Очевидно, лодка направлялась к Таможенной бухте, так как свет фонаря все усиливался.

Но вдруг свет погас. Арман подумал сначала, что волна вновь скрыла его, но прошла минута, другая… Красноватый огонек не показывался более. Но немного спустя, когда молодой человек, сердце которого стучало, как молот, начинал уже спрашивать себя, не сделался ли он игрушкой собственного воображения, легкий всплеск весел, раздававшийся через правильные промежутки, указал, что лодка приближается.

Конечно, те, кто плыл в ней, из предосторожности потушили фонарь. Армана охватил страх… Он испугался: уж не таможенные ли совершают свой ночной обход, или не рыбак ли везет контрабанду?

Но шум весел становился явственнее. Юноша замер на месте в ожидании. Лодка причалила. Какой-то человек соскочил на берег, и при виде его Арман почувствовал, как холод охватил его сердце.

Незнакомец направился прямо к нему и чуть слышно спросил:

— Вы господин Арман?

Голос был совсем не знаком молодому человеку, да и к тому же он был заглушен капюшоном, покрывавшим голову вновь прибывшего.

— Что вам от меня угодно? — спросил Арман.

— У вас, конечно, есть с собой сигары? — спросил незнакомец.

— К чему этот вопрос?

— Я дам вам кремень и огниво, чтобы закурить ее, и при свете ее вы прочтете записку, которую мне поручено передать вам.

Арман догадался, что этот человек послан Дамой в черной перчатке, и вздрогнул. Она писала ему, значит, сама она не придет! Однако он все-таки спросил:

— Кто дал вам записку?

— Та, которая должна прийти, — последовал ответ.

И незнакомец протянул записочку, крепко свернутую и запечатанную, издававшую тонкий, таинственный аромат. В то же время он вытащил из кармана огниво, кремень, и тотчас же посылались мириады искр. На лбу у Армана выступили от огорчения капли пота. Но так как у него не было иного способа узнать содержание записки, то он зажег сигару о кончик трута. Затем, распечатав письмо и постепенно освещая сигарой строчку за строчкой, он прочел следующее:

«Я вам говорила вчера, друг мой, что я окружена мрачными тайнами и что моя судьба не в моей власти. Я не могу прийти на назначенное мною свидание, но если вас не страшит путешествие по морю, то последуйте за человеком, который передаст вам эту записку».

Подписи не было, но разве каждое слово не говорило: «Это она!» Арман забыл, что наверху утеса его ждет лошадь. Он забыл старого отца, который тревожился при малейшей опасности, угрожавшей ему, и теперь, облокотившись на окно, впивался, может быть, взглядом в полосу дороги, прислушиваясь к каждому шороху. Он даже не подумал спросить у незнакомца, придется ли им ехать по другую сторону пролива. Чтобы увидеть свою возлюбленную, Арман готов был отправиться хоть на край света.

— Я готов, — сказал он. — Идем!

Вскочив в лодку, он увидел, что на этот раз в ней не было никого, кроме человека, передавшего ему записку. Старика, человека с седыми волосами, которого он принял за графа Арлева, не было.

Гребец взял в руки весла, направил лодку в море и спросил Армана:

— Вы умеете грести?

— Да.

— Отлично, так возьмите одно из весел: тогда мы скорее поедем.

Арман сел рядом с гребцом; его спутник зажег фонарь и указал ему направление, которого следовало держаться; лодка обогнула мысок. Час спустя Арман заметил над утесами величественное здание, казавшееся темнее неба.

— Мы с вами идем вон туда, — указал на него гребец.

— Туда? — удивился Арман.

— Да, туда.

— Но ведь это замок де Рювиньи.

— Совершенно верно.

— Он принадлежит капитану Гектору Лемблену.

— Тоже верно, — резко оборвал гребец Армана, — но мы все-таки едем туда.

Он первый выскочил на берег и вытащил лодку на песок.

— Пойдемте, — пригласил он.

«Странно! — подумал Арман. — Как это могло случиться, что Дама в черной перчатке живет в замке де Рювиньи, у Гектора Лемблена, как говорят, человека полусумасшедшего?»

Гребец взял молодого человека за руку и помог ему подняться по узкой дорожке, крутыми ступеньками поднимавшейся с моря до площадки замка; баронесса Марта де Флар-Рювиньи некогда спускалась по ней сначала к месту дежурства таможенного Мартына, затем на берег, где ее ожидал лейтенант Гектор Лемблен, а позже по ней же молодой офицер каждую ночь прокрадывался в замок. Поднявшись на площадку, проводник наклонился к Арману и шепнул ему:

— Старайтесь как можно меньше шуметь: для вас это вопрос жизни или смерти.

V

Всякий другой на месте нашего героя при этом предупреждении, походившем скорее на угрозу, испугался бы; но Арман был по природе отважен, к тому же он пылал безрассудной страстью. Рисковать своею жизнью ради нее, разве это не придавало его любви особую прелесть?

Все еще держа Армана за руку, таинственный проводник заставил его перейти через всю площадку. Потом он ввел его в большую гостиную, погруженную в полную тьму, миновал такой же темный коридор и наконец отворил дверь, которая, открывшись, пропустила в темноту сноп света.

— Вот войдите сюда! — сказал незнакомец. — Вас ждут…

И он исчез.

Арман очутился на пороге прелестной комнатки, обитой синим шелком и служившей будуаром баронессы Марты де Рювиньи. Свернувшись клубочком в кресле, стоявшем у камина, сидела какая-то женщина. Это была Дама в черной перчатке. Она не казалась уже тем странным существом, которое то появлялось верхом на лошади в пустынной равнине, то назначало свидание на берегу океана, у подножия утесов. Она походила скорее на маленькую гризетку из Шоссе д'Антэн, принимающую в своем будуаре с очаровательной, ласковой улыбкой друга своего сердца.

Полным грации жестом она сделала ему знак затворить дверь.

— Задвиньте задвижку, — сказала она. Он исполнил приказание.

— Теперь подойдите и сядьте около меня.

Она указала ему на стул, стоявший рядом с ее креслом. Но Арман бросился перед нею на колени, схватил за руки и прошептал, пожирая ее взглядом, полным страстного восхищения.

— Ах, неужели все это не сон?

— Нет, — ответила она, — не сон… это действительно я… и я всем пренебрегла, чтобы увидеться с вами.

— Пренебрегли всем? — изумился он.

И жгучая ревность, которую он уже испытал однажды, снова овладела им.

— Да, — подтвердила она. — Я подвергаюсь большой опасности, принимая вас здесь.

— Ах, — проговорил он с благородной гордостью, — вы ошибаетесь, так как я здесь. — Я здесь затем, чтобы охранять и защищать вас.

Она покачала головой.

— Защищать меня, — повторила она, — увы, это значило бы погубить меня!

Он вздрогнул, лицо его побледнело, и он с подозрением посмотрел на нее.

— Боже мой! — воскликнул он. — Разве у вас есть муж?

— Нет.

Ответ ее прозвучал печально.

— Но в таком случае, какая же опасность может грозить вам?

— Мне грозит смерть… вам — также.

— Следовательно, вы находитесь в чьей-нибудь власти… во власти какого-либо мужчины?

В вопросе Армана вылилось все его страдание, вся его ревность.

— Да, — ответила она.

Облако печали омрачило чело Армана и затуманило его взор.

— Неужели вы забыли вашу вчерашнюю клятву? — прошептал он.

— Разве я дала вам клятву? — спокойно спросила она.

— Конечно.

— Какую же?

— Вы мне клялись, что если полюбите кого-нибудь…

— То этот кто-то будет вы, не правда ли?

— Ах!

— Но кто сказал вам, что я люблю человека, во власти которого нахожусь?

— О! Если вы не любите его, если он не муж ваш… Она остановила его гордым жестом.

— Мне кажется, — холодно заметила она, — что вы, который напоминаете другим их клятвы, сами забываете свои.

Арман вздрогнул, ужас охватил его. Дама в черной перчатке не была уже более грациозной и беспечной женщиной, которая встретила его обворожительной улыбкой. Ее взгляд горел злым и зловещим огнем, мраморный лоб покрылся глубокими морщинами, губы дрожали от гнева.

— Вспомните, — надменно сказала она, — что я согласилась встречаться с вами лишь после того, как вы поклялись мне никогда не разузнавать что-либо о моей жизни.

— Это правда, — прошептал Арман, в смущении опустив голову.

— Если вы хотите знать ее, если с вас мало того, что я рискую своей жизнью ради вас, то уходите сейчас же! Вы не увидите меня больше никогда.

Арман упал на колени.

— Простите, — умолял он. — Это была ревность.

— Разве у вас есть на то право? — спросила она голосом, в котором звучала ирония и который пронзил сердце молодого человека, как лезвие кинжала.

Но он не успел ответить. Как будто последние слова утишили гнев Дамы в черной перчатке, она приветливо протянула руку пораженному Арману. На губах у нее снова появилась добрая улыбка, взгляд сделался задумчив и ласков, а голос мелодичен и печален.

— Ах, — сказала она, — простите и вы меня… я злая… а вы все-таки любите меня!

Он вскрикнул от радости, целуя протянутую ему руку.

— Простите меня, — повторила она, — и если вы действительно любите меня, не старайтесь проникнуть в тайну, окружающую меня. Любите меня такой, какова я есть.

— Хорошо, — покорно сказал Арман.

И так как он все еще стоял на коленях, с восхищением любуясь ею, то она дотронулась своим надушенным пальчиком до локона черных волос, который упал ему на лоб, и откинула его назад.

— Слушайте! Приходите сюда каждый вечер… но не спрашивайте, ни кто этот человек, который угрожает вашей и моей жизни, ни почему я нахожусь в замке де Рювиньи. И еще вот что: приходите сюда всегда с оружием — с кинжалом или пистолетом. А теперь уходите… Так нужно! Каждая лишняя минута, которую вы проведете здесь, будет стоить нам, быть может, целого года нашей жизни… Уходите!

В эту минуту в отдалении раздался резкий звук охотничьего рога. Лицо молодой женщины выразило немой ужас. Арман заметил, что она побледнела как смерть.

— Уходите! Уходите скорее, — твердила она, — пора… Она подбежала к двери будуара, отворила ее и два раза ударила в ладоши. Человек, служивший уже проводником Арману, явился на ее зов, по-прежнему опустив на лицо капюшон плаща.

— До свидания! До… завтра… лодка будет вас ждать… в тот же самый час.

Она толкнула его в коридор и быстро затворила за ним дверь. Арман не успел сказать ей ни слова.

Его таинственный вожатый, как и раньше, взял его за руку, снова провел по коридору, через большую гостиную и площадку, затем оба спустились по лестнице и тропинке к берегу и вскочили в лодку.

Час спустя Арман уже причаливал к бухточке, которую называли Таможенной бухтой, а через четверть часа, найдя свою лошадь, мчался в свой замок.

Полковник уже лег в постель, но он еще не спал и слышал, как вернулся сын.

«Ну, что же? — вздохнул старик, — мне все же больше по сердцу подобные его похождения, чем роковая страсть, которая подтачивала его в Париже. Мое дитя спасено».

Три следующие дня Арман провел крайне однообразно: каждый вечер он уезжал в один и тот же час из замка и направлялся к Таможенной бухте, где его ждал в лодке неизвестный, который отвозил его в Рювиньи.

Каждый вечер, пробираясь одним и тем же путем, он заставал все в той же комнате Даму в черной перчатке, которая, улыбаясь, бросала ему нежный взгляд и протягивала руку. Он проводил у нее целый час, все время стоя на коленях перед нею и нашептывая тысячу милых глупостей… Она с улыбкой слушала его, и ее взгляд, казалось, говорил: «Я также люблю вас, но будьте терпеливы… ждите… такая женщина, как я, колеблется долго… »

И Арман ждал, не переступая границ почтительной любви.

Таким образом проходил час. Затем вдруг, при малейшем шуме, она вздрагивала, становилась беспокойной и говорила:

— Он может прийти… он идет… уходите! Уходите!

И Арман уходил, очарованный ее улыбкой и в то же время терзаясь ревностью.

Но, поклявшись уважать тайну, окружавшую эту женщину, он уходил, не поворачивая головы, не пытаясь ничего понять или угадать. Ни разу он не задал вопроса своему таинственному проводнику, ни разу даже не подумал расспросить в окрестностях, кто такие настоящие хозяева замка де Рювиньи.

В четвертый вечер, однако, переступая порог будуара, где она, по обыкновению, ожидала его, он почувствовал, что страшное подозрение закралось в его сердце.

«Почем знать, — подумал Арман, — не играет ли мною эта женщина, которая едва дозволяет мне целовать свою руку. Как только я ухожу, я, так покорно и благоговейно преклоняющийся перед нею, не смеющий коснуться губами ее лба, быть может, другой… тот, которого она боится… и, может быть, вместе с тем любит… ».

Эта мысль до такой степени поразила Армана, что он вдруг изменил свое поведение относительно Дамы в черной перчатке.

«О, — подумал он, садясь рядом с нею, — я должен узнать, действительно ли она меня любит…»

Что произошло затем? Или, вернее, на какую дерзкую выходку отважился Арман? Это осталось тайной между ним и ею.

Но молодая женщина внезапно поднялась с места с видом оскорбленной королевы и, указав Арману на дверь, сказала:

— Уходите! Уходите!

В голосе Дамы в черной перчатке слышался такой гнев, что молодой человек испугался. Он испугался, как ребенок, который забылся и не оказал должного уважения своей матери. Его охватило отчаяние, доходящее до головокружения, которое овладевает влюбленным, когда ему кажется, что он навеки погубил свое счастье.

Он тоже встал… Он встал, как человек пьяный или безумный, с пылающими глазами и с головой, полной какого-то неясного шума. Он сделал шаг к двери, но остановился в нерешительности и обернулся.

— Да уходите же! — повторила она сухим, повелительным голосом, в котором, казалось, звучало презрение.

— Протайте, сударыня… — произнес Арман.

И, храбро покоряясь своей участи, как побежденный солдат, с достоинством переносящий свое поражение, он твердыми шагами направился к двери. Приподняв портьеру и не оборачиваясь, он перешагнул уже через порог, когда странная женщина, поведение которой так быстро и неожиданно менялось, вдруг позвала:

— Арман!

Ее голос, нежный, как прощение, грустный, как упрек, был убедителен и кроток. Он обернулся и взглянул на нее. Это уже не была прежняя женщина, взгляды которой метали молнии, ноздри трепетали, а брови сдвигались, которая, пылая гневом, приказывала ему удалиться. Это была женщина печальная и улыбающаяся в одно и то же время; грациозным движением руки, пленительным взглядом она умоляла его вернуться и снова сесть рядом с нею в кресло, где он только что сидел, держа ее руку в своих. Арман, плененный и очарованный ею, вернулся и, бросившись перед ней на колени, смиренно прошептал:

— Простите меня.

— Вы ветренник, — сказала она на это, — а я жестокая, сама не желая этого… но моя жизнь окружена такой тайной… теперь вы простите меня.

Арман поверил ей. Подозрения его уже рассеялись… Он любил, а улыбка Дамы в черной перчатке, казалось, говорила, что его любовь не остается без ответа.

Пробило десять часов… Вдруг так же, как накануне и в предыдущие дни, и при первом их свидании, Дама в черной перчатке задрожала, ее лоб омрачился, улыбка сбежала с губ.

— Уходите! — сказала она. — Уходите скорее!

Ее голос снова сделался печален, а лицо выражало ужас. Арман встал.

— До свидания, — сказал он. — До завтра…

— Нет, — возразила она.

— Как нет? — повторил он, в удивлении отступая назад.

— Нет, не до завтра.

— Но отчего же?

Она приложила палец к губам.

— Я не могу сказать вам этого.

— Однако…

— Ах! — воскликнула она с упреком. — Ведь вы же дали мне слово уважать мои тайны.

— Это правда, — пробормотал Арман, опуская голову. Молодой человек сделал еще шаг назад.

— Но когда же я увижу вас? — спросил он.

— Через три дня.

— Здесь?

— Нет… быть может… не знаю… вы получите от меня записку.

Вдали прозвучали охотничьи рога.

— Боже мой! — воскликнула она с ужасом. — Это он! Уходите…

Она толкнула его в коридор, и тяжелая портьера опустилась за юношей. Арман очутился в темноте. Почти в ту же минуту чья-то рука схватила его.

— Идемте, — произнес чей-то голос.

Он узнал голос своего постоянного проводника и последовал на ним.

Слуга провел его по узкому коридору, вывел на платформу и заставил Армана перейти ее, шепотом повторяя ему на ухо: «Идите, идите… »

Но в то время, как наш герой ступил на верхнюю ступеньку лестницы, выбитой из скалы, человек, до тех пор стоявший неподвижно в тени, показался на другой стороне площадки.

Он сделал шаг вперед, поднял руку, в которой держал пистолет, медленно прицелился в Армана и выстрелил. Это был капитан Гектор Лемблен, которого безумная ревность заставила поднять оружие.

VI

Прошло уже пять дней с тех пор, как возвратился капитан Лемблен. В продолжение этого времени он пережил адские муки, и, чтобы понять причину его страданий, необходимо вернуться к дню его приезда. В то время, как почтовая карета его въезжала на главный двор замка де Рювиньи, Дама в черной перчатке и граф Арлев находились на море. Она возвращалась со своего первого свидания с Арманом. Капитан спросил у слуг, куда они уехали.

— Господин майор и «эта дама» — ответили ему, — спустились к берегу по лестнице, пробитой в скале, и сели в лодку.

— В лодку? — удивился капитан. — Но ведь в замке нет ни одной лодки, а рыбаки никогда не приезжают.

— Это была не рыбачья лодка, сударь, — пояснил управляющий.

— Так какая же?

— Маленькая весельная шлюпка.

— Откуда она взялась?

— Не могу знать, во всяком случае, приехала с моря.

— И они сели в нее?

— Видите ли, — продолжал старый управляющий, приготовивший, быть может, заранее свой ответ, — они ждали лодку, так как я слышал, что «эта дама»…

В Рювиньи Даму в черной перчатке все звали «эта дама».

— Что же вы слышали? — спросил капитан, сердце у которого замерло.

— Как «эта дама» сказала господину майору: «Идемте вниз… лодка скоро приедет».

— А давно они уехали?

— Часа два будет.

Капитан поднялся на площадку и начал пристально вглядываться в даль. На море ничего не было видно. Подозрения нахлынули в измученную душу капитана.

Кто знает? Быть может, в его отсутствие, пока он хлопотал в Париже о свадебном контракте и выправлял все бумаги, необходимые для брака, пока он каждый час, каждую минуту обращался мысленно к этой женщине, которую любил так безумно и страстно, какой-нибудь тайный обвинитель, свидетель его преступления, внезапно явился к ней…

Быть может, кто-нибудь из слуг замка, узнавший тайну Гектора, или скрывшийся камердинер открыл ей его преступление? И вот она исчезла! Она бежала, с ужасом и презрением отворачиваясь от него… Быть может… О! Сердце человеческое так создано, что при этом страшном подозрении, явившемся вслед за первым, капитану Лемблену показалось, что он умирает от бешенства и стыда. А быть может, Дама в черной перчатке отправилась в таинственной лодке на какое-нибудь свидание?

Последняя догадка подействовала в тысячу раз больнее на Гектора Лемблена, нежели первая. Он предпочитал, чтобы его преступление стало известным, чтобы его бросили, как подлого убийцу, но не обманывали заранее. Он провел мучительный час, стоя на площадке и устремив неподвижный взор в даль океана. Наконец на горизонте показалась лодка. У капитана закружилась голова. Несколько времени лодка то приближалась к берегу, то снова удалялась в море, наконец она отправилась к замку.

Тогда Гектор Лемблен хотя чувствовал, что силы его сдают, однако добежал до своей комнаты и захватил морскую зрительную трубу. Вернувшись, он направил трубу на лодку, которая все подвигалась к берегу. О, счастье! В лодке было трое. Двое сидели впереди, третий правил рулем. Нельзя было дольше сомневаться: эти двое были граф Арлев и Дама в черной перчатке; третий — таинственный гребец, неизвестно откуда явившийся.

Капитан хотел было спуститься на берег и броситься им навстречу. Но волнение, с которым он не смог справиться, удержало его на площадке; затем он сообразил, что его поступок можно было бы счесть за шпионство за женщиной, которую он любил… И он остался.

Четверть часа спустя лодка причалила к берегу. Дама в черной перчатке легко соскочила на песок и сделала знак лодочнику. Тот оттолкнулся от берега, и лодка направилась в открытое море.

Таким образом Дама в черной перчатке и граф Арлев встретились с Гектором Лембленом на верхней ступеньке площадки и выразили по этому поводу хорошо разыгранное удивление. Молодая женщина выказала даже некоторое смущение.

— Как! Неужели это вы, капитан? — воскликнул майор.

— Да, это я.

Капитан произнес эти слова глухим голосом. Затем он молча поклонился спутнице графа Арлева.

— Добрый вечер, — сказала она, протягивая ему руку. Он взял руку Дамы в черной перчатке, и та почувствовала, как дрожит его рука, сжимая ее руку.

— Когда же вы приехали, любезный хозяин? — спросил майор.

— С час назад, — ответил Гектор Лемблен, голос которого выдавал его глубокое волнение. — А вы откуда возвращаетесь? — спросил он.

— С восхитительной прогулки, — проговорила молодая женщина.

— Где же вы достали лодку?

— Ах! Это уже мой секрет, или, вернее, наш, — ответила Дама в черной перчатке, улыбаясь.

Она бросила при этих словах многозначительный взгляд на майора; тот поклонился.

— Однако… — настаивал капитан.

Майор молчал. Что касается молодой женщины, то она довольно сухо обратилась к капитану:

— Знаете ли, что теперь уже около одиннадцати часов, а мы живем в деревне? Позвольте пожелать вам покойной ночи.

Она взяла графа Арлева под руку и простилась с капитаном, кивнув ему головой. Затем она сделала вид, что собирается уйти.

— Но позвольте, — остановил их капитан, которого испугала эта внезапная холодность, — нам нужно переговорить, господин майор.

— Не беда, — воскликнул граф. — Мы поболтаем завтра утром. До свидания, покойной ночи.

Тогда Дама в черной перчатке обернулась к капитану.

— Добрый вечер! — проговорила она более нежным голосом и улыбаясь ему на этот раз своею обычной улыбкой. — Простите, что я капризничаю, но от свежего морского воздуха у меня сделалась мигрень. До завтра.

И они удалились, оставив капитана в полном недоумении.

Влюбленный Гектор Лемблен провел ужасную бессонную ночь, полную томительных видений. Лодка, взявшаяся Бог весть откуда, морская экскурсия в холодный вечер и усилие, с которым, казалось, его гости старались скрыть от него цель и причину своего путешествия, все это сильно встревожило и лишило сна капитана.

Бессонница и глубокое молчание ночи обостряют угрызения совести до крайних пределов у тех, чьи руки обагрены в крови; в течение долгих часов, бесконечно тянувшихся до рассвета, капитану вспоминалось его прошлое… Ему явилась Марта… Бледной и безмолвной представлялась она его больному воображению, с кровавыми рубцами на шее, с глазами, полными презрения и ужаса…

Одну минуту страх капитана был так велик, что он зажег свечу, встал и вышел в сад подышать свежим воздухом. Луна ярко светила. Капитан бродил по саду до самого утра и вернулся в комнату только с первыми лучами солнца. Тогда он бросился на постель и погрузился в тяжелый сон: два удара в дверь, раздавшиеся часов около девяти, разбудили его. В комнату вошел граф Арлев.

— Любезный хозяин, — обратился он к капитану, — моя воспитанница давно уже встала…

— Неужели! — воскликнул капитан, у которого с проблеском дня проснулась его страстная любовь.

— И она ждет вас… чтобы извиниться перед вами за свое дурное расположение духа вчера вечером. Что делать, уж такая она нервная!..

— Я к вашим услугам, — ответил Гектор, — и следую за вами.

— Скорее, я жду вас, — торопил его майор.

Он сел, в то время как капитан поспешно одевался.

— Итак, — спросил он, — вы привезли все бумаги, необходимые для брачного контракта, капитан?

— Все.

И Гектор Лемблен, которого крайне обрадовал вопрос графа Арлева, с живостью продолжал:

— Мой нотариус составил контракт, в котором недостает только подписи. Этим контрактом я назначаю mademoiselle Ольге де Рювиньи приданое в сто пятьдесят тысяч франков.

— Отлично.

— Таким образом, — продолжал капитан, — наш брак может состояться через восемь или десять дней.

— Превосходно.

— Вы прекрасно знаете, дорогой граф, — горячо продолжал капитан, — что я не буду откладывать нашей свадьбы. Под моими сединами таится сила и пыл двадцатилетнего юноши. Я влюблен, я страстно люблю ее, и этим все сказано.

Майор молча улыбнулся.

— Идемте, — сказал Гектор Лемблен, как только он окончил свой туалет, — отдаю себя в полное ваше распоряжение.

Майор провел капитана к Даме в черной перчатке. Он называл молодую женщину Ольгой, и Гектор прибавил к этому имени фамилию де Рювиньи, будучи глубоко уверен, что Дама в черной перчатке действительно дочь покойного генерала.

Он застал молодую женщину лежавшею на диване, утопая в мягких подушках; ее поза была томная и мечтательная. Капитан, очарованный, пораженный, остановился на пороге. Никогда еще он не видал ее такой прекрасной.

— Милое дитя мое, — сказал майор, входя, — я надеюсь, что вы не замедлите согласиться принять имя госпожи де Лемблен. Ваш друг только что вернулся из Парижа…

— Граф, — с живостью прервала Дама в черной перчатке, — я хотела бы одну минуту переговорить с господином де Лембленом наедине; не правда ли, вы ничего не будете иметь против нашей беседы?

