Ефим Шифрин Течет река Лета

Котельники (1)

24 сентября 2007 г.


Марк перестал изводить меня назойливостью: сосредоточился только на пище и сне и даже неумолчное «Эхо Москвы» слушает в наушниках. Теперь, в своем угасании, он вернул мне тлевшие огоньки едва не потухшего из-за него жара: вчера мне захотелось писать мемуары. Я заснул на предисловии к книжке Берберовой «Курсив мой».


Меня опять грызет сожаление о потерянном времени. Я не вел дневники в последние годы. Выбросил записные книжки с именами, которые я невозвратно забыл. А сейчас почувствовал желание разобраться в жизни, которая, в основном, уже прожита, и частью будет считаться прожитой без толку, если в другой половине не завершится признаниями, которые отчасти ее оправдают. То влияние, которое оказывал на меня Толик, сказалось благотворнее всего на моей профессии: я перестал совершать глупости из-за своей неразборчивости в людях и текстах, но его же мудрость предупреждает желание откровенничать, не подумав хорошенько о возможных последствиях своей открытости. Я стал редко спорить с ним, понимая, что он почти всегда прав, но втайне часто оспариваю его правоту, защищая и свое право оставаться глупым, видимо, по природному назначению.


Утром я сумел отделаться от Марка готовыми варениками с грибами и картошкой. К чаю испек сырники из недельного творога. После завтрака закапал старику в глаза какие-то капли, в которые он очень верит, и измерил давление. Сел перед компьютером, просмотрел новости и свежие записи в любимых блогах. Долго застрял на стихотворениях Кузмина в подборке, на которую меня вывела случайная ссылка. Затем, подогретый завистью к чужим успехам, начал строчить сам, не вполне понимая, что может выйти из одной только ревности к другим талантам, из одного только стремления заниматься тем, чем мне, может быть, и не дано свыше. Руководствуясь давно усвоенной истиной, что всякий труд определенно лучше любого безделья, я решил расширять русло своей Леты до тех пор, пока она не побежит сама, возвращая в своем потоке забытые имена, которые будет легко вспомнить, и проклятые поступки, в которых будет нетрудно сознаться.


Шестаков прислал симпатичный набросок монолога про съемки в кино. Наверняка может получиться неплохой и свежий по духу номер.


Пьесы, которые прислали Вергасова и Горбань, я прочитал. Теперь смятенно ожидаю их звонков, чтобы отказаться от предложенной работы.


День начался стихами и ими продолжился. Выслал Шестакову «Шестое чувство» Гумилева и пастернаковское «О, знал бы я, что так бывает…», на что получил короткую реплику на олбанском: «Мощьно… особенно два последних гумилевских четверостишия. Тетанъ».


В клубе сегодня выпало «качать» плечи, бицепсы и ноги. Контрольное взвешивание убедило меня в верности выбранной диеты: просто не ужинать после семи.


Исаченков прислал ссылку на сайт радио «Сити-FM», в передаче которого Дмитрий Быков и его собеседники якобы хорошо отзывались о «Глянце». Вечером я хотел было послушать эту передачу, но надобность грузить объемные подкасты, единственно чтобы потешить самолюбие, меня враз остановила.


Звонил Гена Попов, чтобы поинтересоваться судьбой монолога, который он выслал невесть когда, а я еще поразился, что буквально за минуту до его звонка, решил перечитать этот текст, надолго застрявший на «рабочем столе» компьютера. Надо же, какие странные совпадения! С Геной мы созваниваемся раз в год, а нынешний разговор пришелся как раз на тот момент, когда я безо всякой причины решил возвратиться к его давнему номеру. Отказать пришлось сразу двоим: следом за Геной пришло письмо из Киева от Володарского, который тоже как-то прислал совсем не возбудивший меня текст о проблемах сна у супругов. К чести обоих, они безропотно приняли мой отказ, не споря и даже не отстаивая достоинства своих не очень удачных произведений.


Игорь удалил опухоль в толстой кишке Светы А. Филипп Киркоров неожиданно позвонил мне в Сочи, сказал, что его мать приговорили точно таким же диагнозом, и ее жизни после этого едва хватило на год. Он был искренне огорчен, когда услышал от меня грустный вердикт нашего доктора и предложил навестить Свету в больнице по окончании наших гастролей, а затем помочь ей с деньгами, понимая, что на дорогие лекарства и уход ее сбережений не хватит. Ужас положения усугубляется тем, что Ита, родная сестра А., немного не в себе. И уж что будет с ней, если Светы не станет, одному Богу известно.


Филипп и я немало обязаны Светлане — еще с той поры, когда нас нещадно «вырезали» из всех эфиров тогдашнего ЦТ, а она упрямо отстаивала обоих: в середине 80-х только ее передачами мы и держались в эфире. Впрочем, в самой первой из них, еще до появления Киркорова на большой сцене, мне не повезло вместе с Мишей Евдокимовым: нас изъяли из мартовского «Огонька» забыл-какого-года, оставив на пленке дурацкие мелькания среди гостей, на которые папа вскоре откликнулся недоуменной репликой в письме: «зачем ты снялся в роли статиста?»


Вспомнил, как Максим, колдовавший вчера над моей головой, сказал, что Виктюк на съемках какой-то передачи СТС показался ему сумасшедшим. Сам Макс, избежавший участи гримировать великого режиссера, окрестил его моим другом, а я поправлял его, называя Романа всего лишь учителем. Я решил не соглашаться с Максом, вспомнив о том, как Виктюк высоко оценил мое судейство ледовых танцев в телевизионном обзоре «Независимой газеты». Мы уже давно не созванивались с мэтром, а посылали друг другу признательные мессиджи: сначала я — в ночном эфире у Бермана с Жандаревым, и теперь он — в популярной газете.


25 сентября 2007 г.



На завтрак были овсяная каша и вчерашние сырники. Перед тем, как закапать Марку капли, я вдруг подумал: как хорошо, что завтра я переберусь в Котельники и постылый утренний ритуал отложится на целых четыре дня. Подставляя под кран пиалы с засохшими хлопьями «геркулеса», я мысленно составлял предложения, которые должны были бы передать мой восторг перед счастливым уик-эндом. Но затем этот восторг омрачился издержками непослушной памяти: одна из фраз должна была содержать число лет моих тайных отлучек в высотку. Но я не помню год, в который я купил квартиру в Котельниках.


И правда, что я не знаю, сколько в ней квадратных метров. Я не помню ничего из того, что должен помнить мемуарист: даты, фамилии, явки. К слову сказать, я не помню, где сохранил пароли для некоторых программ на ноутбуке.


В последнее время я увлекался антропологией, этнографией и историей, проявляя повышенный интерес к арийцам и Шумеру, но теперь с сожалением признаю, что все прочитанное мной оставило лишь впечатление о прочитанном. Я по-прежнему не помню хронологии, и не смог бы выдать нечаянным слушателям связную историю Шумера или арийцев.


Я вовремя встал в фарватере моей реки забвения, чтобы успеть собрать все, что она не унесла еще в своих мутных водах: имена тех, кого я любил, имена тех, кем хотел быть любимым, подробности той жизни, которую уже почти затопило непослушной рекой.


Сперва надо было бы отречься от всех интервью, на которых остались брызги от моей речки Леты: создавая миф о самом себе, я многое бесстыдно переврал, не полагаясь на память, которая иногда предлагала мне совсем не то, чем я хотел бы гордиться.


Мне нужно оживить воспоминания о своих родителях, потому что это единственные воспоминания, которые меня согревают и за ничтожную скудность которых мне по-настоящему стыдно.


Как наваждение, вспоминается мне случай в юрмалском доме, когда после генеральной уборки мы с моей теткой Ильиничной передвигали диван на вымытый пол, и в угол между стеной и диваном, как в западню, попалась с тряпкою моя мама. Мы громко хохотали втроем, когда после нескольких попыток выйти из ловушки она оказалась совсем припертой к стене: Марья Ильинична открывала ей проход со своей стороны, в то время как мама устремлялась к моей. Я подавал диван назад, а мама уже видела выход со стороны Маши. Кажется, трижды мама бросалась то в одну сторону, то в другую, пока не оказалась пойманной в самом углу. Я знаю, почему образ заметавшейся матери так дорог мне: я узнаю себя в ней, и отражаюсь в ней со всеми своими метаниями. Может быть, мое подсознание не работает так глубоко, как мысль, которую я теперь сформулировал. Но для чего-то каждый раз всплывает эта одна из немногочисленных сцен, в которых я отчетливо помню маму. Чтобы продемонстрировать в ней все, чем мы похожи друг на друга — немножко глупостью, немножко растерянностью перед каждой новой задачей, несомненно — юмором, а главное — вечной загнанностью в угол между диваном и стеной? В угол, в который нас всегда ставили и глупость, и растерянность и, несомненно, юмор, которого часто хватало только на то, чтобы смириться с очередною ловушкой.


Третий автор тоже сдался без боя. Я долго откладывал звонок Альтову, чтобы сообщить пренеприятное известие: его «Сон в руку» не пользуется успехом. Мы долго возились с этим текстом, и по совету Толика сделали номер даже интерактивным: я пробовал зацепить зрителя толкованием снов, если у меня получалось вызвать их на шутливую откровенность. Переписка с Семеном продолжалась все лето, номер разбухал еще из-за анекдотов, которые я «нарыл» в Сети. Но сам Сенин «Сонник» получился мало забавным. Самым веселым местом оказалась моя коллекция храпов и шутка про Абрамовича, которую придумал Толик: «Если снится дерьмо, как вы знаете, это — к деньгам. Представляете, что снится Абрамовичу?». Текст уже чуть не улетел в корзину, но после сентябрьских концертов в Сочи, когда в монологе остались только анекдоты и придуманные мною связки, он вдруг «ожил». Сеня, несмотря на свою щепетильность, известие о том, что его слов почти не осталось, принял спокойно, а мое предложение рассчитаться хотя бы за идею весело отверг:


— Не надо ничего. Просто записывай номер в рапортичку.


26 сентября 2007 года


Кажется, в 79-м году мы с Андреем Днепровым ездили в Ленинград на охоту за текстами. В северной столице жили два популярных автора, писавших даже для Райкина, — молодые Михаил Мишин и Семен Альтов. Они успели засветиться одной, выпущенной, впрочем, небольшим тиражом, общей книжицей, откуда и попала ко мне «Кающаяся Магдалина».


Я запомнил тесную прихожую в квартире Мишина, в которой стояли два велосипеда, и его чернявого сына, который как раз в момент, когда мы с Андреем входили в дом, выволакивал свой велосипед на улицу.


Помню, что каждый вечер мы ужинали в Доме актера на Невском, где однажды я, Андрей и Альтов набрались так, что чуть было не искупались в Фонтанке. Семен тогда ссудил меня парочкой распечатанных через копирку монологов, которые потом не пригодились из-за того, что были похоже больше на рассказы, которые я до сих пор не умею исполнять. С Андреем после этой поездки вышла какая-то ссора из-за поблекшей во времени причины. Впоследствии мы, правда, опять тепло сошлись: я приезжал к нему на Таганку, в дом, мимо которого нередко проезжаю теперь по пути в Котельники.



Квартира Днепровых в те годы была настоящим богемным пристанищем, где можно было встретить многих знаменитостей. Я помню молодого Валю Смирнитского с Татьяной Коршиловой, с которой у него, по-видимому, был роман. В этом же доме, впоследствии жил Леня Якубович, тоже друживший с Андреем. Там, вероятно впервые, я встретил Листьева и Любимова, новых звезд посвежевшего советского телевидения.


