Театр теней

1

Все эти женщины были старше его жены. «Наверное, они уж совсем отчаялись», — думал Терри. Женщины были его ровесницы, примерно под сорок, и он чувствовал себя неловко в их обществе. Вот в мужской компании он о возрасте Марты не стеснялся говорить. Ему даже нравилось выставлять ее напоказ: держать за руку или непринужденно прижаться к ней на людях и сидеть на одной стороне стола в ресторанах. Он был уверен, что без труда сможет завязать с выпивкой и травкой: он собирался сделать это, когда ребенок родится. С травкой-то уж точно — если, конечно, этот ребенок все-таки появится на свет. Никакая дурь не даст такого кайфа, какой испытываешь от сознания, что тебе завидуют, — а его умница жена, молодая и сексуальная, заставляла всех мужчин вокруг буквально зеленеть от зависти. Это единственный наркотик, с которого он никогда не соскочит.

Марта сидела, уткнувшись в журнал «Ньюсуик» за прошлый месяц. Остальные женщины украдкой бросали на нее любопытные взгляды. Ну конечно, им всем было интересно, что здесь делает такая молодая женщина. В их окруженных морщинками глазах читалась зависть вперемешку с жалостью. «А мужья-то тоже обратили на нее внимание», — подумал Терри. Глянули один раз — прикинули размер груди. Второй раз — оценили фигуру. Третий — задержали взгляд подольше и мысленно сопоставили ее возраст и вес, формы и свежесть лица с общепринятой нормой — своими собственными женами.

Марта Финн обращенных на нее похотливых и сочувствующих взглядов не замечала. Ее волновало другое. Она в отличие от многих сидящих в приемной женщин была здорова: яичники работали, как положено, и с яйцеклетками тоже все было в порядке. И у Терри, не как у некоторых из этих мужчин, сперматозоиды были подвижными и сперма обильной. «Видимо, поэтому он так самодовольно ухмыляется», — подумала Марта, и от этой мысли ее передернуло.

Из комнаты с белыми кожаными креслами они направились вслед за медсестрой мимо смотровых кабинетов и комнат без табличек прямо к доктору Дэвису Муру. Его кабинет с лаконичными линиями окна, сделанными на заказ диваном и рабочим столом безоговорочно свидетельствовал о том, что Дэвис Мур — успешный профессионал. Войдя в комнату, посетитель сразу ощущал различие — и отнюдь не случайное — между пустоватым помещением приемной с блеклыми, однотонными стенами и кабинетом, доктора Мура, выдержанным в теплых красновато-коричневых тонах.

— Знаешь, все-таки чувствуешь себя здесь как-то чудно, — сказал Терри Финн и нервно хохотнул — за этим смешком скрывался настоящий страх. Марта успокаивающе дотронулась до его плеча.

На работе Терри привык чувствовать себя единственным и неповторимым суперсамцом, однако доктор Мур, высокий и сухощавый, с густой копной каштановых волос («Такая роскошная шевелюра пригодилась бы политику», — подумалось Терри) тоже выглядел весьма внушительно. На нем был белый халат, надетый поверх дорогой хлопковой рубашки, между лацканами халата виднелся красный шелковый галстук. У него был располагающий голос, мягкий баритон, и все же никому бы и в голову не пришло ослушаться доктора. Речь и движения были подчеркнуто неторопливы — лишь иногда он уверенным жестом выделял особенно важные слова. На столе Мура царил идеальный порядок. Это говорило о том, что он привык оперативно решать все проблемы и тут же избавляться от лишних бумажек. А еще он был почти знаменитостью: журнал «Чикаго» включил его в список лучших врачей города; под его фотографией (Марта так и таскала вырезку с этим снимком в сумочке с того самого дня, как они записались к нему на прием) было написано: «Один из ведущих специалистов в стране по клонированию и вопросам этики».

— У некоторых пар бывают сомнения относительно данной процедуры, — говорил Дэвис. — У кого-то возникают вопросы морального плана, на которые наука не в силах ответить. Кроме того, против нас довольно активно выступают представители некоторых религий. Вы ходите в церковь?

— На Рождество, — сказала Марта и покраснела.

— Если вам это важно знать, сам я — человек верующий и при этом совершенно спокойно воспринимаю применяемые в нашей клинике научные достижения, — продолжил Дэвис. — Мы ведь, как вы понимаете, не можем клонировать душу. Мне приходилось сталкиваться с некоторыми религиозными людьми, которые считают клонирование меньшим злом, чем традиционное оплодотворение в пробирке с помощью сперматозоида и яйцеклетки.

Он провел бесчисленное множество таких предварительных встреч и знал наперед, что у него спросят и даже в какой последовательности. Теперь он мог отвечать на вопросы, особо не вслушиваясь в них.

— Вам ведь уже не приходится создавать так много эмбрионов, как раньше? — спросила Марта.

— Совершенно верно. Сегодня в большинстве случаев нам требуется всего один.

— Я знаю, что иногда возникают всякие юридические сложности. Я тут почитала кое-что в интернете. Так, чуть-чуть. Ровно столько, чтобы понять, как плохо я во всем этом разбираюсь. — У Марты вырвался нервный смешок, перешедший в улыбку. Дэвис обратил внимание, как улыбка изменила лицо этой женщины: словно пока она не улыбалась — скрывалась под маской, а улыбнулась — и маска спала. — Насколько мне известно, у нескольких докторов с востока страны в прошлом году были неприятности.

— Наши действия строго регламентированы, существуют различные правила и законы — за их нарушение полагаются суровые взыскания. За одни лишают лицензии на врачебную деятельность, за другие сажают в тюрьму. К примеру, донором может быть только покойник. Это чтобы ваш ребенок не наткнулся на своего двойника в очереди в магазине.

Терри с Мартой рассмеялись, и Дэвис посмеялся вместе с ними.

— Но это кажется невероятным, — сказала Марта. — Прямо в голове не укладывается, как это — клонировать человека уже после смерти.

— ДНК оказалась не такой хрупкой, как мы когда-то считали; хоть мы и применяем сложные методы хранения и консервирования, на самом деле в этом нет никакой необходимости. При современном уровне развития технологии мы можем извлечь жизнеспособную ДНК даже из давно мертвой ткани. И главное: как только клонирование завершается, оставшийся материал с ДНК уничтожается. Мы никогда не делаем несколько клонов одного и того же человека. Ваш ребенок будет единственным из живущих обладателем уникального набора генетических маркеров — наследуемых признаков, различающихся у отдельных особей. Разумеется, если только в результате процедуры не получатся близнецы.

— А кто именно становится донором? — спросила Марта уже более уверенным голосом.

— Как правило, ими оказываются доноры спермы или яйцеклеток. При заполнении документов они указывают, согласны ли, чтобы их ДНК использовалась для клонирования после их смерти. Если соглашаются, мы берем у них кровь — как ни парадоксально, мы не можем клонировать человека из одних только половых клеток, — и они получают примерно в три раза больше денег. Донору-женщине платят раз в десять больше.

— Женщины реже соглашаются, — сказала Марта. Она почерпнула этот факт из своего небольшого интернет-исследования. — Поэтому среди клонированных детей чаще встречаются мальчики.

— Абсолютно верно. Сперму действительно сдают гораздо чаще. Кроме того, по-прежнему очень немногие предоставляют свои клетки специально для последующего клонирования. У большинства доноров эта мысль появляется потом, чаще всего в надежде получить побольше денег — подумаешь, закатать рукав да поставить подпись еще на одной бумажке. Некоторые делают это, чтобы потешить свое самолюбие: им нравится представлять, что их ДНК будет продолжать существовать и вроде бы обессмертит их, хотя это, разумеется, полная чушь. Многих, в особенности женщин, возможность создания генетического двойника все же несколько тревожит. Один мой сокурсник опубликовал в прошлом году статью, в которой утверждал, что сомнения женщин связаны с их особым представлением о самих себе. Не знаю, стоит ли этому верить, но все может быть, не правда ли? — Дэвис помедлил, будто ожидая ответа, и продолжил: — И потом, существует еще и контроль. Правила. Нельзя, чтобы людей клонировали без их разрешения. По законам общества и морали мы не можем просто взять из мусорного ведра обрезки ногтей и клонировать их владельца без его ведома. Кроме того, как вы знаете, в течение последних пяти лет конгресс принял целый ряд законов, охраняющих неприкосновенность личной жизни. Незаконным признано даже хранение записей о ДНК человека, кроме случаев, когда он обвиняется в тяжком преступлении.

— Расскажите, а как эмбрион попадает в матку? — спросила Марта.

«А вот мужей чаще интересует, как его оттуда удалить», — подумал Дэвис и ответил:

— Когда вы скажете, что готовы, мы возьмем у вас яйцеклетку, удалим ядро, останется одна оболочка. В эту оболочку мы поместим ядро клетки донора — обычно берется ДНК лейкоцита — и стимулируем поведение, как у яйцеклетки, оплодотворенной естественным путем. Далее происходит вживление этой яйцеклетки в матку так же, как при оплодотворении в пробирке.

— Насколько я понимаю, желающих больше, чем доноров. — Марта продолжала говорить, подглядывая в вырванный из тетради листок, на котором записала все интересующие ее вопросы. — Предположим, мы запишемся в очередь. Как долго нам придется ждать?

— Некоторым из наших пациентов приходится ждать по три-четыре года, но мы не придерживаемся строгой очередности, не работаем по принципу «первым прибыл — первым обслужен». Марта, вы упоминали на предварительном собеседовании, что у вас в семье передается по наследству дегенеративное заболевание мозга — болезнь Хантингтона, ведь так?

Если бы этот вопрос задал любой другой человек, Марта оскорбилась бы, но врачу спокойно ответила:

— Да. Я сдавала анализы. Я носитель.

— В этом случае вы автоматически попадаете в начало списка. Если зачатие произойдет естественным путем, с помощью обычного искусственного оплодотворения или в пробирке — другими словами, с использованием вашего собственного генетического материала, — вероятность того, что у ребенка будет болезнь Хантингтона, очень высока. В случае же клонирования вы получаете эмбрион, проверенный на все возможные наследственные болезни и вынашиваете его без риска передачи даже склонности к заболеванию. По сути, вы усыновляете ребенка в зародышевом состоянии. Он, строго говоря, не может считаться вашим ребенком, но и чьим бы то ни было еще тоже не является. Если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения, клонирование предпочтительнее остальных техник зачатия. «Белых пятен» в законодательстве о клонировании мало. И вам не придется опасаться, что в один прекрасный день на пороге вашего дома появятся настоящие родители ребенка и начнут предъявлять на него права.

— А родители донора? С ними как? — спросил Терри.

«Хороший вопрос. И весьма показательный. Вероятность, что придется нести ответственность перед кем-то, волнует его куда больше, чем сама процедура», — подумал Дэвис и вслух произнес:

— Ну, если окажется, что они еще живы, то клон не будет считаться их отпрыском ни с юридической, ни с этической точки зрения. Он будет совершенно другим человеком, со своими вкусами и предпочтениями. У него будет своя уникальная индивидуальность. У него будет душа, если, конечно, вы верите в такие вещи — я, как уже говорил в начале нашей беседы, верю.

— Вы сказали «он». — Марта поморщилась, словно готовясь проглотить что-то ужасно неприятное. — Так значит, девочка никак не может получиться?

За последний год он уже три раза отвечал на этот вопрос, и каждый раз ему приходилось выслушивать от будущих родителей тирады на темы евгеники столь же гневные, сколь и невежественные. Один раз пара была явно подставная. В тот же вечер те двое появились в местной программе новостей, чтобы поделиться с общественностью тем, как их «шокировал» визит в «клинику по клонированию». Дэвис набрал полную грудь воздуха и ответил:

— Как бы нам ни хотелось, чтобы шансы распределялись так же, как в природе, то есть чтобы в пятидесяти одном проценте случаев рождались девочки, реальность такова, что при клонировании наиболее вероятен мальчик. В этой ситуации решения конгресса требуют от нас, чтобы выбор пола был случайным. Тем не менее, кое в чем выбор все-таки остается за нами. Информация о доноре, которая будет вам предоставлена, строго ограничена, однако мы стараемся обеспечить совпадение внешнего сходства клонированного ребенка с родителями. Многие пары, рожающие таким образом, не хотят, чтобы потом их друзья и соседи смотрели на ребенка и гадали, откуда он такой взялся.

Финнов, казалось, эта информация не удивила и не расстроила. Терри поинтересовался:

— У меня, кстати, вопрос по этому поводу. Насколько открытой будет информация о происхождении моего ребенка?

— Разумеется, на данную ситуацию распространяется действие врачебной тайны, — сказал Дэвис. — Родители клонированного ребенка обязаны привозить его каждые полгода на осмотр педиатру, пока ему не исполнится шестнадцать. У нас в клинике работает врач, доктор Бертон, отличный специалист, но вам необязательно обращаться именно к ней, если вас больше устраивает другой педиатр. Так или иначе, врач, который будет следить за здоровьем вашего малыша, непременно должен знать, что он клонированный, регулярно писать отчеты о его развитии и присылать их сюда, к нам. Все это необходимо для нашей исследовательской работы, а также в целях соблюдения чистоты процедуры. Здесь, у нас в клинике, занимаются не только клонированием, и доктор Бертон принимает всяких пациентов, так что никто ничего не заподозрит, увидев вас в приемной.

— А как быть с ребенком? Мы должны будем рассказать ему обо всем? — спросила Марта и добавила с надеждой в голосе: — Ну, или ей?

— Тут, конечно, вы должны поступать так, как считаете нужным. Я считаю, и большинство врачей, полагаю, со мной согласится, что с этим надо повременить. Хотя бы до подросткового возраста. Ребенку будет нелегко принять подобный факт. А через пятнадцать лет это уже не будет казаться таким странным и непривычным, как сейчас. — Дэвис замолчал, потом посмотрел на часы, но без выражения нетерпения — так, как его учили семнадцать лет тому назад в университете штата Миннесота: «У меня сейчас еще одна встреча, но если у вас остались какие-то вопросы, я готов продолжать нашу беседу, пока не отвечу на них».

Нет, у них нет вопросов. Сейчас, по крайней мере. Клонирование — это пока еще сенсация, и даже разговор о нем в этом уютном старомодном кабинете с деревянными панелями, книгами и картами по стенам оставляет ощущение чего-то ирреального, словно попадаешь в роман Герберта Уэллса. Такого эффекта и добивался Дэвис. Пусть пройдет время, и они либо привыкнут к этой мысли, либо отсеются сами собой, если не готовы. Как он любил повторять, первая встреча — это лишь пробный шар, один из многих.

Он проводил Финнов до дверей кабинета, затем вернулся к рабочему столу и сделал несколько пометок в документе, который только что создал в компьютере:

Марта и Терри на «хонде-акуре» маялись в пробках у пригородных торговых центров, расположенных вдоль дороги и похожих друг на друга как братья-близнецы. Марта выборочно читала вслух предложения из брошюры «Клиники Новых Технологий Оплодотворения», а Терри пытался одновременно слушать и жену, и работавший на минимальной громкости спортивный канал.

Терри хотел ребенка — наверное, хотел. Он знал, что Марта очень хочет родить. Они с ней обсудили кучу всяких вариантов и их последствия, прежде чем остановились на клонировании и решились на эту лотерею с ДНК. Традиционное размножение, данное Богом и одобренное Дарвином, — то, что начинается с волшебно случайного или тщательно рассчитанного совокупления, — приводит к рождению ребенка, в отношении которого у тебя есть какая-то определенность. До его рождения тебе, естественно, ничего о нем не известно, за исключением разве что пола, но потом, когда он начинает подрастать, его характер и внешность уже не являются для тебя сюрпризом, скорее произвольным сочетанием определенных, заранее известных возможностей. Ему вспомнился день, когда они с Мартой вернулись из свадебного путешествия. В воскресенье они собрали у себя тесный круг близких родственников и стали открывать подарки. В каждом свертке их ждал в своем роде сюрприз, но все это было из того списка, который они сами составляли перед свадьбой. Бытовые приборы, серебро, фарфор — без оберток это выглядело уже родным и знакомым. Так же и с ребенком. Сын или дочь — это как подарок самому себе, но предсказанный, предугадываемый.

Клон — это нечто совсем иное. Это подарок от абсолютно незнакомого, чужого человека. Нет, Терри был уверен, что и клонированного ребенка можно любить так же, как и свою плоть и кровь, но светлые и темные стороны его души никогда не будут такими же, как твои собственные. Когда ребенок зачинается естественным путем, это означает, что природа сортирует гены двух людей и получается новая уникальная комбинация, новый, лучший организм. Клон же повторит заложенные в ДНК ошибки прошлых поколений. Их ребенок будет как бы старой моделью — кто знает, какие там у него будут внутренние дефекты.

Но Терри не сомневался, что Марту этот вариант очень привлекает. Судя по тому, что они читали и видели в разнообразных информационных материалах, их, надо понимать, ожидает долгий год, а то и не один, в течение которого придется сдавать анализы, ходить на консультации, проходить подготовку. Причем все это коснется в большей степени жены, а не его самого. Последние десять месяцев они только и делали, что бесконечно обсуждали, стоит ли им заводить ребенка, и ему уже казалось, что он одинаково радуется и когда Марта склоняется к тому, что стоит, и когда говорит, что не стоит. Так или иначе, малыш начнет свою жизнь с того, что круто изменит их собственную. Что ж, так оно и должно быть.

Он потянулся, пытаясь погладить коленку жены, но мешал ремень безопасности. Ему удалось лишь дотянуться до нее костяшками пальцев. Он поводил согнутыми пальцами по бедру Марты, обтянутому голубой хлопчатобумажной тканью, нарисовал большим пальцем пару галочек в надежде, что она воспримет это как проявление нежной привязанности.

Марта улыбнулась, закрыла глаза и устроилась поудобнее. Положила брошюру на колени, провела ладонью по плоскому животу и представила, что этот самый живот даст новую жизнь человеку, которого уже не стало. Она, конечно, понимала, что это не совсем так, но она верила в людей, любила их, прощала им ошибки и искренне считала, что каждый человек, будь он хоть святой, хоть грешник, желает и заслуживает второго шанса.

2

Вот уже третий день Микки Фэннинг проводил большую часть времени на сиденье своего автомобиля — это была допотопная, двадцатилетней давности, модель «олдсмобиля», «катлас-суприм», — наблюдая за дверьми «Клиники Новых Технологий Оплодотворения». Каждое утро он приезжал сюда в семь и занимал самую выгодную позицию — на противоположной от клиники стороне улицы, не точно напротив, а немного наискосок. Сегодня он припарковался, освободился от потрепанного ремня безопасности и быстро скользнул на пассажирскую сторону. Накануне вечером ему пришло в голову: если не сидеть за рулем, будешь меньше бросаться в глаза.

Ровно в одиннадцать утра по его старым часам, которые он проверял и подводил каждый раз, когда по радио передавали время и ситуацию на дорогах, он вернулся за руль, отъехал и долго кружил по кварталу, пока не нашел новую наблюдательную позицию, чуть менее удачную, но все же вполне сносную. В три часа дня он сделал это еще раз и остановился еще дальше от клиники. Он отправится к себе в мотель только тогда, когда из здания выйдет последний врач и запрет за собой дверь.

Точное время прихода и ухода докторов он записывал в специальный блокнотик в твердом переплете. Обложку он разукрасил синей шариковой ручкой: нарисовал кресты, написал печатными буквами по верхнему краю блокнота «ИИСУС», а сверху вниз по левому — «СПРАВЕДЛИВЫЙ»; начальные буквы — «И» и «С» — были затейливо украшены.

Самые умные из его друзей прозвали его Педант — это случилось в те времена, когда у него еще были умные друзья. После того как Микки исполнилось девятнадцать, он стал с подозрением относиться к умным людям. Если человек умный, ему и до интеллектуала недалеко, а ведь именно интеллектуалы — хотя и не они одни — повинны в том, что человечество катится прямиком в ад. Быстрее всех там окажутся арабы, потом китайцы — потому что безбожники, затем в преисподнюю провалится Индия — потому что ее населяют язычники, ну а следом, возможно, Соединенные Штаты, начиная с Тихоокеанского побережья (хотя, надо признать, что и в самом сердце его страны люди погрязли в грехе — еще немного, и он откроет всем глаза на эту истину). Он был убежден: интеллектуалы не верят в существование добра и зла. Микки Педант, напротив, не верил ни во что, кроме этого. Причем он веровал в добро и зло не только в практическом смысле, применительно к человеческим поступкам, а в Добро и Зло, что существуют от начала времен (и будут существовать во веки веков, аминь). Господь ведь не случайно выбрал, чему считаться добром, а чему злом; Господь есть живое воплощение добра и истины. Так и только так можно понять Иисуса, изрекшего: «Никто не благ, как только один Бог».^[2] Владыка наш не придумал добродетель — вся сущность Его из добродетели слагается. И если когда-нибудь его, Микки, станут судить по закону человеческому и призовут к ответу за то, что он совершил и совершит в самом ближайшем будущем, он спокойно протянет им в ответ свой четырехсотстраничный манифест, который объясняет и эту, и другие истины. Немногим суждено будет его понять, и лишь у тех немногих будет шанс — всего только шанс! — пройти сквозь узенькие, как игольное ушко, врата Царства Владыки нашего.

Тут из-за тонированных дверей показалась пара. Мужчина был старше женщины; они шли, держась за руки. Она была молода и стройна, от нее веяло здоровьем и красотой. Он проводил ее глазами и почувствовал возбуждение. Он смутился и стал нашептывать молитву, но вызубренные слова слетали с его губ, минуя сознание. Микки Педант не считал, что секс греховен сам по себе (и уж конечно, естественное произведение на свет потомства куда лучше извращений, практиковавшихся в этой клинике, где воспроизводят себе подобных). Однако он был уверен: раз он так внезапно возжелал эту женщину, значит, она пребывает во власти сатаны. Если бы не риск нарушить целостную картину и отвлечься от выполнения генерального плана, он бы мог разобраться с ней и, пусть отчасти, но все же восстановить справедливость в этом мире. Нет, он не поддастся этому гибельному искушению! Дьявол наверняка охотно пожертвует обыкновенной соблазнительницей, дабы сохранить свою власть и уберечь солдат тьмы, что работают в этом здании. В тот день, когда Микки решил посвятить свою жизнь Христу, он дал себе много зароков. В частности, он отказался от женщин, и именно этот отказ давался ему с особым трудом. И все же целомудрие подействовало на него самым благотворным образом. Мир стал яснее. Коль скоро мужчина допускает мысль о том, что когда-нибудь снова познает женщину, его разум мгновенно затуманивается похотью. Он, Микки, убеждался в этом снова и снова: при каждой непристойной мысли и каждой болезненной эрекции.

Пара задержалась на мгновение у дверей своей машины, припаркованной неподалеку от клиники. Микки навел на них сложенные пистолетом пальцы и сделал вид, что стреляет, сначала в нее, потом в него.

3

— Вот, это тебе. Подарок.

Анна Кэт положила на стол перед Дэвисом какой-то плоский предмет в красивой упаковке, квадратный, со сторонами не длиннее ее тоненького пальчика. Затем она отвела руку назад и придвинула стул, чтобы сесть напротив него, по другую сторону стола.

— В честь чего это? — спросил Дэвис.

Он был ужасно рад. Когда Анна Кэт наведывалась к нему на работу, это частенько доставляло ему неудобства, но неизменно поднимало настроение. Конечно же, для мужчины это типично — гордиться своей дочерью и чувствовать, что, глядя на нее, сам становишься лучше, но Дэвис полагал, что может похвастаться еще и особыми доверительными отношениями с Анной Кэт. Несмотря на то что он дневал и ночевал на работе, ему удалось воспитать прекрасную молодую женщину; если бы подросток Дэвис Мур встретил такую, он наверняка восхищался бы ею, постарался бы с ней подружиться и направил бы всю свою энергию и обаяние на то, чтобы ей понравиться. Больше того, он вырастил молодую женщину, которая видела бы такого вот Дэвиса Мура насквозь со всем его деланным хладнокровием, важничаньем и прочей ерундой.

— Я собиралась подарить тебе это на день рождения, — сказала она, — но потом подумала: зачем столько ждать, ты и сейчас можешь им попользоваться. И вообще, когда у меня уже есть подарок, мне хочется вручить его сию секунду. Считай это подарком в честь того, что твоей дочке досталось от тебя по наследству отсутствие терпения.

— От меня? — Дэвис сделал вид, что оскорбился, а сам взял коробочку с крошечным бантиком и потянул в стороны края обертки. — Это мама у нас нетерпеливая. И всегда такой была.

Дочка рассмеялась. Ее было так легко рассмешить! Когда Анна Кэт была маленькой, ему ничего не стоило заставить ее хихикать, а ей стоило только начать, и через минуту она заходилась неистовым хохотом — таким, что живот сводило. Тут уж и Дэвис не выдерживал и тоже начинал смеяться. Тысячу раз, заходя в гостиную, Джеки заставала привычную картину: отец с дочкой уже валяются без сил на спине, как перевернутые черепашки, и покатываются со смеху.

Скотч отклеился, Дэвис развернул бумагу — показалась черная пластмассовая коробочка, а в ней зеркально сверкающий диск.

— Что это?

— Только что сведенные воедино официальные записи о рождениях и смертях в штатах Арканзас, Миссури, Техас, Оклахома, Нью-Мексико и Невада. С тысяча восьмисотого по тысяча восемьсот тридцать третий. Правда, не по всем штатам информация полная.

Дэвис покрутил диск в руках. На нем не было ни наклеек, ни надписей.

— Скажи, а где именно ты его купила?

— Купи-и-ла? — протянула Анна Кэт и запустила руку в вазу с конфетами, стоявшую на его столе, в поисках шоколадки. Она ухватила маленький батончик «Херши» — совершенно бессознательно она разворачивала лакомство тем же способом, каким отец разворачивал ее подарок: тянула за края сначала с левой стороны, потом с правой. — Никаких «купила», — пробормотала она с конфетой за щекой. — Скачала, скопировала, записала.

Дэвис посмотрел на нее с осуждением.

— Ну да. И что с того? Похакерствовала немножко, — призналась она без капли раскаяния.

Дэвис укоризненно покачал головой.

— Пап, пойми, информацией можно располагать, но никто не вправе ею владеть. Вся эта якобы общедоступная информация лежит себе на сервере в Далласе, а обнародовать ее собрались бы только года через два. Да еще цену астрономическую назначили бы за право пользования. Это же фашизм самый настоящий!

— Ну да, ну да.

— Это, если хочешь знать, не просто слишком ранний подарок на день рождения, это акт протеста без применения насильственных методов.

— Что ж, спасибо. — Он действительно был ей благодарен.

— К слову, о насилии. — Она обнаружила в вазе батончик с арахисом, который пропустила в первый заход. — Как там твой помешанный на религии? Новых весточек не присылал?

Дэвис пожал плечами:

— А-а, так. Письма. Записки безграмотные. Куча перевранных цитат из Нового Завета.

— От Кабана этого — или как он там подписывается: «Hog», кажется?

Дэвис обернулся и взял со столика, стоявшего у него за спиной, перехваченную резинкой стопку надписанных нетвердым почерком конвертов. В конце каждого письма стояла подпись — «HoG» и была коряво нарисована рука с торчащим вверх указательным пальцем. Дэвис как-то пошутил в разговоре с Грегором, коллегой по клинике, что наверное, автор писем болеет за футбольную команду университета штата Арканзас: у них и в названии кабан фигурирует, и с трибун им кричат: «Вперед, кабан! Давай, Hog! Мы победим!»^[3]

— Угрозы?

— Конечно. Или предупреждения.

— Не смей так спокойно об этом говорить!

— А ты бы хотела, чтобы у меня был более испуганный вид?

— Ага, — сказала она и улыбнулась. — Я просто много об этом думаю. Не хочу, чтобы с моим папочкой что-то случилось.

— Ничего со мной не случится, Анна Кэт. — Он прекрасно знал, что эти опасения в последнее время не выходят у нее из головы. — То… происшествие в прошлом месяце с врачом из клиники в Мемфисе было всего лишь выходкой какого-то ненормального. К тому же его уже поймали. А скорее всего, он погиб.

— У него был сообщник.

Это, увы, вполне вероятно. В полиции подозревали, что взрыв был спланирован печально известным Байроном Бонавитой и что, возможно, они упустили уникальную возможность поймать его. Обследование тела погибшего злоумышленника мало что дало.

— Может, был, — предположил Дэвис, — а может, и нет. Врать не стану. У нас так много ненормальных, озлобленных людей, что подобное происшествие непременно повторится. Когда-нибудь. Где-нибудь. Если тебе так хочется за меня тревожиться, беспокойся лучше, когда мне приходится ездить по платному Шоссе трех штатов.^[4] Там такое сумасшедшее движение, что у меня куда больше шансов погибнуть в аварии, чем от взрыва в собственной клинике.

— Знаю, знаю. Нам уже рассказывали об этом на уроке по безопасности вождения. Приходил патрульный, показывал слайды с последствиями ДТП: лужи крови и все такое. Впечатляет.

— И если уж ты так уверена, что в клинике вот-вот должно произойти что-то страшное, зачем тогда ты сюда пришла?

— Так за деньгами! — С этими словами Анна Кэт склонила голову набок, положила руку на стол ладошкой вверх и пошевелила пальцами. — И потом, я ведь слишком молодая и симпатичная, и поэтому не умру. Так что, папуля, держись меня и будешь в полной безопасности.

«Боже мой, — подумал Дэвис, — как часто с того самого дня, когда родилась дочка, я мысленно обращался к ней с такой же просьбой! Если бы только я мог быть с ней рядом все время, каждую секунду, чтобы с ней ничего не могло приключиться. И с нами со всеми». Он достал бумажник и положил ей на ладошку две купюры по двадцать долларов.

— Кстати, о молодых и симпатичных, я встретила в вестибюле доктора Бертон.

— Поздоровалась?

— Поздоровалась, — отозвалась она и добавила: — Мама ее терпеть не может.

Дэвис так и замер, даже не донес бумажник до ящика.

— О чем это ты?

— Она говорит, ей не по душе, что рядом с тобой такая красотка, да еще каждый день. Говорит, доктор Бертон — как раз твой тип женщин. — Последнюю фразу Анна Кэт произнесла, растягивая слова, имитируя мамину манеру разговаривать.

— Она что же, тебе об этом сказала?

Анна Кэт помотала головой:

— Нет, тете Пэтти. Это она так шутила. Я думаю. Вроде того. Немножко.

— Да она что, с ума сошла?

— Па, мы этих слов не произносим, забыл?

Дэвис нахмурился. Действительно, ему ли не знать! Насколько им с дочерью было известно, по крайней мере четыре поколения семьи Джеки страдали психическими заболеваниями; многие ее родственники кончали жизнь самоубийством. Сама Джеки временами бывала эксцентричной — когда-то это свойство ее характера казалось Дэвису таким очаровательным, — и вот теперь и он, и Кэт вглядывались в ее поведение: не проявятся ли признаки настоящего безумия. Бывало, то отец, то дочь пугались, когда заставали Джеки разговаривающей с самой собой или когда она хваталась за тряпку и неделю как одержимая занималась генеральной уборкой. Один пугался — другой успокаивал. Прав оказывался тот, кто успокаивал: Джеки неизменно возвращалась к вполне нормальному поведению.

Хорошо еще, что Анна Кэт не напомнила ему, как странно сам он вел себя в последнее время. С ним случился до ужаса банальный кризис среднего возраста: он купил спортивную машину, совершенно ему не подходящую, и даже почти два месяца занимался затяжными прыжками с парашютом, хотя и бросил это дело непосредственно перед тем, как совершить первый одиночный прыжок. Дэвис никогда не изменял Джеки, ему и в голову такое не приходило, но иногда, засиживаясь на работе допоздна, делился с Джоан Бертон своими тревогами относительно здоровья жены. В результате между ними возникла особая душевная близость, и жена, разумеется, не могла не почувствовать этого. Он не спал с Джоан, и все же что-то было… существовала некая объединяющая их тайна.

— Маме было бы спокойнее, если бы ты почаще бывал дома. Я и сама, знаешь ли, была бы не против. — Она дотянулась до его руки и шутя, по-товарищески толкнула. — Я-то, конечно, скоро начну работать по субботам, а тебе не мешало бы побыть с мамой. Занялись бы вместе садом.

Дэвис действительно проводил очень много времени на работе, это уже давно было предметом недовольства женской половины их семейства. Однажды, когда Анна Кэт была менее благодушно настроена, она вырезала, вставила в рамочку и подарила ему карикатуру из «Нью-Йоркера» с подписью: «Работай-работай, папочка».

Дэвис предпочел перевести разговор на другую тему:

— Тебе, наверное, не терпится поскорее выйти на работу?

— Да ладно, это же всего лишь магазин «Гэп». Я и так провожу там уйму времени. Теперь, когда еще и Тина туда работать устроилась, мы будем как обычно пропадать по субботам в «Гэпе», только плюс к этому еще и скидку для сотрудников получим.

Дэвис рассмеялся.

— Слушай, а давай затеем что-нибудь эдакое, — предложила Анна Кэт. — Сходим куда-нибудь все вместе. В эту субботу. Пока я еще не начала работать. Можно съездить в центр. Зайти поесть в «Бергхофф». Посмотреть памятники архитектуры. А? Что скажешь?

На субботу назначено трем пациентам. На периферии сознания мелькнул экран компьютера и три выделенные голубым цветом фамилии. У многих пациентов не было возможности взять отгул и прийти к нему на неделе. Он сотни раз объяснял это Анне Кэт.

— Ладно, давай. Здорово будет.

— Я все устрою, — прощебетала Анна Кэт, вскочила, обошла его стол, неслышно ступая в своих теннисках на плоской подошве, и прижалась к его щеке. Потом выпрямилась — Дэвис заметил, что на ее лице отпечатались и тут же стали исчезать красные отметинки от его отросшей за день щетины. Вообще-то он должен радоваться, что дочь-подросток сама предлагает проводить с ним время.

— Я пойду часок на «Монстре» позанимаюсь, потом в торговый центр загляну, в «Олд Орчард», и к Либби. К ужину не ждите. — Анна Кэт вышла.

Дэвис слышал, как она попрощалась с Эллин, девушкой из регистратуры. Он повернулся к окну и вскоре увидел, как дочка, постепенно разгоняясь, выезжает на дорогу на своем велосипеде. Ее длинные волосы, выглядывавшие из-под шлема, развевались на встречном ветру.

— Я люблю тебя, — произнес он тихо. Последнее время он частенько так говорил, просто чтобы лишний раз произнести эти слова вслух.

4

Как-то раз года два тому назад Микки Педант встречался с другом (на сей раз с единомышленником, так сказать, соратником) в его машине. Они остановились у стадиона; заднее сиденье откидывалось, а за ним, в багажнике, был встроенный холодильник, и друг угостил Микки бутылочкой газировки. В «катласе» Микки такой штуки не было, но он сразу понял, что это вещь полезная, и смастерил нечто подобное в своей машине. Посередине заднего сиденья он вырезал ножовкой отверстие величиной с коробку из-под обуви; пристроенный на место вырезанный кусок сиденья выпирал, как лишний подлокотник. Правда, если бы кто-то случайно облокотился на этот странный выступ, все устройство, возможно, развалилось бы. К счастью, он уже давно никого не возил на заднем сиденье.

Когда-то он сажал туда своих сыновей — в те времена он дерзнул создать семью, родить детей и в таком виде предстать перед Богом. Теперь-то он понимал, что все мы уже рождаемся грешниками. Точнее сказать, нами с рождения движут звериные инстинкты: выживать, искать удовольствия и размножаться. Если ты богобоязненный человек, если ты любишь Бога, то обязан сублимировать, направлять на что-то другое энергию первых двух побуждений и лишь на третье можешь ответить действием. Это своего рода парадокс: Господь хочет, чтобы люди жили и размножались, дабы распространять Слово Его на Земле. Но в конечном итоге жизнь физическая, телесная мало что значит и для Владыки нашего, и для Его истинных последователей. А смерть не значит вообще ничего. Как там сказал Джон Леннон? «Умирая, мы словно пересаживаемся из одной машины в другую». Этот Леннон был то ли агностиком, то ли буддистом, то ли кришнаитом — короче, ненормальным, а вот про смерть все правильно понял. Жаль, что ему был неведом Иисус — тогда бы он узнал, насколько был прав.

Жена Микки, Бэв, спокойно относилась к тому, что у него были ружья. Ее отец был охотником, и она росла в доме, где всегда было полно оружия: винтовки, луки. Как это ни странно, она забеспокоилась только тогда, когда Микки захотел научиться ими пользоваться. Он вступил в клуб стрелков-любителей и три раза в неделю ходил туда на уроки стрельбы по мишеням. Когда Джиму, их старшему сыну, исполнилось десять лет, Микки стал брать его с собой. Он не сразу стал учить его стрелять, сначала показал, как носить ружье и как его безопасно хранить. Еще рассказал, как проверять, заряжено ли оно, и как чистить. Он учил сына уважать оружие. Бэв этого не понимала.

— Мне не нравится, — говорила она, — что в доме так много оружия. Мне не нравится, что ты увлек этим Джимми. Он теперь специализированные журналы покупает. И каталоги. Я хочу, чтобы у него были другие интересы. Хочу, чтобы он занимался спортом, проводил время со сверстниками, а не только с тобой.

— Это же просто стрельба по мишени, — отвечал ей на это Микки. — Это спорт, которым он сможет заниматься всю жизнь. Что-то вроде гольфа.

Потом по совету приятеля — знакомого по работе на пивном складе — Микки стал каждый вторник по вечерам посещать встречи одного общества. Он говорил, что на этих встречах они занимаются изучением Библии. Бэв решила, что Микки вступил в какое-то мужское христианское общество, вроде «Хранителей Обещания», поэтому расспросами его не донимала. На самом деле к «Хранителям Обещания» они не имели ни малейшего отношения.

Их было тринадцать, и они называли себя «Рука Господа». Встречались они на кухне у некоего Филиппа Хэмли, обычного «белого воротничка» — клерка в какой-то страховой конторе в Моргантауне. Они говорили о том, что современные религиозные институты затемняют истинное значение Слова Божия, скрывают его за пеленой политкорректного трепа. Они обсуждали, что на самом деле говорит Господь в Главной Книге и чему Он учит в неканонических источниках, которые скрывали от народа католики, а потом и протестанты. Они говорили о тех словах Господа, которых не хотели слышать слабые духом, себялюбивые люди.

Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день Микки Педант не сказал, что пора им перейти от слов к делу.

Через пару недель Микки явился домой и объявил жене и сыновьям, что ушел с работы. А еще он продал их дом, купил в рассрочку дом поменьше и в другом городе и снял со счета около трети их сбережений.

— Какое-то время меня не будет, — сказал он им. — Если смогу, вернусь, но ненадолго.

Он сообщил, что Бэв придется самой позаботиться о мальчиках — он оставит ей несколько тысяч плюс ее зарплата парикмахера.

Остальные члены общества «Рука Господа» взяли кто сколько смог из своих сбережений и отдали эти деньги Микки — всего получилось восемьдесят тысяч долларов. Фил, тот, что занимался страхованием, говорил, что они теперь его спонсоры; все относились к этому как к вложению капитала, хотя и не ждали прямой денежной выгоды. Они давали Микки деньги, подобно европейским монархам, оплачивавшим путешествия в Новый Свет, только взамен должны были получить не новые земли, а вечную жизнь.

Два месяца спустя Микки вернулся в их новый маленький дом совсем другим человеком — воином армии Господа. Он заявил, что больше не сможет любить их, ибо намерен отдавать всю свою любовь Богу. В подтверждение своей решимости, объяснил Микки, он отсек себе крайнюю плоть в ванной мотеля. Тем же вечером Бэв взяла детей и уехала, а на следующей неделе она добилась судебного предписания, запрещавшего ему приближаться к ней и детям. Вот уж это было полной глупостью. Он же сказал ей, что никогда не причинит им вреда. На самом-то деле ради них он жертвовал собой. Он лишь внял призыву Господа, как внял ему Авраам. А разве Он не сказал Аврааму:

Семья будет вознаграждена за его, Микки, службу. Им нечего бояться.

Жилище Микки стало новой штаб-квартирой (скорее даже молельным домом) общества «Рука Господа». Здесь они строили планы, изучали карты, молились. Они обговорили все детали предстоящего мероприятия; Микки сел в свой «катлас-суприм» и отправился в путь, чтобы осуществить задуманное.

Они допустили только одну ошибку. В Мемфисе. Один из членов их братства сказал, что у него есть там друг — их единомышленник, который готов им помочь. После некоторых колебаний Микки согласился, и то только потому, что этот друг готов был предоставить ему крышу над головой. Операция в Мемфисе должна была занять не менее двух недель, так что проживание в гостинице грозило проделать огромную дыру в их бюджете.

И вот две недели прошли, миссия была завершена, а друг взял и поймал пулю — местные полицейские попали ему в грудь, и он погиб. Сам Микки насилу сумел выбраться из той заварухи. На собрании было решено, что на следующее задание, в Чикаго, равно как и на все остальные, Микки будет ходить в одиночку.

Ровно в четыре тридцать, на третий день наблюдения за «Клиникой Новых Технологий Оплодотворения», он перебрался на заднее сиденье и засел там, согнувшись в три погибели. Стекла его машины были нетонированные, зато давно не мытые — все в пыли и разводах. К тому же у заднего стекла валялись детективы в бумажных обложках, журналы, карты и пакеты из-под съестного — все это надежно защищало его от посторонних любопытных глаз. Он запустил руку в прорезь и достал из багажника узкий черный пластиковый контейнер. Он вспомнил комбинацию цифр кодового замка. В коробочке что-то щелкнуло, она открылась. Микки стал неторопливо выкладывать на пол и собирать то, что в ней хранилось.

5

Дэвис стоял за стойкой регистратуры и держал в руках открытую папку — медицинскую карту своего пациента. Он стоял спиной к приемному покою, так что, подняв голову, видел прямо перед собой смотровую Джоан Бертон.

Она стояла к нему спиной — беседовала с маленьким мальчиком и его мамой; на ней был белый халат, скрывавший соблазнительные линии тела. Дэвису не видны были ни ее лицо совершенной овальной формы с удивительно глубокими ямочками на щеках, ни длинные изящные пальцы, ни густые черные как смоль волосы. На работе эти волосы сковывали многочисленные шпильки и лак, а когда они свободно падали на плечи, непослушные пряди выбивались и игриво торчали в разные стороны. В прошлом году на вечеринке в честь какого-то праздника все сидевшие в ресторане — и мужчины, и женщины — как зачарованные смотрели на Джоан и ее шевелюру, обрамлявшую лицо, словно причудливый ритуальный головной убор. Дэвис весь вечер бросал на нее долгие, полные целомудренного восхищения взгляды.

Он выписал названия препаратов, которые были назначены этому пациенту, вернулся к себе в кабинет и продиктовал список фармацевту, ожидавшему у телефона. Затем внес эту информацию в файл (там она и должна была храниться) и тут же выкинул ненужную бумажку.

Дэвис дотянулся до телефона и набрал домашний номер. Жена взяла трубку; ее было плохо слышно. Наверное, она на улице, работает в саду, догадался Дэвис.

— Привет, — сказала она.

— Я сегодня рано заканчиваю. Хочешь, куплю чего-нибудь вкусненького по дороге?

— Что, например?

— Ну не знаю. Чего-нибудь итальянского.

— Анны Кэт нет дома. Она ужинает у Либби.

— Она мне говорила. И ночевать там останется?

— Возможно.

— Чудесно. Тогда я заеду в «Россини», куплю только для нас двоих. А ты достань какого-нибудь хорошего винца из подвала. Давненько у нас с тобой не было романтического ужина.

— Да уж, очень давно.

— Увидимся через полчаса. Я люблю тебя.

— Пока.

Дэвис захватил куртку и вышел из кабинета. Проходя мимо открытой двери в кабинет Джоан, он побарабанил по ней пальцами — доктор Бертон все еще разговаривала с пациентом, — просто так постучал и прошел дальше, даже не сказал ничего.

— Счастливо, Дэвис! — крикнула она ему вслед.

Он махнул рукой Эллин, и она улыбнулась в ответ. В приемной не было ни души. По пути он нагнулся, собрал оставленные на диване журналы и переложил их на место, на столик. Выключил свет — его всегда раздражало, что другие забывают это делать. Потом завернул в угловую переговорную и поднял жалюзи на двух окнах, расположенных под прямым углом друг к другу.

На улице было тепло. Влажный воздух оставлял на лице след, словно плотно прилегающая резиновая маска, из тех, что напяливают на Хэллоуин. Легкий ветерок с близлежащего озера только и делал, что гонял туда-сюда струи горячего воздуха. Хорошо хоть протестующих не было видно. Жаркая или дождливая погода часто заставляла их воздерживаться от демонстраций.

Дэвис мысленно рассчитал, как быстрее всего добраться до «Россини» в это время дня. В его голове, как в оперативной памяти компьютера, хранилась и всегда была наготове своеобразная табличка с ситуацией на дорогах, которую он постоянно пополнял свежей информацией. Дэвис был убежден, что, избегая заторов, можно выиграть несколько дней, а то и недель жизни. Жена любит морепродукты, пожалуй, он возьмет тортеллини с креветками. Стало быть, если он позвонит им, когда будет ехать по Йорк-стрит, и успеет сделать заказ до перекрестка с Хиллман, все будет готово через пару минут после того, как он туда доедет. Плохо, если приготовят слишком рано, еще до его приезда. Вот когда приезжаешь и через минуту-другую получаешь все с пылу с жару — это то, что надо.

Его новый «вольво» стоял позади клиники (самые удобные места он из вежливости оставлял пациентам). Он только что установил на машину устройство, позволявшее открывать двери на расстоянии, и теперь то и дело экспериментировал — проверял его возможности. Сейчас, стоя боком к входу в клинику, он смотрел сквозь окна угловой комнаты и с трудом различал очертания своей машины. Он направил брелок прямо на окна: интересно, сработает ли через две оконные рамы?

Позднее он рассказывал, что услышал короткий хлопок, похожий на звук вылетающей из бутылки пробки, — вот только непонятно, был ли это выстрел или удар металла о кость.

Дэвис понял, что это пуля, через долю секунды, когда она вошла в его тело чуть пониже левой лопатки, раздробила ребро и вышла через живот. Ощущение было такое, будто его ударили по левому боку бейсбольной битой и одновременно вонзили в живот нож. У него подогнулись колени, мгновение он еще непонятно как держался на ногах, а потом рухнул на асфальт.

Он услышал, как вокруг закричали люди, как они стали показывать на него пальцами (да-да, в его сбивчивом усталом рассказе так и прозвучало: я слышал, как на меня показывали пальцами), а еще он уловил звук плохо отлаженного мотора уносящейся прочь машины, но как-то не сообразил, что в этой самой машине и скрывается с места происшествия нападавший. Он с трудом шевельнул головой, пытаясь разглядеть на тротуаре следы крови, но не увидел их. Падая, он инстинктивно прижал ладонь к животу, туда, где было больно. Сейчас он поднес руку к глазам — она была похожа на малярную кисть, которую только что окунули в ярко-красную краску. К нему кто-то приблизился, попытался перевернуть на спину. Он сопротивлялся. Потом отключился.

6

«Монстром» назывался спортивный снаряд, придуманный тренером Анны Кэт, мисс Хэннити, и собранный из деталей старого тренажера «Наутилус» и совсем уж древнего силового агрегата «Юниверсал». Он был предназначен для повышения выносливости, а также для проработки тех групп мышц и в том порядке, в котором их должны были задействовать волейболистки. На нем можно было тренировать гашение поверх сетки, удар снизу и подачу; каждое упражнение состояло из многократно повторявшихся движений сначала ногами, потом руками. Непременно сначала ногами, а потом руками. Мисс Хэннити решила запатентовать «Монстр»: наняла адвоката и все такое, — а однажды даже подошла после игры к отцу Анны Кэт и спросила, не согласится ли он провести медицинскую экспертизу и официально подтвердить эффективность тренировок на этом тренажере. Такой маркетинговый ход. Дэвис посмотрел на тренажер, сказал, что зрелище впечатляет, но заключение писать не стал, а вместо этого дал мисс Хэннити имена и телефоны знакомого ортопеда и физиотерапевта. «Мое мнение в данной области нельзя считать авторитетным, — пояснил он. — И потом, некоторые из ваших потенциальных покупателей отнюдь не обрадуются, если узнают, что вы обращались ко мне».

Анна Кэт подкатила на велосипеде к застекленному помещению за школьным спортивным залом, повернула в последнюю минуту, спустила ноги и шаркая попятилась, чтобы поставить двухколесного друга на узкую подставку. Поправила на плече сумку и вприпрыжку направилась в женскую раздевалку.

До начала осеннего семестра оставался еще целый месяц, но в школе все-таки время от времени что-то происходило и в июле, и в августе. Она переоделась в длинные мешковатые баскетбольные шорты и натянула поверх темного спортивного лифчика облегающую маечку. До нее доносились чьи-то голоса, кто-то захлопывал дверцы шкафчиков, но в душевой почти никого не было — это обнадеживало. Она открыла дверь в зал и увидела кучку футболистов, сгрудившихся вокруг штанги. Ни одной девочки из ее команды здесь не было. «Монстр» в ее полном распоряжении.

Она залезла на тренажер, откинулась на спинку, поставила ноги на рычаги по обеим сторонам стойки с грузами и приготовилась крутить велосипед. Руки она завела за голову и ухватилась за ручки, расположенные за мягким подголовником. Благодаря одному из изобретений мисс Хэннити нагрузку можно было менять не вставая. Анна Кэт выбрала небольшой вес для разминки и начала тренировку.

В плеере звучала незнакомая композиция с диска, который записал для нее один приятель. Судя по произношению, певец был англичанином. Или, может, шотландцем. И уж точно сорвиголовой. Он пел:

Анна Кэт сопровождала каждое движение выдохом, а на другом конце комнаты, у скамейки для жима штанги, резко прекратилось бряцание железа. Из-за леса тренажеров мальчикам наверняка видны только части ее тела — икры, бедра, может, плечи. Подумав об этом, она улыбнулась, сделала очередной круг ногами и выпрямила руки. Они-то думали, что ведут себя очень тихо, но эта самая тишина их и выдавала.

Анна Кэт начала сознавать свою привлекательность совсем недавно. В младших классах средней школы она была тощей отличницей. Она так стеснялась своего роста, что носила туфли без каблука и сутулилась, словно таскала на плечах мешки с цементом. Как ни странно, первыми ее разглядели не мальчики, а девочки. Симпатичные — пользующиеся успехом — одноклассницы стали приглашать ее в кофейню «Старбакс», на прогулки по магазинам и вечеринки. Ей понравилось красиво одеваться. Кожа стала чище, а из-за занятий волейболом распрямилась спина. Казавшиеся раньше слишком широкими бедра стали теперь предметом ее гордости, равно как и стройные длинные загорелые ноги, отлично смотревшиеся в новых черных туфельках на высоком каблуке.

Она чувствовала себя желанной, и в ней самой уже начали пробуждаться желания.

Закончив тренировку (по три подхода на каждое упражнение: для подачи, мяча снизу и сверху), Анна Кэт накинула на плечи полотенце и вышла из зала, отвечая притворным холодом и безразличием на горячие, восхищенные взгляды, которыми провожали ее ребята, пока она не скрылась за матовой стеклянной дверью.

Между тренажерным залом и женской душевой было три двери, выходивших на расположенные за зданием спортивные площадки. Раздался чмокающий звук — это открылись две двери, — и Анна Кэт почувствовала, как в коридор словно залетел с улицы огненный шар, повисел немного, а потом его вытеснила волна холодного воздуха из кондиционера. Два бегуна в безрукавках и свободных невесомых нейлоновых шортах прошли мимо нее в мужскую раздевалку. Третий — из одного с ней класса по химии — смущенно промямлил: «Привет, Анна Кэт», и поспешил дальше. Четвертый шел чуть позади. Он приостановился и улыбнулся ей. Она подождала, пока закроется дверь раздевалки за остальными тремя ребятами, но так и не смогла выдавить из себя приветствие. Парень тем временем шмыгнул в борцовский зал.

Анна Кэт пошла за ним.

В передачах школьного радио и листовках на доске объявлений борцовский зал назывался «вспомогательным спортивным», хотя там лишь изредка проводились занятия по физкультуре и в основном он использовался для тренировок школьной командой борцов. По сравнению с основным спортивным залом помещение было небольшим — около двенадцати квадратных метров. У стен лежали свернутые зеленые с желтым маты. Парень сидел на одном из них, упираясь ладонями в бедра, и ухмылялся.

— Приветик, — сказал он.

— Привет, — отозвалась она.

Анна Кэт уселась рядом с ним. В этой комнате не было ни одного окна и остро пахло уксусом — результат накопившегося за пятнадцать лет запаха юношеского пота и плохой вентиляции. Анна Кэт не знала ни одного места, где пахло бы так же. Так пахли разве что самые неряшливые из мальчишек, если подойти к ним слишком близко. Так, по ее представлениям, должно было бы вонять в тюрьме. И эта вонь действовала на нее подавляюще.

— Что нового? — спросила она.

— Ничего, — ответил он. — У меня для тебя еще один диск. В шкафчике лежит. Классные вещи. Рок и панк-рок: «Клэш», «Дайер Стрэйтс», «Меконз».

— Я слушаю тот диск «Меконз», что ты дал мне месяц тому назад.

— И как?

— Мне все больше нравится, — проговорила она и уставилась на голую стену.

— У тебя все в порядке?

Анне Кэт не хотелось говорить об отце. То есть хотелось, но не с ним. Она попыталась поскорее уйти от этой темы:

— Я сегодня заходила в клинику. Понимаешь, иногда мне кажется, что отцу дороже все эти эмбрионы в пробирках. Дети чужих людей. Я знаю, что небезразлична ему, но с ними он проводит куда больше времени, чем со мной. А ведь это последний год, который я живу дома. Меня это немного расстраивает, вот и все.

Свернутый в рулон мат прогибался под крепкими руками Анны Кэт и казался ей липким и мягким, как губка, но она прекрасно помнила, как однажды ее бросили на спину во время факультативного занятия по карате (она была тогда новичком в этой школе); в тот раз этот самый мат — вот честное слово! — показался ей сделанным из цемента. Когда маты сворачивали, как сейчас, было видно, что пол зала застелен тонким ковриком, шершавым, как наждачная бумага. Анна Кэт сняла правую туфлю и поводила по ковру пальцами в носке. Не то чтобы это было приглашением к действию, но парень тут же скинул левую кроссовку и прищемил согнутой ногой ее голень.

Он нагнулся и поцеловал ее, и она ответила на поцелуй, положила руку ему на плечо и дотронулась до его потного, почти голого затылка — он носил прическу «матросский ежик». Еще мгновение, и его рука оказалась у нее на груди.

— Сэм, — проговорила она, отводя его руку.

— М-м-м? — промычал он и снова прижался губами к ее губам.

— Сэм, — она снова высвободилась, — а давай сходим завтра в кино?

— Чтобы было вроде как свидание? — Это был не вопрос, а скорее уточнение.

— Нет. Просто… просто что-то.

Сэм провел рукой по внутренней стороне ее бедра, подцепил большим пальцем и с щелчком отпустил эластичный край ее трусиков:

— А это разве не что-то?

Она оттолкнула его руку и рассмеялась:

— Ну да, конечно!

— Со свиданиями все так сложно, — сказал Сэм, — а с этим наоборот.

— Что наоборот?

— Не сложно. — Он взглянул на нее, ожидая увидеть улыбку, но Анна Кэт не улыбалась. — Ну послушай, ты идешь с кем-то в кино или хотя бы в «Старбакс», и все сразу начинают болтать всякую ерунду. Ты встречаешься с Дэниэлом…

— Вроде как.

— Ты вроде как встречаешься с Дэниэлом, я с Кристи…

— А еще с Таней. И Сью.

— Ты в курсе?

— А что такое? Немного сложнее, чем ты ожидал?

— У-у, — протянул он и уставился на свои ступни. — Так из-за этого весь сыр-бор? Из-за того, что я гуляю с другими девчонками?

— Нет. — Она помотала головой. Дело было совсем не в этом. Она не хотела признаваться даже себе, но на самом деле она чувствовала себя виноватой. Она понимала, что он ее использует. Да и сама им… пользовалась. Ее, разумеется, никто не принуждал встречаться с Сэмом. Ей просто нравилось с ним. Они занимались тем, что заставляло их ощущать себя взрослыми. Они занимались тем, что ее пугало. И заводило. Вот в чем заключалась проблема. Ей нравилось то ощущение азарта, которое мог дать ей только он. Азарта и опасности. В то же время, когда она задумывалась, а нравится ли ей он сам, то понимала: нет, не нравится. Сэм был довольно умным парнем, но при этом мог быть страшно жесток с врагами — да, пожалуй, и с друзьями. Он мог смеха ради сказать человеку какую-нибудь гадость прямо в лицо (и это шло вразрез с принятой в школе практикой если и говорить о ком-то пакости, то только за его спиной). Он был безразличным, а еще эгоистичным и циничным, и, хотя все эти качества делали его крутым и вроде как даже популярным, это отнюдь не означало, что он всем нравился. Если бы они встречались, ей пришлось бы его выгораживать и оправдывать, а Анна Кэт не представляла, как она будет это делать.