Майор поклонился.

Что касается капитана, то он задрожал от радости и надежды. Майор вышел. Молодая женщина жестом пригласила капитана сесть рядом с нею. Он повиновался и хотел было взять ее руку и поднести к губам. Но она отдернула ее со словами:

— Садитесь и поговорим серьезно. Я должна сообщить вам нечто важное.

Высокомерное выражение, появившееся на лице Дамы в черной перчатке при этих словах, поразило Гектора Лемблена.

— Капитан, — продолжала она, — я дочь генерала де Рювиньи. Отец мой, которого я совсем не знала, оставил мне наследство. Хотя оно и исчезло, но вы великодушно предложили мне взамен его вашу руку.

— Ах, сударыня, — прервал ее Гектор, — голос сердца сильнее во мне чувства долга.

— Допустим это; я верю вашим словам, но вы меня не знаете, капитан, не знаете моего странного, капризного характера…

— Я знаю, что вы прекрасны и что я люблю вас…

И Гектор Лемблен опустился перед нею на колени и прошептал:

— Разве этого мало?

— Берегитесь! — сказала с улыбкой Дама в черной перчатке. — Я потребую от вас очень многое.

— О! Говорите… приказывайте…

— В таком случае, прежде всего, вы дадите мне клятву.

— В чем?

— Клятву во всем слепо повиноваться мне, не делая мне никаких вопросов до тех пор, пока я не буду вашей женой.

— Клянусь вам.

— Пусть я покажусь вам странной, пусть мои требования будут необычны — вы не должны расспрашивать меня.

— Согласен, клянусь вам в этом моею честью.

— Если же вы нарушите клятву, то вам придется отказаться от женитьбы, — холодно прибавила она.

— Повторяю, что я согласен на все, — храбро произнес капитан. — Чего вы еще требуете от меня?

— О! — воскликнула она. — Самые пустяки.

— Однако?

— Вы отпустили своего камердинера?

Капитан вздрогнул, вспомнив об украденном миллионе.

— Жермена? — спросил он.

— Да, вы прогнали его?

— Это правда, — пробормотал он.

— Его необходимо вернуть. Гектор побледнел.

— Но я не знаю, где он… и притом это такой негодяй.

— Я это знаю, но мне кажется, что он раскаялся, — возразила она.

— Вы в этом уверены?

— Да, вчера он приходил ко мне и умолял меня замолвить за него словечко.

«Боже мой, — подумал капитан. — Неужели он проговорился?»

И Гектор Лемблен задрожал, как осужденный, которого ждет удар палача.

— Что же, — спросила Дама в черной перчатке, — вы уже отказываете мне?

— О нет, нет! — живо перебил ее капитан, страшась, как бы она не заметила его ужаса. — Вы можете сообщить ему, что я его прощаю.

И капитану пришло в голову: как может человек, обладающий миллионом, который он украл, питать желание вновь взять на себя обязанности камердинера?

Дама в черной перчатке продолжала.

— Это еще не все. Я хочу пользоваться здесь безусловной свободой.

— Я ваш раб.

— Я хочу подвергнуть вас еще испытанию: быть может, это мой каприз, а быть может, я вынуждена к этому необходимостью.

— Я жду ваших приказаний…

— Капитан, пройдет еще, по крайней мере, две недели, прежде чем состоится наша свадьба.

— Увы! — прошептал капитан.

— Так вот, каждый вечер, часов около восьми, вы будете уезжать верхом.

— Хорошо.

— И не будете подъезжать близко к замку.

— В какую сторону прикажете мне ездить?

— В какую хотите.

Капитан, по-видимому, не понимал ничего.

— Вы должны уезжать, — повторила она, — и возвращаться в замок не ранее десяти часов.

— Зачем это?

— Это мой секрет. Но погодите, это еще не все.

— Говорите, — прошептал капитан с видом человека, готового на всякую жертву.

— Вы будете брать с собой охотничий рог и на расстоянии пяти или шести сот метров от замка трубить в него изо всей силы.

Улыбка скользнула на губах Гектора Лемблена.

— Что за фантазия, — сказал он, — она, по меньшей мере, смешна.

— Вовсе нет, — возразила его собеседница, — это вовсе не фантазия. Ваша труба будет вовремя предупреждать меня о вашем возвращении.

Брови капитана нахмурились.

— Вы желаете принимать кого-нибудь в мое отсутствие? — спросил он.

— Может быть.

И Дама в черной перчатке насмешливо улыбнулась.

— Вы ведь дали клятву исполнять все мои желания, не правда ли?

— Да.

— Так сдержите вашу клятву. Гектор Лемблен снова нахмурился.

— О, — продолжала Дама в черной перчатке, — это еще не все, капитан.

— Что же дальше?

— Я хотела бы занять другую комнату в замке.

— Это не трудно, весь замок в вашем распоряжении. Молодая женщина посмотрела на капитана чарующим взглядом.

— И вы очень любили покойную госпожу Лемблен? — спросила она.

Капитан вздрогнул и побледнел.

— Да, — прошептал он наконец.

— Быть может, любите ее и до сих пор?

— Нет, я люблю вас.

— Я хочу убедиться в этом.

— Каким образом?

— Вы отдадите мне комнату, в которой она умерла. Капитан побледнел как смерть.

— Ах, — прошептал он, — какое странное желание!

— Возможно.

— Вы должны отказаться от него.

— Нет, я так хочу. Гектор опустил голову.

— Пусть будет по-вашему, — покорно сказал он.

— Вы будете каждый день приходить ко мне и беседовать со мною у камина.

Волосы у капитана от ужаса встали дыбом.

— Мы будем говорить о ней.

— О, никогда, никогда! — прохрипел он. — О ней — никогда.

— Почему? Если вы ее любили… а теперь уже больше не любите…

Улыбка и голос Дамы в черной перчатке сделались до такой степени злыми, что капитана охватил ужас, и он спросил себя, уж не демон ли из ада явился к нему, чтобы мучить его.

— Идите же, мой дорогой капитан, — продолжала молодая женщина, — и распорядитесь, чтобы мне приготовили комнату покойной госпожи Лемблен: с сегодняшней ночи я буду спать там.

И в то время как капитан, обезумев от ужаса и душевной муки, шатаясь, медленно выходил из комнаты, она прибавила:

— Прикажите, чтобы в обстановке комнаты ничего не изменяли.

Капитан вышел, а Дама в черной перчатке прошептала:

— Тебе придется сознаться, убийца, в своем преступлении.

VII

С этой минуты жизнь капитана, и без того тяжелая, сделалась настоящим адом.

В продолжение целого дня Дама в черной перчатке держала свою жертву в полном повиновении и под своим властным взглядом.

То повелительная и жестокая, то с обворожительной улыбкой на устах, она играла им, как кошка с мышью.

Капитан любил ее. Это не была спокойная и глубокая любовь, поднимающаяся из глубины души человека и являющаяся источником светлых радостей, напротив, это была странная роковая страсть, где все было страданием и которая подавляла все способности человека, как бы держа его в железных клещах.

В замке Рювиньи обедали между шестью и семью часами. Однажды, когда обед кончился, Дама в черной перчатке переглянулась со своим старым другом, графом Арлевым.

— Дорогой хозяин, — обратился тот любезно к капитану, хотя тон его плохо скрывал приказание, — вечер прекрасный, луна так чудно светит. Что вы на это скажете?

И граф указал на готические окна столовой.

— Вы правы, — согласился капитан.

— Прокатимтесь-ка верхом.

Капитан вздрогнул, вспомнив свое обещание уезжать каждый вечер из замка в восемь часов с тем, чтобы возвращаться туда к десяти часам.

— Как вам угодно, — ответил он, опуская голову.

И он последовал за графом, направившимся к двери.

Через десять минут капитан Гектор Лемблен и майор Арлев выехали из замка, а Дама в черной перчатке приняла у себя тайком молодого Армана Леона, которого провел проводник. В ту минуту, как капитан садился на лошадь, майор обратился к нему со словами:

— Мы отправимся в лес. По-моему, нет ничего лучше звуков охотничьей трубы в чаще Старых деревьев. А как ваше мнение?

— Я согласен с вами, — ответил Гектор Лемблен, который помнил условие, поставленное ему Дамой в черной перчатке, чтобы он давал знать о своем возвращении.

— В таком случае, — сказал майор, — возьмите с собою рог.

— Знаете ли, граф, — пробормотал капитан, вешая рог через плечо в ту минуту, как они выезжали со двора замка, — знаете ли, у вашей воспитанницы являются иногда странные фантазии.

Замечание капитана осталось без ответа.

— Мне кажется, — продолжал Гектор Лемблен, уколотый этим молчанием, — что она хочет испытать, буду ли я во всех отношениях покорным мужем.

При этих словах майор круто обернулся к нему и сказал:

— Вам известно, что вас никто не принуждает жениться и что время еще не ушло.

— Нет, нет, — поспешно перебил его капитан, — нет, я люблю ее!

Майор молча пришпорил лошадь и поскакал вперед. Полтора часа они ехали рядом, оба погруженные в свои мысли, один, по-видимому, исполняя полученное приказание, а другой — считая минуты, отделявшие его от свидания с любимой женщиной.

В половине десятого граф Арлев остановил лошадь.

— Становится свежо, — заметил он, — не лучше ли будет вернуться?

Он направился по кратчайшей дороге и пустил лошадь галопом. Капитан следовал за ним. Он чувствовал себя во власти этого человека, несколько дней назад совершенно ему незнакомого, а теперь говорящего с ним повелительным тоном и распоряжающегося им в силу какой-то неведомой и роковой власти.

Когда они очутились в четверти мили от замка, майор, сделавшийся снова молчаливым, заговорил опять, повернувшись к капитану:

— Я убежден, — сказал он, — что утес, где стоит ваш замок, должен обладать великолепным эхо.

— Вы думаете?

— Попробуем… Возьмите рог и протрубите что-нибудь. Несмотря на простой и вежливый тон майора, в нем слышалось приказание, приводившее в смущение.

Капитан достал рог и, приложив его к губам, протрубил сигнал. Угадал ли майор или он заранее исследовал это обстоятельство, но в скалах, над которыми возвышалась старинная башня замка Рювиньи, действительно прозвучало звонкое эхо, громко повторившее резкие ноты призывного сигнала.

— Видите, — заметил майор, — я был прав. И он прибавил небрежно:

— Завтра мы повторим наш опыт.

Когда всадники вернулись, им доложили, что Дама в черной перчатке уже спит и что она переселилась в комнату, которую в замке называли комнатой «госпожи». Гектор Лемблен заперся у себя, окончательно потеряв голову от ревности и бешенства.

В течение долгой бессонной ночи, терзаемый угрызениями совести, капитан пережил страшные муки, предаваясь разным предположениям и стараясь угадать, отчего его хотела удалить из замка между восемью и десятью часами молодая женщина, и отчего она выбрала для себя именно комнату Марты и потребовала, чтобы он принял обратно Германа, похитителя миллиона… наконец, отчего он, исполненный житейской опытности и до сих пор такой недоверчивый и стойкий, подпал под странное влияние этих двух лиц, которые представлялись ему какими-то демонами и завладели всем его существом.

Утром в дверь его комнаты постучал лакей и доложил:

— «Эта дама» проснулась и желает видеть господина капитана.

Как и накануне, и раньше, покорный, уступчивый, настоящий раб этой странной женщины, Гектор встал, оделся и отправился к ней.

В ту минуту, когда он подходил к двери, на пороге которой упал в обморок неделю назад, сердце снова сжалось в его груди. Конечно, теперь его пугал не призрак Марты… но сильнейший, более решительный ужас овладел его расстроенным мозгом. Почем знать? Женщина, которую он любил и на которой мечтал жениться, быть может, напала ночью на какую-нибудь забытую им улику его преступления? Однако он все-таки постучался.

— Войдите, — произнес грустный мелодичный голос. Звук его успокоил капитана. Он отворил дверь и вошел.

Дама в черной перчатке уже встала и сидела у камина; на ней был надет пеньюар из белого кашемира.

Она встретила его улыбкой. Но эта улыбка была печальна, и капитан заметил, что его собеседница бледна, как мрамор. Она указала ему рукой на кресло, стоявшее рядом с тем, на котором сидела она, и он принужден был сесть как раз против широкой кровати с зеленым балдахином, на которой Марта де Шатенэ испустила свой последний вздох.

Было ли то следствием его расстроенного воображения, или это было действительно так, но только Гектору Лемблену показалось, что беспорядок постели, смятые занавеси и даже убранство комнаты были те же, что и в день смерти Марты. Но пока он соображал все это, молодая женщина спросила его:

— А вы суеверны?

— К чему этот вопрос? — с внезапным волнением спросил ее в свою очередь капитан.

— Вы верите в привидения?

— Но… но к чему же?

— Отвечайте. Верите вы в них?

— Не знаю.

— Ну, а я верю, — сказала Дама в черной перчатке.

В то время как капитан становился все бледнее, чувствуя, как он теряет голос, она повторила еще раз:

— Да, я верю в них.

Он хотел было улыбнуться, чтобы доказать, что не верит, но она продолжала:

— Я верю, потому что я сама видела привидение.

— Вы! — вскричал он с ужасом.

— Я.

— Но… где?.. и когда?

Голос его дрожал, а волосы на голове встали дыбом.

— Здесь, — сказала она.

— Здесь?

— Да, сегодня ночью.

Капитан вскочил, как бы желая убежать.

— Вам приснилось, — сказал он.

— Нет, это был не сон…

И она положила ему руку на плечо, принуждая его сесть.

— Боже мой! — воскликнула она. — Как вы бледны… Видите, и вы тоже верите в призраки.

Зубы капитана стучали.

— Я видела вашу жену, — докончила она наконец.

На этот раз ужас капитана был так велик, что парализовал его голос, взгляд и движения. Он был совершенно уничтожен.

— Да, — повторила Дама в черной перчатке, — я видела вашу жену.

Ужас капитана достиг своего апогея.

— Я ложилась спать и уже потушила свечу, намереваясь заснуть. Легкий шорох заставил меня вздрогнуть, и я обернулась. Сначала я очень удивилась, что комната моя осветилась каким-то неизвестно откуда падавшим светом, хотя шторы и балдахин были спущены и я сама погасила свечу. Потом я увидела колеблющуюся тень, там, в глубине…

И Дама в черной перчатке протянула руку и указала в угол комнаты, где находилась дверь в уборную.

— Тень приблизилась. Она подошла ко мне совсем близко, и я увидала женщину всю в белом. Она была бледна, о, так бледна, как бывают только мертвые. Она подошла к моему изголовью, печально посмотрела на меня и сказала: «Вы лежите на той самой постели, где я умерла!»

Раздирающий душу вздох вырвался из уст капитана при последних словах, но он не мог выговорить ни слова…

— Да, — продолжала Дама в черной перчатке, — она указала на постель, где лежала я, дрожа всем телом, и дважды повторила: «Я здесь умерла! Меня зовут Мартой де Шатенэ». Потом она подняла руку и дотронулась рукой до шеи… Дорогой капитан, у меня мелькнула странная мысль, когда я взглянула на шею, покрытую ссадинами — следами судорожно сжатой руки. Мне пришла в голову мысль, что ваша жена умерла неестественной смертью.

Дама в черной перчатке остановилась и взглянула на капитана. Он был весь багровый и как бы окаменел.

— Скажите мне, — спросила она, — вполне ли вы уверены, что ваша жена не была задушена?

Капитан ничего не ответил: он упал в обморок. В эту минуту дверь отворилась, и вошел майор.

— Ах! — сказал он. — Вы жестоки, вы неумолимы, как сама судьба.

— Это правда, — согласилась молодая женщина, улыбаясь злой улыбкой, — я так же жестока, как и этот человек.

Она протянула руку к сонетке и позвонила. Кто-то вошел. Это был Жермен, бывший камердинер капитана.

— Мне кажется, — сказала она ему, — что настал час, когда ты можешь снова появиться. Унеси капитана. Я иду за вами.

VIII

Когда Гектор Лемблен открыл глаза, он увидел, что лежит совершенно одетый на постели: сначала ему показалось, что в комнате кроме него никого нет, но человек неподвижно сидевший в углу спальни, у камина, приблизился к нему, заслышав легкий шум, когда капитан повернулся. Это был Жермен — Жермен, лукавый слуга и вор, которого Дама в черной перчатке заставила капитана снова принять на службу.

При виде этого человека в голове у капитана, которого все пережитые потрясения начали сводить с ума, все перепуталось.

В его памяти образовался пробел в целый месяц. Он забыл Даму в черной перчатке, графа Арлева, исчезновение шкатулки и все события, случившиеся со времени его возвращения в замок.

Ему показалось, что он живет в то время, когда он считал своего камердинера преданным соучастником и слугой.

— Жермен, — произнес он, заметив слугу, — который час?

— Полдень, сударь.

— Уже так поздно?

— Господин капитан спит с девяти часов.

— Как? — удивился капитан. — Я заснул одетый.

Это замечание, которое он сделал самому себе, явилось как бы лучом света для него. Туман, застилавший его рассудок, прояснился, и он сразу вспомнил все: исчезновение шкатулки, драму, разыгравшуюся в комнате, где умерла

Марта де Шатенэ, странное желание Дамы в черной перчатке, которая захотела поселиться в комнате его покойной жены, и ее рассказ сегодня утром.

Он вспомнил страшное видение, о котором рассказала Дама в черной перчатке, когда, как она утверждала, ей явилась Марта и показала на шее знаки от пальцев… Холодный пот выступил на лбу у капитана, и он еще раз спросил себя, уж не известна ли этой женщине его ужасная тайна. Появление Жермена окончательно испугало его. Он взглянул на него с гневом, смешанным с ужасом.

— Что тебе здесь нужно, негодяй? — спросил он.

— Я камердинер господина капитана, — ответил на это совершенно хладнокровно Жермен.

— Я прогнал тебя…

— Простите! Память изменяет господину капитану.

— Изменяет?

— Не господин капитан прогнал меня, а я ушел по своей доброй воле.

— Укравши миллион.

— О, это совершенно побочное обстоятельство! — нахально заметил Жермен.

— Негодяй!

— Господин капитан поскупился: он обещал мне сто пятьдесят ливров пожизненного дохода, как верному и простоватому слуге, тогда как ему прекрасно было известно, что мое молчание стоило гораздо дороже. Господин капитан был недостаточно предусмотрителен, и потому я сам позаботился о себе.

Жермен улыбался добродушной улыбкой честного человека.

— Подлец! — прошептал капитан, дрожа под насмешливым взглядом лакея. Но Жермен нимало не обиделся этим эпитетом. Наоборот, он даже продолжал улыбаться и очень фамильярно уселся в кресло в двух шагах от постели.

— Послушайте, капитан, — начал он вполголоса, — теперь нас только двое, и никто нас не слышит… я только что оглядел коридор… так потолкуем серьезно.

— Что тебе нужно? — спросил капитан с жестом отвращения.

— Ах, Господи! — продолжал Жермен, вдруг становясь серьезным и внезапно изменив тон. — Вы напускаете на себя важность, которая, согласитесь, немного неуместна… когда мы одни.

— Нахал!

— Вы все еще думаете, что находитесь на военной службе, что вы прежний капитан Лемблен — человек безупречно честный и храбрый, прежний капитан Лемблен, которого ставили образцом справедливости и так далее, и так далее. Жермен расхохотался, в то время как мертвенная бледность покрыла лицо капитана.

— Но вы отлично знаете, — насмешливо продолжал лакей, — что люди иногда портятся, да и вы также сильно изменились.

— Молчи!

— Ах, черт возьми! Если вы не хотите, чтобы я напоминал вам о ваших грешках и что между нами не всегда существовали отношения господина и слуги, то будьте со мной вежливы.

Жермен сделал ударение на последнем слове.

— Чего тебе еще от меня нужно? — пробормотал капитан, раздражение которого сменилось чувством стыда.

Лицо слуги снова приняло добродушное выражение.

— Честное слово, дорогой барин, — сказал он, — я вовсе не хочу казаться лучше, чем я есть, но я замечаю, что вы составили себе обо мне прескверное мнение.

Принужденная улыбка скривила губы капитана.

— Нет, — продолжал Жермен, — я вовсе не хочу выставлять себя перед вами добродетельным человеком, при том же я добрый малый и привязан к вам больше, чем вы думаете…

Эти слова были сказаны даже с некоторым волнением, которое глубоко тронуло капитана. В том унижении и полном одиночестве, в которых находился капитан вследствие, угрызений совести, в том презрении к себе, которое не давало покоя этому несчастному, ему показалось, что сочувствие лакея явилось как бы утешением в его страданиях.

Он молча смотрел на Жермена.

— Право, — продолжал лакей, — нельзя прожить с человеком несколько лет без того, чтобы не полюбить его хоть немного, к тому же, видите ли, преступление связывает людей так же прочно, как и все остальное…

— Молчи! Молчи! — воскликнул капитан. — Ради всего святого, замолчи!

— Ну, ладно! — согласился Жермен. — Не будем больше говорить об этом. Что сделано, то сделано: что было, то прошло, и баста. Теперь, мой дорогой господин, позвольте мне сказать вам только одно: быть может, я поступил легкомысленно, украв шкатулку, но вы знаете, что случай родит вора… простите меня…

Дойдя вследствие угрызений совести и страданий до такого состояния нравственного озверения, в каком находился капитан, человек бывает иногда способен задавать самые наивные вопросы.

— Разве ты раскаялся, — спросил он, — и хочешь вернуть мне шкатулку?

— Как бы не так! — вскричал Жермен, который не мог удержаться от громкого взрыва смеха. — Вы неподражаемы, мой добрый барин. Правду говорят, что крайности сходятся, умные люди говорят глупости, старцы впадают в детство, и грех ведет к добродетели. Вы становитесь наивны, точно красная девушка, которая только что появилась на свет.

И Жермен со смеху катался в кресле.

— Разве люди, подобные нам, возвращают то, что раз взяли? — спросил он, продолжая смеяться.

— Так зачем же ты явился сюда? — спросил Жермена Гектор Лемблен смешавшись.

— Я пришел повидаться с вами.

— Неужели?

— Повидаться и дать вам добрый совет. Видите ли, я уже говорил вам, что люблю вас, мой дорогой капитан, и хоть я поставил себя в такие условия, что больше не нуждаюсь, но позвольте мне сказать вам еще раз, что я скучал без вас.

— Благодарю, — пробормотал Гектор Лемблен, против воли впадая снова в презрительный тон.

Жермен, по-видимому, не обратил на это внимания и продолжал:

— Я пришел оказать вам покровительство.

— Ты?

— Я.

— Да это верх наглости!

— Скажите лучше, верх доброты с моей стороны, потому что — честное слово! — вы не заслуживаете той привязанности, которую я питаю к вам. Ну что ж, все равно! Я хочу быть благородным и великодушным, хочу оказать вам услугу без вашего спроса.

— Что значат твои слова?

— Я хочу доказать, что вас обманывают.

— Но… кто?

Капитан задал этот вопрос, весь дрожа.

— Гм, да «эта дама», черт возьми! — ваша будущая жена.

— Жермен, берегись! — прошептал капитан, в сердце которого проснулась прежняя любовь к Даме в черной перчатке.

— Если уж я пришел сюда, чтобы сказать вам всю правду, так дайте же мне договорить до конца!.. — воскликнул Жермен.

— Говори, — вздохнул Гектор Лемблен, покоряясь властному тону Жермена.

— Видите ли, дорогой капитан, я пришел сюда единственно за тем, чтобы помешать вам совершить одну глупость.

— Какую глупость?

— Жениться…

— Я люблю ее! — произнес капитан тоном, в котором слышалась решимость.

— Клянусь вам, что вам не отвечают взаимностью.

— Ты лжешь!

— Хотите, я вам докажу противное?

Капитан покачал головой с упрямством капризного ребенка.

— Ответьте на мои вопросы, — настаивал Жермен.

— О чем ты хочешь спросить?

— Вы вернулись из Парижа два дня назад?

— Да.

— Где была mademoiselle де Рювиньи, когда вы приехали сюда?

— Каталась по морю.

— В лодке?

Капитан нахмурил брови.

— Не знаю… она не хотела мне сказать… это ее тайна.

— Ладно! Я знаю ее…

— Ты знаешь?

— Погодите. Разве она не выразила желания, чтобы вы каждый вечер от восьми до десяти часов уезжали кататься верхом?

— Правда.

— А вы знаете зачем?

— Она говорит, что хочет меня испытать. Жермен пожал плечами.

— Вчера вы уехали с майором; он заставил вас объехать все соседние леса, не объяснив даже зачем, держу пари.

— И это правда!

— Затем в десять часов, когда вы вернулись, он попросил вас протрубить в рог. Знаете зачем?

— Нет.

— Чтобы предупредить в замке, что вы вернулись.

— Значит, эта женщина меня обманывает?

— Весьма вероятно.

— Как! Ты не уверен?

— Ах, черт возьми! Разве можно быть когда-нибудь уверенным в подобных вещах?

— Жермен, — пробормотал капитан, скорее с огорчением, чем с досадой, — ты заставляешь меня дорого расплачиваться за…

Жермен остановил капитана движением руки.

— Погодите, капитан, я наперед знаю все, что вы хотите мне сказать. Во-первых, вы любите дочь генерала, а любимые женщины всегда обладают всеми добродетелями. Затем мы находимся в Рювиньи, в уединенном замке на берегу моря, на расстоянии ста верст от Парижа и женской неверности. Невозможно допустить, чтобы женщина, которая живет здесь всего только две недели…

— Правда, — согласился капитан.

— Я могу утвердительно сказать только одно, — продолжал Жермен, — а именно, что третьего дня и во все предшествующие дни «эта дама» и майор, который является ее злым гением, вышли во время густого тумана из дома и сели в лодку, которой управлял какой-то неизвестный мне человек.

