Те, кто не ушел из Омеласа

Омелас — самый счастливый город в мире, это вам подтвердят по крайней мере двое из каждых трех его жителей. Вы никогда не были в Омеласе? Тогда как же мне рассказать о нем, чтобы вы могли его представить себе?

Хайвэй-стрит — самая длинная улица Омеласа. Она спускается с холмов и выходит на берег бухты, там где вздымаются гордые белые громады океанских лайнеров, скользят по голубой воде скорлупки яхт под разноцветными треугольниками парусов и над всем этим с криком носятся чайки, похожие на белые распластанные запятые.

Но красивее всего Хайвэй-стрит ночью, когда над крышами выстроившихся по набережной домов сверкают и переливаются разными цветами неоновые огни реклам, отражаясь в черной, как смоль, воде, когда с шелестом мчатся по гудрону автомобили, похожие на светящиеся стрелы, блестят и хлопают многочисленные двери баров, магазинов и кафе, откуда-то льется быстрая и веселая музыка.

В том месте, где на самой середине набережной к морю выходит Орсайд-авеню, под прямым углом упираясь в Хайвэй-стрит, находится площадь Свободы. Сжатая между огромными домами, она, несмотря на свои размеры, кажется совсем небольшой. Посредине ее, подсвеченная снизу мощными прожекторами, высится статуя Освободителя. Статуя неплохая, только Освободитель здесь выглядит несколько старше, чем был на самом деле.

Биографию Освободителя все знают из школьных учебников. Во всяком случае, ту ее часть, где благородный юноша, узнав об источнике счастья своего города, не смирился с вопиющей несправедливостью, с теми слезами маленького ребенка, на которых держалось счастье старого Омеласа, но и не покинул город, чтобы освободиться от чувства вины и бессилия. После долгих и мучительных раздумий он выбрал третий путь. С маленькой группой своих единомышленников однажды ночью он открыл подвал и освободил из него того несчастного ребенка, страдания которого лежали в основе счастья горожан. Они отнесли его в больницу, накормили, согрели, поставили охрану, чтобы никто не мог вернуть ребенка обратно в подвал. Впрочем, таких попыток и не было. Мир Омеласа развалился буквально в считанные дни. Неожиданно в людях проснулись зависть, жадность и честолюбие, стремление к богатству, комфорту и власти. Правда, об этом учебники не говорят. Не говорят они и о последовавшем упадке промышленности и ремесел, о неурожае и пришедшем за ним страшном голоде, когда по улицам бродили грязные дети в лохмотьях, со вздувшимися животами, выпрашивая у редких прохожих кусочек черствого хлеба. Не написано там и о том, как Освободитель выставил свою кандидатуру на выборах мэра города — и проиграл, ибо время идеалистов уже прошло. Герои годятся для знамен и памятников, а в жизни они слишком честны и неуживчивы.

Впрочем, все это быстро кончилось — и голод, и бунты, и забастовка мастеровых, расстрелянная тут же сформированной национальной гвардией. Все это давно уже отошло в прошлое, столь далекое, что расскажи об этом нынешним жителям Омеласа — они не поверят, хотя происходило это уже при жизни многих из них. Такова человеческая память — ей свойственно забывать то, о чем не хочется помнить.

А расскажи сейчас о том, как жители старого Омеласа были счастливы тебе рассмеются в лицо. Тогдашний уровень жизни кажется сейчас просто смехотворным. Ну в самом деле, как это можно нормально жить без автомобиля (по два на каждую семью), без компьютеров и телевидения, без электричества и микроволновых печей — всего того, без чего немыслима современная цивилизация.

Правда, все это имеется не у каждого. Если вы пройдете по Орсайд-авеню дальше, к холмам, а затем свернете в одну из узеньких улочек направо, то попадете на задворки города, которые никогда не показывают туристам.

Описывать трущобы нет необходимости — они одинаковы везде. Облупившиеся стены домов, подслеповатые окна, глядящие мутными стеклами на узкую грязную улицу, переполненные мусорные контейнеры, из которых никто уже давно ничего не вывозил, разбитые фонари, пропахшие кошками и мочой подъезды — все это есть в любом городе мира, а не только за блестящими фасадами Хайвэй-стрит.

Живут здесь разные люди — воры и нищие, безработные и проститутки, оставшиеся без пособия старики и многодетные семьи эмигрантов. Существование их неизбежно, как неизбежно отсутствие социального равенства. Ведь, как доказывает доктор Гардинг, всеобщее равенство есть энтропия, обществу всегда необходим градиент между богатством и бедностью, который является движущей силой экономического развития — аналог законов термодинамики Карно. Отсутствие этого градиента обрекает общество на стагнацию и застой (подробнее об этом вы можете прочитать в учебнике политологии, страница пятьдесят два).

Однако срывы все-таки случаются. И вовсе не там, где их можно было бы ожидать. Например, студенческий бунт в мае восемнадцатого года Освобождения. Правда, меня в это время в городе не было. Я сидел в психиатрической лечебнице Джонса, в двенадцати милях от Омеласа. Вы не подумайте, это было вовсе не какое-то там «кукушкино гнездо» с аминазином и санитарами-мордоворотами, а приличная частная клиника для пациентов с тугим кошельком. И поместили меня туда временно — «для лечения нервного срыва» на период волнений. Не допустить моего участия в них отцы города хотели любой ценой…

Демонстрация, как это можно было предугадать, закончилась плохо. Полиция не сдержалась и открыла огонь. В ответ студенты начали выворачивать столбы и строить баррикады. Нервы у властей сдали, и к следующему же утру они перебросили в Омелас из-за моря на двух транспортных самолетах батальон «изумрудных беретов», спешно выведенных по этому поводу из района боевых действий. «Береты», привыкшие у себя в джунглях особо не церемониться, естественно, наломали дров. То бишь костей. Официальные цифры жертв были, конечно, минимальны, но по слухам число убитых шло на десятки. Впрочем, об этом тоже быстро забыли.

Вы спрашиваете, что же стало потом с тем несчастным ребенком, выпущенным из страшного подвала? Не беспокойтесь, с ним как раз все в порядке. Вопреки ожиданиям, он выжил, вырос, стал вполне нормальным человеком. Или почти нормальным. Дело в том, что этот ребенок — я.

Иногда мне кажется, что лучше бы все оставалось по-старому. Пусть бы я остался в том подвале и в конце концов сгнил бы там заживо, но зато город был бы счастлив — и не этим тупым суррогатом счастья. Умереть за чужое счастье достаточно просто. Убить за него — еще проще. Но почему, почему счастье должно держаться только на крови и страданиях? И разве это счастье может быть настоящим? Но разве оно аморальней того счастья, что вовсе не обуславливается страданиями других, пусть немногих людей, но спокойно мирится с ними? Разве новый Омелас лучше старого?

Я не знаю ответа на эти вопросы. Иногда у меня закрадывается сомнение, а разрешимы ли они вообще? Я знаю только одно: я никогда не уйду из этого города с его проклятым счастьем. Просто в мире не осталось больше мест, куда можно было бы из него уйти.