Рука Сэма была уже под ее майкой, на голой спине, и он притягивал Анну Кэт к себе. Оба были потные, напряженные, возбужденные. Сэм прикусил ее за правую сережку и потянул — так, чтобы было больно, но не слишком.

— Ты дверь закрыла? — шепнул он ей в ухо.

— Нет… — сказала она извиняющимся тоном.

— И хорошо. — С этими словами Сэм прижал ее к себе, и они закатились в узкое пространство между свернутым матом и стеной.

А в это время в шкафчике Анны Кэт за несколькими стенами и коридорами от борцовского зала надрывался ее мобильный телефон.

7

Нигде доктор Джоан Бертон не чувствовала себя такой бесполезной, как в приемном покое отделения скорой помощи. Вокруг столько больных — тех, кому она обучена оказывать помощь, но это не ее пациенты, и ничего не остается, как только сидеть и прикидывать в уме, кто с чем пришел и кого когда следовало бы принять. Вон там сидит мальчик лет двенадцати; у него сломан палец. Вон парнишка напротив телевизора — судя по виду, недавний выпускник колледжа — согнулся пополам, словно пассажир самолета, готовящегося к аварийной посадке; возможно, у него аппендицит. Пожилая женщина, рядом ее раздраженный супруг, успевший, похоже, изрядно утомиться слишком долгой супружеской жизнью; у нее, вероятно, что-то психосоматическое: приступы случаются каждый раз, когда ей особенно не хватает его внимания.

Грегор и Пит, коллеги по клинике, сидели на равном расстоянии от нее, один справа, другой слева и глядели в разные стороны. Оба молчали. Они волновались за Дэвиса (хотя где-то в глубине души Джоан подозревала, что сама она беспокоится за него куда больше, хоть и знает его по сравнению с ними недавно), но к их озабоченности примешивалось и нечто другое: каждый из них вполне мог оказаться на месте Мура, истекающего кровью в операционной.

Здание клиники показывали по телевизору; для этого был задействован вертолет с камерой, который обычно отслеживал ситуацию на дорогах. Сверху здание выглядело как обычное, ничем не примечательное лечебное заведение. Наверное, они, Грегор, Пит и Дэвис, как раз к этому и стремились, подбирая помещение для будущей клиники, подумала Джоан. У строения был самый безобидный вид — просто куб, — не к чему придраться, если вы, конечно, не утонченный знаток архитектуры. Полицейские мерили шагами лужайку перед зданием. В нескольких местах, на разном расстоянии от того места, где упал Дэвис, виднелись воткнутые в землю желтые флажки, значит, там были найдены какие-то улики. На безопасном расстоянии стояла кучка зевак. Картинка на экране сопровождалась текстом: «Нападение на клинику клонирования».

Мимо прошли медсестры с озабоченными и испуганными лицами. Они встретили и проводили всхлипывающих женщин, жену и дочь Дэвиса, в отдельную комнату. Джоан благодарила за это Бога — она не нашлась бы что сказать Джеки в такую минуту. Она всегда чувствовала себя неуютно рядом с женой Мура. Даже сегодня, при таких чрезвычайных обстоятельствах, в каждом их взгляде ощущался бы некий подтекст.

Дэвис в мельчайших подробностях поведал ей о сложностях, с которыми ему время от времени приходится сталкиваться, живя с Джеки. И хотя Джоан всегда нравились мужчины постарше — у нее случались романы либо с преподавателями, либо с ординаторами, — с Дэвисом она предпочитала лишь безобидно кокетничать, поскольку сознавала, что те качества, которые делали этого мужчину по-настоящему привлекательным: его преданность, уверенность, умение сопереживать, — эти самые качества накрепко привязали его к семье, вопреки (или, скорее, благодаря) тому, что там его заставляют страдать.

В прошлом у Джоан трижды бывали связи с женатыми мужчинами; все три раза она об этом жалела. Двое из тех мужчин развелись, это смягчало ее боль, но в то же время усиливало чувство вины. Третий был все еще женат. Стоило какому-нибудь пустяку напомнить Джоан об этом романе, будь то фотография, статья с упоминанием Гарфилд-парка и знаменитой оранжереи, которой он так восхищался, или поворот с автострады Эденс к его дому, как по ее телу тут же пробегала ледяная дрожь. «Это не должно повториться!» — говорила она себе в такие минуты.

Нынешние отношения с Дэвисом ее вполне устраивали: она нравилась ему, он нравился ей. Не считая того момента на прошлогодней рождественской вечеринке, когда он подавал пальто и его рука задержалась на ее плече чуть дольше, чем требовала учтивость, их привязанность была исключительно платонической. Она имела возможность в полной мере наслаждаться знаками внимания умного, взрослого, красивого мужчины в отличной физической форме; украдкой поглядывать на него на работе, а в машине по дороге домой или лежа в своей постели представлять себе, что могло бы быть между ними, если бы они встретились в другое время и в другом месте.

В стеклянных дверях отделения травматологии показался Грегор — надо же, Джоан даже не заметила, что он выходил.

— Все в норме, — сказал Грегор. — Он поправится.

— Слава богу! Господи! — вскрикнул Пит. — А ты уверен? Нам можно к нему? Уже можно позвонить журналисту?

— Какому еще журналисту? — спросила Джоан, нахмурившись.

— Корреспондентке с седьмого канала. У меня где-то имя записано. Она обещала, что отгонит от больницы телеоператоров, если я позвоню ей, как только мне станет что-нибудь известно.

Грегор кивнул:

— Ладно, позвони ей через пару минут. — Он глянул на экран телевизора. — Новости есть? Его поймали?

— Еще нет, — ответил Пит.

— Бонавита! — прорычал Грегор. — Голову даю на отсечение, это тот самый чертов Бонавита. Он по всей стране разъезжает. Мемфис, Чикаго… Наверное, Сент-Луис на очереди.

— Мне надо позвонить жене, — сказал Пит. — Она у своей двоюродной сестры в Баррингтоне. — Он провел тыльной стороной ладони по лбу, приподнимая короткую челку. — Как вы думаете, мы уже можем ехать домой?

Джоан сказала:

— Сейчас нам нельзя прятаться.

Коллеги явно не спешили соглашаться с этим замечанием.

Прошло еще около часа. Пит и Грегор уже успели позвонить своим женам, и теперь они с Джоан просто молча ждали, пока выйдет медсестра и скажет, что можно навестить раненого. Наконец, она вышла. Трое коллег пересекли приемную, направляясь к лифту, и поднялись на третий этаж, где в отдельной палате лежал Дэвис.

Дэвис был без сознания. Изо рта и носа торчали трубки, словно конечности огромного полупрозрачного насекомого. Его жена сидела, склонившись над кроватью, но не опираясь на нее, — она в молодости была гимнасткой, и эта поза давалась ей без труда. Ее голубые, как-то комично округлившиеся глаза не отрывались от бинтов на груди мужа.

— Ему потребовалось много крови, — проговорила Джеки, — но он поправится.

Джоан предложила организовать в клинике донорский пункт; они втроем сказали, что готовы завтра же сдать кровь. Джоан крепко обняла заплаканную Анну Кэт одной рукой — в ответ девочка посмотрела на нее тревожными, полными слез глазами.

Тем же утром, пока еще было темно, Джоан лежала дома в своей постели и вспоминала, как несколько лет тому назад сама столкнулась со вспышкой уму непостижимого зла. У Дэвиса, утешающе сказала она себе, забрали то, что можно возместить. Она припомнила эту мысль несколько месяцев спустя, когда зло настигло Анну Кэт.

8

Микки Педант был уже далеко от места происшествия, остановился в номере мотеля по сорок долларов за ночь где-то неподалеку от Александрии в штате Миннесота. Там он и узнал, что Дэвис Мур выжил.

Мур вышел с работы несколько раньше, чем в предыдущие дни, но Микки был уже готов: ствол смотрел в нужную сторону, оптический прицел настроен на нужное фокусное расстояние. Он узнал фигуру Мура, как только тот вышел в вестибюль. Потом объект зачем-то завернул в переговорную и поднял жалюзи. Микки подумал, а не снять ли его прямо так, через окно; он даже прицелился и плотнее прижал палец к спусковому крючку, но потом решил, что лучше проявить терпение. Фотографов наверняка не пустят в здание клиники, они не смогут снять тело, а ведь в этом все дело, в том, чтобы привлечь внимание прессы. Ему было нужно, чтобы все чокнутые ученые в мире увидели, как Дэвис Мур лежит и истекает кровью, а для этого его надо было завалить в таком месте, над которым могут летать вертолеты и спокойно вести съемку.

Из всех четырех докторов «Клиники Новых Технологий Оплодотворения» Микки выбрал именно Мура, поскольку тот был самым большим грешником. Он был ярым защитником репродуктивного клонирования, выступал по этому поводу в конгрессе, публиковал статьи в журналах и газетах. Он был хорош собой и красноречив, его образ добавлял процедуре значительности. Один из его коллег сказал после очередных бурных дебатов в конгрессе, что если бы в защиту клонирования выступал кто-нибудь другой, а не Дэвис Мур, то эта процедура осталась бы недоступной для тысяч нуждающихся в ней пар. Где-то на заднем сиденье «катласа» валялась фотография, выдранная из журнала, который прислал в «Руку Господа» один сочувствующий. Там была опубликована хвалебная статья и фотография доктора, осклабившегося, что твоя кинозвезда. Дэвис Мур значился в самом начале списка людей, которых «Рука Господа» приговорила к уничтожению.

— О-о черт! — вырвалось у Микки, когда дикторша в новостях сказала, что состояние Дэвиса стабильное и он поправится. Мало того, что грешник остался в живых, а значит, продолжит насмехаться над Господом Богом; то, что он выжил, — еще и болезненный удар по самолюбию Педанта. Он-то считал, что метко стреляет с такого расстояния. И все же Микки выстрелил, пуля достигла цели, и это попало в новости, об этом узнали люди в Миннесоте, Калифорнии, Вашингтоне и, может быть, даже в каком-нибудь Гонконге. На экранах был огороженный желтыми лентами пятачок, место преступления, и репортеры рассказывали миру, какими дьявольскими вещами занимался Дэвис Мур ради денег и что нападавший, очевидно, покушался на жизнь этого и подобных ему безбожников. Получается, цель достигнута. Вряд ли сегодня все эти доктора, толкующие про «новые методы оплодотворения», все эти исследователи и даже производители лекарств заснут спокойно.

Тем временем по одному из восьми каналов новостей, которые принимала антенна этого дешевого мотеля, шла беседа с двумя экспертами: за и против клонирования. Микки сидел на краешке двуспальной кровати с миской у самого рта и прихлебывал кашу, которую только что сварил на плитке. Уродливая баба, защищавшая клонирование, разглагольствовала о праворадикальном движении и терроризме и о том, как эти фанатики даже ей недавно угрожали. Это звучало как пустая жалкая попытка вызвать к себе сочувствие, но Микки-то знал, что она говорила правду: это он ей и угрожал, он выхватил ее имя, как и имена дюжины других, таких же, из телебеседы вроде той, что шла сейчас.

Этого педика, противника клонирования, Микки тоже видел не первый раз. Его часто приглашали на такие передачи в качестве оппонента, специально чтобы продемонстрировать, какие никчемные слабаки выступают против клонирования. Его рыжая бородка прикрывала безвольный скошенный подбородок, он был отвратительно загримирован и все время потел. Он пожелал всего наилучшего семье доктора Мура, сказал, что его организация осуждает насилие, и высказал пожелание, чтобы полиция поскорее нашла преступников и привлекла их к ответственности за покушение. Как же Микки ненавидел этого гада: политика заботила его куда больше, чем вопросы морали. Сам Микки был не противник клонирования, а защитник Господа; он хотел доказать всему миру, как сильно воинство Господне. Он верил не в то, что у кого сила, тот и прав, а в то, что за кем правда, тот и силен. Всем этим ученым, феминисткам и прочим солдатам армии греха недостаточно будет поддержки Верховного суда и прессы, соучастников их преступлений, нет, этого не хватит, чтобы сломить праведных мира сего! У Микки была винтовка, воля и выданная самим Господом виза в любой конец мира, куда призовет Микки Его глас.

Фил и остальные сейчас уж точно сидят в их молельном доме, смотрят новости. Микки хотелось им позвонить, но по их правилам делать этого было нельзя. ФБР знает о существовании «Руки Господа» — агенты-федералы как пить дать отслеживают звонки. Микки был не из тех, кто совершает глупые ошибки.

Он разложил на кровати карту и стал прикидывать маршрут к следующей жертве. Сегодня он намного отклонился от намеченного пути, но так и было задумано. Микки выехал на скоростную автостраду и мчался вперед, не задумываясь куда. Ехал до тех пор, пока не устал. Так, без всякого плана отхода, было гораздо лучше: ни один федерал, работающий над его портретом и пытающийся влезть к нему в башку, просчитать его шаги и поймать, не сможет предугадать, каким будет этот самый следующий шаг.

Он останется здесь, в Миннесоте, еще на денек, отдохнет. Почитает. Может, отыщет местечко в окрестных лесах и попрактикуется в стрельбе, так сказать, не по расписанию. Это было ему явно необходимо.

А потом в путь, в Денвер.

9

Анна Катерина Мур, семнадцати лет, была найдена мертвой в первом часу ночи в магазине одежды, где она работала помощником менеджера.

Сержант Л.-К. Клейтон из полицейского департамента Нортвуда подтвердил в четверг, что тело мисс Мур было обнаружено менеджером магазина, Лизой Стефенс. Она прибыла в магазин после звонка родителей жертвы, обеспокоенных тем, что их дочь не вернулась домой с работы. По сведениям из компетентных источников, Мур была избита и задушена, на теле обнаружены следы сексуального насилия.

В полиции считают, что нападение было совершено около девяти вечера, после того как Мур отпустила двух других служащих домой из-за начавшейся метели.

«Она сказала тем, другим, что собирается все закрыть и тоже отправиться домой, — говорит Клейтон. — Очевидно, кто-то не дал ей этого сделать».

Полиция надеется, что по прошествии нескольких дней можно будет сказать больше о том, кто ответствен за это преступление. «Детективы продолжают опрашивать людей, пытаются установить возможных подозреваемых», — сказала нам сотрудник пресс-службы полиции Донна Барлетт.

По словам Стефенс, Мур, ученица выпускного класса нортвудской школы Ист-Хай, устроилась на работу в магазин на неполный рабочий день меньше года тому назад. После окончания школы, в июне, она собиралась продолжить обучение в университете штата Иллинойс по курсу психологии.

Мур была единственной дочерью доктора Дэвиса и Жаклин Мур, проживающих в Нортвуде. Ее отец — один из основателей «Клиники Новых Технологий Оплодотворения», расположенной на Шеридан-роуд. В прошлом году на него было совершено покушение. Полиция утверждает, что никакой связи между этими двумя преступлениями не существует.

В четверг магазин был закрыт. Тротуары и входы в магазин отгородили специальной лентой, и полиция продолжила поиски улик. Всех, кто заходил в магазин «Гэп» в среду или располагает какой-либо информацией о совершенном преступлении, просят обратиться в полицию.

Смерть Мур вызвала бурю разнообразных эмоций у жителей нашего города.

«Она была такой красивой, такой доброй. Кому могло прийти в голову обойтись с ней так жестоко?» — говорит Стефенс.

«Я места себе не нахожу, — заявила жительница города, пожелавшая остаться неизвестной. — Раньше я могла без всяких опасений гулять поздно вечером по центру города. Здесь ведь никогда ничего не происходило… Просто ужас какой-то!» — добавляет она, покосившись на желтую ленту у входа в магазин.

К полудню четверга у главного входа в школу Ист-Хай появился импровизированный мемориал из цветов и открыток. За считанные часы друзья жертвы принесли сюда мягкие игрушки, фотографии, стихи и другие символы памяти и скорби.

«В это невозможно поверить, — говорит учащийся, представившийся как друг покойной. — Она всех любила. И ее все любили».

10

Детектив звонил Дэвису каждое утро и был с ним очень любезен, а Дэвис подавлял прилив злости каждый раз, когда после нескольких дежурных фраз детектив признавался, что у него по-прежнему нет никаких зацепок.

Нет, не то чтобы совсем никаких; уже есть описание нападавшего. Он белый, не смуглый. По расположению синяков и силе, с которой убийца сдавил руку жертвы, так что она оказалась сломанной, можно сделать некоторые выводы о его конституции, правда, выводы эти позволяют исключить только людей необычайно маленького и необычайно большого роста. Скорее всего, судя по реконструированной картине изнасилования, он не отличается избыточным весом. Был ли он знакомым Анны Кэт или нет, неясно: возможно, что нет, поскольку если бы она собиралась встречаться с кем-то в тот вечер, то могла упоминать об этом в разговоре с коллегами или друзьями; но, с другой стороны, как знать? По словам медицинского эксперта, характер повреждений позволяет предполагать, что она была изнасилована, но предъявит ли прокурор штата в случае поимки подозреваемого обвинение в изнасиловании помимо обвинения в убийстве, сказать трудно.

Услышав это, Дэвис вспылил, и детектив принялся его успокаивать: когда находят избитую, задушенную девушку с переломанными конечностями со следами свежей спермы, полицейские и сами знают, что это было изнасилование, и неважно, что там говорит эксперт. Потом детектив стал извиняться, что так выразился, так, черт возьми, бестактно, и теперь уже Дэвис убеждал его, что это ничего. Это нестрашно. Ему, Дэвису, не нужно, чтобы они заботились о тактичности. Ему нужно, чтобы они испытывали ту же жгучую ярость, что и он сам. «Мы понимаем, доктор Мур, вы хотите, чтобы расследование было доведено до конца, и как можно скорее. Поверьте, мы хотим того же, — говорил детектив. — Однако дела такого рода требуют времени».

Полицейские рассказывали Мурам: бывает, во время опросов друзья жертвы начинают как бы думать вслух и вдруг выдают что-то вроде: «Может, конечно, это сущая ерунда, но знаете, крутился тут вокруг нее последнее время один странный тип…» Только вот на сей раз друзья Анны Кэт не могли выдвинуть ни одной, даже самой дикой гипотезы. Отпечатков пальцев было слишком много, чтобы рассчитывать на их идентификацию («Да на этом прилавке каждый житель города свои отпечатки оставил», — говорил детектив); кроме того, полиция была уверена, что злоумышленник действовал в перчатках, судя по тому, какие синяки остались на кистях рук и шее. Дэниэла Кинни, бой-френда Анны Кэт, с которым она то расставалась, то снова начинала встречаться, допрашивали трижды. Он был убит горем, как и положено другу жертвы, старался помочь следствию, сдал кровь на анализ, приводил родителей, но к помощи адвоката даже не подумал обратиться. Опросы остальных учащихся продолжались.

На месте преступления были найдены светлые волосы, и полиции, путем сопоставления с ДНК спермы, удалось установить, что они принадлежали именно убийце. Правда, ни у одного из подозреваемых подобных маркеров обнаружено не было, так что эта улика повисла в воздухе, как ответ на вопрос, который не задан. Как доказательство без гипотезы. До или во время изнасилования девушку избили. Во время или, может, после изнасилования ее задушили. У нее оказались сломанными обе ноги и одна рука. Пропали семьсот сорок девять долларов, и, возможно, с полок украли кое-какую одежду. (Смущенная менеджер не могла ничего сказать наверняка: нелады у них там были с пересчетом товара, но вроде бы не хватает нескольких футболок свободного покроя. Большого размера. Полиция пометила этот факт в своих записях о преступнике.)

Несколько недель в Нортвуде царила паника. Булочная, хозяйственный, кофейня, фруктовая палатка, два кафе, шесть ресторанов, три парикмахерских и пара дюжин других магазинов, в том числе, конечно, и «Гэп», стали закрываться задолго до темноты. Исключение составили разве что продуктовые магазины сети «Уайт Хен», всегда работающие допоздна. Многие горожане начали встречать своих жен, работающих за пределами города, на вокзале — их машины каждый вечер выстраивались в длиннющую очередь вдоль путей. В Нортвуде усилили наряды полиции, даже пригласили офицеров из близлежащих городов. Для подростков младше восемнадцати был введен комендантский час. Тележурналисты из Чикаго и Милуоки какое-то время стояли лагерем на Мейн-стрит (продюсеры новостей посчитали, что Оук-стрит, на которой располагался тот самый «Гэп», а еще магазин ковров, парковка и помещение для гражданских панихид, была недостаточно интересна «с точки зрения картинки», поэтому съемки репортажей проводились за углом, где было больше пешеходов и «чувствовалось старомодное изящество города»), но, как оказалось, если каждый вечер сообщать о том, что сообщить пока нечего, то очень скоро интерес к подобным репортажам падает, так что в один прекрасный день телебригады исчезли и всем скопом ринулись освещать внезапную смерть баскетболиста одной местной команды от аневризмы прямо во время тренировки.

Со временем жизнь вернулась в обычную колею. К весне об Анне Кэт не то чтобы забыли — школьная команда по софтболу сделала на форме нашивку «АК», на место секретаря студенческого совета пришлось назначить новую девочку, Дебби Фуллер, школьный ежегодник вышел с цветным посвящением на три страницы, так что имя Анны Кэт продолжало оставаться на слуху у школьной общественности, — но с улиц Нортвуда исчез страх. Некий жуткий чужак совершил здесь убийство; спокойствие Нортвуда было нарушено, и люди старались теперь его восстановить. Какое-то время город скорбел, но вот уже жителям, как тому чужаку, пришла пора двигаться дальше.

11

Дэвис выписал жене слишком много лекарств. Иногда, когда он чувствовал, что ему самому не мешало бы что-нибудь принять — а это случалось довольно часто, — он брал пару таблеток из коричневого пузырька на полочке в ванной жены, проводил рукой по шраму на животе и глотал, запивая капсулы виски. На крышке пузырька красовалось издевательски хвастливое обещание: благодаря какому-то там особому механизму ваш ребенок будет в безопасности. Иногда он присаживался на закрытый унитаз и, крутя стакан с кубиками льда между ладоней, думал, а не развилась ли у них с Джеки зависимость от всех этих препаратов, но в один из таких дней решил, что если и развилась — нестрашно.

Джеки почти совсем перестала смеяться. Дэвис всегда был немногословен — теперь эта черта заметно усилилась. «Мы совсем перестали заниматься любовью», — сказала Джеки как-то за ужином, состоявшим из холодного цыпленка и купленного в супермаркете вина (запасы по-настоящему хорошего вина, что хранились у них в подвале, давно иссякли и больше не пополнялись). Дэвис согласно кивнул, но промолчал.

Выработанные годами привычки, от которых ни он, ни она никогда не отступали, позволяли день за днем обходиться без всяких разговоров: Дэвис запирал двери перед сном и первым вставал по утрам; Джеки оплачивала коммунальные счета; Дэвис каждый понедельник перед работой выносил на обочину мешки с пищевыми отходами и мусором; Джеки закупала продукты по средам; Дэвис следил за тем, чтобы баки в машинах, и его, и жены, были заполнены не менее чем на четверть; Джеки два раза в неделю забирала вещи из прачечной и химчистки и меняла простыни каждый четверг.

Бывали моменты, когда они все-таки разговаривали, зачастую в состоянии опьянения или одурманенные лекарствами, и тогда слова складывались в ожесточенные, полные безнадежности фразы:

— Боже, Джеки, неужели я так уж много прошу? Разве я вообще когда-нибудь просил тебя о чем-то? Черт возьми, мне так немного надо, но ты не готова дать мне даже этого!

— Ты ни о чем не просишь, Дэвис. Ты ни о чем меня не просишь и ничего мне не даешь. Честное слово, так нельзя! Это же не по-человечески — жить так!

Президент старших классов нортвудской школы, худенький парнишка по имени Марк Кампанья, занес им ежегодник Анны Кэт — она же заказывала ежегодник; на альбоме золотыми буквами было вытиснено ее имя. Марк рассказал, что он обошел всех ребят из ее класса, и они что-нибудь написали в альбоме, все до единого. Уж он постарался никого не упустить, даже целую неделю выносил складной столик и садился напротив входа в буфет на перемене перед пятым уроком, чтобы поймать тех, кто не попался ему в коридоре. Дэвис и Джеки поблагодарили его от всей души, но Дэвис чувствовал, что пока не готов прочесть эти записи — сентиментально-тоскливые и мелодраматичные излияния подростков, — поэтому альбом они поставили на полку рядом с остальными ежегодниками и пообещали друг другу, что прочтут его в следующем году в день ее рождения. Джеки прочла его от корки до корки на следующий же день.

Потом, в самом конце зимы, поведение Джеки перестало быть адекватным. Несомненно, дело здесь было не только в смерти Анны Кэт, но и в наследственности, и в затяжной холодной зиме. По крайней мере последние два фактора были ей явно не на пользу. Однажды вечером Дэвис вернулся с работы, поставил машину в гараж и направился к дому с мыслями о том, что вот уже и день становится длиннее, и тут он увидел на заднем дворе Джеки с лопатой в руках. Минуту он постоял, наблюдая. Она вскопала уже почти весь двор. Получилось два больших темных прямоугольника и между ними узенькая тропинка травы. Очевидно, она занималась этим уже не первый день.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Копаю, — ответила Джеки вполне приветливо.

Весь следующий месяц она сажала, как одержимая. Прямоугольники заполнились цветами, овощами и даже небольшими деревцами. Дэвис не видел в этих посадках никакой системы, а жена, похоже, видела. Она вызвала электрика и велела ему установить на задней стороне их дома прожектор, и каждый день перед сном подходила к окну, садилась на стул и, положив подбородок на руки, внимательно глядела вниз, словно там был не их задний двор, а гигантская шахматная доска. Временами она оставалась довольна увиденным, но чаще приходила в отчаяние. «Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!» — кричала она и била себя кулаком по ноге. Дэвис спрашивал, что случилось, что не так, но она не могла объяснить. Тогда он мягко говорил ей, что если сад ее так расстраивает, надо показаться врачу. После таких приступов она как будто приходила в норму ненадолго и почти не вспоминала о саде. А затем надевала свои черные сапоги по колено, толстые полосатые перчатки, темные очки, бейсболку и снова начинала копаться в земле.

В мае она все выкопала и начала сначала. Что могла, пересадила, остальное докупила и сделала, по сути, зеркальное отражение того, что было первоначально, с осью-тропинкой. В конечном итоге такие очертания сада показались ей еще более отвратительными, так что в июле она опять взялась за переделки, а потом в сентябре, а потом однажды, в начале ноября, в то утро, когда нежданно ударил первый мороз, Дэвис нашел ее на кухне. Она лежала на полу, обхватив колени руками, и всхлипывала.

Обратились к психиатру — Дэвис сказал, что к психологу уже поздно, — тот прописал Джеки антидепрессанты, вроде бы помогло, зиму пережили спокойно. С Дэвисом она была по-прежнему холодна, но, вполне возможно, в такой форме Джеки требовала воздаяния за все те недели и месяцы, когда она взывала о помощи своим неадекватным поведением, а он не обратил на это должного внимания.

Перед самым Рождеством, почти через год после того, как у них отняли Анну Кэт, Дэвис спросил детектива, не согласятся ли полицейские вернуть ему вещи дочери, когда необходимость хранить их как улики отпадет окончательно. Чуть позже он попытался понять, зачем же он об этом просил: наверное, просто чувствовал себя беспомощным и злился на вялость следствия. «Ради Бога, сделайте же хоть что-нибудь! Достаньте, наконец, вещи Анны Кэт из комнаты, где хранятся вещественные доказательства! Проведите хотя бы экспертизу пятен крови. Может, тогда вы задумаетесь о ней, ну хоть на десять минут!»

Психиатр, наблюдавший Джеки, посоветовал ей вернуться весной к работам в саду. Отношение Джеки к этому занятию должно было показать, какие изменения произошли в ее состоянии, стать критерием, по которому доктор сможет судить о необходимости поменять дозировку, а может, и набор препаратов; фармакология психотропных средств — это же не точная наука, пояснил он (Дэвис с трудом сдержался, чтобы не отпустить саркастическое замечание). Джеки продолжала проводить в саду большую часть времени, но, похоже, получала от этого удовольствие. На дворе был конец июня, а она ни разу не пересадила ни одного растеньица.

В подвале их дома у Дэвиса была комнатка, где он хранил папки и конверты с бумагами — записи об истории своей семьи. Как-то на барахолке в Кэйн-Каунти он за 325 долларов купил старые библиотечные каталожные ящики с карточками (за ящики просили 380, но он сторговался), и вот на чистой стороне пожелтевших от времени библиографических карточек он методично выписал информацию обо всех известных ему родственниках, близких и дальних; всего их было около двух тысяч семисот человек. В каждой из войн, начиная с Войны за независимость тринадцати колоний, сражался кто-нибудь из предков Дэвиса; его дядюшки, жившие в восемнадцатом веке, владели фермами в шести из тех самых колоний. Дедушки его дедушки путешествовали по миру на специально зафрахтованных судах, а некоторые из его прапрадедов родились и прожили всю жизнь в лохмотьях, так и не решившись ничего изменить. У него были родственники, снимавшиеся в немом кино, тетушки, писавшие детские книжки, и здесь, в этой комнате, он пытался восстановить родственные связи между всеми этими внучатыми племянниками, свояками, падчерицами, незаконнорожденными сыновьями. Шесть ветвей его генеалогического древа раскинулись по голубым стенам небольшого помещения, и Дэвис мог прятаться в их успокоительной тени часами. А после убийства Анны Кэт — и того больше.

Один из очень дальних (точнее не скажешь) родственников Дэвиса был рецидивистом из Миссури. Из огромного числа умершей родни судьба именно этого человека завораживала его больше всего, несмотря на то, что добыть хоть какую-то информацию о жизни Уилла Дэнни было очень непросто, а если и удавалось, то добрую половину этой информации можно было смело отнести к разряду легенд. Даже точное место Дэнни в родословной Муров вызывало сомнения. В письмах Дэнни иронично именовал себя «filius populi» — этот эвфемизм, означающий в переводе «сын народа», использовался представителями суда, церкви, а также составителями родословных вместо разговорного варианта «байстрюк». Матерью его была сестра пра-пра-пра-бабушки Дэвиса, а вот кем был отец, оставалось загадкой, и Дэвис сознавал, что срок давности по этому делу давным-давно истек и разгадку найти не удастся.

Однако упорство и интернет помогли Дэвису отыскать коллекционера из Сент-Луиса, у которого была фотография Дэнни, сделанная ближе к концу его жизни. Этот коллекционер позволил Дэвису сделать копию фотографии, и теперь глянцевая репродукция с зернистого снимка висела в рамочке рядом с входом в его заветную комнату — седовласый Уилл Дэнни улыбался с дагерротипа. На нем был дорогой костюм с высоким воротничком — эдакий беззаботный старик лет шестидесяти, у которого и денег, и свободы в избытке, и посему он тратит и то, и другое на покер, выпивку и шлюх. У него были крупные руки, а лицо морщинистое, бледное и дружелюбное. Дэвис любил представлять себе лихую компанию, оставшуюся где-то за кадром, — прихлебатели, друзья-приятели, кто-нибудь из них уж точно навеселе. Дэнни позировал в черном галстуке, с длинной винтовкой на плече и мускулистой собакой у ног; на высокой спинке стула висела новая шляпа.

Когда сегодня Дэвис всматривался в этот снимок, ему уже не так легко верилось в романтические мифы о беспутном родственнике. Теперь ему казалось, что у Дэнни, проведшего всю свою жизнь в бегах, слишком много общего с безликим монстром, поглотившем его, Дэвиса, дочь.

Раньше он частенько задавал себе вопрос: как люди времен Уилла Дэнни — хорошие, добропорядочные люди, не преступники — отнеслись бы к тому, чем Дэвис занимается в клинике, если бы, конечно, их удалось убедить, что такое возможно?

Теперь же его больше интересовало, что сделал бы сам Дэнни, если бы дьявол отнял у него дочь, как отнял у них с Джеки Анну Кэт?

Если бы, конечно, удалось его убедить, что такое возможно.

12

Прошло полтора года, и детектив (он продолжал звонить им два раза в неделю) сказал, что Дэвис может забрать вещи Анны Кэт.

— Это не значит, что мы сдаемся, — пояснил он. — Все вещественные доказательства мы уже сфотографировали и формулу ДНК отсканировали. Вы нам позвоните заранее, и мы все приготовим.

«Прямо как в пиццерии», — подумал Дэвис.

— Я не хочу их видеть, — сказала Джеки.

— И не надо, — отозвался он.

— Ты сожжешь одежду?

Он пообещал.

— Они найдут его когда-нибудь, а, Дэйв?

Он покачал головой, пожал плечами и снова покачал головой.

Дэвис представлял себе большую комнату с рядами полок, на которых стоят коробки, а в коробках волокна от ковров, фотографии, образцы почерка и записанные на пленку признания — улики, которых хватило бы, чтобы половину Северного берега, огромный пригородный район Бостона, осудить не за одно, так за другое. Он думал, что надо будет подойти к окошку, а за ним будет сидеть маленький, толстенький, седой полицейский, который сунет ему под нос дощечку с зажимом и рявкнет: «Распифывайтесь фдесь! Напротиф фетверки!» Но все оказалось не так: он посидел у стола детектива, и ему вынесли и со словами соболезнования вручили коробку в коричневой оберточной бумаге, перевязанную потрепанной бечевкой.

Он принес коробку на работу, закрыл дверь в свой кабинет и разрезал веревку хирургическими ножницами с длинными ручками. Бумажная обертка превратилась в коричневый квадрат в центре стола, и перед ним оказалась стопка одежды, аккуратно сложенной, но не выстиранной. Он взял в руки блузку и рассмотрел засохшие пятна крови и того… другого. Ее джинсы вспороли ножом и сорвали; разрез шел от молнии через промежность и дальше по шву. Трусики были порваны. Наручные часы, кольцо, сережки, золотая цепочка (порванная), ножной браслет. Отдельно лежали туфли, черные на маленьком каблуке. Их, наверное, нашли рядом с телом. Дэвиса передернуло, когда он вспомнил голые ступни, как у манекена.

Но это было еще не все.

В одной из туфелек оказался пластиковый пузырек с резиновой пробкой, закрепленной сверху липкой лентой. Сбоку была узенькая наклейка с именем дочери, штрих-кодом и написанными синим маркером буквами «н. с». Еще там были какие-то цифры и значки, смысла которых Дэвис не мог разгадать. Он знал, что «н.с.» — это «неопознанный субъект», на сегодняшний день он только так и мог назвать своего врага.

Он сразу понял, что в пузырьке, хотя количество было мизерным. Это было то самое молочно-белое сырье для его работы, извлеченное из тела его дочери при помощи тампонов и шприцов. Вещество, разумеется, исследовали — составили генетическую карту ДНК, — а излишек оставили здесь, вместе с другими скудными вещественными доказательствами. Разумеется, они не специально положили это вместе с личными вещами Анны Кэт. Эта дрянь уж точно была не ее.

— Кретины, — пробормотал Дэвис.

На мгновение его пронзило желание вернуться в участок и наорать на детектива: «Вот потому вы его и не нашли! Сборище никчемных тупиц! Он на свободе, а вы только и делаете, что торчите за своими столами, наклеечки лепите на пробирки с гадостью, оставшейся от насильника, а потом подсовываете их отцам погибших девочек, словно, мать вашу, сюрприз от Санта Клауса!»

Содержимое этого пузырька, столь безобидное в его каждодневной работе, стало орудием нападения на его девочку, и от одного взгляда на это у Дэвиса внутри все сжималось — сильнее, чем если бы он обнаружил нож, которым ей перерезали горло. Когда он видел сперму и яйцеклетки — как их аккуратно возят по клинике на тележке, держат в прохладе в обработанных антисептиком емкостях, — он вспоминал радиоактивный плутоний: вещество, таящее в себе грозную силу, которую человеку дано перехитрить и обуздать. Но то, что он видел в пузырьке, походило скорее на оружейную пулю; а монстр, выпустивший ее, жил себе — беззаботный и довольный собой.

Но и это было еще не все. В вещах дочери он нашел пластиковый пакетик, в котором лежало несколько выдранных с корнем светлых волос. На нем тоже была надпись «н. с», сделанная, вероятно, лаборантом, сверявшим ДНК, выделенную из волосяных луковиц, с генетическими маркерами семени. Волос было довольно много, и, глядя на них, Дэвис надеялся, что Анне Кэт, по крайней мере, удалось причинить этому ублюдку боль, что она, отчаянно сопротивляясь, выдрала эти волосы из его паха.

Дэвис шуршал пакетиком, перебирая его пальцами, и в этот момент ему в голову пришла дьявольская мысль. Стоило только этой мысли зародиться в его мозгу, стоило ему на секунду допустить, что такая жуткая вещь возможна, как он понял, что теперь выбирает не между действием и бездействием, а между действием и противодействием. Едва представив себе подобное, Дэвис уже запустил необратимый процесс. Он уже опрокинул первую костяшку домино.

Он открыл тяжелый ящик в своем столе и спрятал пузырек и пакетик в узкий зазор между папками и задней стенкой.

А в его голове одна за другой падали костяшки домино — где-то там, за пределами досягаемости, они складывались в причудливый рисунок, и все быстрее и быстрей делался звук: тук-тук-тук-тук-тук-тук.

13

Джастин Финн, весом четыре двести пятьдесят, родился второго марта следующего года. Во время беременности доктор следил за состоянием Марты с особым тщанием, и все шло почти так, как было описано в ее потрепанной книжке под названием «Чего ожидать, когда ждешь ребенка». Был один страшный момент на шестом месяце, когда решили, что у ребенка начались судороги, но рецидивов не было. Это была единственная ситуация за весь период от оплодотворения до рождения ребенка, заставившая Дэвиса подумать, что его могут разоблачить. У малыша Джастина не наблюдалось никаких признаков повреждения мозга или эпилепсии, Финны отправились домой со здоровеньким ребенком и вскоре прислали Дэвису коробку сигар и бутылку виски «Макаллан» двадцатипятилетней выдержки.

В доме на Стоун-авеню, как и следовало ожидать, установилось некое равновесие между враждебностью и спокойствием. Дэвис и Джеки часто бывали жестоки друг к другу на словах и никогда на деле. У них были добрые отношения, но никогда они не проявляли любви. Они записались на прием к консультанту по семейным отношениям, но в назначенный день оба притворились, что закрутились и забыли об этом.

— Я позвоню, запишусь на другой день, — сказала Джеки.

— Я сам, — отозвался Дэвис, тем самым великодушно освободив ее от ответственности за то, что звонок так и не был сделан.

Когда Марта Финн была на третьем месяце беременности, Джеки уехала погостить к сестре в Сиэтл. «Хочу с ней повидаться», — сказала она перед отъездом. Дэвису стало любопытно: неужели их брак закончится вот так, без всяких заявлений; неужели Джеки уедет в гости и больше не вернется? Он не всегда отправлял ей вещи, которые она по телефону просила его прислать — в основном что-то из одежды или обуви, — и она почти никогда не повторяла просьбу. Джеки по-прежнему пользовалась рецептами, которые он ежемесячно ей посылал вместе с чеком на кругленькую сумму.

В отсутствие Джеки Дэвис избегал не только светских, но и случайных бесед с Джоан Бертон. Он мог восхищаться доктором Бертон, даже грезить о ней, но лишь при условии, что между ними все останется так, как есть. Дэвис знал во все годы их с Джеки брака, особенно пока жива была Анна Кэт: завести роман на стороне, для него, все равно что отправиться в экспедицию на Луну или начать играть на скрипочке в блугрэсс-ансамбле.^[6] Он не был обманщиком по натуре, и поэтому никак не мог обманывать жену. Сейчас, когда Джеки была далеко и их брак стал распадаться, хотя об этом и не было объявлено, он уже не стал бы утверждать, что роман с Джоан невозможен. Он боялся, что в один прекрасный день — к примеру, когда они будут, как всегда на неделе, обедать в «Россини» — их глаза встретятся, и в его мозгу снова начнут опрокидываться костяшки домино: тук-тук-тук-тук-тук-тук.

Джеки вернулась за несколько дней до Рождества с таким видом, словно задумывала это с самого начала. Никаких слов сказано не было, и они с Дэвисом зажили как прежде. Дэвис снова стал вести с Джоан беседы ни о чем и даже время от времени угощал ее обедом в «Россини».

С тех пор, как умерла Анна Кэт, прошло уже три года.

14

Каждую весну, проводя экскурсии под названием «Сады Нортвуда», экскурсовод, член местного общества любителей истории, рассказывал, через какую процедуру должны пройти подрядчики, чтобы получить разрешение на строительство дома в пределах городской черты. Соответствующий указ запрещал приступать к работам, если компьютер в офисе по оценке недвижимости показывал, что новый дом будет походить на уже существующие «более чем на пятнадцать процентов». Прежде чем одобрить проект, проводили сканирование предоставленных архитектором чертежей на предмет расположения комнат, лестниц, размера дверных рам и так далее. По этим параметрам дом сопоставляли со всеми остальными в городе. Процесс занимал буквально несколько минут: машина выдавала процент похожести и рекомендации по изменению проекта. Таким вот образом обеспечивалась уникальность каждого жилого дома в Нортвуде.

Гигантский дом Финнов в викторианском стиле получил 1,3 процента по шкале оценщиков. Никаких изменений не потребовалось. Дом занимал два довольно больших участка земли и при этом внутри был гораздо просторней, чем казалось снаружи: большая часть внутреннего пространства создавалась многочисленными поворотами и углами, и это можно было увидеть только с высоты птичьего полета. Терри специально нанял пилота и фотографа, чтобы пролететь над собственным домом и сделать такой снимок, а потом показывать его своим ошарашенным друзьям, восхищавшимся вместительностью его жилища. Терри любил говорить, что их дом «похож на волшебную будку доктора Кто».^[7] Марта так до сих пор и не поняла, что значила эта фраза, хотя он несколько раз пытался объяснить. В ответ она только смеялась и называла его «чокнутым».

Дэвис припарковался через дорогу от дома Финнов; он так задумался, что сначала проехал мимо. Он мучился раздумьем: будет ли правильным отклониться от политики «видеть и оставаться невидимым», которой он придерживался с рождения Джастина? Сейчас он направлялся к дому, сжимая в руке игрушку. Джеки любезно завернула и перевязала ее, перехватив мужа на пороге с игрушкой наперевес.

— Что такого особенного в этом мальчике? — спросила она.

— Они все особенные, — ответил муж, и она привычно добавила еще одну позицию в список того, что он от нее скрывал.

— Доктор Мур! — воскликнула Марта, не успев даже открыть до конца дверь. — Какой сюрприз! Ну, теперь наш дом наверняка будет самым здоровым в квартале, раз вы оба к нам пожаловали.

«Оба?» — озадачился Дэвис, но промолчал. Потом из прихожей он заметил в гостиной доктора Бертон. Он медленно, напряженно шагнул в направлении комнаты, Марта закрыла за ним дверь.

— Здравствуй, Джоан, — проговорил Дэвис.

Джоан склонила голову набок, тяжелый, скрученный пучок темных волос слегка отклонился назад, будто у нее на затылке был какой-то крючочек, на котором держалась прическа.

— Дэвис, — сказала она, — что ты здесь делаешь? — Она сразу почувствовала, что фраза прозвучала как-то снисходительно, и пожалела об этом: — То есть я хотела сказать…

— Мне всегда нравилось навещать наших детишек в их первый день рождения, — соврал он. За все годы он заходил к малышам раз, другой, а с тех пор, как у них стала работать Джоан, не делал этого вообще ни разу. Она сделала вид, что не обратила на ложь внимания.

— Большое вам спасибо, — сказала Марта, невысокая и худенькая, уже успевшая скинуть поднакопившийся за время беременности лишний вес, поскольку много двигалась. Она приняла из рук Дэвиса игрушечный грузовик в блестящей красной бумаге (как она позднее сказала мужу, немного не по возрасту Джастину, но симпатичный). — Могу я предложить вам чего-нибудь выпить? Терри пока в магазине, закупает кое-что для дня рождения.

— Вы устраиваете праздник? — спросила Джоан. Она опустилась на корточки и стала смотреть, как малыш Джастин теребит обертку ее подарка — хитроумной развивающей игрушки, состоящей из буковок, кубиков, животных и колечек, очень больших, чтобы ребенок не смог проглотить. — Вот здорово!

— Придут, конечно, наши друзья, не его. Ну, знаете, вино, цветы. Фрукты, сыр. И бесконечные разговоры о работе и футболе.

— Он отлично выглядит. — Джоан улыбнулась и попыталась привлечь внимание Джастина. — Здоровенький.

Дэвис стоял на краю ковра и изучающе смотрел на мальчика. Он несколько раз наблюдал за ним из своей машины, потихоньку следуя за Мартой, отправлявшейся с Джастином в магазин «Костко», торгующий товарами со скидкой, или в парк. Тогда он выглядел, как любой другой ребенок, да и сейчас ничем не отличался от своих одногодков: на нем был красный комбинезончик, весь в пятнах от праздничного пудинга. Джастин взял жирафа, поднес его к лобику и состроил забавную, по-взрослому сосредоточенную рожицу. Джоан и мама рассмеялись, и он тут же повторил этот номер.

Дэвис попытался представить себе убийцу Анны Кэт в тот момент, когда тому был всего годик: у него другой дом, другая мама, другая игрушка; он живет в другое время, и вот он корчит точно такую же рожицу. Он вспомнил, какой была в этом возрасте Анна Кэт: у нее были большие зеленые глаза и высокие скулы, такими они и остались. На старых домашних видео, где она была совсем крошкой, дочка смеялась почти так же, как когда была подростком. А уж такая ее черта, как вежливая настойчивость, если не сказать упрямство, появилась у девочки еще в утробе матери. И вот сейчас, как Дэвис ни старался, он не мог увидеть убийцу в этом существе с пухленькими ручками и пушистыми светлыми волосиками.

Через несколько минут, уже на улице, они стояли около «слайдера» Джоан, и она спросила:

— У тебя найдется час времени?

— Джеки говорила, что обед будет готов к пяти вечера.

— Значит, у тебя даже больше часа.

— Получается, что так.

Кафе «У Марти» находилось неподалеку от станции, так что по будням сюда заходили постоянные посетители пропустить стаканчик-другой после рабочего дня. В воскресенье народу было поменьше; большая часть завсегдатаев сидела вполоборота за барной стойкой, вперившись в экран — по телевизору передавали весенние тренировки бейсбольной команды «Чикаго Кабз».

Джоан и Дэвис взяли виски со льдом и уселись за столик, над которым красовался зонтик с рекламой аппетитного блюда из куриных крылышек.

— Как жизнь? — спросила Джоан.

— Все хорошо.

— Что это за визит в честь дня рождения?

— Просто причуда.

— Ага, ясно. Как Джеки?

— В порядке.

— А я слышала другое.

Проклятье! Джоан деликатна, как кувалда!

— И что же ты слышала?

— У тебя, часом, не роман с Мартой Финн?

Дэвис закашлялся и чуть не подавился виски.

— Что?

— То самое! И ведь все сходится. Появляешься у нее дома в день рождения ребенка, как раз пока мужа нет дома. Года два назад я точно так же наткнулась на Грегора — он морочил голову той святой простоте. Помнишь? — Тут она перешла на шепот, хотя теперь могла бы и не стараться — все тайны уже стали достоянием любопытных ушей окружающих. — В любом случае, если это и так, я тебя не осуждаю. Просто хотела предупредить, чтобы ты был осторожней. — Она замолчала на мгновение, пытаясь понять, какое впечатление производят ее слова, смутилась и поспешно добавила: — Если не ради себя самого, то ради того, чтобы не повредить репутации клиники.

Он рассмеялся — ей показалось, вполне естественно, — и ее слегка отпустило:

— Прости. Мне казалось, я должна спросить. По-товарищески.

— Эх, если бы мне давали по пять центов каждый раз, когда кто-то подозревал, что у меня с кем-то роман… — сказал Дэвис.

Джоан с совершенно серьезным видом положила на стол монетку в десять центов и пододвинула ее к Дэвису.

— Так значит, с Джеки все хорошо?

— Я этого не говорил. — Он пожал плечами, удивляясь собственному хладнокровию: Джоан едва не вывела его из себя своей прямолинейностью. — В этом году в июне Анна Кэт уже закончила бы университет штата Иллинойс.

— Да, я знаю.

— За исключением того… случая… несколько лет назад, Джеки справлялась лучше меня, и наши отношения от этого совсем разладились. Она смогла забыть и жить дальше. А я так и не перестал думать об Анне Кэт. Каждый день я вспоминаю что-то новое. К тому моменту, когда мне исполнится шестьдесят, я успею проиграть в голове каждую секунду ее существования. У меня на руках окажется копия ее жизни, словно напечатанная под копирку. В моем воображении повторится каждый шаг, каждое движение, которое она сделала от начала до конца своей жизни.

— Думаешь, это нормально?

— Уверен, что нет. Получается, будто мне суждено прожить ее жизнь, потому что сама она сделать этого уже не может. И это еще не все. Я провожу больше времени в подвале с моими мертвыми родственниками, чем наверху, с собственной женой. Чувствую себя настоящим дураком.

Джоан помолчала, хмурясь, потом подозвала жестом официанта и заказала еще две порции виски.

— Я хочу тебе кое-что рассказать, можно? — спросила она.

Через вращающиеся двери медицинского центра Джоан вышла на улицу. Хьюстон уже накрыла ночь. Джоан казалось, что она плывет в какой-то темной, испускающей пар жидкости. Волосы мгновенно прилипли к голове, а блузка к телу. Она не потела, это пот города оседал на ее кожу.

Она переехала сюда из района Залива Сан-Франциско в январе, и поначалу Хьюстон показался ей более гостеприимным, чем она ожидала. Здесь были вполне приличные книжные магазины, оживленная театральная жизнь и хороший симфонический оркестр (она, правда, не бывала ни на одном концерте). Люди ей встречались дружелюбные (хотя большинство из них так же, как и она, переехали сюда из других городов), а зима была приятной, за исключением тех дней, когда шли проливные дожди. Другое дело — летние ночи. Летом, оказываясь ночью на улице, она готова была поклясться, что научилась дышать жабрами.

Здесь, на юго-западе четвертого по величине города страны, каждый день после шести происходила фактически эвакуация жителей. Вот и сейчас на улицах было пустынно, люди остались разве что в больнице, в нескольких огороженных жилых комплексах да в забегаловке «Тако Кабана», расположенной в двух кварталах отсюда, где за шаткими крохотными столиками из огнеупорного пластика сидели те, кому не спится или кому пришлось работать в ночную смену, и поглощали порции наспех приготовленного мексиканского жаркого — фахитас, запивая холодненьким мексиканским пивом «Дос Эквис». Джоан в данный момент, пожалуй, больше хотелось спать, чем есть.

Она перешла через дорогу и вошла в здание гаража. Шаги ее сделались длинными и торопливыми, колени словно онемели. Сонливость как рукой сняло в этой пустынной бетонной пещере, залитой ярким светом. Все чувства Джоан обострились, она была настороже.

Семнадцать часов назад она парковалась здесь, проявляя чудеса ловкости, чтобы втиснуться между двумя фургонами, и чудеса гибкости, чтобы выбраться из собственной машины. Теперь же ее старушка «тойота» стояла как сирота, одна-одинешенька на восьмом уровне.

Джоан заметила того мужчину, когда он был уже шагах в двадцати и двигался в ее сторону. Возможно, он только что перешел с седьмого уровня и направлялся на девятый. На вид ему было лет тридцать, а может, и того меньше, да жизнь потрепала. У него было обручальное кольцо — или он просто носил кольцо на этом пальце — и сережка в левом ухе.

— Мисс? Мисс? Простите, мне страшно неловко, но мою машину эвакуировали, а денег нет, вернее не хватает всего трех долларов и семидесяти пяти центов. Вы не могли бы меня выручить?

Джоан запустила руку в сумочку, нащупала сложенную пополам пятерку и ладонью накрыла небольшой газовый баллончик. Мужчина приближался. Она смотрела. Синяя ветровка нараспашку, полосатая рубашка заправлена в вареные джинсы. Бейсболка с символикой местной команды «Астрос» надвинута по самые брови. Рыжевато-каштановая щетина на щеках имела неопрятный вид, парень явно забыл побриться, а не бороду взялся отращивать.

В левой руке он держал кольцо с кучей ключей. Среди них Джоан разглядела дисконтную карточку покупателя из крупной сети продуктовых магазинов. Потом она все думала, почему именно из-за этой детали мужчина показался ей таким безобидным.

Она достала из сумочки пятидолларовую купюру.

Удар кулаком с ключами пришелся Джоан по щеке. Она вскрикнула и ударилась о дверь машины. Он схватил ее за волосы и за сумку. Сорвав сумку с ее плеча, мужчина вытащил из-за пояса пистолет и вдавил дуло в голову Джоан где-то над ухом, так сильно, словно старался приклеить его к черепу.

— Полезай в свою долбаную машину и заводи, — прорычал он, заталкивая ее на водительское место и швыряя следом ключи от зажигания.

Джоан пришлось шарить по полу и подбирать их. Пока он обегал вокруг машины, чтобы сесть на пассажирское сиденье, Джоан даже в голову не пришло попытаться бежать, она была уверена, что не сможет его обогнать.

Он заставил ее выехать из безлюдного гаража. Сначала они двигались на восток, в направлении Бель-Эйр, потом на северо-восток к Мейну, все дальше и дальше от медицинского центра, в центр города.

— У тебя есть семья? — Его голос был ледяным и невнятным, как у робота.

Она кивнула.

— Родители. Братья. Не здесь, далеко, — проговорила она, стараясь, чтобы голос не дрожал так, как руки.

— Да нет, дети! — вспылил он и взмахнул пистолетом как молотком.

Она помотала головой. Он таки не объяснил, зачем ему это знать.

— Надо заботиться о своих близких, — сказал он.

— Что? — спросила она и тут же подумала, с чего вдруг ее потянуло задавать ему вопросы, которые могли его только раззадорить, или разозлить, или и то и другое вместе.

— Больше никто не имеет значения, — проговорил он мечтательно, пьяным и каким-то, похоже, непривычно высоким для себя голосом — Твой сын. Мама. Чертова жена. — Он велел ей повернуть на восток, в направлении Мемориэла, престижного района неподалеку от Хьюстона. — Ты где живешь?

— В Шугарлэнде.

Он раскрыл ее сумку, вынул бумажник, достал водительские права и поднес их к самому лицу, чтобы разглядеть, что там написано, в свете уличных фонарей.

— Врунья, — сказал он и равнодушно уставился в окно.

Они проехали еще немного и остановились на пустой стоянке рядом с какими-то офисными зданиями. Шесть часов спустя — всего-то шесть коротеньких часов! — ее крик о помощи смогли бы услышать тысяч пять человек, не меньше. Сейчас здесь не было ни души.

Он снова схватил ее за волосы.

— Полезай назад!

Он прижал ее к сиденью коленом, приставил дуло пистолета к голове, как бы мимоходом обшарил сумочку и рассовал по карманам кое-какую наличность, мобильный телефон и пачку жвачки. Затем он щедро прыснул ей в лицо из ее же баллончика, и это было скорее благом, рассуждала она потом, поскольку дало ей возможность сосредоточиться на рези в глазах, а не на том ужасе, который творился ниже.

А еще это был предлог, чтобы закричать. Хотя раньше, когда на нее накатывало темное, жуткое ощущение собственной уязвимости и она представляла себе, что с ней может произойти нечто подобное, она поклялась, что кричать ни за что не станет.

— Господи, Джоан, я ничего об этом не знал!

— Я и не хотела, чтобы ты знал.

— Почему?

— Потому что не хотела, чтобы ты смотрел на меня, как сейчас.

— Прости.

— Прекрати.

— Так почему ты решила рассказать мне об этом сегодня?

— Потому что мне кажется, что сейчас тебе нужен кто-то, перед кем ты мог бы выговориться.

Я подумала, может, тебе легче будет раскрыться, если ты узнаешь, что я… — Она хотела было сказать «выжила» —…прошла через это. Я не пытаюсь представить все так, будто знаю, что испытала Анна Кэт. Но пока весь этот ужас был еще впереди, пока я сидела за рулем той машины, я представляла себе самое худшее. Представляла, что мою жизнь оборвет пуля или удар ножа. Бывали моменты, когда я смирялась с такой судьбой. Но я пережила это. Так же, как и ты. Так же, как ты пережил покушение. Пережил смерть Анны Кэт. Или переживешь. Но тебе нужно поговорить об этом, Дэвис. Прошло уже столько времени.

— Понимаешь, я все думаю, как это несправедливо, — проговорил Дэвис, нащупывая под пиджаком сквозь ткань выходной рубашки старую рану. — По каким-то причинам — безумным причинам — нас обоих хотели убить, но вышло так, что она умерла, а я остался жить.