— Дальше, — проговорил капитан, задрожав от ревности.

— Вчера вы отправились в лес между восемью и десятью часами, и вот, в восемь с половиной часов, какой-то человек вошел в замок, а вышел оттуда как раз в ту минуту, когда вы затрубили под стенами…

— И ты не врешь?

— Я повторяю вам, что вас обманывают.

— Но с какой целью?

— Не знаю.

— О, — прошептал капитан, дрожа от злобы, — я доищусь правды и отомщу за себя!

— И хорошо сделаете.

— Сегодня вечером…

— Слушайте, — прервал капитана Жермен, — сегодня вечером, если вы позволите мне дать вам совет, уезжайте, как и вчера.

— Нет! Нет!

— Погодите. Доехав до леса, дайте шпоры лошади, опередите майора и возвращайтесь в замок около девяти часов.

— Хорошо, — согласился капитан, — и я внезапно войду к ней.

— О, нет… не спешите так.

— Что же мне делать?

— Вы оставите лошадь на мельнице, пойдете по дороге, которая ведет к морю, и подниметесь в замок по Таможенной тропинке… знаете?

— А потом?

— Потом возьмите пистолеты, которые вы предварительно тщательно вычистите и зарядите двумя пулями.

— Потом? Потом? — торопливо проговорил капитан.

— Вы спрячетесь на площадке шагах в двадцати от лесенки.

— Значит, оттуда?..

— Оттуда он приходит и уходит тем же путем. Но только он бывает не один.

— С кем же?

— Со мной.

Эти слова окончательно озадачили капитана.

— Ты! Ты! — вскричал он в каком-то безумии. — Значит, ты знаешь его?

— Вот тебе раз!

— Как его зовут?

— Ну, насчет этого уж извините! — холодно произнес Жермен. — Я и так достаточно рискую, пускаясь с вами в откровенности и давая вам советы.

— Ты, значит, соучастник этой женщины?

— Разумеется, раз я предаю ее, — нахально ответил лакей.

И чтобы сразу прекратить расспросы капитана, он подошел к столику и взял с него продолговатый ящик, где лежали пистолеты.

— Прикажете мне зарядить их? — спросил он.

Но капитан схватил ящик, сам зарядил оружие и осмотрел его самым тщательным образом.

— Теперь, — сказал Жермен, — мне остается сделать вам еще одно указание.

— Что еще?

— Обожатель на целую голову выше меня; не ошибитесь, по крайней мере.

— Будь покоен, — ответил Гектор Лемблен, — я хорошо вижу в потемках, а ненависть метко направит мою руку.

Жермен положил пистолеты обратно в ящик и пробормотал:

— Это человек погибший! Однако, дорогой капитан, помните, что я ничего не говорил вам, что вы ничего не знаете и что «эта дама» имеет в моей особе послушное орудие.

И, желая пояснить свои слова жестами, он приложил к губам палец. Капитан в знак утверждения кивнул головой. В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.

Дверь отворилась и в комнату вошла, улыбаясь, женщина с наивно-искренними глазами. Это была Дама в черной перчатке.

IX

Внезапное появление Дамы в черной перчатке произвело на капитана сильное впечатление. Откровенности Жермена и вызванная им ревность — все исчезло перед взглядом и улыбкой молодой женщины. Туман рассеялся с первым лучом солнца. Точно поняв, что его власть кончилась, Жермен незаметно ускользнул из комнаты.

Мнимая дочь генерала де Рювиньи легкими шагами вошла в комнату и села у камина, где камердинер во время своего объяснения с барином развел сильный огонь. В ту же минуту капитан, как было сказано выше, соскочил с постели, на которой лежал совершенно одетый, и почтительно поцеловал ей руку.

— Здравствуйте, друг мой, — приветствовала она его своим мелодичным голосом, — я пришла просить у вас прощения.

— Вы… вы… просите у меня прощения? — пробормотал Гектор Лемблен, крайне удивленный и испуганный. — Прощения в чем?

— За ту неприятность, которую я причинила вам.

— Когда? — произнес он тоном человека, тщетно стремящегося понять что-либо.

Любовь его была так сильна, что он смотрел на нее с восхищением и, по-видимому, забыл решительно весь мир. Она слегка пожала его руки.

— Выслушайте меня, мой друг, — продолжала она, — и сознайтесь, что я очень злая женщина и что мне приходят иногда в голову злые вещи.

Гектор молча смотрел на нее.

— Вчера я поступила жестоко и безрассудно…

— Вы?

— А сегодня утром я была глупа…

— Что же вы такое сделали? — спросил Гектор. — О чем вы говорите?

— Зато вы были великодушны и добры, — продолжала Дама в черной перчатке, — и, по-видимому, забыли все.

— Я ничего не помню, — сознался капитан.

— Зато я помню. О! Я помню все.

Гектор Лемблен вздрогнул. Он вспомнил все, что случилось, и слова Жермена. Он подумал было, что эта женщина признается ему в какой-нибудь низкой интриге и будет молить его о прощении. Но он ошибся; она продолжала:

— Вчера я захотела провести ночь в комнате покойной госпожи Лемблен.

Слова эти испугали капитана, и в ушах его, как похоронный звон, раздался вопрос, заданный ему молодой женщиной: «Скажите, не умерла ли ваша жена насильственной смертью?»

Он боялся, уж не открыла ли Дама в черной перчатке его ужасную тайну. Но она улыбалась и ласково смотрела на него. А разве так улыбаются убийце? Разве так смотрят на него?

Дама в черной перчатке продолжала:

— Уж это одно было жестоким капризом с моей стороны. Но я хотела испытать вас, я хотела узнать, любите ли вы вашу жену до сих пор.

— Сжальтесь… сжальтесь… — умолял капитан, и холодный пот выступил у него на лбу.

— Мало того, — продолжала молодая женщина, — мне показалось недостаточно этого испытания, и я поступила отвратительно.

Гектор Лемблен был бледен как смерть, и глаза его блуждали.

— И вот, сегодня утром, когда вы пришли ко мне в комнату, полную для вас ужасных и грустных воспоминаний, я начала рассказывать вам придуманную мной бессмысленную историю.

Она остановилась и посмотрела на капитана, продолжая улыбаться. Гектор, смертельно бледный, стоял, как приговоренный к смерти, и даже можно было расслышать учащенное биение его сердца.

— Историю о галлюцинации, о привидении, ужасную историю, сочиненную мною, которой я хотела испытать, насколько вы продолжаете любить ту… место которой я вскоре должна занять, — докончила она, скромно опустив глаза.

Слова эти были для капитана тем же, чем является для утопающего раздавшийся над ним голос его спасителя. Все пережитое было забыто, все выстраданное исчезло. Он радостно вскрикнул и, упав на колени, схватил руки молодой женщины и с лихорадочным восторгом поднес их к губам.

Она казалась тронутой, взволнованной, но потихоньку высвободила свои руки.

— Вы прощаете меня, не правда ли? — спросила она после минутного молчания.

— Прощаю ли я вас! — воскликнул Гектор.

— Но ведь это так извинительно, — прервала она, — я ревновала.

Она сказала это с кокетливостью, рассчитанною на то, чтобы уничтожить последнюю искру рассудка, которую сохранял еще увенчанный сединою человек, умиравший от неведомого страдания.

Но Дама в черной перчатке ошиблась в своих расчетах. Слова ее имели совершенно обратный результат. Напоминание Гектору о ревности можно было бы сравнить с тем отдаленным звуком военной трубы, которая пробуждает полковую лошадь, давным-давно работающую на пашне, и заставляет ее внезапно поднять голову и заржать от гнева и гордости. Ему показалось, что Жермен, неверный слуга Жермен, его соучастник, явился перед ним насмешливо и нахально улыбающийся и сказал:

«Ну, дорогой барин, и просты же вы, как посмотрю; неужели вы не видите, что эта женщина вас обманывает и что каждый вечер… в восемь часов… в замок пробирается человек, в то время, как вы гоняетесь по лесам».

И странная вещь! Десять минут назад, когда молодая женщина входила в комнату, капитан заряжал пистолеты, нимало не сомневаясь в истинности слов своего камердинера… Но достаточно ей было войти, а ему увидать ее улыбку, как подозрение его исчезло — и он бросил на Жермена исполненный презрения уничтожающий взгляд. Очутившись наедине со своей собеседницей, Гектор Лемблен, держа ее руки в своих, слушал ее с восторгом и упивался ее взглядом, видя, как она краснеет. Но достаточно было одного слова, напомнившего о ревности, чтобы он вспомнил слова Жермена. Бледный от ужаса, он вскочил, точно у ног его разразилась молния.

— Боже мой! — вскричала молодая женщина, от внимания которой не ускользнула быстрая перемена, происшедшая с капитаном в течение какой-нибудь секунды. — Что с вами?.. Вы бледны и дрожите…

— Я? Нисколько… Вы ошибаетесь… Со мной ровно ничего, — бормотал он.

— Ах! Вы обманываете меня!.. Вы страдаете…

— Нет! Нет!..

— Неужели все это наделало воспоминание? Боже мой, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы загладить… свою вину, заставить забыть…

Капитану показалось, что молодая женщина сильно взволнована. Человеческое сердце уж так создано, что черпает силу в слабости другого. Капитан, за минуту бывший пугливее ребенка, почувствовал прилив энергии, которую, по-видимому, утратила молодая женщина, и проницательно смотрел на нее. Казалось, он хотел проникнуть этим взглядом в самые сокровенные уголки сердца Дамы в черной перчатке. Но ее сердце оставалось непроницаемо, как тайна.

Он снова взял ее руку.

— Выслушайте меня, — сказал он, — и выслушайте внимательно.

— Боже мой! Что еще случилось? — с испугом спросила она.

— Выслушайте меня, какую бы глупость я ни сказал.

— Хорошо, говорите.

— Вы заставили меня принять к себе обратно Жермена — лакея, который только что вышел отсюда.

— Да, я просила вас об этом…

— Зачем?

Молодая женщина нахмурила брови, но через несколько минут на ее губах снова заиграла улыбка.

— Потому, что во время вашего пребывания в Париже, — ответила она, — этот человек бросился предо мною на колени и молил ходатайствовать за него, и мне показалось, что он очень предан вам.

Несмотря на чистосердечие, с которым Дама в черной перчатке давала это объяснение, капитан, по-видимому, им не удовлетворился. Он смотрел на нее с некоторым недоверием.

— Только поэтому? — спросил он.

— Да.

— Странно.

Гектор задумался, и злой огонек блеснул в его обыкновенно пасмурных глазах.

— Странно? — повторила она. — Что же в этом странного?

— Простите меня, — сказал он с порывом откровенности, — но я тоже…

Он запнулся.

— Да говорите же! — с нетерпением воскликнула молодая женщина.

— Я тоже ревную.

— Ревнуете! — воскликнула она, расхохотавшись.

— Да…

— К кому же это?

Гектор опустил голову и молчал.

— Ревнуете к кому? К лакею? Но знаете ли, — высокомерно произнесла она, — что это уже дерзость, милостивый государь.

— О, простите меня! — умолял он. — Вы не поняли меня.

— Наконец… объяснимся!

— Хорошо! Тот человек…

— Какой человек?

— Жермен… лакей… он только что сообщил мне странные и ужасные вещи…

— Что же он рассказал?

— Сударыня, сударыня, — молил капитан, снова почувствовав нерешимость и тревогу, — ради Бога, ответьте…

— Да говорите же… спрашивайте! Что вы хотите знать?

— Почему вы поставили мне условием каждый вечер отлучаться из замка… в восемь часов?

— Это моя тайна, — проговорила она со спокойствием, взбесившим капитана.

— А! — крикнул он. — Значит, Жермен не обманул меня! Теперь я знаю, почему…

Она остановила на капитане свой загадочный взгляд, взгляд змеи-обольстительницы, более ужасный, нежели взгляд, полный ненависти.

— Постойте! — остановила она его. — Что вам сказал Жермен?

— Что каждый вечер, как только я уезжаю, в замок является мужчина! — закричал капитан, забывший о необходимости сдерживаться в приличии.

Если бы Дама в черной перчатке возмутилась и начала отрицать этот факт, как все слабые натуры, в порыве гнева взвинчивающие себя до крайней степени бешенства, и Гектор Лемблен возвысил бы голос еще сильнее. Но Дама в черной перчатке остановила его порыв словами:

— Это правда!

Значит, она не удостаивала даже лгать: ее голова по-прежнему была гордо откинута назад, взгляд спокоен, голос уверен и ровен. Все это поразило капитана, как удар молнии, и он несколько минут сидел, уставившись глазами в одну точку.

— Жермен — верный слуга, — сказал она. — Ему дорога честь его господина, и вы хорошо сделали, приняв его обратно на службу.

— Значит, вы сознаетесь?.. — прошептал капитан.

— Сознаюсь.

— Что какой-то человек приходит в замок…

— Каждый вечер.

— И… этот человек?.. — снова впадая в раздраженный тон, спросил капитан. — Этот человек… кто он?

— Вы этого не узнаете. И Дама в черной перчатке улыбалась, смотря на него.

— Право, — продолжала она, — вы забываете наши условия, капитан. Разве я не говорила вам, когда вы на коленях просили моей руки, что моя жизнь полна тайн?

— Это правда, но…

— Но? — переспросила она, не переставая улыбаться.

— Вы не сказали мне, что… у вас есть… Капитан не кончил.

Дама в черной перчатке с негодованием поднялась с места, как разгневанная королева, и бросила на капитана взгляд, полный презрения.

— Довольно, милостивый государь! Вы забываетесь! Помните, что я еще не госпожа Лемблен и пока обязана отдавать отчет в моих поступках одному только Богу.

Она направилась к двери.

— Прощайте, — сказала она. — Я уезжаю через час… Прощайте…

Гектор Лемблен любил, и эта любовь доводила его до сумасшествия и трусости. Видя, что женщина, только что признавшаяся ему, что к ней каждый вечер является кто-то, готова уйти, навсегда покинуть Рювиньи, он потерял голову и, подбежав к ней, упал на колени, простирая руки и моля опрощении…

Постыдное и раздирающее душу зрелище представлял этот человек с седеющими уже волосами, с виду совершенно старик, распростертый, в слезах, у ног женщины, которая играла им, как тигрица своею добычей, прежде чем прикончить ее одним ударом своей могучей лапы.

Сжалилась ли она над ним или захотела продлить жестокую игру, уносившую понемногу частицы жизни этого и без того разбитого человека? — это покрыто мраком неизвестности. Но только она вернулась, приказала ему встать и, пристально посмотрев на него, сказала:

— Выслушайте теперь меня.

Он рыдал, с обожанием смотря на нее, как дикарь смотрит на своего идола.

— Выслушайте меня внимательно, — продолжала она. — Вы говорите, что любите меня, и, вероятно, этот так, если такой человек, как вы, забывает достоинство своего пола и валяется в ногах, рыдая, как ребенок.

— О, да! Я люблю вас, — подтвердил Гектор.

— Хотите вы жениться на мне?

— Да… отныне жизнь без вас для меня беспросветная мука.

— Но наш брак может состояться только при одном условии.

— Говорите… я покоряюсь.

— Тот человек, тот неизвестный, к которому вы ревнуете…

Капитан задрожал, но не сказал ни слова.

— … будет являться сюда каждый вечер.

Гектор опустил голову, как бы заранее обрекая себя на всевозможные унижения.

— И каждый вечер, в восемь часов, вы будете уезжать из замка.

Все происшедшее в замке Рювиньи в два последующих дня может быть передано в нескольких словах. Покоренный, обвороженный этой женщиной, капитан подчинился всем ее требованиям, исполнил все ее желания. Жермен куда-то исчез с раннего утра. Вечером, после обеда, граф Арлев снова сделал выразительный знак Гектору Лемблену, означавший: «Едемте! Нам уже пора выезжать».

Капитан, порабощенный загадочным взглядом молодой женщины, встал, последовал за майором, вскочил на лошадь и целых два часа носился по лесу, не удостоившись услышать ни полслова от своего спутника. В десять часов он вернулся в замок.

— Протрубите же в рог, — резко приказал ему майор. Капитан сыграл на трубе веселый мотив, в то время как в душе у него царила смерть, и подумал, что, быть может, в эту минуту его счастливый соперник, предупрежденный о его возвращении, удаляется из замка.

На следующий день он возобновил свою прогулку. Через день граф Арлев по окончании обеда обратился к нему:

— Капитан, поезжайте сегодня один, мне что-то нездоровится.

— Идите! — сказала ему Дама в черной перчатке. Гектор встал и, как и накануне, уехал из замка. Невозможно передать, какие муки ревности пережил

капитан в эти три дня. Он постарел на целый год. В его ушах постоянно звучали два голоса, поочередно одерживавшие верх друг над другом. Один говорил ему: «Эта женщина играет тобою, она обманывает тебя… Если ты женишься на ней, то доведешь себя до окончательного падения». Другой голос возражал: «Ты любишь ее… невинную или виновную, но ты любишь ее… В ней вся твоя жизнь… Склони покорно голову перед ней и повинуйся… »

В ту минуту, как они выезжали из замка, снова раздались голоса и не умолкали во все время, пока он не достиг леса, в котором был обречен странствовать в течение двух часов.

Но сегодня он заметил у дороги человека, который стоял, скрестив руки и, очевидно, кого-то поджидал. Этот человек подошел к Гектору и сказал с насмешкой:

— Эге, капитан, мой дорогой барин, значит, вас отпустили сегодня одного? Черт побери, кажется, они доверяют вам…

Капитан узнал голос Жермена.

X

Жермен без церемоний взял лошадь своего господина под уздцы.

— Вы на лошади, — сказал он, — а я пешком, это неудобно. Слезьте-ка и поболтаем-те немного, капитан!

В эту минуту на Гектора Лемблена напал припадок ревности, и встреча с Жерменом, несмотря на его нахальный тон, оказалась очень кстати. Притом слуга, в конце концов, приобрел над своим господином некоторую власть. Действительным слугой оказался уже не Жермен, а сам Гектор Лемблен.

Капитан соскочил с лошади.

— Откуда ты взялся? Зачем ты здесь? — спросил он. — Отчего тебя не было видно в замке?

— Ах, честное слово! — воскликнул Жермен: — Я не показывался потому, что мне опротивело видеть, как вас водят за нос.

— Жермен!..

— О, я знаю, что вы мне скажете! — издевался лакей. — Вы ее любите… и она вас любит… Ну, что еще?

Капитан сжал рукоятку хлыста.

— Человек, который любит, — продолжал Жермен, — так слаб!

— Молчи!

— Ну, нет, любезный барин, — продолжал лакей, ухмыляясь, — вот уже два дня я прихожу сюда в надежде, что майору наскучит ваше общество и я улучу случай поговорить с вами. Я встретил вас одного и воспользуюсь этим. Я должен высказать все, что накопилось у меня на душе…

Жермен привязал лошадь к дереву. Затем он отвел капитана к краю оврага.

— Сядем-те здесь, — сказал он. Капитан повиновался беспрекословно.

— Послушайте, — продолжал Жермен, — что она вам сказала?

— Она сказала, — ответил капитан, — что действительно принимает каждый вечер в замке одного человека.

— Ага! Она откровенна, по крайней мере.

— Что же! Ничто ведь не доказывает, что этот человек…

— Ладно! Понимаю… и отсюда вижу все, что там происходит. Вы хотели разыграть Отелло?

Капитан молчал.

— Потом она встала в негодовании и пригрозила вам, что уедет.

— И это правда.

— Вы бросились на колени, моля о прощении.

— Увы!

— Но так как женщины менее нас доверчивы и притом умеют пользоваться своей победой, то она поставила вам новые условия.

— Нет.

— О! Я хочу сказать, что она добилась, что вы по-прежнему будете уезжать из замка.

— Жермен, — сказал капитан, почувствовавший, как он сильно любит, — у этой женщины в жизни есть тайна.

— Да, я знаю ее, эту тайну, я, Жермен, тот самый, который говорит с вами.

— Ты ее знаешь?

— Еще бы!

— Ах, сегодня-то уже ты будешь откровеннее, скажешь мне, я полагаю…

Голос капитана звучал повелительно, как угроза.

— Ладно, скажу.

И Жермен прибавил с обычной наглой улыбкой.

— Эта тайна, дорогой капитан, не что иное, как красивый двадцатишестилетний юноша, с тонкими усиками, высокого роста, который нарочно приехал из Парижа, чтобы наслаждаться здесь любовью.

— Ты лжешь! Ты лжешь!

— Я докажу вам, что это правда.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Жермен, берегись! Лакей расхохотался.

— И просты же вы, как я посмотрю, — сказал он, — вы требуете доказательств, а когда вам их приводят, то вы пугаетесь и не можете решиться…

— О, я ничего не боюсь! — вне себя воскликнул Гектор Лемблен. — И если бы сегодня я увидел его у ее ног…

— Вы и увидите.

— Ты говоришь правду?

— Клянусь вам.

Жермен пристально посмотрел на капитана.

— Знаете ли, — сказал он, — что при такой жизни, какую вы ведете, вам остается прожить какой-нибудь месяц? Вы постарели на целых десять лет.

Так как капитан молчал и, казалось, был поражен словами Жермена, то последний принудил его встать.

— Идемте, — уговаривал он, — идемте со мною… вы увидите, лгу ли я…

— Идем! — пробормотал капитан голосом человека, идущего на смерть.

Жермен оставил лошадь привязанной к дереву у опушки леса. Затем, взяв своего господина за руку, он увлек его за собою.

Узкая тропинка вела к берегу моря, спускаясь по долине, пролегающей между утесами. По этой-то дорожке и направился камердинер.

— Если вы пройдете здесь, — заметил он, — то никто не увидит, что вы вернулись в замок.

Капитан шел неровными шагами, опустив голову на грудь. Теперь он почти раскаивался, что послушал Жермена. Поддавшись сначала желанию получить доказательство измены любимой женщины, этот человек, которому суждено было пережить весь стыд и позор бесчестия, хотел уже, чтобы Жермен умер по дороге, сраженный апоплексическим ударом. Капитану пришло было в голову убить его, но у него не было с собою оружия, а Жермен, человек молодой и сильный, мог опрокинуть его на землю одним ударом кулака, до такой степени Гектор Лемблен сделался слаб и немощен. К тому же железная рука камердинера, как клещами, впилась в него и увлекала его за собою.

— Идете ли вы? — спрашивал насмешливо и язвительно голос предателя.

Жермен продолжал быстро идти вперед, таща капитана за собой.

Они подошли таким образом к лестнице, выбитой в скале Таможенного, по которой блестящий молодой лейтенант Лемблен некогда взбирался ежедневно, идя на свидание с нежно любимой им Мартой де Шатенэ. Жермен продолжал тащить своего господина.

— Знаете, — сказал он немного погодя, — что «эта дама» завладела прелестным будуаром, который покойный генерал так роскошно отделал для госпожи…

— Да! Да! — пробормотал капитан, невольно вздрагивавший каждый раз, когда упоминали о его покойной жене.

— Этот будуар, как вам известно, — продолжал Жермен, — примыкает к большой зеленой гостиной.

— Знаю.

— В гостиной есть камин с зеркальным стеклом, через которое можно видеть, что делается в будуаре.

— Что же из этого следует? — воскликнул капитан с лихорадочным нетерпением.,

— Я приведу вас в зеленую гостиную.

— Значит, они сидят в будуаре?

Капитан задал этот вопрос, задыхаясь от бешенства.

— Да, идемте.

Они поднялись по лестнице, дошли до площадки, миновали ее и прошли через стеклянную дверь, которая выходила в коридор. Этот коридор вел в комнату, названную Жерменом зеленой гостиной. Дойдя до нее, Жермен остановился.

— Капитан, — сказал он, — у меня в кармане лежит ключ от зеленой гостиной, но вы войдете туда не иначе, как дав мне предварительное обещание.

— Говори! Ты хочешь опять денег?

— Нет.

— Так чего же?

— Вы дадите слово, что не устроите скандала.

— Я хочу убить этого человека.

— О, я не имею ничего против этого, — сказал Жермен, — но я не то хочу сказать.

— Так объясни.

— Когда вы войдете в гостиную и увидите…

— Так что же?

— Вы сейчас же уйдете…

— Но я хочу убить его!

— Вы подождете, пока он выйдет на площадку.

— Согласен!

— Поклянитесь.

— Клянусь!

— Превосходно.

Жермен вынул из кармана ключ и отпер дверь.

— Идите на цыпочках, — шепнул он. — И не шумите…

Жермен крепко сжал руку капитана и ввел его в комнату. Толстый ковер заглушал шум их шагов. Зеркальное стекло над камином давало возможность видеть весь будуар; со стороны гостиной оно было задернуто зеленой шелковой материей, отстававшей немного с одного края, так что капитан мог приложить глаз к узенькой щелке.

— Смотрите! — шепнул Жермен.

Капитан взглянул и тотчас же оперся на руку камердинера, боясь упасть. Его волнение было так сильно, что он не мог ни двинуться, ни крикнуть.

Вот что увидел капитан Гектор Лемблен. Воспитанница графа Арлева сидела в большом кресле, пододвинутом к огню. Перед нею на коленях стоял Арман, сын полковника, и, держа ее руку в своих, оживленно объяснял что-то. Что он говорил ей? Насколько сильна была его страсть? Капитан не мог этого определить, так как разговор велся почти шепотом, а зеркальное стекло не пропускало ни одного звука. Но она слушала его с улыбкой, а улыбка ее была так обворожительна, так обаятельна, так полна страстных обещаний, что сердце капитана охватил холод. Он не сомневался больше!

Но железная рука Жермена снова увлекла его.

— Идем, идем, — торопил его слуга.

Он заставил капитана выйти из гостиной и снова запер за собою дверь.

Когда он очутился в коридоре, Жермен взглянул на своего господина. Лицо капитана было бледно как смерть. Он дрожал, чуть держась на ногах.