Мама Днепрова, Валентина, была дочерью известного артиста оперетты Митрофана Днепрова и работала режиссером в Москонцерте. В молодости она наверняка была так же худа и заметна, но в зрелые годы ее легко было запомнить по прокуренному голосу, черным, нечастым зубам и по седым, нарочно не крашеным волосам, собранным в простецкий пучок на затылке. Это была матушка московского «мажора», позволявшая своему сыну многие вольности, о которых я не посмел бы мечтать в Юрмале, живи я вместе с родителями. В просторной квартире, неприбранной и похожей на коммуналку, всегда оставались до утра случайные гости, поодиночке или в сложившейся за вечер паре. Я нередко сам ночевал у них, покоренный этой московской вольницей. Валентина Митрофановна курила папиросы, и в комнатах можно было вешать топор, а он бы не падая парил в едком табачном дыме. За большим столом играли в рулетку или преферанс. Гости приходили с портвейном или водкой. А хозяйка, шутя, быстро успевала к ним с форшмаком или запеченной курицей.


Помню замечательную коллекцию жестяных табличек и комические заголовки из советских газет, развешенные в туалете. Слова «инсталляция» или «концептуализм» еще не произносили на каждом шагу, довольствуясь бравым интеллигентским матом, но и тогда эта выставка был очень похожа на нынешние вернисажи беспокойной молодежи, — правда, теперь уже в просторных цехах бывших заводов или мастерских. Табличка «Тихо! Идет совещание» красовалась на наружной стороне туалетной двери, «Не влезай — убьет!» была приделана над самым унитазом.


Андрюша был довольно ленив, и от этого начал стареть раньше всех в нашей компании, распуская живот и с каждым годом все ниже опуская голову. Когда после победы на конкурсе мне разрешили спектакль в Театре Эстрады, я начал репетировать «Три вопроса», пьесу, переделанную Коклюшкиным из своей юмористической повести. Для Андрея там нашлась роль. Он с недельку походил на репетиции, а затем заскучал и исчез. Мы еще недолгое время иногда встречались в концертах, которые он вел в районных клубах или парках, а потом он стал чаще пропадать на долгих гастролях.


В перестройку Андрей Днепров покончил с собой, взрезав вены. Причины его самоубийства мне неизвестны. Говорили о деньгах, которые он занял и не смог вернуть, о несчастной любви и роковой болезни. Кажется, к тому времени у него уже были жена и ребенок. Вряд ли теперь всплывут на поверхность все мрачные тайны истерических 90-х годов, когда крушилось и ломалось все, и ничему не было предела.


Сейчас «Google» на запрос об Андрюше выдал мне статью Клитина в журнале «Советская эстрада и цирк», опубликованную после принесшего мне победу конкурса 1983 года. В ней есть строчки об Андрее: «Андрей Днепров понравился всем, когда на первом туре исполнил монолог В. Днепровой "Моя жена Галя". Это было тепло, искренне и — увы — очень актуально. Собственно конферанс у Днепрова (репризы, интермедии, микромонологи), наверное, мог бы быть и разнообразнее и ярче по содержанию, но подкупает опять-таки интеллигентность артиста, его манера разговора с залом».


Ничего другого мировая сеть о нем не сохранила.


27 сентября 2007 года


Дураки, журналистки, дороги. Именно в такой последовательности. Главные наши беды. Хотя первое и второе — почти одно и то же.


В «Аргументах недели» появилась статья «В шоу-бизнесе территория юмора поделена на кланы». С подзаголовком «Шифрина и Арлазорова выживают из юмора?»


Вот два абзаца оттуда:


Но не все юмористы так щедры на «отступные». Подобная жадность сыграла злую шутку с выходцем из «Аншлага» Ефимом Шифриным. Юморист не пожелал терять денежную выгоду от своих телевизионных версий концерта и подал в суд на свою «семью». В итоге, выиграл судебный процесс и получил в качестве компенсации около 200 тыс. руб., но потерял часть гастролей, эфиров и стал «чужим» в юмористической тусовке. Позднее ненавидящий экстрим Шифрин согласился поддерживать свой рейтинг на травмоопасном проекте Первого канала «Цирк со звездами». Однако надолго задержаться на канале со своими принципами ему так и не удалось.


— Чтобы не попасть в немилость руководства, многие юмористы избегали общения с Яном и Ефимом, — секретничает один из «аншлаговских» администраторов. — Есть трусы, которые их «бойкотируют» до сих пор. Зато в отличие от остальных пародистов Шифрин и Арлазоров гастролируют сегодня не за эфиры, а только за деньги. Правда, как рассказали в концертных агентствах, они в этом деле далеко не рекордсмены.


Даже не знаю, что сказать. Что ни фраза — то глупость, что ни строчка — вранье.


Какая «семья»? Откуда «выходец»? Кто меня куда не пускает? Почему я «пародист»? Зачем и кому нужен этот бред?


Возможно, прав Кончаловский: журналистов нужно много, а где их взять?


Но вот свойства избирательной памяти: утром я наметил написать об истории дома, где я сейчас нахожусь — о великой сталинской высотке, о своих соседях, которых я еще застал, — Ладыниной, Смирновой, Богословском, Лучко. О тех, кого еще до сих пор можно встретить в этом дворе — о Зыкиной, Ширвиндте, Вознесенском. О том, какой нежный закат я встретил, распахнув балконную дверь…


Так нет же, в этой закатной тишине протявкала дурная шавка — и все! Никакого заката. Никаких соседей! Стоит в ушах визгливый лай пробегавшей мимо болонки. Откуда только они берутся в приличном дворе?


28 сентября 2007 года


Договор купли-продажи квартиры на Котельнической набережной — я сейчас проверил — был заключен 13 февраля 1997 года. В то время, когда негодяй Мускатин, мой бывший директор, бесчинствовал, воруя и закладывая под свое имя деньги во «Властилине», я продал пустовавшую квартиру в Марьино, и, добавив гораздо больше половины от вырученных за нее средств, купил это бесценное, любимое жилье. Последним хозяином его был молодой банкир, к слову говоря, оставивший одной известной певице, маявшейся тогда без прописки, свою громкую ныне фамилию. Брак был фиктивным и расторгнутым ко времени нашей сделки, но достойно характеризовал продавца, служа чуть ли не поручительством его порядочности. Помню, что для расчетов я приехал к нему в банк с пачками денег, завернутых в писчую бумагу и схваченных резинками, но до пересчета дело не дошло: банкир, демонстрируя мне свое доверие, побросал белые брикеты с деньгами в угол за офисным креслом. Мы ударили по рукам, и больше я никогда его не встречал. К тому моменту он уже приобрел апартаменты на тихой Остоженке. Больше года я еще получал письма, адресованные его нынешней супруге, вроде бы поэтессе, передавал их через людей, посредничавших в нашей сделке. А потом писем стало меньше, да и видно было по конвертам, что это были рекламные рассылки или дежурные приглашения на светские вечеринки. Я рассудил, что и банкир, и его поэтесса даже обрадуются, если эти письма не дойдут до них.


Большая Наталья очень помогла мне с оформлением этой сделки, и, признаться, во многом инициировала ее. Летом предшествовавшего покупке года она успела увековечить меня в простеньком клипе на песню «Колыма». Во время съемки я разевал рот под фонограмму, лившуюся из переносного магнитофона, проплывая в продолжение нескольких дублей туда и обратно, по Москве-реке, вдоль своего будущего дома, одного фасада которого хватало, чтобы успеть записать все три куплета. Я так и остался в этом клипе памятником своей судьбе, словно по волшебству перенесшей меня из колымского поселка в самое сердце вожделенной Москвы, в подъезд между булочной и «Иллюзионом», про который Раневская, некогда проживавшая в этом же крыле, смешно говорила: «Я живу между хлебом и зрелищем».


Это трижды верно не только в отношении географии.


Позавчера по просьбе Исаченкова, я звонил Гале Евдокимовой, чтобы уговорить ее сняться в фильме, посвященном юбилею ее погибшего мужа. Галочка была откровенна: ей трудно говорить перед камерами о том, что теперь болит еще сильнее, чем в первые месяцы после Мишиной кончины. Слишком много обрушилась на нее, кроме страшной потери. Новое знание о Мишиной жизни, я полагаю, терзает ее больше, чем физическое отсутствие человека, которому она была безраздельно предана. Я снова предложил свести ее с юристами, которые помогли мне в тяжбе с «Аншлагом». Видно, после Миши осталось теперь много дел, которые она сама не разрулит, да еще газетные признания женщины, с которой Миша был близок до самого последнего в своей жизни дня ранят ее так, что не оставляют сил на другие воспоминания, в которых они всегда только втроем: она, Миша и Анечка.


30 сентября 2007 года.


Журналистки, дураки и сволочи. Именно так. Теперь в такой последовательности. Хотя первые, вторые и третьи — суть одни и те же люди.


Вчера НТВ заявило в анонсе «Чистосердечное признание»: звезды рассказывают о своих недавних злоключениях. Новикова — об очередной краже, Ещенко об ужасной аварии. Толик, случайно включив телевизор, не прозевал и меня среди заявленных бедолаг: у клетки с цирковыми обезьянами.



Я хорошо помню эту сьемку! Затевалась она, чтобы записать интервью об участии в фильме «Глянец» в передаче «Все сразу». Журналистка с пожелтевшего еще к позапрошлой осени канала позвонила, как водится, моему директору, затем чин по чину отправила мне электронной почтой свои немудреные вопросы. В завершение недолгих переговоров, мы назначили встречу в цирке на Цветном. Зная, что в «режимном» здании необходимо разрешение на съемку, я предупредил, чтобы канал взял эту заботу на себя, и попросил явиться ровно к 12, когда окончится моя репетиция.


В назначенный час НТВ-шная девушка позвонила и сказала, что задержится. Я поинтересовался, готов ли пропуск?


— Нет, мне сказали, что мы там договоримся…


Что делать? Я пошел к охранникам. В течение полугода, пока готовился телевизионный проект, мы с ними подружились: ребята принимали для нас конверты со сценариями, подарки от поклонниц, выдавали ключи к гримеркам, даже не требуя росписи в журнале. В те дни, когда цирк бывал забит битком, они закрывали глаза на наших гостей-безбилетников. Но в этот раз пропустить группу с телевизионной техникой в руках они не решились.


— Нет, Ефим с камерой нельзя… Нам, правда, влетит. Не разрешают.


Я позвонил пресс-секретарю Лене Ольшанской. Застал ее в метро.


— Сейчас я приеду на работу и все устрою.


— А вашего устного разрешения не хватит?


— Нет. Мы все решим. Я буду через 20 минут.


Еще 20 минут ушло на хлопоты. НТВ-шников, опоздавших на час, оказалось всего двое: девушка-журналист и парень-оператор.


Интервью записали прямо в манеже. Вопросы были из разряда тех, какие задают собкоры из районной газеты — безо всякой желтизны, случайные и очень простые. «Кто мой персонаж?» «Каково было сниматься у Кончаловского?» и т. д.


Ничто не предвещало беды. Правду сказать, я давно не видел передачу «Все сразу» и забыл, что она — только о кино. Мне показалось, что будет не лишним в сюжете, посвященном целиком мне, ответить и на косвенные вопросы о цирке. Раз они прозвучали, значит материализовались. А не услышав в них подвоха, с чего бы отказаться отвечать? Я рассказал про обезьяну Капу, про ее трудный характер, про то, как она укусила меня во время представления. Текст был гладким и уже почти затверженным, оттого что шлифовался в подобных ответах не раз. Затем я попросил дрессировщика Нугзара позволить запечатлеть обезьян в их летней обители — огромных клетках во дворе.


Раздухарившись, я исполнил по просьбе телевизионщиков победное сальто, когда, прощаясь, мы вновь оказались у манежа. Журналистка с оператором уехали, наказав мне смотреть передачу «Все сразу» на будущей неделе.


12 сентября сюжета о фильме «Глянец» в передаче не было. Не было его и через неделю. Зато появился анонс отвратной передачи. И стало ясно, что меня лишний раз «умыли».


Надо сказать, что на прошедшей неделе я несколько раз звонил журналистке Тамаре, чтобы справиться о точном времени эфира. Ее телефон не отзывался ни на мои звонки, ни на звонки моего директора. Я пытался застать ее на службе. Передавал просьбу со мной связаться.