Джоан чуть наклонила стакан, ловя губами кусочек льда. Кусочек таял, она помолчала и произнесла не торопясь:

— С тех пор, как это произошло, ты на работе, будто во сне. Потому-то я и удивилась, встретив тебя сегодня у Финнов. Так поступил бы тот доктор Мур, каким я знала тебя раньше.

— Может, я начинаю приходить в себя, — сказал Дэвис и заставил себя улыбнуться.

— Может быть. Ты вообще с кем-нибудь об этом говорил? С врачом, например?

— Джеки и я несколько раз были на приеме у консультанта по семейным отношениям.

— Помогло?

— Трудно сказать. Но мы все еще семья… вроде как.

— Знаешь, ты всегда можешь ко мне обратиться, ну, если почувствуешь, что тебя что-то беспокоит. Особенно если это касается работы. Я всегда готова тебя выслушать.

— Грегор и Пит говорили тебе что-нибудь? Спрашивали обо мне?

— Ни разу за эти четыре года. Спрашивали, что я думаю по поводу того, как ты держишься. Еще тогда, после покушения на тебя и до убийства Анны Кэт. И все.

Дэвис заглянул в свой стакан:

— Тот, что напал на тебя. Почему он это сказал?

— Что «это»?

— Про «сына, маму и жену». Что он имел в виду, как ты думаешь?

— Мой психоаналитик объяснил, что он пытался таким образом извиниться. Оправдаться. Он знал, что поступает плохо, и пытался переложить вину хоть на кого-то. Может, так оно и было. Не знаю.

— Его поймали?

— Нет.

— Как ты думаешь, ты смогла бы узнать его при встрече?

— Раньше считала, что да. Прошло уже десять лет. Он ведь изменился. И образ, оставшийся в моей памяти, тоже. По-моему, я мысленно как бы состарила его, чтобы он всегда был старше меня, как тогда. Не исключено, что картинка вот здесь, — она постучала пальцем по голове, — уже не имеет ничего общего с внешностью того мерзавца.

— А ты до сих пор ощущаешь беспомощность? У тебя сейчас нет желания что-то сделать, хоть что-нибудь?

— Это ты о чем?

— Ну, найти того парня. Заставить его почувствовать то, что чувствовала ты?

— Пойми, Дэвис, для насильника в этом весь смысл. Он знает, я не смогу заставить его почувствовать то, что чувствовала я. Я могу его убить, но он при этом все равно останется победителем. Знаешь, бывают такие фильмы: там какой-нибудь отпетый негодяй весь фильм творит черт знает что, а в конце хороший парень — полицейский или еще кто — впечатывает его мордой в стенку и убивает. Выкидывает из окна или башку в гребной винт сует, что-нибудь в этом роде. Ненавижу такие истории. Не терплю, когда в конце плохого парня убивают. По-моему, куда хуже остаться жить и ни на секунду не забывать о том, что совершил.

— М-да. Вот я действительно живу с тем, что он совершил.

Для Дэвиса «он» означал убийцу Анны Кэт, но Джоан не проводила различия между этим человеком и хьюстонским насильником: и тот, и другой были олицетворением безликого, безымянного зла.

— Зло заполняет собой пространство, — продолжала объяснять она. — Когда какой-нибудь мужчина, творивший зло — это ведь почти всегда делают мужчины (впрочем, на эту тему мы можем подискутировать отдельно), — умирает, образуется вакуум, и этот вакуум затягивает кого-то другого. Убить злодея не значит уничтожить само зло. На его место приходит другой. Зло — это физическая постоянная. Как сила тяжести. Лучшее, что мы можем сделать, это попытаться не дать злу втянуть в свое поле нас и наших близких.

— Наших мам, сыновей и жен, — подхватил Дэвис. — Знаешь, что по-настоящему не дает мне покоя? Я думаю не о том, кто это сделал, а о том, зачем. Я имею в виду, что, конечно, хочу, чтобы убийца Анны Кэт понес наказание, но ведь он — это лишь единица из тысяч ему подобных: бродяг, нелюдей, ублюдков. Мне ненавистна мысль, что у этого поступка не было причины. Не было мотива. Что Анна Кэт погибла только потому, что у какого-то бывшего заключенного, бесцельно болтавшегося по городу, зачесались яйца. Мне неважно, как его зовут, мне бы только заглянуть ему в глаза и попытаться понять, зачем он это сделал. Почему такому суждено было случиться?

— Ты действительно думаешь, что этого будет достаточно? — спросила Джоан скептически.

— Я не знаю, — ответил Дэвис. — А что, если б ты на самом деле могла бороться со злом? Разве ты не стала бы этого делать? Ты не чувствуешь себя обязанной это сделать? Любой ценой?

Она протянула руку и дотронулась до его запястья:

— Бывает, что цена оказывается слишком высокой, Дэвис.

Он промолчал, но был с ней не согласен.

15

Микки терпеть не мог Миссисипи; это был один из самых нелюбимых его штатов, и в то же время именно здесь он чувствовал себя в наибольшей безопасности. Микки всегда считал, что противоречия, подобные этому, доказывают существование Бога. Естественный порядок вещей постоянен и многообразен, у каждого явления есть два противоположных полюса. Все, что есть во Вселенной, можно отнести либо к черному, либо к белому, правильному или неправильному. И только Господь Всемогущий может сделать что-то черным и одновременно белым, сразу и правильным, и неправильным. Убивать людей всегда считалось неправильным, но разве Господь не может порой повелеть, чтобы это оказалось единственно верным? Подобно тому, как Он заставляет Микки грустить и в то же время радоваться тому, что он оказался в Миссисипи? Хорошо хоть весна на дворе — не так жарко. Зато сыро. К обеду Микки стал даже удивляться, как это за три часа, что он здесь крутится, не хлынул ливень и не принес с собой еще больше грязи и комаров.

Ферма была огромной и запущенной: шестьдесят гектаров каменистых холмов, гниющие здания амбаров и конюшен. Много лет тому назад здесь была хлопковая плантация, и от этого Микки чувствовал себя как-то неуютно. Сам он восхищался афроамериканцами: они выжили, несмотря на рабство и вопреки предрассудкам; будучи отвергнутыми господствующей культурой, они сумели создать свою собственную, прочно связанную с традиционными общественными ценностями. Недаром опросы показывали, что среди темнокожих почти каждый второй выступает против клонирования даже в исследовательских целях. Гарольд не был потомственным плантатором и рабовладельцем — раньше эта земля принадлежала другой семье. Однако Гарольд явно был расистом, что называется, старой формации, время от времени позволяющим себе произнести почти привычное для южан презрительное «нии-гер». Вот, кстати, один из вопросов, который стоит обсудить с Гарольдом, когда они как-нибудь вечером будут попивать лимонад на широком крыльце: существует ли возможность привлечь к их благому делу афроамериканцев? Как запрыгали бы тогда эти либералы с Западного побережья!

Года три тому назад Микки не решился бы сюда сунуться. Гарольд был личностью слишком известной, к тому же федералы вели наблюдение за его фермой и по два раза в год наведывались к нему с обыском. В ордерах значилось, что его подозревают то в преследовании граждан, то в подстрекательстве к убийству, то в нарушении статей Закона о коррумпированных и находящихся под влиянием рэкетиров организациях.^[8] Правда, виновным его так ни разу и не признали. У Гарольда был адвокат из Американского союза защиты гражданских свобод, ссылавшийся в суде на Первую поправку, которая как раз эти свободы и гарантирует. Однажды дело даже дошло до Верховного суда Соединенных Штатов — семью голосами против двух суд вынес решение в пользу Гарольда, после чего газеты Нью-Йорка и Сан-Франциско опубликовали несколько гневных передовиц. Гарольд утверждал, что за последний год федералам так наскучило с ним возиться — а может, они разуверились в своих силах, поскольку у них ни черта не получалось, — что они почти оставили его в покое. «Живи у меня, сколько захочешь, — сказал Гарольд Микки. — Я бы только телефоном на твоем месте не пользовался».

Гарольд Деверо даже не был официальным членом их организации, но при этом «Рука Господа» едва ли смогла бы существовать все эти несколько лет, если бы не его поддержка. Гарольд любил говорить, что он «независимый подрядчик, работающий на одного единственного клиента: Всемогущего Господа». Он был плодовитым писателем и настоящим экспертом в области борьбы с клонированием, но больше всего он был известен другим: он был владельцем сайта, на котором публиковалась информация о клиниках, врачах и исследователях, выступавших в поддержку или практиковавших клонирование человека. Время от времени, когда кто-нибудь из перечисленных на сайте людей умирал или уходил в отставку, Гарольд перечеркивал его или ее фамилию красной чертой. Если покушение на врача оказывалось неудачным, он менял цвет шрифта фамилии с черного на серый. Многим, особенно тем, чье имя фигурировало на сайте, это не нравилось. Они называли этот перечень «списком приговоренных к смерти». Сайт Деверо и стал причиной возбуждения против него дела в Верховном суде. Адвокат Гарольда уверял, что список нельзя расценивать как подстрекательство к убийству, а семеро судей, так уж вышло, согласились с мнением адвоката.

Из трехсот семидесяти пяти имен на сайте Гарольда двадцать пять уже были вычеркнуты. Микки убрал девятерых из них. Шестеро умерли своей смертью, еще семеро ушли на пенсию или просто бросили работу из страха за свою жизнь и жизнь своих близких, трое были убиты выстрелом в голову неизвестным лицом или лицами. Полиция подозревала, что все убийства совершил один и тот же человек. У них даже было имя возможного убийцы: Байрон Блэйки Бонавита. Два года тому назад Байрон бежал в леса штата Кентукки; ФБР сидело у него на хвосте, но упустило, и с тех пор каждый раз, когда Микки укокошивал очередного докторишку, находились свидетели, утверждавшие, что видели где-то поблизости Бонавиту. Он был прямо как Элвис Пресли: бульварные издания до сих пор публикуют «свидетельства» очевидцев, которые видели его живым и здоровым. Микки не знал, кто совершил те три убийства, может, и не Байрон вовсе, но он был рад, что каждый раз, когда он делает свое дело, ФБР ищет кого-то другого. Возможно, потому он все еще на свободе.

В небольших городках в окрестностях ранчо Гарольда было немного потенциальных объектов. Для Микки это был визит вежливости. С помощью своего сайта Гарольд собирал пожертвования на «лоббирование» идей противостояния клонированию и потихоньку раздавал большую часть этих денег людям и церквам, которые несли народу слово о зле, творимом современной наукой. Одной из поддерживаемых им организаций была «Рука Господа». Поддержка Деверо привлекла к «Руке Господа» внимание ФБР, тем более что фирменная аббревиатура «HoG» встречалась на многих письмах с угрозами в адрес клиник по всей стране. Фил и остальные члены организации всё отрицали, мотивируя свою непричастность тем, что на письмах ведь нет марок штата Огайо. Федералы ничего не знали ни о Микки Педанте, ни о длинном футляре, хранившемся в багажнике его «катласа».

— Микки, как же я рад, что ты погостишь у меня пару дней! — сказал Гарольд. — Ты настоящее орудие в руках Господа.

— Спасибо, Гарольд, — отозвался Микки. — Хорошо, когда есть такое место, где можно лечь на дно и по-настоящему отдохнуть. Вчера плюхнулся в кровать и подумал, что могу проспать хоть до сегодняшнего вечера.

У Гарольда была очень странная фигура. Узкие плечи и тонкие ноги, на вид ломкие, как палочки. А посередине большой круглый живот — не поймешь, то ли мужик каким-то чудом забеременел, то ли гимнастический мяч к талии привязал. Во дворе дети Гарольда качались на дорогих темно-красных качелях. Микки жил здесь уже третий день, но так до сих пор и не понял, сколько у хозяина детей. Вроде четверо. Третья жена Гарольда возилась на кухне. Она была молода и хороша собой, потому что Гарольд был знаменит и богат — его фотографию даже как-то поместили на обложку журнала «Нью-Йорк Таймс». Микки не хотелось представлять себе, как эти двое занимаются сексом, но он ничего не мог с собой поделать — вот и еще одно Богом данное противоречие, и притом довольно жестокое. Сидя на крыльце, Микки видел кабинет Гарольда сквозь щели в жалюзи. Там на столе стоял компьютер; специальная программа позволяла отслеживать, сколько человек посетило сайт Деверо. Число посетителей уже перевалило за миллион — Микки не было известно, с какого момента Гарольд ведет свой отсчет, — и каждые несколько секунд фиксировался новый. «Идеи Гарольда расходятся, как гамбургеры», — подумал Микки.

— Что нового в Вашингтоне? — спросил Микки, зная, что Гарольд всегда в курсе всех дел.

— Да ничего, — отозвался Гарольд. Он поднес стакан к губам. На футболке, там, где начинался живот, остался влажный кружок. — На нынешнем заседании конгресса вопроса о клонировании даже нет в повестке дня. Не хотят они этого касаться. С их точки зрения, чем дольше они смогут не замечать эту проблему, тем лучше.

— Вечно одна и та же история, да?

Гарольд пожевал губами, прищемив клок серо-голубой бороды.

— Не пойми меня превратно. Я люблю эту страну и верю в демократию. Но есть такие трудные вопросы, которые народным избранникам решать не с руки, которые не могут не вызывать разногласий, и наши враги этим пользуются. В Капитолии действует одно негласное правило: «То, что считается законным, остается законным; то, что считается незаконным, остается незаконным». Если уж что-то — к примеру, клонирование — признают законным, правительство предпочитает оставлять все как есть, хотя бы затем, чтобы не пришлось касаться этого в предвыборных речах. В противном случае, что ни скажи — настроишь против себя половину избирателей.

— За нас больше половины, Гарольд. Я тут на днях видел опрос…

— Да на кой мне эти опросы! Мне достаточно поговорить с друзьями и соседями. В этих местах нет никакого расхождения во мнениях. Если бы этому сукину сыну, нашему конгрессмену, пришлось голосовать по поводу поправки о запрете клонирования и он проголосовал бы против, мы б его тут же пинками выгнали, и он это знает. А вот наши противники — те голосуют долларами, и единственное, что им нужно, это следить, чтобы поправка не попадала в повестку дня. В результате те, кто выступает за клонирование, в порядке, конгрессмены в порядке. А американский народ опять оказывается в дураках.

— Досадно до ужаса.

— Знаешь, я как-то заявил о том, что готов подискутировать с любым сенатором или конгрессменом со стороны наших оппонентов. Угадай, сколько человек приняло мой вызов? Ноль. Я, конечно, хожу на всякие ток-шоу, но ведь там мне приходится спорить с теми, чье мнение вообще ничего не значит: с университетскими преподавателями да феминистками. Вот скажи ты мне, какое феминисткам может быть дело до клонирования?

Микки втянул через соломинку каплю кислого лимонада, остававшуюся на продолговатом кусочке льда в стакане, и ответил:

— Репродуктивная свобода. Вот в чем дело. Они говорят, что клонирование — неотъемлемая часть права женщины на выбор. Они, мол, не хотят быть заложниками собственной матки, и все в таком духе.

— Вот тебе и доказательство моей правоты! — воскликнул Гарольд. Он заметно разволновался. — Люди открыли и усовершенствовали клонирование всего пару лет назад. С чего вдруг оно стало необходимым? Сколько лет все эти либералы насмехались над словами Священного Писания, а теперь ученые и вовсе могут создавать человека из ребра — в буквальном смысле! — и при этом смеют утверждать, что это самый что ни на есть значимый и нужный шаг вперед в развитии рода человеческого. Нелепость какая-то! Опасная к тому же. Человек уже не просто играет в Бога, он передразнивает Создателя. Но все равно, последнее слово остается за Господом, ибо человеку, может, и по силам создать существо по своему подобию, однако один лишь Бог может сотворить человека по образу и подобию Божьему. Только Господу дано создавать Душу.

— Аминь, — сказал Микки и отправил в рот пару орешков из стоявшей между ними вазочки.

Гарольд шумно выдохнул сквозь заросли бороды и усов и спросил:

— Так куда ты теперь направляешься?

На заднем дворе резвились и верещали дети Гарольда.

— Думаю, тебе не стоит этого знать, — ответил Микки.

Гарольд рассмеялся.

— Ты прав. Не стоит. Только сделай одолжение, занимайся своим делом где-нибудь за пределами этого округа. Тут и целей-то достойных нет — разве что в университете, — но, если вдруг чего случится неподалеку от моей берлоги, я и чихнуть не успею, как федералы опять на меня всех собак спустят.

Микки кивнул:

— Я, Гарольд, давно для себя решил: вокруг твоего жилища должна быть неприкосновенная зона, что-то вроде нимба километров на пятьсот. Так что не беспокойся.

— Пятисоткилометровый нимб… — Гарольд попытался представить себе, как это могло бы выглядеть. — Помнишь, был такой священник, откуда-то с Запада, который пытался построить статую Христа высотой двести с лишним метров? Как бишь его там?

— Орал Робертс.

— Точно, Робертс. Двухсотметровый Иисус и пятисоткилометровый нимб, — хохотнул Гарольд.

Потом они долго сидели молча, пока жена Гарольда не позвала их ужинать. Через четыре дня на пороге частной исследовательской лаборатории в штате Арканзас Микки прострелил затылок одному из лаборантов, когда тот направлялся на обед. Лаборант скончался на месте.

Полиция Литл-Рока развесила повсюду фоторобот Байрона Бонавиты.

16

В штате Мичиган было жарко. На частном пляже шириной не больше сельской улочки малыш Джастин играл на пятачке между телами родителей, Терри и Марты Финн, внимательно следивших за каждым его движением. От пляжа крутая неровная лестница из шпал вела наверх, к коттеджу, вернее, к тому, что они скромно именовали коттеджем. Любой другой назвал бы это чертовски хорошим вторым домом, ведь в нем были три просторные спальни, и всякие новомодные бытовые приборы, и вентиляторы, медленно вращающиеся под потолком — они не столько разгоняли густой, душный воздух, сколько утешали одуревших от жары хозяев. Через час к ним на выходные приедут Гэри и Дженифер Ноган с дочкой Мэри Энн. Субботу и воскресенье они проведут на яхте; там, на палубе красного дерева, будет много выпивки и много взрослых разговоров, и родители будут время от времени спасать детей от скуки какой-нибудь сказочкой, или игрой, или смешной гримасой.

— Так кем, как ты думаешь, он был? — спросил жену Терри. Джастин поднес к его лицу голубого пластмассового динозавра — в ответ папа выпятил вперед нижнюю губу.

— Ты о ком?

Терри кивнул в направлении сына:

— Он. Тот парень.

— Ой, прекрати, а?

— Нет, правда.

— Они не могут нам этого сказать. Это противозаконно. Так что нет смысла об этом думать.

— Это клиника не имеет права нам говорить. А мы вполне имеем право это выяснить. Нанять, скажем, частного детектива или что-нибудь в этом роде.

— Брось ты, — рассмеялась она.

— Должен же где-то остаться письменный документ, черт побери. Представляешь, он вырастет, ты потеряешь где-нибудь его фотку, а кто-то его узнает — ну то есть узнает не Джастина, а того парня. Когда клонирование стало легальным, донор был еще жив, значит, умер он не так давно, правильно?

— Правильно.

— И потом еще вот это. — Терри задрал маечку Джастина — на спине у него была родинка, похожая очертанием на Западную Виргинию или на чайник с длинным носиком. Джастин, не глядя, рассеянно ударил папу по руке, и Терри отпустил край майки.

Марта улыбнулась и прикрыла глаза: она устала щуриться от лучей отражавшегося в озере солнца.

— Он часто произносит бранные слова, — задумчиво заметил Терри.

— Кто?

— Джастин.

— Ладно тебе глупости-то говорить.

— Нет, правда. Тебе не кажется, что он слишком часто ругается для трехлетнего?

— Ты не ругайся при нем, и он не станет, — сказала Марта.

— А я и не ругаюсь.

— А только что?

— Когда?

— Секунд десять тому назад. Ты помянул нечистого.

— Это не считается. Я-то говорю о совсем уж грубых словечках.

— Для него это просто слова. Смешные звукосочетания.

Терри промолчал, наблюдая, как сынок роет в песке канавки хвостом динозавра, а потом спросил:

— Ты никогда не задумывалась, не могли ли какие-то воспоминания того парня — донора в смысле — передаться Джастину на генетическом уровне?

— Это как у Юнга, что ли?

— Это еще кто?

— Карл Юнг. Коллективное бессознательное.

Терри изобразил на лице презрительную усмешку — он всегда так реагировал, когда образованность жены, все эти учебники, которые она помнила чуть ли не дословно, косвенно угрожали его авторитету.

— Сегодня утром я увидел в руках у Джастина нож…

— Нож?

— Пластмассовый. Он прилагался к рогаликам.

— А-а.

— Так вот, он делал вид, что режет, прямо по скатерти, и делал это вполне осознанно.

— Может, он просто видел, как ты режешь рогалики, и подражал?

— Нет, он держал нож как скальпель. Как будто делал длинные, ровные надрезы. Как хирург.

— Я тебя умоляю!

— Я знаю. Глупо, конечно. Я просто так говорю. Представляешь, вдруг окажется, что тот, другой, был врачом. Вот здорово будет, правда?

— Ну, если врачом, тогда понятно, откуда ругательства — с площадки для гольфа. — Марта улыбнулась.

Шутка и правда была смешная, но Терри не засмеялся. Марта никогда не воспринимала его всерьез и тут же отбрасывала любую, даже самую стоящую мысль, если она исходила от него. Когда-то он восхищался ее умом, не сознавая, что со временем ум может трансформироваться в высокомерие. Работал в их семье именно он, он же платил за оба дома, и обе машины, и дорогостоящие поездки на отдых из солидных доходов на фьючерсном рынке, но студентом в свое время был посредственным. А Марта, всегда считавшая, что на умниках свет клином сошелся, никогда не выказывала ему должного уважения. Теперь, когда у них был ребенок, любознательный и очень умненький, она вела себя так, будто Джастин унаследовал это от нее, хотя на самом деле никак не могла передать ему эти свои супер-пупер умные гены. Хотя бы поэтому Терри хотелось выяснить, кем был донор ДНК их мальчика, чтобы таким образом лишний раз напомнить ей, что мозги Джастина — не ее заслуга.

— Так что ты об этом думаешь?

— О чем?

— О том, чтобы нанять кого-нибудь, кто покопался бы в прошлом Джастина.

— Терри, ему три года. У него нет прошлого.

— Хорошо. Прошлого того, другого.

— Они совершенно разные люди. Он разовьется как личность под нашим влиянием и не будет иметь никакого отношения к какому-то там незнакомцу.

— Но ведь доктор Мур говорил, они как близнецы. Разве нет?

— И что?

— Ты разве не слышала, что между близнецами бывает эта, как ее, экстрасенсорная связь? А что если в памяти Джастина сохранилась жизнь его близнеца? Передалась по экстрасенсорной связи, а?

— И ты придумал все это только потому, что Джастин сказал вчера вечером слово на букву «ж»?

— Не только поэтому.

Марта закрыла тюбик помады с клубничным вкусом и улыбнулась мужу. Она вся светилась, зубы блестели. Прямо как только что купленная куколка.

— Тогда вперед, — сказала она. — Мне все равно. У тебя же есть кредитная карточка. Мне будет спокойнее знать, что ты тратишь деньги на это, а не на любовниц или еще что-нибудь такое.

— Что, изменять тебе? Никогда!

Они наклонились друг к другу над головой Джастина и стали целоваться.

— Жо-па! Жо-па! Жо-па! — радостно скандировал Джастин.

Они улыбнулись, не разнимая губ, и начали поцелуй заново.

17

На журнальном столике стояли вазочки с конфетами; под стеклом красовались вязаные салфеточки. По стенам тянулись нескончаемые книжные полки, но никаких книг на них не было. Вместо этого с полочек смотрели керамические звери, фарфоровые фигурки, там стояли деревянные рамки, безделушки из акрила, стеклянные вазочки, ароматизированные свечи и еще куча всякой всячины. Комната выходила на восток и была очень светлой; Барвик выбрала, куда присесть, — зеленый стул с высокими подлокотниками и заклепками на спинке, обитый какой-то непонятной материей, — и села спиной к окну. Миссис Лундквист села так, что солнечный свет падал прямо на нее, и Барвик подумала: почему у этой пожилой женщины такая белая, прямо сливочная кожа?

— Вы остановились на том, что пишете устную историю, — проговорила хозяйка.

— Да, да. По поручению университета.

— Сиракьюсского? — спросила она.

— Нет, — ответила Барвик. Она медлила, боясь, что выдаст себя, если назовет университет, но потом подумала: «Какого черта?» — и сказала:

— Чикагского.

— Гм-м, понятно.

— Мы ездим по стране, выбираем людей, совершенно произвольно, и просим их рассказать нам историю своей жизни. Потом эти кассеты расшифруют, напечатают и сохранят, понимаете? Для будущих поколений.

— Интересная у вас работа.

— О, да. Безусловно. Встречаешь таких чудесных людей! Как вы, например. — По лицу Барвик скользнула улыбка, мимолетная, очаровательная. — Понимаете, мы привыкли изучать историю по жизням великих. Президентов, мировых лидеров, генералов и так далее. А между тем по-настоящему интересные вещи, настоящие находки, таятся в каждодневной жизни обычных людей. Вот вы знаете, что у нас нет ни одного достоверного свидетельства от первого лица о жизни обыкновенного человека в Древнем Риме?

— Нет, конечно.

Барвик и сама об этом не знала. Она придумывала все это прямо на ходу.

— Мы с вами знаем, как проходили сражения и что обсуждали в Сенате. Плюс у нас есть мифы. И пьесы («Стоп, а были ли у римлян пьесы? У греков точно были. Эх, надо было греков в пример приводить»). А вот о повседневной жизни не известно ничего.

— Так чем же я могу быть вам полезна?

— Если вас это не затруднит, я хотела бы просто по-дружески побеседовать. Задать несколько вопросов. Словом, поговорить. После этого я удалюсь, и мы никогда больше не встретимся. Зато непременно увидите чек от университета на пятьдесят долларов. («А удастся ли достать чек от университета Чикаго?») Или от спонсирующей организации. («Так-то лучше. Теперь чек может быть от кого угодно».)

— Как замечательно, — заулыбалась миссис Лундквист, и Барвик подумала, что было бы, наверное, интересно провести социологическое исследование на тему, почему пожилые люди становятся такой легкой добычей для всяких мошенников и аферистов. Правда, сама она вовсе не собиралась надувать эту милую старушку. Ну, разве что чуть-чуть. Ничего противозаконного в ее действиях не было.

Первый диск ушел на обсуждение жизни в Уотертауне, штат Нью-Йорк. Миссис Лундквист поведала, что в хорошую погоду любит гулять, и поэтому она каждый вечер пишет письмо другу или родственнику, чтобы утром пройтись пешком до почты. Иногда по дороге она заходит за продуктами в супермаркет «Грейт Америкэн», накупает целый пакет и оставляет в магазине, а дней через шесть там образуется запас на две недели вперед. И тогда в среду разносчик по имени Харви доставляет ей сумки на дом, потому что сама она никак не смогла бы их донести.

Барвик зарядила второй диск, и они перешли к семье хозяйки.

Ее муж умер в прошлом году. Сердце. У них трое сыновей, один переехал на запад, в Буффало, другой на юг, в Атланту, а младший погиб, катаясь на лыжах, девять лет тому назад. Вот про него-то Барвик и хотелось узнать. Но она была терпелива. Не стоит торопить рассказчицу.

— То, что случилось с Эриком, просто ужасно, — говорила миссис Лундквист. — Но это был несчастный случай. Эрик был потрясающим лыжником. Потрясающим.

— Чем занимался ваш Эрик?

— Чем занимался? Он погиб, когда был еще студентом. Он учился в Корнеллском университете, в Итаке, вскоре должен был закончить учебу. Его интересовала работа в социальных службах. Он вечно пытался спасти ребят, участвовавших в университетских акциях протеста — мирных, естественно. Он подумывал о том, чтобы пойти добровольцем в Корпус мира, помогать людям в развивающихся странах или работать учителем в бедных кварталах. Мы с Доном думали, что он станет консультантом по профориентации в какой-нибудь из школ. Он умел слушать. Такой был умничка.

— У вас есть фотографии Эрика? — спросила Барвик. — То есть ваших детей, не только его. Хочется не только имена, но и лица узнать.

Миссис Лундквист даже покраснела от удовольствия.

— Ну конечно!

Финны не просили ни о каких фотографиях. Более того, они особо отметили в разговоре с Большим Робом, что не хотят видеть никаких фотографий Эрика Лундквиста, о чем тот, естественно, сообщил Барвик, когда выдавал ей задание. Они не хотели знать, как будет выглядеть Джастин в подростковом возрасте или во взрослом. Но самой Барвик было любопытно. Она никогда раньше не видела клона. Ей хотелось почувствовать, каково это, взглянуть на фотографию и увидеть, каким будет лицо малыша, знакомого ей по снимкам, оставшимся в бардачке взятой напрокат машины, когда он станет взрослым.

Миссис Лундквист, как видно, не потерявшая с годами проворности, сбегала на второй этаж за фотографиями и спустилась буквально через минуту. В руках у нее было три альбома в переплетах из искусственной кожи. Барвик пересела на диван, и они пристроили альбомы на коленках. Все трое сыновей миссис Лундквист были очень симпатичными: высокие, светловолосые, широкоплечие, с узкими бедрами, красивыми руками и длинными мускулистыми ногами. Она обратила особое внимание на то, какие у Эрика были крепкие икры, наверное, он играл в софтбол. Вот это парень! Настоящий класс, даже по фотографии видно. Барвик не так уж давно окончила школу и сейчас не сомневалась: в Эрика она, школьница, наверняка бы втюрилась. Бесконечно обсуждала бы его по телефону с подружками. Они бы знали наизусть расписание его занятий. И все вместе тайно ненавидели бы его девушку.

— У Эрика была девушка?

Миссис Лундквист улыбнулась.

— Он был застенчивый мальчик, но девочки его любили, даже очень. Вы знаете, что он работал спасателем на озере Линд? Ах, извините. Ну конечно, не знаете. Это было еще в школе. Он тогда гулял с девушкой — президентом школьного совета. Чудная была девочка. Глиннис. Я и по сей день раз в неделю обедаю вместе с ее мамой. Глиннис сейчас работает брокером на Уолл-стрит.

— Как необычно.

— Для девушки. Да, весьма необычно. В колледже у Эрика тоже были подруги, одна или две. Так, ничего серьезного, он их даже домой не приводил. Мы с Доном видели одну какую-то девчушку, когда заезжали за сыном в Итаку. Она была откуда-то из Индии, что ли. Не помню, как ее звали. Имя было — не выговоришь.

Жизнь всех троих братьев была запечатлена на фотографиях одинаково полно. Разве что старшие позировали и на семейных снимках, с женами и детьми, дома в гостиной или на прогулке в близлежащем парке. Последняя фотография Эрика была сделана летом перед выпускным курсом. На ней ему было около двадцати.

На другой фотографии Эрик сидел на белой спасательной вышке на озере Линд. Он смотрел в камеру, обернувшись через правое плечо, и приветственно махал рукой. На вид ему было лет восемнадцать. Он выглядел счастливым. И неуязвимым.

— Хм-м, — произнесла вдруг Барвик не сдержавшись.

— Что такое? — спросила миссис Лундквист.

— Да так. Э-э… Скажите, а Эрику делали когда-нибудь операцию?

— Вы хотите знать, бывали ли у него травмы? Нет. Тот несчастный случай был первым. Он за всю жизнь ни дня в больнице не провел.

— Что, и плановых операций не переносил?

— Это вы о пластических? — миссис Лундквист такое предположение развеселило. — Боже мой, конечно же, нет.

— Хм-м, — опять промычала Барвик.

— А что?

— Просто так. У вас был прекрасный сын.

— Спасибо, милая. — Миссис Лундквист съела конфетку и стала рассказывать Барвик, как однажды, классе в шестом, Эрик проспал всю ночь в шкафу: так он прятался от урока по кларнету, который был у него в семь утра.

18

Много лет тому назад Дэвис пытался заинтересовать Джеки историей ее семьи, но ей становилось скучно, едва речь заходила об этом.

— Меня куда больше интересует настоящее моей семьи, — говорила она.

Такие вот болезненные словесные удары сыпались на его голову тысячами: жена всегда злилась на то, что он днюет и ночует на работе.

Повозившись со старыми фотографиями и письмами, которые достались Джеки от ее матери, Дэвис сумел воссоздать — хотя бы частично — историю пяти поколений ее семьи. Получилась сводная таблица, которую он поместил в рамочку и подарил жене на День Матери. Джеки сказала, что ей очень нравится, и повесила подарок в пустующей комнате, где она держала бегущую «дорожку», а также швейные и прочие хозяйственные принадлежности. В седьмом классе Анна Кэт писала реферат о своих предках (а попросту говоря, взяла плоды многолетнего труда своего отца и положила их в красивую папку). Вот тогда она отнесла в школу генеалогическое древо матери и использовала его в качестве иллюстрации, чтобы пояснить термины и методы подобных исследований. Учительница поставила ей высшую оценку. Вскоре после смерти Анны Кэт, может, даже на следующий день, Джеки сняла ту таблицу со стены, и с тех пор Дэвис не знал и не спрашивал, где она. Он понимал, почему жене так трудно на нее смотреть; теперь и он, разбирая свой семейный архив, испытывал одновременно и радость, и боль. Для него все эти конверты и карточки олицетворяли реальные жизни, точно так же, как папки в его рабочем кабинете, на которых значились имена клонированных мальчиков и девочек, олицетворяли детей, любящих и любимых. Отличие состояло в том, что дома хранилась информация о родственниках, которых давно не было в живых, — за пределами маленькой голубой комнаты их не существовало. Он доставал из ящика карточку с именем брата прапрадеда, Вика, исправлял дату его рождения или номер страховки и был уверен, что Вик, этот давно умерший человек, интереснее ему, чем кто-либо из ныне живущих. Это было печально — горько-сладкое чувство человека, со скорбью в душе отдающего свой последний долг усопшему, — и вместе с тем как-то умиротворяло. Но ему не хотелось, чтобы наступил такой момент, когда он сможет думать об Анне Кэт и не испытывать боли.

— Ты допускал когда-нибудь такую мысль? — спросила его как-то вечером жена. Было уже поздно, они пили вино и читали. Джеки затеяла разговор, а Дэвис только делал вид, что слушает, и тут он вдруг понял, что не знает, о чем они говорят.

— Какую «такую»?

— Что ее можно клонировать?

— Анну Кэт?

— Ну конечно, Анну Кэт, кого же еще?

Дэвис бросил на нее безумный взгляд:

— Нет. Никогда! Во-первых, это незаконно. — Это была абсолютно абсурдная реплика и жестокая, учитывая, какую тайну он от нее скрывал, и он прекрасно сознавал, что теперь, после такой отговорки, она уж точно никогда его не простит, если узнает правду.

— Дэвис, я же не всерьез. Но иногда я думаю: вот если б она к нам вернулась! Пусть даже младенцем… Если б ей дана была вторая попытка прожить жизнь. Если бы у нас была вторая попытка уберечь ее!..

— Это была бы уже не она.

— А разве это имело бы значение?

— Да.

Джеки закрыла книгу. Голос ее сделался глуше — так всегда бывало, когда она злилась, печалилась или нервничала:

— Твои слова можно понять так, что клонированный ребенок — нечто неживое, нереальное. Многие были бы поражены, услышь они от тебя такое.

— Для новой семьи она была бы вполне реальна. Но только не для тех, кто знал оригинал. Для них она будет то, что называется doppelganger.^[9] Жалкой копией. Призраком, не вызывающим воспоминаний. Разве Анна Кэт была бы Анной Кэт без того шрама на костяшках пальцев, что у нее появился, когда она училась кататься на велосипеде? Или если бы у нее стояли пломбы в других зубах? Или она занималась бы плаванием, а не волейболом? Боялась бы не пауков, а высоты? Если бы английский нравился ей больше, чем математика?

На лице Джеки выступил румянец, и Дэвис потянулся к ней, но ее стул стоял слишком далеко, и его рука ладонью кверху так и повисла в воздухе.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — Прошло уже столько лет, а ты все еще чувствуешь пустоту, которую до ужаса хочется чем-нибудь заполнить. Но пойми, для нас с тобой клон останется лишь проекцией оригинала — некой абстрактной фигурой, как актеры в кино, как тень на стене. Если бы в нашем доме появилась маленькая девочка с внешностью Анны Кэт, разве ощущение пустоты не стало бы еще страшней?

Джеки заплакала, Дэвис тоже, но он не стал подходить к ней, и она не стала подходить к нему.

19

У Большого Роба был такой маленький офис, что за стол ему приходилось протискиваться боком. Сэлли Барвик заняла алюминиевый стул с мягким сиденьем и рваной виниловой обивкой. Если бы она вытянула ноги, носки ее красных туфель уперлись бы в металлические ножки стола, за которым сидел Большой Роб, еще до того, как она выпрямила бы их до конца. Она могла откинуть назад голову на длинной смуглой шее и достать затылком до стенки, а сидящий напротив Большой Роб запросто мог дотянуться до противоположной стены, не вставая с места. Тощий Фил Канелла вклинился между шкафом для хранения документов и стеной — занял единственный оставшийся закуток, где мог разместиться человек. Филли, как и Большой Роб, был в прошлом копом, а потом подался в частные детективы. Он приехал из северных пригородов в связи с одним из последних дел («Вот, решил заскочить, поздороваться»).

У Барвик в руках был трехслойный сэндвич, купленный этажом ниже в закусочной при гастрономе на Огден-авеню. Он был таким огромным, с перемежающимися слоями мяса, салата, помидоров и хлеба, что она никак не могла приспособиться откусить, с какой бы стороны и под каким бы углом ни пробовала.

— Это не он, — сказала она, едва справившись с большущим куском хлеба с индейкой, майонезом и помидором.

— Откуда ты знаешь? — спросил Большой Роб.

— У малыша Финнов есть родинка. У Эрика Лундквиста ее не было.

— И что это доказывает?

— Они же клоны, Робби. Генетически идентичные.

— Да что ты знаешь о клонах-то, Барвик? Нет, правда. Ты что, экспертом по этому вопросу вдруг заделалась?

— Тоже мне секрет! Ты журнал «Тайм» почитай. А хочешь, найми врача, эксперта, кого угодно, и спроси.

— Я не собираюсь нанимать никакого врача, Барвик. Финны с нами уже рассчитались. Я не намерен просить их оплачивать какую-то дополнительную консультацию, и уж тем более платить за нее из собственного кармана.

— Тогда просто поверь мне на слово.

С набитым солониной ртом Большой Роб помахал над головой красной папкой сантиметра два толщиной:

— Незачем мне верить тебе на слово. У меня здесь результат восьми месяцев упорного труда, который показывает, что Лундквист — тот самый, кто нам нужен. Не буду же я теперь заявляться к Финнам и рассказывать всю эту детективную историю.

— О'кей. Так чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты отдала мне диски и забыла про свою беседу с той женщиной. Благодаря нам и предоставленным нами материалам (поздравляю, кстати, отличная работа), Финны уже считают, что Эрик Лундквист — тот самый парень. Теперь мы отдадим им интервью, и они получат как раз то, что хотели: биографию человека, ставшего донором ДНК их сына.

— Есть только одно «но»: Эрик Лундквист не был этим донором.

— Это ты так говоришь. Финны в любом случае гоняются за призраком. Лундквист, клон он там или не клон, все равно не то же самое, что их сын. Одно дело характер человека, а другое дело — воспитание и всякое такое. Пусть даже ты права, что с того? Ну, было им любопытно — так мы их любопытство удовлетворим.

Тогда Сэлли сказала:

— Неужели тебе неинтересно узнать, кто, если не Лундквист, был настоящим донором? Здесь ведь явно что-то не так, Робби. Все это попахивает крупным скандалом. Прямо в духе Вудворда и Бернстайна.^[10] Разве тебе не хотелось бы узнать, почему во всех бумагах, во всех медицинских картах Лундквист значится как донор и при этом не похож на своего клона. Как так получилось, что у ребенка Финнов есть родинка, а у Эрика Лундквиста ее никогда не было?

— Я хочу знать только то, что хочет знать заказчик. И не больше. Верно я говорю, Фил? — Его друг кивнул. — А заказчик хочет знать об Эрике Лундквисте.

Барвик достала из сумки два диска и пододвинула их Большому Робу.

— Я уже сделала копию интересующей нас информации.

Большой Роб уперся взглядом в Канеллу.

— Послушай, что я тебе скажу, Сэлли, — проговорил Фил. — Мы занимаемся таким бизнесом, в котором от нас ждут ответов на поставленные вопросы, а вовсе не правды. Когда женщина нанимает нас, чтобы проследить за своим никудышным мужем, мы следим и делаем снимки. Если даже у ее мужа есть веские причины проводить время со своей секретаршей в мотеле на Линкольн-авеню, нас это не касается.

— А в случае с Финнами, — добавил Робби, — мы провели расследование и добились хороших результатов. Клиент останется доволен. Значит, и мы должны быть довольны.

Барвик спрятала чек за работу в карман рубашки.

— Позвонишь мне, когда появится работа?

— Да, Сэлли. На следующей неделе. Там какой-то богатый чудак с Золотого берега — в этом районе одни богачи и живут, — похоже, крутит шашни с нянечкой своей внучки. Наблюдение в вечернее время. Нездоровая фигня. Тебе понравится.

— Да уж!

— Ты не суди себя строго. Ты только начинаешь, а уже показываешь такие отличные результаты. Этот прикол с «устной историей» — просто класс! И потом, не так уж часто, черт меня подери, мы приносим радость. Куда чаще — поработаешь как следует, а заканчивается все разводом или судебным процессом.

— Ну ты и жук!

— Ты, наверное, хотела сказать «мудрец». — Но на самом деле Роб прекрасно знал, что она хотела сказать.

Приехав домой, в Андерсонвилль, что к северу от Ригли, у озера, она слегка охладилась — ополоснула прямо в раковине волосы, заплетенные в тоненькие косички в стиле афро, легла, взялась за роман в бумажной обложке, но, прочитав одну и ту же страничку в шестой раз, сдалась и уснула. Ей снилось, что она оказалась на пляже у озера Линд вместе с Джастином Финном, только уже взрослым, лет восемнадцати. У него было лицо Эрика Лундквиста. На спине была родинка в виде чайника. Он взял ее руку и провел ею вверх-вниз по своим гладким накачанным ляжкам.

«Не надо беспокоиться, — сказал Джастин. — У тебя своя работа. У меня своя». — «Я могу тебе помочь?» — спросила Сэлли. — «Тс-с-с», — только и ответил Джастин, и тут они оказались уже не на пляже, а в комнате миссис Лундквист, в окружении всяких безделушек и вазочек с конфетами. Джастин дотронулся до ее щеки, и она вышла за дверь под падающий снег.

20

В те времена, когда Джеки еще не перестала притворяться, будто знает своего мужа достаточно хорошо, чтобы самостоятельно покупать ему какие-либо вещи, она подарила ему на день рождения новый компьютер (старым, совсем допотопным, он почти не пользовался). Она подумала, что компьютер пригодится Дэвису для его хобби, поглощавшего теперь почти все его свободное время. Она предполагала, хоть и не была в том уверена, что муж по-прежнему занимается историей своей семьи; она проходила мимо двери в голубую комнату только по дороге в прачечную и обратно или в погреб, где хранила часть своих садовых инструментов.

Дэвис подсоединил провода, подключил все периферийные устройства и начал было переносить информацию о своих предках в компьютер, но тут у него возникло чувство, будто он начинает все с самого начала. Возможности создания сводных справок и использования гиперссылок в тексте, предоставляемые компьютером, были, безусловно, очень полезны, но его оттачивавшаяся годами система каталожных карточек — ничуть не хуже. Вот что действительно ему пригодилось, так это интернет (раньше он пользовался им в редкие свободные минуты на работе), а еще он иногда играл на компьютере в бридж. Когда-то они с Джеки два раза в месяц по субботам играли с Уолтером и Нэнси Хиршберг, но с момента нервного срыва жены те постепенно перестали заглядывать к ним, а сам Дэвис не садился играть с женой в карты уже более семи лет.

Как-то раз в воскресенье он слушал на радиостанции Дабл'ю-джи-эн спортивный репортаж — передавали матч по бейсболу между вечными соперниками: чикагской «Кабз» и «Кардз» из Сент-Луиса — и бродил по интернету в поисках информации об одном загадочном дядюшке по материнской линии, как вдруг его внимание привлекло рекламное объявление:

Он щелкнул по ссылке, чтобы выйти на сайт «Сикс Бриджес», прочитал только два абзаца и тут же доверил номер своей кредитной карты серверу компании. Ему дали пароль, и он скачал программу и инструкцию по применению на свой компьютер.

Установив программу, он сначала поэкспериментировал с отсканированными фотографиями Анны Кэт в детстве. Медленно, шаг за шагом, он пытался «состарить» ее, чтобы получить изображение в семнадцатилетнем возрасте. Для этого нужно было ответить на кучу вопросов:

Через неделю он добился результата, который уже можно было распечатать. Дэвис взял в одну руку листок с распечаткой, а в другую — снимок Анны Кэт, сделанный на Рождество незадолго до ее смерти. Не идеально, конечно — глаза получились не совсем такие, — но похоже, черт возьми! Очень похоже. Любой знакомый дочери сказал бы, что это портрет Анны Кэт.

На следующий день он купил в магазине бытовой электроники цифровую камеру и отменил прием двух пациентов, чтобы освободить часть дня. Дэвис припарковался напротив дома Финнов; дорога здесь плавно поворачивала на восток, но с этого места была хорошо видна входная дверь и подъездная дорожка. Он стал ждать, не заглушая мотора и слушая радио. Прошло несколько часов, а Марта и Джастин все не появлялись. Он вздремнул. Около половины шестого к дому подъехал «мерседес-седан». Это Терри Финн вернулся домой, видимо, с работы. Он был один.

В прошедшем году Дэвис начал ощущать, что поступил глупо, его начало мучить чувство вины перед Джастином, и, если бы не регулярные осмотры у Джоан, он, наверное, постарался бы забыть о его существовании. И о чем он только думал? Временное помешательство — только этим он объяснял свой тогдашний поступок, проникаясь при этом особым сочувствием к наследственной склонности жены к эмоциональным расстройствам.

21

Когда позвонил Большой Роб, Барвик уже лежала в постели, но еще не спала. Около семи ей позвонила из Нового Орлеана мать, и они проговорили часа два. Если, конечно, это можно назвать разговором.

— Ты в курсе, что твоя сестра выходит замуж? — спросила миссис Барвик.

— Естественно, в курсе, мам. Они ведь уже месяц как обручены.

Разговаривая по телефону, миссис Барвик продолжала возиться с чем-то на кухне, так что течение ее мысли сопровождалось звяканьем кастрюль и тарелок.

— А-а. Я просто не была уверена, сказала ли она тебе.

— Она сказала. Мы уже с тобой обсуждали, как будет проходить регистрация, ты разве не помнишь? И я знаю, что ты знаешь, что я знаю, потому что с тех пор, как все это закрутилось, ты перестала спрашивать меня о моих приятелях. Я даже решила, что мне вышла отсрочка.

— Ладно, — сказала миссис Барвик. — Ты занимаешься поисками работы?

Сэлли ответила так громко, что ее, наверное, слышал даже симпатичный сосед сверху, несмотря на работающий телевизор и пылесос:

— Господи боже мой, мама! У меня есть работа!

На это миссис Барвик ворчливо заметила:

— Да, но я-то спокойно относилась к этим твоим шпионским глупостям, поскольку считала, что ты выйдешь замуж и бросишь заниматься ерундой. А теперь я хочу, чтобы ты сделала карьеру. Наука шагнула вперед, так что, может, мне от вас с сестрой ничего и не нужно будет. Возьму — и клонирую себе внука.

— Работа детектива — отличная карьера, мам.

— Что? Гоняться за мужьями, обманывающими жен, и делать грязные фотографии сквозь пыльные окна дешевых мотелей — это, по-твоему, хорошая карьера? Неудивительно, что ты теперь ненавидишь мужчин.

— Я не ненавижу мужчин. В четверг я ходила на свидание.

— Расскажи скорей. Я хочу все о нем знать. Ну и так далее, в том же духе.

Услышав двадцать минут спустя после окончания разговора телефонный звонок, Сэлли решила, что маме что-то не понравилось, может, она решила, что дочь как-то не так простилась, и теперь миссис Барвик звонит, чтобы еще раз выяснить отношения. Она отшвырнула газету с кроссвордом, до смерти напугала кошку, перевернула радиоприемник и наконец-то дотянулась до трубки.

— У меня для тебя работенка, Барвик. Странная, правда, — сказал Большой Роб.

— Что за работенка?

— Мы тут с Филом Канеллой посидели, пивка попили. Слушай, надо переезжать подальше от центра, я серьезно. У него работы полон рот, справляться не успевает. Уж не знаю, может, чем ближе к границе с Висконсином, тем подозрительнее жены?

— Короче.

— Помнишь дело Финнов? Родителей клона, которые просили нас накопать что-нибудь про донора ДНК?

— Еще бы! — Она все это время не переставала думать о Джастине Финне.

— В общем, с нами в баре сидел еще один парень, тоже сыщик. Приятель Фила. Зовут Скотт Коллеран, работает в конторе «Золотой значок». Может, слышала?

— Нет.

— У него офис где-то далеко, к северу, рядом с развлекательным парком «Сикс Флэгз». Так вот, встретились мы в баре «Тэн Тоуд» — как раз было время, когда там спиртное со скидкой отпускают, — и давай друг другу байки травить, про работу рассказывать. И тут выясняется, что Скотту какой-то клиент заказал фотографии того самого малыша Финна.

— Что? Не может быть! Кто?

— Брось, не будет же Скотти раскрывать имя своего клиента. Нам же положено конфиденциальность соблюдать, забыла?

— Ой, да ладно, можно подумать это правило распространяется на «Тэн Тоуд»!

Большой Роб рассмеялся:

— Да мы ведь просто так, трепались. Тебя вроде это дело зацепило, когда мы над ним работали. Вот я и подумал, что тебе эта история покажется забавной.

«Да уж! Какому-то выжившему из ума старику понадобились вдруг моментальные снимки пятилетнего ребенка. Ухохочешься!» — подумала Барвик и вслух произнесла:

— Надеюсь, этот Коллеран не собирается за такое браться?

— Почему же? Как раз собирается. Что тут такого?

— А что, если кто-то готовит похищение? Что, если этот его клиент — растлитель малолетних?

— Да не-ет, педофилы всегда сами фотографируют. Или покупают снимки по интернету. И потом, Скотт его проверил. Говорит, он нормальный мужик.

— Ну слава богу! Раз уж Скотт Коллеран его проверил, тогда дети могут спокойно ходить по улицам Чикаго. — Вот именно такие саркастические замечания ненавидела ее мама.

— Да ладно тебе! Коллерану можно доверять. А он ручается за того парня, заказчика.

— Я же говорила тебе, Робби, есть в этой истории с Финном что-то странное, жуткое, что ли… — сказала Барвик. — И все это как-то связано.

— Не бери в голову. Может, это самая заурядная история с опекой. — Он замолчал, и Сэлли услышала, как он откусил и жует что-то хрустящее. — Так ты возьмешься или как?

— В смысле?

— Просто у этого агентства, «Золотой значок», ситуация та же, что и у Фила: работы слишком много, не справляются. Я же говорю, переезжать пора. Короче, я же помню, как ты на эту историю с Финнами стойку делала. Вот и сказал Коллерану, что ты первоклассный фотограф и не прочь подзаработать. За работу получишь четыре сотни минус мои комиссионные. Если не будешь лепить из этого дела зловещий заговор или, что еще хуже, толковать о моральной дилемме, накину еще пятьдесят.

Сэлли понимала, что это отвратительная затея. Но она также понимала, что не сможет отказаться от шанса покопаться в деле Финна.

— Какие ему нужны фотографии?

— С близкого расстояния. Только лицо. Не как для завсегдатаев порнокинотеатров. Анфас и профиль. Чтобы было как фото на документы — настолько, насколько это возможно, учитывая, что тебе надо остаться незамеченной. Тебе понадобится телеобъектив.

— Что-то у меня нехорошее чувство по поводу этого дела, Робби.

— Знаешь, детка, это предложение стоит четыреста пятьдесят долларов, и время пошло.

Она поняла: это своего рода испытание. Большой Роб проявлял попеременно то оптимизм, то скепсис в отношении ее, Сэлли, способностей всерьез заниматься частным сыском. Она была ему очень симпатична, сомнение вызывало другое: позволит ли склад ума Сэлли (или любой другой женщины) профессионально выполнять работу, заказанную сомнительными клиентами. «Информация не может быть нравственной или безнравственной, она нейтральна, — говаривал Робби. — Вот и ты оставайся нейтральной». И она согласилась.

— Э-эх, ты же меня знаешь! Конечно, я возьмусь. Адрес у тебя есть?

— Как раз передо мной.

Три дня спустя, утром, Барвик сидела на трибуне футбольного мини-поля и делала снимок за снимком аппаратом с длиннофокусным объективом. В небе, ярко-голубом, как на картинах Шагала, плыло облачко цвета коктейля «Маргарита». Воздух был сухим и прохладным, и дышалось легко. Внизу девчонки и мальчишки бегали друг за другом по футбольному полю. Все было как обычно: сетка на воротах, игра руками (за которую, правда, не наказывали) и даже голы (только их не считали). Определить, кто в какой команде, было трудно, даже несмотря на форму, потому что ребятишки сбивались вокруг мяча в однородную стаю. Наверное, первый год играют, молодняк, так сказать, — ищут себя в игре.

Глядя в объектив фотокамеры, Барвик уже десятки раз находила Джастина и снова теряла и судорожно щелкала затвором, как только ловила его среди детских голов, мелькавших взад-вперед и вверх-вниз. Она вызвала в памяти лицо Эрика Лундквиста — постоянно повторявшийся сон никак не давал ей забыть это лицо — и попыталась сопоставить его с личиком ребенка, подросшего за два года, что прошли с тех пор, как она вела то, прошлое дело. Может, Большой Роб и был прав. Может, Лундквист действительно был донором ДНК. А родинка — мало ли, наверняка этому было какое-то объяснение. Возможно, пожилая женщина просто забыла, что она была. Или лгала. А может, все дело в какой-то причуде генетики. Когда Сэлли училась в школе, она была знакома с однояйцевыми близнецами и все же отличала их друг от друга. У них были немножечко разные уши. Не исключено, что у одного из них была родинка, а у второго нет. Что она вообще знает о генетике?

В работе Барвик всегда хотелось походить на Большого Роба, умевшего держать собственное любопытство на коротком поводке. Но как же можно следить за ребенком, понимать, что каждый снимок — вторжение в его частную жизнь, и не задаваться вопросом, кто и зачем платит за эти фотографии? Она пыталась найти хоть один ответ, от которого у нее не сжимался бы желудок, но пока что терпела фиаско.

— Который из них ваш?

Барвик опустила фотоаппарат и повернулась на голос. Слева от Сэлли сидела женщина: изящная, симпатичная, явно молодая для мамы. У нее была с собой корзинка для пикника, картонная пачка сока с трубочкой и журнал — из тех, что печатают образцы интерьеров и советы по обустройству жилья.

— Нет, что вы! — воскликнула Барвик. — В смысле, там нет моего. Я студентка художественного института. Это для экзамена. Будет выставка студенческих работ. Ну, знаете, как всегда — «Невинность юности» или что-то в этом роде. — Она засмеялась. — Это у нас тема такая.

— Я так и думала. Вы слишком молодо выглядите, чтобы быть мамой.

Барвик отмахнулась:

— Да вы выглядите моложе меня! — Женщина промолчала и смущенно покраснела, а Барвик представилась: — Я Сэлли.

Мамочка поставила сок на скамейку и, чуть наклонившись, протянула ей руку.

— Марта Финн.

Первое, о чем подумала Барвик, — это как Большой Роб станет сообщать ей о том, что она провалила дело. Скорее всего спокойно и с сарказмом, хотя может и грандиозный скандал закатить. Он решит, что она ненадежный работник. Что она пустышка. Возможно, перестанет предлагать ей работу. Стоп, главное сейчас не наделать глупостей, а то хуже будет.

— Очень приятно, — сказала Барвик.

— Вы не возражаете? — Марта подняла корзинку и подалась в сторону Барвик.

— Прошу вас, — отозвалась Барвик, и они пододвинулись друг к другу.

— Вы фотограф?

— Пока студентка. Когда-нибудь, надеюсь, смогу назвать себя фотографом.

— Получается что-нибудь?

— Да так. Солнце сегодня слишком яркое. Так бывает: когда делаешь мгновенные фото, есть такое понятие, как слишком хорошая погода. Теней многовато.

— Мгновенные фото, — повторила Марта. — Здорово.

Какое-то время они наблюдали за игрой и болтали, но потом Барвик вдруг осенило: Марта ведь наверняка ожидает, что она продолжит фотографировать. Пришлось направить камеру на поле, наспех навести резкость и сделать пару снимков каких-то детей.

— М-м, послушайте, а можно вас попросить об одной услуге? — проговорила Марта.

— Разумеется.