— Однако, как вы ее любите, черт возьми! — прошептал камердинер.

И он прислонил капитана к стене.

— Право, — произнес он, — кажется, мне незачем идти за пистолетами, вы все равно не сможете удержать их.

Однако при этих словах капитан выпрямился, глаза его заблистали злым огоньком, а нервная дрожь исчезла; он снова превратился в прежнего энергичного солдата, некогда воевавшего в Африке.

— О, — проговорил он, — ты ошибаешься, Жермен, ты ошибаешься!

— Но вы дрожите, как женщина.

— У меня хватит силы убить их обоих.

— Нет, не обоих, — заметил на это Жермен.

— О, презренные!

— Его можете, если хотите… но не ее…

— Да ведь она мне изменяет!

— Как! — воскликнул Жермен с оттенком злобы. — Вы хотите всю вашу жизнь убивать женщин?

Эти слова окончательно уничтожили капитана.

— Марта! Марта! Вечно Марта, — чуть слышно прошептал он.

Жермен вывел капитана из коридора.

— Слушайте, — сказал он, — нужны вам или нет ваши пистолеты?

— Нужны ли мне они!

Капитан сразу преобразился в двадцатилетнего юношу и, побуждаемый ненавистью, бросился в свою спальню и захватил оттуда оружие. Жермен следовал за ним. Капитан взвел курки и осмотрел затворы.

— Когда ненависть направляет взгляд, — сказал он, — то каждая пуля попадает метко.

— Идем, — торопил его Жермен.

Лакей провел Гектора на площадку и поставил его в двадцати шагах от стеклянной двери, из которой должен был выйти Арман.

— Стойте тут, — сказал он, — через десять минут я пройду с ним.

— Ты?

— Ну, конечно! Ведь я же говорил вам, что играю двойную роль.

— Положим.

— Я притворялся перед этой дамой, что предаю вас. Она щедро платит мне; но, в конце концов, я все-таки изменяю ей ради вас. Сомневаетесь ли вы теперь?

— Нет.

— Но прежде всего, — продолжал Жермен, — берегитесь наделать глупостей, не ошибитесь…

— Я прицелюсь метко.

— Я не то хочу сказать. Не примите меня за него… Капитан со злобой сжал пистолеты.

Он на целую голову выше меня, не забудьте.

— Нет! Уходи! — произнес капитан, пылая бешенством и нетерпением.

— К тому же, — прибавил Жермен, уходя, — я заговорю с ним, скажу: «Идите скорее! Нам нельзя терять времени». Ведь вы узнаете мой голос, черт возьми!

— Да иди же…

Жермен ушел. Капитан остался один; он стоял, опершись на перила площадки, с пистолетами в руках.

Прошло десять минут, которые показались ему, по меньшей мере, десятью годами. И этот человек, погрязший в грехах, терзаемый раскаянием, сломленный стыдом, человек, который за минуту перед этим, увидев юношу на коленях перед любимой женщиной, почувствовал, как его оставляют последние силы, вдруг снова стал прежним солдатом. Охваченный ненавистью и ревностью, он с твердостью ожидал юношу, на которого приготовился направить дуло пистолета с уверенностью бандита. Только сердце у него билось учащенно; вообще же он был спокоен, как старый браконьер, караулящий дичь.

Наконец в коридоре раздались шаги. Капитан поднял пистолет. Кто-то показался на пороге стеклянной двери. Гектор Лемблен поднял пистолет вровень с головой вошедшего и хотел было выстрелить, но он узнал Жермена.

В то же время, согласно уговору, Жермен вполголоса сказал:

— Идите… идите скорее.

Тогда капитан увидал вторую фигуру, которая быстро пошла через площадку вслед за лакеем, направляясь к лестнице, спускавшейся к морю. Капитан спокойно поднял пистолет, прицелился в Армана и выстрелил.

В ту минуту, когда раздался выстрел, Арман уже достиг первой ступеньки лестницы; он не упал, напротив, быстро обернувшись, вскрикнул. Капитан промахнулся. Но тотчас же схватил второй пистолет, опять прицелился и спустил курок. Грянул второй выстрел.

При свете, блеснувшем при выстреле, Гектор Лемблен увидел, как фигура исчезла.

Был Арман убит, или Жермен увлек его за собой? Капитан, опьянев от ярости, хотел убедиться в этом и бросился было к лестнице. Но новое обстоятельство остановило его.

На пороге площадки показалась женщина, и ей стоило только протянуть руку, чтобы остановить его дикое стремление.

Эта женщина, указывая пальцем на преступника, сделала шаг ему навстречу и произнесла одно слово: «Убийца!»

Гектор Лемблен в ужасе отшатнулся, а дымящийся пистолет выпал у него из руки и упал на плиты площадки.

XI

Дама в черной перчатке — это была она — сделала еще шаг вперед, но капитан снова отступил перед нею, как перед зловещим видением.

— Убийца! — повторила она.

И так как он продолжал подаваться назад, то молодая женщина все шла вперед, протянув палец ко лбу преступника. Казалось, она хотела запечатлеть на нем неизгладимый знак, позорное клеймо, которое могло исчезнуть только с его смертью.

Капитан, отступая, скоро очутился на краю площадки, спиной к перилам. Тогда, без малейшего признака страха, с презрением к убийце, который стоял неподвижно и у которого из горла, сжатого судорогами, не вылетело ни звука, она сказала:

— Убейте заодно и меня! Убейте, как убили его.

Она смотрела на капитана безумными, горящими глазами…

— Раз вы сочли себя вправе, — продолжала она, — стрелять в человека, стоявшего передо мной на коленях, вы, с которым я пока ничем не связана, вы, имени которого я еще не ношу, то отчего вы не убьете и меня?

Видя, что он молчит и, чуть держась на ногах, готов упасть на колени перед нею, Дама в черной перчатке повернулась к нему спиной и насмешливо расхохоталась.

— Ах, — выдохнула она, — я предвидела эту развязку, предвидела, что ваш лакей предаст меня и что вам не сдержать вашей клятвы. Сегодня утром граф Арлев входил в вашу комнату и вынул пули из ваших пистолетов.

Капитан глухо вскрикнул.

— Тот, кого вы считаете убитым, чувствует себя превосходно, — докончила Дама в черной перчатке.

С этими словами она удалилась, и капитан, остолбеневший, не имевший силы последовать за нею, услышал шум запираемых дверей.

Хотя женщина, любимая им, предала его, но он все же любил ее так, как никогда; она удалилась к себе, не удостоив его объяснения, не спросив его ни о чем. Потрясение сломило этого человека, когда-то такого сильного. Он грузно опустился на ступеньку лестницы и находился точно в бреду, забыв даже, живет ли он?

Через два часа Жермен застал его на прежнем месте, все в том же положении, перенес в его комнату и положил, не раздевая, на постель…

На следующее утро все лицо капитана было залито слезами, он нравственно опускался все ниже и ниже и дошел наконец до такого падения, что отрекся от самых законных человеческих прав. Он обратился в бессильное и неразумное дитя. Майор Арлев неожиданно вошел к нему в комнату:

— Милостивый государь, — сказал он, — через час моя воспитанница и я уезжаем, и я пришел проститься с вами.

Капитан поднял на него отупевший взгляд и ничего не ответил.

— Я не знаю, — продолжал майор, — что произошло вчера; я лежал, так как у меня был припадок подагры, хотя слышал два выстрела. Сегодня утром моя воспитанница объявила мне, что отказывается выйти за вас замуж из опасения, что вы убьете ее в один прекрасный день.

Майор произнес эти слова совершенно равнодушно, и так как Гектор Лемблен упорно молчал, то он продолжал:

— Вы знаете, милостивый государь, что шкатулка, которую мы нашли пустой, заключала в себе миллион.

— Я знаю это, — рассеянно пробормотал капитан.

Он думал в это время о Даме в черной перчатке, о женщине, которую любил до сумасшествия и которую, может быть, ему не суждено более увидеть.

— Ответственность за эту сумму вы приняли на себя, — продолжал майор.

— Ах, майор, — воскликнул капитан, — берите хоть все мое состояние, если хотите: я устал жить и жажду только смерти.

Казалось, на небе было заранее предопределено, чтобы этот тяжкий преступник прошел все стадии искупления во время своего земного существования, сбрасывая с себя один за другим печальные лохмотья человеческого достоинства; он бросился на колени перед графом Арлевым, схватил его руки и пробормотал прерывающимся от рыданий голосом:

— Майор, ваши волосы побелели, а у стариков сердце мягче, чем у людей, никогда не испытавших страданий; неужели вы откажете мне в милости, о которой я так смиренно вас молю?

— Говорите, — произнес растроганный майор.

— Граф, через час я застрелюсь, потому что женщина, которую я люблю, как вам известно, больше жизни, — как ни странно и жестоко ее обращение со мной, — уедет от меня навеки. Именем самого для вас дорогого, именем всего, что вы когда-нибудь любили, умоляю вас, добейтесь для умирающего последнего свидания, хотя бы на одну минуту…

И Гектор Лемблен в отчаянии порывисто сжимал руки майора.

Граф был тронут.

— Подождите меня, — сказал он, — я сейчас вернусь. Майор вышел и направился в комнату, которую занимала его мнимая воспитанница.

— Ну, что? — спросила она холодно, по-видимому, нисколько не удивившись скорому возвращению майора.

— Сударыня, — сказал граф Арлев с волнением, — вы неумолимы, как сама судьба.

— Добрый Герман, — старалась успокоить его молодая женщина, — перестаньте жалеть этого недостойного человека.

— О, я жалею его потому, — воскликнул майор, — что он унизился до последней степени; я видел его ползающим у моих ног.

— Час высшего правосудия близится: скоро окончатся его страдания.

— Ах, лучше убейте его сейчас же, но не длите его мучений, умоляю вас.

Дама в черной перчатке пожала плечами и остановила на графе Арлеве взгляд, возбуждавший больший холод, чем лезвие стали.

— Сейчас видно, — заметила она, — что вы не плакали целые четыре года дни и ночи под тяжестью воспоминаний и вам не являлся постоянно окровавленный призрак.

Майор, опустив голову, молчал.

— Вы видели его? — продолжала она.

— Да.

— Что он?

— Он умоляет увидеться с вами.

— Пришлите его ко мне. Майор вышел.

Через две минуты после его ухода Дама в черной перчатке увидала, как на пороге показался человек, похожий более на привидение, медленно приближавшееся к ней и молча опустившееся перед нею на колени. Это был Гектор Лемблен, волосы которого совершенно поседели за последнюю ночь. Но Дама в черной перчатке, эта олицетворенная загадка, обладала способностью быстро и неожиданно изменять свое настроение: негодующей женщины, которая только что называла его убийцей, женщины, которая за минуту перед тем высокомерно, с презрением говорила о нем, уже не существовало. Та, перед которой упал на колени капитан, была спокойна, снисходительно улыбалась, и взгляд ее дышал добротой. Она протянула руку Гектору Лемблену и сказала:

— Последнее доказательство вашей любви окончательно обезоружило меня, и я все расскажу вам…

Рассудок капитана был в последнее время так расстроен, что он в каком-то отупении смотрел на молодую женщину и, казалось, спрашивал себя: все происходящее уж не игра ли его воображения?

Но она подняла его, усадила рядом с собою и, пока он с послушанием ребенка исполнял ее приказания, сказала:

— Да, я все расскажу вам и, как ни тяжелы против меня улики, полученные вами вчера, вы поймете, что я по-прежнему достойна стать вашей женой и носить ваше имя.

— Ах! — вскричал он. — Не говорите мне ничего, это бесполезно, я и так верю вам.

— Нет, я все расскажу вам.

— К чему? — проговорил он, снова падая перед нею на колени. — Я люблю вас!

— Вот потому-то именно, что вы меня любите, вы и должны знать все… это необходимо.

Она заставила Гектора снова встать и сесть и, протянув ему правую руку, сказала:

— Знаете ли, почему я ношу на этой руке черную перчатку?

Он отрицательно покачал головой.

— Я объясню вам сейчас, — продолжала она. — Она в перчатке потому, что обагрена кровью единственного существа, которое я когда-то любила.

Капитан вздрогнул.

— Я поклялась не снимать этой перчатки и не смывать с руки следов крови до тех пор, пока не отомщу убийцам. И вот, — продолжала она в то время, как капитан со все возрастающим недоумением слушал ее, — я приехала во Францию и, руководимая местью, начала искать такого человека, который любил бы меня так сильно, что согласился бы сделаться в моих руках живым орудием. Этот человек, быть может, вы.

Капитан встрепенулся.

— О, говорите! — воскликнул он. — Назовите мне убийц, и я поражу их! Я раб ваш.

— Верю, — сказала молодая женщина, — верю потому, что подвергла вас целому ряду испытаний; но вчера я сделала это в последний раз. Теперь, когда я узнала вас окончательно, я питаю к вам полное доверие.

— Однако, — пролепетал капитан, — человек, которого…

— Которого вы видели вчера у моих ног?

— Да.

— Это тот, кого я ненавижу; я улыбалась ему только затем, чтобы возбудить вашу ревность. Вы должны убить его.

— Я убью его! Где он? Назовите мне его имя! — воскликнул капитан, к которому вернулась его прежняя энергия.

— Имя? Вам бесполезно знать его, но я скажу вам, где вы можете встретить этого юношу.

— Говорите.

— Не сейчас… сегодня вечером…

— Итак, — спросил Гектор, весь дрожа. — Вы не уедете?

— Нет.

— И я могу, как и раньше, любить вас.

— Да, любите меня…

— И… наша свадьба состоится? — спросил он с наивностью ребенка.

— Может быть, если вы убьете человека, которого я ненавижу…

— Я убью его…

— Хорошо, — продолжала молодая женщина, — а теперь забудьте то зло, которое я вам причинила, и будьте спокойны и терпеливы до вечера…

— Буду, клянусь вам.

Она проболтала с ним еще с час, пустив в ход все богатство своего ума и все больше и больше опутывая и покоряя его расстроенное воображение, которое быстрыми шагами шло по пути сумасшествия. Потом она удалила его из комнаты, чтобы заняться, по ее словам, своим туалетом, и как только вышел человек, который час назад с отчаянием умирающего входил к ней, она позвонила. Вошел Жермен.

— Распорядитесь, — приказала она, — чтобы господин Арман получил мою записку до вечера.

— Все будет исполнено, сударыня.

— Вы позаботитесь об этом?

— Конечно.

Дама в черной перчатке взяла перо и написала:

«Дорогой Арман!

Я едва выбрала минуту, чтобы успокоить вас. Несмотря на опасность, которой вы подвергли меня вчера ночью, мое бедное дитя, я жива и здорова и придумываю способ увидеться с вами.

Пока ничего еще не могу сказать вам о тайне, которая меня окружает, но сегодня вечером, может быть, вы узнаете многое.

До свидания, любите меня и будьте в восемь часов на месте нашего первого свидания».

Росчерк пера был единственной подписью этого таинственного послания.

Жермен ушел. Через три часа он вернулся и доложил, что письмо доставлено господину Арману.

Когда настал вечер, Дама в черной перчатке послала за Гектором Лембленом и заперлась с ним в комнате.

— Друг мой, — сказала она, — кто меня любит, тот должен отомстить за меня.

— Я готов.

И он прибавил с улыбкой:

— Но на этот раз вам уже не удастся вынуть пули из пистолетов.

— Оставьте в покое ваши пистолеты, друг мой, — сказала она. — Неужели вы хотите повторить вчерашнюю сцену?

— Однако, — нерешительно возразил капитан, как человек, привыкший исполнять приказания без рассуждений, — разве вы не велели мне убить этого человека?

— Без сомнения.

— Так как же быть?

— Но на дуэли, честно…

— Я буду драться с ним… я так и хотел.

— Но у него не будет с собою оружия сегодня вечером, там, где вы встретите его.

— Он воспользуется одним из моих пистолетов.

— Нет, — возразила Дама в черной перчатке, — не честно заставлять драться тотчас после вызова; волнение уничтожит для него всякий шанс на успех.

— Это правда, — согласился капитан, поразившись справедливости этого замечания. — Как же мне в таком случае поступить?

— Выслушайте меня. К западу от берега, в версте отсюда, есть место, куда вы можете отправиться верхом по тропинке, идущей вдоль утесов. Это место называется «тропинка Таможенных».

— Я знаю его.

— Вот туда-то вы и отправитесь.

— А!..

— Он явится в восемь часов вечера и будет меня ждать. Но вместо меня он застанет вас.

— Хорошо, я ухожу.

— Постойте, вы пойдете без оружия и, как только увидите, что он едет, тотчас пойдете ему навстречу и скажете: «Не ждите сегодня вечером Даму в черной перчатке». «Отчего?» — может быть, спросит он.

— Что же мне ответить?

— Вы скажете, что вы тот самый человек, который стрелял в него вчера вечером.

— И больше ничего?

— Он поймет и скажет, что готов к вашим услугам. Тогда вы назначите ему свидание на том же месте в следующее утро, ровно в восемь часов, и выберете шпагу: пистолет — буржуазное оружие, не достойное вас.

— Пусть будет по-вашему, — согласился капитан.

— Наконец, — добавила Дама в черной перчатке, — вы настоите на том, чтобы он привел только одного секунданта. Слышите?

— Да.

Последнее приказание, по-видимому, встревожило капитана.

— Кстати, — спросил он, — кто будет моим секундантом? Майор?

— Нет, — ответила Дама в черной перчатке, — вы возьмете одного из слуг, первого попавшегося, Жермена, если хотите. Жермен предан вам, и теперь, когда я доверяю вам, не состоит больше на моей службе.

Капитан вскочил на лошадь и помчался. Тем временем Дама в черной перчатке писала полковнику Леону записку без подписи, которую Жермен взялся ему доставить. Вот ее содержание:

«Полковник!

Ваш сын Арман подвергается страшной опасности; в нем принимают живейшее участие люди, которые не могут назвать своего имени из страха быть скомпрометированными.

В тот самый час, как вы получите эту записку, он будет вызван на дуэль одним из наших соседей, капитаном Гектором Лембленом.

Дуэль будет назначена на следующий день, в восемь часов утра, на «тропинке Таможенных», на берегу моря. Постарайтесь помешать этому свиданию».

Дама в черной перчатке показала эту записку майору Арлеву.

— Боже мой! — воскликнул он. — Я не знаю, к чему мы стремимся, но дело становится необъяснимым.

— Постойте, — проговорила Дама в черной перчатке, холодно улыбнувшись, — разве я не говорила вам, что час страшного возмездия пробил для этого низкого убийцы?

Записка была послана и тайно передана полковнику Леону, в то время, как сын его Арман отправился на «тропинку Таможенных» в надежде встретить там таинственную женщину, которой он отдал всю свою душу.

XII

Посмотрим теперь, что сталось с нашим другом Арманом после того, как капитан стрелял в него два раза. Читатель помнит, что Жермен служил юноше проводником и крепко держал его за руку. Этот лакей, служивший разом трем лицам, был одарен силой Геркулеса; когда раздался первый выстрел, он сильно сжал руку Армана и потащил его за собою. Но Арман, удивленный и возмущенный, с криком обернулся. Раздался второй выстрел.

Тогда Жермен, напрягая всю свою силу, заставил Армана спуститься с лестницы, шепнув ему с ужасом:

— Идите, идите, или госпожа погибла.

— Но… тот негодяй… кто он? — спрашивал молодой человек, пытаясь вырвать свою руку из руки лакея.

— Идите! — повторил Жермен. — Если вы не уйдете, она погибла, повторяю вам… а вы прекрасно знаете, что она вас любит.

Эти слова подействовали на Армана сильнее, чем физическая сила камердинера. Молодой человек знал, что истинная отвага заставляет иногда людей вести себя подобно трусам, то есть бежать от опасности, которая грозит им, а вместе с тем и любимой женщине; он знал, что подобное поведение служит иногда самым сильным доказательством привязанности. Арман, вспомнив это, без возражений последовал за Жерменом, до подножия скал. Там их уже ждала лодка. Молодой человек вскочил в нее. Жермен взялся за весла, и лодка отчалила.

— Нам нужно лавировать, — заметил слуга, — сначала мы будем держаться на восток, чтобы сбить «его» с толку, затем, когда скроемся из виду, повернем лодку на запад. Ночь не из светлых, но «у него» глаза хорошие.

— У кого это «у него»? — спросил Арман, дрожа от бешенства.

— Да «у него», у того, кто только что стрелял в вас.

И Жермен, который прекрасно разыгрывал все роли, сумел так хорошо притвориться, что страх его передался и Арману.

— Но, наконец, кто же этот «он»? — настаивал Арман.

— Этот человек, — сказал Жермен, желая посильнее напугать Армана, — имеет право жизни и смерти над женщиной, с которой вы только что расстались…

Через час лодка причалила к Таможенной бухте. Тогда Жермен обратился к Арману:

— Вы понимаете, что после всего случившегося вам нельзя вернуться сюда завтра… вы не хотите, чтобы он убил ее, не правда ли? Вам придется переждать день или два, даже, может быть, дольше.

Арман вздрогнул при мысли, что пройдет еще несколько дней, прежде чем он ее увидит.

— Терпение, — продолжал Жермен, — она любит вас… и как только представится возможность… понимаете?

— Да, да, понимаю.

— А потому, — прибавил лакей, в то время как молодой человек соскакивал на песчаный берег, — гуляйте в лесу, который примыкает к вашему дому; завтра, в полдень, я надеюсь доставить вам от нее записку.

Это обещание немного утешило нашего героя. Он поднялся на гору, отыскал лошадь, вскочил на нее и вернулся в замок.

Белый домик был безмолвен. Ни один луч света не пробивался сквозь ставни, и Арман тихонько прошел в свою комнату, из страха разбудить отца; но он был слишком взволнован судьбой Дамы в черной перчатке, чтобы заснуть. Юноша провел ночь, терзаясь самыми ужасными предположениями. Что могло случиться с нею? Выстрелив в него, человек, имя которого было запрещено произносить под страхом смерти, этот деспот, державший в своей власти слабую женщину, этот презренный — влюбленный всегда презирает своего соперника — не обратил ли свою ярость против нее?

Когда наступил рассвет, а вместе с ним показался и луч солнца, Арман все еще был объят мрачными видениями. Он не встал, как имел обыкновение, довольно рано и не вышел к чаю, до такой степени он боялся, чтобы волнение не выдало его.

Полковник, видя, что пробило уже десять часов, а сын не выходит, поднялся к нему.

Арман, узнавший шаги отца, когда тот поднимался по лестнице, притворился, что крепко спит. Затем, когда отец окликнул его, он притворился растерянным, как человек, которого разбудили внезапно.

— Эге, дружище! — смеясь, заметил полковник, объясняя расстроенное выражение лица сына этим внезапным пробуждением. — Мне кажется, что ты ложишься чуть не на рассвете?

— Правда, отец, — на всякий случай согласился Арман, — сегодня я очень поздно вернулся домой.

Полковник, хмурясь и улыбаясь в одно и то же время, покачал головой.

— Ты молод, — сказал он, — веселись… но будь осторожен… эти проклятые нормандские фермеры не понимают шуток, когда в их владениях занимаются браконьерством.

— Зато, — произнес Арман, силясь также улыбнуться, — моя нога тверда, а глаз верен; не беспокойтесь обо мне.

— А пока что, — сказал полковник, — одевайся и пойдем завтракать.

И он ушел, вполне уверенный, что его дорогой сын увлекается прекрасной нормандкой с жемчужными зубами и большими васильковыми глазами.

Арман употребил все усилия, чтобы справиться с волнением и казаться веселым. Но после завтрака, когда полковник по старой привычке задремал в кресле, Арман взял ружье, свистнул собаку и потихоньку вышел из дома. Он помнил, что Жермен сказал ему: «Я приду, быть может, в лес, который примыкает к вашему замку, если у меня будет для вас новость».

Жермен сдержал слово. Прошло около часа с тех пор, как наш герой бродил по лесу, забыв о дичи, вылетавшей у него из-под ног, как вдруг раздался странный свист. Арман остановился и явственно различил чьи-то быстрые шаги, под которыми шуршали сухие листья леса. Через несколько минут показался Жермен. Он держал в руке записку от Дамы в черной перчатке.

Арман хотел было обратиться к нему с расспросами, но Жермен сухо сказал:

— Сударь, я не могу ничего сообщить вам. Приходите сегодня вечером… «эта дама» сама объяснит вам все.

Арману пришлось довольствоваться этим ответом и ждать.

Он вернулся домой часа в три или четыре с пустым ягдташем, но с сердцем, полным надежды, читая и перечитывая дорогую записку, которую ему принес Жермен. С лихорадочным нетерпением он ждал, когда наступит вечер и час обещанного свидания.

— Берегись! — еще раз предостерег его полковник, видя, что сын садится на лошадь раньше обыкновенного. — Нормандские фермеры хитры.

— Не беда! — воскликнул молодой человек, расхохотавшись. — Мой-то отправился на ярмарку и не вернется до завтра.

И Арман ускакал.

Ночь была темная; луна скрылась за тучами, и если бы не удивительный инстинкт лошади, то Арман наверняка заблудился бы в огромном густом лесу, по которому ему пришлось ехать, направляясь к утесам; темнота не позволяла ему различить тропинку, зато лошади дорога была так хорошо знакома, что она домчала его менее чем в час до дерева, стоявшего на краю тропинки, которая круто спускалась к берегу Таможенной бухты.

Арман уже было приготовился соскочить и по обыкновению привязать Роб-Роя к дереву, когда, к крайнему своему изумлению, заметил другую лошадь, привязанную тут же. Минуту спустя он различил человека, сидевшего на камне в двух шагах от дерева, который поднялся со своего места и подошел к нему. Арман остановился как вкопанный. Что нужно от него этому незнакомцу? Последний между тем без церемонии схватил Роб-Роя за узду.