Вчера я снова набирал ее номер. Телефон сначала отзывался длинными гудками, потом они неожиданно быстро обрывались. Я отправил смс, и получил подтверждение, что оно доставлено получательнице Тамаре. Немного подождав, я вновь позвонил ей на НТВ. Представился и сказал, что ищу Тамару из передачи «Все сразу».


— Правда, я не помню ее фамилии…


— Тамара Какачия, — был ответ.


Я решил, что повторив такую необычную фамилию, я ненароком смогу ошибиться.


— А кто ее продюсер?»


— Ольга Буслаева.


— Как с ней связаться?


Девушка, отвечавшая мне, почувствовала, что что-то не так. Что я рассержен.


— Ефим, подождите, пожалуйста. Наш продюсер позвонит вам в течение 15 минут.


Ровно через минуту позвонила Тамара:


— Ефим, я сейчас на съемках. Я вам перезвоню… когда освобожусь.


— У меня к вам всего один вопрос: каким образом сюжет, снятый для программы «Все сразу», оказался в другой передаче, в которой я недавно наотрез отказался сниматься?


— Меня же не спросили…


— Но я общался с Вами, а не с теми, кто вас не спросил.


— Я вам перезвоню, — сказала Тамара.


Надеюсь, что больше я ее не услышу. Как и не увижу ни одного корреспондента НТВ, стоящего напротив меня с микрофоном.


Потому что — журналистки… дураки и сволочи.


В любой последовательности.


1 октября 2007 г.


Дворники в оранжевых робах собрали опавшую листву на спортивной площадке. Над центральной башней необъятного дома зависла нежная паутина облаков. Солнце выбрало световую программу из списка «кино шестидесятых». Машины неспешно выстроились в очередь к аркам, чтобы разъехаться и встретиться в пробках ожившей поутру Москвы. Двор ненадолго заполнился людьми и снова опустел — до вечера, когда в нем соберется уставшая коммуна из новых жильцов и полумертвых старушек, хранящих тайны главного советского замка, и оживут привидения в невинных обличьях рвущихся наружу занавесок.


Днем будет тихо. Блестящие иномарки развезут по бутикам своих молодящихся хозяек, а через несколько часов мусорные баки доверху заполнятся коробками, из-под которых разочарованные бомжи выудят лишь пластиковые бутылки с остатками кока-колы.


Мне нужно уезжать. Надо затворить фрамуги и задернуть шторы, чтобы мои привидения не узнали соблазна вырваться во двор, чтобы осень, готовая в любую минуту переменить свой теплый нрав на злобную истерику со слезами, не устроила шабаш в покинутом жилье. Надо будет выключить кофеварку, дежурную музу всех моих сочинений.


Я уеду к дядюшке, который уже справлялся обо мне через Иду, только что нашедшую меня по мобильному телефону. Марк успел соскучиться по мне. Видать, закончилась уха или сырники, которых мне бы хватило на неделю.

Течет река Лета

Проспект Мира (1)

2 октября 2007 г.


Придурок! Прошел тест, подписался на рассылки бесплатных уроков английского языка для «продвинутых пользователей», и меня тут же закидали письмами с предложениями платных уроков. Да и не жалко было бы расщедриться на хороший курс, но я никогда не имел дела с веб-деньгами и, кроме того, топиков и упражнений по грамматике достаточно в свободных ресурсах.


Марк держится за стенку, когда шлепает по квартире. Подолгу смотрит в окно, вцепившись в столешницу. Вчера он надумал отпраздновать день рождения в два приема: со скидкой в ресторане еврейской общины и дома — со всеми вытекающими для меня последствиями.


— Дядя Марк, не будем загадывать. Впереди еще две недели. Посмотрим, как вы будете себя чувствовать. Сколько человек вы хотите пригласить?


— Я не знаю… человек шесть-восемь.


— Так восемь или шесть? Давайте, как в прошлый раз, пригласим четырех барышень. А остальных вы пригласите в ресторан. Мне трудно будет готовить стол для большой компании…

— Ай, что там готовить? Девки сами все принесут и сделают. Не надо ничего…


«Девки» — это наши старушки: Ида, Лида. Лариса Васильевна — участковый врач. Надя и Генриетта Александровна. Его ближний круг. В основном, дамы, которым за семьдесят.


Думаю, что через неделю он одумается. Ему трудно ходить, вставать с постели, мыться. Он часто ходит в туалет. Он застывает на месте, чтобы дать команду ногам передвигаться.


Сегодня дядя Марк был опять недоволен страной. Предсказывал ей мрачное будущее:


— Ничего не будет. Она развалится сама.


«Эхо Москвы» через наушники дает ему пищу для размышлений.


«Ничего не будет!» России отказано в малейшем шансе пережить его, местечкового прорицателя.


«Быдло» — самое популярное словечко, когда речь заходит об очереди в поликлинике. «Быдло» — это у него в ходу после возвращения из магазина. Он, деревенский оболтус, знает что и когда ждет великую страну. «Она развалится» — без сомнений. А он еще долго будет коптить воздух своей застарелой ненавистью к ней.


Думаю, что Россия все-таки переживет его.


Я не корю себя за то, что не чувствую к нему никакой жалости.


4 октября 2007 года


Что происходит? Вчера был какой-то концерт «Кривого зеркала». Шестаков прислал сообщение на олбанском: «щяс апять паеду на канцэрт петросавскей. на вчерашнем не был, а там было катастрофа, зрителе ухадиле пачькаме, все в панике».


Игорь посмотрел новый спектакль у Виктюка. Остался в недоумении.


Света А. выписалась из больницы, не дождавшись Игоря, который проводил операцию. Дома прочитала заключение врачей, где было написано: «рекомендуется наблюдение онколога». Упала духом, плакала. Позвонила Игорьку, сказала, что все кончено.


Я посоветовал Игорю не миндальничать, а прямо сказать Свете, что она отстала от времени и ее диагноз — уже давно не приговор. Что все будет в порядке, если она доверится врачам. Медицина уже не та, что была раньше, что нужно лечиться, а не хандрить. Кажется, это единственный способ вывести ее из депрессии. Она — сильный человек. Я снова почувствовал это, когда навестил ее в больнице. Она не знала диагноза, но могла догадываться о том, что у нее не аппендицит.


Сегодня концерт в Колонном зале. Будут чествовать учителей.


Завтра юбилей Арлазорова в Театре Эстрады, в котором я не выступал уже много лет. Вряд ли что-то шелохнется в душе, когда я пройду через служебный вход. Там сейчас все по-другому.



По просьбе Толика Федор Кравченко отправил в «Аргументы недели» официальную бумагу от Коллегии юристов СМИ:


«Московское бюро Коллегии юристов СМИ (далее — «Бюро»), действуя от имени и по поручению своего Доверителя, обращается к Вам с просьбой рассмотреть настоящее требование об ответе (комментарии, реплике) в связи с публикацией в последнем выпуске газеты «Аргументы недели» материала «Шифрина и Арлазорова выживают из юмора?».


В данном материале за подписью Алексии Мелевской редакция газеты «Аргументы недели» распространила обширные сведения об артисте Ефиме Шифрине.


В связи с распространением приведенных… сведений просим сообщить, проводилась ли их проверка и уверена ли редакция газеты «Аргументы недели» в том, что все эти сведения соответствуют действительности.


…Если редакция будет настаивать на том, что часть приведенных… сведений соответствует действительности, Ефим Шифрин будет вынужден защищать свое право на ответ (в отношении этой части утверждений) в судебном порядке.


Указанный выше материал подготовлен в тоне, который Ефим Шифрин считает недопустимым по отношению к себе. Наш Доверитель остро воспринял публикацию недостоверных сведений о себе и искренне переживает в связи с тем, что многочисленным читателям «Аргументов недели» в небрежном, псевдо-ироническом стиле, который сейчас часто называют «стебом», преподносятся ни на чем не основанные утверждения о нем самом, его творчестве, отношении к нему коллег, его положении в профессии и других, крайне важных и субъективно дорогих для него материях. В связи с этим просим Вас сообщить также, готова ли редакция газеты «Аргументы недели» принести Ефиму Шифрину свои извинения за данную публикацию.


С уверенностью свидетельствуем, что Ефим Шифрин ни в коей мере не испытывает положительных эмоций в связи с необходимостью обращения к юристам для подобных разбирательств. Вместе с нашим Доверителем мы выражаем сожаление, что журналист газеты «Аргументы недели» создал основание для данного обращения и выражаем надежду на то, что редакция сможет восстановить нарушенные права Ефима Шифрина.


Наш Доверитель просит Вас, насколько это возможно, воздержаться от публикаций о нем до тех пор, пока не будет исчерпан этот инцидент.


Ответ на настоящее требование об ответе просим направить в Бюро по адресу: … в течение 10 дней со дня его получения.


С уважением, Федор Кравченко,

управляющий партнер».


Письмо в редакцию доставил курьер. Журналистка из «Аргументов» позвонила буквально через час, когда я был в спортзале. Её телефон, конечно, оказался засекречен. Это фишка людей, у которых рыльце в пуху. Рефрен был:


— Мы вас так любим. Мы не думали, что вы обидитесь на нас.


— Меня не надо любить. А чтобы не обижать — оставьте меня в покое!


Едва закончив писать, нашел в новостях на Яндексе свежее интервью «Родной газете», которого я никогда не давал. Господи прости! Надергали из всех публикаций в Интернете. Называется «Сны Ефима». Подписано «Славуцкий».


Откуда ты знаешь, Славуцкий, что мне снится? Я тебе рассказывал?


Нет уж, плохие дороги — правда, лучше.


В Колонном зале приняли хорошо, а цветочков не дали.


Вспомнил: когда-то, очень давно, мы с Леной Облеуховой играли спектакль «Муж и жена» в Олимпийской деревне. На поклонах ей вручили букет. Мне достались просто аплодисменты.


Возвращались домой на метро.


— Ну вот, — сказал я, когда мы зашли в вагон, — тебе — цветы, а мне — хуй!


Ленка обиженно надула губки.


— Ага, лучше бы тебе цветы…


Ничего смешнее этого я от нее потом не слышал.


С Колонного зала начал свою карьеру Андрей, младший из братьев Никишиных, о которых я все никак не соберусь написать. Он снимал комнату на Петровских линиях, напротив ресторана "Будапешт", в доме, где располагался абонемент Театральной библиотеки. От работы до дома ему было рукой подать.


Андрей был самым молодым администратором за всю историю зала. Успел поработать там года два, после Института Культуры, пока не ушел в солдаты. Армия вышла ему в виде службы в Оркестре МВО, откуда потом за веселые пьянки его все же отправили от Москвы подальше. Сейчас он занимается документальным кино. И живет на Петровке в ойкумене своей шальной молодости.


По меркам тех времен администратор Дома Союзов должен был быть важной персоной. От его расположения зависело, как часто артист будет выступать в Колонном.


С Андрюшей быстро свела дружбу Вероника Станкевич, жена знаменитого «курского соловья», исполнителя народных песен, Ивана Суржикова и мать его дочек, Кати и Лизы. Про это семейство много судачили за глаза: самой стойкой оказалась сплетня о том, что Иван Николаевич вовсе не отец своим дочерям и даже не муж своей супруге. Но сплетен в Москонцерте всегда было много.


В отношении этого семейства ходили еще слухи о том, что один влиятельный певец вконец извел Иван Николаевича — в отместку за то, что последний якобы однажды назвал его жидом. Вероника Александровна, иногда представлявшаяся цыганкой или полькой, больше всего была похожа на еврейку, и одной своей внешностью могла бы служить мужу защитой от любых обвинений в юдофобстве.


Подробности этой истории были на устах у всех. И мне выпало быть ее современником. Суть ее такова.


Один известный доныне гражданский певец и Иван Николаевич Суржиков однажды насмерть столкнулись в концертном зале «Октябрь».


Гражданский певец был тогда воплощенной грозою: все боялись, но и уважали его. Впрочем, я никогда не встречал людей, которые бы его искренне любили. Возможно, меня с ними не еще сводила судьба.


Суржикова как раз любили все, как любят в России теноров — душевных и сладкоголосых. Он выходил на сцену в белом сюртуке с молодцевато поднятым воротником и галифе, заправленными в белые же сапожки. Иван был доступен и прост.