Марта достала из сумки дешевую цифровую камеру и спросила:

— Наверно, этой штукой издалека ни одного приличного снимка не сделаешь? Вы не сочтете за труд сфотографировать моего сына? Я заплачу вам за пленку.

Барвик рассмеялась. Марта тоже. Все отлично, никаких конфликтов. И вовсе она не провалила это дело.

— Конечно, сфотографирую, — сказала Барвик и поднесла камеру к глазам. («Господи, чуть все не испортила!») Она взглянула на Марту и улыбнулась.

— Так какой из них ваш?

22

Медсестре потребовалось полторы минуты, чтобы сообщить доктору Бертон, что черный «вольво» доктора Мура въехал на стоянку. Еще минута ушла у Джоан на то, чтобы распрощаться с прорабом, отвечавшим за ремонт в ее доме, — он позвонил по поводу плитки для ванной комнаты. Плюс еще десять секунд на то, чтобы дойти от своего до его кабинета.

— Дэвис, я могу с тобой поговорить?

Дэвис повесил куртку на деревянную вешалку на длинной ноге — она начала заваливаться набок, он поймал, поставил на место и долго еще пытался заставить непослушную конструкцию стоять на месте. Джоан Бертон выглядела сегодня просто великолепно. Под белым халатом у нее виднелась шелковая блузка, вздымавшаяся там, где ей и положено. Волосы были забраны назад, резинка на затылке растягивалась под их тяжестью. Он представил себе, как эта полоска резины лопается и темные густые волосы волнами падают ей на плечи и касаются лица, то завешивая его, подобно вуали, то вновь приоткрывая. Он даже не сразу заметил, что она расстроена.

— Конечно, Джоан? Что-то случилось?

— Помнишь Джастина Финна?

Дэвис был уверен, что паника не отразилась на его лице, но предпочел сесть и спрятать под стол трясущиеся колени.

— Разумеется, помню. Что-то не в порядке?

— Боюсь, что так. — С этими словами Джоан закрыла дверь кабинета и уселась на ближайший стул. Она держала в руке пластиковую папку, на корешке которой была наклеена белая бумажка. XLT-4197 — код Джастина Финна.

Из сотен номеров, присвоенных клонам в его клинике, Дэвис помнил только этот.

— С ним все хорошо?

— У ребенка все отлично. Это в клинике контроль ни к черту.

— Так что же произошло?

— Я только что проводила проверку — ему ведь исполнилось пять лет — и обнаружила непростительную ошибку. Когда я о ней доложу, тебе точно придется туго — нам всем, но тебе в большей степени.

Боже мой! Пятилетняя проверка. Дэвис знал, что это должно случиться.

Но именно сегодня, в это утро, он был к проверке совсем не готов.

— Рассказывай, — поторопил он, все еще надеясь что-нибудь придумать. Так бывает, решения иногда приходят сами собой. Жалко только, что с Дэвисом такое уж очень редко случается. Ему лучше удаются всякие хитрые проекты. Он из тех людей, кто умеет все планировать заранее.

Понизив голос, Джоан начала:

— Этот мальчик оказался не тем, за кого мы его выдавали. Его ДНК не совпадает с ДНК донора. И вообще ни с одним из наших доноров, представляешь? Я не имею ни малейшего понятия, откуда он взялся.

Дэвис молчал. Пусть лучше говорит Джоан, думал он. Она ненавидит молчание. С того самого дня, как она появилась в их клинике, Дэвис заметил: именно она всегда готова ответить на вопрос, пока другие медлят.

— Это просто какой-то кошмар. Как ты думаешь, как такое могло произойти? — спросила она и тут же сама ответила: — У меня есть одно предположение. Возможно, дисциплинарная комиссия к нему прислушается и обойдется выговором и штрафом, но вот как родители отреагируют и что предпримут — бог его знает. Вдруг они подадут на нас в суд? Помнишь, как та пара из Виргинии несколько лет назад? Господи боже мой! Ладно, в общем, я стала просматривать папки с документами и обнаружила, что как раз когда Финнов готовили к имплантации, мы уволили одного молодого лаборанта, после того как он несколько раз серьезно напортачил. — Она перевернула странички блокнота. — Вот: опоздания, плохие отзывы, отвратительное отношение к своим обязанностям, жалобы медсестер, жалобы пациентов. Через полгода его привлекли за распространение дури — он продавал подросткам синтетические наркотики, метилфентанил или еще какую-то дрянь. Я его не слишком хорошо помню, а вот Пит, кажется, даже выступал на суде. Припоминаешь?

— М-да, припоминаю. — Дэвис действительно помнил того парнишку. Тогда это казалось до ужаса серьезной проблемой — речь ведь шла о репутации клиники. Над ними нависла угроза потери лицензии. Но Джоан права. Та история — ничто по сравнению с нынешней.

— Так или иначе, я не могу доказать, что он имеет к этому какое-то отношение — пока не могу, — но если покопаться, наверняка выяснится, что у него был доступ к образцам, и этого может оказаться достаточно для объяснений по делу. Так мне кажется.

Дэвис лихорадочно размышлял, пытаясь при этом изобразить отсутствующий взгляд, что позволяло, с одной стороны, тянуть паузу, а с другой, — делало еще более весомым все, что он скажет потом. Джоан предлагала отличный выход. Пытаясь разгадать тайну, она нашла объяснение куда более убедительное, чем правда. Сейчас, когда его поймали, Дэвис чувствовал себя последним дураком и лентяем из-за того, что не оставил ложных следов, которые привели бы к мнимому обвиняемому. Искушение воспользоваться шансом и свалить все на этого бесшабашного паренька, который и так уже сидел за решеткой, было очень велико. Если врача признают виновным в незаконном клонировании, последствия будут для него поистине разрушительными: потеря лицензии, возможно, тюрьма, позор. А тут — осужденный торговец наркотиками. Что ему обвинение в халатности? Так, мелочь.

— Джоан, — сказал наконец Дэвис и потер шею.

— Что?

— Дело совсем не в лаборанте и не в доступе к образцам.

Джоан невольно покривилась. На ее глазах хрупкое, как елочный шар, оправдание пошло трещинами и развалилось.

— Господи, Дэвис! Только не это. Только не говори мне, что ты обо всем этом знал!

Дэвис кивнул.

— Проклятье! — вскричала она. Блокнот слетел с его стола и шлепнулся на пол. — Ты что, хочешь, чтобы у нас отобрали чертову лицензию?

— Позволь я объясню.

— Объяснишь? Думаешь, получится? Думаешь, что сможешь объяснить, как могла произойти такая чудовищная ошибка, и ты это скрыл? Давно ты об этом знаешь?

— С самого начала, Джоан.

Она вытаращила глаза.

— Это не ошибка. Джастин родился от того донора, какого я выбрал.

Джоан попыталась заговорить, но получился лишь хриплый шепот:

— Что ты хочешь этим сказать? Это был какой-то эксперимент? Если ты самовольно проводил испытания на живом материале, тут такое начнется — дисциплинарная комиссия раем покажется!

Дэвис очень надеялся, что Джоан догадается обо всем сама, и ему не придется произносить это вслух.

— Кто же тогда донор? — спросила Джоан.

— Я не знаю. Я клонировал его, чтобы это выяснить.

Объяснения Дэвиса больше походили на речь адвоката, нежели врача, и начал он с того, что напомнил Джоан, как она сама подверглась нападению и разочаровалась в возможностях полиции. Он рассказал ей, как в свой семнадцатый день рождения Анна Кэт отвела его в сторонку и извинилась за свое поведение — пока она была подростком, родители провели много бессонных ночей. Они посмеялись, присели рядышком на ступеньках из кедра и, прижавшись друг к другу, стали глядеть на двор. Он поведал Джоан, как провидение послало ему пузырек, который отдали ему по ошибке в полиции, и о Финнах и их здоровеньком мальчике. О том, как он подделал документы, подменил образец ДНК Эрика Лундквиста, а его генетический материал уничтожил.

— Но ведь это безумие, Дэвис, — тихо сказала Джоан. — Безумие. Что же ты собирался делать потом с этим ребенком?

— Я не собирался и не собираюсь ничего с ним делать, Джоан. Он будет наслаждаться жизнью, а я буду ждать, пока он вырастет.

— А потом?

— А потом смогу взглянуть в лицо убийце Анны Кэт.

— Он не будет ее убийцей, — сказала Джоан.

— Нет, нет, не будет. Но я буду знать, как он выглядит.

— А разве это важно?

— Было важно, — ответил он. — Да и сейчас важно.

— Тебя же арестуют, если все откроется.

— Возможно.

— И меня арестуют, если я немедленно не расскажу обо всем этом комиссии.

Дэвис слегка повернулся на стуле. Вот это больше всего и беспокоило его с самого начала. Конечно же, он надеялся, что Марта Финн выберет в качестве педиатра для своего сына именно доктора Бертон, поскольку ему хотелось оставаться поближе к ребенку. Он понимал, разумеется, что Джоан тоже вероятнее всего придется привлечь к делу, хотя до последней минуты не мог с этим примириться, даже сейчас, собираясь упросить ее держать рот на замке.

— Ты никогда не задумывалась, на что ты была бы способна, если б могла снова столкнуться лицом к лицу с тем подонком, что на тебя напал?

— Просто не верится, что мы с тобой об этом говорим.

— Ты кому-нибудь об этом уже рассказала? Питу? Грегору? Кому-то еще? — спросил он, имея в виду историю с ДНК Джастина. Он был абсолютно уверен, что нет. — Ты не должна никому говорить об этом, Джоан. Ты сама прекрасно это понимаешь. Попробуй на минуту забыть о себе и обо мне. Попробуй забыть о том, какую, по твоему мнению, ужасную вещь я совершил, о нарушении этики, бесконтрольности и прочей ерунде. Подумай о Джастине.

— Я-то как раз думаю о Джастине. О несчастном маленьком мальчике, которого ты однажды решил вылепить из монстра.

Дэвису показалось, что фраза прозвучала как-то уж очень напыщенно, хотя, может, он и сам сказал бы нечто подобное, окажись он на месте Джоан.

— Ладно. Значит, ты меня сдашь, и родители Джастина узнают, кем является их сын на самом деле, так? И чем это закончится? Для него? Для семьи Финнов? Допустим, они подадут на меня в суд. Эта история точно попадет в газеты, появятся заголовки вроде «Безумный доктор клонирует убийцу дочери!», а тот парень, ублюдок и монстр, кем бы он ни оказался и где бы ни находился, узнает о существовании своей живой трехмерной копии, которая сможет впоследствии помочь выйти на него. Тебе не кажется, что он этого так не оставит? Да ведь это все равно, что убить Джастина своими руками.

Пусть это несправедливо, но необходимо, подумал Дэвис. Он видел, как чувство отчаяния и беспомощности переполняет ее и просится наружу, как горячий пар из чайника. Джоан вся напряглась, сжалась, на лице выступили пятна румянца. Ее трясло.

— Мы можем его защитить, Джоан. Мы вдвоем. Мы можем защитить его, если сохраним все в тайне.

Они просидели друг напротив друга еще полчаса, может, больше, в полном молчании. Их соглашение не требовало слов. Наконец в дверь постучала медсестра и сказала Джоан, что к ней пришел пациент. Доктор Бертон кивнула ей, потом Дэвису и торопливо направилась в приемную.

23

Не стоило, конечно, так близко устраиваться, но Микки слишком устал: устал быть все время в пути, дремать в машине, ночевать в дешевых мотелях или сваливаться как снег на голову всяким непонятным «друзьям-единомышленникам», которым он никогда до конца не доверял. Когда устаешь, становишься беспечным — как еще можно было назвать то, что он сидел здесь, на этом самом месте, — ладно, плевать. Он уже заслужил право надеяться на удачу. Заработал тем, что столько совершил и не был пойман. Он и Байрон Бонавита.

Байрон, возможно, уже помер и гниет себе преспокойненько, так никем и не обнаруженный, в каком-нибудь шалаше в горах, к примеру, в районе Голубого хребта в Южных Аппалачах — хотя такой вариант приходил в голову только ему и еще нескольким его товарищам по «Руке Господа». ФБР тем временем подозревало Байрона уже в двадцати шести убийствах, связанных с клонированием, — двадцать одно совершил Микки. Этот Бонавита, хоть и был широко известен, не особенно утруждался. Он был самым обыкновенным пугалом, плодом некомпетентности спецслужб, а тупоголовым журналистам, охочим до остренького, скармливали это как какой-то деликатес.

Микки Педант наслаждался свободой, но в минуты, когда он был по-настоящему честным с собой, его злило, что Байрон Бонавита зарабатывал себе репутацию на его делах. Нет, разумеется, главное — это количество жертв, а вовсе не личность убийцы, но, с другой стороны, разве не лучше для их общего дела, чтобы общественность не связывала все убийства с неким волком-одиночкой, с единичным случаем проявления радикализма? Если они поймут, что не один только Байрон Блэйки Бонавита, а некая часть общества готова отважно сражаться против недобрых начинаний человечества, против богомерзкой науки и технологии, разве это не заставит их всерьез задуматься над проблемой клонирования, принять ту или другую сторону, заявить во всеуслышание: я за или я против, и вот почему? Разве это не вынудит какого-нибудь сенатора, конгрессмена или даже президента выступить перед нацией и сказать: «Да, я глубоко сожалею, что таким организациям, как «Рука Господа», пришлось прибегать к подобной тактике, но их деяния выражают горячую убежденность значительной части нашего народа в том, что пора положить конец аморальным делам, совершаемым якобы во имя нас докторами и учеными на просторах нашей великой родины», — и далее в том же духе. Вот тогда демократическая процедура сможет быстро завершить то, что пытались делать он сам и этот Бонавита. Но, увы, так медленно, миллиметровыми шажками!

Потому Микки и разнообразил свои приемы. Иногда он, как и прежде, подстреливал какого-нибудь доктора, если без этого было никак не обойтись, но чаще прибегал к другой тактике. Один раз он надрезал тормозной шланг «лексуса», другой раз подсыпал мышьяка в бутылку с водой и тайком поставил ее в холодильник в одной из клиник. В обоих случаях он обходился без пистолета, но достигал той же цели. Некоторые убийства он совершал словно бы не от «Руки Господа», а вкладывая в них свою личную ненависть. Помимо двадцати одного убитого, на счету Микки было тридцать раненых, многие из которых были пациентами, секретарями или обслуживающим персоналом клиник. Его стараниями количество ушедших в отставку и вычеркнутых из списка на сайте Гарольда Деверо увеличилось на одиннадцать фамилий — в каком-то смысле эти случаи радовали его даже больше, чем смерти. Он испытывал чувство особого удовлетворения, когда очередной занимающийся клонированием доктор поднимал лапки кверху. Это походило на раскаяние грешника, хотя сами врачи, возможно, и не испытывали мук совести, но предпринимали шаги, необходимые для спокойствия и безопасности их семьи и близких. И это тоже входило в задачи Микки: запугать жену или мужа и их детей письмами с угрозами, электронными посланиями и телефонными звонками. Иногда он подбирался так близко, что мог шепнуть угрозу прямо на ухо чьему-нибудь чаду. Его методы были столь разнообразны и эффективны — и никто не мог этого оценить. Такова плата за успех для солдата невидимого фронта, утешал он себя.

В этой кофейне под названием «У Гимбела» продавались вкуснейшие французские шоколадные пирожные, ну прямо воздушные; потому он и торчал здесь за высоким столом у окна третий день кряду. Сейчас на него никто не обращает внимания, но позднее, когда полиция спросит у продавщицы, не видела ли она в последнее время чего-то или кого-то необычного, девушка скажет: «Приходил тут один несколько дней подряд. Никогда его раньше не видела». И тогда они покажут ей фоторобот Байрона Бонавиты и спросят, не похож ли он на того посетителя. Если учесть, что изображение сделали семь лет тому назад, то она ответит: «Да-а, пожалуй, это мог быть и он, только слегка постаревший и погрузневший». И снова назавтра газеты запустят облаву на Бонавиту. Как же все стало предсказуемо!

Час тому назад он заходил в расположенную напротив кофейни клинику и попросил дать ему какие-нибудь брошюры. На дворе стояла типичная для севера Калифорнии прохладная погода. Понятно, почему люди готовы платить целое состояние, чтобы снимать здесь жилье. Если бы не землетрясения и особенности его работы, не позволявшие ему заводить постоянное пристанище, он бы задумался о переезде в этот край, где можно было бы наслаждаться умеренным климатом, типичным для побережья, и французской выпечкой. Правда, были бы в таком переезде и свои минусы. Соседи, например. Здесь, конечно, тоже попадались его единомышленники, но крайне редко.

Девушка в клинике протянула ему из-за стойки пачку книжечек с информацией (дезинформацией, так точнее), Микки взял и попросил разрешения воспользоваться туалетом. Охранники здесь были какие-то излишне расслабленные, наверное, потому что он никогда раньше не бывал в северной Калифорнии. Они, видимо, считали, что остались за пределами поля зрения Байрона Бонавиты. В туалете пахло спиртом и апельсинами. Он сделал свое дело, вымыл руки и вышел. Потом перешел дорогу, заказал кофе и пирожное и полистал брошюры из клиники. Там были фотографии счастливых семейств, избавившихся наконец от отравлявшего их жизнь стресса, связанного с бесплодием, или наследственным заболеванием, или с непредсказуемостью времени зачатия, когда оно происходит естественным путем, или с бюрократической морокой усыновления, или со всем сразу.

Пятнадцать минут тому назад медсестра из клиники зашла в кафе и забрала шесть порций кофе, которые она, должно быть, заказала по телефону. Когда она встретилась с ним взглядом, ее движения слегка замедлились. Может, она видела его только что в клинике, а может, заметила у него в руках взятые там бумажки. Ну и что, ничего особенного: потенциальный пациент изучает информацию за чашечкой кофе. Вот если бы медсестра поговорила с девушкой за прилавком, и они бы сопоставили свои наблюдения, и его поведение показалось бы им подозрительным, тогда, конечно, все пошло бы вкривь и вкось, но она этого не сделала. Она взяла картонную подставку с шестью чашками кофе, проверила, плотно ли сидят на них крышки, кинулась назад, в клинику, и перебежала четырехполосную дорогу рывками, то ускоряясь, то останавливаясь. Удивительно ли, что Микки в общем-то беспечен? Уж слишком невелики шансы, что кто-то сложит два плюс два — сведет воедино свои подозрения и получит четыре — картинку, похожую на заговор.

Микки допил кофе и посмотрел на часы. Надо же, позже, чем он думал. Вот бы во всех городах, где располагались клиники новых методов оплодотворения, были такие вкусные пирожные и чудесные кофейни, в которых время летит так быстро, что и не замечаешь. Он собрал в стопку брошюры и засунул в карман зеленой ветровки. Помахав девчушке за прилавком («Черт возьми, офицер, я ведь и правда помню этого Байрона Бонавиту. Он сидел вон там, у окна, и все смотрел на здание клиники, а потом встал и ушел. И еще ручкой мне помахал, доброжелательно так…»), Микки толкнул стеклянную дверь, вышел на улицу, вдохнул пахнущий морем воздух, не слишком горячий и не слишком холодный, и направился к своей машине, припаркованной на достаточно солидном расстоянии, чтобы не проталкиваться потом сквозь ряды пожарных и черно-белых автомобилей.

Когда мужской туалет клиники взлетел на воздух, он успел отойти уже метров на восемьсот. Грохнуло здорово: звук был такой, будто кто-то, укрытый гигантской подушкой, ударил в стальной барабан. Как и все люди, находившиеся в тот момент на тротуаре, он оглянулся; встречаясь глазами с прохожими, он выглядел так же растерянно, как и остальные, как бы говоря: «Это еще что за чертовщина?» Повременив немного, он быстро зашагал к машине, что тоже выглядело совершенно естественно: человек торопится поскорее попасть домой, включить телевизор и узнать из новостей, что произошло и откуда там, вдали, валит зловеще черный дым.

24

Провозившись три недели с программой и фотографиями играющего в футбол Джастина, Дэвис получил пятьдесят четыре портрета: все разные, для каждого свой набор параметров. Исходя из распространенного полицией описания преступника, Дэвис решил, что убийца был не старше тридцати пяти лет, поэтому смоделировал несколько вариантов лица Джастина: в двадцатилетнем, тридцатилетнем и даже сорокалетнем возрасте. Те, на которых Джастин был еще старше, смотрелись настолько нелепо и неправдоподобно — на них он выглядел настоящим австралопитеком, — что эту серию Дэвис даже не стал принимать в расчет.

Остальные изображения он прикрепил клейкой лентой к стенам своего кабинета в подвале, между, а кое-где и поверх имен родственников. Пока что он ни в чем не мог быть уверен. Не было у него никаких оснований выбрать одно из этих лиц и отбросить остальные. И все же некоторые характерные черты можно было разглядеть уже сейчас, например, форму век, размер рта, углубления у самых мочек ушей. Насчет волос у Дэвиса были сплошные сомнения. Откуда он мог знать, как стригся убийца, длинно или коротко, какую прическу носил. А может, он и вовсе полысел за это время.

Ночи напролет Дэвис просиживал в комнате и запоминал все эти лица. В его мозгу они отпечатались как лица членов банды или секты. Тридцать шесть злодеев — и все в ответе за смерть его дочери. У дьявола множество, обличий — так и у этого монстра множество голов.

И это было ужасно. Как же теперь решить, какое из этих лиц ненавидеть? Откуда было взяться долгожданному катарсису, когда он не знал, на кого из них направить свою ярость? Напрасно он надеялся закрыть эту главу своей жизни; не покончив с одним, он вынужден был открыть другое дело. Имя убийцы Анны Кэт по-прежнему оставалось для него загадкой, а тут еще и лица — столько вариантов, а какой выбрать — непонятно. Просто с ума можно сойти.

Дэвис вглядывался в них, беседовал с ними, пытался представить себе их сознание и проникнуть в него, пока наконец не нашел одного, казавшегося особенно жестоким. Особенно бессердечным. Он убрал остальные портреты в ящик стола и сконцентрировался на нем одном. Подолгу сидел он в своей голубой комнате напротив единственного листка бумаги и пытался представить себе реального человека. Прошло три недели. Осенние дни стали сумрачными и холодными. А Дэвис все пытался убедить себя в том, что это и есть лицо его врага. Пытался поговорить с ним. Понять его. Принять таким, как есть. Это же было его главной целью — принять все как есть, ведь так?

Но он просто не мог этого сделать. Слишком уж много оставалось сомнений. Неужели из-за этого он решился рискнуть своей карьерой? И карьерой Джоан? Неужели из-за этой вот нарисованной и раскрашенной компьютером картинки, которую он, Дэвис, наугад выбрал из кучи других? Почему именно эту, а не какую-то другую? Только потому, что таким представлял себе Дэвис настоящего убийцу. Лысым. Злобным. С пустыми глазами. Вполне возможно, что реальный убийца выглядел совсем не так. Ведь Джоан оказалась жертвой насилия как раз потому, что тот парень не выглядел как насильник. Анна Кэт была отнюдь не наивна. И потом, она же помнила, что какой-то ненормальный чуть не убил ее отца. А значит, убивший ее псих скорее всего на психа был вовсе не похож.

Дэвис снова взялся за тридцать шесть портретов и на сей раз отобрал лица не злодейские, а обычные. Стандартные. Не внушающие опасений. Таких оказалось четыре.

Он отформатировал изображения таким образом, чтобы их можно было разместить в Интернете, и отправил на сайты, посвященные борьбе с преступностью. Не называя себя, он просил предоставить ему любую имеющуюся информацию об этих мужчинах или мужчинах с похожей внешностью. Он надеялся на случайную помощь от незнакомого человека.

Он не раскрывал почти никаких деталей, не сообщал своего имени, адреса, равно как и сути преступления. Дэвис выбрал ник-нэйм «РадиАК», упоминал, что он — любящий отец и считает, что кто-то из этих мужчин может быть убийцей его дочери, с которым ему необходимо встретиться лицом к лицу. В его призыве чувствовались и душевная боль, и угроза, и даже готовность восстановить справедливость своими силами — он намеренно старался создать именно такое впечатление. Он рассуждал так: не исключено, что его врага узнают те, кто не в ладах с законом. И потом, если ему удастся найти того, кого он разыскивает, он ведь тоже к полицейским не пойдет.

Глупо было надеяться на какие-то другие варианты; только теперь он до конца осознал: единственный способ заглянуть в глаза убийце Анны Кэт — это оказаться с ним в одной комнате.

А уж как он, Дэвис, повел бы себя в таком случае, он и представить себе не мог.

25

Джоан любила смотреть по телевизору полицейские боевики, но теперь ей приходилось отказывать себе в этом удовольствии. Она каждый раз ловила себя на том, что сочувствует плохим парням.

Или по крайней мере ощущает себя такой же виноватой, как они. Чувство вины не покидало ее ни на минуту. А еще ей было все время жарко. Очень жарко. Днем она исходила лотом. Каждая ночь была бессонной, каждое утро — невыносимым. До чего же она ненавидела это утреннее состояние полудремы, когда в голове роятся разные сценарии того, что с ней будет дальше — один ужаснее другого. Общественное порицание. Потеря практики. Тюрьма. Нет, конечно, если верить телешоу про полицейских, женские тюрьмы не такие страшные, как мужские. Но так или иначе… теперь она преступница. И этого уже не изменить. Даже если она никогда не превратится в подозреваемую, ей суждено отныне вечно скрываться от правосудия.

Семь минут пешком от ее дома — и она на пляже. На улице было уже не прохладно, а по-настоящему холодно, особенно после захода солнца, но люди здесь все еще были, прохаживались туда-сюда вдоль линии воды. Пожилые супруги, чьи дети давно разлетелись из родительского гнезда кто куда, и подростки, которые пришли пошататься по пляжу просто так, потому что пятница. Одетые не по погоде парочки старшеклассников бродили — руки крест-накрест, в задних карманах друг у дружки. Кто-то катался на роликах. Резвились собаки, а их хозяева спешили по домам. Студенты из Северо-Западного университета, неизвестно зачем оказавшиеся здесь, за несколько километров от своего университетского городка, попивали пивко и играли во фрисби — летающую тарелку.

Сидя здесь, на этом плотном влажном песке в старых джинсах и толстовке, натянутой на колени, она чувствовала себя в безопасности. Никто не знал ее. Никто не мог позвонить ей сюда, чтобы сообщить дурную весть, никто не мог постучать в ее дверь. Пока она сидела одна на этом пляже, ни для кого на Земле: ни для полиции, ни для Дэвиса Мура, ни для Наблюдательного совета при Конгрессе США, — ее, человека по имени Джоан Бертон, не существовало.

Она злилась на Дэвиса за то, что он скрыл от нее правду о Джастине, и злилась за то, что сказал. За то, что втянул ее во все это. Но она все делала правильно, и знала это. Дэвис ни в коем случае не должен был так поступать — это было недопустимым нарушением врачебной этики, — но теперь ей оставалось только воспринимать ситуацию такой, какая она есть. Как там говорят военные? Действовать в соответствии с диспозицией? Вот и она вынуждена действовать в соответствии с диспозицией. Нет никакого смысла отправлять Дэвиса за решетку и подвергать опасности жизнь Джастина. Все, что она может и должна делать, это заботиться о благополучии ребенка. Своего пациента.

У Джоан была и другая причина делать все возможное для поимки убийцы Анны Кэт: возможно, она могла бы предотвратить это убийство.

— Привет.

Двое парней, совсем еще мальчишек, обращались к ней, правда, стоя на почтительном расстоянии. Наверное, студенты, хотя сейчас все сложнее это определять. Они так молодо выглядят. По виду, как ей показалось, запросто могли бы сойти и за старшеклассников.

— Привет, — сказала она.

Один из мальчишек продолжил разговор:

— Я тут ключи свои уронил. Вот, ищем.

Ребята они были симпатичные, широкоплечие, с квадратными челюстями — спортсмены, наверное. Ключей-то они никаких, конечно, не теряли. Просто решили пофлиртовать.

— Ну как, не попадались вам наши ключики?

Она рассмеялась:

— В песке? В такой темноте?

— Не повезло нам, да?

Она кивнула. Они помолчали. Интересно, догадываются ли они, сколько ей лет? Может, им так же тяжело определить ее возраст, как ей — их? Неужели в темноте она выглядит настолько хорошо, что ее можно принять за студентку? Горячую штучку? Возможно. Темно ведь. Джоан не собиралась прерывать молчание.

— Ладно, еще увидимся, — проговорил наконец один из парней, и они пошли прочь, толкаясь и подначивая друг друга. А ключи искать даже не думали.

Разумеется, этот знак внимания был кратковременным и совершенно ничего не значил, и все же он должен был ее приободрить. И приободрил бы раньше, до всей этой истории. А теперь вот нет.

За несколько месяцев до смерти Анна Кэт виделась с Джоан, зашла к ней в кабинет поговорить. Отец девочки был в отъезде, на конференции: читал проповедь новоиспеченным поклонникам клонирования о том, каким благим начинанием стало использование этого нового метода оплодотворения.

— У меня проблемы, — сказала Анна Кэт. — Из-за парня.

Она не назвала его имени, но Джоан знала, что Анна Кэт встречается с мальчиком, которого зовут Дэн. Они как-то раз заходили вместе в клинику, к отцу Анны Кэт. О своих романах времен окончания школы Джоан почти всегда вспоминала только самое светлое, поэтому никогда не упускала шанса еще раз пережить, пусть даже глядя на кого-то другого, волнение и радость школьных романтических отношений. Вот и в тот раз она нашла возможность взглянуть украдкой на избранника Анны Кэт. Он был вполне ничего. Только слегка худоват, на зубрилу смахивает, и глаза будто сонные из-за тяжелых век — словом, какой-то очень уж обыкновенный. Неизвестно, конечно, какой у них там, в школе Нортвуд-Ист, выбор, но если бы Джоан не знала, что они дружат, то с уверенностью сказала бы: такая девушка, как Анна Кэт, этому Дэну не по зубам.

— Понимаете, он делает мне больно, — сказала Анна Кэт. — Но самое страшное, что мне это нравится.

— Нравится? — переспросила Джоан.

Анна Кэт потерла глаза кончиками пальцев.

— Да нет. То есть не в этом смысле. Господи, я так смущаюсь. Понимаете, я не получаю от этого удовольствия. Удовольствия не получаю, а бросить все равно не могу.

— Он что, такой подарок?

— Да в том-то и дело, что нет. Он мне даже и не нравится. Так тяжело это все объяснить.

В этот момент Джоан наконец присмотрелась к Анне Кэт и поняла, как сильно девочка нервничает.

— Знаете, как бывает. Вот недавно сходила я на одну вечеринку, ну и мы там все напились…

Джоан нахмурилась, но как-то неубедительно, скорее потому, что так полагалось, а не с упреком.

— Неважно, я-то вообще никогда помногу не пью. А утром после той вечеринки я поклялась, что больше никогда ни капли спиртного в рот не возьму. Но через пару недель… Мне предложили пива, и я будто бы забыла о своем обещании. Так и с этим… с этим парнем получается примерно то же самое. Я говорю ему, что так нельзя, что пора с этим заканчивать, и все продолжается по-старому, и я веду себя так, словно меня это не волнует.

Джоан никак не могла понять, почему Анна Кэт обратилась именно к ней, ведь мать девочки, уж конечно, отзывается о ней не самым лестным образом. Даже сталкиваясь с Джоан лицом к лицу, Джеки явственно давала понять, что недолюбливает ее, а уж в беседах с домашними, наверное, и подавно. «Видимо, — думала Джоан, — дело в том, что я моложе всех остальных взрослых знакомых Анны Кэт. И не замужем. И к тому же врач. Может, поэтому».

Или может — почему бы и нет, — кто-то из членов семьи Муров рисовал ее не в темных тонах, а совсем наоборот. Была такая надежда.

Теперь, девять лет спустя, Джоан сидела на пляже и думала, какой же никудышный совет дала тогда Анне Кэт. Ей не хватило духу рассказать девушке о том, как она, Джоан, подверглась сексуальному нападению, и с того самого дня, как Анну Кэт убили, она терзалась из-за проявленной слабости. Вместо того чтобы рассказать свою историю, Джоан посоветовала ей стараться быть честной с самой собой. Ведь одно то, что Анна Кэт решилась на беседу с ней, доказывало, что в их отношениях с этим парнем явно было что-то не то.

— Самое главное, — говорила Джоан, — подумай о том, чего желает для тебя твой папа. Он ведь тебя так любит, Анна Кэт. Даже если речь идет о вещах, которыми ты не можешь с ним поделиться — да, я понимаю, этим, скорее всего, не сможешь, — не отдаляйся от него, старайся прислушиваться. Не выпускай его любви из своего сердца.

— Но вы же ничего ему не расскажете, правда?

— Нет, не расскажу.

— Что бы ни случилось?

И вот эта последняя фраза преследовала Джоан неотступно. Что бы ни случилось? С того самого момента, как Анна Кэт произнесла ее, Джоан задавалась вопросом, что же это могло значить, а потом, когда она узнала об убийстве, в ее сознании тут же всплыл тот разговор, и жалобный, просящий голос Анны Кэт с тех пор засел в мозгу, словно заноза. А если Анна Кэт знала, что ей грозит опасность? Если это была мольба о помощи, а Джоан ее не расслышала? После убийства Джоан не виделась с Дэвисом несколько дней. Она собиралась рассказать ему о той беседе, как только представится удобный случай, но потом до нее дошли слухи, что полиция провела анализ ДНК Дэна, того самого слишком обыкновенного парня, и сняла с него все подозрения. И тогда она решила хранить молчание. Без малого десять лет эти слова оставались для Джоан загадкой, и она до сих пор терзалась: а вдруг ей надо было что-то предпринять, вдруг удалось бы защитить Анну Кэт. Если бы только она нарушила обещание не рассказывать ничего Дэвису.

— Да, что бы ни случилось, — сказала Джоан тогда.

Так что на самом деле чувство вины, мучившее Джоан в тот вечер на неосвещенном сыром и неуютном пляже, так мучившее, что было наплевать даже на робкие заигрывания парнишек из колледжа, решивших по случаю пятницы попытать счастья на Северном берегу, — это чувство имело не одну причину.

И — чего уж скрывать от себя самой? — все, что преследовало ее последнее время: бессонницу, нервозность, постоянное беспокойство и эту странную потливость, — все это можно было объяснить и другой причиной, помимо чувства вины.

Она была влюблена.

26

Джастин открыл дверь прихожей дома Баркеров ключами, которые они оставили его родителям перед отъездом в Испанию, и вошел. Остин, пес Баркеров, тихонько потрусил к мальчику. Пес был крупный — его холка находилась почти на уровне груди Джастина. Мальчик постоял немного, ласково поглаживая спину собаки одной рукой. В другой он держал серое пластиковое ведерко. Остин проводил во дворе перед домом Джастина чуть ли не столько же времени, сколько на лужайке Баркеров, поэтому, хотя мальчик всего только в третий раз пробрался сюда после отъезда хозяев, пес даже не подумал лаять, ворчать или прятаться под кроватью. Мама Джастина покормила Остина с утра и должна была зайти еще раз вечером, но мальчик пришел вовсе не для того, чтобы дать собаке поесть. Он хотел провести эксперимент.

А еще он хотел улизнуть из дома. Ссорясь, родители переставали его замечать; неудивительно, что и на отсутствие сына они не обратили внимания. Разговоры на повышенных тонах стали, похоже, их излюбленной формой общения. С самого утра они начинали огрызаться друг на друга, сначала негромко, а потом, в течение дня, разгонялись до крика — словно где-то в доме было спрятано колесико, как на аппарате громкой связи, которое само по себе крутилось и делало их голоса все более и более пронзительными. И так до самого вечера, когда они укладывали Джастина и продолжали переругиваться теперь уже отвратительным шепотом, чтобы не мешать ребенку уснуть.

Джастин, конечно, не всегда до конца понимал, в чем дело, но в свои семь лет был достаточно умен, чтобы сознавать, что орать родители могут по одной причине, а злиться при этом совсем по другой. Например, в понедельник папа, придя с работы, спокойно просил Джастина убрать солдатиков с ковра в гостиной и унести их на место, в детскую. А в среду он вдруг начинал вопить: «Боже Джастин, да убери ты, наконец, отсюда этих чертовых солдатиков!» Вовсе не обязательно быть взрослым десятилетним парнем, чтобы понять: на самом деле папа злится вовсе не из-за солдатиков — не только из-за них.

Вскоре он догадался, что ссоры родителей имеют какое-то отношение к женщине по имени Дениза. Джастин не мог взять в толк почему, но папе она нравилась, а маме нет. Мама всегда эту Денизу обзывала и кричала, что папа не должен проводить с ней так много времени. А папа отвечал в том смысле, что это просто смешно, Дениза — милая девушка, и она ему, конечно же, нравится, иначе зачем бы он стал ее нанимать; но «между нами ничего нет, если ты об этом, и нечего тут так вопить». И вообще, добавлял он, судя по счетам, мама опять вышла за рамки бюджета (что бы это значило, интересно?). А мама тогда говорила, что бюджет никуда не годится и его надо переделать: разве они могли предвидеть, что придется так много тратить на одежду Джастина — он в этом году прямо на глазах вырастает из всех вещей. На это папа отвечал так:

«М-да? Джастину на одежду? Да неужто? А то я не знаю, что покупают в «Алтимо».^[11]

Знать-то он знал, но никогда не говорил.

Как-то после одного происшествия в магазинчике, где продавали комиксы, мама сказала Джастину: она не хочет, чтобы он общался с Дэнни Шубертом, потому что тот на него «дурно влияет». Джастин попробовал воспользоваться папиными доводами и сказал: «Дэнни мне просто нравится, но между нами ничего нет, если ты об этом». Тогда мама опустилась перед ним на коленки, обняла за шею и стала плакать, уткнувшись в его плечо, а потом попросила прощения и забыла его наказать — папина тактика хоть отчасти, но сработала.

Мальчик и собака пробрались в гостиную. Там Джастин достал из ведерка пучок сухих палочек, скомканную газету и положил все это в обложенный кирпичом камин. Остин тем временем улегся на диван и принялся грызть старый теннисный мячик, который притащил с заднего двора. Джастин присел перед камином, достал из кармана коробок, зажег с третьей попытки спичку и тут же швырнул ее на кучку. Спичка догорела, и пришлось зажечь еще две — только тогда бумага занялась.

Торопливо и методично Джастин отправил в погребальный костер следующие предметы: солдатика (в положении для стрельбы с колена), потрепанную книгу в бумажной обложке (детективный ужастик Дина Кунца), старый компакт-диск (саунд-трек к фильму «Бриолин»),^[12] мертвых мух (он аккуратно, как настоящий энтомолог, достал их пинцетом с подоконника в спальне), деревянную деталь из конструктора «Линкольн Лог» (соединительное звено, короткое), кубик из «Лего» (синий). Каждый раз, подкидывая в огонь новый предмет, он замирал и наблюдал за результатом, старательно запоминая каждую реакцию, чтобы потом о ней подумать.

Когда ведерко опустело, Джастин пополз на четвереньках по комнате в поисках чего-то тутошнего, какой-нибудь из вещей Баркеров, о которой все давно забыли и чего не хватятся. Под кофейным столиком стояла коробка, а в ней большой конверт с фотографиями, еще не вставленными в альбомы или рамочки. Джастин просмотрел все; один из снимков показался ему особенно скучным: миссис Баркер в каком-то маленьком дворике склоняется над пожилой женщиной в кресле-каталке; старушка улыбается, но выглядит какой-то съежившейся, как высохшее на солнце насекомое. Он вернулся со снимком к камину и кинул его в огонь. Он проследил за тем, как покрытая химическим составом бумага сворачивается, загибается, тесня изображение, как старушка и ее кресло делаются все меньше, меньше, а потом исчезают и становятся частью неприятно пахнущего пепла.

Только тут он заметил, что вся комната наполнилась едким дымом. Остин заскулил, спрыгнул с дивана и убежал на второй этаж. Джастин не знал о существовании заслонок. Он забрался на стул и приоткрыл окно. Завтра он вернется, заберет то, что получилось из наполовину сгоревших, наполовину расплавившихся предметов, спрячет, сохранит и начнет все с начала.

27

В парке у озера Мичиган Барвик искала фон для снимка, крепко прижимая к себе одной рукой большую камеру, словно это был пистолет, и наконец набрела на старое дерево с толстыми переплетающимися голыми ветвями. Марта и Джастин шли за ней, но успели отстать на довольно приличное расстояние (как сказали бы на скачках, на целую дюжину корпусов), так что к тому времени, как они подошли, Сэлли уже возилась с объективом, выстраивая кадр.

— Вот здесь, — сказала она. — Здесь будет идеально.

Раз в два-три месяца Марта Финн звонила Барвик и просила сделать несколько фотографий взрослеющего и постоянно меняющегося Джастина. Сэлли отправлялась по Шеридан-роуд в Нортвуд и снимала мальчика то на каком-нибудь идиллическом фоне, во дворе, или здесь, в парке, или у Финнов дома на красиво украшенной импровизированной сцене. Один раз на нем был красный галстук-бабочка и черные шорты; в другой — оранжево-белый костюмчик, как у студентов университета штата Теннесси, альма-матер его отца, Терри. Сегодня он был одет в стиле, который Марта обозначила как клубный кэжуал: новенькие голубые джинсы, нарядная белая рубашка, начищенные ботинки сверкают. Он был аккуратно причесан, а лицо умыто так тщательно, что розовая кожа приобрела матово-кремовый оттенок.

Каждую осень Скотт Коллеран звонил Большому Робу и просил свежие фотографии Джастина для своего анонимного клиента, и Барвик скрепя сердце предоставляла остававшиеся у нее после индивидуальных фотосессий цифровые изображения мальчика. Она дважды получала деньги за одну и ту же работу, а Джастин приходил к ней во сне и успокаивал. «Мы всего лишь инструменты», — объяснял он.

Он снился Барвик чуть не каждую неделю, но всегда в разной обстановке: в ее школе, ее квартире, комнате миссис Лундквист, офисе Большого Роба (точнее, она вроде бы догадывалась, что это за место, но ничего общего с реальностью оно не имело). Однажды ей приснился зал ожидания в аэропорту О'Хэйр. Чаще всего в этих снах у Джастина было тело и лицо юного Эрика Лундквиста, и он говорил с ней о долге.

— Выполнение своих обязательств, — так он говорил, — важнее всего на свете.

— Ты прямо как Большой Роб, — поддевала она.

— Большой Роб — человек сообразительный, — отвечал Джастин.

— Да, но что если цели, во имя которых ты выполняешь свои обязанности, не благие? — Даже во сне она отдавала себе отчет, что в реальной жизни ни она, ни любой другой человек не стали бы обмениваться такими напыщенно-книжными фразами.

— Ты и я, мы всего лишь инструменты, — отзывался Джастин. — У инструментов не может быть цели.

— А у кого же могут быть цели?

Джастина, видимо, это не интересовало.

— У других, — равнодушно отвечал он.

Когда она передавала Большому Робу фотографии, он обязательно говорил ей: «Ты прямо как двойной агент!» — и это только усугубляло в ее душе состояние постоянного внутреннего раздора. Она предала одного человека, чтобы завоевать доверие другого. Так надо, такова плата, убеждала она себя. Надо с готовностью идти на то, что не готовы делать другие детективы. Терзавшие ее страх и тревога на время утихали, поскольку Большой Роб и Скотт Коллеран выражали удовлетворение ее работой. Клиент очень доволен, говорил Коллеран. Очень доволен.

— Давай, Джастин, залезай вон на то дерево, — обратилась к мальчику Сэлли.

Он осмотрел ствол, невысоко над землей разветвлявшийся, так что получалась плоская площадка, как повернутая ладошкой кверху рука с тремя пальцами. Послушно залез в развилку, повернулся к объективу и застыл с широкой улыбкой на лице. Сообразив, что фотографировать его будут не сразу, он расслабил мышцы лица и стал глазеть по сторонам на игравших поодаль детей, которых не принуждали лезть на дерево и принимать картинные позы.

Марта встала сбоку от Сэлли, пытаясь представить себе, как будет выглядеть снимок:

— Здорово, мне нравится.

Не подходя к дереву, Сэлли откорректировала позу Джастина и поднесла камеру к глазам.

— Улыбайся, — сказала она.

Он улыбнулся. Она щелкнула затвором раз семь или восемь; получились абсолютно одинаковые снимки. Выражение лица Джастина не изменилось за это время ни на йоту — на всех он вышел одинаково жизнерадостным и очаровательным. Она отвела камеру в сторону и увидела, что живой Джастин сам как картинка — эдакий идеальный маленький мальчик. И даже поверхность озера вдалеке — и та будто застыла.

— Оставайся на месте, — скомандовала Барвик.

Она настроила объектив и сделала несколько крупных планов лица Джастина. Эти она тоже предложит Марте, но вообще-то они предназначались клиенту «Золотого значка». В объективе лицо Джастина выглядело странно: изображение было слишком резким. Горизонт за светлыми кудрями мальчика расплывался. На лице сияла решительная улыбка. Его глаза, такие живые, голубые и глубокие, были как две галактики.

Его глаза.

Она оторвалась от камеры. Джастин был от нее метрах в пяти. Если смотреть вот так, не через камеру, глаза как глаза: две точечки на крошечном лице мальчика. А если в объектив, в этом взгляде чудилось что-то личное. Обольстительное. Что-то знакомое.

Это были те самые глаза, что зачаровывали ее во сне. Глаза, которыми смотрел на нее тот Джастин, юноша с телом Эрика Лундквиста. Она вновь взглянула в глазок видоискателя и поворачивала его до тех пор, пока в рамке не оказалась только радужка правого глаза Джастина, похожая на драгоценный камень. Это были глаза не семилетнего ребенка.

Она сфотографировала этот глаз. На сей раз для себя.

Через несколько часов, отправив Джастина играть со сверстниками, Марта с Сэлли сидели друг напротив друга за железным столиком в одном из баров Нортвуда.

— Я так рада, — сказала Марта, и в голосе ее прозвучала невысказанная благодарность, — что у меня есть друг, которого можно попросить о подобной услуге!

— Мне нравится приезжать сюда, — тактично ответила Барвик. Она чувствовала себя неловко: бар был такой респектабельный, не какой-нибудь там «Дикий Заяц», забегаловка на Кларк-стрит, где играют регги и где она чаще всего проводит свободные вечера. Марта заказала красное вино «Пино Нуар» — двенадцать долларов бокал! — и Сэлли, уговаривая себя не опрокинуть его залпом, каждые несколько минут поглядывала, сколько там осталось у соседки, стараясь не обогнать ее. — Да и Джастин — чудесный ребенок.

Марта, как бы сомневаясь в правдивости ее слов, любезно улыбнулась и как-то неопределенно отвела глаза.

— Да. Боже мой, конечно, он замечательный! По-моему, он к вам неравнодушен. — Сэлли вспыхнула. — И у него такое доброе сердце! На прошлой неделе я готовила ужин, а он, представляете, взял и начал накрывать на стол. Сам. Я его не просила. Это было так мило. Он ведь сейчас в таком возрасте, когда ему особенно важно мое одобрение.

— Это здорово, — поддержала Барвик.

— И еще он такой умный. Во всех тестах девяносто девять из ста набирает. — Тут она покраснела, понимая, что эти разговоры — сплошное хвастовство и бессмысленное общее место, но удержаться все равно невозможно. — Бывает, разумеется, что и он ведет себя странно.

— Да? Наверное, как все дети.

— Как все. Точно. Именно это я и имею в виду. Знаете, он иногда сквернословит.

Барвик хмыкнула:

— М-да. Ну что ж. Дерьмово.

Марта прыснула, даже вином подавилась:

— Боже, Сэлли, вечно вы меня смешите! У меня здесь нет таких друзей, как вы. То есть друзья есть, но не такие, как когда-то, когда я жила в большом городе.

— Что же случилось с вашими старыми друзьями?

— Эх, знаете, как бывает! Переезжаешь. Выходишь замуж. Рожаешь ребенка. — Марта помолчала, неторопливо потягивая вино. — Появляется ребенок, и жизнь совершенно меняется. Пока ты не замужем, легко позволить себе забросить все дела и откликнуться на любое приглашение. Если живешь в большом городе, то даже после замужества можно пригласить друзей на ужин, или пойти вместе в театр, или заглянуть в бар, когда там «счастливый час» и спиртное со скидкой продают — просто так, ни с того ни с сего. Когда есть ребенок, это труднее. Да просто невозможно. Друзья постепенно перестают звонить. И знаете, что самое интересное? Думаешь: и слава богу, что не звонят, потому что все равно ни на что сил нет.

— Да, да, — отозвалась Барвик, хотя на самом деле плохо понимала, о чем речь.

За соседним столиком сидела молодая пара, ее ровесники. Низко склонив головы над бокалами, они шептали друг другу что-то, видимо, очень личное, не предназначенное для посторонних ушей. Барвик обычно смотрела свысока на двадцатилетних ребят из пригорода. Но не сегодня.

— Ох уж эти дети. Господи боже мой! — Марта вновь отпила из бокала; теперь вина у нее осталось меньше, чем у Барвик. — Сэлли, вы когда-нибудь попадали в переделки? В детстве.

— Еще в какие! Я была ужасным ребенком. Всегда дружила с хулиганистыми мальчишками. В десятом классе меня временно отстранили от занятий на шесть недель. Даже чуть было не исключили, но родители каким-то образом затолкали меня обратно.

Марта сложила губы трубочкой, как бы давая понять, что она потрясена и считает эту деталь биографии восхитительной и ужасной одновременно.

— Ну надо же! Что же вы натворили?

— Так, глупость. Мы с друзьями два года подряд сидели в столовой за одним и тем же столом и решительно не хотели, чтобы за ним сидел кто-то другой, когда мы, став учениками предвыпускного класса, перейдем учиться в другое здание. Тогда мы пробрались в школу в субботу, украли стол, увезли на машине на берег озера Мичиган, напились и разнесли его в щепки молотками и лопатами. Тут приехали полицейские и нас арестовали, а поскольку речь шла о краже школьного имущества, нас отстранили от занятий.

— Так ведь это сущая ерунда.

— Я и говорю. Просто глупость.

— А я была такой паинькой, — сказала Марта. — Никогда никаких проблем. Член ученического совета. Школьные альбомы и все такое. — Она закатила глаза. — Уверена, я именно поэтому так переживаю из-за Джастина. Я всегда беспокоюсь, когда вижу, что человек делает что-то не так, как положено. — Она помолчала, затем продолжила: — Джастин устраивает пожары. Небольшие, конечно. Пока никакого ущерба. Он постоянно где-то находит спички. Жжет свечи. Как-то раз сжег газеты в камине.

— Как-то это страшновато немного.

— А еще он таскает у меня вещи. Я время от времени нахожу в его комнате украшения. Отругаешь его, а он извинится в ответ, и все. А потом снова за свое. — Она сделала глубокий вдох и шумно выдохнула. — У меня даже начинается что-то вроде паранойи. У соседей умирает собака, и я думаю: а не имеет ли он к этому отношения? — Она засмеялась, чтобы эта мысль не казалась такой ужасной.

— Соседская собака?

— Ну да. Пишут, что серийные убийцы в детстве любят разводить огонь, мучить животных и все такое. То есть нет, я, конечно, понимаю, что Джастин ничего подобного не делал. Я в этом уверена. Просто бывает иногда, особенно ночью, начинают крутиться в голове страшные мысли. Терри говорит, что это паранойя, что мальчиков всегда восхищает огонь. С другой стороны, Терри волнует не столько то, что ребенок ворует украшения, сколько — не станет ли он голубым.

— Гм.

— Нет, ну Терри — это вообще отдельный разговор.

Сэлли не была до конца уверена, хочет ли Марта, чтобы ее спросили о муже или нет, поэтому промолчала.

— Извините, что я так много о нем говорю…

— О Терри?

— Нет, о Джастине.

— Ну что вы, ваше беспокойство понятно.

— Терри даже слышать не хочет о том, как сильно меня это беспокоит.

Что ж, подумала Барвик, второе упоминание о муже — явно преднамеренное.

— Мой опыт подсказывает, что мужчины вообще мало о чем думают, — сказала она.

— Мне даже сны про Джастина снятся, — продолжала тем временем Марта. — Жуткие, жестокие кошмары. Представляете? Ну что я за мать, если могу представить себе собственного сына вытворяющим такие дикие вещи?

— Вы тревожитесь о нем, это нормально. Родители и должны беспокоиться. Родители, озабоченные поведением собственных детей, — залог нашего выживания как вида.

— Вы так добры, Сэлли, — сказала Марта и замолчала, видимо, раздумывая, не сменить ли тему разговора. И сменила:

— А вам что снится?

Потрясенная этим вопросом, Барвик прижала руку к груди, будто пытаясь подавить изжогу. Жаль, Марта не видела Джастина таким, каким видит его по ночам она: красивым, уверенным в себе, мудрым.

— Что мне снится? — повторила она вопрос. — Парни.

28

Отец всегда считал, что к психологам обращаются только слабаки. «Нельзя всюду искать и находить виноватых. Этим ребятам дай волю, так они саму человеческую природу патологией объявят, — говаривал он. — Людям положено временами грустить. Даже впадать в депрессию. Или испытывать возбуждение. Или страх. Психолог воспринимает эмоции как симптомы заболевания. Для него жизнь сама по себе — это заболевание». Отец Марты — он был ортодонтом — был склонен воспринимать действительность излишне драматично.

В кабинете доктора Морроу, психолога, пахло кожей, алкоголем и доминиканскими сигарами, которые, как предполагала Марта, доктор курил во время пятнадцатиминутного перерыва между визитами пациентов. Она частенько гадала: какие тайны открывают здесь другие пациенты? Что рассказывает ее сын доктору Морроу и какие доктор делает заключения из того, о чем сын молчит. Что доктор записывает в свой блокнотик, что бормочет в диктофончик, о чем он обещает никому не рассказывать и о чем, тем не менее, подробно рассуждает, использует для обоснования своих выводов? Все эти мысли пугали ее, и ее трясло, пока Морроу, грузный, чисто выбритый, с круглой, похожей на шарик шоколадного мороженого на вафельном рожке головой над высоким воротом бежевого свитера, говорил о Джастине, заглядывая время от времени в его тоненькую карту, разложенную на столе.

— Джастин — очень зрелый мальчик, — начал доктор Морроу, вооружившись профессиональной улыбкой. — Очень развитой.

— Спасибо, — отозвалась Марта. От улыбки доктора ей сделалось легче, она уже не так боялась, но все еще чувствовала себя не настолько уютно, чтобы называть его «доктор Кит», как Джастин.

— Когда ребенок развитой — это, безусловно, хорошо. Но одновременно и плохо.

— Плохо? — изумился Терри. — Как это?

— Созревание — это процесс, — объяснил доктор Морроу. У него был глубокий голос и ритмичная речь, словно он вел басовую партию в джазовой композиции. — Бог ведь не случайно сделал так, чтобы сначала люди были маленькими. Джастин очень умен, развит физически, что привело к проблемам с адаптацией к школе.

— Я знаю, ребята над ним смеются, — сказала Марта.

— Это пройдет. Наступит время, когда те же самые мальчишки станут ему завидовать. Но для семилетнего он слишком много тревожится. Его заботят вещи, о которых большинство ребят его возраста даже не задумываются.

— Какие, например?

— Например, кто он. Откуда он появился. Зачем он живет. Для большинства детей его возраста ответы на подобные вопросы кажутся вполне очевидными. Они — часть семьи. Их задача сделать так, чтобы взрослые были ими довольны, ну и так далее. У человечества ушли тысячелетия на то, чтобы осознать и выразить словами вопросы, которые Джастин без труда сформулировал и изложил в беседе со мной.

— Так значит, все его странные действия, — встревоженно спросила Марта, — это что? Выражение чувства неудовлетворенности?

— Неудовлетворенности, да. И отчасти, возможно, это попытки экспериментировать. У Джастина необыкновенно развитое самосознание. Сознание собственной индивидуальности. Он воспринимает себя как самостоятельную личность, существующую отдельно от окружающих и даже отдельно от собственного тела. Каждый день он стремится выяснить о себе что-то новое: что за личность заключена в его теле, почему он такой, а не иной. Такое поведение — в частности, увлечение огнем — насторожило бы меня, будь это какой-нибудь другой ребенок. Но в случае с Джастином, я полагаю, это может означать, что он придумывает сам себе испытания, такие, которым судьба, как правило, не подвергает маленьких мальчиков. Не думаю, что ему не хватает внимания или контроля. Не думаю также, что в его намерениях присутствует злой умысел. Думаю, он исследователь. Исследователь собственного сознания. Он у вас… весьма особенный.