— Что вам угодно? — спросил Арман, поднимая хлыст. — Я явился объявить вам, — сказал Гектор Лемблен, ибо это был он, дрожащим от гнева голосом, — явился объявить вам, что Дама в черной перчатке не придет сюда.

Арман вздрогнул. Однако он неверно истолковал себе слова незнакомца.

— Вы пришли с поручением от нее? — спросил он с волнением.

— Я пришел сказать вам, что она не придет, — повторил капитан.

— Почему?

— Потому, — произнес Гектор Лемблен, — что я тот, который стрелял в вас вчера вечером.

Эти слова были откровением для Армана.

— Ага! — воскликнул он. — Я начинаю понимать…

— Надеюсь…

— Вы пришли убить меня, быть может! — проговорил молодой человек тоном, в котором звучали ирония и гнев.

И он быстро протянул руку к седельной сумке.

— Успокойтесь! — сказал капитан. — Вчера я стрелял в вас как в браконьера, который имел неосторожность охотиться в чужих владениях.

— А! — мог только воскликнуть Арман, находя это сравнение дерзким.

— Сегодня мы встречаемся на нейтральной почве… Понимаете?

— Да, вы вызываете меня?

— Совершенно верно.

— Я к вашим услугам, милостивый государь.

— На этом месте завтра, в восемь часов… Привезите с собою шпаги, а я захвачу свои.

— Согласен, — произнес юноша. — Если у вас есть секунданты, то захватите и их: у меня нет никого.

— Отлично! — проговорил капитан. — Я привезу своего лакея, чтобы унести убитого или раненого. А в свидетелях мы не нуждаемся.

— Как хотите, — согласился Арман.

Он поклонился капитану, который в это время отвязывал лошадь. Арман вернулся в замок совершенно расстроенный. Его тревожил, однако, не предстоящий поединок. Арман был храбр, притом ему приходилось драться много раз, а жизнью он особенно не дорожил… Но его страшила судьба Дамы в черной перчатке: холодный пот выступил у него на лбу и сердце билось усиленно.

Что будет с нею? Не убил ли уже ее в припадке дикой злобы этот человек, в голосе которого звучала с трудом сдерживаемая ярость?

Когда молодой человек въехал во двор замка, он был бледен, как полотно.

Вопреки своему обыкновению, полковник еще не ложился: он вышел навстречу сыну, который очень этому удивился.

— Как! — воскликнул он. — Уже одиннадцать часов, а вы еще на ногах, отец?

— Я беспокоился, — коротко ответил тот. Действительно, старик был бледен и расстроен так же, как и сам Арман. В отсутствие сына он получил таинственную записку, которая предупреждала его о вызове капитаном Гектором Лембленом Армана и о возможности дуэли между ними на следующий день.

— Вы беспокоились, отец? Это безумие! — пробормотал молодой человек, силясь улыбнуться.

— Что делать? — ответил полковник. — Бывают странные предчувствия.

— Скажите лучше: обманчивые.

— Я боялся, как бы тебя не убил этот проклятый фермер.

— Да ведь я вам уже говорил, что он на ярмарке.

— Значит, с тобой ничего не случилось?

— Ровно ничего.

— Маленький глупыш, — с чувством сказал полковник, — час моего сна уже давно прошел. Я не сомкну глаз, если не выпью стакан старого испанского, которое мы с тобою оба так любим.

— Ну, так что ж, разопьем бутылочку! — согласился Арман, чувствовавший потребность развлечься. — Я с удовольствием составлю вам компанию.

Полковник поднялся в комнату сына, приказал подать туда бутылку старого вина и стаканы; и оба, притворяясь вполне равнодушными, старались обмануть друг друга наружным спокойствием.

Час спустя Арман лег спать. Молодой человек думал, что ему не удастся заснуть, до того велико было его волнение. Притом он должен был встать рано утром и уехать, прежде чем отец проснется, чтобы не заставлять противника себя ждать. Но он ошибся. Не успел он погасить свечу, как почувствовал, что у него началась сильнейшая мигрень; ему казалось, что кровь его кружится с невероятной быстротой, и какая-то непреодолимая сила заставила его закрыть глаза и сомкнула его веки. И как ни сильно было его беспокойство о Даме в черной перчатке, какие усилия он ни употреблял, чтобы думать о ней одной, он погрузился в тяжелый сон.

Когда Арман открыл наконец глаза, солнце яркими лучами заливало его комнату.

Он вскочил с кровати, взглянул на часы и громко вскрикнул. Было около десяти часов.

— Боже мой! — вскричал он. — Этот человек сочтет меня за труса!

Он наскоро оделся, схватил со стены две шпаги, висевшие у изголовья его постели, и, нимало не беспокоясь о том, что своим видом возбудит отчаяние в старике отце, движимый одним только чувством чести, бегом спустился с лестницы и сам оседлал себе лошадь.

Садовник работал в саду, кухарка была на кухне, а наглухо закрытые ставни в комнате полковника свидетельствовали о том, что старик еще крепко спит. Арман вскочил на лошадь, вонзил ей шпоры в бока и пустил ее самым быстрым галопом по направлению к утесам. Но когда он примчался туда, около дерева не было ни души.

С минуту Арман в полном отчаянии думал, что его противник, устав ждать, вернулся домой. Но вдруг он побледнел и остановился как вкопанный. Вокруг дерева трава была примята, как будто двое борцов дрались здесь в остервенении, а на белом камне, лежавшем у дерева, молодой человек заметил, к своему ужасу, несколько капель крови. С кем же мог драться капитан Гектор Лемблен?

XIII

Вот что случилось.

Накануне вечером капитан Гектор Лемблен вернулся в замок Рювиньи около одиннадцати часов. Дама в черной перчатке давно уже удалилась в свои комнаты, оставив записку, которую Жермен должен был передать капитану. Последний застал камердинера у камина в большой гостиной, развалившегося с небрежностью помещика, только что вернувшегося с продолжительной охоты.

Со времени исчезновения миллиона появление Жермена каждый раз производило неприятное впечатление на капитана. Но этому человеку была известна его тайна, а потому он распоряжался капитаном как убийца своею жертвой, и страх мешал Гектору Лемблену открыто высказывать свое отвращение к лакею. Жермен не стал дожидаться, пока капитан хоть единым словом выразит ему свое неудовольствие по поводу того, что лакей уселся в кресло, грея ноги на решетке камина, точно хозяин дома. Он протянул ему записку от мнимой дочери генерала, раздушенную и тщательно сложенную, один вид которой заставил сердце Гектора забиться.

Записка гласила:

«Вы понимаете волнение, которое я испытываю при мысли об опасности, грозящей вам завтра.

У меня нет сил увидеть вас ранее, чем вы вернетесь ко мне победителем. Я заперлась у себя, а мои пожелания будут сопутствовать вам; если правда, что любовь дает победу, то вы повергнете к своим ногам того несчастного, который оскорбил меня. Сожгите записку и положитесь на Господа Бога».

Этих нескольких строк было достаточно, чтобы вернуть капитану энергию и мужество прежних лет. По мере того, как он ее читал, стан его выпрямлялся все более и более, а взгляд метал искры; казалось, капитан помолодел лет на десять.

Жермен, вечный насмешник, украдкой следил за происшедшей метаморфозой. Когда капитан от радости забыл, что он в комнате не один и дошел в своем ликовании до того, что с увлечением поцеловал записку и, бережно сложив, спрятал ее у себя на груди, камердинер не удержался и вскрикнул пронзительно и резко:

— Браво! Превосходно! Совсем как в театре Порт-Сен-Мартена, в драме г-на Деннери, выкроенной из английского романа. Я видел ее сам…

Изумленный и смущенный капитан обернулся. Жермен продолжал:

— Честное слово! Мы, кажется, вернулись к доброму старому времени подпоручика Лемблена. Это чудесно!

— Замолчи! — сердито прикрикнул на него капитан.

— Что? — продолжал Жермен. — Если не мне, так кому же и говорить вам правду в глаза?

Несмотря на то, что капитан топал в бешенстве ногами и бросал грозные взгляды, лакей продолжал:

— Говоря по чести, я считал вас способным на большие глупости, но та, которую вы совершите завтра, превосходит даже мои ожидания.

— О какой глупости ты говоришь?

— Да о вашей дуэли!

— Как! Разве тебе и это известно.

— Неужели же вы думаете, что я разыгрываю роль почтового ящика, не интересуясь содержанием посланий, которые мне доверяют? Бумага была прозрачная… можно было прочесть насквозь.

— Негодяй!

— Вот тебе на! Зачем вы меня оскорбляете, когда я хочу подать вам совет?

— Совет?

— Да, и к тому же превосходный!

— Говори! — крикнул капитан, будучи не в силах вынести нахального взгляда своего лакея.

— Мой совет таков: вы давно уже плохо спите по ночам… если вы послушаетесь меня, то проспите завтра до позднего утра.

— Ты с ума сошел!

— Нисколько.

— А моя дуэль?

— Я и советую вам спать подольше, имея в виду вашу дуэль.

В глазах капитана мелькнула ненависть.

— Нет, никогда! — воскликнул он. — Я ненавижу этого человека и хочу убить его…

— Чтобы доставить удовольствие «той даме», не правда ли?

— По ее приказанию.

— Гм!

— Я сказал: по ее приказанию, — повторил Гектор Лемблен.

— А! Вот оно что! Но постойте, — продолжал Жермен, — будем последовательны, дорогой барин.

— Я последователен.

— Нисколько. Вы хотите убить того молодого человека?

— Да.

— Зачем?

— Затем, что я его ненавижу.

— И потому, что «та дама» его любит…

— Ты ошибаешься…

— Неужели!

— Она его ненавидит так же, как и я.

— По крайней мере, она так говорит…

— А что она говорит, то правда.

— Ну, пусть будет по-вашему, — сказал с видом недоверия Жермен, — а что, если вместо того, чтобы убить его, он убьет вас?..

— Так что ж.

— Как что? Тогда он женится на ней.

— О, никогда! — вскричал капитан вне себя с загоревшимися от гнева глазами.

— Ну, это мы увидим!

Слова Жермена произвели сильное впечатление на капитана. Он задумался и замолчал.

— Отлично! — наконец воскликнул он. — Еще одним основанием более, чтобы убить его!

Жермен промолчал и только постукивал пальцами о мраморный камин, рассеянно поглядывая на потолок гостиной.

— В котором часу господин капитан отправляется завтра? — спросил он.

— Ровно в семь.

— Прикажете мне отправиться с вами?

— Конечно.

— А вы захватите с собою оружие?

— Да, пару шпаг.

Камердинер оглядел своего барина с головы до ног.

— Прежде-то вы ловко владели оружием, но теперь оно, пожалуй, у вас заржавело… а ваш противник молод…

Капитан пожал плечами и, повернувшись к Жермену спиной, пошел спать. Но камердинер последовал за ним.

— Я помню, — заметил он, — что состою в услужении у господина капитана, и если господин капитан отказывается от моих советов, то, по крайней мере, он не откажется от моих услуг.

Жермен помог капитану раздеться, уложил его в постель, зажег алебастровый ночник, поставил его на столик, потушил свечи на камине и сделал вид, что хочет уйти.

— Ты разбудишь меня в шесть часов, — приказал капитан.

— О, это лишнее!

— Лишнее?

— Если господин капитан поразмыслит о том, что я ему сказал, то, я уверен, он не сомкнет глаз всю ночь.

После этого дерзкого замечания Жермен вышел из комнаты. Однако лакей был прав: Гектор Лемблен не мог заснуть ни на минуту. Как лезвие отравленного кинжала, речи Жермена проникли в самую глубину его души. Не играла ли им Дама в черной перчатке, как то утверждал лакей, и действительно ли она ненавидела незнакомца, чья шпага встретится завтра с его шпагой?

На рассвете Жермен вошел в комнату капитана и застал его уже одетым и погруженным в писание какой-то бумаги, точно он желал привыкнуть к грозившей ему опасности. Капитан хотел было спросить камердинера о чем-то, но Жермен ответил ему грубо:

— Ей-богу же, мне надоело предупреждать вас обо всем и давать советы на свою же голову. Я поклялся не вмешиваться больше в ваши дела. Вы хотели драться, так идемте.

— Понятно, я хочу драться, но…

— А если соперник убьет вас?

«О, — гордо сказал про себя капитан, кровь которого закипела при слове „соперник“, — я принадлежал к обществу „Друзей шпаги“, а члена этого страшного когда-то общества убить не так-то легко!"

Капитан тщательно оделся, точно военный, готовящийся к сражению. Он надел светло-серые широкие брюки и синий сюртук и застегнул его на все пуговицы; к шести с половиной часам капитан был уже совершенно готов. Ровно в семь он в сопровождении Жермена вышел из замка; лакей нес под мышкой пару шпаг. Они прошли площадку и направились по тропинке, которая спускалась с утеса к месту поединка. Дорогой Жермен был мрачен и все время шел впереди. Он, казалось, хотел избежать объяснений со своим барином. Но когда им оставалось пройти каких-нибудь сотню шагов до назначенного места, которое не было им видно за выступом скалы, Жермен обернулся и спросил капитана:

— Простите, дорогой господин капитан, мне хочется задать вам вопрос. Вы позволите?

— Спрашивай.

— Сделали ли вы завещание?

— Да.

— Когда?

— Сегодня утром.

— В таком случае, — заметил Жермен, — бесполезно спрашивать, кто ваш единственный наследник: это «она»!

— Да.

— О, какая прекрасная и нелепая вещь — любовь! — пробормотал Жермен.

И, видя, что капитан нахмурил брови, он продолжал:

— А все-таки было бы лучше, если бы вы послушались меня и убили бы этого юношу, а то в один прекрасный день он может, чего доброго, оказаться счастливым обладателем замка Рювиньи.

Капитан позеленел. Он хотел что-то ответить, но у него сжалось горло.

— Боже мой! — наивно заметил Жермен. — Ведь подобные вещи случались на свете… и даже нередко… По завещанию все оставляется обыкновенно любимой женщине, дерутся с тем, кого она предпочла вам; тот убивает вас, как барана, затем женится на ней и мирно поселяется в вашем доме.

— О, замолчи, замолчи, демон! — прохрипел капитан нетвердым голосом. — Ты клевещешь на самую благородную из женщин.

Жермен не ответил ни слова и продолжал путь, насвистывая какой-то мотив. Через несколько минут они поднялись на возвышенность, откуда с расстояния двух— или трехсот шагов можно было видеть дерево, у подножия которого должен был произойти поединок.

— Эге! — воскликнул Жермен. — Мне кажется, кто-то сидит под деревом. Должно быть, это он.

Капитан, до тех пор бледный как полотно, вдруг побагровел, почувствовав, как вся кровь прилила у него к сердцу. Он пошел быстрее, желая как можно скорее сразиться, но, однако, Жермен опередил его и, не дойдя десяти шагов до дерева, остановился в изумлении. Около дерева сидел не Арман, а старик с седой бородой, согбенный под тяжестью жизни; одни только глаза его блестели силой и отвагой.

Так как Жермен не сам относил накануне записку Дамы в черной перчатке полковнику, то и не мог узнать его.

Однако это был полковник, постаревший в эти три или четыре года лет на десять, — полковник Леон, которого капитан Гектор Лемблен не видал со времени последнего собрания общества «Друзей шпаги». Капитан не узнал его скачала и, думая, что полковник явился сюда случайно, спросил его:

— Прошу прощения, сударь, но не проходил ли мимо этого дерева молодой человек?

Полковник встал и поднял с земли какой-то длинный и тонкий предмет, завернутый в зеленую саржу; увидав это, Гектор Лемблен вздрогнул; полковник Леон взглянул на вопрошавшего.

Гектор Лемблен, бывший блестящий офицер, счастливый супруг Марты де Шатенэ, — увы! — также изменился. Его волосы почти совершенно поседели, спина согнулась, лицо вытянулось и приобрело цвет пергамента. Он состарился лет на двадцать, и если бы полковник не получил таинственной записки, то, без сомнения, не узнал бы его.

Пока полковник вместо того, чтобы ответить, вставал и поднимал лежавший на земле предмет, завязанный в зеленую материю, в котором опытный глаз мог сразу узнать две шпаги, капитан внимательно всматривался в своего собеседника, точно пораженный каким-то отдаленным сходством.

— Извините, — спросил он, — вы, по всей вероятности, секундант?

Полковник молча, со вниманием, продолжал смотреть на Гектора Лемблена.

— Однако, милостивый государь, — нетерпеливо воскликнул последний, — ответите ли вы мне?

— Кажется, годы меня сильно изменили, господин Гектор Лемблен, — произнес старик голосом, сухой и насмешливый тон которого привел капитана в смущение.

— Боже мой! Этот голос! — воскликнул тот, отступая назад. — Но кто же вы?

— Человек, который устроил твое счастье, капитан Лемблен, — ответил старик дрожащим голосом, — который спас тебя от военного суда и дал тебе в жены любимую женщину.

— Полковник! — вскричал Гектор, узнав наконец страшного председателя общества «Друзей шпаги».

— Да, полковник, сына которого ты пришел убить, негодяй!

Капитан отшатнулся.

— Вашего сына! — пробормотал он. — Его! Человека, которого я ненавижу!..

— А! Ты ненавидишь его! — загремел полковник насмешливым и в то же время страшным голосом. — А! Тебе нужна его жизнь! Ну, так ты не получишь ее… я… я, согбенный годами старец, я, рука которого трясется, а глаза потухают, я снова верну свою юность и отвагу, чтобы убить тебя!

И не успел окончательно растерявшийся капитан ответить и вызвать старика на объяснения, как полковник Леон проворно развязал чехол, выхватил шпагу, швырнул ее к ногам Гектора Лемблена, с ловкостью и проворством юноши замахнулся другой, описал ею круг и воскликнул:

— Ну же, начнем, милостивый государь, начнем!

— Но, полковник… — пробормотал Гектор.

— Здесь нет никакого полковника, а есть только человек, которому нужна твоя кровь, потому что ты осмелился угрожать его сыну, единственному существу, которое он любит на земле.

И так как капитан, по-видимому, колебался принять вызов, полковник сделал шаг вперед и хлестнул его кнутом по лицу. От боли и стыда Гектор Лемблен вскрикнул и схватил шпагу, валявшуюся у его ног.

— Эге! — шепнул ему на ухо Жермен. — Быть отцу на свадьбе, жить ему в Рювиньи в сезон охоты.

Камердинер, не посвященный во все тайны Дамы в черной перчатке, решил про себя, что присутствие полковника вместо сына было результатом какого-нибудь ловкого маневра его госпожи, а потому почтительно отошел на несколько шагов в сторону со словами:

— Она положительно молодец… да и я наговорил достаточно своему простаку барину, чтобы лишить его последней капли хладнокровия, и он, как цыпленок, даст проколоть себя. Эх, бедняга!

Жермен был прав. Его слова лишили капитана последнего рассудка. Он поверил низкой выдумке лакея, что Дама в черной перчатке и сын полковника находятся в связи. Вне себя от бешенства, он бросился на полковника, ничего не видя перед собою. Однако, как ни был стар и немощен полковник, он был все прежний искусный фехтовальщик и не мог считаться ничтожным противником.

Ему стоило только скрестить шпагу с Гектором Лембленом, чтобы вполне овладеть собою. Он спокойно встретил стремительный натиск капитана и ловко отпарировал его бешеные и наносимые зря удары, затем мало-помалу утомил его и перешел сам в наступление, и когда его противник неосторожно повернулся к нему всей грудью, он вытянул руку и пронзил его насквозь… Капитан упал, даже не вскрикнув.

Но он был еще жив и обводил вокруг себя блуждающим взором, а изо рта у него хлынула струя крови. Жермен бросился к своему господину, поднял его и посадил на тот самый камень, на котором в ожидании их прибытия сидел полковник. Он смотрел на свою жертву с внимательностью хирурга и шепотом сказал Жермену, который хотел было вытащить шпагу.

— Этот человек скоро умрет; но если не вытаскивать шпаги, то он может прожить еще несколько часов. Унесите его: говорить он не в силах, но, если понадобится, объявит свою последнюю волю письменно.

И старик, на несколько минут превратившийся в прежнего неумолимого полковника Леона, поднял шпагу противника, сунул ее себе под мышку и спокойно направился к своей вилле, надеясь застать своего дорогого сына еще в постели погруженным в глубокий сон благодаря наркотику, который он так ловко подсыпал ему накануне вечером в вино.

Полковник, однако, ошибся. Пока он возвращался на виллу, Арман выходил оттуда. Молодой человек, спеша к месту поединка, где ему не суждено было встретить противника, направился лесом, в то время как его отец возвращался другой дорогой…

Жермен тем временем нес на руках в замок Рювиньи своего умирающего господина.

XIV

В это утро майор Арлев и Дама в черной перчатке ходили взад и вперед на площадке перед замком Рювиньи. Молодая женщина, заслонив глаза рукой от солнца, с нетерпением всматривалась в белеющую извилистую тропинку, которая вилась по краю утеса: по этой самой тропинке два часа назад капитан в сопровождении Жермена отправился на поединок.

— Что, ничего не видно? — спросила она.

— Почем знать? — возразил майор. — Арман, может быть, явился на поединок!

— О, я ручаюсь в противном! Этот человек, у которого в жизни единственная неизменная привязанность — сын, сумеет помешать дуэли.

— Я что-то не совсем это понимаю! — заметил майор.

— Вы не понимаете, почему я, заставив капитана вызвать этого юношу на дуэль, устроила дело так, что он не может явиться? Одно из двух: или полковник запрет сына, дав ему какое-нибудь усыпляющее, и спокойно останется караулить его, или, в порыве любви и родительской гордости, пока сын спит, забыв, что время бежит, явится вместо него. В первом случае капитан вернется сюда в отчаянии и ярости, так как он не знает ни имени, ни места жительства Армана. На этот случай, — добавила она, — я выдумала рассказ, который будто бы сообщил мне Жермен; этот рассказ касается некоторых событий, произошедших в замке. Если капитан, несмотря на слабость, упадок духа и угрызения совести, вынесет этот последний удар, то я скажу, что Бог покинул меня.

— А во втором случае? — спросил майор Арлев.

— Если полковник будет драться вместо сына, то один из двух неминуемо погибнет. Вам известно, что им обоим не мешает искупить свои грехи. Если полковник убьет Гектора Лемблена, то Господь, неумолимым орудием которого являюсь я, явит свое милосердие капитану, избавив его от новых страданий.

— А если он убьет полковника?

— В таком случае Арман через несколько часов явится сюда, горя желанием отомстить за своего отца… И тогда, — прибавила она, улыбаясь своей загадочной и злой улыбкой, — я позабочусь о развязке.

Произнеся последние слова, Дама в черной перчатке, вскрикнув, протянула руку по направлению к тропинке.

— Смотрите, — воскликнула она, — смотрите! У вас хорошее зрение: мне кажется, что это они!

Майор взглянул в указанном направлении.

— Я вижу только одного человека, — сказал он. — Но он несет на себе, как кажется, какую-то тяжесть.

Молодая женщина вздрогнула.

— Ах, если его убили, — проговорила она, — то Жермен несет его труп!

Она ушла в замок и через минуту вернулась на площадку с подзорной трубой.

— Да, это действительно Жермен, — подтвердила она. — Жермен, несущий труп или, по крайней мере, тяжелораненого человека.

Губы ее искривила злая улыбка.

— Если он только ранен, — проговорила она, задумавшись, — то я берусь приготовить ему страшную агонию.

Молодая женщина и майор ждали в беспокойстве приближения Жермена. Вскоре последний показался на площадке. Он действительно нес на плечах умирающего капитана, у которого, не переставая, лила кровь горлом, а из раны сочилась каплями; однако он не потерял сознания и обводил вокруг взором, выражавшим бесконечное страдание.

Дама в черной перчатке придала своему лицу выражение живейшего огорчения; майор помог Жермену внести раненого в замок. Жермен направился было в комнату своего господина.

— Нет, нет, — остановила его Дама в черной перчатке. — Не туда… а вот сюда!

Она сама отперла дверь комнаты с темной обивкой, где теперь поселилась и где умерла Марта де Шатенэ, бывшая баронесса де Флар-Рювиньи.

Раненого уложили на широкую постель с витыми колоннами, на бок, так как шпага пронзила его тело насквозь; Жермен, исполняя предписание полковника, посоветовал не вытаскивать ее. Затем майор Арлев — человек, сведущий в хирургии, — внимательно осмотрел капитана, исследовал рану и, наклонившись к Даме в черной перчатке, шепнул ей:

— Если вынуть шпагу, он умрет тотчас же.

— А если ее не трогать?

— Он может прожить до вечера.

— Потеряет он сознание?

— Нет.

Она отошла от постели, отвела Жермена в сторону и отдала ему вполголоса какое-то приказание. Жермен вышел.

В это время майор приготовлял для раненого питье, и капитан жадно выпил несколько глотков. Потом молодая женщина и граф Арлев сели у изголовья постели, не сказав ни слова. Несчастный капитан делал невероятные усилия, пытаясь заговорить, но это ему не удавалось; его глаза устремились на молодую женщину с выражением любви и такой безнадежности, которую невозможно описать. Это был взгляд грешника, увидевшего рай, но куда ему, к сожалению, не дано войти.

— Ах, бедный капитан; — сказала Дама в черной перчатке, взглянув на него холодным взором, уже не раз пугавшим умирающего. — У меня было предчувствие сегодня ночью.

Раненый пошевелился. Она продолжала:

— Мне явилась ваша жена… как и прежде, в белом платье, на шее у нее был рубец…

При этих словах раненый, в безграничном ужасе, хотел было привстать и заговорить. Но в эту минуту в соседней комнате раздался сильный шум, послышались чьи-то поспешные шаги и раздался голос Жермена:

— Сударь, куда вы идете, куда вы идете?