Гражданский певец был неприступен и мужествен, хотя и уделял своей особенной прическе не меньше времени, чем Иван Николаевич щеголеватым сапожкам.


Появление гражданского певца на любом концерте в те годы обыкновенно предупреждал музыкант оркестра, который тут же устремлялся к конферансье, шептал ему что-то на ухо, и ближнее закулисье сразу догадывалось о том, что Певец на подходе и концерт остановится минут на сорок, пока тот не споет все свои песни. Надо ли добавлять, что проход на сцену в мгновение ока оказывался свободным?


Народный певец, напротив, был тише воды, ниже травы и иногда только, распеваясь за кулисами, немножко визгливо брал верхние ноты, громко сплевывал и запивал отзвучавший пассаж обыкновенной водою.


В день, когда Иван Николаевич поссорился с И… (впрочем, довольно будет сейчас сказать — с коллегою), первый стоял в преддверии сцены, только что сплюнув последнюю ноту своей рулады, и вот-вот должен был выйти к зрителям. Конферансье уже перечислял его почетные звания и военные награды, как за кулисами вдруг лопнуло грозовое облачко, обернувшись гонцом от гражданского Певца. Гонец замахал руками конферансье, и тот молниеносно превратил свой пригласительный жест в обреченный: развел руки и объявил публике, что ее ждет встреча не с Просто Народным, а с Гражданским, и оттого еще Более Народным певцом. Рассказывали, что тут же, у порога сцены, Суржиков успел сказать своему обидчику все, что в эту минуту подумал о нем. Возможно, что слово «жид» даже и прозвучало.


Собравшееся вскоре Партийное бюро чуть не лишило или наверняка лишило Ивана Николаевича партийного статуса. Редакторы больших концертов, не решались сводить на одной площадке рассорившихся певцов и все чаще делали выбор в пользу певца гражданского.


Суржиков стал чахнуть на глазах.


Говорят, что когда о Иване Николаевиче хватились делать фильм, записи на Центральном телевидении, странным образом оказались размагничены. Память об артисте, как и пленки, осталась стертой.


Вероника Александровна, о которой я уже писал в своих записках, ушла из жизни, тоже буквально не оставив ничего из себя: она заживо сгорела в своей квартире. Младшую ее дочку, Лизочку, когда-то часто связывали с Андреем Никишиным общей молвой. Но тут уж я свидетель: поводов для этого не было.


Может быть, отчасти похожа на правду другая байка. Что Андрей всякий раз позволял выступить в концерте любому члену суржиковского семейства, — даже когда заказчики просили одного только Ивана Николаевича, — будучи просто не в силах противостоять напору Вероники Александровны, внезапно появлявшейся на служебном входе вместе со своими прелестными дочками, и, конечно, закрывал глаза, когда они по очереди заполняли рапортичку.


В мировой сети я нашел некролог из «Независимой газеты» за 2000 год:


«На 72-м году жизни скончался известный исполнитель русских народных песен народный артист России Иван Суржиков. Несмотря на тяжелую неизлечимую болезнь, он не покидал сцену до конца 1999 года. Во время войны на 14-летнего сына полка, исполнявшего русскую народную песню, обратил внимание маршал Рокоссовский. Встреча с полководцем и определила дальнейшую судьбу мальчика. Иван Суржиков объездил с концертами всю страну, много выступал за рубежом, и, наверное, не было зала, который не подхватывал хором его фирменную "Калинку". Дочери певца — Екатерина и Елизавета — пошли по стопам отца, обе стали известными певицами и часто выступали вместе с ним».


Сейчас, по прошествии времени, удивительной представляется еще одна информация в Сети, цитата из эстрадной энциклопедии:


«С конца 80-х семья (Суржиковых — Е.Ш.) по контракту работала в Германии, где С. подготовил цикл русских ямщицких песен. В 1996 вернулся в Россию».


Видно, что недаром Иван Николаевич будучи мальчишкой воевал с фашистами — чтобы на склоне лет, представляя победившую страну, приехать в побежденную страну и исполнять там ямщицкие песни совсем не в образе победителя.

Котельники (2)

7 октября 2007 года


Ян резко похудел. До начала концерта не показывался из гримерки. Потом весь вечер провел на сцене, находя для своих гостей слова, которые ему важно было сказать именно в этот раз — словно примиряясь со всеми, и при этом все равно не упуская случая затеять перепалку в своем фирменном стиле, перебивая и наступая на каждого следующего гостя все слабее, говоря все глуше и глуше.



История с Суржиковым бледной копией повторилась позавчера, в отсутствие Ивана Николаевича, уже со мной — спустя столько лет в каком-то вялом и не задевшем меня виде. Гражданский певец, все эти годы не сдававший позиций, за исключением того страшного года, который мог сделаться для него роковым, был и на этот раз среди тех, кто выстроился к юбиляру с букетами. Он, как всегда, нарушил очередь, и вышел на сцену вслед за Лионом Измайловым, за которым в программке значился я. Валечка Апостолова, вечный помреж в Театре эстрады, предложила по громкой связи, чтобы я потерпел, и даже шутила, несмотря на широкую трансляцию во всех гримерках: «Фимочка, я знаю, вы подождёте. Вы — добрый».


Мне было некуда спешить. Наташа Жеромская, администратор Карцева, попросила подбросить своего артиста до метро, потому что тот оставил машину где-то в Кузьминках. Мы с Толиком решили, что никаким метро он не поедет — мы доставим его до самых Кузьминок.


Гражданский певец застрял на сцене на недобрых полчаса, исполнив целый блок еврейских песен и, кажется, нарочно испытывая терпение актеров и зрителей, настроившихся на веселый, живой концерт. Впрочем, в легкой атмосфере капустника этот затянувшийся аттракцион тоже прошел с успехом; я зашел поглубже в карман сцены, чтобы избежать прямой встречи с откланявшимся певцом и выбрался оттуда, только когда Ян после грустного номера про «Сон о казни артиста» пригласил меня на сцену.


У Яна хватило сил, чтобы опять устроить перебранку. Он не дал мне сказать ни слова. Сразу отчитал меня за букет, с которого предательски упало несколько листочков. Я, защищаясь, рассказал про свой недавний диалог с ним по телефону.


— Он мне сказал: Фимка, делай на концерте что хочешь. Я представлю тебя, уйду, не буду мешать. А ты мне дорогой подарок принесешь?


— Я выйду на сцену с цветами.


— Все. До свидания. Можешь не приходить.


Зрители рассмеялись. Ян подобрал с пола упавшие лепестки, уходя в кулисы еще ворчал что-то по поводу моего букета. Когда он уже почти ушел со сцены, я сказал:


— Ну, вот. Собрал все, что осыпалось. И ушел — лысый.


В гримерке меня развезло. Болезненная слабость Яна меня страшно смутила.


Собираясь на фуршет, я быстро промокнул глаза ладонями, вышел в коридор, запруженный фотокорами всех московских газет, растянул рот в улыбке и успел попозировать со всеми, кто встретился на пути…


Вскоре в комнате, где были накрыты столы, появился Карцев.


Держа в руках стаканы с виски, мы с Альтовым подошли к нему.


— Я не был в Театре Эстрады три года. И Сеня здесь давно не выступал.


Роман Андреевич был лаконичен.


— Если бы не Ян, я бы никогда не пришел к этому м…


Речь зашла о нынешнем руководителе театра.


Несколько лет назад Карцев начал репетировать спектакль вместе с Татьяной Васильевой в антрепризе Леонида Трушкина. Дуэт был еще тот. Все шло как по маслу. Хазанов бывал на репетиции и однажды для усмешнения какой-то сцены принес Карцеву калоши. Карцев трижды вспоминал эти калоши, когда в нескольких словах обрисовал все, что случилось после них.


Когда о спектакле стали говорить и предсказывать ему шумную премьеру, Трушкин вдруг перестал назначать репетиции, а затем позвонил и объявил, что встреч больше не будет.


— У меня что-то не получилось.


«У меня!» — ехидно выделил голосом Роман Андреевич, пересказывая диалог.


Ну, не получилось и не получилось. Работа была остановлена. Артисты вернулись к оставленным до репетиций делам.



А вскоре Карцев узнал, что работа над пьесой возобновилась. Но уже без него и Васильевой. Сейчас этот спектакль значится в репертуаре Театра. Играют его Чурикова и Хазанов. Он называется «Смешанные чувства».


— Ну, и что твоя история, — сказал я Альтову, — после этой? Детский сад.


В свое время у Альтова после долгой дружбы тоже вышла размолвка с худруком. Много раз тот переносил творческий вечер писателя в планах театра с выходных на будни, а затем и вовсе отменил, сославшись на возможный неуспех.


Услышав мой вопрос, Альтов поднял руки в жесте, означавшим «сдаюсь!»


— Вы специально ждали меня? — спросил Карцев. — Не надо было… Зачем?


Видно было, что он все же тронут. А я был счастлив оттого, что еще немножко побуду рядом с ним.


На ступеньках театра мы еще раз остановились перед фотографами, выскочившими вместе с нами на улицу.


В машине Карцев начал пересказывать нам свой новый номер. Про тренера женской волейбольной команды. От смеха наш водитель Саша чуть было не выпустил руль из рук.


У дома в Котельниках мы остановились. Я сидел на заднем сиденье и взял Карцева за плечи.


— Вам давно надо было писать себе самому.


— Теперь буду. Я уже начал… У меня есть еще один монолог.


Когда я вошел в подъезд, Карцев спросил у Толика:


— Фима здесь живет? В этом доме?


— Да, — ответил Толик. — На девятом этаже.


Ребята довезли Романа Андреевича до Кузьминок. Он не показал им свою машину. — Здесь недалеко. Я сам дойду.


Накрапывал дождь. Маленький человек растаял в темноте. Чуть дольше были видны его седые волосы, сбившиеся от ветра.


Ребята посмотрели ему вслед. И тут же согласились друг с другом, когда Толик сказал:


— Чарли Чаплин…


Парадоксальный. Смешной. Неповторимый.


8 октября 2007 года


Получил письмо от Тебелевой, которое цитирую без разрешения, но, зная, что в нем нет ничего, что могло бы огорчить автора при публикации, привожу лишь один абзац, который вызвал к жизни некоторые припоминания.


"Бессонница сулит нам множество открытий, но я не подозревала, что до такой степени. В первый момент просто подумала, что таки заснула и это сон. Сейчас переключила телевизор на "Культуру" и попала аккурат на начало мультика. Черно-белого, рисованного, остро-социально-сатирического для конца восьмидесятых — начала девяностых. И вдруг услышала Ваш голос. Голос из тех лет, потому что такого тембра, интонаций а-ля "Женская консультация" у Вас давно нет. Ну, Вы уже, ясно, поняли, о чем я. Мультик о городе, в котором трудящимся в порядке эксперимента разрешили летать. Я не знала. Слушайте, так здорово. Как Вы это озвучили! Ну, не смейтесь. На одном дыхании посмотрела, чуть не повизгивая от восторга".


Спасибо, Наталья! Я забыл про этот фильм. По всему видно, моя своенравная Лета сулит еще немало остановок на пути. Бывает же, что пароходы памяти пережидают в шлюзах, пока впереди не откроется полноводный канал.


На этой пристани опять пришлось подключаться к Интернету. На одном из сайтов, посвященных отечественной анимации, я нашел искомую справку. Фильм, который показали ночью, назывался "Эксперимент". В каталоге он значится с подзаголовком "Сатирический фильм о бюрократах. Для взрослых". Моя фамилия в выходных данных не значится. Длится мультик всего 7 минут 45 секунд. Он вышел на экран в 1988 году. Это был мой второй озвученный мультик. И — один из многих, придуманных известным режиссером Ефимом Гамбургом. С этим милым, интеллигентным человеком мы больше не виделись. В 2000-м году Ефима Абрамовича не стало. Он умер от сердечного приступа в своей квартире.