Тут Морроу украдкой взглянул на настольный барометр — он делал это почти каждый раз во время подобных консультаций. Этот барометр принадлежал когда-то его отцу. После смерти отца Кит, его братья и сестра — один брат был бухгалтером, другой банкиром, а сестра учительницей — приехали в дом отца в Фили, как ласково называют Филадельфию ее жители, открыли большую бутылку вина, выпили, а потом стали ходить из комнаты в комнату, по очереди выбирая себе что-нибудь из вещей и рассказывая историю, с ними связанную, потому что не хотели, чтобы жизнь их старика растащили по кускам на распродаже имущества. Потрепанный сборник стихов, самодельная настольная игра, джаз на старых виниловых пластинках, вот этот барометр. Отец Кита каждый вечер устанавливал барометр на «О», чтобы утром знать, растет давление или падает. «Похоже, будет дождь, — говорил он, взглянув на прибор. — Я это чувствую». Он всегда был до ужаса скрупулезным во всем, за что брался, — все дети сходились на этом. Конечно, отец каждый вечер смотрел по телевизору новости и знал об изменениях погоды, так что Кит не был безоговорочно уверен в том, что этот чудной прибор на папином столе действительно что-то там измеряет. И все же ему частенько казалось, что его психологические консультации сродни отцовским попыткам предсказывать погоду: к нему на прием приходили дети, и Кит рассказывал их родителям, что он чувствует (или не чувствует), будет ли дождь.

— Что же нам с ним делать? — спросила Марта.

— Полагаю, надо познакомить его с мыслями тех, кто задумывался над тем же, над чем и он. Разумеется, книжку по философии для первоклассника найти не так-то просто, но все же есть такие упрощенные обзорные издания, которые будут ему по силам, — он ведь необычайно умный мальчик. Еще пусть почитает басни. Истории с моралью в конце. Эзопа. Попробуйте поискать адаптированные труды известных мыслителей. Он наверняка поймет не все, быть может, даже почти ничего не поймет, но важно другое: он уяснит, что не один он задается подобными вопросами, что, когда подрастет, ему будет где искать ответы. Повзрослеет и сумеет составить собственное мнение. Для человека, который много думает, самое страшное — это отчаяться. Вам нужно помочь Джастину осознать, что он не одинок.

— А вы не посоветуете каких-нибудь конкретных авторов или произведения?

— Думаю, для начала это не так уж существенно. Главное, чтобы было написано доступно для ребенка. Вы, конечно, должны читать это вместе. Можете превратить это в игру. В магазинах учебной литературы наверняка найдутся биографии великих философов в переложении для детей, Платона или Сократа, к примеру. Античных мыслителей.

— Сократа, значит. Господи, доктор Морроу, ему же всего семь лет! — воскликнул Терри Финн. — А что, если ему будет неинтересно?

— Ему будет интересно. Поверьте мне. Только не забывайте по ходу чтения делать комментарии от себя. Как только Джастин увлечется, он начнет воспринимать все написанное буквально. В противовес суждениям, которые он будет находить в книгах, вы должны будете говорить о собственном понимании истинного и ложного, добра и зла. Джастину вовсе ни к чему осваивать азы морального релятивизма. Ему нужно понять, что есть добро и что есть зло. Я не уверен, что он это сейчас понимает.

— Что вы имеете в виду, доктор Морроу? — спросила Марта.

— Джастин воспринимает все очень абстрактно. К примеру, когда он разжигает огонь, то понимает, что в пламени есть разрушительная сила, но он понимает также, что пламя замещает собой то, что в нем сгорает. Он не видит в этом ничего дурного. Он создал нечто. Его интересует именно созидание, а не разрушение. Позвольте ему развивать творческое начало, но при этом четко укажите, где проходят границы дозволенного. Он должен осознать, что у поступков могут быть последствия.

Терри подался вперед.

— Так мы же и пытаемся, объясняем…

— Мистер Финн, я не стремлюсь прочесть вам лекцию о том, как следует воспитывать детей. Джастин — очень необычный ребенок. Как только вы поймете, как работает его сознание, вам станет ясно, что его потребности и мотивы могут идти вразрез с общепринятыми, и сможете на них адекватно реагировать.

— Доктор, а это может быть как-то связано — ну, вы знаете — с обстоятельствами его зачатия? — спросила Марта. До этого Финны никогда не касались этой темы в общении с доктором Морроу, но знали, что в соответствии с действующими законами информация должна была содержаться в медицинских документах.

Доктор Морроу промычал что-то, не раскрывая рта, и отрицательно помотал головой.

— Нет, не думаю. Я обязан написать отчет о результатах обследования Джастина, и если обнаружатся какие-то аналогии с поведением других клонированных детей, то, может быть, кто-нибудь — из университетской лаборатории, к примеру, — проведет исследование. Для меня, для вас, для себя самого Джастин будет оставаться просто мальчиком. Нормальным мальчиком. Если он чем-то и отличается от остальных детей, так это исключительно высоким уровнем развития. Что влечет за собой некоторые сложности, бывает болезненным и иногда пугает. Но мальчик не обладает никакими сверхспособностями. Он не уродец. Он не единственный клонированный ребенок, которого я наблюдаю, и могу вас заверить, что проблемы, возникающие у клонированных детей, так же разнообразны, как и у неклонированных. Не более и не менее серьезны.

Они ехали домой, и, сидя в машине с раскалывающейся головой, Марта чувствовала, как презрение к поведению мужа на консультации жалит ее, словно целый рой забравшихся под кожу пчел. Он давно уже ныл по поводу доктора Морроу: это пустая трата денег, не нужен нашему сыну психиатр, делай, что хочешь, только меня в это не втягивай. И вот, пожалуйста, соблаговолил-таки выбраться на одну встречу и давай изображать из себя заботливого отца! Но Марта молчала. Джастин остался с няней, скоро они приедут домой, а она твердо решила больше не ругаться с мужем в присутствии ребенка. Если начать выяснять отношения сейчас, это наверняка продолжится и дома.

Она сказала Терри, что завтра зайдет за книжками. В торговом центре на Сорок первой улице, кажется, есть магазин вроде того, что доктор описывал; еще она попробует посмотреть в сетевых книжных и в том магазинчике, где продают литературу для альтернативных методов обучения. То, что сказал доктор, показалось ей несколько странным, но, с другой стороны, какому родителю не будет приятно услышать от психолога, что ваш ребенок умен, что он развитой, зрелый, нормальный? Ей всегда казалось, что психологи не любят применять это слово, но доктор Кит сказал именно так.

Теперь у нее был план. Она почувствовала себя лучше. С ее сыном все будет в порядке. В конце концов, дети никогда не бывают такими замечательными, как родителям хотелось бы, но ведь они вовсе не такие ужасные, как нам порой представляется. Рассудив таким образом, Марта протяжно вздохнула, будто выпуская наружу копившееся многие месяцы напряжение; машина тем временем поравнялась с желтым пожарным краном у самых дверей в их гараж — тут Терри наконец признался, что у него роман с другой женщиной.

29

Неизвестно отчего, может, оттого что ему хотелось убежать от себя или, по крайней мере, от той части своей души, которая была накрепко привязана к пригороду Чикаго, где он родился, ходил в школу, женился, но временами, глядя на деревеньки Новой Англии, разбросанные тут и там по склонам гор или примостившиеся у самой кромки далеких дремлющих ледников, Дэвис начинал вдруг чувствовать тоску по сельской жизни. А вот Брикстон, городок в штате Небраска, вызывал совсем другие эмоции. Когда после утомительного трехчасового марафона, начавшегося в аэропорту Линкольна, они с Джоан въехали в город во взятом напрокат «форде-таурус», Дэвису показалось, что от каждого аляповатого почтового ящика, каждого наличника в подчеркнуто деревенском стиле, от гаражных дверей, украшенных красно-белой эмблемой «Корнхаскерс» — футбольной команды университета штата Небраска — так и веет безысходностью. Он как-то сразу проникся сочувствием к каждому выросшему в этом городе ребенку: подростками они, наверное, чувствовали себя здесь, как в колонии для несовершеннолетних.

— Ты обратил внимание? — спросила Джоан.

— На что именно?

— На тот щит у въезда в город. «Брикстон, штат Небраска. Здесь провел детство профессиональный футболист Джимми Спирс», — процитировала она.

— Что ж, значит, мы попали туда, куда нужно, — проговорил Дэвис. За окном мелькнула заправка, допотопная, с механическим цифровым литромером. — Черт возьми, ты только посмотри на эти античные руины!

«Господи, что я здесь делаю?» — вдруг подумал Дэвис.

Когда на его электронный адрес пришло письмо с этим сообщением, Мур посчитал его вполне перспективным, в отличие от полудюжины других, которые ему приходилось проверять за последние два года. Не исключено, конечно, что зацепка казалась Дэвису такой интересной лишь на фоне остальных; он-то ожидал получить из интернета куда больше ценной информации. За эти годы он четко уяснил для себя одно: аудитория любого сайта, посвященного борьбе с преступностью, едва ли выходит за пределы спальни администратора этого самого сайта. У интернета, бесспорно, огромное число пользователей — вот только достучаться до них с его помощью оказалось не так-то просто!

«И что здесь делает Джоан?» — это была его следующая мысль.

Если быть честным с самим собой, он-то отлично знал, почему попросил ее присоединиться к нему в этой поездке. Джоан была наделена необычайной чуткостью, будто в ее мозг был встроен механизм, мгновенно выявляющий типов с гнильцой, как счетчик Гейгера выявляет распадающийся уран. Да и вообще он уже давно ждал возможности по-настоящему вовлечь ее в свою тайную охоту. Он действовал исключительно из эгоистических побуждений, сознавая, что чем больше она будет участвовать в его делах, тем меньше станет упрекать, а значит, тем лучше он, Дэвис, будет себя чувствовать. Поиски убийцы Анны Кэт были теперь главным делом, смыслом его жизни, а Джоан оказалась единственной, с кем он мог об этом поговорить. Если бы Дэвис продолжал посещать консультанта по семейным отношениям, тот наверняка сказал бы, что любые отношения с женщиной на стороне являются симптомом неблагополучия его брака. И отрицать это было бы бессмысленно.

Дэвис не так уж часто получал отклики на просьбу, размещенную в интернете, но регулярно проверял свой анонимный почтовый ящик, один раз утром и один раз вечером. На этот адрес обычно приходили сообщения, отправителя которых невозможно было отследить. В письмах бывали какие-то клочки информации — зацепки или предложения, а иногда просто слова сочувствия. Однако чаще писали всякие ненормальные, охотники за объявленной им наградой в двадцать пять тысяч долларов. Тем не менее все сообщения он аккуратно сохранял и каталогизировал.

По мере того как от нанятого им частного детектива поступали новые фотографии, портрет убийцы Анны Кэт становился все более законченным — Дэвис твердо верил в это… Или ему хотелось в это верить? Ведь на самом деле у него не было возможности узнать, приближается ли портрет к оригиналу, похоже ли это лицо на лицо разыскиваемого им человека. Безусловно, оно постепенно становилось все более живым, более реалистичным, однако после того как Дэвис вводил все переменные, программа «Фэйсфорджер», которую он уже два раза обновлял и в которой изрядно поднаторел за это время, выдавала все меньше и меньше вариантов.

В сети были десятки сайтов, где вывешивались и обсуждались реальные криминальные истории. На некоторых из них заявляли о желании опубликовать случай Дэвиса в том или ином виде. Он опустил большую часть деталей, которые могли бы его выдать, в том числе и место действия, защитив таким образом неприкосновенность своей частной жизни, и все же картина получилась достаточно полной, и про награду было заявлено открытым текстом. Ни много ни мало — двадцать человек заявляли, что знают или видели злодея, как правило, в момент, когда он покидал их город.

Некоторые зацепки он отметал сразу, в основном потому, что они казались ему неправдоподобными. Были и такие, которые он проверял, не выходя из дома, с помощью размещенных в сети официальных баз данных. Одно из сообщений привело Дэвиса в Милуоки. Там он наведался в дилерский центр «Тойоты» и познакомился с неким Дэйвом Дибартоло, агентом по продажам. Дибартоло был так похож на изображение убийцы, получавшееся в «Фэйсфорджере», что делалось как-то жутко. Чтобы получше присмотреться к этому типу, Дэвис даже попросил устроить тест-драйв на «королле» и купил автосигнализацию. В результате Дибартоло пришлось переместить первым номером в печальный список потенциальных подозреваемых, которых он проверил и решил, что он «слишком молод» или «точно не он».

На сей раз Мур получил мейл от человека по имени Рикки Вайс из Брикстона, штат Небраска.

«Тот, кого вы ищете, родом отсюда, — писал Вайс. — Его зовут Джимми Спирс. Он — знаменитость».

Дэвис некоторое время переписывался с этим Вайсом и выяснил, что Джимми Спирс уже переехал, а его родители по-прежнему живут в Брикстоне. Спирс был третьим запасным разыгрывающим в профессиональной команде «Майами Долфинз». Во время телевизионных трансляций его можно было заметить на боковой линии поля. Он подавал сигналы совещающимся на поле игрокам: специальный бирюзово-оранжевый флаг — дорогая, кстати сказать, вещь — использовался для передачи зашифрованных сообщений от координатора нападения на линию схватки за мяч.

Найти фотографии Спирса было совсем нетрудно, и Дэвис собрал все. Он даже заказал журнал команды, чтобы добавить в коллекцию официальную фотографию. Блондин, хорош собой. Дэвис убедился, что Спирс похож на портрет из «Фэйсфорджера» — волосы и нос, пожалуй, нет, зато определенно глаза, подбородок и складки в уголках рта. Он сопоставил изображения Спирса со снимками Джастина — вполне можно было предположить, что это один и тот же человек.

Однако больше всего Дэвиса заинтересовала одна деталь в биографии игрока. Сначала об этом писал, не приводя никаких доказательств, Рикки Вайс, а потом информация подтвердилась, когда Дэвис прочитал официальную биографию Спирса.

«Джимми был одним из лучших игроков в университетской команде, — писал Вайс. — В тот сезон, когда Северо-западный университет прорвался в «Кубок Розы», он оказался шестым среди претендентов на Кубок Хайсмана».^[13]

Дэвис не был футбольным фанатом, но помнил, как несколько лет тому назад поднялась шумиха вокруг «Уайлдкэтс», команды Северо-западного университета, демонстрировавшей потрясающие успехи несколько сезонов подряд. Джоан болела за университетские команды (в основном, конечно, за свою родную, из Калифорнийского), а вот Грегор был выпускником Северо-западного и становился совершенно невыносимым, когда «Кэтс» выигрывали: пыжился от гордости да еще напяливал что-нибудь отвратительно фиолетового цвета. Все это Дэвис помнил и все же вздрогнул, когда прочел в биографии: «Джимми Спирс, разыгрывающий (куотербек). Возраст: 29. Университет: Северо-западный».

Десять лет тому назад, в год убийства Анны Кэт, Джимми Спирс учился меньше чем в пяти километрах от Нортвуда. А на время рождественских каникул все игроки отправлялись в Эванстон тренироваться перед «Кубком Аллигатора» — Дэвис специально уточнял.

Этого было вполне достаточно, чтобы считать Джимми первым в списке подозреваемых. Пока, по крайней мере.

Ориентируясь по скачанной из интернета карте города Брикстона, в которой, как выяснилось, расположение улиц давалось очень приблизительно, они сделали полный круг. Поплутав еще немного, Дэвис решил вернуться на заправку — ту, что они видели на въезде в город.

Дэвис подошел к прилавку с окошечком из оргстекла, таким грязным и поцарапанным, что дородный бородатый продавец выглядел как свидетель по уголовным делам, лицо которого специально затемнили, чтобы показать по телевизору. Сначала Дэвис сунул в окошечко пятнадцать долларов и попросил бензина на все, а потом прокричал:

— Не подскажете, где тут начальная школа?

— Да у нас что начальная, что средняя — без разницы. — Из-за пуленепробиваемого барьера голос продавца прозвучал глухо и чуть ли не на октаву ниже естественного. — Короче, это в конце Клифтона, — сообщил он и объяснил, как туда проехать.

— Как ты думаешь, это все-таки он? — спросила Джоан, когда Дэвис, заправившись, вернулся в машину и они тронулись. Эту тему они уже неоднократно обсуждали в течение прошлой недели.

— Я знаю столько же, сколько и ты, — ответил Дэвис.

Он не хотел, чтобы его сомнения исказили ее собственные ощущения.

— На Джастина он похож, это точно.

Дэвис вызвал в памяти одну из последних фотографий Спирса и распечатку фоторобота и снова мысленно сравнил их, глядя куда-то вверх и влево.

— Все это так непросто.

Брикстонская начальная школа (добротная, из красного кирпича) находилась в самом конце Клифтон-стрит. От здания средней школы ее отделяли посыпанная толченым углем беговая дорожка и поле, на котором виднелись и свежевыкрашенные стойки для американского футбола, и ворота с сеткой для футбола европейского. Вдоль одной из боковых линий располагались две трибуны по пять рядов.

На стоянке не было указателей «для гостей» и «для персонала», поэтому они оставили свой «таурус» рядом с чистенькой, хотя и старой, «хондой-цивик» и отправились в кабинет директора — план действий они оговорили сразу после покупки билетов на самолет.

— Здравствуйте, — сказала Джоан и улыбнулась даме в приемной. На столе у дамы стоял огромный старый телефон с квадратными пластмассовыми кнопками для каждой входящей и исходящей линии: на некоторых были номера, некоторые светились, другие нет, — чтобы нажать такую кнопку, требовалось значительное физическое усилие. — Мы с мужем, наша фамилия Дивер, подумываем, не переехать ли в этот район. Нельзя ли нам посмотреть вашу школу?

Дэвис заметил, как Джоан, произнося «мы с мужем», поежилась.

— Что ж, замечательно. Добро пожаловать в наш город — если вы все-таки решите переехать. А где вы сейчас живете?

— В Сент-Луисе, — поспешно сообщил Дэвис. Он не был уверен, успели ли они оговорить эту деталь, но, как только выдал свой вариант, подумал, что Джоан могла бы соврать не хуже, а может, даже и лучше. По здравом размышлении стоило просто сказать «в Чикаго». Так они уж наверняка не запутались бы.

— Жаль, что вы не позвонили заранее, чтобы можно было организовать экскурсию, — сказала секретарь и огляделась, словно кого-то ища. Тут дверь за ее спиной распахнулась и появилась еще одна женщина. Она была помоложе, одета в строгий желто-коричневый костюм, а шейный платок в клетку прикрывал шею и ключицы. Волосы аккуратно собраны в пучок.

— Добрый день, — поприветствовала она.

— Мэри, — обратилась к ней секретарь, вставая, — это…

— Грег и Сьюзан Дивер, — представилась Джоан.

— …Они хотели бы посмотреть школу. Правда, им не назначено.

— Это ничего, — проговорила Мэри. — Я директор школы. Меня зовут Мэри Энн Мэнкофф.

— Мы не станем вам мешать. Мы просто хотели пройтись по школе, если не возражаете.

— Я сама вам все покажу. Много времени это не займет.

— Да, но мы не хотели бы вас беспокоить, — попытался возразить Дэвис. На самом-то деле они надеялись, что смогут побродить по зданию без всякого сопровождения.

— Что вы, какое беспокойство! Эллис, мы вернемся минут через пятнадцать.

Они прошлись взад-вперед сначала по одному коридору, потом по другому. Мэри Мэнкофф тем временем устроила им испытание: пришлось отвечать на подробные вопросы об их придуманной только накануне биографии. У них семилетний сын. Сами они врачи, надеются открыть практику неподалеку отсюда.

— Да что вы говорите! Что ж, в наших краях врачам будут рады.

Джоан старалась построить разговор так, чтобы директриса отвечала на вопросы, а не задавала их. Дэвис отметил про себя, что Джоан очень натурально и убедительно проявляла заинтересованность в том, насколько успешно ученики данной школы сдают тесты университета штата Айова и какой процент выпускников поступает в этот университет. Директор Мэнкофф даже показала им класс: открыла дверь в одну из комнат, — и на них тут же уставилось несколько любопытных мордашек. Мэри жестом попросила прощения за вторжение. Учительница была немного удивлена, но кивнула понимающе.

Затем директор Мэнкофф заговорила о статистических показателях; каждый раз, переходя к следующему пункту, она загибала палец: какое место занимает школа в рейтинге штата, какие у детишек результаты в нормативах по чтению, средний бал выпускников школы по Тесту американского колледжа — ACT. За разговором они успели вернуться к дверям директорского кабинета, и Дэвис уже было собрался задать их главный вопрос, но тут они остановились возле узкого коридора, который он поначалу не заметил.

— Давайте я покажу вам нашу библиотеку, — сказала Мэри Энн. — Это предмет нашей особой гордости.

Помещение библиотеки оказалось на удивление просторным для начальной школы. Вдоль каждой стены стояли стеллажи с книгами и еще четыре наполовину заполненных открытых стенда. В дальнем углу на маленьких половичках устроилась группа малышей, человек пятнадцать. Библиотекарь читала им рассказ о подростках, распутывающих ужасное преступление. Мэри Энн шепотом сообщила своим гостям, что эта библиотека — дар одного известного местного писателя. Он и для средней школы такую же построил.

Они постояли, старательно делая вид, что восхищаются встроенными полочками и медными табличками, разделяющими книжки по системе, которая используется и в библиотеке Конгресса США. Неожиданно Джоан заметила кое-что интересное, легонько подтолкнула Дэвиса и кивнула в направлении одного из стендов с надписью: «Архив школы города Брикстона».

Тем временем к Мэри Энн подошла учительница — Дэвис предположил, что это была классная руководительница ребят, которым читали книжку — и обратилась к директору:

— Мэри, можно вас на секундочку? Я по поводу пятничного собрания.

Директриса сказала, что покинет их ненадолго, и вышла вслед за учительницей в коридор.

Дэвис и Джоан направились к полкам с архивными документами. Джоан просмотрела и перебрала с десяток кожаных корешков в поисках нужного им года. Дэвис прикинул в уме возраст Джастина, год рождения Джимми Спирса — сложить, вычесть.

— Этот. Видишь. Он был тогда в первом классе.

Джоан раскрыла томик в синем переплете, присела на корточки, и ее колени, обтянутые фланелевой юбкой, послужили им столом. Она перелистывала страницы, Дэвис заглядывал ей через плечо. На каждой странице в специальные уголки были вставлены фотографии класса. Во времена его детства школьников ставили рядами на трибунах школьного спортзала, а самые низкорослые стояли на полу. На этих фото все выглядело иначе: двадцать портретиков учеников в овальных рамках и в центре такой же портрет учительницы. Каждую фотографию сопровождал список имен и фамилий в том порядке, в каком дети были расположены на снимке; списки были приклеены скотчем (довольно неаккуратно, так что торчали желтые края). Джоан и Дэвис стали внимательно просматривать списки. Она первая нашла то, что их интересовало.

Престон, П.; Спирс, Дж.; Томс, Л.; Хейли, Л…

— Вот. — Она ткнула в фотографию.

Дэвис присмотрелся к снимку. Проверил имя и фамилию по списку. Взглянул на Джоан. Та пожала плечами. Маленький Джимми был абсолютно непохож на семилетнего Джастина.

— Простите, что пришлось вас оставить. — Директор Мэнкофф стояла у них за спиной. — Я вижу, вы заинтересовались историей школы. А это Джимми Спирс. Вот здесь. Второй слева. Известный футболист.

— Очень интересно, — произнес Дэвис.

— Вы, должно быть, очень им гордитесь, — сказала Джоан.

— Разумеется, гордимся.

Через полчаса Дэвис и Джоан уже сидели в местной забегаловке с удивительно оригинальным названием «Брикстонская закусочная». Они заняли столик у окна, устроившись друг напротив друга на мягких диванчиках, обтянутых искусственной кожей красного и синего цвета. Здесь у них была назначена встреча с Вайсом. Договорились на час дня, и он вот-вот должен был подойти.

На входной двери кафе был прикреплен колокольчик. Несмотря на то что время было обеденное, Джоан и Дэвис были единственными посетителями и единственными, кто обернулся, заслышав тоненькое треньканье. Вошел мужчина очень маленького роста. Туловище у него было нормального размера, а ножки совсем короткие, так что походка получалась утиная, вразвалочку. Тело Вайса покрывала буйная растительность: кустики волос выглядывали из-за воротника и из манжет рубашки, — а сквозь крупную сетку бейсболки виднелся розовый, веснушчатый и совершенно лысый череп.

— Здравствуйте. Вы судья Форак? — спросил Рик и протянул руку.

Джоан бросила на Дэвиса любопытный взгляд, но промолчала.

— Добрый день, — сказал Дэвис.

Рик присел рядом с ним и поинтересовался:

— Ну как, вы все выяснили? Стоит уведомить мой банк, чтобы они ожидали скорого поступления на счет? — Он произнес это с саркастической усмешкой, давая понять, что ни у него, ни у Дэвиса, конечно же, нет ни знакомых банкиров, ни тем более счетов в каких-либо банках.

— Это не он, — проговорила Джоан.

Лицо их собеседника мгновенно вытянулось, лоб покраснел, он весь напрягся.

— Как это? Сначала посылаете рисунок — считай портрет Джимми Спирса. А теперь? Я же вам его нашел!

— Она все правильно говорит, — вступил Дэвис. — Это действительно не он.

Вайс звонко хлопнул по столу обеими руками. Пальцы он вжал в пластиковую поверхность с таким остервенением, что ногти побелели.

— Обобрать меня вздумали?

— Ну что вы, вовсе нет, — сказала Джоан.

— Так я и знал! Вы и не собирались мне платить!

— Если бы мы и вправду хотели вас обобрать, мы бы и встречаться с вами не стали. — Дэвису было ужасно противно оправдываться. И все же он продолжил: — Мы пришли сюда просто из вежливости, — произнес он на тон ниже, надеясь, что это образумит Рика, но понимая, что вряд ли.

— Но ведь это он! Это точно Спирс. Вы должны мне поверить! — Рикки с трудом сдерживался, чтобы не заорать, так что голос его звучал злобно и хрипло. Он достал газетную вырезку с фотографией футболиста, приклеенную на один листок с портретом, который Дэвис разместил в интернете, и начал поносить местного героя:

— Джимми, он знаете какой, он на все способен. Я-то его знаю. С детства знаю, понимаете? Он всегда считал, что он особенный. Что ему все можно. Слышали бы вы, какие про него девчонки истории рассказывают! Что он их делать заставлял. Как он измывался над ними, пользуясь тем, что звезда футбола — тогда еще, в школе. Для наших мест играть в школьной команде по футболу — это круто. Стал парень знаменитым — вот и сдвинулся. Психом вроде как стал. Я же говорю: вы бы слышали, что он творил! Могу устроить встречу с девчонками, которые его знали, чтоб вы поверили…

Дэвиса никакие истории не интересовали.

— Поймите, Джимми не тот, кого мы искали. — С этими словами он достал из нагрудного кармана заранее приготовленные пятьдесят долларов и пододвинул купюру Рику. — Это вам. Извините за беспокойство.

Вайс яростно смял бумажку, словно собирался швырнуть ее Дэвису в лицо. Но все-таки взял.

— В гробу я тебя видал, понял, Форак! — прошипел он, вскочил и поковылял к двери своей смешной раскачивающейся походкой. Обернулся, ткнул пальцем в Джоан и рявкнул: — И тебя, сука!

Входная дверь хлопнула и жалобно звякнула; стоявшая за прилавком девушка вздрогнула, поглядела в их сторону и пролепетала какие-то извинения. Наверное, от лица городской общественности, подумал Дэвис.

Тем же вечером, в Линкольне, они сидели в баре гостиницы «Марриотт» неподалеку от аэропорта. Над головой бубнил телевизор: шел репортаж с бейсбольного матча.

— Мне так жаль, — сказала Джоан.

— Жаль? — Дэвис искренне удивился. — О чем это ты?

— Мне хотелось, чтобы это оказался именно он. Я думала, это вполне мог быть он.

Дэвис отпил виски и проглотил так быстро, что даже не успел почувствовать вкуса. Он отхлебнул еще немного и на сей раз подержал на языке.

— А я нет. То есть мне тоже хотелось, чтобы это оказался он, но мне с самого начала казалось, что шансы невелики.

— Правда?

Дэвис пожал плечами.

— Днем — звезда футбола, ночью — насильник и убийца. Тот, кто убил Анну Кэт, был чокнутым ублюдком. Он не мог быть всеобщим любимцем, спортивной звездой.

— Вообще-то в университетских спортивных командах всегда полно психопатов, по опыту знаю, — заметила Джоан. — И потом, если ты считал, что версия тупиковая, зачем же мы сюда приехали?

Дэвис поднял глаза. Эти слова она наверняка произнесла с улыбкой. Да, так и есть.

Надежда на удачу, конечно, была, но теперь он понимал, что проделал весь этот путь не только из-за Джимми Спирса. Теперь было ясно: сюда стоило ехать ради этого самого момента — они наедине, у них общее тайное дело, немного незаконное, они сидят в баре, где их никто не знает, за сотни километров от дома и всего в паре шагов от двух пустых номеров: для некурящих, с огромной кроватью — один на его имя, один на ее.

— Так ведь никогда нет полной уверенности… — вот и все, что он произнес вслух.

Дэвису казалось, что Джоан хочется ему в чем-то признаться. Но в чем?.. Он иногда представлял себе, что было бы, окажись они вдвоем в интимной обстановке. Честно говоря, представлял это довольно часто. Но, позволив видению задержаться лишь на секунду-другую, отмахивался от него и тут же начинал себя упрекать. Думал о ее мальчиках, ее мужчинах: школьные привязанности, университетские увлечения, романы с коллегами. И всем без исключения завидовал. И всей душой ненавидел того монстра, что напал на нее в Хьюстоне, ненавидел почти так же сильно, как подонка, лишившего его единственной дочери.

— Кстати о чокнутых, — прервала она его мысли. — Ты видел отчеты психолога Джастина?

Конечно, она обозвала Джастина «чокнутым» в шутку. У Джоан было особое чувство юмора — он понимал и даже ценил его, но этот укол оказался довольно болезненным. С тех самых пор, как Дэвис посвятил ее в тайну уникального преступления, совершенного ради появления Джастина на свет, подобные пренебрежительные высказывания задевали его, и несмотря на то что Джоан с готовностью отправилась с ним в эту поездку, он все-таки обижался на нее немного: роль сообщника, очевидно, по-прежнему ее тяготила, и потому она была щедра на язвительные замечания. Кроме того, Дэвис чувствовал себя в ответе за Джастина. Пожалуй, это были чувства, схожие с родительскими.

И он снова удивился: «Что она здесь делает?» Он пытался ответить себе на этот вопрос, когда она согласилась отправиться с ним в Брикстон. Он сделал еще одну попытку уже в самолете, когда они уселись рука к руке, без лишних споров о том, кто займет подлокотник.

— Отчеты видел. И что?

— Разве тебя это не беспокоит?

— Он ведь ребенок. С детьми всегда трудно.

— Ну да. И с некоторыми особенно. Потому мы и называем их «трудными».

— К чему ты клонишь?

— Неужели тебя ни капли не волнует, что у Джастина гены убийцы и что в возрасте семи лет в его поведении уже наблюдаются проявления жестокости?

— Ты хочешь сказать, мы создали монстра?

— Так. Во-первых, давай-ка без этого «мы», кемосабе,^[14] — проговорила Джоан и подозвала бармена, чтобы заказать еще каберне. — А во-вторых, неужели ты можешь оставаться спокойным? Ты ведь и сам видишь, с парнем явно не все в порядке.

— Брось. Роль природы. Роль воспитания. Да нет ни одного исследования, которое доказывало бы, что клонированный ребенок может унаследовать от донора склонность к насилию. Уверяю тебя, Джоан, генетика тут совершенно ни при чем. Если у отца-убийцы вырастает убийца-сын, то исключительно потому, что парнишка насмотрелся на папашу. Или потому, что они существуют в одной и той же социально-экономической среде. А вовсе не из-за какого-то там гена злобности.

— Воровство. Пиромания. Жестокое обращение с животными. Три одинаковых картинки, Дэвис. Это же джекпот.

— Эти твои аналогии с азартными играми звучат не слишком убедительно. — Он потер глаза. — Жестокое обращение с животными? Это ты о чем?

— У соседей погибла собака.

— И что?

— Мать считает, что это могло случиться из-за Джастина.

— А что говорит доктор Морроу?

— Он в этом не уверен. Он симпатизирует Джастину. Считает, что мальчику просто скучно, — вот он и развлекается.

— Видишь, возможно, это простое совпадение.

— Как ты можешь так легко ко всему этому относиться?

— Так ведь даже его психолог не видит поводов для беспокойства.

— Ты бы лучше подумал, что стало бы с его спокойствием, узнай он всю правду о Джастине.

У Дэвиса оставалось полстакана виски, но он заказал еще одну порцию, поскольку бармен как раз посмотрел в его сторону. Весь оставшийся вечер они сидели почти не разговаривая, потягивали спиртное и не обратили внимания на усатого мужчину в дорогом костюме с крошечным блокнотом в кожаном переплете. Он сидел в одиночестве за дальним столиком — оттуда была отлично видна барная стойка.

Они поднялись, дошли до двери в комнату Джоан и на мгновение замерли. Им хватило бы улыбки, жеста, смущенного смешка, чтобы взять и изменить навсегда свою жизнь.

— Кто такой судья Форак? — спросила Джоан.

Они смотрели друг другу в глаза так долго, что уже перестали от этого смущаться.

— Понятия не имею, — выговорил Дэвис и нервно рассмеялся.

— Ага. — Джоан начала медленно поворачиваться к двери, по-прежнему не отрывая глаз от Дэвиса, будто он был севером, а она — стрелкой компаса.

— Спокойной ночи, Джоан, — сказал Дэвис.

— Спокойной ночи.

30

— Так он тебе не заплатит?

— Нет.

— Почему?

Рик Вайс откинулся на спинку стула так резко, что ножки царапнули по линолеуму.

— Да потому что он — козел. Козел, который хочет нас с тобой обобрать. — С этими словами он яростно пнул стол.

— Но ведь это точно он, да? Джимми Спирс? Он его ищет?

— Ясное дело, его. Уж будь уверена, богатенький судья вроде него черт знает куда не поперся бы только ради того, чтоб «спасибо за беспокойство» сказать. Для этого компьютер есть.

Он с раздражением отбросил почту, несколько длинных конвертов, и взялся за газету «Спортс Иллюстрейтед» за двадцатое сентября. Он бездумно пролистывал страницы, не задерживаясь ни на фотографиях, ни на заголовках. Пег, жена Рика, уселась напротив. Ее бледное хмурое лицо выражало беспокойство: тайно от мужа она уже успела набрать кредитов на шесть тысяч по карточке «Виза», поскольку надеялась выплатить все из огромной суммы, которую они вот-вот должны были получить за голову Джимми Спирса.

— Чего ж он не платит?! — воскликнула Пег.

— Козел, я же говорю!

— Точно, козел!

— Чертов жулик, вот он кто, а не судья! — заявил Рик.

Каждую субботу Рикки и Пег усаживались перед телевизором и смотрели шоу, в котором показывали преступников, ударившихся в бега: всяких там грабителей банков, убийц, растлителей малолетних. Пару раз они звонили, хотя и знали, что наводки так себе, жиденькие. Зато когда Пег зашла на сайт добровольных борцов с преступностью и наткнулась на сделанный Дэвисом фоторобот, она поняла: вот он, их долгожданный счастливый билет.

— На кого, по-твоему, он похож? — спросила Пег у мужа в тот же день, протягивая ему распечатку.

— Черт меня подери! — изумленно выдохнул Рик. Он еще не успел прочесть туманное пояснение, которым снабдил этот портрет Дэвис. — Да ведь это Джимми!

— Вот и я так подумала.

— Да тут и думать нечего, верняк!

Джимми Спирс учился в одном классе с Риком и был на два года старше Пег. Они с Риком принадлежали к разным компаниям: удел Рика — авторемонтная мастерская, борьба, жевательный табак; Джимми готовился к Эй-пи-экзамену по английскому,^[15] занимался футболом, курил дорогие сигареты, — но Рик всегда считал Джимми хорошим парнем. С тех пор как молодой футболист впервые засветился в «Кубке Розы», каждая случайная встреча с Джимми в коридоре Брикстонской средней школы превращалась у Рикки в увлекательные истории о его закадычном друге-спортсмене, которыми он развлекал свою компанию, собиравшуюся по четвергам в пивной «У Милли» на Пайониер-стрит.

Однако, увидев знакомое лицо на подсунутой Пег бумажке, Рик придумал совсем другую басню, за которую они с женой могли отхватить двадцать пять тысяч баксов. Потом были письма по электронной почте на адрес, оставленный судьей Фораком, потом договорились, что судья сам приедет в Брикстон — и тут уж Рик стал представлять себе, как будет брать деньги из банкомата, а на счету все равно будет пятизначный остаток.

— Да я ж этому гребаному Фораку просто сдал Джимми Спирса. Что бы парень там ни напортачил, он ведь был мне другом, а я его вот так, на тарелочке с каемочкой, господину судье преподнес. И что? Этот самый судья вздумал меня теперь облапошить! Вот увидишь, на следующей же неделе нашего Джимми либо заметут, либо прикончат. И скорее второе, помяни мое слово. — Он для убедительности потряс перед носом Пег пальцем. — Во-от, во-от почему этот Форак такую секретность развел! Он пришить этого сукина сына собрался.

— Да неужто?

Рик кивнул и перешел на заговорщический шепот:

— Я тебе говорю: со дня на день кто-нибудь обнаружит окоченевший труп Джимми Спирса. Еще все газеты об этом напишут!

— Господи Иисусе! — вымолвила Пег. — Вот тогда-то мы голубчика-судью и заложим, да?

— Еще как! Мы даже лучше сделаем. Мы сольем эту историю газетчикам.

— Ага, — сказала Пег и заулыбалась от удовольствия и нежности к мужу.

Рик взял со стола «Спортс Иллюстрейтед» и сунул ей под нос обложку.

— Вот они, — сказал Рик, — они заплатят нам двадцать пять штук.

— Думаешь?

— Черт побери, это десятая доля того, что они платят моделькам в купальниках. А на нашей сенсации они куда больше заработают. Этот мужик, судья, вместе с какой-то дамочкой разыскивают Джимми. Он явно малый не дурак. Прикинутый и все такое. Да и связи небось имеются. У-у, надутый поганец! Убьет нашего Джимми, и ничего ему за это не будет. И тут мы с тобой: раз — и выведем его на чистую воду. У «Спортс Иллюстрейтед» — горяченькая сенсация. У нас — приличный куш. Попадем с тобой на Эн-би-си, в криминальные новости. А то и к Опре, Дженни или Рикки.^[16] Вот так-то!

— Сла-а-а-ава, — мечтательно протянула Пег и заерзала на стуле.

— Слава и богатство, милая! Слава и богатство!

31

Кем только не побывала Джеки Мур за свою жизнь: первой красавицей в школе, танцовщицей в группе поддержки в колледже, главой отдела по связям с общественностью, мамой и домохозяйкой, активной участницей всяческих благотворительных мероприятий, одинокой обитательницей загородного дома, женой, обойденной вниманием, пациенткой психиатра с лечением на дому, алкоголичкой, которую никто не пытался лечить. Теперь, когда ей было уже под пятьдесят, из всех ролей ее больше всего грели первая и последняя (не считая материнства). Но только последняя осталась за ней.

Иногда она ложилась поспать днем, не для того чтобы отдохнуть, скорее чтобы не видеть света. Занавески в доме были почти всегда задернуты. Дэвиса это, видимо, тоже устраивало, или он просто не замечал.

Она редко пользовалась компьютером мужа, но в это утро зашла в его голубую комнату и уселась перед монитором со стаканом джина «Танкерей», разбавленного тоником. Вскоре она, словно нехотя, небрежно щелкала пальцами по клавиатуре. Джеки сама не знала, что именно пытается обнаружить. Может, фотографии Джоан Бертон в голом виде?

Она фыркнула: что за глупая мысль! Дэвис не такой простак. И не пошляк. Она просмотрела его переписку за год. Ничего. Иногда они обменивались письмами. Но только по работе.

Тогда она стала копаться в папках и директориях и наткнулась на очень странную вещь. Совершенно необъяснимую. Она нашла десятки, нет, сотни файлов, каждый из которых представлял собой портрет мужчины. Картинки были очень реалистичными, почти как фотографии. И все же, присмотревшись, можно было заметить изъяны: несовпадение размеров разных частей изображения, неправдоподобно резкие тени, неестественный цвет кожи, слишком однородный на некоторых участках. Каждая картинка была как фоторобот, вроде тех, что распространяет полиция, правда, сделанный при помощи гораздо более совершенной программы. Лица были почти как настоящие, но с фотографией ни за что не спутаешь.

В названиях файлов указывались даты (самая ранняя пятилетней давности) и буквенные обозначения версий. Более поздние изображения были явно качественнее, чем ранние. У самых последних версии почти не отличались друг от друга: то же лицо, только с другой прической или чуть старше. На каких-то картинках был юноша лет двадцати, а на других — мужчина лет на десять-пятнадцать старше. Причем это явно был один и тот же человек. Менялись только некоторые черты, тон волос, чуть-чуть глаза. Каждый раз примерно одинаковый овал лица. Каждый раз поворот три четверти. И — хотя это, очевидно, получалось из-за особенностей программы — какой-то усталый, безразличный взгляд. Конечно, любое лицо, нарисованное компьютером, будет выглядеть бесстрастным и невозмутимым, но в данном случае это как-то особенно бросалось в глаза.

А еще Джеки обнаружила много цифровых фотографий маленького мальчика. Просмотрев первые несколько снимков, она почувствовала, как все внутри потяжелело и сжалось. Подозрения о романе с Джоан тут же отошли на второй план, теперь она испугалась, что муж оказался замешанным во что-то совершенно невообразимое.

Если уж на то пошло, в компьютере мужчины средних лет вполне можно было бы наткнуться на фото какой-нибудь порнозвезды в немыслимой позе и еще более немыслимом костюме, ласкающей силиконовое богатство на фоне убогонькой декорации, — воплощение мужских фантазий. Она никогда не понимала, почему мужчин так заводит застывшая картинка; она лишь снисходительно улыбалась про себя, когда видела, как муж задерживает взгляд на рекламном плакате с сексуальной красоткой или беззастенчиво пялится на прелести моделей в купальниках, зазывно глядящих с обложек спортивных журналов и каталогов. Но эти фотографии, очаровательные и чистые… Неизвестный ей мальчик и его родители явно не подозревают, что у какого-то доктора в его загородном доме хранятся в памяти компьютера все эти байты и пиксели. От этой мысли ей делалось по-настоящему не по себе.

Она продолжала просматривать снимки, и вскоре страх сменился недоумением.

На всех фотографиях был один и тот же светленький парнишка. У каждого файла было обозначение. В названии, как и в случае с портретом неизвестного мужчины, в строгой последовательности (как это было похоже на Дэвиса!) повторялись: сначала имя — Джастин, затем число от трех до восьми (наверное, возраст, решила Джеки) и буква. В фотографиях не было и намека на непристойность или вульгарность — напротив, они были просто очаровательны.

Нарядный Джастин всегда представал в соответствующих сезону декорациях. Осенью он опирался на тыкву или футбольный мяч. Весной красовался в соломенной шляпе рядом с тачкой. Вот Рождество. А вот День независимости — всё в красно-бело-голубых тонах.

Если бы она была чуть повнимательнее, если бы уловила сходство лиц ребенка и мужчины, то не стала бы делать таких поспешных выводов. Джеки собрала, как могла, кусочки головоломки и разрыдалась прямо там, перед компьютером в кабинете мужа.

Через час раздался телефонный звонок — на определителе высветился мобильный Фила Канеллы. Джеки почувствовала, как щекочущая горячая волна поднимается к голове — похожее ощущение бывало у нее при виде доктора, который вот-вот сообщит результаты анализов. Нанимать кого-то, платить деньги за информацию — все это было ей непривычно, неловко, но при этом она ощутила удовольствие: приятно, когда у тебя есть тайна. И хотя в результате ее теперь мучила тревога, это все же было лучше скуки и депрессии однообразных будней.

Она нажала на кнопку аккуратно покрытым неброским лаком ногтем.

— Я слушаю.

— Алло, миссис Мур?

Джеки слышала на заднем плане какие-то звуки. Музыку, голоса, позвякивание бокалов. Слышала, как скрипит, открываясь и закрываясь, дверь. Ясно, он в баре. Канелла, человек, которому была совершенно не свойственна застенчивость (Джеки никогда раньше таких не встречала), похоже, считал, что до него никому нет никакого дела. Он не боялся, что его подслушивают. Или выслеживают. Ей это казалось странным: ведь Фил зарабатывал на жизнь тем, что лез в жизнь других. Она была уверена, что люди такой профессии непременно становятся параноиками.

— Да. Что вы выяснили? — спросила она, садясь на самый краешек дивана в гостиной.

— Ваш муж и доктор Бертон прилетели в Линкольн, взяли напрокат машину и отправились в один крошечный городок, Брикстон, даже не городок, а так, непонятно что. Там они наведались в начальную школу.

— Начальную школу? — Джеки почему-то это страшно расстроило.

Ей было слышно, как Канелла перевернул страничку блокнота.

— Затем я последовал за ними в закусочную. Там они встречались с мужиком из местных. Неким Ричардом Вайсом. — Снова шорох страниц. — Точнее Рикки. Вам это имя о чем-нибудь говорит?

— Нет, — отозвалась Джеки. Она услышала, что к Канелле подошел бармен.

Канелла прикрыл трубку рукой, голос стал звучать глуше, но все равно было слышно, что он заказал кружку пива.

— Я так и думал. Он ухаживает за травой на поле для гольфа. Неважно. Короче, они поговорили, но недолго: кофе заказать успели, а выпить — нет. Сели в машину и уехали обратно в Линкольн. Там они остановились в «Марриотте». Поужинали. Посидели в баре. — Он многозначительно помолчал. — Потом пошли спать.

Джеки набрала в грудь побольше воздуха и с шумом выдохнула.

— Мистер Канелла, хватит уже ходить вокруг да около.

— Тут, миссис Мур, ходи — не ходи, ничего кроме фактов не выходишь. Факты такие: они сняли два номера, правда, соседних. Горничная сказала, что обе кровати были расстелены и никаких, э-э, следов — именно следов — полового акта она не обнаружила.

— Он вполне мог воспользоваться презервативом, — произнесла она, чеканя каждое слово.

— Вполне. Однако в мусоре презервативов не было, ни в том, ни в другом номере.

— Он мог забрать его с собой, выбросить где-то в другом месте.

— Мог, — согласился Канелла. Повисла пауза, и Джеки слышала, как полный стакан пива тяжело опустился на стойку бара. — Хотя такая невероятная осторожность свойственна разве что Джеймсу Бонду.

— Но ведь и такое бывает, не правда ли?

— Видите ли, мэ-эм, в моей практике все бывает.

— Так значит, вы не уверены, что они любовники.

— Миссис Мур, если вы думаете, что я пытаюсь вас обнадежить, то это не так. Я наблюдал за ними издалека, и выглядят они точно так же, как и прочие мои подопечные. Вот только мне стало известно, что Джоан Бертон не рассказала об этой поездке ни коллегам, ни друзьям, ни родителям. Не трудно догадаться, в каких случаях люди скрывают такие вещи от друзей, семьи и в особенности от жен.

— Так она никому об этом не сказала? Откуда у вас такая информация?

— Билеты в Линкольн были куплены за наличные. Как вы знаете, доктор Мур купил еще и другой билет, за который расплачивался кредиткой — им он так и не воспользовался. Это билет до Бостона, где на этой неделе проходит конференция педиатров. А вот это уже называется заметать следы. Это уже сознательная попытка ввести в заблуждение.

Он громко отхлебнул из своего стакана. Джеки отчетливо услышала, как он сглотнул.

— Что-то эти двое задумали: ваш муж и доктор Бертон. В девяноста девяти случаях из ста «что-то» — это секс. Не знаю, как вы, а другие клиенты нанимают меня на этапе, когда уже знают, что супруга или супруг им изменяют. Им просто нужны доказательства, чтобы использовать их в бракоразводном процессе. Они хотят получить оружие для битвы в суде. Они жаждут мести. Так вот, если вам нужно именно это, моих наблюдений будет маловато. Даже средненький адвокат по разводам найдет уйму доводов в защиту вашего мужа… Если вас это порадует, могу сказать: город Брикстон, штат Небраска не самое подходящее место для тайных романтических свиданий. Может, доктор Мур спит с Джоан Бертон, может, нет, но это не главное. Главное, что в Брикстон их привела вовсе не интрижка, а что-то совсем другое. Что именно, я пока не знаю.

Джеки встала и принялась ходить взад-вперед по персидскому ковру.

— Может, он собирается уйти от меня. Может, они с Джоан планируют переехать в этот самый Брикстон: боятся, что все их осудят, когда узнают, как они со мной обошлись.

— Этого я не могу сказать, миссис Мур.

— Тут еще кое-что обнаружилось, — сказала она. — Что-то совсем другое. Даже не знаю, связано ли это с моими подозрениями.

И она рассказала ему о странном портрете, который нашла у Дэвиса в компьютере и о фотографиях ребенка. Что бы это могло значить? Может, у Дэвиса ребенок, внебрачный сын от другой женщины? Может, после того как Господь забрал их дочь, он тайно завел себе новую семью, там, в Небраске?

— Если хотите, чтобы я продолжал расследование, миссис Мур, пришлите мне все это по электронной почте. Я попробую все проверить.

— Допустим, хочу. Допустим, я попрошу вас выяснить, что привело моего мужа в Брикстон. Во что мне это обойдется?

— Я сейчас в Линкольне. Это означает, что мне надо вернуться в Брикстон. Расценки мои вам известны. Расходы будут примерно такими же. Так что можете исходить из той суммы, которую я называл вам раньше.

Джеки почувствовала, как на том конце провода пытаются оценить, готова ли она раскошелиться.

— Может, чуть-чуть побольше, в зависимости от того, насколько сложно будет раздобыть информацию.

Впервые Джеки мысленно поблагодарила мужа за то, что он полностью переложил на нее ответственность за хозяйство. Она без ограничений пользовалась их общим банковским счетом и могла выписать чек на пять, десять и даже пятнадцать тысяч, и он бы об этом даже не узнал.

— Приступайте, я согласна.

Вечером приехал Дэвис и стал красочно и подробно описывать, как прошла конференция в Бостоне. Джеки изо всех сил старалась скрыть презрение, которое испытывала к человеку на другой половине кровати. Вот уже несколько месяцев — лет, если уж начистоту — ласки Дэвиса не были искренними. Иногда они занимались любовью, но это было скорее проявление эгоизма: порой одиночество так крепко сжимало свои объятия, что оба они чувствовали необходимость прикоснуться друг к другу, чтобы избыть его, — и все заканчивалось сексом. Секс был похож на мгновенную химическую реакцию — естественный, хотя и поверхностный; однако он давно уже перестал быть выражением супружеской любви. Долгие годы Джеки не испытывала физической необходимости в сексе, но после смерти Анны Кэт все изменилось — достаточно частые сексуальные контакты с мужем как бы давали их браку право на существование.

Если выяснится, что Дэвис спит с Джоан, их хрупким взаимоотношениям придет конец.

Но развод она ему не даст, это Джеки решила твердо.

32

Фил Канелла знал, что люди по большей части ничего не слышат и ничего не видят, а если слышат и видят, то не обращают внимания, а когда вдруг обращают внимание, понимают, что услышали или увидели что-то странное и непонятное, и предпочитают об этом не задумываться. Они никогда не придают значения незнакомцу в парке, женщине в баре, стуку на чердаке, щелчку в телефонной трубке, постороннему шуму в двигателе, хрусту ветки за окном; не замечают номеров проезжающей мимо машины или горчинки во вкусе виски.

Если Канелла следил за людьми нормальными, не параноиками, работа его была вовсе несложной. Он садился на хвост и ездил за объектами буквально на расстоянии одной машины, он фотографировал их почти в открытую, записывал их разговоры, не пряча микрофоны, получал необдуманные ответы на продуманные вопросы. Он вытягивал из людей информацию с той же непринужденностью, с какой кумир его детства, футболист Гарольд Бейнс, затягивал шнурки, наблюдая за траекторией неумело подкрученного противником мяча.

Филли заглянул в «Брикстонскую закусочную», чтобы поговорить с официанткой. В ее улыбке все еще угадывалось былое очарование, но годы, а также поредевшие волосы и слегка расползшиеся бедра не давали ей поддерживать имидж красивой стервы, какой она явно была в юности.

— Рикки Вайс? — У официантки вырвался смешок. — Что вам до него?

— А вам не все равно? — отозвался Канелла.

Официантка — ее звали Дебби — рассмеялась:

— И то правда!

— Так вы знаете его?

— Ну конечно. Городок-то у нас маленький. Кстати, из-за таких придурков, как он, мне иногда хочется, чтобы он был побольше.

— Гнусный тип, да?

Официантка пожала плечами.

— Да нет, нормальный.

Филли уже понял, как будет проходить их беседа. Она из тех, кто дает честный ответ, но потом тут же от него отказывается, подбрасывает подсказку и тут же норовит ее отобрать. Но в его распоряжении было достаточно времени, а в кармане достаточно денег на щедрые чаевые, да и посетителей у Дебби было негусто.

— А где он живет, вы знаете?

— В трейлере, — она презрительно усмехнулась. — Зачем вам это знать?

— Может, он приз выиграл.

— Денежный приз? — Она так широко распахнула глаза, что на внутренней стороне очков остались следы от туши.

— Может, и денежный.

— А сколько?

Филли поднял руки — мол, это уж слишком. Официантка рассказала ему, как пройти к трейлеру Рика.

Через пять минут, когда она принесла ему обед, Филли задал ей новый вопрос:

— Не помните, не встречался ли здесь Рикки на днях с парой незнакомцев?

— Как же, помню. Встречался. — Она даже не спросила, какое это имеет отношение к его призу. — С мужчиной и женщиной. Мужчина был судья.

— Судья?

— Ага. Рикки еще называл его «судья такой-то».

— Не в курсе, о чем они говорили?

— Нет. Знаю только, что оставили пятнадцать долларов за три кофе.

— Гм-м.

— А еще: не знаю чем, но они его сильно разозлили. Что-то он кричал, якобы они денег ему обещали и надули. Про обдираловку все разорялся. — Тут она замолчала и посмотрела на Филли так, словно что-то неожиданно поняла. — А-а-а, ясно! — проговорила она и ухмыльнулась.

Филли улыбнулся и кивнул — вообще-то ему было очень любопытно, какое такое объяснение придумала эта официантка. Потом он спросил заговорщическим шепотом:

— Только честно, это лучший кофе в городе?

Официантка отрицательно покачала головой и сказала подчеркнуто громко:

— Нет. Лучший — в «Мессо Эспрессо».

Через час Канелла сидел на низеньком каменном заборчике, рассматривая молоденькие деревца и прочую цветущую растительность, украшавшую двор начальной школы. Эллис Пантини, секретарь из школьной приемной, сидела слева от него вся такая скромная, предусмотрительно натянув на колени красную юбку. Между ними стояли два высоких стакана из «Мессо Эспрессо».

— Да, да. Не то Сиверы, не то Диверы, что-то такое. Оба врачи. Сказали, что планируют переезжать в наш город. — Эллис сделала маленький глоточек кофе, посчитала, что он еще слишком горячий — даже поморщилась — и поставила стакан обратно на кладку. — Уж не знаю, из чего в этом «Мессо Эспрессо» стаканы делают, но кофе вообще не остывает.

— Так вы говорите, они представились как врачи, да?

— Ну да. Что, обманули? Они показались мне довольно милыми, но я все равно заподозрила что-то неладное.

— Что вы говорите! Отчего же?

— Если кто из врачей и захочет иметь здесь практику, так только тот, кто здесь вырос. Люди чаще стараются переехать из Брикстона, а не в него.

— М-м.

— Так кто они, если не врачи?

— Вообще-то они действительно врачи.

— А-а, — протянула Эллис несколько разочарованно.

— Как полагаете, какие у них могли быть дела с Рикки Вайсом?

— С Рикки Вайсом? — Она поджала губы и отклонилась назад, как будто отстраняясь от чего-то очень противного. — От этого всего можно ожидать. У него вечно всякие махинации на уме.

— Ну надо же!

— Да-да. Денег у него, правда, никогда нет. Да и были бы, тут же спустил бы на сумасбродную идею.

— Не знаете, какие у него последние задумки?

Эллис снова пригубила кофе и на сей раз осталась довольна: он наконец-то остыл.

— Я слышала, он затевает что-то, связанное с мульчей.

— С мульчей?

— Ну да. Это такая вроде как подстилка из древесных опилок. Ею землю покрывают, чтобы растения лучше росли. Он знает кого-то на лесном складе и еще кого-то на лесопилке. У самого Рикки есть старый грузовик. В общем, того и гляди станет местным мульчаным магнатом! — объяснила она и рассмеялась.

— Но пока что он продолжает работать на поле для гольфа, так?

— Да-да. Мульчей он в выходные занимается. Поможет вам эта информация?

— Возможно, — отозвался Филли. — В любом случае, очень мило с вашей стороны, что согласились встретиться. Спасибо, что выпили со мной кофе.

— Что вы, не за что. — Эллис поднесла стакан к губам, сделала глоток и облизнулась — Это же «Мессо Эспрессо».

Канелла посмотрел на часы. На последний рейс до Чикаго он явно не успевал.

— Не подскажете, куда здесь стоит сходить?