— Я хочу видеть, — ответил чей-то голос, — человека, который вызвал меня на дуэль… Я опоздал на поединок… но не по своей вине… И вот я пришел… чтобы драться…

— Это Арман, — заметила Дама в черной перчатке, делая знак майору Арлеву, который немедленно вышел, оставив дверь полуоткрытой, конечно, с целью, чтобы весь разговор явственно долетел до ушей раненого.

Действительно, это был Арман, который, не встретив никого на месте поединка и не понимая, откуда взялась кровь, замеченная им на камне, бегом бросился в замок Рювиньи и примчался, едва переводя дух от усталости.

При звуке голоса молодого человека, судорога исказила и без того обезображенное страданиями лицо капитана, который попытался еще раз приподняться, но безуспешно. Жермен между тем продолжал беседу в соседней комнате:

— Сударь, я не могу пропустить вас… это невозможно.

— О, я пройду, я пройду, говорю вам.

Молодой человек, вероятно, рванулся к двери, стараясь оттолкнуть Жермена, который схватил его за руку. Вдруг на пороге показался майор.

— Не входите сюда, милостивый государь, не входите, — остановил он Армана.

— Но он сочтет меня за труса! — кричал Арман.

— Ладно, — насмешливо сказал Жермен, — если вы хотите выслушать меня, то я скажу вам, что порядочный человек не должен драться с тем, кого вы ищете…

Эти слова долетели через отворенную дверь до раненого, и на губах Дамы в черной перчатке, которая пристально всматривалась в него, появилась улыбка, испугавшая капитана больше, нежели слова Жермена. В его мозгу блеснул пока еще неясный свет… Он не понял, что в течение двух недель он был главным действующим лицом и вместе с тем жертвой кровавой трагедии, которая должна была кончиться с его смертью. Улыбка этой женщины, любимой им с горячностью отчаяния, была для него откровением.

Между тем в соседней комнате разговор продолжался, и майор Арлев повелительным и громким голосом, присушим всем добрым старикам, говорил Арману:

— Выслушайте сначала его, милостивый государь, выслушайте, а затем входите!

— Хорошо! — согласился молодой человек, ровно ничего не понимавший. — Я вас слушаю.

Жермен продолжал:

— Знаете ли вы, кто этот человек, с которым вы должны были драться.

— Нет, — ответил Арман.

— Это капитан Гектор Лемблен. Муж госпожи Марты де Шатенэ, по первому браку жены генерала барона де Рювиньи, которому принадлежал этот самый замок.

— Какое мне до этого дело?

— О, подождите!..

Жермен помолчал с минуту. Затем продолжал:

— Сударь, я был камердинером капитана и поступил к нему на службу два года назад. Капитан любил свою жену безгранично, а жена прямо-таки обожала его. Они жили душа в душу, а так как госпожа Лемблен наследовала состояние своего первого мужа, который был страшно богат, то вам будет понятно, каким образом у него оказалось теперь двести тысяч ливров годового дохода.

— Дальше? — проговорил Арман с плохо сдерживаемым нетерпением.

— Месяцев пятнадцать тому назад капитан слетел однажды с лошади, раскроил себе лоб, и его принесли в замок окровавленного и бесчувственного. Ночью у него открылся бред. Госпожа де Рювиньи ухаживала за ним. Когда я вошел утром в комнату, барыня была совершенно расстроена. Должно быть, какая-нибудь ужасная тайна вырвалась у капитана во время бреда…

Жермен остановился, заметив, что сын полковника с любопытством следит за его рассказом. А в соседней комнате Дама в черной перчатке смотрела инквизиторским взглядом на капитана, зубы у которого стучали от страха; ужасные физические страдания, казалось, заглушались нравственными мучениями, еще более ужасными. Жермен продолжал:

— С этого самого дня на барыню, до тех пор счастливейшую из женщин, напала безысходная тоска. Тщетно капитан, который быстро поправился, расспрашивал ее о причине ее грусти, тщетно осыпал ее ласками: она отказывалась от его ухаживаний и хранила зловещее молчание.

Месяца два спустя капитан уехал на неделю в Париж. В его отсутствие барыня перерыла все ящики его письменного стола, который он всегда тщательно запирал; она приказала мне взломать замки. В столе хранились бумаги.

Барин вернулся как раз в этот вечер. Барыня рано легла в постель, сказавшись больной. Капитан вошел в ее комнату и в ужасе отшатнулся, до такой степени она была бледна и измождена. Я стоял позади него, но она повелительным жестом приказала мне выйти и сказала мужу:

«Я должна переговорить с вами, капитан…»

— Черт возьми! — простодушно продолжал Жермен. — Лакеи всегда любопытны; я проскользнул в уборную, откуда мог все слышать и видеть. Вот что произошло. Госпожа Лемблен бросила на своего супруга уничтожающий взгляд и сказала:

«Капитан, я удивляюсь, как вы могли спать хоть одну ночь спокойно в этом замке… Замок принадлежал моему покойному мужу, генералу, которого вы заставили убить пять лет назад в Марселе, чтобы иметь возможность жениться на мне и наследовать, таким образом, его состояние».

Капитан вскрикнул.

«О, — возразила она, — не отрицайте этого! Уже два месяца назад, после вашего падения с лошади, в бреду, вы проговорились о вашем преступлении, но я все еще колебалась и не верила. Теперь у меня есть доказательства. Вот они… »

И она бросила к ногам капитана связку писем, взглянув на которые, капитан побледнел. Он бросился на колени, умоляя о прощении, но она с отвращением оттолкнула его и сказала:

«Капитан, завтра я ухожу в монастырь, чтобы не видеть вас больше. Вы должны понять, что я не могу жить с убийцей. Свадебным контрактом я передала вам все свое состояние, но я не могу допустить теперь, чтобы вы воспользовались им. Состояние мое должно быть роздано бедным… »

Капитан, растерявшись, слушал ее.

«Выбирайте любое, — продолжала она, — или напишите немедленно формальный отказ от прав, предоставленных вам брачным контрактом, и уезжайте завтра же из этого дома с тем, чтобы не возвращаться в него больше, или я донесу королевскому прокурору об убийстве».

Капитан вздрогнул, взял перо, на которое повелительным движением ему указывала госпожа, и написал отказ.

Затем он в бессильном отчаянии вышел из комнаты и вернулся в замок только поздно ночью.

Жермен остановился еще раз. Дама в черной перчатке все еще не сводила с капитана своего горевшего местью взора; агония его была ужасна, так как он сохранял ясность ума и до последнего слова слышал весь рассказ своего соучастника.

Дама в черной перчатке спросила его шепотом:

— Это все правда, капитан?

Гектор Лемблен в бешенстве кусал подушку, на которой покоилась его голова.

Жермен продолжал:

— На следующее утро мы вдруг услышали, что капитан горько и отчаянно рыдает. Он объявил нам, что госпожа внезапно скончалась… Однако, — прибавил Жермен, — дело в том, что он сам задушил ее. Несчастная женщина защищалась целых два часа, борясь с энергией отчаяния, цепляясь за кровать, занавеси и кусая руки, которые ее душили… Но он поборол ее; таким образом капитан получил возможность уничтожить свое отречение, написанное несколько часов назад. Так вот, — заключил Жермен, обращаясь к молодому человеку, — с кем вы хотели драться.

— О, ужас! — прошептал Арман.

Как только Жермен окончил рассказ мрачной драмы, Дама в черной перчатке наклонилась к капитану, бледному, дрожащему от стыда и невыразимо страдавшему:

—А теперь, капитан Гектор Лемблен, — сказала она, — настала моя очередь объявить тебе, чья мстительная рука привела тебя к божественному правосудию. Смотри сюда… смотри на меня!..

Он взглянул на нее, и лицо его, на которое легла уже печать близкой смерти, выразило еще больший ужас.

— Капитан Лемблен, — продолжала она, — давно уже все это было мне известно. Все, что произошло здесь: твои страхи, мучения, отчаяния, дерзкие надежды — все до мельчайших подробностей, о которых рассказал твой соучастник, до удара шпаги, бывшего смертельным, все это дело рук моих.

И когда впился в нее налитый кровью взгляд капитана, которым умирающий как бы спрашивал, кто же такая эта женщина, терзающая его с неумолимой злобой, она подняла свою руку в черной перчатке.

— Я сказала вчера, что храню на этой руке, на которой ношу черную перчатку, пятна крови человека, которого одного любила на свете… и эта кровь, — добавила она чуть слышно, — ты был одним из тех, кто пролил ее!

Она наклонилась к капитану еще ближе и продолжала:

— Я вовсе не дочь генерала де Рювиньи, этой дочери никогда не существовало, — я…

Она приникла губами к уху умирающего и прошептала имя, которого никто не мог слышать, даже, может быть, сам капитан. По лицу умирающего пробежала последняя судорога, и глаза его в ужасе остановились на ней…

Тогда таинственная мстительница схватила шпагу и вытащила ее из раны; из груди капитана вырвался страшный крик, и он испустил дух…

На этот крик вбежали двое людей, которые, серьезные и пораженные ужасом, остановились на пороге. Это были майор Арлев и Арман. Дама в черной перчатке, бледная и величественная, стояла, положив руку на не остывший еще труп, на то сердце, которое перестало биться благодаря ей. Вид ее так поразил влюбленного юношу, что он, задрожав, отступил к самой двери.

Она заметила его и сделала шаг ему навстречу.

— Молодой человек, — сказала она, — я уже говорила вам, что моя жизнь полна мрачных тайн; не пытайтесь же проникнуть в них и не преследуйте меня.

Он хотел было возразить или, быть может, упасть к ее ногам, но дверь отворилась, и новое лицо появилось на пороге.

Это была женщина, молодая и прекрасная, которая безостановочно проехала сто верст в почтовой карете и явилась сюда, бледная от страха, с горящими ненавистью глазами. Эта женщина, заметив Армана, бросилась к нему, как бы желая защитить его собою от Дамы в черной перчатке… Та сделала шаг назад… И обе женщины, до сих пор ни разу не встречавшиеся, смерили друг друга взглядом, подобно двум противникам на поле битвы.

— Кто вы, сударыня? — высокомерно спросила Дама в черной перчатке.

— Меня зовут Фульмен, — ответила вновь прибывшая.

— А! Знаю… мне говорили о вас.

И Дама в черной перчатке взяла Фульмен за руку, подвела ее к постели, на которой покоилось тело капитана, и тихо сказала ей:

— Если вы любите этого молодого человека, если вы действительно любите его, то увезите, увезите его от меня! Чтобы он никогда не попадался на моем пути! Не испытывайте Бога… и особенно не пытайтесь узнать, кто я… У меня нет отчизны, нет больше привязанности… в сердце моем живет только один умерший.

И видя, что Фульмен вздрогнула, она прибавила:

— Моя миссия еще не кончена… Не пытайтесь вставать мне поперек дороги… Вы будете побеждены…

— Это мы еще увидим! — гордо воскликнула Фульмен. Она схватила руку молодого человека и заставила его последовать за собою.

На пороге гостиной она обернулась, и обе женщины обменялись взглядами, которые скрестились, как лезвия двух шпаг.

Война была объявлена!

XV

Однажды вечером Фульмен находилась в своем маленьком отеле на бульваре Марбеф в Елисейских полях. Она стояла, облокотившись о перила балкона своей спальни, выходившей в сад. Ночь близилась, чудная весенняя ночь, звездная и тихая, насыщенная благоуханиями и ароматами' цветов. Молодая женщина с наслаждением вдыхала свежий ночной воздух. Отель и сад были безмолвны. До нее едва доносился издали гул экипажей, едущих по Сен-Жерменскому лесу или спускающихся по главной аллее Елисейских полей. Эта тишина нравилась Фульмен: уединение, в котором она теперь жила, сделалось для нее обычным. Фульмен была бледна и печальна, и все, кто не видел раньше блестящую и веселую царицу хореографического искусства с трудом могли бы узнать ее теперь. Уже три месяца Фульмен жила одна, удалившись от света, не принимая никого из знакомых и почти не выходя из своего отеля. Быть может, читатель уже догадался о причине этой метаморфозы. О вы, смелые и веселые куртизанки, вы, высмеивающие и презирающие любящих людей, вы, с горделивой улыбкой торжества возвещающие о том, что сердца ваши еще ни для кого не бились в порыве любви, рано или поздно любовь коснется и вас своим крылом, и в этот день вы будете побеждены! Вы, ангелы зла, в тот час, когда луч любви откроет вам уголок неба, вы становитесь печальны и задумчивы, точно злой дух после своего изгнания из райской обители.

С тех пор как Фульмен полюбила Армана, весь Париж недоумевал, что случилось с нею, но никому не удалось этого узнать. В течение целого месяца ее знакомые по очереди звонили у ворот маленького отеля, но никто не был принят.

— Барыни нет дома, — говорил старый верный привратник, твердо заучивший свой урок.

— Но… где же она?

— В Италии.

— Давно ли?

— С месяц.

Это был вздор. Фульмен не покидала Парижа, по крайней мере, со времени своего возвращения из Нормандии. Она вернулась оттуда ночью, в час, когда последний экипаж уже вернулся из Леса и Елисейские поля уже начинали пустеть. Из почтовой кареты вслед за нею вышло еще двое.

Один из приехавших, старик, был, как читатель, конечно, догадывается, полковник Леон, другой — его сын Арман. Арман сделался тенью прежнего юноши, бледный, слабый, с безжизненным взглядом, рассеянной улыбкой. Полковник, уже и без того поседевший, казалось, постарел еще лет на десять со времени своей дуэли с капитаном Лембленом.

Когда почтовая карета подъехала к отелю, улица Марбеф была совершенно пуста. Никто не видал, как Фульмен возвратилась в сопровождении двух мужчин, никто не видал, как она выходила из дому в следующие дни. Для всего Парижа, мы подразумеваем элегантную и веселящуюся часть его, Фульмен исчезла бесследно, умерла для света, и ею переставали уже интересоваться.

Но почти каждый вечер, между десятью и одиннадцатью часами, редкие прохожие, проходившие в это время по бульвару Марбеф, могли видеть, как из ворот отеля выезжала низенькая каретка. Она быстро катилась по улице Пасси и останавливалась на улице Помп, у ворот хорошенького домика, в котором жил полковник Леон. Молодая женщина выходила из кареты. Это была Фульмен. Она входила в дом, проводила там около часу и уезжала, почти всегда прижимая платок к глазам в порыве глубокой печали. Что же такое происходило в этом домике?

В тот вечер, когда молодая женщина, бледная и печальная, наслаждалась весенним воздухом у окна своей спальни, происшествие, которого она не могла предвидеть, внезапно отвлекло ее от грез и нарушило кажущуюся монотонность ее жизни. Это событие должно было иметь большое значение в жизни танцовщицы, и благодаря ему ей суждено было вновь вернуться в свет, из которого она бежала. Это событие, говорим мы, было, однако, чрезвычайно просто и из числа тех, которые случаются в Париже ежедневно. Столкнулись две кареты. Запряженная резвой ирландкой низенькая каретка, в которой сидела молодая женщина, была опрокинута и сломана повозкой, какую употребляют торговцы лошадьми, когда объезжают молодых лошадей. Кучер, управлявший двумя невыезженными лошадьми, не смог с ними справиться; наехав на встречную карету, он сломал у нее левое колесо. В эту минуту испуганная молодая женщина отворила дверцу и имела неосторожность — как часто бывает в подобных случаях — выскочить из кареты; через минуту ее подняли, всю в крови и без сознания.

Эта сцена произошла как раз у решетки отеля Фульмен. Старый слуга, исполнявший в доме танцовщицы обязанности доверенного лакея и управителя, находился в это время на подъезде, и он-то с помощью привратника и поднял молодую женщину.

Бульвар Марбеф был почти совсем пуст. Лошадь продолжала нестись, и каретка скрылась за углом какой-то улицы раньше, чем кучер мог сладить с лошадьми. Лакей и привратник не колебались ни минуты… Они подняли молодую женщину, лежавшую в глубоком обмороке, и перенесли ее в нижний этаж отеля. На шум вышла Фульмен. Ей достаточно было услышать несколько слов прислуги и увидеть молодую женщину, лишившуюся сознания, чтобы понять, в чем дело. Танцовщица забыла, что для Парижа она больше не существует.

— Скорее, — приказала она, — бегите за доктором… за моим доктором А.., который живет недалеко отсюда.

Фульмен, поддавшись своему доброму сердцу, сама раздела молодую женщину, разрезала застежки ее платья и велела перенести ее в собственную спальню, где больную положили на кровать.

Затем она попыталась привести ее в чувство, давала ей нюхать соли и растирала ей виски уксусом. Но молодая женщина не открывала глаз. Приходилось ждать доктора. К счастью, в эту минуту он был дома. Он явился немедленно, крайне удивленный, что видит Фульмен. Но она приложила палец к губам.

— Вы не видали меня, — сказала она, — не забывайте этого, доктор.

Доктор исследовал бесчувственную женщину, пустил ей кровь и привел ее в сознание. Он не заметил ни малейшего повреждения, никаких серьезных ушибов, но объявил, что душевное волнение, которое она пережила, может повлечь за собой сильную лихорадку, и что было бы крайне опасно перевозить ее домой в этот вечер. К тому же лошадь протащила ее по тротуару и рассекла ей лоб, так что она не могла показаться ранее восьми или десяти дней.

Больная хоть открыла глаза, но, однако, не могла еще говорить, и доктор движением руки попросил ее не делать таких попыток.

— Успокойтесь, сударыня, — сказала Фульмен, — вы здесь в безопасности, у ваших друзей…

Молодая дама, прелестная блондинка лет двадцати семи, с удивлением осматривалась вокруг, как бы спрашивая, как могла она очутиться здесь, в этом незнакомом месте.

Спальня Фульмен, как легко догадаться, была шедевром роскоши и аристократического вкуса. Каждая вещица, каждая мелочь в украшении свидетельствовали об изящном вкусе хозяйки. Эта обстановка обратила на себя внимание молодой женщины.

«Где же я?» — спрашивала она себя мысленно, оглядывая вещи, окружавшие ее, доктора и Фульмен.

Несмотря на душевные страдания и бледность, которая покрывала ее щеки, Фульмен сохранила свою поразительную величественную красоту, прелестные очертания лица, умное и энергичное выражение, которое пленяло даже женщин. Она села у изголовья молодой незнакомки и спросила ее:

— Вы мне позволите, сударыня, раскрыть записную книжку, которая выпала из вашего кармана, когда вас раздевали. Быть может, я найду там ваши визитные карточки и буду иметь возможность дать знать в ваш дом, что вы здесь…

Молодая женщина пыталась заговорить. Фульмен жестом и улыбкой умоляла ее не делать этого. Она взяла книжку и раскрыла ее. Действительно, там хранились визитные карточки, на которых было напечатано:

«Графина д'Асти.

Улица Маделен, 15».

Фульмен позвонила.

— Идите, — приказала она лакею, — на улицу Маделен и спросите… — она повернулась к больной, — графа д'Асти… Вы скажете ему…

Но молодая женщина, сделав отчаянное усилие, прервала Фульмен словами:

— Мой муж в отсутствии… Я здесь одна с кучером, выездным лакеем и горничной. Бесполезно предупреждать их.

Танцовщица наклонила голову в знак согласия и снова села у изголовья постели. Доктор прописал больной успокоительное питье и удалился. Когда Фульмен провожала его, он спросил ее:

— Как, разве вы в Париже?

— Меня нет здесь даже для вас, любезный доктор, — ответила Фульмен с грустной улыбкой.

— Ого! — протянул доктор, глядя на нее испытующим и глубоким взглядом человека, привыкшего искать нравственные причины в физических страданиях. Фульмен опустила глаза и покраснела.

— Милая моя, — проговорил доктор с улыбкой, — ведь не спрятали же вы его здесь?

— Что такое? — спросила Фульмен. — О ком вы говорите?

— О нем.

Она попыталась рассмеяться.

— Не понимаю, — сказала она, пожав плечами.

— Было бы жаль, — продолжал доктор, — если бы такая красивая особа, как вы, в один прекрасный день влюбилась и, как падающая звезда, исчезла для света… заперлась бы наедине со своим избранником.

— Доктор, — серьезно заметила Фульмен, — того, кого вы называете моим избранником, здесь нет. Я одна и не желаю никого видеть.

Голос танцовщицы, когда она сказала это, был полон такой печали, что доктор молча пожал ей руку и ушел. Он понял, что Фульмен хотела сохранить свою тайну.

Танцовщица возвратилась к графине д'Асти, у которой уже началась лихорадка и которая не могла говорить.

Фульмен послала к ней в дом предупредить лакея и горничную, чтобы они не ждали возвращения хозяйки. Затем она расположилась было провести ночь подле больной, испытывая ту радость, которая дает всякое, хотя бы мимолетное, волнение людям, чья жизнь сделалась такой печальной и безнадежной, какою стала жизнь Фульмен. Но случай распорядился иначе.

Когда било девять часов, Фульмен услыхала, что у ворот ее дома остановилась карета. Она подумала сначала, что это просто какой-нибудь посетитель. Но Фульмен ошиблась. Камердинер вошел с докладом.

— Господин полковник, сударыня.

— Полковник! — воскликнула Фульмен, и ею на минуту овладели страх и беспокойство. — Он никогда не бывает здесь… Значит…

Ей пришло в голову, что Арман умер… и в крайнем беспокойстве она бросилась навстречу полковнику. Полковник Леон был совершенно спокоен, почти весел.

— Арман здесь с утра, дитя мое?

— Здесь?

— Полковник подмигнул глазом.

— Он велел мне ехать за вами, но, наверное, сам предупредил меня… Я пройду к нему.

— К нему? — повторила Фульмен, изумление которой достигло крайней степени.

— Да, — повторил полковник, — к нему… С сегодняшнего утра он совсем изменился. Захотел вернуться в Шальо… Он любит вас…

Они обменялись этими словами на пороге гостиной перед спальней Фульмен. Молодая женщина прислонилась к стене, чтобы не упасть.

— Ах, — прошептала она, — вы убиваете меня…

— Я приношу вам счастье, — ответил полковник, которому было хорошо известно, как сильно Фульмен любит его сына. — Идемте, идемте… он уже вернулся, вероятно… Он обедал на Бульваре, милое дитя.

И старик торопил Фульмен:

— Возьмите шаль и шляпу… и едемте скорее…

Фульмен, ничего не понимавшая из отрывочных фраз бедного отца, вернулась в спальню, где спала графиня д'Асти. Она уже не колебалась: она накинула на плечи шаль и последовала за полковником.

— В Шальо! — крикнул тот кучеру.

XVI

Полковник, по-видимому, был чрезвычайно доволен. Пока карета ехала в Шальо, он все время держал ручки Фульмен в своих руках, нежно пожимая их.

— О, вы-то любите его, не правда ли? — спрашивал он ее. — Любите ли вы его, мое милое дитя?

— Люблю ли я его! — воскликнула Фульмен. — Неужели вы можете еще спрашивать?

— Вы вылечите его, не правда ли?

— Увы! — вздохнула Фульмен. — Буду ли я в силах. И она начала подробно расспрашивать старика. Но полковник ограничился несколькими словами.

— Подождите, подождите, — твердил он, — вы сейчас увидите его самого!

Они подъехали к крыльцу прелестного отеля, где Арман провел столько счастливых дней. В окнах нижнего этажа не было ни огонька.

— Арман еще не вернулся, — заметил полковник, — для первого выезда он поступает недурно… хе, хе!

Кучер позвонил. В дверях появился старый Иов.

— Как! — воскликнул он. — Это вы, полковник?

— Я.

— Где же господин Арман? Вы видели его?

— С сегодняшнего утра нет.

— Как! — воскликнул Иов. — Ведь Роб-Рой вернулся.

— Он прислал его?

— Да.

— С кем же?

— Не знаю, — ответил Иов. — Меня не было дома. Его принял грум, а теперь грума нет, он вышел за час до моего возвращения.

Полковник выскочил из экипажа и, движимый странным предчувствием, направился к конюшне. Роб-Рой стоял, опустив голову и вытянув шею, как лошадь, уставшая до изнеможения. Полковник дотронулся рукою до спины лошади и заметил, что она вся покрыта пеной. Внимательно осмотрев Роб-Роя, он увидал, что он сплошь покрыт грязью и что эта грязь не черного цвета, как это бывает на больших дорогах.

— Как странно, — произнес он, — куда же отправился Арман?

Фульмен стояла позади полковника, тоже пытаясь разрешить эту загадку. Уже два месяца Арман жил с отцом. Испытывая с тех пор, как он вернулся в Париж, физическую слабость, доходившую почти до отупения, молодой человек ни разу не был в Шальо. Еще накануне Фульмен застала его таким же страдающим и угнетенным, как и раньше. И вдруг полковник приехал за нею и объявил, что Арман ждет ее и любит… И Фульмен бросилась к нему, но Арман исчез. Молодая женщина и полковник, переходя от радости к страху, считали минуты и ожидали возвращения юноши.

Арман не возвращался. Зато грум вернулся домой из Пасси, где думал застать полковника. Он торопился застать его там и, не застав, сломя голову бросился в Шальо. Он-то и принял лошадь, когда ее привели.

— Кто привел Роб-Роя? — спросил полковник.

— Кучер с почтовой станции, — был ответ.

— С какой?

— Из Виллемобля, по дороге в Страсбург. Господин Арман оставил лошадь там.

Фульмен и полковник в каком-то оцепенении переглянулись. Куда же отправился Арман?

Между тем грум вынул из кармана письмо и протянул его Фульмен. Это письмо Арман, по всей вероятности, поручил передать тому человеку, которому приказал отвести лошадь в Париж. Молодая женщина, вся дрожа, сломала печать, в то время как полковник молча смотрел на нее.