Годом раньше "Эксперимента" вышел мультфильм "В зоопарке ремонт". В нем я озвучивал жирафа, которого забирает к себе домой мальчик из обычной городской малометражки.


— Ух, навязался ты мне на шею, — говорил мальчик голосом взрослой артистки.


— Павлик, не надо про шею, — просил за жирафа я.


Режиссера фильма, Натана Лернера, тоже уже нет на свете. Он умер в 1993 году.


В 1996 году в серии про братьев Пилотов вышел крохотный трехминутный фильм — "Братья пилоты вдруг решили поохотиться". Саша Татарский дал мне возможность всласть покривляться у микрофона. Да еще вручил конверт с сотней долларов.


Летом этого года не стало и его.


И еще. Когда-то на "Союзмультфильме" работала музыкальным редактором Нина С., самая горячая Элькина любовь из Консерватории. Она сочинила музыку к десяткам картин. Сейчас, по мрачной соотнесенности с героями моих записок, она тяжело умирает от рака.


Много лет назад, по дружбе, в пору моей безвестности, она пригласила меня на студию выступить в праздничном "сборнике". Не вспомню, и думаю, что уже не спрошу, состоялся ли тот концерт. Но мне тогда еще, в день моей случайной экскурсии по студии, страстно захотелось озвучивать мультфильмы. Нина познакомила меня с кем-то из режиссеров. В тот раз ничего не вышло. А вышло чуть позже и без нее.


Недавно был красивый, снежный "Щелкунчик", где междометий и звуков у моего Мышиного короля поменьше, чем в ролике у Татарского, зато слов уже гораздо больше.


Весной я озвучил "пилот" еще к одному мультфильму, в котором записал текст от автора, Александра Курляндского, А вот скоро ли начнется работа над полнометражной версией, пока не знаю. Группа, как мне сказали, ждет денег от Госкино.


Грустно, что веселая анимация обошлась мне в этот ненастный день воспоминаниями о людях, которые ушли. Но это я не нарочно. Просто пришло время вспоминать о тех, кого я не могу не вспомнить.


9 октября 2007 г.


— Надо же, мы только что о вас говорили. — Милая старушка остановила меня у подъезда. — Вспоминали вас вместе с Юрием Афанасьевичем.


Юрий Афанасьевич — общественник с 11 этажа. Старушка, по-видимому, активистка из другого корпуса.


Пять лет наш большой дом сотрясают коммунальные битвы.


«Финансовые известия» предупреждали еще в 2003-м году:


«Сталинская высотка может стать роскошью для большинства жильцов.

В элитном доме на Котельнической набережной разгорелась настоящая гражданская война. Два конкурирующих домкома судятся за право управлять высоткой. Состоятельные жители сталинского небоскреба собираются объединиться в капиталистический кондоминиум, а потомки большевистских вождей и деятелей пролетарской культуры боятся "раскулачивания" — коммунальный рай в отдельно взятом доме, построенный руками их пламенных предков, грозит рухнуть под натиском многомиллионных счетов за вывоз мусора и содержание сложных коммуникаций легендарной высотки» (Борис Устюгов, 03.12.2003).


Дама, задержавшая меня у дверей, просила подписать заявление в защиту нынешнего ДЭЗа. Я вынимал из почтового ящика уже с полсотни подобных бумаг: сторонники кондоминимума присылали воззвания с буквицей в виде картинки главного корпуса, а внуки большевиков совали строгие прокламации с призывами дать отпор Товариществу Собственников Жилья.


Едва я переступил порог квартиры, как позвонил мой сосед сверху.


— Юрий Афанасьевич, я здесь ненадолго. Поверьте, я не знаю, кого нужно поддержать.


— Ефим, дорогой! Большинство против Товарищества. Можете поддержать большинство.


— Но я в этом ничего не понимаю. А если не поддерживать ни тех, ни других? Может быть, без меня все решится?


Я был тут же наказан за оппортунизм. Даже не успев раздеться, я снова побежал к телефону. Звонила супруга Ширвиндта.



— Господи… Наталья… Я забыл ваше отчество…


— Его легко запомнить. Меня зовут так же, как же жену Пушкина.


— Точно — Наталья Николаевна! Извините, Александр Анатольевич всегда говорит «Наташа», и я не никогда не знал как дальше…


Наталья Николаевна призналась, что, во-первых, она моя поклонница, во-вторых, я был прекрасен в цирке, а в-третьих… надо подписать бумагу против Товарищества собственников жилья.


Я повторил ей то, что уже успел сказать Юрию Афанасьевичу: про свой слабый общественный запал. Попросил объяснить, что нас, жильцов, ждет в случае, если не будет ДЭЗа. Наталья Николаевна сказала:


— Я — архитектор, я это прекрасно знаю. Мой внук живет в кондоминимуме и платит в 10 раз больше, чем мы.


— Понял, — сказал я. — Конечно, я подпишу бумагу против кондоминимума.


— Приходите к нам ужинать. …


— Ага, Александр Анатольевич любит только вареный лук и шпроты.


— Что вы! Я сама их терпеть не могу. Приходите, когда захотите… В любой вечер. Лука и шпрот не будет.


Забавно, что меня второй раз за последние дни приглашают на ужин те, в ком я души не чаю. Карцев, помнится, еще третьего дня зазывал меня на фаршированную рыбу.


— Она у меня уже вот здесь, — он подносил ребро ладони к подбородку. — Это такая рыба! Завтра приезжай! Хочешь — послезавтра! У нас этой фаршированной рыбы! — ладонь пронеслась кометой около лба.


Как жаль, что я к нему не поехал! Я упустил возможность провести вечер с тем, кем я заслушивался в поездах, на кого смотрел, затаив дыхание из темноты кулис, с кем мне всегда так хотелось сыграть что-нибудь вместе.


Может быть, самое памятное из того, что у меня никогда не сможет забрать коварная Лета — это веселые попойки в поездах, когда не хотелось спать, а хотелось только внимать своим веселым попутчикам, даже не веря до конца, что кумиры могут быть так близки и доступны.


Однажды мы всю ночь слушали великого Муслима. Под столиком громыхали две опорожненные бутылки водки, а на столе стояла третья, и Тамара Ильинична с бессмертным Чарликом на руках несколько раз уже пыталась вернуть в свое купе никак не хмелеющего мужа. А мы его все не отпускали. И снова слушали: про Брежнева, про иранского шаха, про кремлевские концерты.


От Ширвиндта всегда сводило живот. Но сам он редко улыбался.


— На вахте театра Сатиры когда-то служила колоритная еврейка. «Ширвиндт! красавчик!» — Александр Анатольевич преувеличенно картавит, показывая ее. — Она меня обожала. Можете себе представить… А это был, ты понимаешь, какой год. Ни черта не было. И кто-то оставил мне на служебном входе печенье для пса. Из-за границы. Печенье сейчас называется «Педигри». Но «Педигри» тогда не было. А был вот этот корм для собак. Закончился спектакль. Я иду к выходу. Вижу эту даму, еврейку. «Ширвиндт. Красавчик!» Улыбается мне во весь рот: «Вы меня простите! Ширвиндт! Вам здесь оставили печенье. Я не удержалась, попробовала. Ровно две штучки».


— Зря. Это печенье для собак!


И тут, смотри! Лицо меняется так, что становится страшно. Швыряет на пол эту коробку.


— Пгедупгеждать надо!!!


Понимаешь, «предупреждать»! Я должен был ей раньше сказать, что некрасиво пиздить!.


Однажды мы с Ширвиндтом отправились в Ленинград в составе жюри какого-то эстрадного конкурса. Весь путь как завороженный я пялился на него. Александр Анатольевич лениво цедил слова. Загробным голосом выделял репризы.


Как всегда, я хватался за живот и буквально падал от хохота.


Водка серьезно таяла после каждого мрачного тоста.


В Питере нас разместили в закрытой гостинице напротив Летнего сада.


Днем, по пути в ресторан, Ширвиндт, шатаясь, зашел в мой номер.


— Что это? — взгляд его тут же упал на большой пакет при входе.


— Да вот принесли… Вернее, передал охранник. Это гостинец от поклонницы… Морковка тертая, овес. Она собирает траву на даче. Лечится от всего.


— Серьезно? Натуропатка?


— Ага. Чистится все время. Йога. Уринотерапия.


Ширвиндт уже вертел в руках какую-то баночку.


Услышав про уринотерапию, он торжественно поднес баночку к глазам:


— Как ты думаешь, чем заправлен этот салат?..

Проспект Мира (2)


11 октября 2007 г.


Сегодня я почувствовал завершенность осени, за которой, возможно, ничего не будет.



Объезжая пробки, мы застряли в переулке, который вдруг представился мне как тупик, из которого я никогда не смогу найти выхода. Промелькнувшая в сознании пленка запечатлела лишь обвальный листопад, завершившийся пустотой, процарапанной крестами и звездами. Я услышал дурацкую музыку неизбежного финала — стрекотание ленты и слабую дробь дождя.


Кажется, завис светофор.


Глядя на красный, я отгонял от себя мысль о том, что моим воскрешениям ведется счет. Я подумал, что "мой курсив" — это теперь самое важное, что, если бы мне выпал шанс пожить еще немножко, я бы заслужил встретить и тепло, и солнце, что я люблю их сильнее воспетого увядания осени, что я — человек весны, родившийся весною, не имею права покидать этот мир без следа, без причины, что я хочу и сумею дожить до весны!


Еще вчера я задумал открыть ники и буквы с точками, скрывающие фамилии героев моего дневника. Мне захотелось многое прояснить, сделать дневник удобным для чтения.


С новой надеждой, которую я только на мгновенье представил себе в виде беспрерывной работы за компьютером, зажегся зеленый свет, а вскоре не осталось и следа от затора.


Да, сейчас нужно только писать! Наверное, предстоит еще упростить местами слог и, может быть, стоит быть чуть более откровенным…


Словно из детского мультика выплыло заспавшееся светило. И уже что-то игривое я почувствовал в кружении листьев, и вечно побочная тема моей жизни — тема грусти и расставания, уступила место главной теме — теме любви, созвучной, по-видимому, любому времени года…


12 октября 2007 года


Утро началось перепалкой с Марком. Домывая тарелки, я повторил свой недавний вопрос: сколько человек он собирается пригласить 14-го?


Дедушка ответил:


— Будут те же, что в прошлый раз.


Оказывается, не те же. Но это не беда. К прежним старушкам добавится только некая Алла, которая навещала его в госпитале. Эту Аллу терпеть не могла его покойная супруга, Ната, из-за того, что подозревала ее в недобрых намерениях, когда та вдруг взялась ухаживать за ее умиравшей подругой.


— Ничего покупать не надо, — добавил Марк. — Львиную долю я уже купил.


— Что именно?


— Там много "предметов".


Ах, так? Львиная доля продуктов ("предметов" не его языке) уже куплена? Мне стало интересно, как это могло получиться, когда старик совсем не выходит из дома?


Я поспешил в среднюю комнату. Рядом с балконной дверью лежали 4 баклажана, которые вчера, очевидно, прикупила Ида.


— Дядя Марк! Я же обещал, что в воскресенье, после возвращения из Тулы, я куплю и сделаю все, что надо. Зачем вы просите своих старушек покупать все по мелочам?


— У тебя очень хорошая память, — зло ответил старик.


— Да, не жалуюсь. Стоя на этом месте, у раковины, неделю назад, я сказал, что все сделаю сам. Я спросил, сколько будет человек. Потому что людей, не очень близких, вы можете пригласить в ресторан. Мне трудно готовить для большого количества народа. Я и так много лет обхожусь без повара и уборщицы.


Это я в сердцах сказал впервые.


Марк не выносит в доме посторонних. Они всегда могут что-то украсть. Он обрек меня на многолетнюю поденщину. Его приятельницы не станут пылесосить ковры или мыть окна.


Я задыхаюсь от тяжелых запахов квартиры. Зажимая ноздри, открываю уборную с описанным полом. В квартире — кавардак, и спасу нет от его линялых тряпочек. Я был бы готов снести все, если бы хоть раз открыл в нем любовь или привязанность к кому-нибудь на свете.