— Наш городок ничем таким не славится. Разве только тем, что здесь родился Джимми Спирс.

— А кто это?

— Вы не знаете Джимми Спирса? Футболиста? Разве не заметили большой щит на въезде в город?

— Нет, щит не заметил. Но я его вспомнил. Он играл за Северо-западный университет. — Канелле запала в память та игра, когда Спирс сделал бросок на какое-то невообразимое количество ярдов, а он, Канелла, в результате проиграл свою долю в групповой пятидолларовой ставке. — Как он, по-прежнему в национальной лиге?

Эллис кивнула.

— В команде Майами. Нам всем очень жаль, что он последнее время почти не играет. Куда веселей было бы игры по телевизору смотреть. А то у нас некоторые купили спутниковые тарелки и вот теперь каждую неделю наблюдают, как он на боковой линии простаивает.

— А вы уже работали в школе, когда он здесь учился?

— Да, работала. — Эллис слегка подалась вперед и улыбнулась, обнажив желтые от табака зубы и дёсны с коричневыми пятнами.

— Что, хороший был парень?

— Очень хороший, — сказала Эллис. — Он нравился всем учителям. Всем девочкам. Всем мальчикам. Школу оканчивал, так был уже президентом ученического совета, капитаном команды-чемпиона класса «А» и получил кучу призов-ленточек за демонстрацию скота на ярмарках. Им до сих пор все очень гордятся. Разумеется, все, кто чего-то стоит, вырастают и уезжают из города — перебираются в Омаху, или Линкольн, или еще куда-нибудь. А неудачники, вроде Рикки Вайса, застревают здесь на всю жизнь. Вот поэтому-то наш городок так захолустьем и останется. Джимми и Рикки, если не ошибаюсь, были одноклассниками.

— А как же вот эти детишки? — Канелла кивнул в сторону кучки ребят, устроивших себе импровизированный пикник на травке в кругу, образованном разворотом автобуса.

— Они еще совсем маленькие, — отозвалась Эллис. — Это в старших классах они подонками становятся. Все, кроме Джимми.

Канелла бесцельно поездил по городу и, утомившись, остановился и набрал номер Большого Роба.

— Над чем это ты там трудишься? — спросил Большой Роб, после того как приятель рассказал ему, в какую даль уехал.

— Обычное дело. Неверный муж, — ответил Канелла. — Жену интересуют подробности, да только, боюсь, их тут не сыскать. Откровенно говоря, я жутко не люблю такие заказы.

— Это неверных супругов ты не любишь? Филли, это же наш хлеб с маслом!

На это Канелла сказал:

— Робби, я ведь тебя давно зову к себе. Убирайся из города и приезжай на Северное побережье. Знаешь, что мне сейчас больше всего денег приносит? Я называю это операция «нянечка». Серьезно. Восьмиклассники. Девятиклассники. Иногда даже постарше ребятки. А бывает еще и помоложе. По три-четыре штуки за каждого отваливают. Следишь за ними после уроков: вечеринки, баскетбольные матчи, субботние вечера, когда они просто шатаются по Мейн-стрит. Родители хотят знать, не колются ли их чада, не слоняются ли без дела, не связались ли с дурной компанией. Хотят убедиться, что детки не морочат им голову. Господи, Робби, это до того просто! Эти мальчики и девочки и не подозревают, что я за ними слежу, а их родители готовы платить за них куда больше, чем за информацию о неверности супруга или супруги.

— Ясное дело, ведь им не приходится тайком от своей половины снимать деньги с общего счета. — Робби понимающе хохотнул.

— Вот именно, на эти траты они решаются вместе. А вся это предразводная маята с бесконечной беготней меня жутко достает.

Около шести, в очередной раз проезжая мимо трейлера Рикки Вайса, Филли увидел на подъездной дорожке красный пикап. Еще два часа тому назад его здесь не было. Он припарковал взятый напрокат «форд-фокус» и направился к алюминиевой двери, не зная, что, собственно, следует искать. Он решил взглянуть на этого типа, услышать его голос и осмотреться в его жилище, чтобы было в чем отчитаться перед Джеки Мур. Чтобы хоть что-то ей рассказать. Как знать, может, удастся его разговорить, выяснить, что связывает его с Дэвисом Муром.

Он придумал, что скажет Рикки Вайсу. История, по его собственному мнению, была малоправдоподобной, но ведь и Рик, если верить рассказам, был не семи пядей во лбу. На это Канелла и рассчитывал.

Филли постучал, по ту сторону сетчатой двери появился мужчина. Он был невысокого роста, худой, странно изогнутая спина и ноги делали его похожим на трубочиста. На голове у него была бейсболка в сеточку с названием производителя — Канелла о таком никогда не слышал. На белой майке с вырезом мысиком, какую обычно надевают под рубашку, было столько пятен и следов от грязных рук, что Филли сразу понял: обычно хозяин ничего поверх не носит. Сквозь дешевую синтетическую ткань просвечивали спутанные темные волоски на груди. Подобно стелющимся растениям, они доползали по телу до самых ключиц. Потрепанный кожаный ремень стягивал талию, не давая свалиться джинсам, сплошь покрытым пятнами от травы. Спереди на ремне красовалась большая пряжка с изображением лошади — Филли подумал, что давненько уже не видел, чтобы пряжку носили не смеха ради, а вот так, для красоты. Дверь ему не открыли.

— Слушаю.

— Здравствуйте. Вы Рикки?

— Рик, — поправил он.

— Ну конечно. Рик. Прошу прощения. Меня зовут Фил Канелла. Я репортер «Майами Геральд». Пишу статью о Джимми Спирсе. Слышал, вы вместе росли.

— Ну да, — сказал Вайс. Он прижался носом к сетке и пристально глянул на Фила. — Да, я знаю Джимми. А вам-то что надо знать? — Он явно был человеком подозрительным.

— Вы позволите мне войти?

Рикки толкнул дверь, и Канелла прошел мимо него вовнутрь. Он рос в городе и никогда раньше не бывал в доме на колесах. Этот оказался приличнее, чем он ожидал, и просторнее. Слева располагалась кухня. Там висела пара шкафчиков, совсем крошечных, но все столы были чисто вымыты, нигде не видно никакого мусора. В гостиной тоже чисто: ни пылинки, пустые столики по обе стороны дивана, только банка пива, пристроенная на деревянном поручне. В приоткрытую дверь виднелась спальня: застеленная кровать с декоративными подушечками у изголовья. У Рикка явно есть жена. Или подружка.

— Так что вы хотели узнать? — пробурчал Вайс, осматривая гостя с ног до головы.

— У меня всего несколько вопросов. — Канелла попросил разрешения присесть и устроился на стуле.

— Слушаю.

— Каким он был, когда вы учились?

— Каким был?

Филли кивнул. К этому моменту он уже достал из наплечного портфеля карманный блокнот в черной обложке. Он записал марку пива, которое пил Вайс, прикинул, какого размера его телевизор, и тоже записал. Потом зарисовал шрам, пересекавший правую бровь Рика.

— Нормальным был. Для спортсмена. — Вайс взял пиво и уселся на стул по другую сторону стола. — По крайней мере не выпендривался и нос не задирал, как некоторые.

— Насколько хорошо вы его знали?

— Зачем вам это?

— Я же сказал: пишу статью о Джимми Спирсе.

— В этом городе найдется полно людей, знавших его лучше, чем я. Что ж вы с ними не поговорите?

— Может, я это уже сделал?

— А если так, зачем вам я?

Канелла закрыл свой блокнот.

— Прошу прощения. Просто мне сказали, что вы его знали. Наверное, это какая-то ошибка. — Он попытался изобразить спокойную небрежность и даже оставил без присмотра блокнот. Но не успел Филли произнести слово «ошибка», как понял, что он и правда ошибся.

Вайс протянул руку, схватил блокнот и резко повернулся спиной к столу, закрывая свою добычу.

— Эй! — Филли встал и попытался дотянуться до блокнота через плечо Рикки, но газонокосильщик ловко увернулся. Он зашелестел страницами. Канелла попытался представить себе, какие выводы может сделать Рик из его записей.

Они стояли друг против друга, и, хотя между ними было меньше метра, Канелла беспомощно смотрел, как хозяин дома старательно щурится, силясь разобрать записи разговоров в забегаловке и начальной школе, а также заметки по другим делам, которые коротышке и вовсе ни о чем не говорили. В одном Филли был уверен: там не будет ни слова о Джимми Спирсе, Национальной Лиге или команде «Майами Долфинз».

Рикки тем временем остановился на одной из страниц, прижал ее пальцем — то ли нашел в записях свое имя, то ли хотел использовать их в подтверждение собственных слов — и спросил:

— Вы заодно с тем судьей, ведь так?

Судьей? — мелькнуло в голове у Фила. — Так может, он и не впустую теряет здесь свое время? И он поинтересовался:

— А кто это?

— А ну кончай мне на мозги срать! — прорычал Рикки.

Канелла и сам любил крепкое словцо и с удовольствием сдабривал ругательствами свою речь, но Вайс произнес это так, что его передернуло.

— Я и не собирался. Верните мне мой блокнот.

Рикки спрятал его за спину.

— Знаю я, что этот судья задумал. — Его голос звучал раздраженно, но в то же время в нем слышались радость и облегчение, как у какой-нибудь итальянской старушки на исповеди.

— Вот и расскажите мне, раз знаете.

— Еще раз предупреждаю, нечего парить мне мозги! — Рикки Вайс взглянул на детектива, потом снова в блокнот, который он держал у самого лица. — Вы с Фораком сговорились, да? И что же вам поручено сделать? Разобраться со мной? Шантажировать? Сделать так, чтобы я замолчал?

— Я не знаю никого по имени Форак, — честно сказал Филли, — и судьи никакого не знаю. Но, возможно, мы могли бы друг другу помочь.

— Вранье.

Канелла был так растерян и смущен, что всерьез подумывал о бегстве. Он стоял как раз между Вайсом и дверью. Даже в его возрасте он без труда сможет выскочить из помещения. Вот только блокнот терять очень уж жалко.

— Несколько дней тому назад в город приехал мужчина, — проговорил он быстро. — Точнее, мужчина и женщина. Вы встречались с ними в закусочной.

Рикки улыбнулся одними губами.

— Вы, вроде, сказали, что не знакомы с судьей.

— Он никакой не судья. Он врач.

— Что это все значит?

Канелла, для которого ложь была частью профессии, не сразу решился сказать правду.

— Вот за этим я и пришел сюда, чтобы попробовать разобраться.

Вайс, по-прежнему настроенный агрессивно, ринулся вперед, взмахнул правой рукой, будто пытался ударить кого-то хлыстом, схватил со стола сумку Канеллы и притянул ее к себе. Филли, уже решивший для себя, что с разъяренным Риком лучше вести себя совершенно открыто, не пытался его остановить. Он надеялся, что, увидев это, хозяин дома почувствует себя более уверенно.

Но он совершенно забыл о лежавшем в сумке оружии.

— Какого?.. — Рикки достал пистолет 38-го калибра и направил дуло в потолок. По тому, как уверенно худые пальцы Вайса держали оружие, было ясно, что он знает, как с ним обращаться. — Зачем, интересно, репортеру, вот эта штука?

Филли громко выругался. Какая глупость с его стороны! Работая в полиции, он никогда не допускал подобных ошибок.

Дверь позади него распахнулась, и женщина вскрикнула:

— Рикки!

— Пег, быстро закрой дверь! — проорал Рик.

Она тут же послушалась, закрыла и сетчатую, и деревянную двери. Пакет из аптеки качнулся в ее руке, и банка с гелем для бритья стукнулась о косяк.

— Рикки, что происходит?

— Пегги, заткнись! Я думаю! — Не выпуская пистолет, он поднял руки кверху.

— Кто этот человек? — Пег была на грани истерики, на глаза навернулись слезы. — Откуда здесь оружие?

Первый вопрос заставил Рикки вздрогнуть. Он тут же достал бумажник Канеллы и открыл его дулом пистолета.

— Я Фил Канелла. Частный детектив из Чикаго, — сказал Фил, обращаясь к обоим.

Вайс кивнул и показал Пег, которая стояла сбоку от Канеллы, его водительское удостоверение.

— Ладно. Так зачем вас нанял судья, или кто он там — доктор Форак?

— На самом деле он никакой не Форак. Его зовут доктор Дэвис Мур. И нанял меня не он, а его жена.

— Зачем?

— Чтобы выяснить, нет ли у него романа на стороне. — Теперь, с приходом миссис Вайс, он надеялся, что им все же удастся договориться. В горле у него пересохло, и он подумывал, не попросить ли ему стакан воды.

— Романа? — пробормотала Пег. — Рикки! Положи пистолет!

Рик не обратил на жену никакого внимания.

— Значит, та, что была с ним, ему не жена?

— Нет.

— Рикки! Положи пистолет!

— Кто она такая?

— Его коллега. Возможно, и любовница. Не знаю. Я потому и приехал, мне надо это выяснить.

— И как вы думаете, она тоже в этом замешана? — спросил Рикки. — Эта его любовница?

— Милый, прошу тебя, положи пистолет.

— В чем «в этом»? — спросил в свою очередь Канелла — он даже под прицелом продолжал собирать информацию.

— Он ненормальный, но это вы и сами небось знаете, — сказал Рик.

У Филли мелькнула мысль, что Рикки, орущего и размахивающего среди бела дня пистолетом, тоже нормальным счесть затруднительно.

— О чем вы говорите?

— О Джимми Спирсе. Форак задумал его убить.

— Что?

— Не лгите мне.

— Рикки! Отдай мне этот пистолет!

— Я не лгу! — сказал Филли. — Объясните, о чем вы говорите?

— Я говорю об этом вашем Фораке. Он хочет убить Джимми.

Канелла едва не рассмеялся.

— Убить Джимми Спирса? Это просто бред.

— Он мне сам так сказал. — Тут Рикки соврал, но посчитал, что на такую ложь он имеет право, раз уж у него в руках пистолет.

— Послушайте, я никогда не встречался с Дэвисом Муром, но совершенно уверен, что ему незачем убивать какого-то там запасного игрока футбольной команды…

— Рикки, положи пистолет!

— …и еще мне кажется, что вы тоже не хотите никому причинить вреда.

— Вы лгун! Он послал вас, чтобы вы убили Джимми и расправились с тем единственным, кто может рассказать обо всем полиции и газетчикам.

— Я не лгу вам, Рикки.

— Рикки, положи эту штуку, — повторяла Пег. — Опусти пистолет, и давай поговорим спокойно.

— Да, я не хочу причинять никому вреда, — сказал Рикки. — Не хочу. — Но пистолета он не отпустил, а наоборот направил его в грудь Канелле.

Канелла чувствовал, что от дрожащей Пег исходят горячие волны страха и отчаяния. Ситуация становилась абсолютно непредсказуемой. Неясно, что именно Рикки Вайс знает о Дэвисе Муре, но это довело его до полного исступления. Оставаться здесь по меньшей мере небезопасно. Он принял решение.

Надо бежать.

Как только Рикки увидел, что Канелла поворачивается, шестеренки в его мозгу начали крутиться с бешеной скоростью. Внутренний тахометр уже зашкаливал. Какое решение принять? Слишком мало фактов! Если этот уйдет, то непременно расскажет доктору Муру, что Рикки догадался о его планах убить Джимми Спирса, и тогда Мур просто пошлет другого, и уж он-то все сделает правильно. Канеллу надо остановить, но Пег отошла от двери, а как только этот парень выбежит на улицу и кинется к машине, Рикки надо будет успеть догнать его и скрутить. И сделать это будет непросто — кто-то из проезжающих мимо заметит, как они борются на обочине, тем более что Пег непременно станет голосить. Но даже если не увидят, дальше-то что ему делать? Тащить Канеллу обратно в трейлер? Связать? Нет, он не похититель. Он за собакой-то толком присмотреть не может, не то что за заложником. Но парня надо остановить, это факт.

Мозг продолжал работать, уже почти перегрелся и — надо сказать, помимо воли хозяина — принял решение.

Рикки нажал на курок не целясь. Пег закричала в унисон со звоном падающей гильзы. Голова Фила Канеллы резко дернулась, на сетке двери и на руке, которой он ее толкал, появились неровные пятна крови. Он вздрогнул всем телом и упал, сначала на колени, а потом, как подпиленное дерево, вперед и вниз — головой об алюминиевый порог, — так что ноги остались внутри трейлера, а тело приоткрывало дверь.

— Нет, нет, нет… — только и повторяла Пег, всхлипывая.

Рикки медленно опустил пистолет и разжал пальцы — оружие упало на пол с глухим, слабым стуком, как от удара о землю термоса, случайно оброненного во время пикника. Он стоял и быстро соображал. У него не было намерения убить Канеллу, но, поскольку это произошло, он принял случившееся как данность и стал решать, что делать дальше. Надо будет отмыть трейлер. Надо будет что-то решать насчет Дэвиса Мура: по его разумению, это был единственный человек, кто мог бы связать смерть Канеллы, если его хватятся, с ним, Рикки.

Итак, первое: успокоить Пег. Она поможет смыть кровь и завернуть тело в дешевые простыни, которые они держали для гостей, — все равно у нее скидка по карточке в магазине «Уолмарт». От трупа он избавится сам. Чем меньше Пег будет известно, тем лучше. И друзей он звать на помощь не станет. По телевизору сколько раз видел: так люди и попадаются. Один просит другого помочь, того, другого, ловят, и он сдает приятеля полиции. Нет, он будет умнее.

Наверное, понадобится хорошая пила.

33

— Потому что это просто смешно. И дико.

Довольно часто Марта предпочитала, сидя перед телевизором, смотреть не на экран, а на то, как читает Джастин. Обычно она устраивалась на диване, а Джастин на большом красном стуле, прямо перед телевизором; она пила кофе, или горячий шоколад, или еще что-нибудь, например, сегодня, когда у нее в гостях была мама, бокальчик вина «Фуме Блан».

— Вовсе это не дико, мам, — сказала Марта шепотом. Впрочем, говорить можно было и громко. Читая, Джастин полностью погружался в текст, глаза его превращались от напряжения в щелочки (Марта даже водила его два раза за этот год к окулисту, проверить, не нужны ли ребенку очки). Он находился словно бы под гипнозом. Так что в это время можно было спокойно пальнуть рядом с ним из старинной винтовки, оставленной Терри, переехавшим со своей любовницей в штат Нью-Мексико, — мальчик бы даже не пошевельнулся.

— В его возрасте читают «Гарри Поттера» или детективы про братьев Гарди, — сказала мать Марты. — Этот психолог забивает голову мальчика всякой ерундой. Ему еще не по возрасту подобные книги, у него и так слишком много странных фантазий.

— Мама, прекрати.

— Дело-то в том, что чтение ему, по-моему, не помогает. Ему бы спортом каким-нибудь заняться. Футболом. Бейсболом. Хоккеем. У него явные проблемы с общением. Он не в состоянии строить отношения с другими людьми. Со своими сверстниками.

— Со сверстниками ему слишком легко. Ему с ними просто скучно. Вот он и выражает свое чувство действием.

— Это чушь, Марта. Знаешь, что сказал бы по этому поводу твой отец?

— Он сказал бы: «Это чушь, Марта».

— Вот именно, чушь. Не нужны ему никакие сложности. Ему нужно весело проводить время. Его детский мозг не готов еще к настоящей, взрослой мыслительной деятельности. Телескоп, занятия астрономией — это еще куда ни шло. Но все остальное… — Она покачала головой. — Ты из него кого-то не того делаешь.

— Кого «не того», мам?

— Я просто высказываюсь.

— Ну так выскажись до конца.

— Пожары, воровство, все эти странные поступки. — Теперь уже мать перешла на шепот. — Все это — ранние признаки сама знаешь чего. Что всегда говорят о всяких негодяях? После того как их ловит полиция? «Он был умнее сверстников. Он держался в стороне».

— А тебе бы только ухватиться за какую-нибудь банальность. Если хочешь знать, то же самое обычно говорят о генеральных директорах компьютерных компаний.

— Банди, Гейси, Чарльз ЭнДжи — все серийные убийцы были умниками. У всех слишком много ненужных мыслей было в голове.

— Чарльз ЭнДжи? Черт возьми, мама, тебе нельзя было покупать спутниковое телевидение, — сказала Марта. — Джастин не сумасшедший. Он умный. Очень умный. И я не собираюсь этот факт игнорировать. Я не собираюсь его захваливать, не собираюсь задирать нос, но буду это поощрять.

Мать снова покачала головой.

— Тогда купила бы ему задачник по математике. А то философии этой я доверяю ничуть не больше, чем психологии. Философия — это всегда идеология, а идеология — прямой путь к узости мышления.

— Вот это уж точно в папином духе.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Идеи должны появляться тогда, когда у человека есть чувство ответственности, а он еще слишком мал для этого. Разве может на его крошечном чердачке найтись место греческому философу?

— Ты хоть знаешь, чему учил Платон?

— Нет, а ты?

— Немного. То, что помню по колледжу. И то, что прочла на обороте книжки Джастина.

— Ты, стало быть, знаешь немного. Получается, он знает больше, чем ты?

— О Платоне? — Она посмотрела на Джастина, на его напряженные глаза. Он уже прочел почти полкнижки. — Вполне возможно.

— Так вот тебе совет, — сказала ее мать. — Никогда не позволяй им знать больше, чем ты. Ни о чем.

— Ага. Ладно.

— Скажи, ты с кем-нибудь встречаешься?

— Ты же знаешь, что нет.

— Терри уже год как ушел.

— Я не хочу об этом говорить, мам.

— Ясное дело, не хочешь.

— Вот именно.

34

Кафе «У Риты» походило на десятки других итальянских заведений Чикаго, разбросанных по престижному району Норт-Сайд: тринадцать столиков, разномастные стулья, молодой персонал, короткое меню, щедрые порции. Когда Большой Роб и Сэлли вошли, почти все столики были уже заняты — здесь обедали сотрудники близлежащих галерей и дизайн-студий.

— Неужели ты и правда меня угощаешь? — спросила Сэлли с притворным удивлением, садясь на пододвинутый им стул. — Это первый случай в истории.

Большой Роб не стал ничего объяснять, он молча сел напротив. На лице его была улыбка, но, как показалось Сэлли, слегка фальшивая. Он принес с собой какую-то желтую папку. Сейчас она лежала рядом с тарелкой.

Большой Роб дождался, пока официант отчеканит название дежурного блюда, примет заказ и отойдет, и только тогда заговорил. Он не стал понижать голос. Хотя расстояние между столиками было чуть меньше двадцати пяти сантиметров — владелица кафе каждое утро проверяла это с помощью куска пресс-формы, оставшегося после ремонта ее кабинета, — все равно казалось, будто они в собственном офисе.

— Фил Канелла убит, — сказал он.

— Что? — На сей раз она удивилась по-настоящему.

— При исполнении задания. В Небраске. Где он охотился за неверным мужем.

Сэлли коснулась его руки.

— Господи, Робби. Мне так жаль. Я знаю, вы очень дружили. Вы ведь вместе служили в полиции Чикаго, да? — Он кивнул. Теперь ей стало ясно, почему он пригласил ее обедать. Он решил рассказать ей об этом в милом кафе, а не в своем душном, тесном офисе, чтобы тем самым выразить уважение ушедшему другу. — Когда это случилось?

— Он пропал без вести две недели назад. Полиция не обнаружила тела, но ты знаешь… — Он немного побледнел и судорожно сглотнул, стараясь подавить непрошеный ком в горле. — Я отправился туда на несколько дней — хотел помочь, чем смогу. В городке, где его последний раз видели, в Брикстоне, людей маловато для таких дел.

— И что, получилось что-нибудь?

Робби пожал плечами.

— Он останавливался в «Марриотте» в Линкольне. Я осмотрел его вещи, пытался найти хоть что-то, что наведет на след. Это я нашел в его номере. — Он протянул Сэлли желтую папку.

Барвик открыла папку.

— О, господи! Боже! Нет! Только не это! — воскликнула она, поднеся ладонь ко рту.

Там лежало множество фотографий Джастина Финна, сделанных Сэлли в течение нескольких последних лет. Те самые постановочные снимки, которые она делала по просьбе Марты Финн и продавала агентству «Золотой значок».

— Но как? Откуда у него все это?

— Судя по сообщениям в его электронной почте, он получил их от своей клиентки, Жаклин Мур, проживающей в Нортвуде.

Сэлли продолжала перебирать фотографии:

— Я понятия не имела, кто был заказчиком этих фотографий. Скотт Коллеран никогда мне не говорил.

— Джеки Мур написала Филли, что обнаружила их в компьютере мужа.

— Того самого, которого она подозревает в измене?

Робби кивнул.

— А зовут его Дэвис Мур. Ни о чем не напоминает? — спросил он Барвик.

— Нет.

— Это он клонировал Джастина Финна.

Сэлли медленно подняла руку — папка осталась лежать на коленях — и нервно почесала щеку.

— Так что, Дэвис Мур нанял «Золотой значок», чтобы получить фотографии собственного пациента? Бессмыслица какая-то. А миссис Мур? Она знает, что это за ребенок?

— Нет. Насколько я понял, она испугалась, что это ребенок ее мужа. И другой женщины.

— Выходит, Мур, может, и не изменял ей вовсе. Боже, как все нелепо! А смерть Филли? То есть его исчезновение. Как-то связаны с фотографиями?

— Я собираюсь обратно в Брикстон, чтобы выяснить это.

Сэлли заметила, что к ним направляется официантка с двумя тарелками пасты, и предусмотрительно закрыла папку. Она совершенно не представляла себе, как можно сейчас есть. Филли убит. Она с ужасом думала о том, что эти фотографии, из-за которых она и так чувствует себя будто в чем-то виноватой, могут иметь отношение к убийству.

— Когда ты возвращаешься?

— Не скоро. У нас с Филли был уговор. Если что, я закончу его дела, улажу все с его клиентами. Боже мой, мне же придется сообщить Джеки Мур, что Филли был убит, когда работал над ее заданием.

— А что ты ей скажешь о фотографиях?

Большой Роб отправил в рот огромную порцию макарон с соусом и пробормотал с набитым ртом:

— Не знаю. Ты что мне посоветуешь?

— Конечно же, сказать правду, — заявила Барвик. — Вот только знать бы, в чем она, эта правда.

Большой Роб опустил вилку, это означало, что он собирается сообщить что-то очень серьезное.

— Есть еще кое-что. Я хотел, чтобы ты была к этому готова. Полиция начнет раскапывать, что Филли понадобилось в том городе. Они будут прорабатывать все возможные направления. Будут опрашивать свидетелей. Эти фотографии — он кивнул на папку — рано или поздно всплывут.

У Сэлли ушло несколько секунд на то, чтобы проиграть в голове все возможные варианты развития этого сценария.

— Господи всемогущий! Марта!

Большой Роб кивнул:

— Пора подумать, как тебе со всем этим справиться. Я полагаю, очень скоро тебе придется иметь дело с разъяренной матерью.

В ту ночь Сэлли опять приснился взрослый Джастин с лицом Эрика Лундквиста. Они сидели вдвоем на крыше какого-то высокого здания в центре города. Не «Хэнкока» и не «Сирс-Тауэра»,^[17] а одной из высоток начала двадцатого века, этажей в десять-двенадцать. Стоявшие вокруг башни из стекла и стали отгораживали их от остального мира. Готические горгульи: коты и летучие мыши, обезьяны и драконы, — расположились по всему контуру крыши. Была ночь, теплая и безветренная. У них был пикник.

— Ты когда-нибудь слышала о пещере Платона? — спросил Джастин.

Сэлли два семестра изучала философию в университете штата Иллинойс, но во сне она ответила, что нет.

Джастин открыл корзину и переложил фрукты, сыр, хлеб на одеяло, на котором они сидели.

— Платон считал, что идея — совершенная форма бытия, — сказал он. — Когда плотник задумывает стол, представляет его себе — стол совершенен. Представление об этом столе и есть настоящий стол. А вот когда он обстругивает доски, отпиливает ножки и собирает его, когда он своими руками создает то, что мы можем увидеть и до чего можем дотронуться, — этот стол становится лишь отображением идеи, несовершенной имитацией.

— А пещера? — напомнила Сэлли, открывая термос и разливая по бокалам густую сладкую зеленую жидкость.

— В мифе о пещере Платон предлагал такую метафору: люди в своем невежестве подобны узникам, ввергнутым в пещеру, из которой они видят не жизнь, не других людей и предметы, но лишь отбрасываемые ими тени на стене — несовершенное отображение реальности.

— А как же реальные люди? Если их нельзя увидеть, где же они? — спросила Барвик.

Джастин принял из ее рук бокал, подался вперед, их плечи соприкоснулись, его губы оказались в миллиметре от ее губ.

— Здесь, — сказал он, — на этой крыше. Ты и я. Ночью. В твоих снах. Это — реально.

Он поцеловал Сэлли. Это был бесконечно долгий, дух захватывающий, незабываемый первый поцелуй. Она даже утром чувствовала его на своих губах. Это чувство было таким реальным. Боже, каким оно было реальным!

35

Джеки закончила разговор с частным детективом — Робертом, или как он там назвался, — повесила трубку, отправилась в ванну и закрыла за собой дверь. Слезы стекали у нее по щекам и падали в раковину. Руки тряслись. Глаза покраснели.

Она послала человека на смерть.

Детектив Роберт заверил ее: ничто не доказывает взаимосвязи между исчезновением Фила Канеллы и ее делом, но Филу незачем было бы ехать в Небраску, если бы она не попросила его вернуться в Брикстон. Ее душило чувство вины — она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Он сообщил ей, что никакой дополнительной информацией по ее делу не располагает. Она сказала, что это ничего и ей очень жаль. Он не упомянул ни о портретах мужчины, ни о фотографиях того загадочного мальчика, ни о том, был ли этот мальчик сыном ее мужа. Она не спросила.

Каждый раз, когда Джеки пыталась дать себе оценку, она представляла себе трех женщин: себя прошлую, себя нынешнюю и себя будущую. Прошлую Джеки, полную сил, с большими задатками; нынешнюю Джеки, вечно в каком-то переходном состоянии; и будущую Джеки, довольную всем, успокоенную и наконец счастливую. Сегодня, глядя на себя в зеркало, она видела только первую и вторую. Она даже представить себе не могла, как жить без мужа, без дочери, без этого дома. А теперь вот еще и с этим кошмаром.

Муж ее бросает. Человек погиб.

И ей никогда не узнать, была ли она в этом виновата, и если да, то насколько.

36

Около шести вечера Большой Роб зарегистрировался в недорогой брикстонской гостинице. В номере он принял душ, чтобы смыть с себя глубоко въевшуюся дорожную пыль. Вода была жесткая, а кусочек мыла, полагавшийся постояльцу, крошечный. Затем он, позвонив в полицейский участок, сел в машину и отправился в пивную «У Милли» — не то чтобы это был единственный бар во всем Брикстоне, но здесь Роб мог заказать гамбургер, не опасаясь отравиться, — трех поездок хватило, чтобы узнать это. Первые два раза он приезжал в Брикстон сразу после исчезновения Филли. Местную полицию — начальника и четырех офицеров — сначала возмущало, что он лезет к ним с расспросами. Но время шло, и они поняли, что этот человек-гора мучится чувством вины и болью утраты, и стали даже ценить неофициальную помощь бывшего полицейского из Чикаго. Сами-то они редко занимались пропавшими без вести и никогда прежде не сталкивались с необходимостью расследовать убийство, а, похоже, к этому все и шло.

Первый раз он летел эконом-классом до Линкольна, прижатый тугим ремнем к двум креслам, самым дорогим в салоне. На сей раз отправился в путь на машине — знай накручивай мили! Свой старенький фургон «шевроле» он называл «Машина для наблюдения и соблазнения», и его новые приятели из брикстонской полиции одобрительно хихикали.

Войдя в пивную, Большой Роб увидел, что офицер Криппен уже успел занять ему столик.

— Сегодня полно народу, — сказал Криппен, — пришлось защищать ваше место от парочки бесшабашных парней.

— И много их тут таких, бесшабашных? — спросил Большой Роб.

— Мы бы и сами не прочь узнать, — отозвался Криппен и сделал большой глоток пива из бутылки.

Большой Роб уселся и вздохнул так громко, так тяжко, что Криппену показалось, будто у бывшего полицейского что-то надломилось внутри.

— Удалось что-нибудь выяснить? — поинтересовался Роб.

— Кое-что. Да и то за последние двадцать четыре часа.

— Давай, рассказывай.

— Мы нашли машину Филли.

— Серьезно? Где? — Из суеверия Большой Роб не показывал, что в глубине души все еще надеется, что друг жив.

— В городе Лоренс, в Канзасе. В студенческом городке местного университета. Студент, который ее купил, набрался, столкнулся с кем-то. Страховки нет. Парень из страховой компании того, с кем он столкнулся, стал выяснять, что да как, заметил, что на машине номера поменяли, заглянул под капот, нашел номер на двигателе. Он-то как раз и вышел в конечном итоге на компанию, которая дала эту машину напрокат Канелле.

— Где тот студент ее покупал?

— В конторе по продаже подержанных машин в Топеке. Бумаги на машину были сильно не в порядке, но он утверждал, что купил ее на аукционе. А дилер, у которого он ее купил, заверяет, что ему она досталась по обмену. Тот, с кем менялись, говорит, что купил ее за наличные по объявлению в газете. Продавал ее один парень из Норт-Платта. Зовут Герман Твиди. С ним мы еще не говорили.

— Интересная зацепка?

— Думаю, да. Герман Твиди учился в местной школе, в Брикстоне.

— Да что ты! Так он приятель Рикки?

Рикки Вайс был единственным подозреваемым полиции Брикстона с того самого дня, как Большой Роб позвонил им и сообщил об исчезновении Филли. Криппен неоднократно допрашивал Вайса, однажды в присутствии Большого Роба. Тот сначала отрицал, что знает Фила, но после признал, что Канелла действительно заходил к нему, задал пару вопросов и ушел. Тело так и не обнаружили, потому единственное, что они могли сделать — это от случая к случаю пускать за Вайсом слежку. Личный состав полиции Брикстона был слишком невелик, чтобы выделять людей для постоянной слежки по делу, в котором не было ни тела, ни мотива.

За годы работы Большой Роб пришел к выводу, что мотивы — это ерунда. Человек может совершать жуткие злодеяния без особых на то причин. Вот окружному прокурору могут быть интересны мотивы, или присяжным, но хороший полицейский — даже бывший — не ждет подсказок в виде мотива.

— Не то чтобы приятель. Твиди на пять лет его старше. За ним числятся кое-какие правонарушения — так, по мелочи: травка, хулиганство, жульничество. Репутация у него в городе примерно такая же, как у Рикки. Хотел стать настоящим жуликом, да лень помешала. Мы проверяем его телефонные разговоры. Собираем информацию.

— Я могу как-то поучаствовать? — спросил Большой Роб.

— Возможно. Я слышал, Рикки отправляется завтра на рыбалку в Южную Дакоту. Четыре дня будет лазить по лесам. Море пива. Никакого телефона. Удобства повсюду. Возможно, стоит тем временем пообщаться с Пег.

— С его женой?

— Ну да. Не знаю, что ей известно и известно ли что-нибудь, но Рик держит ее на коротком поводке. Похоже, его отлучка — наш единственный шанс с ней поговорить. Она вас видела?

Большой Роб помотал головой:

— Есть предложения?

— Она любит выпить. Я бы постарался поговорить с ней вечерком. Пока Рикки не будет в городе, она наверняка пойдет по барам.

— Я за ней прослежу, — сказал Большой Роб.

— Вот именно, — подхватил Криппен. — Угостите ее парой коктейлей. Включите свое обаяние. Глядишь, чего-нибудь и сболтнет.

Большой Роб фыркнул и тряхнул головой.

— А ты парень не промах, настоящий полицейский.

Офицер покраснел. К их столику подошла официантка, приняла заказ и отправилась на кухню.

— Кем ты хочешь стать, когда подрастешь?

— А?

— Ну вот сколько тебе сейчас? Двадцать пять? Двадцать шесть? Мечтаешь когда-нибудь стать начальником полиции?

Криппен пожал плечами:

— Да нет, не особо.

— Что будет, если ты поймаешь убийцу Фила? — спросил Робби. — Ты станешь настоящим специалистом по расследованию убийств, вот что. Как думаешь, обрадуешься ты, когда тебя снова отправят регулировать движение на Мейн-стрит?

Криппен сорвал мокрую этикетку с бутылки из-под пива «Миллер»:

— Не знаю.

— А я знаю. Не обрадуешься. Поймаешь убийцу и сразу изменишься. Руки чесаться станут. Захочешь поймать их всех. — Большой Роб развернул поданные в салфетке приборы и сдавил в руке тупой нож так, что кожа на костяшках пальцев побелела. — Вот только штука в том, что всех поймать не получится, — проговорил он. — А если кого и поймаешь, так будет уже поздно.

37

Рикки погрузил в машину удочки, сети, пиво, закрепил все это веревками. Одних снастей набралось три коробки: блесна, наживки, крючки были аккуратно разложены по отделениям. У него даже острога была, которую он регулярно брал с собой, но ни разу не использовал. Было бы, конечно, здорово проткнуть острогой какую-нибудь рыбину, но, если честно, ему и с удочкой-то редко везло. Рикки представлял себе, как стоит по колено в воде, беспомощно тычет острогой то туда, то сюда, а форель и лосось без особого труда от него уворачиваются. Он приходил в бешенство от одной только мысли об этом.

Пег была в отличном настроении. На три — даже почти четыре — дня Рикки уезжает из города, и она наконец-то получит долгожданную передышку от его болтовни, пустых мечтаний, раздражительности и постоянного давления. С того самого дня, как в их трейлер заявился тот частный детектив и Рикки… ну, Рикки сделал то, что должен был сделать, чтобы защитить их будущее, он ни на минуту не выпускал ее из виду. Это было тяжелое время, и Пег частенько приходилось спрашивать мужа, а доверяет ли он ей. Рикки всегда отвечал, что доверяет, но при этом не отпускал далеко от дома, требовал подробного отчета о том, что она делает, и каждый вечер в начале шестого звонил в магазин, где работала Пег, чтобы убедиться, что она пошла домой. Правда, в предвкушении рыбалки он немного расслабился, но все равно эта поездка будет как отпуск не только для Рикки, но и для нее. Пег уже договорилась на пятницу с подружками: они пойдут в бар, пропустят по стаканчику, а потом, может быть, даже отправятся в то заведение у магистрали, где два раза в месяц бывает мужской стриптиз.

Прошел почти год с тех событий, и у Пег впервые возникло ощущение, что все еще может наладиться.

«История с тем парнем» (так они обозначали случившееся, если почему-то приходилось о нем поминать) оказалась куда значительней всех их прочих затей. Произошло убийство (случайное, разумеется), но если Джимми Спирс останется жив, то совершенное ими преступление и связанные с ним надежды окажутся напрасными.

Рикки так и не рассказал Пег, что сделал с телом — она спросила об этом однажды. А машину забрал Герман Твиди. Наверное, рассудила она, он разберет ее на запчасти и их продаст. Герман заехал как-то ближе к вечеру. Пег наблюдала за мужчинами из окна кухни, видела, как они то забираются в машину, то вылезают; Рикки болтал без умолку, они смеялись — так всегда бывало, когда эти двое оказывались вместе. Вряд ли, думала она, Рикки рассказал Герману правду. Ее бы это очень огорчило: это значило бы, что Рикки доверяет Герману так же, как и жене. И потом, если бы они говорили об истории с тем парнем, едва ли им было бы так весело.

По утрам Рикки первым делом брал газету и открывал ее на спортивной странице. Здесь-то сразу напишут, что с Джимми Спирсом случилось несчастье. Каждый день он ожидал увидеть статью о том, что Джимми погиб в автомобильной аварии, или что его покалечили при неудавшемся разбойном нападении, или он внезапно скончался от какой-нибудь странной болезни, возможно, отравления. Ежедневно он внимательно изучал спортивные новости и даже просматривал список футболистов, получивших травмы. Он не доверял редакторам «Спортс Иллюстрейтед» и истолковал бы даже травму, полученную во время игры, как часть коварного плана или мести судьи Форака, он же доктор Мур. И каждый раз Рик бывал крайне разочарован, удостоверившись в хорошем самочувствии своего бывшего одноклассника.

Пег предложила поподробнее разузнать об этом докторе Муре, но Рикки был против. Он рассудил так: к ним уже раз подослали Канеллу, чтобы заставить их замолчать. Не стоит слишком уж приближаться к такому опасному типу. Исчезновение детектива должно было четко показать: Рикки не доверяет этому сукину сыну, судье-доктору, и больше не хочет иметь с ним никаких дел.

Рикки попытался обезопасить себя: повесил колокольчики на все двери, заставил подоконники цветочными горшками и всякими безделушками. Купил еще один пистолет — теперь у них в доме было четыре ствола, включая тот, из которого он уложил Канеллу, — и устроил тайники по всему дому.

Пег все же втайне от мужа постаралась собрать хоть какую-то информацию об их противнике: она покопалась в компьютерном каталоге Публичной библиотеки Брикстона и нашла несколько старых статей об убийстве Анны Кэт. Она читала и пыталась представить себе, какой это ужас, вот так потерять дочь, пыталась вообразить, как Джимми Спирс совершает это жуткое преступление. И не могла. Но если это он, то заслуживает смерти, подумала она и поделилась этой мыслью с Рикки.

— Ни один человек не может сам себя назначить судьей, присяжным или палачом, — говорил Рикки, забывая на минутку, что сам же и навел Дэвиса Мура на след Джимми Спирса. — То, что я сделал… мы сделали — ну, ты понимаешь, я об истории с тем парнем, — так это была самозащита. А доктор Мур охотится на человека хладнокровно, расчетливо — это совсем другая история. Если он сумеет сделать то, что задумал, — наш долг сообщить о том, что мы знаем.

Пег сняла копии со статей, положила в папку и спрятала в шкафу под носками. Недавно она вернулась к идее шантажировать Джимми Спирса и поделилась с мужем:

— Пошлем ему письмо, напишем, что мы знаем кое-что о его прошлом. Может, получится заработать и на живом Джимми.

Письмо они написали, но решили не отправлять.

— Если полиции удастся выяснить, что письмо от нас, а с Джимми действительно что-то случится, то всю эту историю тут же раздуют, — предположил Рикки. — И тогда придут за нами, и посадят нас, а не Мура. — Однако он решил, что не стоит совсем исключать такую возможность — пусть это будет их запасной план.

В то утро, когда Рикки отправлялся на рыбалку, Пег стояла на пороге трейлера и наблюдала, как муж и Тим Покорни забираются в кабину. Она помахала им на прощание, Рикки улыбнулся и погрозил ей пальцем через открытое окно. Они уехали, а Пег стала внимательно изучать дверной косяк. После истории с тем парнем она еще долго замечала сухие коричневые пятнышки с внутренней стороны двери. Она отчищала их полотенцем и специальным средством из баллончика. Сегодня, сколько она ни вглядывалась, то опускаясь на колени, то снова вставая, не обнаружила ни единого следа.

У нее даже голова кружилась от счастья, что она осталась одна.

38

Смотровая Джоан была непохожа на пустые, продезинфицированные камеры ее коллег-терапевтов, вынужденных считаться с тем, что многие их пациенты испытывают панический страх перед микробами. Дети, по мнению Джоан, скорее боятся докторов, чем распространителей болезней, поэтому в ее кабинете, ничуть не менее чистом, чем у коллег, были яркого цвета стены, украшенные пластиковыми (а значит, моющимися) изображениями героев диснеевских мультфильмов. Смотровая кушетка была застелена бумажной простынкой ярко-фиолетового цвета с шариками и собачками других оттенков. Пол был весь в фиолетовый горошек.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Джоан. Она вошла, прижимая к груди кожаный портфель, и тут увидела Дэвиса. Он лежал на кушетке с собачками и читал статью в журнале, держа его над лицом левой рукой. Он вскочил, смял использованную простынку, сунул бумагу в мусорное ведро и оторвал от рулона кусок нужной длины.

— Да вот, хотел спросить, нельзя ли мне остаться? — спросил Дэвис, держа в руке бумажную простыню.

— На осмотр Джастина? — Джоан нахмурилась. Очевидно, она не одобряла эту идею. — Зачем? — спросила она, застилая кушетку.

— Хочу понаблюдать за ним. Я читаю отчеты его психолога. Похоже, он тяжело переживает развод родителей.

— Как и любой другой ребенок.

— Да, но такой мальчик переживает особенно остро.

— Какой «такой»? — спросила Джоан. Чувствовалось, что она злится.

— Ну, такой. Умный. Генетически предрасположенный… Да ты все понимаешь!

— Ну надо же! — воскликнула Джоан, недобро усмехнувшись. — Неужто Дэвис Мур после стольких лет начал беспокоиться о состоянии ребенка вместо того, чтобы сваливать ответственность на меня?

— Да ладно тебе, Джоан. Ты же знаешь, я беспокоюсь о Джастине.

— Возможно, — сказала она и, заметив приоткрытый ящик стола, закрыла его. — Но я впервые слышу, чтобы ты признал генетическую предрасположенность Джастина. Неужели у тебя наконец-то появились сомнения в том, что ты поступил правильно?

— Нет. Все мы предрасположены к тому, чтобы совершать некрасивые, злые поступки. Я ведь не создавал той генетической материи, из которой он состоит. Природа сама приготовила этот коктейль.

— Ты не создавал ее, Дэвис, нет. Ты просто воспользовался тем же рецептом. На свете существовал один монстр, а теперь ему на смену может вырасти второй.

— Это еще неизвестно, но я считаю, что нам следует повнимательнее за ним приглядывать.

— Ну-ну!

Дэвис уставился на анатомический плакат на стене, неудачно пытаясь изобразить безразличие.

— Я тебе вчера вечером звонил, чтобы поговорить об этом, — сказал он. — Ты где пропадала?

— На свидание ходила. На джазовый концерт в «Зеленой мельнице».

— Здорово, — отреагировал он как-то слишком поспешно.

— Я ведь не молодею, Дэвис. Мне все сложнее найти холостого мужчину своего возраста.

— Зачем же ограничиваться только мужчинами своего возраста? — спросил он. Джоан могла не уточнять — и так было ясно, что Дэвис намекает на свою кандидатуру.

— Скажу по-другому: найти холостого мужчину любого возраста. По крайней мере, в Нортвуде.

Дэвис кивнул.

— Так можно мне остаться? Задать ему несколько вопросов?

— Спроси его о законах движения планет Кеплера. Доктор Морроу пишет, что этот малолетний интеллектуальный террорист нынче увлекается астрономией. Молись, чтобы он не заинтересовался генетикой. Если Джастин примется читать Менделя, тебе конец. — Она замолчала, но Дэвис не засмеялся над шуткой. — Ладно, оставайся. Я скажу миссис Финн, что это обычная практика. Она не станет возражать.

Дэвис взялся за ручку двери, обернулся и произнес:

— Веселый у тебя кабинет. Цвета мне нравятся. Пожалуй, буду теперь к тебе приходить почитать.

— Выметайся. Я попрошу Эллен позвонить тебе, когда буду готова.

Дэвис состроил обиженную гримасу и поплелся прочь, смешно шаркая ногами. В кабинете его ждали папки, которые он хотел просмотреть до следующего приема. В четыре должна была прийти одна пара, которой через месяц предстояло обычное оплодотворение в пробирке. Их медицинская карта лежала у него на столе в закрытой папке.

Он открыл левый ящик стола, достал другую папку и раскрыл ее у себя на коленях. Аккуратно, по одной, достал семь потрепанных бумажек с размытым водой текстом и разложил их в два ряда на столе.

Он собрал их два дня тому назад, в один из тех вечеров, когда возвращался с работы мимо дома Джастина. В тот вечер он заметил то, что сначала показалось ему необычным, а после просто пугающим. Он доехал до следующего квартала, вернулся, пересек проспект (широкий, но не загруженный транспортом) и поездил по близлежащим улицам. Потом он припарковался и решил пройтись пешком по тому же маршруту, кружа вокруг дома Джастина по улочкам, которые изгибались, пересекались и складывались в геометрические фигуры неправильной формы. Он шел и вдыхал сладкий воздух с запахом озера, магнолий, лип и подстриженных газонов. Он изучил каждый фонарь, каждый столб, собирая по пути образцы объявлений, пока, наконец, не вернулся к своей машине вот с этими семью бумажками:

Одно из объявлений было написано детской рукой; остальные писали взрослые, но, видимо, под руководством ребенка или растроганные детским горем. На каждом была фотография собаки или кошки и телефон, по которому нашедшему следовало звонить. Дэвис прошелся по клавиатуре компьютера, монитор ожил, и он вышел в интернет, чтобы найти адреса по телефонным номерам. Он записал все адреса, открыл карту, изданную Торговой палатой Нортвуда, на странице «Гарден-Уок» и положил ее поверх бумажек. Потом взял маркер и отметил примерное местоположение каждого дома. Получился идеально симметричный полумесяц вокруг дома Джастина.

— Черт возьми! — выдохнул он. Такое количество объявлений само по себе было достаточным, чтобы сделать ужасающие выводы. Но его поразила упорядоченность, математическая строгость, с которой мальчик похищал всех этих животных. Интересно, думал Дэвис, почему точность пугает нас порой гораздо больше, чем хаотичность?

— Доктор Мур? — послышался из селектора надтреснутый голос Эллен. — Джастин уже пришел. Он в кабинете у доктора Бертон.

Джастин сидел на кушетке в белых трусах, смешно согнув худенькую спину и рассматривая босые ноги, свешивающиеся с кушетки. Высокий и бледный, светлые волнистые волосы слишком длинные для восьмилетнего мальчика — опыт Дэвиса подсказывал, что возможны три объяснения такого внешнего вида: родители-хиппи, рано начавшаяся подростковая демонстрация независимости или, как скорее всего и было в данном случае, мать-одиночка, у которой руки до всего не доходят.

— Здравствуй, Джастин, — сказал Дэвис, и они с мальчиком пожали друг другу руки. — Ты ведь не против, чтобы я посидел здесь, пока доктор Бертон будет тебя осматривать?

— Не-а, — жизнерадостно отозвался Джастин.

Джоан направилась к нему со стетоскопом, мальчик выпрямился, и Дэвис отметил, что он демонстрирует поразительную осведомленность в том, как вести себя на приеме у врача, характерную скорее для пожилых больных людей. Когда Джоан потянулась за отоскопом, Джастин повернулся к ней левым ухом. Стоило ей взять со стола черную манжету тонометра, он согнул и подставил руку. Он не давился, пока ему смотрели горло, и, казалось, ничуть не смутился, когда Джоан оттянула резинку трусов и быстро осмотрела его гениталии.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Джоан, усаживаясь на стул за небольшой белый стол.

— Хорошо, — сказал Джастин.

— Насморков, головных болей не было?

— Нет, нет.

— В школе ты все хорошо видишь? Можешь читать, что учительница на доске пишет?

— Да.

Джоан встряхнула ручку, которой делала записи в Джастиновой медицинской карте, и посмотрела на Дэвиса.

— Доктор Мур, вы не могли бы одолжить мне ручку?

Дэвис по привычке потянулся к нагрудному карману.

— Простите, нет.

— Что так? — Джоан усмехнулась. — А мне казалось, вы никогда не расстаетесь со своим серебряным «Уотерманом».

— Где-то я ее оставил, еще в понедельник. И никак не решусь чем-нибудь заменить. Та-то ручка не протекала никогда. А старую «биковскую» класть в карман боюсь.

Джастин вытянул шею и стал вглядываться во что-то на потолке. Дэвис проследил за его взглядом: он смотрел на уродливую дешевую плитку, которой пытались закрыть еще более уродливые вентиляционные и водопроводные трубы и другие «внутренности» клиники. Джастин широко разинул рот и стал отклоняться назад, все дальше и дальше. Мальчик напоминал Дэвису утенка, только что вылупившегося, без перьев. Его бледная кожа была не тронута ни старением, ни стрессами, ни плохим питанием или гормональными изменениями, его скелет непрерывно рос, а сознание расширялось: он впитывал информацию, запоминал, познавал без всяких усилий. Растущий организм меняется каждую секунду, и Дэвису казалось, что если достаточно долго смотреть на определенные части тела ребенка, изменение произойдет прямо здесь, у них на глазах.

— Я иногда тоже теряю вещи, — проговорил Джастин с запрокинутой головой.

— Правда? — сказала Джоан. — А что за вещи?

— Просто вещи. — Дэвис наблюдал, как Джастин начал постукивать пятками по кушетке. — Иногда бывает, что я держу вещь в руке, а потом раз — и теряю. Вот она есть — а вот ее нет.

— А бывает так, что ты эти вещи потом находишь? Те вещи, которые теряешь? — Джоан вела беседу отстраненным тоном, продолжая быстро писать что-то в карте Джастина новой ручкой.

— Нет. Теряю навсегда.

Дэвис почувствовал, как у него похолодели руки и начало гореть лицо. Джоан по-прежнему была с головой погружена в свои записи. Дэвису казалось, будто он наблюдает за их беседой через зеркальное стекло и может уловить тончайшие оттенки интонаций, понять подтекст каждой фразы. Этот мальчик — не убийца Анны Кэт, напоминал он себе, но тем не менее не мог отделаться от навязчивого видения: вот Джастин один, где-нибудь в перелеске, каких много вокруг его дома; на руках у него соседская кошка, он сжимает ей горло пальцами, а вот он вырос, стал еще более жестоким; вот он за прилавком «Гэп», душит дочь Дэвиса и смотрит, как она задыхается, возбуждаясь при виде ее страха.

39

Большой Роб подумал, что полицейский участок, пожалуй, не самое лучшее место, чтобы прихорашиваться перед выходом в город. Слишком шумно, освещение плохое, старые зеркала, все в трещинах и разводах. Большой Роб был симпатичным полным мужчиной — если верить дюжине женщин, с которыми он встречался за последние двадцать лет. Глядя на себя в зеркало — не это, нормальное, — Роб с тоской представлял себе, как он мог бы выглядеть, если бы был худым. У него была копна густых темных волос, волевой квадратный подбородок (первый), белые зубы — свои. Лишний вес, конечно, имелся, особенно это было заметно по подбородку (второму) и животу, но поскольку он был почти двухметрового роста, то казался пропорционально сложенным крупным мужчиной. «Господь наделил меня всем этим жиром, — шутил он бывало, — поскольку у меня хватает силы его носить».

Комната личного состава полицейского участка в Брикстоне была маленькая, и в ней теснилось много народу. Начальник отхватил себе кабинет, жутко тесный и захламленный, но отдельный, а вот остальным сотрудникам и офицерам — их насчитывалось с полдюжины — приходилось довольствоваться одним столом на несколько человек. По трем стенам, выкрашенным желтой краской, располагались большие окна. Все здесь было совсем не так, как в полицейском участке Чикаго, где у каждого имелся изолированный кабинет с побеленными стенами, в комнате отдыха было чисто, в холодильнике лежали старательно упакованные бутерброды, заготовленные к обеду заступившими на смену, и оттуда не пахло.

Граждане обращались в Брикстонский полицейский участок только за советом или помощью. Полицейские помогали доставать ключи, случайно запертые в машине, ловить убежавших домашних животных. Иногда им приходилось фиксировать показания столкнувшихся водителей. Выпадали на их долю и пьяные дебоши, и порча имущества, и бытовые ссоры. Их работа напоминала Большому Робу службу в рекламном агентстве или банке.

— Ну как, готов? — В зеркале за спиной у Робби возникла физиономия Криппена, озаренная радостной улыбкой. В ответ тот показал ему два больших пальца. — Увлекательная вам предстоит работенка, — проговорил Криппен. — Главное, будьте осторожны, старайтесь не слишком давить. Просто развеселите ее парочкой коктейлей «Маргарита», и пусть себе болтает.

Большой Роб кивнул.

— Знаешь, как пользоваться успехом у женщин даже при такой фигуре, как у меня? — Он подергал себя за мочку уха. — Надо уметь слушать.

Робби без труда нашел Пег в баре под названием «Гончие». Она с четырьмя подружками сидела за квадратным столиком. Пег притащила пятый стул из другого конца бара и примостилась с края, который слегка наклонился из-за пары выпавших шурупов. В центре стола скопились опустошенные бокалы, оставлявшие на столешнице тонкий розовый ободок. Официантка так давно не убирала за ними, что им приходилось ставить только что заказанные напитки на самый краешек опасно шатающегося столика. Хотя справедливости ради надо сказать, что официантке было нелегко поспевать за дамами, поскольку они опрокидывали в себя содержимое бокалов со скоростью жонглеров.

Зал попытались отделать в английском стиле — не слишком удачно. По стенам в дешевых черных рамках висели купленные в магазине плакаты с изображением живописных пригородов, полуразрушенных крепостей и скалистых океанских побережий. По полкам были расставлены безвкусные вещицы, объединенные темой Шерлока Холмса: керамика, игрушки, книги и прочее. У двери была прикреплена копия киноафиши. Еще то тут, то там попадались ирландские и шотландские сувениры. Здесь подавали разные сорта разливного «Гиннесса», и Большой Роб было понадеялся, что выпьет сейчас пинту «Теннента» — не тут-то было. Он взял в баре бокальчик «Харпа» и стал незаметно продвигаться по толпе, пока не оказался в двух шагах от стола, где сидели дамы. Тут он притормозил. Его исполинская фигура напоминала огромный лайнер, который наконец дошел до порта назначения и пришвартовался. Пятеро подружек одновременно повернулись к нему.