Она распечатала письмо и прочла несколько строк… Полковник увидал, как она побледнела и зашаталась, прижала руку к сердцу и, почти потеряв сознание, оперлась на его руку.

— Ах, — прошептала Фульмен сдавленным голосом, — она, вечно она!

Письмо выпало из ее рук, и пока старик, охваченный грустью, жадно пробегал его глазами, Фульмен закрыла лицо и залилась слезами. Полковник между тем читал:

«Дорогая моя Фульмен,

конечно, я являюсь в ваших глазах неблагодарным безумдем. Простите меня; но в сердце человеческом так много непроницаемых тайн.

Вы хотели излечить меня от роковой и ужасной страсти; вы хотели заставить меня избегнуть моей судьбы, и я ухожу от вас.

Помните, что случилось два месяца назад в замке Рювиньи, помните те странные сцены, которых я был свидетелем и в которых в то же время этот демон, эта олицетворенная загадка заставила меня принять участие?

Вы помните ту минуту, когда вы увели меня, полуживого, обезумевшего, едва сознающего, что происходит вокруг, увели из комнаты, в которой испустил дух Гектор Лемблен?

Вы должны помнить это лучше меня, как как все прошлое всплывает предо мною в каком-то тумане.

Да! Всякий другой на моем месте, вернувшись в Париж и поняв, что его обманывали, что любимая женщина играла им, как вещью, ради своей страшной и таинственной мести, всякий другой, моя добрая Фульмен, бросился бы перед вами на колени и признал бы, что у вас благородное сердце и что его счастье в вашей любви

Но, дорогая женщина, которую я хотел бы любить, я, безумец, неблагодарный и дерзкий. Как быть? Мною овладел недуг furia d'amore, как говорят итальянцы. А потому я удаляюсь. Куда? Бог весть! Она едет в Германию, и я еду с ней.

Моя добрая Фульмен, утешьте отца, которому я напишу с границы; объясните ему, что сердце не рассуждает.

Прощайте… я слышу нетерпеливое ржание лошадей нашей почтовой кареты… осталась всего минута… прощайте…

Виллемобль, два часа пополудни.

Арман».

Полковник, прочитав письмо, молчал, пораженный ужасом.

Что же произошло с того утра, и каким образом Арман встретился с Дамой в черной перчатке? Мы объясним это, вернувшись немного назад.

Со времени своего возвращения из Нормандии, после всех непонятных и зловещих сцен, в которых он был поочередно то зрителем, то действующим лицом, сын полковника, предавшись глубокому отчаянию, впал в угнетенное состояние, которое делало его равнодушным ко всему; он не переступал уже порога родительского дома на улице Помп. Фульмен навещала его каждый вечер… Он встречал ее проявлениями братской привязанности и улыбался ей со страдальческим видом.

Иногда он останавливал ее на пороге, говоря взволнованным голосом:

— Уходите! Умоляю вас… Когда вы тут, я вспоминаю… И Фульмен удалялась с покорностью собаки, которую

гонят с тем, чтобы на следующий день снова вернуться к своему дорогому больному.

Однажды утром луч весеннего солнца разбудил Армана. Он подошел к окну, и на него пахнуло из сада первыми ароматами мая. Над решеткой сада, окружавшего их дом, он увидел зеленую листву деревьев, а на голубом небе прозрачную дымку, которую можно сравнить с белой фатой природы, обручающейся с солнцем. Благоухание и свет пробудили на миг молодого человека от тяжелого кошмара, сделавшегося привычным для него состоянием духа, и его охватило страстное желание свободы и воли.

Полковник был в саду, поливал цветы и пытался отвлечь этим занятием свои мысли от мрачной печали, овладевшей им с той поры, как час за часом стал угасать его Арман.

— Отец! — окликнул его молодой человек.

Полковник быстро поднял голову и радостно вскрикнул.

— Отец, — повторил молодой человек ласковым голосом ребенка, — где Катерина?

— Катерина! — позвал полковник. Толстая служанка явилась на зов.

— Катерина, — сказал молодой человек, — не поедете ли вы в Шальо?

Полковник вздрогнул: впервые за последние два месяца сын произнес это имя.

— Да хоть сейчас, господин Арман, хоть сейчас.

— Скажите Иову, чтобы он оседлал мне Роб-Роя. Радостный крик вырвался из груди полковника:

— Ах, наконец-то ты хочешь выехать, дитя мое.

— Да, отец, — отвечал Арман почти весело, — сегодня я чувствую себя прекрасно.

— Правда? — взволнованно и с каким-то восхищением спросил его отец.

— Да… я думаю, что был… безумцем…

Каждая улыбка сына сбрасывала с плеч полковника целый год, точно так же, как каждый час печали приближал его к могиле; он легким, почти юношеским шагом поднялся в комнату Армана и схватил его в свои объятья:

— О, да! Сегодня вид у тебя прекрасный, — рассмеялся он. — У тебя румянец, как у красной девушки.

—Я чувствую себя как нельзя лучше, — отвечал Арман, грустная улыбка которого красноречиво говорила, что его душевные раны еще не излечились. — И знаете, отец, мне кажется, что я выздоравливаю… — прибавил он.

— Господь милостив, — прошептал полковник с чувством благоговейной надежды.

—Я хочу вернуться к шумной, веселой жизни прежнего времени… повидать друзей… товарищей… ездить верхом… кататься в тюльбюри… посещать балы…

Полковнику казалось, что он грезит.

— Ах, — продолжал Арман меланхолично, — я еще не совсем выздоровел… но все же… со временем… при желании… Знаете, не вернуться ли нам в Шальо… Вы поедете со мной, не так ли? Ваша комната будет на первом этаже, бок о бок с моей. Мы возьмем с собой Катерину.

— Да, да… — шептал полковник в восхищении.

— Право, — прибавил Арман, — я был безрассуден, что не замечал до сих пор, какая прелестная девушка Фульмен, такая благородная и добрая.

— Да, — произнес старик, который жил теперь одним сыном, — эта любит тебя…

— Ну, что ж, и я буду любить ее, — с усилием проговорил Арман.

— Сударь, — доложила прислуга, — я отправляюсь в Шальо… Не прикажете ли передать чего еще Иову, кроме того, чтобы он оседлал лошадь для вас?

— Постой, постой, Катерина; скажи ему, чтобы он прислал мне Роб-Роя с Томом.

Кухарка ушла.

— Я не вернусь к обеду, я обедаю на Бульваре, — сказал Арман, — Но сегодня к вечеру вы приедете, не так ли?

Полковник сделал утвердительный жест рукой.

— Сначала вы заедете за Фульмен.

— Хорошо.

— Не говорите ей ничего или почти ничего, а просто привезите ее в Шальо… мы поразим ее…

Старик не переставал дивиться этой внезапной перемене, этому возвращению к благоразумию, которое проявилось с первыми лучами солнца и с первым дыханием ветерка.

Катерина быстро исполнила поручение. Менее чем через час привели лошадь Армана. Молодой человек с какой-то детской радостью провел рукой по бархатистому крупу Роб-Роя, который приветливо заржал, увидав своего хозяина. Арман с быстротой школьника вскочил на седло. Томило ли его неясное предчувствие, или у него в этот день явилось твердое намерение победить свое горе, — мы не беремся определить этого. Как бы то ни было, но только сын полковника во весь карьер домчался до Елисейских полей, направился по главной аллее, раза два проехался по ней и свернул на бульвары. Он точно соскучился по Парижу, в котором давно уже не был. Когда он проезжал мимо церкви Св. Магдалины, позади него послышались громкий стук колес и звон колокольчиков.

Это мчалась почтовая карета, которая, выехав из предместья Сент-Онорэ, направлялась по улице Рояль, намереваясь выехать на бульвары. Лошадь Армана, испуганная шумом, взвилась на дыбы и, сделав прыжок, повернулась таким образом, что Арман мог бросить внутрь кареты рассеянный взгляд. Вдруг из его груди вырвался крик — крик радости, муки и удивления. Волнение, испытываемое им, было так сильно, что он чуть не выскочил из седла. К счастью, карета проехала, и лошадь успокоилась. Но Арман в ту же минуту натянул поводья, вонзил шпоры в бока лошади и вскачь пустил ее вдогонку за каретой. В дорожном экипаже сидела женщина. Это была Дама в черной перчатке.

Куда она ехала и почему была одна — Арман не задавал себе этих вопросов. Ему хотелось бежать за ней, нагнать, увидеть ее снова… До остального ему не было никакого дела, он забыл весь мир.

Карета ехала быстро. Ее везли четыре сильных лошади нормандской породы, подгоняемые кнутом кучера. Арман успел нагнать ее только у заставы Трон, откуда она направилась по дороге в Страсбург. Но у заставы скопилось такое множество карет, что Роб-Рой снова испугался, и Арман не мог подъехать и заговорить с Дамой в черной перчатке. Но за Венсенским лесом, неподалеку от Ножана-на-Марне, молодой человек неожиданно перегнал карету и, сделав почтальонам знак остановиться, стал поперек дороги.

Почтальоны исполнили приказание, и Дама в черной перчатке выглянула из окна и узнала Армана.

— Опять вы! — произнесла она.

Арман подъехал ближе. Выражение лица его было растерянное, взгляд лихорадочно блестел.

— Да, это я! — ответил он.

— Что же вы хотите от меня? — насмешливо спросила Дама в черной перчатке.

— Я хочу следовать за вами.

— Это невозможно.

— Я последую за вами, — произнес он тоном, в котором слышалась решимость.

— Я уезжаю очень далеко.

И она смотрела на него с улыбкой, которая не раз леденила кровь в жилах капитана Лемблена.

— Я последую за вами хоть на край света, — проговорил он.

— А! Даже против моего желания?

— Арман опустил голову, и она видела, как юноша пошатнулся в седле.

— Хорошо, — вдруг произнесла она, — поезжайте рядом со мною до первой станции, а там, если у вас хватит духу идти на жизнь, которую я только и могу предложить вам…

Она сделалась грустна и серьезна, произнося это.

— В таком случае? — спросил он.

— Вы последуете за мною…

Арман радостно вскрикнул, сделал почтальонам знак рукой, и карета помчалась.

Он скакал около окна кареты. Что же касается Дамы в черной перчатке, то она откинулась в угол кареты, шепча:

«Каждый раз, когда я сталкиваюсь с любовью этого человека, она успокаивает мою ненависть, и я пытаюсь пощадить или устранить его, а неумолимый рок снова ставит его на моем пути. О, я вижу ясно, что должна погубить его. Он также должен умереть… »

И пока несчастный безумец, который, казалось, сам искал своей смерти, скакал по дороге в Виллемобль, молодая женщина развернула письмо, которое она со вниманием перечла несколько раз, тщательно обдумывая его.

Письмо, которое читала Дама в черной перчатке, было следующего содержания:

Баден-Баден, май, 184…

«Сударыня.

Вы можете ехать. Я нанял и отделал по вашему желанию дом, который вы мне указали на улице Лихтенталь.

Он примыкает к тому, который нанял шевалье д'Асти, получивший после смерти дяди графский титул.

Оба сада отделяются друг от друга решеткой. Деревья в саду господина д'Асти еще не вполне распустились, зато в вашем есть уже тень. Деревья в его саду молоды и низки, а ваши достигли полного расцвета.

Ваш дом закрывает широкая аллея, и из его дома в ваш ничего не видно.Напротив, вы до мельчайших подробностей можете рассмотреть его помещение. Я полагаю вы этого-то и желали. Граф — Он теперь действительно граф — прибыл в Баден восемь дней назад с маленькой дочкой лет пяти, гувернанткой и двумя лакеями. Графиня осталась пока в Париже.

Граф сильно изменился: волосы его поседели, он сгорбился и очень печален.

Несколько раз из своей комнаты на третьем этаже я мог в бинокль заметить крупные слезы, которые текли по его лицу.

По вечерам его можно встретить в казино, в «клубе», как говорят в Бадене. Он одиноко прогуливается по большим залам, так же, как каждое утро по своему саду. Изредка он подходит к зеленому столу, который поглотил столько состояний, чести и благородных жизней.

Он бросает на стол несколько луидоров, играет короткое время и затем удаляется, даже не подумав взять свои деньги в случае выигрыша.

Вчера вечером в клубе только и говорили, что о счастье, которое сопутствует ему в игре, о котором он сам и не подозревает: пригоршня луидоров, поставленная им, сорвала банк. «Его искали, но он исчез, и один из банкометов „trente-et-quarante“ велел отнести ему домой золото и банковые билеты.

Граф каждое утро отправляется в час прибытия почты в почтамт, показывает почтмейстеру паспорт и спрашивает, нет ли писем на его имя. Чиновник выразительно говорит свое немецкое «нет» и грубо запирает форточку. Таков обычай немецких чиновников.

Однако однажды утром, — как видите, граф не может сделать шагу без того, чтобы за ним не следили невидимые глаза, — в последнюю среду, письмо, вероятно, то, которое он с таким нетерпением ждал, было ему передано. Граф, увидев почерк, изменился в лице и некоторое время не решался распечатать его. Письмо, как это мог заметить человек, как бы нечаянно проходивший в это время позади него, состояло всего из трех строк. Граф, прочитав письмо, облокотился о колонну арки, в которой была проделана форточка почтового чиновника, и чуть не упал в обморок.

Это письмо найдено в ту же ночь на письменном столе графа д'Асти. В то время, как граф спал крепким сном, с письма была снята копия, которую я, в свою очередь, переписываю вам:

«М. Г.

Я буду в Бадене в конце этого месяца. Перестаньте писать мне любовные письма, столь странные для меня и ненавистные для вас самих. Вам прекрасно известно, какая бездна разделяет нас.

Ваша жена «в глазах света»

графиня д'Асти, рожденная де Пон».

Рядом с этим письмом лежало другое, тоже распечатанное, написанное рукою графа д'Асти. Оно было написано на четырех страницах. Вы понимаете, что списать его не хватило бы времени, но смысл его можно было запомнить.

Это письмо ясно доказывает, что граф д'Асти, человек, который топтал некогда самые святые привязанности и со злым цинизмом высмеивал любовь, в настоящее время обожает свою жену, которая ненавидит и презирает его, и вы понимаете, почему.

Здесь находится еще один из тех, которых мы отметили таинственным и роковым перстом: это виконт де Р… бесчестный и несчастливый игрок, менее виновный, однако, в ваших глазах. Он часто встречается в клубе с графом д'Асти, но они старательно избегают друг друга.

Недавно виконт отправился осматривать замок Эберштейн. Он ехал один в коляске, запряженной парой. В старом замке он встретился с графом д'Асти, который ходил туда пешком. Дождь лил как из ведра, и виконт предложил графу д'Асти место в своей коляске. Граф отказался и предпочел идти пешком под проливным дождем по ужасной дороге. Эти люди всячески избегают встречаться.

Виконт много играет, и ему «везет», как выражаются на этом ужасном жаргоне зеленых столов. Он поправляет то миллионное наследство, которое он получил в Шотландии и которое уже трещит по всем швам.

Таково, сударыня, положение дел. Наконец, я должен заметить, что так как сезон только еще начинается, то в Бадене почти совсем нет или очень мало французов, а есть кое-кто из русских и несколько англичан. Всюду встречаешь и слышишь одних немцев.

Жду ваших приказаний.

Герман».

Прочитав это длинное послание, Дама в черной перчатке украдкой взглянула на Армана, скакавшего рядом с дверцей кареты на своем Роб-Рое, который был весь покрыт пеной. Вдали уже виднелись белые домики Виллемобля, первой почтовой станции по дороге из Парижа.

— Вот человек, — прошептала молодая женщина, глядя на Армана, — о котором я не думала час назад и который сделается живым орудием моей мести, пока сам не станет жертвой. Он любит меня и потому будет рабски послушен мне.

Пока на станции отпрягали лошадей у кареты, пока из конюшни выводили свежих и одевались кучера, Дама в черной перчатке сделала знак своему выездному лакею, сидевшему на козлах. Лакей сошел и взял под уздцы лошадь Армана, который, заметив, что молодая женщина сделала ему знак, соскочил на землю и сел в карету.

— Послушайте, — сказала молодая женщина с оттенком грусти в голосе, который делал в глазах Армана эту женщину самой таинственной и несчастной в мире, — я тороплюсь и не могу пускаться с вами в длинные объяснения.

— Говорите, сударыня, я слушаю вас.

— Вы утверждаете, что любите меня.

— О, если вам нужна моя жизнь…

— И если бы мне понадобилось, чтобы вы последовали за мной хотя бы на край света…

— Я последую за вами.

— Не спрашивая, зачем?

— Без всяких рассуждений!

— А если бы я попросила вас дать мне клятву?

— Приказывайте.

— Поклянетесь ли вы мне в безусловном повиновении, без возражений, без малейших объяснений, хотя бы мое поведение казалось вам странным… отвратительным.

— Клянусь вам!

— Хорошо. В таком случае отправьте вашу лошадь обратно в Париж и следуйте за мною. Быть может, я полюблю вас когда-нибудь.

Арман был вне себя от счастья. Он уже забыл Париж, отца и Фульмен, которые ждали его в это время. Он забыл всех, всю вселенную. Она была рядом с ним, она позволяла ему следовать за ней… Он видел ее, он был близ нее…

Арман написал Фульмен, отдал лошадь почтальону, приказав отвести ее в Париж, и занял место рядом с Дамой в черной перчатке. Карета помчалась во весь опор.

XVII

Неделю спустя после описанных нами событий человек лет сорока, ведя за руку хорошенькую маленькую девочку, прогуливался по дороге, которая шла к Бадену от немецкой деревушки д'Оос, находящейся на незначительном расстоянии от названного города. Одетый в элегантный утренний костюм, в серой шляпе на голове, этот человек, по-видимому, принадлежал к фешенебельному обществу. Ребенок, которого он держал за руку, болтал без умолку, ежеминутно спрашивая: «Разве мама не приедет?»

Отец — это был отец ребенка — едва отвечал и, казалось, сам испытывал сильное беспокойство. Всматриваясь в даль, где белела и извивалась дорога по веселой цветущей долине, которая тянется от последних отрогов Шварцвальда до берегов Рейна, этот человек, казалось, явился сюда, точно влюбленный на свидание. Он то смотрел на часы и находил, что страсбургский дилижанс — железных дорог в то время еще не существовало — опоздал; то думал, что ему неверно сказали час прибытия дилижанса, то заботливо оглядывал маленькие запыленные ножки ребенка и собирался направиться домой.

— Не устала ли ты, Роза? — спрашивал он девочку.

— Нет, — отвечала она, — пойдем дальше. Я хочу видеть маму…

Наконец вдали, на горизонте, показалось беловатое облачко. Очевидно, это была пыль, поднятая каретой или каким-нибудь другим экипажем. Беспокойство отца и ребенка перешло в волнение и смутное опасение. Отец побледнел как смерть: его сердце, сильно бившееся за минуту перед этим, казалось, совсем замерло. Вместо того чтобы идти дальше, он сел на краю дороги. Можно было подумать, что силы изменяют ему.

Между тем облако все увеличивалось, и вскоре можно было различить громоздкую карету, которую мчал пятерик лошадей мекленбургской породы… это был дилижанс. Мало-помалу можно было различить звон колокольчиков, затем хлопанье бича, и наконец карета была уже на расстоянии нескольких сот метров от наших путешественников.

— Да пойдем же, папа, — торопил ребенок, таща отца за полу его сюртука, — разве ты не хочешь видеть маму?

Ласковый и звонкий голосок девочки, по-видимому, несколько успокоил волнение отца. Он сделал над собою усилие и поднялся, но затем опять остановился посреди дороги, не имея сил идти и побледнев, как мраморные статуи, служащие украшением здания казино.

Дилижанс уже подъезжал. Мужчина поднял руку и сделал почтальонам знак остановиться. В ту же минуту женская ручка постучала в окно внутри кареты, вероятно, с тем же приказанием. Карета остановилась.

— Маргарита!

— Мама!

Эти два восклицания приветствовали молодую женщину, которая легко выскочила из кареты, сделав рукою знак почтальонам ехать дальше.

— Маргарита! — пробормотал мужчина, взяв за руку даму.

Но она подняла девочку, с нежностью прижимая ее к себе и, по-видимому, даже не чувствуя пожатия руки своего мужа. Он предложил ей свою руку.

— Благодарю вас, — ответила она, — это лишнее; я возьму за руку девочку.

Граф д'Асти — читатель догадался уже, без сомнения, что это был он, — провел рукой по лбу, на котором выступило несколько капель пота, и, задумавшись и опустив глаза в землю, направился за женою и ребенком. Граф переживал адские мучения. Графиня легкой поступью шла впереди, вслушиваясь в милый лепет девочки, задавая ей тысячу вопросов и осыпая ее ласками.

Таким образом, они дошли до города, перешли небольшой мост, который вел на бульвар, миновали Английский отель и казино и вышли на Лихтентальскую аллею.

Графиня и в прошлом году жила в том самом доме, который нанял ее муж на этот сезон. Дом их примыкал к другому, о котором граф Арлев упоминал в своем письме к Даме в черной перчатке. Граф д'Асти и раньше приезжал в Баден для поправления своего здоровья, и жена сопровождала его. На этот раз, однако, она приехала на две недели позже. Неотложные дела и несчастный случай, о котором мы уже рассказали, заставивший ее пролежать несколько дней у Фульмен, были причиной опоздания.

Граф д'Асти с лихорадочным нетерпением позвонил у ворот дома. Камердинер отворил дверь и низко поклонился графине.

— Жан, — приказала она, — пойдите принесите мой багаж из конторы дилижансов.

Графиня прошла в сад, все еще держа за руку девочку; она обошла весь сад, а затем направилась в дом, по-видимому, даже не замечая, что муж следует за нею. Ребенок остался играть в саду. Войдя в свою спальню, графиня очутилась лицом к лицу с мужем. Граф стоял перед ней, точно преступник перед своим судьей. Она же была спокойна и холодна и почти не смотрела на него.

— Сударыня… Маргарита… — шептал граф д'Асти, пытаясь взять ее за руку и склонив перед ней колено.

Но презрительная улыбка скользнула по губам графини.

— Извините меня, милостивый государь, — сказала она, — но раз вы сами этого во что бы то ни стало хотите, объяснимся в нескольких словах, чтобы выяснить, наконец, наши взаимные отношения.

Графиня откинулась на спинку кресла и пристально посмотрела на мужа.

— Вы знаете, милостивый государь, — продолжала она, — что когда вы предложили мне вашу руку, то воображали, что спасете меня от бесчестья. Следуя влечению сердца и чтобы избежать брака, который отдавал меня во власть старика, у меня хватило мужества бежать из родительского дома и последовать за человеком, которого я любила.

— Сударыня, во имя Неба!..

— Выслушайте меня до конца, — продолжала Маргарита де Пон. — Человеком, которого я любила, которому хотела всецело посвятить свою жизнь, был маркиз Гонтран де Ласи; вы убили его спустя два года, сначала обесчестив его в моих глазах; все события, которые произошли в замке Порт и в хижине каторжника, вы предвидели… скомбинировали…

— Сударыня, умоляю вас!..

— Милостивый государь, — продолжала Маргарита д'Асти, — в течение двух лет я смотрела на вас, как на своего избавителя; не будучи в состоянии любить вас, я старалась сделать вас счастливым. Но вот в один прекрасный день туман рассеялся, вы признались мне, что Гонтран не был женат, что женщина, которая выдавала себя за его жену, была подкуплена вашими стараниями… Затем письмо, потерянное вами и найденное мною, письмо, написанное каким-то полковником, искателем приключений, показало мне, что господин де Ласи имел несчастье находиться в вашей власти и рабски повиноваться вам. В этот день, милостивый государь, благодарность, которую я питала к вам, перешла в ненависть, уважение к вам — в презрение.

— Но я люблю вас… я раскаиваюсь!.. — воскликнул граф со слезами в голосе. — Разве вы не видите, как я страдаю? Мои волосы поседели за эти три года, с тех пор, как вы стали для меня чужой…

Маргарита де Пон пожала плечами:

— Де Ласи умер, — заметила она.

— О, — прошептал граф, — она все еще любит его!..

— Вечно! — холодно повторила Маргарита. — Вечно и неизменно. А вас… вас я презираю и ненавижу!

XVIII

Слова молодой женщины заставили графа д'Асти вскочить на ноги. Этот человек, минуту назад столь удрученный, уничтоженный презрением своей жены, выпрямился и внезапно стал по-прежнему вспыльчивым и непреклонным.

— А! — произнес он насмешливым тоном, в котором звучала обида. — Вы все еще любите Гонтрана?

— Да, — подтвердила графиня.

— И ненавидите меня?

— Мало того: я вас презираю.

И графиня, повернувшись спиной к мужу, невозмутимо принялась разбирать свой багаж. Одну минуту граф д'Асти хранил зловещее молчание, затем неожиданно приблизился к жене и холодно посмотрел на нее.

— Что вам надо? — спросила она, спокойно выдержав его взгляд.

— Сударыня, — ответил граф, — вы только что заявили, что ненавидите и презираете меня!

— Я это готова повторить еще раз.

— Желаете вы разойтись?

— Что вы подразумеваете под словом «разойтись»?

— Вы останетесь здесь, а я вернусь в Париж. Язвительная улыбка скользнула на губах Маргариты де Пон.

— Раз вы коснулись столь серьезного вопроса, как развод, — сказала она, — то позвольте мне высказать вам мой взгляд на этот предмет.

— Говорите.

Не переставая дрожать всем телом, граф снова сел в кресло. Графиня последовала его примеру. Но она опустилась на кушетку и очутилась, таким образом, на довольно большом расстоянии от мужа.

— Милостивый государь, — начала она, — между людьми, связанными, подобно нам, тяжелой, нерасторжимой цепью, может быть разрыв двух родов. Первый требует вмешательства суда.

— Фи! — прервал ее граф д'Асти брезгливо.