Он отметит свой день рождения дважды. И дважды — за чужой счет! Ему нужны почести! И он их получит. Растроганные старушки будут превозносить его до небес. Они не догадываются, какой богомерзкий у них приятель.


— Ладно, — он снисходительно машет рукой. — Я не хочу говорить об этом.


Об этом? О чем? О том, что для своих подруг он делает вид, что мир движется по его указке. И что это не я накрою стол, а по мановению его руки он застелется скатертью-самобранкой.


Он не любит простых вопросов. Он выжимает из оставшихся дней последнюю пользу. Его будут славить выжившие из ума старушки. И львиную долю угощений в виде четырех баклажанов он уже для них купил.


Под горячую руку еще пришлось свежее письмо от моего брата Элика: "Ты заводишься с четверти оборота, сразу вспыхиваешь и совершенно не замечаешь, что ты сам мог чего-то не понять и причина для гнева совершенно пустая"


Да, конечно, я должен буду дожить до весны, чтобы дядя Марк увидел, как на деревьях набухают почки.


13 октября 2007 г.


Все сочится холодной сукровицей раненой осени. Всюду стекающая вода: на окнах, на фонарях. Всем досталось в отместку за яркое, беззаботно прожитое лето.


Осень раздала свои звонкие пощечины тем, кто их меньше всего заслужил.


Вчера Павлик Брюн на вопрос, когда он собирается лечь в больницу, чуть не хвастаясь, объявил, что у него нашли диабет и ишемическую болезнь. Бог любит троицу: из-за обнаружившейся вдобавок к ним гипертонии Игорь пока не сможет провести ему операцию.


Ближе к ночи позвонил художник Володя Круглов с вестью, что Костика Владимирова увезли со съемок "Кривого зеркала" с обширным инфарктом.


Я упоминал Костика в других своих записках, но нигде не написал о том, что он был открыт и по-детски наивен в юности, и оставался для меня таким же, когда стал грузнеть и мрачнеть.


Я помню его в прежнем браке — радушным кутилой, который всегда радовался гостям. Помню две его квартиры: маленькую — на Водном стадионе (там, чтобы я не заблудился, он всегда приходил встречать меня к метро), и потом — коммуналку на Курской (где его сын Лешка, никак не желавший расти, доводил нас до тихой истерики, показывая приемы айкидо).


Он оставался мне другом и в своем новом браке: хотя мне ни разу не пришлось побывать в его третьем по счету жилище, мы поддерживали отношения, встречаясь за разговорами в "кабаках". Вскоре нам пришлось совсем разойтись в работе, и года два назад, он встретил меня, насупившись, на съемках передачи "Линия жизни". Выпуск обо мне он записал в лучшем виде, тщательно и с любовью, — так, как может сделать человек, не умеющий предать или разлюбить друга после единственной, хотя и крепкой, ссоры. Впрочем, лучшие из моих бенефисов в "России" тоже снимал он, и "Опус № 10" я по-прежнему ценю за очень красивую телеверсию.


Последние годы Костик работал для Петросяна и вместе с ним — увы! — сделал "Кривое зеркало" самым рейтинговым проектом главных в стране каналов.


Позвонил Исаченков и сказал, что у Костика обнаружились тромбы — он узнал об этом от его жены Кати. Юре показалось, что она разговаривала с ним как "зомбированная".


Что же случилось? Почему вдруг обессилели те, кого мне даже трудно представить лежащими в палате? Может, метеорит упал на землю? И рыжее облако от неслышного взрыва пролилось ядовитой кислотой или проявилось незамеченным испарением?


Я тут же набрал Катерину. Она выдала мне затверженным текстом нечто вроде бюллетеня, которому скорее бы нашлось место в газете, а потом, к моему ужасу, произнесла необыкновенно приподнято: "Давайте за него молиться!"


14 октября 2007 г.


Этого следовало ожидать. Старик начал терять силы еще до полудня. Сразу после завтрака "девки" стали "дурами". А затем, попив чаю, он решил обзвонить "дур" и перенести банкет с шести на четыре часа вечера.


— Раньше уйдут, — проворчал он.


Так какого ж рожна ты затевал это безумное празднование?


Ночью я вернулся из Тулы окрыленный, хорошо принятый зрителями, с цветами. Марк уже спал. В два часа ночи на мою беду он проснулся, стал куролесить по квартире. И затем снова отошел ко сну. Когда я прошел по коридору в ванную, он, будучи уже в постели, зашелся таким неистовым храпом, что я даже позавидовал ему: не прошло и пяти минут, как он пожелал мне спокойной ночи.


Эта история с гостями вызвала у меня воспоминание, связанное с артисткой Ашрафовой, работавшей в Мастерской сатиры и юмора Москонцерта.



На сцене ее представляли Лейлой. На самом деле ее звали Еленой. Когда мы познакомились, она была полной крашеной брюнеткой, с короткой стрижкой, подбритой шеей и очень приятными чертами лица. Она была наделена необыкновенным и немножко злым чувством юмора. Леля родилась в Баку у русской матери от отца-азербайджанца, говорила с легким акцентом, который, в общем, и стал главной краской ее эстрадного образа. В Москве она закончила Театральное училище им. Щукина, и еще в пору учебы, по ее словам, была любовницей знаменитого актера Астангова. С колоритной кавказской внешностью ни в один московский театр ее почему-то не взяли, а вот на эстраде она была довольно известна — особенно в недолговечном дуэте с Вероникой Станкевич, о которой я уже писал в своем дневнике. Обе актрисы были очень яркими, и неизвестно, кто из них выглядел на сцене смешнее. Ясно было, что обе дамы с непростыми характерами продержатся в дуэте ровно до первой ссоры. Но они, вопреки прогнозам, умели мириться после частых стычек, пока не разругались совсем, да так, что не замечали друг друга при встрече.


Авторы писали сценки, учитывая смешную разность их масок: целомудренность кавказской женщины и здоровый цинизм русской бабы.


Мне пришлось звать Лейлу Лёлей. Так она захотела сама, хотя была значительно старше меня. Выглядела она хорошо. И уверяла всех, что своему отличному внешнему виду она обязана тому, что презирала любые диеты, а румяный цвет лица объясняла особым действием сливочного масла, которое никогда не исключала из рациона.


Когда мы начали репетировать пьесу "Это было вчера", которую написал — для меня, Ашрафовой, Новиковой и себя — Лев Павлович Шимелов, тоже бакинец и между пылкими ссорами даже приятель Лейлы, последняя с первой же встречи стала зазывать нас на обед в квартиру у Речного вокзала. Со слов Шимелова мы знали, что Леля всегда слыла знатной кулинаркой, но были предупреждены о ее поразительном свойстве: упрямо зазывать гостей и потом почти открыто ими тяготиться.


На каждой репетиции Леля расписывала суп-пити, люля-кебаб и другие блюда, которые она собиралась специально приготовить для нас, и однажды она назначила час обеда.


Мы почти одновременно переступили порог ее квартиры и обнаружили стол, уже накрытый множеством закусок.


Леля держалась 10 минут. Затем стала настойчиво предлагать следующие блюда: суп-пити был разлит в пиалы, когда еще оставалась нетронутой закуска. Она поминутно вставала со стула и, в конце концов, люля-кебаб оказались на столе, когда еще не вполне решилась судьба дымящегося в пиалах супа.


Как все одинокие люди, она торопилась снова остаться одна. От нетерпения пошли колкости и упреки. Обиды нашлись на каждого. Второпях запив чаем короткий обед, мы снова оказались в прихожей. Леля просила сделать такую встречу традицией, и нам ничего не оставалось, как обещать неукоснительно следовать только что родившемуся и обещавшему стать славным обычаю.


Я вспоминаю эту талантливую женщину, конечно, не для того, чтобы расквитаться за ее слабости. Они простительны. Мне хочется сказать о том, что несносный характер оставлял ее одинокой, а невыносимое одиночество лишь усугубляло характер.


Мы все такие — и холостяки, и старые девы, и нас ни за что не нужно жалеть.


В какой-то момент Леля, которой я, кажется, не сделал ничего худого, нашла повод, чтобы не здороваться и со мной — из-за какого-то пустяка, который она же и придумала.


Спустя годы Лейла неожиданно позвонила мне — единственно для того, чтобы похвастаться, что ее нашла работа, о которой она всю жизнь тосковала — новый спектакль в знаменитой Табакерке.


Я даже не сомневаюсь, что она играла там хорошо. И я поздравил ее с новым счастьем. Длилось оно, впрочем, недолго. Леля умерла от разрыва сердца. Так же одиноко, как и жила.


17 октября 2007 г.


Вчера родной моей племяннице Рашельке исполнилось 13 лет. Утром я отправил ей смс с поздравлением, и она ответила мне, вероятно, уже из школы коротким английским "Thanks". Поздно вечером я связался с семьей брата по Google Talk'у. Все были дома, я поговорил с каждой из девочек, с женой брата — Бахыт, и с Элькой — о делах, о планах, о своем отъезде с цирком в Таллинн и Ригу. Поздравил брата с премьерой Пятой симфонии Шостаковича. Из-за Шостаковича празднование дня рождения было отложено до ближайшего шаббата, когда можно будет всем семейством собраться за столом и пожелать нашей крошке расти и не лениться, не оставлять рисование и музыку, а главное, стать счастливее и удачливее, чем папа.


Рашелькой свою дочь брат назвал в честь покойной мамы, которая при рождении получила двойное имя — Раша-Ента. Под этим же именем, высеченным по-древнееврейски на ее могильной плите, она осталась навсегда на рижском кладбище в Шмерли. Там же, под общим памятником, покоится ее тетка Зина (Зелма — от рождения), и ее муж — Петр, который наверняка получил от родителей имя Пинхас, а потом в силу мимикрии принял имя евангельского апостола, который тоже когда-то поменял еврейское имя Шимон на греческое Петр.


Элька меня здорово насмешил своими вопросами про фильм "Глянец". Ему, кстати говоря, показалось, что в этой единственной из моих не-эстрадных работ, отчетливо слышна моя привычная фиоритура, знакомая зрителям по монологам "про Люсю". Он не замечал ее ни в "Любви с придурком", ни в "Путанах", ни в "Я тебя больше не знаю, милый". А здесь, в картине, все время чувствовал ее, и я не понял, мешало это ему или раздражало. Но мою улыбку вызвало как раз не соотнесение моих немногочисленных красок, а его вопрос, имею ли я юридическое право пародировать Лагерфельда.


Такой вопрос был задан впервые.


— Но кто его пародирует? — спросил я. — Ведь у моего героя фамилия Шифер. С чего ты решил, что я кого-то пародирую?..


— Ну как! Он внешне похож на Лагерфельда. В смысле — костюм, прическа как у него.


— Но это же очевидно, что Шифер просто хочет быть похожим на Лагерфельда. Как все эпигоны известных людей он не пародирует его, а подражает ему.


— А ты сам пародируешь Лагерфельда?


— Нет. Вообще никого не пародирую. Разве что всех российских кутюрье.


— Но если бы ты пародировал его, разве не надо спрашивать его разрешения? Я не знаю, как это называется? Авторское право?


— Право на что? На такие же очки? Или прическу?


Видно было, что Элик хотел построить вопрос иначе, но под моим наступлением он всегда тушуется.



В ту же минуту я вспомнил, как однажды гражданский певец, по которому я безо всякой личной причины уже проходился на этих страницах, вызвал к себе в гримерку молодого Мишу Евдокимова после того, как тот первым из юмористов представил пародию на него. Это случилось при мне в злополучном зале "Октябрь". И я могу поручиться за свои слова. Мне, конечно, не довелось быть при их разговоре, но помню только, что Миша вышел бледный, и затем уже трудно было скрыть известие о том, что гражданский певец отчитал молодого пародиста за то, что тот, не спросясь, посмел пародировать его со сцены. Пародия была точной и острой: Миша удивительно схватил в мелочах и неподвижную посадку головы и особенную манеру держать микрофон на проигрышах между куплетами. Потом, когда знаменитый певец понял, что и пародия может свидетельствовать в пользу его популярности, число разрешенных пародистов сразу выросло и сейчас, на правах приятеля, другой известный пародист часто показывает певца, появляясь на сцене в смешном парике и, точно как Миша, держа микрофон параллельно полу.