— Добрый вечер, дамы, — проговорил Большой Роб. — Не возражаете, если следующий круг будет за мой счет?

40

Когда Сэму Койну было пятнадцать, его во время бега по пересеченной местности укусил шершень.

За школой Нортвуд-Ист проходили брошенные железнодорожные пути, и тренер Карне проводил там тренировки школьной команды: они должны были пробежать пять километров туда и обратно на носочках прямо по щепкам от разваливающихся и гниющих спальных вагонов. Бег закалил волю Сэма, у него накачались мышцы на ногах, и уже к середине сезона он шел третьим номером в списке, за Брюсом Миллером и Лэнни Парком, и даже занял второе место в кроссе «Оук-парк» — маршрут этого кросса был знаменит нетрудной, почти без препятствий второй половиной.

Лэнни и Брюс и еще один товарищ по команде по имени Брайан повернули назад, пробежав всего лишь километра три, поскольку была пятница, завтра ожидалось соревнование, а вечером, по слухам, должна была состояться вечеринка. Сэм пообещал, что присоединится к ним попозже, дома у Джен Теновски, родители которой уехали на Женевское озеро. Если она до сих пор не решилась воспользоваться этим шансом и не запланировала гулянку с пивом, то они уж точно ее уговорят.

Сэм ритмично и пружинисто отталкивался от засыпанной щепками земли тренированными ногами — он их почти не чувствовал. Во время длительной пробежки всегда наступал такой момент, когда ему казалось, будто ноги работают сами по себе. Не чувствовалось ни боли, ни усилий, кислорода хватало, и ритмичные движения ступней заставляли его двигаться дальше и заряжали новой энергией. Он был уверен, что в таком темпе, по такой погоде (вечер был прохладным) он может бежать бесконечно, и за секунду до того, как его ужалил шершень, подумал, что, пожалуй, сможет теперь постоянно оставлять позади Лэнни (второй номер) — прямо с завтрашнего дня.

Он пришел в школьную команду по бегу по пересеченной местности в седьмом классе, в основном из-за девочек. Не то чтобы у бегунов было много поклонниц, хотя каждый год во время осенних соревнований приходила группа поддержки и зажигательно выступала для поднятия боевого духа (впрочем, сами девочки считали это скорей благотворительностью). Для неуклюжего и застенчивого тринадцатилетнего паренька участие в школьной легкоатлетической команде было необходимым минимумом для того, чтобы его принимали сверстники, а Сэм, к счастью, отличался если не скоростью, то отличной выносливостью. Бег позволял ему работать в одиночку, и это ему нравилось; в то же время он был членом команды: за победы чествовали всех, но и вина за поражение распределялась между всеми. И это Сэма вполне устраивало. Главное было то, что он не просто школьник, он спортсмен, а в глазах девочек это было все равно что иметь хорошую работу.

Родители отмечали и другие перемены к лучшему. Сэм стал получать более высокие оценки и приобрел уверенность. Учителя проявляли к нему больше уважения, а по необходимости и снисхождения.

Какое-то насекомое с желто-черными полосками с жужжанием ударилось о его голень. Сэм посмотрел вниз: сантиметров на пятнадцать ниже правого колена шершень крепко прицепился к коже, хотя Сэм не прекратил бега. Тогда он нагнулся и попытался смахнуть насекомое.

Шершень ужалил.

Сэм резко остановился, как раненая лошадь, и прихлопнул его рукой, шершень успел оставить в ноге жертвы свое жало. Сэм упал и больно ударился щиколоткой о наполовину осевший в землю ржавый рельс.

— Черт побери!

Место укуса на глазах стало опухать, побагровело и сделалось болезненным. Сэм стоял, балансируя на одной ноге, и наблюдал; его первый раз укусило насекомое, но за ту минуту, пока он восстанавливал дыхание, Сэм понял, что у него аллергия.

В следующий раз его укусила оса, когда он играл трое на трое в баскетбол в Чикаго — он был уже значительно старше. В тот вечер он позвонил родителям.

— Ты сходил к врачу? — спросила мама.

— Нет, мам, — ответил Сэм. — Просто принял пару таблеток «Кларитина».

— Помню, как тебя укусил шершень, когда ты бегал.

— По пересеченной местности, — уточнил Сэм.

— Ну да, бегал по пересеченной местности, — сказала мать раздраженно и тут же хихикнула. — У тебя щиколотка была размером с мяч.

— Он укусил в голень, а не в щиколотку. Тогда было гораздо хуже. Мне пришлось еще километра три в таком виде пройти.

— Да, здорово ее тогда раздуло.

Они поговорили о сестре, живущей в Милуоки, и о ее семье. Когда эта тема была исчерпана, все замолчали — и он, и мама с папой, разговаривавшие с ним параллельно с двух трубок, просто сидели тихонько и все. Это молчание никому не казалось неловким: все понимали, что разговор еще наберет обороты, — но с полминуты никто не произносил ни слова, молча ждали, пока беседа возобновится сама по себе.

— Сэм, тут в Нортвуде есть один мальчик — вылитый ты, — проговорила миссис Койн.

— Правда? — Сэм зажал трубку плечом и начал листать «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин». Он видел там одну статью про джазового гитариста, который ему нравился, и решил не ждать, пока родители закончат разговор, и начать ее читать.

— Да, это просто удивительно! — вступил в разговор отец. — Может, кто из твоих многочисленных школьных подружек от тебя залетел, не знаешь?

Если бы это сказал другой отец другому сыну, можно было бы посмеяться и воспринять эту фразу как добродушное подтрунивание. Но Сэм слишком хорошо понимал, что на самом деле хотел сказать его отец.

Яростные стычки Сэма с отцом продолжались примерно столько же, сколько шла Вторая мировая война: с сентября того года, когда ему исполнилось тринадцать, по август года окончания школы Нортвуд-Ист. Сэм пил много пива и покуривал травку по выходным. Он приводил домой девиц, зная, что они не понравятся отцу с матерью, и, переспав с одной из них, даже не удосужился скрыть это от родителей. Мистер и миссис Койн были настроены довольно либерально и, собственно, ничего не имели против секса — по крайней мере после того, как мальчику исполнилось семнадцать, — но их страшно шокировало, что сын этих девиц практически не различал: умные и глупые, худые и толстые, богатые и бедные — он трахал всех без разбору с тем же скучающим безразличием, с каким без особого интереса щелкал пультом от телевизора, перескакивая с канала на канал.

Вообще-то беспорядочность его сексуальных связей объяснялась во многом неиссякаемым потоком заинтересованных партнерш. Сэм был убежден, что все дело в ходивших по школе слухах о выдающихся размерах его мужского достоинства. Со временем рассказчицы, конечно, стали преувеличивать, но ненамного. Сэму утруждать себя не приходилось, поскольку он знал: всегда найдется какая-нибудь любопытная девчонка, которая с удовольствием пригласит его к себе домой или пойдет к нему, согласится прокатиться на машине или потащится с ним на никому не интересный фильм, чтобы посидеть в последнем ряду. Дело не всегда доходило до секса — кое-кому хватало и, так сказать, предварительного просмотра, — но ему, откровенно говоря, был важен лишь не спадающий интерес девчонок.

— И кто же этот парень? — спросил Сэм.

— Ой, да мы даже имени его не знаем, — сказала миссис Койн. — Папа встретил его в овощном, а потом мне показал, когда мы заходили к мяснику.

— Прямо что-то сверхъестественное. Мы пришли домой, достали старые альбомы с фотографиями. Если б ты был сейчас во втором классе, вы сошли бы за близнецов, — добавил мистер Койн.

— А маму его вы видели?

— Да. Примерно твоего возраста, может, старше на пару лет. Хорошенькая. Стройная, — ответила мама.

— Ну что, сын, ничего не припоминаешь? Может, у тебя резинка как-нибудь порвалась?

— Джеймс! — Мать что-то недовольно пробормотала себе под нос и, наверное, нахмурилась.

— И вспоминать нечего, пап, — ответил тем временем Сэм.

— Уверен? Точно не забил в ворота той пухленькой — вратарю женской команды по хоккею на траве, а? Как там ее звали? Ребекка?

— Дорогой, папа шутит.

— Да, мам, я понимаю. Смешно. И что тот пацан? Совсем как я, да?

— Говорят, у каждого человека есть двойник, — отозвалась миссис Койн. — А твой вот, видишь, припозднился на двадцать лет.

— Странная история.

— Ладно. Как работа?

— Занят по горло.

— Выгодные дела попадаются? — спросил отец. — Презренный металл течет в руки?

А вот эта шутка была вовсе не такой язвительной, как могло показаться на первый взгляд. Джеймс Койн гордился тем, что его сын — адвокат, и любил хвастаться друзьям, какие у сына богатые клиенты. Мистер Койн часто называл деньги «презренным металлом», иронично и довольно прозрачно намекая на собственные активистские затеи времен учебы в колледже. Не сказать, чтобы он стыдился этого. Его не смущало, что он выступал против войны, что с негодованием оплевывал Белый дом в гневных статьях на последней странице студенческой газеты. Однако, повзрослев, он превратился в благонамеренного капиталиста: создал собственный бизнес, раскрутил его достаточно быстро и выгодно продал. Когда ему стукнуло пятьдесят, он отошел от дел и теперь радикалистские убеждения своей юности воспринимал всего лишь как один из этапов взросления. Оглядываясь назад, он сознавал, что сексуальную распущенность сына следовало бы воспринимать точно так же, но не мог удержаться и время от времени подкалывал его.

Сэм с радостью сменил тему. Ему не хотелось говорить о каком-то там перепачканном шоколадом двойнике. Он был уверен, что никакого сына у него в Нортвуде нет и быть не может, но у Сэма были свои тайны, а родители, сами того не желая, в этом разговоре копнули грязь, под которой они были погребены.

Потому в тот вечер, повесив трубку, он не сразу сумел избавиться от крутящегося в сознании имени Анны Кэт Мур. С холодной дрожью он прогнал мысли о ней из головы, сел за компьютер, поиграл часок в новую ролевую игру под названием «Теневой мир» (один из его клиентов был настолько уверен, что это самый настоящий хит, что купил пять тысяч акций компании, которая эту игру создала), а потом стал смотреть репортаж о баскетбольном матче с Западного побережья и заснул под крики и свистки болельщиков.

41

Лежа в кровати Рикки Вайса в обнимку с его спящей женой, Большой Роб не слишком задумывался, этично ли он поступает. Он думал о другом. Бывает же такая ирония судьбы: началось все со слежки за якобы неверным мужем, а закончилось тем, что он оказался в постели с замужней женщиной. Правда, потом он решил, что вместо «иронии» надо было бы использовать какое-то другое слово — вот только оно никак не приходило ему в голову. Собственно, какая разница, как это назвать? Что случилось, то должно было случиться неизбежно. Черт, опять не то слово!

На душе было скверно. Его мутило от сознания, что он переспал с женщиной, которая, как он теперь знал, была соучастницей убийства Филли. Соучастницей? Так ли это? Удалось ли ему добыть верные сведения о том, что именно произошло с Филом Канеллой? Алкоголь, темнота вокруг и туман в голове после семяизвержения притупили его способность анализировать и делать выводы.

Девочки успели принять еще по три порции спиртного с соком в разных сочетаниях, прежде чем они вшестером пересели за только что освободившийся и гораздо более удобный круглый стол. Большой Роб, как и обещал, включил обаяние на полную катушку: он говорил комплименты, шутил и смеялся над шутками спутниц. Он потчевал их увлекательными рассказами о том, как он, тогда еще стройный малый, играл в лакросс^[18] в старших классах школы, служил на флоте, а затем в полиции.

Чуть позже Большой Роб стал рассказывать, как когда-то чуть было не вложил деньги в акции одной компании, занимающейся биотехнологиями — клонированием людей, генетическим лечением рака и всякое такое. Но потом передумал и купил лодку, а друзья вложились и разбогатели.

— Купаются в деньгах, а у меня и лодки-то той уже не осталось! — закончил историю Большой Роб, и дамы дружно захохотали тоненькими голосами.

— И мы с Рикки вот-вот разбогатеем, — заявила Пег, прижимая к губам стакан с коктейлем цвета клюквы, словно надеясь, что он как намордник не даст ей рта раскрыть.

— Расскажи нам, а? — попросила блондинка по имени Линда. Пусть все знают, как она предана Пег: она готова всерьез отнестись к болтовне подруги.

— Я не могу выдать вам все подробности, — Пег глупо хихикнула. — Это секрет. — Тут она многозначительно, почти не таясь, кивнула в сторону Роба, но в следующую секунду их глаза встретились, отвернуться она не смогла, только слегка приоткрыла тонкие губы, и Большому Робу даже показалось, что это сексуально.

— Я здесь проездом, — проговорил он. — Ваших тайн никому не выдам. Что случилось в Брикстоне, в Брикстоне и останется, вы меня понимаете? — И он подмигнул сразу всем и никому в отдельности.

Пег махнула рукой, шесть пьяненьких голов сдвинулись над столом, и она прошептала:

— У нас с Рикки кое-что есть на одного доктора из Чикаго. И когда придет время, мы на этом хорошо заработаем. — Тут она рыгнула. — Все, больше ничего не скажу.

Большой Роб подозвал официантку, чтобы заказать еще выпивки, и она предупредила его, молча ткнув накрашенным ноготком в сторону часов, что это будет последняя порция.

— Так что этот доктор? Он что-то плохое сделал, что ли? — подогрел Большой Роб замолкнувшую было Пег.

Стало ясно, что в прошлый раз Пег не рыгнула, а икнула, потому что звук повторился, и она чуть погромче сказала:

— Еще нет. Еще не сделал, и больше я ничего не скажу.

Большой Роб положил руку ей на спину и мягко погладил, делая вид, что это народное средство от икоты.

— Слушай, так если он задумал что-то нехорошее, может, стоит пойти в полицию до того, как он это сделает? — спросила Джо.

— Ш-ш-ш! — Пег снова заставила их склонить головы над столом. — Мы еще не знаем наверняка, станет ли он делать это. — Она глубоко вздохнула, пытаясь справиться с икотой, а Большой Роб все гладил ее по спине левой рукой. — Но если сделает, мы не дадим ему выйти сухим из воды.

— Что же задумал этот доктор? — спросил Роб, испугавшись, что никто из подружек так и не задаст этот вопрос.

Пег взяла первый попавшийся бокал с подноса подоспевшей официантки.

— Этого я вам сказать не могу. — Она сделала несколько больших глотков, все еще борясь с икотой. — Ик! Все, я молчу.

Бар закрылся, Большой Роб предложил подвезти ее домой. Она согласилась, попрощалась с подружками каким-то робким голосом, и эхо унесло ее слова в темноту парковки. Большой Роб помог ей усесться на пассажирское место. Пока он обходил машину с другой стороны, Пег успела задремать. Он дотронулся до ее волос, и она проснулась.

— Ты отвезешь меня к себе в номер? — Она с трудом разлепила веки, поскольку была пьяна и хотела спать.

По тому, как она несколько раз касалась его колена в баре, Большой Роб понял, что ему будет нетрудно остаться с ней наедине. Куда сложнее будет сделать так, чтобы она не уснула, но ему был известен один способ, который очень часто практикуют едва знакомые мужчина и женщина в номерах мотелей. С этим ясно. Но ведь в доме Рика Вайса что-то произошло, и его предложение подвезти Пег до дому было прежде всего попыткой попасть на место преступления без всякого ордера.

— У меня вообще-то сосед в комнате, ну, ты понимаешь… — Она нахмурилась. — А можно к тебе?

Пег неожиданно передернуло, и она согнулась, ткнувшись лбом в стекло.

— Ну, знаешь, я ведь женщина замужняя!

Большой Роб отвернулся. Так, ему показалось, будет удобнее спросить:

— Твой муж сейчас дома?

— Нет.

— Сегодня вернется?

— Нет.

— Вот и ладно.

Большой Роб десятки раз проезжал мимо дома Рика Вайса и сейчас ехал туда в полной тишине. Что было неразумно. До дома оставалась всего километра полтора, когда Пег вдруг заговорила.

— А откуда ты знаешь, где я живу? — спросила она.

— Я не знаю, — откликнулся Робби. — Просто городок маленький. Я решил, если вдруг поеду не туда, ты мне скажешь. — Она была в таком состоянии, что объяснение показалось ей вполне приемлемым. — Так я правильно еду?

— Здесь налево, — сказала она и, просунув палец под рукав его рубашки, погладила ему руку. — Как, ты сказал, тебя зовут?

— Робби. — Он улыбнулся.

Она прикрыла рот ладонью — в полном восторге от его имени и собственной храбрости.

Они остановились у ее дома и на цыпочках в полной тишине прокрались к алюминиевой двери трейлера. Большой Роб ожидал увидеть внутри беспорядок, но оказалось, что он совсем неправ. Начищенный до блеска трейлер выглядел просто классно — как какой-нибудь вагончик, где во время съемок суперзвезда отдыхает между дублями.

Они стояли между безупречно чистой кухней и прибранной гостиной, как актеры, которые забыли слова. В комнате чувствовался стойкий запах хлорки и освежителя воздуха.

— У тебя есть чего-нибудь выпить? — спросил Большой Роб. Они уже изрядно подвыпили, поэтому Пег все казалось смешным, и она захихикала, доставая из холодильника две первые попавшиеся банки пива и кивая в сторону дивана.

Роб аккуратно опустился на сиденье. Она оперлась худым коленом о диванную подушку и, не выпуская из рук пиво, прижалась открытым ртом к его губам. Затем она примостилась у него на коленях и поставила банки с пивом на маленький черный столик.

Роб терпел их неуклюжие объятия минут десять, а может, и больше. Он даже невольно получил от этого удовольствие. Пег была не самой симпатичной из женщин, что сиживали у него на коленках за последние двадцать лет, хотя и не самой невзрачной, — так, где-то посерединке. Но у Пег была информация о Филли, возможно, даже о его смерти. Поэтому ее ласки казались ему неуместными. Словно он предавал друга.

С другой стороны, взять, к примеру, Джеймса Бонда. Ведь он спал со всякими негодяйками, так? С женщинами-шпионами, с женщинами, пытавшимися убить его или убившими его друзей. Разве не спал? Большой Роб был почти уверен, что спал, только не помнил, в каком из фильмов. Ранние с Шоном Коннери и поздние с Роджером Муром давно перемешались в его сознании — он и на трезвую голову в них путался, не то что сейчас. Но он был уверен, что Джеймс Бонд позволял себе не только спать с ужасными женщинами, но и получать от этого удовольствие. Ради высокой цели.

Его рука потянулась к пуговице на джинсах. Он не смог бы точно сказать, когда именно, но за следующий час они переместились в спальню.

Наконец, после того как затейливые позы и удушающие объятия, судя по косвенным признакам, довели ее до наивысшего удовольствия, Роб по-быстрому последовал ее примеру и, едва успев выдохнуть, прошептал:

— Милая, я не могу тебя обманывать.

Она посмотрела на него озадаченно и устало.

— Обмани меня, малыш, — ответила она — Пожалуйста, обмани меня.

— Нет. И я не шучу.

Она что-то проворчала. Ее неудержимо клонило в сон. Но Большой Роб знал: лучшего времени для допроса этой свидетельницы не найти.

— Ты кое-что сказала. О враче из Чикаго.

Пег широко распахнула глаза. Она резко закрыла рот, но зубы сомкнулись не до конца — последствия неисправленного прикуса.

— Я ищу одного врача. Похоже, это он и есть, — продолжил Большой Роб.

Она вгляделась в темноту, будто пытаясь прикинуть, далеко ли от кровати до двери.

— Возможно, мы сможем помочь друг другу.

Она немного расслабилась и села, прислонившись к спинке кровати.

— Что ты имеешь в виду?

Большой Роб встал, нашел свои штаны и достал из кармана портрет мужчины, который прислала Филли Джеки Мур.

— Ты знаешь, кто этот человек?

Она взяла листок и повернула его к свету.

— Твою мать!

— Что такое?

Она медленно перебрала возможные варианты, как старая машинка для сортировки почты.

— Ты знаешь Дэвиса Мура?

— Да, знаю, — сказал Большой Роб. — Точнее, я знаю, кто это.

— Твою мать! — повторила она.

Роб не был уверен, что она в состоянии сказать что-нибудь внятное, поэтому заговорил сам:

— Послушай, я не претендую на твои деньги. Это ваш куш. Твой и Рикки. Я просто хочу понять, кто этот парень на портрете и какое он имеет отношение к доктору. Я же говорю: не исключено, что мы сможем друг другу помочь.

— То есть ты хочешь сказать, я помогу тебе, а ты не будешь мешать нам с Рикки продать то, что мы знаем, журналам?

— Продать журналам? («Так это и есть их грандиозный план?») Разумеется, не буду! Да я лично довезу вас до входа в редакцию «Вэнити Фэр». Послушай, ты сама сказала, что вы ждете, пока что-то произойдет, и только тогда сумеете получить деньги. Может, мне удастся это как-то ускорить?

Пег страшно устала и все еще была немного пьяна. После всего случившегося за последний час в ее спальне этот грузный полуголый мужчина показался Пег заслуживающим доверия.

— Это Джимми Спирс.

— Футболист? — Большой Роб еще раз посмотрел на портрет. Фамилия Спирс была ему знакома — он играл за «Долфинз». Или, может быть, за «Фолкенз». Он миллион раз слышал это имя с тех пор, как стал ездить в Брикстон, но подобно большинству футбольных болельщиков мог узнать игрока, только если тот был в форме с номером и фамилией на спине.

— Джимми Спирс родился здесь, в Брикстоне. Дэвис Мур думает, что Джимми Спирс убил его дочь. Рикки решил, что Мур… ну не знаю, отомстить ему хочет, что ли.

— Да ты что? — Большому Робу стало жаль, что Филли не присутствует при этом разговоре. Потом он глянул на свое полуголое тело, на едва прикрытую одеялом Пег и чуть не рассмеялся. — Ты серьезно?

Пег продолжала говорить. Большой Роб сразу узнал эту интонацию с нотками усталости, облегчения, даже слез — интонацию признания.

— Сначала этот Мур использовал Рикки, чтобы выследить Спирса, а потом подослал того парня — частного детектива с пушкой, чтобы убить Рикки, а Рикки… он отнял у него пистолет. Прямо здесь, в трейлере. Парень пытался убежать. Кинулся к машине. — Она вздохнула и закрыла глаза. — Я все видела. Он пришел сюда, чтобы убить Рикки. — Она замолчала ненадолго, устало и растерянно, и сказала то, что разрушило последние хрупкие надежды Робби: — Я все видела. Это была самозащита.

— Конечно, самозащита. Я тебе верю. Каждый поверит, — сказал Большой Роб. Если бы доктора услышали, как бьется сейчас его сердце, они бы сильно обеспокоились. — И что Рикки сделал с пистолетом?

Пег вылезла из кровати и открыла дверь платяного шкафа. Встала на цыпочки, дотянулась до верхней полки, отодвинула в сторону несколько коробок и какую-то обувь. В свете луны ее спина светилась, как мокрый песок. Она повернулась к нему и протянула пистолет, осторожно держа его в вытянутых руках.

— Все нормально. — Большой Роб проверил, поставлено ли оружие на предохранитель, и аккуратно положил его на свои сложенные брюки. Он обнял ее, и она крепко-крепко обхватила его руками. Он спиной чувствовал, какие у нее влажные от пота ладони. Позже, вспоминая это ощущение, он заплакал.

— Так ты нам поможешь? — спросила она, всхлипывая у него под ухом. — Ты поможешь нам с Рикки получить наши деньги?

Что он мог ответить? Только «да».

Ее рука тут же скользнула под резинку его трусов.

Большой Роб закрыл глаза и расслабился, чтобы довести дело до конца. Все это только ради высшей цели.

42

Барвик нравилось, чтобы в ее квартире всегда было темно и прохладно. Когда ее приятель из Аризоны спросил ее, зачем она живет в Чикаго, зачем терпит эти ужасные северные зимы, Сэлли не поняла вопроса. Калориферы отлично спасали от холода, а снег воспринимался всего лишь как временное неудобство: как коробки, наваленные в коридоре. В любом случае зима на севере предпочтительнее, чем лето на юге, безжалостное, яркое, жаркое. Короткие холодные зимние дни как нельзя лучше подходят для того, чтобы скрывать недостатки своей внешности; южная жара и солнце, напротив, выставляют все самое худшее в тебе на всеобщее обозрение. Даже сейчас, когда весна уже начала вступать в свои права, Сэлли жила с постоянно задернутыми шторами; она превратила квартиру в подобие бункера, где незаметно было, что ночи стали короче, а дни длиннее.

Сэлли включила компьютер и щелкнула кнопку «нет» в окне «войти в «Теневой мир» — она установила эту игру еще на прошлой неделе. Услышала о ней от одного приятеля, и, хотя игра «Теневой мир» пока не относилась к числу сверхпопулярных, специальные компьютерные издания прочили ей большое будущее. Сэлли отлично понимала, в чем привлекательность игры. Погружаясь в виртуальную реальность, она будто попадала в свои сны.

Сэлли открыла текстовый документ и начала писать письмо Марте Финн.

В письме она признавалась Марте, кто она. Чем занимается. Что сделала. Писала, что очень сожалеет. Когда она принимала то предложение о работе, не знала, что они подружатся. А начав со лжи — неотъемлемой части ее профессии, — уже не смогла ничего изменить.

«Погиб человек, и я пока не знаю, есть ли в его смерти моя вина, — писала Сэлли. — Как-то раз я задала ему вопрос о конфликте интересов в нашей профессии. Филли ответил мне: «Конфликты интересов, Барвик, бывают у адвокатов, а не у нас. Мы скорее как священники. Перед нами каются мужья. Перед нами каются жены. Мы выслушиваем их самые страшные тайны. Действуем из их самых темных побуждений».

Ты, Марта, заслуживала менее циничного к себе отношения. Ты хороший человек, гораздо лучше, чем я. У тебя отличный сын, перед которым лежит замечательное будущее. Я уже сейчас могу представить себе, каким он станет, когда вырастет. Настоящим мужчиной, знающим, что такое долг и ответственность. Я предала не только тебя, свою подругу, но и Джастина. Я всю жизнь буду жить с этой болью.

Как только мой начальник приедет из командировки, я тут же уволюсь. Никогда больше не стану заниматься этой работой. Расплатой за мое вероломство стали потерянные друзья и смерть коллеги. На свете должен быть какой-то другой путь к правде, другой способ борьбы за справедливость, не основанный на лжи».

Она распечатала письмо на принтере, подписала его, затем положила в конверт, на котором уже были адрес и марка, и положила на низенький сервант, стоявший сбоку от двери. Оригинал письма она стерла из памяти компьютера, чтобы больше никогда к нему не возвращаться, ничего не менять.

43

Дэвис ушел с работы часов в десять вечера. Ему нравилось приходить с работы в такое время, когда Джеки уже легла, но еще не уснула. Лежа в темной спальне на огромной кровати, не касаясь друг друга, они могли беседовать. Могли обсуждать случившееся за день и всякие пустяки, которыми была забита их совместная жизнь: счета, ремонт дома, общественные обязанности и так далее. Внизу при свете разговора не получалось. Если не считать спальни и изредка столовой, их дом стал похож на таймшер, когда люди покупают недвижимость на определенное время года, а в остальное время в том же доме живут совсем другие люди, никогда не встречающиеся с первыми.

Он взял из вазочки два банана, съел и поднялся наверх. Громко играло радио, настроенное на станцию, передающую классическую музыку. Двадцать вторая симфония Гайдна — узнал он мотив и сам себе удивился. Дэвис предпочитал джаз, но у них с Джеки был абонемент на концерты Чикагского симфонического оркестра, и они посещали их довольно часто, даже последние несколько лет. Дэвис не испытывал ненависти к жене. Просто их брак стал почти непереносимым из-за постоянного молчания. Зато в Центре симфонической музыки молчать было даже положено.

Дверь в ванную была слегка приоткрыта, горел свет. Дэвис сел на кровать, сгорбился, опустил голову и уперся ладонями в одеяло.

«Этот мальчик. Господи! Этот мальчик», — думал он.

Дэвис решил, чем будет заниматься, еще на первом курсе медицинской школы, но отцу и матери сказал, что будет хирургом. Его отец не принадлежал ни к одной из конфессий, но всегда был глубоко верующим человеком. По профессии он был инженером и всегда говорил детям, что цель жизни — найти Бога внутри себя, а потом и во всем, что тебя окружает. Старик любил точные науки, особенно физику. Язык Господа — это вовсе не арамейский, не латынь, не древнееврейский и не арабский, говаривал он и делал такой жест рукой, будто досадливо отмахивался и от церкви, и от Библии. Язык Господа — это математика. Когда, познав точные законы построения Вселенной, мы увидим упорядоченность в ее хаосе, когда не останется противоречий между математически выраженными законами природы и ее беспорядочностью, тогда Он откроет нам ответы на вопросы «как» и «почему».

Нильс Мур верил, что Бог хотел, чтобы человек разобрал мир по винтику, разложил все детальки на кухонном столе и таким образом познал Его.

Дэвис тоже в это верил, и именно этим привлекли его исследования в области генетики, а затем, когда конгресс и лояльно настроенная администрация президента приняли соответствующую резолюцию, и в области клонирования как средства искусственного оплодотворения. Он никогда не считал, что клонирование — это игра в Бога. Это было скорее воссоздание живого существа, наивысшего творения Господа, по его же чертежам.

Но старик отец видел это совсем по-иному. Еще в то время, когда только начались разговоры о возможности клонирования, и электорат раскололся надвое: на тех, кто восхищался новыми перспективами, открывающимися перед человечеством, и тех, кто боялся за свои души, — уже тогда отец говорил, что ученые, занимающиеся клонированием человека, не наблюдают и изучают природу, а разрушают ее планы.

Потому-то Дэвис и врал родителям все годы обучения в медицинской школе, причем врал с легкостью: его занятия не выходили за пределы госпиталя. Позже, когда он стал практикующим врачом, обманывать стало гораздо труднее.

К этому времени Дэвис успел сделаться агностиком (в чем признавался только себе и никогда родителям). Как и многие другие, он терял веру постепенно, все более убеждаясь, что Бог, в которого так верил отец, не оправдывает его ожиданий. Дэвис не стал бы утверждать, что Бога нет вовсе, он по-прежнему считал, что где-то там существует некая высшая сила. Однако, на его взгляд, религия возлагала на Бога слишком уж большие надежды. Он и Всезнающий. И Всемогущий. И Вездесущий. Как можно верить в такого Бога и при этом не разочароваться в мире?

Джеки так и не вышла из ванной.

Внезапно ему стало жутко.

Дэвис много раз заставал жену заснувшей в ванной: она могла отключиться, сидя на унитазе или лежа в наполненной ванне, могла оказаться под раковиной, — он относил ее в спальню, переодевал и укладывал в постель. Никогда он не испытывал большего отвращения к жене, чем в те минуты, когда натягивал ночную рубашку на ее расслабленное, кисло пахнущее тело, и никогда не чувствовал более остро свою вину в том, что она несчастна.

Он вошел, легонько толкнув дверь носком правой ноги.

— Джеки! — позвал он, надеясь, что она отзовется, хотя бы промычит что-нибудь, даст знать, что сможет сама дойти до постели, покажет, что сегодня она еще не совсем потеряла человеческий облик.

В ванной тускло горели большие фиолетовые свечи; они пахли ягодами — ему показалось, что вишней, хотя производители, очевидно, пытались добиться аромата черники или ежевики. Мерно стучали капли воды из крана, как позабытый на смолкшем фортепиано метроном. На полу рядом с ванной стоял едва начатый бокал белого вина и пустая коричневая баночка из-под лекарства, на которой сбоку было написано «Джеки Мур», а на дне — «Дэвис Мур». Ванна была заполнена тепловатой водой, готовой вот-вот хлынуть через край, потому что ее вытесняло пятьдесят два килограмма мертвой плоти.

Это был второй — но не последний — раз в жизни Дэвиса, когда ему пришлось стоять над безжизненным телом человека, которого он когда-то любил.

44

Мальчишки по-разному и довольно жестоко дразнили Сэма Койна в детстве, но самой болезненной была кличка «маменькин сынок». То ли он боялся, что кто-то сочтет это слабостью, то ли просто не хотел, чтобы его связывали с общительными и эксцентричными родителями, так или иначе даже теперь, по прошествии стольких лет, он не сразу соглашался, если мама просила его съездить с ней в магазин. Заниматься с ней домашними делами, ездить вдвоем по Нортвуду, где он вырос, — все это заставляло его чувствовать себя как-то неуверенно.

— Черт возьми, мам! — сказал он, стараясь, чтобы голос не прозвучал жалобно. — Неужели нельзя просто написать список? Я бы поехал и сам все купил. Тебе бы и мотаться не пришлось.

— Господи, Сэм, — ответила мать. — Тебе же уже тридцать лет. Мальчишки не станут над тобой смеяться, если увидят нас вместе.

— Это тут ни при чем, — пробормотал он.

Хотя, конечно, дело было именно в этом, и, подумав немного, он осознал, что ведет себя просто смешно.

Тридцатилетие Сэм отпраздновал только что. Коллеги из юридической фирмы сделали ему двусмысленный подарок: заказали и оплатили номер в отеле «Дрейк» и ночь с дорогой шлюхой. На выходные он приехал к родителям. Может, именно атмосфера родного дома не давала Сэму ощутить себя взрослым человеком? Впрочем, он частенько в последние годы ловил себя на том, что смотрит на двадцатилетних ребят, и ему кажется, что они старше его. Он почему-то считал, что знаменитости — спортсмены, к примеру — должны быть старше. Стоило Сэму прочесть где-то, что тот защитник или этот центровой родился на десять лет позже чем он, и им на мгновение овладевала паника.

— Как у тебя с личной жизнью? Какая-нибудь новая девушка? — спросила миссис Койн с пассажирского места, как раз когда он выезжал задним ходом из двора их дома на той самой старой семейной машине, в которой в свое время ему делала минет девчонка из группы поддержки по имени Алекс, у который еще был брат-близнец, тоже Алекс — этот факт настолько поразил Сэма, что ни о чем другом он думать не мог на протяжении всей возни на заднем сиденье.

— Нет, — отозвался Сэм.

На самом деле новых было очень много: Саманта, Джоан, Тэмми, та проститутка из «Дрейка», — и всех он одинаково плохо знал. Приглашая девушку на свидание, он исходил прежде всего из того, чтобы ее предпочтения совпадали с его сегодняшним настроением: эта любит бейсбол, той нравится трахаться, опираясь на спинку кожаного кресла. Он вовсе не собирался развивать отношения с кем-либо из них. Если только девица не обладала выдающимся талантом в удовлетворении его новых сексуальных фантазий, длившихся, как правило, не более месяца, он старался встречаться с ней как можно реже — так, чтобы каждый раз как бы начинать заново. Такой подход позволял ему избегать лишних осложнений.

Сэл Фалуди торговал в Нортвуде мясом и мясными деликатесами столько лет, сколько Сэм себя помнил. Магазин располагался в центре города, дела шли хорошо: помещение его занимало теперь почти весь первый этаж, а хозяин надзирал за работой пятнадцати продавцов. У Фалуди всегда были очереди. А уж летом, в такое вот субботнее утро, и вовсе хоть заранее записывайся.

Когда Сэм учился в школе, они с одноклассниками, бывало, убегали из школы во время длинной обеденной перемены и оказывались здесь. В хорошую погоду Сэл выставлял на тротуар столы из черной стальной сетки со всякими вкусностями, ребята хватали по бутерброду и старались как можно скорее занять расставленные на свежем воздухе стулья.

В магазин вошла симпатичная молодая женщина его возраста или чуть старше, открыв дверь спиной. Сэм сразу заметил, какая она привлекательная, еще до того как она повернулась и выяснилось, что у нее белые зубы и огромные глаза. В левой руке она несла коричневую бумажную сумку из бакалейного магазина, правой держала за руку мальчика лет семи-восьми, а может, девяти или десяти, как определил про себя Сэм. Она с улыбкой глянула на Сэма, который таращился на нее во все глаза, и поздоровалась с его матерью.

— Ой, надо же! — сказала мама Сэма и ущипнула его за руку. — Смотри-ка, кто здесь. — Она сделала два больших шага, оказалась рядом с молодой женщиной и подвела их с сыном туда, где стоял Сэм. — Марта! Познакомьтесь, это мой сын, Сэм, я вам о нем рассказывала.

— Да-да, мне было очень любопытно, — засмеялась Марта. — Теперь понятно, что вы имели в виду. Здравствуйте, Сэм. — Она отпустила ладошку сына и коротко пожала Сэму руку. Мальчик посмотрел сначала на маму, потом на него и вежливо вздохнул. Теперь они точно застрянут в этом магазине надолго.

Сэм был любезен и изображал недоумение. Про себя он подумал, что мать, похоже, опять пытается его с кем-то свести. Коли так, на сей раз она нашла хорошую кандидатуру, если не считать ребенка, который может помешать их свиданиям. Эта Марта просто прелесть! Светлые волосы с рыжим отливом, коротенькая стрижка, модная челка — куда лучше, чем обычные провинциальные прически. А еще полные губы, длинная шея. Огромные зеленые глаза делали ее похожей на сексапильных красоток из комиксов. На ней была зеленая маечка без рукавов, открывавшая угловатые плечи и худые, слегка подкачанные на тренажерах руки. Под длинной юбкой с абстрактным рисунком из листиков угадывались стройные ножки. Ему понравилось, как она склонила голову, когда здоровалась. Как она робко и в то же время уверенно пожала ему руку. Понравилось, что она спокойно и с уважением относится к своему малышу (и он платит ей тем же). Наверно, она была совсем молоденькой, когда родила его.

— Сэм, я сотни раз говорила тебе о Марте. Мы время от времени сталкиваемся здесь, в центре. Ее сынок, Джастин, так похож на тебя маленького!

«Ах да! — подумал Сэм. — Это тот самый мальчик. Внебрачный ребенок, как вечно подтрунивает над ним отец. Нет, это точно не его. Сэм, конечно, помнил не всех, с кем спал, но Марту бы он запомнил. Он тут же представил себе, как они соприкасаются телами, хмыкнул про себя и наконец присмотрелся к мальчику. Ну да, наверное, когда-то он именно так и выглядел. Похож немного. Не настолько, насколько расписывала весь прошлый год мать. Но, с другой стороны, человек никогда не видит и не запоминает себя таким, каким его видят другие. Способность узнавать себя — один из признаков интеллекта, учил его профессор по психологии на младших курсах. Только млекопитающее, стоящее на высокой ступени развития, может идентифицировать отражение в зеркале как самого себя. Но ведь зеркало тоже может врать. Часто слышишь от людей: я так плохо получился на этой фотографии, и удивляешься, потому что, на твой взгляд, фотография достаточно точная. Мы не желаем признавать точные изображения самих себя, поскольку они не совпадают с идеальным образом, существующим в нашем сознании.

— Просто удивительно, — произнес Сэм.

Миссис Койн открыла кошелек и сказала:

— Я еще месяц назад решила взять с собой одну старую фотографию, Марта, чтобы показать при встрече, и с тех самых пор вас ни разу не видела. Всегда так бывает, правда? — Она уже начала рыться в большой сумке среди кучи хлама вроде бальзама для губ, ручек, бумажных платочков, ключей от квартиры сестры в Рокфорде.

— Вот! — Миссис Койн наконец-то нащупала то, что искала. — Точно, вот она.

Сэм и Марта склонились над фотографией, чтобы лучше ее рассмотреть; Джастин отвернулся к окну. Эта фотография была сделана, когда Сэму было лет восемь. Была зима, и Сэм стоял на улице в толстых рейтузах, аляске и с санками в руках. Шапки на голове у него не было, но все равно неясно, почему мама выбрала именно эту фотографию для иллюстрации сходства Сэма с сыном Марты. У нее ведь есть дюжина других, на которых он по крайней мере не укутан в нейлон и шерсть. Потом до него дошло, что маме хотелось заодно похвастаться красивыми рождественскими гирляндами на доме, которыми так славилась в округе их семья. Однако нельзя не признать, сходство с Джастином было просто поразительное. Те же светлые волосы (правда, у Сэма они были короче), те же скулы, тот же подбородок.

— Действительно! — Марта улыбнулась, глянула на сына, потом снова на фотографию. — Джастин, посмотри-ка, — сказала она, — на этой фотографии мистеру Койну столько же, сколько тебе сейчас. Видишь, как вы похожи.

— Ух ты, — уныло протянул Джастин, глядя на снимок. На долю секунды в его глазах мелькнуло любопытство, он слегка повел бровями — значит, все-таки заметил сходство, но при этом мальчик явно не хотел принимать участие в беседе, из-за которой его поход с мамой по магазинам грозил затянуться. Сэм ему очень сочувствовал.

Марта протянула фотографию миссис Койн и посмотрела Сэму в глаза.

— Что ж, остается только надеяться, что он вырастет таким же интересным мужчиной, как вы.

«Флиртует», — подумал Сэм. Подошла их очередь, и Сэм решительно заявил Марте:

— Проходите, пожалуйста. Похоже, Джастину не терпится убраться отсюда.

Марта удивленно подняла брови:

— Очень любезно с вашей стороны, но право, не стоит.

Однако миссис Койн подхватила:

— Нет, правда, проходите. Мы не торопимся.

— Боже мой! Спасибо вам огромное.

Не успела Марта помахать им рукой на прощание и направиться к прилавку, как мать шепнула Сэму, будто отвечая на вопрос, который он даже не успел задать:

— Разведена.

В воскресенье, после раннего ужина, Сэм вернулся в город. По пути он позвонил Тине, девушке с внешностью ангела, но при этом наделенной кошачьей похотливостью, с которой познакомился довольно близко в декабре прошлого года на новогодней вечеринке у клиентов. Сегодня, в их вторую встречу, он лежал на спине, Тина оседлала его, но смотрела в сторону. В комнате работал телевизор, шли новости, звук был выключен.

— Ой, на-адо же, — промурлыкала Тина. — Там по телевизору один парень немножко на тебя похож.

Сэм успел забыть, что Тина жуткая болтушка. Она умудрилась рассказать ему, пока Сэм обрабатывал ее в кабинете начальника во время той вечеринки, про какого-то странного типа из отдела по работе с кредиторами, который каждый утро подходил к столу, пока Тина отсутствовала, и слизывал помаду с ее кофейной кружки.

— Что-то мне последнее время это часто говорят, — отозвался Сэм, крепко держа Тину за бедра, чтобы она не сбивалась с ритма. — И кто он?

— Написано, футболист. Джимми Спирс. — Она хихикнула и ткнула его в бедро красными ногтями. — Какой он сексуальный.

— Да ну, дерьмо. Как он вообще оказался на экране в середине июля?

— Не знаю, — сказала Тина. — Какая разница?

Она прогнулась, и Сэм запустил одну руку в золотисто-каштановые волосы, а другой медленно провел по ее шее, и, как только его пальцы оказались около ее рта, Тина укусила его до крови.

Позднее, поглаживая небольшие, едва заметные ранки на своем и ее теле, оставшиеся после того, как они царапали, прикусывали и шлепали друг друга, он попытался представить Марту на месте Тины, вообразить, как они будут заниматься сексом тайком, сдерживая стоны, без всяких безумств, потому что в соседней комнате спит похожий на него мальчик.

Как ни странно, у него почти получилось.

45

Чикагские газеты писали об аресте Ричарда Вайса, но у Филли не было родственников, живущих поблизости: не у кого было взять интервью, что позволило бы подогреть интерес к этому делу. Вскоре внимание прессы к процессу ограничивалось лишь сообщениями по радио в разделе «Новости города» и небольшими статьями на спортивной странице. «Дейли Геральд», ссылаясь на некий анонимный источник, писала, что именно Дэвис был тем самым доктором, чье имя убрали из обвинительного акта. Потом настала очередь других газет. В «Сан-Таймс» Джоан Бертон назвали «спутницей доктора Мура», намекая на то, что она и есть та самая любовница, которую должен был разоблачить Фил Канелла. Поверенный Дэвиса, Грэхем Мендельсон, отказывался от каких-либо комментариев, отмечая только, что его клиент потерял дочь, его жена впала в депрессию и покончила с собой, и сам он был жертвой покушения. Местные газеты не слишком активно писали о роли Дэвиса во всей этой истории, но Грэхем предупредил, что все может измениться, если его пригласят в суд для дачи свидетельских показаний.

— Все может поменяться в один момент в зависимости от того, что вы им сообщите, — сказал Грэхем.

— Я понимаю, — отозвался Дэвис.

— Вы уверены, что не хотите ничего сказать мне?

— Уверен.

В тот день, когда помощник окружного прокурора округа Карлтон, штат Небраска, отправилась в Нортвуд, чтобы снять показания с доктора Мура и доктора Бертон, примерно в то самое время, когда еще два члена ее команды приземлялись в аэропорту О'Хэйр, Джоан и Дэвис у него в кабинете вели нервный разговор о предстоящей встрече.

— Так что мы решили? — спросила Джоан. Она прилегла на жесткую коричневую кушетку. — Нам ведь придется рассказать им, так?

— Разве?

— Черт побери, Дэвис, они же будут здесь через час.

Дэвис потер глаза костяшками пальцев и вздохнул.

— Что, собственно, они захотят узнать? Во-первых, их будет интересовать, как мы связались с Рикки Вайсом. На это я скажу, что уже несколько лет пытаюсь найти убийцу своей дочери. Вайс написал мне письмо по электронной почте, потому что решил, что узнал человека на портрете, который я разместил в интернете. Мы с тобой отправились в Брикстон, все проверили и сообщили ему, что он ошибся. Моя жена наняла того детектива, чтобы проследить за нами. Я узнал об этом только от полиции, через несколько недель после смерти Джеки. Этим и ограничивается наше участие в этом деле.

— Они спросят, откуда у тебя взялся этот портрет.

— Скажу, что нарисовал его с помощью компьютерной программы.

Джоан изобразила прокурорский тон:

— Да что вы говорите, доктор Мур! И на основании каких примет вы его нарисовали?

Дэвис уже и это придумал.

— На основании данных, собранных полицией в ходе расследования убийства Анны Кэт.

Джоан вернулась к своей обычной интонации.

— Они спросят, был ли у нас роман.

— И получат абсолютно правдивый ответ: «Не было».

— А фотографии Джастина?

Дэвис кивнул.

— Я отдал все, какие у меня были, полиции. Сказал, что собирал данные для исследования моего пациента.

— Господи, Дэвис, ты что! Секретного исследования?

— Я просто не хотел, чтобы в этом участвовали родители, потому что результат получился бы предвзятым. Ты тоже ничего об этом не знала. Я попросил тебя о помощи только в связи с поисками убийцы Анны Кэт, и все. Самое большое, они решат, что мы — любовники. Но они никак не смогут заподозрить, что поездка в Брикстон была связана с Джастином.

— Тебе придется туго из-за этого «секретного исследования». Комиссия…

— Да, да. Я знаю. Но удар придется только на меня.

— Я не хочу лгать.

— А я и не собираюсь тебя об этом просить.

Ему очень хотелось прилечь рядом с ней на кушетку. Обнять. Но он этого не сделал. Уже несколько раз после смерти жены Дэвис задумывался над тем, что теперь может позволить себе общаться с Джоан не только как с коллегой и сообщницей, но никак не мог решиться изменить их отношения. И не потому, что трагедия с Джеки произошла совсем недавно: он, конечно, скорбел по ней, но перестал воспринимать как жену за много лет до ее смерти. Просто Мур никак не мог выбрать подходящий момент. Сегодня, когда вот-вот должен приехать прокурор и задать им прямой вопрос, с чем была связана их тайная поездка в Брикстон, штат Небраска, он уж тем более не имеет права смущать Джоан, открывая ей свою душу.

Даже несмотря на то, что он давно любит ее.

46

Двадцать лет тому назад, когда Сэму Койну было десять, центр городка Нортвуд, пригорода Чикаго, представлял собой беспорядочное скопление всевозможных ремонтных мастерских; еще здесь был магазин подержанных книг и нескольких закусочных сети «фастфуд», причем в каждой утверждали, что готовят «лучший гамбургер на всем Северном побережье». Дома в Нортвуде были такими же старыми и величественными, как и во всей округе, вот только почтовый индекс был менее престижным, и казну пополняли скорее налоги на собственность, а не с продаж. Если кому-то из жителей требовалось купить подарок на день рождения или хотелось поесть в нормальном ресторане, надо было ехать в город или в большие торговые центры в Скоки и Гурнее.

Но вот наступила эпоха оживления. Инвесторам были предложены налоговые льготы; бутики, магазины одежды, хорошие рестораны охотно заглотили наживку. За пять лет Нортвуд превратился в престижный район, о чем всегда грезили его жители, — многие из них купили тут в свое время дома, поскольку не могли позволить себе купить жилье подороже.

Тони Ди, шеф-повар из Чикаго, который за десять лет успел поработать во всех трехзвездочных итальянских ресторанах на Тейлор-стрит, решился открыть здесь заведение под названием «Моцарелла». Он рассудил просто: низкие налоги, низкая арендная плата, высокий доход. Теперь в субботу вечером «мерседесов», направляющихся в Нортвуд на ужин, было ничуть не меньше, чем БМВ, двигавшихся в противоположном направлении, а чтобы попасть в «Моцареллу», надо было сильно постараться.

Сэм вообще-то любил поражать девушек, которых он приглашал на свидание, своими кулинарными открытиями — известными ему ресторанами в центре города. Но Марту он решил пригласить к Тони Ди. Во-первых, он подумал — и был прав, — что она оценит достаточно высокий уровень заведения; кроме того, ей придется меньше платить няне, если она успеет вернуться до одиннадцати — об этом своем соображении он не преминул ей сообщить, когда она ему позвонила. Вот именно, напомнил он себе, она позвонила ему.

Когда принесли салаты, Марта как раз заканчивала рассказывать о местах, где когда-то жила:

— А потом мы с Терри переехали в Нортвуд, вскоре после того, как здесь появились все эти магазины и ресторанчики. Так что мне не пришлось увидеть его таким, каким он был во времена вашего детства.

— То есть дерьмовым, — выпалил Сэм, тут же извинился и, не дожидаясь, пока извинения будут приняты, продолжил: — Сейчас здесь стало хорошо, а когда я рос, ненавидел этот город.

— Наверное, всем нам не нравятся города, в которых мы росли. Они напоминают о юношеских глупостях, которые нам так не хотелось бы повторить.

— А вы сейчас, если не ошибаюсь, собираетесь продавать свой дом?

Марта склонила голову к левому плечу и снова выпрямилась — этот странный кивок был чем-то вроде тика, близкие знакомые всегда шутя передразнивали ее, — и ответила:

— Ну да. Я получаю неплохие алименты, но на содержание и дома, и мальчика все-таки не хватает. Особенно если не хочешь отказывать ребенку ни в чем — он же не должен страдать из-за того, что его отец… ну, вы меня понимаете. И потом, сейчас хорошее время для того, чтобы продавать недвижимость в Нортвуде — спрос очень большой. Кстати, если вдруг решите переехать жить в родной город, дайте мне знать.

Сэм саркастически усмехнулся по поводу этого крайне маловероятного варианта и спросил:

— Ну а вы? Откуда вы?

«Как забавно он это сформулировал, — подумала Марта. — «Откуда вы?» Это напомнило ей вопросы — нескончаемые, с легким налетом экзистенциализма, — которые постоянно задавал ей Джастин.

— Из южных пригородов, — ответила она на вопрос.

— М-м, — протянул Сэм. Сам-то он едва ли бывал южнее Тридцать пятой улицы, куда ездил порой играть в сокс. Еще он был на нескольких концертах в театре под открытым небом в Тинлей-парке. — А Терри… чем он занимался?

— Торговал фьючерсными контрактами. Рисковый бизнес: зарабатываешь за год кучу денег, а весь следующий год пытаешься не растратить их на случай неблагоприятной ситуации на рынке. Хотя у него неплохо получалось.

— Где он сейчас?

— В Нью-Мексико. У него там новая семья.

— М-да, странно. Другой остался бы поближе к сыну.

— Другой — да. — Она улыбнулась, опустила глаза и стала смотреть на салат — говорить о бывшем муже ей было явно неприятно.

— Вы упомянули, что хотите меня о чем-то спросить, — сказал он любезно.

— Да, хотела. Боюсь только, это будет слишком смело с моей стороны.

— Ну что вы! Пожалуйста, спрашивайте.

— Вы слышали о судебном процессе в штате Небраска? По делу об убийстве? Жертва — частный детектив из здешних мест.

— Конечно.

— Так вот, я вроде как… имею к нему некоторое отношение. Я в списке возможных свидетелей и у защиты, и у обвинения.

— Вы шутите. Как так вышло?

Марта рассказала ему о дружбе и предательстве Сэлли Барвик. О том, как фотографии ее мальчика оказались в кармане убитого детектива, их дала ему жена ее бывшего лечащего врача, доктора Дэвиса Мура.

— У нас с Терри никак не получалось зачать ребенка, — объясняла она, — и мы обратились в «Клинику Новых Технологий Оплодотворения» к доктору Муру. Он помог, и появился Джастин.

Сэм сделал паузу, втянул носом воздух и заговорил только тогда, когда ему удалось справиться с ощущением легкой, неясной тревоги:

— Какое отношение имеет ко всему этому доктор Мур?

— Я не получила почти никаких объяснений от адвоката: он сказал, что, возможно, и не станет приглашать меня в качестве свидетеля, — а вот окружной прокурор хоть чем-то помог. Судя по тем обрывочным сведениям, которыми они располагают, защита этого парня, Рикки Вайса, будет строиться на его утверждении, будто доктор Мур подослал Фила Канеллу, чтобы убить его.

Сэм молчал, притворяясь, что тщательно пережевывает телятину. Он старался вести себя как можно осторожнее, чтобы не выдать, как много он на самом деле знает о Муре. Похоже, она собралась забросать его вопросами, а он был не в том настроении, чтобы врать и не путаться в собственном вранье, и, подумав, сказал:

— В новостях все было как-то непонятно, но картинка вроде как складывается. Получается совершенно безумная история про то, как футболист убил дочь доктора, правильно?

— Правильно. Мур говорит, что это неправда, но окружной прокурор сообщил мне, что Мур обратился в детективное агентство в Гурнее, которое, в свою очередь, наняло Сэлли, чтобы она делала для него фотографии моего ребенка. Я знала Сэлли только как фотографа и попросила ее регулярно, по нескольку раз в год, делать фотографии Джастина. Знаете, для семейного альбома.

«Доктор Дэвис Мур — педофил? — подумал Сэм. — Такая новость — конечно, если это правда, — будет послаще самого вкусного ужина», а вслух произнес:

— Боже мой! Неужто правда? Зачем доктору нужны были эти фотографии?

— Не знаю. Мур, очевидно, объяснил, что фотографии требовались для какого-то исследования, связанного с искусственным оплодотворением, но окружной прокурор ему не слишком верит.

— Жуткая история. Ну и как, они разобрались?

— Понимаете, Сэлли была вроде как внештатным сотрудником. Пока непонятно, знала ли она вообще, что фотографии Джастина попадают к доктору Муру. А Канелла работал на жену Мура. Она, очевидно, считала, что доктор ей изменяет. Доктор Мур и доктор Бертон, наверное, поехали в Брикстон, чтобы встретиться с Рикки Вайсом, а Канелла направился за ними, чтобы добыть информацию для миссис Мур.

— А потом наткнулся на этого параноика и придурка, Рика Вайса, и тот вышиб ему мозги, — продолжил Сэм. — Это мне и из газет известно.

— Так или иначе, окружной прокурор считает, что защита собирается использовать фотографии Джастина в качестве улики. Они хотят забросать жюри присяжных всеми этими запутанными взаимосвязями в надежде на то, что тогда все поверят в придуманную Вайсом теорию заговора.

— Вообще-то совпадений и правда многовато.

— И это еще не все, — прошептала Марта и наклонилась над столом, словно стараясь спрятаться за невидимую ширму, которая отгородит их от посторонних глаз. — Шесть лет тому назад мы с Терри наняли детектива. Агентство было в центре города — не на Северном берегу. Нам порекомендовал его один приятель Терри по бирже.

— А вам-то зачем понадобился детектив?

Она махнула рукой — мол, это не важно и продолжила:

— Это была одна, э-э, затея, связанная с генеалогией. Детектив должен был съездить на восток страны, покопаться в свидетельствах о рождении и попытаться найти одного предка Терри. Угадайте, кого отправили на эту работу?

— Ту самую Сэлли? Да этого просто быть не может!

Она кивнула.

— Да, ее. Но я ничего не знала. Тогда я с ней не встречалась.

— Невероятно! Вы уже давали показания под присягой?

— Нет, и прокурор говорит, что мне не придется делать этого, если только меня не решат вызвать в качестве свидетеля, а это может случиться в самый последний момент. Так вот, если это все-таки случится, я надеялась, что вы поможете мне подготовиться. Не бесплатно, разумеется. Я готова вам заплатить.

Сэм нахмурился и вытер рот салфеткой.

— Не надо так беспокоиться. У вас есть основания полагать, что вам может потребоваться адвокат?

Марта закрыла глаза — у нее были такие длинные ресницы, что Сэму казалось, будто они касаются щек.

— Я просто растеряна. У меня такое чувство, что меня предали. Мне не по себе оттого, что ни с того ни с сего я оказалась косвенно замешана в убийстве. Я чувствую, что мне надо быть крайне осторожной.

— Могу порекомендовать хорошего адвоката по уголовным делам, если вам так будет спокойнее…

— Нет, не думаю, что это понадобится, — сказала она. — Это все нервы. Простите. Обо всем этом так сложно говорить.

— Да, история запутанная, мать ее! — выругался Сэм и тут же подумал, может, не стоило так выражаться. Впрочем, смешно об этом рассуждать, учитывая, какие планы он строил относительно Марты. Тут он заметил, что после его грубости в разговоре возникла пауза, и решил, что надо бы заполнить ее непринужденным замечанием. Лучше всего будет сказать сейчас правду — не всю, конечно.

— Мне кажется, я учился в одной школе с дочкой Дэвиса Мура.

Марта не удивилась.

— Этот окружной прокурор из Небраски сказал, что не уверен в незаконности действий доктора Мура с фотографиями. Да и все ведь произошло за пределами его округа.

«Это становится очень интересным», — подумал Сэм. Он вспомнил, как сильно Анна Кэт нуждалась в одобрении отца. Как тяжело, по ее словам, было порой добиться его внимания.

— Поступал ли он незаконно? — отреагировал он. — Может, да. Может, нет. По рассказам, все сильно смахивает на тайную слежку. Вторжение в частную жизнь. Использование несовершеннолетнего лица в своих интересах. Вы можете потребовать, чтобы против него выдвинули обвинения. Так вы подготовите почву для гражданского иска.

— Вы думаете?

— Ну конечно! В его действиях в любом случае ощущается нечто сомнительное. Он был вашим врачом. Да я вам гарантирую, девять присяжных из десяти будут из кожи вон лезть, чтобы как следует его прищучить.

Она вспыхнула.

— Вы не представляете, как меня все это расстраивает! Я даже вообразить не могу, зачем ему могли понадобиться фотографии Джастина, если только он не… — Ее передернуло.

— Педофил, — подсказал Сэм. — Да он просто извращенец, точно вам говорю.

— Мне он так нравился. И доктор Бертон тоже. Не верится, что она могла быть замешана в чем-то сомнительном. Вот почему мне кажется, что все гораздо сложнее. Но, с другой стороны, я никогда бы не поверила, что Сэлли шпионила за нами все эти годы. Не разбираюсь я в людях.

— Что ж, такое дело — злоупотребление доверием больного — не совсем моя епархия, но если вы решитесь, я смогу вам порекомендовать одного специалиста из моей конторы.

Она улыбнулась.

— Спасибо! Буду вам очень признательна.

«Черт, — подумал Сэм. — Как здорово все складывается!»

Сэм расплатился за ужин по своей платиновой карточке и оставил щедрые чаевые официантке на случай, если Марта глянет ему через плечо.

Он проводил ее до дома, в который Марта с Терри переехали одиннадцать лет тому назад («Он до сих пор выплачивает ипотечный кредит», — призналась Марта и поморщилась от смущения). Сэм настоял на том, что сам заплатит няне, у него как раз для этого лежало в кармане несколько двадцаток. Потом они вместе поднялись на цыпочках на второй этаж, чтобы посмотреть на спящего Джастина. Мальчик лежал, как-то странно изогнувшись, лицом вниз, словно его уронили с большой высоты. В его тихом похрапывании Сэму, который и сам всегда храпел, послышалось что-то успокаивающее.

В комнате было полно книг — их было даже больше, чем игрушек, — и, хотя в темноте он не мог разглядеть ни названий, ни авторов, Сэм понял по их толщине и тому, как солидно выглядят корешки, что они предназначены для детей постарше, чем Джастин, если не для взрослых. Марта упоминала, что он очень умный, но ведь все мамаши говорят так о своих чадах.

Они прикрыли дверь, и Сэм последовал за Мартой. Они спустились на первый этаж. Если интуиция его не подвела, сегодня ему предстояло увидеть изнутри еще одну спальню. Кто бы мог подумать, что в свои тридцать Сэм захочет затащить в постель женщину старше себя? Никто, в том числе и сам Сэм. Правда, разница была небольшая: максимум пять лет.

Марта открыла бутылку красного вина и села на диван, Сэм довольно дерзко устроился совсем близко. Минуту-другую он пристально смотрел на нее, губы сознательно медленно сложились в улыбку, он поднес бокал ко рту и, не отрывая глаз от ее лица, сделал долгий глоток. Тишина заставила Марту занервничать, она не смогла придумать, что сказать, и смущенно отвела глаза.

— Я уже давно… не ходила на свидания, — тихо произнесла она.

— Не могу поверить, — сказал Сэм и дотронулся до ее волос.

Когда Марта пригласила его поужинать с ней, он согласился без всяких колебаний и сразу начал продумывать, как все должно пройти в первый раз. Сэм набросал план в записной книжке с кожаным переплетом, которую всегда держал при себе. Разумеется он использовал специальный шифр на случай, если книжка потеряется или случайно попадет кому-то в руки. Он записал то немногое, что ему было известно о Марте, и все, что мог предположить, исходя из своего опыта общения с женщинами ее типа. Буквы и символы вскоре сложились в своеобразную формулу, в которую входили элементы разных техник, позиций и непристойных просьб из его сексуального репертуара.

Он был так решительно настроен, так хотел, чтобы все прошло в точности, как задумано, что решил устроить репетицию, и за неделю до встречи нанял дорогую проститутку. Сэм вызвал ее в «Свисс-отель». Он принципиально не называл шлюхам свое настоящее имя и никогда не приводил их в свою квартиру — если бы они знали, кто он, ему трудно было бы чувствовать себя раскрепощенно; кроме того, анонимность могла пригодиться, если ситуация выходила из-под контроля, а это, к сожалению, случалось с ним уже дважды. Он предельно конкретно сформулировал свой заказ, когда звонил в службу досуга: описал рост и вес Марты, цвет волос, приблизительный объем бедер, талии и груди и даже голос, низкий, с закругляющимися на конце носовыми гласными. Так говорят на Среднем Западе. Судя по акценту, Марта приехала либо из Миссури, либо из Онтарио — именно этой формулировкой он воспользовался в разговоре с автоматическим диспетчером.

Служба неплохо справилась с подбором девицы. Ее звали Фония («Как в слове симфония», — объяснила она, когда они сидели в баре, как будто ему было до этого дело), чертами лица она не слишком напоминала Марту, зато они явно могли бы носить одну и ту же одежду, настолько похожи были их фигуры. Она была гораздо моложе Марты — ей было около двадцати, но когда они поднялись в номер и Сэм приступил к осуществлению своего сценария, он без труда смог представить себе, что эти бедра, ребра и соски, эти стоны принадлежат не Фонии, а Марте. Он не давал проститутке четких инструкций, что говорить, но несколько раз попросил ее потише выражать свой энтузиазм, если ему казалось, что она переигрывает.

— С тобой непросто, детка, — проговорила Фония, оглядываясь через плечо.

Сэм улыбнулся и больше об этом не просил.

Один раз он ударил ее по щеке чуть сильнее, чем собирался. Не настолько сильно, чтобы остался синяк, но, как ему показалось, сильнее, чем понравилось бы Марте. В глазах Фонии мелькнул страх, но Сэм тут же извинился, вполне искренне, и Фония на него не обиделась. Позже она призналась, что он ее напугал. Вот именно поэтому и надо было все отрепетировать.

Сидя в гостиной у Марты, на ее диване, он приподнял рукой ее локоны, отставил в сторону вино и подался вперед, склонив голову набок так, чтобы коснуться приоткрытым ртом ее шеи. Она испугалась, попыталась поставить свой бокал на кофейный столик, но поторопилась из-за охватившей ее паники, попала на край толстого журнала; бокал качнулся, упал, и вино пролилось прямо на бежевый ковер.

— Вот черт! — воскликнула она.

— Оставь, — произнес Сэм тихим, но твердым голосом, надеясь задать тон, соответствующий тому сексу, который он запланировал: неспешному, просчитанному, немного болезненному перед самой кульминацией, но не настолько жесткому, чтобы оставить следы надолго. Это будет секс, какого у него никогда не было.

Она замерла, одна рука была зажата между ними, другую она держала над опрокинувшимся бокалом, потом поцеловала его как-то неуверенно — в этом поцелуе было и любопытство, и голод, и нерешительность. «Она действительно давно не ходила на свидания, — подумалось Сэму. — Ей действительно было одиноко. Она действительно давно не чувствовала себя желанной». Он очень рассчитывал на то, что прав по всем трем пунктам.

Профессиональной борцовской хваткой он заломил ей руку, повалил на диван лицом вниз, прижался к ней и слегка повернул к себе ее голову, чтобы дотянуться губами до рта. Она сопротивлялась не слишком убедительно, время от времени начинала брыкаться, но продолжала отвечать на его поцелуй губами и языком. Он задрал ее платье, надавил на плечо и теперь ждал, пока она окончательно сдастся, чтобы только потом войти в нее. Сэм освободился от рубашки и ремня и перекинул их через ее голову на пол. Она закричала, чтобы он прекратил: раз, другой, третий — уже совсем отчаянным голосом, поскольку чувствовала, что он становится все более настойчивым. Ей удалось приподняться, опершись на поручень дивана — она была похожа на испуганную пловчиху, уцепившуюся за бортик бассейна, — и снова сказала «нет». Он смеялся, и продолжал давить, и ждал. Она должна вот-вот сдаться. Если он правильно разгадал ее, точно сдастся.

Но вместо этого она дотянулась до лежавшей на краешке стола шариковой ручки, щелкнула ею и со всего размаху ударила Сэма по бедру.

Сэм вскрикнул и отпрянул, встав на колени. Ручка уколола его не так уж и сильно, просто он удивился. Он обернулся, чтобы приглядеться к пятнышку на штанах и понять, что это — кровь или паста. Марта тем временем высвободилась и, тяжело дыша, сползла на пол. Сэм давно сочинил и отточил утешительную речь, которую произносил в тех случаях, когда, как сейчас, расчет оказывался неверным: «Прости, детка. Я думал, ты именно этого хочешь. Мне казалось, что от тебя исходит что-то такое, какая-то волна. Знаешь, ты, верно, несколько отстала от жизни. Сейчас все не так, как десять лет назад. Мужчины и женщины стали более раскрепощенными. Стали охотнее следовать своим звериным желаниям. Черт возьми, да сейчас о гомосексуалистах и садо-мазо пишут в воскресном выпуске «Чикаго Трибьюн». Но мы можем сделать все по-твоему. Так, как тебе хочется».

Возможность озвучить заготовленную речь ему не представилась.

Он поднял голову и увидел Марту на полу рядом с диваном: волосы растрепаны, глаза влажные и полны злости, губы трясутся от ярости и замешательства, на шее красный след в том месте, где он ее схватил, тело напряжено — она готова в любой момент дать отпор, если он попытается приблизиться. Она ждала, что он что-то скажет, пыталась сама найти какие-то слова, но уже в следующую секунду увидела, как лицо Сэма застыло в изумлении, и догадалась, что у нее за спиной стоит Джастин.

Она повернулась, подползла к сыну, потом встала на колени и крепко обняла его, прижав лицом к своему плечу, чтобы он не видел ни ее, ни полуголого мужчину посреди их гостиной.

— Прости, милый, — прошептала она, — прости, Джастин.

Сэм поднялся с дивана, радуясь, что не до конца расстегнул брюки. Он обогнул кофейный столик с другой стороны, чтобы не проходить мимо матери с ребенком. Интересно, догадается она отослать ребенка из комнаты, чтобы они могли объясниться? Если бы удалось протараторить свои извинения, пусть даже неискренние, и убедиться, что Марта не станет звонить в полицию, ему было бы спокойней уходить.

— Убирайся, — сказала Марта. Слова ее прозвучали более сдержанно, чем можно было ожидать; очевидно, не хотела пугать ребенка, которого прижимала к груди, стараясь заслонить от Сэма. Она демонстрировала такую стыдливость, какой Сэм никогда раньше не видел, — ему даже стало немного жаль ее.

— Ну все, да? Все, — проговорил он мягко. — Господи, прости меня. — Он поднял рубашку, надел, но ремень продолжал держать в руках, сложенный именно так, как он мечтал сложить его, чтобы оставить чудесный красно-синий след на ее ягодицах. Проскользнул мимо Марты с Джастином, повернулся к ним спиной и пошел в направлении двери, размышляя о том, как он круто обломался, и о том, что ребенок Марты, судя по тому, как она вцепилась в него, вырастет размазней. Маменькиным сынком. Ясное дело, он всю неделю только и думал, как отымеет сексуальную мамочку из пригорода, но надо было быть осмотрительнее.

Когда Сэм протискивался между Мартой с Джастином и застекленным шкафчиком у стены, у него задралась рубашка — кроме голой спины была видна часть синих трусов, потому что штаны без ремня сползли на бедра. В это мгновение Джастин открыл глаза, выглянул из-за маминого плеча (голого, с соскользнувшей бретелькой платья), вытер влажный нос о ее кожу с легким запахом дезодоранта. Он смотрел в спину уходящему мужчине и даже в такой момент четко сознавал: он никогда не сможет признаться матери, что узнал в нем незнакомца из магазина, что видел и понял гораздо больше из того, что происходило в этой комнате, чем она может себе представить.

Выйдя на крыльцо, Сэм сильно хлопнул дверью — ему необходимо было сорвать раздражение — и на негнущихся ногах направился к своему БМВ, между делом оглядываясь по сторонам, проверяя, не заметили ли соседи чего-то неладного. Повернув за угол, он рявкнул во вмонтированный в руль микрофон, и телефон в приборной панели послушно набрал номер справочной. Он запросил у робота-оператора телефон некой конторы в центре, и его соединили.

— Служба «Досуга Лили», слушаю вас, — послышался женский голос еще одного автоматического секретаря.

— Я бы хотел узнать, можно ли сегодня встретиться с Фонией?

— Вы встречались с ней раньше? — Голос был приятный, почти как настоящий, только слегка звенящий и слабый, как у худенькой женщины.

— Да, встречался.

— Когда именно, сэр?

— Три ночи тому назад. В среду. В «Свисс-отеле».

— Могу я узнать ваше имя, сэр?

— Пол. — Он всегда так себя называл, пользуясь проститутками, сексом по телефону или общаясь в чатах. Он даже не помнил, когда это началось.

Последовала небольшая пауза, и затем Сэм услышал:

— Мистер Пол, вы слушаете? У Фонии уже есть заказ на сегодня.

— И что это значит?

— Это значит, что вам придется заплатить ее обычную ставку и половину сверху.

— Согласен.

— Где бы вы хотели с ней сегодня встретиться, мистер Пол?

— В мотеле «У мамочки». На Раш-стрит. В баре.

— Она будет там через час.

— Отлично.

Сэм повернул, выехал на скоростную автостраду Эденс и дал по газам. Ночь была безоблачной, флуоресцентные огни вдалеке создавали светящийся купол над городом. Кожа горела, сердце бешено колотилось, и он ощущал пульс всем телом. Головная боль, мучившая его временами, возникла внезапно и разлилась по правому виску. На скорости около ста километров в час он открыл бардачок, выудил оттуда баночку с таблетками и с трудом проглотил две, не запивая, хотя знал: таблетки не помогут унять боль и успокоить бьющуюся на шее артерию. Помочь ему может только одно: он должен подмять под себя женщину, увидеть ее лицо, искаженное болью, уловить то ни с чем не сравнимое мгновение, когда она готова вот-вот закричать, и вдруг боль переходит в наслаждение, губы, только что дрожавшие от страха, округляются, гримаса боли сменяется сладострастной ухмылкой, зажмуренные глаза распахиваются, освещаются сознанием того, что происходит, и с ее губ срывается: «Да, боже мой, да!»

Он собирался потратить тысячу баксов на шлюху, зная, что не получит удовольствия. Настоящего удовольствия. Но ему нужна была разрядка. Разрядка через жестокость.

Уже глубокой ночью, примерно в тот момент, когда Сэм почувствовал, что головная боль стихает, Джастин прислушался и убедился, что всхлипывания из маминой спальни в конце коридора наконец прекратились. Тогда он выскользнул из-под одеяла и открыл дверь шкафа. Там, внутри, было зеркало. Когда мама наряжала его, она любила стоять у него за спиной и смотреть на отражение в зеркале, словно так ей было лучше видно. Джастин повернулся левым боком к зеркалу и в тусклом свете лампы, стоявшей на его ночном столике, попытался разглядеть родимое пятно. Раньше он как-то о нем не задумывался, но сейчас ему стало любопытно, много ли есть на свете мальчиков или мужчин с такой же, как у него отметиной, или он и тот мужчина, который пытался обидеть маму, какие-то особенные.

47

Пятнадцать лет копаться в этом дерьме!.. Микки служил своему делу вот уже пятнадцать лет. Волос у него почти не осталось, только реденькая дуга, как подкова, на затылке. Его лицо и руки были обветрены, как у бродяги, спина и ноги побаливали, три постоянно разрастающихся пятна на коже надо бы, наверное, показать врачу, но он не станет. Он умрет тогда, когда Господь призовет его прямо с поля боя. Если б Микки потребовалась помощь врача, чтобы спасти свою жизнь, парадоксальность и унизительность такой ситуации была бы хуже смерти. И потом, «Рука Господа» не предоставляла медицинской страховки.

Нельзя сказать, чтобы жизнь его не радовала. Многие дела прошли успешно: как указывалось на сайте Гарольда Деверо, за эти годы пятьдесят семь специалистов по клонированию были убиты, и еще около шестидесяти ушли на пенсию, — чуть ли не все эти достижения можно записать на счет Микки. Законы, запрещающие клонирование, сенат так и не принял (усилия Микки в известном смысле даже способствовали этому, поскольку у лозунга «Не дадим террористам нас запугать!» появилось много сочувствующих), зато клонирование как бизнес существовало на осадном положении. Все меньше студентов выбирали соответствующую специализацию в медицинских школах, и, хотя были разработаны новейшие технологии, успешные методики, заявок на клонирование стало намного меньше, чем десять лет назад. «Рука Господа» все-таки одерживала победу в этой изнурительной войне.

За шесть недель Микки уничтожил троих: одного подстрелил в Детройте, другого подорвал в Миннеаполисе, а третьему организовал «автокатастрофу» в Де-Мойне, после чего, посоветовавшись с Филиппом и остальными, решил немного передохнуть, пока суета не уляжется. ФБР продолжало разыскивать Байрона Бонавиту, хотя кое-кто предполагал, что для спасения репутации Бюро полезней распространить слух о смерти легендарного преступника, чем признать, что поймать его никогда не удастся. Теперь федералы утверждали, что преступных группировок, выступающих против клонирования, стало больше. Для дела, которому посвятил себя Микки, тут была прямая выгода, поскольку создавалось впечатление, что движение яростных противников этого безобразия разрастается, к тому же федералы не искали конкретного человека, Микки Фэннинга. Но ему следует соблюдать осторожность. Штаб-квартира «Руки Господа» в Огайо давно уже у федералов под подозрением, поэтому пусть они себе ищут преступные группировки по всей стране.

Но «соблюдать осторожность» вовсе не означало прекратить богоугодную деятельность. Микки, и не отправляя пока к Отцу нашему любителей клонирования, нашел способ заниматься полезным делом. Правда, если бы Фил и другие узнали, как он при этом рискует, наверняка велели б ему прекратить.

Микки уже три ночи спал в проржавевшем «катласе» на специальной стоянке для отдыха у шоссе 1-35, на выезде из Остина. Днем он отправлялся в город и исследовал улицы, прилегающие к школе Нила Армстронга. Там было полно народу, много старых деревьев и множество путей для отхода. В обед он шел вслед за школьниками, особенно пристально наблюдая за одним из них. На второй день наблюдения он наткнулся на мопед, оставленный у магазина комиксов. Завести его без ключа было пара пустяков. В ту ночь он спал на переднем сиденье, подключив мопед, спрятанный на заднем сиденье, к аккумулятору машины.

На четвертый день он усвоил распорядок дня своего подопечного. Часа в три Микки явился в мотель, в котором можно было снять номер на несколько часов, и принял душ. Переодевшись во все чистое, он устроился у прикроватного столика, достал из сумки лист миллиметровки. Потом он развернул еще один листок, старый и потрепанный. Эта была картинка, нарисованная им в ту пору, когда он впервые попытался применить данную тактику. Та, первая операция, сложилось неудачно, и он не смог передать рисунок тому, кому он предназначался, но сама идея так ему нравилась, что он не стал выбрасывать листок и по мере необходимости делал с него копии. Миллиметровка позволяла точнехонько перенести рисунок, к тому же ему казалось, что рисунок на разлинованной бумаге должен создавать впечатление, что автор — методичный психопат, а это внушает жертве не просто страх, а настоящий утробный ужас. Он достал черную и красную ручки и приступил к работе.

Со всеми подробностями, как в анатомическом атласе, нарисовал сердце, его обвивала змея, по сторонам две руки, одна из которых указывала на небеса. Потом изобразил меч в языках пламени, вывел каллиграфически их монограмму — «HoG» — и раскрасил ее красным и черным. Затем настал черед перечислить шестерых врачей, убитых им за последнее время (этот список неоднократно обновлялся с момента создания оригинала). Он зачеркнул имя каждого из них красной ручкой. Под списком Микки аккуратно вывел «Оливер Бел Геддес» и оставил незачеркнутым. Еще ниже он старательно написал печатными буквами стих из Книги Бытия — одну из многих цитат из Библии, которые он знал наизусть:

Весь текст был написан черными чернилами, кроме слов «не стал жить» — они были красными. Когда он закончил и чернила высохли, он сложил бумажку вчетверо, сунул в задний карман, к бумажнику, и убрал оригинал обратно в сумку.

В пять тридцать Микки выписался из мотеля и поехал на улицу, тщательно исследованную им накануне. Дома здесь были большие, участки запущенные: давно не стриженные лужайки, забитые банками из-под пива урны. Микки решил, что эти дома снимают, видимо, студенты Техасского университета. Он остановил машину и достал из-под заднего сиденья краденый мопед. Он ехал и чувствовал, как раскраснелось его лицо в предвкушении встречи с жертвой.

Микки не спешил, внимательно следя за тем, чтобы не нарушить правила дорожного движения, останавливался на перекрестках. Он ненавидел мотоциклистов, особенно юнцов, спокойно гоняющих не по своей стороне дороги или на красный свет, которые считали, что это водители автомобилей должны под них подстраиваться. Лето еще не кончилось, было довольно жарко, но легкий ветерок охлаждал его кожу, пока он ехал на скорости километров сорок в час. Он остановился у бакалейного магазина, слез с мопеда и развернул его в обратную сторону. Он не слишком хорошо здесь ориентировался и опасался, что если не поедет той же дорогой — заплутается; ему придется возвращаться, когда около магазина уже появятся копы. Если, конечно, их кто-нибудь вызовет. Никогда не знаешь, как объект отреагирует.

Он вошел в магазин — большой, но не из тех гигантов, что разбросаны по всему Техасу, с туристическим бюро, копировальным центром и отделением банка. Он прошел мимо касс и свернул в небольшую кафешку с четырьмя столиками, крошечной печкой для пиццы и машинкой для смешивания коктейлей. Перед ним стояло четыре человека; он ждал своей очереди, равнодушно разглядывая табличку с меню. Когда подошла его очередь делать заказ, он постарался не дотрагиваться до стального прилавка. Микки был уверен: в базе данных нет его отпечатков пальцев, и вообще, этот метод уже нечасто применяется при идентификации человека, поскольку анализ ДНК дает куда более надежные результаты, и все же, зачем оставлять тень своей руки там, где бываешь? Он заказал большой сэндвич с индейкой, без сыра, и встал в следующую очередь, к кассе, пока работники укладывали слоями майонез, кусочки птицы, листья салата и бекон на ломоть белого хлеба.

Сэндвич был готов, как раз когда подошла его очередь в кассу. Парнишка лет семнадцати спросил его, что он заказал, и Микки описал свой сэндвич и достал десятидолларовую купюру. Отсчитав сдачу, паренек протянул ее Микки, тот накрыл пальцы парня рукой так, чтобы он почувствовал шрамы на загрубевшей коже ладони.

— Ты Кристофер Бел Геддес? — спросил он как бы мимоходом. Он знал ответ на этот вопрос. Ему хотелось, чтобы парень сосредоточил на нем свое внимание. Обычно ведь подростки не слушают, что им говорят.

— Да, — сказал тот и поднял глаза.

Микки наклонился вперед и заговорил очень тихо. Парнишка тоже наклонился, так низко, что его ухо оказалось у самого рта Микки — он мог запросто его укусить.

— Передай своему отцу: если он и чист перед законом, — проговорил Микки, обдав ухо собеседника горячим дыханием, а другой рукой засовывая в карман его фартука сложенный листок, — перед «Рукой Господа» он ответит. — Последнюю фразу он произнес с южным акцентом: «Руко-ой Го-оспа-да-а», — отчасти чтобы лишний раз воспользоваться маской Байрона Бонавиты, отчасти потому, что, когда он репетировал эту фразу, ему слышалось нечто зловещее в том, как он ее произносит. Он называл этот голос «суровый священник». Похоже на Де Ниро в римейке фильма «Мыс страха».

Кристофер Бел Геддес так и стоял, склонившись над прилавком, а Микки уже схватил сэндвич и рванулся к двери. Он шагал, опустив голову, через зал бакалейного магазина мимо касс — их было пятнадцать, над каждой табло с номером — в сторону автоматических дверей, охраняющих прохладный воздух внутри от уличной жары.

— Сэр? — услышал Микки у себя за спиной. Он не поднял головы. — Сэр? — повторил голос, он приближался. — Сэр, покажите, пожалуйста, ваш чек.

Микки остановился. Он даже не знал, есть ли у него этот самый чек. Боже, неужели его возьмут по подозрению в магазинной краже? Бесславное завершение его трудов! Надо было оставить сэндвич на прилавке. Не стоило вести себя так вызывающе. Он оглянулся. Охранник был маленького роста, в слишком тесной форме, обтягивавшей жирок на талии.

— М-м, я заплатил, — пробормотал Микки, — и мне положили сэндвич в этот пакет.

— Вам должны были выдать чек. — Охранник повернулся, он, кажется, хотел отвести Микки обратно к прилавку. Из-за полки с кока-колой выскочил Кристофер Бел Геддес, скользя ботинками на кожаной подошве по стертому линолеуму.

— Эй! — заорал парнишка.

Микки побежал, вторые двери открылись недостаточно быстро, и ему пришлось притормозить. Охранник вопил что-то ему вслед. Взгляд Микки упал на мопед. Нет, к черту мопед. Он не сможет его быстро завести. Он стремглав помчался через парковку и дальше по дороге, по которой приехал. Ну вот, уже одышка. Куда ему тягаться в скорости с семнадцатилетним пацаном! Голоса приближались.

Он свернул за угол, неуклюже перепрыгнул через низенькое ограждение и пробежал через чей-то двор. Затем перемахнул через забор, обнаружил канаву, отделявшую друг от друга задние дворы домов, и побежал по ней, чувствуя, как к подошвам пристает грязь и выдранные сорняки. Нет, это слишком опасно, здесь его могут увидеть с улицы.

Где-то в середине квартала Микки перелез еще через один забор и присел за желтым пластмассовым домиком для игр передохнуть. У него с собой не было ни пушки, ни даже ножа, только мелочь в кармане и что-то в руках — а, этот дурацкий сэндвич! Он так и не избавился от бумажного пакета.

— Привет, — раздался звонкий голосок у него над ухом.

Микки вздрогнул, но он уже слишком устал, чтобы убегать. В домике, как выяснилось, играла маленькая девочка лет шести с густыми темными волосами. Она высунулась из окошка, ее мордочка оказалась как раз напротив лица Микки, и захихикала. Недавно выросшие постоянные зубы были слишком крупными для небольшого личика.

— Я Талия. Я лечу глазки, — сообщила она ему, протянула пухленький пальчик и оттянула нижнее веко его правого глаза. Микки не стал отводить руку девочки — он вообще ничего не делал, — лишь бы она не расплакалась или не закричала.

— Мама с папой дома? — спросил Микки и добавил: — А, доктор Талия?

Девочка кивнула, не отпуская кожу у него под глазом. Ну конечно, дома. Не могли же они уйти и оставить шестилетнего ребенка во дворе. Если они нормальные родители.

— А они? — Микки показал пальцем на стоявший по соседству большой белый дом с алюминиевой обшивкой.

Доктор Талия помотала головой.

— У них нет деток. Мама говорит, детки поломают их силь жини.

— Здорово! Спасибо тебе. — Он помахал ей рукой на прощание и на корточках прокрался на соседний участок. Талия крикнула ему в спину «до свидания» и тут же побежала к себе домой — наверное, чтобы рассказать маме о своем новом взрослом друге. Микки обошел гараж и толкнул окно с противомоскитной сеткой. У них, слава богу, была запасная машина — старый «ауди». Он подтянулся, протиснулся внутрь и приземлился на пустой пластмассовый бак для мусора. С помощью собственных ключей он расковырял провода и завел машину меньше чем за минуту. Пульт управления дверью гаража был над пассажирским креслом, за той штукой, которой закрывают глаза от солнца. Он медленно сдал назад.

Вниз по улице, ближе к магазину, он увидел мужчин, шнырявших взад-вперед по боковым улочкам и между домами. Полицейских среди них не было, только подростки и лысоватые мужички из кафе в фартуках. Потом он заметил толстяка охранника, который только сейчас догнал остальных. Никаких сомнений: они в полной уверенности, что ловят магазинного воришку. Охранник стал передавать что-то по рации. Микки щелкнул кнопкой, закрыл гараж и выехал на улицу как самый обычный владелец дома, который едет на «ауди» встречать жену с работы, чтобы вместе поужинать. Молодой Крис Бел Геддес и остальные сотрудники кафе вряд ли даже заметили его, и он преспокойно уехал.

Да, пощекотал себе нервы, подумал Микки. Так бывает: все идет наперекосяк.

48

Грэхем Мендельсон обычно не звонил сам своим клиентам, но они с Дэвисом договорились встретиться в час, чтобы сыграть партию в гольф в Нортвудском загородном клубе; и вот, позвонив доктору в «Клинику Новых Технологий Оплодотворения», Грэхем сказал, что заедет к нему пораньше, чтобы поговорить о делах. Дэвису не понравилось, как это прозвучало.

Грэхем был высоким и сухощавым, примерно одного возраста с Дэвисом. Он был одет в отутюженные штаны цвета хаки и розовую рубашку-поло, и Дэвис, увидев его наряд, тут же расслабился. Человек, принесший дурную весть, не стал бы надевать такую рубашку. Дэвис попытался отвлечь Грэхема, пока тот не успел испортить ему настроение.

— Ты слышал, что его чуть было не схватили на месте преступления? — спросил он.

Грэхем перестал репетировать про себя сообщение, с которым пришел, и застыл в изумлении, поставив портфель на стул у двери.

— Нет. Кого?

— Байрона Бонавиту. Он угрожал сыну Оливера Бела Геддеса в Остине, парнишка гнался за ним пару кварталов. Правда, мерзавец ушел.

Грэхем нахмурился.

— Черт! У них осталось описание? Образец ДНК? Хоть что-нибудь?

— Нет, — ответил Дэвис. — Но одна маленькая девочка хорошо его рассмотрела, так что я уверен — поиски этого негодяя начнутся завтра же. Ну ладно, ты-то, надеюсь, привез мне хорошие новости.

— Ну, хорошая новость уже то, что тебе не придется выступать в суде, — сказал Грэхем. — Рикки Вайс пишет признание.

Дэвис ухмыльнулся.

— Серьезно? — Он обернулся на свои клюшки. Это будет первая за последний год игра, когда он сможет по-настоящему расслабиться.

— Я же говорил, он сдастся. Что еще ему оставалось, когда и собственная жена, и этот Твиди давали такие показания.

— Знаешь, Грэхем, после такого мне уже наплевать на любые плохие новости. — Дэвис начал выключать компьютер. Надо будет отметить это — раскурить сигару на поле у первой метки. — У тебя ведь и плохие новости есть, да?

Грэхем кивнул.

— Марта Финн требует, чтобы против тебя выдвинули обвинение в тайной слежке за ее сыном. Она обратилась к окружному прокурору округа Лейк. Я запланировал на завтра явку с повинной. Так, по крайней мере, эта новость не попадет на телевидение. Газеты наверняка поместят сообщение куда-нибудь в самый конец статьи о Вайсе.

Комната перед глазами Дэвиса качнулась, словно он был на дешевом аттракционе на ярмарке.

— Господи боже мой!

Грэхем открыл портфель и достал пачку бумаг, подготовленных утром его ассистентом.

— Да не пугайся ты так! Мы можем изучить директивы по вынесению приговоров по таким делам, прецеденты. Ты внесешь залог при предъявлении обвинения, мы подадим ходатайство о признании твоих действий административным правонарушением. Ну, приговорят к небольшому штрафу и общественным работам. Не думаю, что юридические последствия будут слишком серьезными.

— Не слишком серьезными? — выкрикнул Дэвис. Он вскочил и торопливо закрыл дверь кабинета. — А как же моя практика? Лицензия?

— В час тридцать у нас будет совещание по телефону с одной юридической фирмой из федерального округа Колумбия, у которой больше опыта в делах о медицинской этике. Гольф, боюсь, придется отменить.

— Господи, неразбериха, — проговорил Дэвис и откинулся на спинку кресла.

— Не беспокойся, мы со всем этим разберемся. Но мне кажется, для начала ты должен все-таки сказать мне правду: зачем ты покупал фотографии Джастина Финна?

Дэвис мотнул головой.

— Как я уже много раз тебе говорил — в частности, в этот четверг за ужином, — это было нужно для эксперимента. Не могу больше ничего добавить.

Адвокат оперся на спинку стула, и под его весом оно жалобно заскрипело.

— Это что, твой сын?

— Джастин? — Дэвис едва не прыснул. — Нет. Ну что ты! — Он пытался прикинуть, каким минимальным признанием он сможет отделаться и, наконец, произнес: — Он клон.

Левая бровь Грэхема изогнулась.

— Если это станет известно, газеты еще больше заинтересуются процессом. А что в ребенке такого особенного?

— Ничего. Он здоровый девятилетний мальчик, зачатый, как и десятки других, в этой клинике.

— Но ведь ты меньше интересуешься другими клонированными тобой детьми.

— Никто из этих детей не живет в двух с половиной километрах от моего дома. Грэхем, ты ведь все это слышал, когда я давал показания по делу Вайса и отвечал на точно такие же вопросы.

— Откровенно говоря, прокурор задала не так уж много вопросов, и от самых сложных из них нам удалось уйти, ссылаясь на закон о конфиденциальности. Хорошо еще тебе не устроили перекрестный допрос. Когда ты будешь делать заявление по этому поводу — а я тебе настоятельно рекомендую его сделать, поскольку ты уже проявил нежелание публично давать показания, — тебе придется излагать свою позицию перед судьей. Придется рассказать, что именно ты сделал. Я бы очень не хотел услышать всю эту историю впервые, когда тебе будут выносить приговор.

— Ну хорошо, — сказал Дэвис. В конце концов, он же предполагал, что когда-нибудь это произойдет. — У меня была одна теория, которую я хотел подтвердить на примере Джастина. Точнее, теория все еще есть.

— Теория?

— О том, что клонированные дети и их доноры гораздо больше похожи на близнецов одного возраста, чем мы предполагали. Что у клонов проявляются черты личности, интересы и способности доноров, даже если они росли в абсолютно разной среде. Я надеялся провести полномасштабное исследование, проследить развитие Джастина в детстве и сопоставить с развитием донора за тот же период.

— А разве другие доктора, психологи, не занимаются тем же самым?

— Занимаются. Многие.

— И все почему-то делают это с разрешения родителей.

— Именно поэтому у них ничего и не получается. Если бы Марта Финн знала, чем я занимаюсь, она заинтересовалась бы личностью донора. Начала задавать множество лишних вопросов. Кроме того, что еще важнее, это могло повлиять на то, как она воспитывала бы Джастина.

В коридоре послышались чьи-то шаги, Грэхему на мгновение показалось, что они слишком громко разговаривают, и он, понизив голос, сказал:

— Что ж, по этому поводу могу сказать тебе три вещи. Первое: ты ее очень разозлил. Второе: не думаю, что тебе удастся оправдать свое идиотское тайное исследование интересами науки. И третье: тебе известно, что, когда Джастину было три года, она и ее бывший муж наняли частного детектива, чтобы выяснить, кем был донор Джастина?

Дэвис закрыл лицо руками. Он сегодня не брился; утром в ванной он обратил внимание, что у него добавилось седины в щетине. Он потер пальцами жесткие волоски и ответил:

— Нет, я не знал. — Теперь он начал опасаться, что адвокату известно больше, чем ему хотелось бы. — И что же им удалось выяснить?

Грэхем вновь открыл портфель и извлек оттуда папку с кратким изложением того, что было обнаружено в ходе расследования дела Вайса. Он пролистал его, открыл на заложенной страничке и прочитал:

— Эрик Лундквист. Сиракьюс. Штат Нью-Йорк.

— Вот видишь, — сказал Дэвис. — Эрик Лундквист. Если б только я знал, что они о нем знают! Я бы прекратил исследование, и не было бы нужды во всех этих тайных наблюдениях.

— Если бы это тебя остановило и ты не следил бы за сыном Финнов, не случилось бы гораздо более неприятных вещей.

— Наверное, да.

— Дэвис, пойми: я не хочу подстрекать тебя к лжесвидетельству.

— И не надо. Ты настаиваешь, что я должен сделать заявление об этом в суде?

— Если это лучшее, что ты можешь предложить, — да.

— Проклятье! — воскликнул Дэвис. — Ладно. Но я хотел бы со своей стороны выставить одно условие: чтобы ни Джоан, ни другие сотрудники клиники не подвергались в связи с этим преследованию. Там, в Брикстоне, Джоан помогала мне по совершенно другому делу — это касалось поисков убийцы Анны Кэт, — а к истории с Джастином она не имеет никакого отношения. За это отвечаю только я.

— Мы попросим об этом, — отозвался Грэхем. — Если они поверят, что ты говоришь правду, с этим проблем не будет.

— Ты сам-то веришь, что я говорю правду тебе? — спросил Дэвис.

— Я твой адвокат. Что же еще мне остается делать — только верить на слово.

49

Беззащитно ежась под стремительными атаками холодного дождя, который, казалось, возникал ниоткуда, прямо из желтых куполов света вокруг фонарей у него над головой, детектив Тедди Эмброуз обошел вокруг голубой машины для вывоза мусора. Взглянул — и почувствовал себя простыней в сильных руках прачки-негритянки: будто все, что выше пупка-экватора, закрутило в одну сторону, а что ниже — в противоположную.

А ведь как он радовался жизни буквально несколько часов тому назад, до начала смены! И было чему: жена беременна вторым ребенком, но они пока что никому об этом не сказали; от этой счастливой тайны на двоих оба словно светятся. Если удастся обойти муниципальные правила, они смогут сдавать двухкомнатную квартиру, которая досталась ему от родителей, и переехать в дом с верандой в пригороде. Уже сейчас он и еще один полицейский, парень, с которым они вместе учились в академии, готовы сделать последний взнос за катер, что стоит на приколе в гавани Белмонт.

Вчера, когда он ехал по Гранд-авеню, прорываясь сквозь пелену продолжавшегося целый день ливня, он думал о дюжине убийств, которые ему удалось раскрыть. У него было настолько мало «висяков», что он чувствовал себя готовым принять любой вызов. Ему это по плечу. Ну же, давайте! Последнее время ему поразительно везло: беременная девушка-подросток сдала своего бывшего парня, рассказав, как тот ударил своего брата якорем, а тело сбросил в озеро; водитель сбил пешехода и скрылся с места происшествия, но при этом оставил на протезе жертвы следы краски — как оказалось, самой дорогой у моделей «порше»; плотник воткнул в глаз любовнику жены отвертку, на ручке которой были вырезаны его инициалы. Накануне вечером, в таверне «У Данте», Эмброуз хвастался перед коллегами, говоря, что на каком-то этапе жизни удача превращается в судьбу, а учитывая то количество дел, которое они с напарником, Яном Куком, направили окружному прокурору за последние полгода, они уже почти заслужили такую трансформацию.

— Ты нас сглазишь! — смеялся Ян.

Сегодня, около двух ночи, раздался звонок, и им сообщили, что под ковшом машины для вывоза мусора в переулке, выходящем на Норт-авеню, найден труп женщины. Когда криминалист, укрывшийся от дождя под зонтом, встретил напарников у машины и подробно перечислил те скудные улики с места происшествия, которые ему удалось найти, Ян со злостью сплюнул в ближайшую урну.

— Ну вот, ты нас сглазил, Броузи. Я же говорил, что сглазишь!

Эмброуз опустился на колени у ковша машины и заглянул под него. Кисть жертвы, коричневая и закоченевшая, со сложенными чашечкой пальцами, выглядела как восковой слепок, демонстрирующий правильный захват двухшовного мяча для фастбола. Рука того же коричневого оттенка исчезала за колесами механизма, поднимающего ковш. Не поднимаясь с колен, Эмброуз отодвинулся, лег животом прямо на влажный бетон и направил луч фонаря в темноту, пытаясь разглядеть положение тела. Оно лежало в совершенно неестественной позе. От голубого платья остались какие-то обрывки.

Цементные плиты были немного неровными, с наклоном на восток по всей площадке. Ручеек дождевой воды омывал тело и уносил кровь, волосы и фрагменты кожи в ближайший водосток — а вместе с ними и почти безупречный послужной список Эмброуза.

— Вот тебе и гребаный детектив! — Ян, заглядывавший под ковш с другой стороны, зло поглядел на напарника, поднялся и отряхнул гравий с темно-синего непромокаемого плаща. — Самый что ни на есть настоящий детектив без развязки.

— Этого мы еще не знаем, старина. — Голос Эмброуза прозвучал не слишком уверенно.

Они выяснят, что это за девушка и был ли у нее муж или дружок. Не баловалась ли она наркотиками. Поговорят с ее друзьями. Выяснят, где ее видели в последний раз. Но даже если эти расспросы выведут их на подозреваемого — скажем, какого-нибудь придурка без убедительного алиби, замечавшегося и раньше в агрессивном поведении, — даже в этом случае окружного прокурора такой подозреваемый не устроит. Не хватает вещественных доказательств. Нынче криминалисты научились собирать мельчайшие фрагменты и проводить по ним анализ ДНК; присяжные успели привыкнуть к тому, что им демонстрируют таблицу генетического анализа обвиняемого и совершившего преступление. Защита регулярно подвергала сомнению выводы обвинения на том основании, что отсутствуют доказательства совпадения ДНК. Присяжные часто соглашались с этим аргументом. Искусство проведения анализа ДНК шагнуло вперед, и теперь глупых преступников стало легче ловить, а вот умных — или удачливых — гораздо труднее.

Интуиция подсказывала Эмброузу: это дело останется у него на столе очень и очень надолго.

50

Марта не заявила на Сэма Койна. Она обсудила то происшествие во всех подробностях с единственным человеком — психоаналитиком, к которому обратилась примерно через месяц. Это ей помогло. Весь свой гнев она направила на Дэвиса Мура и попыталась забыть, что идею подать на него в суд подсказал Сэм Койн. Она, разумеется, обратилась за помощью к другому адвокату.

Джастин тем временем проглатывал один за другим труды великих философов, слегка адаптированные в процессе перевода. В классе он вел себя настолько вызывающе, что ее несколько раз вызывали на заседания педагогического совета. В конце концов его раздражительность — и в равной мере выдающиеся умственные способности — привели к тому, что учительница третьего класса поговорила с учительницей четвертого, и обе порекомендовали перевести Джастина в школу следующей ступени.

В пятом классе друзей у Джастина, конечно, не прибавилось. Старшие мальчики считали его еще более чокнутым, чем третьеклассники, но Джастина это абсолютно не тревожило. Он получал отличные оценки по всем предметам. Он даже проявил себя в спорте, в тех видах, где не требовалась работа в команде. Он показывал великолепные результаты в гимнастике и бегал быстрее почти всех старших ребят, чем заслужил среди них некоторое уважение. Он был немного меньше ростом, чем большинство его новых одноклассников, но рос очень быстро и на фотографиях класса уже не бросался в глаза. Все первое полугодие учебы Джастина в пятом классе Марта радовалась, что приняла верное решение.

Каждый день Джастин вылезал из школьного автобуса, таща за плечами тяжелый рюкзак с книгами. Однако плечи его становились все больше похожи на мужские, так что груз был для него в самый раз. Однажды вечером Марта залезла к сыну в рюкзак — она уже было собралась писать жалобу на то, что детям слишком много задают, — но обнаружила всего несколько тоненьких учебников. Остальные книжки не имели отношения к школьной программе: к ее удивлению, это были книги не по философии, а по криминалистике, излагавшие истории реальных преступлений.

Под кроватью в его комнате она нашла еще несколько книг о серийных убийцах — Банди, Берковице, Спеке и о Чарльзе ЭнДжи, чье имя вызвало в памяти неприятный разговор с матерью. Потрясенная своим открытием, она сгребла в охапку десяток книг и отнесла на кухню.

— Откуда это у тебя? — спросила она.

Джастина, кажется, удивило, что мама говорит с ним так, будто он в чем-то провинился.

— Взял почитать у парня из класса, Джеймса. На время, — добавил он, словно испугавшись, что она заподозрит его в воровстве. — Это читали его родители.

— Джастин, — проговорила Марта, тщательно подбирая слова, чтобы он не почувствовал ее страха и не подумал, что она его осуждает. — Зачем тебе читать эти ужасные книги?

Джастин моргнул, потом дотронулся до ее руки с уверенностью взрослого человека.

— Маньяк из Уикер-парка. Я хочу защитить нас от маньяка.

Ну конечно же, подумала Марта и облегченно рассмеялась. Она наклонилась и обняла Джастина. Про этого маньяка говорили во всех новостях; люди, живущие в центре, были страшно напуганы: ходили только компаниями, носили с собой газовые баллончики, а некоторые вовсе перестали выходить вечерами из дома. Он убил уже шестерых в окрестностях Уикер-парка, в чикагском районе Ближний Вест-Сайд: пятерых женщин и одного мужчину. Полиция предполагала, что жертв на самом деле больше, просто они лучше спрятаны, причем, возможно, в других частях города. Найденные женщины были изнасилованы маньяком и заколоты. Мужчине перерезали горло. Не было ни одного свидетеля, ни единого образца ДНК, жертвы не были связаны между собой и не было ни одной улики, которая могла бы вывести на подозреваемого. Марта была в ужасе, оттого что Джастин слышит все эти жуткие подробности в новостях. Но как этого избежать? Маньяк из Уикер-парка стал главной новостью осени на телевидении и в газетах.

— Джастин, дорогой, он на нас не нападет. Он живет далеко отсюда.

Джастин ничего не ответил, но тусклой улыбкой и взглядом дал понять, что разочарован и не верит матери. Это расстроило Марту.

— Можно я пойду к себе и поиграю в «Теневой мир»? — спросил Джастин. Эту новую компьютерную игру сестра Марты купила Джастину на Рождество. Считалось, что она для взрослых, но дети тоже в нее играли, а Марта уже израсходовала возможности жесткого родительского контроля.

— Конечно, милый, — сказала она.

Он зашагал к лестнице на второй этаж. Марта пыталась угадать, что творится сейчас у него в голове. Больше всего ее пугало в Джастине, что он все замечает и впитывает как губка, а успокаивало то, как быстро он приходит в норму. Марта не боялась, что Джастин не вынесет правды, скорее ее мучило, что он ее знает. Она готова беседовать с ним о маньяке из Уикер-парка, о Теде Банди, даже о Чарльзе ЭнДжи, черт его подери, но она точно знала, что никогда не сможет поговорить с Джастином о том, что произошло тем вечером между ней и Сэмом Койном.

51

В Чикаго можно любоваться озером Мичиган почти отовсюду, но ни один вид не сравнится с тем, что открывается из шикарного ресторана «У Эббота», двухэтажного, с огромными окнами, расположенного в центре, метрах в восьмистах от Военно-морского пирса. Если правильно выбрать столик в этом ресторане, ощущение будет такое, что кругом вода и ты под ее защитой. Дэвис просил и не без труда получил один из таких столиков. Он занял свое место, и на него снизошло такое умиротворение, что официанту пришлось мягко напомнить гостю о лежавшем на столе меню.

Джоан была в черном платье — наверное, это и есть «маленькое черное платье». Она потрясающе выглядела. Дэвис затруднился бы определить, украшает ли наряд хозяйку или хозяйка наряд. Он и раньше видел ее в вечерних туалетах: на праздниках в клинике, на торжественных церемониях и еще однажды в концертном зале. Он был с женой, она со спутником. Джеки повела себя как-то совсем уж невежливо, оставив Дэвиса одного во время антракта, и пришлось вымучивать какие-то фразы, чтобы скрыть свою ревность и смущение. Вполне возможно, в тот вечер она была в этом самом платье, но ведь сегодня она надела его специально, чтобы произвести впечатление именно на него. Он вдруг почувствовал себя неловко в своем коричневом костюме — нет, костюм был хороший, и сидел отлично, но он вовсе не задумывался о том, чтобы подбирать наряд.

— Откровенно говоря, меня удивляет, что ты решил провести этот вечер со мной, — сказала Джоан, после того как официант наполнил их бокалы и удалился.

— А с кем же еще? — спросил он как будто из вежливости.

— Вечером накануне вынесения приговора? Ну, я не знаю. — Она смущенно улыбнулась. — Просто я удивилась, и все.

— Сказать по правде, у меня ведь не так уж много друзей осталось, — сказал Дэвис и тут же почувствовал, что это не самая удачная фраза для соблазнения. Зато очень верная. — Грэхема я и так слишком часто вижу в последние месяцы. Есть еще Уолтер Хиршберг, но в такой момент ужин со специалистом по этике вряд ли доставил бы мне удовольствие.

— Что ж, в любом случае приятно быть в этом списке. Спасибо тебе.

— Не за что.

— И не только за ужин.

Дэвис, конечно, слишком оптимистично истолковал ее мысль.

— Я имею в виду, спасибо за то, что оградил меня от всего этого, — сказала она, дотянулась до его руки и погладила ее. — Возможно, к тебе отнеслись бы с большим снисхождением, если бы ты им что-нибудь рассказал. Выдал меня. Многие на твоем месте так и сделали бы, чтобы облегчить свою участь.

— Вряд ли я достоин того, чтобы облегчать мне участь. И потом, ты ведь действительно не имела к этому никакого отношения. По сути, я использовал тебя. А значит, мне бы не сократили срок, а наоборот, добавили.

Джоан убрала руку и дотронулась до жемчужного ожерелья на шее.

— Ты же говорил, что в тюрьму тебя не посадят, разве не так?

— Грэхем считает, что не посадят, но исключать этого все равно нельзя. По закону в таком случае лишение свободы обязательно, но он надеется, мне дадут условный срок.

— А что потом?

Он ответил не сразу: отпил вина — он заказал красное аргентинское «Шираз» — и прислушался к тому, как напиток приятно щекочет горло.

— Потом они готовы все забыть.

— Правда? — Джоан сделала высокую прическу, но волосы упрямо выбивались, длинные темные завитки спускались от висков, оттеняя карие глаза, к щекам.

— Прошло уже десять лет с тех пор, как я затеял эту историю. Пятая часть моей жизни. Худшая часть. Я сделал многих людей несчастными, а то и похуже. И тебя в том числе. Кто знает, может быть, убийца Анны Кэт уже давно мертв или гниет где-нибудь в тюрьме. Это вполне возможно. Пора перестать думать о нем и постараться навести в жизни порядок. Не так уж много мне осталось.

— Не надо стыдиться того, что ты пытался сделать, — сказала Джоан. — Да, это было глупо. — Она открыто взглянула ему в глаза. — Но ты делал это из любви к Анне Кэт. А в том, что случилось с Джеки, твоей вины нет.

— По-моему, есть.

— Да нет же, Дэвис! Я не хочу говорить о ней плохо, но ведь она была действительно больна.

Подошли официанты. Дэвис и Джоан молча смотрели друг другу в глаза, пока они не отошли, тогда только Джоан закончила мысль:

— Ты знаешь, что Джеки проткнула колеса моей машины?

— Не может быть! Когда?

— Месяца за четыре до того, как умерла. Машина стояла на подъездной дорожке к дому, где у меня квартира. Я поставила ее туда во вторник вечером. А в среду утром обнаружила, что шины спущены.

— Откуда ты знаешь, что это сделала именно она?

— А она и не пыталась это скрывать. На следующий день она пришла ко мне домой и сказала, что лучше бы мне держаться от тебя подальше. Я попыталась объяснить ей, что между нами ничего нет. Это было не совсем правдивое заявление, но ведь сексуальных отношений у нас действительно не было.

— Почему ты не обратилась в полицию?

— Да ты что, Дэвис! Не могла же я заявить на твою жену.

— Надо было рассказать мне об этом…

Она фыркнула:

— Было бы только хуже.

— Я так не думаю.

Джоан решила устроить себе небольшую передышку, съела парочку равиолей с тыквой и продолжила:

— Так как на самом деле? Что-то было?

Дэвис прищурился.

— Что ты имеешь в виду? Между нами?

— Между тобой и кем-либо еще. Твоя жена что-то подозревала. Она, конечно, была неуравновешенным человеком, но сомневаюсь, чтобы подозрения могли возникнуть на пустом месте.

Ресторан уже был забит до отказа. Потухающий закат освещал здания в центре города, стекла искрились всеми оттенками золота.

— Знаешь, Джеки как раз была большим специалистом по превращению мухи в слона.

— Признаться, даже я однажды тебя заподозрила, — прошептала Джоан. — Помнишь, когда встретила в гостях у Финнов. — Она сделала глоток «Шардоне» и добавила еле слышно: — Возможно, я тоже просто приревновала тебя.

— Да, я помню. Но ничего не было. Я ни разу не изменял Джеки.

— Вот видишь! Это твоя жизненная позиция. Оберегать своих близких. Любой ценой.

— Но однажды очень хотелось.

— Что, изменить? Правда? — проговорила она с набитым ртом, не подозревая, к чему он клонит. — И когда же?

— В Брикстоне, — только и сказал он.

Она медленно кивнула. Он не жалел, что сказал ей об этом.

После ужина они пошли погулять по пирсу: им хотелось насладиться густой темнотой, накрывшей озеро. Слева был концертный зал «Фестивал-холл», это раньше была часть дока, построенного в 1916 году. Именно там, в бальном зале, проходила их с Джеки свадьба, и Дэвису вдруг пришло в голову, что неуместно было приглашать сюда Джоан. Вероятно, какой-то злой гном из его подсознания заставил Дэвиса заказать столик именно здесь, в ресторане «У Эббота», где они с женой отмечали годовщины несколько лет подряд после свадьбы. Правда, ресторан носил тогда другое название. Странно, что до сих пор он не задумался, насколько жестоко по отношению к Джеки пригласить сюда Джоан! Ведь если быть до конца честным с самим собой, это было их первое свидание — первое свидание с той самой женщиной, которая, по мнению Джеки, угрожала их браку. И пусть Джеки была сумасшедшей, в этом она была отчасти права.

Именно по этой причине, из уважения к памяти жены — запоздалого и не слишком убедительного — он не стал брать Джоан за руку. А она, если и ожидала от него этого романтического жеста, виду не подала. Джоан придерживала рукой тонкий черный свитер, наброшенный на голые плечи. Она выглядела очень довольной, говорила о том, как чудно пахнет водой, какой дует приятный ветерок и как здорово, что в такой поздний час на улице много детей.

На самом краю пирса собралась толпа, человек тридцать. Все они вглядывались в темноту. Какой-то молодой человек в шортах, стоявший в заднем ряду, даже привскочил на цыпочки, чтобы лучше видеть. Сам Дэвис с высоты своего роста (в нем было больше метра девяноста) не видел ничего, кроме двух среднего размера катеров: крупнее прогулочных и меньше громадных яхт для вечеринок и длительных путешествий, что пришвартовываются здесь летом. Они стояли метрах в шести от пирса. Очевидно, это были суда для работы, а не для отдыха. На них было установлено электронное оборудование, «тарелки», по палубе сновали взад-вперед люди в форме, прыгали с борта водолазы.

— Что произошло? — спросил Дэвис, обращаясь к толпе. Пусть отзовется тот, кому кажется, что он знает ответ.

— Нашли еще одну девушку, — ответил кто-то, не оборачиваясь. — Еще одну мертвую девушку.