— Он влечет за собой гласность и выносит напоказ частную жизнь семьи. Адвокат, который выезжает на красноречии, громит жену; другой защищает ее, нападая на мужа; публика смакует скандальные подробности прений и в какую-нибудь неделю всей Франции известны причины развода. Тем не менее, милостивый государь, я ничего не имею против такого скандала, если он вам нравится.

Граф д'Асти сделал движение, выразившее чувство отвращения.

— Боже мой! — сказала графиня спокойно. — Я сообщу своему адвокату известную вам драму в замке Порт, о смерти де Монгори, мою любовь к де Ласи, о власти, которую вы имели над ним и о гнусной и лицемерной роли, которую вы сыграли.

— Сударыня…

— О, вы не посмеете отрицать этого, не правда ли? Затем я представлю письмо полковника, то самое письмо, которое я нашла и храню!

Д'Асти вздрогнул.

— Быть может, это даст правосудию возможность осветить некоторые события, которые небезынтересны для него…

— Сударыня, — прервал ее граф со скрытым раздражением, — я никогда не предполагал до такой степени бесчестить наше имя…

— Не говорите «наше», но «ваше», раз вы заговорили о бесчестии.

Граф пожал плечами.

— Я всегда была честной женщиной, — прибавила Маргарита де Пон.

— Надеюсь! — в бешенстве вырвалось у графа. Графиня оскорбилась; она взглянула на мужа так, как смотрят на лакея, заговорившего о любви.

— Вы, кажется, не поняли меня, милостивый государь? Есть люди, которые остаются честными из страха перед законом, но есть и такие, которые честны по природе. На мой взгляд, вы принадлежите к первым. Понимаете? Я могу преступить закон, но никогда не пойду против своей совести!

Граф молча кусал губы. Маргарита д'Асти продолжала:

— Есть, однако, еще способ разойтись: это разрыв по соглашению.

— Его-то я и имел в виду, — сказал граф.

— Но я его не хочу.

— Почему?

— Потому что я гораздо больше боюсь злословия и сплетен нашего света, нежели гласности и строгости суда. Я знаю, что, когда муж и жена расходятся без определенных причин, на долю мужа выпадает общая симпатия.

Злая усмешка появилась на губах у молодой женщины, которая пристально взглянула на своего мужа.

— Свет способен сказать, что вы порядочный человек, а я погибшая женщина.

Граф д'Асти опустил голову и молчал.

— Наконец, — прибавила Маргарита де Пон, — вы забываете, что у нас есть ребенок.

— Это правда.

— И что имя этого ребенка должно остаться чистым, незапятнанным и уважаемым.

Ее холодная и здравая логика победила графа и смирила его пылкую натуру.

— Я сделаю все, что вы пожелаете, — проговорил он.

— То, чего я хочу, — очень просто.

— Говорите.

— В глазах света мы останемся супругами.

— А в действительности?

— Мы будем чужими, относящимися очень предупредительно друг к другу.

— Вы жестоки!

— Я справедлива… До свиданья!

И она указала мужу на дверь. Граф д'Асти покорно направился к двери. Но на пороге он обернулся, взглянул на жену, и она увидела, что он бледен, а глаза у него полны слез.

— Вы, как я вижу, не верите моему раскаянию? — прошептал он.

— Да! — воскликнула она.

— Вот уже три года я каюсь в своих грехах и безумствах молодости.

— Скажите лучше: в преступлениях.

— Ах, — воскликнул он с отчаянием, — вы безжалостны…

Тон, которым он произнес последние слова, тронули Маргариту.

— Вы напрасно так думаете. Перестаньте преследовать меня своей любовью, и я не буду оскорблять вашу гордость.

— Увы! Я люблю вас!..

Граф зашел слишком далеко. На минуту он тронул своим голосом, в котором слышалось отчаяние, молодую женщину, но, намекнув ей о своей страсти, он снова ожесточил ее.

— Вы с ума сошли, — сухо произнесла она, — вы забываете, что кровь Гонтрана де Ласи между нами, когда вы говорите о вашей страсти.

Граф задрожал от бешенства и отчаяния.

— Вечно он… — пробормотал д'Асти.

— Милостивый государь, не надо упоминать о любви перед тою, чье сердце вы сами же разбили и кто хочет жить без любви, — грустно проговорила Маргарита. — Я ношу ваше имя, и как бы мне ни было тяжело, я хочу носить его честно. Но если вы будете продолжать ваши преследования.;.

Она остановилась и взглянула на мужа.

— Что тогда? — сердито спросил он ее.

— Я отвечу любовью первому встречному, который увлечется мной, — докончила графиня.

Эти слова поразили графа д'Асти как удар грома. С минуту он стоял безмолвный, пораженный, опустив голову на грудь. Затем, внезапно подняв голову, с загоревшимися глазами, бледный как полотно, он спросил:

— А читали ли вы «Уложение о наказаниях»?..

— Да, — спокойно ответила Маргарита.

— И вы не нашли в нем ничего, что имело бы связь с только что произнесенными вами словами?

— Вы ошибаетесь! Я знаю законы, и мне известно, что вы имеете право убить меня, если я покрою позором ваше имя.

— Ну, так берегитесь! — воскликнул граф запальчиво. Сначала графиня ничего не ответила и только сделала шаг назад. Затем, как оскорбленная королева, она указала мужу на дверь.

— Уходите, — сказала она, — уходите!

Граф д'Асти вышел с бешенством и отчаянием в сердце. Он поднялся в свою комнату, заперся в ней и зарыдал, как ребенок.

XIX

Вечером того дня, когда граф д'Асти прибыл в Баден, часов около одиннадцати, когда жизнь маленького городка начинала уже затихать и казино приготовилось закрыть свои гостеприимные двери, в то время как игроки возвращались домой, подсчитывая в уме выигрыш или проигрыш, почтовая карета остановилась у ворот дома, смежного с тем, который занимал граф д'Асти с супругой в Лихтентальской аллее. Улица была пуста, и в доме графа все огни уже были потушены.

На шум колес ворота дома отворились. Какой-то человек вышел навстречу приехавшим и поспешил распахнуть дверцы кареты. Это был не кто иной, как тот человек, которого Дама в черной перчатке называла Германом и которого мы знаем под именем графа Арлева. Из кареты вышли молодая женщина и молодой человек. Это были, как читатель, может быть, уже догадался, Дама в черной перчатке и Арман.

— Здравствуйте, Герман, — сказала молодая женщина, соскакивая с подножки экипажа.

Майор почтительно поклонился ей и предложил руку.

— Все ли готово в доме?

— Все, сударыня.

Она обернулась к Арману.

— Вот, — проговорила она, — позвольте представить вам майора, с которым вы уже знакомы отчасти… вы встречались с ним в Нормандии.

Майор и Арман обменялись поклонами. Дама в черной перчатке вошла в дом, предшествуемая майором и сопровождаемая Арманом, не преминув удостовериться, что улица пуста и никто не видел ее, когда она выходила из кареты.

Майор провел путешественницу в первый этаж и распахнул перед ней двери гостиной с темными обоями. Арман последовал за своей спутницей и невольно вздрогнул.

Темные обои и всю обстановку этой комнаты он уже видел раньше, когда однажды вечером проник через окно в комнату на площади Эстрапад. Вся меблировка была перевезена оттуда в Баден. Арман вспомнил, что там, на камине, он видел какой-то бюст, закутанный в черный креп. Этот самый бюст стоял и теперь на камине гостиной, и глаза Армана с недоумением остановились на нем. Дама в черной перчатке прошептала несколько слов на ухо майору. Майор вышел из комнаты. Тогда молодая женщина указала Арману на кресло подле себя.

— Теперь, друг мой, нам надо поговорить.

— Я слушаю вас.

— Прошло уже две недели с тех пор, как вы следуете за мной, исполняете все мои капризы, ни о чем не расспрашивая меня и не зная ни места, куда мы направляемся, ни цели, которую я преследую.

— Я следую за вами, и с меня этого вполне достаточно. Она с улыбкой посмотрела на молодого человека.

— Я следую за вами и люблю вас, — повторил он.

— А я, — сказала Дама в черной перчатке, — питаю к вам привязанность сестры и, быть может, полюблю вас когда-нибудь, если…

— О, говорите! — воскликнул Арман со своей обычной горячностью. — Я готов для вас на все!

Дама в черной перчатке пристально посмотрела на молодого человека.

— Вы храбры? — спросила она.

— Мне так кажется.

— Терпеливы?

— Да.

— Умеете ли вы владеть собою?

— У меня хватит силы сделать все, что бы вы ни приказали.

Она протянула по направлению к бюсту руку, по-прежнему затянутую в черную перчатку.

— Вы знаете, — сказала она, — что на мне лежит мрачная и ужасная миссия. Мой долг отомстить за одну смерть — за «его» смерть!

— Ах, я верно угадал, — прошептал сын полковника.

— Этого умершего, — продолжала она медленным и глухим голосом, — я любила… любила до обожания… до фанатизма… как я, быть может, полюблю вас, если…

— Если? — весь дрожа спросил Арман.

— Если вы примете участие в моем деле, цель которого — отмщение и искупление.

— Вы уже знаете, что я принадлежу вам. Располагайте мною…

— Итак, — продолжала она, — этот человек, которого я любила, этот дорогой усопший, бюст которого вы видите здесь, был убит… убит не обыкновенным разбойником, вором с большой дороги… О, нет!

И она глухо рассмеялась.

— О, нет! — повторила она. — Нет! Его убийцы были люди высшего света, блестящие аристократы, прожигатели жизни… Они образовали сообщество с целью грабежа и воровства…

— Подлецы! — прошептал Арман.

— Вы присутствовали при смерти одного из них.

— Капитана Лемблена, не правда ли?

— Да, и между ними есть еще некоторые, которые до сих пор наслаждаются жизнью; их-то я и хочу поразить — одних в материальном благосостоянии, другим нанести удар в их любви, третьих поразить в их детях.

Если бы Арман мог понять последние слова этой мстительницы, он, конечно, содрогнулся бы. Она продолжала:

— Если вы меня действительно любите, если вы не хотите, чтобы я снова скрылась от вас, чтобы я не лишала вас своего присутствия, если вы сохранили еще надежду победить меня, то вы должны служить мне.

— Я буду вашим рабом!

— Вы должны быть и более и менее, чем рабом… вы должны сделаться в моих руках орудием.

— Я готов на все!

— Берегитесь, — остановила его Дама в черной перчатке. — Быть может, требования мои покажутся вам слишком странными. Вы не откажетесь?

— Скажите лучше их скорее! — воскликнул Арман в порыве увлечения.

— Хорошо, так слушайте же, — продолжала она. — Завтра я укажу вам одну женщину. Эта женщина молода, прекрасна, носит знатное имя.

— Что же дальше? — спросил Арман.

— Мне нужно, — продолжала Дама в черной перчатке, — чтобы вы следовали за нею повсюду; чтобы вы везде попадались ей на глаза и притворились влюбленным в нее.

— Но я люблю вас и никогда…

— Это необходимо. Эта женщина должна через месяц отдать вам свое сердце.

Арман закрыл лицо руками.

— Боже мой! — прошептал он.

— Выбирайте, — сказала Дама в черной перчатке, — или уехать и больше никогда не видать меня, или повиноваться мне!

— Я повинуюсь, — пробормотал молодой человек, опуская голову.

XX

В Бадене есть одно место, хорошо известное всем туристам.

Это замок Эберштейн. История развалин, относящихся к временам феодалов, и реставрация их владетелями Бадена не имеет к нашему рассказу ни малейшего отношения, во вам необходимо набросать краткий очерк топографии местности, где они расположены.

В конце Лихтентальской аллеи дорога, миновав монастырь и маленькую деревню того же имени, внезапно разветвляется. Одна ветвь идет по долине вправо к прелестному ручейку, через который в черте города переброшено много прелестных, кокетливых мостиков. Эта дорога ведет. к знаменитому водопаду Гарользау. Другая поднимается влево сначала довольно отлого, затем становится все круче и каменистее и ведет к замку Эберштейн. Достигнув вершины горы или, вернее, хребта горной цепи, дорога идет уступами, вертясь на одном месте, как железная дорога в Со.

С правой стороны путешественник может разглядеть группу высоких сосен и возвышающуюся над ними вершину горы, а с левой — пустынную глубокую долину, прерываемую потоками, перерезанную холмами и оживленную деревьями, разбросанными по обеим сторонам Аара; эта долина, виднеющаяся сквозь чащу деревьев, в некоторые часы принимает странный вид. Туманная Германия со своими еще более туманными сказаниями целиком отразилась тут. В отдалении, приютившись на скале, красуется со своими неровными башнями и мостами замок Эберштейн.

В то время как в Бадене происходили события, излагаемые вами с исторической верностью, дорога, которая вела в Эберштейн, была еще великолепным, постоянно поддерживаемым и усыпанным песком шоссе, по которому без малейшей для себя опасности подымаются теперь туристы. Это была все та же, как и теперь, дорога, но каменистая, узкая, с глубокими выбоинами, и если бы извозщичьи лошади в Бадене не обладали такой болезненной медлительностью хода, то катастрофы случались бы очень часто. Местами были даже устроены предохранительные перила, так как дорога шла по самому краю пропасти. Если бы в этом месте встретились и столкнулись две кареты, то они неминуемо полетели бы в бездну. Сообщив эти подробности, мы вернемся к нашему рассказу.

Графиня д'Асти, жившая в Бадене уже дней восемь или десять, вела такой образ жизни. Каждое утро она выезжала в карете с горничной и ребенком на продолжительную прогулку, с которой возвращалась часа в два пополудни, то есть в то время, когда в Германии обедают, и поднималась к себе.

В пять часов ее видели прогуливающейся под руку с мужем час или два под апельсиновыми деревьями или по залам казино и затем возвращающейся домой.

С этой минуты муж и жена — столь нежные друге другом на глазах общества — в течение целого дня не обменивались более ни словом и оставались столь же далекими друг другу, как если бы их разделяли цепь Андов или Гималайский хребет.

Отчаяние графа д'Асти было безгранично, а любовь к жене, по-видимому, росла с каждым днем, казалось бы, именно вследствие того презрения, которое она к нему питала; он выходил вечером из дома и отправлялся рассеивать свои печальные думы около игорного стола «trente-et-qua-rante». Вопреки пословице, в игре он так же был несчастлив, как и в любви, и каждый вечер неизменно проигрывал по двадцати луидоров.

Люди, замечавшие его постоянную печаль и не понимавшие истинной ее причины, приписывали ее всегдашнему проигрышу.

Когда он возвращался домой на Лихтентальскую аллею, графиня д'Асти находилась уже в своей комнате и не показывалась до следующего дня.

Однажды утром графине д'Асти захотелось посетить Фаворит и замок Эберштейн. Она начала свой осмотр с маленького замка в стиле рококо, в котором жила в былое время маркграфиня Сибилла; графиня намеревалась закончить экскурсию осмотром старого феодального замка и возвратиться в Баден по крутой и опасной дороге, о которой мы уже говорили и которая идет вдоль долины Аара.

Войдя во двор замка, молодая женщина увидела красивую верховую лошадь, привязанную к столбу. Привратник, служивший в то же время и проводником, немедленно явился с предложением своих услуг и сообщил графине, что лошадь принадлежит молодому французу, который в данное время осматривает замок в сопровождении привратницы. В то время обычаи в Бадене были такие же, как и теперь. В апреле и мае французов бывало там очень мало — преобладали немцы. Граф д'Асти был первым французом, появившимся в этом сезоне у игорного стола, виконт де Р. — вторым. Графиня д'Асти была на балах раза два и встретила на них одних австрийцев и пруссаков. Она с каким-то любопытством ждала встречи с человеком, который напомнил бы ей парижанина, — а их каждая парижанка неустанно и часто безуспешно отыскивает всюду, когда она находится в провинции или за границей.

Любопытство графини было скоро удовлетворено: в оружейной зале она встретила туриста-француза. Это был молодой человек, с виду хрупкий, со светло-каштановыми волосами, голубыми глазами, меланхоличное лицо которого казалось в этот день грустнее обыкновенного. Это был Арман. Он был одет с изысканной простотой.

Увидав молодую женщину, с которой Арман, вероятно, встречался где-нибудь раньше, он сильно вздрогнул. Это обстоятельство не ускользнуло от графини, привыкшей производить подобное впечатление. Он низко поклонился ей, а она ответила ему самым изящным реверансом.

Привратник в качестве чичероне говорил на французском языке, совершенно непонятном. Но так как он содержал ресторан, то твердо запомнил фразу: здравствуйте, сударь или сударыня, не желаете ли посетить замок и позавтракать? Этим ограничивалось его знание французского языка. В данном случае невежество этого тевтона способствовало знакомству графини с Арманом.

Графиня, заметив немецкую надпись, которая красовалась на вооружении какого-то маркграфа, спросила ее объяснения у привратника. Последний стал изъясняться на своем непонятном жаргоне. Арман, находившийся на другом конце залы и рассматривавший надписи, слышал, как графиня заметила: «Я не понимаю ни слова из того, что вы говорите». Тогда он подошел и сказал:

— Позвольте мне, сударыня, перевести вам эту надпись.

Графиня поблагодарила его улыбкой. Жена привратника, которая давала Арману объяснения, видя, что посетители познакомились, решила, что они отлично могут осмотреть весь замок вместе, и удалилась, оставив Армана на попечении своего мужа.

Через час, окончив обзор зала, во время которого посетители не раз, при каждом новом варваризме толстого немца, обменивались улыбками и взглядами, переговорив о Бадене и его окрестностях и о Париже, они очутились во дворе замка на пороге красивой готической залы, служащей обыкновенно для завтраков туристам.

Арман ни разу не перешел границ строгой воспитанности. Как остроумная светская женщина, Маргарита непринужденно обратилась к молодому человеку и сказала ему, смеясь:

— Завтра, кажется, танцуют в казино, и вы, конечно, найдете возможность, согласно светскому обычаю, представиться вашей покорной слуге.

Молодой человек поклонился.

— А пока, — продолжала она, — в силу необходимости, — она указала рукой на столовую, где находился всего-навсего один стол, — вы позволите мне, милостивый государь, предположить, что мы уже встречались с вами где-нибудь в Париже, и пригласить вас позавтракать со мною.

Арман предложил графине руку и провел ее в столовую. Благодаря медлительности прислуги завтрак продолжался чуть не до трех часов пополудни.

Арман был очаровательно остроумен, а его обычная задумчивость, в глазах графини, сообщала ему большую привлекательность.

Он был чрезвычайно внимателен к маленькой девочке, почтителен и любезен с графиней. Он не назвал себя, не спросил имени графини д'Асти, но они болтали о стольких предметах, что невольно назвали несколько фамилий, в салонах которых зимой встречается «весь Париж».

— Сударыня, — сказал Арман, — я уже имел честь танцевать с вами у маркизы де Р… Конечно, я не осмеливаюсь обращаться к вашей памяти и не имею дерзости надеяться, что вы…

— Боже мой, — прервала его графиня с чарующей улыбкой, — простите, если память мне несколько изменяет, и позвольте избавить вас от обязательных комплиментов. Но раз это так, то мы познакомились с вами окончательно, и я оставляю вам на завтра вальс.

— Первый? — спросил он шаловливо-веселым тоном.

— Хорошо, пожалуй, хоть первый. Надо же загладить перед вами мою забывчивость.

Арман вздохнул, давая понять графине, что сам он хранит живейшее воспоминание о бале маркизы. Графиня была женщиной, и этот вздох не был ей неприятен. Но в то время, как она хотела продолжать разговор в легком тоне, которым велась до тех пор их беседа, раздался удар грома, от которого задрожали своды готической залы.

Пока графиня и ее юный спутник беседовали, громко смеясь при смешных выражениях привратника, служившего им за столом, погода, бывшая утром такой прекрасной, мало-помалу изменилась. Небо покрылось свинцовыми тучами, в сосновом лесу пронесся глухой ропот, обычный перед грозою. Удар грома и молния, блеснувшая в темных облаках и осветившая высокие окна, навели страх на графиню, и она вскрикнула.

В эту минуту и в то время, как Арман поднимался с места, вошел кучер.

— Госпожа француженка… пора ехать… ехать сейчас… гроза… — коверкал он слова.

Баденские немцы-кучера говорят по-французски еще хуже, чем привратники и проводники.

— Что ты говоришь? — переспросил Арман по-немецки.

—Я говорю, — повторил кучер, — что скоро будет гроза, в замке нельзя ночевать, а деревня далеко. Надо ехать сейчас, а то лошади боятся грозы.

— Черт возьми!

— Дорога очень плохая.

Арман перевел слова кучера встревоженной графине. Затем он прибавил:

— Вы мне позволите, сударыня, проводить вас?

— О, конечно.

— Этот кучер, подобно всем немецким кучерам, ужасный трус. Если он от страху не будет в состоянии справиться с лошадьми, то я займу его место, и клянусь, что вы доедете до Бадена без малейшей неприятности.

— О! Я в этом совершенно уверена, — смеясь, ответила графиня.

Она уже признала в Армане тот тип молодого человека, который в Париже называют «gentleman de cheval», то есть лучшим кучером в мире.

Графиня поместилась в карету со своей горничной и девочкой, кучер занял на козлах свое обычное место. Что касается Армана, то он вскочил на седло и поехал рядом с каретой.

Кучер ударил по лошадям и пустил их сразу в галоп. Но не отъехали они и четверти версты от замка, как несколько капель дождя упали на землю. Кучер с видимым беспокойством начал сдерживать лошадей.

— Гроза! — проговорил он.

— Все равно, поезжай, — приказал ему Арман. Раздался второй удар грома, и одна из лошадей взвилась на дыбы и заржала, выказывая все признаки сильного страха.

XXI

Когда под влиянием страха или гнева понесет непородистая лошадь, то остановить ее бывает в тысячу раз труднее, чем любого кровного рысака. Эта истина малоизвестная, но неоспоримая.

Сын полковника ошибался, уверяя графиню, что он берет ответственность за ее безопасность на себя. Молния, сверкнувшая в небе, заставила подняться на дыбы немецкую клячу, и она заразила своим страхом и английского жеребца Армана — подарок Дамы в черной перчатке. Арман был искусным наездником, но ему пришлось употребить некоторое время, чтобы успокоить своего коня. Упряжные лошади в испуге помчались. Кучер тотчас потерял голову и вместо того, чтобы задержать лошадей, бросил поводья и принялся звать на помощь.

Дорога в том месте, где понесли лошади, была так узка, что молодому человеку пришлось отказаться от своего намерения держаться около дверец кареты. Он остался позади нее. Это место было действительно самое опасное из всего пути. Налево гора крутым скатом спускалась к дороге, и между нею и дорогой не было даже канавы. Направо — страшно глубокая пропасть прихотливо извивалась, образуя острые выступы.

Арману удалось, наконец, справиться со своей лошадью, но его охватила дрожь при виде опасности, грозившей графине. Карету, опередившую его метров на сто, несли взбесившиеся лошади точно ветром, причем потерявший от страха голову кучер даже не пытался сдержать их. К тому же вожжи, выпав у него из рук, били по ногам лошадей.

Арман пустил свою лошадь за каретой, настиг ее и попытался было ее перегнать, но тщетно. Дорога была так узка, что проехать рядом с экипажем по правой стороне ее и не скатиться при этом в пропасть было совершенно невозможно. К тому же стоило хоть одной лошади уклониться в сторону на дюйм, и все неминуемо полетели бы в бездну.

Волосы у Армана встали дыбом. Дорога делала страшно крутые повороты и только благодаря какой-то счастливой случайности лошади, несмотря на страшный испуг, поворачивали так же правильно, как если бы кто умелой рукой направлял их. Но, несмотря на отчаяние, которое еще усиливалось благодаря крикам графини и ее горничной, которые обе высунулись из кареты, молодой человек сохранил некоторое присутствие духа и внимательно следил за беловатой полосой дороги с ее причудливыми изгибами по горному хребту. Его проницательный взгляд заметил за четверть версты впереди кареты крутой поворот, образовавший тупой угол. Было очевидно, что если лошади повернут по-прежнему по дороге, то само Небо хочет спасти графиню.

Луч надежды, надежды дерзкой, почти безумной, охватил Армана.

Он все еще мчался за каретой в нескольких шагах от нее.

Примерно в ста метрах от рокового поворота кучер, дошедший в своем страхе до исступления, соскочил с козел в сторону ската, надеясь таким образом спастись. Но несчастный раздробил себе голову о пень дерева, торчавшего на два фута от земли, и попал под ноги лошади Армана. Но Арман не остановился. В пятидесяти метрах от поворота он быстро задержал свою лошадь, давая экипажу время повернуть.

Это было делом одной секунды, но она показалась Арману вечностью, так как он ждал, что вот-вот тяжелый экипаж накренится и свалится в пропасть.

Бог спас, однако, графиню. Лошади не свернули с дороги и помчались галопом по новому направлению. В первый раз за все время они очутились наискось от Армана. Он схватил пистолет, прицелился в правую лошадь и выстрелил. Лошадь упала, убитая наповал. Другая протащила ее еще несколько шагов, и карета остановилась… Графиня была спасена.

С этого места дорога расширялась, и молодой человек мог подъехать к карете… Горничная лежала без чувств. Что касается графини, то она, несмотря на испуг, не растерялась и, прижимая к сердцу своего ребенка, воскликнула с таким выражением благодарности в голосе, которое трудно передать:

— Ах, вы мой спаситель… и моей девочки!

Арман соскочил на землю и, привязав коня к дереву, поспешил выпрячь лошадь, чтобы избежать новой катастрофы.

— Сударыня, — произнес он прочувствованным голосом, — мне кажется, сам Бог помог нам.

Арман был бледен. Графиня протянула ему руку.

— О, благодарю вас! — воскликнула она.