А мы, уже без Евдокимова, дожили до времен, когда, кажется, можно не спрашивать разрешения упоминать в собственном дневнике всемогущего властелина эстрады. Хотя нет… Мне не пришлось назвать его ни разу по имени. А значит, придется еще сорок лет выдавливать из себя по каплям раба, чтобы закончить эти записки, открыв в них, наконец, все ники и прозвища.


19 октября 2007 года


Как всегда, я приткнулся к сосне, которая уже пятнадцать лет охраняет маму. Я всегда целую пряную, горько пахнущую кору исполинского дерева при встрече и расставании.

Читал недавно про одного биолога, который утверждает, что растения так же разумны, как люди, и обладают памятью и характером. Это выяснилось в результате эксперимента, в ходе которого один из участников обрывал несколько листков комнатного растения, а затем в очереди людей, проходивших мимо горшка, растение узнавало своего обидчика, сжималось и даже пряталось от него.

По пути из Таллинна мы въехали в Ригу со стороны Шмерли. Света Хоркина и Сережа Лазарев подождали в машине, пока я вышел на короткое свидание с мамой. Не знаю, можно ли говорить, что кладбище бывает прекрасным, если иметь в виду не столько богатые памятники или великолепные ограды. Тяжелые, полные золотых и оранжево-красных листьев, ветви деревьев сошлись над погостом, закрывая непроглядное небо и останавливая бесконечный моросящий дождь. Мне вдруг подумалось, что именно таким пестрядёвым убранством должен быть обставлен любой невозвратный уход…

Маму и отца разделила горькая для меня несхожесть их последних пристанищ: вечно сырая, с пьянящим сосновым запахом почва Латвии и сухая, растрескавшаяся от зноя, земля Израиля.

На кладбищах мне почему-то всегда везет на курьезы.

Однажды в Нетании ко мне ринулась бодрая репатриантка, и чуть не обнимая меня, сказала так громко, так прочувствованно: «Боже, как я рада вас здесь видеть!».

Весь скорбный этикет был нарушен одной этой невозможной фразой. Мы с братом и племянником Рафиком, в черных кипах, со строгими лицами не удержались — прыснули от смеха. Да и папа вряд ли бы осудил бы ретивость незнакомой дамы, потому что легко прощал невинные глупости, чуть ли вмененные, по его мнению, природой всем женщинам.

Здесь же, в Шмерли, на выходе из кладбищенских ворот, подбежал ко мне продавец цветов и сказал, что давно хотел со мной познакомиться. Он с жаром протянул мне руку, переложив в другую фотоаппарат, и в одну минуту избавил меня от подозрения, что хочет запечатлеться со мной на печальном фоне синагоги и черной изгороди.

- Я работаю ведущим детской передачи на телевидении. И еще мы дружим с Ниной Тумановой. Помните ее? Она — добрый ангел нашей семьи.

Как же не помню? Нина — моя одноклассница, которую я всегда провожал на пути из школы. Тихая светлая девочка с голубыми глазами.

Я не стал спрашивать, что стало с ней.

— Извините, — сказал я, — выдергивая руку из холодной ладони. — Я очень тороплюсь.

Я всегда так говорю, если чувствую, что теряю силы для разговора.

Когда я сел в машину, радио, развлекавшее нас на всем пути, уже молчало.

Пустынными улочками мы вынырнули к мосту, перекинутому через Лету, на этот раз принявшей черты студеной и спокойной Даугавы.

Котельники (3)

28 октября 2007 года


Прочитал в одном блоге про выставку Шишкина: «Вот ведь известно всем: умом Россию не понять — а Шишкин понял: ничего в ней нет особенного…


Как же — ничего? В ней много особенного. Москва все больше похоже на Лас-Вегас, а на дальних рубежах бег времени остановился, и странная способность моей земли никак не меняться снова оставляет ее непонятой.


Ночью, на границе с Читинской областью водитель резко сбросил газ: песок на дорожном покрытии закончился в Бурятии. Встали на перевале в стороне от Петровска Забайкальского. Длинную фуру перед нами развернуло на гололеде поперек дороги. Образовалась немереная пробка с обеих сторон. Простояли часов шесть. Мужики подходили к фуре по свежему морозцу, деловито перебрасывались репликами, оставляя на студеном воздухе вопросительные знаки белого пара. В восемь утра какой-то тяжеловоз зацепил застрявшую фуру, освободил проезд, и мы поехали дальше.


Гололед закончился за последним перевалом.


Саша, организатор из Читы, ждал на въезде в город. Он ворвался в автобус с мольбой:


— Пожалуйста, поедем сразу на телевидение! Я вас очень прошу. Я обещал. Они давали рекламу!


Мне известна паника всех мужчин такого типа. Они говорят с надрывом. У них всегда случается форс-мажор. Они вечно спешат, но опаздывают. У них все срывается, но, в конце концов, вопреки всему состоится. Они несутся в аэропорты, предупреждая службы о том, что задержатся, они переносят концерты, потому что у них никогда ничего не начинается вовремя. Они пьют и гуляют до рассвета, а за завтраком заказывают обязательные двести грамм, чтобы все навалять и напутать, и снова нестись в аэропорт, не выпуская из рук мобильник, названивая всем, чтобы опять навалять и напутать, замутить все, что можно сделать точно и без огрехов.


Не заезжая в гостиницу, приехали на телевидение, где все бегали, но к эфиру ничего не было готово.


— Сейчас придет косметолог, и все сделает! — истерически повторял Саша, и все время куда-то отлучался.


Косметологом он называл гримера. Им оказалась редактор программы, у которой я попросил дать мне возможность просто смочить волосы и причесаться у зеркала.


В студии, оборудованной в большой комнате, похожей на класс, на стульях, расставленных двумя рядами по обе стороны от прохода, сидели гости — вероятно, работники телевидения и представители спонсоров с букетами в руках.


Мы с ведущей уселись уселись за журнальным столом. Девушка держала в руках вопросник, и полчаса мы говорили абсолютно ни о чем. Ведущая называла жителей города провинциалами, а свой уникальный край — провинцией, оправдывалась в культурной удаленности своих земляков от столицы, затем перевела внимание гостей на экран, где дали фрагмент из «Глянца», и попросила от меня комментариев.



Начались вопросы от зрителей, и меня очень рассмешила девочка, оказавшаяся в первом ряду: мне предстояло выбрать лучший вопрос и я, конечно, указал на эту малютку, спросившую, за что меня укусила обезьяна в цирке. Девочка подошла ко мне и попросила автограф. Я спросил, что ей пожелать? Чего бы она больше всего хотела? «Младшую сестренку», — ответила малышка. Все рассмеялись. Шоу закончилось в трогательном ключе.


Отправились в Дом офицеров. Выяснилось, что здесь, как и в Улан-Удэ, будет аншлаг. Ждут губернатора и военачальников.


Саша сновал за кулисами, курсируя между охранниками, вахтершей, своими помощницами, появившимися осветителем и радистом, отдавая неясные приказы, вскидывая ручки, изображая совершенный цейтнот и усиливая суматоху, которую сам только что создал из ничего на пустом месте.


На голой сцене даже не было микрофонов, зато на балконе и в проходах уже были расставлены телекамеры.


— А это что такое? — поинтересовался Толик.


— Мы будем делать DVD-фильм о гастролях, — ответил с балкона оператор.


— Никакого фильма. Пожалуйста, соберите камеры. Мы не разрешаем ничего снимать.


После того, как был отстроен звук, у меня оставалось еще 10 минут, чтобы переодеться и глотнуть чаю в неприбранной гримерке. Перед Толиком, вышедшим перекурить, снова нарисовалась редактор с ТВ. Она же гример, косметолог и, по-видимому, автор фильма о моем пребывании в Чите.


— Мы должны задать Ефиму еще пару вопросов в антракте.


— Зачем? Он ответил на все вопросы в ток-шоу.


Редактор недоумевала:


— Мы же делаем ему популярность…


Толик сказал, что Ефим смог стать популярным без них 30 лет назад, и даже если все читинские журналисты разом уедут в Китай, он все равно останется популярным. Он попросил журналистов освободить все проходы и выходы и убраться восвояси, пока не сказал чего-нибудь лишнего.


Из Читы после недолгого банкета в баре «Бавария» отправились в Краснокаменск. Я хорошо запомнил эту дорогу еще четыре года назад, когда на разбитой «Волге» директора филармонии мы ездили туда в прошлый раз. Директор со своим коллегой из Владивостока, затеявшим безумный маршрут, уговорили тогда за поездку две бутылки водки. Я держал ноги на приборной панели, чтобы вконец не окоченеть, а по приезде мы оставили нашего читинского патрона и его амурского коллегу совершенными тюфяками до ночи в гостинице.


В этот раз дорога вышла такой же безрадостной. Мы останавливались на пути, выходя по надобности, затем — чтобы дать гаишникам на посту посмотреть на меня, и еще раз — чтобы заправиться соляркой. Однажды высвеченную фарами дорогу перебежал юркий суслик или сурок, а потом по трассе, схваченной первым снегом, протрусила лиса. Во время одного из перекуров заметили комету.


— Во, летающая тарелка. Точно, смотрите — тарелка, — сказал водитель Миша, когда сгоревший болид оставил после себя почти прозрачное облако.


Оставшиеся 80 км до Краснокаменска мы ехали по ребристой «стиральной доске» немыслимой полосы, петлявшей в вымороженной степи. Луна остановилась в квадратике между двумя занавесками и долго плыла со мной под музыку Моцарта в наушниках плеера. Отчаянно дуло из задней двери, которую подстраиваясь под наши правила, вырезают в корейских автобусах специально для покупателей из России.


Я вспомнил книжку об Атилле, которую прочел здесь же, в Котельне, и книгу Э.Филлипса «Монголы», которую листал до отъезда. Начал воображать, как непокорные потомки гуннов кочевали в бескрайней степи, ночевали в обвязанных конским волосом юртах, спасаясь от ледяных ветров. Почему-то вспомнил замечание Филлипса о том, что кожа монголов толще, чем у европейцев, и в ней меньше пор.


За окном тянулась седая равнина. А сопки впереди собирались как шлемы могучего воинства Чингисхана. Где-то здесь наверняка пролегал его победный маршрут. Здесь гарцевали его послушные кони. Здесь когда-то пылали жаркие костры.


Я выключил плеер. Миролюбивый Моцарт мешал фантазии.


— Это не дорога, а направление, — шутил водитель Миша, затягиваясь дымком очередной сигареты.


Последние километры пути вышли по свежему асфальту. Мы остановились перед единственной в городе гостиницей.


После концерта опять был банкет. На этот раз в пустом ресторане, закрытом для посетителей. Мы немножко выпили и закусили. Отправились спать. Читинский администратор еще оставался за столом, продолжая многодневный марафон свершений и отмечаний.


На следующий день, в назначенный час отъезда, мы не могли найти его.


Вышли в восемь вечера из гостиницы, потоптали свежий снежок, пока не догадались позвонить Саше на мобильный.


Из трубки донесся нетвердый лепет про неверно назначенное время отъезда.


Оказывается, финал гастролей читинский промоутер отметил еще и во Дворце с двумя своими наперсницами — деятельницами культуры.


Через полчаса около автобуса остановилось местное такси, из которого нетвердой походкой вышел Саша, стал торопить нас с отправкой, но я остановил его:


— Это хамство. Вы позволяете себе пить третий день подряд, превращая простые вещи в сложные. Я не должен был видеть вас пьяным ни одной минуты. Вы можете пить сколько угодно, когда отправите нас в Москву.


Вряд ли он понимал, о чем я говорю.


В автобусе он залег на помосте, сооруженном над задними рядами кресел, да и не просыпался до самого въезда в Читу.


Снова до федеральной трассы ехали по раздолбаной дороге. 80 километров беспощадного русского пути. Высыпали когда-то гравий на проторенную в степи тропинку, и все! Но здесь же рядом добывают дорогущий уран! В этих краях сидит Ходорковский, карманных денег которого когда-то хватало, чтобы замостить эту бессмысленную дорогу!


Конечно, встали тут же, как только выехали на трассу! Наружное колесо автобуса продырявило острым камнем.


Водители выкатили запаску.


Обратный путь вышел короче. Засветло миновали три перевала, когда на подступах к Чите за гольцами выступила тайга.


Мы заехали за авиабилетами к одной из Сашиных помощниц на окраине города, где увидели совершенно неприглядную картину жуткого бездорожья, изрытых и неухоженных дворов, страшного уныния серых построек. Типовые советские пятиэтажки в оформлении всхолмленных пустырей, изрытого асфальта и мрачной подсветки.


В аэропорту наш администратор, кажется, пришел в себя. Помчался в здание с авиабилетами. Но скоро вернулся.


— Ваш самолет улетел, — скорбно сказал он. — Я не должен был прибавлять шесть часов ко времени, указанному на билетах. Там стояло местное время.


Мы обмякли.


— Есть рейс через Новосибирск. Но есть еще один — без пересадки. Я сейчас все улажу. Дайте мне ваши паспорта.


Минут через десять он снова стоял перед автобусом.


— Ну, слава Богу, все в порядке. Везде нужно иметь хороших знакомых. Вы летите в одиннадцать часов. И прямо на Москву. Идемте в вип-зал.


В вип-зале, больше похожем на обычный накопитель, выяснилось, что полетим мы все же с посадкой в Красноярске, что Саша опять все напутал: в Москве мы приземлимся в 17 часов.


Рейс, известное дело, задержали.


В Красноярске, в холодном аэропорту, тоже просидели около трех часов.


В Москву летели дольше обычного, много раз кружили над ней: два дня над столицей висел туман, собравшиеся в небе стальные птицы ожидали разрешения на посадку. Приземлившись, долго ждали трапа. Потом полчаса пришлось простоять у самолета, потому что наземные службы не успевали развезти всех вернувшихся в стольный град путешественников.


Я приехал в Котельники ни живой ни мертвый.


В дневниках хватило бы одной записи. «Вернулся из гастролей в Забайкалье».


1 ноября 2007 г.


Перед отъездом в Сибирь меня разыграла Ксюша Собчак, позвонив мне в прямом эфире, кажется, с радиостанции «Серебряный дождь». Я не узнал ее голоса, хотя незадолго до этого провел три дня в ее компании в Риге и Таллинне, и в начале разговора стал обращаться к ней, как к Варе, ассистентке Мирзоева на спектакле «Дракон». Ксения тут же учинила допрос с пристрастием: «Кто такая Варя? Почему я ничего о ней не знаю?». Мне некуда было деваться, пришлось признать свое поражение и еще несколько минут, поддаваясь игре, изображать из себя ловеласа. Ксюша отблагодарила меня смс-кой сразу после трансляции: «Ты хорошо звучишь в эфире. На пейджер пришло сразу шесть вопросов к тебе». Я тут же ответил ей: «Не оставляй их без ответа. Скажи: вдовец, двое детей, четыре внука, шесть правнуков».



Москва встала. Транспортный коллапс, которого все ждали, как некогда певицу Валерию в уже забытом плакатном слогане, случился… Нынче певица уезжает из белокаменной завоевывать Запад, а столица остается в спазме собственных вен и артерий.


Радиостанции развлекают водителей и пассажиров, завидующих в эту пору пешеходам. В эфире утвердился интерактив, рассчитанный на обывателей, которые раньше обращались в газеты с жалобами и просьбами, а нынче атакуют эфир звонками, откликаясь на бесчисленные опросы. Картина московских пробок складывается из отдельных мазков автолюбителей — вот звонок из серой Капотни, вот из Чертанова, вот голос отчаявшегося художника с Масловки: «Ленинградка стоит намертво» — будто ее снова загородили противотанковыми ежами.


Соловьев на «Серебряном дожде» сегодня был элегично-спокоен, мне даже показалось, что его диета, результаты которой каждый раз поражают меня в раздевалке фитнес-центра, как-то прискорбно отразилась на дикции. Я прибавлял громкость приемника, но так и не мог разобрать его приглушенной речи. Затем начались звонки в студию, и Володя оживился: на упрек в отсутствии патриотизма он ответил такой пламенной речью, что громкость тут же пришлось прибрать. Я еще позавидовал темпераменту, пережившенму его суровую диету, и умению составлять слова, в которых я на этот раз разобрал каждый звук в отдельности.


Мне не нравится слово «публичный» человек, хотя многие уверяют, что этот эпитет выбрал меня вместе с профессией.


Мне не нравится быть публичным.


Мне не нравятся любые розыгрыши. Но вовсе не потому, что от них страдает мое самолюбие. Я продолжаю считать, что это наихудшее проявление юмора, в котором по определению не равны герои.


Однажды на репетиции виктюковской «Козы» разыгралась нешуточная драма.


Роман сговорился с группой из Останкино, возглавляемой своим телевизионным биографом Волосецким, что меня «разведут» во время фотосессии, приуроченной к премьере спектакля. Маэстро задумал выпустить программки с фотографиями, на которых мне надлежало обниматься с настоящей козой, хотя по прочтении пьесы я придерживался идеи, что животное для Эдварда Олби — все же высокая аллегория.



Приехав на репетицию, я обнаружил еще и телевизионную съемку в связи с предстоящей премьерой. Балкон в вечно ремонтируемом театре Виктюка, всегда державшийся на честном слове, на этот раз стойко выдерживал камеру на штативе и вместе с нею грузного оператора.


В полутемном зале тоже стояли телекамеры.


Во время непростой сцены, давшейся мне потом и кровью, Роман не кричал, как обычно, а неумеренно хвалил меня, а затем вдруг предложил сделать перерыв, увидев, что в зал потянулась целая делегация, состоявшая из какой-то деревенской тетки и, как мне привиделось, целого козлиного стада.


Коз на самом деле было всего четыре, но сам факт появления даже маленького зверинца в стенах здания, в котором привычно решались проблемы любви, ненависти и безоглядной страсти, заставил нас повалиться на пол от смеха.


Я еще не вполне отошел от трудного эпизода со своей супругой по пьесе, но уже зашелся от смелого эклектизма Мастера.


— Зачем же так много коз, — спросил я, — когда для фотографий хватило бы одной козочки?


— Выбери ту, которая тебе понравится. Вот! Она уже пошла к тебе! Смотри! Пошла, муся!


На сцену по ступенькам вместе с козой взобралась и хозяйка в заношенном казакине, держа в руке целое ведро очищенной моркови. Стесняясь и краснея, она показала мне, как надо приманить к себе козу. Я взял одну морковку и протянул Мусе. В этот же миг меня ослепили вспышками фотокамеры. Я почувствовал азарт дрессировщика: присел на полу, и животное потянулось ко мне за морковкой.


— Есть! — закричал Роман. — Гениальный кадр!


Он оживился, стал режиссировать мизансцены. Коза, понукаемая его восторженными возгласами, прошла сзади, тыркаясь в меня мордой.


— Блеск! — завопил Роман. — Это мы дадим на обложку!


Забегая вперед, скажу, что к моему ужасу этот кадр таки попал на обложку самой безвкусной программки — в театре, где больше привыкли к портретам его обнаженного премьера.


Я решил доиграть до конца.


Тетка, от которой за версту разило перегаром, на мою беду, подступила ближе.


— Ефимчик, дорогой, можно я это… спою?..


— Давайте, — разрешил я. — Мы споем с вами хором…


Хозяйка вышла на середину сцену, буквально завопила какую-то народную песню. И вдруг осеклась.


— Я вам ее дарю.


— Песню?


— Та не, козу, — со слезами на глазах ответила она. — Берите ее. Ничего не жалко.


В этот момент в зрительный зал ворвался страшный мужик в порванном ватнике, едва сдерживаемый милиционером.


Эстетский театр задрожал от грязного мата, которого здесь не слышали даже из уст своего предводителя.


— Бля, я те щас подарю, курва!


Дальше случился неразборчивый текст, из которого я только понял, что жить мне остается считанные минуты, и что муж нашей щедрой пейзанки задушит меня сейчас на глазах у всей виктюковской гильдии.


На помощь милиционеру поспешили, какие были у Виктюка в театре на тот час мущины: директор Гриша Тумасов и Волосецкий.


Тетка прижалась ко мне, ища у меня защиты.


Я задержал дыхание.


— Ой, убьет — повторяла она.


Мужика волокли в коридор, он театрально сопротивлялся, и потом еще целую минуту доносилось оттуда эхо слов, которые я вопреки примеру других отважных блоггеров, не процитирую здесь ни за какие коврижки.


Съемка завершилась в правильном месте. Зло увели, а добро вместе со мной и козой восторжествовало.


— Ничего страшного. Мы все успели, — заверил всех Виктюк.


— Не могли бы вы спуститься с этих ступенек вместе с козой? — попросил меня Волосецкий. — Так, как будто вы выходите с ней из дома?


— Отчего же, — спокойно ответил я. — Спустимся и со ступенек.


Коза преодолела спуск со сцены. Мы прошли через зрительный зал под присмотром работавших камер.


— Пройдите в фойе, — попросил Волосецкий. — Там уже тихо.


В фойе меня встречали как триумфатора.


— Вас приветствует программа «Розыгрыши», — сказала телевизионная дама, отделившись от своей группы.


Я жестом попросил выключить телекамеры.


Пришел мой черед орать.


Здесь течение моей Леты сковывается пароксизмом возбужденной памяти. Я и не вспомню никогда, что пришлось выслушать бедной редакторше.


Последние слова мои были:


— Этой записи не будет в эфире даже после моей смерти.


— Но почему? Вы были так трогательны.


— Не будет никогда, — добавил я. — Мне не хочется быть для вас трогательным.


По прошествии времени я понимаю, что читатель может не согласиться с моим гневом и даже заподозрить во мне лишенного иронии самолюбца.


Но и сейчас, вполне распоряжаясь своей памятью, я не могу отряхнуться от грязного мата мужика, сложного запаха — козы, тетки и аляповатой программки.


Наверное, мой Учитель отучил меня уважать реализм как направление в искусстве.


Да и потом: мне до сих пор верится, что в том телевизионном розыгрыше пахло чем угодно, но только не искусством.


15 ноября 2007 года


Все. Замерзла речка Лета. Сковало ее льдами внезапно наступившей зимы. Двор в Котельниках занесло снегом. Еще неделю назад газоны на Белых дачах только поникли под почти прозрачным инеем, и Карцев встречал меня на крыльце в спортивном костюмчике, а сегодня с утра опять падал и падал снег. Роман Андреевич живет в двухэтажном доме — вполне достойном пристанище для завершающего карьеру артиста. Подъезжая к коттеджному поселку, я усмехнулся, увидев указатель «Котельники». Оказывается, «Белые дачи» — часть городка под Москвой с таким же названием, как и район моей высотки. В тот день я провел у Карцева почти три часа, получил в конце долгой беседы в подарок книгу «Малой, Сухой и Писатель», а затем отправился к Паше Брюну, по странному стечению обстоятельств живущему теперь в том же доме на Проспекте Мира, где уже двадцать лет живу я. Пашин подъезд смотрит прямо на подъезд Нодара, живущего в доме напротив. Все опять в моей судьбе сходится на маленьком пятачке, где теснятся герои моей предыдущей книжки.


Судьба моя все еще торчит из всех дневников на четверть — как горб подводной лодки, не получив команды на всплытие. Пропала охота вспоминать, но нет и желаний таиться. Ведь я обещал дожить до весны, а теперь еще — и до премьеры нового спектакля, когда отступят льды и придется выбирать из равных шансов: залечь на дно или разрезать акваторию уже небурливой жизни, чтобы не дать повод следующему президенту России на вопрос «Что случилось с субмариной?» ответить: «Она утонула».


2007 г.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги