Techne. Сборка сообщества

Часть 1 ТЕОРИЯ

Глава 1 Рассуждения о методе

§1. OVO

О сообществе высказываются многообразно. Как и в случае со временем, вместо него мы видим нечто другое. Приставка «со-» указывает на некоторую причастность, корень которой – в общении. То, что нас объединяет, и то, что различает. Не будет этого двойного движения, не будет и сообщества, останется лишь набор гипотетических объектов. Между тем, как правило, в обыденном научном дискурсе мы мыслим так, как будто коммуникация одномерна. Мы приписываем индивидам, группам, народам, странам, культурам, их отдельным институтам и процессам какие-то свойства, в зависимости от которых надо бы выстроить нужные отношения. Однако в реальности ситуация развертывается в обратной последовательности: попав в определенные отношения, мы обнаруживаем какие-то свойства, а никак не наоборот. Человек, а равно его природа и его культура сами по себе не являются носителями каких-то качеств и свойств, но обретают их, находясь в отношениях. Мы обладаем качествами и свойствами до тех пор, пока разделяем наши отношения с другими; стоит от них избавиться, и вот уже нет старых форм, привычных реакций, а есть нечто иное.

Способность людей и их сообществ к изменениям бесконечна, как бесконечны и отношения. Но прекрасно известно: как правило, люди консервативны в своих делах, образе жизни, ценностях, действиях и живут так, будто есть только один способ существования, даже если знают о многих других. Причиной этого часто считают глупость, алчность и прочие недостатки. Реальными условиями поддержания неизменности отношений являются борьба и примирение участника с собственной конечностью 1 – рациональный выбор из того, что доступно в обстоятельствах жизни, и минимизация риска неизвестности. Для индивидов и групп как снующих туда-сюда множеств это настолько очевидно, что, сталкиваясь с непривычной для них сеткой отношений, они замечают не ее, а тех, кто ее воплощает. Характер и отношения общества не важны до тех пор, пока не наступают изменения, и вот здесь оказывается, что разные люди в общих обстоятельствах поступают по-разному. Люди не меняются, когда у них есть для этого возможность и необходимость, а меняясь, делают это не всегда ожидаемым образом.

То, как любой участник (индивид, группа, сообщество) видит себя, и то, как его видят окружающие, обусловлено их социальными позициями относительно друг друга, и все эти позиции гетерогенны, представляя собой локусы отношений, замкнутые на конкретных индивидах и группах 2 . Они никогда не воплощают в полной мере какие-то одни содержания, но пользуются всеми доступными. Задумываясь о сообществе, необходимо задать непростой вопрос: почему во множественной социальной среде любой участник поступает так, а не иначе? 3 И вот здесь нас поджидает неприятный сюрприз, так как современная структура знания не позволяет увидеть очевиднейшую, на первый взгляд, вещь, а именно одновременное единство и множественность общества в каждом его проявлении. Единство и множественность общества совместны, ибо множит оно себя всегда одним и тем же образом. Знание с неизбежностью концентрируется на фрагментах и «забывает», что при всей своей необычности все люди едины друг с другом как множество живых существ. Это единство множества задается их коммуникацией, которая из одного набора отношений образует разные формы совместности, так что факт общения для людей гораздо важнее факта содержания.

Мы все еще рассматриваем социальные процессы, людей, их институты раздельно, потому что не умеем обращаться с различием. Если мы начнем искать истоки политических событий и процессов, то придем к экономике, если мы продолжим свой поиск далее, то упремся в социальные институты, за которыми находится культура традиций, заданных практикой политического правления, и так без конца. Эта взаимосвязь для тематически разделенных социальных наук неразрешима, тогда как повседневное человеческое существование, напротив, с легкостью данные различия сводит и разводит 4 .

Круговая связь отношений обусловлена тем, что объект их приложений один – это люди. Любой процесс в обществе может быть описан не только как формальный, функциональный, технический, культурный, но и как социальный, состоящий из отношений между людьми. Сравнивая социальный и функциональный аспекты, например, можно увидеть немало различий между тем, что должно, и тем, что есть. Люди живут сообществами – беспорядочными или управляемыми сообщающимися множествами. Все отношения, присутствующие в социальности, созданы для поддержания этих множеств, предполагая сообщества их участниками. Таким образом, общество является сетью бесконечно вкладываемых друг в друга множеств, которые в конкретной истории людей становятся в один момент и частью, и целым.

В последние лет сорок социальные, экономические, политические и гуманитарные науки, изучая общество, попытались сопрячь свой багаж и достигли многих успехов, но превосходства над практикой человеческого существования, увы, не достигли. В итоге приходится принимать те представления об обществе, которые бытуют в отдельно взятой дисциплине. Вследствие этого происходит их профанация как занятной, но пустой абстракции. Критерий «пустоты» прост. На практике отдельные процессы относительно легко переводимы из одного регистра отношений в другой. В теории же никакого соотнесения нет, а есть приписывание общих свойств безотносительно к различиям и поиск различий без оглядки на то, что их объединяет. Междисциплинарный взгляд на вещи полезен, но до тех пор, пока мы не станем полагать сообщество целым и гетерогенным одновременно, мы не сможем его мыслить вообще.

Имеются, по крайней мере, два условия, затрудняющие адекватное понимание социальных отношений. Первое заключено в мышлении, второе в сообществе. Наше рациональное мышление основано на редукции, или приведении неизвестного к известному в виде конечных свойств конечных объектов. Отсюда вырастает привычка приписывать им какую-то сущность, «настоящую природу», вместо того чтобы отслеживать множественные линии связей. Редукция неизбежна, как линия горизонта, которую мы видим, хотя ее нет в природе.

Второе условие кроется в социальном устройстве, следствием которого стало устройство и фокусирование наук. Всякое строение общества предполагает достижение им с помощью институтов определенных целей, реализующих чаяния разных индивидов и групп. Институциональные цели всегда идеальны и строго функциональны и соотносятся со всеми людьми «вообще». Но встраивание людей и институтов с их рациональностями происходит не «вообще», а в конкретных условиях коммуникации, проводя свое, так сказать, существование в качестве тех или иных сообществ. Достигая каких-то общих целей, люди реализуют работу институтов, в том числе в своих интересах и в меру своего рационального понимания, так что «общего» мы никогда и не видим и общаемся лишь с тем, что имеет (хотим мы того или нет) к нам отношение.

С тех пор как проблема общества была поставлена, наука так и не смогла ответить самой себе, что такое общество, и даже сомневается в его существовании; как говорится: «не верь глазам своим». Дилемма в том, что, несмотря на прогресс знаний, социальный двигатель остается недоступным пониманию или хотя бы просто отслеживанию. Прикладные тактики применяются достаточно успешно, но теория общества пока представляет собой Франкенштейна, собираемого из разных дисциплин, каждая из которых, во-первых, претендует на генерализацию своих частных взглядов в виде всеобщих везде и всегда и, во-вторых, просто прибавляется к уже существующей массе названий и концепций. Общество – это как бы все вместе, но ничего конкретного о нем сказать нельзя, внешне что-то человеческое ему присуще, но будет ли жить, неизвестно.

Основной онтологической и методологической проблемой представления об обществе является вера в субъекта, сводимого к конечному алгоритму действий, рациональной функции, культурной ценности, отдельному институту или чему-то еще. Существующее дисциплинарное деление наук и стремление каждой из них представить обобщенную модель общества, основываясь на своих частных посылках, лишь усугубляет положение. Когда-то социальные, экономические и политические науки были созданы для того, чтобы избавиться от спекулятивной философии и абстрактно-религиозных воззрений на человеческое бытие. Но с момента своего появления общественные науки воспроизвели классическую метафизику в виде идеи о политических, социальных, экономических, культурных субъектах.

Вместо некоего общего представления о человеке, какой давала философия, появились атрибутивные различия «идеальных типов»: если человек феодал, значит, мыслит и действует он только по-феодальному, если менеджер или инженер – и в этом случае будет специальная рациональность, управленческая или техническая, ну, а если он пролетарий или капиталист, стало быть, его социальный двигатель тоже будет особый. Та же модель переносится на организации: частные и государство, у них-де особые типы рациональности и эффективности; и, естественно, сами сообщества не избегли этой участи – так возникли «развитые» и «недоразвитые» сообщества и культуры. Это открыло дорогу целому вороху частных генерализаций; так появились человек экономический, рациональный выбор, классы, свобода, демократия, цивилизация, волны модернизаций и т. п. – нечто, что якобы присуще всем, но на практике лишь немногим.

В основе всех этих представлений лежит допущение того, что какая-то деталь может быть объявлена сущностью социального как в теоретическом целом, так и в институциональных частностях. В конечном счете, это древний спор об идеях, каждой из которых соответствует отдельный тип отношений, сознания, ценностей, действий и позиций участников социальной системы. Такой подход, узкоспециализированный, или междисциплинарный, не позволяет увидеть и объяснить связь между различными деталями и конструктами сообщества. Для разных аспектов одного и того же процесса берутся никак не связанные между собой теории, тогда как в повседневном существовании любые аспекты и детали всегда взаимозависимы.

Вопросы, на которые здесь необходимо ответить: как существует общество без субъекта, инспирированного в индивидах и группах воздухом свободы, кровью земли, огнем духа или пылью традиций, но при этом существует объективно? Является ли оно массой человеческих тел или это образование в известной степени самостоятельное? И если сообщество самостоятельно, как оно может быть подвергнуто анализу? По сути, все вышеуказанные вопросы сводятся к тому, каким образом возможна демонстрация социальной динамики в научной теории, а следом за этим и управление ею в повседневной практике. Формализация социальной динамики могла бы показать экзогенные и эндогенные черты со-бытия, и непонятая душа общества, а равно и ее институциональное устройство, предстали бы во взаимном превращении.

Поскольку спрашивать о том, что первично, сообщество или динамика, бессмысленно, необходимо принять их в ситуации постоянной совместности. Сообщество постоянно собирается и разделяется, пребывая одновременно в разных состояниях, но тщательно отделяя одно состояние от другого. Это коммуникация, риторика действий 6 . Доминирующее представление о социальной коммуникации связывает ее с идеями и словами. Когда речь заходит о том, как сообщается социальная система, то выясняется, что, кроме спекулятивных построений, сказать и нечего, поскольку практическая, повседневная реальность слишком непредсказуема. Здесь опять встает проблема двигателя, субъекта, вернее его отсутствия, с чем и связана социальная непредсказуемость. Однако отсутствие субъекта (или субъектов, отвечающих за отдельные разделы реальности) не означает отсутствия организации, и в этом смысле процессы коммуникации сообществ есть их взаимная организация. Метастабильная организация, в свою очередь, предполагает важную тему структуры – как структуры действия, так и структуры сообщества. И если коммуникация есть нечто динамичное, то структура явно статична, хотя обе они – одно и то же 7 . То есть проблема организации социальной динамики – это проблема структурности структуры. Это вопрос о том, как структура себя воспроизводит, какие необходимые отношения должны быть между составными конструктами и элементами, чтобы структура могла считаться таковой.

Объяснение динамики социальной структуры в теории, если вспомнить одиннадцатый тезис Маркса о Фейербахе, должно согласовываться с практикой, и здесь понимание организации сообщества выводит на множество предметных коммуникаций повседневного характера. А именно: какие самые общие условия и формы организации сообщества необходимы для поддержания его существования? 8 Это вопрос о том, как сообщество, будучи множественным, сохраняет и преобразует себя в качестве целого. Если более конкретно: как процессы коммуникации создают институциональные формы организации и что заставляет множество разных индивидов и групп поддерживать эти институты и организации. Это проблема того, что есть власть, капитал, производство и обмен, взятые в операциональном аспекте коммуникации, в виде общения, формального и экзистенциального, индивидов и групп. Присутствие определенных практик и организаций никогда не является личным делом непосредственных участников, но всегда опосредовано и обусловлено всей системой коммуникации, так что, разбирая эту систему, было бы уместно обнаружить взаимосвязи между разными уровнями социальной структуры.

Двигаясь таким путем, мы вряд ли найдем первопричину или наиболее общий признак, толкающий сообщества на жизнь и смерть, скорее, мы увидим, как разные процессы коммуникации, уровни структуры и формы организации сообществ соотнесены друг с другом. Социальная система обнаружится не статичной, а организованной в перманентной динамике, то есть цикличной и эволюционной. Выстраивая спекулятивную теорию, стоит помнить, что социальные процессы разворачиваются в реальном времени, в связи с чем эволюция не может быть равной, но всегда зависит от объективных ограничений и возможностей организации конкретных сообществ.

История никого не ведет из пункта А в пункт Б, не дарует исполнения особого предначертания и не воздает за грехи. История – это социальный морфогенез и в данном качестве является одновременно уникальной и типичной. Разворачивание цикличных процессов коммуникации в виде морфогенеза позволяет не только проверить теорию сборки социального на конкретном историческом материале, но и поставить теоретические и практические вопросы будущей организации человеческого сообщества. Здесь встает задача экспликации социальной эволюции в предметный анализ конкретных политических и экономических отношений сообществ, ибо если с помощью социальной теории нельзя ставить насущных вопросов и отвечать на них, то к чему такая теория?

§2. Гетерархия

Время жизни создается пространством отношений 9 . Они образуют то, как участник 10 мыслит и как живет. Присутствие участника в бытии единично – он знает, что свое существование не сможет передать другому, и в своем представлении ход событий центрирует вокруг себя, хотя сами эти представления появляются после обращения к внешним отношениям. Так что связи могут предполагать некие культурные идеи, но создаются простым фактом существования множества единичных тел. Для себя участник является константой, но для множественных событий – переменной. Быть – значит быть в отношении 11 . Каждое сообщество: индивиды, группы, народы, человечество не поглощают друг друга, а присутствуют одновременно.

Отношения индивидных и коллективных тел сами разграничивают себя 12 Принято объяснять это разностью традиций, укладов и культур, содержащих элементы некоего единства, хотя единство уже есть по факту совместной жизни; все остальное лишь способы центрации и группировки. Если люди в таком единстве друг другу не доверяют – значит, их текущие отношения не позволяют этого сделать. Часть и целое образуются всегда вместе и друг без друга невозможны 13 . Граница – не преграда, а способ маркировки связей участника, и означает лишь разницу порядков взаимодействия, не более того. Простейшая схема коммуникации, то есть «открытой системы», предполагает взаимодействие, как минимум, двух участников, границы которых частично определены, но локальность, или пространственное размещение отношений, изменчива во времени, а потому открыта. Продолжив деление каждого из участников, мы всегда будем находить их составной и изменчивый характер 14 .

Рис. 1. Открытая система

Такие отношения дифференциальны: их значение устанавливается путем взаимоопределения относительно друг друга 15 . Дифференциальная система отношений превращает коммуникацию множества тел в общество в виде гетерогенной сети вложенных друг в друга сообществ. Всякое конкретное сообщество в одно и то же время является «макро» (относительно локальных связей) и «микро» (относительно общих процессов). Таким образом, всякая социальность представляет собой промежуточную зону, расположенную на линии восходящих и нисходящих сообществ, пересекающихся лишь частично 16 .

Общество в этом случае является всегда целым и множественным, различным. Оно упорядочено с помощью организации сообществ, разница условий существования которых привносит в мир разнообразие. В таком случае формой общества будет гетерархия – структура, состоящая из множества иерархий, элементы которых соединены сетевыми связями. Взаимодействие здесь оказывается множественным, но локализованным соответствующими иерархиями отношений. Таким образом, система отношений упорядочена и открыта для создания новых связей и структур. Эта компоновка определяет положение участника, позиция которого становится дрейфующей по рядам различных порядков отношений.

Участник претворяет какое-либо взаимодействие в той мере, в какой он является элементом более общей иерархии и соответствующего порядка, нежели он сам. Устроение отношений зависимости участника не замыкается на одной иерархии, а включает в себя отношения с иерархиями более общего и локального порядков, а также отношения со смежными иерархиями. Любая иерархия создается пересечением соседних структур, и потому ее описание всегда будет заимствовать связи и значения смежных образований. Каждый из нас существует в пространстве действий и событий, принадлежащих более широкому кругу отношений, нежели мы сами, и включающих нас в качестве своих элементов; при этом мы не в состоянии данное положение изменить. Также мы участвуем в отношениях, которые зависят от наших конкретных поступков и в которых мы, следовательно, проявляем некоторую степень неотчуждаемой свободы.

Рис. 2. Гетерархия

А – Другой; St – участник; E – элемент; S» – участник субъектных отношений; —> – иерархические связи (подчинение); <—> – сетевые связи (субъективация).

Обратимость и необратимость отношений делают их «внутренними» и «внешними» соответственно. В пределе все отношения являются внешними, поскольку они необратимы во времени. Однако по мере разворачивания процессов коммуникации их обратимость, контроль и манипуляция некоторое время возможны, и это делает их внутренними, зависящими от текущих позиций участников в большей степени, нежели от остальных обстоятельств. То есть для разных участников согласно их позициям в гетерархии «внутренним» и «внешним» будут различные, хотя и пересекающиеся сообщества. Социальное и функциональное здесь оказываются разными формами сборки смежных линий коммуникации. Субъектность участника вызывается сетевыми отношениями, которые создаются одновременно с иерархическими и строго в пределах иерархий. Отношения заключаются в сопричастности некоему целому. Установив отношения, два участника порождают Другого, который состоит из отношений первых двух, а совместно они проявляют свойства, ранее не выделявшиеся. Этот третий участник, Другой, не равен каждому из них или их сумме, но равноположен. Он иерархически упорядочен и предполагает проявление ими, как своими элементами, определенных свойств и функций. Семья – простейший тому пример.

Рис. 3. Отношения иерархии и сети

Нужно оговориться, что здесь не идет речь об индивидуальном или коллективном субъектах (наподобие субъектов права). В отличие от Субъекта, Другой не имеет значения сам по себе. Другой всегда связан с внешним, необратимым кругом отношений, который образуется одновременно с участником и обусловливает структуру его свойств, интересов, отношений, целей и действий. Другим является география для городов и территория для государств, природа для человеческой популяции, бессознательное для индивида, язык для культуры и т. д.; политика выполняет роль Другого для экономики, экономика – для культуры, а культура – для политики. Другого сложно присвоить, тогда как из Субъекта, как показал М. Фуко, можно лепить все что угодно. Изменение же Другого удается только через собственное изменение участника и его взаимосвязей.

Сеть выстраивается лишь при наличии в комбинации условий иерархических признаков. Элементы двух разных иерархий могут взаимодействовать между собой (в качестве участников) только в пределах третьей. Сеть из одной иерархии нельзя перевести в пространство другой иерархии или установить с ней равные отношения. Поэтому любые упорядоченные отношения отличаются консервативностью, а их участники пассивны в отношениях с участниками других иерархий. При попытке прямого взаимодействия между иерархиями они не стыкуются напрямую, заимствуя содержания друг друга, а создают промежуточные иерархии локализованными содержаниями. Таким образом, в процессе дифференциации размножаются иерархии, а сети оказываются инструментом размножения упорядоченных структур.

Вместе они образуют гетерархическую модель отношений сообщества как множественного целого. Множественность целого предполагает, что один и тот же участник совмещает в себе потенциально неограниченное количество разных модусов субъектности 17 . В реальности, разумеется, они ограничены иерархиями локальных условий. Благодаря этому действия участника никогда не являются беспорядочными, но всегда обусловлены типом рациональности, присущим тому или иному модусу субъектности соответствующих связей 18 . Цели, которые участник проецирует, и результаты, образующиеся в процессе существования, также множественны и различны, изменяясь вместе с ним. Вследствие этого понятие субъектности становится инструментальным, будучи формой сборки отношений коммуникации.

Участник процесса коммуникации конструирует гетерогенные позиции, устанавливает пределы и формы их отношений. Но точно так же социальные процессы, упорядоченные рационализацией, создают участника. Рациональность этих процессов, объединяющих самые разнообразные содержания, устанавливается автоматически. Рационализирует их само присутствие участников в коммуникации и в качестве связанных единичностей. Поддержание существования этих множественных единичностей и есть автоматическая упорядоченность бытия 19 . Ведущим в коммуникации является сам процесс взаимодействия, границы которого шире границ участника. Однако содержание процесса привносится участниками в той форме, с которой они себя отождествляют. Отождествление и различение участников взаимно и неравно, так как они различаются своими единичными местами в социальных процессах, посредством которых и опутываются паутиной контактов.

Социальные процессы совмещают несколько уровней коммуникации, которые аналитически раскладываются на отношения индивидов, статистических групп и институциализированных сообществ. Эти отношения распределены в пространстве и времени (частотой и количеством контактов) и поддерживаются постоянством реакций участников на типичные процессы. За счет этого происходит их множественная субъективация, формы и содержания которой разворачиваются индивидами, группами и сообществами в виде автоматически рационализированных участников с соответствующей временной и пространственной протяженностью.

Данная форма упорядочения отношений есть не что иное, как cogito, рационализирующее поддержание существования множественных связей. Задача этих cogito одна – осуществление коммуникации живых единичностей относительно содержания отношений 20 . Порою это называют аутопоэзисом 21 . Автоматическая рациональность сообщества не имеет отношения к разуму «познающего субъекта» по той простой причине, что знание такового субъекта есть вера, дополненная подробными аналитическими рассуждениями. Дискурсивный разум оставляет мнимую возможность договориться об условиях и намерениях, тогда как в реальном времени множество отношений реализуется путем прямых столкновений, ансамбль которых и делает возможным взаимодействие отдельных участников.

Не стоит путать cogito с «духом» и «традицией», которые призваны оправдывать сами себя. Cogito – это конструктор отношений и отношения конструирования, то есть ratio. Собираем мы, собирают и нас. Гетерархичное распределение социальных процессов из взаимосвязанных отношений раскладывает множество пересекающихся cogito, которые являются рационализацией процессов относительно друг друга 22 В классической традиции предполагается, что участник сам определяет процесс мышления путем удостоверения очевидного – cogito ergo sum. Данная операция полагалась исходной и конечной точкой его субъектности. Однако само присутствие мысли демонстрирует факт существования в реальности как условие возможности мыслить: sum – ergo cogito 23 .

Участник – не тот, кто полагает, а тот, кто отвечает. Cogito – всего лишь форма организации дискретного смысла, и в разных условиях она демонстрирует разные содержания. Общество упорядочено множеством социальных cogito, которые подобны друг другу фактом рационализации, но различны единичными существованиями 24 . Работа анонимных cogito ведется через различение и отождествление участника с содержаниями коммуникативных процессов. Происходит это различение и отождествление как в дискурсивной рефлексии, так и в конструировании отношений.

Онтологическое существование разных уровней и процессов социальности в виде субъектных cogito в равной степени (хотя и в неравной форме) реально и рационально упорядочено их же взаимодействием, как и существование человеческого мышления. Социальность не строится исходя из функционирования какого-то специального центра или набора качеств и целей, но проявляет переменный системный эффект. В этом смысле коммуникация индивидов, групп и сообществ разумна как самоорганизующаяся система, но этот разум дифференцирован собственными содержаниями, и потому аналитически вычленяемые участники и их характеристики условны, как условны и любые отождествления человеческих существ с этими отношениями.

Значение ratio одновременно отсылает к «причине», «соотношению» и «разуму», а рациональность предстает не самотождественным «пониманием», а соотношением между различными участниками и аспектами коммуникации. Это соотношение не объединяется неким причинно-следственным «сюжетом», но выстраивается экономией смежных процессов и соседствующих элементов в качестве множеств частей и целых. Дифференцированность социального «разума» делает невозможным его подчинение каким-то отдельным культурным или функциональным идеям, целям и интересам. Самоорганизация исходит из множественной структуры отношений, которая эволюционирует в реальном времени независимо от представлений людей о претерпеваемых ими процессах, что поддерживает не только гетерогенную социальную структуру, но и существование единичных участников, способствуя поощрению или подавлению их активности.

Нам придется оставить в стороне разговоры о «цивилизациях», коллективистских или индивидуалистических «ценностях», особых, всепоглощающих функциональных целях технического или экономического характера, привлекаемых для объяснения того, почему конкретное сообщество использует ту или иную форму отношений. «Информация», регулирующая действия людей с помощью ценностей и функциональных целей, весьма немногим помогает объяснить конкретные действия людей. Единицами коммуникации являются не частицы информации, а различия в отношениях действующих участников, претворяющих получаемую информацию в реальное взаимодействие. Признавая участников – множество индивидов и групп – в этом качестве самоподобными, можно наблюдать дифференциацию их текущих отношений относительно друг друга 26 . Самоподобные объекты Лейбниц назвал монадами, а Мандельброт фракталами. Как впервые удалось показать еще Спинозе, форма отношений зависит не от их «идейного» содержания (или сущности), а от алгоритма коммуникации, интенсивности взаимодействия. Благодаря самоподобию участников их отношения инверсивны и взаимно составляют друг друга.

Процесс порождения гетерархичных социальных отношений – это дифференциация, различение отношений одних участников с другими 27 . Если мы хотим подобрать обществу адекватный образ, то им станет ризома: грибница, плесень 28 . Ризома не имеет несущей структуры, или корня, потому что сама в целом ею является. В этом смысле общество конструируется вокруг самого себя через отношения участников; оно не предполагает своим исходным основанием или конечной целью какую-то идею – будь то равенство, свобода, развитие, единство, духовность или разнообразие. Оно таково, каким мы его создаем в единицу времени. Ризома расширяется в любом направлении, а каждая ее часть воспроизводит целое, сохраняя локальные характеристики или изменяя их, если (и только если) того требуют сопричастные процессы и связи. Каждый тип связи или форма социальности являются в таком случае дополнительными по отношению друг к другу. Следовательно, если мы хотим описать какие-то отдельные процессы, мы всегда будем вынуждены сопоставлять разные уровни гетерархии. Отношения неизбежно образуют сложные цепочки зависимостей, состоящие из пересекающихся сообществ как по горизонтальным, так и по вертикальным направлениям. Таким образом, любое событие разворачивается во множестве логик интересов и целей, ибо создание отношений автоматически учитывает весь набор возможностей и ограничений, даже если участники об этом не знают.

Дифференцированный характер сообщества ставит вопрос о различных социальных формах субъектности участников. Для определения границ участника обычно используется подозрительное понятие идентичности, предполагающее, что некоторые из отношений все-таки объявляются самыми необходимыми и безусловными, обойтись без которых совершенно нельзя. И все же идентичность (как форма идеальной сущности) постоянно нуждается в практической реальности для подтверждения или уточнения/исправления представлений о самой себе, а в самом ее существовании есть какая-то условность. Идентификации участников всегда частичны, и потому попытки выразить некую целостную сущность посредством формулировки ее в понятии институционально конечной идентичности заранее безуспешны.

Эти противоречия можно разрешить, если рассматривать участника в качестве ситуационной связки отношений (с различной временн о й длительностью и пространственной протяженностью) – социемы 29 . Участник никогда не бывает один, а сообщество всегда больше, чем кажется. Мышление и представления участника о самом себе созданы отношениями с другими и полным или частичным отождествлением себя с ними. Мнение участника предопределено его социальной позицией еще до того, как оно появится. Сама позиция создается конструктами отношений, связывающих ее с ближайшими и дальними, частными и общими уровнями социальности и конкретными ее «представителями». Социальность постоянно дифференцируется, изменяется, незаметно для участника меняются его социальные позиции и его мнение, значимость, статусы, интересы, поскольку меняются социемы, в которых определяется участник.

Отношения индивидов зависят от конфигурации сообществ как социематических групп, которым они принадлежат. В свою очередь, интересы группы зависят от условий, в которых оказываются индивиды. То же самое характерно и для мезо– и макроуровней отношений, разворачивающихся между сообществами как обширными и многочисленными институциализированными организациями. Каждый из них предполагает рациональными разные сети сообществ и фиксируется конкуренцией последних. Поскольку взаимодействие этих сообществ посредством отдельных участников, отношений, событий носит неявный характер – они бессильны перед множественной реальностью и не знают наступающих последствий. Множественная реальность – это все мы, каждое из сообществ, в реальном времени делающих выбор и создающих форматы отношений сообразно регулярным практикам. Разница условий, совокупно влияющих на уровни гетерархии, видна при сопоставлении масштабов исследования: социальная система оказывается вписанной в разные контекстные содержания и обнажает соответствующие формы взаимодействия.

В коммуникации, где любое содержание появляется только за счет других, процессы социальной организации являются единственным постоянным фактором. Такая социальная система эмерджентна 30 – способна к одновременной и разнонаправленной самоорганизации с помощью множественного взаимодействия участников. Основной поток событий, который они претерпевают, носит повторяющийся характер. Взаимодействие участников всегда ограничено характеристиками среды, или институциональным содержанием, частью которого они являются. Хаос, или неупорядоченность, предстает таковым только по отношению к тем социальным порядкам, или рациональностям, которые не принимают данного типа взаимодействия. Каков бы ни был тип отношений, он всегда упорядочен фактом коммуникации как поддержания отношений. Любой порядок является локальным вследствие окружающих содержаний, но элементарные процессы социальной организации, посредством которых поддерживается существование коллективных и индивидных тел, неизменны и всеобщи.

§3. Лучший из миров

Итак, сообщества – это самоподобные самоорганизующиеся социальные множества. В каком бы аспекте мы ни стали рассматривать общество, от индивида до человечества, каждый раз целое будет иметь ту же форму, что и его части, и наоборот, форма частей будет иметь форму целого. Как следствие, процессы дифференциации индивидов и групп также подобны друг другу, несмотря на различия в языке, этничности и культуре. Размещение сообществ и социальных связей носит фрактальный характер. Все сообщества подобны друг другу тем, что это образования коммуникации людей; социальные отношения и процессы состоят из одних и тех же аспектов взаимодействия. Сообществами не движет «разум» или «дух», воплощаемый в специфических чертах культуры, технологии или знания. И все же разные сообщества имеют разную конфигурацию. Инверсивность и самоподобие отношений не исключают неравенства их осуществления. Как коллективные тела, сообщества стремятся поддерживать взаимосвязи друг с другом, и успешность их роста и развития напрямую зависит от того, какую конфигурацию отношений сообщества выстраивают внутри и вокруг себя.

Неравенство, или стратификация сообществ, задается теми социальными и пространственными условиями, в которых живут люди. Социальными факторами являются отношения индивидов и групп, которые, в зависимости от последовательности и размещенности процессов коммуникации, конструируют разные формы совместного общежития в пределах континентов, регионов, стран, городов, государств, организаций и прочих объединений. Момент неравенства очень важен, так как является определяющим условием, согласно которому процессы коммуникации принимают то или иное направление, а сообщество – ту или иную конфигурацию. Структура сообщества неравномерна, и потому одни и те же институты будут по-разному воздействовать на различные группы. Между тем современное институциональное устройство, методы изучения и управления исходят из противоположного. Предполагается, что люди равны, вступают в равные отношения, стремятся к равным целям и достигают равных результатов. То есть равное общество – это общество гомогенное.

Признание политического равенства людей (которое является следствием равенства по природе) с неизбежностью охарактеризовало устройство современного массового общества. Если ранее, вплоть до конца XVIII в., социальное строение представлялось в виде иерархии сословий, занятий, образа жизни, то с признанием политического равенства общество стали рассматривать относительно равным в любой его части. Этому способствовала позитивистская направленность общественных наук, заключавшаяся, по сути, в том, что отдельным эмпирическим явлениям стали присваивать свойства сущности и выстраивать вокруг этого методологию конкретных наук и дисциплин.

Такой подход позволил найти множество идеальных закономерностей, но описание общества как целого ему недоступно и заключается в банальной экстраполяции отдельных свойств, ценностей, процессов на всю гомогенизированную социальность, придавая им характер универсалий. Любые виды институциональных отношений стали доступны каждому, а люди одинаковы, значит, и рецепты для них можно выписывать общие. Вопросы структуры общества, его изменения в соответствии с заданными целями и поиск оптимального социального устройства теперь исходят из равенства и тождества как презумпции социальности. Если до этой мутации поиск оптимальных вариантов велся в условиях изначального неравенства условий, занятий, страт и главный вопрос заключался в том, как согласовать интересы социальных групп с их разной степенью влияния, то в течение XIX—XX вв. постановка и решение научных проблем приобрела другой характер.

В отличие от многих современных ученых Аристотель, Сюнь-цзы, Гуань-цзы, авторы индийских артхашастр, Фома Аквинский, Макиавелли и Адам Смит прекрасно представляли себе, что сообщество неравно и разделяется на разные уровни и формы социального – экономического и политического существования, присущего разным социальным группам, каждая из которых имеет свои интересы.

Основные формы описания общества были даны две с половиной тысячи лет назад. Многие читатели «Политики» обычно довольствуются рассуждениями о женщинах и рабах на первой странице и, за исключением деления политических режимов, в основном полагают воззрения Аристотеля на общественное устройство как минимум антикварными, как максимум – вздорными. И все же именно у него мы впервые находим эмпирическое и аналитическое изучение общества, обозначение основных форм институционального устройства социума и политических режимов, выделение экономики в отдельную сферу деятельности и, главное, связь социальной сегментации с формами участия в общих политико-экономических процессах. Взяв за образец устройство полиса, Аристотель был первым, кто смог дать целостное описание социального взаимодействия сообразно регулярным процессам коммуникации, формам практик, институционального устройства, интересам и обязательствам индивидов и групп перед политико-экономической жизнью сообщества.

Ввиду малого масштаба объекта исследования Аристотель описывает не просто устройство «общества вообще», он раскрывает социальные взаимосвязи как конкретные сообщества, которые структурируются не абстрактными принципами и не «процессами вообще», принимаемыми как данность, а практическими и повседневными действиями людей в определенных условиях. Эти действия индуктивно образуют коллективное тело социума, упорядоченное потребностями существования. Поскольку в ту пору социальный анализ еще не разошелся на отдельные дисциплины, общественная коммуникация описывается в экономических, политических, правовых аспектах одновременно. Благодаря такому шагу предметом аристотелевского исследования становятся не отдельные процессы, а структура институциональных отношений сообщества в целом, которая в зависимости от конкретной ситуации подвергается тем или иным изменениям.

Постоянство социальных позиций и ролей, занимаемых членами общества, позволило провести анализ вертикальных и горизонтальных взаимодействий индивидов и групп и отразить их результаты в формах политико-экономических режимов различных сообществ. Проводя деление на крестьян, торговцев и аристократов, Аристотель исходит из того, что, несмотря на формальное политическое равенство, социальное положение каждого из них связано с определенным набором характеристик, сформированных отношениями родства, собственности, деятельности, статусной ответственности и влиянием, которое они оказывают на остальные группы. В частности, еще до обсуждения известного деления политических режимов Аристотель показывает, что социальный статус не может быть передан представителю другой институциональной группы без трансформации окружающих отношений.

Примером служит появление буржуа, занимающихся массовым производством или торговлей 33 . Накапливая большие богатства, торговцы получали возможность влиять на принятие политических решений, дотоле находившихся в компетенции аристократов. Статус последних держался не только на принадлежности к числу благородных, но и на зависимости от работы в коллективных интересах сообщества, к которым относились отправление правосудия, участие в войне и принятие политических решений. Нарушение этих условий по факту лишало аристократа его статуса, хотя родовая принадлежность сохранялась. Иной была ситуация буржуа, богатство которых копилось за счет индивидуально-ориентированных действий, и, следовательно, они не несли ответственности перед коллективными интересами общества. Поэтому приход к власти буржуа в греческих городах приводил, как правило, к тирании или олигархии. Данные политические режимы центрируют политико-экономическую организацию общества вокруг частных интересов узкого круга лиц, тогда как интересы социума ставятся в подчиненное положение.

Схожим образом трактуется деление на политические режимы, которые определяются тем, какая социальная группа приходит к власти 34 . Каждая институционально оформленная группа держится за регулярно повторяющуюся деятельность социально-экономического характера, которая задает масштаб мышления, интересы и способы принятия решений. Осуждение демократии как власти толпы исходит из того рационального факта, что лица, не имеющие длительных экономических и политических интересов и не причастные длительным социальным процессам, каковыми являются политическое и экономическое управление, не смогут преследовать долгосрочные цели сообщества, а многочисленность участников снизит эффективность коммуникации. Таким образом, представляя формы социальной организации, Аристотель исходит не из вневременных характеристик человеческой сущности, коими могут являться вера, свобода, порядок или индивидуальные качества. Напротив, он распределяет социальные позиции в зависимости от пересечения индивидуальных и коллективных связей, интересов и влияния, создаваемого процессами, к которым приобщаются те или иные участники.

Такая расстановка позволяет Аристотелю связать процессы индивидуальной социальной жизни с групповой и определить соответствующие формы влияния на институциональную структуру в политике и экономике. Ему удалось показать системные формы политических и экономических отношений в качестве результатов общей социальной коммуникации, а знание характеристик каждого типа участника и процессов, в которые он погружен, позволило определить последствия, наступающие в сообществе под воздействием каждого типа экономического и политического режимов. Аристотель впервые выделяет экономику как отдельную область познания и фиксирует взаимосвязи, которые отражаются на обществе в зависимости от формы экономической организации 35 .

Традиционной аграрной экономике во главе с аристократами противопоставляется экономика, организованная капиталистически, на основе индивидуальных интересов обладателей наибольших богатств. Если первая форма базируется на разделении капитала и власти, повторяющейся организации деятельности, то вторая исходит из необходимости умножения прибыли и полагает допустимым трансформационное воздействие капитала и власти отдельных индивидов и групп на статус и деятельность остальных членов общества.

Социальному познанию аристотелевская система дает пример структурно дифференцированного описания общественных взаимосвязей, где соотнесены процессы, позиции и интересы участников. В результате мы имеем описание не только того, как, по мнению Аристотеля, должно быть устроено общество, но и вариаций его устройства в зависимости от структуры отношений. Необходимо учесть, что, описывая дифференцированную социальность, Аристотель находит эмпирическое подтверждение для каждого типа социального взаимодействия и его институционального воплощения. То есть в реалиях античного общества IV в. до н. э. он дал верифицированное описание общества, исходя из множественной природы отношений самоподобных участников в рамках занимаемых ими социальных позиций.

Независимо от Аристотеля и впервые раскрыв не только существование экономики, но и ее системное устройство, способы управления институциональной структурой общества дали авторы древнекитайского трактата «Гуань-цзы» в эпоху Сражающихся царств и династии Хань (IV—II вв. до н. э.). Аристотель в большей степени рассматривает общественное устройство и его колебания применительно к анализу политических режимов, ведя заочный диалог с Платоном о том, что «понятия „государственный муж“, „царь“, „домохозяин“, „господин“ суть понятия нетождественные». В «Гуань-цзы» общественное устройство исследуется применительно к анализу экономического управления, и задолго до физиократов показано, что экономика является системой отношений, реагирующих на процессы коммуникации людей. Реакция экономической системы носит самоорганизующийся характер и предопределена наличием пропорций и занимаемых участниками позиций в институциональной структуре отношений. Действия людей, спонтанные и целенаправленные, вносят колебания, которые, массово повторяясь, дестабилизируют и организуют позиции разных социальных групп: чиновников, крестьян, торговцев и ремесленников. Спонтанные изменения в социальной системе могут корректироваться и управляться в состоянии динамического равновесия при согласованной организации отношений, поддерживая такой институциональный порядок, который не позволяет изменениям быть слишком резкими.

Как и Аристотель, «Гуань-цзы» исходит из необходимости ограничения чрезмерного богатства и чрезмерной бедности, поскольку это нарушает устойчивость сообщества. Взаимная заинтересованность и ограничение участниками друг друга, напротив, придают институциональной структуре отношений дееспособность, что позволяет реализовать интересы всего сообщества и упрочить его вариативное общение. Этому требованию соответствует присутствие многочисленного среднего класса, людей, чьи интересы и цели достаточно долгосрочны, кто заинтересован одновременно в динамике и в устойчивости отношений, чьи властные притязания не абсолютны и могут корректироваться. Но как бы ни были искусны подобные советы, сочинения типа «Гуань-цзы», «Артхашастры» считались, в основном, ересями; Аристотель стал для античности не правилом, а исключением. Схожая судьба постигла и сочинения Макиавелли. Доминирующей общественной идеологией выступало представление о неизменных образцах почитания идеалов, ритуалов, личной мудрости, божественного провидения и прочих формах патернализма, что характерно для традиционных обществ, независимо от того, западные они или восточные.

Бурное развитие Европы Нового Времени в XVIII в. вновь вызвало интерес к анализу устройства политико-экономической системы общества и его связи с социальной структурой. К мыслям, схожим с воззрениями Аристотеля и «Гуань-цзы», пришел А. Смит две тысячи лет спустя. Помимо широко известной идеи разделения труда как одного из основополагающих экономических процессов, важным замечанием Смита был анализ устройства общественных связей и тех инструментов влияния, которыми обладает каждый из участников. Социальные позиции крестьян, ремесленников и буржуа оцениваются, исходя из многочисленности этих групп, форм их повседневной деятельности, интересов и предпочтительных практик. Смит обращает внимание на то, что эти сегменты в ходе социального взаимодействия могут быть «собраны» по-разному, и воспроизводит уже известное противопоставление Аристотеля традиционного общества капиталистическому 37 .

В традиционной социальной структуре основной общественный интерес задается крестьянами и ремесленниками как самыми многочисленными группами. Буржуа (торговцы и банкиры), которые их обслуживают и связывают общими сетями обменов и кредита, более влиятельны и богаты. Однако интересы других групп не могут быть, по мнению Смита, принесены в жертву интересам олигархии, поскольку это приведет к обогащению последних за счет остальных участников. И он был вовсе не одинок в таком мнении, напротив, интеллектуалы и бюрократы Просвещения мыслили так же 38 . В XX в. на этом положении настаивал В. Ойкен, но общественность в данном вопросе больше волновали темпы промышленного роста.

А. Смит рассматривал капитал не только как синоним богатства, но прежде всего как инструмент социальной организации 39 . Использование этого инструмента в интересах большей части общества ведет, по мысли автора, к его процветанию. Имеется в виду, что употребление капитала в данном случае задается нуждами частных и коллективных земледельческих и ремесленных хозяйств, обслуживающих местные рынки. Другой путь определяется крупной экспортной торговлей, которая за счет кредита увеличивает хозяйства и создает мануфактуры. С увеличением объемов производства и снижением операциональных издержек понижаются цены на товары, но одновременно ремесленники и крестьяне лишаются привычных способов существования, рынков, что ведет к их разорению и деформации общественных отношений.

Теория Смита не учитывала жестокую статусную конкуренцию между разными странами, поддерживающуюся при помощи экспортной торговли. Его ныне менее известный современник И. де Пинто указывал, что успех в этой борьбе невозможен без концентрации капитала, посредством государственного долга собираемого с частных финансистов и оплачиваемого высокими налогами. Имеется в виду второй способ употребления капитала, при котором достаточные гарантии буквально из ничего умножают его в несколько раз по сравнению с номинальной величиной: «разница всего в полпроцента решает все дело» 40 . Более того, Пинто продемонстрировал способность финансового рынка к циклической самоорганизации и преодолению неравномерности распределения доходов в виде поочередных взаимных банкротств чрезмерных должников и заимодавцев (а именно в проблеме бесконечной задолженности упрекали капиталистов). Хотя второй способ употребления капитала создает крайне неравную социальную структуру, он, в отличие от модели Смита, позволяет сообществу проводить активную экспансию, оказывая экономическое и политическое воздействие на другие страны. Коммуникативные способности сообщества раскрываются, позволяя ему достраивать себя, получая отсутствующие прежде возможности и ресурсы 41 .

Несмотря на признание А. Смита классиком и одним из родоначальников экономики как науки, последующие авторы оставили в стороне тезис о воздействии на общество различных способов центрации социальных отношений и позиций участников. По причинам экономического и политического доминирования западных капиталистических стран, прежде всего Великобритании, над более многочисленными и богатыми восточными традиционными сообществами представители классической политэкономии принимают капиталистическое устройство общества как само собой разумеющееся и основной упор делают на организации политической свободы, детализации экономических процессов и вере в функциональный рационализм как основание социализации 42 .

В частности, Д. Рикардо и Дж. С. Милль прежде всего обращают внимание на разделение труда и организацию производства; капитал рассматривается как ресурс производства, а не социальной организации. Возможность политического равенства отношений, которую в конце XVIII в. увидела образованная публика, способствовала появлению представлений о рациональном и равно упорядоченном обществе 43 . Теории утилитаризма И. Бентама и позитивизма О. Конта явились онтологическим и практическим обоснованием идеи гомогенности общества. Методологически представление о гомогенности, линейности общественных отношений было определено логическими постулатами классического естествознания, и А. де Сен-Симон собирался «проложить новый физико-математический путь человеческому пониманию». Все вместе это привело общественные науки к представлению о равном воздействии процессов коммуникации на общество как бесконечно повторяющихся и бесконечно равных законов.

Вслед за И. Кантом науки взялись за поиски общих трансцендентальных условий, находя для каждого аспекта общества ту или иную идеальную структуру. Для начала социальные науки занялись поиском вечного двигателя – такого идеального социального, экономического и политического устройства, которое было бы равновесным, а следовательно, однообразно управляемым с помощью институтов типа свободного рынка или государства, одинаково воздействующих на аудиторию. Не найдя такового, науки все более переключались на решение узкоспециальных вопросов и оптимизацию работы отдельных общественных институтов, деятельность которых, как считается, в равной мере отвечает всем интересам всех людей. Как следствие, возрастал прикладной, практический аспект исследований, вопросов и решений, тогда как теория принимала академический характер, иначе говоря, становилась «болтовней».

Однако время от времени социальные процессы подкидывали каверзные вопросы, например почему сообщества развиваются по-разному; почему люди не могут изменить обстоятельств своего существования, даже если прекрасно осознают их; почему пороки неискоренимы; почему одни богатеют, а другие беднеют и т. д. Не найдя ответов, оставалось лишь развести руками и объявить о принципиально неразрешимой загадке общественного устройства либо толковать что-то такое о «культуре», «традициях» и прочих воплощениях духа, наконец, пользоваться стереотипами и приписывать разным народам и социальным группам какие-то особенные свойства, предопределяющие какой-то особый путь существования.

В ходе исторического процесса институциональное устройство общества изменялось, реагируя на существовавшие практики, но научное объяснение этому исходило из идеальной структуры отношений, в равной мере согласующей условия, интересы и возможности сообществ – индивидов, групп, стран и народов, вне зависимости от условий их существования и позиций во взаимной коммуникации. В работах Г. Гегеля, О. Конта, Г. Спенсера, Э. Дюркгейма, М. Вебера и Т. Парсонса объяснение социального развития синтезировало теоретические представления о взаимосвязанности общества как целого, но попытки выйти на поверхность повседневной реальности оборачивались апологией собственного или желаемого социального порядка. Теоретически все сообщества были равны, практически – различны. Ситуацию сообществ, неравно реализующих «равные» возможности, стали имплицитно объяснять «развитием» и «отсталостью», корни которых также имплицитно усматривались в культуре народов, а границы – в пределах национальных государств.

Попытки обойти недостатки концепции тотального общества – в виде практик Э. Гидденса, П. Бурдье – оказались небезынтересными и немало поведали об устройстве общественных отношений, но и они содержали в себе неустранимые недостатки. В частности, эти концепции не в состоянии объяснить одновременные сходство и различие практик, их содержательные и формальные изменения, то есть динамику и границы. Политические теории группировались вокруг идеологических партий, отстаивая правоту консерватизма, либерализма, марксизма, фашизма в пользу отдельных групп; обслуживали бюрократию, занимаясь теоретизированием администрирования внешней и внутренней политики, либо сосредоточивались на отдельных аспектах политических отношений, будь то геополитика, борьба партий и т. д. Попытки создания синтетических теорий К. Маркса, М. Вебера группировались вокруг частных институциональных аспектов, а теории общественной организации В. Парето и Г. Тарда, по сути, не получили продолжения.

В схожем положении оказались и экономические теории. А. Маршалл смог объяснить внутреннее устройство экономики на макро– и микроуровнях, но лишь функционально, оставив за скобками социальное устройство и политические отношения. Экономические теории были в состоянии описать отдельные формы структурирования процессов – центрированных государством, в случае Дж. М. Кейнса, или децентрированных рынком, как у М. Фридмана, но лишь до тех пор, пока институциональная структура не переставала работать. Попеременно каждая из них пробовала себя в управлении обществом и оказывалась в тупике как теоретического, так и практического характера. Признание Й. Шумпетером важности анализа динамики общества, а Д. Нортом влияния институтов не привели к обобщающим синтезам, одновременно реализуемым на уровне теоретического определения и практического управления.

Тело общества функционально упорядочено посредством институтов и организаций, но равенства исполнения функций как не было, так и нет, и многие хорошие теории оказались бесполезными вследствие такой банальности. К. Маркс, разделяя мнение Смита об изначальном социальном неравенстве, употребил всю свою интеллектуальную мощь на создание модели равновесной социальной системы, способы практического осуществления которой так и остались туманными. При попытках совместить научные и практические данные в междисциплинарных исследованиях оказалось, что чего-то очень существенного не хватает. Ускользала сама социальная структура, теоретическая и практическая, поскольку оставалась без внимания коммуникация сообществ – людей, приводящих в движение все микро– и макропроцессы в ходе своего обустройства.

Стремление к любым формам гомогенизации – это локальные стратегии управления. Их нельзя использовать исходя из якобы уже имеющегося равенства и тождественности интересов или предположений, что социальные институты в равной мере воздействуют на всех людей. Исходно неравное положение индивидов и сообществ делает попытки институциональной фиксации политического и экономического равенства временными: неудача свободного рынка, коммунизма и государства благоденствия тому примеры. Следовательно, необходимо понять, какие объективные процессы социальной коммуникации взрывают неравенство; и последующая стратегия должна исходить не только из минимизации неравенства, но и его неизбежности. Сделать это ввиду того, что общественные науки носят не только непосредственно научный, но и политический характер, будет нелегко, но необходимо.

В свете вышеприведенных рассуждений анализ сообщества предстает небезнадежным, хотя и запутанным. Последующее изложение состоит из трех частей. В первой части рассматривается теория сборки сообщества. Теоретический анализ процессов дифференциации задает общее понимание социальной коммуникации и ее основных свойств. Там же введены условия, поддерживающие неравенство с помощью специфических типов организации сообщества. Далее приведены основные формы социальной коммуникации. Уточнение иерархической структуры сообщества покажет особенности взаимоотношений ее различных уровней и связанные с ними рациональные интересы и притязания участников. После описания иерархии будут названы те средства, с помощью которых институциональная структура остается способной к устойчивости и вариативным изменениям. Вооружившись этими познаниями, мы приступим к их синтетическому сведению на материале социальной эволюции, раскрытие которой произойдет в виде дифференцированных процессов самоорганизации сообществ в их общих и различных исторических обстоятельствах. Для адекватного понимания изложение эволюции придется разбить на собственно аналитическую, понятийную составляющую и краткий конспект исторического процесса, во всяком случае тех его моментов, которые, не будучи исчерпывающими, все же оказали значительное влияние на организацию и развитие сообществ Евразии и всего мира.

Вторая часть посвящена более детальному изложению и анализу исторических событий, процессов политико-экономического взаимодействия и социальной организации с начала цивилизации вплоть до XIX в., когда в глобальном масштабе была институциализирована капиталистическая организация сообществ. Третья часть анализирует современную эволюцию некоторых из сообществ в рамках мировой капиталистической системы отношений, акцентируя внимание на тех моментах, в которых дифференцированный характер коммуникации выступает наиболее рельефно. Ближе к концу изложение истории прошлого трансформируется в анализ будущего, что, по некоторому размышлению, видится отнюдь не лишним. В заключение всего корпуса текстов повествование вернется к проблемам теории и практики сборки сообщества, из обсуждения которых будут сделаны некоторые выводы.

Глава 2 Машина различий

§1. Оса и орхидея

Социальные отношения характеризуются смежностью и реактивностью. Смежность здесь означает возможность взаимной коммуникации: любое отношение всегда может установить связь с другим отношением посредством участника. Данный постулат предполагает принципиальную способность любой части общества к установлению отношений независимо от позитивности или негативности их содержания. Время необратимо, но коммуникация является обратимой. В реальном необратимом времени отношения инверсивны – это переключение одних и тех же участников с одной конфигурации социематических связей на другую и их новое отождествление себя с ней. Следовательно, даже если какие-то отношения функционально или повседневно не пересекаются, участники всегда способны это сделать.

Смежность позволяет дифференцированным социальным процессам одновременно связывать и различать друг друга. Каждый из них имеет свою темпоральную размерность, цели, предполагаемые или неочевидные результаты. Однако форма и содержание социальных процессов никогда не определены как таковые, в качестве «вещи-в-себе»; напротив, они всегда соразмерны смежным процессам и определяются их взаимной композицией. Пересекаясь в действиях социального участника, они выступают друг для друга эпистемологическими, аксиологическими и какими угодно еще посылками, или условиями. В такой ситуации ни один процесс не может на всем своем протяжении доминировать над остальными, но нуждается в их поддержке, притом что каждый процесс состоит из своих собственных событий и участников. Различные процессы и отношения дополняют друг друга, а не подчиняют, поэтому их появление всегда связано с наличием в социальности определенных условий.

Условием появления и развития любого коммуникативного, экономического, политического, культурного процесса является реакция участников отношений. Реактивность возникает из различий в конфигурациях социальных позиций участников, которые действуют и мыслят, исходя из специфических интересов, создаваемых пересечением и расхождением отношений, в которых они участвуют. Иначе говоря, сами по себе социальные процессы как последовательность реакций участников на общие события зависят не от того, что событие общее, и не от того, каково общее содержание этого события, а от того, какова конфигурация интересов и взаимных зависимостей участников. Однако степени общности и локальности процессов различаются, делая локальные интересы зависимыми от более общих процессов, тогда как наличие выбора позволяет участникам отклонять движение процессов сообразно с собственными интересами.

Смежность процессов коммуникации обязана своим присутствием тому, что форма выступает содержанием, а содержание – формой, не теряя различия между собой 44 . Содержание отслаивается от самого себя вслед за изменениями позиций участников и порождает новые формы совместности 45 . Смежность содержания и формы позволяет содержанию отношений какого-либо порядка оказываться тем различием, которое устанавливает предел самому порядку. Например, момент привнесения ценностных содержаний в безличную форму имеет отношение к переживанию субъектности и отчуждения. Другими словами, люди, руководствуясь ценностями, достаточно легко управляют формальными процессами, к ареалу ценностей отношения не имеющими. И наоборот, ценность тогда существует уверенней, когда ей сопутствует формально организованный процесс.

Люди воспринимают социальные связи, в которых участвуют, условно, в виде двух логик, которые также дополняют друг друга. Инструментальная логика определяет, как тот или иной процесс упорядочен функционально, в зависимости от потребностей общества. Функция диктуется потребностью, некоторой необходимостью, от которой общество зависит и которую реализует даже в том случае, если считает ее ценностно сомнительной или дорогостоящей. Экзистенциальная логика определяет тот ценностный ряд, которым руководствуются люди, в зависимости от круга их повседневной деятельности. Будучи сформированы теми процессами, в которых они регулярно участвуют, люди начинают отождествлять себя с ними. Эти ценности определяют, в свою очередь, использование инструментального мышления и оказывают сопротивление или поощряют новые формы событий и отношений.

«Достоверность» социального анализа зиждется на различии между масштабами процессов, смежности их содержаний и скорости осуществления. Подобное выявление проще всего начать с определения повторяющихся и различающихся алгоритмов взаимодействия 46 . Разница локальных условий приводит к тому, что такой простейший комбинаторный прием, как различение повторяющихся и уникальных (по отношению к повторяющемуся ряду) событий, способен порождать множество дифференцированных систем, проводить их упорядочение и деформацию 47 . Циклическое повторение отношений позволяет продолжать их существование потенциально неограниченное время – на практике такое существование всегда ограничено спорадическим различением со смежными процессами. Возможность повторения в таком случае зависит от способностей системы отношений к изменениям в ответ на изменения пространства коммуникации. С формальной точки зрения эту способность к изменениям определяет способ упорядочивания отношений: каким образом участники группируются и разделяются между собой. Различия в степени локальности процессов и их участников приводят к тому, что работа повторения и различения создает структуры отношений, содержательно отличные друг от друга, но всегда удерживающие сообщество.

Отождествляя себя с определенными локусами содержаний, участники, как правило, не обращают внимания на комбинаторику, приводящую к изменению отношений. Структура отношений события рассматривается тогда, когда его дальнейшее повторение невозможно. Изменение отношений ведет к трансформации участника, и чем больше какое-то одно отношение связано с другими, тем в большей степени его изменение затронет все остальные. Вал превращений никогда не остановится лишь на повторении исходного изменения, но будет реактивным – изменение каждого аспекта коммуникации будет одновременно его самоорганизацией. В обыденности все эти повторения и различия строят практики и мышление как образ жизни.

Следующее различие – это локальность и общность процессов сообщества. Локальность суть границы участника, и если он не участвует в том или ином процессе, то и не предпринимает никаких действий по этому поводу. Общность означает, что процесс включает в себя контакты множества участников и выходит за пределы возможностей каждого из них в отдельности. Одни и те же процессы по-разному влияют на разных людей и на их социальные позиции. И степень влияния на общие процессы своими локальными действиями у индивидов и сообществ различна, что нередко закрепляется институционально.

Развертывание каких-либо общих процессов взаимодействия всегда преломляется через отношения локальных сообществ. Отношения оказываются экстериорны, то есть внешни любым участникам 48 . Экстериорные процессы выводят события: более общие процессы делают возможной реализацию множества частных событий, не будучи их конкретной причиной. Внешние отношения – повод для создания локальных причинно-следственных связей, которые создают последовательность событий, но не определяют направленность этой последовательности, являющейся частным или побочным эффектом процессов и условий более общего характера, масштаба, пространственной и темпоральной размерности. Таким образом, выявление логики, направленности процессов предполагает не каузальный поиск сущности для каждого отдельного события, а сопоставление последовательности событий разной степени общности и локальности. Фактическая упорядоченность социальной коммуникации делает процессы социальной организации постоянным фактором отношений. Гетерархичное распределение связей позволяет очерчивать локусы взаимодействий не по отдельно взятому содержанию, а по процессам перекрестной субъективирующей коммуникации. То есть не содержание формирует ситуацию, а ситуация формирует содержание 49 .

С помощью институциализации межличностных и межгрупповых связей сообщество контролирует наиболее общие из необходимых отношений, прежде всего материального существования и правил взаимодействия. Непосредственный контроль является краткосрочным, поскольку речь идет всегда о конкретных действиях отдельных участников. В свою очередь, динамика действий и отношений всех участников в целом задает долгосрочные тенденции, которые включают управляющие институты в качестве немаловажной, но все-таки части. Сообщество необратимо меняется, порождая все новые и новые инверсии отношений и форм власти, и любой институциональный контроль реагирует на изменения в системе отношений, но никогда не в состоянии подчинить себе эти изменения.

Зависимость участников от внешних им отношений, определяющих формы субъектности, указывает на неизбежность присутствия власти в любом типе коммуникации. Власть, как и свобода, носит несамостоятельный характер и является следствием субъективации участников, которые воспроизводят соответствующий тип отношений. Люди выбирают не свободу как таковую, а порядок свободы; они держатся не за власть, а за тот социальный порядок, который эту власть сохраняет. То есть присутствие одних отношений не дает разворачиваться другим, поэтому пока один говорит, другой молчит.

Попытки формализации отношений с помощью отдельных институтов лишь частично охватывают это властное свойство коммуникации, тогда как в целом отношения сообществ посредством индивидов и групп используют весь доступный, хотя и рассеянный набор связей. Поскольку любой участник присутствует в обществе в виде социально определенного субъекта, он всегда старается циклически воспроизводить коммуникацию, соответствующую его позиции среди других участников. В то же время вступление в коммуникацию начинается с изменения участника и его институтов: способность к коммуникации зависит от того, как он меняется, не разрушая себя. Управлять отношениями возможно, лишь управляя собой адекватно этим отношениям. И наоборот, до тех пор, пока участник не будет причастен каким-то отношениям, как правило, он не проявит ни рационального понимания, ни желания действовать.

Процесс различения, который и является коммуникацией, обладает общими свойствами во всех аспектах социальности, хотя содержание этой коммуникации разнородно. Эти свойства относятся не к смыслу содержания процессов, а к тому, как гетерогенные процессы (и их участники) группируются друг с другом (а также как группируются содержания какого-то процесса). Исходный смысл или цель социальной коммуникации не принадлежат ее участникам 50 . Смыслы, которыми они оперируют, всегда локализованы и редуцированы по отношению к процессам взаимодействия. Смысл как понимание причастности событию появляется, когда его граница маркирует различные группировки отношений. Экстериорность границы делает ее одновременно содержанием и различием. Каковы будут формы причастности, таким будет и смысл 51 .

В этом случае обращение к другому (а значит, и к нам) будет звучать не в качестве претензии (мол, мы не делаем того-то и не соблюдаем чего-то), а в качестве заинтересованного вопроса: почему мы делаем именно это, а не что-то иное. Этот вопрос обнажает границы понимания сторон, пределы их возможностей и степень зависимости. Он не перекрывает общения, но выделяет точки соприкосновения и расхождения как общего поля взаимодействия. Благодаря этому мы можем увидеть как условия того, что делают люди, так и условия того, что они не в состоянии сделать. Конфликты при таком рассмотрении отмечают границы рационального понимания и создают ситуации, сводящие вместе наши содержания, определяя их допустимость, степень зависимости и правила, приемлемые сторонами.

Ни один из аспектов социальности не в состоянии контролировать все события и заместить собой остальные аспекты. Однако они, конечно, к этому стремятся в виде собственного воспроизводства во времени и пространстве. Таким образом, любое событие образует ряд убывающих или повторяющихся взаимодействий и появление новых форм, специфичных для конкретных отношений участников, чья реакция вариативна, а не задана заранее. Отсутствие реакции в конкретной системе отношений также должно считаться специфической реакцией. Оно влияет на удержание границ взаимодействия и их форму; появление реакции эту форму изменит. Негативная реакция не должна рассматриваться в качестве истинной характеристики участника, что особенно полезно для сферы политического. Иерархическая упорядоченность сетей отношений делает участников зависимыми от тех процессов, в пределах которых происходит их субъективация. Изменение пространства коммуникации, в котором пребывает участник, всегда влечет за собой его собственное изменение 52 . Поскольку эти изменения множественны, то длительность и форма реакций будет также множественной, с различиями в длительности и содержании. В итоге различия в степени локальности содержаний определят относительно конечную форму.

Множественное воздействие изменений ведет к тому, что социальная система выбирает форму, совместимую для всех типов взаимодействия разом, но с различными следствиями в зависимости от степени влияния и способа коммуникации. С помощью такой операции социальность поддерживает свою множественную идентичность как целое. Комбинаторика существующих форм отношений приводит к выводу, что целостное упорядочение строится не на подавлении и аннигиляции меньших форм большими, а на соположении вместе с ними, так как наиболее общим целым является не какое-то отдельное содержание, идея, представление, а процесс фактического и совместного существования. Изменению всегда подвергается не все пространство коммуникации, а лишь какая-то его часть, но она влечет за собой соразмерную трансформацию системы в целом.

Среди объективных различий, порождаемых самими участниками, необходимо выделить дисперсность и плотность контактов между людьми. Социальная эволюция быстрее разворачивается в локальных системах по сравнению с общими: между двумя индивидами установить контакт гораздо проще, нежели в пространстве рассеянной многочисленной группы 53 . В вертикальной плоскости увеличение охвата и количества отношений приводит к сравнительному снижению скорости процессов: эволюция мирового сообщества течет медленнее, чем эволюция отдельного сообщества. В горизонтальной сети, наоборот, увеличение количества отношений и широты их охвата приводит к повышению скорости их протекания в виде более частых реакций участников: высокая плотность населения неизбежно увеличивает скорость коммуникации, а низкая плотность эту скорость снижает.

Чрезвычайно важный момент – контактность. Эволюция сообщества возможна только при наличии внутренних и внешних, обратимых и необратимых контактов, только тогда возможно сравнение локальных и общих процессов. Сообщество, исключенное из внешних контактов или имеющее редкие внутренние контакты, будет воспроизводить себя, но практически не изменится. Все дилеммы институционального взаимодействия сообществ связаны с этими различиями в скорости процессов и частоте контактов, присущих разным социальным позициям участников.

§2. Полиморфная порочность

Люди существуют в виде индивидных и коллективных тел 54 . Оказавшись членом какого-либо коллектива, индивид разделяет характерную для группы форму коммуникации, а постоянство группы придает коммуникации самоподдерживающийся характер. Не обладая полнотой информации обо всех происходящих событиях и их значимости по отношению к ним лично, индивиды не тратят время на вычисление наиболее эффективного, полезного, быстрого, дешевого и т. д. способа взаимодействия. Вместо этого индивиды подражают друг другу, взаимно перенимая формы отношений 55 .

Желающий характер бытия конституирует потребность в сообществе 56 . Хотя сознание людей интенционально – направлено на поиск смысла вещей, этот поиск и его направленность не принадлежат ни сознанию, ни смыслу. Интенция не замыкает сознание в круг какого-то «истинного смысла», поскольку она (интенция) – не что иное, как желание, которому сам процесс связи важнее смысла, который он несет. Так создается общение как таковое в самом акте связывания множества отношений. Желание определяет упорство человека в поддержании коммуникации, даже в отсутствие какой-то специальной цели или объекта 57 . Напротив, эти цель и объект образуются в качестве переменных отношений, из которых состоит любой участник:

Формы отношений зависят от конечности участника, и если цели и объекты могут меняться, то процесс соотнесения участника с самим собой во множестве отношений метастабилен – это и есть его желание. Оно не рефлектирует, а конкурирует, так что создание одних объектов сопровождается репрессией других 59 . Таким же образом формируются коллективные тела, так что, пока существуют сообщества, они создают множественные сети отношений, которые дифференцируют и интегрируют сами себя. Благодаря такой связности индивидные и коллективные тела самоорганизуются вне зависимости от того, какие конкретные институции удерживают их вместе. У этого удержания, объединения и разделения коммуникации имеется своя динамика, которую обычно называют словом «жизнь», но которая не столько антропоморфна, сколько социальна 60 .

Таким образом, коллектив получает возможность бесконечно воспроизводить себя, и он это делает, если только в круг его повседневной жизни не вводятся новые практики и образцы. Инновации связаны с индивидами (которые перенимают их друг у друга) в том случае, если они оказываются причастны неким новым, необычным для коллектива процессам и отношениям. Способность группы принять новые практики зависит от преимуществ, которые смогут принять участники, существующих потребностей и опасностей, которые эти практики для коллектива несут. Комбинация данных условий и определит соответствующую реакцию: примет новые отношения коллектив, запретит их или останется равнодушным. Если индивиды образуют самоподдерживающееся сообщество, это повлияет на возможности распространения характерных для коллектива отношений, иначе говоря, на их институциализацию.

Индивиды социализируются в коммуникации и продолжают воспроизводить ее между собой. Индивид знает, что он не всесилен и когда-нибудь умрет. Эта граница разворачивает коммуникацию и она же кладет ей предел, причем не только метафизический, но и вполне обыденный 61 . Что бы ни говорил о себе индивид, он всегда различает содержание коммуникации и свое отношение к ней: любая коммуникация всегда есть сравнение существующей границы отношений с новым содержанием.

Все, что делает индивид, сказывается на сообществе, и наоборот, но ни группы, ни индивиды этого не замечают, особенно если их принадлежность чисто статистическая. Поэтому все, что делает индивид, и все, что он представляет, с необходимостью социематично. Степень влияния отдельного индивида или группы зависит от социальных процессов, которым они постоянно причастны. Сеть коммуникации и формы включения в нее участников определяют спектр их интересов и возможностей. Участникам необходимо поддерживать свое индивидное и групповое существование, которое они отождествляют с множеством разнородных событий, поэтому они воспроизводят свои отношения в виде социем. С их помощью индивиды и группы включают других людей в отношения с собой и с инициировавшими их сообществами. Загадка коммуникации заключается в понимании людьми друг друга, хотя никто из них не способен пережить реальность за другого. Индивиды, если можно так выразиться, существуют параллельно друг другу, замыкая осмысление событий вокруг самих себя, тогда как в реальности значения и события множественны. Траектории отношений пересекаются, но для каждого из участников выстраивают разные последовательности событий.

Конструирование отношений проводится с помощью целенаправленно или беспорядочно образуемых сообществ. Если инструменты и содержания такой коммуникации достаточно разнообразны, то формы отношений индивида и сообщества весьма ограничены. Сообщество – основной способ существования человека и участник коммуникации. Индивид нечасто вспоминает, что принадлежит какой-то группе, если принадлежность статистическая, как, например, у водителя, носителя одежды и политических предпочтений. Такие общности, как правило, не формализуют свои отношения внутри группы и вне ее, в связи с чем они существуют за счет образа жизни индивидов, которые таким способом цепляются за общий процесс коммуникации. Как единый коллектив эта группа обнаруживает общие свойства и реакции, но является несамостоятельной, и все изменения происходят на уровне индивидов. Групповой характер реакции обусловлен типичностью образа жизни и идентификаций, а потому, зная о привычках одного индивида, можно немало рассказать о привычках многих. Воздействие на такие группы с помощью формализованных институтов и разнообразных способов коммуникации, как показывают PR и маркетинг, может быть вполне эффективным.

Формализация – управление, или организация определенных процессов во времени. Работу по оформлению отношений выполняют институты, от традиций до организаций. При этом институт существует только за счет реализации отношений людьми, и с изменением этих отношений он также подвергается деформации. И если индивид не устанавливает отношений с группой напрямую (они реализуются через связи с индивидами), то институт действует одновременно на индивидном и групповом уровнях, организуя их в качестве неких целых и частей. Совмещение группового и индивидного уровней отношений в виде заданных повторяющихся действий позволяет управлять сообществом, но пересечение частных и общих связей в пользу отдельных индивидов и групп в такой конструкции неизбежно. Благодаря таким пересечениям происходит деформация функциональной работы любого института, и эти нарушения могут показать характер связей исследуемых сообществ.

Институциональное управление сообществом может быть двояким: управление настоящим и управление будущим. Управление настоящим затрагивает текущий момент, как у членов социальных сетей, друзей, коллег, соседей и т. д. Ситуация в группе поддерживает формальное равенство участников. Иной является стратегия управления будущим, которая для поддержания существования человеческих сообществ требует контроля групповых операций и практик с помощью формальной иерархии. Такой подход отличает партию от толпы, а бюрократию от веча. Структура управления – следствие многочисленности и плотности групп, регулярное взаимодействие которых нуждается в координации действий и порождает иерархию и неравенство 62 . Чем больше постоянных контактов, тем скорее вырастают формализованные институты.

То, в какой последовательности эти контакты осуществляются, придает институтам тот или иной вид. Действия общества становятся проективными, а социальная структура неравной. Поскольку те, кто непосредственно реализуют действия института, оказываются причастны одновременно индивидному и групповому уровням сообщества, они с неизбежностью реализуют властные отношения для поддержания присутствия своих индивидных и коллективных тел на вершине социальной иерархии 63 . Вот он, социальный капитал 64 , и его появление обусловлено не только личными связями индивидов, но и движением общества как целого, для нас выступающим объективно.

Эти два типа управления не стоят в линейной зависимости друг от друга. Разрастание сложности и институциональное закрепление какого-то типа определяется устойчивостью отношений и групп, их осуществляющих. Форма самоорганизации сообщества во времени является реакцией на плотность и многочисленность контактов, подтверждение чему можно найти на материале социальной эволюции. Например, небольшие сообщества первобытных собирателей были по своему устройству симметричными, управление группой затрагивало только текущий момент. Формализация управления действиями группы имела другой стороной природные циклы в виде заданной смены условий обитания. Относительно природы сообщество оставалось неподвижным во времени. Индивидуальная сложность коммуникации была, безусловно, высокой, но коллективная – низкой.

В случае иерархизированного общества наоборот: индивидуальная сложность низкая, а коллективная – высокая, так как она заранее учитывает присутствие иерархии и подчинение ей. Таким стало сообщество земледельцев: неравным, с иерархизированными институциями, чьи действия ориентированы не на следование природным циклам, а на их предупреждение и воспроизводство. Более того, такую же социальную структуру приобрели некоторые сообщества собирателей, бывшие многочисленными, с достаточной плотностью населения и постоянными контактами. Условием их институциональной трансформации были частота и постоянство контактов.

Отношения между индивидами и группами носят перманентный характер: участники принимают конфигурацию типичных связей сообщества в том виде, с каким сталкиваются в реальном времени. Ретроспективно мы приписываем людям какие-то свойства, секреты мышления, сущность души или цивилизации, которые «заставляют» нас поступать так, как мы поступаем. Но в повседневности «связь времен» осуществляется без нашего ведома. То есть для участников отношения всегда находятся в актуальном настоящем (что заставляет их повторяться), хотя в действительности ризома, вследствие активности участников, динамична и развертывается во времени неравномерно. Для участников актуальны отношения, а для отношений актуальны реакции участников. Прошлого наши связи «не помнят», будущего не знают, есть то, что есть сейчас. Непрерывность типичных отношений – вот что держит сообщество; а какие в нем будут тела и на каком языке они будут мыслить – важно только для этих тел. Взаимная политика сведения и совмещения коммуницирующих тел через собственное повторение принимает постоянную форму и получает название «традиции», отношение к которой становится ценностным независимо от обстоятельств.

Управление сообществом самим собой неизбежно воздействует на коммуникацию с другими сообществами. Если управление настоящим поддерживает симметричность отношений и относительную неизменность структуры коммуникации, то управление будущим делает коммуникацию сообществ более интенсивной. Возникновение формальной иерархии привело к исключительному усложнению человеческих отношений и практик. Группы, выстраивая структуру отношений внутри и снаружи сообщества, могут собственной практикой вовлекать в отношения остальные группы и их институты. Симметричная структура сообщества, управляющая лишь настоящим, не способна долговременно и целенаправленно поддерживать отношения с другими сообществами, тогда как иерархизированное сообщество может это делать, ибо контролирует больше вариантов взаимодействия процессов, которые инициируют индивиды. Безусловно, сеть как форма управления настоящим способна к созданию многочисленных связей в гораздо большей степени, чем иерархия, но она не в состоянии их контролировать и воспроизводить; иерархия движется медленно, но неумолимо. Взаимодействие структурированных сообществ всегда ведет к трансформации участников, и если пространство отношений и соответствующие возможности одного сообщества выше, то vis-а-vis будет поглощен, что и доказывается всей продолжительностью истории.

Симметричность присутствует только между участниками одного типа: например, только индивиды, только группы или только институты. В отношениях между группой и индивидом симметрии никогда нет. Симметричные отношения предполагают бессилие вождей перед группой в первобытности или государств перед внешним миром в современности. Если что-то и есть здесь равного, то это равная причастность общей структуре участников отношений. В сообществе, управляемом формальной иерархией, отдельные индивиды, группы, их институты могут превосходить других участников в объеме власти и степени ответственности и длительное время оставаться неподконтрольными. Однако перед сообществом как множеством они остаются бессильны, даже если способны проявить долю хитрости или жестокости, ибо если такие индивиды окажутся неспособны поддерживать существование сообщества, то последнее откажет им в легитимности.

Общество безлично управляет собой как целым: пределы возможностей групп и институтов определяются их конкурентами или союзниками. Участники, каковы бы ни были их возможности, никогда не контролируют все процессы или хотя бы один из них полностью. Возможности, получаемые участником, есть следствие причастности совместным процессам, а не наоборот. Адекватное управление отношениями позволяет концентрировать преимущества, но исходно несамостоятельное положение участника делает любые достижения временными. Однажды отношения части и целого заставляют участника измениться настолько, что это перестает быть рациональным для его локального существования. Поэтому изменения производят внешние процессы, а притязания участника удовлетворяются по остаточному принципу.

§3. Кубик Рубика

Пространство социальных связей, если брать полярные формы, образуется двумя идеальными типами структурации. К этим типам относятся равномерное распределение и монополия. Равномерное распределение предполагает, что ни одно из отношений не перекрывает другого, и все они реализуются участниками в равной мере. Такое состояние недостижимо просто потому, что социальные процессы, образуемые отношениями, имеют различную временн у ю протяженность и включают разных участников, как по количеству, так и по качеству.

Обратной формой будет монополия, которая предполагает подчинение всех социальных связей какому-то одному виду отношений: все они реализуются лишь в той мере, в какой это допускает доминирующий вид. Поскольку любое отношение создается путем повторения, каждое из них в пределе предполагает монополию, и только различение с другими отношениями способно его ограничить. При равномерном распределении коммуникативное пространство становится гораздо б о льшим, нежели в случае монополии, поэтому в чистом виде их столкновение рано или поздно заканчивается для монополии гибелью.

Монополия за счет концентрации связей выигрывает тактически, но в целом пространство человеческого существования ввиду своей множественности уравнивает монополию равномерным распределением. Структура отношений постоянно переходит от одной формы группировки связей к другой, но скорость процессов неравна, ведь группировок множество и они постоянно воздействуют друг на друга. Таким образом, в каждый отдельный момент монополия условна, а распределение неравно. Этот переход от равномерности к монополии есть движение конкуренции, или неравенства 65 . Нужно помнить, что неравенство определяется не только индивидуальными возможностями участников, но и теми позициями, которые создает социальная иерархия.

Монополия угнетает социальную коммуникацию, но и равномерное распределение, например в виде идеального свободного рынка, делает то же самое 66 . Равномерность влияния участников заставляет их идти по пути кооперации и компромисса, увеличивая вариативность путей решения совместных проблем. Но если этому сговору не будут препятствовать другие участники, итогом может оказаться монополия 67 . Неограниченная конкуренция также ведет и к сговору, и к монополии, и единственное, что поддерживает бесконечное движение социальности – это множественность участников и отношений.

Социальная динамика зависит от структуры распределения отношений: если участники не смогут реализовывать разнообразные виды коммуникации, общество останется неизменным. Однако, во-первых, участники вовсе не хотят осуществлять все множество возможностей, напротив, поддержание существования предполагает определенную стабильность отношений и появление новых форм всегда связано с потерей актуальности старых. Поэтому, во-вторых, любое сообщество с помощью социальных институтов монополизируется соответствующими формами отношений. Повторяя их во времени, участники сохраняют свои идентификации в виде индивидов и групп. Таким образом, периодически люди создают различные формы объединений групп и организаций, благодаря которым они противостоят неуправляемой динамике действий. Стабильность фиксированных отношений всегда условна, а поиск и борьба за нее мучительны. Движение сообщества является прерывистым, перемежаясь длительными периодами стагнации, неуправляемых колебаний, краткого успокоения и сотрудничества.

Ограничение монополии всегда связано с патовой ситуацией, в которой старые формы отношений реализовать уже невозможно вследствие их несоответствия окружающим процессам (как внутри, так и вовне сообщества). Зачастую монополия достаточно успешно контролирует подвластные, внутренние отношения, поэтому, как правило, пат вызывается воздействием внешних, неуправляемых отношений. Как показывает историческая практика, добровольно или «по здравом размышлении» монополия своим положением никогда не поделится и будет продолжать единолично извлекать все выгоды до тех пор, пока другие участники своими телами и делами ее не потеснят.

Патовая ситуация, кстати, означает, что участники вовсе не удовлетворены своим положением и при удобном случае немедленно попытаются максимизировать свои возможности. Это ведет к очень важному следствию: пат, или равномерное распределение, резко активизирует динамику социальных отношений. Соответственно, один полюс динамики будет предполагать консенсус среди участников и экспансию, направленную вовне текущей структуры сообщества, – увеличение населения, изменение отношений с остальными сообществами, экономический рост и удовлетворение политических притязаний. Другой полюс означает «революционную ситуацию» – отсутствие консенсуса, падение приемлемой коммуникации и передел отношений внутри сообщества.

Не стоит отождествлять равномерность и монополию с каким-то отдельным, конкретным типом институциональных отношений вроде демократии и диктатуры или чего-то подобного: такой ход мысли слишком примитивен. Обе ситуации возможны в различных институциональных конфигурациях. Общим для них является факт институционального управления сообществом. Тот, кто в состоянии контролировать наиболее общие процессы в пределах социальной системы или, по крайней мере, удерживать сообщества в зависимости от контролируемых процессов, автоматически становится наиболее важным и влиятельным участником отношений, даже если формально его влияние не монопольно 68 .

Появление такого участника никогда не является самостоятельным, предзаданным, но оказывается следствием текущего процесса коммуникации, задач, стоящих перед сообществом и позиционированием его участников. Его появление приводит к стабилизации и монополизации отношений. Динамика резко замедляется, и облегчается институциональное управление. Крупнейший участник использует дифференциацию в свою пользу, блокируя чуждые его интересам взаимодействия, но оставаясь неспособным к контролю всей социальности. Здесь нужно уточнить: что бы там ни думали представители разнообразных революций, «истинно» свободных, анархических, этатистских и прочих сообществ, систему социальных отношений нельзя просто «взять и поделить». Адекватное воспроизводство отношений сообществ предполагает их взаимное построение, и здесь все виды возможных действий любой из сторон попадают в двойную ловушку локальных и общих условий, каждое из которых накладывает свои рациональные ограничения.

Поскольку жизнь сообщества зависит от регулярной повторяемости отношений, любая социальная система «стремится» к гомеостазу, а каждая группировка отношений идет по наиболее легкому пути 69 . В противном случае системе взаимодействия перманентно будет угрожать распад, но и основные решения приходят в подвешенном состоянии. Институты и государство – это ответ на недостатки коммуникации, обусловленные территорией, соседством с другими сообществами и системами их отношений. Несмотря на конкуренцию, поддержание системы социальных отношений всегда требовало включения окружающих сообществ, поэтому какой бы ни была вражда, люди создавали институты военного и мирного взаимодействия, и вопрос лишь в том, как сообщества этими институтами распоряжались.

Внутренние и внешние взаимодействия сообщества всегда связаны друг с другом, и изменения в одной из структур отношений немедленно сказываются на другой. Внешнее воздействие может привести к патовой ситуации во внутренних отношениях и заставить сообщество трансформироваться. Если распределение отношений позволит эффективно взаимодействовать с внешней средой, извлекать дополнительные связи и ресурсы без внутренних изменений – в дальнейшем внутренняя система институций останется прежней. Если коммуникация не будет удовлетворительной, сообщество через трансформацию институтов постарается добиться внутренней концентрации связей и активов, которые пустит на обеспечение приемлемых позиций среди других сообществ. Дальнейшая судьба сообщества зависит от того, в какой мере все его участники будут включены в этот процесс. В любом случае, внутреннее изменение структуры отношений сообщества с неизбежностью влияет на его возможности во внешнем мире: монополия даст кратковременный управляемый результат, тогда как равномерное распределение – стратегию долгой игры.

Социальная динамика проявляется не столько вследствие каких-то определенных видов связей, сколько с конкуренцией и одновременным взаимодействием множества отношений, которые ограничивают друг друга и тем самым получают возможность реализовать себя. Участники неравны, с большей или меньшей эффективностью воздействуют на социальные процессы и обладают соответствующим контролем отношений, поэтому социальность всегда неравно упорядочена. Развертывание социального пространства в виде определенных форм связей в определенное историческое время, их изменение и появление предполагают периодическое достижение пределов отношений – как формальных институтов, так и человеческих контактов. Пределом является ситуация, при которой дальнейшее продолжение каких-то отношений становится нерациональным для участников и они перестраивают практики коммуникации. Достижение институциональных пределов, поскольку институты связаны с многочисленными отношениями, концентрированными и протяженными во времени и пространстве, всегда оказывает значительное воздействие на сообщества, чем вызывает их трансформацию, которую нетрудно отследить в истории путем сопоставления событийной хронологии и социальных процессов.

Однако возможность целенаправленных изменений структуры отношений – настоящая проблема, не имеющая однозначного решения. Довольно часто при обсуждении источника каких-либо действий, понимания и стремления ссылаются на культурные традиции как кладезь «исторического опыта». Дальнейшее сравнение разных сообществ прямиком ведет к сопоставлению ценностей, прославлению одних и шельмованию других. Если взять среднестатистических индивида или группу, то связь оных с традицией, историческим опытом окажется крайне двусмысленной, то есть не обнаруживаемой: в реальности участники опыта тысячелетий не переживают. То, что называют «традицией», есть типичные (предполагаемые структурой отношений) формы связей, которые мы воспринимаем как данность и, в отсутствие другого опыта, будем считать ее таковой всегда. Отношения с будущим не менее туманны. Ни уровень образования, ни острота ума, ни степень ответственности не дают точного понимания и рациональной необходимости будущих событий: действия еще не совершены, слова не актуальны, отношения не приняты. Поэтому рационально люди выстраивают действия и отношения в зависимости от настоящего, а из расчетов реализуются лишь немногие.

Трансформация социальной системы предполагает институциональное включение сообществ в соответствии с внешними им условиями. Разница этих условий определяет вариативность сообществ в реальном времени. Отслеживание вариаций сообществ обычно вызывает биологические аллюзии типа жизненного цикла от рождения до смерти, хотя это только одна из возможных метафор. Говоря абстрактно, любой участник может реализовывать себя бесконечно за счет поддержания нужных отношений. Поэтому, если собственную смерть человек отсрочить не в состоянии, то положение сообществ несколько иное, и их возможности позволяют принимать различные коммуникативные формы в зависимости от ситуации.

Для оформления сообществ не нужны «особый дух», «культурная целерациональность», «идея», «общее чувство» или «универсальные ценности»: достаточно коммуникативных возможностей, с которыми они оказываются. Конструирование сообществ осуществляется посредством партнерских сетей и практик организации. То, в какой форме сообщество обнаруживает свои (не) возможности, определяется их (сообществ) взаимным расположением друг с другом, различной степенью включенности и влияния на социальные процессы. Следовательно, инфраструктура отношений служит основным ресурсом развития – возрастания социальной сложности и экспансии.

В силу неравенства социальной структуры эти отношения предполагают различную степень комфорта и ограничений, поддержки и подавления участников. Взаимодействие сообществ в рамках общей системы происходит за счет взаимного включения и исключения в/из контролируемых или используемых отношений. Экономические, политические и культурные связи и создание соответствующих объединений могут как блокироваться, так и открываться – и под влиянием объективных обстоятельств, и под воздействием конкретных участников.

Любое включение в одной форме взаимосвязей всегда будет исключением другой формы, и наоборот: любое исключение всегда является еще одной формой включения, хотя результаты в обоих случаях различны. Вслед за этим сообщества претерпевают изменения, и поддержание нужной комбинации отношений проходит в скрытой борьбе за влияние. Это ведет к тому, что крупные участники обречены на произвол в отношении малых, но этот произвол не делает ситуацию крупных качественно лучше или безопаснее, конкуренция продолжается на всех уровнях организации. Вопрос современности в том, как выстраивать последовательность событий и процессов, которые включали бы различных участников не в качестве потенциально опасного и бесполезного балласта, а в качестве контролируемых и развивающихся сообществ, чьи управляющие институты находятся в многоуровневой и постоянно изменяемой участниками системе власти.

Глава 3 Формы общения

§1. Интеграл

В процессе коммуникации сообщества реализуют отношения, которые являются институциональными формами обратной связи. Эти формы состоят из уровней и типов социального взаимодействия, демонстрирующих разные степени свободы сообщества. Первый тип взаимодействия – это дар, или установление отношения как такового 70 . Дар – это общение, в котором действия и передача вещей реализуют желание совместности. В отличие от обмена, который удовлетворяет функциональное экономическое потребление продуктов и услуг, дар есть инструмент демонстрации политической поддержки и статуса 71 . Оказание дара повышает ценность того, кто одаривает. Дарящий как субъект действия путем демонстрации возможностей ставит в неравное положение одариваемого, который становится зависимым объектом и по факту коммуникации, и по объему передачи, если только не отдарится обратно.

Дары используют количества экономически, но их результат всегда политический. Показная роскошь, пышные празднества, дорогостоящие символы величия, спортивные турниры, вообще эксплуатация какой-либо ценности сверх ее функционала – все это дары. Первобытное сообщество вручную навалит кучу раковин или раздаст все запасы лосося, а индустриальное сделает это с помощью машин и в б о льшем количестве. Первобытное общество собирателей, живущее «настоящим» временем, не знает накопления как экономической и политической функции. В мире, где все дается – природой или племенем, – нет смысла накапливать излишки, чтобы в итоге получить еще большие излишки. Современные реалии выглядят иначе, но потребность вкладывать какое-то содержание в акт коммуникации осталось: помимо хлеба всегда хочется зрелищ.

Становление сообществ, независимо от того, были они симметричными или иерархическими, предполагало набор коммуникации, в своих разновидностях не претерпевший изменений до сих пор. Функциональное управление сообществом началось с процесса распределения, который является результатом взаимодействия интересов и возможностей различных участников 72 . Распределение включало в себя не только дистрибуцию пищи между родами среди первых людей, но и вообще правила регуляции отношений и статусов участников, которые сейчас рассматриваются в рамках экономики, политики, социальной сферы, права и т. д. Фигура делящего и наделяющего вождя для включения соплеменников в отношения социального долга являлась результатом общей коммуникации, и поскольку этот долг был не только абстрактно общим, но и конкретно частным, коммуникации придавался институционально организованный, управляемый характер.

В самом общем виде распределение является институтом централизованного и согласованного управления действиями и структурой сообщества. Для реализации распределения было создано государство, являющееся одним из инструментов управления сообществом (а в ловких и натруженных руках этот инструмент может действовать крайне разнообразно). Однако государство не исчерпывает действия распределения, поскольку распределяет не какой-то институт, а сообщество в виде специфических отношений социальных групп. Независимо от того, идет ли речь о государственной бюрократии, системе вассалитета, исполнении наказаний, регулировании коммерции, статьях бюджета или определении повинностей, с «точки зрения» сообщества перед нами (как результат социального компромисса) – общий инструмент размещения процессов и тел в пространстве и во времени.

Распределение никогда не было равным на всех. Ввиду разницы причастности и возможностей участников членение вещей и отношений может быть максимум равномерным; но сколько долей будет намерено каждому участнику, зависит только от самой структуры сообщества в целом. В противном случае сообществу не будет достаточно ни интересов, ни коммуникативных возможностей. Распределение отношений в любом сообществе всегда заведомо неравно учитывает интересы и возможности участников. Последние, основываясь на своих институциональных и личных связях, используют неравное распределение себе на пользу не вследствие эгоизма, а в силу необходимости учета своих социальных позиций и соответствующих интересов.

В той степени, в какой отношения одних участников могут перекрываться другими, сообщество контролирует распределение, но там, где стороннее участие мал о , а контактность тел велика, участники не преминут извлечь дополнительную пользу, поскольку функция без социального контакта бессильна. Распределение отношений как основная форма институционального общения предполагает социальную ответственность участников: они удерживают свои позиции до тех пор, пока это удовлетворяет коллективным интересам остальных. Естественно, если вокруг распределения того или иного процесса сформировалось какое-то сообщество, оно использует данный институт для сохранения и приумножения своих возможностей.

Обмен осуществляется с помощью равной меры предметов обмена, или эквивалентности. Так разные социальные качества вещей и услуг сводятся к общему знаменателю, что делает возможным обмен редиски и лопаты. Эти качества не исчерпываются полезными свойствами вещей, но задаются условиями жизни, уровнем потребностей и присутствием конкурирующих эквивалентов. Включаемость социальных качеств в разные виды отношений и процессов определяет ликвидность вещей и услуг. Мера эквивалентности соответствует степени ликвидности, что уравнивает разницу условий и задает понимание обмена участниками. Таким образом, структура отношений участников и качества обмениваемых продуктов сводятся вместе и создают определенную ценность как самого акта обмена, так и его предметов.

Формально обмен – не обман и всегда эквивалентен, неравным его делают социальные условия, создаваемые самими участниками коммуникации. Уровень стоимости в таком случае должен зависеть от того, в каких отношениях они находятся, и определяться не простым фактом присутствия каких-то ресурсов, осуществления отдельных действий и т. д., но конфигурацией пространства взаимодействия, которая делает меру обмена более или менее ценной. Другими словами, рынок слеп: ввиду малых возможностей отдельного участника им движет ожидание повторения прошлого, «зрячим» его делает интенсивность коммуникации.

Все три перечисленных типа взаимодействия относятся к области качеств и количеств. Нетрудно заметить, что собственно экономикой и рынком дело не ограничивается, и перечисленные отношения определяют социальное регулирование и политическое позиционирование как необходимые функции сообщества, без которых никакое общение не представляется возможным. Функция политики как общения участников относительно самой коммуникации, в пределе, разводится по двум типам взаимодействия. Первый – тот, с чем все еще связывают политику как таковую – насилие, или воздействие без добровольного согласия. Это самый простой способ воздействия на участников, быстрый и внушительный. Насилие, как и любое другое отношение, несамостоятельно и само по себе в равной мере присуще каждому человеку или институту. Присутствие насилия в первую очередь говорит о том, что существующая сеть отношений не допускает или делает нерациональным построение длительных договорных связей. В сложном переплетении неравных и взаимозависимых интересов прямое насилие оказывается слишком грубым, но вместе с тем простым инструментом, и только присутствие равновеликих зависимостей заставит перейти к более тонким практикам общения.

Тонкая практика общения – это компромисс. Он появляется тогда, когда зависимость участников или издержки насилия слишком велики, чтобы ими пренебрегать. Компромисс всегда свидетельствует о сложном, или насыщенном, социальном общении. Устроение отношений в этом случае происходит путем сведения интересов и контактов участников в конфигурацию, обеспеченную постоянной поддержкой и взаимным контролем. В сравнении с насилием компромисс сложен, длителен и утомителен, однако обладает тем неоспоримым преимуществом, что делает участников заинтересованными в поддержании коммуникации, тогда как насилие поддерживается только тем, кто его осуществляет. В этом смысле централизованный грабеж, со стороны государства или отдельных групп, выигрывает в краткой перспективе, но интереса у объектов воздействия не вызывает. Компромисс, даже завуалированный, с учетом интересов включаемых участников, непременно заставит их работать на поддержание отношений. Поэтому практика одностороннего насилия в долгосрочных отношениях всегда проигрывает политике многостороннего компромисса. Начало войны свидетельствует, что в рамках существующей системы отношений ресурс интереса исчерпан, но, и это главное, войну всегда начинают, чтобы ее закончить, тогда как мир заключают, чтобы его продолжать.

Компромисс бывает разным, и часто его различные грани представлены одновременно. Одна грань компромисса – консенсус, или согласие относительно общих целей коммуникации. Социальный консенсус имеет место быть нечасто и только в тех сообществах, где притязания различных групп удовлетворяются общей политикой. Расхождение в интересах и неравные условия взаимодействия делают такую политику редким явлением в человеческой истории, но время от времени и в разных местах она себя находит. Другая грань компромисса – диссенсус 73 , или согласие относительно общих рисков. Диссенсус вовсе не предполагает общих целей или иного согласия относительно позитивных усилий и удовлетворяемых притязаний. Он предполагает согласие в том, чего не надо делать, дабы не разрушить общие условия взаимодействия, ведь еще неизвестно, что в ходе такого разрушения выйдет. Диссенсус является правилом, а консенсус – исключением, наступающим в особых обстоятельствах. Условие такого расклада – конформность участников, идет ли речь о социальных группах, сообществах или государствах. Обе эти грани компромисса сдерживают конкуренцию участников; война всех против всех наступает, когда уже нет никакого другого выхода, кроме как разрушить существующие институты.

Социальная среда, в которой разворачивается любое взаимодействие, неоднородна и предполагает несколько уровней организации. Самый простой тип экономической организации – рента, или потребление без производства. Рента – это прибыль в мире накопления и дар в мире трат. В сравнении с последующими типами социальности жизнь первобытных собирателей – рента в чистом виде. Конечно, она предполагала нудный труд, поиск и тому подобное, но отношение homo sapiens к природе ничем не отличалось от поведения животных. С появлением социальной иерархии и частной собственности рента принимает хорошо известный вид получения дохода при помощи политического позиционирования и правовой регуляции аренды земли, продукции и денег. Рантье не прикладывает специальных усилий по извлечению дохода; социальная регуляция отношений собственности и обмена организует операцию сама, участнику достаточно лишь принять правила взаимодействия.

Все сообщества в человеческой истории либо существовали за счет ренты, либо стремились к ней. Любой капиталист или аристократ всегда знал, что жизнь не вечна, борьба трудна и потому, если есть возможность наиболее простого доступа к экономическому обеспечению существования, рационально будет ею воспользоваться. Никакая экспансия, военная или товарная, не продолжается бесконечно. Когда издержки агрессивной коммуникации начинают перевешивать получаемые блага, вчерашний завоеватель останавливается и наслаждается покоем. Проблема рантье заключается в его пассивной позиции по отношению к социальной среде, которая его поддерживает и позволяет извлекать из ситуации радость жизни. Рантье не производит сам – он отдает эту работу другому, в связи с чем теряет контроль над условиями, создающими его доход. Если система институциональных отношений вокруг меняется, собственность теряет ценность или сам рантье становится жертвой агрессии – как правило, он мало что может противопоставить плачевным обстоятельствам.

Производство является более сложным и активным уровнем экономической организации, и, собственно, производством можно назвать любую систему с положительной обратной связью 74 . Производство продукта или отношений отличает, как давно известно, преобразование исходных условий в какие-то новые, качественно или количественно. В этом заключалось преимущество земледельцев перед собирателями, хотя жизнь собирателей гораздо более комфортна. Способность к созданию продукции и услуг, становлению многочисленных контактов и связей, реализации возможностей каждого участника коммуникации позволяет сообществу максимизировать свои социальные ресурсы и воздействовать как на внутреннюю, так и на внешнюю среду.

Эта способность задается структурой общества. Само по себе производство еще не предоставляет особых преимуществ, поскольку для того, чтобы им заниматься, участники должны полагать такое занятие рациональным. То есть производство должно отвечать интересам гораздо более широкого и сложного круга отношений, нежели создание продукта как такового. К этому широкому кругу отношений относится возможность самореализации участников в рамках социальной структуры, в которой они существуют, повышение (или поддержание) собственной ценности и статуса. Создание насыщенной и взаимоприемлемой среды социальных отношений является основным и наиболее необходимым видом производства. Без нее активное участие в любых сложных видах деятельности становится бессмысленным, а развитие бесполезным.

Вопрос о производстве социальных отношений также важен в связи с вопросом о труде. То, что с разделением труда умножаются богатства народов – общеизвестно. Впрочем, не менее известно, что доля каждого участника в этом разделении неравномерна, а есть и такие, кого разделенный труд и вовсе избегает. Двойственность труда связана с положением сообществ: тем, как они устроены внутри, и тем, как устроены отношения между ними. Труд – всего лишь один из аспектов социальных отношений, разделение которых сообществами и приводит к умножению и лишению богатств. В последние двести лет принято считать, что труд как таковой создает ценность, или, в экономических терминах, стоимость. Более того, вслед за классической школой политэкономии и марксизмом само эволюционное развитие человечества связывают с эволюцией труда. Мол, первые люди были так примитивны, что знали только ручной труд и, наверное, ничем не отличались от андроидов. Затем они познали машины, а после очень быстро сделали науку, или интеллектуальный труд, основой своего процветания. Проблема, однако, в том, что регулярное использование труда уже требовало немалых интеллектуальных усилий. Попробуйте подойти к решению самых заурядных и обыденных вопросов иначе, нежели вы привыкли, и вы заметите, как ваш разум начнет отчаянно сопротивляться, отказывая и в малой доле интеллекта.

Первая машина – это сам человек, а механические инструменты – лишь производные от него. Что больше повлияло на развитие человечества – колесо или компьютер? Создание каменного топора требовало усилий не меньших, чем нанотехнологий, – попробуйте изготовить его своими руками. Разумеется, с течением времени люди начинают производить все более сложные вещи, которые требуют сложного и длительного труда, но это вовсе не означает, что какого-то из трудов раньше не было, а теперь он появился. Все виды труда: ручной, машинный, интеллектуальный были с самого начала существования человека и будут существовать всегда. Что меняется, так это система социальных отношений, в которую вписан труд. Для разделения труда, то есть технического развития, необходима богатая среда социальных контактов и отношений, в которых могло бы быть заинтересовано большинство участников.

Почему сказать о том, что труд создает ценность (стоимость) – недостаточно? Потому что труд создает некий гипотетический продукт, который до тех пор, пока не войдет в круг внешних ему отношений, не получит никакой ценности, не будет признан окружающими участниками ликвидным и не станет эквивалентным. Свойства продукта – не главное; отношения, в которых ему предстоит реализовать свои свойства, важнее. Поэтому результаты труда всегда отчуждаются от его создателя, если только создатель не потребляет свои продукты сам. Дилемма вещного отчуждения неразрешима ни между индивидами, ни между сообществами 75 . Единственное, на что могут претендовать создатели труда (неважно, ручного или интеллектуального), – это на сохранение или повышение своего статуса. Но именно в силу невозможности для создателя наделить продукт ценностью единолично вопрос о статусе производителя решается всегда в ходе обмена и распределения – операций, которые производитель контролировать не в состоянии.

Вопросы взаимного контроля и поддержки сообщество решает в плоскости политической организации, которая аналитически делится на три конфигурации отношений. Первая конфигурация предполагает симметричную модель, в рамках которой объем прав и возможности позиционирования участников соответствуют друг другу. Несмотря на то, что отдельные участники управляют общественными институтами, они в любой момент и в любой ситуации подконтрольны остальным членам сообщества и бессильны против их решений. Подобная структура отношений связана с управлением настоящим временем и прослеживается в неформальных и малых группах, бандах и (с оговорками) первобытном обществе. Текущая коммуникация заставляет участников непосредственно и совместно принимать решения и тем ставит тела в прямую зависимость друг от друга. Если где и может быть достигнуто «идеальное» равенство, то в симметрии, где действия одного всегда связаны с решениями другого. Нарушение симметрии сделает коммуникацию неинтересной для участников и сообщество неизбежно развалится.

Восстановление будет возможным в случае, если участники включатся в управление будущим, и здесь причастность соответствующим процессам коммуникации обеспечит возвышение позиций одних и понижение других. Не все согласны, когда решения принимают за них, но регулярное совместное принятие решений по поводу неизвестных событий в реальном времени достигается тяжело. Участники начинают избегать ответственности, и с молчаливого согласия воцаряется неравенство, которое уже не вытравить ничем, как ни старайся.

Организация неравного сообщества разводится по двум полярным формам, которыми являются автократия и равноправие. Автократия, включая все виды авторитаризма и диктатуру, предполагает, что сообщество отчуждено от политического управления и всецело доверено тому участнику, чья социальная позиция позволяет ставить задачи и принимать решения. Безусловно, тело автократора всего сообщества не заменит, и хотя его роль выведена за пределы критики, удержаться на своей позиции он сможет, только если в какой-то части удовлетворит притязания людей на хлеб и зрелища. Проблема появления и смены любого политического режима, автократического в частности, заключается в том, что режим не является порождением умысла правителя или его приближенных, но полностью зависит от того, в какой мере все участники сообщества заинтересованы в принятии решений.

Равноправие есть попытка синтеза симметрии и автократии – наделение участников равными правами при неравных возможностях. Разумеется, они принимают решения в той мере, в какой это позволяют сделать их социальные позиции, обусловленные присутствием в институциональной структуре. Но все-таки отличие от автократии заключается в том, что время от времени (если дело касается всего сообщества) или постоянно (за самих себя) участники принимают решения. Есть граждане, и они равноправны, а есть подданные режима автократии. Аристотель называл критерием гражданина участие в делах управления полисом. Сообщество, не вникающее в дела управления самим собой, даже если все приличные гражданские институции присутствуют, не может считаться сообществом граждан; оно им и не является. Это сообщество подданных, и первый аристократ здесь не лучше последнего раба.

§2. Господин и раб

Социальная коммуникация артикулируется в политическом и экономическом регистрах институциональных отношений 76 разной степени сложности (все, что относится к художественному, религиозному и прочим «культурным феноменам», здесь намеренно изъято). Хотя дисциплинарно они разделены и для каждого созданы многочисленные версии управления, – все это не что иное, как отношения одних и тех же участников: индивидов, групп и организаций, которые комбинируют их, исходя из ситуации (причем ситуация может длиться очень долго, а эффекты встречи в ней могут создавать различающиеся события) 77 . Именно ввиду этих типов отношений создаются организации с наибольшей ответственностью и влиянием, контроль над которыми так резко повышает статус участника. Однако и обыденное общение индивидов в повседневности насквозь политично и экономично. Политика не есть отношение суверенной, субъектной власти, имеющей некий уникальный самотождественный источник 78 . Это коммуникация участников относительно взаимных позиций, будь это диалог друзей или борьба партий, масс и корпораций, сообществ и их государств.

Власть рассеяна взаимной коммуникацией, которая поддерживает отношения людей, независимо от их убеждений и статуса. Концентрацию власти создает взаимное наложение отношений поддержки и зависимости, и если система внутренних и внешних отношений позволит участникам коммуникации эту поддержку и зависимость закрепить институционально, то управляющие институты обретут устойчивость, а используемые активы – востребованность. Несмотря на слабую обратную связь и архаизм самоповторения, контроль физического существования индивидов и регулирование процессов взаимодействия дает им то, чего все остальные участники могут добиться лишь отчасти.

Активы, в свою очередь, обладают востребованностью со стороны участников, в связи с чем фиксируют ценную сторону отношений, будь то связи, собственность, таланты или статус. Ценность активов заключается в том, что они поддерживают устойчивость многосторонней и взаимозависимой коммуникации сообществ, в структуре которой индивиды, группы и различные формы их институциональных объединений реализуются в реальном времени. Поскольку активы обращены к различным сторонам человеческой жизни, техники обращения с ними также различаются. Будучи исходно связанными с текущим существованием индивидов и групп, использование активов настроено на повторение событий и купирование дестабилизирующих факторов. В то же время неравная структура общества и локальные различия способствуют увеличению, возвышению, концентрации, снижению, опусканию, размыванию активов и их связей.

Эти вызовы заставляют участников использовать стратегию умножения и изменения активов и отношений, с которыми они связаны, либо простое их проживание, повторение, в зависимости от тех возможностей, которые предоставляет пространство отношений и способность участников влиять на них. Одновременное участие множества людей делает эти процессы самоподдерживающимися. До тех пор, пока сообщество совместно и постоянно пользуется активами, последние являются коллективными. Частными они становятся, когда вместе с некоторыми участниками вступают в отношения, из которых остальное сообщество исключено.

Разные регистры коммуникации совместно покрывают пространство социальных контактов. Они моделируют рациональное понимание участниками того, что они делают, вкладывают смыслы в их действия и сподвигают на дальнейшую активность, основываясь на ожидании от получаемого в будущем эффекта. Совпадение смыслов и действий различных участников позволяет реализовать между ними отношения гораздо более полновесные, нежели в обратном случае. Поэтому участники ищут друг друга и очень подозрительны к тем, чьи смыслы и действия непредсказуемы; они конкурируют между собой за удачные связи, контакты и остаются заложниками доверия. Вернее, невозможности безграничного доверия без стирания ценностей и статусов, в связи с чем устойчивые линии контактов напоминают кротовьи норы в «невидимой» социальности.

Мы можем вертикально поделить участников на три группы сообразно их коммуникативным возможностям (горизонтально эти группы состоят из множества подгрупп) 79 . Самая общая и многочисленная – это группа участников неформальных отношений, которых объединяют территория и язык. Ее интерес, по сути, распадается на интересы множества малых групп: дисперсных, скученных, родственных, типических и мало ли каких еще. Для называния данной группы используется общее понятие «народ» во всех его значениях. Вторая группа – это институциализированные участники: организации, компании, бюрократия государства и ассоциации гражданского общества. Их интересы, а значит, логика и цели выстраиваемых отношений задаются теми институциализированными процессами, управлением которых и занимаются участники. Отношения данной группы продлеваются в будущее порою довольно далеко, и пространственный охват бывает значителен. Возможности аккумуляции отношений и сопутствующих ресурсов здесь гораздо шире, чем в плоскости неформальных сообществ, но еще шире они в третьей группе. Ее участники облечены признаваемой властью, а потому их воздействие несопоставимо с возможностями окружающих. Решения власти касаются всего «народа», но «народ» этих решений не инициирует. Наличие такого управляемого пространства отличает властную группу элит, которая не только следит за исполнением правил, но еще и непосредственно их принимает.

Группы и регистры – всего лишь организующие формы, которые сводят и разводят коммуникацию одних и тех же тел. То есть отношения каждого из нас одновременно являются экономическими, политическими и культурными, и все это – не более (но и не менее), чем коммуникация, общение. Каждый из нас принадлежит группе «народа», часть входит еще и в группу институциализированных участников, а еще меньшая часть совмещает присутствие во всех трех группах. Причем ситуация, в которой вы обладаете признаваемой властью над отношениями или процессами, когда вы управляете ими лишь в некоторой степени, но регулярно, и когда вы просто, что называется, живете – разворачивается перманентно, и в разных отношениях одни и те же участники выстраивают разные ситуации. Коммуникация неизбежно заранее смоделирована социальными позициями, которые в реальном времени обусловлены тем, как их участники управляют своим настоящим и будущим, какие смыслы, операции и отношения они создают в разговорах друг с другом и какие результаты получают.

Группы – это статистические образования, эффект институциональной организации. Накладывая схему взаимодействия участников социальных групп в различных регистрах коммуникации на тело сообщества, мы можем видеть, как интересы и отношения одних участников преграждают или, наоборот, помогают реализации отношений других. Каждый участник одновременно развернут сразу к нескольким сторонам взаимодействия: внешней, необратимой, определяющей горизонт возможностей и ограничений; и внутренней, обратимой, распадающейся на конкурирующие и контролируемые отношения. Соответственно, горизонты внутренних и внешних отношений разных групп отличаются: элита не всегда безвольна, но всегда зажата между требованиями внутри своего сообщества и ограничениями внешних, неподвластных отношений со стороны чужих сообществ. Народ не всегда глуп, но горизонты отношений индивидов, составляющих его, слишком невелики, а политические интересы тем аморфней, чем слабее связи.

Самым интересным образом пространство социальных связей предстанет перед нами не равномерно хаотичным, а скорее неравно структурированным. В одних направлениях отношения не выходят за рамки отдельных групп или регистров, там меньше формализации процессов и больше локальных связей. В других направлениях социального пространства мы, напротив, увидим, как отношения, присущие разным группам и регистрам, не просто совпадают, но и объединяются общими взаимосвязанными процессами. Неравные сгустки связей – это социальная ризома, которая в любой момент и в любом месте создается совершенно однотипно, но образует разные содержания. Мы можем не знать, как мыслят люди в тех или иных отношениях, но способы и возможности взаимодействия разных социальных позиций предсказуемы и наблюдаемы в реальном времени. Действия участников выстраивают все типы рацио, присущие мышлению каждой группы и каждого регистра, и тем сбивают исследователей с толку, ибо сеть условий и отношений всегда строится гетерархичным пересечением множества требований и возможностей. То, как формируются ситуации процессов и участников, приближает и удаляет контакты и смыслы коммуникации, которую люди осознают лишь постфактум. Другими словами, общество не так заинтересовано в идеях, как в создании коллективных тел в инфраструктуре отношений.

Группы находятся в разнообразных конфигурациях связей, которые задают предпочтительные действия и горизонт мышления. В то же время все участники очень похожи друг на друга относительной статичностью своих отношений. Люди всё понимают, но далеко не всегда могут подчинить себе систему взаимосвязей, несмотря на то, что являются ее источником. «Народ» редко предъявляет какие-либо притязания остальным группам, и если это происходит, то его выступление сопровождается попыткой разрыва старых институциональных отношений, разнонаправленными действиями в локальных сегментах. Ситуация, в которой разрозненные малые группы и индивиды в течение длительного времени на широких пространствах целенаправленно управляют своими действиями и сотрудничают в деле контроля экономических и политических процессов, просто невозможна. Поэтому в единицу времени интересы «народа» не идут дальше удовлетворения ближайших потребностей существования индивидов. В длительных отношениях коммуникативной связности и взаимного интереса явно не хватает, в связи с чем «народ» готов отдаться тому проходимцу, кто с наиболее честным видом возьмет на себя ответственность и бремя институционального контроля 80 .

Институциализированные группы – немного другое дело. Наличие у них длительных интересов, возможностей организованной коммуникации и соответствующего влияния позволяют выступить с претензией на принятие решений относительно сообщества и в конечном итоге на власть, но происходит это где бы то ни было крайне редко, когда действующая структура институциональных отношений перестает поддерживать существование сообщества. Средняя группа – такие же конформисты, как и остальные. Они желают перемен или стабильности лишь в той мере, в какой это поддержит их статус. Тем не менее эта группа состоит из людей и организаций, полагающих себя ответственными перед собственным будущим, а потому заинтересованных в управлении имеющимся настоящим. Ответственность не так монолитна, как собственность, но ее наличие способно организовать людей и сподвигнуть их на какие-то действия. Что им в этом мешает, так это отсутствие власти и разрозненность, так что требуемая ответственность далеко не всегда институциализируется в нормах права, политических гарантиях и экономических условиях.

В еще большей степени конформна группа элит, крупнейших собственников и верхушки бюрократии, поскольку от их действий зависит все сообщество и неосторожные шаги могут дорого обойтись. Элита обладает максимально широким спектром не только желаемых целей, но и достижимых действий 81 . Активы и возможности элит наибольшие, и запас времени, пока трансформация сообщества не заденет их социальные позиции, есть всегда. Ну, или почти всегда. Элиты не инициируют крупных событий и процессов, они ими пользуются: вершина иерархии и множество доступных контактов позволяют элитам один и тот же процесс использовать в отношении различных групп по-разному. Но эффективность эта существует лишь до тех пор, пока нижестоящие группы готовы поддерживать комбинации элит, а без поддержки снизу любые начинания сверху обречены на неудачу. Вопреки представлениям конспирологов, мы все рады стараться создавать для элит новые возможности, другое дело, что, как и в обычной жизни, эти возможности не всегда доступны. Так же как и остальные группы, они принимают структуру социальных отношений такой, какой она является в реальном времени. Нельзя сказать, что элиты однозначно стремятся к господству, скорее они пользуются тем, что место монарха важнее самого монарха 82 .

В пределах управляемого ими сообщества позиция элит неуязвима, но сами они немногочисленны, а собственность и власть отделяют их от остальных групп. Это облегчает их коммуникацию между собой, поэтому для них нет политики внутренней и внешней, а есть области, в которых они располагают властью либо нет. Положение элит двойственно. Особенность их ситуации заключается в том, что они распоряжаются активами (и соответствующими отношениями), как частными, так и общими. По факту совместности сообщества их действия коллективно ответственны, и для сохранения своих позиций элиты должны это учитывать. По факту распоряжения ответственность элит сугубо частная, и решения принимаются ими в меру своего понимания и своих интересов 83 .

В каждую единицу времени никто из элит не управляет в полном смысле слова, не господствует над остальным обществом, скорее это происходит во множестве связей автоматически: сообщество собой управляет, тогда как индивиды и группы управляют постольку, поскольку сторожат свои социальные позиции, размещенные во взаимосвязанных процессах и отношениях. Способность элит своими действиями вызывать какие-то события обусловлена тем, что структура коммуникации позволяет их осуществить. Если деяния властителей противоречат той сети отношений, в которой они властвуют, никакие начинания поддержаны не будут.

Неравенство отношений сообщества требует уточнения взглядов на феномен неполноты информации и теорию институтов. Л. фон Мизес 84 и Ф. фон Хайек 85 , отстаивавшие тезис о неполноте информации анархичного рынка, были правы в том, что информация разрозненна, в связи с чем эффективное плановое управление невозможно, управляет только свободный рынок. Но надо заметить, что информация не только разрозненна, она еще и сконцентрирована, и если точность информации невелика, то нормативный порядок решений, принятых в частном порядке, эту неточность неплохо компенсирует. «Свободный» рынок свободен от власти; как только будет найдено сообщество без власти, найдется и свободный рынок.

Властное управление институтами центрировано вокруг частных лиц и их сообществ, так что управляет не только рынок или любая другая рассеянная «сила». Управляют также и группы, причастные к общим политико-экономическим и социально-коммуникативным процессам при помощи государственных и крупных частных, корпоративных организаций и их влияния. Они же оперируют наиболее значительными управляемыми процессами взаимодействия с внешней средой, дифференциация и конкурентное давление которой предопределяет внутреннюю политику сообщества. Обладая возможностями в виде контактов, информации и институционального статуса, они оказывают большее воздействие на экономику и политику, нежели любые другие участники в отдельности. Они не в состоянии контролировать все воздействия рынка и социальных трансформаций, но воздействия средне– и краткосрочных процессов вполне поддаются корректировке путем группирования активов и направления практик взаимодействия 86 .

Элиты, кроме всего прочего, отличаются наибольшим массивом активов, собранных в частных руках, что наряду с контролем институционального порядка позволяет в наибольшей степени минимизировать свои издержки в кризисных ситуациях, тогда как у остальных такой возможности нет. Уже такая способность достаточна, чтобы постоянно оставаться на вершине сообщества даже в тех случаях, когда элита не имеет ни малейшего влияния на происходящие события 87 . Односторонняя специализация и прямая зависимость отличают низшую группу 88 – возможность многосторонних отношений за счет контроля активов отличает высшую. Обладание социальными группами контактами и информацией приводит также и к бессмысленности мнения о том, что государство или любой другой институт всегда или преимущественно осуществляет работу только по своим нормативным и функциональным положениям. Все они, при любом режиме, реализуются в пользу тех, у кого есть особая информация, нужные контакты и достаточные активы, чтобы принимать участие в общих процессах в своих специфических интересах. В связи с этим динамика «верхних» этажей общества крайне низка, и только полная смена формата отношений заменит одни тела на другие.

Необходимость функциональной иерархии как формы коллективного тела сообщества определяет основные вопросы справедливого мироустройства. И задаются эти вопросы не тем, кто на них может ответить. Будучи заложником риска потери привычных отношений, ни одна из групп не в состоянии обеспечить справедливое распределение и властное подчинение без учета коллективного тела как множественного целого. Насилие, хотя и вездесуще, беспомощно без гегемонии. До тех пор, пока кто-то из участников своим присутствием способен обеспечить взаимосвязь наиболее общих политических и экономических институтов (включая организации), он не только извлекает самую значительную долю ресурсов, но и обеспечен поддержкой своего существования в обмен на поддержание коммуникации участников. Власть гегемона лишь отчасти имеет отношение к идеологическому руководству, так как веру в свою персону можно потерять очень быстро. Основание его власти – согласие окружающих с его «точкой зрения» и соответствующей конфигурацией отношений 89 . Согласие достигается либо под угрозой насилия, и тогда власть длится лишь до окончания акта насилия, либо поддержанием привычного для людей существования, и тогда власть длится и длится.

Перемены не приходят сразу, так что вначале элиты не обращают на них внимания, а остальные группы не консолидируют свои действия. Кризисные явления в сообществе часты, но реальное смещение элитных групп и замена их другими телами происходит редко. Перемены обеспечиваются фрагментацией предшествующих и консолидацией образующихся институциональных отношений 90 вне контроля текущей политической власти. Поскольку реакция большинства локальна и рассеянна, то изменения осуществляются за счет раскола элит, которые принимают разные стороны конфликта и пожинают результаты возмущений остальных социальных групп 91 .

В ситуации нестабильности властвующие участники идут на внешние нововведения в попытках «косметически» улучшить кой-какие отношения, создать дополнительный ресурс для всего сообщества, но создав, воспользоваться им по преимуществу самим. Чем многочисленнее будут эти инновации, тем в большей степени участники смогут ими воспользоваться, но, сделав это вопреки частным интересам властвующих элит, они в момент банкротства институциональной системы перестают в старых элитах нуждаться, и на смену им приходят новые. Поэтому революции и масштабные изменения в работе и организации сообщества так редки, ибо крайняя степень фрагментации властных политических и экономических связей – явление, необычное само по себе 92 .

3. Бизнес человеческих отношений

Власть – первое институциональное средство социальной организации. Вторым является капитал. Достижение власти как согласия к подчинению осуществляется посредством контроля политико-экономических процессов и институций. Отличие контроля от власти заключается в том, что контроль, помимо заданных условий, не предусматривает самостоятельности или самоорганизации отношений и участников. Власть, напротив, предполагает самостоятельность, самоорганизацию участников и возможность образования ими различных конфигураций отношений. В конкурентной среде контроль постоянно оспаривается, но, что характерно, никто из участников не хочет бороться бесконечно. Возможность самостоятельной реализации образует множество различных социальных ситуаций, и это подрывает однообразный порядок, но консервативность социальной среды не дает конфликтам продолжаться сколь угодно долго. Участники рады своей свободе, но их угнетает ответственность за исход событий, которые они плохо понимают. Когда издержки борьбы перевешивают выгоды совместного существования, начинаются разговоры о необходимости стабильности, и конкуренция по возможности пресекается, в связи с чем любые отношения сопровождаются «узурпацией» власти при согласии окружающих. Свою лепту вносят различия в длительности процессов коммуникации. Сообщество в целом, как «народ», высказывается редко (к тому же организация его высказывания – задача не из легких), поскольку коммуникация его рассеянного тела требует длительного времени. Организованные группы притязают на решения власти чаще, но разрозненно; коммуникация элит осуществляется быстрее всего, а их договоренности, несмотря на вражду, наиболее реальны.

Градация власти предполагает разные стороны отношений. Первый аспект власти – это доминирование отдельных индивидов, групп, организаций, сообществ. В этом случае коммуникативные возможности остальных участников подавляются или произвольно нарушаются в интересах обладателей власти, чьи позиции успешно совмещают частные притязания и коллективные возможности. Эта ситуация характеризуется низкой динамикой отношений и слабой вовлеченностью участников, проявляющих благоразумное равнодушие ко всему, что не касается их напрямую. Несмотря на то, что одностороннее доминирование очевидно несправедливо, такая конфигурация отношений обычно не изменяется до тех пор, пока не вмешиваются внешние (для институциональной системы) события. Внешнее вмешательство приводит к фрагментации отношений и (временному) исчезновению зависимости участников. Результатом является патовая ситуация с последующей трансформацией отношений.

Другая сторона власти – гегемония, или согласие к подчинению и поддержка, предполагает учет интересов участников сообразно их коммуникативным возможностям. Такие возможности всегда временны, поскольку их перманентная динамика работает против них самих. Правление и управление посредством поддержки окружающих вообще необходимо всякой власти, включая доминирование, но гегемония стремится закрепить эту поддержку институционально, контролируя соответствующие отношения среди индивидов, групп и организаций. Такое центральное положение провоцирует гегемона к одностороннему доминированию, подавляя рост и развитие конкурирующих участников. В результате изменения системы коммуникации трансформируют и гегемонию тоже, хотя до того, как исчезнуть, любая гегемония, будучи плодом коллективного управления и поддержки, обычно оставляет богатый урожай реализованных дел и достижений.

Институциональное управление сообществом происходит путем организации власти в виде государства. Исток любого института находится в множественной политии участников, коммуницирующих относительно присутствия тел, контроля активов и сохранения привычных отношений, и любая теория государства, которая притязает не только на описание формальных правил, но и анализ их социального воплощения, должна это учитывать 93 . Несмотря на ярко выраженный функциональный окрас, государство не исчерпывается функцией и напрямую зависит от того, какие социальные группы и сообщества, с какими предпочтительными интересами и практиками, определяют его работу. В то же время институт государства нельзя свести лишь к интересам отдельных участников, ведь без остального сообщества его существование бессмысленно 94 .

Государство появляется тогда, когда доминирование и гегемония обнаруживают свою нетождественность, в связи с чем интересы отдельных, пускай и самых могущественных, участников ограничиваются интересами сообщества. Наличие абсолютного произвола указывает на то, что государства еще или уже нет; присутствие государства, даже самого хамского, свидетельствует о взаимном разграничении участников ради интересов сообщества в целом. Внутри такого консенсуса государственная организация не является самостоятельной и подпадает под обе градации власти. В первом случае это не более чем инструмент достижения и умножения власти отдельными участниками. Во втором – наибольшее кратное интересов всех участников сообщества.

То, что поддерживает любую власть, и государства в том числе, независимо от характера политического или экономического режима, – это принятый по умолчанию общественный договор, который заключается в согласии сообщества на управление собой посредством легитимных норм, признаваемых политик и влиятельных организаций. Другими словами, pactum subjectionis (договор о подчинении) 95 предполагает pactum societatis (договор об общности) 96 . Однако речь здесь идет не о передаче прав от сообщества суверену (то есть, легитимации власти государства как власти народа), а о том, что онтологически и практически суверен сам, коллективно и индивидуально создан структурой отношений сообщества и правит до тех пор, пока сообщество признает его суверенитет. Общественный договор позволяет участникам реализовать себя и обеспечить компромисс относительно друг друга, он же определяет и государственный интерес в качестве производного эффекта от структуры внутренних и внешних отношений сообщества 97 . Этот компромисс и понимание государственного интереса ни в коей мере не связаны с мифическим «возрастанием рациональности» европейской культуры и могут быть обнаружены в самых разных сообществах и временах, независимо от их социальной организации 98 . Важно не то, каков политический режим в то или иное время. Важен факт того, что разные сообщества используют для управления одинаковый набор институтов и отношений, хотя институциональная компоновка различается, как различаются и условия ее формирования.

На протяжении большей части человеческой истории люди предпочитали такую модель отношений, которая была бы стабильной и предсказуемой, независимо от того, какая форма власти их скрепляет. Другое дело, что исторически конъюнктура отношений, динамика структурных изменений гораздо реже позволяли образоваться гегемонической организации власти, а в случае образования гегемония соблазнялась доминированием вместо сохранения поддержки как более легкой формой организации власти. Если принять во внимание различия участников, становится очевидным, что сложный и неравномерный рисунок отношений общественного договора не может быть ни предзаданной целью, ни какой-то особой сутью социальности. Это именно ситуация, и ее складывание может происходить только в условиях, при которых иное решение не представляется возможным (что и делает текущее время по-настоящему реальным).

Капитал как второе после власти средство социальной организации является плодом неэквивалентного обмена. Если дар характеризует неэквивалентный обмен в управлении настоящим, то капитал делает то же самое в управлении будущим. Сообщество, ограниченное настоящим, полагает реальность, природную и социальную, источником безграничных даров. Сообщество, живущее будущим (а капитал делает возможности будущего безграничными), напротив, исходит из презумпции ограниченности ресурсов и даже сочиняет для этого любопытные теоретические обоснования. Несмотря на сильное желание приписать эту логику особому мышлению или культуре per se, имеет смысл поискать капитал в самом круговороте вещей, различные комбинации которых делают накопление рациональным.

Здесь мы имеем дело с ситуацией, в которой сводятся вместе мера обмена (эквивалентность) и мера потребления (ликвидность). Универсальной вещи, везде в равной мере ликвидной, или универсальной ситуации обмена, где всякая вещь была бы эквивалентна, не существует. Ликвидность и эквивалентность во времени и пространстве носят отложенный характер, зависят от соответствующей комбинации факторов и конфигурации взаимозависимостей участников. Капитал создается из разницы условий нескольких обменов, разнесенных во времени и пространстве. Поскольку эти условия не эквивалентны друг другу и одна и та же вещь в разных ситуациях или местах имеет разную степень ликвидности, то, если не поддерживать ценность вещи, из-за ситуативных различий она исчезнет. Чтобы оставаться подобием универсальной меры обмена, капитал должен создавать подобие универсальной ситуации, в которой он был бы ликвидным. Эта универсальная ситуация – неэквивалентный обмен, результатом которого является умножение оперируемой ценности. Таким образом, капитал есть активы, контакты и логистика, посредством которых осуществляется сведение ситуативных ценностей в эквивалент, ликвидный во времени и пространстве.

Капитал наиболее производителен тогда, когда он наиболее ликвиден, в связи с чем его владельцы и распорядители стремятся к универсальности, тогда как все остальные виды деятельности и сообщества они предпочли бы видеть сепарированными 99 . Чем больше капитал, тем выше его возможности по организации обменов, тем шире его логистика и ценнее активы. Внизу социальной пирамиды царит жесточайшая конкуренция, тогда как вершина гораздо более спокойна. Власть нельзя отдать и вернуть с приращением назад, а капитал можно. Итог – власть может быть распределена и требует взаимного участия, но капитал концентрирован и держится не участием, а подчинением. Капитал строго иерархичен и неизменно ставит участников в зависимость от крупнейшего игрока 100 . Сам по себе капитал не носит самостоятельного характера, и его ценность зависит от того, в какой последовательности ситуаций он окажется. Эти ситуации формирует структура отношений, посредством которых сообщество коммуницирует как с собой, так и с другими сообществами.

Капитал, по сравнению с властью, вторичен, но обладает рядом ценных и полезных свойств. Власть присутствует уже в силу существования сообщества и отношений участников, связанных совместной жизнью. Капитал, чтобы стать самим собой, должен свои отношения организовать. Власть привязана к коллективным интересам сообщества. Капитал образуется, проходя через многие сообщества, как в частных, так и в общественных интересах. Власть обладает политически признаваемым суверенитетом. Капитал зависим от решений власти. Власть не всегда следовала рациональным стратегиям капитала, и причиной тому была зависимость власти от состояния сообщества, поддержание существования которого в привычных (и желательно статичных) для людей условиях является задачей власти.

Капитал и власть – это стратегии и средства организации социальных отношений, которые могут разворачиваться в самых различных институциональных устройствах и режимах. Одна из причин, по которой на протяжении большей части истории капиталистам отказывалось во власти, заключалась в том, что действия частных капиталистов не предусматривали ответственности перед коллективом. Приход капитала во власть и соответствующая реорганизация социальных отношений означали, что сообществу придется побывать всем коллективом в частной собственности у отдельных лиц 101 . Иначе как извращением сообщество такую ситуацию считать не могло и не считало. Другая причина коренилась в первичности власти: придя к ней, капиталисты гораздо меньше нуждались в самовозрастающей ценности, так как наиболее важные активы и широкие возможности, даруемые властью, им уже принадлежали.

Контроль власти более статичен, так как связан с поддержкой существующего институционального порядка; контроль капитала, наоборот, более динамичен, так как рождается из оборота обменов и, в связи с насыщением рынка и падением прибылей, требует периодической смены этого порядка, если не подкреплен монопольным положением. В последнем случае, если монополия имеет не рыночную, а властную поддержку, капитал и власть сливаются, и власть начинает дублировать интересы и действия капитала, реорганизуя институциональный порядок. Зачастую капитал и его социальный порядок, именуемый капитализмом, полагают источником развития и удивляются тому, насколько глупы были люди, что сразу не додумались взвалить на плечи золотое ярмо. Однако капитализм не является синонимом развития.

Развитие наступает в случае создания конкурентной среды равномерно распределенных отношений, тогда как капитализм по возможности стремится конкуренцию обойти, ведь конкуренция несет с собою непредсказуемые риски (по этой же причине любое сообщество также стремится ограничить конкуренцию). Ранние капиталисты при случае пытались незамедлительно совместить владение капиталом и властью. Отсюда – прямая дорога к властной ренте и социальной статике, в связи с чем никакого «прогресса» в образовании сообществ не было. Исторический процесс являет собой череду приливов и отливов, редких вспышек социальных изменений и продолжительной статики, и это нормально: кто хочет, чтобы завтрашний день был всегда непредсказуем, если от этого зависит ваша жизнь? Тем не менее, как мы знаем, какое-то время назад последовательность событий приняла характер восходящего экономического роста и социальные трансформации стали обыденностью.

В ранний период истории отношения сообществ были замкнуты на локальных взаимодействиях и рост взаимосвязей проходил медленно. Появление государственной формы власти и капитала было вызвано присутствием международной системы взаимодействия сообществ, что обусловило целенаправленные обмены, накопление капитала и создание сложных институциональных структур. Хотя капитал стар, как мир, капитализм как общая форма коммуникации сообществ не мог появиться сразу, он должен был свои отношения организовать, ведь социальная система развивается в реальном времени.

Широкая сеть обменов и политика накопления капитала были необходимы для сообществ, ограниченных в своих ресурсах, но не ограниченных в контактах. Это имело следствием рост влияния сообществ и государств, связанный с накоплением капитала, и ограничение элитных отношений в их пользу. Концентрация капитала и его комбинирование с задачами институциональной организации вели к возрастанию экономической и политической власти капиталистических сообществ и сравнительному обеднению их соседей при сохранении включенности в капиталистическую систему отношений, что повлекло цепную реакцию изменений. Чем шире становилась коммуникация сообществ, чем больше пространств и обменов она создавала, тем больше возрастали возможности для накопления капитала.

Капитал в этих изменениях участвовал, но он их не инициировал. Условием такого процесса стал частный характер капитала и его отчужденность от государства, которое используется как инструмент умножения капитала и власти как в интересах сообщества, так и в интересах отдельных лиц. И не стоит мечтать о демократии множества мелких частных собственников, их доля не больше вклада лиц наемного труда, объем власти таков же, а дисперсность групп лишает контроля над властью. Крупный капитал всегда отличался немногочисленностью, а частный характер сделал его чутким к социальным изменениям, далеко не всегда приветствуя их. Государство само использует капиталистов, и мощь его несравнима, поэтому в былые времена, когда важнейшие активы были коллективными, а власть – отдельной от капитала, представители власти зачастую обирали представителей капитала как могли. Однако композиции властных институтов неустойчивы; там, где капитал имел возможности сохраняться, а воздействия сообществ друг на друга были не столь разрушительными, произошло сращивание институтов власти и капитала.

Так государство стало управляющим на службе у организаций и сообществ, контролирующих капитал. Задача государства – пасти и поддерживать жизнеспособность общественного стада, реагируя на его спонтанную самоорганизацию. Как только в деле накопления капитала наступают трудности, государство всегда идет на попятный, ведь легитимность власти находится в руках капиталистов. Проблема власти в отношениях с капиталом заключается в том, что хотя активы, действия и зависимости различных участников рассредоточены, будь то средний класс, крупные деловые предприятия, государства, статистическая элита, – концентрация институционального контроля над ними неизбежно иерархична.

Многочисленные группы рассеяны, а бюрократические организации инерционны. Объем активов в руках крупнейших капиталистов достаточно велик, чтобы в случае изъятия капитала хотя бы на время лишить немалое количество людей средств к существованию и остановить работу общественных институтов. По этой причине любая власть не может не учитывать требования верхушки, управляющей массивами активов. В краткосрочный период для власти это равносильно политической смерти, поэтому представители власти заранее согласны с решениями, которые устраивают капитал. Представители капитала, наоборот, согласны с решениями власти лишь настолько, насколько это позволяет умножать капитал и держать сообщество за все его самые чувствительнейшие места.

Поэтому современный капитал заинтересован в демократии, которая является средством ограничения власти при помощи ее регулярной общественной легитимации. Иначе говоря, капиталу демократия необходима не для того, чтобы давать власть «народу» (иначе бы везде и всегда капитал и демократия были бы едины, а исторически это не так), а для того, чтобы с помощью «народа» охранять капитал от своеволия власти. Отсюда – непримиримая вражда в XX веке капиталистов и коммунистов, чья «диктатура пролетариата» была попыткой вернуть государству полноту власти над капиталом. Капиталисты также не идут на полное подчинение власти и государства капиталу. Полное единство власти и капитала неизбежно ведет к подчинению всех участников кому-то сильнейшему и заканчивается диктатурой; но если капитал сотрудничает с диктаторами, это означает лишь то, что диктаторы сами уже стали капиталистами. Вот почему капитал никогда не соглашался с полной демократизацией власти, но лишь постольку, поскольку это охраняло интересы капитала.

Расширение контроля сообщества над капиталом и властью происходит исключительно в моменты слабости капитала, социальных кризисов, сопровождающихся потерей легитимности власти и разрывом отношений обмена. Зависимость капитала от социальной организации выражается в том, что капитал предпочитает расти в наличествующих сетях социальных отношений, избегая риска болезненных трансформаций. Однако его концентрация способна привести к изменению социальной структуры. Если эти изменения не приводят к уничтожению капитала, то создание новых отношений с необходимостью учитывает его влияние. С тех пор как конфигурация отношений сообщества стала определяться капиталом, то, что «народ» полагает своим контролем над властью, на самом деле есть власть капитала. «Сворачивание прав и свобод», каковое периодически происходит в ряде капиталистических сообществ, указывает лишь на то, что полных прав и свобод здесь и не было. Если сообщество обладает контролем над властью, то власть не может переиграть сообщество до тех пор, пока вследствие внешних воздействий не наступят изменения в отношениях групп и институций.

В сообществе, обладающем частичным контролем над действиями своей верхушки, власть крупнейших капиталистов над государством является «тайной», во всяком случае, говорить об этом не принято. Интересы капиталистов связаны с изменением сочетаний и комбинаций деятельности и доходности этих сообществ и государства. Общество, как правило, любые изменения встречает подозрительно, вне зависимости от того, желает оно модернизации или стабильности; поэтому власть в таком обществе должна быть тайной, а подтверждение легитимности намеренно публичным. В монополизированном сообществе, где верхушка власти и капитала состоит из одних и тех же лиц, а «народ» далек от управления самим собой, эта власть является явной. Тайная власть капитала покоится на консенсусе общества и власти – удовлетворении интересов большинства участников в рамках политики, задаваемой капиталом. Явная власть капитала заключается в превращении сообщества в частную собственность своих управителей. Политический режим ничего не говорит о власти; он говорит об устройстве институтов, но ничего не сообщает о коммуникации социальных групп и образовании сообществ, которые идут параллельно действию институтов и сопрягают вместе признаваемые нормы и осуществляемые действия. Капитал без государства боязлив, а государство без капитала бессильно, но вместе они получают (и создают) возможность бесконечного изменения политической и экономической власти 102 .

Глава 4 Большой Рассказ

§1. Modus operandi

Как известно, социальная эволюция сложна и труднообъяснима. Помогают нам в этом объяснении несколько приемов мышления, которые мы используем, как правило, не для того, чтобы понять наш мир, но для того, чтобы понять себя в этом мире. Обычно люди верят в то, что у эволюции и исторического процесса есть некая предзаданная цель, к реализации которой они стремятся. Когда цель будет достигнута, история кончится. Воплощением такой цели люди видят себя, причем не абстрактно, а со всеми культурными содержаниями и институциональной организацией. Невозможность ее достижения вынуждает заниматься повседневной эсхатологией. Мы такими вещами заниматься не будем.

Мы скажем так: способы социального взаимодействия предполагают один и тот же набор отношений для каждого из человеческих сообществ, однако комбинация этих отношений различается в зависимости от условий коммуникации, что и определяет организацию институтов и скорость течения процессов. История фрактальна и состоит из превращения одних и тех же форм отношений в разной последовательности. С «точки зрения» мирового сообщества как популяции homo sapiens совершенно безразлично, какой народ, государство или культура выживают и погибают и какие содержания люди вкладывают в ход этих событий. По причине отсутствия у эволюции предзаданной цели ей не приходится проходить какие-то обязательные или исключительные стадии, которые приписывают то организации труда, то развитию техники, то степени свободы. Ввиду различий между сообществами стадии искривляются, обрастают исключениями, а их описания – тавтологией. В результате понимание организации общества остается для науки столь же недоступным, как и объяснение того, почему у человека болит голова.

Условия социальной организации с необходимостью должны включать следующие факторы: географическое и геостратегическое пространства, величину и плотность населения, структуру внутренних и внешних отношений сообществ 103 . Так случилось, что у нашей планеты есть определенные размеры и форма, как есть они у ее поверхности, будь то влага или твердь. Люди, будучи биологическими существами, непосредственно зависят от местности, в которой находятся. Как существа социальные, свои сообщества и структуру отношений они выстраивают, реагируя друг на друга в географии природы. Размещение континентов и деление климатических поясов повлияло на распространение и селекцию растений и животных, предопределив тем самым последующие практики хозяйствования 104 . Однако, несмотря на различия культур и условий проживания, способы социального взаимодействия обнаруживают удивительную повторяемость, различаясь лишь композицией конкретных отношений.

Племена первобытных собирателей были дисперсно расселены по земной поверхности и только в исключительных случаях создавали скученные сообщества. Изменение климата, начавшееся в VIII тыс. до н. э., заставило людей от практики управления настоящим обратиться к управлению будущим, произвести необходимые плоды и построить социальную иерархию. Вследствие примитивной организации хозяйственных практик первые хлеборобы еще кочевали, сводя на нет плодородный слой почвы, но обретали в ходе перемещений по климатическим регионам опыт земледелия и взаимодействия с другими сообществами 105 .

Уже во времена собирателей человечество представляло собой локальные сообщества, соединенные сетью торговых и даровых обменов. Эти цепочки коммуникации были непрямыми, и вещи перебирались от одного племени к другому в зависимости от ситуации. В случае если племена собирателей устанавливали между собой постоянный и целенаправленный обмен (а не только даровое позиционирование), появлявшийся рынок увеличивал население, сообщества становились иерархическими, порою с довольно сложным функциональным делением 106 . Управление будущим сделало иерархию, скученность и целенаправленный обмен постоянными факторами, а цивилизация представляла собой, как и сейчас, плотные скопления тел на ограниченной территории и расходящиеся нити контактов.

В период неолита грубость орудий сменяется сложной обработкой, что свидетельствует о кумулятивном накоплении знаний и возросшем обмене иерархических сообществ. Факт открытия и добычи металлов позволяет сейчас судить о протяженности контактов, складывавших целые металлургические провинции со схожими региональными приемами обработки 107 . В свою очередь, когда цепочки контактов прерывались, сообщества нередко регрессировали либо меняли территорию проживания. Недаром шумеры и арии появились в истории уже с полным набором оседлого хозяйствования, иерархической структурой и длительной миграцией за плечами.

Если географическим фактором организации служила экологическая ниша существования сообществ и вариативность природных видов, то геостратегическим – расположение сообществ относительно друг друга. Первые сообщества нередко гибли вследствие перепадов климата, но другие создавали все заново. Чем больше контактов сообщество могло устанавливать со своими соседями, тем быстрее шел процесс его дифференциации, а культура создавала все более рафинированные содержания. Если сообщества оказывались сопоставимыми по уровню социального развития, как на Ближнем Востоке, в Средиземноморье или Индии, их эволюция приводила к взаимному обогащению и разнообразию социальных режимов и культур. Окруженное племенами с более простой структурой организации, иерархичное сообщество их ассимилировало, как в Китае.

Практики землепользования, обработки ресурсов и торгового обмена вели к созданию социальной ниши для увеличения населения. В свою очередь, высокая плотность контактов вызывала увеличение скорости социального времени, соответственно, следующим условием любой социальной организации являются величина и плотность населения. Находясь в средоточии контактов, сообщество изменялось и развивалось быстрее; будучи их лишенными – воспроизводило свою социальную структуру, не деформированную ни внешним воздействием, ни внутренней конкуренцией. Регулярность контактов между иерархическими сообществами и повышение плотности населения привели к тому, что процесс цивилизации обрел самоподдерживающий характер.

Торговый обмен и захват рабов создавали контакты первобытных собирателей с иерархическими цивилизациями. Первобытные племена включались в процесс цивилизации, и уже внутри этих коллективов запускались иерархия и статусное возвышение групп, причастных к управлению обществом. При наличии активов, пользующихся спросом у соседей, сообщества выстраивали отношения, направленные на долговременные контакты, при этом каждый стремился в общей системе коммуникации нарастить свои преимущества (контроль выгодных территорий, торговых путей и легитимных договоренностей) и ограничить возможности остальных участников.

Недостаток активов или транзита заставляли вчерашних собирателей отправляться в набеги, как только их верхушка завладевала максимумом общего имущества. Сами внешние контакты были необходимы для того, чтобы поддерживать стабильность неравной внутренней структуры сообществ. Потребность верхушки в дополнительных активах для их последующего распределения и поддержания жизнеспособности сообщества усложнила социальную структуру и вызвала появление государства как организации распределенной и централизованной власти. Одновременно с властью приходит капитал, агрегируя и направляя активы и насилие в сторону управляемых отношений между сообществами.

Сочетания капитала и власти в жизни сообществ были разнообразны, что демонстрируют различия их институционального устройства. Третьим условием социальной организации является структура отношений, связывающая сообщество как внутри, так и снаружи посредством признаваемых институтов. Это условие – следствие первых вышеперечисленных факторов, определяющее формы коммуникации. Иерархичные сообщества ввели целенаправленный обмен на дальние расстояния в качестве постоянной практики, и потому можно уверенно утверждать наличие взаимосвязанной, но децентрализованной системы отношений 108 , благодаря которой сообщества могли влиять друг на друга не только путем военных вторжений, но и экономической экспансией, а также посредством изменения социальной структуры.

То, что торговля велась в основном дорогими вещами (роскошью или редкими металлами), никак не принижает ее значения. Средства обмена обладали высокой стоимостью, а их создание требовало разделения труда, так что сам факт обмена концентрировал профессиональные контакты и вызывал социальную дифференциацию внутри и между сообществами. Другое дело, что бедность большинства населения и отсутствие массового спроса превращали капитал в монополизированную ренту высшей страты, которая использовала ее в политических целях демонстрации статуса и содержания военных сил, поддерживавших правящий режим. Впрочем, как только возникала подходящая возможность, обладатели сокровищ демонстрировали вполне современную хозяйственную хватку и политическую дальновидность.

Мировой рынок появился не в XIX и не в XVI вв., а существовал всегда с момента появления обмена. То, что мир был поначалу невелик и скорее представлял собой несколько регионов, постепенно смыкавшихся друг с другом, сути дела не меняло, ибо рынок не был учрежден или проективно создан кем-то, но появился в качестве эффекта коммуникации сообществ. При низкой активности обменивались преимущественно предметами роскоши, в периоды высокой активности рынок становился массовым. Разумеется, этот рынок не был тождественен современному, регулировался самыми различными способами, и, более того, цели участия в обмене были зачастую совсем не экономического характера. Но, опять же, от этого сами отношения обмена и вызываемые ими эффекты никуда не девались, точно так же как войны являлись, как и до сих пор, орудием не только разрушения, но и создания самого широкого спектра отношений.

Социальная эволюция, как следствие, была неравной, но это неравенство было обусловлено факторами, никак не относящимися к культурным содержаниям, особенностям духа, разума или самосознания народов. Возможность многочисленных контактов и необходимость производства вели к более быстрой эволюции, тогда как отсутствие контактов (как у народов Северной Сибири) или возможность жить с природной ренты (в Юго-Восточной Азии, Тропической Африке) отношения консервировали. Показательно сравнение афро-евразийских сообществ, поддерживавших постоянные контакты друг с другом, и американских, каждая цивилизация которых начинала все заново. Первая американская цивилизация норте-чико в Перу появилась одновременно с египетской в III тыс. до н. э.; следующая, ольмеки в Мексике, уже только во II тыс. до н. э. После гибели норте-чико в XVIII в. до н. э. другая культура в Перу появится только в I в. н. э. Что характерно, социальная организация американских сообществ очень напоминала древний мир Евразии и Северной Африки, также закончившись эпохой обширных империй, но на тысячу лет позже.

Возникновение государства, помимо всего прочего, являлось реакцией на природную недостаточность территории проживания сообщества. В областях, пригодных к проживанию, совмещающих множество постоянных контактов, но недостаточных для прокормления, государства возникли гораздо раньше, нежели в других местах. Знаменитое плодородие Нила и Междуречья стало таковым только с организацией сложной системы управления и производства. Там, где природа была щедра и доступна, как в Южной Индии, Индокитае, Юго-Восточной Азии, иерархизированная, но догосударственная, уравнительная структура сообществ сохранилась на несколько тысячелетий дольше, чем на Ближнем Востоке и в Средиземноморье. Избыточность ресурсов делала государство, сложные формы центрации и распределения ненужными даже с учетом роста населения.

Усложнение практик коммуникации обусловило появление высших и низших статусов социальных ролей, а торговый обмен ускорил превращение общего имущества в частное. Статусная и экономическая дифференциация изменила политическое позиционирование групп внутри сообществ, значительно усилив позиции управляющих институтами управления и богатейших собственников. Однако этот процесс предполагал не только грабеж, но и новую форму общественного договора, необходимого в связи с тем, что статус индивида зависит от готовности сообщества принимать его в заявленной роли. Верхушка до тех пор занимала свое положение, пока ее заботами соблюдались интересы и обеспечивалась ресурсами остальная часть коллектива. Лишение активов вследствие плохого управления или эгоистичного присвоения заставляло сообщество менять управленцев, изгоняя их или убивая. Согласие населения делиться имуществом и доходами с верхушкой основывалось на том, что она будет поддерживать привычное социальное существование, отличавшееся низкой степенью динамики и редкими контактами. Тот же сговор присутствовал среди верхушки. В связи с этим обыкновенным состоянием социальной организации был институционально поддерживаемый гомеостаз, получивший в литературе название «традиционного общества».

Устройство традиционного общества изначально предполагало коллективную собственность основных активов, добываемых обменом и производством. Дальнейшая его трансформация в связи с увеличением контактов и усложнением практик вела к тому, что обмениваемые товары становились частными, а основной актив (земля) уходил в собственность аристократии. Поскольку большинство сообществ были аграрными и внутри сельских общин порядок был направлен на принудительное равенство, договор между ними и любыми властными организациями заключался в коллективном распоряжении основными активами в обмен на ренту или труд. Небольшие размеры сообществ, относительная редкость контактов, коллективная собственность на основные активы делали постоянный административный контроль или взращивание рынка на обширных территориях невозможными. Поэтому первой и с тех пор основной формой политико-экономического управления сообществами стала монополия на насилие и причитающаяся с нее рента в пользу верхушки иерархии 109 .

С увеличением количества тел, контактов и создаваемых продуктов проникновение институциональной власти в жизнь сообществ сопровождалось одновременным созданием административного аппарата управления, в то время как рынок и дифференциация переводили все большую долю имущества в частную собственность аристократии. Нестабильность рынка и нужда в дорогой политической показухе заставляли крупнейших частных собственников присваивать чрезмерный объем общественных средств и сил. В самой примитивной форме управление было рассредоточенным среди множества локальных полузависимых сообществ. Они дробились и концентрировались, и вариации распределения активов непосредственно сказывались на дееспособности государства.

Дальнейшая централизация властных институций ради поддержания предсказуемых и приемлемых отношений отдавала основную долю активов в распоряжение государственной бюрократии. Так и жизнь сообществ была стабильней, и частные лица из верхушки ограничивались во власти. Устойчивость отношений сообщества позволяла людям адаптироваться к событиям, даже если пресс власти выдавливал из сообщества максимальный объем доходов.

Традиционное общество, первый модус управления будущим, осваивало коммуникацию, изменяя мир вокруг себя и себя в этом мире, но оно не стремилось к изменениям. Залогом поддержки сообщества всегда был статичный характер его институциональных отношений. Типичный ответ на нестабильность социальной структуры заключался в родовом закреплении статуса индивида или группы, что проявилось если не во всех, то в абсолютном большинстве сообществ, каждое из которых таким образом защищало социальный режим и людей от рискованных перемен. Родовой статус – не что иное, как форма монополии, закрепленная между определенными группами людей и социальными секторами.

Другой общепринятый способ заключался в старательном отделении власти от капитала, причем под властью здесь нужно понимать не только государство или элиту, но и власть локальных сообществ, средней и нижней страт, которые существуют посредством взаимного признания отношений собственности, найма, долга и подчинения. То есть целью традиционного общества являлось поддержание статичного институционального порядка, в котором спонтанное расширение власти отдельных индивидов, групп и организаций всегда и последовательно ограничивается в пользу остального сообщества. Проблемой для управляющих институций была нестабильность коммуникации. Сообщества, элиты до тех пор участвовали в создании и поддержании общей юрисдикции, пока на ее территории сохранялись необходимые экономические отношения и социальная организация. Потеря государством или крупнейшими собственниками возможностей для поддержания коммуникации немедленно порождала раздробленность власти и обращала сообщества в сепаратистов по вере или крови.

Расширение коммуникации сообществ породило разделение труда, сначала в рамках коллективной организации, а затем и частной, внутри сообществ и между ними. Появление у аристократов частных активов вызвало к жизни организацию наемного труда и сферы услуг. Места концентрации контактов с необходимостью наполнялись трудом и обменом, по происхождению и по найму, и если основного капитала в городах могло не хватать, то оборотный капитал возмещал нехватку с лихвой. Отличие города от села в том и заключается, что доля лиц, живущих с разделения местного и чужого труда, превосходит число тех, кто живет замкнутыми отношениями и натуральным хозяйством. Город выигрывал перед деревней совокупным количеством отношений, в которых находился, используя их для перемещения, центрации и распределения активов и средств обмена. Агрегирование контактов и разнообразие связей повышали не только количество продукции и услуг, но также их стоимость. В итоге отношения «центр – периферия» между сообществами и территориями оказались так же стары, как сама человеческая цивилизация. Внутри города омассовление частной жизни, труда и активов шло быстрее и также сопровождалось дифференциацией и концентрацией.

Там, где коммуникация множилась, статусы отчуждались от своих носителей, производились, обменивались и отнимались. Капиталистическое общество, второй модус управления будущим, было вынуждено подчинить социальную иерархию и ценность труда накоплению меновых стоимостей, что целенаправленно деформирует уравнительную структуру через изменение социальных позиций участников. Социальная структура таких сообществ трансформировалась, статусы получали динамику, что, впрочем, мало кого радовало.

Сообщество становилось капиталистическим, если зависимость от динамики связей оставалась критически высокой и участники получали возможность соединять свои частные и групповые интересы, активы и капиталы как внутри своего сообщества, так и вовне. Поскольку жизнь территориальных сообществ далеко не всегда удовлетворяет названным условиям, капитализм как принцип организации исповедовали в основном профессиональные торговцы и крупные производители, чьи объединения и сети были экстерриториальными и мало влияли на государственные институты. Территориальные капиталистические сообщества возникли вместе с первыми торговыми государствами и все же, зачастую демонстрируя чудеса организации социальных структур, рано или поздно, пройдя ряд трансформаций, неизменно регрессировали.

Развитие традиционного сообщества в более сложные институциональные формы: аристократию, государственную бюрократию или обретение капиталистической организации происходило за счет размыкания предшествовавшей системы отношений и создания новых институциональных форм. Степень интенсивности контактов в ходе этого процесса менялась: из замкнутого состояния коммуникация сообщества переходила в разомкнутое 110 . Замкнутое состояние сообщества – это «нормальная», обычная и привычная для большинства людей и организаций форма коммуникации. Относительная редкость или дисперсность контактов, ничтожность или неликвидность активов – вот главные условия замкнутой структуры организации, которая наиболее распространена и среди современных сообществ. Замкнутое и разомкнутое состояния общества не являются противоположными, качественно отличными формами организации. Это лишь разные степени интенсивности коммуникации, но различия в интенсивности ведут к различиям в результатах. Обнаружить присутствие разомкнутого типа организации общества от замкнутого достаточно просто: именно ему свойствен взрывной рост коммуникации, обмена, производства, урбанизации и утонченной культуры.

Разомкнутое сообщество целенаправленно изменяет мир вокруг себя и себя в этом мире, реагируя на обстоятельства коммуникации. Прежде всего, размыкание касается свободного занятия экономической деятельностью и возможности включения в управление сообществом. Достижение разомкнутого состояния было возможно в том случае, если под воздействием внешних факторов внутри элиты сообщества устанавливался политический пат и ни одна из сторон не могла надолго подавить другую. Невозможность односторонней монополизации социальных связей, капитала и власти заставляла сообщества включать друг друга в сферу взаимодействия и создавать взаимоприемлемые институциональные структуры управления.

Эта взаимоприемлемость является многосторонней секторальной монополизацией политико-экономических отношений разными социальными группами. Монополия фиксирует социальную динамику, и потому не только элиты стремятся поддерживать монополию своих позиций, но и остальные группы заинтересованы в монополизации тех отношений, в которых находятся связанные с различными уровнями социальной иерархии в политике и экономике. Рабочие и служащие хотят б о льшей зарплаты, мелкие буржуа – защиты от конкуренции с гигантами бизнеса; вместе средним и нижним социальным стратам нужен периодический доступ к власти для корректировки институциональной структуры в свою пользу. Эти группы разных уровней иерархии отнюдь не самотождественны и всегда состоят из конкурирующих и союзнических группировок, создаваемых движением конъюнктуры. Поэтому они, даже получив свою долю социальной монополии, остаются зависимыми от институционального контроля элит.

Появление и рост стоимостей, многочисленных потребностей и услуг рождало насыщенную и диверсифицированную коммуникацию возрастающей отдачи 111 . Разомкнутое сообщество обеспечивает возможности для экономической и политической реализации себя индивидами и группами на всех уровнях социальной иерархии, сообразно с характером общественного договора. Однако такое состояние коммуникации исторически всегда являлось временным. Любая трансформация происходит, когда институциональная структура отношений приходит к пределам расширения и роста – образованная новая система отношений, разомкнутая в том числе, также находит свой предел. Неравномерная дифференциация естественным образом создает локальные концентрации капитала и власти, которые, увеличиваясь, снижают риск неуправляемой динамики, но, став чрезмерными, подавляют эту динамику.

Процесс концентрации дифференцированных активов и связующих отношений в неравных социальных условиях приводит к разрушению монополий зависимых групп и ломает прежде фиксированный институциональный порядок. В случае невозможности или отсутствия необходимости для сообщества менять институциональную структуру она перестает поддерживать высокую динамику и контактность участников – сообщество переходит в замкнутое состояние. В разомкнутом состоянии рост и расширение затрагивают все сообщество, тогда как в замкнутом рост одних происходит за счет разорения других.

Несмотря на различия в институциональной политике, традиционный и капиталистический типы организации сообщества в этой интриге роста и падения обладают сходством, вызванным одновременным ходом процессов дифференциации и концентрации. Как в урбанизированных сообществах, богатых частным и государственным капиталом, так и в традиционных, но затронутых воздействием рынка, экономическая дифференциация и независимость от решений власти позволяла верхушке расширять свои активы за счет остальных, даже не прилагая для этого специальных усилий (но и не противясь этому), после чего государство лишалось налогооблагаемой базы и становилось бессильным. Эта периодическая концентрация снижала динамику взаимной социальной отдачи, или обратной связи, что нарушало работу общего институционального режима, уменьшало коммуникативные способности сообщества и мощь его государства.

Для сохранения гегемонии государственной власти требовалось снижение социальных издержек, таких как приватизация и неравномерное распределение активов. Поддержание средней и нижней страт общества, борьба с односторонними экономическими и властными монополиями, чрезмерной концентрацией активов приводили к расширению объемов рынка и обращающихся на нем стоимостей 112 . Это включало сообщества в обмен, производство и культурное общение, расширяло урбанизацию и взаимодействие территорий. Однако итогом такого роста было увеличение влияния крупных и концентрированных активов и капиталов; рано или поздно они поглощали свободные сообщества со всем их имуществом. Если военная, экономическая экспансия или колонизация как пути решения проблемы оказывались невозможны, происходило разрушение институциональной структуры сообщества, а государство переживало период полураспада и теряло власть, которая переходила к отдельным представителям верхней социальной страты. В случае полного исчезновения государственных институций сообщество становилось уязвимым для вторжений извне, но при их сохранении верхушка оставалась в относительной политической и экономической неприкосновенности в пределах общей юрисдикции.

Различия в институциональной организации сообществ были связаны с вариациями сочетаний капитала и власти, но сами эти сочетания не являлись «вещью-в-себе», какими-то особыми практиками, заключающими какой-то особый разум. Принципиальная способность сообществ к созданию различных политических и экономических институтов была (и есть) у всех. Разные институциональные устройства формировались сочетанием объективных условий коммуникации, в рамках которых создавались отношения власти и капитала. Как таковая, способность к развитию определялась не атрибутивными различиями отдельных занятий, практик или норм, а самим фактом коммуникации и ее интенсивностью, вызывавшими рост торгового капитала, военного насилия или административного контроля. Роль и влияние землевладельцев, бюрократов и капиталистов зависели от тех возможностей, обязательств и рисков, которые предоставляли отношения сообществ и которые нельзя было игнорировать. В равной мере, в общей экономике и политике они создавали разомкнутые и замкнутые сообщества и регрессировали к примитивным формам, когда обстоятельства оказывались плачевны.

Эту деформацию вызывали процессы дифференциации и концентрации основных активов и власти. Под влиянием внешних воздействий – конъюнктуры, политики соседей – внутренняя коммуникация социальных групп меняется: одни усиливаются, другие ослабляются, происходит ротация элит и закрепление возникшей ситуации в новом институциональном соглашении. Аристократы превращались в буржуа, те в бюрократов, которые становились аристократами, и наоборот. Реагируя на текущие процессы в характерных для своего сообщества объективных условиях, верхушка соответствующим образом распоряжалась, организовывала, направляла получаемые власть и активы, превращая их в монопольную ренту или создавая новые формы организации и включения участников.

Если отвлечься от деталей атрибутов, присущих конкретным занятиям, инверсия отношений сообществ и групп покажет циклическую динамику. Все они сравнительно успешно управляли сообществами и направляли институциональную структуру на выполнение необходимых действий, если коммуникативная среда подталкивала их к этому. И так же успешно, независимо от рода занятий и убеждений, они присваивали себе, формально и по факту, максимум общественных активов и деформировали институциональную структуру сообщества. Условия, в которых пути развития сообществ круто меняли свой путь, заключались в достижении институциональных пределов роста, то есть невозможности бесконечного расширения территориального влияния экономических и политических организаций, увеличения численности и доходов населения, накопления и концентрации активов в конечной институциональной структуре.

Несмотря на различия в последовательности локальных процессов, можно выделить инвариант развития событий, воздействовавших на традиционные и капиталистические сообщества. В слабо урбанизированных сообществах кратковременное расширение коммуникации и общий экономический рост приводили к чрезмерной концентрации земельных активов в руках местной и общеимперской верхушки, властной и торговой аристократии. Следствием было замыкание сообществ, выход территорий из общего рынка и попытки политического сепаратизма, которые нередко приводили к развалу государства. Зависимость власти от лояльности верхней страты общества не позволяла осуществить перераспределение активов, а территориальное расширение сталкивалось с трудностями устойчивого управления чрезмерно протяженных пространств.

В урбанизированных сообществах с высокой социальной динамикой, где от рынка зависит большая часть населения, та же ситуация дифференцированной концентрации представлена тенденцией прибыли к понижению (вследствие нарастающей конкуренции) и стремлением деловых организаций к монополии (олигополии). Происходя на множестве рынков, этот процесс требовал институциональных изменений, поскольку доходы концентрировались среди немногих участников, тогда как остальные получали расходы. Разрушив прежний порядок, односторонняя монополия резко снижала и уровень социальной динамики, и степень насыщенности отношений коммуникации, сохраняя исключительное положение элит за счет всего остального общества.

Если институциональная структура не менялась, события принимали совсем дурной оборот – архаизация отношений сопровождалась мучительными социальными бедствиями: безработицей, обнищанием, голодом и столкновениями, вплоть до гражданских войн. Большая плотность связей, по сравнению с традиционными обществами, позволяла сохранить территориальную целостность государства, но уровень развития социальной системы существенно снижался. Городские сообщества империй древности и средневековья становились аграрными, разделение труда и капитала среднего класса сменялось латифундиями немногочисленной верхушки.

В Новое Время в связи с ростом взаимосвязей сообществ социальные издержки достижения институциональных пределов начали снижаться, но политическая и экономическая экспансия каждого из гегемонов в таких случаях прекращалась, а влияние их сообществ сворачивалось 113 . Одновременно исчезал выстроенный ими институциональный порядок: периферия необратимо изменялась, а бывший лидер был уже не в состоянии ее контролировать. Историческое развитие мирового и региональных рынков способствовало появлению сообществ, где слабая государственная власть встретилась с сильным капиталом. Следствием этого было подчинение государственной власти задачам, стоящим перед капиталом, что привело к ускорению экономического роста и появлению все более сложных форм социальной организации.

В наше время целенаправленное поддержание зависимости власти от капитала, выросшее в разветвленные институциональные формы, позволило не переводить капитал в случае его перенакопления в земельные и другие материальные активы (хотя недвижимость до сих пор остается излюбленным объектом инвестиций), а превратить в свободные «потоки» финансовой коммуникации, независимой от решений локальной государственной власти. В такие годы банкиры начинают править миром, в особенности те, кто способен влиять на принятие властных решений.

Однако чрезмерная концентрация этих потоков снижает производительность социальной системы. Во-первых, такой огромный капитал не в состоянии найти себе применения в слишком маленьких или небезопасных институциональных объединениях сообществ. Капитал накапливается быстрее, чем социальная система успевает создать ему приложений. Одна часть общества страдает от нехватки объектов для инвестиций, другая от бедности. Во-вторых, те объединения, которые создают и получают достаточно капитала, расширяют степень своего влияния и контроля над экономикой и политикой. Их зависимость от центров скопления капитала выражается в крайней неравномерности социальной структуры, которая при колебаниях конъюнктуры деформируется и производит трансформацию сообщества. Наиболее независимые и успешные сообщества втягиваются в борьбу за контроль системы коммуникации и создание новых институциональных объединений. Попытки адаптации всех участников к изменениям трансформируют старую институциональную систему. Капитал настолько расширяется, а возможности институционального контроля со стороны гегемона становятся настолько ограниченными или неопределенными, что затраты в виде войн, долгов, непроизводительных трат оказываются непропорциональными получаемым доходам и приводят к крушению гегемонической структуры 114 .

§2. Циклы и вариации

Чередование периодов высокой активности сообществ и периодов затухания взаимодействий; военных распрей, связанных с разрушением существующих институциональных структур, и мирного сотрудничества, в пределах выстроенных отношений и легитимных юрисдикций, давно представляют интерес для квалифицированных любителей исторических прогнозов. Теории возвышения и падения цивилизаций в буквальном смысле стары как мир 115 . В деле познания социальной эволюции одной из типичных идей считается теория циклов, представление о некоей пульсации взаимосвязей сообществ, которая попеременно активирует или угнетает деятельность и контакты 116 . На сегодняшний день есть два основных направления изучения этой пульсации: циклы политической активности (периоды крупных войн, гегемонии, процветания и угасания империй) и волны экономической активности (повышение и понижение цен и прибылей). И в том, и в другом случае источники активности распределяются по разным сферам социальной жизни, что вызывает немало трудностей теоретического характера.

Экономические изменения состоят из волн разной длины, колебания которых периодически накладываются друг на друга и разбегаются, образуя скачкообразный рост и падение 117 . В разное время эффект наложения волн вызывает экономический бум или депрессию, сопровождающиеся колебаниями меньшего порядка 118 . Все эти колебания идут относительно равномерно (с конца XVIII в.) и оказывают влияние не только на экономику, но и на политические процессы, способствуя возбуждению восстаний и войн. В свою очередь, помимо повторяющихся волн экономической активности были выделены циклы политической активности сообществ, связанные с появлением новых форм институциональной организации власти. Эти циклы не равномерны, но также состоят из повторяющихся процессов разбухания и крушения империй или гегемонов различной временной протяженности.

Одни теории отсчитывают циклы с самого начала цивилизации и отмечают промежутки в сто, триста, пятьсот лет 119 (хотя, несомненно, в границах таких периодов мы найдем одновременно как процветающие, так и угасающие сообщества). Другие смещают циклы из экономики в область военной политики 120 , демографии и технического развития 121 . К этим периодически повторяющимся событиям применимы математические расчеты, что, безусловно, имеет большое значение, но само по себе еще ничего не объясняет 122 . Многочисленные теории сходятся в одном: и равномерные волны, и неравномерные циклы имеют общий источник, поскольку в повседневной жизни все сферы деятельности взаимосвязаны и с необходимостью реагируют друг на друга 123 . Пересекаясь, чередования активности формируют сложные структуры отношений и институтов, так что было бы нелишним знать, как эта активность возбуждается. Волны и циклы размещаются не только во времени, но и в пространстве, и это социальное пространство, созданное сообществом. Это реальность отношений участников, благодаря которой одни действия и образ мыслей считаются целесообразными, а другие нет.

Социальное пространство создается отношениями людей как индивидов, групп и организаций, оно зависит от контактности участников, их институциональных возможностей и ограничений. Источником общего, «объективного» пространства отношений и отдельных композиций, представленных конкретными людьми, организациями и практиками, являются одни и те же события. Это означает, что колебания экономических волн и политических циклов должны быть связаны с организацией отношений сообществ, изменения которых являются реакцией как на политические, так и на экономические действия друг друга. Волны (и циклы) представляют собой расхождение возможностей и ограничений социальной коммуникации по поверхности общества, вызываемые множественным использованием средств социальной организации: капитала и власти. Они поощряют и угнетают участников, влияя на их активность, которая, в свою очередь продолжает движение волн и формирует пространственные ареалы отношений, поддерживаемые и контролируемые с помощью институциональной организации. Появляясь в ходе этих пересекающихся процессов отношений, наиболее крупные и могущественные участники не только получают наибольшую выгоду от социального автокатализа, но и своим появлением прекращают одни направления волн, создавая другие, которые поощряют новых участников, меняющих институты, и так далее.

До XIX в. на деловые организации накладывалась масса ограничений в пользу локализации производства и торговли, земля находилась в коллективном владении или обработке, что затрудняло операции с капиталом, перетекания которого глушились институциональной структурой. Ввиду низкой производительности ручного труда земледельцев, составлявших подавляющее большинство населения, главным результатом расширения рынка являлся демографический рост. Демография, ограничения капитала и природные катаклизмы «искажали» равномерные волны конъюнктуры. В истории развитых сообществ империй и торговых государств эти волны фрагментарны не только из-за институциональных ограничений, но и вследствие отсутствия статистики.

Реакция на колебания климата 124 и цен 125 зависела от структуры социальных взаимосвязей сообществ. «Искажения» не мешали неравномерной дифференциации / концентрации активов в ходе экономического роста и политической активности, от которых зависела дееспособность властных институтов. Напротив, происходило не только смещение, но и совмещение циклов демографии, климата и цен с изменениями политико-экономической структуры сообществ. Равномерные экономические волны были рассеяны, но деформация институциональной структуры сообществ приводила к регрессу экономики, а вслед за этим и к политическому разрушению. Когда с этой ситуацией сталкивались крупные государства – менялась вся конфигурация отношений в пределах регионов и континентов.

В капиталистическом обществе Нового Времени объединение локальных экономик и управляющих институций в рамках мирового рынка и централизованных государств расширили пространство взаимодействия. Одновременно проходила централизация местных рынков крупнейшими финансовыми организациями, и одно за другим государства подчинились политике накопления капитала. В конце XVIII – начале XIX в. в Европе и по всему остальному миру происходит относительная стабилизация и детализация экономических волн – циклов Китчина, Жюглара, Кузнеца и Кондратьева. Циклы представляют собой множественные самоорганизуемые флуктуации отношений, их неравномерную интенсивность, локализацию и характер деятельности (взаимодействие различных отношений). Становление в достаточно четкой и повторяющейся форме деловых и политических циклов уже само по себе указывает на конечность структуры глобального социального множества. Достижение пределов организации отношений участников вызывает последующий откат, преобразующий институциональную форму сообществ. Развитие и рост не были вызваны какой-то одной причиной: технической изощренностью, финансовым богатством или установками духа, но все они составляли ансамбль институционально упорядоченных отношений, реализующих коммуникацию сообществ как способ совместного существования.

Развитие институциональной управляемости европейских сообществ и союз капитала и власти в виде целенаправленного поощрения роста городской экономики стабилизировали экономические циклы, которым теперь крушение политических институций не было помехой. Реагируя на экономику волн, росли и опускались политические гегемонии, реализуя институциональные трансформации сообществ. Совмещение инструментов власти и капитала усилило устойчивость коммуникации сообществ, несмотря на то, что сами они воспринимали эти изменения как разрушение привычного уклада жизни и разрастание невиданной нищеты большинства при обогащении элитного меньшинства 126 . Глобальная система капитализма постаралась свести влияние неуправляемых институциональных факторов к минимуму, а контроль договорных международных политических и экономических отношений сообществ увеличить до максимума. Одним из следствий этих процессов стал неостановимый, по крайней мере с конца XVIII в., рост городских сообществ, торговли, производства, интеллектуальных, технических и художественных форм коммуникации.

Спонтанное появление новых кластеров институциональной организации сообществ, являясь реакцией на изменение экономической конъюнктуры и политических процессов, сопровождается изменениями в конфигурации власти, удерживающей отношения сообществ в адекватной ситуации форме. Эта власть носит не только политический, но и экономический характер и присутствует не только в виде средств устрашения, но и средств организации. В этом пункте соединяются власть и капитал, представая пространственно разнесенными скоплениями сообществ, их неравномерным институциональным влиянием и богатством.

Циклы активности – это процессы взаимовлияния сообществ, образующих совместное пространство коммуникации. Умножение контактов и расцвет многочисленных связей в одних сообществах неизбежно влекли за собой цепную реакцию изменений среди остальных участников и распространение процессов социальной дифференциации. Регресс и деградация отношений, порою вследствие военных действий, но в основном за счет монополизации отношений и концентрации активов, сужали экономическое и политическое пространства сообществ и также приводили к распаду цепочек контактов и сложных институций.

Такая модель цикличного развития предполагает включение всех постоянно значимых экономических и политических факторов в общую систему коммуникации во времени и пространстве в виде реакции сообществ на конъюнктуру и структуру организации отношений. Объяснив, как социальная организация влияет на коммуникацию, мы найдем условия подъема и понижения активности контактов. Возможности сообществ, их ограничения, структура предстанут в виде упорядоченных процессов, и анализ современности и будущего, учитывающий исторический опыт, будет точнее. Оценка и анализ фаз подъема и падения активности сообществ в таком случае должны основываться не только на их уникальности, но и на повторяемости и выделении новых направлений коммуникации, отличных по отношению к повторяющимся процессам.

Это предполагает в и дение истории не поделенной на уникальные, дискретные фазы, циклы, эпохи, а непрерывной, какой она и является в реальности. Анализ уникального содержания каждой экономической волны или политического цикла обязан своим появлением тому, что, несмотря на выделение наукой отдельных процессов типа перетекания капитала, развития знаний и техники, роста индивидной свободы, изменения отношений труда, формирования центров власти, их объединения в общей теории не происходит. Для каждого из содержаний предполагаются отдельные онтологические основания и некий «главный» смысл, в роли которого обычно выступает социальная функция или этическая ценность. Соответственно, и общий анализ колебаний такого разделенного общества невозможен. Проблема в том, что если принять уникальность каждого отдельного колебания, то и сама теория фаз, волн и циклов не нужна.

Условием, в котором сходятся указанные процессы, является постоянство процессов организации сообществ, в ходе многосторонней коммуникации образующих многочисленные институциональные объединения, которые используют для своего поддержания различные сочетания капитала и власти. Постоянство здесь означает не неизменность какой-то отдельной конфигурации связей, а постоянство фактора организации отношений в системы, изменяющиеся в реальном времени. Процессы социальной организации (и их конкретные институциональные формы) обладают метастабильным состоянием, меняясь в зависимости от текущих условий. Такой подход предполагает, что в объяснении социальных (политических, экономических) отношений необходимо ограничить использование модели каузальной причинности, детерминизм которой не в состоянии связать события и процессы, различающиеся по форме, содержанию и участникам. Получение системного эффекта организации сообщества предусматривает не причинность (в виде отдельного события, идеи, инновации), а соответствие друг другу процессов и институций, взаимное воздействие которых создает множество вариативных конфигураций отношений, поддерживающих общество в том или ином состоянии. Реализация любых действий сообщества учитывает не столько их «чистоту исполнения» или «идейное богатство», но, главным образом, соотнесенность взаимосвязей разных уровней социальных иерархий сообществ, которые непрерывно реагируют друг на друга.

Различные степени интенсивности и разнообразия контактов рождали разные композиции власти и капитала, фиксировавших конкретные институциональные отношения. Эти структуры представляли собой централизованные иерархии и распределенные сети территориальных и экстерриториальных сообществ. Самые примитивные объединения были иерархическими военизированными объединениями. Более развитые сообщества, контролировавшие значительную территорию, становились бюрократическими. Экстерриториальные сообщества в виде сетей локальных иерархий торговцев вступали в разветвленную коммуникацию разных территорий, прежде всего в виде перемещения материальных средств и ресурсов. Там, где представители власти и капитала были едины во всех лицах, появлялись капиталистические территориальные образования.

В ходе распространения цивилизации пространство наполнялось все более сложными практиками взаимодействия и включало все большее число сообществ. Все они проходили схожие процессы, которые влияли на всю последовательную сеть контактов, поощряя или угнетая социальное развитие. Тенденция к построению все более обширных государств и экономическому включению все большего числа сообществ вызывала как приливы расцвета, так и регрессию отношений. Социальные институты, государства, частные и общественные объединения оставались крайне чувствительными к неравновесной политико-экономической коммуникации, динамике насилия, накопления и производства.

Континентальные, региональные и локальные системы социальной коммуникации представляли собой территориально размещенные и взаимодействующие иерархии сообществ, образуя гетерархию планетарного масштаба. Столкновение сообществ в пространстве коммуникации вызывало сдвиги в их социальных структурах. Дифференциация социально-экономических и политических отношений и институтов сопровождала все активные коммуникации в войне и мире, способствуя их росту и трансформации путем постоянного изменения позиций участников относительно друг друга.

Дробление и концентрация взаимосвязей, падение и возвышение позиций непосредственно влияют на процессы и формы организации. Расширение и уплотнение взаимосвязей ведет к созданию более обширных систем организации отношений, нивелирующих локальные различия, но способность воспользоваться этими новыми возможностями требует трансформации институциональной структуры сообразно новым системам коммуникации, так что любой рост и расширение накладывает со временем свои ограничения. Рассеяние и сужение связей вызывает рост локальных различий и локальных форм организации, так что последние могут выйти на первый план при деформации больших форм. В любом случае изменение социального порядка затрагивает интересы и зависимости участников, организация которых и предопределяет конкретные формы отношений в общей системе коммуникации.

Рост социального пространства следует отличать от трансформации порядка. Возможность взрывного роста и взаимного размыкания отношений зависимости появляется вследствие доступа к пространственным и институциональным возможностям коммуникации. Рост требует одновременного наличия рынка, взаимоприемлемого управления сообществами и капитала. Политическая децентрализация размыкающихся сообществ проходит одновременно с концентрацией капитала и власти среди новых участников, что удерживает динамизированную структуру от распада. Создание динамичной структуры отношений на локальном уровне, внутри какого-то сообщества, всегда обусловлено возможностями внешнего характера. Освободившись в ходе, например, социальной революции от оков одного политико-экономического режима, участники оказываются связанными другим, не только активно растущим, но и зачастую более жестким порядком.

Такие разнонаправленные процессы создают как периоды высокой социальной активности, так и торможение конформизма, пока их совпадение не обозначит управляемый рост. Масштабы роста и усложнения социальных связей тем больше, чем выше готовность участников приходить к консенсусу относительно своих действий и интересов. Рост предполагает развитие и распространение коммуникативных возможностей, количественное увеличение активов. Трансформация, наоборот, предусматривает изменение структуры отношений. Рост увеличивает общие социальные возможности участников, тогда как трансформация через ломку институтов расширяет возможности одних участников и сужает возможности других 127 .

Трансформация связана с тем, что рост и развитие сообщества предполагают достижение институциональных пределов отношений. Такой предел свидетельствует об исчерпании социальных возможностей в рамках конкретной социальной организации. Невозможность управления трансформацией в интересах сообщества ведет к сравнительной регрессии, связанной со снижением социальной динамики. Следствием может стать деградация социальных институтов и взаимосвязи территорий. Любая трансформация институтов сообщества запускает одновременный распад множества устойчивых связей: меняются формы обращения с активами и правила взаимодействия социальных групп, формы контроля и контролирующие организации. Неуправляемая (или управляемая в интересах лишь отдельной части сообщества) трансформация ведет к изменениям форм центрации отношений в пользу меньших и периферийных центров власти с непредсказуемым результатом. Управляемая трансформация происходит путем изменения центрации в пользу расширения пространства совместного контроля и изменения роли прежних привилегированных групп, центров, отношений. Этот путь управления сообществом признает изменение и расширение социального пространства и старается включить предыдущий центр в качестве привилегированного сообщества наряду с удовлетворением притязаний новых социальных групп, их организаций и институтов.

Трансформация может быть вызвана логикой роста, но может быть и навязана извне, если политические и экономические возможности сообщества будут от него отчуждены или, наоборот, расширены. Социальное включение или, напротив, принудительное исключение из пространства взаимодействия запускают внутренние изменения, которые, в зависимости от управления, могут не только изменить, но и просто разрушить существующие институты. Центрация власти и капитала может наступить естественным путем, но может быть и управляемой ради достижения целей, поставленных перед сообществами и государствами. Перемены в отношениях требуют изменений «общественного договора», новой политики государственных и частных институций. Неравновесность коммуникативного пространства грозит чрезмерной концентрацией активов и коммуникативных возможностей, но в случае достижения социального консенсуса ситуация может быть исправлена через их дальнейшее перераспределение, вложение в создание новых управляющих институций и включение сообществ.

Компромисс, а тем более консенсус никогда не наступали «по разумному соглашению сторон», но всегда были обусловлены патовой ситуацией в отношениях социальных групп, когда ни одна из сторон не могла навязать свои условия остальным участникам 128 . Это уравнивало их политические возможности, а наличие контактов позволяло ускорить распространение социальных связей вовне: в пространстве – в направлении других сообществ, и во времени – увеличивая количество тел и устойчивых связей. Рост (в том числе в виде экспансии) – следствие компромисса в условиях доступа к контактам и процессам коммуникации внутри и между сообществами. Это ведет к производству многочисленных отношений разной направленности и стоимостей, привлекающих капитал и политическую поддержку. Способность такой структуры в любой ситуации концентрировать и распределять связи позволяет не только управлять собой, но и воздействовать на другие сообщества.

Если компромисс представляет собой диссенсус, то фиксация политического пата, которую он производит, удовлетворяет претензии участников, но не позволяет им изменить согласованную систему отношений изнутри. Более того, изменение внешних условий неизбежно превращает консенсус в диссенсус. Превращение согласия по целям в согласие по рискам указывает на начало расхождения участников в их целях, связях, практиках, институтах и последующих результатах. Сообщество консенсуса в состоянии управлять всем доступным разнообразием отношений, тогда как сообщество диссенсуса может управиться лишь с той институциональной структурой, которая гарантирует неизменность.

Комфортное существование в имеющихся объединениях подавляет желание изменить установленный порядок, и бывший гегемон или иной властитель незаметно для себя становится беспомощным, оставшись без поддержки как внутри, так и вовне сообщества. Участники, связанные только согласием в общих рисках, остаются разрозненны в видении целей и результатов, и статика системы диссенсуса меняется только при вмешательстве извне. Таким образом, консенсус способен привести к интеграции участников, а диссенсус – только сохранить их разрозненность. Следует особо оговорить, что именно выдается за различные виды компромисса. Речь идет не только о результатах конкретного диалога отдельных персон или организаций. Исторические события, в виде которых предстает компромисс, могут охватывать десятки и сотни лет. Консенсус и диссенсус – это структурные эффекты растянутых во времени и пространстве процессов и отношений. То есть форма компромисса обусловливается не только текущей политикой, но и множеством обратимых и необратимых условий разной степени общности, определяя, таким образом, предел достижимости целей участников.

Рост и трансформация обусловлены не наличием или отсутствием разумного понимания, солидарности и ответственности, а тем, в каких внешних и внутренних условиях политико-экономической коммуникации оказывается институциональная структура сообщества. С изменением этих условий рост активов и влияния сообщества приводит к трансформации социальной структуры. Если у сообщества нет возможностей сохранить внутреннее социальное равновесие, происходит негативная трансформация: распад государственных институций, обеднение населения, сепаратизм. Именно такая беда ждала обширные империи, которым было некуда расширяться. Сужение экономической коммуникации сообщества вследствие чрезмерной концентрации активов могло привести к эффекту институциональной раздробленности и подрубить его властные управляющие институты, которые с этого сообщества взимали ренту. Обстоятельства кризиса социальной структуры открывали региональным сообществам новые возможности и осложнения в общей картографии коммуникации.

Совсем другая ситуация наблюдается в том случае, если сообщество сохраняет внутреннее равновесие несмотря на усложнение социальной структуры. Достижение взаимоприемлемого равновесия в неравновесной среде порождает разные виды экспансии: успешного военного насилия и экономического роста. Бедные сообщества вставали преимущественно на тропу войны. Богатые урбанизированные сообщества, чья верхушка обладала большими активами и широкими контактами, направлялись на экспансию как военную, так и экономическую.

Экспансия военного насилия требует концентрации активов; и тогда сообщество бедных сограждан или соплеменников легко встает в строй. Включение «варваров» в рыночный обмен сначала порождало иерархию, которая концентрировала активы сообщества, а затем, стремясь сохранить внутренний status quo, направляла агрессию туда, где активов было больше. Неравномерность и низкая скорость исторического процесса лишь в конце XIX в. позволили включить последние сообщества кочевников и собирателей в оседлые институты государства. Современная история отношений показывает схожую картину: эскалация организованного насилия является инструментом поддержания политической и экономической власти сообществ, которым не хватает контролируемых активов. В связи с чрезмерной концентрацией последних поддержание контролируемого равновесия отношений нуждается в дополнительных источниках активов, и война есть самый простой, но не всегда эффективный способ решения этой задачи. Ввиду этой особенности логика истории XX—XXI вв., с ее разрушительными войнами и глобальным империализмом, получает дополнительные весьма любопытные штрихи.

Экономическая экспансия помимо концентрации активов требует удовлетворения притязаний средней и нижней страт общества. Это внутренние условия экспансии; внешним условием является наличие способности и возможностей включиться в обороты капитала. Следствием становится появление конкурентного рынка, защищенных профессиональных групп, диверсифицированных взаимосвязей и комфортной степени мобильности социальных контактов. Способность сообщества ограничить коммуникативные возможности своих соседей во время экспансии усиливает ее положительные результаты для этого сообщества и отрицательные – для остальных. Экономическая экспансия взыскует союза сообщества, государства и капитала, причем в достаточных объемах. Поодиночке ни капитал, ни власть, ни любая форма организации сообщества эффекта экспансии не дадут. Государству нужно активно взаимодействующее, производящее сообщество, а капиталу – доступ к процессам обмена, агрегирующим наибольшие объемы доходов и разветвленную логистику операций.

Увеличение активов и политического влияния верхушки могут идти параллельно с ростом богатства и политического участия остальных участников – следствием будет экспансия и возвышение сообщества. Но этот же процесс обогащения верхушки может происходить за счет остальных участников, подавляя их экономические и политические возможности. Здесь следствием будет «пир во время чумы» и необъяснимая деградация сообщества при внешнем блеске высшей страты. Проблема в том, что бесконечная экспансия в конечной институциональной системе невозможна, как невозможно иерархическое подчинение всех сообществ интересам и воле отдельных участников.

Рост и экспансия непосредственно связаны с возможностью трансформации институциональной структуры в ответ на расширение и уплотнение взаимосвязей сообществ в процессе коммуникации. Вхождение сообщества в более обширную систему отношений размыкает локальные социальные связи, что обеспечивает динамику отношений, завершаясь агрегированием активов верхушкой и достижением пределов роста. Способность сообщества найти компромисс и сделать порядок отношений взаимоприемлемым обеспечивает создание новой институциональной структуры, которая готова продолжить рост и обеспечить экспансию. Затем, по достижении пределов роста, следует повторное размыкание локальных связей расширенной системой отношений и агрегирование активов верхушкой. Если сообщество готово перестроить свою институциональную структуру, опять наступает период роста и экспансии; в случае невозможности последней – распад государственных институций и/или общий регресс взаимосвязей сообщества и сужение его влияния.

Дифференциация сообществ и трансформация социальной структуры вызывали стремительный рост, не менее стремительный закат и долгие периоды застоя сообществ. Рост больших объемов капитала, организационных политических и экономических возможностей требует периодического изменения институциональных структур сообщества. Как известно, безмятежно еще ни один такой процесс не прошел. Проблема заключалась (и заключается до сих пор) в том, каким образом осуществлять управляемую трансформацию с учетом изменений в организации пространства коммуникации. Трансформация приводит не только к развитию, обогащению одних сообществ, но и к регрессу, обеднению других, то есть к пространственным перемещениям социальной активности. Создание в ходе трансформации нового социального пространства и композиция его организационных возможностей требуют адекватных ситуации форм социального включения для всех социальных групп и их институций. Один уровень этого процесса предполагает расширение централизованно контролируемых территорий, пространственное перемещение активов и взаимосвязей. Другой уровень означает изменение отношений зависимости социальных групп, их профессиональных занятий, образования и доходов.

Замкнутость большинства сообществ, отсутствие централизованного администрирования ввиду тощего рынка, трудности социальных изменений в интересах капитала делали вовлечение народов во взаимную коммуникацию затруднительной: наиболее распространенными средствами концентрации богатства и власти оставались насилие и государственный грабеж. Но насилие никогда не было достаточным для устойчивого управления. Такая форма внешней политики разрушала устоявшиеся сети отношений, но распространяла рыночный обмен, активы и стоимости среди включаемых сообществ, обогащая небольшое число лиц.

Дальнейшее разрастание богатства на подконтрольной территории требовало поддержания экономики совместного обмена и производства, урбанизации и оформления управляющих институций. Появление «миров-империй» было обусловлено созданием общего «мира-экономики» 129 . Вырастая на банальном грабеже, империи затем каждый раз фиксировали применение насилия и общих правил взаимодействия. Другими словами, imperium был дан войной, чтобы войн больше не вести. Это значит, что задача империи как государственного образования – способствовать росту и развитию социального пространства на территориях управляемых сообществ, что, однако, достигалось не везде и лишь на время.

В силу неравномерности коммуникации большинство исторических и современных сообществ предпочли социальные режимы с рынком, концентрированными активами и автократической властью. Рыночный обмен охотно допускался, но доступ к власти и богатству строго ограничивался, независимо от того, кто находился у власти, аристократы или торговцы. Монополизация власти, а с ней и частного богатства оказалась более легким предприятием, нежели разведение обширной сети взаимодействий и накопление в ней множества частных капиталов. То есть такие торговые и производственные сети были, но включали ограниченное число людей, которые мало влияли на принятие политических решений. Там же, где такая возможность имелась, наиболее доходные и влиятельные позиции занимались ограниченным кругом лиц, а конкуренция сводилась на нет. В развитых богатых сообществах противовесом процессов дифференциации стали централизаторские тенденции, которые реализовывались через территориальное расширение и попытки тотализации общества. Первый путь предполагает максимизацию контролируемой территории с проживающими на ней людьми, тогда как второй – статичность институциональной структуры.

Исторически децентрализованная система коммуникации поддерживалась за счет иерархий и сетей торговцев и производителей, по отношению к которым властные институты оставались внешними. В силу этого капитал, его институты и организации не владели властью, наоборот, централизованная власть пользовалась капиталом и одновременно доминировала над частной собственностью. Централизация институционального администрирования и общих активов в руках государства стала одним из главных инструментов управления сообществами. При капитализме действия деловых и политических организаций оказываются конвергентными, а экономический рост и концентрация капитала увеличивают его влияние и власть.

Частный характер капитализма и его современный почти повсеместный контроль над государством способствовал росту централизованных институтов при недостатке реальной власти над действиями капиталистических организаций. Благодаря этому власть не является заложником статичной тотализованной структуры, а капиталистические и властные объединения могут варьировать управляемые территории и используемые институты. Капиталисты могут поступаться государственным интересом перед частным не в силу роста индивидной свободы (такого рода интересы и свобода прослеживаются на протяжении всей истории), а в силу зависимости сообществ от капиталистических отношений и соответствующих институциональных объединений.

Современное общество более устойчиво поддерживает свою открытость, чем это удавалось древним, но достижение пределов роста и создание новых институциональных композиций все так же реализуют алгоритм перехода разомкнутого и замкнутого состояний, вызывающий циклы политико-экономического взаимодействия сообществ и смены институций. С расширением и уплотнением связей цивилизации шла борьба и эволюция традиционных и капиталистических сообществ как друг с другом, так и с динамикой отношений, в результате чего было создано общество институционально управляемых изменений, известное под названием «модернити» 130 .

Каким бы новым оно ни казалось, у этого процесса прослеживается весьма долгая история, и как бы ни росла его рефлексивность, способности разума к пониманию остаются ограниченными. Убывание варварской периферии и рост взаимосвязей в мировой политико-экономической системе изменили реакцию сообществ на пределы роста. Периодические спады и кратковременность взлетов теперь ведут не к долгой регрессии и замыканию отношений, а к изменению институциональной структуры. Поддерживаемый централизованный, по факту, хотя и не всегда по форме, характер организации властных отношений капитала придал дифференцированной коммуникации устойчивость, что способствовало безостановочной модернизации всех вовлекаемых сообществ, даже если их чисто экономические результаты приносили убытки. Благодаря этому переход богатства и власти от одного капиталистического сообщества к другому не влечет за собой потерю контроля над мировой экономикой и мировой политикой со стороны капитала, хотя вся мировая система коммуникации сообществ меняет свои институты организации.

Еще ни одно сообщество не смогло оседлать процесс изменений и вынуждено было, поднявшись на волне объективных процессов, необратимо приходить в упадок, уступая свои позиции новым участникам. Между тем, по крайней мере абстрактно, такая возможность имеется, и содержится она во взаимном включении территорий и сообществ, интеграции их политических и экономических институтов и организаций. Такой ход событий возможен в том случае, если включаемые сообщества будут становиться не колониями, а претендентами на приемлемую долю капитала и власти, и все участники будут способны поделиться в пользу общего институционального объединения.

Отношения «центр – периферия» и неравенство территорий и сообществ неизбежны, в связи с чем необходимо уметь изменять их институциональные структуры. Использование колониальной политики дает кратковременный эффект возрастания богатства и влияния, но этот эффект не носит устойчивого характера, так как колонизуемые сообщества не становятся заинтересованными во включении. В результате достижение пределов роста разрушает неравное институциональное образование и сообщества оказываются не в состоянии трансформировать свои отношения в сторону создания более разносторонних и могущественных объединений.

Напротив, взаимный доступ включаемых сообществ к власти и капиталу поддерживает между ними отношения политического пата и, как следствие, состояние разомкнутости. Разомкнутость, позволяющая создать мощный рост и оправдать процесс болезненных изменений, вовсе не означает хаотичную мобильность: любая социальная организация для того и создается, чтобы мобильность была не хаотичной, а упорядоченной. Это предполагает, что притязания всех трех основных социальных групп, присутствующих в виде рассеянных локальных сообществ, достаточно защищены относительно друг друга и участники вынуждены принимать решения путем компромисса.

Тогда сообщества с их различными интересами будут включены в процесс интеграции, а взаимная конкуренция сопоставимых участников (с их капиталом и властью) воспрепятствует чрезмерно быстрой концентрации активов. Благодаря этому, трансформируя институциональные структуры отношений, они могут расширять совместные пространства коммуникации и управлять ими. Таким образом, изменяемая институциональная структура приобретает устойчивость, что положительно сказывается на увеличении капитала и власти, несмотря на рост сложности. Однако условие соблюдения политического пата и является здесь основным препятствием, ибо сильнейшие участники никогда не идут на уступки, если только не бывают к тому принуждены безвыходной ситуацией.

§3. Вселенная 25

Общеизвестно, что с изменением общества меняются и общественные законы. Особенность последних заключается в том, что это не столько законы, сколько смыслы, метафизические мифы. Завладевая человеческой речью, они каким-то образом меняют структуру социальных действий. Указанную точку зрения пытались обосновать много раз, но, видимо, без успеха. Мы знаем, что не всегда стоит верить словам человека о том, что он делает, однако в том, что касается общества, мы постоянно ищем некую «объективную» идею, которая бы объяснила наши дела, оставаясь при этом красивой риторической фигурой. Порою даже возникает впечатление, что дела ни в какой связи со словами не нуждаются.

Различные вариации человеческих деяний, частные и общие, совместно образуют системы инверсивных социальных связей, коммуницирующие в реальном времени. Взаимодействие складывает их в композиционные структуры отношений, которые в процессе коммуникации могут распасться на исходные формы, но затем снова собираются вместе, образуя новые композиции. Меняются культуры, но этика сообщества обнаруживает сходство, независимо от времени и места проживания 131 . Меняются языки, обычаи, предметы быта, технологии, орудия труда, но их взаимосвязь в социальной коммуникации остается неизменной. Процессы организации сообществ, если внимательно присмотреться к истории, обладают удивительной повторяемостью. Разные сообщества проходят сквозь типичные события, и, возможно, мы не всегда способны пережить мир так, как его переживали в Древнем Египте, империи Мин или викторианской Британии, но осознать структуру действий этих сообществ, почему они делали одно, а не нечто другое, мы вполне способны.

Очевидно, что культура является более чем значимым фактором коммуникации, поскольку непосредственно ее осуществляет. Вместе с тем надо заметить, что традиционная интерпретация роли культуры или идеологической целерациональности в социальной коммуникации и вопросах институционального строительства явно не в состоянии объяснить типичность коммуникации и разность культур. Сложившиеся в XIX—XX вв. концепции социального развития предполагали, что коммуникация и институты растут из ценностей конкретных культур, и поскольку культуры различны, то и результаты коммуникации различны тоже. Источником этого представления была вера в животворящий дух, эманирующий из культурных форм в политико-экономические, результатом чего становится некая «идентичность», объясняющая действия сообществ и государств.

Только продолжая избегать различия культуры и коммуникации, можно рассуждать о негативной патриархальности конфуцианства в период упадка Китая и позитивном патернализме того же конфуцианства в период его подъема. Подобный подход не способен сказать о том, откуда вышел мир и куда он идет, и является типичным инструментом властной манипуляции и накачивания натужного псевдопатриотизма. Попытки найти основания институциональной коммуникации для каждой отдельной культуры особого успеха не принесут, поскольку в «культурах» до сих пор ищут некую абстрактную сущность социального, явленную в художественной или этической форме. Безусловно, разность культур весьма значительно затрудняет коммуникацию и рождает взаимное подозрение, сводимое к банальному страху перед теми, кто не похож на нас. Тем не менее эта разность не помешала мировой системе коммуникации сообществ появиться и в течение всего существования человека развиваться и принимать все более сложные формы.

Образование локальных городов и территориальных государств было связано с необходимостью управления сообществом в ежедневном производстве, регулярном ведении торговли, распределении обязанностей и применении насилия. Появившись для удовлетворения базовых потребностей совместного существования, управление будущим связало сообщества неравной связью, выпутаться из которой они уже не смогли. Первую цивилизацию, о которой нам достаточно хорошо известно, создали в IV—III тыс. до н. э. шумеры в междуречье Тигра и Евфрата. Опыт предыдущих странствий и иерархичная организация сообществ вызвали к жизни чрезвычайно продуктивное аграрное производство, притянув множество контактов, что сделало этот район крайне урбанизированным. Экономические и политические связи шумеров расходились по всему Ближнему Востоку и достигали западной Индии.

Шумерские города регулярно вели истребительные войны за контроль торговых путей и отъем ценного сырья. Элиты были в наибольшей степени заинтересованы во внешней торговле и войнах, которые, в свою очередь, требовали формирования репрессивного и административного аппарата государства. Во внутренней политике следствием было появление частной собственности и постоянные попытки узурпации власти отдельными представителями верхушки. Как правило, представители знатнейших родов достигали этого совмещением бюрократического (жречество ранних цивилизаций управляло крупнейшими производственными и торговыми активами) и военного контроля.

Наличие общего, но неупорядоченного экономического пространства, нарушаемого частыми распрями участников, предопределило пути политического решения вопроса. Результатом активных мирных и военных контактов шумерских государств было появление все более обширных империй, для управления которыми создавались государственная бюрократия, государственная армия, фонд государственных активов (земля) и государственная внешняя торговля. Проблема все же заключалась в формате социального и экономического включения покоряемых сообществ, которые служили источником добычи в политическом мире этих империй. Лишая местные элиты ценнейших активов и не давая ничего взамен, империи обрекали сообщества на постоянные восстания и потому были недолговечны. Социально-экономическая дифференциация и спонтанная интеграция сообществ размыкали локальные институциональные структуры: к власти приходили выходцы из низов общества, такие как Саргон Древний, который в XXIV—XXIII вв. до н. э. и создал первую империю.

Социальная динамика, которую являют древние сообщества, типична для современности. Экономический рост вследствие расширения сети контактов, сложные отношения социальных страт, конкуренция среди верхушки, создание профессиональных союзов и профессиональных армий, концентрация активов, разорение мелких участников и обогащение крупных, последующая депрессия, разрыв экономических связей с ослаблением или развалом государства. Затем круг повторялся. Размах частных и государственных капиталистических практик был столь велик, что не помогали никакие ограничения экономической деятельности, в связи с чем 3-й династии Ура в XXII—XXI вв. до н. э. пришлось создать автократичную организацию государственного капитализма, а разоренных людей использовать как государственных рабов. Падение этого государства вызвало такой разгул капитализма, который впору назвать диким. В Вавилонском царстве Хаммурапи в XVIII в. до н. э. сталкивался с той же дилеммой дифференциации сообщества и его активов, в связи с чем была предпринята целенаправленная попытка поддержания традиционного общества и ограничения капитализма. Расцвет египетских царств обязательно заканчивался распадом ввиду той же дифференциации и приватизации земель группировками знати.

Внешняя пространственная организация коммуникации сообществ была непосредственно связана с их внутренней динамикой отношений. Рост и расширение отношений развитых центров вовлекали периферийные сообщества, и когда рост заканчивался, периферийные варвары обрушивались на слабеющие метрополии. Центральные сообщества, пока были сильны, обычно сравнительно легко отражали вторжения менее развитых соседей, но с прекращением роста и разрушением социально-экономической структуры становились беспомощны, и вторжения сразу после того, как в царстве «что-то пошло не так», в древнем мире были повсеместны. С пришельцами взаимосвязи регрессировали, но территориальные перемещения сообществ и неуклонное включение периферии распространяли цивилизацию городов и государств. С каждым новым циклом происходило пространственное расширение активности и выстраивались новые институциональные структуры, которые являлись видоизменением старых.

Бронзовый век закончился эпохой обширных сухопутных и морских империй, высоким уровнем урбанизации, постоянными внешними политическими и экономическими отношениями сообществ. Если в начальный период интенсивность контактов была достаточно слаба, то впоследствии экономическая интеграция и империализм государств шли по нарастающей. К XIII в. до н. э. государства с помощью союзов образовали систему великих и не очень держав и после взаимного признания поддерживали общий мир. Но в конце XIII в. до н. э. внутри развитых сообществ – Нового египетского царства, Ахейских государств – начинаются восстания и междоусобная борьба. В XII в. до н. э. периферийные народы Ближнего Востока и Средиземноморья, создав военизированные иерархии, приходят в движение и вторгаются в Египет, Малую Азию, Междуречье и Грецию. Еще недавно грозные империи, регулярно отражавшие сходные вторжения, распадаются, прекращается интенсивная торговля, культура и инфраструктура становятся примитивными, а вслед за этим вновь поднимаются мелкие города и царства.

Период с XII по X в. до н. э. был временем городских государств и мелких царств, и он связан с подъемом тех сообществ, кому приписывают «изобретение» капитализма. Финикия являлась группой городов на территории Леванта. Причем сами финикийцы были пришлыми, тогда как города на восточном побережье Средиземноморья, которые они заняли, – одними из самых старых на планете, поскольку здесь проходили наиболее важные торговые пути древнего мира. Зависимость от импорта аграрной продукции и возможности экспорта металлов и промышленных изделий обусловили капиталистическую экспансию финикийских сообществ. Их слабостью был небольшой размер сообществ и досягаемость со стороны соседей, которые регулярно грабили финикийцев.

Торговый город Ашшур в Северной Месопотамии, напротив, совместил экономические интересы торговцев и военные возможности аристократии, создав с X по VII в. до н. э. самое грозное государство того времени. Расширение связей сообществ опять вело к созданию обширных империй как на Ближнем Востоке, так и в Индии, где под государственный контроль ставились все более протяженные территории, а в момент кризисов к власти приходили шудры. В этот период, пережив длительный регресс, Древний мир вновь начал по нарастающей экономически и политически интегрировать сообщества, создавая все более обширные империи со все большими рынками и развитым управлением, пока не достиг пика в I—II вв. н. э.

Отношения сообществ пронизывала бесконечная борьба, но в характере влияния имелись существенные различия. Ассирия возвысилась при помощи союза насилия и капитала, но помимо контроля торговых путей и обменов удерживала контроль и доходы исключительно звериной жестокостью; с падением ассирийской державы влияние ее сообщества немедленно кануло в лету. В отличие от нее Вавилония и Финикия представляли собой разомкнутые, урбанизированные сообщества, в которых притязания социальных групп удовлетворялись за счет активной торговли и производства. Как следствие, их коммуникативные возможности, социально-экономическое и культурное воздействие оставались значительными в течение всей истории Древнего мира, несмотря на то, что политическое влияние их государств было довольно кратким. Связи, капиталы, знания делали их главными областями ойкумены, без контроля которых никакая империя на Ближнем Востоке рассчитывать на гегемонию не могла.

Для всех государств одной из главнейших задач было поддержание социально-экономического status quo и избавление от издержек капиталистических практик, ведших к обнищанию большинства и обогащению меньшинства. Использовали капиталистические практики все, у кого были те или иные активы и возможности обмена; другое дело, что активы большинства были ничтожны и влияния не имели. Империи предпочитали взимать ренту, купировать конфликты, строить инфраструктуру за счет местных сообществ, но проводить их социальную трансформацию с целью капитализации не могли и не умели. В этом смысле даже самые умелые правители оставались заложниками коммуникации сообществ и условий их взаимодействия. Риск чрезмерной дифференциации населения и разрушения локальных институтов управления был слишком велик. Образцовым капиталистическим государством древности был Карфаген, чья олигархия столетиями поддерживала свою власть в городе и последовательно расширяла сферу политического и экономического влияния своего сообщества в Средиземноморье. Однако внутренняя слабость этого государства, заключавшаяся в эксплуатации контролируемых областей вместо их относительно равноправного включения, предопределила его крушение в схватке с Римом, который так или иначе включал своих союзников в совместное управление.

Как правило, управление расширявшихся империй находилось в руках военных из числа аристократов, следивших за политическими контактами и уплатой дани покоренными сообществами. Эта институциональная структура была наиболее дешевой и подходила для замкнутых, слабо контактирующих сообществ. Дальнейшее развитие такой бюрократии предполагало разделение военных и гражданских функций и периодическую ротацию немногочисленных управляющих. Вследствие чрезмерных полномочий такой администрации локальный властный монополизм, совмещение личных и государственных интересов вкупе с концентрацией частных активов аристократии и капиталистов были главным ее бичом во все времена. Относительно низкий уровень урбанизации делал местную аристократию основным заинтересованным участником в деле взаимодействия с империей. Характерным для такого типа организации было Персидское царство VI—IV вв. до н. э. и империя Маурьев IV—II вв. до н. э., охватывавшие максимум цивилизованной территории. В подобных «рыхлых» государствах взаимная включенность сообществ была слабой. Элиты таких империй с легкостью демонстрировали стремление к завоеваниям, но с прекращением военной экспансии начинался сепаратизм. Как только перемещение и распределение активов среди верхушки заканчивалось, регионы переставали нуждаться в империи.

Преимущества разомкнутого типа организации перед традиционным были продемонстрированы урбанизированными сообществами приморской Греции, которые не только создали массовую культуру и массовую капиталистическую экономику того времени, но и совместили организационные возможности капитала с политической властью и военной мощью. Греческие полисы VI—IV вв. до н. э., а за ними эллинистические государства проводили целенаправленную политику расширения рынка, введение местного самоуправления и боролись с образованием чрезмерных скоплений активов в отдельно взятых руках. Все эти реформы были не случайны, им предшествовали века спонтанного расширения рынка и подчинения сообществ, проводившихся наиболее крупными и влиятельными государствами Евразии. Для территориальных государств, как и для торговых городов, такая политика была логичной, ибо она связывала территории, делала их зависимыми друг от друга и приносила доход. Аналогичные процессы шли в Индии и Китае, где социально-экономическая активность урбанизированных сообществ толкала элиты на создание все более обширных государств: дифференциация сообщества ломала традиционную замкнутость и статичность социальной структуры, как это происходило в империи Нандов V—IV вв. до н. э. и в период позднего Чжоу V—III вв. до н. э.

Трансформация социальных структур евразийских сообществ позволила совместить частный капитализм с государственной политикой: Карфаген, греческие полисы. Промежуточное положение занимали эллинистические государства, Рим, индийская династия Нанда, династия Хань, где государственная политика была отделена от интересов капитала, но использовала и поддерживала даваемые капиталом социально-экономические и политические возможности. В случае доминирования центральной власти в развитых странах появлялись образцы государственного капитализма: эллинистический Египет, империя Цинь. Наиболее полно эти преобразования нашли себя в Китае, где Ши Хуанди понадобилось всего десять лет, чтобы превратить почти все сообщество в частную собственность своих приближенных, а государству придать капиталистическую и автократичную форму. Отдельный пример являла Индия, где трансформация структуры варн в плотных и полиэтничных сообществах привела к созданию системы каст как социального регулятора, следствием чего было отсутствие государственной бюрократии 132 .

Однако сколь бы динамичными ни были общественные отношения в период расцвета такой политики, исход был одинаков: торговые монополии, концентрация земельных активов, архаизация коммуникации и дестабилизация государства, которое либо распадалось, либо возвращалось к традиционным формам управления. Греция столкнулась с кризисом полисов в IV в. до н. э., эллинистические империи – во II—I вв. до н. э. Достигнув пределов накопления, крупные капиталы конвертировались в государственные должности и крупные земельные поместья, экономика которых носила замкнутый характер, а владельцы, в силу своего элитного статуса, избегали уплаты налогов.

Как следствие, сообщества не могли обратить процесс концентрации активов в инструмент внутренних институциональных изменений и последовательного включения периферийных сообществ. Эта работа осуществлялась путем завоеваний и в конце концов привела к новой эпохе мировых империй. Расширение цивилизации и упрочение ее внутренней связности позволило политическим юрисдикциям достичь максимального контроля над территориями вдоль Евразии на рубеже I—II вв. н. э., находившимися под властью четырех империй, обладавших политическим контролем над экономическим взаимодействием сообществ. Римская, Парфянская, Кушанская и Ханьская империи жили с ренты за контроль торговых путей, перераспределяя средства в обустройство инфраструктуры, управление городами и сельскими областями.

Общим инвариантом социального управления в империях было одновременное поощрение государством как частной инициативы, так и форм коллективного самоуправления и центрального регулирования (в большей или меньшей степени). В том или ином виде государства наиболее развитых и богатых сообществ обзавелись бюрократией и рационализировали управление сообразно частным и коллективным запросам сообществ.

Международные и этнические торговые и финансовые сети существовали с тех самых пор, как появились частная собственность и частная торговля. За исключением капиталистических морских сообществ и Ассирии, эти торговые иерархии сетей не включались в создание государственных институтов и страдали от вторжений варваров в периоды регресса. С расширением и упрочением империй торговые и финансовые объединения наиболее развитых регионов росли в пределах безопасных государственных юрисдикций.

Но процветание империй оказалось временным. Логика дифференциации, которая предполагает одновременную фрагментацию и концентрацию связей и активов, способствовала монополизации экономических возможностей сообществ среди ограниченного круга лиц. Бурное развитие рынка и в Римской, и в Парфянской, и в Ханьской империях само приводило себя к концу: концентрация капитала и земельных активов делала сказочным существование верхушки, но те, кого называют средним классом, беднели и возвращались к примитивной социальной жизни. Хотя капитал оказывался способен на временную трансформацию отдельных сообществ и в такие моменты наблюдались поразительная социальная экспансия и усложнение отношений сообществ, социальная среда их связей

была недостаточной, чтобы придать капитализму современный вид.

Экономические контакты между империями создавали региональные и локальные связки «центр – периферия», что вело к чрезмерному накоплению капитала на одном конце и разрушению социально-экономической организации на другом. Более успешные и эффективно организованные сообщества включали экономически и политически зависимые области в качестве периферийных экономик, происходила фиксация в системе разделения труда, а естественное выкачивание капитала блокировало рост сообществ.

Но и внутри преуспевающих сообществ события шли по аналогичному сценарию. Так, отрицательный баланс Рима в торговле с Индией и в целом с Востоком продолжался в виде тех же отношений между урбанизированной частью империи в Восточном Средиземноморье и аграрной в Западной Европе. В Иране эта ситуация разворачивалась между городами Междуречья и периферийными территориями: сначала в виде кризиса эллинистических государств во II—I вв. до н. э., затем в Парфии II—III в. и в Сасанидском Иране VII в. В Индии касты спасали сообщества, но не государства, и колебания вдоль торговых путей разрушали индийские империи так же легко, как и собирали. В Китае правление династий Старшая и Младшая Хань каждый раз заканчивалось кризисом социальной структуры общества в I и III вв. соответственно.

Когда социально-экономическая деятельность сообществ приводила б о льшую часть людей к перманентному банкротству, находились два выхода. Либо обратная трансформация социальной системы к более примитивным, замкнутым формам организации и деятельности, либо попытка тотализации сообществ государственной бюрократией. Первый вариант был испробован Западной Римской империей, Ираном, Китаем, причем Китай за свою историю испытал такие кризисы далеко не однажды. Второй вариант был выбран Восточной Римской империей 133 . Значительная замкнутость государств в отношениях друг с другом, частое использование политики насилия делали невозможным перевод капитала в пределы других юрисдикций с сохранением его стоимости или прав на активы. Основные инвестиции направлялись в скупку земли, в связи с чем в Риме, Иране и Китае кризис III в. сопровождался одновременной социальной деградацией и процветанием очень узкой прослойки богатейших собственников. Исчезновение общественного богатства разоряло государство, которое отдавало свои функции частным лицам за откуп или по обязанности, что делало положение и верхушки, и остального сообщества крайне нестабильным. Урбанизированные формы жизни такой ситуации вынести не могли и регрессировали до положения замкнутых аграрных сообществ. Одной из реакций государств на плачевные события стали попытки унификации империй с помощью бюрократии и идеологии, то есть религии. С политической точки зрения религиозная унификация понятна, так как обратной стороной процесса был сепаратизм приверженцев негосударственных религий. Социально-экономическим следствием политики навязывания общей веры являлись разорение и физическое уничтожение несогласных, сделавшие Византию и Иран неспособными противостоять натиску арабов в VII—VIII вв.

Мировая система коммуникации сообществ последовательно расходилась по континентам, но плетение связей было неровным, с разрывом контактов и перепадами регресса, и вело не столько к прогрессу техники и знания, сколько к пространственному расширению цивилизации и социальному включению все новых сообществ. Вялая структурация процессов, формирование связей периодически приводили к локальным и региональным размыканиям сообществ, что сопровождалось распусканием разнообразных контактов и складыванием их в динамичную систему отношений.

Неравномерность концентрации активов и контактных возможностей делала институциональные структуры сообществ недееспособными, на какое-то время евразийская система распадалась, но затем вновь распускала экономические сети и приводила их под контроль юрисдикций. Великое переселение народов II—VII вв. было такой же миграцией варваров, как и многие до него, но одной из самых крупных, и затронуло Евразию на всем ее протяжении с востока на запад. Обширные рыночные связи вызвали появление аристократии, рост населения и приватизацию в варварских сообществах. Это движение не было бы столь массовым и повсеместным, если бы не кризис империй, а до этого их расцвет. В итоге главными жертвами этой миграции стали Западная Римская империя и северный Китай. С V по X в. на северо-восточной, северной, северо-западной периферии развитых сообществ создавались варварские государства, оседлые и кочевые: те из них, кто процветал, все так же, как и раньше, приторговывали рабами, а кто не мог – прозябали.

Следующий виток взаимосвязей регионов запустили династия Тан в Китае VII в. и арабы в VIII—IX вв. После пятисот лет ощутимого (за некоторыми исключениями) регресса Евразия и Северная Африка вступили в период нарастающей экономической интеграции и попыток создания мировых империй, достигший максимального развития к XVI в. То, что называют «феодализмом», было империей кочевников, коей на первых порах являлся Халифат; аристократический режим династии Тан формировался в условиях раздробленности, последовавшей вслед за разрушением государства династии Хань и вторжениями кочевников. Вслед за политическим объединением территорий под властью новых империй пришел черед их обустройства с помощью городской экономики и бюрократии.

Сама интеграция Халифата стала реакцией на дискриминацию немусульман в общей юрисдикции. Поначалу мусульмане не платили налогов, но с массовым переходом населения в ислам государство теряло налоговую базу, а восстания подрывали стабильность. Династия Аббасидов возродила персидскую традиционную структуру управления, а сообщества получили общее пространство для ведения дел, образовав последовательную цепь развитых регионов в Испании, Северной Африке, Сирии, Ираке и Хорезме. Связи с христианскими сообществами Халифата возродили Восточную Римскую империю – Византию, которая в VIII—X вв. также пережила расцвет городской экономики и культуры, что, в свою очередь, сказалось на развитии Италии и появлении Киевской Руси. Благодаря всеобщему подъему наряду с территориальными сообществами росли экстерриториальные объединения, прежде всего торговые, среди которых одним из самых любопытных были еврейские торговые сети. Они охватывали Европу, Северную Африку и весь Ближний Восток, а на Северном Каспии вместе с кочевыми хазарами создали торговое полукочевое государство.

Большая плотность Китая и непомерные размеры рынка способствовали появлению административной системы мандаринов, чьи управленческие инструменты оказались непревзойденными вплоть до времен Европы XIX в. Помня уроки прошлого, администрация Тан последовательно ограничивала скопления крупных частных активов и защищала сельские сообщества, жившие с рынка, но не снимавшие с него сливки. Рынки, взаимосвязи которых вызвали империи, цвели вместе с городами, и началась экономическая экспансия в Юго-Восточную Азию. Индийский океан стал полностью взаимосвязан со всеми побережьями, кроме Австралии: появились урбанизированные капиталистические государства, такие как Чола в Индии и первые торгово-пиратские государства в Индонезии (Шривиджайя и Матарам), созданные при помощи индусских купцов. Поддержанные капиталом Халифата, мусульманские купцы прибрали к рукам торговлю в Западной Индии и отчасти Индонезии, не меньшим был натиск индусских купцов в Юго-Восточную Азию. Так же как и на Западе, только в большем объеме, создавались обширные экстерриториальные торговые сети мусульман, индусов и китайцев. С этого времени ЮВА стала самым богатым рынком мира вплоть до конца XVIII в.

Развал Халифата и Танского Китая в IX—X вв. произошел в тех же условиях, что сгубили древние империи. Китай оказался в пучине сепаратистских устремлений провинций, стремительно теряя контроль над Центральной Азией, и развалился. Северная часть страны надолго попала под контроль кочевников Южной Сибири. Но уже в X в. многочисленные социально-экономические связи сообществ Китая помогли государству объединить страну и создать один из самых удачных образцов капиталистического, крайне урбанизированного общества. В это время успешно совмещается государственный и частный капитализм, а крестьянские общины массово включаются в рынок. Но и его уже в конце XI в. настигла та же участь. Администрация Сун осознавала проблему чрезмерной концентрации активов и обеднения населения, но целерационально изменить положения дел не смогла.

В своей новой версии следующая, Южная Сун оказалась еще более урбанизированной, отличаясь высокой культурой, изощренными административными, фискальными, монетарными практиками управления. Гигантские объемы экономики способствовали экспансии китайских буржуа в Юго-Восточную Азию, где Китай стал политическим и экономическим гегемоном до XV в. Тогда же в Юго-Восточной Азии обозначилась тенденция к купированию военных конфликтов и разрешению их преимущественно мирным путем, к чему иные страны пришли гораздо позже. Условием такой тенденции, без сомнения, была зависимость участников друг от друга на обширном общем рынке и сложности ведения войны в регионе островов и побережий.

В Халифате процветала торговля на дальние расстояния, но социально-экономической интеграции сообществ не произошло. С монополизацией рынков и укрупнением частных активов состояние урбанизированных зон, особенно в Ираке, начало ухудшаться, а провинции охватила волна сепаратизма. На Ближнем Востоке и в Византии экономика стала аграрной и появились обширные земельные поместья аристократии. Империя распалась на ряд враждующих государств и подверглась непрерывным атакам кочевников Центральной Азии и Южной Сибири.

Включение кочевых племен в рыночный обмен с империями взращивал варварскую аристократию и политические притязания на экономические активы. С этого времени для Ближнего Востока и Средней Азии главной внешнеполитической проблемой оказались внешние вторжения, которые сопровождались неизменным разрушением инфраструктуры, политической анархией, процветанием торговли роскошью и угнетением остальных социально-экономических возможностей сообществ. В Китае династия Сун еще активнее откупалась среди кочевников посредством дани, силясь отвратить их от военных действий, но следствием было лишь появление такого феномена, который превзошел все остальные военные экспансии.

Начавшись как обычное кочевое государство, монгольская империя подчинила себе как минимум половину цивилизованной и варварской Евразии и поддерживала свое существование регулированием торговли роскошью и развитой фискальной системой, заимствованной у китайцев. Наибольшую выгоду от очередного объединения Евразии получили немногие представители крупной буржуазии и аристократии, как монгольской, так и зависимых сообществ. Но и здесь скорость обменов и объемы накоплений в первой трети XIV в. достигли пределов: падение экономики подточило власть монголов в Китае и ослабило их государства в Центральной Азии.

Одним из следствий раздробления Халифата было ускорение развития средневековой Европы. Принято считать, что та система сообществ, которая сложилась после захвата германцами Западной Римской империи, является наиболее «чистым» выражением феодализма и даже знаменует собой переход к какой-то новой эпохе. Есть повод усомниться в этой точке зрения. В самой системе рассредоточенного управления территориями с помощью профессиональных военных из числа аристократов, выполняющих функции администрирования, суда и распределения доходов, ничего нового нет. Рост экономических взаимосвязей с течением времени, усложнение социальной структуры, военные экспансии, создание процветающих урбанизированных регионов, объединение их в пределах все б о льших юрисдикций, появление бюрократии – все эти процессы уже происходили на планете по многу раз, и здесь европейцы не ввели ничего нового.

Феодализм не являлся какой-то новой ступенью в развитии, скорее это были обыкновенные аграрные сообщества, замкнутые, бедные и неграмотные, чье вхождение в систему экономических взаимосвязей Евразии вызвало сначала расцвет и затем резкий кризис. Внимание исследователей эта эпоха привлекает в связи со своей длительностью, с V по XIV вв., но именно такая длительность и более чем скромные результаты социально-экономических и политических достижений средневековых европейских сообществ должны дать повод усомниться в их исключительности или рассмотреть эту исключительность под другим углом.

Нам известно, что за тысячу лет со времени падения Римской империи Европа прошла только один масштабный институциональный кризис в XIV в. (Каролингская империя и Киевская Русь лишь отчасти идут в счет, поскольку были слишком примитивны). За тот же срок Китай успел трижды оказаться в таком положении: кризис династии Тан в IX в., Сун в XI в. (не считая гибели Южной Сун вследствие монгольского вторжения) и исчезновение монгольской династии Юань в XIV в. Центральная Азия и Ближний Восток дважды пережили подобный кризис: в IX в. в Халифате и в XIV в. в монгольский период (не считая случая Ифрикии в XI в.). В Европе налицо более низкая динамика процессов коммуникации, что объясняется малочисленным населением, редкими внутренними и внешними контактами, примитивностью экономики и соответствующими объемами капиталов.

Во внешней и внутренней политике европейские государства оставались катастрофически бедными и слабыми вплоть до XVII в. включительно, а центральная власть постоянно оспаривалась верхушкой аристократии. Потеря мусульманами контроля на Средиземном море в XI в. вследствие внутренних конфликтов (Северная Африка в это время пережила социально-экономический кризис и атаки кочевников из Сахары) позволила европейцам ускорить интеграцию в евразийскую систему сообществ. Их военная экспансия сопровождалась ростом торговли и производства в городах, сосредоточивавших все большие объемы капитала и вторгавшихся на рынки Ближнего Востока. Но даже в таком виде, а тем более после кризиса XIV в. европейские сообщества оставались гораздо менее развитыми, а их государства менее могущественными, нежели Ближний Восток, Индия, ЮВА или Китай.

В XIV в. большая часть евразийских сообществ переживала перманентный политико-экономический кризис, сопровождавшийся в середине века чумой и многочисленными войнами, в особенности в Европе и Центральной Азии. Наиболее самодостаточными и развитыми регионами оставались Индия и ЮВА, чьи экономики отделались минимальными потерями, но в Индии вследствие кастовой системы политические режимы мусульманских и индусских государств оставались нестабильными до конца XV в., пока Северная Индия не была завоевана династией Великих Моголов. С конца XIV в. начался новый подъем, благодаря которому состоялась централизация Китая при династии Мин; такие же процессы отмечаются на Ближнем Востоке: в Турции и позднее в Иране. К XVI в. сообщества от Средиземного моря до Японии опять создали богатейшие рынки, на которых в пределах обширных империй процветали и капиталистические города, и традиционные сообщества.

Восточные страны обладали самой крупной торговлей и самым разнообразным производством, так что поток драгоценных металлов устойчиво шел с Запада на Восток: Индия, ЮВА и Китай в силу наиболее многочисленного и плотного населения были конечными пунктами назначения золота и серебра, а Турция и Иран помимо внутренних рынков были перевалочными пунктами для торговли с Африкой и Европой. Индия, ЮВА и Китай находились в центре мировой экономики; величина их рынков, составлявшая более половины мирового ВВП, и степень урбанизации сделали остальные регионы в той или иной мере их экономической периферией. Китай, обладающий не только одной из самых развитых экономик, но и самой дееспособной бюрократией, уже в первой четверти XV в. предпринял экспедиции для нахождения и описания новых земель.

Аппарат государственного управления новых империй, как правило, был открыт для представителей всех социальных групп, стремившихся сделать карьеру чиновника. Ввиду своего превосходства Индия и ЮВА были открытыми экономиками и допускали на свои рынки всех, кто был готов платить, продавать и покупать. Государственная политика в отношении сообществ в рамках традиционной структуры придерживалась поощрения среднего класса (мелкого и среднего уровня торговли и производства) и ограничения влияния крупных собственников. Дальше всех в этом пошел Китай, который при династии Мин в середине XV в. во избежание усиления крупного бизнеса сделал всю внешнюю торговлю государственной и запретил приватизацию земли.

Европа того времени оставалась ярко выраженной периферией, но с XV в. также переживала подъем городской экономики, главным образом в Италии, Германии и Бенилюксе. Среди европейских сообществ выделяются небольшие капиталистические государства Италии, по отношению к которым остальные страны в той или иной степени выступали должниками либо просителями. Эти процессы так и остались бы региональными, но настойчивые попытки португальцев и испанцев (финансируемые итальянцами) сначала привели к проникновению в Африку, Индию и ЮВА, а позже к открытию и оккупации Америки. Подъем урбанизации, рынков и накопления капиталов в ходе исторического процесса часто шел вслед за созданием заморских колоний, в том случае, если эти завоевания финансировались городской буржуазией. Так было с колониями Финикии и Греции в Средиземноморье; немецкими колониями в Прибалтике; индийскими и китайскими колониями в Индокитае и Индонезии. Америка не являлась исключением, а по своим размерам, добыче драгоценных металлов и прибыльности производства превзошла все предыдущие колониальные экспансии, хотя эффект открытия Колумба сказался не сразу и в разных сообществах по-разному.

Испания и Португалия пережили кратковременный политический взлет, но были не в силах использовать свои завоевания в полной мере, прежде всего из-за недостаточности капитала, отсутствия широких деловых сетей и самостоятельных производств. Б о льшая часть прибыли досталась итальянским, немецким и нидерландским торговцам, промышленникам и банкирам. В среднесрочный период почти весь добытый драгоценный металл ушел в Индию и Китай, и чем больше европейцы интегрировались в азиатские рынки, тем быстрее шел процесс перекачки металлов на Восток. В долгосрочный период американские колонии прежде всего усилили капиталистические сообщества, способствовали их политическому размежеванию с метрополиями и созданию собственных государств. Способность городских сообществ Северной Европы совместить интересы капитала, власти и всех социальных групп привели к созданию обширных торговых и производственных сетей, экономическому росту в ходе урбанизации и обусловили то, что, прежде чем металлы покидали Европу, они превращались в капитал.

Особенность системы международной политико-экономической коммуникации сообществ до XIX в. заключалась в том, что она была децентрализованной. Отношения «центр – периферия» обусловливались объективными и неуправляемыми факторами типа численности и плотности населения, климата, особенностей пространственного размещения сообществ. Этим естественным путем наиболее развитыми сообществами становились не только самые урбанизированные и капитализированные, но и самые многочисленные, которые не нуждались в целенаправленной трансформации, хотя такие примеры и были. Слабые экономики, их города и сообщества всегда зависели от более сильных и богатых экономик, и как в Парфии I в., так и в Европе XIII в. или Индии XVI в. наблюдались отношения «центр – периферия».

Но возможности совмещения капитала и власти и поддержание этой связки государственной политикой оставались ограниченными. Большинство населения, будучи сельским, вовлекалось в эти процессы лишь отчасти, поэтому основными инструментами государственного воздействия на сферу капитализма были репрессии и присвоение частного капитала. Ведение последовательной политики в пользу капиталистов было убийственным, пока сообщества оставались бедными и замкнутыми, а капитал как средство организации уступал власти. Монархи, безусловно, постоянно вмешивались в дела торговцев и банкиров, но направлять потоки капитала, манипулировать чужими экономиками и трансформировать собственные сообщества были неспособны. То же и малые капиталистические государства, будь то в Италии или Индии. Их капитал мог быть велик, но возможности его конвертации в политическую власть весьма ограниченны: порой они могли быть с царствующими коллегами на равных, но не возвыситься над ними.

Поэтому подъем мирового капитализма произошел в Европе, когда последняя включилась в мировой рынок в XV—XVI вв. Географически многие государства этого региона имели возможность коммуникации за счет протяженного побережья, но, к сожалению для них, Европа находилась на задворках развитого мира. Следствием такого положения было то, что территориальные аграрные государства были бедными и слабыми, а капиталистические городские государства, контролируя контакты с остальным миром, были достаточно сильны, чтобы им противостоять. Более того, европейские государства были слабы перед аристократией своих сообществ и вплоть до XVI—XVII вв. не способны централизовать управление подчиненными территориями. После централизации и создания системы бюрократии большие государства все равно оставались зависимыми от иностранных капиталов и их владельцев, поскольку размеры внутренних рынков каждого из них были малы, а плотность и величина населения невелики. Торговые и финансовые олигархии итальянских, немецких городов-государств и Нидерландов, выступив соперниками и партнерами аристократии, воспользовались слабостью институтов традиционной организации и смогли навязать свою власть, интересы и политику поначалу своим, а позже и остальным европейским государствам, чьи попытки совладать с капиталом привели к невиданному расширению бюрократического контроля над жизнью человека.

Посредством этой зависимости и участия в расширяющемся мировом рынке Европа смогла преодолеть разрушительный характер трансформаций, с конца XVI в. обратив их в более управляемый процесс изменений системы социальной коммуникации 134 . Благодаря политической раздробленности общеевропейского пространства и подчинению государственной власти политике капитала европейские сообщества смогли воспользоваться потенциальными возможностями мировой системы коммуникации, максимально расширив свое влияние.

Политическая и экономическая слабость территориальных государств способствовала сохранению и усилению влияния частного европейского капитала. Менялись его владельцы, но сам капитал, переходя от итальянцев к немцам, голландцам и британцам, сохранялся и приумножался; вместе с ним росли и возможности по организации сообществ. К тому времени, когда эти сообщества напрямую включились в евразийскую политико-экономическую систему, европейские капиталисты, их деловые организации и политическое влияние уже были достаточно велики, а традиционные европейские государства все еще слабы. Двойное управление институциональными отношениями в качестве государственной юрисдикции и публично заверенной, единичной частной собственности сделали систему коммуникации капиталистических сообществ Западной Европы более динамичной: способной к изменениям сквозь сопротивление входящих в нее сообществ и предшествующих институциональных порядков. Так что дальнейший виток коммуникации образовался под возрастающим институциональным влиянием капитала. В итоге международная система управления капиталом была учреждена европейцами в мировом масштабе, замкнув политико-экономические отношения региональных сообществ в централизованную систему институций.

С того времени, как это произошло, централизованная система институционального управления политическими и экономическими отношениями сообществ периодически трансформировалась и меняла своих «операторов». Но проблема управляемой трансформации осталась по сей день и, похоже, регулярно будет становиться актуальной. Поддержание контроля и управляемости значительных масс капитала со стороны некоторых деловых и политических организаций в каждом новом цикле самоорганизации европейских сообществ снижало степень разрушительности неуправляемой динамики и увеличивало способности к социальной трансформации.

Благодаря такому региональному фактору маленькие прибрежные и островные сообщества смогли сначала выдвинуться в торговле, создать урбанистическую культуру и развитое производство; включившись в мировой рынок, накопить большие объемы капиталов и использовать их в деле целенаправленного экономического и политического подчинения своих соседей. Успехи милитаризации, сопровождавшие эту борьбу, помогли в дальнейшем завоевать восточные сообщества. Последние, в Индии и Юго-Восточной Азии, придерживались политики открытого рынка, где все решали качество и цена, а их государства не вмешивались в дела банкиров и торговцев до тех пор, пока не становилось поздно.

С конца XVI в. во всех евразийских регионах опять возникли кризисные явления, политическая и экономическая жизнь сообществ стала нестабильной. В Китае бюрократия оказалась поражена всепроникающей коррупцией, выросли личные состояния мандаринов и крупных буржуа, остальное население обнищало, а государство потеряло дееспособность. В Турции провинциальная и столичная элита увеличили свои земельные владения, крупная буржуазия вытеснила с рынков средних и мелких предпринимателей, а экономика стала аграрной. В Европе население Испании и Италии также нищало соразмерно с ростом богатства верхушки буржуазии и аристократии, а империя Габсбургов переживала ряд дефолтов. Кризисные колебания сказались на Индии: в империи Моголов военные и аристократия расширяли свои владения, росла степень эксплуатации сельских общин; города западного побережья сталкивались с нехваткой спроса на продукцию, что вызывало вспышки голода.

Последствия этих процессов зависели от региональных особенностей сообществ, их способностей воспользоваться возможностями мировой системы коммуникации и совместить их с вопросами государственного управления. Диссенсус политико-экономических отношений итальянских и немецких государств, их элит не дал объединить эти страны, расширив пространство взаимодействия, и даже сам такой вопрос в повестке дня не стоял. Экономическая и политическая власть в Европе сместилась из Средиземноморья в Нидерланды, где буржуазия и государство были не в состоянии подавить друг друга и потому пошли на союз. Турция надолго стагнировала. В Китае в середине XVII в. исчезла династия Мин, сама страна была захвачена маньчжурами – кочевниками с севера, немедленно возродившими классические административные порядки: государство поощряет деятельность средней и низшей страт сообщества, пресекает концентрацию крупных частных активов. В империи Моголов выход из кризиса был двойственным: попытка религиозной унификации сообществ (насаждение ислама) и новые завоевания. Итогом этих усилий стала перманентная гражданская война в Центральной Индии и смещение предпринимательской активности с западного побережья на восточное.

Европейцы, дотоле бывшие лишь одними из многих на рынке Индийского океана, смогли постепенно воспользоваться ситуацией. Торговые европейские компании с самого начала своего присутствия использовали военное насилие как средство устранения конкурентов, но пока империя Моголов находилась в зените, воевать предпочитали в Индонезии. Чем сильнее в Индии разгорались гражданские войны, тем б о льшим было присутствие европейцев. Пока индийские государства были сильны, они не видели причин устранять «людей в шляпах», а когда наступил период кризисной перестройки, было уже поздно. Опираясь на местных союзников из числа индусской аристократии и буржуазии, британцы вытеснили остальных европейцев и к концу XVIII в. полностью подчинили индийскую исполнительную власть и торговлю. Они максимизировали свои доходы за счет непомерного налогообложения и присвоения наиболее прибыльных отраслей. Поскольку британское машинное производство все равно проигрывало индийскому и в цене, и в качестве, последнее было принудительно подавлено, страна низведена до поставщика дешевого сырья с монопольной привязкой к британской продукции, а сообщество стремительно регрессировало. Так было продемонстрировано, что не обязательно разрушать покоренные страны военным способом, это можно сделать экономически и получать стабильный доход.

Итак, с момента появления первых иерархических сообществ и до нашего времени система мировой коммуникации прошла множество рассеянных и связанных друг с другом циклов роста и кризисов институциональной организации. Колебания интенсивности развития сообществ носили эндогенный и экзогенный характер одновременно, поскольку для некоторых из них, например в Египте, Индии и Китае, локальные связи долгое время значили больше, чем региональные или континентальные. Все же благодаря инверсивности отношений пространственная рассеянность не стала помехой и система коммуникации связала сообщества сквозь череду приливов и отливов взаимодействия, так что локализованные пространства колебаний постепенно глобализировались и объединялись общим социальным временем, несмотря на различия в институциональной компоновке.

Выделенные неравномерные циклы дифференциации/концентрации отношений выражают динамику политико-экономического взаимодействия сообществ. Несмотря на различия мест и времени событий, вовлеченных сообществ, природа циклов совершенно одинакова, разница лишь в охвате и длительности выделяемых процессов. Эти циклы образовывались благодаря развитию рыночной экономики, расширению контактов и разделению труда, накоплению капитала урбанистическими сообществами и последующему их политическому объединению в рамках империй. Каждый такой подъем заканчивался с достижением пределов институциональной структуры сообществ и оборачивался кризисом политико-экономических отношений, разрушением государств и деградацией городской экономики.

Между некоторыми циклами, когда институциональные кризисы способствовали обширным миграциям, отмечаются периоды регресса, например с XIII по VIII в. до н. э. и с III по VIII в. н. э. После вовлечения варварской периферии восстановление, подъем и расширение сообществ выказывали тенденцию к ускорению. Например, с VIII в. до н. э. до III в. н. э. и с VIII в. н. э. по XVI в. н. э. появление развитых урбанизированных сообществ, их объединение в рамках сухопутных империй происходило по нарастающей. На одних и тех же территориях временн о й промежуток между крушением одних сообществ и появлением следующих уменьшался, а расширение государств происходило все быстрее и быстрее. Весьма характерно то, что период безусловного процветания и/или объединения сообществ в границах обширных империй, а позднее в рамках влияния капиталистических гегемонов занимал промежуток в среднем около ста лет. Движение к пиковому состоянию, особенно если исходно сообщества были неразвитыми, могло занимать длительное время, но дойдя до максимума своего развития и роста, система взаимодействия на нем никогда долго не задерживалась. Чем большим был охват системы коммуникаций и чем больше появлялось урбанистических сообществ, тем шире и плотнее становился международный рынок, и восстановление после институциональных кризисов происходило достаточно быстро. Как было показано на примере Европы, длительность и результаты этих циклов служат вполне ясным указанием на уровень развития региональных политико-экономических систем.

Уже первые развитые урбанистические сообщества попытались подчинить максимум территорий и таким образом замкнуть на себя социальное пространство и время. При этом было испробовано все разнообразие типовых практик, которые общество использует сегодня. Однако эти попытки были неудачны, так как любое образование оказывалось временным. Относительная ригидность социальных институтов и трудности с их целенаправленным изменением не позволяли варьировать композиции отношений власти, капитала и труда на территориях взаимозависимых юрисдикций. Случай Европы интересен как раз тем, что, начавшись с весьма невыгодных позиций, ее подъем в течение двух циклов,

V—XIV вв. 135 и XV—XVI вв., помог, во-первых, с оккупацией и ограблением Америки максимально расширить и уплотнить мировой рынок и, во-вторых, ввиду слабости государственной централизованной власти в Европе капиталистические организации смогли установить контроль над государствами.

Объединение экстерриториальных возможностей капитала и территориальной государственной власти позволило покорить те сообщества, которые, существуя в общем взаимосвязанном международном рынке, следовали традиционной институциональной политике, разделяя власть и капитал. Возрастание связности и плотности международного рынка, включение варварской периферии постепенно купировали трудности кризисов. Схожая динамика наблюдается в Индии в XVIII в. с падением империи Великих Моголов, когда появились государства, опиравшиеся как на военную силу, так и на торговые сети, снабжавшие их капиталом. Но, в отличие от Европы, эта динамика была нарушена иноземным торговым и военным присутствием.

Благодаря растущему мировому рынку капиталистические сообщества смогли навязать соответствующую систему отношений к XVII—XVIII в. на региональном уровне в Европе, а в XIX в. во всем мире. Этот контроль, в частности, выразился в том, что если у ранних сообществ пределы роста оборачивались расширением земельных анклавов, то теперь эти же пределы роста вели к доминированию финансового сектора, при помощи государств аккумулировавшего капиталы среди крупнейших финансовых организаций. Во время институциональных кризисов часть этих капиталов уничтожалась, менялись как система отношений сообществ, так и роль конкретных юрисдикций и деловых организаций. Дальнейшее развитие мировой, теперь уже капиталистической, системы также шло циклически. Но увеличивавшаяся степень контроля мировых экономических и политических отношений позволяла относительно быстро купировать последствия институциональных кризисов, хотя предотвратить их без перестройки системы коммуникации сообществ, власти и капитала оказалось невозможно.

§4. In statu nascendi

Слияние капитала и власти, происшедшее по всей Европе в XVII—XIX вв., а в остальном мире в XIX—XXI вв., имеет самые разнообразные последствия. Становление системы коммуникации глобального капиталистического общества все еще продолжается, и процессы роста и развития сообществ в рамках этой системы далеки от завершения. Растет как динамика отношений в увеличивающемся и усложняющемся социальном пространстве человечества, так и устойчивость порождающих эту сложность процессов. Происходит нарастание однообразия формальных институтов, норм и образования при разнообразии локальных изменений совместного пространства коммуникации в отдельных аспектах или на отдельных территориях.

Капиталистическая экономия власти способствовала расширению бюрократического контроля над процессами социально-экономической организации в меркантилистских государствах, в XVIII—XIX вв. превзойдя восточные традиционные империи по способности манипулирования институтами своих сообществ с целью их большей доходности. Это было частно-государственное капиталистическое партнерство, одержимое тотальным учетом полезного продукта, чрезмерными военными тратами и централизацией. В дальнейшем учет экономических деяний, здоровья, образования и перемещения индивидов и групп позволил государству воздействовать на каждого человека. Современный тип государственного администрирования вышел из этого слияния бюрократического контроля и частного накопления средств. Цепь финансовых отношений частных лиц укротила Левиафана, сделав его ручным и договороспособным.

Предшествующая традиционная система отношений разводила капитал и власть, в связи с чем централизация выстраивалась вокруг бюрократии и монарха, которые были не в состоянии управлять внешними экономическими отношениями, ограничиваясь посулами и насилием с целью контроля тел и территорий. Капиталистическая гегемония не стремится максимизировать власть или территорию. Она заинтересована в сохранении зависимости участников от своей власти в той мере, в какой это позволяет извлекать прибыль внутри имеющейся институциональной структуры, и централизация власти сообщества подчиняется данному императиву.

Такая форма структурации социальных отношений и вообще важность прибыли наравне с властью сложилась благодаря двойственной организации управления сообщества, исходя из интересов обладателей власти и капитала, как крупных институциональных организаций (государств, деловых предприятий), так и групп частных лиц (монархов, аристократии, бюрократии и буржуазии). Патовая ситуация элит и достижение консенсуса в вопросах управления ограничивали монополизм отдельных групп и расширяли социальное пространство, увеличивая вариативность его возможностей и эффективность принимаемых решений. За счет этого к плодам расширенного участия допускались не только элиты, но и остальная часть сообщества, средний и нижний «классы». Рост доходов позволил им претендовать на расширение прав, и постепенно выстраивалась конструкция политической демократии все б о льшей степени массовости. Элиты неизменно препятствовали этому процессу, но в моменты кризисов были вынуждены подчиняться, так как расширенный общественный договор сохранял их власть и давал новые возможности для роста. По сути, двойная структура власти и капитала служит основой демократии, недаром все стабильные демократические сообщества являются парламентскими плутократиями 136 .

Здесь необходимо отметить различие между политической демократией и гражданским управлением. Гражданское управление предполагает организацию сообщества посредством представительских и регулирующих институтов: законодательной, исполнительной и судебной властей выборного и бюрократического типов. Они призваны стабилизировать отношения, но сами по себе не предполагают демократии, будучи способными функционировать как в элитистском, так и в этатистском сообществах. Политическая демократия предусматривает доступ всех социальных групп к власти и осуществление ими совместного правления в своих интересах. Такая демократия является достаточно редким феноменом, поскольку доступ средней и нижней социальной групп к власти, в ущерб элитам, происходит лишь время от времени, в период институциональных кризисов, далеко не всегда сопровождаясь укреплением гражданских институтов, но с равной вероятностью ведя к диктатуре или анархии.

Однако в случае присутствия достаточно многочисленной средней группы (среднего класса) и в отсутствие внешних ограничений равный доступ к власти временно ведет к политической демократии, или разомкнутому состоянию сообщества. Ослабление властного монополизма элит, в свою очередь, помогает создать или укрепить гражданское управление. Но после стабилизации отношений в новых институциональных рамках элиты закрывают доступ другим социальным группам к политической власти, оставляя созданную структуру гражданского управления, что позволяет, несмотря на узурпацию власти и замыкание сообщества, сохранить общественный договор. Более того, во избежание потери легитимности элиты могут идти на опережение, изменяя институциональную структуру и делясь доходами с остальными группами, не дожидаясь передела власти. Западные сообщества парламентских плутократий и являют собой пример такого устройства, с гражданским управлением, но без реальной, а не ритуальной, политической демократии.

Таким образом, экономический рост и политическая устойчивость сообществ способствовали непрерывной урбанизации и социальной сложности, а вместе с ними возрастанию политической власти гегемонов и их подражателей. Традиционное общество предполагает не только разделение капитала и власти, но и презумпцию главенства коллектива, или организации, над частным лицом, за исключением элит. Капиталистическое общество, хотя и не всегда, способно к ограничению власти коллектива и организации над частным лицом. Двойная структура управления сообществом, властью и капиталом, союзом организаций и частных лиц принесла также двойственную структуру гегемонии как международных отношений организаций и частных лиц.

Двойная структура отношений более тонка и сложна, чем одинарная форма традиционной иерархии власти. Она позволяет как стабилизировать общее пространство отношений, так и осуществлять политическую манипуляцию отдельными экономическими процессами путем провоцирования нужного поведения сообществ. Такой результат достигается путем управления отношениями государств и деловых предприятий, а параллельно – управлением поведением индивидов и групп. Отличие гегемона от остальных сообществ заключается в его возможности институционально центрировать самые крупные скопления этих двойных отношений и пользоваться ими в целях поддержания своего влияния и власти.

В Нидерландах в XVI—XVII вв. зависимость сообщества от внешней торговли и слабость аристократии привели к союзу буржуазии и аристократии. Эта олигархия воспользовалась близостью к источникам капитала и организовала торгово-промышленное обслуживание остальной Европы, сделав нидерландское сообщество одним из самых богатых и развитых в мире. Усложнение деятельности вызвало появление новых практик управления, а контроль экономических процессов позволил защитить себя практически от всех конкурентов, извлекая прибыль и политическое влияние из отношений с каждым из них. Нидерланды возвышались, посредничая между развитыми сообществами Азии и развивающейся Европой. Британское сообщество XVIII—XIX вв. отличалось от предыдущего лишь размерами и политическим патом, зафиксированным парламентским правлением еще до прихода значительного капитала. Организационные возможности Британии и накопленный голландцами капитал позволили подчинить прямой или опосредованной власти британской олигархии практически все развитые сообщества. Так же как и Нидерланды, Британия, опираясь на экономическое превосходство, манипулировала политическими процессами в Европе, подчинив при этом Индию, навязав Китаю фактически даннические отношения, а Латинской Америке и Ближнему Востоку – посредничество во всех вопросах производства и торговли.

Рост урбанизации и мирового рынка, на котором доминировала Британия, обусловили социальные изменения европейских сообществ, потребовавших демократизации управления и создавших олигархические режимы. Их развитие привело последовательно к экономическому буму капитализма и территориальной экспансии империализма, результатом которых стали массовое общество, мировые войны, становление американских, азиатских, африканских сообществ и государств по европейскому образцу. США в XX—XXI вв. оказались самым крупным капиталистическим сообществом, где олигархия и средний класс создали наиболее значительные производственные, финансовые, торговые возможности, которые после Второй мировой войны позволили получить политическую власть и силы военного принуждения почти по всему миру. Высокий уровень потребления и эффективность управления американского сообщества сделали их копирование инструментом политико-экономического развития всех остальных, а риторику демократии повсеместной официальной идеологией. США последовательно выступали в защиту ценностей демократии, прав человека и частной собственности и так же последовательно поддерживали олигархические диктатуры, уничтожавшие права и свободы среднего класса. Поставив во главу угла доминирование в вопросах извлечения прибыли из мировой экономики, они способствовали развитию Европы и Азии, оставив Латинскую Америку, Ближний Восток в зависимом, а Африку в полуразрушенном состоянии.

Способность гегемона воздействовать на экономические и политические процессы самовозрастания и самоорганизации мировой системы коммуникации делают его посредником в главных вопросах, которые могут стоять перед сообществами: войны и мира, бедности и богатства. С помощью деловых организаций он обладает развернутой логистической связью территорий, финансов, товаров и услуг, получает б о льшую часть доходов с общего рынка, а также распределяет доходы между зависимыми участниками. С помощью политических организаций гегемон контролирует нормы и политическое взаимодействие остальных сообществ. Главная политическая задача гегемона как tertius gaudens 137 заключается в поддержании status quo отношений и наказании несогласных. Эмбарго и санкции гегемон налагает лишь затем, чтобы остаться единственным, кто будет держать в руках внешнюю торговлю и финансы провинившегося участника. То же касается войн, задача которых не в сокрушении противника, а во взаимном ослаблении участников к выгоде гегемона, и военных интервенций для выбивания долгов из государств-должников.

Современные гегемонистские (и близкие им) сообщества обладают более сложной структурой отношений, нежели зависимые и бедные, и понятие развития указывает именно на уровень социальной сложности взаимодействия. Двойственные отношения частного лица и организации, фиксируемые отношениями капитала и власти, позволяют участвовать в более вариативном наборе внутренних и внешних отношений, и гегемон способен использовать свою сложность для целенаправленного воздействия на другие сообщества, поощряя или тормозя их развитие. Отрицательной стороной капиталистической гегемонии стала институциональная неравноправная зависимость сообществ друг от друга. Положительной – стремительный рост изменений, усложнение системы социальной коммуникации и, несмотря на издержки, рост активов и организационных возможностей для трансформации и взаимного включения сообществ.

Б о льшая часть сообществ оказалась экономически и политически зависимой либо превратилась в колонии гегемона и его ближайших союзников. Включение таких сообществ в международную систему коммуникации определялось не их потребностями социально-экономической организации, а потребностями мировой экономики, управляемой институтами гегемона. Во внутренней жизни это обрекло сообщества на недостаточную урбанизацию, дефицит капитала, неравенство, экономическую олигархию и политическую диктатуру. Попытки вырваться из этого порочного круга путем рыночного развития и социальной революции, за некоторым исключением, были обречены на неудачу именно вследствие целенаправленной гегемонистской политики.

Несмотря на претензии к гегемону, остальные участники либо поддерживают его, либо стараются избежать конфликта с ним. Статус государства – это переменный эффект участия в мировой политико-экономической системе отношений. Исключение из этой системы взаимодействия, добровольно или принудительно, перекрывает пути роста и развития даже самым богатым и многочисленным сообществам, не говоря уже об остальных. Отсюда следует неуязвимость гегемона, которая связана не с какой-то особой проницательностью и коварством, но с нахождением в центре наибольшего скопления отношений зависимости окружающих сообществ и последовательным институциональным поддержанием этого положения.

Одним из основных инструментов данной политики явилась Вестфальская система международных отношений (и сама она могла быть реализована только в пределах гегемонистской структуры отношений). Принцип равновесия, который исторически был характерен для областей, состоящих из малых государств, не имевших большой политической мощи, но обладавших способностью к концентрации финансового богатства (Юго-Восточная Азия XII—XVI вв., Италия XIV—XVI вв.), был использован в ходе освобождения Северной Европы от влияния Южной. Однако если еще в XVII—XVIII вв. гегемон (Нидерланды) опасался ближайших конкурентов (Францию) и сколачивал антифранцузские коалиции, исходя из соображений общей безопасности, то в последующие времена гегемон (Британия, США) уже кратно превосходил своих противников почти во всех отношениях.

В этой ситуации «баланс сил», не дающий подняться возможным конкурентам и неустанно поддерживаемый, приобрел совсем другие свойства, нежели соображения взаимной безопасности. Политическое выравнивание конкурентного поля поддерживает экономические преимущества гегемона, лишая конкурентов всех способов воздействия на ситуацию, – это и составляет основу могущества гегемона. Реальный баланс сил достигается за счет войн без победителя и равноправной динамичной конкуренции, политически и экономически, в ходе которой доминирование переходит от одного сообщества к другому. Гегемония изымает из этих условий равноправие, так как контролирует покупательную и кредитную способность сообществ, а через них – политическую власть. Поэтому лишь переполнение капитала (или политическая зависимость) заставляет гегемонию способствовать развитию и росту окружающих сообществ, тогда как сама она больше заинтересована в максимальном агрегировании активов и отношений зависимости.

Прямая конкуренция с гегемоном для любого конкурента заканчивалась фатально. Нидерланды, несмотря на свои крошечные размеры, всегда были способны оплачивать создание коалиций против своих врагов, поочередно пытавшихся отнять их богатство и независимость, будь то Испания и Австрия Габсбургов, Франция Людовика XIV или Англия Кромвеля. Британия выиграла длившееся около ста лет противоборство с Францией, неоднократно изолировала Россию и дважды победила Германию. США приняли участие в обоих разгромах Германии, а после сорока пяти лет противостояния с СССР стали свидетелями и его поражения. Каждый раз гегемон выступал не в одиночестве, но во главе многочисленной коалиции, без различия в ценностях и кратковременных политических спорах. При этом, как правило, гегемон заранее спешил изолировать ближайшего конкурента – такие противостояния отмечались подавляющим превосходством гегемонистской коалиции, исключавшей победу противника еще в начале борьбы. Гегемон всегда опирался на мировую сеть финансов, торговли и производства, держа их в подчинении при помощи политических союзов, тогда как его соперники всегда опирались лишь на силы и ресурсы, расположенные внутри собственной юрисдикции.

Вследствие усилий по сохранению политико-экономической зависимости система коммуникации капитализма делает рост и развитие неизбежными, но при этом деформированными в зависимости от условий, в которых оказывается то или иное сообщество. Экономический рост и институциональные изменения в сообществе гегемона неизбежно распространяются на соседние сообщества, поскольку без их взаимодействия друг с другом организуемое возрастание капитала невозможно. По достижении пределов роста процессы накопления и развития способствуют перемещению капитала из центра в сторону периферии. Рано или поздно процессы дифференциации / концентрации капитала и власти размывают институциональные объединения, контролируемые гегемоном, и система отношений меняется.

Это распыление капитала и власти создает конкурентов гегемона, с которыми тот успешно борется, но в итоге все равно оказывается неспособным занимать центральное место в изменившейся институциональной конструкции отношений. Когда очередная конструкция глобального капитализма подходит к пределам роста, гегемон пытается изменить ситуацию, провоцируя нестабильность. И поскольку издержки этой нестабильности гегемон перекладывает на другие сообщества, то даже самые верные вассалы с падением прибылей отворачиваются от него. Остановка роста и политические конфликты блокируют возможности политико-экономического манипулирования сообществами, и гегемон перестает быть таковым.

Когда деловые организации гегемона сталкиваются с падением прибылей и невозможностью дальнейшего роста, они лоббируют изменение институциональной структуры внутри и вовне своего сообщества. Они продают предприятия иностранным союзникам и создают новые в более дешевых экономиках зависимых сообществ; стимулируют инновации, но в новых индустриях занята ничтожно малая доля населения. Подавляющая часть сообщества не в состоянии воспользоваться этими новшествами с полной отдачей, тем более когда производственные и торговые цепочки бизнес-процессов ведут не внутрь, а вовне сообщества. Внутрь же ведут каналы поступления прибыли, дивидендов, роялти и т. д., получаемых узкой группой деловых организаций, что позволяет государству жить в долг и на эти деньги помогать приближенным лицам и организациям сеять семена власти и жать урожай прибыли. Появляется сервисная экономика, в которой потребление на душу населения растет, но имеющаяся инфраструктура отношений не производит необходимого объема доходов и заимствует их извне. Задача сервисной экономики и заключается в распределении поступаемых со всего мира прибылей в виде трат и широкого потребления вещей и услуг, вниз по всей социальной пирамиде.

Объективной проблемой в этом случае является не-обходимость пространственной и временной протяженности отношений, так что мгновенно изменить индустрию, структуру капитала, не изменив организации сообществ, невозможно. Гегемон вынужден все изменения проводить на себе, и вначале это ему помогает, так как инновации увеличивают накопление капитала и власти. Но до тех пор, пока окружающие сообщества не изменятся, использование новых индустрий, организаций и рынков с полной отдачей невозможно. Непрерывно порождая новшества, гегемонистское сообщество оказывается неспособным получить от них максимум отдачи, ибо деньги не заменят реальных отношений.

Полную отдачу от инноваций получают сообщества, сохранившие (или создавшие) производственную и торговую экономику, а не переключившиеся на потребление избыточных доходов. Рост и развитие окружающих гегемона сообществ все более осуществляется без его участия, оставляя ему лишь ренту и средства принуждения. Пока гегемон в состоянии управлять мировой финансовой и политической системой, его центральное положение никем не оспаривается, но с ростом периферии смена центрации отношений становится неизбежной, а усилия гегемона по сохранению своего положения лишь ускоряют переход. Преемником становится тот, кто готов прийти к консенсусу между заинтересованными группами внутри своего сообщества и предложить новый компромисс в международных отношениях.

Здесь интересно уточнить роль развития индустрии в деле роста и сохранения гегемонии. Когда Нидерланды, бывшие самыми развитыми в Европе, переключились на финансирование своих соседей, то сообществом, далее всех пошедшим по дороге модернизации, оказалась Франция. Ее образование, промышленность, оружие были одними из лучших, однако новым центром капитализма стала Британия, уступавшая своему сопернику почти по всем пунктам, кроме внутреннего компромисса и неограниченного доступа к голландским капиталам. Компромисс британского сообщества позволил согласовать цели основных социальных групп и создал им разнообразные возможности для взаимодействия. Так что, хотя инициаторами инноваций «первой индустриальной революции» были французы, лучшие условия для их реализации и извлечения выгоды были созданы британцами. Позднее, в конце XIX в., Британия начала «вторую индустриальную революцию», но столкнулась с большей привлекательностью финансовой ренты по сравнению с рекордами производства. Самой подготовленной для промышленных подвигов в начале XX в. казалась Германия, но плодами «второй индустриальной революции» в итоге воспользовались США. Компромисс, пожалуй, был в обоих сообществах, но США не оказались в ситуации прямого противостояния с Британией и просто были больше Германии как по территории, так и по населению, создав самую большую национальную экономику.

В конце XX – начале XXI в. США, управляя мировой системой капитализма, начинают «третью индустриальную революцию» и даже при желании не могут отказаться от получения крупнейшей ренты и жизни в долг. Население США беднеет, потребляя изобилие дешевых продуктов и все дорожающих услуг. Социально-экономические и политические возможности сообщества монополизированы верхушкой, концентрирующей максимум активов. Наблюдается отсутствие подходящих (политически контролируемых и экономически доступных) областей для инвестиций избыточного частного капитала. Проблема перенакопления решается провоцированием инфляции по всему миру для дальнейшего агрегирования активов. В связи с этим элиты остальных сообществ становятся все менее заинтересованными в оказании политической поддержки гегемону, но с готовностью создают новые рынки и формы организации, опираясь на его достижения.

Вопрос преемственности гегемонии заключается не в простых показателях экономического роста или демонстрациях политической мощи. Эта преемственность определяется ростом взаимно управляемого социального пространства и расширением соответствующих институциональных организаций, как вместе с гегемоном, так и вместо него. Удар уходящего властителя сокрушителен, так что его непротивление подъему младшего союзника уже само по себе служит серьезным подспорьем. Капиталистическая гегемония явила не только жестокую борьбу за богатство и власть, но и постепенную передачу ее от одного сообщества другому. Частный характер капитала сказался на продлении его жизни, несмотря на деформацию и снижение влияния поддерживающих его локальных политических институций: рачительность в его отношении проявилась и в характере внешней государственной политики.

Передача капитала и власти идет политически зависимому, но экономически более успешному сообществу, а не тому, кто пытается совместить богатство и прямой вызов гегемону. Успешность в экономике, в свою очередь, зависит от расширенного доступа средней и нижней социальных групп к доходам и власти. Близкие деловые связи олигархии делают возможным обмен финансами между верхушкой близких сообществ. Поэтому, когда накопление капитала в рамках старой гегемонии приходит к пределам, капиталисты предпочитают поступить не как «государственные мужи», но как частные лица, переводя свои средства в пределы других институций и юрисдикций. Те, в свою очередь, пользуются капиталом для расширения своего влияния и власти, создавая новую международную систему управления мировым капитализмом.

Реакцией на успехи Нидерландов в деле накопления богатства и власти стали ожесточенная конкуренция, закрытие внутренних рынков и войны, в которых нидерландские компании участвовали на всех сторонах. Несмотря на то, что ни одно государство в Европе не могло обойтись без голландского посредничества и все они поголовно были должны банкирам Амстердама существенные суммы, повседневное политическое положение Нидерландов никогда не выглядело крайне прочным. Для голландской олигархии было очевидным не доверять венценосным заемщикам, тем более что последние пошлый «кидок» не считали грехом. Дороговизна капитала и жесткость отношений сдерживали институциализацию деловых связей частных лиц и организаций с государством. Поэтому Франция, бывшая самым мощным государством с самой сильной централизованной властью, прошла через противостояние, принесшее ей, несмотря на развитие, множество потрясений и поражение. Другое дело Британия, установление в ходе Славной революции политического контроля над которой сделало эту страну, управлявшуюся парламентом на основе публичного общественного договора, самым близким и надежным партнером, готовым тяжело и много трудиться на колониальной ниве, дав применение свободному капиталу. Нидерландская олигархия владела большой частью крупнейших английских банков и компаний, а их партнеры в Лондоне установили скрытый контроль над парламентом и правительством. Интересы и потребности разомкнутого британского сообщества при помощи семейного бизнеса верхушки позволили создать такую систему отношений сообществ, которая подчинила мир.

Когда пришло время Британии достичь пределов накопления капитала и власти, она также сделала выбор в пользу безопасных США, чьим государственным долгом она владела и чья олигархия регулярно выплачивала роялти банкам Сити. Германия демонстрировала более независимое поведение и претензии на самостоятельное лидерство, так что в подходящий момент была спровоцирована и раздавлена. Близкие деловые и родственные связи германской и британской элит потеряли значение при политической ориентации сообществ на конфликт. Отношения с США, наоборот, с мировыми войнами становились лишь теснее. Если вначале американцы сумели заработать больше всех денег, то с разрушением британской гегемонии во Второй мировой войне они получили еще и политический контроль над миром.

СССР пытался распространить власть коммунизма военно-бюрократическим путем, но даже будучи сравнительно успешным, он понес чрезмерные потери в первой половине XX в. и не смог противостоять политико-экономически во второй. Сейчас, когда США видят необратимость своего увядания, их олигархия, частные лица и корпоративные объединения стоят перед выбором пути, по которому можно было бы отступить в случае, если дела американского государства станут совсем плохи. Один путь ведет в Азию, где растет политико-экономическое влияние Китая, открыто претендующего на независимость, и, значит, риск прямого или опосредованного столкновения двух гигантов очень велик. Другой путь ведет в лояльную Европу, в финансовых мучениях старой гегемонии объединяющую самые богатые сообщества и новые возможности переустройства мира.

На первый взгляд, Юго-Восточная Азия и Китай являются превосходными претендентами на контроль капиталистического центра. Экономика региона растет самыми быстрыми темпами, между элитами и средним классом присутствует компромисс, увеличивается численность городского населения, азиатские компании контролируют все большую долю мирового производства и торговли. Однако крупные азиатские сообщества все еще относительно бедны, а богатые – невелики; политически они разрознены, дрейфуя между Китаем и США, соглашаясь на экономическую интеграцию, но опасаясь двустороннего политического давления из Пекина и Вашингтона. Наконец, США открыто признали Китай главным конкурентом и оплотом политического противостояния.

Европейские сообщества, уступая США и Азии в скорости изменений, превосходят их степенью развития политической и экономической интеграции. Несмотря на болезненность перемен, ЕС проводит их, опираясь на консенсус национальных элит. В отличие от Китая, двойная структура власти и капитала которого еще только складывается, европейские сообщества обладают ею уже давно и степень их близости к США и американским элитам (частным лицам и организациям) самая высокая среди всех стран мира. Европейцы совместно создали самую большую в мире политически и юридически объединенную экономику, контролируя б о льшую часть мирового производства, торговли, являясь крупнейшим получателем и отправителем инвестиций. Будущее федеративное объединение еще не решит всех проблем бедных стран Европы и нижних социальных групп, но управляемое им социальное пространство будет находиться в наиболее комфортных международных условиях и позволит своим элитам контролировать важнейшие аспекты мирового капитализма. Формирующиеся европейский и азиатский регионы, обладая насыщенными пространствами коммуникации, необходимым уровнем доходов и политическими притязаниями, в недалеком будущем, когда Вашингтон совершит все ошибки, которые он должен совершить, разорвут американскую систему гегемонии, изменят институциональную конструкцию отношений и центрацию власти.

Международные процессы, создающие гегемонию, превосходят границы национальных юрисдикций и требуют участия сообщества в разносторонних институциональных объединениях, поскольку по факту сообщества и так участвуют в сложной системе коммуникации, которая включает отношения государств, деловых организаций, общественных объединений и частных лиц 138 . Исторически, особенно начиная с периода установления капиталистической гегемонии в мировом масштабе, происходил общий рост цивилизации – увеличение урбанизированных территорий и сообществ, размещение инфраструктуры, рост образованного населения, нуждающегося в поддержании постоянных отношений с окружающим миром, не говоря уже о количестве производимых и потребляемых вещей и услуг, технических и художественных средств. Однако если смотреть на эти процессы с точки зрения конкретных сообществ, организаций и групп, то данный всеобщий рост крайне конфликтен, а источником конфликтов является институциональная конечность любого организованного социального пространства и необходимость изменений в ответ на пределы роста.

С каждой новой формой организации гегемонии приходит период институциональной перестройки, центрирования ликвидных активов, экономической и политической власти и последующее их распределение. Новая структура коммуникации включает многочисленное население в урбанизированные, разомкнутые сообщества, развиваются новые практики и индустрии, для управления возникающими комплексами политико-экономических отношений создаются новые институциональные объединения. Несмотря на то, что границы конкретных государств и организаций изменчивы, налицо тенденция ко все большему включению сообществ в политико-экономическую коммуникацию посредством конкурирующих капиталистических организаций. Все вместе это ведет к созданию глобального сообщества в пределах общей институциональной экономики, близких политических связей и объединяемых юрисдикций. Но путь к такому объединению состоит из конфликтов, вызванных неуправляемостью трансформаций сообществ и глобальной организации в целом. Результатом оказываются значительные потери человеческих жизней, капитала, власти и различных активов. Изменения неизбежны, и любая центрация власти и капитала будет временной, даже если ее текущие возможности кажутся безграничными.

Социальные пространства глобального капитализма становятся все больше, развивающиеся и растущие сообщества все многочисленней, а обживаемые территории протяженней. Что уменьшается, так это временные промежутки, необходимые для трансформации и организации сообществ. В этих условиях становится актуальной проблема инклюзии, или социального, политико-экономического, включения сообществ на микро– и макроуровнях коммуникации 139 . Нельзя отгородиться от тех, кто тебе «мозолит глаз», и делать вид, будто текущий порядок вечен. Если институциональный порядок все равно изменится, то нужно его к изменениям подталкивать и управлять ими. Цель инклюзии – равноправная социализация сообществ (индивидов, групп и организаций) как условие раскрытия их творческих возможностей, проявления ими себя как субъектов своего социального бытия. Но реализация инклюзии неравна, так как сама социальная организация сфокусирована вокруг локальных структур власти и капитала. Тем не менее политика взаимного ограничения и управления сообществ может достичь многих результатов как в отношении всех сообществ в целом, так и в отношении составляющих их локальных иерархий и сетей капитала и власти.

Одним из решений дилеммы гегемонии, поддержания управляемого развития и роста при сохранении власти является путь бюрократических империй. Это предполагает включение различных сообществ в рамках общего институционального устройства и юрисдикции вплоть до расширения такого объединения в пределах мирового государства. Управление социальной коммуникацией в интересах всех социальных групп – вот что отличало наиболее успешные империи (приходивших к этому после ненасытной жадности и жестоких завоеваний), извлекавших из сообщества богатство и поддержку; небрежение этой задачей приводило их к закономерному разрушению.

Однако любая империя сталкивалась с замкнутостью своих территорий и отношений, так что институциональная трансформация обычно для правящего режима заканчивалась плачевно. Правители, по обыкновению, не трясли структуру социальной организации и практик. Как следствие, они, за некоторым исключением, не управляли экономикой ни внутри, ни уж, тем более, снаружи своего сообщества. Совмещение задач капитала и власти в отношениях организаций и частных лиц, происшедшее в ходе глобализации мира, невероятно расширило возможности организации сообществ. И все же превалирование капитала над властью, а плутократии над бюрократией имело своим следствием пренебрежение гегемонами имперских задач – большая часть глобального сообщества рассматривалась в качестве фактической или возможной колонии; тот же стиль мышления владел всеми претендентами на гегемонистский центр. Перенакопление капитала, в конце концов, приводило к развитию зависимых сообществ, но извлечь политическую выгоду сохранения своей власти гегемон уже не мог.

На протяжении истории капиталистической гегемонии происходила борьба между сообществами парламентских плутократий и сообществами государственных бюрократий 140 . Бюрократия быстрее организует управление уже известными путями, в том числе и капиталом, тогда как плутократия в парламенте быстрее находит консенсус с заинтересованными участниками. Хотя сообщества с бюрократической организацией (Франция XVII—XVIII вв., Германская и Российская империи, СССР и Третий Рейх) при жизни выглядели достаточно внушительно, они неизменно проигрывали более рыхлым, на первый взгляд, плутократиям. Скорее всего, и в XXI в. бюрократический капитализм КНР окажется под ударом плутократических США, тогда как бюрократия ЕС изначально создавалась в интересах западной плутократии.

Тем не менее парламентаризм плутократий вынужден заимствовать все больше бюрократических черт, поскольку организация сообществ исключительно конкурентным рынком без распределения и поддержки невозможна. Нидерланды, Британия, США, ЕС являют собой ряд возрастающего влияния бюрократии на организацию гегемонии, что неизбежно ввиду последовательного усложнения отношений капиталистического центра. Результатом трансформирующего роста капитализма станет глобальная империя в виде союза бюрократии и плутократии, независимо от того, какую конкретную институциональную форму примет система управления.

Судя по динамике развития капиталистических сообществ, произойдет это примерно в XXII столетии. В XVII в. капиталистическая гегемония смогла утвердить себя на региональном уровне разрозненной Европы; в XVIII—XIX вв. капиталистические европейские сообщества подчинили себе весь мир; в XX в. капиталистические формы организации проникли в глубь социального устройства почти всех сообществ и обусловили рост доходов вдоль социальной иерархии; в XXI в. очевидной становится тенденция к созданию экономически и политически унифицированных регионов, состоящих из множества национальных государств; в XXII в. это повлечет за собой их объединение в глобальную империю.

Вопрос и проблема не только будущего, но и настоящего в том, как именно она будет создана. Путем скрытого и явного грабежа, на котором, прежде чем стать развитыми и богатыми, сообщества конкурируют с гегемоном и находятся под угрозой (а многие в процессе) разорения и разрушения. Или путем совместного взаимодействия, подчиняя конкуренцию общим институциональным объединениям, нацеленным как на приумножение капитала и власти, так и на обеспечение социальной устойчивости. Здесь нужно подчеркнуть взаимный характер управления империей (то есть власть действует в пользу общественного большинства, которое отвечает лояльностью), и двойственная организация капитализма позволяет эту взаимность реализовать.

Своевременное изменение общественных институтов в интересах всех основных социальных групп, включение сообществ в создание новых форм государственности и местного управления даст совместное социальное пространство, которое позволит уменьшить издержки капиталистической гегемонии, повысив ее отдачу. Централизация управляющих институтов может быть следствием не только политики доминирования и одностороннего подчинения, но также и следствием взаимного объединения в ответ на возрастание сложности существования. Локальность власти и капитала, их периодическая трансформация в таком случае станут не непреодолимым недостатком, а условием организации во времени и пространстве.

Развитие сообществ идет не только в сторону гомогенизации глобального государства, но и в сторону новых практик общения частных лиц и коллективных организаций. Следовательно, опыт создания множественного совместно управляемого социального пространства и поддержание его жизнеспособности сможет дать инструменты институционально управляемой динамики, избегая избыточных разрушений во время достижения пределов роста. Границы государств изменчивы и зависят от структуры коммуникации сообществ, которые объединяются в большие образования и малые ассоциации. Результатом этого являются новые притязания на власть и капитал, а с ними – новые возможности коммуникации, направляющие витки эволюции малых форм организации в большие, а больших в малые. Но скорее всего, этот опыт предвосхитить не удастся; источником его станут губительные ошибки будущего.

Часть 2 ИСТОРИЯ

Глава 1 Происхождение видов

§1. Анаморфоз

Считается, что, взяв в руки гальку, гоминиды стали людьми, и возможно, это действительно так. Объективация растущим разумом механической работы превратила ее в инструментальный труд, что, впрочем, еще не выделяло человека (или кем он там был) среди высших приматов. Что послужило перводвижителем: целесообразная деятельность, речь, абстрактное мышление или переживания эстетического – сказать трудно. Еще сложнее передать содержимое сознания древнейших людей и то, понимали они, что представляют собою социум, или нет. Комбинаторные формы социальных связей в виде иерархий и сетей разной степени сложности присутствуют уже у животных, затрагивая не только аспекты спаривания, но и патронажно-клиентские отношения многочисленных групп. Около 40 000 лет назад люди стали оставлять множество следов своей деятельности и творчества. Очевидно, в то же время социальность из животной все больше становилась человеческой.

Схематично – превращение стада в сообщество произошло, когда люди ввели режим принудительного равенства в статусах и распределении вещей. За этим стояло признание того, что, во-первых, люди не равны, и что, во-вторых, их долг сообществу непосредственно связан с взаимной поддержкой. К этому их подтолкнуло появление личностных границ, или понимание своей ин-дивидности – рационального осознания своей двоякой принадлежности группе: самостоятельно (как отдельного тела) и в роли агента коллектива. Рацио социума помещалось (и пребывает там до сих пор) в коллективе, испытывая провокацию частных желаний и формируя социальную систему распределения отношений между общими различиями людей. В группе появился набор правил, учитывавших положение как индивидных тел, так и сообщества, которое управляло собой, удовлетворяя потребности индивидов. Социальное общение сразу же стало публичным. Слово говорится, действие выполняется не только передо мной или каждым другим в отдельности, но и перед всеми одновременно. С тех пор мы имеем любые социальные институты в качестве общественного договора: участники сообщества могут быть сколь угодно различны, но выбирают общий набор коммуникации.

Артефактами, указующими на наличие сообщества, являются правила регуляции, а именно запрет на инцест и закон воздаяния. Первый определял границы отношений внутри коллектива, второй – снаружи. Правила регуляции позволили образовать внутри племени нуклеарные семьи и роды, не менее двух. Отношения между ними в виде семейных браков и празднеств обеспечивали коммуникацию индивидов, которые были, прежде всего, представителями семей и родов и только потом кем-то еще. Эти коллективные тела общались между собой посредством тел индивидных и использовали последних для собственного обеспечения. Они же с помощью перекрестных практик наследования и распределения статусов обеспечивали политическое и экономическое равенство индивидов.

Коллектив не ставил перед собой цели репродуктивно увеличить число соплеменников (как работников), вследствие чего относительное равенство мужчин и женщин было даром политии, сфокусированной на поддержании постоянного числа своих членов. Матрилинейные формы родства (в полной мере реализующие принципы равенства) обнаруживаются в самых малочисленных сообществах с самой простой структурой 141 . Патрилинейные формы родства, дифференциация родственных групп и политических статусов нарастают с увеличением численности сообщества и расширением ареала постоянных контактов. Промежуточные формы социальных структур (дифференцированных, но матрилинейных) могли быть у сообществ, поддерживающих разветвленную коммуникацию, но малочисленных, как на Тробриандских островах 142 .

Устройство первобытных обществ, как правило, отличалось симметричностью, а именно гендерным равноправием и равенством группы и вождя. Условием социального равенства служила форма взаимодействия человеческого сообщества с окружающим миром. Древние люди были охотниками-собирателями, они сообща забивали животных и собирали растения. Как подтвердят антропологи, один удачный день охоты кормит тринадцать ленивых дней. Пища охотников-собирателей была калорийна и разнообразна, их кости крепки, а зубы здоровы.

Тем не менее существовала и обратная сторона. Б о льшая часть природной биомассы оказывалась непригодной для пищи, растения подчинялись сезонным циклам, животные мигрировали, охота могла быть неудачной, орудия рук человеческих отличались примитивностью, – и численность каждого племени была невелика 143 . Отсюда и малое количество семей и родов – немногочисленный коллектив давал простор «первобытной демократии». Любой вопрос мог быть решен «всем миром», ни одна группа и ни один индивид не обладали уникальными возможностями, которые остальной коллектив не мог бы компенсировать.

Следствием такого образа жизни была постоянная миграция людей, что привело к заселению планеты, причем в основном этот процесс протекал мирно 144 . Закон воздаяния обрекал враждебные племена на бесконечную месть, итогом которой являлось самоуничтожение. В связи с этим внешне– и внутриполитические отношения приняли форму подношения даров, использовавшуюся наряду с обычной меновой торговлей 145 . Политические субъекты первобытности демонстрировали свое могущество и силу путем передачи друг другу еды, украшений, орудий или их торжественного уничтожения. Особенность дара состояла в том, что от него нельзя отказаться; приняв его, субъект признавал себя низшим по отношению к дающему до тех пор, пока не отдаривался. До сих пор люди поддерживают эти ритуалы в виде публичного потребления, деятельности и общения как на уровне индивидов, так и на уровне государств.

Способ организации первобытных людей являлся наиболее естественным из возможных, если судить о существовании индивидных тел. Они не знали монофункционального разделения труда, то есть первобытный труд был творческим. Нужда природная, ресурсная присутствовала, но институты сообщества не были основаны на нужде – неравенство оставалось проявлением индивидуальных свойств, не будучи принципом организации политических и экономических отношений. Поэтому первобытное общество могло позволить себе жить без цели: не для экономического роста, технического прогресса, решения неких судьбоносных задач и достижения моральных идеалов, а просто так, как если бы люди жили для самих себя.

Появившись, общество стало себе одновременно разумом и действием. Первый полис – это общение индивида и коллектива, их взаимное признание существования, с которым начинается процесс цивилизации 146 – конструирование сообщества. Структура социальности усложняется, меняются композиции отношений, но правила их образования – нет. Социальная коммуникация образуется исходя из присутствия индивидных и коллективных тел, которые общаются ради поддержания текущей формы существования. Первобытные люди не умели управлять внешними событиями, пространством или временем, например, но внутри человеческой общности в свернутом виде содержались все типы отношений, которые мы используем сейчас.

§2. Экономика знаний: 8 000 – 3 000 гг. до н. э.

Примерно десять тысяч лет тому назад человеческое общество совершило переворот, аналогов которому нет до сих пор: люди стали управлять одновременно собой и природой во времени и пространстве. Уход ледника сделал климат достаточно теплым и сухим, чтобы в районе Плодородного Полумесяца 147 смогли вначале появиться, а затем ежегодно произрастать древние злаки, такие как ячмень. Важно, что злаки являются сезонными растениями, в связи с чем цикл их произрастания и созревания довольно короток и наблюдаем во времени. Столкнувшись с нехваткой дикой пищи в период длительного опустынивания земель, жители Ближнего Востока использовали природные циклы, воспроизведя их самостоятельно и выращивая злаки.

Если учесть, что их орудия были из рогов, камня и дерева, можно представить нетривиальность такого подхода к обеспечению своего бытия. Усилия были мучительны, а результаты ничтожны. В отличие от собирателей, землепашцы со временем перестали мигрировать и осели там, где трудились. Если ранее люди полностью зависели от природы, то теперь они управляли ею, буквально не сходя с места. Управление заключалось в том, что человек отнесся к окружающей реальности, растениям и животным, так сказать, «технически», обнаружив, из каких процессов они состоят, и собрав их в своих целях в нужной последовательности. Традиционное земледелие технично по форме отношения к реальности, живым механизмам и алгоритмам их работы. Бык – это трактор, а индивид – это робот, социальный агент, приносящий коллективу приплод и осуществляющий полезную деятельность.

Оседлые племена выращивали растения, животных, хранили их, обменивали и поедали. Они жили в обустроенных местах и превращали их в пригодные для разнообразной коммуникации города. Природа поддалась не сразу: в VI тысячелетии до н. э. чрезмерно засушливый климат стер первые города и поселки (некоторые из них прожили две тысячи лет) вместе с их обитателями 148 . Роста первые пахари были небольшого, зубы их были гнилы, кости хрупки; разнообразному и богатому витаминами питанию собирателей они предпочитали однообразную кашицу из клетчатки. Один день тяжелейшего труда кормил два ленивых дня, состоявших в подготовке к последующей работе.

На первый взгляд, если сравнивать качество индивидов, то первобытное общество было гораздо более прогрессивным, создавая условия для творчества и разносторонней профессиональной деятельности. Землепашцев изнурял однообразный монотонный труд, и умственно им следовало деградировать, но вместо этого они, наоборот, начали расти и развиваться. На них работала возросшая сложность социальной структуры, которая интернализировала издержки индивидуального труда в более широкой и продуктивной системе отношений. В высыхающем климате земледелие гарантировало регулярное питание, пусть оно и было плохим, и в течение следующих шести тысяч лет племена земледельцев появились на всей территории Евразии, а немного позднее в Африке и Америке. Чем насыщеннее было общение и сложнее производственные операции, тем быстрее вырастали иерархии, сохранявшие взаимосвязи и опыт сообществ, управляющих ради достижения заранее определенных результатов 149 .

Наличие скудного, но регулярного питания и проживание в одном месте привели к росту населения. Количество родов увеличилось, и содержание индивидов родами изменилось на вертикальное подчинение. Отныне семья подчинялась только одному роду, что, конечно, упрощало распределение ресурсов, и этот род был мужским. Подчинение женщин преследовало крайне важную для коллективной общности цель – обеспечение рождаемости для поддержания необходимой численности и возрастного состава общины. Постоянный рост населения давал неоспоримые преимущества в колонизации и войне. У собирателей женщина могла и не рожать: в связи с неравномерностью питания это было не страшно. У землепашцев женщина была обязана рожать и не занимать других ролей, кроме домашней, тем более что детская смертность оставалась высокой вплоть до начала XX в.

Общество, как целая группа, выработало эту стратегию, причем почти повсеместно, для того чтобы не столкнуться с дефицитом работников и воинов, иначе племени грозила смерть. Другим немаловажным аспектом являлся контроль наживаемого и завещаемого имущества, которое из собственности племени переходило в собственность семьи. Отношение к женщинам как к скоту не было чем-то из ряда вон выходящим, поскольку первичным объектом подчинения выступали не женщины или мужчины, а индивид, свойства и способности которого использовались во благо целого, настолько, насколько общество было способно это благо понять. И, похоже, у сообществ земледельцев и скотоводов не было выбора, точнее, этот выбор был – принять патриархат и использовать самих себя как живую технику или умереть во время засухи, наводнения, неурожая, набега врагов, старения населения или чего-то другого. Список опасностей был шире пространства возможностей.

Возрастание сложности практик привело к усложнению общества. Управление природой возможно только с помощью теоретического знания о нем; так появились агрокалендари и эра от «сотворения мира». Если наши календари оповещают, древние приказывали. Последовательное выполнение работ и ведение времени являлось первой необходимостью, небрежение которой могло закончиться фатально. Агрокалендарь совмещал экономику, право, историю и религию. Необходимость его составления и последующего выполнения привела к концентрации знания и закреплению распорядительной власти за жрецами и, во многих случаях, их потомками. То, что Д. Белл обнаружил в постиндустриальном обществе, впервые появилось еще на заре цивилизации. У охотников-собирателей промахнувшийся вождь мог быть заменен – теперь он был точен всегда. При этом нельзя сказать, что первые управляющие отняли и сокрыли драгоценные знания от своих соплеменников: как и сейчас, большинство предпочитало ждать руководящих указаний и отдать вершину социальной иерархии было согласно заранее.

Таким образом, в течение многих сотен лет происходила постепенная концентрация общинных активов в руках немногих. Распоряжение ими в виде публичной ответственности, повторяясь от поколения к поколению, становилось частным владением. Наши предки не знали частного, и даже семья существовала в виде публичной связки двух тел, обязательства которых перед обществом были выше, нежели друг перед другом. У собирателей социальная жизнь руководствовалась мононормами независимо от того, к кому они применялись. Но длительная практика частного распоряжения общим имуществом приводила к фиксации института и признанию его легитимным. И поскольку частные цели расходятся с общими – возникают дозволения, прежде всего адресованные тем, кто принимал решения. Так появляются те, кого позже назовут аристократами, признав благородство их происхождения и связанные с этим неотчуждаемые привилегии.

Признание коллективом неоспоримости притязаний отдельного лица дало не только социальное разделение, но и право. Отношения, в которые вступали аристократы, имели функциональный характер: поскольку эти люди управляли сообществом во времени, их исключительные позиции подлежали как признанию, так и регуляции. Аристократы всегда появляются как социальная группа, отвечающая за управление сообществом, но деление общества с помощью этого статуса на благородных и чернь не обязательно. Это также могли быть просто представители сильнейших родов; и если один род ослаблялся, то другой, не важно, какого происхождения, но обязательно местный, получал доступ к управлению общинными активами и ведению дел. Но этот статус всегда давал не отчуждаемые от него привилегии.

В остальном древние общины исповедовали принудительное равенство, и неизменный статус аристократии помогал его удерживать. Контроль экономический, над активами, и политический, над действиями, сохранял структуру институционального порядка 150 . Со временем аристократия разделилась на управленческую (жречество) и военную. Они могли сомневаться друг в друге, но не сомневались в установленном социальном режиме. Еще меньше сомнений было у остальных членов общины. Фашизм коллектива основан на воинствующем конформизме индивидов. Большинство из нас не желает перемен, не знает, как на них реагировать, и не предполагает их последствий. Как правило, обычной реакцией на социальную ломку являются ужас и ступор. Сопротивление переменам и сохранение идентичности, которыми отличались древние сообщества, свидетельствовали о дефиците инструментов социализации – включении индивидов и групп в организованную коммуникацию. Принудительное распределение ограниченных средств препятствовало появлению конкуренции и возникновению неравенства. Достаточно простая структура сообщества не предполагала вариаций в распределении отношений и статусов, поэтому ее деформация грозила тяжелейшими последствиями всем членам общины.

Но сообщества всегда стремились контактировать друг с другом. Широкая сеть непрямых обменов существовала уже у собирателей. Однако частным этот обмен стал не сразу. Частная деятельность торговца пресекалась как внутри, так и вовне сообщества. Первые торговцы были не частными предпринимателями, а служащими храмов и руководящей верхушки, за свои труды они получали комиссию, то есть заработную плату. Роль храмов заключалась в совмещении административного управления, науки, образования, культурной идентификации сообществ.

Овладение аристократией общинными ресурсами вызвало ее заинтересованность в контроле над обменом. Появление частной собственности на ресурсы сделало возможным и частный обмен. Торговец, находясь вне общины, был защищен настолько, насколько мог это сделать сам. Для чужих он был источником дохода, для своих – источником не только нужных ресурсов, но и частного богатства, фактора, не предусмотренного социальной структурой. Легитимным богатство могло быть только в руках аристократии, так как она держала коллективный социальный порядок, а частный торговец действовал лишь в своих интересах.

Накопленные в частном порядке средства позволяли оперировать ими внутри общины и подчинять соплеменников. Выстраивалась иная конфигурация отношений, в которых центрация обязательств происходила вокруг частного лица, чья деятельность была направлена на максимизацию активов, а не сохранение status quo. Эти буржуа владели собственностью, неподконтрольной общине, и были способны управлять отношениями в сообществе, не имея политической власти, – так появлялся капитал. Притязания общины на ресурсы обмена зависели от интенсивности контактов. Чем чаще и в больших объемах происходили обмены между общинами, тем быстрее в них появлялись частные лица; чем реже, тем большим был контроль аристократии «от лица» сообщества.

Ремесло, или ручная промышленность, также зависело от обмена: плоды труда специализированного производителя были востребованы куда реже даров природы и совершенно не были связаны с непосредственной обработкой земли, на которой проживало сообщество. Поэтому ремесло, как и торговля, являлись исключением из правил и напрямую зависели от рынка и больших хозяйств. По отношению к капиталу и торговле ремесло занимало подчиненное положение; капиталу было безразлично, на что воздействовать и что увеличивать в объемах. В рамках общины ремесленник был чужаком или наемным работником, тем, на кого распространялась защита, но чье экономическое и политическое участие в жизни общества, которое могло дать только совместное или частное владение землей, ограничивалось.

Так что специализация функций – неважно, с чем они были связаны, – производство, обмен, управление – напрямую зависели от динамики коммуникации внутри и вне общины. То, что было названо разделением труда, явилось следствием общего процесса разделения социальных отношений в ходе частых контактов, включавшего появление новых групп, их статус, интересы и реакцию друг на друга. Чем больше разнообразия было во внутренних и внешних сетях отношений сообщества, тем быстрее оно усложнялось и нуждалось в экспансии для получения необходимых ресурсов. Города возникали как центры таких контактов; основой их возрастания являлись знания и культурное значение либо торговые связи. В среде непрерывной коммуникации нравы патриархальной уравнительной общины медленно разрушались, и структура сообщества становилась податливой к изменениям.

Отныне количество охотников-собирателей неуклонно сокращалось. По сравнению с обществом собирателей, с их замкнутой и циклической «от природы» структурой отношений, у землепашцев она более разомкнута, а ее семиотическое пространство имеет больший объем. Кочевники-скотоводы, возделывая животных, в этой ситуации от пахарей отличались мало. Проще говоря, они находились в более сложном пространстве отношений, с большим набором идентификаций и различными вариантами статусов, нежели собиратели, чья практика такой структуры не предусматривает.

Знакомство собирателей с цивилизацией разрушало их культуру так же, как и тысячи лет спустя, во время европейской колонизации. Разительное отличие «диких» и «цивилизованных» людей заключалось в том, что их общение друг с другом разворачивалось в совершенно разных средах. Коммуникация вовлекала «примитивных» людей в практики, следствий которых они не видели и не понимали. Отлов культурными людьми диких собирателей для последних был равен силам природы, нападению хищников, например. А мирное общение и обмен создавали иерархию, и вскоре они либо «цивилизовывались», либо исчезали с лица земли, как исчезают последние традиционные народы в наше время.

Итогом становления институтов управления обществом во времени и поддержания его дееспособности стало государство. Собственно, момент его возникновения зависел от формирования тех групп и отношений между ними, которые государством не являлись. Первичная община не делится на «государство» и «общество». Чтобы получить государство, необходимо разделить сообщество на иерархические (по способу коммуникации) и профессиональные (по труду) группы и предположить, что все они находятся друг с другом в различных отношениях, выполняют свои функции, преследуют свои интересы, отличные от других, и обладают специфической реакцией на внешние события. Как институт государство является эффектом конкуренции между ними за влияние на сообщество. Наибольшую заинтересованность и активность проявили, естественно, те, кто был причастен к управлению или влиянию на сообщество: власть, оружие и деньги.

Суть управляющей структуры не оспаривалась никем: в таком виде она гарантировала выживание, а никакого другого вида это общество не знало и не знает. Необходимость аккумуляции власти в рамках этого функционального института появлялась у тех, кто был причастен к принятию решений и контролю событий, а такие претензии предъявлялись всеми, кто обладал достаточными активами и поддержкой. И поскольку сообщество не может поддерживать исключительно личные проекты наиболее активных своих представителей, оно поддерживает их в качестве приложения к уже имеющемуся набору формализованных функций. В этот момент и является нам впервые государство в том виде, в каком мы его знаем сейчас. Государство, которое управляет сообществом как целым, но с властью соотносится посредством частных лиц и их интересов.

Глава 2 Мерцающие царства

§1. О все видавшем

Иерархия сообществ сложилась в автократию: условия существования определяли тип правления. Скреплять иерархию сообщество могло по-разному. Тут и обожествляемый, наподобие живого кулича, правитель; и служитель богов, и военный служитель. Организационная суть оставалась очень схожей: компромисс наиболее заинтересованных участников, отцов влиятельных семейств, поддерживаемых большинством. В обыденной жизни это большинство было малозначимым; правда, отсутствие его поддержки (как ее называют, «символической») лишало политическую борьбу всякого смысла. Поддержка терялась, когда социальная система находилась в кризисном состоянии и не обеспечивала притязаний групп на свои места в иерархии. Но в любом случае закрепление во власти давалось либо угрозой насилия, либо компромиссом. Вообще, тема насилия как постоянной практики всплывает не сразу и появляется именно с государством. Состояться такой вид общения смог благодаря выходу политики – притязаний на управление человеческим сообществом – за пределы его локальных границ.

Идентификация связывала индивида с местом, где он жил, и сообществом, частью коллективного тела которого он являлся. Все, что он видел, все, что он слышал и знал, было жизнью небольшого коллектива максимум в несколько тысяч человек. Однообразный труд и членение жизни ритуалами, в которых не было выбора, но всегда было предписание на любой случай жизни, а сами случаи перечислены. Такое общество не могло представить себя частью чего-то большего, если оно не находилось непосредственно рядом с ним. Поэтому единственной формой осуществления власти над несколькими общинами одновременно был сбор дани сильнейшим, по обыкновению раз в год, но бывало и чаще. На этом содержание внешней политики исчерпывалось и она сворачивалась к будням повседневной жизни.

Б о льшую часть своего свободного времени люди тратили, выращивая пищу и создавая вспомогательные механизмы. Улучшение агротехники вызвало постепенный рост населения и контактов между сообществами. Регулярные обмены вещами, в виде торговли и общения, религиозных поклонений, помогали стягивать поселения в города. Но стоило пространству общих отношений закончиться, и участники разбегались – никакая форма объединения, признаваемая и поддерживаемая, не была возможна. В этой редкости совместных практик и однообразии условий жизни кроются условия неспешности и неизменности существования традиционных сообществ. Поскольку ничто не мешало воспроизводить данный уклад, ни социальный режим, ни форма труда, ни ценности не менялись.

Концентрация связей, опыта управления сообществом и природой привела к появлению первых городов; тем более примечательно, что эти процессы происходили без помощи письменности. Первые городские сообщества, оставившие метры ископаемых останков, не создали письменного языка, хотя и пытались его символизировать 152 . Таковыми являлись, например, земледельческий Иерихон, который был расположен на высоте ниже уровня моря, окруженный горами, в тропическом климате; Чатал-Хююк – на территории юго-восточной Турции, специализировавшийся на разведении животных. Оба города не пережили засухи VI тысячелетия до н. э. Первые цивилизации прожили жизнь, по длительности равную исламской или европейской, и сделали это устно.

В 3 000—2 400 гг. до н. э. шумеры изобретают письмо – карту социального пространства. Оно размещает территорию сотен и тысяч километров на площади рукописного листа и тем делает ее подвластной. Для общества это было все равно что выйти в другое измерение. Возможно, повлияло то, что шумеры, чье точное происхождение неизвестно, были в Междуречье 153 пришлыми, с длительной историей земледельческой миграции. Возможно, сказались грандиозный характер работ по запруживанию рек и строительству оросительных каналов или же их грандиозные результаты: урожай в пропорции 1:30 три раза в год при ручном труде.

Языковая технология шумеров – если мы взглянем на нее глазами человека, который общается посредством духов и не знает, что язык из чего-то состоит, – была просто космической. Писать на глиняных табличках неудобно, они требуют значительных ресурсов обслуживания, и по достоинству их оценит лишь квалифицированный специалист. Тот, у кого будет потребность превратить событийный ряд в информацию, поделенную на символы, и воссоздать ее в изображении. Зато после открытия письменности социально-экономическая коммуникация сообществ Междуречья ускорилась многократно: шумерское письмо было заимствовано соседними народами. Мир становился подвластен и проницаем, и с торговыми контактами письмо проникло на территорию Инда и в Египет.

Письмо дало объективацию знания, которое могло теперь существовать отдельно от его носителя. Рост инструментов управления позволил вести планирование, увеличить объемы производства и обеспечить поставки вещей и еды. Активная коммуникация шумерских сообществ обусловила их стремительную урбанизацию. Введение письма в не меньшей, а скорее, гораздо большей степени, чем открытие и обработка металлов, способствовало созданию сообщества, связывающего разрозненные города в подобие региона. С ростом населения, расширением политических и экономических связей шумерские государства столкнулись с нехваткой торговых, промышленных и земельных активов, находящихся в непосредственном распоряжении. В таком деле война за отъем ресурсов является универсальным средством, кратким по времени и внушительным по воздействию. Обострение конкуренции привело к тому, что жители Месопотамии столетиями упражнялись в организованном и регулярном насилии.

Внутри городов-государств началась борьба между бюрократией (жречеством) и военными (ранее не имевшими власти и контроля над активами). Как правило, если в сообществах с принудительным равенством политическая власть принадлежала жречеству как обладателям знания, то теперь – военным как обладателям силы. Эта борьба завершилась узурпацией власти и совмещением правителями всех возможных властей. Централизация управления помогла консолидировать активы и сделать взаимосвязи городов-государств устойчивыми, а войны – бесконечными. Активный рост экономических и политических связей способствовал смешению социальных групп: если первичная структура сообществ предполагала наследование социального статуса, то теперь удача, сила и богатство определяют положение индивида. Шаруккин – первый деспот, объединивший Междуречье, был авантюристом безродного происхождения, о чем помнили еще столетия спустя 155 . На момент образования Аккадской империи пришелся пик урбанизации Междуречья. Ее экономические связи простирались вплоть до Анатолии, Египта, Ирана, Афганистана и Индии. Впервые была введена назначаемая и контролируемая общеимперская бюрократия, местных правителей и наместников сменили писцы 156 .

Государство Аккада III тыс. до н. э. стало финалом первого объединения иерархических сообществ. Этот союз был непрочным: несмотря на то, что потомкам он оставил циклопические постройки зиккуратов, удержать его могло только насилие. Дело в том, что объединение территорий велось не к общей выгоде всех участников, а в целях обогащения имперского центра. Бесконечные восстания и разорение локальных сообществ постепенно снижают внутренние экономические связи, верхушка бюрократии и приближенных к правящей династии проводит принудительную приватизацию земель в свою пользу. Количество городов уменьшается, зато растут отдельные политические и экономические центры. Поэтому когда очередное колебание климата сдвинуло реки и земля в Междуречье начала иссыхать, атакам кочевников-кутиев уже невозможно было дать отпор – в конце XXII в. до н. э. первая империя растворилась, как будто ее и не было.

Временная деградация снова сменяется империей, получившей условное название III династия Ура (2111—2003 гг. до н. э.) 157 . Поначалу дела государства идут блестяще: наблюдается всплеск экономических и политических связей по всему Ближнему Востоку, идет бурная дифференциация населения, а вместе с частной собственностью серебро становится универсальным средством обмена и проникает в повседневный быт. Тогда же создается первый в мире свод законов (законы Ур-Намму).

Благодаря наличию частной собственности и многочисленных обменов появились коммерческие практики, и древнее общество они регулярно ставили в тупик. Для подавляющего большинства людей существовала лишь потребительская стоимость, а не меновая, то есть их профессиональная деятельность была направлена на производство для потребления, а не для продажи 158 . И когда стесненный в средствах человек брал взаймы, он не использовал кредит для коммерческого производства, а лишь восстанавливал свое исходное экономическое положение. Таким образом, взявши однажды в долг, он оставался должен всегда. Редкость меновых ценностей вызывала большой процент, от трети и выше, что для типичного крестьянского хозяйства было непосильно.

Ближе к середине жизни империи дифференциация сообщества зашла настолько далеко, что большинство населения превратилось в нищих, тогда как основная часть активов перешла в руки богатых буржуа, бюрократов и храмов, и было очевидно, что в таком виде государство долго не протянет 159 . Реакцией на эти события стало превращение общества в живое воплощение пирамиды. Были созданы огромные государственные хозяйства, где работали бесчисленные пролетарии, частные коммерческие операции пресекались, а те, кто еще не разорился, устраивались на работу в государственный сектор. Тотальный учет, унифицированные божества, работа за паек и полное отсутствие внутренних конфликтов 160 . В конце XX в. до н. э. государство пало вследствие миграции кочевников-амореев, чье расселение на имперской территории блокировало локальные взаимосвязи. Как только получение продукции стало невозможным, бюрократия распалась на владения отдельных царьков.

Падение III династии Ура вызвало к жизни небывалый всплеск самой разнообразной частной активности. Опять появляется множество городов, приватизация распространяется не только на скупку земли, но и на выкуп налогов, покупку государственных должностей и даже жреческих званий. Количество нищих было невообразимым, но и частные богатства создавались быстро и зачастую с нуля. Междугородние и международные контакты частных буржуа обеспечили интенсивную динамику отношений, но политическая история опять заполнилась войнами локальных государств 161 . К тому времени, когда Вавилон оказался в зените своего политического могущества и культурного влияния, сообщества Евразии и Африки уже давно знали друг друга. Государства Междуречья враждовали между собой из-за контроля над индийской торговлей и торговыми путями из Ирана и Афганистана. Южное Междуречье активно контактировало с Ашшуром в северной части в деле приобретения ископаемых металлов, которые ассирийские купцы везли из Анатолии и Кавказа; и с городами Леванта и Сирии, – самыми старыми на Ближнем Востоке. Там они конкурировали с представителями египетских государственных хозяйств за поставки зерна и приобретение промышленных продуктов.

Новое объединение Междуречья повелителем Вавилона Хаммурапи (1793—1750 гг. до н. э.) привело к созданию социального порядка, ставшего классическим для традиционного общества. Хаммурапи ввел постоянные ставки процентов по кредитам и государственное ценообразование, а раз в пять-семь лет был вынужден упразднять часть долгов по недвижимости на территории всего государства, так как в течение этого периода страна покрывалась сетью невозвратных займов, оплатить которые население было не в состоянии. Для центрации поступающих средств и прекращения разорения населения была введена государственная монополия на международную торговлю и запрет на приватизацию земли – государственной собственности в коллективном распоряжении аграрных сообществ. Резкое падение частной торговли и кредита в ходе таких преобразований заставило раздавать земельные наделы в виде жалованья чиновников и военных.

Происходит первая кодификация права. Задача законов – защитить местное сообщество от разорения и злоупотреблений экономической и политической властью 162 . Столкнувшись со слабой связностью территорий своего государства, Хаммурапи, в отличие от предшественников, решил проблему не столько насилием, сколько изменив то, что институциональные экономисты называют «правилами игры». Тем самым было начато вытеснение идентификаций населения с местными обычаями, традициями, делением на своих и чужих. Взамен была создана система объективированного и всеобщего права (пока еще синтетического, без разделения на гражданское, уголовное и т. д.). Талион становится индивидуальным, без коллективной мести и вины, и соседствует с имущественным возмещением.

Массив социальных обычаев и практик дробится на специализированные и все более автономные сферы, которые подлежат регулированию исходя из условий деятельности и в интересах всех участников. Здесь мы можем видеть появление полноценного администрирования как формы управления разнородными сообществами. Вавилон стал первым глобальным городом, чье экономическое, политическое и культурное значение для всего Ближнего Востока базировалось на интенсивных обменах и общем праве. Просуществовав еще примерно двести лет после смерти Хаммурапи, Вавилония приходит к закономерному концу: дифференциация сообщества концентрирует активы среди элиты бюрократии, а периферийные территории перестают нуждаться в метрополии. Как только государство слабеет, оно становится беззащитным и в XVI в. до н. э. гибнет под ударами кочевников-касситов.

Структура египетского сообщества была очень похожа на устройство сообществ Междуречья; процессы дифференциации и организации здесь носили даже более линейный характер, поскольку географическая закрытость порою спасала Египет от нежелательных вмешательств извне. Чем более расходилась сеть регулярных контактов древних сообществ, тем в большей степени их динамика обнаруживала общую корелляцию процессов сборки и распада. К началу IV тыс. до н. э. кочевые иерархические сообщества вытесняются засухой из некогда цветущей Сахары в долину Нила и с приобретением навыков земледелия приступают к сложной ирригации. Плодородие почв и потребности в металлах и дереве, привозимых из Эфиопии и Леванта, обусловили рост торговли, благодаря чему к середине IV тыс. до н. э. вдоль реки появились десятки городов-государств. Конкуренция сообществ за земельные и торговые активы взывает к войнам, которые ведутся вплоть до конца IV тыс. до н. э. и заканчиваются сначала укрупнением государств, а после их финальным объединением.

Устройство и социальные процессы в Египте в эпоху Раннего и Древнего Царств (XXX—XXVIII вв. и XXVIII—XXIII вв. до н. э. соответственно) известны крайне мало и могут быть восстановлены лишь гипотетически. Принято считать, что Древний Египет являл собой апофеоз тотального огосударствления и полной централизации всех социальных отношений, но представляется, что даже скудные упоминания и отсылки могут восстановить ход процессов. Зависимость египетских городов-государств, расположенных вдоль одной реки, друг от друга побудила египетские элиты после долгих и жестоких войн прийти к соглашению. Поначалу царство представляло собой союз сообществ, чья знать инкорпорировалась в общую иерархию государства и сохраняла привилегии, активы и обязанности местного самоуправления. Ускоряются внешние и внутренние обмены, развивается городская культура.

Ко времени фараона Джосера (2635—2611 гг. до н. э.) задачи управления ирригацией и поддержание контроля заставляют обратиться к практике бюрократии и сведению активов в собственность центральной власти. В отношении государственных активов предпринимается политика, очень напоминающая центральное планирование; занятия населения регулируются, а рабочие тела перемещаются в зависимости от хозяйственных нужд. Однако должности местных властей занимались знатью по наследству и сообразно величине своих активов, что отличало верхушку от настоящих бюрократов, нанимаемых фараоном 163 . Это указывает, что, несмотря на повсеместный учет и планирование, деление власти скорее представляло собой компромисс между кланами знати, жречеством и бюрократией фараона, а не тоталитаризм центральной власти.

Государство вело активные войны и монументальное строительство, но центральная власть постоянно подвергалась притязаниям со стороны коалиций крупнейших элитных кланов и храмов, что вызывало распределение земель из государственного фонда в частные активы. Эти владения были крупны и автаркичны; элиты, в обмен на политическую поддержку центра, постепенно приобретали все больше наследственных прав до тех пор, пока государство не впало в полную зависимость от них. Гробницы фараонов становились все меньше, а погребения вельмож – все больше. Экономические взаимосвязи страны, контролировавшиеся центром, прервались, территории перестали нуждаться в общей юрисдикции, и государство распалось.

Падение Древнего Царства вызвало процессы, которые осуществили трансформацию египетского сообщества. Начинается период войн и смешения социальных групп, когда высшие разоряются, а низшие становятся высшими. Это означает, что рынок, частные коммерческие операции и приватизация окончательно входят в свои права 164 . Под влиянием этих событий складывается Среднее Царство, в XXI—XVIII вв. до н. э. совместившее централизованное управление с деятельностью среднего класса городской буржуазии и служилой бюрократии. Элитные конфликты и борьба монархов с верхушкой локальных сообществ продолжались весь период царствования, и лишь к его концу власть фараона стала абсолютной. Пресечение ветви правящей династии вызвало столь яростное столкновение в среде высшего общества, что внутренний мир удалось заключить лишь с передачей элитам властных полномочий на местах. Как следствие, укрупнение частных активов выводит их из общего внутреннего рынка страны, появляются новые политические центры, и провинции охватывает сепаратизм. Когда это происходит, Египет, одновременно с Вавилонским царством, подвергается атакам извне и завоеванию кочевниками-гиксосами.

В XVI—XI вв. до н. э. картина событий повторяется, но уже в большем масштабе. Система коммуникации Ближнего Востока достигает такой широты и плотности, что одновременно появляется несколько империй, подчинивших своей власти целые регионы. Технический прогресс способствует большей производительности, и среди сообществ Ближнего Востока в ходе борьбы и ассимиляции кочевников экономические взаимосвязи сообществ образуют новые государства.

Новое Царство Египта создавалось на фоне вооруженного сопротивления гиксосам, а когда задача была выполнена, армии фараонов обрушились на города Восточного Средиземноморья. За некоторым исключением двадцатилетнего правления царицы Хатшепсут (конец XVI – начало XV в. до н. э.), когда основное внимание уделялось развитию внутреннего управления и внешней торговле, вплоть до начала XIII в. до н. э. египтяне регулярно, иногда ежегодно, вторгались в Левант, Сирию и Нубию с целью ограбления местных сообществ 165 .

Такая политика вызвала небывалый экономический расцвет Египта и увеличение среднего класса страны, что завершилось конфликтом между старыми элитами во главе с жречеством и центральной властью, опиравшейся на буржуазию и бюрократию. Это столкновение при фараоне Эхнатоне (1375—1325 гг. до н. э.) нашло свое выражение в одной из первых попыток принудительного введения единобожия. В случае успеха это обеспечило бы легитимную централизацию власти, а после и активов, находящихся у элиты. Компромисс между этими группировками (жертвами которого стали первые монотеисты, отправившиеся в библейский исход) не только сохранил прежнюю структуру, но и для купирования внутренних конфликтов подстегнул военную экспансию Египта.

К началу XIII в. до н. э. весь Ближний Восток был фактически поделен между четырьмя «великими державами», правители которых называли друг друга в официальной переписке «великими царями», отличая от мелких, зависимых царьков. Это были Египет, государство хеттов в Малой Азии, подчинившая Вавилон Ассирия и союз греческих ахейских государств. Период длительных войн и установления пределов возможной власти завершился периодом имперского мира, который, однако, оказался краток. XIV—XIII вв. до н. э. считаются вершиной Бронзового века, с обширными экономическими контактами, постоянными политическими отношениями и культурой, повторно достичь уровня которых удалось только в VIII—VII вв. до н. э. Успех цивилизации Ближнего Востока способствовал развитию периферийных сообществ в Аравии, Иране, на Кавказе, Балканах и в Центральном Средиземноморье. В конце XIII в. до н. э. в Греции разгораются войны среди ахейских государств, а в Египте начинается борьба элит. Внутренний передел активов ослабил империи, и вторжения варваров со всех сторон становятся все более настойчивыми. В XII в. Египет и остальные империи перестают быть великими державами, а Ближний Восток покрывается сетью мелких царств, городов и скитающихся племен.

§2. Патриархи и прогресс

Развитие системы социально-экономических и политических отношений древних сообществ Ближнего Востока, кульминацией которой было создание в XVI—XIII вв. до н. э. обширных империй, взаимного признания и включения участников, не могло не сказаться на состоянии периферии. Рост контактов и обменов создавал иерархии племенных сообществ, но пока империи были сильны, они блокировали политические притязания варваров. Ослабление «великих держав» и смена климата – похолодание в Европе и засуха на Ближнем Востоке – вызвали миграцию периферийных сообществ. Они либо военными действиями, либо переселением разрушают и размывают систему взаимосвязей развитой цивилизации, у которой уже не было возможностей перебить или ассимилировать пришлых варваров. Однако в длительном временн о м горизонте это смешение положительно сказалось на последующем расширении взаимосвязей. Снижение влияния развитых и сильных сообществ привело к регрессу социальной коммуникации, но существенно расширило ареал цивилизации, включив в нее Центральное Средиземноморье, Иран и территорию Курдистана, где впоследствии выросли новые богатые города и протяженные государства.

В целом среди ближне– и дальневосточных государств Древнего мира можно наблюдать технологическую и организационную изощренность независимо от количества ресурсов, но под влиянием внешних условий, которые создавали различные социальные аналоги решения однотипных проблем. Мы найдем экономически, социально и политически процветающие сообщества любого вида политической организации: автократии, олигархии, республики или союзы городов. Все, что они добывали и производили, требовало рационализации, развития технического и организационного при любом режиме правления. В зависимости от динамики политико-экономических связей их экономика могла быть рыночной, рыночно-распределительной или распределительной. Относительно того периода нельзя сказать, что тот или иной вид общественного строя способствовал более качественному развитию, нежели все остальные. В большей степени влияла необходимость добывать и возделывать природные ресурсы, организовывать обмен, препятствовать либо пропускать через свою территорию чужестранцев (что вовсе не было приятным времяпрепровождением).

Одним из таких сообществ являлась Финикия, в восточном Средиземноморье. Финикийцы были мигрантами и осели здесь в XIII в. до н. э. В предгорьях Леванта не росло достаточно хлеба, доступны были только фрукты, виноград и оливки. В то же время местные города, такие как Библ и Сидон, были одними из первых на Земле, что указывает на активную коммуникацию в регионе во все времена. С самого начала финикийцы вели обмен своей продукции на хлеб, и со временем они стали ведущими торговцами в регионе. Развитию финикийских городов благоволило отсутствие могущественных империй; на фоне остальных сообществ динамика отношений в этом регионе была высока, а риски расширения торговых сетей и создания колоний достаточно низкими. С удовольствием превратили бы они свои сообщества в централизованные автократии, но обстоятельства этому препятствовали.

Постоянные контакты и необходимость коммерческого производства сделали приморские города олигархиями (крупнейший олигарх часто становился тираном), где власть делили промышленники, владевшие ремесленными мастерскими, частными хозяйствами, и купцы – торговцы и ростовщики, они же капиталисты. В отличие от многих соседей, финикийцы практиковали коммерческое сельское хозяйство, они же были крупнейшими производителями промышленных изделий. Финикия была небольшой областью, и когда в общинах началась экономическая дифференциация, внутренний конфликт не породил больших завоеваний и тотальной деспотии. С XII в. до н. э. часть населения регулярно уходила колонизировать подходящие территории, и первым заморские колонии основал город Тир:

Создание торговых пунктов по берегам Средиземного моря сделало финикийцев главными поставщиками товарной продукции. Очевидно, широкая активность как частных лиц, так и представителей государства, полиэтничное население городов, необходимость учета множества разнообразных операций привели к реформе письма. Алфавит легче традиционной клинописи, и вполне вероятно, что доля грамотного населения была довольно велика. Следствием этого стала активность финикийцев в развитии промышленности, торговли и накоплении капитала. Это прекрасно сознавали все их соседи, и в дальнейшем настоящей державой любое государство Ближнего Востока могло стать, только захватив города финикийцев.

О том, насколько влиятельны они были в составе Персии в VI—IV вв. до н. э., говорит тот факт, что морская торговля персов была в их руках, равно как и военный флот. Их столица – Тир – был единственным городом, ввиду предстоящего вторжения своих греческих конкурентов оказавшим сопротивление Александру Македонскому. Возможности финикийских городов иллюстрирует история Карфагена (814—146 гг. до н. э.). Находясь на безопасном расстоянии от противников, этот город политически и экономически доминировал в Западном Средиземноморье, будучи равным по силам крупному территориальному государству Древнего мира.

Из-за чрезмерного давления извне Финикия не стала единым государством. Географически больше повезло Ассирии, в верхнем течении Тигра. С XX в. до н. э. город Ашшур и его торговцы оставили археологам множество следов своей кипучей деятельности. Разносторонние связи ассирийских торговцев в международных торговых сообществах превратили их в главных контрабандистов и поставщиков металлов по всему Ближнему Востоку. Там очень рано развиваются отношения частной собственности, в городах происходит социальная поляризация и накопление капитала, а для сделок используется кредит.

Крупнейшие купцы, жрецы и аристократы скупают землю (остальная страна была земледельческой), в качестве разменной единицы используя олово и свинец, сотни килограммов. Это указывает на довольно высокие цены и объемы сделок в Ашшуре, что характерно для капиталистических центров 167 . В отличие от Финикии, Ассирия имела большее население, сельские общины занимались традиционным сельским хозяйством. На протяжении всей истории существования для нее были характерны огромные частные богатства кучки могущественных лиц, тогда как остальное население, в том числе и сами ассирийцы, были бедны, а многие являлись долговыми рабами.

Ассирийцы мыслили стандартно: с XIII до VIII в. до н. э. они с переменным успехом разоряли соседей и отбивались от них. Тогда же обозначилась разница в политических подходах, выражаемая разными группами влияния: военные и бюрократия стояли за грабеж, купцы и жрецы за эксплуатацию и поддержание «имперского мира». Поначалу все шло достаточно успешно: под контролем были торговые пути между северной и южной частями Ближнего Востока, Вавилония периодически превращалась в протекторат. В Ассирии появляются огромные плантации и хозяйства с рабами в качестве живой силы. Военные успехи ассирийцев были столь впечатляющи, что многие территории просто обезлюдели:

Большинство завоеванных ассирийцами территорий за несколько дней обращалось в пустыню: население истребляли от мала до велика, города разрушали до основания, сады вырубали, каналы засыпали. При этом ассирийцы применяли самые устрашающие способы умерщвления людей: сожжение живьем, сажание на колья, сооружение пирамид из связанных пленников… Что же касается материальных ресурсов побежденных стран, то все они перекачивались в Ассирию, особенно лошади, рогатый скот, металлы, готовые товары, сырье и т. п. 168 .

Все же ассирийцы переусердствовали. К VIII в. до н. э. провинции уже не давали дохода, напротив, требовали расходов на содержание. Вокруг складывались коалиции противников, а торговые пути обходили Ассирию стороной. Фактически вся добыча шла на повторение военных операций и личное обогащение верхушки. Наместники провинций обладали неограниченными полномочиями и применяли их в своих интересах незамедлительно, как только в центре начиналась борьба за власть. Круг ассирийской верхушки был узок и буквально бурлил от постоянного дележа богатства и власти. Машина Ассирийского государства пришла к творческому саморазрушению, поедая самое себя, и необходима была, с одной стороны, систематизация управления, а с другой – поддержание внутреннего мира, с экономики которого можно снимать урожай.

Случись он в XX веке, данный проект по всем признакам был бы назван модернистским. Политические и экономические контакты ассирийцев связали собой весь регион, и хотя их воздействие было брутальным, в итоге способствовали развитию соседних сообществ и территорий. Какой бы разрушительной в древности ни была война, она приносила доход, который трансформировал традиционную социальную структуру, толкая участников на дележ власти, влияния и богатства. В результате усложнения сети взаимодействий и обменов в ассирийский период возникает прототип денег в виде слитков серебра с печатями.

Появление менового инварианта влияло на процесс обмена и концентрации богатств – социальное время шло быстрее, управляемое пространство ширилось. Ассирийские походы подстегнули торговлю на дальние расстояния – наиболее опасную, прибыльную и монополизируемую. Объемы сделок росли пропорционально объему захваченной добычи. Центральные ассирийские города отличались очень высокой степенью развития частного сектора экономики, и вскоре их активность поднимает уровень торговли и производства по всей периферии Ближнего Востока: появляются государства в Иране, а в Греции начинается Великая колонизация.

Сама Ассирия подчиняет весь центр Ближнего Востока от Персидского залива до Средиземного моря. В VII в. до н. э. период относительного мира заканчивается: растут и степень эксплуатации сообществ, и восстания, и количество завоевательных экспедиций. Отличие ситуации от предшествующих заключалось в том, что остальные сообщества переняли военные достижения ассирийцев, а экономический рост вызвал соответствующие политические притязания. В итоге Мидийское и Вавилонское царства в конце VII в. до н. э. прикончили Ассирию, которую ненавидели из-за чрезмерной жестокости.

Распространение и уплотнение связей цивилизации укрупняет и действующие государства: в VII—VI вв. до н. э. снова вырастает ряд обширных государств; самое сильное из них, Нововавилонское, по размерам было равно Ассирии, но и размеры соседей теперь стали сопоставимыми. Нововавилонская империя была создана под сильным влиянием крупной буржуазии Междуречья, конкурировавшей с Ашшуром. В отличие от ассирийцев, вавилоняне в меньшей степени воевали, но больше развивали частную капиталистическую экономику, удержанием которой в протяженном государстве занимались торговые, финансовые и промышленные организации Вавилона. Крупнейшие города обладали давними традициями гражданского самоуправления, как правило, с доминирующим влиянием олигархии. Некоторые династии крупных буржуа просуществовали несколько веков, а отношения найма и самоуправления позволяли работникам и мелкой буржуазии объединяться в профессиональные союзы 170 . Финикийские города, напротив, выживали, только откупаясь испанским серебром, и когда поставки прекратились, были взяты в многолетнюю осаду царем Навуходоносором 171 .

Развитие Ирана в этот период превратило сообщество кочевников-персов в воинственное государство, военные успехи и большая дипломатическая подготовка которого распространили власть персов на весь Ближний Восток. Оно все же уступало покоренным сообществам в степени развития и держалось благодаря их разветвленной коммуникации и децентрализованной структуре администрации 172 . В стране развивалось коммерческое хозяйство, налоги взимались в серебре, а не натурой. Было развернуто дорожное строительство, продолжалась урбанизация. Договоры персов с городами и царствами внутри страны апеллировали к «Богу небесному» 173 . Последний присутствовал в любом пантеоне и мог быть использован в качестве инварианта легитимации, что и было сделано.

Управление сообществами и территориями, однако, даже после реформ Дария I в конце VI в. до н. э. было достаточно примитивным. Сатрапы – наместники провинций – могли чеканить монету, совмещать административную, финансовую и военную власть, передавать ее по наследству. Местная аристократия и буржуазия сохраняли все свои привилегии, лояльность населения обеспечивала сохранение его старинных прав и самоуправления; но в наиболее развитых областях в течение всего царствования укрупнялись земельные активы персидской аристократии. Недостаточно структурированная система исполнительной власти на местах давала сбои, и соблазн сепаратизма был велик. После непродолжительного периода роста и развития, вместе с возрастанием активов и регионального влияния персидской аристократии, империю поражают восстания и отделение периферийных областей, чему способствовала непрерывная борьба за власть среди представителей правящей династии. Чрезмерная концентрация богатства и власти сказалась, когда государство попало в кризисное состояние и более всего нуждалось в поддержке. Эта недостаточная гибкость в управлении коммуникацией сообществ привела к печальным результатам, когда в империю вторгся противник недооцененный, но серьезный во всех отношениях.

Глава 3 История динозавров

§1. Первое массовое общество

Далеко не всегда Греция была образцом для подражания, но когда в Средиземноморье государств было мало, география ей помогла. Минойцы на острове Крит в III—II тыс. до н. э. были пиратами и торговцами, контактировали с сообществами Ближнего Востока, а с точки зрения политической организации являлись теократией, что характерно для ранних сообществ с их относительной редкостью контактов и неприятием окружающих. Зависимость от контактов и возможности морских коммуникаций обусловили и раннее развитие, и независимость Крита от материковых государств (Кипру в этом отношении повезло меньше). Обилие торговых контактов порождает изысканную культуру, высокий уровень доходов и технической изощренности. Торговые колонии минойцев находились в Леванте, на островах Эгейского моря и в Центральном Средиземноморье, а Египет традиционно считал греков-минойцев своими союзниками. К XVI в. до н. э. царства Крита подпадают под власть сильнейшего из них, в Кноссе, который простирал свою власть и на материковую Грецию.

Там, в свою очередь, сообщества греков-ахейцев развиваются под влиянием Крита в племенные иерархии, в ходе внутренней борьбы создают аристократические союзы и венчаются на царства, промышляющие морским разбоем – образчик таковых привел Гомер. Их экономическое и политическое влияние распространяется вглубь Балкан. Как известно, царство минойцев неоднократно страдало от землетрясений, и в середине XV в. до н. э. попадает под власть ахейцев. Уровень развития экономики на острове снижается, но ахейцы продолжают торговые контакты с Египтом и Левантом. В XIII в. до н. э. среди ахейских монархий начинаются войны, которые должны были закончиться объединением в рамках общего государства, но междоусобицы провоцируют окружающие народы на вторжения. Когда в XII в. до н. э. на Балканы пришли греки-дорийцы, еще не познавшие государства, наступает социальный регресс, дальние контакты прекращаются. Ахейские и минойские торговцы исчезают – созревает Финикия, а в Греции наступают темные века 174 .

Новый виток развития коммуникации наступает благодаря активности ассирийцев и вавилонян. Распространение металлургии железа обеспечивает большую производительность и доступность техники. Расширение ареала цивилизации сказывается на динамике отношений греческих сообществ. К VIII в. до н. э. у греков начинает формироваться частная собственность и аристократия стягивает земельный фонд в свои руки. Природные условия Греции напоминают финикийские: недостаток земли, ее непригодность для выращивания хлеба. Греческие сообщества были рассеяны по островам и к тому времени уже вошли в контакт с окружающими территориями – внутренняя борьба обернулась колонизацией. Демографическое давление на каменистых берегах Эгейского моря было так велико, что счет колоний ведется на сотни. Такие города, как Милет и Коринф, основали по нескольку десятков поселений в Причерноморье, Италии, северной Африке и южной Франции. Отселив соплеменников, аристократия сохранила социальную структуру, но тем самым поставила себя в иную зависимость, справиться с которой уже не смогла.

Колонии нуждались в метрополиях – поставляя продукты сельского хозяйства, они требовали промышленных изделий. В результате активизируются обмены и производство. Начинается повсеместная коммерциализация ремесла и сельского хозяйства – появляется в прямом смысле слова массовая ручная продукция 175 . Она была не такой искусной и дорогой, как изделия финикийцев, зато дешевой и практичной. Процесс дифференциации населения продолжался, как и раньше, поэтому большая часть крестьян становится ремесленниками, торговцами и моряками. Происходит формирование рынков и многократное расширение социально-экономического пространства. Более того, сами колонии не были пассивными поставщиками сырья. Они были посредниками между метрополией и туземцами, а потому сразу развивались как самостоятельные сообщества, с коммерческой ориентацией сельского хозяйства и промышленности. Объемы сделок и частота их совершения в сотнях городов определило появление в 560 г. до н. э. первой монеты, серебряной драхмы, печатать которую стали в Греции практически повсеместно 176 . Греческий успех в деле создания рыночной экономики и накопления капитала подчеркнул персидский царь Ксеркс, когда заявил, что он не может верить послу народа, который каждый день собирается на городской площади, чтобы обманывать друг друга 177 .

Острова Эгейского моря находились на перекрестке путей во все стороны Средиземного моря. Торговые контакты познакомили греков с финикийским алфавитом, а необходимость разнообразной деятельности привела к его усовершенствованию – так появился алфавит с гласными буквами. Промышленность, наука и искусство получили грамотных и самостоятельных создателей, заказчиков и потребителей. На Востоке ставили памятники богам и царям, в Греции – спортсменам (боги придут позже: когда Рим объединит Средиземноморье, империи понадобится общая идеология и лояльное население). Так развивалась городская культура, стирающая родовые структуры связей и предлагавшая конструкт гражданина, зависимого не столько от происхождения и вида деятельности, сколько от равных прав и неравного богатства.

Если рассматривать условия организации, повлиявшие на такой ход событий, то ими будут следующие. Во-первых, территориальное нахождение в зоне контактов. Во-вторых, относительная слабость перед другими сообществами, более многочисленными, политически могущественными и обширными, которым нельзя было навязать свою волю и выкачивать их средства. В-третьих, то обстоятельство, что Греция избежала излишне частых вторжений жадных соседей и потому, в отличие от финикийцев, смогла в большей степени развить государственность. В-четвертых, необходимость преобразовательной деятельности по обеспечению ресурсами. Все это обусловило отсутствие монопольной власти у какой-либо социальной группы и одновременно повлияло на их активную позицию. Аристократы, крестьяне, ремесленники, торговцы – все были вынуждены бороться и взаимодействовать друг с другом.

Вынужденная динамика отношений между группами (чему греки были совсем не рады 178 ) вызвала политическое равновесие. Власть приобреталась при поддержке большинства, состоящего из разных групп, с их различными интересами и предпочтительными практиками. В ряде случаев это имело своим следствием появление демократии, хотя в большинстве греческих торговых государств, как и в Финикии, победивший капитал установил олигархический режим, а внутренние районы и вовсе оставались бедными и патриархальными 179 . Каким бы ни был консенсус (или диссенсус), он включал могущественное меньшинство – олигархов и аристократов; остальные выражали свое мнение лишь в кризисных ситуациях, и это был бунт. Власть принадлежала кучке богатых лиц, если они могли договориться, либо тирану, если нет.

К VI в. до н. э. обмены между колониями и метрополиями позволили страте «новых богатых» не только появиться, но и предъявить политические претензии. Начинается волна политических столкновений между коммерсантами и аристократами. Буржуа формируют круг клиентелы из экономически несостоятельных маргиналов, с помощью которых силой захватывают власть. Так проявилась характерная черта олигархических тираний – популизм, присущий таким режимам и поныне. Поэтому тирания и смогла сформироваться как явление: тиран являл собой результат диссенсуса, вынужденного, но необходимого, чтобы сохранить status quo 180 . Тираны не меняли социальный режим, а лишь расправлялись с политическими противниками. Тиран – тот же царь, прививающий сообществу модель государственного капитализма. Конкуренция с другими городами заставляет тиранов вести активную политику: временно это разрешало внутренние противоречия, политическая ответственность за которые была на правителях.

Напряженные отношения внутри городов говорят о высокой степени социальной дифференциации, что проявлялось в долговом рабстве и чрезмерных скоплениях частной земельной собственности. Сейсхатейя (стряхивание бремени) было применено афинским законодателем Солоном (594 г. до н. э.) в критический момент зыбкого равновесия и максимальной вражды афинян и являлась отказом от неоплатных долгов. Был положен предел экономической власти: запрет долгового рабства и ограничение максимального надела земли, обладание которым давало гражданство. Нахождение в эпицентре активной денежной экономики позволило обойтись рабами привозными; для всех туземных царьков продажа соплеменников в рабство еще долго будет оставаться самым прибыльным занятием. Дешевые рабы использовались большинством населения, и в каждом городе живая индустрия породила средний класс.

Со времен Просвещения считается само собой разумеющимся, что именно рабы принесли грекам долгожданную свободу от трудного труда и подарили радость демократии. Это, конечно, глупость, ибо демократия даже в Греции была исключением из правил, и нигде в истории рабство одних не рождало свободы других. Объяснения, что, мол, с появлением рабов у их хозяев появилось много свободного времени, чтобы участвовать в политической жизни, просто нелепы. Доход зарабатываемый, а не получаемый по наследству, принуждает к труду, а не отвлекает от него. И любой член сообщества принимает участие в политической жизни в зависимости от интересов и убеждений, а не занятости. Рабы заменили собой наемных рабочих и позволили крестьянам стать мелкими лавочниками 181 , только и всего. В этом смысле рабы повлияли на экономический рост, помогли расширить средний класс, но этот «класс» в массе полисов склонялся на сторону сговора сильнейших, чья задача состояла в поддержании олигархического режима. Они извлекали наибольшую выгоду из ситуации и обеспечивали хотя бы минимальные условия для большинства; впрочем, период преуспеяния был недолог.

Внутриполитический набор наиболее известного тирана Афин – Писистрата (560—527 гг. до н. э.) включал благоустройство города (то есть масштабные стройки для неимущих), развитие морского порта в Пирее (в интересах буржуа), создание театра для тех, кто уже стал публикой, и дешевый кредит для крестьян (в будущем так же поступали Медичи и прочие тираны капитализма). Такая забота указывает на потребность в легитимности и присутствии общего публичного пространства для сообщества тех, кто формально равен между собой. Для иных народов это было нехарактерным: публичность включала общее признание власти сильных: родов и государства. Греческие города делают свои первые шаги к глобализации – стиранию локальных различий ради общего символического пространства, жители которого являются не «детьми», а скорее агентами социальных функций и ролей, статус которых может меняться. Тираны, в молодости, как правило, люди скромные и малоимущие, сами тому подавали пример.

Афинская демократия вышла из патовой ситуации противостояния буржуа, крестьян и аристократов. Залогом равенства были интенсивность контактов, динамика статусов и рост экономики, невозможные без свободных участников, чьи интересы учитываются социальным режимом. Своеобразная география и растущий рынок заставили все группы нуждаться друг в друге, и никто не мог надолго монополизировать власть. Политический пакт был скреплен реформами Клисфена (509—507 гг. до н. э.): отныне Афины управлялись не родами, а территориально; государственные должности стали выборными, но без оплаты и по имущественному цензу. Теперь индивид получал доступ к управлению сообществом не как представитель рода, а как гражданин – монада сообщества, носитель социально необходимого поведения и деятельности 182 .

Что произошло, так это разделение власти и собственности – размежевание интересов отдельных участников (родов, семей, групп, индивидов) и сообщества. Такая операция позволила обеспечить жизнеспособность сообщества при соблюдении интересов частных лиц и сделать гражданское служение условием политического успеха. Полития здесь состояла в том, чтобы учитывать все те группы связей, которые присутствуют в сообществе и каждая из которых инициирует собственные отношения. Это функциональное требование напрямую исполнялось с трудом. Государство существовало в зыбкой лакуне власти, порожденной противостоянием элитных группировок и возглавляемых ими средних и нижних социальных страт. Город стал полисом – сообществом граждан с равномерным распределением прав, но неравными возможностями, и почти все политические герои демократических Афин, полководцы и законодатели, происходили из элит 183

Как и в XX веке, надежным помощником политического и экономического строительства оказалась война с Персией, контролировавшей территорию Восточного Средиземноморья 184 . Горные греческие сообщества на скудной земле потому представляли собой силу, с которой приходилось считаться, что были капиталистическими и эффективными в центрации экономических и военных средств. Помимо территориальных вопросов это были войны греков с финикийцами, торговыми и промышленными конкурентами. Персия, более слабая в административных делах, плохо вела сложные операции и, предпочитая войну на суше, выиграть ее могла только на море: финикийские капиталисты морской блокадой были в состоянии поставить Грецию на колени. В итоге победил тот, чей флот был сильнее и мог удерживать контроль над морем. Это были греки, которые, к тому же, не переставали вести торговлю с Персией во время войны. Реформа Фемистокла (482 г. до н. э.) дала гражданские права неимущим (после чего они стали моряками 185 ) и сделала Афины демократическими и военизированными одновременно 186 .

Социально разомкнутые и капиталистически ориентированные сообщества в полной мере смогли воспользоваться плодами победы – стяжав на море брани экономическое и политическое влияние, афиняне создали подобие буржуазно-демократической империи. Союзники платили дань в обмен на защиту, и периодически Афины использовали внутренние разногласия в других полисах для их принудительной демократизации 187 . Повсеместно у греков наблюдалось ограничение насилия в отношении чужаков, но в Афинах для метеков (чужих) и рабов были максимальные свободы, ведь последние могли зарабатывать достаточное количество денег и влиять на сообщество. И наоборот, за счет метеков, имеющих связи в других полисах, можно было влиять на соседей и включаться в их отношения. Несмотря на ограниченное влияние на органы государственной власти, община метеков получала наибольший доход от торговли в Афинах, и эта чуждость навеки останется характерной чертой капиталистов 188 . Обеспечивая безопасность, наполнение капиталом, создание сетей производства и торговли, Афины были гегемоном политико-экономической системы приморских городов Греции. В ее судах союзники могли максимально беспристрастно разрешать конфликты и споры – гегемон проникал в их отношения с целью регуляции, и не без успеха. Афинское общество само, как сыр, было пронизано ходами приезжих неграждан, их идеями, деньгами и товарами.

То был период, когда интеллектуальная жизнь греческих городов приняла самый напряженный характер, явив рационализм будущей западной философии и науки. Вслед за первыми мыслителями появились десятки интеллектуальных школ, принимавшие в обучение многочисленных представителей буржуазии и аристократии 190 . Афины не были родиной преобладающей части интеллектуалов, но большинство их стремилось в Афины попасть, и именно там они могли стать знамениты на весь греческий мир. Такие возможности были гарантированы сочетанием богатства и публичности политической жизни.

То, что сейчас считается банальностью, когда-то стало итогом сложных переговоров. Перикл – первый президент – занимал выборную должность стратега в 443—430 гг. до н. э.; законы были равны для всех; правление осуществлялось через публичное убеждение, а не диктатуру. Впервые, с возросших государственных доходов Афин, была введена фиксированная оплата должностей в государстве, и участие бедных в управлении полисом резко возросло. В качестве компромисса буле, Совет пятисот – институт прямой демократии сообщества, численность которого едва превышало сорок тысяч человек, стал выполнять не только законодательные, но и общеполитические, административные функции. Подобно современным политическим режимам, прямая демократия оказалось падкой на демагогов – профессиональных политиков из числа аристократов либо просто богатых семей. И поскольку борьба за власть велась беспрерывно, Совет регулярно демонстрировал хаотичность принимаемых решений.

§2. Глобализация 3.0

Коммерческая природа возвышения Греции обусловила ее характерные конфликты. Накопление капитала и рост производства стали достигать институциональных пределов. Дальнейший рост прибыли и сохранение доходов шли за счет поедания слабейших, монополизации земли, производства, торговли и финансов. Резко обостряется неравенство, возникают внутренние конфликты. Всеобщая напряженность разродилась классической войной всех против всех и разорением противников. Афинская экспансия подчиняла полисы на Эгейском море военному контролю и продвигалась внутрь материковой Греции, насаждая там демократические режимы и выкачивая их финансы. Их основным конкурентом являлся Коринф, крупнейший посредник между Западным и Восточным Средиземноморьем, основатель Сиракуз и самый дорогой город в Греции 191 .

Оба противника готовились пожать плоды успеха на чужих рынках и отбивали друг у друга вассалов. Когда активность афинян стала угрожающей, Коринф убедил Спарту, государство с принудительным равенством, атаковать их. Афины, не имея возможности победить спартанцев на поле, попытались лишить их продовольствия и отправили экспедицию в Сицилию, где располагались колонии Коринфа 192 . Пройди она удачно, Афины отобрали бы сицилийские колонии и понемногу удавили Коринф. Но этого не случилось. Спартанцам помогла Персия, снабдила их деньгами и, с помощью финикийцев, кораблями. Спустя всего восемнадцать лет после греко-персидских войн Пелопонесская война (431—404 гг. до н. э.) раздавила Афины.

Агония социально-экономической системы, выстроенной древними греками, пришлась на IV в. до н. э. Малые торговцы и производители разорялись, крупные тучнели. Раньше росли доходы, теперь неравенство. Разрушенные войнами сети отношений не могли предоставить средств сообществам, из которых натуральным хозяйством жила только Спарта. Олигархические режимы сталкиваются со все более агрессивной оппозицией, на смену которой приходят младшие тираны, как правило, из числа военных.

Наблюдая перипетии мучительного управления, греческая общественно-политическая мысль в лице Сократа, Платона, Ксенофонта и Аристотеля стала отрицать релятивизм софистов времен расцвета Эллады в пользу единого знания и демократическое правление в пользу элитарной республики аристократов. Реформу Эллады сдерживало нежелание полисов поступаться своими правами ради общей управляющей структуры: победитель получал все, и, как правило, экономический обмен происходил в виде грабежа; например, Спарта, ввиду отсутствия какой-либо практики создания социально-экономических отношений, по-другому поступать просто не умела. Афины, Коринф и Фивы разорили друг друга многолетними войнами. Общее экономическое пространство их бы спасло, но сформировать его можно было только политически. Греки так и не создали ни нации, ни даже этноса в нашем понимании. Культурно они были едины перед лицом окружающих «варваров», но внутри оставались типичным горным народом, политически признающим только локальные формы государственности.

Устойчивые структуры накопления капитала и построения власти между метрополиями и колониями не сложились. Мир, который облепили греческие сообщества, был гораздо больше, нежели они могли объять. Ввиду многочисленности эмиграции и относительно небольших ресурсов каждого отдельного полиса метрополии не смогли долго эксплуатировать колонии. При появлении напряженности или ослаблении связей колонии уходили в свободный путь и строили свои государства, в наиболее урбанизированных областях превращавшиеся в региональные империи, как на Сицилии и в Южной Италии. Частота применения репрессивных мер во внешних и внутренних войнах, их беспощадный характер разрывали структуры отношений. Как правило, ни у одного государства или союза не было ни денег, ни влияния, чтобы одновременно поставить в зависимость местное население и отобрать чужие рынки сбыта и производства. Бедность большинства граждан и зависимость их лидеров от толпы вели к тираниям и военным средствам общения.

Изменение политико-экономической коммуникации обусловило появление новых государственных форм и концентрацию власти в их отношениях. Выход был дан теми, кто владел лишь политическими инструментами воздействия. Македония обладала достаточным населением и за время соседства с греками смогла создать эффективную армию. Время греческой междоусобицы было также временем расцвета военной коммерции, наемных солдат и полководцев. Восприняв лучшие практики и убедившись в слабости соседей, царь Филипп подчинил Грецию и сделал то, что от него требовалось. Было создано государственное объединение, в котором гарантировались частная собственность, единообразные права политической автономии, отсутствие произвольного вмешательства государства в дела граждан, свободный доступ к источникам сырья и общему товарному рынку 194 .Даже само завоевание было увенчано в 337 г. до н. э. общегреческим конгрессом в Коринфе.

Поскольку внутренние возможности нового объединения были малы, а легитимность завоевания сомнительна, сепаратистские настроения, выражаемые демагогами типа Демосфена, оставались сильными. При этих обстоятельствах единственный способ политической разрядки заключался в общей войне против соседа, к чему призывала вся актуальная политическая мысль того времени. Появление, расцвет и упадок Персидской империи произошли параллельно с подъемом и упадком греческих полисов, и сравнение этих сообществ, традиционного и капиталистического показывает сходства и отличия в их циклическом становлении. Более динамичные и во внутренней политике капиталистические греческие полисы после феноменального расцвета погрязли в длительных войнах. Персидская империя с ее достаточно традиционным управлением после краткого расцвета точно так же скатилась в пучину внутренних конфликтов, которые, однако, были не такими ожесточенными и длительными, как греческие и не разрушили государство, а лишь закрепили его фактическую раздробленность. Близкое знакомство греков с Персией показали слабость ее государственного устройства и способа правления 195 : опытная армия вполне была способна отобрать часть территории со всеми богатствами, а профессиональные администраторы, промышленники и капиталисты – ими распорядиться.

«У Александра богатств не было, были только долги» 196 . 500 талантов серебром долга, с активом в 60 талантов при вступлении на престол, и еще 800 талантов долга при подготовке экспедиции. Впрочем, его интеллектуальный и военный капитал был дороже любых денег. Любопытно бросить взгляд на это военное предприятие. Армия Александра – первая армия, современная нашему времени по своей организации: в ней были штаб, управление тылом, охрана коммуникаций, служба разведки, стратегическое и тактическое планирование. Наряду с политическими война преследовала долгосрочные экономические цели. Вопреки традиции быстрых вторжений, Двурогий планомерно подчиняет полуостров Малая Азия, в течение года осаждает город Тир в Финикии и коронуется фараоном в Египте. Обеспечение контроля над побережьем, коммуникациями, уничтожение враждебных экономических центров и морских баз отняли два года. После захвата персидской столицы и смерти царя Дария проект Александра преследовал цель создания всемирного царства, где прекратились бы войны и можно было вести торговлю и прочие формы приемлемой коммуникации. Он не делал различий между народами, населявшими его империю, собирался превратить Вавилон в центр торговли с Индией и захватить Карфаген в Западном Средиземноморье 197 .

Несмотря на дележ империи полководцами Александра после его смерти в 323 г. до н. э., управленческая искушенность греков позволила в корне изменить социально-экономические и политические отношения на Ближнем Востоке. Началась настоящая экспансия греческих ремесленников и торговцев в ближневосточные страны. Миграция приняла невиданные доселе масштабы: отныне и навеки эллинистическая культура станет синонимом эклектики. Традиционные сообщества повсюду включались в рыночную экономику и знакомились с реалиями капиталистического управления. В IV—II вв. до н. э. здесь наблюдается принудительная урбанизация, создание самоуправляемых полисов с выборной администрацией и насаждение коммерческого производства 198 .

Наилучшим механизмом явилась система независимых, самоуправляющихся городов внутри целостной империи – центров ремесла и торговли. Отсутствие слишком сильного царского вмешательства и налоговые привилегии создавали благоприятные условия для развития товарного хозяйства и весьма значительного роста богатств… а мир в пределах империи обеспечивал безопасные связи с сырьевыми районами и районами сбыта товаров 199 .

Образуются иерархии малых и крупных полисов, обслуживавших друг друга. Создание огромной промышленной базы и аграрной индустрии развили внешнюю торговлю до степени, не превзойденной вплоть до исламской эпохи. Были введены в обиход основные правила морской торговли – Родосское морское право, и положено начало гражданского права, общего среди эллинистических монархий 200 . Вслед за «Политикой» Аристотеля появляется «Экономика»:

Для наполнения экономики деньгами сокровища Ахеменидов были пущены в оборот. Монету теперь печатало только центральное правительство каждого царства; Александр ввел общую денежную единицу – серебряную драхму, которая объединила регион в подобие общего рынка.Наместники провинций лишались финансовой и военной власти; для их исполнения вводились государственные структуры. Огромный фонд царских земель использовался для решения проблемы долгов и активизации аграрной индустрии. Характерно, что в период расцвета эллинистические сообщества избегали огромных латифундий с рабским трудом; рабы переводились на положение арендаторов, что в динамичной экономике было эффективней.

Тем не менее, как бы ни были велики обретенные возможности развития, институциональные пределы роста были достигнуты и здесь спустя примерно сто лет, как и в случае с Грецией. Чем больше развивалась рыночная экономика эллинистических сообществ, тем больше укрупнялось производство, монополизировалась торговля, а массы мелких ремесленников и крестьян разорялись. Эти сообщества не считали необходимым бороться с бедностью, ибо для них бедность была неотъемлемой чертой человеческой жизни. Львиную долю налогов отнимали постоянные войны. Рост богатства не ограничивался. Создав условия для рыночной экономики и накопления капитала, они не заботились о перераспределении доходов, поддержании покупательной способности и увеличении емкости внутреннего рынка.

Постепенно средний класс истончается, и во II—I вв. до н. э. население начинает делиться на очень богатых и очень бедных. Богатства вкладываются в приобретение земли, появляются замкнутые латифундии, чьи владельцы успешно избегали уплаты налогов и не нуждались в окружающем рынке. Эллинистические империи охватывают восстания и сепаратизм провинций: социальная борьба и непрерывные внешнеполитические конфликты облегчили экспансию Рима 202 . Снижение налогооблагаемой базы вызывает кризис государства, с которым боролись всеобщей бюрократизацией. Невозможность справиться с динамикой дифференциации толкала правителей к попыткам социальной и культурной унификации, что вряд ли помогало 203 .

Среди эллинистических государств было одно, о котором нельзя не упомянуть. В Египте был продемонстрирован государственно-капиталистический способ модернизации, интеллектуально питавшийся из того же греческого источника. Капиталистическое мышление греков и египетская традиция автократии создали тоталитарную модель государственного капитализма. Сельское хозяйство Египта было плановым: посевное расписание, выдача крестьянам государственных семян в виде ссуды, единая ставка налога. Фактически крестьяне превратились в пролетариев со сдельной оплатой труда 204 . Не являясь собственниками средств производства, они оплачивали все издержки ведения хозяйства.

Государство выступало верховным собственником земли и сохраняло административный контроль над экономикой. Все наиболее прибыльные отрасли, особенно внешняя торговля, были монополизированы государственными предприятиями. Новая столица – Александрия – стала одним из самых крупных городов мира, торговым и финансовым центром восточного Средиземноморья, чьи связи простирались до всех цивилизованных сообществ Евразии и Африки 205 . Как и положено такому государству, повышенное внимание уделялось развитию техники – египетская индустрия была передовой для своего времени. По всей стране велось масштабное строительство. Были сформированы профессиональные армия и флот, обладавшие самыми мощными осадными орудиями и кораблями размером с пятиэтажный дом. Для учета и контроля всех работ был создан огромный бюрократический аппарат; разумеется, отмечались многочисленные случаи злоупотреблений, с которыми боролись, порою не без успеха.

Полисов было мало, в основном там жили греки; режим правящей династии был построен на дискриминации и сегрегации египтян 206 . Примерно на сто лет египетское государство стало самым богатым и административно непоколебимым на всем Ближнем Востоке. Но к концу II в. до н. э., когда рост экономики ближневосточного региона достиг пределов расширения, в Египте, как и всюду вокруг, наступил кризис. Эффективность государственной индустрии падала, росли злоупотребления. Огромную часть средств съедали войны, которые Египет вел с соседями за финикийские города. Для совершения очередного экономического рывка были необходимы институциональные реформы управления сообществом, однако это сообщество не желало нести издержки перемен. Среди аристократии и высшей бюрократии разворачивается борьба за власть, расширяется частное крупное землевладение. Капиталистическая рациональность уступает традиционной автократии, замкнутой и самодостаточной.

§3. Империя

Если говорить об интеллектуальной изощренности, духовных высотах и глубинах познания, то римляне, может, и не представляли собой нечто выдающееся. Однако, будучи провинциалами, на заре своей истории они сложили сообщество, не знавшее равных в простоте, справедливости и эффективности. Земля их не была жирна, необходимость в частых контактах отсутствовала. В сообществе царил суровый патриархат; немного благородства ему привили соседи – греческие колонисты в южной Италии, этруски в северной. С их помощью развиваются культура, торговля, производство, сельское хозяйство, появляются деньги 207 (дешевый медный обол) и форма политической организации.

Процессы политико-экономической дифференциации также напоминали греческие. Сообщество было смешанным и состояло из трех общин. В отличие от иных городов, Рим очень рано стал делиться не только на роды, но и на трибы (территории). Общины трех племен имели равные права и были вынуждены договариваться друг с другом. Двойное деление было признано в VI в. до н. э. и определило эволюцию римской республики 208 . На выборах в собрание деление по родам давало преимущество патрициям (аристократическим родам), а деление по территориям – плебеям. Последние полноправными гражданами не являлись, хотя и были членами общины.

С появлением частной собственности обедневшие плебеи лишаются земли, их долги растут, как это было и во всей остальной ойкумене. И конечно, частные обмены товарами – занятие корыстное и недостойное благородных мужей – породили богатых плебеев: торговцев, ремесленников и ростовщиков. Тарквинии, этрусские цари, правившие Римом, были типичными тиранами. Тарквиний Древний по происхождению был богатым метеком, избранным путем манипуляций народным собранием, а не советом аристократов, которых, придя к власти, он немедленно стал преследовать. Проблемы политического неравноправия и имущественного неравенства продолжали нарастать, и следующий царь, узурпатор 209 , был вынужден провести реформы, аналогичные мероприятиям Солона и Клисфена в Афинах. При Тарквинии Гордом борьба тирана и аристократов достигла апогея, и последние учредили коллективное аристократическое правление (res publica) 210 .

Патриции были основой армии, так что любые попытки плебейских посягательств на их власть жестоко пресекались. Не в силах справиться с аристократами насилием, плебеи однажды просто ушли из общины; только тогда патриции согласились на присутствие трибунов – политических представителей плебеев. Этот случай стал точкой разрыва традиционной иерархии, и теперь сообщество было вынуждено проявлять справедливость ко всем без исключения, что сказалось на внешней и внутренней политике. В ходе кровавой борьбы (за радикальные изменения трибуны вплоть до последних дней республики платили жизнью) было кодифицировано право 211 , еще не совершенное, смесь имущественных и кровных отношений. В IV в. до н. э. расплата за долги становится имущественной; плебеи избегают кабалы, а буржуа через семейные браки получают доступ к телам и делам патрициев 212 .

Поиск социальной стабильности при равномерном влиянии участников обернулся территориальной экспансией. У римлян не было мегаидеи мирового господства – агрессивная внешняя политика была средством решения задач внутренней политической и экономической организации. Аграрная республика нуждалась в земле для плебеев – начинаются войны с италийскими племенами, захват чужих территорий и колонизация. От своих союзников Рим требовал армии, а не деньги. Союзные сообщества получали часть гражданских римских прав, побежденные отдавали часть земли. На ней бесплатно селились колонисты; остальное продавалось всем желающим. Рим выскочил из ловушки ограниченности полиса и включил союзников в управление страной. Тот, кто был врагом Рима, становился врагом всей Италии.

Ганнибал этого так и не понял. Несмотря на неравенство, ответственность за управление сообществом делала римлян крайне сплоченными. Главный критерий гражданина – общественное положение, которое можно было заслужить или купить. Чем большими были богатство и связи гражданина, тем большими были его обязанности в пользу сообщества. Независимо от богатства и родовитости, обязательным было последовательное прохождение всех государственных служб снизу вверх. Римское общество делилось на три сословия по имущественному и родовому признаку: сенаторы, всадники, плебс. Каждые пять лет проводилась ротация, и заслуги давали возможность перейти в другое сословие. Разделения властей не существовало, но было разделение территорий (магистратуры) с муниципальной властью и должностями сроком не более года. Единственным несменяемым органом власти был сенат, избрание в который давало титул патриция.

Справедливое устройство заканчивалось за пределами Италии. Все остальные земли рассматривались исключительно в качестве объекта грабежа. В общении с греческими полисами римляне активно использовали призывы к продвижению свободы и защите от тирании, чтобы впоследствии управлять греками, не считаясь с их собственными интересами 213 . Наряду с обычным насилием они применяли экономические инструменты подчинения – римские ростовщики ссужали побежденным сообществам деньги для выплаты контрибуций под огромные проценты, выкачивая средства из зависимых территорий 214 . Объединения финансистов, в особенности публиканы (откупщики налогов и других государственных доходных статей), вели дела централизованно, из Рима и в союзе с наместниками провинций 215 . Рим не являлся капиталистическим сообществом и предпочитал получать богатства военным путем, а не созданием торговых сетей и банков. Хотя капиталисты и были в Риме, но управление римским государством не предполагало контроля кредитной и покупательной способностей общества, а капитал использовался как средство обогащения и доступа к власти частных лиц.

В управлении массивом территорий римляне были куда архаичнее греков. Этот период пришелся на общий кризис средиземноморских государств. Собственно, предшествующие успехи Рима в борьбе с эллинистическими монархиями были связаны с их длительной политико-экономической агонией. Моря кишмя кишели пиратами, с ними справились лишь в I в. н. э. Рим выступал крупнейшим потребителем рабов, и деятельность морских работорговцев была только на руку; лишь когда пираты продались царю Понта Митридату, Помпей уничтожил их во всем Средиземном море за месяц.

Ни о какой экономической и социальной политике в целях «общего блага» в провинциях не было и речи, римская политика времен республики заключалась исключительно в выкачивании денежных средств. Наместник, обыкновенный сатрап, свою должность рассматривал как средство личного обогащения и зачастую провоцировал восстания и военные конфликты. Различие было в степени жестокости: если в Галлии Цезарь из трех миллионов жителей один миллион убил и еще один продал в рабство, то на Востоке в связи с большим количеством населения и государств приходилось прибегать и к дипломатии тоже.

Хотя римляне не пытались присвоить торговлю и финансы подчиненных сообществ, они понимали политические возможности богатых городов, которые могли финансировать восстания и римских врагов, поэтому при малейшем неповиновении разрушали их до основания. Этим была вызвана третья пуническая война: до того момента Карфаген, несмотря на потерю территорий, продолжал контролировать торговлю и финансы Западного Средиземноморья. Та же судьба постигла Коринф и Родос, а маленький, зависимый остров Делос, наоборот, стал торговым и финансовым центром.

Характер перераспределения активов в ходе римских завоеваний, а именно грабеж, деформировали внутреннюю структуру римского сообщества. Верхушка обзаводится огромными поместьями с рабским трудом, а мелкие землевладельцы, набиравшиеся в армию, разоряются. Ростовщики и откупщики налогов становятся основой среднего класса. Рим заполняется маргиналами; не имея возможности контролировать процесс добычи средств, общество решает проблему в классическом популистском ключе: дешевый хлеб и бесплатные зрелища. Происходит замыкание элит. Аристократы, превратившиеся в олигархов, армия, в ходе войн ставшая профессиональной, уже мало зависели от республиканской власти.

Римское общество раздирали конфликты элит как друг с другом, так и с сословием всадников-буржуа: партия Оптиматов всеми силами отстаивала неизменность институционального порядка, тогда как Популяры, привлекая маргиналов, стремились к диктатуре. Италийские союзники Рима, страдая от разорения и неполных политических прав, поднимают восстание, целью которого было не свержение римской власти, а полное включение в римское общество 216 . Начинается столетняя гражданская война и регулярные попытки узурпации власти. Республика нуждалась в диктаторе, который бы ограничивал власть верхушки в интересах сообщества и государства. Последним из череды таких диктаторов стал Юлий Цезарь, который, в отличие от всех остальных, первым начал распространять римское гражданство на провинции, разделил гражданскую и военную власти на местах.

Дальнейшие перипетии власти включали репрессалии аристократов и становление бюрократии. Постепенно империя осознавала, что ее огромное тело ценно само по себе, а не потому, что отягощает чей-то карман. Императорского титула стеснялись, правитель звался принцепсом, то есть просто первым. Долгое время первое лицо государства чувствовал себя неуверенно и, подражая диктаторам будущего, заботился о личном богатстве. Принцепсы были крупнейшими землевладельцами и заимодавцами, предпочитали владеть зерновыми хозяйствами в Африке 217 (в XX в. зерновые поля сменили нефтяные).

При Октавиане Августе (63 г. до н. э. – 14 г. н. э.) появляются зачатки бюрократии, переход от откупа налогов к централизованным сборам, регуляция и стабилизация имущественных отношений, завершается оформление института частной собственности и как следствие – подъем урбанистической культуры. Популистская олигархия сменилась бюрократией, а элиты и политические интеллектуалы разделились на республиканцев и последователей автократии 218 . Одновременно сложилась оппозиция из сенаторов – крупнейших собственников империи, благодаря которым династия Юлиев-Клавдиев, бывших вполне обыкновенными правителями, осталась в истории как сборище фантастически похотливых убийц.

Упорядочение управления закрывало доступ к свободному грабежу провинций, государственным субсидиям частным лицам; императоры предотвращали чрезмерное землевладение и конфисковали сверхкрупные и запущенные латифундии. Тогда же, с экономическим ростом и социальным развитием, началось слияние провинциальной и столичной верхушки, все больше провинциалов входило в сенат 219 . Клавдий (10 г. до н. э. – 54 г. н. э.), принцепс-ученый, долгое время ходивший в положении придворного идиота, создал правительство как таковое, укомплектованное бывшими рабами, уделял внимание законотворчеству, финансам и хозяйственной деятельности.

Империя обнаруживала себя сообществом с трудом и подозрительностью. С приходом к власти императоров династий Флавиев (69—96 гг. н. э.) и Антонинов (96—192 гг. н. э.), провинциалов незнатного происхождения, устанавливается принцип ротации высших элит (преемник подбирался среди опытных и не слишком знатных управленцев), которых очевидность мирного процветания толкнула на взаимный компромисс и лояльность государственной власти.

К концу I в. н. э. принцепсы, пока еще неохотно, расширяют социальную базу поддержки и распространяют права римского гражданства на западные и восточные провинции, оттуда же набираются представители второго и первого сословий для работы в сенате и на государственных должностях. Хотя ни высшей аристократии, ни среднему сословию всадников (буржуа) не нравилось делить привилегии, центральная власть огромной империи нуждалась в тех, для кого она будет легитимной и кто будет ей доверять, чтобы вести какие-то дела. В упорядоченной империи идет экономический подъем. Частная собственность, отношения найма и аренды достигают своего максимального распространения и развития. Появляется и развивается сама форма юридического лица 220 . Само римское право было прежде всего частным правом гражданина, обладавшего частной собственностью и нуждавшегося в поддержке и защите со стороны государства.

Существовали специализированные корпорации купцов, империя вела торговлю со всеми доступными сообществами мира в Евразии и Африке вплоть до Индии и Китая. Промышленность перестает считаться уделом рабов и бесправных чужаков. Провинции начинают доминировать в торговле и производстве; экономически, крупнейшими из них были восточные. Внутренняя структура этих сообществ и управленческих институтов сохранилась со времен эллинистических монархий, причем Греция, ранее всех построившая капитализм и испытавшая несколько институциональных кризисов, выделялась доминированием огромных латифундий и их немногочисленных владельцев, тогда как ее городская экономика и культура были, по сути, мертвы 221 .

Централизации вослед происходит унификация форм местного самоуправления; для буржуа особенно ценным становится распространение множественного гражданства в нескольких полисах одновременно. Городское население было очень мобильным, а благоустроенность инфраструктуры – лучшей до XIX в. Протяженность мощеных дорог в империи составляла несколько сотен тысяч километров: их главное назначение было военным, поэтому все они вели в Рим, но не меньший эффект они вызвали в провинциальной торговле. ВВП империи исчислялся полутора десятками миллиардов серебряных сестерциев. В целом восточные провинции превосходили западные в богатстве, количестве населения и степени урбанизации, но Италия среди всех выделялась своим богатством, в полтора раза большим, чем у самых обеспеченных из них. Население Средиземноморья достигло, по разным оценкам, от сорока четырех до шестидесяти миллионов человек 222 . Одинаковые правила ведения дел и гражданского управления способствовали эффекту глобализации. Африканские провинции, Египет и Карфаген, специализировались на производстве и продаже аграрной продукции, в городах Леванта и Александрии расцветает банковское дело, Сирия и Малая Азия превратились в лидеров общеимперской производственной экономики. Промышленная продукция становится настолько массовой, что снижается ее качество; в наследство археологам достаются залежи дешевых, безыскусных поделок, рассчитанных на самый невзыскательный вкус и оплату мелочью.

Первые социальные сети возникли в городах Римской империи. Явление было ново и отмечено современниками 224 . «Коллегии простых людей» – свидетельство высокой урбанизации и размывания границ между близкими категориями населения – были свойственны в основном Италии с ее многочисленными городами. Красс – убийца Спартака – вел массовое строительство в Риме еще во времена республики; в империи это стало обычным делом и горожане жили в многоэтажном типовом жилье. Возникнув во времена республики в качестве профессиональных союзов, в империи коллегии стали объединять людей со схожим образом жизни.

В крупнейших городах империи смесь римской и местных культур свободных буржуа и их работников становится признаком космополитизма. В городах восточной части империи, самых многочисленных, греческий язык распространяется повсеместно. Институциональные отношения в I в. н. э. приобрели устойчивость, обеспечивая динамику контактов и ведения дел. Произвольное насилие и злоупотребления были нередки, и все же сообщества росли вместе с благосостоянием 225 . При известной сноровке и настойчивости любой лично свободный человек, в том числе неримского происхождения, мог добиться заслуг на чиновничьей, армейской стезе или стать буржуа и, перейдя в сословие всадников, получить римское гражданство. Нередки были случаи достижения в течение двух-трех поколений сенаторского статуса, что по званию уравнивало бывшего плебея с аристократами.

Эти люди связывали пространство империи своими повседневными делами и, по сути, оправдывали ее существование, даже если сама она об этом не подозревала. Но тогда же стало очевидным свойство урбанизированных, лично свободных людей, суждения которых определяет мера ответственности за свои самостоятельные поступки. Центральная власть с большим трудом и не сразу справилась с римской аристократией; очевидно, что ни крестьяне, ни городские маргиналы не могли дать ей необходимую поддержку: первые были бедны, вторые продажны. Оставалась буржуазия, которая была рада всеобщему миру внутри страны и готова наполнить ее капиталом и деятельностью. Но соблюдение ее интересов требовало ограничения произвола, и если в пределах Италии и мест, где было даровано римское гражданство, власть была согласна на уступки, то в остальных провинциях такое ограничение давалось с трудом. Провинциальные города чаще управлялись аристократами, а буржуазия оставалась на вторых ролях 226 .

Спустя несколько поколений процветание пошло на убыль. Население городов, средний класс западных провинций разоряется, распространяются огромные латифундии, растут налоги. Вначале с этим феноменом столкнулась Италия, уже во II в. н. э., но налоговые поступления и денежные переводы столичной элите из провинций еще какое-то время поддерживали городские сообщества имперского центра. Помимо этого, западные провинции, по всей видимости, столкнулись с отрицательным платежным балансом в пользу восточных. Неэквивалентная торговля шла с Запада на Восток как внутри, так и за пределами Римской империи. Во II в. н. э. Евразия впервые объединилась под властью четырех империй: Римской, Парфянской (Иран), Кушанской (Индия, Пакистан) и Ханьской (Китай) – расцветала торговля на дальние расстояния, средоточие самых больших капиталов 227 . Восточные поставщики роскоши и специй выкачивали золото римлян и почти не нуждались в их продукции 228 . Плиний даже жаловался, что торговлю с Китаем и Индией надо бы запретить вовсе, так как она опустошает накопления граждан, взамен предоставляя вещи, без которых римляне могли бы обойтись.

Император Траян попытался исправить положение, завоевав и дочиста ограбив Дакию на Дунае, а после Парфию в Междуречье. Приток золота и прочей добычи на время отсрочил закономерный финал, но не отменил его. В событиях конца II и особенно III в. н. э. виден эффект дежавю: разворачивается масштабный экономический и демографический кризис, в особенности в западных провинциях. Неспособные конкурировать с индустриальными хозяйствами в условиях резкого колебания рыночных цен, разоряются мелкие производители. В каждой провинции, в каждом городе капитал стекается в руки немногих буржуа и аристократов, земля приходит в запустение. Параллельно с концентрацией непроизводительных богатств и капитала происходит падение платежеспособности и спроса основной массы населения. Недостача налогов заставляет императоров проводить тезаврацию и портить монету – периодически учетные банки в разных городах отказываются производить обмен имперской валюты, ссылаясь на невозможность расчетов серебром, когда в монетах одна медь 229 . Деньги теряют в цене, в III в. н. э. безудержная инфляция и повышение цен на 800% переламывают хребет институтам городского сообщества 230 .

Отмечается переход с денежной к натуральной плате: истончаются экономические связи между городами и регионами. Западные провинции пытаются отделиться от империи, в 193—197 гг. командующие армий фактически ведут между собой гражданскую войну, резко активизируются вторжения варваров и начинаются бесконечные войны с Ираном. По всей империи ведется междоусобная борьба, происходят восстания тех, кто еще свободен, но уже нищ. Для снабжения армии проводятся разорительные реквизиции, но видимо, коррупция была сверх всякой меры. Армия, набранная из бедных крестьян по всей империи, выставляет своих императоров и берет на щит города, защищать которые была призвана. Из-за пиратов моря вновь становятся опасными, а по всей империи разбредаются разбойничьи шайки. В 212 г. н. э., чтобы подстегнуть социально-экономическую активность населения, эдиктом императора Каракаллы римское гражданство получает в городах все свободное население империи, но это ее уже не спасает. Налоги начинают собирать в натуральной форме: хлебами, сапогами и прочими продуктами.

В 193 г. к власти приходит династия Северов, в ходе гражданской войны установившая режим военной диктатуры. Для исправления ситуации чиновников набирают из армейских офицеров, любовь к порядку и личная преданность которых должны были исправить неизбежные в кризис произвол и коррупцию. Армия становится единственной опорой императора, а чрезвычайные поборы и реквизиции в ее пользу – нормой. Конфликтное правление Северов в 235 г. перешло уже во всеобщую анархию, когда не было провинции, откуда не появлялся бы очередной претендент на трон.

Буржуазию в прямом и переносном смысле убили кризис, внутренние войны и репрессии. Теряя социальные связи из-за государственного произвола и частного насилия, имперское сообщество распадалось на меньшие территориальные образования. Кризис пытались преодолеть бюрократическими методами: государство монополизирует экономику и гражданское управление. Силы и умы чиновников направлялись не на улучшение положения жителей империи, а на собираемость налогов и принуждение к исполнению государственных нужд. Если принять во внимание войны по всему периметру границ и попытки отделения провинций, их можно понять, но эффект был прямо противоположный. Политическая анархия, внешние и внутренние войны, обеднение населения, инфляция будут продолжаться весь третий век, вызовут трансформацию империи и необратимый регресс.

Нужно заметить, что не только Рим крутило в корчах: нечто подозрительно похожее происходило дальше к востоку. Падение торговли и оскудение финансов прекратило существование такого любопытного государства, как Парфия. Последняя представляла собой эклектичную конфедерацию эллинистических полисов, аграрных областей, горных и кочевых сообществ. Парфяне вели полукочевой образ жизни в южной Туркмении; когда в войнах с Римом пала империя Селевкидов, они во II в. до н. э. подчинили территории Ирана, Ирака, исторической Армении. Выгодное местоположение сочетало утонченную культуру самостоятельных городов Междуречья и кочевников пустынь восточного Ирана. Их государство держалось на транзитной торговле, важнейшие пути которой проходили по контролируемой территории. Кочевое прошлое обусловило стиль управления – раздробленное объединение сообществ, согласовывавших внешнюю политику и самостоятельных во внутренних делах.

Закованные в доспехи всадники (прообраз танка) были парфянским изобретением и рассеивали римские легионы до тех пор, пока те не позаимствовали этот род войск. Разбить парфян в поле смог Траян в 114—117 гг. н. э., но действительно серьезные проблемы вызвало падение международного обмена и жестокий кризис в Римской империи. Как только денежный поток стал иссякать, местные царьки потеряли интерес к поддержанию центральной власти. В междоусобных войнах победили персы, и с 226 г. династия Сасанидов возродила персидскую империю. Внутренняя политика под влиянием негативных обстоятельств заметно одревнилась: все население было поделено на замкнутые сословия, самоуправление городов исчезло, ибо те потеряли источники богатства и власти, вырос царский домен, сделавший правителя крупнейшим землевладельцем, а сепаратизм стал бичом государства. Отличала Иран от прошлого религиозная политика. Зороастризм насаждался в качестве общей религии, а остальные культы преследовались, чтобы сообщества империи могли объединиться вокруг общих символов.

Свой кризис Сасанидский Иран получит в V—VI вв., когда собственность сконцентрируется у аристократии и олигархии, а рынок разорит крестьян и снизит налоговую базу. На фоне этого возникнет эгалитарное религиозное движение маздакитов, благодаря которому были перераспределены крупные активы. В середине VI в. н. э. царь царей Хосров I даст крестьянам право на отчуждение земли в частную собственность наравне с аристократами, и это продлит жизнь империи на сто лет, пока не придут арабы. Империя падет, поскольку избавиться от чрезмерной концентрации собственности в частных или государственных руках так и не сможет.

Когда в Риме в 284 г. к власти пришел император Диоклетиан, среднего класса уже не было. Страна в буквальном смысле лежала в руинах. Урбанистическое сообщество с развитым разделением труда превратилось в аграрное. Не видя выхода из плачевной ситуации, он решает замкнуть общество в абсолютной статике; впоследствии его дело продолжил Константин. Самоуправление городов отменяется. Каждый человек приписывается к своему социальному статусу и месту проживания, независимо от происхождения и богатства 231 . Для пущего контроля налагается запрет на изменение места проживания и сферы деятельности. Чтобы сохранить собираемость налогов, обязанность их сбора была возложена на местных буржуа и аристократов, а они отвечали за это имуществом и физически: наказание «отцов города» плетьми на центральных площадях лицезреть можно было повсеместно. То, как должны собираться деньги в казну, никого не интересовало, и финансовый террор вышестоящими нижележащих стал обыденностью. Стоило трижды подумать, прежде чем пытаться стать буржуа, ибо последние могли вести дела только состоя в куриалах – профессиональных объединениях, через которые распределялись обязанности поставок и выполнения работ для государственных нужд, за малую плату или без оной.

Росли государственный сектор, в частности производство вооружений и торговля роскошью, что присуще бедным странам. Статус большинства был неустойчив. Была только одна категория населения, которая могла спокойно извлекать выгоду и не бояться за свое будущее, – крупнейшие аристократы из сословия сенаторов. Именно к ним уходила б о льшая часть доходов как натурой, так и драгоценными металлами. На них не лежало бремя муниципальных расходов, армейских реквизиций и уплаты налогов. К ним под патронаж уходили целыми городами, их огромные замкнутые владения жили своей жизнью, со своими производством, армиями, дворцами, полями и деревнями. Жизнь остальных людей лежала в иной реальности. Типичные для II в. н. э. вопросы оракулу звучали так: «Стоит ли мне жениться?» или «Выгодна ли мне эта сделка?». Сто лет спустя тональность меняется: «Будет ли наложен арест на мое имущество?», «Стану ли я нищим?», «Не помешают ли мне бежать?». 232 Всякая социальная группа старалась выжить за счет других, эксплуатируя и дискриминируя слабейших, используя государственные институты в своих интересах.

Неудивительно, что христианство, чей тезис – жизнь есть страдание, а Бог есть любовь, стало одной из главных религий. Ко времени Христа мессию ждали уже давно. Смешение вер и языков на Ближнем Востоке, начавшееся со времен эллинизации, требовало общего культурного пространства, в пределах которого люди могли бы друг другу доверять во вражде и мире. Гонения на эту религию были связаны с ее фундаментализмом, и в своей ранней версии она вряд ли получила бы одобрение у современных иерархов, ибо проповедь коллективного ухода из мира и сейчас преследуется уголовно. Религиозные течения различной степени массовости конкурировали уже лет двести и представляли монотеистическое либо дуальное изображение борьбы добра и зла. Настойчивая проповедь коллективного спасения стала успешной в связи с педалированием идеи сообщества. Деформация социальной структуры породила мощный запрос на объединяющие смыслы, которым хотелось бы верить. И, судя по тому, в какой форме он был удовлетворен, отчаяние было велико.

Различия кожи, черепа и языка сказались уже внутри христианства. Множественность идентификаций, преодолеваемая мировой религией, развернулась в виде огромного числа ересей. После институциональной перестройки и превращения «просвещенной монархии» в деспотическую логичным завершением стал массовый культурный инвариант идентификации индивидов и групп. Натурализация экономики и культура неграмотных крестьян вытеснили сложный урбанистический винтаж. Ненависть к инакомыслию и разного рода умникам заставила общество пройти через радикальный регресс и опрощение.

После утверждения государственной религии при Феодосии и законодательства Юстиниана империя, уже Византийская, совместила бюрократию и рынок. В благополучные годы развивалась городская рыночная экономика, в неурядицы прогрессировала сельская натуральная. Это общество подточили акцент на религиозной чистоте, постоянные войны, частый дележ власти и собственности. Но и в таком виде империя прожила тысячу лет, а это, согласитесь, немало.

Как можно видеть из всего вышесказанного, существование римского сообщества отмечено несколькими трансформациями институциональной структуры. Первая произошла в ходе борьбы аристократов и плебса в царский период. Она привела к созданию республики, состоявшей из системы выборного управления, в котором мог принять участие любой гражданин, и режима политического правления, которое осуществляли аристократы и крупная буржуазия. Обширные завоевания, огромный поток военной добычи и обилие возможностей частного обогащения, последовавшие за этими изменениями, привели к кризису республики, который заключался в разорении большей части сообщества и неконтролируемом росте доходов отдельных участников элиты, влияние которой превосходило республиканскую власть.

Борьба внутри сообщества привела к введению автократического режима принципата и созданию имперской централизованной бюрократии, которая согласовала интересы разных социальных групп. Бурный социально-экономический рост и урбанизация сообществ обеспечили процветание империи, но достижение пределов роста вызвало кризис, в ходе которого основное население обеднело, а наиболее богатые и влиятельные участники обзавелись огромными земельными поместьями, автаркичными и независимыми от рынка.

Превращение урбанистического сообщества с высоким уровнем жизни в аграрную страну с гораздо меньшими доходами сказалось на состоянии государства. Сохранение его единства в эпоху нестабильности привело к тому, что политический режим приобретает репрессивный характер домината, а «золотой век» остается лишь в воспоминаниях. Более богатая и урбанистически развитая восточная часть сохранила государственность, тогда как сельская бедная западная часть прекратила существование, в V веке доставшись варварам.

Глава 4 Страна, плотная, как сыр

§1. Канон перемен

Коллективизм, патриархальность, наверное, сыграли свою роль в становлении китайской культуры, придав ей определенный колорит. Но как сообщество оно развивалось без отличия от остальной Евразии. Социальный исследователь, к сожалению, лишен лабораторий с экспериментальным временем, и непрерывность истории Китая, который прошел череду социальных кризисов, – подходящее подспорье. Взявшись за палку-копалку в конце V тыс. до н. э., три тысячи лет спустя люди перешли к созданию храмовых хозяйств, письменности, выплавке металлов и основанию государств: климат и удаленность от развитых сообществ Евразии притормозили прогресс.

Шан-Инь – первое сообщество, о котором что-то известно, было теократией, во главе стоял правитель-жрец. Несколько городов и меньших поселков, связанных со столицей Инь, образовали нечто вроде конфедерации. В каждом городе власть принадлежала нескольким семьям, для них существовала частная собственность; центральная власть распределяла часть продовольствия, все промышленные изделия и содержала ремесленников, – как это происходило в шумерских городах. Шан-Инь вело регулярные войны и торговлю с соседями: ловили «дикарей», собирали дань. Активная деятельность Шан-Инь способствовала складыванию периферийных иерархических сообществ. В конце II тыс. до н. э. одна коалиция победила другую, на расширенной территории воцарилась династия Чжоу 233 .

Так называемый «феодализм» характерен для территорий, где контакты и обмены слишком малы и редки для повседневного администрирования, а поддержание власти зависит от наличия военных. Отношения носят даннический характер, а местный правитель (наследственный или пожалованный) обладает всей полнотой полномочий. Отсутствие денег или иного средства обмена заставляет продолжать эту схему далее, вплоть до профессиональных военных, которые кормятся, собирают налоги, вершат суд на подвластной территории. Рынок стягивает сообщества друг к другу, они становятся лояльными и правительство перестает нуждаться в вассалах, чьи полномочия слишком широки, а управление пристрастно. Если центральное правительство слишком слабо, если его интересы не совпадают с потребностью зависимых областей – государство распадается на более мелкие образования, где и происходит централизация.

То, что принадлежало семьям многих сообществ, стало принадлежать семьям немногих ванов. Триста лет они получали разрешение на управление территориями, пока не стали наследственными правителями. После этого еще пятьсот лет сообщества развивались по уже знакомой схеме: торговля – частная собственность – социальная дифференциация – борьба буржуа и аристократов – централизация власти, и бесконечные войны удельных царств 234 . Период Чжаньго (Сражающихся царств) в V—III вв. до н. э., когда весь Китай пришел в движение, нарушились старые иерархии, был временем бурной урбанизации, коммерциализации и культурного развития. Города исчисляются десятками, широко распространяется частная собственность, появляются деньги, а торговые маршруты связывают сообщества друг с другом. В Китае не сложились политические режимы демократий или олигархий, но общее публичное пространство существовало. Об охвате образования и потребностях осмысления проблемы управления новыми реалиями свидетельствует появление «ста школ» – конкурирующих группировок интеллектуалов, чьи представители кочевали от одного правящего двора к другому, предлагая свои услуги сочинения «советов государю» и работы чиновниками 235 .

Ограничив аристократов с помощью бюрократии и буржуа, государства вступают в борьбу за контроль над всей территорией Китая. Поединки благородных аристократов сменяются резней массовых армий. Всех государей и их советчиков занимал один насущный вопрос: как увеличить доходы и не поступиться устойчивостью подвластных сообществ? Царство Чжэн в центральном Китае так и называли – «торговый народ» 236 . Царство Ци на востоке являлось самым богатым и, как следствие, обладало наиболее развитой наукой, представленной в IV—III вв. до н. э. академией Цзися, где ученые сочиняли трактаты об административном, монетарном и прочих видах управления. В периферийных государствах, напротив, буржуа были слабы и правитель опирался на чиновников и аристократов. Одним из таких царств было западное приграничное Цинь, с высокой степенью централизации, сильной армией, но малым населением и отсутствием денег. Социально-экономическая слабость этого царства не давала навязать политическую волю конкурентам, поэтому в IV в. до н. э. оно стало площадкой для рациональной модернизации.

Школа легистов (фацзя) и человек по имени Шан Ян происходили из другого, более развитого царства Вэй. На родине он не мог применить свои знания на практике, но, приехав в Цинь, показал, на что способен эффективный менеджмент. Были узаконены операции с землей, проводилось принудительное разделение общинных земель – это ускоряло коммерческое производство и появление маргиналов, будущих рабов для промышленной и аграрной индустрии. Были унифицированы основные меры: веса, длины, объема, денег. Все царство разделили на административные округа, единицами которых выступали семейные общины, связанные круговой порукой за уплату налогов. Бюрократия стала служилой, а для гражданского деления ввели двадцать степеней знатности на основе имущественного ценза и выслуги. Это была автократия, капиталистическая олигархия и просвещенная монархия одновременно. Размыкание традиционной структуры общества и оптимизация отношений превратили Цинь в машину, но человеческие издержки перемен оказались слишком высоки.

В III в. до н. э. Цинь достигло достаточной мощи, чтобы к 221 г. до н. э. его правитель Ин Чжэн 237 захватил все остальные царства и объединил их в империю. Преобразования легистов были продолжены. Этнонимы отменялись, все жители назывались «черноголовыми». Взамен местных, порою весьма сложных графических систем вводилась общая упрощенная письменность. Образование стало только государственным, остальные школы преследовались, особенно конфуцианцы с их любовью к социальной стагнации. По всей стране были развернуты стройки ирригации, дорог и дворцов на пользу стране и правителю во славу. Налоги выросли в двадцать – тридцать раз; реквизиции, безудержная коммерциализация обогатила лишь кучку циньцев и крупнейших ростовщиков. Нищета и долги отправляли людей в латифундии в качестве рабов, а стройки, в том числе Стены на севере для защиты от кочевников, сопровождались огромной смертностью. К огромному облегчению подданных, император умер в 210 г. до н. э., и началась гражданская война.

В отличие от аристократов, полагавших войну чисто военной операцией, деревенский староста Лю Бан договаривался с крестьянскими общинами, обещая возврат к патриархальному земледелию и запрет частной собственности на землю. С ним начинается династия Старшая Хань. Сохранив большую часть циньских порядков, вернуться к традиционной социальности с ее натуральным хозяйством она все-таки не смогла. Торговля и частное производство были необходимы для обеспечения страны деньгами и связывания территорий. По мере выправления экономического положения населения высокие налоги на торговлю и запрет ростовщичества сходят на нет.

«Нетитулованная знать» становится союзником императора против строптивой аристократии. Растет число частных коммерческих хозяйств, их потребность в пролетариате обусловила возврат к практике круговой поруки долгового рабства: семьи должников отправляются на частные и государственные работы. Во II—I вв. до н. э. экономика на подъеме, растет благосостояние, население и его учет. При императоре У Ди (140—87 гг. до н. э.) ведутся обширные ирригационные работы, для обеспечения торговли роются речные каналы, вместе с техническими изобретениями развивается промышленное производство, а чрезмерные землевладения конфискуются.

Повсеместный рост повысил спрос на деньги, и на это время приходятся рискованные эксперименты монетарного управления экономикой, вызвавшие неожиданные колебания. Рефлексия бюрократии, реагируя на состояние сообщества, рождала публичные дискуссии чиновников, которые предваряли принятие государственных решений и институционально ограничивали самоволие власти. Одним из таких обсуждений был «Спор о соли и железе», заключавшийся в выборе государственной социально-экономической политики 238 . Вводить ли запрет на частную собственность на землю, чтобы уберечь крестьян от разорения со стороны «тех, что объединяют и совмещают в одних руках [прибыли от разных занятий и чужое имущество]»? Ввести ли государственные монополии для содержания армии и бюрократии или, наоборот, управлять обществом через рынок, положившись на то, что «природа вмешательства не терпит. Вмешательства также не терпит богатства и бедности путь»?

После установления постоянных контактов со Средней Азией, через которую поддерживались контакты между Индией и Ближним Востоком, и появления Шелкового пути следует взрывной рост внешней торговли и промышленности, а затем расширяется частное землевладение. В обществе, где доминировал аграрный сектор, а труд оставался ручным, земля была лучшим объектом для инвестирования. Любой здравомыслящий буржуа, аристократ или чиновник стремился к тому, чтобы стать рантье 239 . Рынок вел к социальной поляризации, а войны с кочевниками за Шелковый путь – к повышению налогов.

Добывая средства для армии, государство вводит монополии на соль и железо (товары наибольшего массового спроса), которые не были эффективны вне больших городов с развитым рынком, и начинает брать в долг у крупнейших откупщиков налогов. Неконтролируемый рост частного богатства позволил буржуа и верхушке бюрократии завладеть основным массивом земель, а крестьян за долги сделать долговыми рабами. Правительство, как ни пыталось, не смогло ограничить олигархию, даже государственный переворот Ван Мана в 9—23 гг. не помог перераспределить активы. Разорение налогоплательщиков вызвало закономерный финал: казна была пуста; когда в конце I в. до н. э. кочевники перекрыли Шелковый путь, начались восстания, и династия Старшая Хань исчезла.

После подавления восстаний воцаряется новая династия Младшая Хань. Учтя уроки прошлого, поначалу социально опасное рабовладение ограничивается, вместо этого распространяются отношения аренды, более устойчивый и дешевый способ извлечения прибыли. Вновь экономика на подъеме, расширяется промышленная и сельская индустрия. Население, в среднем пятьдесят – шестьдесят миллионов человек, обусловило создание гигантского внутреннего рынка, благодаря которому страна фактически могла жить, не контактируя с иностранцами 240 . Плотность его расселения стала условием необычайной конкуренции, всегда отличавшей китайское общество. Внутреннее давление вкупе с огромными возможностями организации и служили механизмом, который запускал социальную трансформацию. Поэтому крестьянские общины настаивали на запрете частной собственности на землю и ограничении капитала, тогда как городская буржуазия, верхушка знати, напротив, были заинтересованы в неограниченной собственности и свободных операциях в торговле и финансах. Эта ситуация обусловила как быстрое связывание рынка и мощный рост, так и необходимость в государственной бюрократии, чья задача (ради сохранения стабильности режима) состояла в ограничении крупнейших собственников в пользу мелких участников, плативших налоги и поднимавших восстания.

Сообщество обладало колоссальным производственным и торговым потенциалом. Помноженные на промышленные технологии, социальные возможности давали невероятную прибыль как на внутреннем, так и на внешнем рынках. Эти деньги были способны купить любую власть. Крайние формы монополизация принимала за счет большого ресурса расширения и отсутствия необходимости договариваться с теми, кто не имел ни денег, ни власти. Достигнув пределов расширения, социальная структура порабощала десятки миллионов собственных подданных (об объемах и дешевизне живого «сырья» говорит и круговая порука, отдававшая в рабство даже не семьи, а целые деревни, что предоставляло широчайшие возможности для шантажа). Такое количество обездоленных было крайне опасно, а потому финал накопления богатств был одинаковым и заканчивался гражданской войной. В этот момент крайней слабости власть и капитал уступали патриархальному распределению и натуральной экономике, но лишь на время.

В конце I—II вв. н. э. китайские войска доходят до Средней Азии, восстанавливается Шелковый путь, и цепочка событий образует уже знакомую спираль. В этот период снова устанавливается трансъевразийский транзит из Китая в Рим и обратно. Правительство целенаправленно поощряло денежную экономику и накопление капитала, последовательно боролось за торговые пути, рынки сбыта и порты в центральной Азии и южном Китае (так был установлен морской путь в Индию). Умножение богатств ведущих буржуа и чиновников опять ведет к концентрации активов. Как и в Риме, магнаты владеют огромными автаркичными поместьями, к ним под патронаж уходят миллионы разорившихся в условиях свободного рынка крестьян.

Во II в. н. э. налогооблагаемая база опять сужается до минимума, чрезвычайные реквизиции растут, а экономика из денежной постепенно превращается в натуральную: в начале III в. специальным указом была отменена монета. После потери контроля над Шелковым путем государство начинает бедствовать, хотя его лучшие слуги были богатейшими людьми и отличались крайним мотовством. Они же, потеряв канал сбыта и покупки товаров, пускают капитал в скупку земли и займы. Чрезмерные свободы в экономических отношениях и главенство денег, или собственности, над человеком приводили к тому, что частная собственность пожирала сообщество.

Создав внутри государственной юрисдикции собственные обширные анклавы поместий, власть собственника над которыми была безгранична и суверенна, богачи переставали нуждаться в социально-экономической поддержке со стороны остальной части сообщества. Эти территории фактически выключались из окружающего мира, и первой жертвой экономического «обезвоживания» становилось государство, уже не способное к защите и управлению. Апофеозом кризиса стало очередное восстание, на сей раз Желтых повязок. После этого вплоть до VII в. страну будут терзать кочевники, а единое государство раздробится на ряд мелких княжеств.

§2. Небесное повеление

Несмотря на постоянные войны, в VII в. в центральном и южном Китае заново развиваются торговля и производство, растут города. Южно-сибирские кочевники периодически захватывают северные провинции, но это приводит лишь к последующей ассимиляции захватчиков. Так что китайцам повезло: будь их не так много и живи они среди развитых оседлых культур, преемственность социальной традиции была бы уже много раз нарушена. К 618 г. страна достигает достаточного уровня связности, чтобы объединиться под властью династии Тан. В это время проводятся реформы, со времен династии Хань небывалые. Император ограничивает крупнейших землевладельцев в пользу крестьян, и каждый свободный пахарь получает надел земли, достаточный, чтобы прокормить семью и платить налоги. Государство вело реестр земель и в обязательном порядке обеспечивало необходимый прожиточный минимум. Такая забота о тех, кто «подл», была не совсем типичной. Она преследовала двоякую цель: профилактики протестных выступлений и ограничения притязаний «сильных домов» 242 .

Бюрократический аппарат и способ его комплектации посредством экзаменов получают свое законченное выражение. Торговля, производство строго регламентировались и находились под неусыпным контролем власти, не допускавшим монополий. В результате рыночная экономика била ключом, и государство постоянно расширяло инфраструктуру, прокладывая дороги, роя каналы и строя города. Каждый был свободен в том, какой путь возвышения выбрать: как и в имперском Риме, любой индивид незнатного происхождения и без большого богатства мог сделать карьеру чиновника, сдав вступительные экзамены; чтобы стать буржуа, необходимы были способности, а не наследство. Кодификация права регламентировала деятельность сообщества. Обеспеченная деньгами, империя приступила к завоеваниям и вскоре контролировала всю Восточную и Центральную Азию. Это позволило наладить обмен товаров – государство, его доверенные и частные лица наращивали капиталы, и шаг за шагом четкий регламент отношений начал смещаться от пользы общественной к пользе частной.

С середины VIII в. проступает знакомая картина роста частного землевладения и повальной коррупции. Если в предыдущие периоды социальные диспропорции были связаны с деятельностью буржуазии, то теперь застрельщиками кризиса выступили чиновники. Совмещение всех гражданских функций, включая судебные, давало возможность достаточно легко умножать богатства без угрозы наказания. Примерно сто лет они проедали то, что было создано при первых императорах династии. Тощала казна, легитимность утрачивалась. Наместники окраинных провинций, совмещавшие гражданские и военные полномочия, периодически поднимают мятежи, и страна погружается в распри. На фоне беспорядков удивительным образом процветали буддистские монастыри, бывшие не только местом молитвы, но и банками, землевладельцами, промышленниками, эффективно используя свое исключительное положение в целях капитализации активов. Конфискация их средств в середине IX в. помогла ненадолго; в ходе всеобщих восстаний династия пала, как и другие до нее 243 .

Исключительный взлет урбанизации, культуры, денежной экономики, разнообразных отраслей производства, транспортной инфраструктуры стал итогом деятельности новой династии, пришедшей к власти в 960 г. под именем Сун. При всех неизбежных издержках индустриализации и ведения рынка это был лучший образец капиталистического сообщества на тот момент. Развитие шло, несмотря на постоянные войны с кочевниками, которые выдавливали империю на юг. 80% сунского бюджета (58 млн связок денег) обычно шло на полуторамиллионную армию – государство выступало крупнейшим заказчиком и производителем. Однако, за исключением монополии на железо и производство оружия, в остальных сферах умелое руководство макроэкономикой позволяло обойтись частной инициативой. К XI в. производство каменноугольной и металлургической промышленности достигло объемов, равных британским в XIX в. 244 . Когда кочевники оттеснили китайцев за Янцзы, строительство фортификаций и речного флота сделало южный Китай неприступным.

Государство определяло денежную и хозяйственную политику, а торговцы, банкиры и промышленники инвестировали и управляли операциями. Насыщенность стоимостными отношениями и величина капиталов стали настолько велики, что с XI по XII в. в обращение вошли бумажные деньги. Разумеется, рыночное вторжение в сельскую местность рождало огромное количество маргиналов, но надо отдать должное, ограничения на союз капитала и бюрократии были достаточно строгими, чтобы пресечь монополии. Невозможность перевода денег во власть, сдерживание скупки земли уравнивало издержки перестройки сообщества.

В военном отношении Сун была слабее кочевников, потому ее правители избрали другую стратегию борьбы, и, если бы исторические обстоятельства им благоволили, рано или поздно они добились бы успеха. Подозревая наличие у военных соблазна использовать силу внутри страны, чиновники всегда стремились ограничить их притязания на власть и ведение активных боевых действий. Вместо этого кочевникам в качестве дани передавались денежные выплаты и товары. Политика Сун, как и поздней Римской империи, развивала рыночные отношения на северных территориях и подталкивала кочевников к созданию иерархизированных сообществ. Племенная верхушка присваивала себе общие активы, и номады устремлялись на юг за добычей.

Постепенно северный Китай был захвачен ассимилировавшимися кочевниками, создавшими свои государства. Этому способствовал очередной институциональный кризис, когда в середине XI в. «поглотители» – богатые землевладельцы и торговцы – захватывали и скупали землю крестьян и манипулировали ремесленными объединениями. Чиновники в полной мере осознавали грозящую опасность, но все попытки реформ, самыми известными из которых стали реформы канцлера Ван Ань-ши, закончились неудачей. То был старый спор: вводить или нет государственные монополии, запрещать или поощрять крупную земельную собственность. Как и в эпоху Хань, госмонополии вне активного рынка лишь усугубляли разорение и были эффективны только в крупных городах, но даже и там были вынуждены прибегать к услугам крупных торговцев и промышленников, контролировавших объединения купцов и ремесленников. Неспособность государства под влиянием богатой элиты последовательно идти хоть по какому-то пути предопределила его беспомощность перед кочевниками, и на смену первой династии Сун приходит Южная Сун, закрепившаяся к югу от Янцзы 246 .

К тому времени, когда Сун лишилась железорудных и каменноугольных месторождений, капиталисты и буржуа южных городов наладили торговлю со всей Юго-Восточной Азией. Морская торговля шелком, фарфором, другими изделиями роскоши взвинтила прибыли и скорость обменов. Смещение государства в район плотного населения, насчитывавшего около 100 миллионов человек, близких морских и речных путей, большого количества городов позволили оставить в стороне спор о соли и железе и пойти по пути рыночной организации сообщества.

Южная Сун стала примером бюрократической олигархии, а всеобщая коммерциализация сопровождалась ростом урбанизации и развития сообщества. Социальная динамика подчеркивается количеством изобретений и общим уровнем культуры, самым высоким за всю историю имперского Китая. Распространение книгопечатания демонстрирует степень урбанизации и взаимодействия социальных групп, дававших и потреблявших знания. Увлечение искусством и стремление к утонченности оставило на сунском обществе изысканный рисунок изнеженности. С XII по XIII в. южно-сунский Китай являлся самым развитым и богатым сообществом со времен Римской империи и до Западной Европы Нового Времени 247 .

В приморских территориях правители переходили от войн и грабежа к практике обслуживания торговцев. В эпоху Южной Сун и позднее, при династиях Мин и Цинь, в Юго-Восточной Азии (задолго до появления Вестфальской системы) сложилась модель мирного политического взаимодействия. В регионе вплоть до XV в. имелся лишь один безусловный политический гегемон, собственно Китай, заботы о населении которого останавливали планы экспансии. Кроме того, интересы местных капиталистов, их плотные сети взаимодействия не позволяли вести кровопролитные войны.

Островные сообщества агрессивных государств не создали. Географически расположение Индонезии и Малайзии напоминает Грецию, с тем существенным отличием, что азиатская природа более богата, и экспорт золота и специй до конца XVIII в. оставался одним из самых прибыльных занятий в мире. Поскольку получить продукт можно было без социальных трансформаций, вполне закономерно, что местные сообщества предпочли традиционную структуру. Периодически под влиянием индийских и китайских торговцев там появлялись городские олигархии, но государства жили недолго 248 .

Обстоятельства гибели Южной Сун во многом продолжали традицию институциональных кризисов, хотя основным фактором явился внешний противник. Китайцы откупались от кочевников Монголии и враждовали с северными китаизированными государствами. Эта борьба способствовала объединению в XIII в. монголов и помогла им победить всех своих противников. В начале Сун выступала союзником монголов, но позднее жестоко за это поплатилась. Однако хотя жизнь такого образования, как империя Южная Сун, и была прервана насильственно, ее торговые, производственные, финансовые и социальные способности оказались достаточно велики, чтобы она могла обороняться в течение сорока пяти лет.

Других противников Чингиз-хан и сыновья кололи за пару-тройку лет. С 1235 до 1280 г. южные китайцы оказывали сопротивление лучшей армии того времени. В середине XIII в. опять наблюдается доминирование крупнейших торговцев и ростовщиков, рост крупного землевладения, и никакие разговоры о реформах повлиять на это не могли. В итоге бремя налогов и военных трат разорили Сун, а попытки государственной централизации активов испугали состоятельных китайцев, которые уезжали к монголам 249 . Последний император сражался на кораблях, когда вся территория и побережье были уже оккупированы, и покончил жизнь самоубийством 250 .

Частота ассимиляции кочевников в Северном Китае, богатые караваны с данью, которые сунский Китай рассылал по землям воинственных соседей, привели к распаду патриархальной структуры племен и превратили их в аристократические военизированные сообщества. Чингиз-хану хватило ума понять, что централизация родов в единое сообщество на основе равных правил сделает монголов еще сильнее. Его реформы, связанные с введением Ясы 251 , напоминали политику китайского императора Цинь Ши-хуанди и определяла взаимоотношения членов сообщества, исходя из функциональной необходимости и потребностей военного управления. Поэтому монголы смогли разбить почти всех противников и создать самое большое государство того времени.

Если земледельцев и горожан оказалось невозможным уничтожить физически, с них нужно было получать доход. Примитивный сбор дани, который кочевники во все времена практиковали в отношении оседлых сообществ, у Чингизидов преобразился в создание транзитного государства. Его главной задачей была эксплуатация местного населения с помощью крупных торговцев. На территории монгольских улусов они стали администраторами, крупнейшими перевозчиками и промышленниками. Наверное, редко когда по всей протяженности Евразии было столько рабов и предприятий на рабском труде. Контроль над территорией от Кореи до Кафы дал самый простой (после грабежа) способ извлечения прибыли, а именно обслуживание крупной торговли роскошью на дальние расстояния. «Кочевой капитализм» зиждился на беспрепятственном транспортном сообщении и низких издержках на защиту. 252 Впервые море отступило перед сушей.

Состояние управляемых сообществ монголов интересовало куда меньше. Правление династии Юань (1280—1368) считается одним из самых тяжелых периодов в истории Китая. Восторженными описания Марко Поло и других европейцев, посещавших монгольский Китай, сделали достижения предыдущей династии, тогда как в целом социально-экономическое развитие опустилось до уровня тысячелетней давности. Концентрация богатств несколькими лицами из числа монгольской знати и иностранных купцов, грандиозные военные операции погрузили страну в нищету. Огромная часть инфраструктуры была разрушена. Хотя Юань уделяла внимание кодификации права, никаких социальных изменений в пользу местного населения сделано не было. Режим держался до тех пор, пока транзитный обмен приносил прибыли, а они росли – процветание Генуи и Венеции на другом конце Евразии тому доказательство.

Но к концу 1330-х гг. объемы торговли начали резко падать, и это при том, что никаких крупных внутренних конфликтов между монгольскими князьями, эпидемий и прочих бедствий в то время не отмечено 253 . Труднообъяснимый факт на самом деле достаточно легко поддается интерпретации. Рынок крупной торговли дошел до своих институциональных пределов: проще говоря, в каждом улусе контроль над производством, торговлей и финансами прибрали к рукам местные монополии купцов. Благодаря политике Чингизидов в контролируемых ими сообществах городов было мало, б о льшая часть населения находилась в нищете, путей извлечения новых доходов уже не было, а обслуживать возросшие обороты стало некому. Неожиданно монголы лишились главного источника поступления средств. И поскольку жизнеспособных социальных форм они не создали, конец их был предрешен. Во второй половине 1340-х гг. чума, которую монголы на себе вынесли из Бирмы, нанесла завершающий удар, и повсюду монгольские государства стали исчезать, не оставив и следа 254 .

Последние две династии, Мин и Цинь, придерживались одинаковой политики. Спор о соли и железе подошел к финалу. Частный капитализм был ограничен, но рынок мелких производителей поощрялся. Запрет на вывод земли в частную собственность сохранял прожиточный минимум для крестьян, которые коллективно владели землей, находящейся в государственной собственности. Сельские общины были одновременно административными и фискальными единицами. С ростом населения доход с земельного участка на человека уменьшался, но постепенность этого движения позволяла компенсировать его возрастанием доли ручной индустрии и услуг. Углубление специализации носило местный характер и в большей степени обеспечивало нужды локальных сообществ, соответственно, там же оставались доходы.

Крупная частная торговля и землевладение ограничивались либо отдавались государственным монополиям, особенно в сфере внешней торговли, которая дублировалась системой подношения даров между правительствами Китая и других стран. Частная торговля и межгосударственная система даров (провоцировавшая потребление китайских товаров знатью) обеспечивали бесперебойный импорт серебра, бывшего в Китае единственным средством платежа 255 . Имущественное обеспечение и появление в XVI в. быстрорастущего риса отразилось на росте населения, от 150 миллионов человек в XVI в. до 400 миллионов к концу XVIII в. Наравне с Индией Китай был самой крупной экономикой мира: оба они составляли по четверти мирового ВВП каждый 256 . Он лидировал по объемам и качеству производства шелка и фарфора, поставляя на мировой рынок десятки и сотни миллионов единиц продукции.

Преимущества Китая прекрасно иллюстрируют морские походы Чжэн Хэ, под началом которого флотилии пятипалубных кораблей («царские сокровищницы» грузоподъемностью в 2000 тонн и вооруженные пушками) в 1421—1423 гг. совершили кругосветные путешествия и открыли Австралию, Америку, исследовали восточные и западные берега Африки. На открытых землях были проведены геологоразведочные работы, высаживались и собирались растения (что резко контрастирует с действиями европейских конкистадоров позднее) 257 . Однако империя не воспользовалась результатами экспедиций, которые были признаны слишком дорогостоящими и провоцирующими расширение внешней торговли с последующими коррупцией и ростом неравенства. Она мало нуждалась в импорте, а экспорт сам приносил достаточно серебра (в отличие от Индии, которая собирала золото), поэтому пускаться в дорогие авантюры не было никакого смысла 258 .

К концу правления Мин знать и чиновники добились-таки частного землевладения и коррупция погубила династию так же, как и раньше. Трудности институционального управления наложились на изменение климата и возможные перебои с поставками серебра – все вместе это спровоцировало массовые восстания на севере страны и крушение правящего режима. Прежнюю политику, главным условием которой было обеспечение большинства населения, восстановили маньчжуры, захватившие Китай в середине XVII в. Следствием такого управления стало процветание китайского общества, о чем было прекрасно известно А. Смиту. Последний называл такой путь развития естественным и противопоставлял его искусственному, основанному на власти и богатстве крупнейших капиталистов и воплощаемому Голландией. Уровень жизни европейских стран не был выше китайского, он был дороже 259 .

Такое общественное устройство распыляло капитал среди мелких производителей и потребителей, а не концентрировало среди инвесторов. Наиболее доходные статьи производства и торговли, приходящиеся на экспорт шелка и керамики, как и в XXI в., были монополизированы государством. Ограничение крупной частной торговли, финансовых услуг и крупного производства сделали главными экономическими участниками крестьянские семьи и общины, то есть мелких лавочников, ремесленников и земледельцев. В результате каждый имел работу, гарантированный доход, при том, что стоимость такого труда оставалось невероятно низкой, ниже, чем труд английских машин XIX в. 261 . Вместе с тем эта структура отношений не имела ни желания, ни средств к изменениям. В аспекте социальной модернизации китайское сообщество стало статичным. До тех пор, пока у берегов не появились британские пароходы, Китаю никакие изменения были не нужны. Социально-экономическая политика императоров наконец достигла процветания и ограничила неравенство. Оно могло изобретать, но не имело нужды в том, чтобы резко увеличивать военные, производственные, финансовые или иные мощности, тем более подпускать к ним частных лиц.

Для сравнения: Британия как государство, в пересчете на душу населения, была богаче китайской империи. Благодаря государственному долгу размером в 100—150% ВВП, в течение XVIII в. доходы британского государства в несколько раз превысили фискальные поступления Цинь. Безжалостное налоговое давление, для оплаты долга, во много раз превосходило китайское. Это позволяло Британии, в пересчете расходуемых средств на душу населения, тратить на ведение войн и содержание военных сил в десять раз больше Китая (или в два раза меньше Китая при соотношении величины населения 1:20) 263 . В отличие от капиталистических государств, китайская империя не могла создать постоянную концентрацию средств, не поступившись стабильностью политического режима, и не была способна заставить население изменить свои профессиональные практики и образ жизни, исходя из соображений увеличения доходности и международного влияния.

При династии Цинь Китай пережил еще один социально-экономический подъем, но к концу XVIII в. китайское сообщество переживает очередной кризис, зеркально отражающий все предыдущие 264 . Несмотря на последовательную политику правительства, рост крупных деловых предприятий, особенно в прибрежных зонах, был неизбежен, и пока пределы роста не были достигнуты, коммерциализация и концентрация капиталов и предприятий питали китайскую экономику 265 . Но по достижению пределов началось обнищание населения и обогащение верхушки 266 , которые сопровождались вмешательством европейцев. Правительство закрывало внутренний рынок от иностранцев, но британцы нашли способ открыть его с помощью опиума, и кризисное состояние циньского Китая проявилось в эпидемии наркомании, губившей людей и выводившей серебро из страны. Неуклонный регресс китайского сообщества в конечном счете привел к восстанию тайпинов в 1850—1864 гг., введших принудительное имущественное и гендерное равенство, открывших школы и бывших непобедимыми до тех пор, пока императорский двор не согласился с неравноправными договорами, навязанными европейскими державами в ходе второй опиумной войны 1856—1860 гг.

Европейская интервенция для Цинь была унизительной, однако сохранила власть правящей династии; ценой спасения стало открытие внутреннего рынка. Не имея возможности обновить общественный договор, китайское сообщество становилось все более бедным и архаичным. Неравноправные договоры, концессии и колонии, которые европейцы получали в Китае, способствовали проникновению западного капитала на внутренний рынок. Хотя государственные структуры управления практически феодализировались, экономический рост конца XIX – начала XX в. сформировал и богатых буржуа Шанхая, и массу маргиналов. Отдельные попытки модернизации после ряда восстаний и войн с Японией при неспособности режима к трансформации сообщества лишь укрепили чиновников, военных и городских буржуа в решении избавиться от монархии. Свержение Цинь в 1911 г. повлекло распад государства и состояние перманентной войны вплоть до захвата власти коммунистами.

Глава 5 Крот истории

§1. Номады, земли и моря

Глобализация Ближнего Востока, форсированная капиталистическими сообществами Древней Греции, была продолжена кочевыми племенами: в VII—VIII вв. арабами и в XIII—XIV вв. монголами. «Вопреки распространенному мнению, кочевники куда менее склонны к переселениям, чем земледельцы» 267 . Как правило, они кружат по местам стоянок; на переселения их могут сподвигнуть изменения климата и социальная поляризация, вызванная проникновением рыночных отношений, как в случае с хунну (гунны) во II—IV вв. (и всем Великим переселением народов IV—VII вв.) или с тюрками в VI—XI вв. Миграции кочевников в этих условиях были разрушительными, но краткими по воздействию, и культурных следов потомкам оставили мало. Социальные изменения внутри варварских племен, инспирированные тесными контактами с земледельческими сообществами, оказали гораздо большее влияние на ход истории. Дикие германцы, например, никогда бы не смогли захватить Западную Римскую империю, не создай они аристократические военизированные сообщества в ходе общения и торговли с римлянами.

Аравийский полуостров с начала времен выплескивал кочевые племена, и они смерчем проходили по нитям земледельческой ирригации, чтобы исчезнуть, будто их и не было. К тому времени, когда Мухаммаду стали являться видения Джабраила, весь Ближний Восток был пронизан связями сообществ и регионов. Попытки экономического, политического и религиозного объединения, начатые Александром Македонским, были продолжены диадохами, римлянами, парфянами и персами. Все они стремились упорядочить взаимосвязи территорий с помощью захватов, идеологии и торговли.

Успех мусульманского завоевания был вызван, с одной стороны, бесконечными войнами Византии и Персии, их чрезмерно репрессивными режимами, в угоду религиозному однообразию уничтожавшими свое население десятками тысяч человек. С другой – ислам бы не возник, не пройди Аравия, через которую пролегали важнейшие торговые пути, в V—VI вв. через болезненный регресс, вызванный климатическими изменениями, усилением засухи и сменой торговых маршрутов, отведенных персами в свой Залив. Контакты кочевых и оседлых арабов были многочисленны, но внутренние возможности (земля, вода) стали крайне малы. Как и в случае с христианством, социальная поляризация (вследствие торговли и концентрации собственности) скученного населения вызвала появление множества пророков, предлагавших различные этосы взаимодействия между людьми 268 .

Поначалу племенная и торговая верхушка арабов из рода Умаййа в Мекке отвергла ислам, но с политическим усилением мусульман приняла их доктрину и политическую власть, а десять лет спустя после смерти пророка полностью подчинила себе сообщество мусульман 269 . Архаичность отношений бедуинов определила характер верховной власти – правителем был монарх-жрец. Тогда же халифы воочию увидели, что общину мусульман объединяла только их религия, тогда как племенные и социальные различия оставались для арабов куда важнее. Единственным способом сохранить общину и власть над ней были завоевание и грабеж сопредельных стран, и именно так они и действовали.

Поначалу Халифат являл собой типичную кочевую «империю», которая жила данью захваченных территорий и государством называлась лишь условно. Этнические и социальные различия спровоцировали появление ересей и раскол на суннитов и шиитов. При халифах Муавийа (603—680 гг.) и Абд ал-Малике (646—705 гг.) из династии Умаййадов власти занялись упорядочением администрирования, провели денежную реформу, но в каждой провинции оставались прежние институты администрации, а сам правитель поддерживал одни провинции в ущерб остальным 270 . Большинство населения составляли дискриминируемые не-мусульмане и новообращенные, – первые платили больше налогов, вторые презирались арабами, все вместе они играли наибольшую экономическую роль, будучи крестьянами, ремесленниками, буржуазией и администраторами. Армия кормилась с выдаваемых наделов и по существу являлась ополчением, но позже стала наемной. Тем не менее завоевания арабов связали в пределах общей юрисдикции сообщества от Испании до Хорезма; Средиземное море находилось под контролем, и вместе с торговлей начался подъем больших и малых городов.

Наконец, с появлением династии Аббасидов (750—1258) разница между мусульманами арабами и не-арабами исчезла (первые мусульмане не платили налогов), и большинство подданных постепенно перешло в ислам. В отличие от Европы того времени, основной доход в Халифате приносила городская, а не сельская экономика, хотя последняя отличалась очень высоким уровнем развития 271 . То были регионы старейших культур, объединенные религией и администрацией в совместно признаваемое политическое и экономическое пространство. Этого оказалось достаточно, чтобы придать исламским территориям импульс огромной силы: экономика росла, несмотря на междоусобные войны и коррупцию.

Вся деловая и культурная жизнь была сосредоточена в городе, где получили развитие текстильная промышленность, металлообработка, парфюмерия, банковское дело и где сообщества были образованны и тратили огромное количество бумаги на литературу и делопроизводство. Купцы и ремесленники объединялись в корпоративные союзы и цеха, а правительство следило за тем, чтобы крупные торговцы не поглотили мелких. Торговые и финансовые связи простирались на Северную и Восточную Африку, Испанию, весь Ближний Восток и Среднюю Азию, благодаря чему мусульманские купцы начинают экспансию по всему бассейну Индийского океана. Вокруг Халифата переживают экономический рост и социальное развитие Византия, Хазарский каганат, Волжская Булгария, сообщества славян и Венеция.

Восстановив административный аппарат персов и византийцев, Аббасиды в VIII—IX вв. превратили Халифат теперь уже в типичную бюрократическую империю с рыночной экономикой и автократичной формой правления, наподобие Ирана. Халиф являлся крупнейшим собственником, другими землевладельцами были местные и арабские аристократы и высшие чиновники. Население империи составляло около 70—80 миллионов человек; ежегодные налоги приносили (по меркам того времени) умопомрачительные суммы.

Баланс внешней торговли мусульманского региона с Африкой, Дальним Востоком, Индией и Восточной Европой был пассивным. Однако объем внутренней торговли значительно ее превосходил, в связи с чем халифат не страдал от неравных связей с внешним миром. Напротив, мусульманские купцы подчинили западное побережье Индии и проникли в Индонезию. Экономика Халифата была рыночной, а исключительные условия Северной Африки определили складывание там из множества торговых городов капиталистического сообщества, которое примерно на век пережило Халифат.

К середине IX в. империя переживает типичный кризис, связанный с ростом крупного землевладения, снижением торговой и производственной активности, исчезновения малых и средних городов. Денежные поступления Халифата были огромны, но тратились совершенно непропорционально. Богатство правителей и их ближайших придворных соседствовало с вопиющей нищетой основной массы населения. Торговля на дальние расстояния процветала, но действительной интеграции регионов империи осуществлено не было. Коррупция и произвол предопределили неэффективность халифской администрации. С монополизацией богатств и власти на местах наметилась тенденция к сепаратизму, в конце правления Аббасидов расходы уже превышали доходы и хватка центральной власти ослабла. Правящая верхушка не собиралась поступаться личными интересами, так что дееспособность государства снижалась сообразно с сепаратизмом провинций: повсеместно полыхали восстания, обусловленные наследственной властью наместников, этническим сепаратизмом и требованием перераспределения собственности. В конце X в. империя распалась на несколько государств, которые немедленно подверглись атакам кочевников.

Параллельно расцвету и падению Халифата прошла жизнь хазарского сообщества, ставшего другим примером синтеза экстерриториальных сетей торговцев и воинственных кочевников. В Евразии до Нового Времени существовала еврейская сеть торговцев и финансистов, ведших операции внутри своего сообщества от Пекина до Лиссабона. Одно из ответвлений этой сети в Закавказье непосредственно вело торговлю с Ираком, Ираном, Византией, Хорезмом и Сирией. В VII в. эта территория стала подвергаться нападениям кочевых хазар из Поволжья, но, сойдясь поближе, каспийские города и хазарская аристократия к обоюдной выгоде весьма успешно совместили военный контроль торговых путей между Черным и Каспийским морями. Эта связь помогла отстоять территорию от арабов, в VIII—IX вв. установить с ними военный паритет и торговое сотрудничество. Хазары контролировали все торговые пути и территории Северного Причерноморья, Нижнего и Среднего Поволжья, Кавказа, Поднепровья, играя на противоречиях Халифата и Византии.

Совмещение возможностей торгового капитала еврейских купцов и военной силы кочевников дало блестящие результаты, но создание транзитного капиталистического государства вызвало нарастающие изменения в структуре хазарского общества. Обогащаясь, языческая аристократия сближается с иудейской буржуазией, результатом чего было создание военно-олигархического режима, правящая верхушка которого приняла иудаизм и заменила народное ополчение на армию наемников. Вопреки досужим рассуждениям о том, что еврейство подточило хазарскую силу, этот союз, напротив, пришелся на пик могущества Хазарского каганата. Будучи язычниками, хазары относились к вопросам вероисповедания безразлично, и никакого раскола, как и впоследствии в монгольских государствах, это не вызвало. Вместе с Халифатом Хазарию сгубила социальная поляризация и замыкание олигархической верхушки. Пока торговля цвела, каганат контролировал огромную территорию; развал Халифата снизил торговые возможности, и одряхлевшее сообщество не смогло сопротивляться бывшим вассалам в лице восточных славян и варягов.

Кочевники неоднократно в истории выступали союзниками торговцев и создавали недолговечные сообщества и государства, процветавшие на транзите, но исчезавшие при ухудшении конъюнктуры. В этом они сродни морским сообществам, чей облик так часто отличен от сухопутных. На суше сообщества преимущественно склоняются под сень вооруженной власти. Тела и территории сравнительно легко достижимы и проницаемы, в связи с чем простейшим методом влияния на общество является устрашение. На море постоянный контроль невозможен: он дорог, требует больших издержек и знаний. Наличие ограничений и конкурирующих возможностей заставляло сообщества трансформироваться, усложнять свои практики. Так торговцы отнимали у аристократов власть, а сообщества подчиняли капиталу. На суше сила давала деньги, на море деньги давали силу. Жизнь за счет моря трудна, поэтому капиталистическое сообщество менее многочисленно и любые его движения стоят дорого. В социальном отношении, однако, эта структура обладала гораздо большей приспособляемостью за счет динамики отношений, ибо капиталисты опирались одновременно на власть оружия, образования и денег, тогда как патриархальным аристократам денег и образования всегда не хватало.

Контроль сообществ с помощью оружия и денег также различен. Принуждение, как правило, ограничивается взиманием дани, как бы она ни называлась; местные социальные институты не меняются, и подвластные сообщества остаются замкнутыми. Вследствие недостаточной экономической и административной интеграции, как только центр силы ослабляется, на периферии проявляется сепаратизм. Денежный контроль более надежен, так как включает и принуждает сообщества к обмену и они перестраивают свою экономику с учетом постоянных контактов. Но такие нововведения требуют времени, изощренного управления и адекватного распределения капитала. Оказавшись в руках слишком многих, капитал теряет в концентрации мощи, а в руках слишком редких – в производительности. Как таковой, капитал не стремится к социальной справедливости, его к этому принуждают объективные обстоятельства конкуренции между властью, деньгами и остальным сообществом. Если такой конкуренции нет – капитал ставит сообщество под свой полный контроль и концентрируется в собственности у кучки лиц, которые, успокоившись, переходят к обычной консервативной автократии: диалектика денег сменяется риторикой власти.

За несколько веков до взлета итальянских городов, в схожих условиях случился расцвет городской культуры в Северной Африке, на территории бывшего Карфагена. Наибольшую выгоду из экономического процветания Халифата, кроме имперской верхушки, извлекли государства Ифрикии 273 (Магриб). То были относительно небольшие приморские сообщества, чьи условия жизни напоминали Финикию, Грецию, Италию и Нидерланды. Благодаря арабскому завоеванию они, будучи в основном христианскими и поддерживая связи с Византией и Левантом, успешно включились в торговые сети мусульман. Удаленность от метрополии предоставила их самим себе. Аристократы здесь достаточно сильно зависели от буржуа: Ифрикия обладала развитым товарным производством, а сельское хозяйство требовало немалого труда и капиталовложений.

Обстоятельства способствовали кооперации, и с VIII по XI в. здесь наблюдается расцвет аграрного производства, обширных ирригационных работ («малые моря» плотин и водохранилищ), торговли, городской культуры и развитие техники. Урожайность была в 5—6 раз выше, чем в Европе, выращивались средиземноморские, индийские промышленные и продовольственные культуры. Производство являлось одним из лучших в мире, добывались полезные ископаемые, создавались изделия как роскоши, так и повседневного спроса, на побережье существовали крупные судостроительные верфи и оружейные арсеналы. Флот Ифрикии господствовал на Средиземном море, ее пираты терроризировали европейское побережье. Денежная экономика в течение всего периода росла, и велика была доля среднего класса. Социальное устройство напоминало парфянское, итальянское и нидерландское: аристократы предпочитали взимать оплату военной защиты; купцы и банкиры контролировали товарные и денежные потоки; ремесленники и крестьяне вели мелкое производство; была высока доля лиц наемного труда и рабов.

Сообщества Ифрикии стали одними из самых урбанизированных, соперничать в этом с ними мог только сунский Китай: 30—50% населения проживали в городах, в основном малых и средних, основная его часть являлась лицами наемного труда. Огромное влияние Ифрикия оказала на городскую культуру и рыночную экономику в Испании, на территории Кордовского халифата. Распространялось образование, развивались искусство и наука.

Все большее включение в исламский мир сказалось на количестве мусульманского населения, которое увеличивалось с 10% в VIII в. до 80% в XI. Но характер этого роста свидетельствует о том, что и в благодатной Ифрикии со временем стало не все гладко. К исламу примыкали небогатые слои, маргиналы, особенно в экономически наиболее отсталых районах. За исключением правящей арабизированной верхушки, чем выше был достаток человека, тем с меньшей вероятностью он принадлежал исламской общине. Очевидно, процессы концентрации капитала и собственности проявили себя и здесь. Социальная поляризация населения привела к власти династию Фатимидов во главе религиозного движения исмаилитов шиитского толка. Исмаилиты проповедовали принудительное равенство и состояли из мелких ремесленников, маргиналов и беднеющих крестьян. С помощью берберов Фатимиды в 911 г. подчинили Ифрикию и позже остальные районы Магриба, а в 973 г. завоевали Египет.

Недовольство деспотичным правлением шиитской династии привело в середине XI в. к восстанию. В отместку Фатимиды наняли арабских бедуинов и берберов, которые за несколько лет превратили Ифрикию в пастбище. Экономическая активность Ифрикии не прошла даром: среди кочевников Сахары, втянувшихся в рыночный обмен, началась социальная дифференциация. Недовольство бедного большинства привело к распространению среди них исмаилитской доктрины. Структурирование кочевых сообществ с помощью такой идеологии плачевно сказалось на городах Магриба: волны вторжений унесли несколько миллионов погибших; урбанистическая культура вместе с большинством городов, земледельческой цивилизацией были разрушены и превратились в продолжение Сахары. Та же судьба постигла Испанию, контроль над которой установили марокканцы. Гибель Ифрикии освободила Средиземное море, и христиане сразу же этим воспользовались. Вначале активность проявляли норманны в Южной Италии и Сицилии, чьи государства уровнем культуры и богатства напоминали Ифрикию, в XII в. они даже вторгались в Африку 276 . Но лучше всех освоились торговые города Северной Италии.

С XI в. динамика социально-экономического и политического развития на Ближнем Востоке и в Центральной Азии определяется вторжениями кочевников (тюрок): политическая раздробленность и разорение основной массы населения; административная практика ограничивается сбором дани. Исключением являлись отчасти Хорезм (до прихода монголов) и Египет, которые, наоборот, наращивали производство и вели активную политику 277 . Тюрки, чью экспансию обусловили улучшение климатических условий в степи и рост населения, не имели законченного государственного устройства и так и не смогли создать дееспособного государства вплоть до Османской империи. С вторжениями монголов ситуация только усугубилась, тем более что к середине XIV в. монгольские государства находились в полуразрушенном состоянии. Свою лепту внесли и крестовые походы: европейцы подчинили себе почти все Средиземное море, провинции Леванта были разорены. Более всех пострадало их христианское население, которое лишилось производственной базы и контроля торговли, перешедших в Италию и Египет, олигархия которых в XIII—XIV вв. монополизировала торговые пути и экспортное производство в Восточном Средиземноморье.

В XIV—XV вв. Ближний Восток был объединен империей османов, которые заняли территорию Византии и отняли контроль торговли у Венеции и Египта. В течение XV—XVI вв. рост экономики по всей Евразии расширил турецкую империю, а внутренние взаимосвязи вызвали подъем городов и упрочение политических связей. Османы продолжали типичную политику предыдущих империй: контролировали внешнюю торговлю, следили за благосостоянием средней страты и выстроили разветвленный административный аппарат. Их могущество основывалось не только на большой территории, многочисленном населении, но и на участии в общем рынке Средиземноморья, расцвет которого пришелся на правление Сулеймана Кануни. Экономический рост и мобильность населения обеспечили имперскую экспансию, а контроль важных торговых путей – постоянные доходы как для государства, так и для многочисленной буржуазии. Имперский аппарат управления отличался передачей максимума власти главе провинции, однако общая административная и налоговая политика исходила из поддержания постоянных цен и регулирования конкуренции. В ходе подъема росло население империи, появлялось множество новых деревень и малых городов, которые выигрывали от внутренней политики султанов.

С прекращением роста в середине XVI в. экономическая активность обернулась жесткой социальной конкуренцией. Население и государство стали испытывать недостаток в деньгах и залезать в долги. Высокая инфляция и неуплата налогов разоряли людей и государство, с порчей монеты исчезли собственные деньги, в качестве валюты стали пользоваться европейскими реалами и пиастрами. В 1630 г., на фоне финансовых трудностей Южной Европы в ходе Тридцатилетней войны и подчинения европейской торговли Нидерландам, Турцию настигает дефолт, процветает коррупция, а страна погружается во тьму разбоя 278 . С падением доходов экономика становится аграрной, армия и бюрократия неуклонно деградируют. В итоге, если ранее земля с живущими на ней крестьянами давалась за службу, то теперь всеми правдами и неправдами становится наследственной, особенно преуспевает высшая аристократия, крупные чиновники в провинциях, влияние которых на центральную власть оказалось губительным.

Роскошь Сераля соседствовала с растущими частными владениями аристократов, купцов и чиновников. Замкнутые поместья, став наиболее безопасным вложением капитала для его обладателей, изнутри надорвали городскую экономику и ослабили империю, сделав ее аграрной. Чем дальше, тем больше городская экономика и промышленность деградировали. На первый взгляд, Турция отделалась сравнительно легко: государство осталось целостным, внутренних конфликтов было немного, но социально-экономический регресс лишал империю средств и рационального интереса к более сложным формам организации, в отличие от европейцев. До середины XVII в. Турция еще захватывала области в Центральной и Восточной Европе, но уже в Иране она терпела неоднократные поражения, а в конце XVII в. поражения от европейцев стали регулярными. Ситуацию усугубляло всевластие верхушки османского общества: политические перевороты и «ротация кадров» происходила в нем постоянно, но вновь приходящие лишь присваивали активы предшественников. Эти события происходили практически отдельно от остального сообщества, и влияние высшей страты оставалось подавляющим.

Высшая страта благодаря высоким доходам потребляла много, но вместе с перемещением экономической активности из Средиземноморского бассейна в Северную Европу производственные и торговые возможности империи сужались, вместе с ними падала и дееспособность государства, которое было не в состоянии ни мобилизовать, ни перераспределить внутренние активы. Несмотря на дважды затевавшиеся реформы – в конце XVII и в начале XIX в., правительство мало что могло сделать 280 . Одновременно с этим европейская военная и торговая экспансия в Индийском океане, Восточном Средиземноморье, Балканах и Причерноморье фактически подчиняет внешнюю политику Турции и отнимает большую часть доходов. Тем не менее империя не прекращала попыток трансформировать свою структуру в течение всего XIX в., так что, хотя внешние провинции были потеряны, территории, населенные турками, удалось сохранить. В силу внешнеполитических трудностей и экономических ограничений, вызванных общением с европейскими державами, вплоть до недавнего времени внутренний режим был обречен на военную диктатуру, а население на бедность.

§2. Кропотливость сюзерена

В V в. Западная Римская империя распадалась на независимые области, у правителей которых не было ни экономической необходимости, ни политической воли к объединению, в связи с чем одна за другой они становились лакомой добычей германских племен. Тогда же Европа подверглась нашествиям кочевников, и это был единственный период, когда они серьезно влияли на ситуацию в регионе. Если бы римлян было больше, а Византия вместо войны втянула варварские королевства в рыночный обмен, ассимиляция прошла бы сравнительно быстро. Но этого не случилось, и становление новых сообществ напоминало регресс.

В предыдущие века интенсивный обмен и наемная служба выстроили у диких германцев иерархическую организацию и аристократию, которая направила соплеменников на захват разваливавшейся империи. Деградация урбанистических институтов привела к тому, что конечной целью германцев было осесть на южных землях и вести патриархальный сельский образ жизни. Так что транзитный обмен не появился, торговля была только локальной, производство свелось к рудиментарным формам 281 . Вследствие частых войн и стычек пришлые и местные сообщества упростили сети отношений до необходимого минимума. Политика заключалась в ежегодном сборе дани, в остальном каждый угол жил своей жизнью. Короли и те жили не в городах, а в усадьбах, и ездили на телегах.

Все, что новые королевства могли предложить, – это оружие и рабы в небольших количествах. В таком же объеме у них водились деньги, немного золота, но в основном серебряные мелкие монетки, которые при случае богатейшие собственники изготавливали, «так сказать, на месте» 282 . В VIII в. Средиземное море подчиняется мусульманам, и наступают Темные века. Воды приносили не купцов, но пиратов, дороги давно превратились в проселочные пути, да и сухопутные скорости со времен Ромула до прихода паровозов годились для армии, а не для торговли. Сообщества вплоть до аристократов и королей включительно были безграмотны. Церковь оставалась единственным институтом, который, как и храмовые хозяйства в древнем обществе, практиковал образование и рациональное управление. Ее владения и политическое влияние вследствие этого неуклонно возрастали, и здесь не помогали никакие реквизиции и жалкие попытки конфронтаций.

Небольшого прогресса удалось достичь династии Каролингов в королевстве франков. Пипин Короткий расправился с нелояльными аристократами и потеснил внешних конкурентов; его сын Карл Великий подчинил Центральную Европу, где в изобилии водились язычники на рабский отлов. Был централизован выпуск денег – серебряных монеток; на золотых монетах перепечатывали арабские и византийские надписи 283 . Его империя могла существовать лишь до тех пор, пока не прекращались военные походы, так как других источников дохода не существовало.

Под воздействием христианских королевств языческие государства принимают их религию, что создает общее культурное пространство для передвижений и политического взаимодействия. В Центральной Европе этому способствовали вторжения франков и позднее немцев, в Восточной – контакты с викингами. Ограбление последними западных европейцев в IX—X вв. включило Скандинавию в общую сеть контактов и увеличило торговые обмены на землях восточных славян с византийцами, хазарами и мусульманами. Пока существовала империя Карла Великого, она успешно отражала набеги морских кочевников, но с ее развалом пираты из Норвегии, Дании и Швеции терроризируют население Северной Европы и создают пункты перевалочной торговли от Нидерландов до Новгорода.

В Восточной Европе викинги осваивают торговые пути на Балтике, по Днепру и Волге, которые вели к богатым сообществам Византии и исламских государств. Центром балтийской торговли викингов стал остров Готланд, столица которого, Висбю, впоследствии вошла в состав Ганзейского союза. Викинги грабили Запад, чтобы перекачивать захватываемые ценности на Восток, в обмен на золото и предметы роскоши. В Восточной Европе ими было создано немало укрепленных пунктов, контролировавших вход с севера на речные пути по Волге и Днепру. С населением на торговых путях они сотрудничали, а живших в глубине территорий отлавливали на продажу. Южная часть Днепра и Волги контролировалась хазарами. К IX в. торговля приняла постоянный характер, и варяги институциализировали свою военную власть, договорившись с племенами восточных славян и включив их верхушку в качестве младших партнеров, а впоследствии обрусели сами.

Когда варяги установили военную власть в Новгороде и Киеве, было создано государство, имевшее безопасные речные и морские пути от севера до юга и собственный экспорт (пушнину, мед и рабов) 284 . Постоянные контакты варяжской верхушки Руси с балтийскими викингами сделали Киев инициатором активной торговли и внешних связей с Византией и Хазарией. Этим объясняется относительно высокий уровень грамотности населения главных городов Руси. Являясь точками транзита денег и товаров, они нуждались в образованном сообществе. Но собственные возможности Киевской Руси по созданию капитала и производства дорогого экспорта были невелики, любимейшей добычей князей были соплеменники, обращаемые в рабов для продажи 285 . Промышленное производство было небольшим, капитал дорогим, и сети внешней торговли зависели от возможностей викингов поставлять сырье, а Византии – потреблять его 286 .

Русь жила рентой, ибо отлов рабов, охота на пушного зверя и взимание мыт с проходящих товаров не требует объемного городского производства. Число городов росло, но питались они все из одного транзитного источника. Главной проблемой Руси и впоследствии России являлась чрезмерная обширность территории, население которой было многочисленным, но крайне рассеянным и неплотным. Недостаточная плотность контактов позволяла обходиться рентой и сильно осложняла самостоятельное развитие с помощью рыночной экономики и городских сообществ без дополнительной подкачки капиталов извне. Основные доходы, получаемые на Руси, изымались в пользу государственной власти в лице князя и его приближенных. Реальная власть в Киеве над городским сообществом с XII в. была в руках олигархии, а население неоднократно восставало против долговой кабалы.

С крестовыми походами города Южной Руси приходят в упадок, экономика демонетизируется, становясь аграрной и замкнутой, и распад государства стал неизбежным 287 . Контроль европейцев над Средиземным морем сделал путь «из варяг в греки» избыточным. Денежный поток из Византии иссякает в XII в., когда итальянские купцы вместе с рыцарями обосновались в Палестине. Вся торговля с Византией переходит под контроль итальянцев, а Русь погружается в бесконечные распри князей. Северная Европа теперь была связана с Южной по рекам Франции и Германии, города которых все чаще выступают для Руси поставщиками товаров и денег. Новгород становится для них важным, но лишь ресурсным источником мехов, добыча которых не требовала ни сложного производства, ни торгового флота.

Другое королевство норманнов в Сицилии контролировало судоходство в центральном Средиземноморье, благодаря чему в XII—XIII вв. явило собой образец настоящего романского Ренессанса еще до расцвета Средневековья, отличаясь как от диковатых европейских христиан, так и от фанатичных африканских мусульман. Здесь к XIII в. были прекращены феодальные войны, утверждена централизованная бюрократическая власть государства, поддерживалась религиозная терпимость среди образованного полиэтничного населения. Недаром императоры Священной Римской империи сделали его своим главным призом в войнах с итальянскими государствами, а император Фридрих II Гогенштауфен и вовсе поселился в Палермо. Южная Италия вполне могла бы стать для остальной Европы источником институциональных перемен, поскольку здесь частное управление капиталом совмещалось с искусной институциональной организацией государства. Но в действительности ее богатства привлекли внимание алчных и бедных немецких, французских, иберийских феодалов, а капитал ушел развивать городские сообщества северной Италии.

Помимо гибели Ифрикии другим условием рывка западных сообществ на Восток была административная система Каролингов. У Карла Великого не было возможности связать подконтрольные территории Западной Европы с помощью рынка и администрации, поэтому ближайшей опорой центральной власти являлись аристократы и другие тяжеловооруженные всадники, чьи отряды составляли ядро армии. Им же доверили гражданское управление на местах, фактически это были те же сатрапы с широким кругом судебных, исполнительских и военных полномочий. Отсутствие свободных денег и слабая включенность территорий заставили перейти к вассальной системе, где каждое сообщество автономно, а управление локально. Помимо управляемых областей (марок), которыми на частном праве владели короли, наместникам передавались на кормление земли (феоды), права на которые быстро стали наследственными. Крупные феодалы сталкивались с такой же проблемой содержания армии и местного управления, поэтому процесс дробления не прекращался.

Формально король оставался владельцем большинства земель и выступал в спорах феодалов судьей. Щепетильность в их взаимоотношения вносила церковь. Католическая Европа была пронизана двумя ветвями власти, светской и церковной: государь имел военную силу, а епископ – управленческую; к тому же процедура отлучения от церкви давало последней законодательную власть. Множественность векторов подчинения, «парцелляция суверенитета» 288 сделала власть публичной перед лицом равных аристократов и позволила стать причудливой мозаикой, которой оно всем известно. Но то было равновесие внутри одной социальной группы в лице землевладельцев, чьи полусамостоятельные варварские государства еще не имели достаточно возможностей для контроля обширных территорий.

Пока процесс дробления ширился и рыцари обзаводились деревеньками, с которых снаряжали себе лошадь и доспехи, монополия на власть была возможна только со стороны церкви, знакомой с практикой операционального управления, агротехникой и бывшей для аристократов местом отдохновения последних дней, банком и карьерным поприщем, то есть важнейшей политико-экономической организацией. Король, наоборот, оставался бессилен. Когда же военные управляющие худо-бедно связали территории товарно-денежным обменом, система мелких крепостных хозяйств пришла к своим институциональным пределам. Рыцари ждали продолжения распределения земельного фонда, а крупные феодалы и короли уже нет. Начинается обратный процесс концентрации собственности, шедший вместе с централизацией управления на местах и постоянными конфликтами землевладельцев. Чтобы избавиться от излишков безработных военных, папа Урбан II в 1095 г. объявляет крестовые походы 289 . И они, вместо того чтобы вознести римского первосвященника над всеми государями, привели к возвышению городов и королевской власти.

Крестовые походы принесли Европе не только абрикосы, но и широкие контакты с Византией и Ближним Востоком. Было вполне естественным со стороны жителей урбанизированной Центральной и Северной Италии этими контактами воспользоваться. Купцы из Пизы, Генуи и Венеции обосновались в греческих и палестинских городах, познакомились с банковским делом и включились в торговые и производственные сети Евразии. Будучи изначально пиратами, поставщиками сырья и сталкиваясь с отрицательным платежным балансом в пользу Византии и Ближнего Востока, городские сообщества Италии, получив контроль над средиземноморской торговлей, разворачивают производство и торговлю промышленными товарами с европейскими странами. Это позволило им удерживать на руках большее количество денег, но на ближневосточных рынках европейцы все еще были связаны мусульманским контролем над евразийскими путями.

Другим типом участника, извлекшего немалую выгоду из походов, стали духовные рыцарские ордена. Объединяя военный пролетариат, коим являлись безземельные рыцари, воинствующий «профсоюз» организовывал их деятельность и, как политический участник, заставлял считаться с собой высшую аристократию. Совмещая атрибуты церкви, армии и коммерческой корпорации, ордена действовали в мире власти и в мире капитала одновременно. Экономически и административно они были способны воздействовать на институциональную структуру государств и феодалов, но достичь вершины власти не успели.

Средиземное море теперь служило европейцам, и рыночная экономика оживилась на всем пространстве Западной и Центральной Европы. Результатом этого процесса стало Высокое Средневековье: экономический подъем и культурное цветение европейских сообществ XII—XIII вв. В кодексе чести сохранение жизни противнику все чаще означало выкуп, но собственные возможности рыцарей и феодалов (за исключением грабежа) были не так велики. Аристократы научились мыться и все больше погружались в мир дорогих удовольствий. С крестьян они теперь требовали деньги, а не продукт, и чем больше край был включен в рынок, тем быстрее пахари вырывали себе свободу. Впрочем, даруемая рынком свобода оборачивалась для крестьян социальной катастрофой: их эмансипация проводилась посредством лишения общинной земельной собственности, превращая в арендаторов и пролетариат. Многие бежали в города, где становились чернорабочими, подмастерьями и ремесленниками, а их дети при удачной конъюнктуре поступали учиться в университеты, которые росли вослед экономическому процветанию. С интенсификацией торговых обменов растет влияние городов в лице городской верхушки. Отсутствие сильной административной власти в архаичных европейских сообществах позволило подняться им как центрам денежной экономики и перевести эти возможности во власть – стать независимыми политическими участниками.

В мире, где взаимосвязи были слабы, города легче отстаивали свои права и блокировали притязания аристократов. Это та же древняя община, каждый член которой обладает правами по происхождению и достатку. Отсутствие постоянного администрирования, тощий рынок и социальные группы, производимые локальными и сегрегированными пространствами, могли рождать только замкнутые и обособленные сообщества. Они отличали себя от других, невзирая на лингвистическое и культурное сходство, исходя лишь из местных интересов и потребностей. Расширение коммуникации связывало города и регионы делами – деньгами, религией, товарами, образованием и одновременно деформировало местные социальные структуры. Ход процесса появления новых сообществ принципиальных изменений не претерпел. Средние века отличаются от древности формированием общих культурных пространств – взаимодействие локальных сообществ расширяется; однако их политэкономические и социальные отношения были весьма схожи с теми, что существовали за тысячи лет до этого.

Поэтому динамика восхождения средневекового города не сильно отличается от античного, эллинистического полиса или городов Вавилонии, даже если частные процессы формировались по-разному. Отсутствие регулярного политического контроля, слабое демографическое давление позволили городам самостоятельно развить государственные формы; в Германии, Польше и Литве вслед за расцветом Ганзейского союза распространяется Любекское и Магдебургское городское право. Самые успешные европейские торговые города перешли к созданию территориальных государств, повторив траекторию образования сообществ, впервые обозначенную еще шумерами.

Города попроще, не обладавшие необходимыми условиями для самостоятельного развития, сразу шли на сделку с центральной властью в лице короля. Когда королевское государство было слабо, оно признавало их локальный суверенитет, образуя нечто вроде конфедерации разнозависимых участников. Как только территории и сообщества сплелись общими социальными связями, административный аппарат государства понемногу привел их к упорядоченному и равному подчинению. Финалом трансформаций прав и свобод стало появление бюрократического государства с режимом автократии. Государства Англии и Франции развивались по той же траектории, что и Римская, Китайская или Вавилонская империи, несмотря на время, которое их разделяло.

Динамика развития зависела от внешнего рынка и внутренних возможностей. Если территория была удобна для прохождения товаров по рекам, среди достаточно многочисленного населения – денежный ручей бился и звенел. На этом поднимались городские коммерсанты, вступая в конфликт с живущими рентой феодалами и привечая королевского чиновника. Центральная власть была далека, не так обременительна, как местные суверены, и обеспечивала достаточный уровень защиты и угроз. Если торговые пути задевали территорию лишь по краям, а внутренний рынок был невелик, единственным упованием короля оставались феодалы. С ними король находил консенсус и направлял их на грабеж сторонних государств.

Поэтому французский монарх Филипп-Август (1165—1223) заключал союзы с городами, конфликтовал с феодалами и победил, значительно округлив владения. Его потомок Филипп IV Красивый (1268—1314) поставил себе на службу крупнейшие филиалы католической церкви в своем королевстве и фактически подчинил своей власти римского папу, продававшего церковные должности французской аристократии. Германский же император Фридрих Барбаросса (1122—1190), напротив, мог опираться только на вооруженных аристократов, что он и делал, а за деньгами ходил воевать с Ломбардской лигой в Северной Италии и, как известно, без успеха. Германским императорам так и не удалось создать централизованное государство, а сообщества империи жили своей жизнью и локальными интересами.

На Средиземном море итальянцы чуть более ста лет спустя после начала крестовых походов подчиняют Византию, в ходе жестокой борьбы оставив Черное море за генуэзцами, а торговлю с Египтом за венецианцами. После захвата Константинополя крестоносцами в 1204 г. Венеция (империя «по-финикийски» 290 ) подчинила Проливы политически и контролировала европейский регион экономически, пропуская через себя наибольшее количество финансов. Образование транзитного государства монголов стало условием возвышения Генуи, его главного европейского торгового партнера. В 1252 г. во Флоренции, банковском центре, который обслуживал более удачливые торговые города, и Генуе, имевшей доступ к монгольским рынкам, начинают чеканить золотую монету, флорин и лиру; позднее то же сделала Венеция, и почин был подхвачен крупнейшими капиталистическими городами и королевствами. Товар и деньги рождают волну урбанизации. Европа покрывается множеством небольших городков и увеличивает население экономических центров 291 .

Между городами, обладавшими развитым производством, выгодным расположением, и городами, имевшими доступ к наибольшей прибыли, была прямая зависимость. Центры легкой промышленности во Фландрии и Брабанте всегда оставались лишь одним из звеньев в сети накоплений итальянских скупщиков и банкиров, к тому же поставляли Южной Европе пролетариат. Ткани Флоренции и металлы Милана значили меньше генуэзских шелков из Китая и венецианских пряностей с Явы. Ярмарки в Шампани, до того работавшие круглогодично, растворились, как только в начале XIV в. объемы поставок возросли и крупные суда освоили путь от Генуи до Антверпена морем, поводом же к таким изменениям стала политика графов Шампани, повысивших налоги на транзит и ярмарочную торговлю. Рейнские города, наоборот, в этот момент пережили подъем 292 .

Рост рынков и городского населения обогатил жителей морских побережий, и в самый расцвет появляются ереси, массово разделяемые жителями наиболее развитых провинций. За ересями стояло как требование раздела накопленных церковью активов, так и независимость от римской церкви, чье признание означало политический суверенитет. Эта борьба, в отличие от религиозных войн протестантов XVI—XVII вв., закончилась для еретиков печально, поскольку богатая церковь, нищее рыцарство и жадные короли оказались союзниками в решении очистить землю от скверны, а власть от посяганий 293 . Церковь становится богатейшей корпорацией, агрегируя огромные земельные и финансовые активы, но конвертация этих преимуществ в реальную политическую власть над крупнейшими государствами не удалась; в споре монарха и папы высшие священники, будучи аристократами, поддерживали монарха, если он был силен, и папу, если монарх оставался слаб.

Центральная власть территориальных государств росла через увеличение личных владений короля. Внутри королевского домена города получали не вольности, а строгий фиск. Претензии на государственный статус предъявлялись всеми крупнейшими феодалами, но сколь бы ни были обширны владения, их примитивная экономика не давала средств, адекватных политическим амбициям. Любой феодал, и король в том числе, сталкивался с оттоком денег: взаимодействие с окружающим миром стоило больше того, что собирали налоги. Становление рынка и административных институтов шло медленно и сталкивалось с повсеместными ограничениями локальных суверенитетов, да и города, за исключением торговых, совсем не жаловали крупную олигархию 294 . Для решения проблемы государство прибегало к корпоративному разбою (уничтожение богатого ордена тамплиеров) и порче монеты, как в случае Филиппа Красивого. Решая сиюминутные потребности королевской казны, девальвация подъедала частные накопления и еще больше укрепляла позиции экономических центров – итальянских городов.

Внутри городов денежная власть распределяла права и свободы на институциональном уровне. Коммуна являлась прежде всего олигархией, чей диктат был гораздо изощренней, нежели свирепость феодалов. Помимо силы денежные мешки признавали только богатство, и чем меньше денег было у гражданина, тем меньше с ним считались. Строгая иерархия отношений, небольшой объем контактов и узость рынка замыкали профессиональные группы в почти сословных рамках цеховых и территориальных ограждений. Конкуренция повсеместно ограничивалась, и изменение статуса было возможным нечасто. Подмастерье редко становился мастером, тот не имел шансов стать купцом, а купец был бессилен перед капиталистической верхушкой. Смена места жительства для горожанина в большинстве случаев означала понижение статуса, так как чужак был максимально ограничен в интересах местных производителей и торговцев. В то же время каждый профессиональный слой, как мог, защищался от конкуренции за счет других. При этом надо специально отметить, что, как и система каст в Индии, цеховые и территориальные ограничения не мешали расти городской экономике: с ростом городов и администрируемых территорий росли и сообщества. Проблемы начались, когда в институциональной структуре власти и капитала закончился рост.

Ремесленники потому объединялись в цеха и требовали своей монополии на производство, что иначе они попадали в зависимость от кредита купцов, и тогда пришлось бы отрабатывать свои денежки на чужих условиях. Благодаря замкнутой структуре цехов рост благосостояния городского населения шел одновременно с ростом рыночной экономики. Цеха являлись корпоративными участниками рыночных и политических отношений и были способны ограничивать конкуренцию и давление других влиятельных групп, в частности коммерсантов. Власть цехов умножала динамика роста: доступные ресурсы делали средний и нижний слои горожан самостоятельнее и позволяли ставить свои условия. В результате рыночные колебания сглаживались профессиональными корпорациями, выступавшими в роли социального регулятора. Капитал рос в порах статичной структуры. Динамика обменов и величина накопления определялись капиталистическими центрами, но сообщество в целом оставалось традиционным и сегрегированным. В этом крылась как его медлительность, так и способность к социальному включению большинства населения в соответствии с их притязаниями 295 .

В момент наивысшего подъема рост доходов стал значительным даже у мелких ремесленников и наемных рабочих. В начале XIV в. жители Фландрии в схватках с феодалами смогли достичь успехов и пешими разбить французскую аристократию при Куртрэ в 1302 г. Итальянский капитал без устали искал себе применения: флорентийские финансовые дома Барди, Перуцци, Фрескобальди, Аккьяуоли стали крупнейшими в Европе. Дешевые кредиты сделали быт аристократов вызывающе помпезным, распространяется «бургундский стиль» показного потребления. Итальянские финансовые дома посредством займов включили в свои сети Англию как поставщика сырья (шерсти), а во Флоренции создали высококачественную текстильную промышленность. Земли, где воздействие рынка было слабым, наоборот, попадали в бесконечную задолженность, и список долгов рос вплоть до наступления кризиса в 30-х гг. XIV в. 296 .

Монополизация трансъевразийских рынков в Монгольской империи вызвала спад торговли, сокращение производства, переход коммерсантов от товаров массового спроса к роскоши и финансовым услугам. Доходы городов и королевств падают, но немногие финансисты концентрируют в своих руках максимум капитала, который дают в рост государствам в надежде на доход с войны. Эдуард III Английский, заняв деньги на войну с Францией у флорентийских домов Барди и Перуцци, поочередно кинул каждого из них. Цепочка банкротств ввергла производство и финансы в хаос, а государства погрузились в войны: столетняя англо-французская, столетняя итальянская и прочие помельче 297 .

Кризис XIV в. ознаменовался множеством восстаний и деградацией монархий, которые повсеместно уступают влиянию и богатству аристократии, от Пиренеев до Скании успешно блокирующей попытки централизации государственной власти. В это время усиливаются государства среднего размера, как Чехия и Бургундия, противостояние которых с большими государствами обогатили итальянских капиталистов, ссужавших вояк звонкой монетой. Смена обстоятельств отразилась на положении сокращаемых ремесленников и пролетариев, которым сразу же напомнили их место, как только они попытались бунтовать 298 , и время, поставив башенные часы на площадях для точного отсчета рабочего времени 299 .

Повсеместно ведутся войны, но странным образом они не истощают сообщества. Чума 1346—1351 гг. пронеслась смерчем, но воздействие ее было двойственным. Забрав до тридцати четырех миллионов человек, она повысила стоимость рабочих рук и норму питания того, кто таковыми обладал 300 . Несмотря на то, что каждый участник этих событий неоднократно терпел ужасающие бедствия, денежный обмен не умер. Множественность капиталистических центров и их политическая независимость спасает Европу от повсеместной натурализации экономики, происшедшей в Римской империи. Эта вариативность политий и экономик сделала Европу крайне уязвимой, но пребывание вдали от кочевников и воинственных эмиров Центральной Евразии позволило состояться «инкубационному периоду» будущих социальных форм.

Государства пытались собрать земли и заключить союзы среди аристократии – отношения внутри сообществ трансформируются вокруг централизуемой власти. Чехия, король которой Карл Люксембургский стал императором Священной Римской империи, расцветала под влиянием Венеции и Ганзы, где при участии немецких купцов создавались на небольшой территории многочисленные промышленные производства, развивалось административное управление и городская культура. Внешнеполитическим залогом процветания стал пакт с крупнейшими феодалами империи, владения которых были привязаны к различным центрам коммерции в Брабанте, на Балтике, Северной Италии и Южной Германии. Рыночное развитие и нарастание неравенства на чешской территории привело к требованию этнической религиозной автономии. Городская верхушка надеялась упрочить свою легитимность перед лицом феодалов, как правило, немецких; простонародье и обедневшие дворяне желали уравнительного перераспределения. В дальнейшем гуситские войны 1420—1434 гг. стали прообразом Реформации, а борьба между социальными группами (чашники и табориты) среди гуситов – примером борьбы буржуа и коммунистов.

Олигархия торговых городов зарабатывала на войнах, а военное сословие внедряло все более изощренные инструменты насилия. Генрих V Английский впервые в средневековой практике предпринял попытку постоянной оккупации вражеской территории в Нормандии во время Столетней войны; до этого походы напоминали разбойничьи рейды. Карл VII Французский ввел постоянную армию и постоянный налог, талью 301 . Короли учились управлению, чтобы оплачивать дорогих наемников. Траты служивых сдабривали даже разоренные территории, которые хотя и бедствовали, но постоянно находились под воздействием денежной экономики, чему вездесущие войны того периода только поспособствовали 302 . Наиболее полно коммерциализация войны была выражена, соответственно, в Италии, где вражда всех против всех носила характер столь же беспощадный, что и Пелопонесская война за две тысячи лет до этого, а наемные полководцы продавали свои победы и поражения.

Наконец, к середине XV в. лидеры капитализма задавили ближайших конкурентов, присвоили их города, земли и торговлю: Флоренцию в Тоскане и Милан в Ломбардии. Венеция и Генуя почти весь XIV век ведут войну за контроль Восточного Средиземноморья и подчиняют всех остальных конкурентов. После кризиса XIV в. экономическая и внешнеполитическая власть над европейскими сообществами сосредоточилась в руках городов, а территориальные государства оказались перед необходимостью «собирания» владений и увеличения доходов. Сами городские сообщества, пройдя череду войн и банкротств, также отдались во власть сильнейших и богатейших. Излишки капитала, который продолжал поступать через имеющуюся сеть производства и дистрибуции, были пущены на государственное и культурное строительство 303 . Капитал сливается с властью, и карликовые территории Ломбардии, Тосканы и Терра Фермы по могуществу и влиянию становятся равными самым большим государствам с куда более обширными землями и многочисленным населением.

Итальянские города также дали пример того, насколько зависима организация и дееспособность государства от внутренней структуры сообщества. В Генуе элиту разрывали конфликты аристократов и нуворишей; когда последние, после поражения Генуи в столетнем противостоянии с Венецией, победили во внутреннем конфликте, их не сдерживали никакие договоренности, и все финансы сообщества оказались исключительно в немногих частных руках, для чего был создан в 1407 г. банк «Каса ди Сан-Джорджо», фактически управлявший городом. С тех пор в международной политике генуэзское государство перестало играть сколько-нибудь значимую роль, тогда как генуэзская олигархия расширяла свой контроль над европейскими рынками, который, однако, не выходил за пределы международных финансов 304 .

В Венеции, напротив, сообщество очень рано оказывается перед необходимостью компромисса между разными группами, и как государство Венеция просуществует более тысячи лет. Ремесленники здесь защищались не только от чужаков, но и от богатых купцов, которые разделили политическую и административную власть наравне с аристократами, а экспансия была поставлена в зависимость от общих интересов сообщества 305 . В годы лишений, независимо от статуса, богатые принуждались к займам государству; появились инструменты мобилизации средств, взаимовыгодные для всех сторон, а бюджет стал крупнейшим в Европе. Даже в самые тяжелые времена никакие банкротства, поражения и нищета не могли разрушить сообщество Венеции.

Начинается эпоха Возрождения. Именно в это время, а не когда-нибудь еще, итальянцы, а за ними образованная публика других стран открывают для себя античную культуру и находят подходящим следовать ей. Урбанизированное капиталистическое общество увидело своего предка, что прекрасно сознавал Н. Макиавелли. Дворы правителей-капиталистов приобретают блеск, лоск и великолепие. Потребность в деньгах для ведения каких-либо дел на территориях объединяемых королевств выстроила августейших особ в очередь перед флорентийской семьей Медичи. Всем остальным европейцам инвестиции в культуру ясно указывали, кто чего стоит. Другие сообщества были бедны, а в Италии города одеваются в камень, многие жители читают книги, ведут переписку и проводят публичные научные диспуты 307 .

Ввиду неспособности навязать друг другу свою политическую волю или захватить чужие территории итальянские государства после Лодийского мира 1454 г. гарантируют невмешательство в дела друг друга и признают взаимный суверенитет, для чего создают Священную Лигу, главным участником которой, что не удивительно, стал Лоренцо Медичи 308 . Будучи одним из первых актов институциализации взаимного признания, эти действия, однако, закрепили раздробленность Италии и в будущем способствовали ее нарастающей политической зависимости от соседних империй. Итальянцы продолжают сидеть на финансовой и политической вершине, иметь политические интересы во всех концах Европы, но естественным путем уже приближались к тому, чтобы выпустить денежные и властные бразды.

Флорентийские банкиры Медичи превратились в страстных поклонников рыцарских турниров; венецианцы жили торговлей с Ближним Востоком, тратились на оборонительные войны с Османской империей, и ничто не указывало на необходимость изменения проверенных практик. Политическое влияние их было в зените, но территориальное расширение закончилось, настали будни рантье и бюрократии 309 . Множество образованных и опытных профессионалов, не находя себе работы в Италии, мигрировало по всей Европе и предлагало свои услуги инженеров, архитекторов, художников и т. п. Создав небольшие, но могущественные государства, итальянская буржуазия не смогла и не захотела трансформировать их в общую политию и юрисдикцию. Пат в отношениях итальянских сообществ был, но не было консенсуса.

Одновременно происходило объединение крупных государств, уже не как частной собственности монархов, но как территорий управляемых сообществ. Возглавив многочисленное и бедное дворянство, испанская и французская монархии пытаются оружием захватить итальянские сообщества и направить их средства в свою казну. Династии Валуа, Тюдоров, Габсбургов при поддержке аристократии и буржуа переходят к централизованному администрированию своих стран, связанных внешними и внутренними рынками. В результате Средние века закончились тем, чем и должны были, – нарастающей монополизацией власти централизованным государством.

Глава 6 Индоссамент

§1. Бумажный король

Столетний кризис XIV—XV вв. не разрушил европейское общество и не обратил его вспять. Череда коммерциализованных войн обогатила капиталистов, укрупнила владения королей и привела их к соглашению с верхушкой аристократии. Система управления сообществ заметно централизовалась, объединяя мелких участников вокруг крупных на каждом уровне социальной иерархии. Короли подчиняли князей, те – дворян; города объединялись в союзы, а их жители, концентрируя капитал, лишали друг друга свобод и привилегий. Рост экономики и городской культуры пришелся на вторую половину XV в. и первую половину XVI в. После примирения итальянских капиталистов главными направлениями их экономической экспансии стали Северная Африка с Испанией, где вытесненные из Восточного Средиземноморья генуэзцы впряглись в борьбу за торговую монополию, и Германия, в которой Венеция ссужала горных заводчиков и банкиров.

Когда нищие рыцари Северной Германии в XII—XIII вв. на деньги торговых городов колонизировали территорию прибалтийских племен, начался подъем немецких приморских территорий. Если вначале города Любек, Росток поставляли в Прибалтику все необходимое, то по мере освоения и подчинения местных сообществ устанавливается стандартный тип обмена: колонии дают сырье, метрополия – промышленные товары и деньги. На этой торговле поднимается Ганза 310 , союз северонемецких городов; он был не так богат, как итальянцы, но мог выставить в лучшие годы тысячу кораблей на бой и принуждал королей и феодалов принимать свои условия. Германия по периметру была окружена богатеющими торговыми городами, и рынок проникал в глубь ее территории со всех сторон.

В кризисном XIV в. крупнейшие аристократы Священной Римской империи 311 аккумулируют власть и присваивают право избрания императора, а крупные города переходят под полный контроль банкиров и купцов. XIV и XV века были временем, когда наибольшее значение имели малые государства, а в больших доминировали «великие герцоги». Во Франции и Англии среди аристократии развернулась жестокая борьба за контроль монархии; в Германии, Польше и позднее Литве власть монарха уступила союзу крупнейших землевладельцев.

В Западной Европе, с большим населением и меньшей территорией, побеждает централизованная власть короля, поддержанная покорившимися городами. В Восточной Европе, с меньшим населением и большей территорией, напротив, побеждают аристократы, с каждым поколением получая все больше политических прав перед монархом и продавая себя в кабалу торговым городам. Последние в XIII—XIV вв. посредством Ганзейского союза полностью контролировали торговлю государств Северной Европы. Лишь в течение XV в., по мере развития европейского рынка и централизации государств, они постепенно побороли Ганзу, но лишь для того, чтобы впоследствии подчиниться торговой гегемонии Нидерландов.

Несколько иную направленность приняла эволюция России. Имея весьма примитивную и бедную экономику, Россия демонстрировала усиление централизованной власти монарха, перед которым пасовали и города, и аристократы. Условием этого усиления была возможность и способность монархии контролировать денежные ресурсы. Удаленность внешнего рынка ослабляла городскую буржуазию, а введенное монголами централизованное подушное налогообложение – аристократов, делая великого князя, а позднее царя крупнейшим держателем финансовых и военных средств, который требовал покорности, а не согласия.

Ситуация усугублялась политической зависимостью от монгольских государств, выплату дани которым, начиная с Ивана Калиты, контролировали московские князья, которых нередко финансировали азиатские купцы, за откуп получая право сбора дани в Золотую Орду. Александр Невский и его потомки, последовательно уничтожая противников Орды, выстроили систему власти, которая держалась на Орде как финансовом, военном и политическом центре, что вполне устраивало русских князей. Именно с этим связана 250-летняя зависимость России от Золотой Орды, тогда как в остальной Евразии монгольские государства исчезли в начале XIV века. А поскольку монголы, в целях профилактики протестных выступлений, не трогали церковь, правящий режим принял форму светской теократии. Благодаря поддержке Русской православной церкви со стороны Золотой Орды, избавлению от уплаты налогов, РПЦ стала в XIV—XV вв. самым влиятельным участником внутренней политики России, в которой прекратились восстания против выплаты дани. Княжества и города, не принимавшие монгольской власти, присоединялись к литовскому государству (что и сделало возможным его стремительное расширение в XIII – XIV вв.), не платя дани и пользуясь максимальными свободами.

В Центральной Европе в XV в. разрастается городское сообщество, живущее рыночной экономикой – в дисперсном мире сотен суверенов устанавливается равновесие сил, и легитимность порядка институционально закрепляется введением Земского мира 312 . Как и в Италии, зафиксированный диссенсус помог развитию и росту раздробленной Германии, но воспрепятствовал ее дальнейшему объединению. На это время пришелся расцвет Возрождения, и немецкие города испытали его в полной мере, в частности, став лидерами по печатанию книг. С появлением интеллигенции и буржуазии античная культура смогла выступить образцом для подражания. С помощью торговли и добычи драгоценных металлов в Южной Германии развивается банковское дело, а семьи Фуггеров и Вельзеров из Аугсбурга, являясь посредником между банкирами Фландрии и Италии, становятся самыми богатыми в Европе.

Естественным следствием экономического процветания Германии и Италии стали попытки сопредельных государств поставить их под свой политический контроль. В Италии, после кончины Лоренцо Медичи, всю первую половину XVI в. шли войны между Францией, Испанией и австрийскими Габсбургами 313 . В 1519 г. Карл V Габсбург – испанский король, наследник Австрии, Фландрии, Нидерландов 314 и в недалеком будущем Чехии и Венгрии, занял у Фуггеров, Вельзеров и флорентийских банкиров полмиллиона золотом, чтобы немецкие аристократы, враждебно относившиеся к испанцу, согласились избрать его императором Священной Римской империи. Несмотря на избрание, новый монарх получил не гегемонию, а серию непрерывных войн, разоривших как его самого, так и его кредиторов.

Главной проблемой монархов того времени была дороговизна войны и хроническое отсутствие средств вследствие недостаточной связности сообществ и территорий:

Государи того (а равно и предшествовавшего) времени финансистам не только не доверяли, но и не видели ничего дурного в том, чтобы перестать платить по счетам. Причина такой безответственности была проста: займы выдавались королям под откуп налогов, торговые и промышленные монополии, так что финансисты зарабатывали много больше, чем давали, как правило, в ущерб остальным участникам. Монархи предпочитали опереться на бюрократию из юристов, в связи с чем идеалом была бюрократическая империя, но этой цели, в отличие от Китая, европейцы достигли лишь отчасти.

В продвижение интересов императора теперь включились фландрские и фламандские капиталисты, непосредственно связанные с Габсбургами и зависимые от них как подданные. Фландрские суконщики и торговцы сотрудничали с немецкими банкирами, являвшимися посредниками между Южной и Северной Европой. Приход в 1501 г. португальских судов с азиатским перцем в Антверпен повернул во Фландрию потоки серебра из Южной Германии, шедшие до того в Венецию. Нидерланды, очень бедные, но очень трудолюбивые, оспаривали у ганзейских городов балтийский рынок и перевозки на северо-западе Европы. Вздувшиеся объемы денежных оборотов образовали у фландрских, итальянских и немецких капиталистов достаточно средств, чтобы заработать на нуждах императора.

С начала XVI в. Германия все больше увязала в конфликтах. Первыми восстали рыцари – бедные помещики, чьи ренты были недостаточно обильны, урожаи скудны, а земля дешевела, в то время как в городах торговля и финансы обеспечивали церковь, аристократов и буржуа вызывающей роскошью 317 . Усиление эксплуатации крестьян помещиками, в свою очередь, вызвало последнюю крупную крестьянскую войну в Европе 318 . Общая политико-экономическая нестабильность и приход фанатично религиозного испанского короля на императорский трон заставили немецкую аристократию обратиться к проповеди Мартина Лютера и начать борьбу за религиозную автономию, тем более что это предполагало изъятие церковной собственности.

Лютеране выиграли лишь частично: религию сохранили, но выходить из империи, опасаясь собственных вожаков, большинство не захотело. Городские буржуа отказали протестующим аристократам в деньгах, поскольку император, хоть и плохо расплачивался, в военном отношении был гораздо опаснее 319 . Кроме того, балтийскую торговлю прибрали к рукам фламандские компании, которые находились под юрисдикцией Карла и, войдя в сотрудничество с итальянцами и испанской короной, обеспечили себе постоянный приток капитала 320 . Торговую войну лютеране проиграли, и на следующие сто пятьдесят лет голландцы полностью завладеют балтийской торговлей.

Протестантов спасло то, что кредиторам императора все труднее было изыскивать свободные средства на его бесконечные войны, а ему – расплачиваться по долгам. Банкиры ссужали не государство, а персонально монарха, что делало взыскание долгов весьма щекотливым. Фландрия, Нидерланды, Италия непрерывно снабжали Карла денежной ликвидностью посредством долгов, возлагаемых богатыми буржуа и аристократами на свои города и провинции 321 . Полвека Фуггеры, занимая на бирже в Антверпене огромные деньги, финансировали войны Габсбургов с Францией, Англией, римским папой, протестантами и ссудили императору большую часть своего состояния, но тот, заключив с протестантами выгодный мир, в 1557 г. объявил по своим обязательствам дефолт.

Победы католиков над протестантами оказали двойственное воздействие на политико-экономическую ситуацию в Германии. Возможности северян стали гораздо более ограниченными, банкиров Южной Германии разорил дефолт императора. Во Фландрии, помимо финансовых потрясений, встала промышленность; активным регионом оставались Нидерланды, но они были бедны. С 1550-х гг. экономику Европы лихорадило: рост экономики Германии и Италии подошел к своим институциональным пределам. Однако обилие средств, накопленных за этот период буржуазией и аристократией во Фландрии, Германии и Италии, позволило генуэзским банкирам аккумулировать их вклады и ссужать испанской короне в обмен на нерегулярные поставки недавно открытого американского серебра 322 . Следствием такого союза стал утомительный империализм габсбургских государств и явление, получившее название Контрреформации.

Реформатские войны были образцом войны всех против всех и совмещали борьбу за свободу вероисповедания с отъемом рынков и суверенитетов. Как известно, отношения Филиппа II с жителями Фландрии и Нидерландов с самого начала не задались. Испания управляла огромной колониальной империей, вела дорогостоящие войны, и все это требовало немалых средств. Помимо экстренных займов испанское государство постоянно учреждало новые налоги, платить которые при неблагоприятной конъюнктуре буржуа не могли и не хотели. Если во время войн с лютеранами Нидерланды и Фландрия спонсировали Габсбургов и к вопросу веры относились равнодушно, то к 1567—1568 гг. влияние протестантов и идеи отсоединения провинций выросло достаточно, чтобы спровоцировать в более бедных Нидерландах восстание.

Религиозная маркировка выражала социальную позицию, политические притязания и экономические интересы, хотя сама их отнюдь не создавала. Протестанты, главным образом мелкое, среднее дворянство и горожане, находились на территориях, привязанных к товарным потокам Северной Европы, политико-экономическая география которой облегчала океанскую навигацию. Правителям новая религия давала церковные средства и, главное, больший суверенитет, но принять ее мог только тот, кто не был напрямую зависим от Средиземноморья, его финансовых центров и могущественных суверенов – либо, наоборот, кто сам был необходим Южной Европе для прибыльных инвестиций и выгодных займов.

Филиппа II Испанского обычно укоряют за бессмысленные войны и трату денег, но выхода у него все равно не было. Восставшие голландцы были его подданными, к тому же промышленной «житницей», которую надо было удерживать во что бы то ни стало; войны с Османской империей спасли Италию от турецкой оккупации. За все время правления монарха европейские финансисты ссудили Испании огромные средства (80 000 000 дукатов золотом) – займы были оплачены более чем 11 миллионами килограммов серебра 323 . Большая часть этих денег так или иначе перешла буржуазии восставших провинций, промышленность и флот которых поставляли в Испанию все, вплоть до гвоздей и канатов. Подавляя восстание, испанские войска разорили Фландрию и разграбили Антверпен, чье население бежало в северные провинции. Более того, оплата операций испанской армии в восставших провинциях стоила испанской короне больше, чем сами они приносили дохода 324 . Капиталистическое сообщество Нидерландов, будучи достаточно удаленным от метрополии, имея доступ к массивным капиталам, опираясь на логистическую сеть, промышленную базу и, главное, внутренний политический компромисс, смогло гораздо эффективнее использовать конфликт, нежели его противники.

Храбрости им придавали самые тесные контакты с генуэзскими банкирами, при том что формально и те, и другие были подданными испанской короны. Это «странное» сотрудничество, которое разворачивалось в среде крупных торговцев и банкиров Генуи и Голландии, спокойно выдержало последующие испано-голландские войны, более того, прекрасно росло на европейских конфликтах. Но голландцы не просто делали деньги, а связали эту задачу с вопросами какого-никакого государственного строительства, тогда как итальянцы работали с Габсбургами лишь до тех пор, пока их военные мероприятия не стали чересчур опасны. Эти и последующие религиозные войны послужили источником процветания Нидерландов, которые зарабатывали на войне всех против всех, независимо от политических убеждений 325 . Обслуживая друзей и врагов, они создали огромный торговый флот, мобилизовали на него большую часть мужчин и обеспечили свои компании огромными капиталами, которые были пущены на торговую экспансию на всех рынках мира, какие голландцы только могли найти.

Испанию бесконечные войны иссушили. Дворянство этой бедной страны не знало ничего, кроме войны и ренты. Остальное образованное городское сообщество, за исключением церкви, не обладало достаточными финансовыми ресурсами и было удалено от отношений международного обмена. Поэтому финансовую верхушку оккупировали итальянцы, а розницей и промышленностью занимались мориски и марраны 326 , жившие в южной части страны со времен урбанизированного мусульманского эмирата. Следствием стало отторжение экономических возможностей страны от испанского общества: чтобы освободиться от итальянцев, у испанцев не было ни денег, ни деловых связей. Пятьсот лет Реконкисты сделали сообщество этнически и религиозно нетерпимым. Крещеные иноверцы оставались сегрегированы и в этом состоянии были опасны, в связи с чем и произошло их изгнание. Занять вакантное место было некому: вместо ремесленников и лавочников города рождали огромное количество идальго, будущих джентльменов и менеджеров. Социальная карьера была доступна только дворянам, и за них себя выдавали все, кто имел образование. Филипп II создал из них огромную бюрократическую машину для управления страной и всеми владениями, разбросанными по миру на годы морского пути. Бюрократия упорядочила управление, но полезного продукта не создала 327 .

Несмотря на обширность имперских владений Габсбургов, их интеграция оказалась невозможной. Владения в Европе оставались нагромождениями анклавов, каждый со своим политическим и экономическим интересом. Ради поддержки на местах Карлу и Филиппу пришлось сохранить местное самоуправление в руках дворян и церкви, не плативших налогов и чуравшихся буржуазных занятий 328 . Политические и налоговые притеснения горожан спровоцировали восстание комунерос в 1520—1522 гг., но общественный договор изменен не был 329 . Большая часть активного населения выехала в колонии, где довольно быстро местная буржуазия продемонстрировала способность к эффективной организации, а местная администрация – заинтересованность в общей поддержке сообщества колонизаторов. Проблема заключалась в том, что американские колонии экономически полностью зависели от итальянских банкиров, управлявших испанской океанической торговлей и не заинтересованных в самостоятельности испанского или колониального бизнеса. Невозможность управления своими внешними связями привела колонии к состоянию периферии, а дальнейшие события в Европе лишь поддержали эту порочную зависимость 330 .

Общее количество капитала в Европе было велико, и в многочисленных войнах он только увеличивался, дешевел и вздувал цены. Первыми, кто извлек из этого выгоду, стали аристократы, переведя свои обширные поместья в режим экстенсивного производства: в Испании и Англии «овцы съели людей», и появились законы против нищих и бродяг. По сути, это была старая добрая рента, только производство теперь определялось потребностями не населения, а внешнего рынка. Стоимость вещей росла, а денег падала, чему в немалой степени способствовали регулярные дефолты испанской короны в 1557, 1575, 1596, 1607, 1627 и 1647 гг.

Стремительная инфляция XVI в. была обусловлена несколькими обстоятельствами: притоком драгоценных металлов из Америки и усложнением технологий и знаний – услуги дорожали, а деньги дешевели. Постоянное обесценение денег от Лиссабона до Москвы 331 заставило сообщества как-то меняться, и делали они это по своим возможностям. Наиболее развитой страной оставалась Италия, чьи товары были дороги, капитал обилен, а средняя обеспеченность населения – наиболее высока. Там появляются первые европейские государственные банки: государство впервые начинает управлять движением платежей и поддерживать финансовую стабильность на своей территории 332 .

Расширение коммуникации сообществ и постоянство нестабильности заставили государства обратиться к практике бюрократии. Ее появление говорит о наличии внутренней связности территорий и потребности в консолидации управляющих институтов. Одновременно сообществам стало необходимо уравновесить влияние богатой верхушки и мелкого дворянства, что, в частности, нашло выражение в противостоянии монархии, дворян и аристократов во Франции в виде религиозных войн. Требование религиозной автономии скрывало потребность в специальном управлении территориями, которые были включены в сети международного обмена и требовали учета своих нужд. Задачей центральной власти было ограничение могущества аристократов и введение единообразного политического и экономического контроля на местах, чтобы обеспечить как исполнение власти, так и поддержание обменов. В целом сообществам для успешного роста были необходимы постоянные тесные контакты друг с другом. Страны, не решившие эту головоломку, отныне постоянно страдали от недостаточных доходов, отсутствия связей между своими территориями, властных и экономических монополий.

Степень погруженности сообщества в рыночные отношения ускоряла или замедляла эту эволюцию. Если сообщество зависело от внешней торговли, не имело обширных территорий и его аристократы были достаточно слабы – дворяне быстро приобщались к коммерции, а коммерсанты достаточно успешно конвертировали богатство во власть, что и продемонстрировали Нидерланды. Богатая и влиятельная аристократия или всевластная олигархия пользовались преимуществом монополии, делая общество статичным, скупая землю и подчиняя государство своей частной выгоде. Пока Италия и Испания были богаты, они могли не обращать на это внимания; когда они стали бедны, возможности трансформации были надолго утеряны. Испанские дефолты и проигранная Тридцатилетняя война, в топку которой католики выбросили свои деньги, выудили из Средиземного моря большую часть капитала. Основное население нищает, разветвленные финансовые, торговые и промышленные сети сворачиваются до локальных размеров. Приходит черед доминирования голландской капиталистической сети, охватившей многие регионы мира.

Становление голландской торговой гегемонии определило зависимый характер развития Восточной Европы. Фактически вся она стала поставщиком зерна, рынок которого был создан голландцами. Экономика восточноевропейских стран оставалась аграрной, и крупнейшие аристократы стали обладателями огромных поместий с рабским трудом. В Польше это привело к беспрецедентному ослаблению центральной власти со стороны крупнейших собственников. В XVI в., когда активный рынок давал достаточно средств и людей для войн и управления, Польша оставалась значительным государством. Ухудшение экономической конъюнктуры и растущая зависимость от Нидерландов в XVII в. вкупе с разорением Тридцатилетней войны сделали Польшу и Германию ареной происков соседних государств.

В России покорение татарских ханств на волжском торговом пути в Персию и расширение торговли через Архангельск вызвало в середине XVI в. бурный расцвет, но неспособность открыть балтийский рынок обернулась опричниной – репрессиями и экспроприацией имущества аристократии в пользу монархии и служилого дворянства. Сначала это привело к нарастающей гражданской войне Смуты, но оставшуюся часть XVII в. Россия провела в колонизации земель, разрастании централизованной власти и попытках модернизации экономики.

Англия на тот момент еще не выделялась среди соседей, но островное положение, политическая и экономическая слабость наложили свои ограничения. Аристократы перебили друг друга еще во время войны Роз, и приведение страны под власть монарха при Тюдорах прошло достаточно гладко. Генрих VIII, борясь с аристократами, одновременно распродал землевладельцам церковное имущество. Крупные сельские помещики, не претендуя на политическую власть, присваивают наибольшие выгоды от воздействия рынка. Чрезмерная зависимость острова от торговли и его экономическая слабость перед лицом континентальных банкиров заставила Елизавету Тюдор поддерживать своих мелких производителей 333 и стабилизировать фунт стерлингов. Но отсутствие доступа к дешевому капиталу или дорогим ресурсам отложили буржуазную трансформацию английского общества на пару столетий.

Купцы и мелкие дворяне, не обладавшие ресурсами для торговых операций, нашли себя в пиратстве. Некрупные размеры острова и населения, сельская экономика не давали ни больших налогов, ни многочисленных должностей на продажу. В XVI в. закончились церковные и государственные земли, но рост поддерживался международным рынком. Ухудшение экономической конъюнктуры в XVII в. вследствие доминирования Нидерландов и чрезмерная коррупция двора заставили джентри подняться на борьбу как с аристократами, так и с абсолютной монархией, выразив свои стремления в протестантизме. Ограничение частной власти крупных собственников было достигнуто за счет диктатуры, которая немедленно принялась шантажировать голландцев для получения части их доходов. Только к XVIII в., когда английским королем стал правитель Нидерландов, горожане, дворяне и монарх смогли использовать капиталистические практики управления и заимствовать для этих целей голландский капитал.

Франция прошла период внутренних войн монарха, аристократов и дворян, завершив их социальным пактом, но разделение страны оставалось опасным, ибо религиозная автономия и внутреннее самоуправление могли в любой момент стать политическими притязаниями на независимость. Поэтому Ришелье и позднее Людовик XIV, подчинив аристократов, принимаются за протестантов. Изгнание последних после отмены Нантского эдикта (1685), конечно, временно нанесло урон французской коммерции и промышленности, но их место занимает католическое дворянство. Образование «нации» началось с благородного сословия; то, что сделали с «благородным» сословием, можно назвать гражданизацией, но инструментом его развития стала коррупция.

Ситуацию, в какой западноевропейские государства собирали под свою власть сообщества, осложняла их бедность в отношениях с банкирами и слабость в отношениях с землевладельцами, которые признали суверенитет монарха, но исполнительное и судебное управление на территориях пока осуществляли сами. Под влиянием политико-экономической динамики развитых урбанистических сообществ аристократы строили карьеру и копили богатства, покупая церковные и государственные должности, которые им любезно предоставили папа и монарх. Играя на местных противоречиях, государство за деньги продавало контроль управления и власти в администрировании, суде и налогах – оно получило источник финансирования, но на местах социальные отношения были отданы локальным властным монополиям.

Франция превратилась в государственную олигархию, власть в которой зависела от должности и уплаченных за нее денег 334 . Если во внутренних отношениях монархия и ее советники, как Ришелье, пошли на вынужденный компромисс с протестантами, то во внешней политике Франция всю первую половину XVII в. поддерживала протестантов против католических Габсбургов, способствуя сохранению разрозненности Германии 335 . Но, став могущественной, Франция при Людовике XIV сама обратилась против протестантов и Нидерландов. Во второй половине XVII в. французская монархия стала самой богатой среди европейских королевств, но долгосрочные последствия такого режима привели ее к краху. Превосходство в населении и территории позволило Франции пытать счастье политически, что оказалось таким же бесполезным, как имперские амбиции Испании.

Нидерланды являли собой типичный образец бедного приморского сообщества, которому капитализм был необходим, чтобы просто выжить. По мере развития хозяйства и освоения побережья треть населения поселяется в городах, обслуживая морскую ловлю и перевозки. Рынок труда в Нидерландах рано становится эластичным, а пролетаризация сельского населения постоянной 336 . Союз власти аристократов и капитала торговцев, принадлежность юрисдикции Габсбургов дали голландцам в руки все, что было нужно для успешного роста. Метрополия нуждалась в промышленных изделиях и торговом флоте, и голландцы ей это предоставили. Итальянцы с облегчением инвестировали в провинции, где доход был гарантирован и безопасен, а долгие войны XVI—XVII вв. обеспечили возрастающий спрос на продукцию и услуги. Более того, нидерландские компании через бразильских марранов финансировали Испанию, в связи с чем у той нашлись ресурсы и амбиции начать Тридцатилетнюю войну и проиграть ее 337 .

Аристократы во главе с династией Оранских, конечно, недолюбливали буржуа, и правительственная история Нидерландов переполнена весьма традиционной борьбой за власть. В годы бурного роста власть контролировалась представителями городской буржуазии (самыми известными из них были братья де Витт). Если экономика находилась в угнетенном состоянии, а политические опасности становились угрожающими, возвращались Оранские, и так они сменяли друг друга каждые двадцать лет. Отдельные семьи олигархов закрепили наследственные должности в администрации, так же как это сделали аристократы в Испании 338 . Вследствие небольшой территории бизнес для Нидерландов был важнее всего: не в силах навязать политическое влияние остальным государствам, они стремились не к окончательному разгрому противников, а к поддержанию состояния всеобщей войны и коммерческого обслуживания ее участников. Фактически почти все крупные войны с конца XVI по конец XVIII в. были профинансированы из Амстердама. Если другие режимы извлекали доходы только из своих сообществ и были связаны их локальными интересами, Нидерланды, контролируя существенную часть мирового рынка, обладали и большими доходами, и большим спектром интересов и возможностей, что упрочивало их политическое положение.

Многообразие войн и гонений в эту эпоху привело сюда множество эмигрантов, обладавших профессиональной квалификацией, капиталами и связями. Нидерланды стали мастерской, складом и перевозчиком для всей Европы и немалой части остального света. Чтобы оценить степень их влияния, достаточно заметить, что, за исключением пары итальянских государств, ни одна другая европейская страна не была в состоянии самостоятельно обеспечить себя ни необходимыми товарами, ни транспортом и не имела бизнеса достаточно крупного, чтобы это все организовать 339 .

Основная часть всех доходов Нидерландов шла на финансирование крупного бизнеса и армию. Рационализация управления заставила Оранских создать профессиональную армию, выдержать расходы которой могло только капиталистическое общество, чьи управляющие институты исходят из максимизации доходов и полезности. Потребности торговли и производства создали разветвленные производственные и исследовательские кластеры предприятий 340 . Это было самое урбанистически развитое сообщество с самым обеспеченным и образованным населением.

Нидерланды последовательно ратовали за свободу торговли, подавляя менее развитую промышленность соседей 341 . Что касается бизнеса, то он превзошел все предыдущие европейские сети накопления. Испанцы и португальцы обзавелись колониями раньше, и в их обустройстве были задействованы деньги многих христианских капиталистов. Эти государства строили колониальные «империи», основанные на выкачивании ресурсов растительного или ископаемого происхождения. Однако монархам никогда не хватало средств на обустройство успешных деловых сетей, так что все, что они ввозили в Европу, проходило через Антверпен, а позже Амстердам и там же приносило наибольшее количество прибыли тем, кто финансировал эти далекие и опасные плавания.

Шкала налогов в Нидерландах была регрессивной, так что бедные выплачивали большую часть своих доходов, а богатые меньшую. Торгово-промышленная экспансия сглаживала этот перекос и давала высокий уровень прибыли. С начала XVII в. действует Амстердамский банк, крупнейший до XIX столетия, и Амстердамская биржа; с их помощью финансируются военно-коммерческая деятельность Ост-Индской и Вест-Индской компаний. Государство-предприятие, созданное в складчину, становится получателем избыточного капитала, накапливаемого олигархией, а его доходы в несколько раз превосходят доходы европейских монархий. Там же появляются люди, которых впервые назвали «капиталистами», – рантье, жившие на доход с финансовых операций и займов государству. С 1585 по 1620 г. Нидерланды переживают стремительный экономический бум, когда им удается подчинить себе всю европейскую экономику и добиться превосходства в Индонезии. Но затем прибыли падают, и для их восстановления Амстердам финансирует подготовку и проведение Тридцатилетней войны католическими и протестантскими сообществами.

Все же к середине XVII века торговля и производство Нидерландов уже не могли плодоносить так обильно, как раньше, как вследствие прочной монополии, которую они уже установили в Европе, так и вследствие запретительных мер и политики меркантилизма со стороны соседей. Ответом Нидерландов становится расширение колониальной империи Ост-Индской компании. Будучи неспособными отобрать португальские колонии в Азии, голландцы извели местных конкурентов в торговле пряностями, а создав монокультурное аграрное производство на индонезийских островах, замкнули на себя торговлю их продукцией. Голландцы сделали поставки прежде дорогих пряностей массовыми, выдавив конкурентов с помощью демпинга. Но чем больше становилась европейско-азиатская торговля, тем больше она требовала дополнительных вложений – совокупный европейский баланс относительно Индийского региона оставался отрицательным, и голландцы подвизались на морских перевозках и распределении поставок на азиатских рынках. Это позволило Ост-Индской компании стать крупнейшим частным торговым предприятием в мире, а Нидерландам поддерживать свою долю прибыли из распределения вещей и капиталов по всему миру. Голландская элита понимала, что вложения в торговлю и производство становились уже чрезмерными, и расцветает финансовый сектор: акции Ост-Индской компании растут в цене (к 1720 г. они вырастут на 1200%), умами голландцев овладевает тюльпаномания, а недвижимость становится самой дорогой в Европе. Чем больше накапливался капитал внутри страны, тем сильнее становилась потребность ссудить его государству – в совокупности долги Соединенных Провинций к XVIII в. составляли двести, а к 1795 г. 450 миллионов гульденов, и принадлежали эти долги олигархии, бывшей экономической и политической элитой страны 342 .

В отличие от расцвета культуры и городской экономики XV—XVI вв., сообщества первой половины XVII в. стали бедны, консервативны и архаичны. На городских площадях, где раньше велись публичные диспуты, теперь жгли ведьм, еретиков и вольнодумцев. Разорение Испании и Италии, массовые потери населения в Германии и Польше во время Тридцатилетней войны, закрытие внутренних рынков вследствие таможенной борьбы государств с Нидерландами сжимали денежную экономику. Большая часть драгоценных металлов была вывезена в Азию, но эмиграция голландцев распространяла знания, связи и технологии, кроме того, европейцы начали массовый ввоз прежде дорогой тропической аграрной продукции, – все вместе это вызвало значительное удешевление товаров и услуг: дефляцию второй половины XVII – первой половины XVIII в.

С окончанием Тридцатилетней войны вчерашние союзники обратились против Нидерландов: поочередно то Англия, то Франция силой пытались отнять то, что не могли взять торговлей и промышленностью 343 . Если ранее миграция капитала оставалась без внимания, то со второй половины XVII в. страны с отрицательным балансом (в пользу Нидерландов) были вынуждены повышать эффективность своего управления и вводить централизованное управление. Отсутствие инфраструктуры управления обменами у сообщества вело к голландскому посредничеству, и все попытки угнаться за капиталистическим центром напоминали Ахилла и черепаху. Но попытки были предприняты: кроме создания профессиональных армий и нападений на Нидерланды, государства начинают корректировать экономические процессы на своей территории – появляется меркантилизм.

Политика, реализованная во Франции Кольбером и перенятая затем остальными европейскими государствами, была попыткой ускорить развитие сообществ бюрократическими методами 344 . Государственный дирижизм регулировал внешнюю торговлю, инвестировал в предприятия, отменял пошлины в провинциях и вводил их на границах, принудительно создавал колониальные компании, строил дороги и регламентировал сельское хозяйство, но особых успехов не достиг вплоть до XVIII в., когда окончательно остановился промышленный и торговый рост Нидерландов, чьи капиталы стали финансировать другие сообщества.

Ограниченность бюрократических достижений коренилась в той цели, ради которой и прилагались усилия: накопление денег и формирование деловых связей внутри своей политической юрисдикции 345 . В результате сообщества опирались лишь на свои небольшие ресурсы, тогда как экономическая экспансия вовне осталась недостижимой: ни во Франции, ни в других странах не было достаточных капиталов для создания крупных компаний и банков, которые могли бы соперничать с глобальными сетями голландцев 346 . Тем не менее благодаря вмешательству государств была расширена океанская экономика и созданы новые рынки: на голландские займы разбивались сахарные плантации на Карибах, куда караваны кораблей привозили рабов из Африки. Французы и англичане заработали на этом немало, но Нидерланды, как финансист и перевозчик, опередили их и здесь: американские производства с самого начала оказались включены в сеть отношений, завязанную на далекий центр в Амстердаме 347 .

§2. Престол изобилия

География и касты сделали Индию такой, какой она является до сих пор. Всем известно, что до того, как строить технопарки, Индия была образцом традиционности и повсеместных духовных исканий. Однако ее социально-экономическая и политическая история не оставляет сомнений в том, что принципы образования сообщества здесь были такими же, как и в остальном мире.

Урбанизация началась около 2600 г. до н. э. и продолжалась до 1900 г. до н. э. в районе Инда; с сообществами Хараппы поддерживали торговлю Междуречье и города Южной Индии. Появление иерархических сообществ на берегах Ганга связано с передвижением ариев из степей Евразии, освоивших буквально все доступные типы эксплуатации природы в кочевом и оседлом виде. Плодородие почв кормило рост населения, чья плотность сказалась на структуре общества. С X по V в. до н. э. формируются государства, известные по письменным источникам, и начинается ломка первичных социальных разграничений: распространение буддизма с VI в. до н. э. среди аристократов и торговцев свидетельствует об их потребностях в общем пространстве коммуникации и независимости от внутренних отношений сообществ.

Индийская система варн с делением общества на жрецов, военных, крестьян и чужаков есть знакомый неолитический патриархат. Примечательным является не появление варн, а их сохранение и преобразование в касты по профессиональному признаку. Очевидно, это социальное устройство было реакцией на чрезмерную плотность и этническое разнообразие коллективных тел. Разделенные социальные группы не могли конкурировать друг с другом, и на положение в касте (во всяком случае, для низших каст) влияло место проживания – так перекрывалась борьба за выживание и подчинение. Каждая категория населения придерживалась своего места в пространстве отношений и не ставила в чрезмерную зависимость других. Позднее, когда городские сообщества стали многочисленны, а взаимосвязи обширны, отдельные касты при необходимости с легкостью переходили от одного вида занятий к другим. Таким образом, кастовое деление было не удушающим наследием древности, а инструментом социальной регуляции традиционного общества. Сами же процессы социальной дифференциации здесь протекали так же, как на Востоке и Западе.

Территории вокруг Ганга были наиболее пригодны к сельскому хозяйству 348 , и высокая экономическая отдача позволила местным государствам доминировать в Северной Индии и стать источником институциональной структуры – область Магадхи весь древний период оставалась наиболее развитым политическим, экономическим и культурным центром. С распространением сети обменов и городов структура общества деформируется, представители низших групп добиваются богатства, коммерсанты оспаривают у жрецов и военных право на власть, и появляются первые цари низкого происхождения. В период династии Нандов (345—317/314 гг. до н. э.) во многих местах брахманы по бедности уже давно освоили ремесла, а среди богатых попадались шудры 349 . Как и в Китае или Греции, ученые и чиновники сочиняют артхашастры – трактаты об управлении государством, цель которых состояла в упорядочении социально-экономических отношений сообществ и увеличении доходов казны 350 .

Индия была полна всем, кроме лошадей, и фактически могла существовать отдельно от остального мира. Объемный внутренний рынок и теснота проживания способствовали бесконечным войнам и обширным связям сообществ; количество и качество индийских промышленных изделий и агропродуктов было прекрасно известно в Евразии. Спектр политических режимов также был весьма разнообразен – здесь встречаются наследственные и выборные тирании, аристократические и олигархические республики 351 . Перевес оказывается на стороне аристократов, хотя образец настоящей тирании и централизованного администрирования показала империя Нандов. Связано это было, скорее всего, с уничтожением аристократов, которое практиковали первые цари династии, и необходимостью построения собственного управленческого аппарата. На нее не решился напасть даже Александр Македонский, в войнах знавший толк.

Тесные связи между сообществами позволили развернуться обширным империям, существовать которые могли только при регулярной торговле или военном шантаже, собирая дань. Объединение территорий в Северной Индии связывало устья Инда и Ганга, а на юге шло вдоль побережья. Самым обширным государством Древней Индии стала империя Маурьев (317—180 до н. э.), контролировавшая почти весь Индостан. В этот период варновое деление окончательно смешивается с кастовым. Экономика империи была рыночной, шло бурное развитие городов, рос денежный обмен. Собственность была частной, государственной и коллективной, а государственная отделялась от царской, что указывает на более чем развитые формы институционального управления.

Государство делилось на провинции, которые управлялись местной и присылаемой аристократией, а также регулярно инспектировались столичными чиновниками; существовало даже несколько автономных республик. Было введено упорядоченное и весьма значительное налогообложение, от которого освобождались только священники. Города обладали местным самоуправлением из числа аристократов и олигархов, но государство не оставляло попыток привести городские сообщества к централизованному подчинению. Непосредственный контроль населения и передача части его доходов государству лежали на местных аристократах-землевладельцах, верхушке крестьянских общин и богатых торговцах.

Как и в Китае, основной стабилизирующей мерой везде, кроме районов с высоким уровнем развития рынка, стал запрет частной собственности на землю. Отличие системы управления сообществами прошлого от современных заключалось в том, что она, в силу временных издержек и автономности существования, была непрямой. Собственность государства на землю сочеталась с ее владением общинами и аристократами. Кастовая принадлежность была увязана с местом проживания индивида, и потому перемена каких-то отдельных участников, например местных аристократов, не сказывалась на отношениях крестьянских общин с представителями высшей иерархии.

По тем же причинам государства древности уничтожали только непримиримых врагов, для остальных подчинение означало лишь смену сюзерена, которому необходимо выплачивать дань. Прочность кастового деления защищала каждую отдельно взятую группу, но централизацию государства делала невозможной, во всяком случае временной. Эта ситуация отличает Индию до сих пор: политические конфликты и союзы строятся по местному признаку, и внутренняя общенациональная политика с трудом трансформирует отношения сообществ 352 .

В результате, несмотря на многочисленное население и обилие ресурсов, централизация управления индийским сообществом была достаточно условной, а все обширные империи существовали недолго. Распад и собирание территорий шли параллельно с ростом или убылью взаимодействия сообществ. После стабилизации внутренних отношений и краткого расцвета конфликты правящих элит и концентрация собственности среди верхушки аристократии в империи Маурьев привели к ее исчезновению. Север Индии все последующие века выказывал тенденцию к объединению территорий под властью обширных империй, тогда как юг был более раздробленным.

Контакты с греками на какое-то время привели Северную Индию к ориентации на государства диадохов на Ближнем Востоке. Развитие торговли на дальние расстояния и расширение ареала рыночной экономики вовлекли урбанистические государства в обмены и войны с центральноазиатскими кочевниками. Последние периодически захватывают государства Центральной Азии и Северной Индии. Рост международных обменов в эллинистический период способствовал быстрому «цивилизовыванию» номадов, в результате чего государство Кушан вошло в число четырех империй, державших в I—II вв. н. э. Шелковый путь по периметру Евразии и питавшихся перевозимыми по нему ценностями.

Приморские города являли собой множество средних и мелких государств тиранического правления и олигархического влияния. На это время пришелся расцвет торговли со Средиземноморьем. Тогда же сказалось превосходство индийских сообществ над средиземноморскими. Баланс индо-римской торговли был положительным только для индусов. Плиний жаловался на опасность оттока драгоценных металлов из страны в обмен на предметы роскоши и был прав: в Южной Индии найдены залежи римских монет, тогда как в Римской империи индийских не найдено вовсе. Ежегодно Рим отдавал индусам до 50 миллионов сестерциев 353 .

Когда в кризисном III в. н. э. Кушаны исчезли, их сменила империя Гуптов, повторившая достижения Маурьев. Тогда же проявилась особенность Индии: ее сообщества были больше сосредоточены на внутренних отношениях, нежели на внешних. Кастовое деление затрудняло расширение империй, но ключевые территории от Ганга до Инда, как правило, удерживались централизованными государствами. Экономически и демографически преобладали внутренние районы Северной Индии, особенно долина Ганга. Несмотря на обилие связей и капиталов приморских территорий, те в большей степени зависели от внутренней Индии, нежели она от них.

С VI по IX вв. н. э. длится общий упадок городов и государств Северной Индии, вызванный снижением торговой активности между Востоком и Западом в центральноазиатских перевалочных центрах 354 . В это время на юго-востоке началась экономическая экспансия сообществ восточного побережья в Индонезию. Сообщества Индонезии, несмотря на островное положение и многочисленное население, сравнительно поздно переходят к государственному правлению. Большая часть коммерции и многие властные институты осуществлялись здесь при посредничестве индийских, а позже китайских торговцев. Сельскохозяйственное процветание Индонезии, включая выращивание продуктов, приравниваемых к роскоши (пряности), делало институт государства избыточным, но когда государства появились и здесь, они немедленно включились в капиталистические практики. Однако по сравнению с Грецией и любым другим схожим регионом, в Индонезии не было никаких причин разрушать патриархальную общину и вести капиталистическую политику, так как традиционных форм управления вполне хватало. Появление индонезийских государств было связано с внешней торговлей с Индией и Китаем, тогда как отношения с внутренними территориями не претерпели изменений.

На индийском побережье города и государства также зависели от внешних рынков. Будучи посредниками между внутренней Индией и внешним миром, они не создавали обширных военизированных империй, напротив, территориальные государства включали их в свои владения, используя торговые возможности для политической экспансии. В истории Южной Индии примечательны тамильские государства Чола на восточном побережье и Чалукья в южном Декане, которые совмещали аристократическое правление с торговой (особенно в случае Чола) экспансией. Их сообщества были урбанизированными, с процветающей культурой и развитым рынком, но от войн и патриархальных отношений на внутренних территориях эти государства зависели не меньше, чем от торговой конъюнктуры.

Расцвет Чола, вместе с литературой, архитектурой, большими городами и частной собственностью в X—XIII вв. пришелся на подъем экономики в Сунском Китае и рост торговли между Индией и мусульманскими государствами. Сун и Чола поддерживали сотрудничество в деле контроля морей Юго-Восточной Азии, и когда индонезийское государство Шривиджайя попыталось пиратством подчинить морскую торговлю, оба государства совместными усилиями восстановили status quo, даже пойдя на обмен вооружениями 355 . На континенте усилия Чола были не так успешны, и в конфликтах с государствами западного побережья она угасла. Однако их усилия не пропали даром: к XIII в. Южная Индия уже мало зависела от внешней, морской торговли, так как внутренний рынок полуострова намного превосходил ее по объему обращавшихся средств 356 .

Касты и варны поделили индийское общество на множество отсеков, каждый из которых имел все возможности в дозволенных системой рамках: аристократы, коммерсанты, ремесленники и крестьяне взаимодействовали между собой, но не могли совместить властные возможности. Бедность большинства населения компенсировалась уровнем производительности сельского хозяйства, а закрепленная кастой, делала продукцию дешевой и конкурентоспособной. Внутренний рынок Индии был обилен, глубок и необъятен. Богатство купцов и банкиров не давало им политической власти; аристократы ограничиваются взиманием ренты и войной; все профессиональные группы организуют институты самоуправления и представительства. С развитием рынка расцветало общество традиционное, в котором процессы социальной дифференциации уравновешивались кастовой системой регуляции. Власть и капитал ходили рядом и создавали друг другу необходимые условия, но структуры отношений не меняли ни внутри, ни вовне сообществ. Устойчивое экономическое процветание делало их независимыми от воздействия иностранных капиталистов, ведь баланс всегда был в пользу континентальной Индии.

Поэтому когда нашествие купцов-мусульман из огромного Халифата с VIII в. н. э. дало им контроль над внешней западной индийской торговлей, их деятельность на политический расклад не влияла вплоть до появления в Индии мусульманских воинств. Проникновение в Северную Индию мусульман и создание ими государств политически и экономически связало Индию с Ближним Востоком. Султанаты Северной Индии являлись типичными для этой страны образованиями, чья административная структура состояла из профессиональных военных, кормящихся служебными владениями, а потому политически рыхлыми и неустойчивыми.

Однако в Гуджарате сложились центры торговли и производства, которые в XIV—XV вв. в союзе с местными государствами осуществляли экономическую экспансию на юг вдоль Малабарского побережья, а после этого в значительной степени подчинили Коромандельский берег, традиционно связанный с Индонезией 357 . Тем не менее, по уже описанным выше причинам, превосходство мусульманских купцов и банкиров было лишь экономическим, и политические притязания их государств и подконтрольных городов (не считая распространения религии) во внутренней Индии оставались скромны.

Разделение индийских сообществ на правящие группы мусульман и остальных индусов сделало северные империи еще менее прочными, чем раньше. Расширение рынка и развитие административного контроля не придало мусульманским государствам устойчивости, и они в значительной степени зависели от внешней торговли со странами Ближнего Востока. По этой причине аристократы и торговцы Дели находились в полной финансовой зависимости от торговцев и финансистов Мултана, посредниками в торговле с Центральной Азией. Династии Делийского султаната быстро расширяли границы влияния и так же быстро их теряли, несмотря на впечатляющую административную структуру.

Нарушение трансъевразийской торговли во время распада монгольских государств в XIV в. привело к экономической нестабильности и резким скачкам цен. Стремясь остановить рост цен и поддержать дееспособность государства, делийские султаны проводили политику централизации, включая конфискацию большей части земель в казну, перевод вооруженных формирований аристократов на государственное довольствие и фиксирование цен. Но в период нестабильности и распада рынка эти действия оказались неэффективными и обрушили режим под тяжестью налогов 358 .

Несмотря на постоянное политическое давление с севера на юг, контроль мусульман над Южной Индией оставался условным. Создание монгольских государств перебросило многие торговые пути в Центральную Евразию, но в Юго-Восточной Азии то был период агрессивного нашествия китайских товаров и купцов самого разного происхождения, сотрудничавших с монгольской администрацией Китая 359 . В целом после создания постоянных обменов по обоим берегам Индии, несмотря на политические катаклизмы, регион устойчиво процветал. Политическая история Индии с XIII по XVI в. полна войн, передела территорий и массовых убийств. Однако экономическое развитие, напротив, было весьма ровным, и уже с XIV в. налоги в Центральной Индии взимались в деньгах, а не натурой 360 . Сельская местность, как и в Китае, отличалась высоким уровнем развития рынка.

На это же время приходится нашествие мусульманских купцов в Индонезию, постепенно перенявшую ислам и возвышение экономической мощи Гуджарата. Во всем регионе отмечается урбанизация, создается множество религиозных, научных и литературных произведений, которые активно переводятся на множество индийских языков 361 . Конкуренция за рынки и торговые пути шла преимущественно мирным путем. С XV по XVIII в. индийские банкиры, производители и торговцы доминировали на рынке Индийского океана, морская торговля управлялась мусульманами Гуджарата, тогда как все операции на суше были подчинены индусам 362 . Активное пиратство и произвольное государственное насилие в отношении торговцев были редкими, особенно на прибрежных территориях, зависимых от внешних рынков и конкурирующих между собой за внимание капиталистов.

Рынок Индийского океана был самым большим в мире, а с территориями Индии и Юго-Восточной Азии он и оказался мировым рынком по преимуществу. Сообщества региона оперировали колоссальными объемами торговли и производства. Между ними было экономическое равенство в том смысле, что их экономика включала капиталистическую и традиционную структуры отношений, а подчинение сообществ проводилось не экономическими, а политическими средствами. Величина населения и плодовитость природы создали обширный рынок, что позволило накопить наибольшие в мире богатства, избегнув социальной ломки и разорения большинства ради выгод меньшинства.

Прибытие в Индийский океан европейцев в конце XV в. и рост капиталов в Европе XVI в. положительно сказались на рыночной конъюнктуре. Экономика сообществ Индийского океана стала как никогда глобальной, с очень плотными взаимосвязями, огромными объемами диверсифицированного натурального и экспортного производства, разветвленными торговыми и финансовыми связями, наибольшими объемами капитала. Объемы сделок непрерывно росли и способствовали профессиональной специализации населения, которое беспрепятственно переходило от создания одной продукции к другой в зависимости от спроса.

На индийском рынке присутствовали все возможные формы организации производства и торговли, но отсутствовало соединение капитала и власти. Необходимость обеспечения людей работой, вытекавшая из кастовой системы, позволила достичь наивысшего качества промышленных и аграрных продуктов без использования машин и мануфактур – только ручным трудом 363 . Конкуренция и кастовая специализация делали индийские товары лучшими как по соотношению «цена – качество», так и по объемам производства. Все, что требовалось от государственных правителей, это поддерживать стабильное управление территорий, однако как раз политической стабильности Индия почти не знала.

Империя Великих Моголов смогла на какое-то время достичь этой цели. Ее создание смогло состояться благодаря очередному вторжению из Центральной Азии, когда основатель династии Бабур был призван индусской и мусульманской аристократией Дели для свержения местного правителя. Позднее, несмотря на политические конфликты, начинается планомерная централизация, напоминающая политику Делийского султаната. Были проложены магистральные дороги через Северную Индию, составлен государственный земельный кадастр и упорядочено налогообложение 364 .

Образцовым являлось правление Акбара (1556—1605). Подчинив Северную Индию, он создал централизованное государство на основе равномерного отношения ко всем народам и кастам империи. Были предусмотрены невзимание налогов при неурожаях и выдача государственных ссуд; отменены налог на немусульман и подушная подать. Вместо этого центральная власть способствовала развитию торговли, с которой и получала основной доход. В отличие от предшественников, Акбар привлек к управлению не только мусульман, но и индусскую аристократию, сделав их лояльными: гражданскими чиновниками в основном являлись индусы, а военная и гражданская власти были разделены и обязаны наблюдать друг за другом 365 .

Тогда же была повторена попытка ликвидации военно-ленной системы, с превращением аристократов в офицеров, а их отрядов в армию, находящихся на государственном жалованье. Однако бунт аристократов обрек реформу на неудачу, тем более что и традиционная военная структура пока была довольно успешной. В отличие от военной реформы, среди гражданских чиновников была введена единая система рангов, исходя из их выслуги и эффективности работы. Правительство Акбара состояло из просвещенных интеллектуалов, не видевших принципиальных различий между религиями и попытавшимися создать надконфессиональное государство 366 .

Войны и необходимость поддержания режима требовали больших затрат и поставок: многочисленные аристократы и профессиональные военные обеспечивали постоянный рыночный спрос. Объем собираемых налогов, достигавших в середине XVI в. 166 млн. рупий 367 , и размеры пожалованных территорий позволили Моголам содержать армию из более чем миллиона человек; в Китае для достижения таких показателей потребовались все силы Сунской империи. ВВП Индии составлял четверть мирового, и вместе с Китаем это была крупнейшая экономика мира 368 . Разумеется, эта система управления была эффективной до тех пор, пока не прекратилось расширение государства, после чего разбухание земельных анклавов аристократов и ужесточение налоговой политики лишило простых военных, сообщества крестьян и ремесленников получаемых доходов, обрекая государство на медленную деградацию.

Важным условием этой трансформации было присутствие европейцев, которые на пике институционального кризиса и борьбы всех против всех исключительно выгодно использовали предоставленные им возможности. Индийское сообщество было включено в гигантский внутренний и международный рынок, на котором обращались колоссальные средства, и при должном подходе продление жизни его институциональной структуры могло быть бесконечно долгим. По факту же активность европейцев в деле подчинения глобальных политико-экономических взаимосвязей свела на нет весь потенциал индийского сообщества и низвела Индию до положения, в котором она доселе никогда не бывала.

Когда португальцы прибыли к индийским берегам, они были бедны и воинственны. Возможности для торговли у них были небольшие. Опробовав себя в пиратстве, они захватывают в 1511 г. Малакку – перевалочный центр Юго-Восточной Азии, а в Индии добиваются порта Гоа. Для местных отношений совмещение торговли и войны было не принято; получив источники дохода, португальцы довольствуются рентой с проходящих судов и оптовой торговлей перцем. В таком качестве они дождались прихода голландцев в начале XVII в., которые, недолго думая, применили к португальцам их собственные в прошлом методы. Новые пришельцы создают специализированные аграрные плантации на индонезийских островах, без пощады уничтожают португальские фактории, местные центры перевалочной торговли, и сами становятся крупнейшим перевозчиком региона и продавцом пряностей 369 .

С XVII в. вхождение европейцев в коммерцию Индийского океана сопровождалось учреждением военно-капиталистических предприятий типа Ост-Индских компаний. Испанцы и португальцы таковых не создали, довольствуясь банальной выкачкой ресурсов посредством государственного администрирования 370 . В испанских и португальских колониях существовало множество капиталистических предприятий, но экономическая политика Лиссабона и Мадрида замыкала коммуникацию территорий на метрополии исключительно в интересах короны, препятствуя их развитию и экспансии. Поэтому колонии встраивались в сети международной торговли и производства на подчиненных позициях и оставались зависимыми как от своих метрополий, так и от других участников отношений.

Ост-Индские компании Северной Европы, не имея возможностей захватить и управлять многочисленными сообществами Азии, сочетают разбой (прерогативу не только пиратов, но и государств) с торговлей и производством, подключая мощь государства к активности частных лиц и деловых организаций. Они становятся фактически корпоративными филиалами европейских государств. В Азии европейские деловые организации осуществляют исключительно безжалостную и последовательную капиталистическую политику. Вся их деятельность была подчинена задаче увеличения получаемых доходов и сетей накопления. Ради этого компании ведут войны против местных государств и между собой, уничтожают конкурентов и навязывают свои услуги экономических посредников.

Компании в большом количестве привлекали частный капитал и принесли немало денег метрополиям, для которых они стали прямо-таки чудодейственным инструментом. Корпоративная форма управления оказалась гораздо эффективней традиционных пут государства. Голландская и британская олигархии могли вести войны от имени и на средства Ост-Индских компаний, обходясь при этом без санкции Генеральных штатов и английского парламента. Миноритарные акционеры в Лондоне и Амстердаме регулярно подавали жалобы и протесты на действия руководства компаний: они не могли отслеживать распоряжение средствами и повлиять на снижение разбоя (опасаясь, что такая политика приведет к крушению бизнеса) 371 . Коррупция не только опутала весь персонал компании, но и подчинила ей британский парламент и правительство. Уильям Питт Старший, выступая в Палате лордов, заявлял:

Для местных государств и буржуа европейцы были настолько же неудобны, насколько и желанны. Если в Европе компании порой испытывали недостаток средств, то в Индии к их услугам был предоставлен гораздо больший капитал. Бания 373 и банкиры-мусульмане конкурировали за возможность инвестировать в предприятия, на протяжении многих десятков лет приносивших гарантированную прибыль и обладавшие такими широкими политическими и экономическими возможностями 374 . Малые государства Индийского океана не могли соревноваться с европейцами в военной мощи, империя Моголов не видела в том нужды, тем более что «бородатые варвары» исправно платили налоги и оказывали ей немало ценных услуг.

Европейцам помогли военное превосходство и эффективные методы организации, но объем и плотность социально-экономических связей региона были настолько велики, что для их подчинения потребовалось порядка трехсот лет. Если брать только британскую Ост-Индскую компанию, то ей пришлось биться с местными конкурентами более ста пятидесяти лет, и ее политика оказалась удачной лишь потому, что империя Моголов распадалась на множество политических союзов и государств. Предшественники британцев – португальцы и голландцы, чье прибытие совпало с расцветом империи, даже и не думали диктовать ей условия.

К середине XVII в. наблюдается резкий рост цен и дешевизна кредита, свидетельствовавшая о том, что волны нестабильности, сотрясавшие Европу и Ближний Восток, докатились и до Индостана. Эти процессы стали условиями нарастающей социальной поляризации, разорения землевладельцев и перманентного кризиса государства, следствием которых были завоевания Аурангзеба 375 . Централизация государства требовала общего символического пространства; Акбар пытался создать синтетическую религию на основе ислама и индуизма, но без успеха. Религиозный фанатизм Аурангзеба был сродни пылу Филиппа II и преследовал ту же цель. Результаты так же были плачевны, так как среди населения индуисты составляли большинство. Оттолкнув от себя индусских аристократов, император обрек страну на войны, которые к концу его царствования разорили страну, хотя и максимально расширили пределы государства. Служебных пожалований на всех не хватало, и военные (как и в Турции) в массовом порядке переводят служебные поместья в наследственные 376 . Нехватка налоговых поступлений даже вынудила многих членов правящего дома, включая самого императора, вести бизнес, самостоятельно или через подставных лиц. Отмечается концентрация землевладений среди высшей аристократии, которой отходила большая часть служебных поместий и которая владела в той или иной мере половиной всех землевладений 377 . Гонимые инфляцией, военные землевладельцы выбивали максимум прибыли из подчиненных деревень.

Одновременно в Центральной Индии росла оппозиция завоевательной политике империи. Внутренние войны индусов были настолько же разорительны, насколько и прибыльны. Рейды маратхских повстанцев против империи Моголов финансировались местными дельцами. Общеиндийская торговая и финансовая трансгосударственная структура, состоящая из локальных сетей, как и в Европе, в равной мере финансировала все воюющие стороны, извлекая прибыль из любой ситуации. Падение империи в 1761—1765 гг. практически ничего не изменило: войны провинциальных правителей все так же продолжались.

Однако империя разделилась на достаточно крупные государства, чьи сообщества были близки друг другу по вере и языку. Освобождение из-под тягостного ига Моголов сопровождалось развитием местных сообществ, урбанизацией внутренних и южных районов Индии, ростом торговли и производства. Беспрерывные политические конфликты в сетях денежной экономики требовали не только повышения рыночной эффективности (она и до этого была высока), но и контроля активов. Землевладельцы осваивают капиталистические практики, коммерсанты и бюрократия приватизируют государственные и коллективные активы сообществ, а производственные отношения все больше переходят под контроль капитала 379 .

Это время было для индийских политических и деловых организаций не только плодотворным, но и, как выяснилось, крайне опасным, поскольку институциональная трансформация происходила в присутствии Ост-Индских компаний. Ссужая воюющие стороны деньгами и получая налоговые откупы, они присваивали монопольное право на многие виды торговли, производства и администрирование провинций. Впрочем, индусы и сами пользовались конкуренцией и враждой среди европейцев. Войны европейцев в Индии были трудны, но воздействовали на местные сообщества крайне разрушительно:

Непрерывные гражданские войны и воздействие европейцев привели к коллапсу местных государств, а сети накопления, производства и торговли оказались под европейским контролем. Вытеснив французов из Индии к концу XVIII в., британцы подчиняют ее внешнюю торговлю и постепенно увеличивают территориальные владения. В 1757 г. в Бенгалии войска британской Ост-Индской компании с помощью артиллерии чрезвычайно легко разбили войска местного правителя. Трудно сказать, действительно ли индусы испугались британских пушек, поскольку артиллерия использовалась ими уже несколько веков, но известно, что победа при Плесси была гарантирована заговором (проплаченным индусским банкиром) местной аристократии и британцев против правителя Бенгалии 381 .

Экспансия принимает лавинообразный характер. Компания аннексирует территории в дельте Ганга и продвигается в центральные районы. То же происходит на западном берегу, вокруг Бомбея, и на восточном, вокруг Мадраса. Прежде всего осуществлялся захват наиболее развитых промышленных районов. Британцы монополизируют внешнюю торговлю захваченных сообществ, а также наиболее прибыльные отрасли внутренней торговли. Местные ремесленники принудительно обязывались сдавать продукцию по минимальным ценам, при том что исторически стоимость труда в Индии и до этого всегда была ниже, чем на Ближнем Востоке или в Европе. Одновременно производилось повышение налогов, и уже в 1769—1770 гг. в Бенгалии от голода погибает от семи до десяти миллионов человек. В дальнейшем голод в Индии будет вспыхивать регулярно, он унесет жизни десятков миллионов человек, и единственной его причиной будет политика Ост-Индской компании.

Ограбление подчиняемых сообществ позволило британцам отказаться от ввоза драгоценных металлов, необходимых для оплаты индийских товаров. Наоборот, в Британию были вывезены ценности на миллиарды фунтов стерлингов, которые благотворно сказались на финансировании внешней политики Соединенного Королевства и ее промышленной революции 382 . Одновременно к процессу выкачивания средств на частной основе были подключены местная олигархия и чиновники.

Начиная с 1793 г. на контролируемой Ост-Индской компанией территории земля переводится в частную собственность, объявленную неприкосновенной, и скупается откупщиками налогов – появляются латифундии заминдаров. Местные крупные собственники стали зависимыми и лояльными, а их капитал вместо вложения в развитие торговли и производства был закопан в землю.

И все-таки результаты британской экспансии оставались неполными: продукция английских машин уступала в цене и качестве изделиям ручного труда индусов и внешнеторговый баланс с Индией для Британии сохранялся отрицательным. Оккупация Индостана позволила решить и эту проблему. В принудительном порядке, с опорой на войска сипаев 384 , индусам с 1830 г. было запрещено заниматься производством промышленной продукции, а разрешено только выращивать сырье, в частности хлопок, для британской текстильной промышленности. Теперь индийцы производили только сырье, а промышленные изделия покупали у британцев, постоянно имея минус на балансе своей внешней торговли. Это привело к деградации ручной индустрии, земледелия и регулярному повальному мору среди местного населения 385

Происходит натурализация экономики, разрушение систем ирригации, упадок городов и обнищание населения, сопровождавшееся безбедным существованием местных элит, заминдаров (владельцев латифундий) и торговой буржуазии, обслуживающих британцев. В ходе всей своей истории Индия была экономически независима от всех окружавших ее сообществ. Обильное и плотное население, кастовая система социальной регуляции позволили создать один из крупнейших рынков в мире. Любой, кто торговал с Индией, отдавал ей свои драгметаллы, и не существовало никаких возможностей повернуть эту золотую реку вспять. Даже полное подчинение внешней торговли европейцами в XVII—XVIII вв. не изменило положения. И только военно-экономическая экспансия британцев в глубь Индостана совместно с политическим и финансовым подчинением местных государств и деловых сетей вывернула ситуацию наизнанку.

§3. Улыбка чеширского кота

В Европе XVI—XVII вв. гегемония Нидерландов в экономике и политике, управлении потоками товаров и капиталов напоминала ситуацию с итальянскими городскими олигархиями в XIII в., но объемы теперь были гораздо больше, а соперники практически отсутствовали. Голландцы обладали наибольшим капиталом, торговым флотом, совершенным производством, держали в руках самые прибыльные (пряности) и самые массовые (зерно) сферы торговли, выступая посредником для большей части партнеров и конкурентов. Их ВВП как в целом, так и на душу населения в несколько раз превосходил или как минимум был больше, чем у гораздо более многочисленных соседей 386 . Нидерланды обладали также самой развитой промышленностью и являлись ведущим экспортером технологий.

Попытки европейских монархий избавиться от голландской опеки пресекались введением эмбарго и обрушением валют, а против военных вторжений использовались разветвленные политические альянсы. В этом смысле со времен Карфагена ни одно капиталистическое государство не обладало такой властью над своими соседями. Амстердам становится экономическим и политическим центром, без участия которого в регионе не мог быть решен ни один мало-мальски значимый вопрос. Для европейцев начался период мучительных преобразований, и там, где королевская власть была слаба (Англия), правление перешло к олигархии; там, где власть короля победила (Франция), началась бюрократизация.

Сеть контактов и связей, которой Голландия опутала планету, оказалась гораздо шире возможностей маленькой страны. Когда рост торговли и производства Нидерландов в Европе прекратился, множество специалистов эмигрировали в поисках заработка, увозя с собой знания и технологии. Экономика страны из производственной становится сервисной. Для крупнейших голландских банков и олигархии настало время экспорта капитала, тем более что власть государства над правящей верхушкой была эфемерна. Голландские капиталисты вкладывали деньги в другие сообщества, их государства и не прекращали этого делать даже тогда, когда стало очевидным, что эти инвестиции идут во вред их собственной стране, увеличивая конкуренцию и могущество соперников 387 .

Размеры территории и населения Нидерландов позволяли стране фокусировать свои действия лишь на торговле и создании специализированных производств; для территориальных приобретений и эксплуатации многочисленных сообществ не было никакой возможности. Объемы торговых и кредитных операций, формирование обширных государств с многочисленным дворянством вовлекло европейские сообщества в общую и управляемую экономическую систему капитализма. Пока Нидерланды оставались монополистами в финансах и обменах (а это длилось около ста лет 389 ), они держали в руках и финансовые, и товарные потоки, оплачивая свои расходы деньгами потребителей и конкурентов. Когда остальные европейцы создали собственные колониальные компании, организовали большие объемы производства и обмена, голландское пространство возможностей стало сужаться. Более обширные страны с многочисленным населением перенимали практики капиталистического управления государством и отправляли свои корабли на захват заморских колоний и рынков. Прилагались титанические усилия, чтобы упорядочить администрирование территорий, стимулирование промышленности и поощрение торговли.

В частности, государства осваивают централизованную экономическую политику и сопрягают ее с внешнеполитическими действиями. Принимались меры к увеличению населения, запреты на чужие товары и выезд своих специалистов за рубеж. Монархи финансировали и заставляли создавать промышленность, но большинство территорий страдало от нехватки капитала, бедности и немобильности населения. Административная политика и сложившиеся структуры отношений исходили из небольших объемов рынка, который в каждом городе был заранее поделен между местными производителями, а попытки нарушить эту систему жестоко пресекались населением. Но государства централизуют администрирование, а включение новых сообществ и территорий изменяет структуру производства – появляется множество частных мелких производителей, живущих в деревнях и обслуживающих крупных городских торговцев. Сначала городские цеха ремесленников боролись с этими конкурентами, потом принялись разбивать станки, но крупный бизнес, наживаясь на колониальной торговле, использовал их всех, чтобы с внедрением машин окончательно отправить на свалку истории 390 .

Эти меры обострили торговую и колониальную конкуренцию в Индийском океане и Северной Америке, но добраться до вершины капитала, где власть логистики и платежных поступлений была максимальной и всеохватной, другие страны не могли. Резкая трансформация системы управления и профессиональной деятельности грозила социальным хаосом, а текущее состояние было привязано к традиционной структуре отношений, которая сдерживала динамику и не давала достаточных доходов. Нерегулярность налоговых поступлений и частые попытки взять свое силой оружия приводили к небрежности финансовых расчетов: ни один правитель XVII в. не мог рассчитывать на стабильные «длинные деньги», долговременные кредиты государству. Наоборот, заимодавец любого Величества шел на большой риск, решиться на который позволяла только перспектива быстрого и обильного «отбития» денег 391 .

Англия не была исключением. Ее население было малочисленным, дворянство бедным, буржуазия финансово зависимой от континентальных банкиров. Власть военной хунте, которой было правительство Кромвеля, принесло мелкое дворянство, но внешнеполитические и экономические потуги республики исходили от олигархии. Государство отвоевывает у Голландии торговые привилегии 392 (последняя согласилась с правом Англии на самостоятельность ввиду важности перевалочных портов на Ла-Манше). Однако возможности англичан в торговле, финансах и производстве были невелики, колонии малозначительны, а усердие Ост-Индской компании не шло ни в какое сравнение с мощью голландской ООИК. Попытки навязывания голландцам готовой продукции вместо сырья в 1610—1616 гг. кончилось торговым бойкотом со стороны Амстердама. К счастью для англичан, запасы индийского рынка были столь велики, что можно было подняться на океанической торговле.

Английские компании могли бы бесконечно требовать помощи от государства, все равно это не привело бы к успеху. Объем торговых связей был мал, а техническое отставание от Нидерландов и Франции длилось вплоть до периода наполеоновских войн. Все, что могла сделать страна, это защитить хотя бы внутренний рынок и направить своих буржуа по пути военно-торгового предпринимательства в индийских водах. В период реставрации страной управляла группа олигархов и бюрократов, но дворянство и средняя буржуазия, представленные в палате общин, контролировали внутреннюю политику, так что воспетое Джоном Локком разделение властей вполне справлялось с возложенной на него задачей 393 .

Настоящее оживление экспансии произошло, когда в 1688 г. статхаудер Нидерландов был приглашен на английский трон. Голландия к тому времени уже столкнулась с агрессией Франции, и включение в свою орбиту управляемой и лояльной Англии (бывшего противника) было не лишним 394 . Восшествие на престол Вильгельма III (буржуазного монарха в сюртуке задолго до Наполеона) было сделкой с английским парламентом 395 , что институционально закрепило правление представительной демократии через согласуемые законы, а государству предоставило маневр в отношениях с Нидерландами. Аристократы, олигархи, дворяне и буржуа совместно разделили доступ к власти сообразно своим притязаниям, а монарх стал конституционным. Это сделало внутреннюю политику устойчивой в отношении интересов разных социальных групп. Прения и борьба продолжались, как и раньше, но организация отношений основных участников приняла форму компромисса.

Иллюстрацией может служить вопрос о стабильности фунта стерлингов в 1694 г. Война с Францией сразу после прихода к власти Вильгельма III и серия неурожаев спровоцировали крупные расходы и вывоз наличных серебряных денег, что привело к росту цен и порче монеты. Любой государь мог решить проблему путем девальвации: подвести государственный баланс без траты своих средств, а подданных поставить перед фактом роста цен. Здесь решением стал выкуп государством порченых монет за настоящие, поддержание стабильного денежного курса и оформление долгосрочных долгов по образцу Нидерландов у голландских же банкиров. Спор о том, является ли государственный долг благом или злом, шел сто лет, оставив большинство современников, в том числе Д. Локка, Д. Юма и А. Смита при мнении, что это пагубное зло, поскольку позволяет извлекать выгоду с государства в пользу частных лиц. Однако реальная практика показала, что правы были экстравагантный епископ Дж. Беркли и голландский финансист И. де Пинто, считавшие появление средств финансового рынка «из ниоткуда» настоящим чудом.

Никогда бы Англия не нашла этих средств сама, но здесь важен не только сам доступ к большим финансам, но решение, которое его предоставило. Поскольку основная масса населения и само государство не занимались наращиванием прибылей, а лишь взимали «свое» с природы и людей, вести жизнь в кредит на государственном уровне представлялось самоубийством. Обращение к «длинным деньгам» заставило вводить под них специальные налоги и планировать будущую военно-экономическую деятельность сообщества. Решимость государства платить по счетам дала английским капиталистам и торговцам свободный доступ к голландским капиталам, а государство становилось капиталистическим предприятием, условием существования которого является обеспечение дохода от своей деятельности 396 .

Выиграли все: крестьяне и горожане – от стабильности потребительских цен, государство и крупные буржуа получили неиссякаемый источник денег. Влияние городского сообщества отражалось на его публичной жизни. Пусть степень утонченности и роскоши островных буржуа и аристократов не затмевал континент, зато здесь было множество театров и газет, гораздо больше, чем в Париже или Вене, по крайней мере до середины XVIII в. Публичное общение граждан и государства в печати расцветало с расширением городского среднего класса, а образцом для парламентских дебатов служили античные диспуты. Доступ к управлению делами сообщества позволил, в отличие от других стран, не ломать социальную иерархию, которая еще долго оставалась архаичной. Учет интересов экономически активного населения сделал его лояльным политическому режиму, и оно пребывает таковым до сих пор. Отдельные лица и действия (как, например, решение залезть в длительные долги) могли вызывать (и вызывали) недовольство и беспощадную критику, но сомнений в государстве сообщество не испытывало.

Поскольку внутренний рынок острова с пятью-шестью миллионами человек населения был невзрачен, ответом на политику правительства стала возросшая активность английских компаний на всех континентах. Если исходно Англия была для Голландии щитом от Франции, то верность стабильному денежному курсу и тесные связи с голландскими финансистами сделали ее местом стока капиталов. Капиталистическая система Нидерландов уже пресыщалась, так как растущие европейские национальные рынки производили свои доходные институции и отнимали все большую часть добываемой европейцами общей прибыли.

Как институт Англия теперь существовала для тех, кто готов был зарабатывать, и предоставляла для этого необходимые условия; с этого времени над страной распространяется устойчивая власть финансовой олигархии. Состояла она из английских аристократов и международных банкиров и торговцев, полностью обративших в частную выгоду действия правительства, которое, в свою очередь, при формальном разделении властей чем дальше, тем больше контролировало парламент, а после банкротства компании Южных морей в 1723 г. установило монопсонию 397 на избыточные средства международного финансового рынка.

В течение XVIII в. английский государственный долг составлял 100—150% ВВП в виде растущих сотен миллионов фунтов стерлингов, а на его обслуживание тратилось от трети до половины государственного бюджета ежегодно. И при этом ставки процента снижались, а налоги росли 398 . Современники весь XVIII в. ждали банкротства британского правительства, но оно так и не наступило. Англия потому смогла перекачивать колоссальный объем средств, что разомкнутый характер ее социальной структуры вызвал подъем активности сообщества, которое на эти деньги освоило управление мировой торговлей. Она полностью поставила себя на службу политико-экономической экспансии, соединив государственную силу и частный интерес.

Война за испанское наследство (1701—1714) позволила Нидерландам и Англии убрать опасного конкурента – Францию, экспансия которой опиралась на внутренние, обманчиво обширные ресурсы – как в военном, так и в экономическом отношении. Но долговая нагрузка Амстердама стала чрезмерной, в то время как его контроль международной торговли, наоборот, ослаб. С 1720 г. Нидерланды переходят к исключительно финансовым услугам, а в европейской и американской торговле лидерство отходит Англии. На предоставленные деньги строился флот, торговый и военный, и вчерашние крестьяне «старой доброй Англии», которым не оказалось места в деревне, шли обслуживать бесконечно растущую навигацию.

Вытребованные по Утрехтскому договору 401 условия отдали ей контроль над торговлей с европейскими колониями в Америке. Англичане поставляли ключевой товар для сельскохозяйственной индустрии – рабов. Поскольку без рабов американская промышленность существовать не могла, был получен доступ ко всем плантаторам и горным заводчикам в обеих Америках. Колониальный мерчендайзинг позволил со временем полностью переключить обслуживание американских колоний на британские сети торговли, которые предоставили промышленности своего острова всевозрастающий спрос. В XVII в. корабли везли в Европу пряности и сахар для потребителей роскоши, в XVIII в. начинается массовый ввоз индийских тканей, а судостроение и металлургия становятся ведущими техническими отраслями. Нежелание уступать прибыль индусам подвигает британцев на создание хлопковых плантаций в колониях и промышленности в метрополии. Впоследствии в этой связке отношений начнется создание массового машинного производства.

Франция больше ста лет боролась с Англией за мировой рынок и политическое доминирование, но каковы бы ни были ее успехи в промышленности, военном деле или политическом влиянии, она оставалась зависимой от капиталистического центра сначала в Амстердаме, а позже в Лондоне. Что бы она ни делала, у противника из ниоткуда возникали новые силы и новые средства. Если сравнивать Францию и Британию сами по себе, то первая, конечно, превосходила вторую по очень многим параметрам. Она была способна непосредственно влиять на большее количество соседних стран, население было в четыре раза больше британского; ее промышленность технически была более совершенна, корабли превосходили качеством английские, военные быстрее совершенствовали оружие, образование было выше на порядок, и влияние французской культуры на европейский регион было гораздо ощутимей влияния Британии. Условия, в которых Франция стала не мировой империей, а лишь региональным государством, заключались в ее политике в отношении своего сообщества.

Расширение связей сообществ и территорий Франции привели к усилению самого крупного института – государства. Его претензии на полную власть неоднократно оспаривались аристократией – как крупными феодалами, так и мелким дворянством юго-запада, в XVI в. включившимся в межрегиональные торговые обмены и обслуживание внешнего рынка. Итогом напряженной работы администраций Ришелье и Мазарини оказалось постепенное лишение аристократов и дворянства прав на исполнительную и судебную власти на принадлежащих им землях при сохранении ренты с крестьян-арендаторов. Продолжением этой работы стало извлечение прибыли из дворян и аристократии путем продажи должностей, дающих право администрирования и сбора налогов на местах. То, что раньше доставалось по статусу, теперь продавалось за наличность. Хотя к нововведениям современники относились враждебно, в будущем они обеспечили лояльность аристократии королевскому режиму. Перемены в отношениях с центральной властью сказались на судьбе протестантов: поскольку государство предоставило дворянам возможности получения доходов с ренты, рыночного производства и продажи должностей, признание религиозной автономии стало для него неактуальным. Дворянин мог делать что угодно (кроме ручного труда), но был обязан оставаться политически полностью лояльным.

Трудность административных реформ и введения единообразного управления, которое бы высвободило скрытые резервы коммуникации, во Франции заключалась в том, что государственная власть на местах была слаба и подконтрольна местной аристократии и дворянам, на которых было завязано социально-экономическое и политическое управление сообществами. Еще с XIV в. французское дворянство покупало церковные должности и контролировало церковные активы. Неравномерность развития рынка замыкала внутренние территории, в связи с чем социальная трансформация была выражена слабо, внутренние капиталы малы, а правящему центру оставалось лишь играть на противоречиях провинций.

Политика продажи государственных должностей с перекрывающимися обязанностями перекачивала ресурсы из сундуков дворян в казну и позволяла проводить постепенную централизацию 402 . В свою очередь, человек, купивший административную должность или откупивший налог, был волен оставить себе до четверти собираемых доходов, что породило сильнейшую коррупцию и локальный властный монополизм. Положение усугублялось необходимостью бесконечных трат на войны и дипломатию для поддержания внешнеполитического статуса государства, в связи с чем государство не расплачивалось со своими заимодавцами. Как следствие, внешние источники финансов для Франции были малодоступны, а обладатели внутренних были готовы снабжать государство ликвидностью только в обмен на новые должности и привилегии.

Попытка вырваться из этого порочного круга в 1720-х гг. с помощью финансовой реформы Д. Лоу (введением ассигнаций и рынка государственных облигаций) привела к инфляции и разорению большинства государственных вкладчиков вследствие отсутствия дееспособной банковской системы. В результате налоговые доходы и управление внутренними финансами сосредоточилось в руках нескольких олигархических семей, которые, однако, были совершенно несвободны в обращении со средствами и могли их вкладывать исключительно в новые государственные откупы и ренты 403 . Это сконцентрировало большую часть коммуникативных возможностей французского сообщества исключительно внутри страны, и колониальные захваты, торговля, имперская политика должны были оплачиваться исключительно из этих ограниченных ресурсов. Поначалу казалось, что все не так уж и плохо, и доходы государства были одними из самых больших в Европе 404 , но их не бывало достаточно в нужный момент и было совершенно недостаточно для повсеместного роста промышленности и торговли, на чьи сети и капиталы сообщество могло бы осуществить успешную экспансию.

Частично эти недостатки преодолевались за счет централизованной административной политики, мер по развитию сельского хозяйства, промышленности, флота и армии и т. д. Центральное правительство последовательно отнимало власть у муниципальных и прочих управляющих структур в свою пользу. Даже мелкие решения проходили согласование у министров, а представители местных властей были ничто по сравнению с назначенным из Парижа интендантом провинции. При всем том в реальном производстве Франция Британию обгоняла, но объемы торговли и получаемых с нее прибылей были несравнимы. Внутренняя политика правительства не способствовала развитию океанической торговли, долгой и дорогой, так что постепенно в XVII—XVIII вв. юго-запад страны приходит в упадок, а рост экономики и социальной активности перемещается к Парижу и на северо-восток, ближе к Нидерландам.

Хотя французская промышленность и стала одной из лучших в мире, французское сообщество и его управляющие институты не использовали своих возможностей. Денег им всегда не хватало, колониальная политика проигрывала британской, а надежный торговый контроль был лишь в Средиземном море 405 . Власть регулярно проявляла заботу о повышении эффективности хозяйствования, первой применила меркантилизм; рассылалось огромное количество циркуляров с советами и положительными примерами, но все оставалось бесполезным, так как сами условия социального общежития препятствовали развитию и заинтересованности в активной деятельности. Попытка догнать успех рынка путем централизованного планирования дала краткосрочные результаты, но успех был локален и не имел никаких шансов на развитие.

Несмотря на то, что продвижение на верх социальной иерархии для буржуа окончилось в XVI в., вплоть до революции французские буржуа богатели, а дворяне беднели. Причина была достаточно проста: большинство дворян не стали заводчиками, они остались рантье, чей доход целиком зависел от степени проникновения рынка и предприимчивости крестьян, оплачивавших право пользования землей, так что доходы эти зачастую были совсем невелики.

Но и сами буржуа были замкнуты в пределах французской юрисдикции, не имея ни средств, ни желания побивать голландские и британские рекорды. Трудности в организации промышленности и торговли, повсеместные поборы, запреты и вымогательства вели к тому, что богатый торговец, промышленник, чиновник или купивший титул новый дворянин не гнались за бесконечным накоплением капитала или расширением влияния, а скупали землю, чтобы остаток дней спокойно прожить в имении. И чем богаче становился человек, тем с большей долей вероятности он выбирал этот старый проверенный способ сохранения состояния. Как следствие, эффективность действий французского сообщества оставалась очень низкой. Решения принимались бесконечно, лучшим способом продвижения по службе и накопления богатств была близость к чьему-либо властному телу. Возможности управления и участия в делах сообщества и государства были от экономически активного населения отчуждены. Если у государства возникали финансовые или иные проблемы, оно их, как правило, решало за счет сообщества, не спрашивая и не предлагая что-либо взамен. В XVIII в. все социальные группы оказались в подвешенном состоянии: они обладали огромным количеством обязанностей, но не имели права на принятие решений, независимо от своего статуса и социального положения.

В том и состояла проблема относительно больших и неплотно заселенных стран, что процессы социальной трансформации разворачивались в них достаточно медленно. Опираясь на значительные внутренние ресурсы, крупнейшие собственники и государство сравнительно легко блокировали притязания отдельных социальных групп или откупались от них за счет других участников. Государство лишало их главного – участия в управлении сообществом и отстаивания своих интересов перед лицом других участников. Итогом стали низкая социальная активность и экономическая неэффективность, использование государства в качестве источника личного обогащения и монополизация местных рынков. Франция была богатой страной, но сообщество ее бедным, а усилия государства бесполезными: во внутренней политике они привели к революции, во внешней не смогли удовлетворить имперских амбиций.

В 1750-х гг. Нидерланды осеменяли своими капиталами всю Европу и обеспечили второй половине XVIII в. его знаменитую роскошь: «кто не жил в XVIII веке, тот вообще не жил». Следствием этого стало ускорение развития городского сообщества и французской промышленности на северо-востоке страны. Интеллигенция, буржуа и аристократия наслаждались публичным общением; философы, ученые, юристы писали пространные сочинения о переустройстве мира, но все их писания оставались голословными до тех пор, пока монархия не лишилась средств к существованию. Сам расцвет публичной культуры был связан с усложнением практик урбанизации, ростом экономики и контактов в Париже и крупнейших городах страны, однако расходы главного участника этих отношений, государства, уже давно были ему не по карману:

Займы, которые делались французским правительством, шли на войны против Британии 408 , обслуживание которых раздуло нидерландский финансовый рынок в последний раз. Пока два претендента на колониальное и политическое лидерство бились насмерть, Нидерланды их обслуживали и извлекали прибыль. Чрезмерное предложение капитала породило иллюзию того, что так будет всегда, но финансируемые конкуренты росли, а прибыли падали. Финансовые кризисы в Нидерландах с 1763 по 1783 г. периодически подчищали слишком ретивых спекулянтов, пока не похоронили страну, а вслед за ней и Старый порядок.

Амстердам держался бы на плаву еще довольно долго, но в отместку за финансирование американцев в 1781—1784 гг. англичане добили его торговую империю, чьи расходы и размеры более не могли быть покрыты достаточным количеством денег. Олигархия провинций и городов, в качестве руководства государственных институтов, сознавала опасность, исходившую от Британии, но как собрание частных лиц она не могла упустить шанс выгодного вложения капитала, даже когда стало ясно, что Нидерланды скоро станут жертвой бывшего зависимого союзника.

Крушение финансового центра Европы свернуло предложение капитала на континенте, теперь получать деньги из частных рук могла только Британия, остальным странам приходилось довольствоваться своими возможностями. Французское королевство было поставлено перед фактом неспособности управлять социальными процессами, а его подданные – перед отсутствием заемных средств, которые остановили промышленность, потребление и спрос на услуги. Если бы французское сообщество оставалось достаточно архаичным, оно бы кризиса и не заметило. Но рост экономики, вызванный рынком и урбанизацией, поместил страну уже в несколько иную реальность. Централизация государственного управления свела все основные операции в Париж, где было наибольшее количество денег, которые всегда проходили через столицу как место принятия решений и получения капитала. Там же обсуждались различные идеи того, как все изменить: вначале родилась публика, а уже потом революция. Экономические, административные и коммуникативные связи сделали парижскую революцию французской. Собравшись в парламенте в 1789 г., представители всех сословий выдвинули очень схожие тезисы переустройства сообщества и начали их осуществлять.

Экономический кризис и война остальной Европы против Франции превратили абсолютистское королевство в буржуазную конституционную монархию, затем в парламентскую республику, а позже в якобинскую диктатуру наподобие английской времен Кромвеля. Коллапс экономики и власти привел к правлению мелких буржуа и интеллигенции, для которых такой шанс был единственным из возможных. Их рассеянная собственность не привлекала властных связей и средств, а многочисленные тела не могли договориться до появления публичной печати. Придя к власти, они изменили распределение собственности и государственных институтов в свою пользу, так что французская олигархия не получила достаточных средств для настоящей экспансии ни внутри страны, ни за ее пределами.

Европейские монархи стремились не допустить дурного примера и считали республиканское правительство нелегитимным. Уильям Питт Младший симпатизировал французской революции, но стратегически Франция являлась британский конкурентом, а французское сообщество, не имея других средств влияния на соседей, могло воспользоваться только войной. Страна, в которой нечего было есть, легко поднялась и на всеобщий бунт, и на войну. Разрыв экономических связей и отсутствие стабильного контроля над поступаемой с войны добычей имели результатом то, что, пройдя самый рискованный этап под якобинской диктатурой, республика отошла олигархии крупнейших буржуа и чиновников. Прерывистость власти над процессами и местами, неравномерность денежного обеспечения привели к повальной коррупции: управленческий аппарат и банкиры, состоя из множества альянсов и групп, «капитализировались», сделав государство источником личных прибылей.

Бонапарт пришел к власти постольку, поскольку наиболее эффективно управлял войной как политически, так и экономически; этот опыт сослужил ему службу в администрировании страны. За приходом перспективного генерала к власти стояла группа протестантских банкиров, которые консолидировали свою власть над частными финансами Франции еще при монархии и пережили якобинский террор 409 . Королевское центральное управление было дополнено структурированием сообщества в виде равноправных граждан и созданием одинаковых государственных и муниципальных институтов, их обслуживающих.

Наполеон был обречен на бесконечную войну, в которой французское сообщество не нуждалось, так как понимал, что никакая гегемония невозможна без экономического управления подчиненными странами, в то время как Британия, по сути, уже управляла мировой торговлей и обладала самыми крупными финансами. Любые завоевания ввиду невредимого капиталистического центра становились относительными со всех точек зрения: финальную выгоду и политические преференции от экономических операций получал противник. Континентальная блокада продолжала старую политику французских монархов – замыкала контроль коммуникации сообщества внутри государственных границ, чтобы выиграть вовне. Крупные финансы, однако, границ империи не признавали: одна и та же цепочка банкиров в Париже, Амстердаме и Лондоне переводила платежи для армий как Наполеона, так и его противников 410 .

Хотя в политическом отношении Европа была отделена от Британии, экономически и финансово они продолжали быть соединенными. Буржуазные преобразования французов в Центральной Европе, поддержанные многими представителями интеллигенции, буржуа и дворянства, были осуществлены лишь затем, чтобы монополизировать местные рынки французскими компаниями, а население подвергнуть реквизициям и наборам в армию. В самой Франции после войны согласие союзников на конституцию и сохранение распределенной в революционный период собственности привело к тому, что, в отличие от республики, спасать империю Наполеона никто не вызвался, хотя служили ей верой и правдой.

Часть 3 МИР

Глава 1 Emporia

§1. Капитал и все, все, все

Британия закончила войну в 1815 г. с невиданным доселе государственным долгом в 876 миллионов фунтов стерлингов (величина процентов по которому была сопоставима с годовым бюджетом страны), самой совершенной промышленностью, одной из немногих, кто мог называться колониальной державой, абсолютным лидером мировой торговли и финансов. Ее деловые предприятия являлись всемирными производителями, поставщиками и расчетной палатой, а правительство, опираясь на их мощь, осуществляло политические притязания и косвенный контроль международных и внутренних отношений.

Рост государственного долга «отводил все большие суммы от налогов, собираемых каждый год с населения, в основном в карманы небольшого класса богачей, обладателей капитала» 411 . С каждым годом войны финансовая власть олигархии (зарабатывавшей, ссужая деньги в долг государству и предприятиям) над британской экономикой становилась все больше и разнообразнее. В 1822 году выплаты процентов по государственному долгу в ее пользу составляли почти половину всех государственных расходов, в то время, как остальное население эти расходы оплачивало (в виде косвенных налогов) 412 . Хотя Британия считается одной из старейших парламентских демократий, куда точнее было бы охарактеризовать ее правящий режим парламентской плутократией, которая принимала демократию лишь настолько, насколько та могла обеспечить безопасность и эффективность накопления капитала. Аккумуляция средств в отсутствие конкуренции направила их на множество путей мировой торговли: Индийский океан и Южная Америка были полностью привязаны к британским поставкам денег и товаров.

Однако, несмотря на торговую монополию, современники отнюдь не считали положение Британии или любой другой страны устойчивым, напротив, первая половина XIX в. внушала надежды лишь время от времени. Победа над Наполеоном принесла долгожданную политическую стабильность, но экономику лихорадило каждые несколько лет. Торговые границы европейских стран были закрыты, а многие предприятия разорились вследствие континентальной блокады 1806—1814 гг., так что после войны британская промышленность чувствовала себя совсем неважно, пусть и была передовой. Избыток лишних капиталов в Британии вызывал чрезмерные инвестиции, например в Латинскую Америку, где местные правительства, освободившись к 1820-м гг., уже к 1825 г. оказались неплатежеспособны. К тому же до 1840-х гг. частные банки могли самостоятельно выпускать банкноты, что приводило к частым банкротствам, а в континентальной Европе до 1840-х гг., наоборот, банков и капитала было очень мало 413 . Строительство железных дорог и рост металлургии вызвали избыточные инвестиции и кризис в 1847 г., который совпал с серией неурожаев по всей Европе, что привело к массовым восстаниям 1848 г. с последующими институциональными реформами европейских монархий. Эти реформы по времени совпали со снятием торговых барьеров в британской экономике, что вызвало бурный рост взаимодействия европейских стран и, как следствие, экономический бум 1850—1873 гг.

В XIX в. капитализм приобрел самоподдерживающийся характер. Это выразилось, прежде всего, в том, что в наиболее влиятельных странах к власти пришла олигархия (вместе с аристократами, перенявшими буржуазные практики), внутренняя и внешняя политика сообществ стала ориентированной на получение дохода от своей деятельности. Были созданы экономические и политические институты прямого и косвенного контроля, организующие взаимодействие в международной системе отношений. Динамику социальных контактов обеспечила острая социальная борьба, в ходе которой проводилась ревизия институциональных условий.

Традиционные отношения – непроизводительное владение собственностью и трудом, разделение капитала и власти, характерные для статичной социальной структуры, – повсеместно приносятся в жертву динамичной модели общества, держащегося на непрерывном экономическом росте. В традиционном обществе большая часть общественного богатства находилась в коллективной собственности либо в частной, но нагруженной таким объемом обязательств, что изменение структуры собственности и деятельности было практически невозможным. В капиталистическом обществе подавляющая часть общественного богатства находится в частных и очень немногих руках или организациях.

Если смотреть на эту ситуацию функционально, то непосредственным поддержанием экономического роста и массивным накоплением капитала занимается очень небольшая группа населения, из которой подавляющее большинство обслуживает еще менее многочисленную элиту. То есть капитал управляется несколькими сверхкрупными организациями, а остальное сообщество, составляя большую часть экономики, в деле контроля капитала – всего лишь погрешность. Это соотношение может меняться, и доля неэлит в создании общественного богатства может увеличиваться, но гарантия возрастания их политического контроля отсутствует, ибо каждый мелкий участник в отдельности уступает крупному участнику из элит.

Разрозненные участники нижней и средней групп способны образовать децентрализованную структуру коммуникации, но они гораздо меньше способны концентрировать необходимые активы для объемных инвестиций. Этот аспект взаимодействия обеспечивает верхушка капиталистической иерархии, она же через контроль политического режима позволяет себе изменять существующую институциональную структуру. Другое дело, что без оставшихся вне этого расклада людей существование капиталистического общества становится неустойчивым и бессмысленным. Эта неустойчивость в виде притязаний на доходы и власть, отчужденные в пользу доминирующих капиталистических организаций, провоцирует борьбу как внутри, так и между сообществами. Непрямой характер власти капиталистических сообществ и организаций делает их зависимыми от состояния институциональной структуры политико-экономических отношений и в случае ее изменения заставляет перенаправлять капитал в новые властные образования. Объем контролируемой власти для конкретных капиталистов снижается, но прибыли остаются в порядке.

В XVI, XVII и даже XVIII в. ситуация была иной. Капиталистические сообщества оставались локальными, а их воздействие на остальные страны – довольно ограниченным. Большинство европейских государств поначалу пыталось конкурировать с оплотами капитализма путем создания внутреннего бюрократического аппарата, а не подчинением политических решений международным интересам капитала. Лишь когда крупная буржуазия, связанные с ней социальные группы и государства продемонстрировали свою мощь и уничтожили конкурентов на всей планете, иного выбора не осталось.

Очень важным аспектом поддержания международного капитализма стал иерархический характер его экономических взаимосвязей, в отличие от международных отношений традиционных сообществ. Политический контроль традиционных обществ, ввиду их замкнутости на самих себя и отделения власти от капитала, редко зависел от капиталистов. Тесное взаимодействие экстерриториальных сетей торговцев и банкиров разных стран еще не означало такой же тесноты в отношениях с государственной властью, отсутствие гарантий со стороны которой устанавливало предел росту капитала.

Именно поэтому, когда капиталистические сообщества приходили к пределу своего институционального расширения (когда дальнейшая экспансия торговли и производства не приносила прибыли, а лишь обостряла конкуренцию), они не находили ничего лучше, чем снизить социальную динамику, локализовать экономику или перейти к традиционному образу жизни. Примеры этого можно увидеть в истории от Эллады до Италии XV в. С глобализацией капиталистической гегемонии наше общество уже никогда не вернется к прошлому и будет вынуждено из своей динамики извлекать прибыль.

Операциональные возможности, открывшиеся в XIX в. перед британской олигархией – промышленниками, торговцами, банкирами и аристократами, – были столь значительны, что, соединив их, Британия вызвала всеобщую трансформацию сообществ. Ей пришлось провести коренную перестройку внутренних социально-экономических институций, а именно лишить большинство населения возможности вести сельское хозяйство и принудить его жить в городах, обслуживавших потребности внешнего рынка, становясь рабочими и служащими, что подстегнуло процесс урбанизации и вызвало потребность регулирования городских сообществ.

Пройдя многократно упомянутые ужасы индустриальной социализации, Британия получила средства наполнения своих товарных и финансовых сетей реальными услугами и вещами и в последующее время демонстрировала экономическую экспансию, влекшую повсеместный рост и развитие социально-экономической организации сообществ. Открытие своего внутреннего рынка для иностранных товаров привязало Европу, а за ней и весь остальной мир к британскому капитализму. Альбион был слишком мал, чтобы окружающий мир не впитал его людей, их труд и капиталы. Социальная борьба и институциональные реформы в континентальной Европе придали британским достижениям кумулятивный эффект, когда спустя двадцать-тридцать лет, к середине XIX в., остальные европейские сообщества начали перенимать новую структуру социальных отношений и становиться индустриально-капиталистическими 414 .

Жестокая инициация, которой Великобритания подвергла свое сообщество в первой половине XIX в., показывает, что становление индустриального общества произошло отнюдь не от рационального понимания пользы, которую могла принести техника. Индустриализация стала побочным эффектом борьбы социальных групп и конкуренции различных отраслей. Уже в XVIII в. широкое распространение получил перенос субподрядов на производство из городов в села: в городах цеха держали высокие цены при низком объеме производства, и на селе росло число квалифицированных ремесленников. Машины для переработки сырья появились еще в XVII в., но готовые вещи производились руками, и выполнение машинами грубых операций лишь увеличило число профессионалов ручного труда. Расширение торговли и потребность в сведении баланса с азиатскими странами заставляли торговую буржуазию искать крупные объемы производства по минимальным ценам, а таковые имелись лишь в Индии. Ввоз бумажных тканей Ост-Индскими компаниями в Европу блокировался аристократами, на чьих землях растили лен и стригли шерсть, и все торговцы и ремесленники, связанные с текстилем, на селе и в городе, выступали однозначно в поддержку этих действий. То же происходило каждый раз, когда кто-нибудь пытался ввезти конкурирующий товар, аналог которого производился в Европе 415 .

Однако знакомство с новыми видами товаров и постоянный спрос подвигли одних купцов вместе с ремесленными мастерами основать хлопчатобумажные предприятия, а других – вместе с аристократами разбить хлопковые плантации в Америке. Третьи это все оплачивали и требовали увеличения объемов производства и снижения цен: конкуренция с индусами была очень трудной 416 . Неудивительно, что на вывоз машин и техников из Британии до середины 1820-х гг. был наложен запрет 417 . Большой объем частных капиталов, сконцентрированных среди британской олигархии, дал средства для решения данных задач. По мере того, как в 1820—1840 х гг. банкиры и торговцы выбивали из парламента снижение пошлин, открытие английских колоний и портов, промышленники, пользуясь тем, что административных барьеров в новых отраслях еще не было, все больше внедряли машины, созданные для производства полуфабрикатов и готовых вещей, избавившись, наконец, от дорогого ручного труда 418 . Урбанизация, бесконечные войны и железные дороги вызвали рост потребления угля и производства металлов, и опять же, оплата крупным капиталом технических инноваций удешевляла производство, несла торговые прибыли и снижала расценки на труд, в связи с чем индустриализация Британии стала настоящим социальным бедствием для многих ее жителей.

К началу XIX в. британское общество, за исключением нескольких крупных городов, было преимущественно сельским. Коммерциализация сельского хозяйства и огораживания вызвали, как и в XVI в., рост числа безработных, то есть для того времени просто нищих. Они искали лучшей доли в городских мануфактурах, но последние, несмотря на общий рост промышленности и торговли, зависели от резких (и частых) колебаний рынка. В ходе всего периода революционных и наполеоновских войн европейская экономика находилась в кризисе, а цена денег постоянно падала 419 . Таким образом, существенная часть населения была временно занята, а те, кто оставались на селе, подвергались конкуренции со стороны коммерческих хозяйств. Состояние провинциальных сообществ в Англии было столь плачевным, что решением проблемы мог стать массовый бунт. В помощь самым бедным жителям была создана система Спинхемленда (1795—1830 гг.) – система обязательных пособий из доходов округов для тех, кто не имел работы. В итоге в отсутствие постоянного экономического роста и занятости примерно четверть населения страны перестала работать вообще 420 .

Положение рабочих и крестьян было бы лучшим, а государственный долг не таким огромным, если бы существовал подоходный налог. Введенный в 1798 г., он был отменен в 1816 г., как только миновала угроза войны. Документацию по налогу торжественно сожгли, и вплоть до 1842 г. британское общество довольствовалось положением, в котором выгоды от экономической деятельности страны доставались кучке олигархии, тогда как трудности социальной перестройки – всем остальным. Лишь с общим ростом торговли и производства после войн с Наполеоном и открытием торговых границ стало возможным дать работу всем, кто в ней нуждался. С 1830 г. постепенно снижаются ограничения на импорт сырья и аграрной продукции – это дало городам дешевый хлеб и окончательно выгнало большинство сельского населения в города.

Дешевый хлеб снизил зарплаты городских рабочих, испытавших судьбу индустриальных рабов, со средней продолжительностью жизни в 25 лет, массовым алкоголизмом, увольнением по достижению нетрудоспособности и смертью в придорожной канаве из-за отсутствия средств к существованию. То же ждало индустрию ручного труда: одновременно с индусами в Британии ткачи буквально умерли от голода 421 . Промышленная депрессия 1839—1842 гг. и угроза городских восстаний заставили окончательно отменить ограничения на ввоз сырья и аграрной продукции, а для покрытия недостающих доходов казны был вновь введен подоходный налог. По мере того как население промышленных городов увеличивалось, оно предъявляло все новые требования доступа к гражданским правам, которые с общим ростом доходов вырывались из рук аристократии и олигархии.

Аристократы-землевладельцы были против отмены ограничений на импорт зерна, которые лишали их части дохода, буржуазия была против повышения заработной платы рабочим и регулирования отношений найма. Фабриканты Манчестера, новый средний класс, ненавидели аристократов-землевладельцев за поддержку высоких тарифов, колониальные компании вследствие их монополий на сырье и международных банкиров типа Бэрингов и Ротшильдов за монополию на кредит, регулярно выступая против них в парламенте, как Р. Кобден. И те, и другие протестовали против подоходного налога, расширения доступа остального населения к гражданским правам, муниципальному самоуправлению и социальным расходам.

Демонстрация недовольства в виде многотысячных митингов в городах страны была регулярной 422 , но реальное улучшение положения рабочих (рост заработной платы и получение политических прав 423 ) стало возможным на волне экономического бума в середине XIX в. и роста британской промышленности. Буржуа не «желали зла» рабочим; мало оплачивая их труд, они выжимали максимум прибыли в той ситуации, в какой находились. Изменения произошли, когда рабочих стало много, у них появились институциональные формы объединений, а в расширявшемся рынке мелкие предприятия стали вытесняться крупными, которые могли нести возросшие расходы и были заинтересованы в социальной стабильности. Появляются (и разрешаются правительством) профсоюзы, а крупная буржуазия начинает поддерживать стабильные отношения найма. Так создавалось то, что назвали индустриальным обществом.

Расцвет утилитарной философии и идеологии laissez faire в это время имел под собой вполне практические основания. Одержимость промышленников из новых отраслей, торговцев и банкиров идеей свободного рынка была вызвана пониманием конкурентных преимуществ перед индустрией ручного труда, состоящей из небольших предприятий, и желанием убрать все законодательные ограничения, мешающие «свободной конкуренции». Система ремесленных гильдий – объединений мелких и средних предпринимателей, защищенных местным законодательством, всюду отменялась вместе с торговыми и промышленными барьерами как внутри каждой страны, так и между ними, «благодаря громадному росту интервенционистских мер, беспрестанно организуемых и контролируемых из центра» 424 . Расщепление капитализмом традиционных социальных связей устраняло конкурентов, давало живительную прибыль и ресурс труда. Работник же получал к бедности странную чуждую общность в виде промышленных городов. Большая производительность, низкие издержки и разворачивание логистики в пространстве целых стран и континентов позволяли отправить мелких лавочников на улицу и вместе с тем возместить налоговые потери государству.

Потребности войны вызвали к жизни чрезмерные и капиталоемкие промышленные мощности, а объемы обращающихся средств повернули машинную индустрию на создание инфраструктуры. Текстильная индустрия произвела социальные изменения, но экономический рост и техническое развитие были подстегнуты производством кораблей и машин, а не тканей. Появляются железные дороги и пароходы, а значит, растут скорости и объемы взаимодействия. В своей сердцевине капиталистический мир начинает оперировать многолетними циклами инвестиций и производства. Инженеры, предвосхищая появление IT, управляли новыми, никому не понятными машинами, а публика питалась мифами о сказочной прибыльности железных дорог, хотя эксплуатация этой инфраструктуры (в отличие от транспорта) убыточна до сих пор.

Финансирование антинаполеоновской политики европейских государств означало также и помощь их экономикам, а с наступлением мира несравнимая промышленная и финансовая мощь Британии привязала к себе их интересы крепче любой идеологии, что вскоре ощутила российская дипломатия. Реакция европейских государств на преуспеяние англичан выразилась в том, что они переняли, по мере возможностей, принципы управления сообществом и государством как капиталистическим предприятием с применением всех доступных технических и управленческих средств, но до середины XIX в. это не возымело успеха. Британцы довольствовались гегемонией в экономике, получая из нее все необходимые политические преференции, остальным державам было достаточно стабильности их политических режимов. Политический мир становится условием межгосударственных отношений.

Войны с Наполеоном показали, что любая более-менее крупная страна, население которой встало под ружье, может годами терроризировать своих соседей, а использование либеральных экономических и идеологических инструментов способно расколоть любой авторитарный режим, где есть публика и коммерция. Теперь даже Россия Николая I управлялась в соответствии с интересами буржуазии 427 . Поэтому единственное, что от нее требовалось, – это полная лояльность. Здесь крылось противоречие, в нормальных условиях неразрешимое. Излишняя открытость британскому капиталу, который мог бы питать производство и торговлю континентальных стран, сдерживалась опасениями, что это повлечет за собой не только социальную трансформацию с неизвестным исходом, но и политическую зависимость от Лондона, которая и так была велика. Опора на внутренние ресурсы делала местную индустрию чахлой: ни денег, ни предприятий, ни специалистов, ни спроса на них в достатке не было. Политически равновесие в отношениях государств обеспечивало согласие режимов и военные интервенции Священного Союза. Социально-экономически каждое сообщество было вынуждено решать свои проблемы самостоятельно.

В европейских сообществах под воздействием нестабильного международного рынка и наполеоновских войн меняются гражданские и государственные институции. Рост городской буржуазии и урбанизированной экономики потребовал большей связности управления. В связи с этим происходит усиление роли государства: отмена откупов налогов, статистические замеры, финансовое и нормативное подчинение местных самоуправлений центральному правительству. Доступ буржуазии и интеллигенции к государственному управлению, однако, блокировался в пользу аристократов и лояльных им чиновников. Рационализация управления и войны, размыкание предшествующих социальных структур позволили европейцам вступить в соперничество с британцами, копя капиталы и вкладывая их в развитие своих сообществ. Их возможности, направления политических и экономических экспансий, способы социального взаимодействия и бизнес-стратегии ограничивались как британской монополией извне, так и сложившимися отношениями внутри сообществ.

Во Франции власть финансовой олигархии усилилась с требованием выплаты репараций союзникам после 1814 г., а свержение династии Бурбонов и приход к власти в 1830 г. Луи-Филиппа Орлеанского («король-гражданин» или, скорее, король-банкир) и вовсе привело к непосредственному управлению страной коллективом банкиров во главе с французской ветвью семьи Ротшильдов 428 . Однако собственность в стране была уже поделена во времена республики; наличие конституции ограничивало возможность ее быстрой консолидации для создания объемных производств. Поэтому французский капитал обслуживал иностранные компании и политически зависел от Лондона больше, чем от Парижа.

Россия, ввиду недостатка концентрированного капитала, оставалась поставщиком сырья, а чешские буржуа – людьми второго сорта для немецких аристократов Австрийской империи. Вселение капитализма при относительной статике социальных отношений укрепляло традиционную иерархию и даже усиливало ее за счет рационализации управления и эксплуатации. Сила внутреннего давления власти удерживала динамику сообществ от анархии, так что вначале (не) выгодами капиталистического мира воспользовались небольшие, вывернутые во внешний мир торговые страны, а затем уже и все остальные, в зависимости от их внутренней структуры социальных отношений.

Вялый экономический рост 1830—40-х гг. закончился общеевропейской революцией. Благодаря гражданским инновациям Наполеона 429 и последующей связке с британским капитализмом росло население городов, а в них – образованная публика. Появились поколения образованных людей, уже не заставших восхищение и подражание странам Востока, и европейская культура начала мыслить себя точкой отсчета мировой истории. Газеты несли новости и идеи; чем дальше, тем больше европейские сообщества знакомились с практикой публичного общения, а неудовлетворенность своим положением делала образованную публику изощренной в своих требованиях.

В Великобритании промышленная депрессия 1839—1842 гг. вывела на улицу рабочих и мелких буржуа с требованиями расширения гражданских прав. В континентальной Европе депрессия в сельском хозяйстве из-за неурожаев 1846—1848 гг. подняла восстание почти повсеместно. Европейские сообщества и дальше соглашались бы с правящими режимами аристократии, но отсутствие хлеба лишило их лояльности. В странах, буржуазия которых была достаточно многочисленна, как во Франции или Германии, восставшие требовали больших прав и участия в управлении страной. Там, где буржуазия оставалась немногочисленной, но наличествовала образованная публика, как в Австрийской империи, восстание приобрело националистический окрас. Возможно, европейские государства просто утопили бы восстания в крови и успокоились, как уже не раз бывало, но здравомыслящие аристократы и чиновники не могли не понимать, что консервирование сообществ углубит экономическую зависимость от Лондона, а чтение газет сделает образованную публику совершенно непокорной.

В 1848—1849 годах умеренные либералы сделали два важных открытия в Западной Европе: что революция была опасной и что некоторые из их основных требований (особенно в экономической сфере) могли быть осуществлены и без нее 431 .

Невозможность дальнейшего управления сообществами без учета их интересов побудила европейских государей понемногу вводить конституционные правила правления и заключить политический союз с местной буржуазией. И раз Британия являлась самым финансово обеспеченным, экономически развитым и политически неуязвимым сообществом, изменения на континенте копировали социальные достижения англичан. Последние, по мере сил, подталкивали к этому своих соседей. Лорда Пальмерстона за поддержку национальных восстаний в Европе в беспокойные 1846—1848 гг. так и называли: «лорд-поджигатель» 432 , а королева Виктория во внешней политике выступала как бы «естественной» защитницей попираемых европейскими аристократами гражданских прав.

Силы «демократического национализма» поддерживались не просто так, а с довольно прозаичной целью, последствия которой, однако, для самих британских элит были неясны. Демократизация политики и поощрение либеральной буржуазии в Европе проводились Британией для установления режима свободной торговли, которую выбирали образованные либералы и буржуа других стран, тем самым платя за политическую поддержку извне. Получив доступ к управлению, крупная и средняя буржуазия чувствовала себя теперь гораздо более уверенно, чем раньше. Новые правительства и парламенты открывали внутренние рынки – хотя это и разрушало местную промышленность и ручную индустрию, но торгово-финансовые операции в расширенном и открытом социальном пространстве позволяли быстро накапливать большие капиталы, которые были вложены в создание новых предприятий. Это обусловило скорость и объем экономического бума. И если британская промышленность испытала триумф в начале этой экспансии, то финансовый успех был на стороне Сити до, во время и после бума.

Естественно, поддержка прав и свобод осуществлялась таким образом, чтобы не нарушить текущее положение Британии, а напротив, еще более его усилить, и в отношении союзников и конкурентов гегемон отличался завидным непостоянством. Политика Британии как гегемона исходила из сохранения «баланса сил» внутри контролируемой Лондоном системы отношений, в связи с чем гегемон всегда и последовательно боролся с самым крупным из остальных участников. Таковым вначале была Франция, после победы над ней – Россия.

Апелляции к прекрасным образцам нравственности и прогресса воодушевляли публику, но не определяли политику. Европейские правительства были наследниками двухсотлетних традиций вспоможения и ограждения внутренних экономик, но имели для Британии важное политическое значение, так что Лондону было желательно и сохранить политическое общение с этими странами, и подчинить их внутренние рынки. Поддержка оппозиционных политических движений в Европе делала новые правительства и парламенты податливыми к просьбам и пожеланиям Уайтхолла и Сити, преодолевая прежний консерватизм, но в будущем демократизация сказалась на положении европейских сообществ самым благоприятным образом, создав средний класс и повысив уровни доходов всего населения.

В отличие от Европы, стратегия поддержки демократического национализма в Латинской Америке в ее войнах с Испанией за независимость была прямо противоположной. Никакой демократии и среднего класса в колониальных сообществах ни местные, ни британские элиты увидеть не ожидали и создавать не собирались. Ценой политической поддержки было снятие торговых барьеров, после чего вся торговля, производство и финансы Латинской Америки попали в надежные руки лондонского Сити, и условия эти в пользу латиноамериканских сообществ уже не менялись. Торговая, аграрная и горная олигархия Бразилии, Колумбии, Венесуэлы, Чили, Перу и Аргентины без труда обеспечила сообществам континента роль сырьевого придатка до и после своего политического освобождения 435

Открытие рынков и принятие конституций помогло консолидировать европейские финансовые активы в британских сетях накопления капитала (самым крупным звеном которой выступали банки групп Бэринг и Ротшильд). В свою очередь, Ротшильды и другие крупнейшие буржуа вовсе не желали увеличения власти остальной буржуазии, так как опасались лишней конкуренции, но по итогам революции извлекли из нее максимальную выгоду, став главными инвесторами государств, банков, железных дорог, горных предприятий и прочее, и прочее.

Их доходы сделали практически неуязвимыми позиции Банка Англии, который к 1850-м гг. стал квазигосударственным. Золотой стандарт и стабильность курса фунта стерлингов как общей обменной валюты дали всем участникам опору в денежных расчетах. Объемы торговли и производства выросли в разы и в каждой отрасли исчислялись десятками миллионов тонн. Продукция шла прежде всего на экспорт – эту траекторию развития, за исключением США, впоследствии будут избирать все страны, встающие на путь капитализма. Опора на внутренний рынок и рост благосостояния своих граждан будут приняты сообществами позднее, когда рост экспортной экономики подойдет к своим пределам. Любые крупные платежи рано или поздно приходили на депозиты Банка Англии как место крупнейших деловых и политических расчетов. Едва оказавшись там, они немедленно инвестировались в новые кредиты в счет будущего роста, и мощь Британии увеличивалась по мере мирового роста.

Власти предержащие полюбили методы популистской тирании и со вкусом ими пользовались, как, например, Наполеон III 437 . Чем более интегрирована была какая-либо страна в международный рынок, тем быстрее ее буржуа получали доступ к управлению, а состоятельные граждане к политическим правам. Навязывание капиталистической практики управления государству со стороны крупной буржуазии проходило тем успешней, что традиционные методы «взимания», а не «наращивания» не давали государству достаточных ресурсов для удовлетворения притязаний всех социальных групп и собственных державных потуг. Чем быстрее сообщество видело свои социальные возможности и неспособность государства справиться с ситуацией, тем больше оно могло с государства требовать.

Однако степень социальных трансформаций была неравной. Если во внешней политике государство было независимым, а во внутренней, наоборот, зависело от местных социальных групп – появлялась возможность социально-экономического развития во всех направлениях с последующим предоставлением гражданских прав. Если страна была политически несамостоятельной, экономической колонией, с отраслевой привязкой к развитым рынкам, а сообщество не имело ни возможностей, ни интересов повлиять на внутреннюю политику государства – социальная структура оставалась архаичной, а политическая верхушка использовала всех нижестоящих в своих интересах. Гегемон делал все от него зависящее, чтобы как можно большая часть сообществ участвовала в мировой экономике посредством отраслевой специализации, благодаря чему роль Британии как торгового и финансового посредника оставалась незыблемой, а судьба периферийных стран – весьма невзрачной.

Разнообразие отношений, скорость перемен и очевидные преимущества нового общества в экспансии сделали словечко «прогресс» известным всем, от аристократов до крестьян. Последних, если не могло прокормить село, ждали фабрика или неквалифицированные услуги; хотя их доля была жалкой, машинное производство постоянно удешевляло стоимость товаров. В силу стабильности международной валюты, фунта стерлингов, XIX в. сопровождался дефляцией, и до 1873 г. это мало заботило буржуа, так как спрос возрастал быстрее, чем дешевела продукция. Расширение рынка и социально-экономических возможностей вызвало рост населения с последующей миграцией тех, кому места в новой социальной системе не хватило: этим воспользовалось 50 млн. человек – больше, чем когда-либо еще. После доступа европейской буржуазии к политической власти объемы предложения капитала, количество нуждающихся в нем проектов, степень государственной поддержки этих начинаний, возможность связывания всех факторов в многочисленных личных контактах запустили торговый и промышленный бум 1850—1873 гг. Этот бум и превратил европейский капитализм в мировой.

§2. Миф о царе Мидасе

До того как стать мировым гегемоном и самым крупным капиталистическим сообществом, Соединенные Штаты Америки были малозначащей провинцией, которая приносила своим владельцам совсем немного дохода и очень много проблем. Для европейских переселенцев Америка была землей обетованной, где каждый сможет жить в довольстве и достатке, для английского правительства эмиграция была неплохим средством избавиться от религиозных фундаменталистов, которыми являлись воинствующие протестанты. Состояние первых английских колоний в Виргинии начала XVII в., однако, было ужасным, и большая часть переселенцев умирала от голода и войн с индейцами в первый же год пребывания на новой земле. С увеличением населения и разведением табака английские лорды обзаводились заокеанскими латифундиями, но экономика колоний носила вторичный характер поставщика сырья, тогда как промышленное производство и торговля контролировались метрополией; впрочем, объемы колониальной торговли были незначительны.

Несколько успешней шли дела у голландцев, чья Вест-Индская компания захватила северо-восток португальской Бразилии с городом Ресифи, а в Северной Америке основала Новый Амстердам. Голландская колонизация сопровождалась созданием плантационных хозяйств в Бразилии и перевалочного торгового пункта в Северной Америке. Связи голландских колоний с Нидерландами были тем прочней, что включали переселение еврейских торговцев и финансистов, безостановочно мигрировавших отовсюду в Амстердам, а оттуда в колонии для ведения бизнеса. Военные дела Вест-Индской компании шли не так успешно: в 1674 г. колонии в Северной Америке переходят Англии, а с победой бразильцев и португальцев голландские колонисты переезжают в Новый Амстердам, ставший теперь Нью-Йорком. Его торговое и финансовое сообщество получает связи сразу с двумя метрополиями (Лондон и Амстердам), одна из которых являлась их политическим центром, другая – финансовым; а также со всеми колониями Центральной и Южной Америки, где присутствовали англичане, голландцы и евреи 438 .

Участие американцев в торговле и финансовых операциях с европейцами и латиноамериканцами дало выход из порочного круга колониальной зависимости – у североамериканских колоний появились самостоятельные интересы, потребности и ресурсы для экономической и территориальной экспансии. Проще говоря, Нью-Йорк и Бостон являлись перекупщиками европейских товаров, сбывавшихся в Латинской Америке. Так у колоний появились собственные финансы и компании, конкурировавшие с британскими, чего при обычных обстоятельствах случиться было не должно. Для Лондона ситуация осложнялась тем, что, кроме индейской пушнины и виргинского табака, колонии ничего в метрополию не поставляли, а эмиграция увеличивала колониальное население.

По ту сторону океана у Британии возникал двойник со схожей структурой общества и экономики, который не столько приносил доходы, сколько торговую конкуренцию и политические осложнения в отношениях с индейцами, Францией и Испанией, чьи колонии располагались в Канаде и Флориде 439 . В отличие от английских колоний, становившихся экономически все более самостоятельными и пополнявшихся свободным населением с Британских островов, французские и испанские колонии оставались зависимыми от метрополий, их население было малочисленным, а централизованная исполнительная власть – жесткой.

Если бы Британия рассматривала свои колонии как части самой себя наподобие федерации, ее гегемония в течение XIX и XX веков была бы неоспоримой, но, как известно, такой ход действий и образ мыслей за пределами метрополии был британцам чужд, и естественная связь событий со временем превратила бывшие колонии в одно из самых богатых и могущественных сообществ. Хотя по идеологии и культурным привычкам американская элита была более британской, нежели члены Палаты лордов, наличие самостоятельных экономических интересов и средств при отсутствии политического влияния делало ее все более непокорной.

Условия бунта против налогов и действий английских монополий заключались не в их тяжести, а в отсутствии политического представительства. Американцы считали себя британцами, но их людей не было в парламенте, их инициативы по территориальной экспансии за счет французов и индейцев не поддерживались, и в конце концов это привело к революции. Весьма характерно то, что люди и организации, связанные с внешней торговлей и финансами, контроль которых и придал провинциям самостоятельности, оставались лояльными короне в течение всей войны, так как от этого зависели их личные и деловые, пусть и краткосрочные, интересы. Застрельщиками же выступали группы, не связанные напрямую с Лондоном, например плантаторы-рабовладельцы.

В войне за независимость американцы победили вопреки дурному командованию и отсутствию дисциплины. Победу дало само наличие контролируемых сетей внешних отношений: Амстердам щедро ссужал провинции товаром и кредитом, Латинская Америка не забывала расплачиваться за покупки, а Франция вместе с государственным бюджетом внесла в залог успешной войны стабильность собственного режима. Не желая допустить усиления Британии, остальные страны отказались ее поддержать; в результате британцам не хватило сил, к тому же их одолевали сомнения в целесообразности владения такими беспокойными колониями, в то время как Индия сулила гораздо большие перспективы.

Еще долгое время США оставались провинциальной страной, а их будущая сила заключалась в настоящей слабости. Эта сила состояла в конкуренции социальных групп и вариативности институциональных порядков разных штатов, но вплоть до окончания Гражданской войны эти черты американского сообщества делали невозможным его политико-экономическую централизацию. Децентрализованные власть и финансы, слабое правительство, коррупция и экономическая нестабильность, отсутствие влияния в международной политике – такими были США, и, на их счастье, рядом не было сильных соперников. Предоставленные самим себе, Штаты прошли буржуазную и демократическую инкубацию, не тронутые угрозой внешнего вторжения.

Слабость централизованной исполнительной власти на местах и ее организация вокруг местного самоуправления в Англии, откуда прибывали первые мигранты, породили такую же систему институций в Америке, но в гипертрофированном виде. Помимо выборного самоуправления частных собственников каждый штат обзавелся своим законодательством и политической властью. Северо-восток страны принадлежал торгово-финансовой олигархии, южные штаты – плантаторам. Среди олигархии шла постоянная борьба за контроль государственной власти, в ходе которой в XIX в. трое президентов были убиты. Экономика США оставалась хаотичной как вследствие децентрализации, так и вследствие постоянного расширения. Такая вариативность, дисперсность политической и экономической власти поддерживала динамику социальной конкуренции; миграция увеличивала численность, а территориальное расширение – собственность. В итоге уровень доходов и спроса населения был гораздо выше, чем в Европе, а его внутреннее перемещение породило перманентную нехватку рабочей силы, приведшую во второй половине XIX в. ко множеству технических изобретений.

Крайне важным обстоятельством были тесные контакты Нью-Йорка и Бостона с Лондонским Сити. Уже к концу войны за независимость Британия сделала исключение из своих Навигационных актов для американских компаний: в торговле с Британией они могли ввозить и вывозить на своих кораблях любую продукцию, а не только британскую 440 . Американцы выступали посредниками британцев, например, во время континентальной блокады 1806—1814 гг. в торговле с Европой, а также широко привлекали их капитал для финансирования сделок внутри страны.

Первые годы своего существования США опасались вторжений со стороны европейских стран, чем и был вызван изоляционизм, нейтралитет в отношении Старого Света. В Новом, напротив, поддержав отделение испанских колоний от метрополии, США составили торговую и финансовую конкуренцию британцам, но для реальной экспансии их силы были еще недостаточны, и Вашингтон безучастно наблюдал, как Лондон и Париж устраивают интервенции в Латинскую Америку, невзирая ни на какую «доктрину Монро». После овладения Калифорнией 441 будущие возможности американского присутствия на Тихом океане стали очевидны для торговой и финансовой элиты, но, несмотря на участие в опиумной торговле, интервенции в Китай 442 и Японию 443 , США, ввиду неосвоенности своих внутренних территорий, до начала XX в. не могли закрепиться в этом регионе.

Различные элиты штатов выдвигали два разных подхода к сотрудничеству с бывшей метрополией. Северо-восточные штаты выступали за массированный ввоз капитала и тарифное закрытие внутренней экономики для иностранных товаров, прежде всего британских. Южные штаты, производившие на плантациях сельскохозяйственную продукцию, шедшую на экспорт в Британию, наоборот, были заинтересованы в открытых границах, им нужен был не дешевый капитал, а дешевые товары, их привлекал не столько Дикий Запад, сколько острова Карибского моря. Соответственно, Британия поддерживала южан и становилась все более враждебной в отношении северян. Разделение произошло еще среди отцов-основателей: представители северо-востока выступали за сильное федеральное правительство и централизованные государственные финансы, которые должны были консолидировать долги штатов, оставшиеся после войны 444 . Остальные штаты не собирались делиться властью над своими деньгами, судами и вооружением; в попытке избежать федеративной зависимости провинциальная олигархия блокировала централизацию в сторону более рыхлого государственного образования.

Параллельно с конкуренцией северной и южной элит шли попытки воздействовать на государственную политику со стороны средней и нижней страт сообщества. Нюанс в отношениях указанных групп и их президентов с американской финансовой элитой состоял в их обоюдном нежелании иметь центральный банк. В условиях, когда реальной валютой было золото, а доходы государства в США были крайне невелики (в связи с тем, что максимум экономических операций проходил в частном секторе), единственным надежным источником капитала для центрального банка становились международные банкиры Лондона; банкиры Нью-Йорка были еще не настолько богаты и слушались старших товарищей. Фермеры и мелкий бизнес, как водится, не доверяли своей элите, а ее зависимость от иностранцев делала их политические отношения откровенно враждебными. Э. Джексон упразднил центральный банк в пользу децентрализованной финансовой системы; А. Линкольн, отстранив частных банкиров, ввел эмитируемые правительством ассигнации. В периоды правления обоих президентов государственный долг и, как следствие, влияние международных финансистов на политику США были наименьшими за все время существования страны.

Средние и нижние страты боролись с элитой, до гражданской войны выступая за децентрализацию, а после за централизацию государственных и финансовых институтов, но не они в итоге получали максимальные выгоды, а элиты (или какая-то их часть). Усилия Джексона были поддержаны провинциальной олигархией, тогда как попытка Линкольна управлять финансами страны через правительство закончилась с его крайне своевременной смертью сразу после победы в Гражданской войне, а государственный долг оказался в руках олигархии Нью-Йорка и Лондона. И если в период войны Британия была настроена по отношению к северянам враждебно, то со смертью Линкольна симпатии Британии вновь обратились к США, вернее, их северо-восточным финансовым кругам.

Периодический приход к власти представителей неэлит способствовал перераспределению доходов в виде упорядочивания контроля финансов, распределения земли или увеличения обязанностей исполнительной власти. Чтобы эти меры не беспокоили институциональную структуру, организовывалась экспансия на Запад: Джексон был сторонником выселения индейцев, а при его преемниках у Мексики были отобраны западные территории. При Линкольне экспансия приняла организованный экономический характер и впоследствии сделала США самой крупной экономикой мира.

Начавшийся экономический бум 1850—1873 гг. интенсифицировал миграцию и территориальную экспансию США на Запад. Промышленно развитые северные штаты сознавали преимущества централизованного управления страной вместе с перспективами экономического роста на протяженных территориях, и гражданская война стала неизбежной. Борьба с рабством – хороший лозунг, но это был лишь предлог для того, чтобы лишить южную элиту средств к существованию. Европейские страны отказались от рабства в колониях в начале XIX в. не потому, что рабство аморально и унижает человеческое достоинство, а в связи с неэффективностью Карибских латифундий. В южных штатах, напротив, создание семейных общин среди рабов сняло издержки на ввоз живого товара, обеспечив естественный прирост населения и его полную лояльность: во время войны нередки были случаи, когда рабы телами закрывали своих хозяев от пуль северян, воевавших под лозунгом освобождения. Большая централизация и уровень развития северных штатов позволили им победить, сконцентрировав подавляющий объем ресурсов. Гражданская война 1861—1865 гг. стала первой массовой войной с всеобщим призывом, поездами и одновременными действиями на разных театрах. Режим реконструкции, включавший поражение южных плантаторов в правах, позволил северянам спокойно их ограбить, тогда как вопросы предоставления гражданских прав освобожденным рабам отошли на второй план еще на сотню лет.

Экономический бум, проведение железных дорог к Тихому океану и массовое переселение людей обогатило все население страны: высокими нормами доходов обладали и фермеры, и лавочники, и олигархия. «Внезапно» оказались востребованы многочисленные технические инновации, росли объемы производства и обороты торговли. Огромная, стремительно растущая экономика Северной Америки стала самым привлекательным объектом инвестирования для лондонского Сити, который к 1914 г. вложил в американскую экономику порядка 3 миллиардов долларов, а получил в виде чистых выплат и дивидендов 5,8 миллиардов 447 . Около трети всех американских активов принадлежало британцам, для которых США были доходны и совершенно не опасны.

К тому времени, когда США окончательно объединились, в Европе завершилось институциональное оформление британской гегемонии. Вслед за доступом буржуазии к гражданским правам после революции 1848—1849 гг. начинается экономический бум, вместе с ним стремительная урбанизация, появляется многочисленный средний класс. Но этот же бум создал предпосылки обогащения и роста могущества прочих стран, что впоследствии привело британскую систему гегемонии к крушению. С 1830-х гг. между Британией и Россией шла «холодная война» за контроль Турции и внутриполитических отношений в Центральной Европе. Россия не имела достаточного капитала и мощных деловых организаций, так что надеяться могла только на военное преимущество. Победу Британии предопределило ее финансовое и торговое могущество и умение управлять международными отношениями.

Более разнообразные связи британцев сделали их союзниками большинство европейских стран; Российская империя таковых не имела, несмотря на военную поддержку, которую она оказывала европейским монархиям в 1848—1849 гг. Британия тщательно отслеживала политическое равновесие в Европе, а управление долгами зависимых государств давало необходимую поддержку ее военным интервенциям и политическим притязаниям, тем более что, в отличие от остальных, британцы прямому политическому контролю предпочитали косвенный, воздействуя на экономику и поддерживая оппозиционные политические группы.

После Крымской войны, когда Британии и Франции удалось сдержать политико-экономическую экспансию Российской империи в Турции, их противостояние получило продолжение во время гражданской войны в США: стремясь не допустить дальнейшего усиления Британии, Россия поддержала северные штаты, не дав состояться интервенции в поддержку конфедератов, но опять оказалась неспособной извлечь какие-то выгоды. Происходит объединение Италии и Германии, использовавших противоречия между доминирующими державами и разрешивших их за счет слабейшего из великих. Франция поддержала Пьемонт против Австрии в 1860—1861 гг., а экспансия Пруссии была поддержана Россией против Австрии в 1866 г. и Франции в 1870—1871 гг. для восстановления status quo перед Крымской войной 448 .

Урбанизированная и стремительно развивавшаяся Германия легко пережила отмену границ немецких королевств и княжеств, а сельская, депрессивная южная Италия, напротив, потребовала карательных операций для усмирения бандитизма. В Италии захват Пьемонтом остальных королевств был профинансирован генуэзской олигархией, сконцентрировавшей управление финансами страны, тогда как в Германии банкиры Франкфурта и торговцы Гамбурга поддерживали давние связи с Лондонским Сити, а рейнские промышленники были накачаны деньгами центрального правительства, изъявшего 5 млрд франков у Франции в качестве военной контрибуции.

Создание новых государств связало буржуазию их сообществ, до этого проживавших на политически разрозненных территориях. Рост доходов способствовал появлению всеобщего образования в последней трети XIX в. в качестве средства социализации граждан. Это обстоятельство вывело внутреннюю политику за рамки прямого насилия, оставив население лояльным, но подвергнув представителей правящих монархий риску террора со стороны образованных маргиналов. Всеобщее образование создает из населения «нацию» – сообщество, отождествляющее себя не только с языком, религией или социальным статусом, но и с государством, которым управляется. Деформация малых локальных структур отношений индивидов и групп (семейных, сельских, территориальных отношений в пользу всего сообщества в пределах юрисдикции) сделала общество конца XIX – начала XX века массовым. Появляется легальная, публичная политическая борьба в рамках политических партий и нелегальное движение радикалов; эта борьба обостряется с наступлением депрессии в 1873—1896 гг., что приводит к взрыву национализма.

В отличие от прошлых кризисов, вызываемых перепроизводством или избытком капиталов в отдельных секторах экономики, Великая Депрессия XIX в. была вызвана общим для британской глобальной финансовой системы перенакоплением капитала, инвестиции которого уже не приносили прошлых прибылей, а новые рынки для объемных вложений были либо малы, либо небезопасны. Сначала с чрезмерными накоплениями столкнулась Британия, и вскоре угнетающее снижение прибылей стало ощутимым всюду, где присутствовал британский капитал. Благодаря открытости британской экономики и наличию фиксированного золотого стандарта избыток капитала снижал его стоимость, и падающие цены не только разоряли бизнес, но и давали покупателям дешевые товары 449 . Дешевеющий капитал поднимал цену золота как стабильного расчетного средства; большинство коммерсантов в Европе и США на этом теряли, однако международные банкиры в лондонском Сити, управлявшие обменом золота на остальные валюты, только выигрывали. Бывшие либералы-фабриканты становятся финансовыми инвесторами и приходят к консенсусу с консерваторами в парламенте. Начинается деиндустриализация британской экономики и массированный вывод капитала для инвестиций в других странах 450 .

Экономика не перестала расти, но лишь замедлилась. Относительное повышение уровня жизни при одновременной безработице сделало публичную политику массовой, и образованные массы в лице социал-демократов требовали государственного перераспределения доходов. Но получить эти доходы они смогли лишь после концентрации капиталов и производства, каковое произошло в форме вертикально-интегрированной корпорации в США и финансово-промышленных конгломератов в Европе 451 . Задача этих огромных объединений состояла в отмене рынка и монополизации секторов экономики.

Конгломераты создавались при деятельном участии правительств и включали в себя объединения банков и промышленных предприятий, создаваемых государством либо получавших государственные преференции. Как и колониальные компании XVII—XVIII вв., новые объединения становились чем-то вроде частных филиалов государства, призванных завоевать рынок, а с ним и политическое могущество 452 . Одновременно по всей Европе закончилась парламентская борьба либералов и консерваторов, которые пришли к консенсусу и занялись обслуживанием интересов финансово-промышленных конгломератов, сконцентрировавших контроль над частным и государственным капиталом. Теперь оппозицией стали социалисты, представлявшие интересы рабочих, клерков и той части сообщества, которая частной инициативе предпочитала государственное распределение.

Сравнительно небольшим частным предприятиям первой половины XIX в. было трудно выдерживать бремя социальных расходов, и положение рабочих и офисных служащих было весьма жалким, особенно в периоды кризисов и безработицы. Но чем крупнее становился бизнес, тем большие объемы средств с него можно было взимать, чему бизнес, естественно, сопротивлялся как мог. Заботясь о социальной стабильности, Бисмарк в Германии и другие правительства после него вводили страховую и пенсионную систему для рабочих и служащих, сделав социалистов ручными и лояльными режиму. В США правительство такой политики не проводило, но сравнительно высокий уровень доходов и бесконечная дефляция делали ситуацию некритичной.

Решение двойной проблемы относительно низких доходов буржуа и относительно высоких зарплат рабочих пришло в виде вертикально-интегрированных корпораций, которые смогли подчинить национальный рынок и обеспечить массовое производство, рабочие места и растущие цены. Одновременно правительства одно за другим закрывали внутренние рынки своих стран для иностранных товаров. Вместе эти преобразования дали относительное увеличение внутренних рынков и доходов как нижней, так и верхней части сообщества. Другой стороной стала очевидная власть корпораций во внутренней политике США и финансово-промышленных конгломератов в Европе.

Суть вертикально-интегрированной корпорации – интернализация внутренних издержек и замыкание субпроцессов в рамках общего предприятия и бизнес-стратегии. Подчинив себе целые отрасли, американские корпорации и европейские предприятия сливаются с банками, обеспечивая себя постоянным источником финансирования. Поскольку отдача от инвестиций в расширение производства и торговли снижалась, капитал переводился в финансовый сектор, а слияние финансовых, торговых и промышленных групп позволило финансовой олигархии контролировать крупнейшие активы в промышленном и торговом секторах посредством управления их коллективными финансами. И поскольку США обладали самым большим внутренним рынком, американская олигархия сосредоточивается на организации и управлении массовой экономикой, которая сделала ее финансово-промышленные группы самыми крупными в мире.

Данные группы были созданы как собиранием активов за счет собственного роста, так и при помощи иностранного капитала. Если Морган, Гарриман и нью-йоркские банки выросли на британском капитале, то Рокфеллер и Форд в большой степени благодаря собственным усилиям, но в любом случае, подчиняя себе целые отрасли и обзаводясь собственными банками, корпорации вставали на путь не только слияний и поглощений, но и взаимной поддержки. Накопленные объемы капитала и нестабильность финансовых рынков в итоге дали крупнейшим финансово-промышленным группам максимальную власть над американским сообществом, когда в 1913 г. была создана Федеральная резервная система – центральный банк, регулируемый государством, но находящийся в собственности у некоторых частных лиц и их деловых организаций 453 . Теперь можно было говорить о законченном контроле внутри сообщества и выйти на дорогу настоящей экспансии.

Рынок частных и корпоративных предприятий сам по себе оказался недостаточен для поглощения производимых капиталов, накапливающихся в мировом и региональных центрах управления капитализмом. Эта неспособность рынка являлась (и является до сих пор) следствием глубокой асимметричности капиталистической системы отношений. Недостаток свободного рынка восполнялся объемными государственными заказами в области вооружений. Избыток капиталов дал государствам свободные средства, начинается колониальная гонка: европейцы захватывают внутренние территории Африки и Индокитая, предварительно договорившись о правилах «эффективной оккупации» в виде получения экономических выгод 454 . Чем больше становились конгломераты предприятий и тарифы, защищавшие внутренние рынки, тем больше усиливалась территориальная экспансия.

Эти процессы, получившие название империализма, свидетельствовали о том, что в системе британской гегемонии происходила перестройка и группирование ее участников, каждый из которых пытался нарастить влияние и богатство. Непосредственные экономические выгоды империализма были по меньшей мере сомнительны: в новые колонии было вложено немало средств, большие траты вызывало содержание армий и флотов, но отдача от этих вложений была минимальна. Дешевые ресурсы можно было получить и без захватов, рынок сбыта в колониях был ничтожен, и пока расчет велся на будущие сказочные дивиденды, главным оставалось накопление активов. Но эта политика непроизводительных трат в виде гонки вооружений и финансирования военных экспедиций поглотила избыточную ликвидность и включила в мировую капиталистическую систему архаичные сообщества, остававшиеся вне процессов экспансии капитализма 455 .

Система политико-экономических отношений империализма во многих чертах напоминала современные реалии. Будучи центром мировой экономики, Британия культивировала такую международную политико-экономическую систему, в которой зависимые сообщества и колонии играют роль статистов и поставщиков отдельных видов ресурсов (для последних эта система оборачивается зависимостью от конъюнктуры рынка и хроническим дефицитом бюджета) 456 . Став звеньями в замкнутой цепи, периферийные сообщества функционировали только при постоянной подкачке капиталов извне. Их собственных накоплений не хватало для внутреннего развития, в связи с чем внутренняя структура таких сообществ отличалась крайним неравенством и доминированием олигархии. На заемные деньги строилась вся инфраструктура, железные дороги и заводы, и поскольку внутренних накоплений и прибылей для оплаты займов было недостаточно, эти страны, как Аргентина в 1880-х гг. (поставщик мяса и зерна в Британию), становились «безнадежными должниками». Но для метрополии безнадежный долг означал новые заимствования, которые гарантировали, что заемщик будет платить всегда, поставлять свои ресурсы по нужным ценам и вообще вести себя тихо 457 . За исключением нескольких европейских стран и США, все остальные были именно такими статистами, не властными ни во внешней, ни во внутренней политике.

Стратегия территориальных захватов обострила соперничество Британии и России; с 1870-х гг. оба государства ведут «Большую Игру» в Центральной Азии, причем у элит обеих стран были одинаковые параноидальные страхи: каждый опасался войны на тех территориях, где организация крупных военных вторжений была фактически невозможна. То, что было названо Большой Игрой, по существу, не имело далеко идущих последствий, игры последующих поколений превзошли ее многократно. Гораздо большую опасность для Британии стала представлять Германия, где создаваемые при поддержке правительства конгломераты деловых предприятий осуществляли самую крупную в Европе экспансию в торговле и промышленности, а их научное и техническое обеспечение становилось одним из самых лучших в мире.

Германия представляла собой «общество догоняющего развития», политико-экономические усилия которого исходно централизованно выстраиваются правительством вокруг крупных предприятий, используя уже существующие рынки, изобретения и институциональные инструменты, а не создавая их вслепую, как предшественники. Объединение Германии сделало ее самым многочисленным и образованным сообществом Западной Европы, а инвестиции правительства в военную индустрию и закрытие внутреннего рынка в 1880-х гг. способствовали бурному развитию уже появившейся к тому времени промышленности. Политику правительства и действия политических партий определяли четыре группы элит: армия, бюрократия, землевладельцы и олигархия; закрытие рынка удовлетворяло землевладельцев, а громадные военные заказы для армии и флота – военных и олигархию 458 . В политической публицистике надувался пузырь германской демократии, заключавшейся в «стихийном подчинении вождю», в противовес продажным западным либералам, и немецкие граждане, богатеющие в ходе длительного экономического роста, были с такой позицией вполне солидарны 459 .

Тем не менее экономически Германия и гегемон были совершенно несопоставимы, ибо доходы Британии как до депрессии, так и после нее превышали германские, несмотря на любой промышленный рост, и понимание этого заставило Германию с удовольствием поучаствовать в гонке вооружений, чтобы стать хотя бы вторым номером 460 . Но даже и в этом случае прямое столкновение с Лондоном было для Берлина неприемлемым; объектом предполагаемого вторжения оставалась главным образом Франция, и военные планы германский Генеральный штаб строил, исходя из британского нейтралитета.

Если в начале депрессии попытки создания монопольных картелей были относительно неудачными, то к 1896 г. институциализация сверхкрупных корпоративных объединений в развитых странах наконец увенчалась успехом – цены начали расти, а с ними и прибыли корпораций и банков при относительно высоком уровне доходов граждан. Все шире распространяется и растет машинизированное производство; в целях снижения издержек и преодоления конкуренции концентрация капитала и производства сопровождалась массированным инвестированием в научные исследования и техническое оснащение предприятий. Как и в начале XIX в., наличие острой конкуренции и свободных средств привело к скачку в техническом развитии, но теперь инновации все больше вовлекали науку и образование. Повсеместно развивалась инфраструктура, а нижние страты общества получили доступ к потребительским кредитам, и чем больше рос спрос, тем более массовым становилось производство. Появляются конвейер, автомобиль, бытовая техника, массовое изобретательство, система менеджмента и внедрение технических инноваций. В связи с доступом масс к высокому искусству модернизируется культура, предлагая массовую оперу, чтиво, кино и рафинируя кокаиновый декаданс поэзии.

В США растущие цены, а равно и злоупотребления олигархии выводят на политическую сцену популистов типа Т. Рузвельта, финансировавшихся олигархией, младшими деловыми партнерами и протеже которой являлись избираемые президенты, чья главная внешнеполитическая задача, в свою очередь, состояла в обосновании политико-экономической экспансии США во внешний мир. Раздробление крупнейших монополий, таких как Standard Oil, American Tobacco, U. S. Steel, General Electric, AT&T, вовсе не мешало крупным деловым организациям непрестанно расти в числе, тем более что управление этими разделенными предприятиями посредством банков сохраняло полный контроль ключевых акционеров в пределах общей финансовой группы. Кроме того, начиная с 1880-х гг. и по сию пору основную часть своих активов плутократия отдает в доверительное управление посредством множества трастов, пользуясь тем, что эта форма юридического лица не требует раскрытия имен бенефициаров 461 . Борьба с политическим влиянием корпораций началась с момента их появления в США и Европе, но она была бесполезна и не принесла результатов до тех пор, пока в кризисные 1930-е гг. британская система управления капитализмом не исчерпала себя и в развитых странах не начались централизаторские реформы.

Теперь американские корпорации активно вторгались в Европу, Латинскую Америку и Дальний Восток, предлагая государствам кредиты, концессии, сооружение инфраструктуры для поддержания бизнес-процессов. США настойчиво напоминали своим европейским коллегам о полезности свободного рынка и «открытых дверей», в особенности когда речь шла о Китае или другой неблизкой стране 462 . В Латинской Америке военно-политическое давление и бесконечные организационные возможности корпораций США подчиняют местные сообщества, чьи попытки избавиться от репрессивных режимов плантаторов и горных заводчиков предупредительно блокировались либо направлялись в нужное американским корпорациям русло. В то время упоение собственным могуществом было велико, так что «дипломатию доллара» и «политику большой дубинки» еще не рядили в лицемерную риторику свободы и процветания. При этом, имея большой внутренний рынок, США не стремились оккупировать чужие территории иначе как в военных целях: они предпочитали поддерживать диктаторов зависимых стран, в обмен получая дешевые ресурсы.

В начале XX в. колонизация свободных территорий исчерпала себя, и империализм неумолимо сталкивал правящие державы. Корпорации и правительства готовились не только к столкновению в большой войне, они также начинали задумываться над дальнейшей управляемостью коммуникации сообществ. Финансовое осеменение капиталистической машиной участвующих в ее работе сообществ помимо империализма и корпоративизма рождало также возрастающее неравенство, сначала в виде увеличения объемов и стоимости контролируемых олигархией активов, а с конца XIX в. и в виде падения доходов населения в сравнении с ценами. Эта ситуация усугублялась кризисами раздутой финансовой системы, которые происходили с пугающей частотой каждые пять-семь лет вследствие частных спекуляций и государственных дефолтов.

В периферийных странах, сообщества которых пожинали плоды доступных финансов, быстрая урбанизация, рост экономики и среднего класса при нестабильности коммуникации и высоком неравенстве вели к неуправляемым социальным трансформациям. В Мексике, Турции, Иране, России и Китае 463 происходят революции, а в британских колониях политические движения за равные гражданские права в общей империи перерастают в антиколониальное движение, постепенно охватившее Индию 464 . Британия так и не включила колонии в свою политическую структуру на равных, и потому даже сообщества европейских переселенцев в Канаде, Австралии и Новой Зеландии требовали все большей политической самостоятельности; метрополия признала их доминионами, и будущее сворачивание колониальной империи было предрешено.

Включение колониальных сообществ происходило через аристократию и высшую буржуазию, выполнявших непосредственные административные задачи и обслуживавших неравноправную торговлю в пользу метрополии. Нежелание Британии повторять опыт борьбы с США позволил притязаниям сообществ белых переселенцев максимально расширить самоуправление. Лондон уступал доминионам все большую долю политического суверенитета, предполагая, что, пока жива «империя» и возглавляемый Британией мировой порядок, поведение доминионов так или иначе будет опосредовано решениями Лондона и потому будет достаточно непосредственного присутствия британских компаний и финансов Сити, охраняемых военным флотом 465 .

В Индии введение государственной администрации взамен управления Ост-Индской компании в середине XIX в. остановило массовый ежегодный голод, а в период империализма избыток капиталов способствовал социальному развитию и экономическому росту. Увеличение городского образованного населения и влияния местной буржуазии в Индии и доминионах повлекли за собой те же притязания на равный экономический статус с метрополией и, поскольку эти притязания отвергались, политическую независимость. Пока возглавляемый Лондоном мировой политический и экономический порядок существовал, любые поползновения колоний были несущественны, но с его деформацией, потерей политической и финансовой гегемонии «империя» ушла в прошлое. И если доминионы в будущем много выиграли от сохранявшихся связей с бывшей метрополией, то Британия уже не могла конвертировать свои отношения с бывшими колониями в рост своего политико-экономического могущества.

Но пока она еще оставалась полной сил, обладая наибольшей долей мировых финансов, экономическим и политическим контролем над ¼ части суши и самым большим военным флотом, который патрулировал все океаны, кроме Северного Ледовитого. Торговый флот Англии в 1870 г. превышал тоннаж торговых флотов пяти крупнейших морских держав, вместе взятых. В мировой системе капитализма, управлявшейся Британией, росли другие участники, и гегемон так же, как и раньше, мог объединяться с некоторыми из них против других, но уже был не в состоянии контролировать всю систему отношений. Данное обстоятельство требовало от Британии дезавуировать тех конкурентов, кто, опираясь на экономическую мощь, был способен бросить вызов его политическому могуществу. Таким сообществом оказалась Германия, предварительные цели которой включали обезвреживание прежде всего Франции и в меньшей степени России. Последняя долго являлась главным политическим противником Британии, и после многих лет соперничества наконец-то была вторично побеждена руками Японии 466 , чья модернизация и войны были оплачены с помощью займов из Лондона и Нью-Йорка. Понижение международных позиций Российской империи позволило Британии разрешить с ней спорные вопросы и зафиксировать границы влияния. Отношения Британии с Францией также постоянно колебались вследствие колониальной конкуренции, но, когда Африка закончилась 467 , стороны сочли за благо объединиться против Германии.

Скрытый конфликт с Германией, напротив, разрешен не был, что показала англо-бурская война 468 , когда полумиллионная британская армия с трудом победила южноафриканских буров, накачанных германскими деньгами и оружием. Британия не желала согласиться с притязаниями Германии на роль политического лидера континентальной Европы и обладателя перспективных колоний на Ближнем и Дальнем Востоке, так как следующим шагом стало бы политическое забвение Лондона и неспособность отстоять накопленные им активы. Этот фактор сделал войну против Германии предпочтительной, и в 1904, 1907 гг. Британия, Франция и Россия образуют союз, нацеленный против Германии.

Разумеется, политические союзы указанных участников были и раньше: Германия, Австрия и Италия образовали Тройственный союз 469 против Франции и России, а те создали парный альянс 470 , но интересы союзников с обеих сторон отнюдь не сходились, что удерживало государства от войны. Франция и Германия имели претензии друг к другу, но Франции нечего было делить с Австрией, а конфликт Германии с Россией все еще оставался потенциальным (он стал бы явным после подготовки турецкой армии и завершения строительства железной дороги Берлин – Багдад). Сопоставление экономических возможностей и геостратегических позиций обоих альянсов однозначно указывало на неминуемый проигрыш центральных держав, так как у Антанты было больше территорий, денег, людей и при желании она могла взять противника хотя бы измором, что в итоге и произошло.

Германия это понимала, и ее рекогносцировки в Марокко 471 продемонстрировали осторожность в отношении возможного конфликта с Британией, которая предотвращала конфликт континентальных держав одной угрозой своего участия в ней. Учитывая, что к 1917 г. германский военный флот должен был установить паритет с британским, ситуация несла сильные риски, поэтому провокация 1914 г. в Сараево была поддержана, а из зачинщиков Британия вступила в войну последней, убедившись, что основные участники введены в строй. Хотя после Первой мировой войны вина за ее развязывание была возложена на Германию (в самом деле, было бы странно, если бы Антанта объявила виновной себя), этот конфликт являлся ничем иным, как превентивной войной, спровоцированной Британией и ее союзниками против Германии. Германия же с готовностью поддалась на эту провокацию, поскольку сама долго планировала военные действия в континентальной Европе 472 .

Выбор британцев и союзников, однако, был невелик: попустительство Германии закончилось бы региональной европейской войной, после чего Британия и Германия остались бы один на один и противостояние продолжилось. С 1905 г. в отношениях европейских стран один за другим разворачиваются политические кризисы: 1905—1906 гг. – первый марокканский кризис, 1908 г. – боснийский кризис, 1911 г. – второй марокканский кризис, 1912 г. – первая балканская война, 1913 г. – вторая балканская война, 1913 г. – албанский кризис, 1914 г. – Сараево. Жесткость политических трений и согласованных военных планов сделали в 1914 г. реакцию Германии на выстрел в Сараево предопределенной, остальное было делом дипломатической техники.

Главные участники войны надеялись на блицкриг в течение полугода, но длительность противостояния и умопомрачительные расходы буквально оставили противников без денег. Общие затраты и убытки для каждого из основных участников войны исчислялись десятками миллиардов их национальных валют. Две трети производства и большая часть (государственных) бюджетов были заняты под военные нужды (в России к 1917 г. на войну уходила половина национального дохода), а треть взрослого мужского населения воюющих стран поселилась в окопах 473 .

В меньшей степени страдала Британия, она являлась организатором, перекачивая по миру оружие, деньги и сырье, но она теряла экономический контроль, внутренние рынки закрылись, рынок капитала, из которого Лондон черпал свои «имперские» амбиции, свернулся. Большая часть ее финансовых резервов была потрачена уже к 1915 г., так что Антанта занимала деньги и размещала военные заказы в США, что сделало Америку самым богатым сообществом и ослабило конкурентов. Теперь Нью-Йорк в лице финансовой группы Д. П. Моргана-младшего финансировал Лондон и по дешевке скупал британские активы на американской территории 474 , а рыночная стоимость американских предприятий, обслуживавших военные заказы, взлетела до небес 475 .

Война вызвала нарушение мировой торговли и централизовала экономики под прямым административным контролем представителей военного и корпоративного истеблишмента. Происходило нарастающее изъятие доходов населения через инфляцию и налоги, а для олигархии растущие военные расходы означали крупные частные вложения в государственные заимствования 476 . Антанта выиграла войну истощением Германии, однако результаты оказались далеко не удовлетворительны. Франция не приобрела никаких политических или экономических выгод, которые достались, в основном, Британии, сохранившей свою систему мирового контроля. То была пиррова победа: британская институциональная система политического управления мировым капитализмом оказалась надломлена, мировой рынок разрушен, внутренние рынки закрыты, население самых богатых стран обеднело.

Лондон оставался расчетной палатой всего мира, но мировая экономика уже не производила прошлых прибылей. Пытаясь решить частную проблему конкуренции с другим сообществом, гегемон принес в жертву всю систему контроля зависимых отношений, которую выстраивал предыдущие сто лет. Война закончилась победой для американской олигархии, чья доля активов и финансов внутри британской системы капитализма стала наибольшей; настолько же выросла степень влияния американских банкиров во главе с Д. П. Морганом-младшим над деловыми и политическими организациями Америки, Азии и Европы 477 . Этой ситуацией воспользовались США: в 1916 г. они приступают к строительству океанского флота и в 1918 г. едут в Версаль с твердым намерением конвертировать свою финансовую власть в политический контроль.

Измеряемые миллиардами американские сбережения, собранные и переданные домом Моргана с Уолл-Стрит, стали решающей составляющей британской победы. На момент проведения Версальской мирной конференции в 1919 года Англия была должна США невероятную сумму в 4,7 млрд. долларов, в то время как… инфляция цен на внутреннем рынке на 300% превышала довоенные показатели. Британский государственный долг вырос более чем в девять раз, на 924% до огромной по тем временам суммы в 7,4 миллиарда фунтов стерлингов с 1913 года до конца войны в 1918 году 478 .

Американское государство и крупнейшие банковские группы выступали главными кредиторами Антанты, в связи с чем решили, что США более не могут довольствоваться положением младшего партнера европейцев. 14 пунктов В. Вильсона (не отрицая его персонального идеализма) отражали не только глобальный подход и обращение ко всем лицам, заинтересованным в мире и процветании, но и вполне очевидную заявку на доступ к управлению мировой экономикой и мировой политикой. США предлагали пересмотреть политические договоренности Антанты, чтобы учесть американские интересы; открыть рынки, чтобы накачанный деньгами и мощностями американский бизнес не имел проблем со сбытом; обеспечить свободу морских коммуникаций, то есть их независимость от британского военного контроля; создать мировое правительство (Лига Наций), чтобы ограничить политическую власть Британии и Франции и т. д.

Поскольку США еще не имели политического влияния, сопоставимого с британским, и поскольку после русской революции 1917 г. призыв коммунистов ко всеобщему миру оказался весьма привлекательным для колониальных сообществ, декларация Вильсона представляла собой документ, преисполненный самых благих пожеланий, но в итоге ничего, кроме долгов по кредитам, американцы получить в Европе не смогли 479 . Британия и Франция считали себя еще достаточно влиятельными, чтобы распоряжаться судьбами мира, и не видели причин уступать своим кредиторам, особенно в такие трудные годы, когда популярность коммунизма и движение за освобождение колоний становились все сильнее. США могли создавать капитал, но превращение его во власть оказалось куда более эфемерным, трудным, длительным предприятием, которое увенчалось успехом лишь к середине XX в., заодно со сменой международного институционального порядка преодолев старые трудности накопления капитала.

Глава 3 Упражнения демиургов

§1. Страна рассеяния

Россия долго пыталась понять себя и занять свое место в мире, совершив множество полезных и бесполезных деяний. Свершения и злоключения российской истории часто объясняются особенностями специфической ментальности, произрастающей в пику проискам многочисленных врагов и жестоким морозам. Реальной проблемой, однако, являлись трудности организации социального пространства, в котором, в силу объективных условий, самые большие успехи были недостаточны при чрезмерной цене, которую за них приходилось платить. Единственным участником, кто усиливался, несмотря ни на что, было государство, чье всевозрастающее давление провоцировалось задачами внешней политики и нуждами внутреннего управления.

Россия вышла из Смуты в начале XVII в. наполовину разоренной и дезавуированной из активной внешней политики. При первом царе из семьи Романовых центральная власть, по бедности, была слаба и нуждалась в поддержке сословий и провинций, собирая Земские соборы для очередного повышения налогов и других общегосударственных вопросов. Все же опричнина и гражданская война не прошли даром: с самостоятельной политической ролью аристократии было покончено и государство при помощи бюрократии централизовало управление внутренней политикой. В целом сообщество развивалось вяло, и на то были свои причины.

Обширная территория при очень низкой плотности населения определила медленный ход социальных процессов, мелкий рынок и слабую урбанизацию сообщества. Сухопутные коммуникации были дороги для торговли и удобны для военных операций, что отдало провинциальные сообщества в распоряжение государства, монополизировавшего основные доходы. Ввиду наличия бедности и отсутствия конкуренции управляющие институты жили только за счет ренты; никакой политический фактор не мог изменить ситуацию даже и при благоприятной конъюнктуре. Все участники, сверху донизу, находились в односторонней зависимости от государства, которое, вследствие слабости сообщества, легко эксплуатировалось частными лицами, находящимися у верхушки социальной пирамиды. Уровень урбанизации, грамотности населения составлял считанные проценты, а подушевой ВВП был в полтора-два раза ниже, чем в развитых странах Европы и Азии 480 .

Внешняя политика и содержание армии съедали почти все налоги, и государство забирало в свое пользование все источники капитала. Русские торговцы были бедны, их обороты медленны, часто безденежны. Доступ к получению капитала всегда опосредовался государством, так что злоупотребления «особ, приближенных к государю» и его доверенных лиц были «нормальным» состоянием дел 482 . Торговый и промышленный рост наблюдался лишь в Москве, малолюдном Поморье и Поволжье. Землевладельцы, служившие государству в обмен на управление крестьянами и получение с них дохода, практически не могли поддерживать эти доходность и управляемость без полицейской помощи государства. Без доступа к богатым рынкам и без капитала земля могла дать дворянам какое-то пропитание, но не больше.

Узость рынка и малопродуктивность экономики заставляли крестьян постоянно мигрировать вопреки юридическим запретам и, разоряя землевладельцев, они колонизировали окраины страны. При этом активность крестьян как основного податного сословия, вынужденного оборачиваться и зарабатывать, была высокой, но создаваемый ими рынок – очень мелким, не рождавшим концентрированных капиталов 483 . Поскольку прикрепление к земле и эксплуатация крестьян были основным ресурсом для поддержания институционального управления, правящие группы и государство проводили целенаправленную политику социального исключения и ограничения экономической деятельности большей части российского сообщества. Остальные сословия, прежде всего горожане, защищались от конкуренции со стороны пришлых крестьян и не допускали их поселения, так что русские города оставались малы и невзрачны. Изыскивая средства на внешнюю политику, государство пыталось выудить драгоценные металлы из массового обмена для концентрации их в казне, заставляя население пользоваться медными деньгами по стоимости серебра, и только перспектива полного разорения заставила общество предъявить государству счет, закончившийся расправой 484 .

Характерно, что сообщество, вплоть до высшей аристократии включительно, особенно церковь, отличалось страстью к торговле, и «царь здесь – первый торговец», но эта страсть была обусловлена бедностью и перманентной финансовой нестабильностью. Торговый баланс был положительным, но объемы невелики. Полуфабрикаты типа кож, веревок, парусины и вывоз мачтовых сосен давали основной доход во внешней торговле, как бы мала она ни была во льдах Белого моря. Во внутреннем торге ничто не могло сравниться с водкой, которой, по радению за народную трезвость, опаивали только в специальных царских кабаках. С начала XVII в. Россия была исключена из активной внешней торговли, но конкуренция европейских торговцев привела к тому, что они сами являлись в Архангельск с товарами, а в Москву – с «прожектами» о развитии сырьевых отраслей хозяйства и посреднических услугах.

Московское правительство, хоть и сознавало плачевность своего положения, но о потенциальных преимуществах тоже было осведомлено. Не имея возможностей развиваться самостоятельно, оно регулярно выступало против предлагаемой роли колонии, например, путем создания голландских хлебных плантаций в Поволжье или продажи транзита персидского шелка 485 . В связи с такой политикой российская верхушка оставалась беднее своих польских коллег, из-за близости к рынкам и коммуникациям пошедших противоположным путем. Однако долгосрочные процессы оправдали действия Москвы, которой удалось сохранить, по крайней мере, политическую независимость. В краткосрочный период Россия, наоборот, уступала Польше как в экономическом развитии, так и в политическом могуществе. Военные победы и округление территорий 486 дались России лишь потому, что в Тридцатилетней войне Польша оказалась полностью разбитой и разоренной Швецией 487 . После Медного бунта денег на войну не стало, и победы прекратились.

Ко времени Петра власть давно уже создала армейские полки в западном стиле; закупка новейших технологий, коими тогда было оружие, составляла главную часть импорта со времен Ивана Грозного. Применялся меркантилизм, строились заводы, которым, однако, освоение новейших технологий не давалось, и они обслуживали внутренний рынок потребительских товаров. Как и в остальных европейских странах, работать на этих заводах и мануфактурах отправляли нищих, бездомных и бродяг, отлавливаемых для труда за паек 488 . Понимание внешнеполитической опасности со стороны модернизированных соседей заставило многократно ускорить эти процессы, но результаты петровских реформ оказались весьма двусмысленными, поскольку военные победы и открытость внешнему рынку дались тотальным разорением страны. Помимо государства, ограбившего население непомерными налогами, от них выиграла безмерно обогатившаяся верхушка «птенцов» и иностранные торговцы, полностью завладевшие российской внешней торговлей, возросшей, действительно, в десять раз 489 . На бумаге не было государства, чьи законы поощряли и принуждали к коммерции и производству более, чем в России. Внутренней политикой заведовала Берг-коллегия (Министерство промышленности), но реальность оставалась неприглядной.

Из построенных заводов выжили лишь уральские, продукция которых была критична для побед армии, а ресурсы огромны и дешевы. Все остальное было неважным по качеству и дорогим, живя лишь субсидиями. В первой половине XVIII в., вследствие достижения Нидерландами пределов роста и непрерывных войн, европейский рынок пребывал в угнетенном состоянии, поэтому экономика урбанизированных сообществ развивалась слабо. Ради сохранения созданных мануфактур были монополизированы отраслевые рынки и запрещена крестьянская торговля. Для царя, очарованного богатством Голландии и мощью ее торговых олигополий, это был самый простой и доступный путь извлечения дохода, но хозяевам заводов это не помогло 490 .

Большинство населения, включая массу дворян и купцов, оказалось разорено, центральные провинции пришли в запустение в связи с высокой смертностью и вынужденной миграцией крестьян, так что прозвание Антихриста за Петром Великим в том времени закрепилось недаром. Поступающие доходы целиком шли на армию и флот, но армия, включая офицеров, голодала, а флот быстро гнил. Коррупция стала системным институциональным фактором. Страна превратилась в нечто среднее между заводом и казармой, жизнь городов и деревень замерла. Зато роскошной была жизнь олигархии друзей и приближенных Петра 491 , и отличие колониальной Бразилии от России заключалось лишь в политической независимости последней. Эта независимость была упрочена с такой авторитарностью во внутренней политике, что сообщество превратилось фактически в частную собственность монарха, став совершенно бесправным.

Ни о какой самостоятельности во внешней торговле не могло быть и речи, капитал и бизнес практически отсутствовали. Европейские государства признали Россию участником, с которым стоит считаться, но экономического влияния на них Россия не имела, а политическое было привязано исключительно к ее военным способностям и оставалось нестабильным. Завидная оперативность и бесцеремонность российской политики в контролируемых государствах (впрочем, совершенно обычные для всех держав) заставила все соседние государства, и особенно Англию, энергично приняться за выдворение ее войск из Германии во время Северной войны.

Отношения с Англией были весьма показательны в той структуре связей, которую могла создать и получить Россия. Англия долгие годы была стратегическим торговым партнером России, грубая продукция которой идеально подходила для ее флота, поэтому какие-либо военные столкновения между ними исключались, кроме самых крайних случаев. Это не мешало англичанам неустанно политически изолировать Россию, как только та пыталась манипулировать кем-либо, помимо Польши. Сама же Россия такой возможности была лишена, единственной ее разменной монетой в любых союзах были тела ее солдат. В 1730-х гг. внешняя и внутренняя торговля специальными договорами почти полностью подчиняются Англии, и хотя Елизавета Петровна восстановила юридическую самостоятельность российской торговли, роль британцев оставалась подавляющей, так что вплоть до 1917 г. заговор «дщери Петровой», благодаря которому она взяла власть, был единственным, не финансировавшимся пронырливыми англосаксами.

Дворцовые перевороты, занявшие целый век, были настойчивыми попытками среднего класса – дворян, получить доступ к доходам, создаваемым экономикой страны. Управление властью было надежно закрыто от них нищетой, и олигархия приближенных к престолу спокойно «пилила» казну и активы: менялись действующие лица – сподвижники Петра, остзейские бароны, русская аристократия, – ситуация оставалась прежней. Первое время дворянство было аполитичным и просило единственно не задерживать выплат по службе и не бить почем зря. Однако по мере роста международного рынка мотивация недвижимостью и людьми становилась необходимой ради политической поддержки, и волны земельных раздач росли с каждым новым переворотом. Бедность дворян определила политические заговоры вплоть до Екатерины II включительно; после ее царствования перед заговорщиками встали вопросы внешней политики и изменения институционального режима 492 .

Ко времени императрицы голландский капитал вышел из прямой торговой конкуренции с компаниями остальных стран, перейдя к масштабным финансовым операциям: приходят времена, которыми и запомнился XVIII в. Российское дворянство получает свободу от обязательной службы 493 и устремляется в деревни и города обустраивать хозяйство – наступает экономический, политический и культурный расцвет 494 . Растущий рынок и предложение капитала вызвали появление множества предприятий и мануфактур на селе и в городах. Европейские и российские города требовали хлеба, производимого дворянскими хозяйствами. Этим двигалась внешняя политика государства, на амстердамские займы приступившего к аннексии Белоруссии, Украины и Северного Причерноморья 495 . Коррупция магнатов и происки соседей к тому времени превратили Польшу в «failed state», по той же причине Турция оказалась не в состоянии сопротивляться русским войскам.

Указ о вольности дворянству создал мелких предпринимателей и интеллигенцию, которые все царствование Екатерины рассуждали о свободах и эффективном управлении. Но те же процессы приватизации и экономической либерализации, которые вызвали столь живое биение мысли, привели к обширным восстаниям крестьян, чей тяжелейший труд содержал общественное богатство. Стремление сохранить институциональный режим и упорядочить управление растущего сообщества вели к централизации контроля и ужесточению внутренней политики. Начало новой централизации было положено Г. Потемкиным; к XIX в. общеевропейский кризис и Французская революция сделали относительно либеральный режим административно-полицейским.

Россия поначалу отнеслась к революции безразлично, так как считала нелишним осложнить жизнь Британии и Австрии. Но стремительная экспансия Наполеона и хрупкость политических режимов европейских монархий заставили изменить точку зрения, а британские фунты вывели русские полки на поля сражений. Сумей Франция заменить Британию в качестве главного внешнеторгового партнера России, и с гегемонией Лондона было бы покончено. Но Париж специализировался на роскоши и ничего не желал от Петербурга взамен, кроме денег и политической покорности. Континентальная блокада лишала российских землевладельцев доходов, а следовательно, и покорности, так что финальная схватка была предопределена уже в день подписания Тильзитского мира 496 . Нашествие Наполеона стало неизбежным, и не начни Франция войну первой, это пришлось бы сделать России.

Священный Союз, созданный после войны по инициативе Александра I, не только закрепил еще недавно казавшийся анахронизмом политический режим абсолютных монархий и роль России в качестве «жандарма». Другой его стороной было «европейское равновесие» – центральный момент британской политики (а позднее американской, когда от Союза не осталось даже воспоминаний) на протяжении XVIII, XIX и первой половины XX в. Европейская интеллигенция не случайно считала Российскую империю оплотом политической реакции. Не имея многочисленной городской буржуазии, сосредоточив большую часть активов в руках государства и верхушки аристократии, Россия была обречена и на крепостное право, и на абсолютную монархию: попытки демократизации обернулись бы еще б о льшими злоупотреблениями и последующим возвратом к абсолюту власти.

По сравнению с XVIII в. экономика на континенте стала куда более чахлой. С разрушением старых экономических связей Амстердама рынок и городские сообщества Европы сникают, всю первую половину XIX в. держатся низкие цены на хлеб – освобождение и пролетаризация крестьян, еще недавно обсуждаемые российскими землевладельцами, откладываются в долгий ящик 497 . Таким образом, залогом внешнеполитического влияния Петербурга была сопоставимая ситуация в Европе, где правящие режимы находились в постоянном страхе вольнодумства своих подданных. Этот момент делал Австрию и Пруссию (державших под контролем Италию и Германию) крайне заинтересованными в военной поддержке со стороны России, но он же был пределом ее влияния. Экономически и идеологически в континентальной Европе господствовала Британия, а ее политическая гегемония в долгосрочных процессах оказалась куда устойчивей, нежели российская, и такое положение дел будет воспроизводиться еще не раз.

Бедность европейской экономики в первой половине XIX в. была обусловлена теми же причинами, какими была вызвана ее бедность в XVII в.: концентрация капитала в деловых организациях гегемона. Британским компаниям была необходима экспансия собственного производства и торговли, и отсутствие конкурентов на континенте оказывалось им только на руку. Распространение машин снизило потребность британской промышленности в российском дереве и железе. Избавление от взаимной зависимости развернуло бывших партнеров в сторону нарастающей политической и экономической конкуренции.

Следствием этого было закрытие торговых границ Российской империи, небольшой подъем ее легкой промышленности и тяжелая, длительная депрессия уральских заводов, чей рабский труд не требовал машин, а продукция не находила сбыта. Поддерживая незыблемость порядков в Европе, Россия активно вмешивалась во внутренние дела Персии и Турции, предполагая вырастить из них верных сателлитов и подчинить их внутренние рынки. Чем успешнее была эта политика в 1820—1840-х гг., тем большее противодействие Петербург встречал со стороны Лондона и позднее Парижа, элиты которых были движимы сходными интересами. Борьба за политический контроль Балкан и подчинение внутреннего рынка Турции в итоге привела к Крымской войне, в ходе которой обнаружилось, как непрочно было российское влияние в сопредельных ей странах.

Хотя российское сообщество было в несколько раз беднее сообществ Британии, Франции или США, оно избежало колонизации и прямого подчинения своей экономики и политики. В сравнении с ним сообществам Египта и Турции повезло меньше. Необходимость модернизации была там осознана к началу XIX в., и в Египте Мухаммад Али с 1805 по 1848 гг. предпринял ряд реформ, подобных реформам Петра I, создав регулярную армию и развивая промышленность. В сходном направлении в Турции в то же время шли реформы Махмуда II, но если в Египте власть была жестко централизована, то в Турции это оказалось невозможным. Под военным и экономическим воздействием европейских стран, включая Россию, Францию и Британию, режим турецкого сообщества был оставлен неизменным. Самостоятельность Египта и его развитие прекратились со смертью Мухаммада Али, когда Британия военным давлением подчинила внешнюю торговлю и внутреннюю экономику страны.

Поражения русской армии печать и дипломаты объясняли предательством Австрии, которую так благородно спас Николай I в 1848—1849 гг. во время Венгерской революции. Однако поведение вчерашнего союзника было вызвано отсутствием у России каких-либо средств воздействия, кроме военных. В неменьшей степени современники сознавали и то, что неудачи внешней политики стояли в тесной связи с порядком ведения дел во внутренней. Разрушение Севастополя совпало с началом двадцатилетнего экономического бума, и российское дворянство вновь озадачилось превращением крестьян в пролетариев, чей труд на внешний рынок должен был принести их бывшим владельцам капиталы, а с ними – либеральные свободы образованного сообщества.

Ликвидация в 1861 г. крепостного права дала половинчатые результаты. Дворяне не могли освободить крестьян бесплатно не только потому, что юридически это была их собственность, но и потому, что сами дворяне были поголовно в долгах и не имели средств к созданию хозяйств и производств со свободными рабочими. Государство предоставило кредит, однако большинство дворян, в силу разных причин, так и не смогли стать образцовыми капиталистами, а обремененные долгами и отработками крестьяне не стали ни фермерами, ни пролетариями. Для облегчения аграрного экспорта Россия проводит политику свободной торговли, но аграрные хозяйства не росли так быстро, как хотелось бы, а открытие торговых границ стало сильным ударом по местной промышленности, уступающей европейской в качестве и цене.

Но каковы бы ни были реформы Александра II, они помогли урбанизации и росту: с введением местного самоуправления и суда присяжных государство начинает относиться к своим подданным почти как к гражданам 498 . Недостаточность внутреннего рынка делала страну зависимой от внешнего мира, что закрепляло за Россией роль аграрного производителя, но доступность внешнего рынка оказалась недолговечной. С приходом в 1873 г. Депрессии XIX в. конкуренция ужесточается, и манящие выгоды капитализма опять оборачиваются издержками.

С изменением внутреннего управления активизируется внешняя политика. Благодаря поддержке России в 1871 г. появляется Германская империя, которая в ходе франко-прусской войны в 1870—1871 гг. уничтожает Вторую империю Наполеона III, что меняет в Европе весь политический расклад 499 . Немедленно Петербург одно за другим аннексирует последние ханства в Средней Азии, а также усиливает давление на Турцию, стремясь заново обрести влияние на Балканах и превратить Турцию в вассала. И опять влияния и сил оказывается недостаточно, а результаты кровопролитных сражений половинчатыми: Британия и Австрия сумели сохранить Турцию, нивелировать российское влияние на Балканах и добавить себе территорий в счет посреднических услуг 500 .

В тихоокеанском регионе Россия вообще заранее отказалась от территориальной экспансии. Слабая внутренняя связность страны, ее малое социальное пространство заставили правительство не жалеть об упущенных Калифорнии, Гавайях и даже приплатить американским конгрессменам, чтобы те согласились в 1867 г. купить Аляску. Между тем возросшая внешнеполитическая активность России опять вызвала к жизни конфликт с Британией как по поводу Проливов, так и афганской границы. С поднятием торговых барьеров в 1891 г. и последующим подъемом российской промышленности росли российские амбиции и британские страхи за Индию, но и эта Большая Игра закончилась для Петербурга неудачно.

Несмотря на периодические кризисы и перманентную нехватку средств (из-за чего правительство наращивало экспорт зерна даже при неблагоприятной конъюнктуре и в условиях голода среди крестьян), в Петербурге, Прибалтике, Москве, Закавказье и на Украине появляются многочисленные промышленные предприятия, растут внутренний рынок и численность населения, множатся городские сообщества. Российская промышленность росла посредством государственных займов. Во внешних отношениях российское сообщество не могло быть кредитором, а во внутренних делах государство выступало крупнейшим кредитором всех социальных групп. Следствием этого был не только управляемый экономический рост, но и политическая слабость сообщества. Во внутренней политике распространение гражданских свобод и образования при плохо растущем рынке, высоком неравенстве и бедности привело к всплеску терроризма интеллигенции, чьей жертвой оказался и сам император. В ответ на террор началось ужесточение режима, поддержка которого со стороны населения обеспечивалась прекращением фритредерской политики прошлых лет. Избыток дешевого капитала в Европе и нарастание конкуренции закрывали торговые границы государств и создавали внутри юрисдикций конгломераты предприятий.

Благоприятные условия в виде разросшегося городского, но бедного сообщества и дешевого заемного капитала позволили проведение политики Витте-Столыпина. Принимаемые ими решения поддерживали активность экономики, расширяли инфраструктуру и меняли институциональный режим. Темпы экономического роста были одними из самых высоких в мире, что свойственно развивающимся странам, и только теперь Россия присоединяется к управляемому Лондоном золотому стандарту. Динамичный рост привлекал множество инвестиций, и к 1913 г. половина тяжелой промышленности и банков принадлежала иностранным владельцам 501 . Вместе с инвестициями росли и монополии, которые к 1913 г. подчинили не менее половины всей частной экономики России, а к 1917 г. вообще практически все отрасли, продукция которых могла потребляться воюющей армией.

Увеличение присутствия промышленных конгломератов на рынке не давало, однако, им той полноты политической власти, какую они получили, например, в США. Главным источником и посредником получения капитала оставалось правительство, что сохраняло политическую слабость российских капиталистов. Любопытен подход С. Витте к привлечению иностранного капитала: понимая тесную взаимозависимость крупных банковских домов с правительствами европейских государств, особенно Британии, он привлекал средства мелких вкладчиков. Деньги средних, мелких буржуа и служащих в совокупности составляли значительные капиталы, тогда как политического веса в международных отношениях эти лица не имели вовсе. Рост не прекращался, за исключением времени первой революции (1905—1907), и держатели государственных облигаций получали свои проценты, пока две революции 1917 г. не похоронили старое государство.

В это же время государство в последний раз предприняло распространение частного капитализма среди крестьян. Последние составляли около 70—80% населения, и их численность быстро росла. Активы, напротив, только уменьшались, поскольку уравнительный режим крестьянской общины не был предназначен для активного рынка. Государство сохраняло круговую поруку, равное перераспределение, поскольку так было проще управлять, взимать налоги и рекрутировать мужчин в армию, оставляя население заинтересованным в сохранении коллективной зависимости. Теперь осуществлялась противоположная политика: отменялась круговая порука, из общинной собственности выделялись земельные наделы, выдавались кредиты и осуществлялась колонизация Сибири. Но неграмотность крестьян, частые кризисы на рынке зерна, низкая плотность коммуникаций при больших пространствах сдерживали рыночную эмансипацию, и большинство селян существовало на грани выживания, как и в Средние века, каждые несколько лет сталкиваясь с голодом.

Частными хозяйствами обзавелись в итоге лишь 10% крестьян, тогда как остальные (больше половины населения страны) остались в уравнительной общине. К началу XX в. богатство и численность российского сообщества росли и совершенствовалась ее институциональная система, но рост был крайне неравномерным, зависимым от внешней конъюнктуры.

По сути, начиная с XIX в. Россия все еще занималась замещением докапиталистического институционального режима, и монархия эту задачу так и не выполнила. Подушевой ВВП и качество социальной жизни российского сообщества в два-три раза уступали европейским и вчетверо – США 502 . Экономика страны почти на 70% была аграрной; внутренних социальных ресурсов стране не хватало, и никакой рост не мог компенсировать этот разрыв 503 .

С общим ростом деловые организации и государство расширяют свое присутствие на периферии. Постройка железных дорог и финансовые инвестиции упрочили влияние в Закавказье, северном Иране и Средней Азии, связали с европейской частью Сибирь и Дальний Восток. Рынок Восточной Азии уже тогда расценивался как самый перспективный в мире: если российский Дальний Восток развивался вяло, то контролируемая Петербургом Маньчжурия, напротив, была очень активна за счет большей плотности населения Китая и близости к тихоокеанским коммуникациям. Эта активность опять вызвала обеспокоенность Лондона, который профинансировал войну Японии с Россией. К моменту окончания войны финансы обеих стран находились на грани коллапса, а в России к тому же начинается революция. Поражение, как вследствие некомпетентности высшего военного управления, так и вследствие недостаточной инфраструктуры, отодвинуло границы влияния от незамерзающих морей и успокоило Британию, что позволило в 1907 г. присоединить Петербург к антигерманскому союзу Антанты.

С ростом в начале XX в. городского сообщества при отсутствии политического представительства и крайнем неравенстве опять распространяется терроризм: радикальная интеллигенция взрывает и отстреливает высших чиновников десятками. Этнические меньшинства, населявшие значительные области страны, подвергались принудительной русификации и дискриминации, и поскольку некоторые из них обладали старой городской культурой, развитие российского сообщества приводит к распространению национализма. Финансовый кризис Российской империи, истратившейся на войну, политическое недовольство интеллигенции, нужда рабочих и крестьян и жестокость ответных действий властей вызывают революцию 1905—1907 гг. Частный капитал бежал из страны, одновременно с уличными перестрелками и казнями банки накрыла волна банкротств. Чтобы подавить восстания, преодолеть голод среди крестьян и залатать дыры в бюджете, требовались кредиты, а чтобы их получить, было необходимо разрешить политический кризис – учредить парламент. Но парламентарии первого созыва занимались антиправительственной агитацией и требовали не только от царя – ввести конституцию, но и от иностранных кредиторов – не платить царскому правительству.

Хотя стихийные восстания крестьян и митинги рабочих, демонстрации в крупных городах были повсеместны, хотя имели место быть бои организованных радикалов и восстания в армии, монархия смогла сохранить политический режим. Уступки, в итоге, свелись к тому, что была гарантирована свобода личности, слова, профессиональных и политических союзов, но парламент представлял интересы не большинства сообщества, а лишь крупных собственников 505 . Политического договора с другими социальными группами не вышло; власть пожертвовала своей легитимностью перед сообществом, дав ему свободу слова и не дав политической власти. Это означало, что при новом политическом и / или экономическом кризисе революция повторится, что, как известно, и произошло.

Положение крестьян без скорейшего изменения институционального порядка вообще не имело возможности разрешения: допусти власть экспроприацию имущества землевладельцев, она потеряла бы политическую и экономическую поддержку среднего класса, которым являлись помещики. Крестьяне же, находясь в общине, не смогли бы компенсировать эти издержки, и с ростом их численности ситуация обнищания повторилась бы вновь, держа в голоде не менее четверти населения страны.

Если внутренним следствием революции было дальнейшее неравномерное политико-экономическое развитие сообщества, то внешним – усилившаяся зависимость от интересов элит Антанты. Подавление восстаний было оплачено иностранными кредиторами, и теперь они предъявили свой счет: Россия присоединяется к антигерманской коалиции, которая разрешает с ней политические противоречия и финансирует подготовку к войне 506 .

Заинтересованность России в войне на стороне Антанты заключалась в ее стремлении контролировать черноморские проливы для прохождения военного флота (величина торгового российского флота была несущественной) и Балканы для политического влияния в Восточном Средиземноморье. Разногласия с Германией не были настолько велики, но Балканы и Проливы оказывались на перекрестье интересов Лондона, Петербурга, Берлина и Вены. Германцы, намереваясь войти в зону Персидского залива, прокладывали железную дорогу Берлин – Багдад и для укрепления контроля вооружали турецкую армию. Революция младотурок в 1908 г. привела к власти средний класс помещиков и офицеров, которые, как и в России, проводили «догоняющую модернизацию» и также преуспели в ней лишь отчасти. Ни Лондону, ни Петербургу такие перемены были не нужны.

Политика Австро-Венгрии грозила нивелировать политическое влияние России на Балканах: замысел Ф. Фердинанда, наследника престола Австро-Венгрии, заключался в том, чтобы дать славянам те же политические права, какими обладали австрийцы и мадьяры (австрийские и венгерские элиты составляли основную оппозицию этому плану). Это не только поддержало бы режим монархии, в которой славяне составляли большинство, но и окончательно развернуло бы балканские элиты в сторону Вены. Несмотря на панславизм, местные режимы внимательно следили за раскладом сил и потенциальными возможностями, исходящими от «великих держав», которые использовали войны на Балканах в качестве генеральной репетиции мировой войны, ослабляющей потенциального союзника Германии.

В 1910-х гг. Сербия, Болгария, Греция и Черногория поспешно вооружались на полученные в Лондоне и Париже кредиты, Россия сводила в общий союз Болгарию и Сербию; на турецкой территории Балкан действовали радикальные молодежные организации, готовившие «цветные революции». Жестокость подавления турками протестных выступлений спровоцировала молниеносную войну 1912 г., а территориальные претензии союзников обратили оружие против самого сильного участника – Болгарии, тем самым присоединив ее к германской коалиции. В 1914 г. провокация сербских спецслужб, скоординированная русским Генеральным штабом, привела к убийству Ф. Фердинанда, что вовлекло «великие» и не очень державы в многолетнюю бойню, в ходе которой Антанта окончательно разделила территории центральных держав 507 .

Ввод Австро-Венгрии в войну был спровоцирован Сербией, Германии – притворным согласием Британии на оккупацию Бельгии. Турция поначалу стремилась присоединиться к Антанте, но была проигнорирована Россией, к которой Стамбул обратился с предложением о совместных действиях на балканском фронте 508 . Россия считала перевес Антанты настолько очевидным, а момент для захвата Константинополя таким подходящим, что вступила в борьбу, заранее зная о своей неготовности к большой войне. Участие в Первой мировой войне закончилось для монархии Романовых катастрофой, но даже если бы она осталась среди победителей, – военный контроль Проливов (а с ними всего восточного Средиземноморья) и политико-экономический контроль Балкан неизбежно выводил на новый виток противостояния с Британией, и теперь уже без союзников.

Существование монархии Романовых прекратилось в связи с нежеланием сообщества жертвовать во имя нелегитимного режима. Почти все производство и государственный бюджет тратились на войну, попутно обогащая лоббистов и монополистов 509 , а печать открыто третировала представителей политической власти. Достаточно было немногих нелепых событий, чтобы правительство, парламент и даже члены императорской семьи отреклись от монархии в пользу республики 510 (заговорщики поставили в известность Британию и заручились ее поддержкой, так как официальный Петербург уже в 1915 г. вел сепаратные переговоры с Берлином). Опасаясь армии, приказом №1 Временное правительство поставило решение об исполнении приказов военного командования в зависимость от воли солдат, и к концу республиканского режима армия находилась в совершенно недееспособном состоянии. Взяв власть, Временное правительство приняло и все ее тупиковые проблемы: финансовый, транспортный, топливный, продовольственный коллапс в городах и военный на фронте – Россия не могла ни продолжать войну, ни выйти из нее. С каждым днем распространялся институциональный хаос, и к моменту выборов в Учредительное собрание осенью 1917 г. легитимность республики была потеряна, а защищать ее оказалось некому.

Из всех политических группировок и партий только большевики, с их полувоенной организацией, имели цель, стратегию и программу, публично изложив ее еще до переворота 511 . Легальные представители большевиков являлись двойными провокаторами и, сотрудничая с российскими спецслужбами, ждали своего часа. Амнистия Временным правительством политических заключенных вернула с каторги боевиков типа Сталина, а финансовая поддержка германского Генерального штаба и американских финансовых групп – эмигрантов. Финансируя и переправляя В. И. Ленина, германские военные надеялись покончить с Россией как военным противником. Американцы из группы Моргана, переправляя Л. Д. Троцкого сотоварищи, преследовали цель легкого получения колоний, концессий и вообще создания правительства, которым можно легко манипулировать 512 .

Опираясь на такую поддержку, вчерашние маргиналы разворачивают бурную агитацию и подготовку к захвату власти. Стратегия и тактика большевиков соответствовали реалиям отношений: использовать капиталистов для упразднения капитализма «диктатурой пролетариата», которая была диктатурой радикальной интеллигенции. Война и революция оправдывали предсказание Маркса о предсмертном хрипе мирового капитализма и замещении его централизованным плановым управлением 513 . Получить доступ к власти было возможно в ходе политико-экономических кризисов национальных государств и международной системы в целом. Большевики и лично Ленин в этом деле проявили себя блестящими политиками, совершенно не боящимися крови, особенно чужой; для них не было табуированных тем и договоренностей, если они служили делу мировой революции.

Простой лозунг: «Земля крестьянам, фабрики рабочим» способствовал тому, что сравнительно быстро вся власть перешла Советам, а декрет о мире расформировал армию и вверг страну в Гражданскую войну. Успеху в этой войне коммунисты были обязаны нескольким условиям. Первое: централизованный грабеж и тоталитарная организация «военного коммунизма», которому маргинализованный средний класс не смог противостоять. Отмена частной экономики и военный террор уничтожили внутренних врагов и все их возможные активы. «Экспроприация экспроприаторов» дала ресурсы для армии, куда набиралась городская беднота, своей массой победившая искушенных в войне, но немногочисленных белых, чей консерватизм в имущественном вопросе и политическая разобщенность оставили их в одиночестве. Дополнительная поддержка была дана со стороны этнических меньшинств, которым взамен русского национализма обещались автономные республики. Крестьяне были политически безразличны и не поддерживали никого, в связи с чем их восстания никогда не представляли большой опасности для власти. Несмотря на хаос управления, который творился по всем линиям фронтов, контроль коммунистов над основными транспортными коммуникациями закрепил за ними центральную территорию страны, а последовательность в политике принудительного равенства и ошеломляющего насилия позволила им выжить.

Как признавал сам Ленин, малейшего напряжения сил западных держав было бы достаточно для свержения режима большевиков. Но издержки и разрушения в Европе в связи с мировой войной были так велики, а политические и экономические осложнения от участия в Гражданской войне в такой большой стране, как Россия, настолько предсказуемы, что Британия, Франция и США дальше оккупации прибрежных районов не пошли. Мировая революция как цель коммунистического движения и создание сети организаций III Интернационала для ее распространения вынудили капиталистические страны, раз уж они не могли колонизировать российские территории, объявить политический и экономический бойкот Советской России. Этот бойкот и материальная помощь Белому движению, однако, не прервали финансовых связей большевиков, которые продолжали получать американское финансирование и продавали государственные ценности бывшей империи через посредничающие банки Европы и США. Получаемые и выручаемые средства шли на продвижение Интернационала: Европа находилась в тяжелейшем кризисе, и сторонники «диктатуры пролетариата» должны были быть готовы к захвату власти в своих странах.

Вначале даже казалось, что это не потребует привычной работы государственного управления – вся деятельность российского и остальных сообществ, как полагал Троцкий, должна была вовлечься в непрерывную войну и поддержку восстаний низших классов против высших. Но уже в 1921 г. экспорт революции столкнулся с противодействием национализма в лице польского сообщества, новое правительство и армия которого стали заслоном на пути мирового коммунизма. С окончанием мировой войны и разрешением спорных вопросов накал политических страстей в Европе снизился, и все коммунистические восстания в Венгрии, Словакии и Германии с 1919 по 1923 г. были легко подавлены; в Китае коммунисты были вытеснены Гоминьданом в северные пустынные провинции. Столкнувшись с нарастающим сопротивлением, большевики были вынуждены перейти к «социализму в отдельно взятой стране» и в 1922 г. учредили СССР. Этнические меньшинства были включены через систему советских республик, чья задача состояла в представительстве центральной власти на территориях локальных сообществ, а местная бюрократия контролировалась через аппарат партии большевиков, что предотвращало сопротивление политике Москвы.

Российское общество стало советским, оставшись после войны в руинах, потеряв сообщества и территории по всей западной границе, миллионы погибших и бежавших, лишившись почти всей производственной экономики, с крайне регрессировавшей, но более общей для населения культурой. Запрет частной экономики при отсутствии постоянного производства и управления привел к параличу всей социально-экономической жизни страны, восстановить которую государство коммунистов самостоятельно не могло. Провал «перманентной революции» вызвал к жизни временную политику НЭПа. Разрешенный в 1921 г. частный рынок вернул коммуникативную связность сообщества и спас политическую власть коммунистов. Торможение революции успокоило западные державы, которые начали признавать СССР, тем более что сообщества Восточной Европы одно за другим становились диктатурами.

Золотой стандарт валюты вернул страну в мировую экономику, появилось множество частных и кооперативных хозяйств, промышленность покрылась монопольными синдикатами государственных предприятий, однако НЭП поставил перед новой властью проблемы, весьма схожие с теми, что мучили монархию. Городское население росло быстрыми темпами, но экономика сообщества была бедна, его главные продукты (ископаемые и хлеб) не давали больших доходов. Так что, как и при монархии, для извлечения дохода эксплуатировалось сельское население, теперь уже за счет политики неравного обмена. Но, обладая частной и общинной собственностью, крестьяне отказывались участвовать в торговле на неравных условиях (заниженные цены на зерно и завышенные на промышленную продукцию), что вызывало регулярные кризисы в советской экономике.

НЭП создал общественный капитал, который не мог найти себе достаточного применения ввиду государственных монополий и концентрировался исключительно в торговле и потреблении. Расширение частной экономики привело бы к мутации социалистического общества в капиталистическое, и руководство ВКПб сознавало это очень ясно. Столь же двойственным было и внешнеполитическое будущее: единственным рыночным методом продолжения роста была либерализация внешней торговли, которая, ввиду экономической слабости советской России и узости внутреннего рынка, превращала ее в колонию. Построение социализма в виде огосударствления всей деятельности сообщества было единственным выходом для коммунистов, не желавших подчиняться власти капитала, но, напротив, попытавшихся подчинить его государственной (в будущем общественной) власти.

Плановая электрификация начала полное включение населения России в режим индустриального общества, а кампания по ликвидации безграмотности готовила людей к нарастающей тотальной пропаганде 514 . Но пока 1920-е гг. несли неплохую динамику мирового потребления и производства, резкие шаги внутри страны были опасны. Это время, как в капиталистическом, так и в социалистическом сообществах, было наполнено нуворишами, развлечениями, выгодными спекуляциями и познавательными спорами о судьбах Азии, России, Германии и возможности совместного существования социализма с частным капиталом. Споры прекратились с наступлением в 1928 г. Великой Депрессии: британская система мирового капитализма не справлялась с организацией мировой экономики, и политическое противостояние вновь вышло на первый план.

§2. Метрополис

Итогами Первой мировой войны удовлетворились далеко не все. Реальную пользу извлекли Британия, США и получившие независимость страны Восточной Европы. Франция, потеряв огромное количество мужчин, не могла остановить рост Германии с большим количеством населения. Противостояние не закончилось, а лишь отодвинулось на будущее. Британия находилась в зените своего влияния, но уже вопрос о возмещении Германией издержек войны ставил всех в тупик. Огромные убытки было нечем покрыть, война в мировом капиталистическом обществе с многочисленным образованным населением продемонстрировала невозможность разорения противника без его физического уничтожения:

Истеблишмент Британии, в принципе, был доволен плодами победы: Германия угрозы уже не представляла, имперский режим пал, а Веймарская республика, не имевшая значительной поддержки внутри страны, была готова идти на уступки. Франция, видя тщетность победы, настаивала на безусловной выплате репараций. Все союзники были должны США, и те отказывались списывать союзнические долги, средства для которых предоставили в войну американские корпорации в обмен на военные заказы, – эти обязательства необходимо было конвертировать в «живые» деньги.

Компромиссом стала сумма в 132 млрд золотых рейхсмарок (что соответствовало примерно 22 млрд фунтов стерлингов), которые Германия могла бы выплатить, если бы не 98 млрд рейхсмарок внутреннего военного долга. Попытки правительства обложить крупные доходы и состояния налогами обернулись массовым выводом капитала и предприятий за границу (Нидерланды в это время испытали впечатляющий экономический рост). Олигархия спешно обналичивала государственные ценные бумаги, скупала иностранные валюты и помещала их в заграничные банки 516 . Частные лица меняли марки на другие валюты, чтобы спасти накопления, а государство – для выплаты репараций.

Цены внутри страны росли, стоимость денег постоянно падала. Когда стало очевидно, что Германия не сможет выплачивать репарации и долг одновременно, Франция оккупировала Рур, самый индустриализованный и густонаселенный район страны. Пока финансовые спекулянты вели операции с германскими ценными бумагами и долгами, экономика поддерживалась на плаву, но оккупация Рура в 1923 г. заставила банкиров сбросить немецкие бумаги, которые, вместе с маркой, были уже не нужны ни немцам, ни кому-либо еще. Американский доллар теперь стоил 4,2 трл марок – укрупнение и картелизация компаний приняла невиданные масштабы, а средний класс разорился.

Вполне вероятно, что остальные страны отнеслись бы к бедам Германии равнодушно, но в том же 1923 г. немецкие коммунисты при поддержке СССР попытались поднять восстание, впрочем, быстро подавленное. Решением проблемы экономико-политической стабильности и выплаты репараций стали кредиты банкиров Уолл-стрит. Теперь, когда экономика Германии лишилась значительных доходов и испытывала потребность в дополнительной ликвидности, возглавляемая Морганом-младшим группа крупнейших американских банков была готова предоставить кредиты и подчинить финансы бывшего противника.

Согласно планам Дауэса и Юнга, в 1924 и 1929 гг. размеры репараций снижались, а объемы кредитных вливаний росли, что вызвало в Германии оживление «золотых двадцатых», наступивших сразу после жестокого кризиса 517 . Францию банки Лондона и Нью-Йорка валютной атакой на франк принудили смириться с тем, что репарации понемногу растают 518 . Таким образом, гиперинфляция 1923 г. и дальнейший бум кредитования консолидировали крупнейшие в Европе немецкие частные активы и привязали их финансирование к США, подчинив немецкую олигархию. Американские и германские компании делились между собой долями собственности, рынками и изобретениями 519 , и чем далее шел этот процесс, тем более Германия входила в орбиту влияния англосаксонских сообществ.

Главной проблемой послевоенного мироустройства было разрушение мирового рынка и системы управления его финансами на основе золотого стандарта. В то время как США были переполнены капиталами, остальные страны, особенно европейские, испытывали их недостаток, а их внутренние рынки были закрыты. Но даже восстановление Британией в 1924 г. золотого стандарта и снижение торговых барьеров сути дела не изменило: старая институциональная система капитализма уже не была способна к расширению. Банк Англии приложил все усилия, чтобы реальный обмен валют на золото не производился и Сити оставался мировым клиринговым центром лишь поскольку кто-то должен был исполнять эту роль.

Выдаваемые различным государствам кредиты немедленно возвращались на счета в Лондоне, чтобы их выдали другим клиентам, – центр мирового капитализма превратился в обыкновенную финансовую пирамиду, которая держалась, пока США были готовы делиться своими деньгами 520 Эта готовность временами была даже чрезмерной, американские банки искали любые подходящие возможности для инвестирования избыточных средств – уже в 1921 г. цены на недвижимость на восточном побережье и рыночная стоимость компаний взлетели до небес, инфляция подгоняла кредиты, которые выдавались на все что угодно 521 . Лондон и Нью-Йорк действовали в связке: первый осуществлял руководство, второй источал ликвидность – если Европу мучила пришедшая вместе с золотым стандартом дефляция, то в США избыток ликвидности вызвал инфляцию.

К 1929 г. многие американцы уверовали в то, что наступила «новая экономика» – эпоха бесконечного роста, когда любой человек сможет извлечь доход из курсовой стоимости ценных бумаг, а бедность останется в прошлом 522 . Федеральный банк Нью-Йорка вместе с Банком Англии только успевали гасить постоянно возникающие пузыри на американском фондовом рынке. К этому времени примерно 5% населения США владели 1/3 национального дохода, и этот рекорд оказался побит лишь в конце XX в. 523 . С начала 1929 г. ускоряется рост спекуляций на заемных средствах 524 , причем ряд ключевых банкиров, чьи деловые связи концентрировались вокруг The International Acceptance Bank, Inc. 525 , стали избавляться от акций и накапливать валюту именно тогда, когда спекуляции на маржинальных займах получили особое распространение 526 .

Последние числа октября поставили США и весь остальной мир перед фактом того, что дальше так, как было, уже не будет. Хотя великий крах и последующая депрессия были вызваны объективными обстоятельствами – неспособностью британской институциональной системы капитализма обеспечить устойчивый рост, – сговор на нью-йоркской бирже, скорее всего, имелся. Не бывает финансовых крахов без предварительной договоренности (это глупо и безответственно) – часть олигархии предполагала нажиться на резком обесценении активов и скупала акции с начала падения цен 527 . Последующие события, когда в депрессию погрузились европейские страны, финансовая империя Морганов ушла в небытие, а банкротства и обесценение активов не прекращались несколько лет, показали, что происходящее – слишком значительно, чтобы быть результатом договоренности узкой группы лиц.

Пусть Великая Депрессия XX в. была совместным непреднамеренным творением множества людей, выход из нее был организован в соответствии с интересами и целями американской олигархии, предполагавшей совместить государственное управление с деятельностью частных крупнейших корпораций 528 . Программа Новой Сделки была подготовлена руководством компании General Electric еще при президенте Г. Гувере и предполагала высокие социальные гарантии для рабочих, законодательное закрепление отраслей за крупнейшими компаниями, государственное регулирование тех отраслей, в которых частные монополии оказались недостаточно прибыльными или неконкурентоспособными.

Ф. Д. Рузвельт, претворявший эту политику в жизнь, происходил из одного из самых знатных американских семейств. Свою карьеру на Уолл-стрит он сделал, обслуживая компании группы Моргана, спекулируя на германской гиперинфляции в 1923 г. и пользуясь инсайдерской информацией от своих многочисленных родственников, возглавлявших государственные учреждения и частные компании 529 . Его деловые и политические интересы всегда были связаны с верхушкой американской элиты, – интересы «маленького человека» Рузвельт соблюдал постольку, поскольку это делало устойчивым удовлетворение интересов «человека большого».

Мероприятия Новой Сделки заключались в последовательной зачистке средних компаний в пользу сверхкрупных объединений, а власть президента все больше напоминала неограниченную монархию. Хотя в полной мере все эти действия реализовать не удалось (ввиду того, что часть элит опасалась возможной диктатуры), они позволили консолидировать основные активы среди нескольких сверхкрупных компаний 530 . Централизация управления значительно упрощала руководство производством и торговлей, происходило укрупнение деловых и профессиональных организаций, договорное регулирование отраслей и рынков. Несомненно, мощь американских корпораций и капиталы их владельцев только возросли, тогда как национальная и мировая экономики ужались. Вследствие этого экономика США в 1930-х гг. восстанавливалась медленно, а уровень безработицы, около четверти трудоспособного населения, был самым высоким среди развитых стран 531 .

Обвал американской экономики отозвался в Европе, прежде всего в Германии, отток капитала из которой прекратил предыдущее процветание: в 1931 г. волна банкротств накрывает немецкие и австрийские банки. Ситуация усугубилась тем, что США в 1930 г. закрыли внутренний рынок, теперь мир лишился как источника капиталов, так и крупнейшего рынка сбыта товаров. В 1931 г. Британия выходит из золотого стандарта, в 1933 г. так же поступают США; Франция, Италия, Швейцария и Бенилюкс пытаются спасти старую систему расчетов, но тщетно. Мировой рынок окончательно разрывается: «великие державы» замыкаются в границах своих колониальных империй. Население стремительно беднеет, в отдельных странах безработица охватывает четверть и даже треть населения, промышленность останавливается, сельскохозяйственная продукция не находит сбыта.

Колонии, страны Латинской Америки теряют экспорт ископаемых и монокультур – свой единственный источник дохода. В развитых странах проходят марши безработных, волнения в колониях снова ставят контроль европейских метрополий в Азии и Африке под вопрос. Резко повышается популярность фундаменталистских движений, прежде всего коммунизма и фашизма, а легитимность правящих либеральных режимов повсеместно оспаривается. Перераспределение доходов – ключевая тема во всех перипетиях 1930-х гг., и в развитых странах положение правящих элит было очень нестабильным. Выполнение этого требования меняло всю структуру внутренних и внешних отношений сообществ – риску подвергалось как имущество верхушки, так и система власти. Германия, которая является для Европы центральной страной во многих отношениях, в конце 1920-х – начале 1930-х гг. была к этому очень близка; в Испании победа левых политических групп вызвала экспроприацию собственности и гражданскую войну в 1936—1939 гг.

Эти процессы особенно настораживали ввиду индустриализации СССР, начало которой совпало с наступлением депрессии. В 1927—1929 гг. вследствие остановки роста между американскими корпорациями и европейскими концернами обострилась конкуренция за рынки сбыта, и если до 1927 г. торговля СССР и США была вялой, то в дальнейшем с углублением депрессии она только росла. В кризисные годы Советский Союз становится особенно популярным среди западной интеллигенции как пример возможно более справедливого, хотя и политически авторитарного сообщества. В 1920-е гг. среди советской бюрократии происходит борьба за контроль государства, и после победы И. Сталина над соратниками начинается немедленная централизация всех аспектов жизни советской страны.

Помимо укрепления личной власти эти перемены были вызваны пониманием того, что без трансформации институционального режима СССР в отношениях с развитыми сообществами будет критически слаб. Если Россия не могла создать достаточный частный капитал, чтобы трансформировать сообщество, то СССР мог произвести эту трансформацию планово-директивным методом, сконцентрировав власть и капитал в рамках государства. Великая депрессия возвестила начало великих потрясений, в связи с чем советская индустриализация приняла ярко выраженный милитаристский характер, и проводилась она быстро и безжалостно. Первоначальный капитал на индустриализацию был получен за счет принудительной организации крестьян в коллективные государственные хозяйства и отъема их продукции. Частные капиталы нэпманов были изъяты для нужд государства.

Поспешность этих мероприятий, низкие цены на аграрную продукцию на депрессивном мировом рынке и сопротивление крестьян, из протеста уничтожавших скот и хлеб, привели в 1932—1933 гг. к массовому голоду на аграрных территориях. Коммунистические элиты, безусловно, сознавали опасность голода, но удержание военного и полицейского контроля над селом решило проблему дешевых поставок и уничтожило потенциальных противников режима, а новые формы коллективной организации и механизации хозяйств увеличили производительность, несмотря на колоссальные потери.

СССР скупал огромные объемы оборудования; британские, американские компании руководили созданием инфраструктуры и типовых заводов 532 . Первая продукция новых советских заводов являлась копией американских тракторов, автомобилей, станков и т. д. Совмещенные производства гражданского и военного назначения (одновременный выпуск заводами тракторов и танков, консервных банок и снарядов, постройка школ и общественных зданий, которые превращались в госпитали и казармы), а равно и индустрия массового питания были заимствованы в США. Вечно голодные условия жизни советского сообщества не сказывались, однако, на его платежах иностранным кредиторам.

Гражданская индустрия, создаваемая за счет дешевого сырьевого экспорта, удовлетворяла лишь необходимый минимум потребления, тогда как военное производство росло безостановочно – объем военных расходов составлял 1/5 от общего объема ВВП, который, в свою очередь, вырос с 1929 по 1940 г. примерно в полтора раза, уступая британскому втрое и американскому вчетверо 534 . Доля аграрного населения снизилась максимум на 15% и теперь составляла почти половину населения Советского Союза. Партийная бюрократия являлась элитой общества, но жила под страхом расстрела за невыполнение завышенных планов, а иностранцы отмечали крайнее переутомление высших чиновников, включая членов Политбюро.

Полицейский режим доносительства и репрессий удерживал покорность сообщества; обеспечивал рост, несмотря на крайне низкий уровень образования рабочих и управляющего персонала, а также пресекал любые попытки противостояния политике Сталина. Милитаризму в промышленности соответствовала пропаганда, без перерыва звавшая на новые стройки и в будущие бои, а население постоянно проходило военную подготовку в разных видах. Тем не менее, как только в 1941 г. Германия напала на СССР и вермахт одержал первые победы, часть советских граждан из протеста коммунистам стала переходить на сторону оккупантов; население будущих городов-героев выносило немецким солдатам хлеб-соль, а номенклатура, переждав бои, возвращалась на привычное место работы, теперь уже под свастикой 535 .

Во внешней политике СССР, однако, приходилось быть осторожным: союзников у него, не считая Монголии, не было. Навязчивый милитаризм, построивший советское сообщество, привлекает внимание потому, что, несмотря на отсутствие надежных союзников, СССР не сталкивался с прямой военной угрозой. Условием превращения Советского Союза в военную машину было ожидание большой войны, которую предполагалось «вести на чужой территории». Война за монополизацию мирового капитала давала шанс изменить систему мировой власти в свою пользу, и если спонтанное восстание масс оказалось невозможным, советское государство мощью принудительной организации могло поднять на борьбу миллионы тел. Принято считать, что Сталин воссоздавал Российскую империю, забросив инфантильную идею Троцкого о «перманентной революции» 536 , однако военный характер организации СССР говорит об обратном. Мировой военный конфликт ожидался, и Советский Союз тщательно к нему готовился. Сталин продолжал ожидать дальнейшей схватки лидеров капитализма за власть и после Второй мировой войны, предполагая дальнейшую деградацию мирового рынка и войну между США и Британией 537 То, что не была способна сделать «классовая солидарность», могли создать дипломатия и военная подготовка, которые немыслимы без «диктатуры пролетариата» как государства-корпорации.

В пользу данного утверждения говорит также и советская политика в отношении социал-демократов. Депрессия сделала социалистов самой популярной политической группой, а вместе с коммунистами они получали перевес в большинстве европейских стран. Будь целью СССР мир во всем мире, он мог бы способствовать частичному перераспределению активов и перестройке институций западных сообществ, не допуская гражданских войн. Однако IV съезд Интернационала в 1928 г. определил социал-демократов как «социал-фашистов», то есть врагов, которые стремятся сохранить институциональный порядок, а не взорвать его 538 .

Во Франции победа Народного Фронта над ультраправыми в 1934—1936 гг. была обеспечена за счет союза социал-демократов и коммунистов. В Германии запрет на сотрудничество коммунистов с социалистами позволил НСДАП во главе с Гитлером прийти к власти. В Испании, сообщество которой исторически было фрагментировано на множество этнических и политических групп, политика репрессий и тоталитарные повадки советских эмиссаров, эффективные в СССР, оттолкнули социалистов и анархистов во время гражданской войны 539 . Все, что осталось у многочисленных, но разрозненных левых, – это их интернационализм, чего оказалось явно недостаточно для победы над правыми фалангистами, имевшими общую цель сохранить привычный политический порядок и свое имущество.

Экономическая и политическая нестабильность, раскачивавшая западные сообщества со времен Первой мировой войны, определила рост влияния фашизирующих групп и их поддержку со стороны элит 540 . Италия, Испания и страны Восточной Европы уже в 1920-х гг. обратились к диктатуре, а их внутренняя политика становилась все более корпоративистской. Фашизм в его изначальной версии являлся разновидностью социализма, что определило его тенденцию к государственному регулированию экономики и политики общества 541 . Как и любой социализм, фашизм происходил из чаяний среднего класса и пролетариата – его главными требованиями были отъем монопольных концернов из частной собственности в государственную или их раздробление, возрождение цеховой системы для защиты мелкого бизнеса, обложение богатых налогами и вообще призвание их к ответственности перед остальным сообществом за проводимую политику. Интересы и цели их пламенного порыва не изменились со времен Савонаролы.

Крайний национализм и нетерпимость вышли на первый план не только в связи с тем, что беднеющие в кризис граждане протестовали против «международных банкиров» и Ротшильдов поминали всуе, но и потому, что правящие элиты крупнейших собственников использовали фашизм в качестве инструмента борьбы с интернациональным коммунизмом 542 . Часть элит с удовольствием надела черные, коричневые, зеленые рубашки и с установлением единоличного контроля власти переходила к управлению сообществами по своему разумению. Элитный корпоративизм был нацелен на сохранение власти в авторитарной институциональной системе, которая политически и экономически интегрирует все социальные группы, не оставляя их без внимания (оплачиваемой работы), но поддерживая деление на «высших» и «низших», и это деление было не столько этническим, сколько социальным. Так что помимо противостояния «коммунистической заразе» ключевым требованием владельцев крупнейших частных состояний было, как ни удивительно, огосударствление основных активов.

Идея центрального планирования с начала XX века витала в среде промышленников, озабоченных стабильным состоянием сообщества, а именно управляемостью экономики и обеспечением лояльного населения работой и доходами для поддержания спроса. Поскольку финансовые, промышленные и торговые предприятия входили в субординирующие их группы, для владельцев и руководства корпораций управление монополизированными отраслями экономики все больше принимало плановый характер расчета издержек и отраслевых обменов, а вместе с огромными финансовыми накоплениями это давало возможность рассматривать экономики целых стран не в качестве бесконечного поля конкуренции, но как замыкаемые государством (и корпорациями) области отношений.

Централизованное планирование и управление экономикой являлось продолжением трестов, синдикатов и концернов; помимо всего прочего, государство должно было принудительно избавить крупный бизнес от конкуренции со стороны средних компаний 543 . Для олигархии богатых сообществ было безразлично, закрытая экономика у какой-то страны или открытая. Бедными государствами легко манипулировать ввиду их финансовой несостоятельности, а централизация богатой экономики закрывала ее от конкурентов. Так что симпатии групп американских, германских, итальянских, британских, французских, австрийских, иберийских элит к фашизму неудивительны, ибо их объединяло центральное планирование и возможность извлечения частных прибылей из экономики, управляемой государством.

Нацисты дают прекрасный образчик осуществления этой политики. Костяк нацистов составили бывшие солдаты, лавочники, фермеры, представители мелкого бизнеса, балансирующие на грани выживания, притесняемые частными монополиями и жаждущие отмщения. Однако как только НСДАП начала активную политическую деятельность, она стала получать финансовую помощь от части немецкой олигархии, в первую очередь Ф. Тиссена – совладельца крупнейшего металлургического концерна Vereinigte Stahlwerke AG; позднее финансовым донором стало большинство немецкой олигархии, включая компании AEG, I. G. Farben и др. 544 .

Штурмовики, ударная сила нацистов, мечтали о том, чтобы расправиться с финансовыми тузами и превратить Германию в одну большую ферму. По настоянию Гитлера среди штурмовиков были выделены элитные части, получившие название СС, состоявшие из представителей гораздо более обеспеченных и образованных групп, и как только Гитлер получил пост рейхсканцлера, наиболее активная часть штурмовиков была убита силами СС 545 . Экономика Германии была подчинена директивному управлению посредством нескольких частных концернов, мелкие предприниматели массово разорялись и шли на общественные работы, создаваемые для них правительством Гитлера. Примерно до 1937 г. власть олигархической элиты над нацистами была несомненна, но по мере продвижения политики репрессий и политической централизации Гитлер взял верх и над промышленниками, что позволило ему решить вопрос о внешней политике Германии в пользу войны, не опасаясь ножа в спину.

Нацисты развернули обширные строительные работы: избавившись от призрака коммунизма, немецкая олигархия вкладывала средства в создание дорог и инфраструктуры. Цены были стабилизированы, а объемы продукции предопределены заранее 546 . Военные траты достигали 10% ВВП, Германия имела хронический дефицит во внешней торговле, поэтому свела к минимуму торговлю с развитыми странами и максимально расширяла ее со странами Восточной Европы, вывозя оттуда сырье 547 . Экономика, как и в остальном мире, отыграв падение в 1930—1931 гг., начала потихоньку расти, но между 1937 и 1938 г. опять устремилась вниз. Решением этой проблемы стала давно пропагандируемая нацистами аннексия Австрии, а затем Чехословакии.

Никогда бы Гитлер и нацисты не пришли к власти, а их внешнеполитические успехи в 1930-х гг. не были бы такими фееричными, если бы не поддержка со стороны Британии, США и СССР, которые несут ту же меру ответственности за подготовку и развязывание Второй мировой войны, что и Германия. Если Советский Союз воспрепятствовал блокированию немецких коммунистов с социал-демократами, то американские корпорации год за годом жертвовали деньги на то, чтобы нацисты, не имевшие по-настоящему постоянной и многочисленной поддержки среди немцев, в начале 1930х гг. развернули масштабную пропаганду. Канализирование протестных настроений масс оказалось успешным, но упрочение власти внутри немецкого сообщества не избавило его от конкуренции во внешней политике, а она в сужающемся мировом рынке вела к войне.

Все это время американские и британские корпорации не прекращали инвестирования в немецкую экономику, они строили заводы и скупали акции немецких предприятий, причем эти действия не прекратились даже тогда, когда Гитлер запретил вывод прибылей (разрешался только вывоз продукции). Интерес бизнеса был прост: сохранить активы и дождаться, пока экономика достигнет стабильного роста. Политический интерес британского истеблишмента, ведшего основные переговоры с правительством Гитлера, заключался в том, чтобы с помощью нацистов пресечь распространение коммунизма и сохранить баланс сил, не позволяя никому на континенте занять доминирующее положение.

Поэтому фашисты, нацисты и лично Гитлер в 1930-х гг. повсюду в Европе были весьма популярны среди элит и не сходили со страниц газет и журналов. Приятным довеском была также возможная война Германии с Советским Союзом: в этом случае вообще снимались все проблемы, а Британия сохраняла роль арбитра и гегемона. В пользу Лондона нужно сказать, что сделать все это было необходимо в условиях катастрофической нехватки ликвидности и неспособности Британии к новой большой войне. Этим и обусловливалась «политика умиротворения», суть которой заключалась в том, чтобы направлять движение нацизма в сторону Восточной Европы и СССР, в связи с чем был заключен Мюнхенский пакт 1938 г.

Умиротворение прекратилось, когда СССР также заключил с Германией пакт в 1939 г., уже с прицелом направить пожар войны в сторону Западной Европы. Если первый пакт дал нацистам подготовиться к войне, то второй позволил ее начать. Ни одна из сторон не успела реализовать свои планы до конца, однако намерения свои обнаружила: западные союзники начали со «странной войны» 1939—1940 гг., демонстрируя явное нежелание вести войну как таковую. Советский Союз вступил во Вторую мировую войну 17 сентября 1939 г., совместно с Германией оккупировав Польшу, а позднее сосредоточил на своих границах такое огромное количество войск и вооружений 548 , доставшихся вермахту в первые же месяцы войны, что «объяснения» о подготовке к обороне есть обычный фиговый листок политической пропаганды. Гитлер, как известно, раскусил своих партнеров, поняв, что Германию собираются сделать мальчиком для битья, и перед тем как застрелиться, успел выпить немало крови из всех, с кем когда-то дружил.

Попытки элит западных стран предотвратить перераспределение активов в ходе институциональных изменений западных сообществ вкупе с межгосударственной конкуренцией между «странами Оси», коммунистическим СССР и капиталистическими государствами за контроль системы власти в 1930-е гг. определили Вторую мировую войну. Несмотря на ужасающее насилие, война по-разному разъединила врагов и соединила союзников. СССР не участвовал в переплетении личных, деловых и государственных финансовых и политических связей, и война Германии с ним была более жестока, а дружба с союзниками недолговечна. В отношениях Германии с Британией и США, наоборот, были как прямые, так и опосредованные контакты.

Совместные компании американских, британских и немецких корпораций продолжали снабжать Германию самой разнообразной продукцией, производимой в Европе, на территории нейтральных стран и США. Прибыли от этих операций переводились через Банк международных расчетов 549 в Базеле в американские, швейцарские и британские банки. Обратным путем шло финансирование государственных и частных нужд нацистов, благо в их распоряжении было любое имущество европейцев. Торговля и выгодные финансовые операции шли, как и в XVII в., параллельно войне, обогащая деловые организации и продлевая агонию политических объединений. Когда пришло время расплаты, повесили непосредственных исполнителей преступлений, но те, кто «все это время был рядом» и зарабатывал на подшипниках и золотых коронках, остались при своих делах. После завершения войны капиталы и их владельцы, переждав, пока разгребут завалы и заключат новый общественный договор, вновь пошли в дело – теперь уже во «всеобщее благосостояние» массового потребления и риторики мира.

Глава 3 Назад в будущее

§1. Величайший коммерческий актив

США закончили войну бесспорным гегемоном, чья власть еще не была институциализирована международными договорами и организациями, но экономическое и военное превосходство и способность к концентрации ресурсов стали очевидными. Не ломая международного порядка сразу, они на каждом политическом повороте меняли устройство мира, исходя из своих интересов и почти не встречая сопротивления. Им принадлежала половина мирового ВВП; армия и флот стали одними из крупнейших в мире и присутствовали в обеих Америках, Западной, Южной и Северной Европе, Дальнем Востоке и Японии. Имея экономические и политические интересы на всех континентах, США были единственными, кто мог гарантировать своим врагам полное уничтожение.

Хотя война задала директивные, а не рыночные отношения между инвестициями, производством и потреблением, ее воздействие на экономику США было таким же, как и в Первую мировую. Государственный долг США кредиторам из числа собственной олигархии достигал 4 трл долларов 550 и почти 120% национального ВВП. Отличием теперь было полное разорение и долги всех союзников и конкурентов. Американские корпорации, выступившие главными подрядчиками воюющих сообществ, остались единственными в состоянии произвести, привезти и продать в кредит что угодно и в любых объемах. Кроме советского лагеря мировой рынок принадлежал только им. Решение о том, как он будет работать, и кто будет его контролировать, было принято еще в начале войны:

Созданные в 1944 г. Бреттон-Вудские институты (Международный Валютный Фонд, Всемирный Банк и золотодолларовый стандарт) закрепили за Вашингтоном роль эмитента мировой валюты, а запасы золота и мощь корпораций обеспечили ее надежность. Денежные курсы становятся фиксированными, а финансовые рынки переходят под контроль государств, старые частные банки лондонского Сити отходят на второй план, Банк Англии в 1946 г. становится государственным. Вдогонку американские благотворительные фонды финансируют филиппики против теории свободного рынка, и управляемая государством модель экономики становится новым символом веры.

Послевоенное положение европейских стран было весьма неустойчивым, особенно Германии, и для их поддержания был предложен план Маршалла, заключавшийся в поставках продовольствия, потребительских товаров, горючего и прочих вещей. Хотя с ним ассоциируют восстановление Европы, в действительности поставленные товары помогли накормить население Западной Германии и заработать американским корпорациям, а Франция и Нидерланды использовали эти ресурсы для бесполезных колониальных войн в Индокитае и Индонезии; экономический рост пришел в Европу позже.

Американская экономика в 1940—1960-х гг. была предельно монополизирована, почти каждая отрасль принадлежала 2—3 компаниям, деятельность которых регулировалась (и охранялась) государством. Это была почти плановая экономика, отличавшаяся от полностью государственного управления относительным разнообразием потребительских товаров и частным извлечением прибылей 552 . Во время войны система распределения в США стала карточной, однако, в отличие от всех остальных стран, работающему населению платили не только карточками, но и деньгами, которые через военные займы собирались обратно. После войны эти облигации выкупило государство, обналичив их для населения США, что запустило послевоенные потребительский и беби бумы.

Уроки Великой Депрессии, Интернационала и фашизма были выучены хорошо: уровень социальной поддержки населения со стороны государства и компаний становится беспрецедентным за всю историю США, но в целом «государство благоденствия» – непосредственное продолжение корпоративизма 1930-х гг. Профсоюзы крупнейших компаний получили максимально выгодные для работников условия и превратились в участников, без которых не могло быть принято ни одно важное решение о работе предприятия. Рост монополизированной внутренней экономики держался контролем мирового рынка, примерно половина производимых прибылей которого поглощалась американскими корпорациями.

Но для полноценного устойчивого роста экономики не только в США, но и в Европе, Японии ликвидности и спроса не хватало, а Вашингтон не мог ждать, пока национальные и региональные экономики вырастут естественным образом (как это случилось в первой половине XIX в.). Они были подстегнуты так называемым «военным кейнсианством» – гигантскими государственными заказами частным фирмам военной продукции для американской и европейских армий. Американская программа перевооружения в годы холодной войны лишь повторяла немецкую, запущенную Гитлером в 1934 г., равно как и траекторию развития британской промышленности в начале XIX в.

Отношения США и СССР фундировали исключительные экономические и политические привилегии Вашингтона в общении с остальными странами. Вчерашние союзники почти сразу по окончании войны, к обоюдной выгоде, поспешили проклясть друг друга, отгородившись железными занавесами и ядерными зонтиками. Москва отказалась входить в мировой рынок на условиях подчинения, установила советские режимы в странах Восточной Европы и свела контакты с Западом к минимуму, из чего стало ясно, что противостояние капитализма и коммунизма продолжается. Опять был поставлен вопрос о военном контроле над Проливами, в то время, как Китай, Северная Корея и Северный Вьетнам были потеряны и к концу 1940х гг. перешли под власть коммунистических режимов.

В будущем потеря союзников в Евразии означала переход стратегической инициативы к Советскому Союзу, который, опираясь на коммунистические партии и просоветские режимы в других странах, мог в дальнейшем перейти к захвату Африки и Южной Америки, так что новая война до полного уничтожения становилась все более реальной. Война в Корее в 1950—1953 гг., с подачи Сталина, почти стравила США и Китай, дальнейшая эскалация насилия в Азии прямиком вела к третьей мировой войне. Г. Трумэн сотоварищи предприняли окружение СССР по периметру континента. В Японии, Южной Корее, на Тайване, в Южном Вьетнаме, Турции, Италии, Германии создавалось множество военных баз, – десяток лет был проведен в ожидании ядерной зимы. Если явная сторона холодной войны разворачивалась между США и СССР, то другая, менее явная, но не менее значимая, состояла в том, чтобы держать в узде союзников и сателлитов.

И по экономическому состоянию, и по политическому влиянию СССР, чьи западные промышленные районы были разрушены, а население уменьшилось на 30 миллионов человек, даже будучи крайне милитаризованным, оставался гораздо слабее США и не имел сколько-нибудь прочного влияния за пределами советского лагеря. Этот лагерь состоял в основном из разрушенных стран и бедных сообществ, самые развитые из которых в Восточной Европе в свои лучшие годы не могли сравняться с лидерами капитализма. Вдобавок исключенность Советского Союза из отношений капитала заставляла его использовать только свои ресурсы, что позволяло содержать огромную армию, но сообщество оставалось бедным, а экономический контроль за пределами государственных границ отсутствовал. Это привело к неизбывной паранойе политического режима, вызванной, как верно подметил Дж. Кеннан, страхом перед институционально более развитыми сообществами 553

Зато угроза коммунизма дисциплинировала американцев, среди которых было много изоляционистов и правых либертарианцев, сделала послушными общественное мнение и Конгресс. Союзники и вовсе на неограниченный срок превратились в прямых сателлитов и протектораты, стабильность политических режимов которых была гарантирована присутствием американских войск. Вашингтону было выгодно представлять угрозу советского вторжения неминуемой, и чем глобальнее представлялась эта угроза, тем сильнее была потребность в патронаже Большого Брата, который в обмен на свою защиту требовал и получал исключительные условия для своих корпораций, несших не менее исключительные прибыли.

Для институционального закрепления нового миропорядка была создана Организация Объединенных Наций. Включая в Совет Безопасности победителей во Второй мировой войне, на деле ООН была переговорной площадкой, используемой США и СССР для оказания давления на европейские колониальные державы и выяснения отношений друг с другом. Европейские страны были вынуждены открыть внутренние рынки своих колоний для американских компаний, и с учетом общей слабости экономик колониальных держав, ведомые политическим протестом, зависимые сообщества посредством ООН одно за другим получают независимость. Эффективность ООН в разрешении конфликтов была прямо пропорциональна заинтересованности в ней новых сверхдержав. Как только большая часть колоний была освобождена, а острие критики новых государств направилось против Вашингтона, тот просто перестал принимать участие в деятельности организации и подписывать ее конвенции.

Африка, средоточие обильнейших запасов ископаемых, освобождалась медленнее – до 1980-х гг. Социально-экономическая ситуация африканских колонизированных сообществ не оставляла им никаких шансов на мирное и постепенное развитие. Городов было крайне мало, экономика была полностью ориентирована на сырьевое снабжение метрополий. Немногочисленные европейцы мигрировали на родину, местные сообщества лишь в очень малой степени были затронуты образованием, на внутренних территориях сохранялись племенные отношения. Практически все освобождающиеся страны ждали этнические, социальные, государственные конфликты, передел активов, гражданские войны и диктатуры. Метрополии избавлялись от издержек прямого правления и сохраняли контроль над горными, нефтяными и аграрными предприятиями. Некоторые страны, как в Центральной Африке, вообще получили только частичный суверенитет, доверив французскому центральному банку эмитировать их валюту.

Пафос деколонизации не отменял того факта, что Европа и Япония оставались не только сателлитами, но и главными союзниками США, и успех этого союза напрямую зависел от степени развития сообществ и устойчивости их политико-экономических режимов. Любопытно отметить, что Вашингтон каждому отмерил «по заслугам» возможной конкуренции. Хотя в 1940-е гг. «по праву победителя» из Германии было вывезено множество технологий, оборудования, угля, а огромные концерны расформированы, с началом холодной войны немецкие компании продолжили быть главными бизнес-партнерами американских коллег. Британия закончила войну банкротом, но получение американского восстановительного займа было обставлено условием конвертируемости фунта стерлингов для скорейшего наполнения финансовой системы резервной ликвидностью. Естественно, спрос на фунты по всему миру был выше, чем изнуренная британская экономика могла произвести дополнительной стоимости, и Лондон все больше залезал в американский кредит. Франции, наоборот, военная задолженность была большей частью списана, и до прихода к власти де Голля она оставалась верным союзником США.

Как только наступил мир, американские корпорации немедленно вторглись в Европу, но Вашингтон не создавал своим союзникам искусственных ограничений на торговлю и кредит. Доступ к капиталу, образованное население и распределение доходов среди всего сообщества сделали возможным быстрый рост Западной Европы и Японии. Американский экономический бум стал глобальным. Многие компании, особенно германские, состояли в альянсах с американскими корпорациями, являясь поставщиками друг друга. Япония, в силу послевоенной бедности и разрушений, вообще закрыла внутренний рынок, но в торговле с американскими компаниями пользовалась режимом наибольшего благоприятствования, получала необходимое финансирование, технологии и доступ на западные рынки.

Заниженная стоимость их валют стимулировала экспорт, а прибыли шли на создание «государства благоденствия», являвшегося продолжением предвоенной централизации. Европейцы и японцы заимствуют организационную структуру вертикально-интегрированной корпорации и расширяют ареал своих прямых иностранных инвестиций. В 1950-е гг. показатели экономического роста западных сообществ были самыми высокими, в Германии и Японии (в последней вплоть до конца 1970-х гг.) измеряясь двузначными цифрами, в 1960-е темпы снижаются, но параллельно разворачивается процесс европейской интеграции, превращая Западную Европу в единое экономическое целое.

Немногочисленные элитные группы, правившие перед Второй мировой войной, никуда не исчезли, но рост доходов нижней страты, пафос равенства и демократии затушевали их присутствие. Высокая степень влияния профессиональных и общественных организаций на правительства, расширение участия государственной бюрократии в централизованном управлении сообществом, обеспечение нижних социальных групп, – все это внушало мысль о том, что сообщества непосредственно управляют собой в своих интересах путем голосования квалифицированным большинством, но то была лишь внешняя конструкция. Этатизм и подавляющая роль государства в социально-экономическом управлении не повлияли на то, что контроль над этим государством, его политическими и деловыми организациями остался в руках тех же групп, что и в довоенный период. Что же касается остальной части сообщества, то социальный комфорт не отменил того факта, что подавляющее большинство граждан богатых стран были и остаются обладателями весьма скромных доходов.

Формально национальные правительства избирались народами, но подбор персоналий верхушки бюрократии оставался за владетельными и властвующими группами, поэтому чиновники, дошедшие до вершины исполнительной власти, выполняли их волю. Более того, влияние коммунистов во Франции, Италии было так велико, что политические режимы обеих страны долго балансировали между парламентаризмом и диктатурой в ответ на частые забастовки и терроризм. Контроль над экономикой еще в довоенный период был обеспечен тем, что в каждой из стран элиты владели крупнейшими частными банками, создав, таким образом, финансовую олигополию. Отрасли, не приносившие уже прошлых прибылей, были национализированы полностью либо взяты в государственное управление. Бывшим собственникам выплачивались государственные казначейские облигации – кейнсианская политика экономических интервенций и дефицитного бюджета оплачивалась элитами, кредитовавшими государственный долг социал-демократических правительств.

Бюрократизация крупных компаний вследствие «менеджерской революции» и отход владельцев от непосредственного управления породил представления, будто рациональность деловых организаций теперь определяется исключительно рынком и служебными инструкциями, автономными от власти 554 . Однако олигархия контролировала деловые организации, владея ими через трасты, множество опосредованных соглашений и определяя подбор топ-менеджмента. Более того, свои активы самые могущественные олигархические группы нередко контролировали, даже не являясь их формальными владельцами, благодаря договоренностям друг с другом о разделе сфер управления и владения 555 .

В отношениях с остальными странами США играть в справедливость не собирались, да и вряд ли были в состоянии это сделать. Учитывая, что США имели 50% мирового ВВП при 6% населения, в случае реального социального развития и экономического роста бывших зависимых и колониальных сообществ американцы теряли контроль над мировой покупательной способностью, а с нею и власть 556 . Поэтому Вашингтон выступал за демократию и развитие во всем мире, если только этим не нарушались его притязания на гегемонию. Если в начале Второй мировой войны чиновники и интеллектуалы обсуждали проведение глобальной Новой Сделки и создание на каждом континенте соединенных штатов, то после была реализована гораздо более прагматичная политика «разделяй и властвуй» 557 .

Первым врагом капиталистической гегемонии США и их союзников был советский коммунизм, вторым – постколониальный демократический национализм 558 . Поэтому в отношении бедных и развивающихся стран в целом использовалась двойная политика: бесконечная демагогия насчет ценностей демократии, свободы, гражданского общества и прав человека при одновременной поддержке диктаторов и превращении демократических сообществ в авторитарные 559 . Призывы к свободе и американские успехи экономического роста делали лояльными либеральную буржуазию и интеллигенцию других стран, для которых Северная Америка стала образцом для подражания, и позволяли использовать образованное население для давления на местные политические режимы.

В отличие от популярных националистических лидеров, диктаторы не имели прочной поддержки в своих сообществах, политически и экономически завися от США. Массовые репрессии превращали диктаторов в политических изгоев, закрывая пути внешнеполитического маневрирования. Экономические санкции, накладываемые, с подачи Вашингтона, ООН на очередного полковника, закрывали торговлю авторитарного государства с другими странами, но оставляли ее для отдельных корпораций. Так, репрессивные авторитарные режимы фактом своего существования поддерживали международную «борьбу за свободу» во главе с Вашингтоном, купировали политико-экономическое развитие своих национальных сообществ и помогали наложить внешние ограничения на их внутренний рост.

Примеры можно множить бесконечно. В Иране национализация премьером М. Моссадыком Англо-Иранской нефтяной компании привела в 1953 г. к перевороту и установлению авторитарного режима шаха М. Р. Пехлеви. Попутно Вашингтон вытеснил Лондон в качестве главного посредника и контролера политических отношений на Ближнем Востоке (роль Великобритании была окончательно принижена во время Суэцкого кризиса в 1956—1957 гг.). В Гватемале в 1954 г. был совершен «банановый переворот», поскольку победившие на выборах политические группы собирались провести конфискацию крупного землевладения и национализацию предприятий «United Fruits Company». В 1968 г. президент Индонезии А. Сукарно, вследствие своей просоветской ориентации, был отстранен от власти, а Х. М. Сухарто приведен к ней, пока войска и полиция уничтожали примерно 1 миллион сограждан, и т. д. и т. п.

Сценарий насильственных изменений был примерно одинаков 560 . Сначала в отдельно взятой стране, вся собственность которой, как правило, принадлежала немногочисленной олигархии и западным компаниям, к власти в ходе политических выборов приходила политическая группа националистического толка, требовавшая перераспределения доходов и отмену несправедливых торговых соглашений. После национализации предприятий или в ее канун при участии местной олигархии финансы выводились из национальной экономики, и при помощи военных проводился переворот с последующим установлением диктатуры и репрессиями несогласных. Западные компании получали выгодные преференции, диктаторы открывали счета в швейцарских банках – их личное богатство росло при обеднении местного сообщества. Тощая экономика, бедное население, интеллигенция, потерявшая веру в свой народ, – и никакого намека на то, что местные развитие и рост приведут к претензиям на политическую власть.

Прекрасным образцом такой политики служат отношения США и стран Латинской Америки, несмотря на старания своих государств, продолживших путь «зависимого развития» 561 .

В 1930-е гг. латиноамериканские диктатуры получили шанс начать самостоятельное развитие: Великая Депрессия уничтожила международные рынки ископаемых и продовольствия, так что местные сообщества начинают попытки индустриализации и расширения внутренних экономик. Чтобы эти изменения осуществлялись вместе с американскими корпорациями, при Ф. Д. Рузвельте создается Межамериканский банк развития. Вторая мировая война благоприятно сказалась на экспорте Латинской Америки, что дало средства на централизацию экономик и создание государственных предприятий, школ, больниц и т. д. Популисты типа Х. Перона проводят политику государственной централизации и автаркии, надеясь избежать зависимости от США и европейских стран. Вслед за этим появившийся средний класс добивается демократического правления.

Однако внутренние рынки этих стран были малы, население бедно, большая часть активов принадлежала противоборствующим группировкам олигархии, которым зависимая структура отношений, как правило, вполне подходила для сохранения своих позиций, дающих доходы и власть. Политика «девелопментализма» и государственная организация экономического роста (представленная теорией модернизации) требовали расширения торговли, но это было трудноосуществимо, так как продукцию латиноамериканских предприятий никто, в первую очередь на западных рынках, не ждал, а прочие рынки были бедны. Внутри стран новые предприятия получали исключительные условия, но не имели стимулов к эффективности. Местная олигархия вовсе не горела желанием допускать остальные социальные группы к получению доходов и управлению сообществами.

Когда западные рынки стали пресыщаться и страдать от внутренней конкуренции, их корпорации сами пришли в Латинскую Америку воспользоваться ресурсом дешевой рабочей силы. В Мексике, Бразилии и других странах появлялись экспортные зоны с пониженным налогообложением, где создавались дочерние предприятия американских и европейских корпораций, которые избегали тарифных барьеров западных рынков, но это мало отражалось на национальных экономиках. Местные предприятия не имели доступа к дешевому капиталу и технологиям, выходов на западные рынки, а бедное население не предъявляло высокого спроса. Экономические союзы, создаваемые латиноамериканскими государствами, больше работали на филиалы западных корпораций, облегчавших таким путем свою логистику, чем на собственные компании, не имевшие в этих объединениях реальной заинтересованности 563 .

Тем не менее уже к середине 1960-х гг. ситуация сообществ Латинской Америки изменилась достаточно сильно, чтобы вызвать серьезную озабоченность. Часть стран, как Аргентина, стали одними из самых обеспеченных в мире по объему ВВП на душу населения, и распространение этой тенденции по всему Южному Конусу грозило обогащением местных рынков, взращиванием сильных деловых организаций и появлением у государств лишних политических амбиций. В подтверждение этого в латиноамериканских сообществах к власти приходят политики, требующие справедливого распределения доходов и поддерживаемые социал-демократами и коммунистами. В ответ в каждой стране при помощи местной олигархии, армии и полиции организуются военные перевороты, которые создают репрессивные режимы военной хунты.

В Парагвае диктатура существовала до 1989 г.; в Колумбии с 1950-х гг. шли военные столкновения между левыми повстанцами, крестьянами и ультраправыми группировками, для финансирования которых позднее, в 1970-х гг. была развернута индустрия производства кокаина 564 . В Бразилии переворот прошел в 1964 г., в Перу в 1962 и 1968 гг., в Чили в 1968 г., в Боливии в 1964 и 1971 гг., в Эквадоре в 1972 г., в Уругвае в 1973 г. и в Аргентине в 1976 г. Единственной страной, избежавшей насильственного переворота, была Венесуэла, никогда не перечившая нефтяным компаниям США, в связи с чем ее сообщество никогда не выходило из нищеты. Пытки, казни сопровождались в 1970-е гг. обильным кредитованием правящих группировок со стороны американских банков, и отчасти это давало какой-то эффект, особенно пока был дешев капитал. Но в 1980-х, с резким изменением монетарной политики США, государства Латинской Америки мгновенно превращаются в безнадежных должников; ни промышленная, ни сырьевая их продукция не находит сбыта, и сообщества живут от дефолта к дефолту 565 .

Проблема заключалась в отсутствии реальной политико-экономической альтернативы гегемонии США и их союзников. После деколонизации и оформления местных управляющих институций сообщества по всему миру заимствовали модель, разработанную на Западе. Все они создали централизованные государства, с регулярной армией, центральным банком, системой образования, бюрократии и права. Правящие элиты, собственники и чиновники получали западное образование. Вступая в отношения между собой, сообщества находились в социальном пространстве, которое не было создано ими и которое не предполагало их свободы действий ради собственного блага. Активы принадлежали не бывшим колониям, а их метрополиям, равно как и нормы взаимодействия и сети отношений, позволяющие эти активы создавать.

Попытки обойти институциональный механизм капиталистического управления мировой экономикой ни к чему не привели: торговля по взаимозачету, без прибыли, не давала капитала, без которого было невозможно появление науки и производства, автаркия вела к деградации сообщества. Многочисленное население, бывшее ранее источником благ, теперь превратилось в обузу. Инициативы по внедрению медицины и борьбе с болезнями, действительно, улучшили санитарную ситуацию во многих бедных странах. Но рост населения сталкивался с ограничениями внешнего и внутреннего рынков, накладываемых на сообщества капиталистической гегемонией. Советский путь централизации и мобилизации средств для ускоренной индустриализации был чреват самыми серьезными потрясениями. Политические движения и союзы, наподобие Движения неприсоединения, которое было провозглашено в Бандунге в 1955 г., не привели к появлению сильных политико-экономических объединений, ибо отсутствовали предпосылки в виде капитала, власти, доступа к равной торговле, обмену изобретениями, возможности вести независимую не только внешнюю, но хотя бы внутреннюю политику, и это не считая повсеместных острых противоречий между странами и претензий друг к другу.

Единственным исключением являлся СССР, условиями независимости которого были неведомый остальным сообществам милитаризм и закрытый внутренний рынок. Советский режим последовательно изымал ресурсы управляемого сообщества для проведения индустриализации, оснащения армии и поддержки союзных режимов: это была историческая ситуация России с тем отличием, что методы управления стали гораздо изощреннее 566 . Плановая система управления подтвердила свою эффективность в деле мобилизации во время войны, выпуская больше продукции из меньшего количества ресурсов, чем противники. Как следствие, советское общество отличала крайняя бедность потребления, которое в сталинский период не повышалось, несмотря ни на какие трудовые подвиги и промышленный рост.

Выживанию людей в такой экономике помогал черный рынок, отчасти снимавший дефицит, но при этом образующий вполне рыночные и даже капиталистические отношения внутри институциональной системы, призванной их преодолеть. Даже в самые тяжелые годы правления Сталина, несмотря на почти полную ликвидацию частной собственности, рыночный обмен товаров и услуг, частное извлечение прибыли были распространены повсюду, включая города, села и концентрационные лагеря, а сети отношений проходили через всю страну. Порою, особенно во время войны, даже появлялись частные деловые организации, работавшие под вывеской государственных учреждений, но жизнь их была скоротечной 567 Государство, разумеется, прекрасно знало о наличии рынка в отношениях сообщества и спонтанном появлении частных капиталов и богатств и в 1947 г. провело конфискационную денежную реформу, ограничивая суммы на руках населения.

Со смертью Сталина ожидание третьей мировой войны прекращается и происходит значительная демилитаризация. Опасность, подстерегающая Москву на этом пути, проявилась в 1956 г. в Будапеште, когда стало понятно, что сообщества Восточной Европы не могут больше терпеть обсессивную диктатуру, результатом политики которой был постоянный голод. Однако любые движения в сторону расширения гражданских прав, политических свобод и разрешения рынка были чреваты нетерпеливым восстанием населения, чтобы избавиться от «совка» уже навсегда. Противостояние США переходит в конкуренцию социально-экономических режимов, но если в кризисные 1930-е гг. Советский Союз внушал надежды, то в 1950—1960-е уже должен был доказывать окружающим странам и своему сообществу, что советская модель организации эффективнее капиталистической, и какое-то время демонстрация технических достижений давалась СССР вполне успешно. Мировой экономический бум 1950—1960-х гг. затрагивает СССР, повышая уровень потребления и приводя к строительству не танковых заводов, а жилья и швейных фабрик. Ослабление репрессивного давления, разрешение небольшой частной собственности рождают многочисленное городское сообщество. Закрытость от внешнего мира делали советское сообщество довольно провинциальным 568 , а «оттепель» в период Н. С. Хрущева не только обогатила культурную жизнь, но и все больше ставила под сомнение легитимность советского способа организации сообщества и политического режима.

Хотя советская плановая система весьма неплохо справлялась с заимствованием технологий и методов организации труда, мобилизацией ресурсов, она испытывала непроходимую трудность в совершенствовании экономической эффективности и обеспечения населения. В отдельных секторах были достигнуты значительные технологические или спортивные успехи, но в целом сообщество развивалось медленно. Экономический рост был значительным в 1950-е гг., снизился в 1960-е, обеспечиваясь экстенсивным путем за счет количественного увеличения предприятий. В дальнейшем рост издержек стал неискореним: усложнение планового хозяйства требовало все больше средств при снижении отдачи. Эти трудности управления повлекли за собой попытки реформ Н. Хрущева. Они провалились, поскольку государство не могло ни разрешить частный рынок, пожертвовав стабильностью цен, ни заменить его, насытив реальный спрос плановым предложением. Ликвидация министерств и появление территориальных управлений экономикой (совнархозов), крупных сельскохозяйственных предприятий в отсутствие рынка нарушало взаимосвязи отраслей и регионов. Множество плановых хозяйств, не интегрированных друг в друга, были не в состоянии справиться с обеспечением экономики сообщества. Объем ВВП на душу населения все так же оставался меньше, чем в развитых капиталистических сообществах, в 3—4 раза, а по объему потребления (с вычетом военных расходов и валовых инвестиций) в 5—6 раз 569 .

Стратегически СССР во многом был продолжателем Российской империи, но его институциональная организация имела ряд черт, делавших отношения Советского Союза и его сателлитов как бы вывернутыми наизнанку. Обыкновенно политика метрополий заключалась в выкачивании ресурсов и доходов из колоний и зависимых сообществ для собственного потребления – это не только усиливало политические и деловые организации метрополии, но и повышало уровень доходов ее населения, а с ними и политическую лояльность. Советский режим, в силу централизованного распределения и пресечения капитализма, такой формат взаимосвязей выстроить не мог. При Сталине решением стала тотальная мобилизация экономических активов вкупе с репрессивной диктатурой; СССР предоставлял их режимам военную защиту и распределял средства, изъятые у советских сообществ.

В дальнейшем, с ослаблением репрессий и необходимости профилактики протестных выступлений, была создана следующая система отношений. РСФСР, как основная республика Советского Союза, выступала в роли производителя основных промышленных мощностей и ресурсным донором для остальных союзных республик, сателлитов и просоветских режимов по всему миру. Внутренний рынок СССР стал местом сбыта для предприятий стран Восточной Европы. При этом, в силу планового распределения и невозможности посчитать реальные издержки, каждая из сторон видела себя обделенной, полагая, что дает другим больше, чем получает. Усилия по сохранению культуры при одновременной модернизации сообществ в союзных республиках в отсутствие реального политического представительства вели к росту националистических настроений, которые были весьма отчетливы в Прибалтике, Закавказье и Средней Азии весь советский период. Для их преодоления уровень экономического обеспечения союзных республик был определен в несколько раз выше, нежели в РСФСР, Украине или Белоруссии. Население последних, особенно в РСФСР, самое многочисленное и являвшееся носителем государственного языка, оставалось наиболее лояльным правящему режиму и, как следствие, оплачивало его издержки.

СССР формально являлся альтернативой капиталистической гегемонии, но реализация этой альтернативы в виде институциализированной системы отношений (социализма) не могла соперничать с капитализмом. Он не мог сделать извлечение прибыли основой власти, и у него не было многочисленных деловых организаций, создающих обширную сеть взаимодействий и накопления капитала. Собственные коммуникативные возможности сообщества СССР были подавлены и присвоены авторитарным централизованным государством. В лучшем случае партнеры Советского Союза возмещали его затраты, а он, как правило, тратил ресурсы и средства, отбираемые у своего сообщества, на союзные политические режимы.

Местные сообщества отнюдь не всегда горели желанием советизироваться, на это решались только самые бедные, успевшие получить помощь от СССР. Но, как правило, месть со стороны США следовала мгновенно, и такое сообщество либо превращалось в диктатуру, либо погружалось в пучину гражданской войны. Во внешней политике Советский Союз, за время глобального противостояния США, выиграл совсем немного: война в Корее окончилась вничью, война во Вьетнаме не дала стратегических преимуществ. Государства Восточной Европы во всем зависели от рынка сбыта в СССР и субсидий, в Америке единственным достижением оставался кубинский режим Ф. Кастро, жизнеспособность которого напрямую зависела от СССР. Карибский кризис в 1962 г. показал, что возможность ядерной атаки Советский Союз уже не устраивала и пугала: компромисс между Д. Кеннеди и Н. Хрущевым лишь закрепил ведущую роль Вашингтона. Отношения с Китаем завершились разрывом в 1960-х гг.: Советский Союз уже не жаждал мировой войны, тогда как надежда Мао Цзэдуна, стоявшего во главе миллиарда нищего населения, была только в ней. Противостояние на Ближнем Востоке закончилось в 1979 г. с Кэмп-дэвидскими соглашениями, превратившими Египет в сателлита США.

Мировой бум обогатил многие сообщества помимо США, но более всех от него выиграли европейские страны и Япония. Они заимствуют форму вертикально-интегрированной корпорации и, не встречая политического сопротивления американцев, одну за другой занимают ниши мирового рынка. Постепенно темпы роста снижаются, но компенсируются относительной дешевизной труда и техническими инновациями, которые неамериканским капиталистическим сообществам, в силу их уязвимого положения, приходилось внедрять быстрее, нежели США. Помимо этого в Европе начинается процесс экономической интеграции. Являясь первоначально средством недопущения нового противостояния Германии и прочих западных стран, интеграция объединила ресурсы для производства инфраструктуры и вооружений: с 1951 г. начинается создание общего рынка металлургической и угольной отраслей, в каждой стране давно монополизированных, чьи владельцы еще до войны подумывали о слиянии 570 . Рост удешевленного производства не замедлил сказаться на ближайших конкурентах: уже в 1957 г. американских металлургов потряс кризис, вызвавший небывалое увеличение государственного долга. С учетом того, что металлургическая отрасль является одной из ведущих в экономике, это был момент, когда развитие и рост материальной экономики (производства и торговли) США достигли максимальных пределов расширения и дальше двигались по инерции, все больше уступая союзникам-конкурентам.

В ответ на страдания производства американские корпорации начинают постепенно переводить финансовые средства в Европу, а заводы в Латинскую Америку. 1957 и 1960 гг. ознаменовались конкурирующими проектами интеграции 571 в Европе: претензии Ш. де Голля на политическое лидерство Франции не позволяли включать в континентальный процесс интеграции зависимую от США Британию. Одновременно форсируются интегративные проекты в Латинской Америке, и если в Европе эти действия привели к формированию общего рынка и усилению ее деловых организаций, то в Латинской Америке вмешательство Вашингтона обусловило противоположные результаты.

Тогда же появляется феномен евродолларов – европейского рынка долларовых заимствований, сыгравшего в 1970—80х гг. важнейшую роль в институциональной трансформации мировой капиталистической системы. Столкнувшись с пределами расширения внутри США, американские корпорации выводят все больше средств за границу, и Лондон опять становится мировым финансовым центром. Рост в европейских сообществах, Японии и его замедление в США снижали реальную стоимость доллара: цены, выраженные в долларах, росли, а стоимость золота в долларах оставалась прежней. Мировая экономика требовала все больше ликвидности, но объем внутреннего рынка США уже не мог сравниться с объемом мирового рынка. Падение доходов американских корпораций на внешнем и внутреннем рынках усиливалось повышением требований на золото, предъявлявшихся США; уменьшение золотых резервов Вашингтона подвигло в 1965 г. Ш. де Голля на демонстративный обмен американской валюты на драгоценный металл и отказ от ее использования в международных расчетах. Видя нарастающую слабость Вашингтона, Париж выходит из НАТО и стремится форсировать институциональное объединение континентальных европейских стран.

Вашингтон пытался преодолеть кризис накопления методами государственного стимулирования экономики. Снижение налогов для сверхбогатых людей и усилия искоренить бедность увеличением социальной поддержки населения во второй половине 1960-х гг. принесли кратковременный эффект: с помощью государственного долга они взяли в оборот высвобождаемые средства, но не остановили наступавший кризис. Другим способом стала война во Вьетнаме 1965—1975 гг., полномасштабное участие США в которой началось одновременно с программой «Великое общество» по искоренению бедности. Как и в былые времена, помимо сдерживания коммунизма, война заняла избыточные средства и стала источником выгодных заказов, но, в отличие от Второй мировой, эффект ее был прямо противоположным.

Опасаясь втягиваться в прямой конфликт со всем советским блоком, Вашингтон в основном воевал на юге и гораздо менее на севере Вьетнама, которому помогали советские страны. Эти полумеры не снизили потерь гражданского населения и отдали западный Индокитай советскому блоку. Политические неудачи следовали в унисон с экономическими: все это время доля национального экспорта США снижалась, тогда как доли Германии и Японии росли, а государство уже было не в состоянии обеспечивать доллар золотом 572 . Доллар являлся мировой резервной валютой и основой экономического и политического могущества США, но контроль над мировой экономикой уходил из рук. Угроза дискредитации Вашингтона как мирового финансового и политического центра требовала избавиться от золотого обеспечения валюты, что и произошло в 1971 г.

Отмена системы Бреттон-Вудса означала либерализацию международных финансов. Со снятием ограничений на частные международные финансовые операции огромный поток долларовой ликвидности устремляется вон из США, чтобы найти прибыль в других странах. Одновременно посредством государственного долга было продолжено стимулирование экономики, что означало попытку поглотить чрезмерные капиталы, накопленные корпорациями, создав новые производственные мощности, – как сказал Р. Никсон: «Все мы теперь кейнсианцы». ФРС держала процентную ставку очень низкой, предлагая банкам почти бесплатные доллары; налоги на коммерческие компании, наоборот, росли 573 .

Однако увеличение ликвидности и налогов вело только к двум вещам – уходу валюты за рубеж и ее обесценению. США попали в ситуацию Нидерландов XVIII в., когда капиталистический гегемон, чьи деловые сети переполнились капиталом, становится его источником для других стран, с тем отличием, что теперь гегемон был огромной страной с многочисленным населением. Продолжение прежней политики грозило полным обесценением доллара и разорением США. Для остальных стран, наоборот, фонтан американской валюты означал дешевые кредиты: бедные и развивающиеся государства с радостью встретили нью-йоркских банкиров, готовых финансировать инфраструктурные и промышленные проекты. Конец 1960 – начало 1970-х гг. было временем, когда цены на сырье уверенно росли, и сами эти сообщества испытали впечатляющий рост. Как никогда, «третий мир» был уверен в своих силах, плохо понимая, впрочем, откуда они взялись.

Процессы, доставившие государствам и корпорациям столько хлопот, сказались и на жизни обычных граждан. Внутреннее потребление западных сообществ достигает той полноты, когда начинают стираться прежние социальные и культурные различия: появляются разные версии массовой культуры, рок-н-ролл и сексуальная революция. Общественное мнение восприняло эти феномены в качестве «освобождения» индивидов, во всяком случае, тех поколений, которые не знали ни голода, ни больших войн, ни беспросветной бедности и неграмотности, столь частых еще в начале XX в., хотя в действительности социальная система стала просто немного более гибкой. Сексуальная революция, действительно, сделала возможным выражение эмоций и жизненного стиля в формах, ранее недопустимых, но это лишь привело к маркетинговому управлению сексуальностью в целях социального группообразования и экономического использования.

Выход этого «свободного» поколения в публичную сферу в 1968 г. имел форму бунта против существующих политических порядков, будь то протесты против войны во Вьетнаме в США или восстание студентов во Франции и «пражская весна», когда вслед за экономическим процветанием сообщества потребовали политической и культурной свободы. В социалистических странах сообщества требовали возврата к рынку, в остальных молодежь симпатизировала «культурной революции» Мао, не имея ни малейшего представления о ее содержании. Примечательно, что порицавшие «имперскую» политику США французские леваки сослужили хорошую службу Вашингтону, избавив его от такого последовательного антиамериканиста, каким был опытный и стратегически мыслящий Ш. де Голль. Вызванные выступлениями потрясения оказались кратки: изменив сообщества, в частности, уравняв женщин и мужчин, они не дали им больше свободы, но сделали социальное включение более изощренным.

Молодежные бунты и финансовая либерализация возвестили о конце корпоративистского общества, которое выстраивалось еще с 1870-х гг. Его статичное устройство уже не подходило для расширенного сообщества, образованного и обеспеченного на Западе и стремительно урбанизирующегося в развивающихся странах. Социал-демократы и представители правых партий, ассоциирующие себя с христианами, приходят к парламентскому консенсусу, как в конце XIX в. это сделали либералы и консерваторы. Растущий частный капитал поставил деловые предприятия и государство в такое положение, что межпартийные различия стали несущественными, а политическая борьба лицемерной. В период глобализации 1990—2000-х гг. во многом потребительская, неполитическая конкуренция частных лиц, демонстрируемая сетями телевидения и Интернет, сделала периферийные сообщества лояльными западной культуре.

Элита США, владеющая наиболее крупными активами и контролирующая самые могущественные политические объединения и деловые организации, уже не могла поддерживать свою власть в прежней институциональной системе управления мировым капитализмом, когда частные прибыли упали, а стараниями государства из американской экономики вырвался поток неуправляемой ликвидности. Появилась необходимость перестроить эту систему, выведя отношения капитала и власти за пределы государственной компетенции и подчинив сообщества очередным институциональным изменениям. Целью изменений был контроль вырабатываемой мировой ликвидности и управление с его помощью мировой политикой. В 1950—60-е гг. институциональная система гегемонии в большей степени держалась контролем межгосударственных отношений; в 1970—80-е гг. посредством вненациональных офшорных юрисдикций была проведена деликатная операция по пересадке международных финансов из государственных тенет в частное управление. Эти действия наложили ограничения на все сообщества и национальные государства, вначале повысив цену функционирования экономики, а затем под угрозой банкротства (то есть полного исключения из системы мирового капитализма), поставили исполнение все большей части социально-экономических функций государства в зависимость от их финансовой прибыльности в пользу частных инвесторов.

Надо отдать должное, американская элита, в особенности братья Рокфеллер и их политические советники типа Г. Киссинджера, не осознавая всей значимости перемен, смогла адекватно расставить приоритеты, последовательно разрешить ситуацию и, несмотря на потрясения, которые принесли эти решения, справиться со всеми конкурентами, да еще и придать этим событиям «естественный» характер. Прежде всего во избежание неожиданных действий со стороны Москвы, воодушевленной неудачами Вашингтона, следовало избавиться от угрозы противостояния СССР. В 1972 г. начинается период «разрядки» и взаимного ограничения наступательных вооружений, который США готовили со второй половины 1960-х гг., что позволило им не оглядываться на СССР. Готовность последнего идти на компромиссы еще раз убедила в том, что советский режим военной опасности не представляет. С точки зрения СССР, жившего в параллельной реальности, признание последовало после наращивания вооружений. С этого времени американский ядерный арсенал неуклонно снижается, а советский, поскольку Москва поняла, что мировой капитализм опять угодил в кризис и, возможно, скоро сгниет, наоборот, начал резко расти, дабы в случае настоящих потрясений быть во всеоружии. Одновременно Вашингтон вбил клин в образовавшуюся трещину в отношениях между КНР и СССР, установив дипломатические отношения между Вашингтоном и Пекином; для последнего это стало выходом из международной изоляции.

Первым обстоятельством, частично решившим проблему избыточной ликвидности, стал «нефтяной шок» 1973—1974 гг., когда цена на сырую нефть возросла в четыре раза. Резкое повышение нефтяных цен привело не только к восстановлению нормы прибыли американской элиты, но и пресечению поползновений в сторону политической самостоятельности стран «третьего мира». С точки зрения экономической теории дело ясное – с отменой золотовалютного стандарта доллар существенно терял в стоимости, а с нею терялись и прибыли нефтедобывающих стран, поэтому рано или поздно повышение цен на нефть было неизбежным. И действительно, цены на нефть росли уже с конца 1960-х гг. С точки зрения политической практики дело было еще ясней – отказ от поставок и рост цен был ответом арабских стран на поддержку Западом Израиля, воевавшего против Сирии и Египта 574 .

Проблема все же заключается в том, что рынок нефти перестал быть потребительской розницей еще в Первую мировую войну, с механизацией армии и использованием нефти в качестве основного сырья химической промышленности и энергетики. Нефтяная отрасль являлась и является (на начало XXI в.) стратегической в любой стране, и любые значимые, тем более резкие перемены на нефтяном рынке невозможны без участия государств. Добыча и переработка нефти была монополизирована англо-американскими нефтяными компаниями 575 , и пока материальная экспансия приносила американским корпорациям устойчивые прибыли, цены на нефть держались на низком уровне. Нефтедобывающие страны получали все более растущую часть прибылей от продаж сырой нефти (вплоть до 50% у Ирана и Саудовской Аравии), но не имели национальной индустрии ее добычи и переработки. К тому же Иран и арабские страны являлись клиентами США: с Саудовской Аравией «особые» отношения были установлены еще в 1944 г., сразу после Ялтинской конференции; шах Ирана М. Р. Пехлеви самим своим воцарением в 1953 г. в качестве самодержавного монарха был обязан Вашингтону. Важность Персидского залива для последнего обусловливалась тем, что на него приходилось около 40% мирового экспорта нефти. Так что никакие внезапные шаги в этой сфере без ведома США были невозможны, ибо экономический контроль рынка и политический контроль государств был в руках Вашингтона, который и по гораздо менее значимым поводам сворачивал шеи непокорным режимам 576 .

Из этого, даже не обладая какими-то секретными сведениями, можно сделать очевидный вывод о том, что «нефтяной шок» имел договорной характер. Рост нефтяных цен поглотил избыточную ликвидность и сжал экономики сообществ, не имевших значительного доступа к месторождениям углеводородов 577 . Иран и арабские нефтяные страны выполнили «грязную» политическую работу, избавив США от прямой и публичной конфронтации со своими вассалами. Они оказались обладателями огромных финансовых поступлений, освоенных американскими компаниями, выстроившими в Саудовской Аравии, Катаре, Кувейте, Бахрейне и ОАЭ современную инфраструктуру; Вашингтон и Эр-Рияд заключили соглашение об инвестировании нефтяных доходов в долговые обязательства США 578 . При этом темпы инфляции доллара и рост цен на промышленную продукцию Запада опережали рост нефтяных цен. Оставшиеся деньги находились в управлении банков Нью-Йорка и Лондона, раздувая рынок евродолларов.

Поблажкой, ставшей повсеместной, была национализация добывающих компаний: основная прибыль в нефтяной отрасли делается не на добыче сырой нефти, а на ее переработке и продаже готовых продуктов, так что «семь сестер» пошли на это с легким сердцем, особенно если учесть, что наиболее богатые рынки западных стран они отдавать никому не собирались, да и технологическое обеспечение добычи нефти тоже было за ними. В отличие от 1950-х гг., национализация крупных производств в странах третьего мира в 1970-е гг. не встречала сопротивления Вашингтона и опекаемых им корпораций, поскольку производство перестало быть для них главенствующим. Центр корпоративной тяжести перемещался в финансовый сектор, и теперь было выгоднее зарабатывать на кредитах для местного производства, нежели производить самим.

Ответом на потрясения явилась политика снижения энергоемкости и материалоемкости производства, с этого времени ставшая одной из ключевых в европейской и японской экономиках и обусловившая их выживание 579 . США легче всех могли избегнуть нефтяных страданий, поскольку в 1973 г. ввели двухъярусные внутренние цены на нефть: добываемые американскими компаниями за пределами США углеводороды продавались на внутреннем рынке со значительной скидкой, оплачиваемой государством. В «целях национальной безопасности» собственные месторождения углеводородов были законсервированы, что предохранило существующие компании от появления конкурентов на внутреннем рынке и поддержало давление на цены 580 . Наконец, на основе военных разработок развиваются ИТ-технологии. В условиях избытка ликвидности и чрезмерной конкуренции развитые капиталистические страны переходят к практике внедрения непрерывных технических инноваций. Совсем иной стала ситуация развивающихся стран, не имевших собственных месторождений нефти и богатых развитых рынков. Постепенность повышения цен на сырье в конце 1960-х гг. способствовала развитию и росту стран третьего мира, тогда как резкий рост цен на энергоносители обрушил мировой спрос и обострил зависимость этих стран как от высоких цен на нефть, так и от дорожающей промышленной продукции Европы и Японии.

Внезапность шока поколебала мировую экономику, а с нею и национальные институты сообществ. Рост цен на энергоносители повлек за собой спад производства и безработицу, сокращение предложения нефти было столь значительным, что цены не снижались, даже несмотря на сокращение спроса. То был самый серьезный кризис со времен Великой депрессии, но в отличие от нее падение рынка оказалось кратким и не столь серьезным. Япония (в особенности) и Германия быстро восстанавливаются, а их продукция наводняет внутренний рынок США. В Европе неустойчивость местных экономик заставила форсировать интеграцию, теперь в области совместного регулирования колебаний валют, к 1979 г. приведшее к введению панъевропейской расчетной единицы экю. Давний противник континентальной модели интеграции, Великобритания, присоединяется к ЕЭС. Увеличение евродолларовых активов позволило американским и европейским банкам в Лондоне начать финансирование объединения рынков на континенте.

В отношениях США и СССР тем временем наступил пик разрядки, когда в 1975 г. были подписаны Хельсинкские соглашения о коллективной безопасности. Более серьезной проблемой была непрекращающаяся инфляция доллара при общей стагнации экономики (феномен стагфляции). Даже евродолларовые банки и нефтяные компании теряли значительные суммы, в связи с чем после медленного роста в 1976—1978 гг., в 1979 г. последовал второй «нефтяной шок», а в совокупности углеводородные цены с 1973 по 1979 г. выросли в двенадцать раз. На 1979—1980 гг. пришелся пик трудностей гегемонии США и их правящих элит. В то время как экономические притязания элиты соблюдались весьма успешно, политические успехи государства оказались куда менее впечатляющими и выглядели не только как серьезный институциональный кризис управления мировым капитализмом, но и как политико-экономический упадок США, которых, если убрать подкладку экономической конкуренции и роль деловых организаций, все 1970-е гг. преследовали поражения, с финалом в 1979 г. в виде Исламской революции в Иране.

На примере Ирана видно, с какими проблемами сталкивались даже относительно развитые, но зависимые сообщества, где омассовление бедного населения вызывало эффект, сравнимый с фашизмом 1930-х гг. В 1963 г. в Иране была запущена программа модернизации, известная под названием «Белая революция», которая должна была предупредить революцию «красную». Комплекс реформ шаха включал в себя выкуп земельных латифундий государством и последующую продажу земли. Строилась обширная инфраструктура, крупные заводы, осуществлялись посадки лесов, велась кампания по ликвидации безграмотности, были расширены политические и гражданские права женщин. В заключение шахский режим стал одним из самых милитаризованных в мире, купив огромный парк военных воздушных и морских сил. Модернизация Ирана была типична для сообществ, находящихся на периферии капиталистической системы. Его политический режим был авторитарен, реформы принесли крайнее неравенство, а попытки шаха ликвидировать внутренние проблемы лишили его политической поддержки.

Аграрная приватизация привела к появлению как успешных фермеров, так и массы нищего населения, которое устремляется в города. Львиную долю успеха реформ пожали приближенные и родственники шаха, ставшие новыми аграрными и промышленными олигархами. Государственную бюрократию пронизывала коррупция, в которую были непосредственно вовлечены все родственники шаха. Крайняя степень неравенства и высокая скорость реформ, как следствие, сопровождались значительной инфляцией, не покрывавшейся экономическим ростом. Политические протесты низшей и средней социальных групп в 1973 г. привели к полной узурпации власти шахом и репрессиям недовольных. За ростом нефтяных цен следовала галопирующая инфляция, реакция на которую выражалась в замораживании цен, что разоряло мелких торговцев и предпринимателей 582 . Ликвидация безграмотности привела к появлению податливого к пропаганде массового общества, идеологической обработкой которого занималась радикальная часть духовенства. В результате всего этого те, ради кого были затеяны реформы, стали противниками режима.

Хотя ранее Вашингтон обещал шаху в случае беспорядков военную интервенцию, ее не последовало: с одной стороны, риск ввязаться в новую бесконечную войну был велик, а подключение к конфликту СССР превращало весь Ближний Восток в пламя пожара. С другой – Исламская революция 1979 г. прикрыла очередное резкое повышение цен на нефть 583 . Репрессии и радикальные политические воззрения новых властителей Ирана быстро вывели страну из орбиты США, публично унизив последних захватом посольства в заложники. Но этот шаг противопоставил его капиталистическому и советскому блокам, Израилю и государствам мусульман-суннитов.

Окончательно Иран был связан, когда «почетный гражданин Детройта» диктатор Ирака С. Хуссейн (захвативший власть через несколько месяцев после революции в Иране), поддержанный военными поставками США и окрыленный репрессиями в иранской армии, начал со своим восточным соседом изнуряющую войну 584 , которая надолго дезавуировала Иран из международных политических отношений 585 . Иранская катастрофа была подслащена Египтом, ради прекращения безрезультатной войны с Израилем открыто перешедшим в 1979 г. из лагеря советских союзников в лагерь американских, а руководство государства встало на путь превращения в олигархию 586 .

В 1981 г. в политике американской гегемонии происходит еще один поворот, на сей раз совместивший не только успешный контроль над мировыми финансами, но и «новую» форму отношений государства, капитала и сообщества. Изменения коснулись, хотя и в разной последовательности, всех сообществ и государств мира, включая самих США, которые были использованы своей элитой в качестве коммерческого актива. Американские сети капитала имели гигантские накопления, но не были способны к расширению в существовавшей институциональной структуре, а деградация этих иерархий и сетей вела к потере политического контроля внутри и вовне страны. Поэтому попытки залить кризис доступной ликвидностью сильно занизили стоимость денег, шедших на поддержание оборотов, вследствие чего ликвидность уходила из американской юрисдикции, оставляя за собой рост цен и падение доходов.

С помощью кейнсианских методов стимулирования национальной экономики США дополнительной ликвидностью американская олигархия получила источник «горячих денег», быстро терявших в цене, но годных к употреблению. Эти деньги пошли на создание евродолларового рынка заимствований, находившегося практически вне какой-либо национальной юрисдикции. Как только крупным банкирам стало очевидно, что сетям накопления капитала тесно в государственных тенетах, избыточные средства мигрировали на специально созданные для этих целей (и не пресекаемые правительствами) офшоры, которые позволяли деловым организациям и частным лицам уходить от регулирования, налогов и надзора, не нарушая буквы закона. Двенадцатикратное повышение цен на нефть показало, что затея с офшорами была недаром, заставив государства обратиться за помощью к частным и корпоративным финансовым организациям, работавшим на этом рынке. Управление евродолларовой ликвидностью вознесло ведущие американские и британские банки на новые финансовые вершины, но грозило обрушить политическую власть США.

Управление национальными юрисдикциями посредством контроля офшорной долларовой ликвидности и перестройка институциональных отношений сообщества являлись задачами реформ Р. Рейгана. Если в 1970-е гг. новому альянсу частных капиталистов были подчинены бедные и развивающиеся страны, то в 1980-е – сами западные сообщества, в первую очередь те, чья олигархическая элита и выстраивала новый порядок. Непосредственное управление ликвидностью и нормирование ее стоимости осуществляется повышением и понижением процента, под который одалживает деньги центральный банк, в американском случае ФРС. В 1979 г., вследствие второго «нефтяного шока» и опасений краха финансовой системы на фоне непрерывной инфляции доллара, корпорации и банки несколько раз приостанавливали прием платежей в долларах, а страны-экспортеры нефти начали диверсификацию своих финансовых накоплений в других валютах. Решением проблемы стало резкое повышение стоимости доллара – в 1981—1982 гг. учетная ставка ФРС дошла до 20%. Пузырь евродолларовой ликвидности немедленно сдулся, и потоки капитала развернулись с Юга на Север.

До этого момента США приходилось конкурировать с другими государствами, чтобы частные банки и корпорации вложили в государственный долг деньги, которые сами США и печатали. Теперь поток исходящей ликвидности резко иссяк, а банки сами были готовы финансировать Вашингтон, от чьих решений зависела мировая политическая стабильность. Попутно крупные частные и корпоративные доходы значительно освобождались от налогов, тогда как социальное страхование, наоборот, ими обременялось 587 . Жизнь американского и британского сообществ была построена таким образом, чтобы деловые организации и частные лица могли со всех сторон человеческой жизни безостановочно извлекать прибыль.

Вслед за государством подтягиваются остальные. Теория монетарного управления свободным рынком, маргинальная в 1950—1960-х гг., теперь стала пользоваться усиленным вниманием среди менеджмента корпораций, университетских экономистов и деловой прессы, взывавшей к интересам инвесторов 588 . Коммуникация сообщества стала оцениваться, изучаться и управляться исходя исключительно из финансовых целей и методов. До тех пор, пока крупнейшие деловые организации и сообщества элит могли извлекать прибыль, расширяясь в пределах старой институциональной структуры, и содержать с их помощью государство, критерием эффективности последнего было выполнение им разносторонних функций с учетом потребностей общества, будь то медицина, образование, благоустройство и т. д. С достижением институциональных пределов роста ситуация изменилась: с одной стороны, прибыли падали, с другой – имеющаяся масса капиталов нуждалась в инвестировании. Поэтому пространство получения прибылей было расширено – государство отказывалось от содержания и оплаты инфраструктуры, предприятий, «социальной сферы», выставляя их на продажу.

После приватизации работа этих сфер была дифференцирована в зависимости от платежеспособности клиентов. И если с точки зрения приложения избыточных капиталов этот путь был, возможно, необходим, то с точки зрения справедливости и качества обслуживания он стал тупиковым, ибо экономическая эффективность не тождественна эффективности технической, социальной, политической и культурной. Неся прибыли, новая политика делила общество на все больших бедных и все меньших богатых, делая его все менее устойчивым, хотя последствия такой сегрегации сказались не сразу. Чем больше росли инвестируемые капиталы, тем сильнее они давили на остальные регионы: Европу, Латинскую Америку, Азию, Африку, социальная структура и политика которых становились похожими на американскую.

Монетарные меры Вашингтона «убили» американскую промышленность: множество предприятий закрывалось, а оборудование вывозилось в Мексику, Южную Корею, Тайвань и Сингапур. Деиндустриализация коснулась в первую очередь отраслей с массовым трудом – больших заводов и фабрик, которым были найдены рабочие подешевле. С переносом местных предприятий и снижением налогов растет активность европейцев и японцев, суммарные инвестиции которых в США вскоре превзошли американские вложения за рубежом. Дерегуляция затрагивает банки, которым позволялось совмещать принятие вкладов населения и проведение рискованных инвестиционных операций. Одновременно интенсифицируются инвестиции в информационные, био– и прочие технологии (прежде разрабатываемые в военных целях), которые начинают третью «индустриальную революцию».

Создаваемые новые иерархии и сети накопления капитала, производства и торговли требовали от сотрудников большего образования, больших интеллектуальных усилий, вообще большей изобретательности и личной отдачи. Названо это было «постиндустриальным обществом» 590 . Тенденция к усложнению труда и соответствующих требований, предъявляемых работникам, проявилась, когда в 1973 г. количество менеджеров в США превзошло количество рабочих, а с закрытием старых заводов процесс стал необратимым. Увеличение числа менеджеров отражало усложнение рынка, которому требовалось сократить издержки на труд, одновременно повысив его отдачу. С раздуванием финансового капитала растет сектор услуг; последний, впрочем, пока еще не заменил массовое производство, которое было выведено в страны с более дешевым трудом. Но место массового труда в цепочке организации бизнес-процессов – производства и накопления – смещалось вниз, поскольку оплату за него предлагали все меньше и меньше: прежние индустриальные успехи развитых и развивающихся стран сделали массовый труд избыточным.

Более того, наукоемкое производство обнаружило способность к замещению прежних отраслей, что постепенно стало проявляться в промышленности и сельском хозяйстве. С 1970-х гг. общий рост доходов граждан западных сообществ, характерный для 1950—1960-х гг., заканчивается и начинается прогрессирующее разделение возможностей бедной и богатой частей населения. Уволенные работники американских предприятий были вынуждены переквалифицироваться, сменить место жительства или перебиваться случайными заработками; так или иначе, но к 1990-м годам подавляющая часть пролетариата, больших заводов и моногородов в США исчезла 591 Их заменило множество обслуживающих, помогающих, развлекающих предприятий и ассоциаций, посредством плотной инфраструктуры услуг распределяющих избыточный капитал среди сообщества. Необходимость большего образования разворачивалась на фоне удорожания его получения, но чем дальше, тем больше предложение заемного капитала снижало его стоимость и облегчало получение образования, покупку недвижимости и вообще приобретение вещей и услуг, причем вещи повседневного спроса, производимые в бедных странах, становились дешевле, а услуги, оказываемые в богатых странах, дорожали.

Столь крутые меры, применяемые в сжатые сроки, требовали существенного финансирования: несмотря на отказ государства от неприбыльных функций, бюджетные траты опережали поступления, и потому государственный долг США рос с невероятной быстротой, к уходу Р. Рейгана с поста президента превысив 1 триллион долларов. Более того, почти все 1980-е гг. шла новая гонка вооружений с СССР, которая поглощала все больше расходов, притом что сами современники рассматривали перспективы США как отнюдь не блестящие. Очевидно, американская элита считала ближайшие задачи выполненными: ликвидность была приручена, развивающиеся страны и думать забыли о стяжании богатства и славы. Создание СССР многочисленных военных баз по южному периметру Евразии, вторжение в Афганистан для поддержки просоветского режима и введение военного положения в Польше указывали на то, что Москва чувствовала себя достаточно свободно, а значит, в недалеком будущем могла проявить не самую приятную активность. Теперь Вашингтон был полон решимости начать новый раунд соперничества. Эта решимость подкреплялась (вслед за процентной ставкой ФРС 592 ) невероятной прогрессией долга бедных и развивающихся стран, ранее оформивших заимствования на рынке евродолларов в Лондоне. «И если в 1974 г. общий объем внешнего долга развивающихся стран составлял 135 млрд. долл., то к 1981 г. он достиг 751 млрд. долл., а к концу 1980-х гг. дошел до полутора триллионов» 593 .

Для придания этим странам уверенности в совершении необходимых платежей, а их делали все сколько-нибудь активные развивающиеся страны, в 1982 г. было проведено показательное военное устрашение в виде Фолклендской войны между Британией и Аргентиной. Характерно, что США сначала не воспрепятствовали клиентскому режиму диктатуры Л. Галтьери 594 , пришедшего к власти при поддержке Вашингтона, занять эти бесполезные острова, а после помогли Лондону отвоевать их обратно. Так была продемонстрирована уязвимость прочих стран перед лицом союзников США; а ситуация незадачливых диктаторов в зависимых странах, становящихся мальчиками для публичного битья, будет еще не раз разыгрываться для всей мировой просвещенной общественности.

Однако нагрузка на бюджеты государств-должников была чрезмерна, и вскоре развивающиеся страны были вынуждены признаться в неплатежеспособности, а накопленный в предыдущие годы частный капитал бежал в США и Европу. Крайне неравномерная структура сообществ в Латинской Америке, Африке, Азии обостряла их трудности: бедное население не предъявляло высокого спроса, олигархия не встречала трудностей в выводе денег из своих стран. В 1982 г. Мексика объявляет дефолт и присоединяется к тому кругу сообществ, которые прошли через принудительную либерализацию, приватизацию и открытие внутреннего рынка под руководством МВФ. Международный валютный фонд почти с самого своего основания рекомендовал бедным странам держать свои внутренние рынки открытыми, либерализовать финансы, сократить бюджетные расходы и приватизировать максимум активов, но «услышан» был, когда третий мир поразил кризис долговых неплатежей. Принятие этих мер останавливало инфляцию, но разоряло население, а деловые организации стран-должников становились бессильны против западных корпораций. Усилия предшествовавших лет оказались напрасными: с начала 1980-х по середину 1990-х гг. большую часть стран мира преследовала прогрессия бедности и неравенства.

Но США поступлений с рынка евродолларов и долгов развивающихся стран не хватало, и в разгар противостояния СССР Вашингтон озаботился получением дополнительного капитала, ссудить который он заставил ближайшего и наиболее зависимого союзника – Японию. Страна солнечного корня к середине 1980-х гг. стала одним из наиболее успешных участников мирового рынка. Электроника, продукция машиностроения и транспорт, произведенные и проданные японскими компаниями, обеспечили Токио славу одного из самых успешных капиталистов XX века, чей непрерывный значительный экономический рост длился более тридцати лет, к 1980-м гг. принеся 40% мирового экспорта и притязания на лидерство по объему ВНП. Имея доступ к американским технологиям и капиталу и не тратясь при этом на оборону, Япония реализовала свои амбиции экономическим путем. Она стала крупнейшим инвестором в Юго-Восточной Азии; более того, пока американские компании закрывали свои заводы в США, японские их, наоборот, открывали. Но помимо получения корпоративных вложений в американскую экономику имелась возможность получить японское финансирование на государственные расходы.

В 1984 г. было заключено Соглашение Плаза, по которому Токио обязался удовлетворить требование Вашингтона о повышении курса иены и девальвации доллара, а также уступить в вопросах торговой политики. Формальной причиной являлась американская претензия к структуре торгового баланса между Японией и США, ставшего для них дефицитным. По факту, торговый баланс, за вычетом продукции японских филиалов американских компаний, никогда дефицитным не был, но Япония, ввиду своей военной зависимости, была политически слабым государством и уступила. Предшествующие темпы роста Японии уже плавно снижались, но с завышением курса иены экспансия японских деловых организаций остановилась – то был пример того, что достижение институциональных пределов роста может осуществиться не только естественным путем, но и быть принудительно ускоренным. Над Токио немедленно образовался гигантский денежный «навес» избыточной ликвидности, который любезно было предложено вложить в государственный долг США. Япония стала крупнейшим институциональным инвестором Вашингтона и впоследствии еще не раз по его требованию финансово поддерживая различные американские инициативы, к 1989 г. вкладывая на территории США частных и государственных инвестиций на 200 миллиардов долларов ежегодно 595 .

Другой мерой, предпринятой для оживления рынка, стало снижение цен на нефть в 1986 г. С одной стороны, данный шаг был внешнеполитическим, направленным против СССР, основные доходы которого складывались из экспорта углеводородов. С другой – США отменили ограничения на добычу нефти на своей территории, что существенно снизило издержки промышленности и транспорта. Однако резкий приток финансовых средств на рынки развитых стран в условиях еще довольно скромных институциональных возможностей привел к надуванию пузыря, который сдулся в 1987 г., посеяв значительную, хотя и непродолжительную, панику среди деловых организаций и прессы.

Наконец, огромный объем рынка евродолларов и встряска мировой экономики заставили европейские страны ускорить свою интеграцию, которая под руководством Ж. Делора в течение 1980-х гг. была подготовлена, чтобы в 1991—1992 гг. институциализировать Европейский Союз в виде конфедеративного объединения 596 . Европейская интеграция стала плодом союза крупных компаний, частных евродолларовых финансов и государственных правительств, соединивших в этом объединении устойчивость развития с получением прибыли. Государства страдали от скачков конъюнктуры и опасались стремительных перемещений частных финансовых капиталов, могущих обанкротить любое правительство. Крупные компании нуждались в увеличении рынков и снижении издержек, связанных с разницей в курсах валют, таможенными барьерами и разными правилами регуляции. Наконец, рынок евродолларов в непосредственной близости к банкам европейских стран давал возможности неограниченного финансирования государств и компаний. Избыточный капитал «давил» на крупные финансы, а те давили и соблазняли правительства. Институциональные изменения затрагивали стандартизацию экономики: торговую, монетарную политику, правила конкуренции, валютный союз и постепенную передачу все больших функций по управлению национальными юрисдикциями наднациональной организации.

Эти перемены поставили много вопросов, относящихся к демократии и национальному суверенитету, способности национальных сообществ контролировать государства и замыканию элит, деловые и политические интересы которых уже не совпадали с интересами остальных групп. По сути, европейские национальные элиты перестали кооптироваться, теперь основная конкуренция за власть происходила на наднациональном уровне. Стандартизация внутреннего рынка ЕС и его институциональной оболочки расширяла пространство взаимодействия европейских сообществ, одновременно облегчая его финансиализацию по примеру англосаксов и деформируя внутренние институциональные структуры отношений. Однако на континенте изменение отношений государства и сообщества шла гораздо медленнее, запаздывая по сравнению с США на добрый десяток лет. Национальные правительства еще сильно зависели от общественных политических организаций, а граждане при малейших подозрениях в отсутствии лояльности со стороны чиновников выходили на многочисленные демонстрации. Ускорение началось, когда с разрушением советского блока ЕС получил полномочия суверенного государства, не подчиняясь ни одному из национальных сообществ напрямую, и стал одной из самых больших экономик мира как по общему объему ВВП, так и на душу населения.

В то время как развитые и не очень страны, столкнувшись с институциональными ограничениями своего роста и развития, претерпевали муки перестройки и пытались совладать с финансовым капиталом, инерционный полет СССР неуклонно снижался. Являясь организацией, совмещавшей контроль власти и капитала в рамках государства, СССР столкнулся с институциональным тупиком, преодоление которого его разрушило. В «тучные годы» реформы структуры управления оказались лишними, а в «тощие годы» прикончили государственное образование, олицетворявшее собой альтернативную, некапиталистическую возможность развития сообщества. Если капиталистические сообщества управлялись параллельными структурами власти государства и капитала олигархии, то советское государство контролировалось параллельными структурами власти отраслевых организаций и партийной бюрократии Коммунистической партии. Формально ВКП (б) и КПСС не являлись руководящими организациями, но конституция 1977 г. сняла и этот параллелизм власти, имевший, впрочем, совершенно условный характер.

В отличие от интересов западной олигархии, интересы советской бюрократии не шли дальше поддержания присутствия своих тел в неизменной институциональной конструкции. Во второй половине 1960-х гг., в ответ на первые трудности планового управления, в советских странах были осуществлены реформы по совмещению рыночных и плановых методов управления экономикой. Однако в Центральной Европе следствием стала рыночная ориентация нового поколения коммунистических партийных элит, – в Чехословакии это привело к «революции» 1968 г. После этого в СССР и его сателлитах ротация верхушки бюрократии практически остановилась, а между министерствами развернулся бесконечный торг по реализации хозяйственных проектов и освоению бюджетных средств.

«Нефтяной шок» дал СССР неожиданный источник финансовых поступлений, которыми поддерживалась советская экономика и лояльность вассальных режимов. Советские сообщества неотвратимо деформировались под влиянием рынка, и рост благосостояния разделял элиты и остальных людей 597 . Сомнительные внешнеполитические успехи США, в свою очередь, указывали, что пора на эти деньги превзойти военную мощь соперника, тем более что других инструментов коммуникации, кроме бесконечных даров и оружия, у СССР просто не было. Производство вооружений поглощало до трети ВВП, в то время как экономический рост и совершенствование хозяйства практически остановились 598 . Планово-директивное управление позволяло концентрировать средства, но мешало развивать коммуникацию сообщества, так как проще было построить новый завод с не имеющей сбыта продукцией, чем совершенствовать ее качество и разнообразие услуг: освоение бюджетных средств для реализации экономических планов становится самоцелью, в отличие от результата их применения. Дефицит как эффект отсутствия коммуникативной связности институциональной системы стал приметой советского потребления. Городское население СССР постоянно росло, а производство сельскохозяйственной продукции для него оставалось прежним. Уже в середине 1960-х гг. Москва стала импортировать продовольствие, а к 1980-м гг. СССР стал крупнейшим импортером продовольствия в мире. Население СССР имело значительные финансовые накопления, которые оно не могло использовать для потребления и инвестиций, в то время как официальные и реальные цены на товары росли 599 .

Непропорциональные траты при убывающей эффективности стали бичом советской модели организации, что привело к парадоксальному различию между производственными возможностями и реальным местом СССР в мировой политико-экономической системе. Обладая огромным промышленным производством, СССР выживал за счет растущих поставок сырой нефти и цветных металлов на внешний рынок, тогда как гражданская промышленность на мировом рынке была неконкурентоспособна. Его научные институты делали множество открытий, которые сообщество просто не могло использовать вследствие чрезмерно центрированной институциональной структуры и отсутствия рынка. Советский Союз мог произвести практически все, что угодно, но был не в состоянии обратить свои способности в рост и развитие сообщества, его деловых и политических организаций.

Руководство КПСС сознавало имевшиеся проблемы, но их немедленное решение грозило обрушить всю структуру власти, а для постепенных изменений не оказалось времени. Резкое снижение цен на нефть в 1986 г. отняло единственный источник доходов, и с этого момента Москва начинает лихорадочно перестраивать управление экономикой. Как и в случае с повышением цен на нефть в 1970-е гг., столь же резкое их понижение в 1980-х было инспирировано не только конъюнктурой рынка, но и вполне осознанным вмешательством. Действительно, ввиду финансовых потрясений предыдущих лет сокращался спрос, и цены на мировом рынке понемногу снижались 600 . В этой ситуации Саудовская Аравия принимает «интересное» решение о резком увеличении поставок нефти в целях увеличения доходов. За ней последовали остальные поставщики, что привело к трехкратному снижению цен и, как следствие, снижению, а не повышению доходов экспортеров нефти. Даже для обычной компании на рынке подобный демпинг крайне опасен, не говоря уже о государстве с режимом автократии, не имеющем никаких других источников дохода. Позволить себе такую стратегию может только тот, кто заранее договорился о достаточном спросе и его оплате, так что договорной характер этой ситуации и здесь вполне очевиден.

Политика гласности, сопровождавшая реформы М. Горбачева, сделала возможным не только мягкое отстранение КПСС от принятия политических решений, но и движение национализма в союзных республиках. К 1988 г. ввиду оскудения финансов СССР больше не мог дотировать страны Восточной Европы и уже не мог взять кредит в частных западных банках, оставшись без денег и продовольствия, хотя еще в 1986 г. считался первоклассным заемщиком 601 . Ограниченная финансовая и продовольственная помощь Германии, Италии, США была обусловлена неприменением военной силы и политических репрессий в Восточной Европе и в самом СССР: с этого момента советский блок немедленно начал разваливаться 602 .

Государство уже не могло ни произвести гражданской продукции, ни купить ее за рубежом, в бессилии решившись на массированную накачку необеспеченных денег в обращение. Сразу же растет недовольство политической организацией советского сообщества, а в союзных республиках СССР возникают межэтнические конфликты. Закономерным финалом этой нестабильности стала попытка путча в 1991 г., результатом которого могла быть только диктатура. В ситуации финансового банкротства государства это было использовано партийными элитами республик для получения суверенной власти, независимой от власти Союза. Неожиданно как для зависимых сообществ, так и для противников в декабре 1991 г. СССР и созданные им международные организации прекратили свое существование.

§2. Apocalipstic

Хотя в 2000-х гг. публика любила рассуждать о том, что слава грядущего века уготована Азии, а власть и доходы этого мира пожнет Китай, далеко не все оказалось таким очевидным. Подъем Восточной Азии является одним из главнейших событий конца XX – начала XXI в., поскольку, в отличие от почившего в бозе СССР, оказался непосредственным условием деформации гегемонии США с последующей сменой мирового политико-экономического порядка. Однако уже сейчас можно утверждать, что результаты этого подъема окажутся вне власти Китая, тем более что Вашингтон приложит максимум усилий для обуздания политической воли Пекина.

В 2010—20-х гг. можно будет наблюдать самоубийственное разрушение американской системы управления глобальным капитализмом и становление новой, более множественной институциональной структуры. Запад останется доминирующим участником международных отношений, но его гегемония опять станет более скрытой, оставив на поверхности несколько региональных центров накопления капитала и власти. Грядущие события заключают в себе не столкновение цивилизаций, а интеграцию регионов (то есть появление институциональных объединений, центрирующих власть и капитал национальных государств), но не все регионы смогут выстроить новую институциональную инфраструктуру. Все эти события являются продолжением трансформации отношений частного капитала и государственной власти 1970—80 х гг., но ведут они не только к глобальной приватизации, но и к складыванию наднациональных бюрократических организаций для продвижения интересов глобальных инвесторов.

Одновременно с агонией СССР произошло довольно странное событие, которое, на первый взгляд, выглядит политическим курьезом. Ирак, прежде наемник США, нуждаясь в средствах, в 1990 г. напал на своего кредитора и союзника, американского вассала, Кувейт, а их арбитр – США, с которыми они консультировались, сначала допустили эту войну 603 , а после изобразили освободительный поход, ставший первым реалити-шоу, в котором воевали и убивали, но больше маневрировали, в прямом эфире 604 . Это была одна из первых необъявленных войн США – манипуляция с международным правом и регламентом международных организаций для проведения военных операций без приличествующих событию ограничений.

«Буря в пустыне» продемонстрировала мощь и нерушимость всеобщей поддержки международного режима «нового мирового порядка», однако хотя заявлен он был президентом США Дж. Бушем-старшим под гром орудий, проведение его в жизнь в 1990-х гг. сопровождалось демилитаризацией США, риторикой открытых границ, свободы торговли и неизбежности глобализации 605 . Вестфальскую международную систему называли прошедшей, указывая на однополярный мир, но как таковая система гегемонии не изменилась. Отличие заключалось в том, что если ранее США внимательно бдили за политической ориентацией зависимых режимов и поддерживали свирепых диктаторов, то теперь эти режимы должны были представлять себя демократически легитимными, а выступления против них, для профилактики зависимости – поддерживаться. По сути же своей все осталось по-старому.

Мировая экономика начала 1990-х гг. была вялой, но, несмотря на финансовые потрясения конца 1980-х, деньги на Западе имелись, и дешевеющий кредит решил все прошлые проблемы населения с занятостью и доходами, сформировав общество всеобщего сервиса, пришедшее на смену индустриальному труду 606 . Поскольку принципиальных противников западного капитализма не осталось, либерализация отношений государств, организаций и частных лиц была объявлена неизбежной и необходимой. С реорганизацией международных отношений и финансов был сформулирован общий подход к управлению глобализацией, получивший название «Вашингтонского консенсуса» 607

После проведения «рейганомики», привлечения долгов бедных стран и запасов японских накоплений финансовые группы Нью-Йорка и Лондона сконцентрировали массивы ликвидности, которые требовали скорейших вложений. Задача Вашингтона состояла в том, чтобы при посредничестве международных организаций – Всемирного Банка и Международного Валютного Фонда – манипулировать национальными экономиками зависимых стран, чтобы обеспечить накопленным средствам применение. Решение задачи было осуществлено с созданием в 1995 г. Всемирной Торговой Организации, членство стран-должников в которой было выменяно на реструктуризацию долгов. Вступая в ВТО, периферийные сообщества открывали внутренние рынки западным компаниям, взамен получая новые кредиты и отсрочку в расплате по старым.

Либерализация торговли и учреждение ВТО, безусловно, помогло богатым странам, обладавшим капиталом, технологиями и рынками, но деловые организации других стран, как правило, не могли конкурировать с западными корпорациями 608 . Торговля США, Европы и Японии, составляя более 80% мирового обмена, замкнулась на богатых странах, и в стоимостных отношениях выглядела самодостаточной; остальные сообщества представляли собой статистическую погрешность. Открытие их внутренних рынков для восстановления после кризисных ситуаций было призвано принести малым экономикам расцвет на волне свободной конкуренции. И действительно, режим ВТО помог развитию экспортных отраслей; часть сообществ в Восточной Азии, Бразилии этим воспользовалась, создавая крупные экспортные компании и развивая внутренние рынки. Но во многих других странах Азии, Африки и Америки чахлые хозяйственные запруды только деградировали, и в 1990-х гг. вместо плохой промышленности они остались вообще без таковой 609 .

Глобализация 1990—2007 гг. стала торжеством частных финансов. На периферии это привело к повсеместному росту цен, объемов спекуляций с активами и неравенству, тогда как американское сообщество, деловым организациям которого поступало большинство мировых капиталов, смогло перейти на ренту. Становление сервисной экономики в условиях концентрации финансовых накоплений и конкурентного рынка сделало время правления Б. Клинтона ренессансом американской гегемонии, доходы которого получило все американское сообщество, несмотря на возрастающий разрыв между бедными и богатыми. Это выразилось в блеске урбанистической жизни американского общества, навязчивой рекламе роскоши, строительном буме и ажиотаже на фондовом рынке. Государство выплачивало старые долги и к 2000-м гг. имело профицит бюджета, который мог пойти на будущее обеспечение населения, но был истрачен на другие цели.

Тогда же прошлые вложения в информационные технологии начали приносить первые плоды. Обилие избыточных средств превратило США в страну венчурных проектов, и горячка вокруг новых технологий распалялась всю вторую половину 1990-х гг. Люди массово устремились на биржу, а вера в чудодейственную прибыльность интернет-магазинов и инфраструктурных сетей превратила небольшие IT-компании в гигантов рыночной капитализации в десятки и сотни миллиардов долларов. Как когда-то в 1920-е гг., опять появилась вера в «новую экономику»: теперь она слагалась из IT-продуктов (они дешевели, а их производительность росла) и непрерывного роста курсовой стоимости акций. Как результат, появилось немало гигантов новой индустрии, но экономику сообщества это изменила незначительно 610 .

Бум «новой экономики» с его «иррациональным оптимизмом» был вызван чрезмерной концентрацией капиталов, поступление которых значительно превышало возможности их инвестирования. Концентрация капиталов основывалась на эмиссии доллара (и долговых обязательств США), приведшей к невероятной прежде кредитной экспансии, которой управляли крупнейшие американские банки – количество долларов в обращении в 1970—2000-х гг. увеличилось на 2000%. Финансовый рынок рос гораздо быстрее производства и нефинансовых услуг, превысив «реальную» экономику во много раз 611 . Следствием этого в 1998—2000 гг. стала волна слияний и поглощений среди крупного бизнеса, в особенности в США и Британии. Разбухание деловых организаций наблюдалось также и в финансах, особенно с 1999 г., когда был отменен закон Гласса-Стиголла, разделявший деятельность инвестиционных и коммерческих банков. Даже те компании, бизнес которых не был связан с финансами, как The Coca-Cola Company или General Electric, становились небольшими придатками своих финансовых подразделений; работники IT-компаний, вплоть до секретарей, получали зарплату с опционов 612 .

Максимизация прибыли, принятая в качестве цели деятельности компаний, когда финансовые показатели, предъявляемые менеджментом акционерам, стали доминировать над прочими, привела к распространению японской системы субподряда и аутсорсинга. Вывод предприятий в страны с дешевым трудом принял обвальный характер, оставив внутри США процессы организации бизнеса и получения прибылей 613 В 1990—1993 гг. было подготовлено соглашение НАФТА 614 , по результатам которого крупный бизнес США скупил канадские компании, а Мексику в 1990-е гг. сделал сборочным цехом, так же как в 2000-е гг. Китай.

Крупные корпорации стали заинтересованными не в обычной собственности на производство и товары – то была проблема иностранных аутсорсеров, а в интеллектуальной собственности на права, патенты, бренды и прочие формы роялти, которые приносили основные прибыли 615 . Из развивающихся стран извлекался дешевый труд, а из развитых – высокая стоимость и объемы продаж. Благодаря этому для американцев, европейцев и японцев вещи дешевели, тогда как услуги, особенно квалифицированные, дорожали, а рабочие места уменьшались. Когда-нибудь это пиршество должно было закончиться, и в 2000 г. произошел «крах доткомов», который, как когда-то с железными дорогами, показал, что само наличие технологии еще не делает ее прибыльной. Тогда же среди американской элиты происходит поворот «за новый американский век», а средства инвестируются в военное продвижение гегемонии в новом «плоском» мире 616

По другую сторону Атлантики ход событий принял несколько иную траекторию: Маастрихтские соглашения 1991—1992 г. стали настоящим прецедентом, когда сообщества Западной Европы создали конфедеративное объединение национальных государств, отменяя внутренние границы, стандартизируя управление экономикой и монетарной политикой, вводя общую валюту и расширяя полномочия бюрократии Европейской Комиссии над правительствами. Особенность работы руководящих организаций Европейского Союза, как известно, связана с их неподотчетностью национальным сообществам, которые могут выбирать политические партии в Европарламент, хотя тот и не является «сосудом власти». Что касается Европейского Совета, Комиссии, центрального банка, то свою легитимность они получают от верхушки национальных бюрократий и крупного бизнеса, даже если личные воззрения отдельных участников не согласуются с таким положением.

Так, результатом либерализации международных финансов и кооперации развитых сообществ стала новая юрисдикция, чьи деловые и политические организации концентрировали власть и капиталы над самой большой и богатой экономикой мира. Хотя США контролировали управляющие институты глобального капитализма, европейские сообщества в совокупности оказались и многочисленней, и богаче. Структура отношений новой организации была еще очень разрозненной, а политическая власть ЕС – ограниченной. Доминирование Парижа, Берлина, ввиду величины их экономик и Лондона, вследствие влияния финансовых групп Сити, было неоспоримым: чем мощнее было сообщество, политически могущественней и экономически богаче, тем больше выгод оно извлекало из процесса объединения. Так что принцип консенсуса стал безусловным достижением, он утопил политику ЕС в бесконечных согласованиях, зато позволил учесть интересы малых стран.

Начало было не самым цветущим; готовясь к введению евро, центральные банки, как могли, усмиряли инфляцию и поддерживали высокую стоимость денег, так что, несмотря на все усилия правительств, безработица оставалась высокой. Германия, самое богатое сообщество, осуществляла интеграцию бывшей ГДР, и этот опыт пригодился в 2000-х гг., когда началось присоединение стран Восточной Европы. В отличие от США, европейский капитализм социально гораздо более устойчив. Зависимость национальных правительств от своих сообществ, сильные позиции гражданских объединений и профсоюзов, доставшихся со времен «государства благоденствия», требовали учитывать нужды граждан и малых организаций. Европейские компании вынуждены платить большие налоги, они не могут по собственному желанию максимизировать прибыль в ущерб другим участникам, а финансовый сектор достаточно жестко привязан к партнерским промышленным предприятиям 617 .

Но перенакопление частных капиталов было явственным и здесь, так что «свободный рынок» неумолимо растворял «государство благоденствия» и вел ЕС по пути экспансии. Восточная Европа, куда хлынул поток дешевых капиталов, быстро оправилась от коллапса советской системы, и в 1990-е гг. их экономики демонстрировали активный рост. Эти страны были уже пригодны для инвестиций и скупки местного производства, а сохранение независимости в управлении внутренней экономикой и финансовой системой помогло местному развитию, так что, несмотря на высокое неравенство, доходы росли у всего населения. ЕС почти не зависим от внешнего рынка, исключая связи с другими развитыми странами. Доля продукции (по стоимости) бедных и развивающихся стран в европейском импорте невелика (в том числе и углеводородов), свои доходы бедные страны предпочитают тратить в богатых, так что западный мир может прожить и без остального 618 .

Крупный бизнес европейских стран расширял свои иерархии и сети компаний, вынуждая национальные правительства идти на взаимное включение сообществ и создавать общее институциональное объединение. Рост экономик Западной Европы оставался низким и в 1990-е, и в 2000-е гг., когда в Европе началась своя волна слияний и поглощений, а поток инвестиций в Восточную Европу лишь нарастал. Вступая в ЕС, страны Восточной Европы свои лучшие активы продавали западным корпорациям. Низовой уровень экономики оставался местным участникам, но банковская система, крупнейшие предприятия и торговые сети становились частью западных деловых конгломератов, и до тех пор, пока головные компании не отзывали прибылей в свои юрисдикции, это не представляло проблем.

С постепенным прекращением роста в западных сообществах правительства, чтобы выполнить высокие социальные обязательства, все больше залезали в долг. Введение общей валюты – евро(в 1999 и 2002 гг.) – помогло сделать государственные заимствования у финансовых корпораций основным инструментом поддержания доходов граждан, особенно в небогатых странах типа Португалии, Греции, но также в Испании, Ирландии, Италии, Франции и Австрии, где зарплаты, пенсии и субсидии финансировались с государственных облигаций 619 . Напротив, Люксембург, Бельгия, Германия, Нидерланды и Финляндия сами предоставляли капитал для частных и государственных кредитов.

Одновременно повсюду происходил бум в дорожающей недвижимости, и государства, не мудрствуя лукаво, снижали налоги и повышали расходы. Поскольку внутренние экономики, налоги и бюджеты оставались национальными, основные меры поддержания стабильности экономики ЕС имели монетарный характер: ЕЦБ все время повышал ставку рефинансирования для сдерживания инфляции. Для реализации нефинансовых услуг и товаров это было неудобно, но для финансовых заимствований и жизни рантье, напротив, лучше всего. Когда машина европейского капитализма в 2011—2012 гг. перестала приносить прибыль, правительства были названы безответственными растратчиками, а население – глупым ленивцем, но правда состоит в том, что непосредственными инициаторами этой ситуации были международные европейские банки, которым доверились правительства.

Но пока этого не произошло, европейцы, пережив краткий энтузиазм по поводу интеграции, оказались, на первый взгляд, в стороне от судьбоносных перемен в работе европейской бюрократии и даже зачастую выражали скептицизм в отношении объединения Европы, подозревая, что интересы элит в данном процессе представлены гораздо лучше, нежели интересы всех остальных участников, разрыв в доходах между которыми непрестанно увеличивался 620 . В ответ Еврокомиссия через культурные и образовательные проекты популяризирует «европейскую идентичность», которую следовало изобрести, несмотря на все различия европейских народов 621 . Идеологически она представлена мифом о европейской исключительности и доктриной прав человека: миф приятен, а доктрина полезна.

В основе того, что можно было бы назвать «идентичностью», лежит модель гражданского управления, которая продвигается руководством ЕС, – институциональное равноправие отношений организаций и частных лиц. ЕС не является демократической организацией, его задача состоит в бюрократическом распределении конкуренции и поддержки среди европейских сообществ, их административной унификации и политическом объединении 622 . В отличие от США, прямо ставящих торговую и финансовую выгоду во главу угла в двусторонних отношениях государств, ЕС занимается трансляцией своего институционального устройства, полное принятие которого ведет к полной же интеграции с Европейским Союзом. Тема свободы торговли в отношениях развитых и развивающихся стран, конечно, исчерпывающе представлена и здесь, но целью, манящей периферию Европы, является полное и равноправное (пока что в теории, а не на практике) включение в состав общего объединения 623 . Все вместе, вышеперечисленные факторы привели к тому, что формирование общеевропейских институций приняло плавающий характер, совмещая локальные предпочтения и цели политического центра в Брюсселе. В итоге всех многосторонних переговоров к концу 2000-х гг. Европа оказалась с почти едиными границами, общей монетарной политикой и техническими регламентами, но с разными бюджетами, административными, экономическими и внешними политиками.

Политическая слабость ЕС проявилась во время гражданской войны в Югославии, когда европейцы не смогли ни предотвратить конфликт, ни пресечь его до тех пор, пока США не возглавили наступление на Сербию. Политическая слабость ЕС проявлялась вообще каждый раз, как только требовалось принять решение, и различия богатых и периферийных европейских сообществ использовались США и Россией, не прекращавших попыток манипулировать ими в собственных интересах. Разнородность внешнеполитических приоритетов европейских стран превращала ЕС в пассивного участника, успехи которого в большей степени обеспечивались объективными обстоятельствами развития европейских сообществ, нежели прозорливостью дипломатов. Помимо этого, ЕС слаб в военном отношении: вооруженные силы Европы через НАТО управляются американским командованием. Наконец, европейские сообщества не смогли принять на референдумах Конституцию ЕС, а Лиссабонский договор, заменивший ее, так и остался на бумаге, до тех пор пока финансовый кризис 2008—2009 гг. не показал, что предыдущая институциональная система глобального капитализма – банкрот.

Российская Федерация в 1991 г. появилась как страна «третьего мира». Коллапс Советского Союза и социальный регресс его бывших сообществ показывает, насколько уязвимой является институциональная структура и что сочетание внешних и внутренних факторов коммуникации может привести социальную систему к деградации, несмотря ни на какой уровень развития. К 1991 г. советский проект был обречен: либерализация и приватизация начались еще в 1987 г. и были использованы номенклатурой для создания частных финансовых активов и перекачки капиталов в офшоры через совместные с иностранцами предприятия и банки 624 Чем недееспособнее становился СССР, тем быстрее среди верхушки КПСС шел процесс создания частных деловых организаций, особенно в сфере внешней торговли и финансов.

Демократизация политической системы сделала общественное обсуждение вопросов перестройки суматошным, а республиканским отделениям партии дала заинтересованность в максимизации своих политических позиций в новой системе выборного представительства, которую готовил М. Горбачев. То, что в итоге СССР развалился, было обусловлено приватизацией капиталов и власти номенклатурой, борьбой за власть среди элиты (испугом от попытки установления диктатуры в 1991 г.) и некредитоспособностью советского правительства при полной потере политической легитимности. Если говорить о реакции населения, то ему дилемма советского государства оставалась безразлична. Но на нежданном обретении независимости злоключения бывших советских республик еще не закончились.

Трансформацию постсоветских сообществ сопровождали экономическая разруха, деградация социальных отношений и разгул преступности. Эта ситуация сильно отличалась от того, как развивались сообщества Восточной Азии, также переходя от централизованной плановой экономики и диктатуры к капитализму и / или демократии. Условием тяжелого состояния постсоветских сообществ в 1990-е гг., помимо исчезновения институциональной системы советской власти, были предыдущие успехи СССР в деле промышленного и урбанистического развития.

Три четверти населения жило в городах, и структура его занятости не имела никакого отношения к рынку. Если бы рабочие и инженеры производили чайники и телевизоры, а еще лучше выращивали картофель и помидоры, становление рынка прошло бы достаточно быстро, но они выпускали танки, в гражданском употреблении бесполезные, так что падение экономики составило около половины ВВП 625 . Либерализация предоставила возможности реализации частной инициативы, а отсутствие контроля над финансами частных лиц, приближенных к власти, сделало государственную поддержку и регуляцию бесполезной. Предприятия, банки и кооперативы, имевшие доступ к ликвидности, предпочитали спекуляции; доходы государства оставались низкими, доходы граждан уничтожила инфляция, в России повысившая цены в 1992 г. в 10 000 раз 626 . Возможно, какие-то действия государства могли бы сгладить ситуацию, но реформаторы, говоря об РФ, были настроены при помощи частной собственности уничтожить советскую институциональную систему и потому непоколебимы в своем либеральном порыве.

На гигантских запасах сырья, которое продавалось в 1990—1992 гг. на внешний рынок, выросли первые крупные капиталы, а посредниками выступили американские и европейские компании и банки. Цепочки организаций, создавшие сети обменов сырья и валюты, а также мест их концентрации и потребления, включали в себя преступные группировки, верхушки местных и федеральных властей, их партнеров в западных деловых предприятиях 627 . Значительная часть поколения, вступившего в борьбу за капитал, полегла, создавая «бандитский капитализм», грязноватый шик которого покрывал бесконечный передел активов.

Резкая смена институциональных условий отразилась на смертности населения (практически следуя анализу К. Поланьи), которое стали подозревать в вымирании 628 . Потому политические предпочтения последнего, очнувшегося от краткой эйфории свободы, обратились к коммунистическому и националистическому популизму. К середине 1990-х гг. в России сформировалась финансовая олигархия, чьи связи уходили к бюрократии и мафии каждого региона страны, но которая в частных целях использовала беспомощность государства, а не создавала с ним нечто общее.

Такой шанс представился на выборах 1996 г., когда между окружением Б. Ельцина и частной олигархией был заключен договор, менявший политическую власть на экономические активы в виде самых прибыльных и крупных промышленных предприятий, приватизируемых по бросовой цене, – явление было точно названо «семибанкирщиной». Справедливости ради нужно признать, что приватизация наиболее крупных промышленных активов даже за те деньги была правильным шагом, и она была осуществлена так, как только и могло быть в тех условиях. А именно: отсутствие финансовой политики у Норильского никеля, ЮКОСА и других крупнейших компаний, потенциально очень прибыльных, но фактически убыточных и обремененных долгами; отсутствие средств в государственном бюджете; небольшие запасы ликвидности у российских банков, выкупавших предприятия (иностранцы не были к ним допущены из стратегических соображений). Несмотря на приватизацию, к середине 1990-х гг. многие предприятия, особенно крупные, существовали за пределами рынка и были неспособны самостоятельно привлекать частные инвестиции 629 .

Основой российского бизнеса стала инсайдерская рента, которая выкачивала деньги из государства и предприятий в пользу частных лиц на каждом этапе любого процесса 630 . Если есть какие-то виды коррупции, они были использованы в России на индивидуальном, групповом и всех институциональных уровнях, включая войну в Чечне (на которой офицеры продавали в рабство солдат) и дефолт государства в 1998 г. под влиянием азиатского кризиса 631 . Политическое взросление привило новой элите вкус к власти, и среди олигархии разворачиваются телевизионные войны за контроль политической активности оппонентов.

В конце концов бюрократии надоела вакханалия безвластия, и в ходе парламентских выборов в 2000 г. сразу несколькими политическими группировками предпринимаются попытки легальным путем консолидировать контроль над парламентом, раз уж президент пребывал в анабиозе. И здесь весьма показательно, что победу одержали не опытные аппаратчики и руководители регионов, включая столицу, а окружение Б. Ельцина, выступившее вместе с частью олигархии в качестве финансово заинтересованных частных лиц, которые уступили административный контроль государственной власти представителям спецслужб, руководство которых также выступило в роли финансово заинтересованных частных лиц.

Девальвация рубля после 1998 г. прибавила прибыльности внутреннему рынку, и потому новый передел активов и власти проходил при возрастающей поддержке населения. После «кризиса доткомов» нефтяные фьючерсы становятся главным хранилищем финансовых инвестиций, и цена на нефть на мировом рынке начинает непрерывно расти. Неожиданный денежный поток увеличивал потребление в России на 10% ежегодно, что позволило В. Путину при полной поддержке населения установить контроль за политическим взаимодействием, распределением активов и работой СМИ. Хотя прозвано это предприятие было «вертикалью власти», в действительности образовалась почти феодальная система отношений. Федеральный центр в лице приближенных президента заключил негласный договор с региональными властями и финансово-промышленными группами, согласно которому последние признавали президента сюзереном в обмен на неоспариваемый контроль подчиненных отраслей и регионов 632 .

Стабильность режима укрепляла малочисленность населения, которое обусловило низкую конкуренцию на рынке труда и, как следствие, отсутствие сильного давления сообщества на государство. При этом отсутствие конкурентных преимуществ у российского сообщества, не обладавшего ни дешевым дисциплинированным трудом, ни дееспособной администрацией, ни значительными капиталами или производством давало элитным группам всю полноту экономической власти, заключавшуюся в контроле каналов поступления ресурсной ренты. Рост происходил, в основном, в торговле и спекуляциях с недвижимостью, строительство которой, как и во многих других развивающихся странах, приняло вид консервации ликвидности. Инсайдерская рента – суть институциональных отношений в Российской Федерации в 2000—2010-х гг., и чем больше растет потребление, тем сильнее деградируют государственные институты, работой которых манипулируют в пользу крупнейших частных собственников и обладателей власти.

Дороговизна капитала, низкий рост, относительная бедность потребления и слабость производства имели итогом отсутствие «экономического чуда» при немалых доходах государства. Отсутствие конкурентного производства и чрезмерная коррупция, изымавшая инвестиции в престижное потребление, стали причиной того, что денежные активы, которых за счет экспорта сырья в 2000-х гг. РФ накопила порядка 500 млрд долларов, были помещены в долговые обязательства ФРС США и другие финансовые инструменты западных банков, а не инвестированы посредством государственного долга во внутреннюю экономику. В результате российское сообщество страдало от нехватки капитала, который приходилось занимать у западных банков, тогда как государственные резервы стали гарантией российских корпоративных долгов за границей, которые к 2012 г. превысили резервы РФ 634

Все это время пропагандируется подобие государственного централизма и пафос социальной заботы, в то время как элита гласно и негласно приватизирует доходы государственных организаций и монетизирует государственные услуги. Огосударствление экономики, в особенности энергетического сектора, необходимо российской правящей элите исключительно для того, чтобы держать население и остальные элитные группы в политической зависимости, тогда как сами отрасли, контролируемые государством, используются для агрегирования финансовых средств, управляемых в отдельных, частных интересах немногочисленных заинтересованных лиц. По сути, российское сообщество превратилось в то, что так презрительно высмеивалось в советской сатире на капитализм.

Плоская шкала налогов оказывает максимум фискального давления на малый и средний бизнес, но для крупных активов она фактически регрессивна; вся система институциональных отношений людей и территорий, на которых они проживают, осложнена коррупционными интересами. Неустойчивость власти внутри страны, отсутствие доступа на внешние рынки обусловили многолетнее отсутствие инвестиций в производство и максимизацию акционерной прибыли. В результате этого с каждым годом усиливается зависимость РФ от сервиса и технологий западных компаний, тогда как российские олигархические группы выступают лишь собственниками и распорядителями ресурсов, прибыли с которых выводятся из страны. Однако здесь есть интересный момент: учитывая размер накопленных советских государственных активов, репрессивный характер управления и относительную бедность населения, можно отметить, что феномен всепроникающей коррупции, поглотившей государство, не так уж плох.

Исторически безразлично, каким образом элиты и средний класс накапливают капитал, и если сообщество не в состоянии его произвести, они будут вытягивать его рентой. Несмотря на контроль над крупнейшими активами со стороны спецслужб и брутальность карательных органов, власть государства над частными лицами в России ослабляется все время нахождения В. Путина у власти 635 . В административной части «свободный рынок» реализовался именно в России, где решения стали предметом повседневного торга, на котором все продается, все покупается и действует множество «невидимых рук».

В краткосрочный период это сделало государство неспособным ни на какие инновации, но в долгосрочном, скорее всего, окажет благоприятное воздействие, когда элиты и средний класс зафиксируют свободу частного лица в отношениях с государственными организациями. Пока же происходит непрерывная консолидация частных активов и присвоение доходов государства, в то время как средний класс, если не уходит в теневую экономику, подвергается бесконечному и разнообразному вымогательству. К тому же исторический опыт показывает и другую вполне вероятную перспективу – при внешних ограничениях сообщество может оказаться неспособным трансформировать себя и, как следствие, его зависимый, колониальный статус и неравномерная социальная структура сохранятся. Примеры этого рассеяны по всем континентам.

Здесь любопытно отметить, что в начале 2000-х гг. правящий режим демонстрировал не только следование западным рецептам управления экономикой, но и надеялся на признание в качестве равноправного участника во внешней политике. Поддержки от США и ЕС, однако, РФ не получила, но напротив, рассматривалась как угроза их влиянию в Восточной Европе, на Кавказе и в Центральной Азии. В середине 2000-х гг. коррумпированные режимы постсоветских государств падали под напором управляемых США «оранжевых революций», на которые, при должной пропаганде, бедное население поднималось, протестуя против беззакония и вопиющего неравенства. РФ, чье сообщество было монополизировано и бедно, не имело экономического влияния на соседей, а политическое заключалось в прямом давлении, и это сделало Россию во внешнеполитическом отношении беспомощной. Во внутренней политике реакцией путинского режима стало «завинчивание» политических «гаек» и тягостное хамство оплаченной поддержки со стороны «инициативных групп». В ответ усиливается миграция в Европу и страны ЮВА части среднего класса, создающего сообщества экспатов, а Лондон становится российским финансовым эксклавом.

До кризиса 2007—2009 гг. Россию часто сравнивали с Китаем, Индией и Бразилией, но реальным двойником РФ являлась Венесуэла. В Бразилии с начала 1990-х гг., при Ф. Э. Кардозу и Л. да Силва, наблюдается «договор» между элитами и остальным сообществом. Как следствие, производство и доходы растут практически во всех секторах экономики, несмотря на сильнейшую бедность и маргинальность населения мегаполисов. Страна оказывается крупным производителем промышленной продукции, демонстрируя технологические, научные достижения, а экономика становится все более самодостаточной 636 – к 2010-м гг. объем ВВП и численность населения Бразилии составили половину ВВП и населения всей Южной Америки. В Венесуэле, напротив, с узурпацией власти Уго Чавесом избранный круг лиц из государственной бюрократии и олигархии приватизировал нефтяные доходы государства, часть которых раздавалась населению для «поддержания штанов», но в основном складировалась на персональных счетах в американских банках, и все это сопровождалось демаршами против США, громкими и бесполезными.

Восточная Азия оказалась совсем в иной ситуации, нежели Латинская Америка или бывший СССР. После Второй мировой войны из всех стран интерес для США представляла только Япония, граничащая с Советским Союзом. Трансформировав свое сообщество во второй половине XIX в., в первой половине XX в. Япония, являвшаяся бюрократической олигархией, смогла, несмотря на ограниченность активов, длительное время демонстрировать мощь и влияние региональной державы, победив в бою Корею, Китай, Россию, Британию, Францию и Нидерланды. Но военная конкуренция привела Токио на грань уничтожения, и Япония стала протекторатом США, взамен принятия политического вассалитета получив экономическое процветание. Американские корпорации предоставили дешевые капиталы, технологии и рынки сбыта для японских компаний, и те, поставив вместе с правительством цель максимального расширения, вплоть до 1980-х гг. демонстрировали десятки процентов роста ВВП ежегодно. Токио начал с трудоемкого экспорта, и первые тракторы и автомобили из Японии вызывали в американской печати смех, но со временем переходил ко все более сложным формам организации и производства. Олигархические группы, владеющие монопольными концернами и дающие почти все доходы в бюджет, отвечали за накопление капитала, тогда как бюрократия обеспечивала управление сообществом и его институциональное развитие.

Все остальные страны представляли собой очень бедную, разоренную войной часть света, которая даже ископаемыми ресурсами была обеспечена только в Индонезии. Процесс развития и роста восточноазиатских сообществ в западной институциональной структуре капитализма после обретения ими политической независимости был обусловлен, с одной стороны, благоприятными внешними обстоятельствами, а с другой – слабостью экономических и политических монополий во внутренней жизни сообществ. Япония единственная имела поддержку в развитии, но не имела в Азии никакой политической власти, сообразной с ее богатством, и начиная с 1970-х гг. Токио сам стал источником капиталов, технологий и рыночных связей для остальных стран, а те – источником трудоемкого экспорта 637 .

Среди них поначалу возвысились лишь города-государства типа Гонконга и Сингапура, которые, пользуясь геоэкономическими преимуществами и небольшими размерами, смогли нарастить промышленность и торговлю, а к 1990-м гг. сравниться с западными сообществами по уровню потребления 638 . Позднее, пережив период нищих диктатур, испытали рост Тайвань и Южная Корея. В большинстве стран ЮВА нет ископаемых ресурсов, и они не были представлены на мировом рынке аграрной продукции, поэтому олигархия и отраслевые монополии отсутствовали, а степень неравенства была невысока. Всеобщее школьное образование и низкие расценки на труд дали нарастающий вал заказов японских и американских компаний, взрастив бюрократические олигархии.

Соседствуя с коммунистическим блоком, они, в целях устойчивости, могли позволить себе совместить работу на экспорт с институциональным развитием и распределением доходов, не опасаясь кар Вашингтона. Инвестиции в производство и банковский сектор со стороны Японии и в меньшей степени США обусловили подъем малых «драконов», которые, вслед за Токио, создавали экспортные экономики. Крупная, представляющая геостратегическую важность Индонезия, где в 1950-х гг. были сильны коммунистические настроения, напротив, при поддержке Вашингтоном режима М. Сухарто получила диктатуру, нищету и «ресурсное проклятие» 639 [в той же ситуации оказались Филиппины. Социалистические страны – Вьетнам, Лаос и Камбоджа – остались просто нищими, без олигархии.

Долгое время ЮВА являлась «сборочным цехом» американских и японских компаний, но все более крупные страны вставали на путь модернизации и капиталистического развития, и этот рост создавал совокупность сообществ сопоставимого уровня институционального развития. Вместе они стали удобной площадкой для работы множества деловых предприятий, образовав быстро развивающийся конкурентный рынок.

В 1980-х гг., особенно после первого договора Плаза, когда Япония столкнулась с пределами роста, а японские компании с падением прибылей, происходит вывоз японского капитала и инвестирование его в страны ЮВА. Прежние методы максимального наращивания экспортного производства и аутсорсинг всех производственных операций были использованы и здесь, так что Малайзия и Таиланд в 1980—90-е гг., присоединившись к «драконам» и «тиграм», образовали с ними «азиатское чудо», которое финансовые аналитики и политические советники предпочитали объяснять не мотивирующими институциональными обстоятельствами, а специфической ментальностью.

Страны Восточной Азии становились «либеральными недемократиями»: реальная власть находится у олигархии и верхушки бюрократии, состоящих из одних и тех же тел, но правящие режимы защищают интересы частных лиц в равной мере. Устойчивость гражданского управления азиатских сообществ обеспечила непрерывный рост, который подстегивался избыточными японскими капиталами. Во всех этих странах государство создавало специальные привилегированные государственные экспортные олигополии, которые по достижению достаточного уровня развития приватизировались местной элитой, но коррупция, вследствие конкурентного рынка, не нарушала работу администрации, что придало устойчивости институциональным режимам. Напротив, в Индонезии и на Филиппинах, где появление олигархии было прикрыто диктатурой, усилия правительства по модернизации были безуспешны, а страны не выходили за пределы ниш дешевого труда или ископаемого сырья, питая богатство монополий.

Договор Плаза 1984 г. ревальвировал иену, девальвировал доллар и наложил торговые ограничения на японские компании, в связи с чем страны ЮВА, привязав свои валюты к доллару, стали удобным объектом для японских инвестиций. Чем сильнее раздувался японский финансовый рынок в 1980-е гг., тем быстрее росли Малайзия и Тайвань. В 1990-е рост в Японии остановился, и вслед за падением цен на недвижимость в Токио наступило «потерянное десятилетие»; инвестиции в США оказались неприбыльны, и к 1994 г. 75% всех японских инвестиций было сосредоточено в Юго-Восточной Азии 640 . Одновременный рост в ЮВА помог Японии в 1985—2000 гг. пройти через стагнацию, а не обрушение рынка, обеспечивая ее олигополистически централизованную экономику подкачкой прибылей извне 641 .

Но крах все равно был неизбежен, так что в 1995 г. США решились на обратный договор Плаза, девальвировавший иену и ревальвировавший доллар 642 . Японские финансы получили передышку, а компании ЮВА столкнулись с падением продаж и торможением роста. Крупнейшие государственные и частные деловые организации накапливали излишки капитала быстрее, чем появлялось удобных объектов для инвестиций; с повышением в 1995 г. стоимости национальных валют избыточные капиталы были направлены в недвижимость и финансовый сектор. «Внезапно» мировой экономике были предъявлены запасы избыточного капитала, доступ к которым был немедленно открыт для западных финансовых организаций, когда по настоянию МВФ азиатские страны дерегулировали свои финансовые рынки.

Условиями азиатского финансового кризиса 1997—1998 гг. стали недостаточные запасы ликвидности у государств и чрезмерная задолженность компаний, чья продукция приносила все меньше прибылей. Открытость финансовых систем стран ЮВА помогла атакам спекулянтов, усилиями которых местные национальные экономики падали одна за другой. Скандалом этого кризиса стали действия МВФ, который при поддержке Вашингтона потребовал открытия внутренних экономик и обеспечения доступа к ним американских корпораций и банков для разрешения кризиса задолженности местных компаний 643 . Эти меры уничтожили инвестиционное доминирование японских корпораций в ЮВА, причинив им значительные убытки, и предоставили американцам качественные активы по невысокой цене. А уже с 2000 г., столкнувшись с перенакоплением капитала на рынке США, американские корпорации сами занимают нишу крупнейших инвесторов ЮВА и потребителей их продукции.

Тот кризис сокрушил режим М. Сухарто в Индонезии, спровоцировал дефолт в России и экономическую нестабильность в Латинской Америке, но совершенно не затронул внутренние экономики Японии, Европы и США. Китай и Малайзия продемонстрировали неуступчивость и закрыли финансовые границы до тех пор, пока не прошли кризисные метания инвесторов, отделавшись минимальными потерями 644 . Уцененные валюты и переключение с японских на американские инвестиции быстро вернули экономики ЮВА к жизни, и они продолжили подъем, переходя ко все более сложному производству и повышая уровень потребления; местом стока избыточных капиталов стал Китай.

Главными условиями превращения Китая в гигантскую экономику и региональную державу явились политика КПК и капиталы китайцев-экспатов в ЮВА. После свержения династии Цинь в 1911 г. китайское сообщество ко Второй мировой войне представляло собой почти распавшуюся на части страну, управляемую множеством кланов, контролирующих военную власть и активы в провинциях. При этом Китай стал крупнейшим источником и объектом инвестиций, и с 1902 по 1945 г. европейские страны, США и Япония посредством частных вложений и государственных займов инвестировали почти десять миллиардов долларов, большая часть которых была получена из внутренних же, китайских источников. Прямые инвестиции привлекались огромным населением и соответствующим внутренним рынком: если каждый китаец хотя бы раз покупал банку тушенки или штаны, обеспечивались огромные прибыли, использовавшиеся для скупки недвижимости в Шанхае и Маньчжурии. Подавляющая часть китайской производственной, торговой и финансовой экономики прямо или опосредовано принадлежала иностранцам 645 . Четыре семьи, включая родственников Чан Кайши, монополизировав местные частные и государственные финансы, составляли верхушку олигархии, которая контролировала социал-демократическое движение Гоминьдан, обслуживала западные колониальные компании и безуспешно сопротивлялась японской агрессии; лишь коммунисты были еще слабее.

Но после того как советские войска оккупировали Маньчжурию, китайские коммунисты воспрянули духом и к 1949 г. установили власть в Китае, за исключением Тайваня. Почти миллиард населения был абсолютно нищ, режим погрузился в репрессии против буржуазии и интеллигенции, а во время войны в Корее не побоялся открыто противостоять США. Для Мао Цзэдуна третья мировая война была желательна, ибо только в ней могло быть прочное спасение власти диктатуры КПК, старания которой так и не привели ни к какому развитию. Директивное планирование не позволяло расти частному рынку, при этом СССР при Сталине ограничивал ввоз технологий. При Хрущеве советские инженеры руководили созданием предприятий, но СССР отказался от противостояния с Западом, и для Мао то был политико-экономический тупик, так как советская модель управления для Китая оказалась совершенно недостаточной. Разрыв отношений с СССР оставил Пекин в изоляции, и после провала всех программ индустриализации «большого скачка» Мао, опасаясь свержения, запустил в 1966 г. репрессии против КПК, совместив их с попыткой вести хозяйственную жизнь без участия бюрократии и отказом от крупного промышленного производства.

«Культурная революция» завершилась в 1976 г. со смертью Мао, причинив гигантские разрушения, репрессировав и погубив десятки миллионов человек. В 1970-х гг., когда КНР установила первые контакты с европейскими странами и США, население Китая буквально голодало, но отсталость китайского сообщества, 80% которого жило в деревне, позволила ввести частный рынок постепенно, вначале в аграрном секторе. У «культурной революции» был положительный результат, и заключался он в том, что после всеобщих кадровых чисток, которые разрушили бюрократические институты управления, КПК осталась хотя и прореженной, но лояльной, а ее функционеры не помышляли о политической независимости, несмотря на высокий уровень автономии провинциальных властей.

С другой стороны, большая часть населения при коммунистах получила бесплатное школьное образование и медицинское обслуживание, что резко повысило его управляемость и, как следствие, административные возможности государственного аппарата. Пример «драконов», переходивших от массового ручного труда на экспорт ко все более сложным формам организации, а также наличие нескольких сотен миллионов китайских рабочих обоего пола внушали мысль о том, что при должном подходе Китай сможет стать мировым производителем, а его внутренний рынок станет крупнейшим в мире. Проблема заключалась в отсутствии капиталов и политической изоляции Китая.

Оба препятствия были преодолены с помощью китайских сообществ экспатов в странах Юго-Восточной Азии. Поддерживая друг с другом тесные отношения и традиционно являясь местной буржуазией, китайцы, как правило, составляли олигархию этих стран. Помимо этого, они представлены государствами, Гонконгом (британская колония до присоединения в 1997 г. к КНР), Сингапуром и Тайванем, первые два из которых являются финансовыми центрами, а Тайвань к 1990-м гг. стал очередным мировым «сборочным цехом». Участвуя в бизнес-процессах японских и американских компаний и накапливая экспортные доходы, китайские сообщества обладали значительными капиталами, которые, по договоренности с верхушкой КПК и провинциальными властями прибрежных провинций Китая, были инвестированы в размещение производств 646 .

Рабочие руки в Китае стоили так дешево, а конкуренция на рынке труда была так велика, что ручной труд по эффективности опять превзошел машинный. Появились первые миллиардеры, но основные активы создавались государственными компаниями, а олигархия состояла из региональных функционеров КПК, среди которых наиболее могущественной стала шанхайская группа бюрократов-олигархов. Доходы иностранных компаний в Китае устойчиво росли, как и уровень коррупции государственной бюрократии, но в связи с тем, что ежегодно миллионы молодых рабочих выходили на рынок труда, Пекину для сохранения стабильности режима требовалось не менее 7% роста ВВП ежегодно, что предопределило достаточно высокую степень дисциплинированности администраций. Советская привычка мерить рост валом, то есть количественными затратами, сделала успехи обманчивыми, но эффект масштаба рынка и скорость исполнения решений придали «китайскому чуду» реальности, которую уже нельзя игнорировать.

Ежегодно в стране происходили тысячи локальных бунтов в связи с результатами приватизации земли, но, несмотря на ужасающие условия на потогонных фабриках, рабочие мигранты из села находили работу благодаря динамичному росту в прибрежных провинциях. К 2010 г. численность городского населения составила полмиллиарда человек, из которых примерно 200 миллионов являлись пролетариями массового ручного труда, 200 миллионов – пролетариями интеллектуального труда или услуг, и около 100 миллионов – «среднего класса», причем величина последнего постоянно увеличивается за счет включения внутренних провинций КНР. «Догоняющее развитие» проявило себя и здесь, но, в отличие от малых стран ЮВА, Китай оказался обладателем растущего огромного внутреннего рынка. Если малые страны, ввиду незначительности внутренних рынков, оставались зависимыми от спроса на их экспорт, то Китай представляет собой слишком большую экономику, чтобы внешний мир не зависел от него.

Все 2000-е гг. американские компании массово вывозили производства в Китай, а американские финансовые организации управляли китайскими денежными накоплениями и финансировали модернизацию Пекина 647 . Экономический альянс США и КНР даже получил название Химерики, настолько тесно взаимосвязанными были интересы американских и китайских деловых предприятий и настолько различными были их политические интересы 648 . Доходы китайских компаний оказались не такими уж и заоблачными: основную прибыль получили американские компании – владельцы брендов, контролирующие западные рынки, поскольку вместо (в среднем) 15 долларов в час американским работникам теперь приходилось платить китайцам всего 1,5. Зато доходы китайского государства, за счет многочисленного населения, стали самыми крупными среди развивающихся стран и составили к 2010-м гг. более 3,5 трлн долларов. Имея столь значительные накопления, КНР, вследствие бедности потребителей и низких расценок на труд, некуда было их инвестировать внутри страны. Поэтому Китай становится крупнейшим инвестором в государственный долг США, благодаря чему американское государство могло поддерживать дееспособность, финансируя свои внешнеполитические экзерсисы и внутренний спрос на товары, производимые в Китае 649

Вопрос об обеспечении контроля над ЮВА встал, по всей видимости, перед Вашингтоном еще в 1990-е гг., но местные страны были так слабы или малы, что почти всегда подчинялись США. Капиталистическая гегемония предполагает контроль кредитной и покупательной способности, поскольку чем выше эти способности, тем большей политической независимости и власти они требуют для своего поддержания. В прошлом США внимательно следили за ростом зависимых сообществ, и ЮВА не стала исключением. Однако если в период противостояния с СССР Вашингтон мог позволить себе откровенных диктаторов, то в 1990—2000-е гг., когда прямых противников не осталось, политическая риторика стала апеллировать к ценностям свободы, развития, правам человека, а место военных переворотов заняли политические выборы.

Учитывая, что экспорт азиатских стран предназначен был, в основном, для США, а также то, что их рынок представлен самыми крупными среди развивающихся стран клиентами американских финансовых корпораций, очевидно, что прежние грубые действия здесь не подходили. Поэтому США с выгодой использовали финансовый кризис 1997—1998 гг., предварительно, явно или неявно, способствовав его появлению. Во избежание в будущем подобных инцидентов азиатские центральные банки, по примеру Токио, стали накапливать долларовые резервы и скупать казначейские облигации США. Эти меры поддерживали рентные доходы Вашингтона и потребление американцев, а для азиатских сообществ явились средством удержания низкой стоимости их валют относительно доллара и страховкой от преднамеренных и случайных воздействий со стороны финансовых спекулянтов. Вхождение в этот круг Китая существенно меняло ситуацию, поскольку потенциально все возможности для того, чтобы деформировать систему американской гегемонии, у китайского сообщества имелись.

Проблемой для США стало растущее могущество Пекина, который, обладая крупной экономикой и значительными финансовыми ресурсами, стал источником инвестиций для стран Африки и Латинской Америки, а в дальнейшем неизбежно становился одним из мировых лидеров с соответствующими запросами на власть. Поскольку КНР представляет собой бюрократическую олигархию, централизованный характер ее организации препятствует манипулированию китайским сообществом извне. Слабостями Китая являются относительная бедность его многочисленных граждан и отсутствие ископаемого сырья. Манипулирование поставками и ценами на сырье вполне могло бы привести к повышению издержек и снижению роста китайской экономики, а политическая неустойчивость в связи с бедностью и конкуренцией на внутреннем рынке труда – сделать Пекин сговорчивее во внешнеполитических вопросах. Открытое противостояние, однако, для Вашингтона – крайний случай, ибо задача заключается в поддержании политической зависимости КНР и извлечении дополнительных прибылей из Химерики, так что ареной новых конфликтов стал Ближний Восток, а поводом к ним – «война с террором».

Война США с политическим терроризмом в 1990-е и 2000-е гг. имела подчеркнуто антиисламский характер, тем более что сами террористы исповедовали религиозный фундаментализм. Благодаря СМИ фундаменталистский характер ислама в целом и арабской культуры в частности был воспринят западным сообществом как само собой разумеющееся, но условия террора не имели никакого отношения к исламу, арабской или персидской культуре. Основные проблемы, возбуждающие конфликты на Ближнем Востоке, заключаются в целенаправленно поддерживаемой США и их сателлитами бедности местных сообществ, экономическом монополизме местной олигархии и западных корпораций, а также политической автократии диктатур. Накладываясь на неумолимый рост городского населения и распространение образования, эти ограничивающие факторы порождают многочисленные сообщества маргиналов, часть которых симпатизирует фундаменталистам, но большинство населения предпочло бы светские режимы, справедливое распределение доходов, равноправие и устойчивое гражданское управление.

После освобождения стран Ближнего Востока арабский национализм питался протестом мелкой городской буржуазии и армии против проколониальных правительств в связи с их коррупцией и неравенством. Все они в 1950—60-х гг. прошли через военные перевороты. Армия, контролируя политический режим, неизменно выбирала турецкий вариант противостояния религиозному фундаментализму и вставала на путь кейнсианской модернизации – догоняющего развития и бюрократической центрации активов. Эти страны столкнулись с противодействием Франции и Британии – последняя провоцировала конфликты арабов с Израилем 650 . Самые ценные активы, типа Суэцкого канала или нефтяных компаний, принадлежали западным корпорациям, в связи с чем их национализация местными правительствами в Иране привела к инспирированному США военному перевороту, а в Египте едва не вызвала интервенцию.

Появление новых государств в регионе, высокая динамика отношений, опасность коммунистического влияния и близость источников нефти привлекли внимание Вашингтона, и если в Иране пришлось менять режим, то в Египте национализация канала была поддержана, а Лондон и Париж удалены с театра политических действий. Арабские лидеры были весьма прагматичны – их устраивала политическая независимость и скорейшая модернизация: строительство новых предприятий, распространение образования, политическое и экономическое развитие. Впрочем, как раз эти пункты для бывших колониальных держав и их гегемона были излишними, и поддержка была оказана не арабам, а израильскому сообществу эмигрантов из Европы и США. Агрессивная политика Тель-Авива, поддерживаемая США, вполне справлялась с военным контролем региона, так что, несмотря на экономическую и политическую поддержку СССР, страны Ближнего Востока оставались бедными и слабыми, проигрывая все столкновения.

Наконец, в 1970-е гг. их элита в основном уходит из орбиты советского влияния и меняет политическую лояльность своих государств по отношению к США на частное богатство. За исключением Сирии, арабские сообщества превращаются в олигархии, которые прекратили индустриализацию, открыли внутренние рынки западным компаниям и установили диктаторские режимы (это и объясняет, почему Египет, исторически бывший крупнейшим производителем зерна, стал одним из крупнейших его импортеров). Если в 1950—1970-х гг. растущие городские сообщества Ближнего Востока были представлены модернизированной арабской интеллигенцией и буржуазией, то позднее бедность населения, отсутствие политического выбора и агрессивная государственная пропаганда вызвали рост религиозного фундаментализма, одинаково обращенный против местных диктаторов и западных гегемонов. Радикальный ислам поддерживался нефтяными монархиями Аравийского полуострова; для них он являлся инструментом как сохранения собственных автократических режимов, так и воздействия на соседей, которые, в свою очередь, беспощадно расправлялись с политическими радикалами, видя в шариате угрозу светским военным диктатурам 651 .

Исламский радикализм с 1979 г. обратился в равной мере против США в Иране и против СССР в Афганистане. Тегеран претендовал на самостоятельность и позволял себе прямые выпады против Вашингтона, поэтому попал в изоляцию, тогда как антисоветские группировки моджахедов финансировались и снабжались оружием. С уходом советских войск и крушением СССР война в Афганистане стала гражданской, а производство наркотиков для финансирования военных действий – самым крупным в мире, став источником капиталов для банковской системы Пакистана, с территории которого происходит организация бизнес– и военных процессов.

В 1990-х гг. радикальные исламские организации, создание и существование которых было связано с финансированием США, Саудовской Аравией и Катаром, разворачивают серию терактов против американцев в Африке и Азии, берут под контроль Афганистан, а кульминацией «джихада» становится ювелирное обрушение арабскими смертниками, прошедшими краткие курсы подготовки пилотов, зданий Всемирного торгового центра в сентябре 2001 г. в Нью-Йорке. Как известно, вокруг этого события сразу же возникла острая дискуссия о его реальном авторстве, эффектность которого, как и войны в 1991 г. в Заливе, была усилена прямой трансляцией по телевидению. Здесь можно заметить, что документальное подтверждение причастности спецслужб США к этому теракту не так уж необходимо. Террор предполагает ответные меры, по которым вполне легко определить, как в действительности участник относится к террору и какие цели преследуют его действия.

Терроризм политических радикалов отнюдь не нов, и в разное время использовался как заговорщиками, так и государствами. Как правило, такой террор на какое-то время погружает всех в оцепенение и страх, но террористов всегда быстро отлавливают, и меры, предпринимаемые против них, в основном являются полицейскими. В 2000-х гг. в США, Европе, России, на Ближнем Востоке исламскими радикалами были осуществлены целые серии терактов, и потому было бы неплохо сравнить политическую реакцию пострадавших сообществ. В России с каждым терактом ужесточался внутренний политический режим, вводилась цензура и ограничивалась свобода политического выбора, хотя военная кампания на Кавказе этого совсем не требовала. Вторжение НАТО в Афганистан не уничтожило радикальные группы, а производство героина, сведенное в 2001 г. движением Талибан до минимума, с обострением гражданской войны вновь пошло в гору, сделав Афганистан крупнейшим поставщиком опиатов. Затем США вторглись в Ирак, предъявив С. Хуссейну обвинения в поддержке террористов и разработке оружия массового поражения, но ни то, ни другое не оправдалось. В Британии, Испании, Аравии, Турции, Египте были предприняты в основном полицейские меры, при этом теракты в США и европейских странах прекратились, а на Ближнем Востоке участились. Как видно, действия, реализованные США во внешней политике, а РФ во внутренней, вышли далеко за пределы «контртеррористических операций», а следовательно, теракты, кто бы ни был их организатором, явились лишь предлогом для политических манипуляций.

Давление на режим С. Хуссейна в Ираке, возобновившись в 1998 г. 652 , совпало по времени с азиатским финансовым кризисом, когда Пекин отказался предоставить западным корпорациям доступ на внутренний рынок, либерализовать финансы и прекратить финансовую поддержку своей банковской системы. Сообщества Ближнего Востока, владеющие запасами углеводородов, такие как Саудовская Аравия, Кувейт, Катар, Бахрейн, ОАЭ – явные сателлиты и протектораты США. Иран и Ирак таковыми не являлись, хотя Ирак исполнял роль наемника, прежде воюя с Ираном. В 1990-е гг. в Иране, ввиду плачевного экономического положения, была проведена частичная либерализация, государство расширило контакты с внешним миром, а верхушка теократии и государственной бюрократии успешно капитализировалась, превращаясь в олигархию.

Потенциально и тот, и другой режим, являясь одним из крупнейших в мире владельцев углеводородов, мог стать нефтяным источником Китая. И если Iraq Liberation Act предполагал относительно мирное отстранение Хуссейна посредством протестных демонстраций и пропаганды силами специально финансируемых неправительственных организаций, то с повышением цен на нефть после «краха доткомов» предпочтение было отдано насильственному сценарию. Свержение репрессивного режима в 2003 г. среди бедного населения с клановой социальной структурой неизбежно вело к гражданской войне, что и произошло. Другая гражданская война обострилась в Афганистане, и режим иранских аятолл, политические претензии которого также росли вместе с ценой на нефть, оказался между двумя источниками нестабильности и двумя рядами американских военных баз.

Война вызвала многочисленную критику со стороны государств и общественности, доказывавших ее бессмысленность и опасность, но это ничего не изменило, да и как изменить такую ситуацию, кроме прямого противостояния США, и кто бы в здравом уме решился на такой политический шаг? Резкое неприятие войны вызвало разговоры об «изоляции США», что, конечно, смешно, ибо изоляция политического и финансового центра мира может быть только «блестящей». «Война с террором» съела профицит бюджета, накопленный при Б. Клинтоне, и увеличила государственный долг США, забрав с 2001 по 2011 г. 2,5 трлн долларов на оплату всех сопутствующих расходов 653 [Это оказалось не смертельно, но не вовремя, так как в 2007 г. США столкнулись с финансовым кризисом, немедленно ставшим глобальным. Условиями кризиса стали неумолимое падение прибылей крупнейших финансовых корпораций по мере разворачивания их кредитной экспансии и чрезмерные инвестиции в потребление (в частности в недвижимость), которые оказались абсолютно убыточными, оставив банки, предприятия, местные власти и домохозяйства по уши в долгах.

Расцвет США в 1995—2005 гг. был основан на концентрации значительных финансовых средств и создании сервисной экономики. Ее узость, однако, поставила капиталистов перед необходимостью постоянного поиска выгодных объектов для инвестирования вследствие перманентного перенакопления капитала. Дешевизна финансовых средств вскормила восторг вокруг IT и вообще новых технологий, которые оказались отнюдь не повсеместно прибыльны и были впоследствии даже названы «изрядным вздором». После «краха доткомов» ФРС для поддержки банковской системы снизила стоимость денег до минимума, и с 2001 г. основными объектами инвестиций американских банков стали нефтяные фьючерсы и операции с недвижимостью.

Чтобы граждане поскорее начали больше тратить и занимать деньги в долг, налоги на богатых с появлением Д. Буша-младшего были в очередной раз снижены 654 . Капитал стал так дешев, что недвижимостью многие американцы обзаводились фактически бесплатно, многие жили в долг, а потребление росло, несмотря на разрыв в доходах между богатыми и бедными. К 2007 г. 1% самых богатых обладали 35% национального богатства, тогда как на нижние 80% приходилось всего 15% национального богатства, и разрыв между ними увеличивался (распределение доходов еще более неравно: 1% самых богатых обладал 42% финансовых доходов, тогда как нижние 80% обладали всего 7% доходов) 655 Помимо того что такая социальная структура неэтична, она еще и свидетельствует о достижении пределов роста и полной монополизации сообщества.

Стараниями гегемонистской политики и финансиализации мировой экономики капитал в сердцевине своих управляющих организаций накапливается быстрее и больше, чем находится выгодных приложений в виде активов и рынков. Результатом глобализации 1990—2000-х стал чрезмерный разрыв в доходах как внутри сообществ, так и между ними 656 . Запас кредитного хода большей части граждан даже богатых сообществ совершенно невелик, а производительная способность любой социальной организации приносить богатство и власть ограничена. Свидетельством потери производительности капитала в богатых, развивающихся и бедных странах являются наросты дорогой недвижимости, по рыночным ценам стоящей сотни миллиардов долларов 657 , но в действительности неликвидной и неиспользуемой, как если бы деньги просто закапывали в землю.

Наше воображение поражают «китайское чудо» и прочие «чудеса», но от четверти до половины населения Земли являются совершенно нищими, большинство населения планеты – это маргиналы, и в существующей структуре глобального капитализма они обречены на примитивные социальные условия и отсутствие развития, результатом чего являются экологическая деградация и перенаселение 658 Всемирная торговая организация, вместо того чтобы поддерживать торговлю сообразно социально-экономическим возможностям сообществ, укрепляет положение богатых сообществ, обладающих всем спектром финансовой, организационной и технической инфраструктуры, и ослабляет положение бедных стран, привязанных к монокультурному производству и ископаемому сырью. Впрочем, США оказалось мало этих возможностей, и в период правления Д. Буша-младшего Вашингтон помимо многосторонних договоров ВТО стал навязывать бедным странам неравноправные договоры о свободе торговли и двусторонние инвестиционные соглашения, предпочитая общаться с ними один на один.

Современный капитализм обладает широчайшими производительными возможностями, но не использует их, предпочитая не производить, а потреблять. Рост как в центре, так и на периферии, в 2000-х гг. был обусловлен перенакоплением капитала наиболее крупными финансовыми организациями, которые, совместно со своими коллегами из государственных бюрократий, не смогли трансформировать глобальные институциональные отношения в сторону безопасного и устойчивого экономического роста и социального развития. Доходы периферийных стран, по сути, оказались переменной финансовых операций крупнейших банков и страховых компаний, чьи вложения во фьючерсы и другие инструменты вызвали рост цен на сырье и продовольствие. В странах периферии этот рост был медленным, небольшим 660 и не столько принес устойчивость и достаток, сколько поддержал прибыли местных монополистов, приватизировавших транспорт, государственные услуги и монокультурное производство, тогда как оживление массового рынка довольствовалось небольшими и рассеянными капиталами.

Совокупный долг бедных и развивающихся стран богатым сообществам к 2006 г. составил 3,2 трлн долларов, ежегодно создавая около 550 млрд затрат на его обслуживание 661 . К 2010 г. объем долга 139 бедных и развивающихся стран дошел до 4,1 трлн долларов, тогда как сумма их валютных резервов (обычно номинированных в долларах США), накоплений частных лиц и корпораций, помещенных через офшоры в финансовые системы богатых стран, – выросла от 14,2 до 17,2 трлн долл., то есть, как минимум равна ВВП США или ЕС 662 . Формально богатые страны кредитуют бедные и списывают их долги, но в реальности наоборот, это самые бедные субсидируют самых богатых, которым, в то же время, недостает крупных и безопасных для инвестирования рынков.

Слишком медленное развитие периферии, неустойчивость внутренних и международных отношений вследствие институциональной неразвитости бедных сообществ сузило общее социальное пространство и затруднило поддержание неравномерного обмена, который является сутью капитала. Кредитная и покупательная способности американской системы организации мирового капитализма более не могут расти и не имеют приемлемых вариантов к изменению, поскольку их результатом будет потеря власти. Институциональной конфигурацией, способной поддерживать власть в ситуации общего роста сообществ планеты, США не обладают. Так капиталистические элиты стали заложниками ограниченных способностей институциональной организации своей гегемонии.

Предельная степень монополизации видна на примере того, как в начале XXI в. распределены доходы и контроль среди самых крупных деловых организаций. 90% корпоративных доходов глобальной экономики через различные формы собственности принадлежит нескольким сотням корпораций. Деловые организации образуют экстерриториальную структуру отношений; в каждом сообществе и регионе их связи центрируются вокруг крупнейших участников, образуя локальные центры, и самый крупный из них находится в юрисдикциях западных сообществ. Он состоит из 49 финансовых компаний, которые взаимно полностью владеют друг другом, контролируют 40% всех остальных корпораций и получают 80% доходов всего корпоративного сектора 663 . Barclays, JP Morgan Chase, UBS, Deutsche Bank, Credit Suisse, Goldman Sachs и прочие – общеизвестны и не сходят со страниц деловой прессы. Элита бюрократии и менеджмента капитализма является источником финансов и легитимности, что подчеркивает высокий статус близких им СМИ, которые также являются крайне монополизированной сферой, поскольку большая часть новостного, развлекательного и аналитического контента производится и распространяется всего лишь десятком корпораций, в той или иной форме принадлежащих финансовым конгломератам.

Однако властный контроль и способность к институциональным изменениям принадлежит не всем деловым организациям, которые скорее являются инструментами управления активами в пользу крупнейших частных собственников, через трасты и небольшие частные банки скрытно управляющих своими активами и контролирующих крупные корпоративные объединения. Схождение связей ограниченной группы крупнейших собственников, государственных бюрократов и корпоративных менеджеров в центральных организациях, отвечающих за институциональное управление глобальной политикой и экономикой, образует очень тесное и совсем не многочисленное переплетение, что облегчает манипулирование ими в соответствующих интересах частных лиц.

Политический и нормативный аспекты контроля обеспечиваются государственными, международными и наднациональными организациями, управление которыми отчетливо перекошено в сторону элит, поэтому, как бы ни менялись или ни враждовали конкретные элитные сообщества, глобальная институциональная организация в первую очередь реализует их интересы. Элиты капитализма отличают медленная кооптация, коллективное управление активами и полное отсутствие статистики, которое скрывает эти отношения как слишком интимные с гражданской точки зрения. Скрытая власть является наиболее эффективной формой манипуляции, невозможность обнаружения которой делает сообщества односторонне зависимыми от обладателей власти. Неравенство этой структуры обусловлено необходимостью накопления капитала и власти элитой как залога устойчивости организации капитализма, но их сведение под полный контроль элиты делает остальное сообщество неспособным к росту и развитию.

Целенаправленное ограничение власти государств над частными лицами и их доходами прослеживается на примере офшоров, созданных при помощи персональных связей элит 664 . Государства не смогли ни препятствовать, ни изменить ситуацию, в которой владение основными корпоративными и частными активами привязано к офшорным юрисдикциям, большая часть которых находится внутри национальных государств. Что бы ни происходило в мире, финансовые поступления, проходящие через офшоры, как правило, только растут, что видно из неуклонного роста ВВП на душу населения на этих клочках земли 665 К сожалению, публично отследить персональную принадлежность этих активов весьма затруднительно, а следовательно, невозможно определить и степень частного индивидуального и коллективного богатства элит богатых и бедных стран, пределы их влияния на конкретные организации.

По более-менее приближенным оценкам объема офшорных накоплений, к 2012 г. он составляет от 21 до 32 трлн долларов 666 , являясь, таким образом, самым крупным совокупным частным активом, равным примерно от четверти до трети ВВП Земли 667 Вывод капитала из развивающихся стран в 2000-х гг. через офшоры сопоставим с государственными накоплениями: при накоплениях КНР в 3,5 трлн долларов отток составил от 1, 19 до 2,5 трлн; на 500 млрд долларов РФ приходится от 500 до 798 млрд утекших капиталов; на 320 млрд Южной Кореи – 779 офшорных млрд; на 357 млрд резервов Бразилии – 520 млрд; еще от 417 до 500 млрд приходится на Мексику при 150 млрд государственных накоплений; далее идут Венесуэла, нефтяные монархии Залива, Аргентина и т.д. 668 При этом и государственные, и частные актив ы, как правило, номинированы в валютах богатых стран и управляются их банками, которым легальность происхождения денег безразлична. Что характерно, пять крупнейших американских банков (JP Morgan Chase, Bank of America, Morgan Stanley, Citigroup, Goldman Sachs) в 2012 г. владели активами на общую сумму 8,2 трлн долларов. Объем их контрактов по деривативам (производным финансовым инструментам, играющим роль страховки) равнялся нереальной для торгово-производственной экономики сумме почти в 275 трлн долларов 669 . То есть, большинство государств мира являются их незначительными финансовыми придатками.

Все это позволяет гегемону держать в подчинении зависимые сообщества посредством контроля частных состояний периферийных элит и государственных резервов. Здесь показательна роль небольших финансовых организаций, как правило, трастов, практически без отчетности оперирующих в глобальных офшорных финансовых центрах: они принадлежат крупнейшим собственникам из числа американской, европейской олигархии и управляются космополитическим сообществом финансистов, которым нет нужды в нелегальном уводе капитала из своих стран. Сохраняя относительно эффективное гражданское управление в своих сообществах, западные элиты вполне успешно избегали уплаты налогов и финансового контроля. Поток избыточной ликвидности, особенно в США, коррумпировал работу высших государственных организаций и руководства корпораций 670 . Если бы Швейцарии не было, ее бы следовало выдумать, поскольку капитал частных лиц нуждается в «окнах» в нормативной и политической организации сообществ. Поэтому частный интерес является лучшей гарантией нейтралитета и фактической независимости офшоров. Они – «привод» глобальной экономики, через них сообщаются частные, корпоративные и государственные финансы сообществ, даже если те ведут между собой автономную или антагонистическую политику 671 .

Однако если финансы текут по вненациональным юрисдикциям, то остальная деятельность так или иначе пересекается с государственной оболочкой сообществ. Полезно сравнить, в каком состоянии находятся наиболее влиятельные сообщества и какие в этих ситуациях возможны между ними отношения. Гегемон – самая крупная национальная экономика, чей ВВП по паритету покупательной способности равен 15 трлн долларов; при этом США управляют наиболее влиятельными международными финансовыми и торговыми организациями типа ВТО, МВФ и Всемирного Банка; в их юрисдикции находятся самые богатые корпорации, принимаются решения относительно большинства значимых аспектов глобального мира. Инфраструктура управления здесь одна из самых изощренных и представляет собой экспансию частного сектора по всем направлениям жизни сообщества, предлагая вал инноваций и создавая самый высокий уровень урбанистического развития.

Одновременно Вашингтон обладает самым крупным военным бюджетом и наиболее совершенной армией, а также контролирует международные нормы, касающиеся регулирования глобальной экономики. Интеллектуальные права, продвигаемые американскими компаниями, представляют собой инструмент управления через контроль норм, гарантирующих нужную схему разделения прибылей и труда. Ввиду перевода производства на аутсорсинг реальным инструментом обеспечения этих прибылей становится политическое могущество гегемона. При этом США постоянно живут в долг, а для прибыльности их инноваций еще недостаточно социального пространства. Источник их существования заключается в финансовых услугах и способности принуждать остальных участников пользоваться этими услугами, в первую очередь расчетной валютой и долговыми обязательствами. Хронический дефицит государственных финансов, абсолютное влияние элитных групп и снижение прибыльности управляемого капитала делают положение США рискованным. Если вследствие сбоя капиталистической системы они не смогут в полной мере воспользоваться всей машинерией своих институциональных возможностей, результатом станет необратимая потеря политического влияния, а с нею и финансовых средств.

Наиболее крупным источником доходов и политической угрозы одновременно для США является КНР. Пекин обладает самыми крупными централизованными накоплениями и быстрорастущей экономикой, а его полуторамиллиардное население создает ВВП, вполовину меньший американского. Потенциально, ввиду величины населения и динамики роста, Китай станет одним из крупнейших политико-экономических образований, но пока основой его процветания является ручной труд на экспорт. Учитывая численность китайской общины в ЮВА и объемы ее накоплений, в будущем Пекин станет региональным центром Азии, а его влияние будет простираться на Латинскую Америку и Африку, для которых он уже сейчас стал источником заказов, финансов и инфраструктурных проектов.

Однако пока, в действительности, Китай является слабым сообществом и слабым государством, что совсем нетрудно увидеть. Его подушевой ВВП по паритету покупательной способности меньше европейского в 7 раз, а американского – в 10 672 , при этом конкуренция на рынке труда в несколько раз выше, что делает политический режим неустойчивым. Десятки миллионов человек мигрируют ежегодно из деревень в города, где проживает уже почти половина населения. Бедность его потребления сдерживает трату накопленных государством средств, а неравенство провоцирует напряженность, которая очевидна для китайской бюрократии. Несмотря на то, что государственные компании и банки купаются в деньгах, частный бизнес страдает от отсутствия доступа к капиталу и часто зависит от ростовщиков, или подпольных кредиторов 673 При этом уже в середине 2000-х гг. промышленность и банки отметились чрезмерным инвестированием и падением прибылей, накапливая невозвратные долги 674 .

В дальнейшем процессы концентрации капитала и возрастания неравенства только усилились. К 2014 г. в КНР появились не только пустые, свежепостроенные городские районы, но даже целые города, предназначенные для частной скупки недвижимости. Само наличие 4 трлн золотовалютных резервов в стране с полуторамиллиардным бедным населением есть свидетельство экономической слабости Китая, чье производство и торговля пока еще не в состоянии с выгодой использовать государственные резервы, не утопив экономику в инфляции. Перенакопление капитала к 2010—2012 гг. выразилось в неудержимом росте цен на недвижимость, крупные города заполнились пустующими кварталами инвестиционного жилья, а прогрессия социального неравенства приняла угрожающие формы. До тех пор пока в 2020-х гг. численность среднего класса не достигнет 40—50% населения, политический режим КНР будет неустойчив и уязвим для воздействия извне.

Во внешнеполитическом аспекте страны ЮВА далеко не всегда горят желанием склоняться под сень власти Пекина, хотя их экономическое взаимодействие, вследствие открытых торговых границ, процветает. Более выгодной для них является ситуация соперничества США и КНР за предоставление наиболее выгодных условий, что и проявляется в конкуренции американского и китайского проектов «общего экономического пространства» 676 . Политически азиатские сообщества разрозненны, а экономически еще несамостоятельны и в массе своей бедны.

ЕС является наполовину выстроенным институциональным образованием, чья наднациональная экономика чуть больше американской по ВВП по паритету покупательной способности (а население больше в 2 раза), при этом уровень неравенства здесь ниже американского (американские элиты богаче европейских, но в остальных социальных группах динамика обратная). С появлением евро и постепенной реформой управляющих институтов европейская экономика стала самой крупной в мире. Она больше китайской экономики в 3 раза (тогда как население, наоборот, в 3 раза меньше) и больше российской в 10 раз (а население больше в 4 раза) 677 . Состоит она из глобальных финансовых услуг и глобального же производства и, в отличие от Китая, Европа получает гораздо больше прибылей и является крупнейшим мировым экспортером и импортером товаров и услуг.

К 2007 г. ЕС стал крупнейшим импортером 678 (в два раза превосходя США и в пять раз Китай) и экспортером (превосходя США в пять, а Китай в десятки раз) капитала 679 . В целом на 15 стран Еврозоны приходилось 45% мирового рынка инвестиций против 17% Северной Америки 680 . В 2010—2011 гг., несмотря на сильное падение инвестиций в кризис, ЕС продолжил лидировать, в 1,2 раза превосходя Северную Америку; а Южную, Восточную и Юго-Восточную Азию вместе взятые ЕС превзошел в 1,5 раза 681 . На европейские страны приходится треть международной торговли, что в три раза больше американской доли. Несмотря на растущий разрыв в доходах, здесь живет самое многочисленное население из числа самого обеспеченного.

Политическая слабость ЕС связана с незаконченностью его организации; но экономически это самый крупный партнер всех национальных экономик мира. Если США являют собой триумф частной инициативы, то Европа служит примером консенсусного устройства. Способность к достижению компромисса и расширение полномочий наднациональной исполнительной власти делает его лучшим политическим союзником капиталистических организаций. Многие инициативы ЕС, типа экологических, представляют собой не только заботу о здоровье, но и делают европейские сообщества в будущем наиболее пригодными для внедрения сберегающих, «зеленых» и им подобных технологий и получения прибыли на этих новых рынках, создаваемых принудительным (для частного капитала) путем 682 . ЕС в состоянии использовать экономические, политические, культурные связи всех входящих в него сообществ и присутствует на всех континентах (в особенности в бывших колониях). Однако хотя Европа рассматривается как возможный противовес США, она несамостоятельна в военном отношении, а ее элиты предпочитают оставаться в тени Вашингтона, ему же отдавая внешнеполитические риски и издержки.

Проблема ЕС заключается в некредитоспособности периферийной Европы, вызванной неравномерным распределением капиталов и торговли между европейскими странами. Если торговый и платежный балансы Германии и стран Северной Европы положительны, то балансы Южной Европы отрицательны 683 [С начала 2000-х гг., то есть с введением евро и унификацией торговой политики, южные страны систематически теряли свою производительную, кредитную и покупательную способности, тогда как более богатые страны Це нтральной Европы, Бенилюкса и Скандинавии, наоборот, их приобретали. Все это время рост в Восточной и Южной Европе зиждился на инвестициях стран Запада и Севера, банки и корпорации которых выступил и главными бенефициарами интеграции, финансируя на периферии спрос, а в центре – предложение. Этот перекос возмещался государственными займами стран периферии, которые в итоге и сделали их банкротами, когда поток прибылей иссяк.

Финансовый кризис 2007—2009 гг., когда пять ведущих инвестиционных банков США прекратили свое существование, стал первым всплеском, серьезно покачнувшим глобальную систему капитализма, и связан он был с неотвратимым падением прибылей перенакопленного капитала. В отличие от советов МВФ, расточаемых бедным и развивающимся странам во времена их кризисов, правительства богатых стран наплевали на необходимость снятия торговых и финансовых барьеров, урезания бюджетов и сокращения рабочих мест, предпочтя накачать банки дополнительной ликвидностью 684 (исключением стали периферийные страны ЕС, там была применена типичная для МВФ проциклическая политика 685

На тушение финансового пожара в 2008—2011 гг. было эмитировано по 1,2 трлн долларов евро ЕЦБ, которые распылили инфляцию по глобальной экономике, а спасенные банки поставили перед необходимостью инвестирования полученных средств 686 Хотя еще недавно корпорации считались глобальными, в кризис они немедленно стянули все возможные резервы, заставив периферийные экономики балансировать на грани банкротства. В результате уже в 2010 г. западные корпорации стали показывать рекордные прибыли 687 накопив к 2011 г. 4—5 трлн долларов и не спешили их инвестировать вновь 688 , тогда как уровень потребления и доходов граждан по всему миру снижались, а перспективы устойчивого роста, за исключением ЮВА, нигде не просматривались.

Граждане западных сообществ вышли на улицы и демонстрировали недовольство потерей работы и жилья, но, за исключением воинственных воззваний в печати и погромов дорогих магазинов, других результатов не было. Исландия стала единственной страной, граждане которой отказались (и смогли заставить правительство принять соответствующее решение) платить по долгам частных банков, опустошая сбережения вкладчиков Британии и Нидерландов 689 Периферийные страны, например Россия, испытали резкий отток частных капиталов и были вынуждены оплатить из государственных накоплений российские корпоративные долги западным банкам. Восстания и демонстрации в периферийных странах, напротив, крайне насторожили элиты, так как неустойчивость политических режимов сделала их уязвимыми перед инсинуациями извне. Впрочем, ряд развивающихся стран периферии, такие как Китай, Индия, Бразилия, страны ЮВА, быстро оправились от шока и продолжили рост.

Корпорации все больше отдают предпочтение развивающимся странам (хотя здесь велика доля спекулятивной составляющей), которые, в свою очередь, все больше инвестируют в другие развивающиеся и бедные страны. Но отток капитала из развивающихся стран сопоставим с его поступлением; за исключением Бразилии, Китая и ЮВА остальная периферия собственными деловыми организациями и элитами считается весьма ненадежной 690 . Тем не менее продолжение роста на периферии и его остановка в центре указывают на то, что глобальный капитализм подошел к своему Рубикону, и если Вашингтон не упрочит контроль кредитной, производительной и покупательной способностей, Запад рискует расстаться с гегемонией.

Особенностью ответа западных элит на кризис стало отсутствие структурных решений. Все свелось к накачиванию экономики деньгами, раздуванию инфляции и росту спекулятивного капитала, который поддерживал высокие цены на нефть.

Решением проблемы могло бы стать создание более обширных и богатых наднациональных юрисдикций, слияние центральных и периферийных деловых организаций, институциональное развитие периферийных сообществ, повышение их покупательной способности и организация новых рынков, но США такое видение абсолютно чуждо, а в текущих условиях и невозможно. Вместо этого Вашингтон не нашел ничего лучшего, как повторить опыт Плаза Аккорд 1984 г. и предъявить Пекину обвинения в несправедливой торговле, закрытости китайского финансового рынка и заниженной стоимости юаня.

Получи Вашингтон на государственные расходы накопленные КНР триллионы, и проблемы как не бывало: в случае дальнейшего обострения кризиса можно еще влить дополнительной ликвидности, а инфляция будет повышать цены до тех пор, пока бедные сообщества не станут беднее, а богатые богаче, как в 1970-е гг. уже имело место быть. В связи с отказом Пекина от предлагаемых условий в 2010—2011 гг. Ближний Восток охватила «арабская весна» революций, которая свергла правящие режимы в Египте и Тунисе, а в Ливии привела к интервенции НАТО; в аравийских государствах, напротив, все революционные поползновения были подавлены при молчаливой поддержке Вашингтона.

Условиями «весны» стал прошлый рост доходов этих сообществ, большая часть которых досталась олигархической верхушке. Безработица, крайняя бедность при растущем образовании, отсутствие политической свободы и финансовые спекуляции на мировом рынке пшеницы, резко повысившие цены на хлеб, вывели граждан на улицы, а социальные сети помогли их организовать. США и ЕС немедленно поддержали демонстрантов, но готовность пойти на интервенцию в Ливии в 2011 г. показала, что дело отнюдь не только в свободе. В конце 2000-х гг. КНР осуществила множество инвестиций в разработку нефтяных и прочих сырьевых месторождений в странах Африки и Латинской Америки (в частности, в Судане, Нигерии, Анголе, Венесуэле). Ливия заключила немало контрактов с китайскими компаниями, и свержение режима М. Каддафи перечеркнуло эти договоренности. Судан, подписавший нефтяные контракты с Китаем, был разделен на христианскую (с нефтяными месторождениями) и мусульманскую части. На Рождество 2012 г. в Нигерии, также имеющей нефтяные контракты с КНР, начались теракты со стороны радикальных исламистов; здесь страна также состоит из христианской (нефтеносной) и мусульманской частей. Из вышеперечисленного следует, что страны, с которыми Пекин заключил контракты на разработку и поставку сырья, стоят перед опасностью военных переворотов, терактов и раздробления.

Свержение диктатур Северной Африки и Ближнего Востока было поддержано другими американскими вассалами, а именно Саудовской Аравией, Катаром и Турцией. Очевидно, что свержение правящих режимов в странах с бедным населением в отсутствие возможностей роста, как в Египте, ведет к политической напряженности и распространению влияния радикализма, держать которые в узде может только военная хунта; либо к гражданской войне, как в Ливии или Сирии, состоящих из этнических и племенных групп. В связи с этим возникает вопрос о цели таких превращений, которые несут слишком большие риски, чтобы быть лишь инструментом давления на Китай. Разгадкой является концепция «Большого Ближнего Востока», охватывающего всю Северную Африку, Ближний Восток и Центральную Азию. Предложенные еще в начале 2000-х гг. в качестве объекта демократизации и особых экономических договоренностей с США (после чего ЕС немедленно форсировал свой вариант соглашения со странами Средиземноморья) границы «Большого Ближнего Востока» подозрительно напоминают очертания «исламской цивилизации» С. Хантингтона, предложившего версию мироустройства, основанного на конфликте цивилизаций 692 .

Эту мысль можно дополнить рассуждениями З. Бжезинского о необходимости поддержания американского контроля Евразии, разделив ее на враждующие блоки и с каждым выстраивая особые отношения 693 . Политический и дипломатический опыт Г. Киссинджера 694 , основанный на уроках кардинала Ришелье, говорит о том же 695 . Задача «Большого Ближнего Востока» состоит, во-первых, в том, чтобы консолидировать политический контроль над территориями, богатыми нефтью, и закрыть свободный доступ к ним Китаю, а в будущем Индии 696 Во-вторых, создание режимов политических автократий и религиозных теократий по образцу Саудовской Аравии и Катара в бедных странах Ближнего Востока резко повысит напряженность в их отношениях с внешним окружением: Европой, Индией и Китаем. Политический радикализм мусульман будет удерживать европейцев под американским военным контролем, а Индию и Китай сделает заинтересованными в сотрудничестве с США. Если во времена холодной войны было два враждующих блока, то теперь их может быть три или четыре, тогда как США останутся tertius gaudens и в этом статусе смогут и дальше наслаждаться гегемонией.

Продолжением «весны» является давление на Сирию и Иран, вызванное тем, что Тегеран стал главным поставщиком углеводородов в Китай и параллельно ведет разработки ядерного оружия. Исторически США манипулировали Ближним Востоком, разделяя его на нефтяные монархии, бедные страны и Израиль (последний обеспечивал необходимое военное давление). Хотя Тегеран, ввиду теократического характера режима, обвиняют в намерении применить оружие в отношении Тель-Авива, очевидно, что в войне, случись она, Иран будет одинок, и это делает тезис о его воинственности абсурдным. Скорее, «бомба» станет дополнительным преимуществом в политических переговорах: Иран исторически является доминирующим участником региона, и обретение им ядерного оружия меняет стратегический расклад сил. Режим Б. Асада, при всей своей обсессивности, с трудом подавил восстания, что говорит о противостоянии не повстанцам, а профессиональным военным. На западе Ирака фундаменталистские военные группировки активно расширяют зону контроля. Рано или поздно Плодородный Полумесяц будет охвачен гражданской войной. После этого, вне зависимости от того, выведут США войска из Афганистана или нет, Иран будет взят в кольцо 697 .

Безусловно, Вашингтон предпочел бы сменить иранский режим мирным путем, поддерживая недовольство иранцев высокой инфляцией, отсутствием политических свобод и неравенством. Но, скорее всего, поскольку это будет сопровождаться военными угрозами и санкциями, теократия, при тотальной пропаганде, получит поддержку иранского сообщества из протеста внешнему давлению. В отличие от остальных стран региона, Иран много лет готовится к войне с «большим Сатаной», и потому военное решение конфликта грозит всем его соседям настоящим пожаром. Фактическая раздробленность Ирака облегчает вовлечение в военные действия местных шиитов, на территории которых находятся иракские нефтяные месторождения. В Катаре и Саудовской Аравии также проживают, ограниченные в правах, значительные сообщества шиитов. Учитывая, что саудовские нефтяные месторождения находятся на территориях шиитов, а Катар уязвим для атак извне, риски для нефтяных монархий крайне высоки, и они это прекрасно понимают 698 . Даже если они сохранят нейтралитет, израильские ВВС полетят над Аравией и возмездие со стороны персов последует незамедлительно. Обрушение цен на нефть могло бы лишить Иран доходов, как когда-то СССР, но это даст дешевую энергию и сырье Китаю, который является конечной целью американских усилий. Так что монархам придется разделить все опасности вместе с гегемоном, а цены на углеводороды продолжат расти 699 .

Для США первой проблемой является непосредственное участие в войне, заведомо непопулярной и дорогостоящей, но операция в Ливии показала, что американские союзники сами с радостью прольют кровь, полагая это ростом своего политического могущества. США могут поддержать Израиль и Турцию, прикрыть Аравию ракетными и бомбовыми ударами, остальную работу выполнят вассалы и наемники, которых в СМИ называют «Аль-Каедой», «халифатом», даже суннитский Талибан (ввиду противостояния с шиитами) может оказаться союзником 700 . Частные наемные военные и полицейские армии в Ираке и Афганистане, управляемые американскими военными компаниями, уже насчитывают сотни тысяч человек, и они внесут свою лепту, не опасаясь расследований Конгресса 701 .

Единственный нюанс этой комбинации заключается в том, что США будут вынуждены оплачивать все операции, и если война затянется, то ее расходы составят несколько триллионов долларов. Собрать их возможно за счет инфляции и роста нефтяных цен, которые, как и в 1970-е гг., скрутят периферию долговой задолженностью. Необходимость покрытия долгов западных финансовых корпораций и государств заставила ФРС и ЕЦБ в течение 2009—2012 гг. без остановки печатать деньги, и останавливаться они не намерены, ибо других инструментов у центральных банков нет 702 . Неустойчивость экономик развивающихся стран и способность богатых стран к агрегированию значительных финансовых ресурсов даже в неблагоприятных условиях позволяют последним управлять своими финансовыми системами не рыночным обменом, а путем директивного регулирования. Поскольку доллар и евро – основные резервные валюты мира, манипулирование ими путем эмиссии отражается и на всех остальных странах. Это «регулирование» разносит инфляцию по всей глобальной экономике, поднимая цены и девальвируя финансовые накопления остальных стран.

Однако при поддержке Ирана КНР война действительно затянется, а при больших потерях аравийские союзники Вашингтона могут пойти на сепаратный мир, что развалит всю комбинацию. Величина государственного долга США, как и проценты по нему, заставят отказаться от социальной поддержки американских граждан и обустройства инфраструктуры, что приведет к неизбежным волнениям. К тому же опыт 1970-х гг. показывает, что чрезмерная инфляция основной мировой валюты чревата отказом от нее со стороны деловых организаций и государств по всему миру, а это уже настоящая катастрофа 703 . В этом и заключен единственный шанс Китая избежать войны с США или планомерной изоляции и низведения до положения вассала.

Огромные накопления стран Восточной Азии – 6,5 трлн долларов (на 2012 г., половина валютных резервов мира), из которых 3,2 трлн принадлежат Китаю и 1,2 трлн Японии 704 – при недостатке ископаемых ресурсов делают последствия американских операций на Ближнем Востоке для них чрезвычайно болезненными, что дает Пекину возможность консолидировать интересы азиатских сообществ. Страх перед военным вмешательством США и их убийственная экономическая политика не оставят им иного выхода. Инфляция уничтожает долларовые резервы азиатских стран, и поддержка действий Вашингтона, в отсутствие принуждения, станет для них нерациональной. За ними последуют и все остальные 705 . Проблема заключается в том, что сам Китай не в состоянии использовать свою валюту в качестве мировой, поскольку его экономика слишком бедна. Что он может сделать – это предоставить свои капиталы другому участнику, более предсказуемому и менее воинственному, тому, чья экономика в состоянии выдержать мировой спрос на свою валюту. Единственным таким участником является Европейский Союз, стоящий перед проблемой недостатка финансов для решения задачи полноценного объединения.

Если бы мировые финансы управлялись при помощи денежного стандарта с фиксированными стоимостными отношениями, в 2007—2009 и 2012—2014 гг. банковская система западных стран, а после и сами государства должны были обанкротиться. Однако, поскольку стоимость денег стала плавающей, взаимоопределяясь через множество различных финансовых инструментов и валют, крупнейшие банки и регуляторы установили контроль над предложением денег в виде бесконечно растущих взаимных займов и кредитов. Это подвергло денежную стоимость инфляции (в отличие от дефляции в XIX в.), а крупнейшим капиталистическим организациям позволило практически директивно управлять глобальной ликвидностью. Резкий обвал сменился плавным прекращением экономического роста, инфляцией валют и усилил финансовые диспаритеты богатых и развивающихся стран, в связи с чем последние стали приближаться к дефолтам. Потворствовать этим рискам значит ставить под угрозу сам проект панъевропейского объединения, и единственная возможность сохранить ЕС заключается в том, чтобы унифицировать его до конца, что означает централизацию активов и государственного управления Брюсселем.

Следствием задолженности периферийных государств и перенакопления капитала крупными корпорациями явилась приватизация западными компаниями государственных активов в странах-должниках под присмотром Еврокомиссии. Одновременно это сопровождается сокращением национальных бюджетов и обеднением граждан: до 2020-х гг. нижняя и средняя социальные группы будут крайне болезненно переживать снижение доходов, особенно в периферийных странах. Пример Исландии, где граждане принудили государство отказаться от долгов, накопленных под влиянием банков, таит в себе опасный для европейских элит пример 706 Если ему последуют граждане европейских стран, чьи государства – банкроты, по своему эффекту это будет сопоставимо с социал-демократическим и коммунистическим подъемом 1930-х гг. и разрушит элитистский проект Европейского Союза.

Единственный путь сохранить власть и накопления европейских элит будет заключаться в централизации ЕС и унификации управления всей Европой. Структурная консолидация европейских национальных экономик снизит издержки на их рефинансирование 707 , и когда для деловых организаций исчезнут последние границы, а национальные налоги и бюджеты будут контролироваться Еврокомиссией, первый порог объединения окажется пройден. Впрочем, различия в социально-экономической структуре между центральными и периферийными странами Европы так велики, что вполне вероятно разделение развитых и развивающихся стран на разные институциональные объединения внутри союза: вначале консолидация Еврозоны и лишь затем постепенное присоединение к ней Восточной Европы. Если европейцы в очередной раз продемонстрируют готовность к консенсусу и устойчивость институциональных решений, развивающиеся сообщества одно за другим начнут переходить на евро как основную мировую валюту.

Однако до того как Европа сделает исторический выбор, она готова помогать США в их «гуманитарных операциях» (готовность к проведению которых не скрывают в НАТО), несмотря на отсутствие стратегических выгод от сомнительных войн. Нельзя же считать таковыми похвалы в контролируемых СМИ и месторождения сырья в странах, охваченных гражданской войной (впрочем, опыт Конго показывает, что добыче сырья война не помеха). Поэтому, когда Брюссель и Берлин будут искать финансирование на спасение европейского проекта, условием его получения станет отказ от поддержки американских операций. И если ЕС пойдет на это, остальные сообщества сами сделают его гегемоном. Отличие 2010-х гг. от 1970-х состоит в том, что теперь развивающиеся страны, несмотря на многочисленные неудачи, представляют собой гораздо более мощные экономики, урбанизированные сообщества, рынки которых почти непрерывно растут. Инфляция доллара и политические риски уже сейчас заставляют обращаться к расчетам в национальных валютах, но их сдерживает неустойчивость большинства экономик. Являясь самым крупным торговым партнером и финансовым инвестором в мире, ЕС неизбежно начнет доминировать и в денежных расчетах, а американская гегемония – сжиматься.

Хотя США могут сейчас победить кого угодно, вряд ли они воспользуются плодами победы. Войны, инфляция, банкротства, кризис перенакопления, прогрессирующая бедность большинства американцев и чрезмерный долг рано или поздно сойдутся, чтобы лишить государство способности к управлению сообществом. Поскольку проблема чрезмерных долгов и падающих прибылей не решается, к 2018—2020 гг. вполне вероятна еще одна волна финансового кризиса, которая разрушит американскую систему финансового контроля глобальной экономики 708 Чрезмерный контроль элит и их чрезмерные накопления отдадут американское сообщество в частную собственность, ухоженные анклавы которой будут окружены деградирующими территориями.

Объединение Европы, наоборот, завершит ее превращение в центр глобального капитализма, и произойдет это независимо от того, когда США уйдут в закат – после Ирана или после Китая. Как когда-то США поддерживали и финансировали Британию до ее полного истощения и собственного максимума развития, так и ЕС сейчас помогает США. С институциональным объединением и унификацией гражданского управления его контроль мировой кредитной и покупательной способности возрастет, что неизбежно поставит ЕС перед необходимостью притязаний на глобальную власть. Обеднение граждан в ходе долговых распродаж и приватизации неизбежно, но когда «страной происхождения» для европейских корпораций станет ЕС, а не национальная юрисдикция, высокая степень социального консенсуса и величина экономики окажутся залогом будущего роста, хотя становление «третьей индустриальной революции» будет переживаться весьма болезненно.

Впрочем, Европа может и не решиться на такой шаг, а война с Ираном может оказаться не такой уж и катастрофичной для Запада, и тогда насилие под видом «демократизации» сместится на Восток, в Центральную Азию, а в ЮВА будет создан антикитайский военный альянс. В случае войны США с Ираном активность китайцев по добыче сырья в Средней Азии интенсифицируется, уже сейчас их коммуникации ведут на восток, в Синьцзян-Уйгурский район Китая. Поэтому местные автократии столкнутся с нарастающими провокациями и давлением со стороны США, а бедность их граждан и коррупция делают волнения весьма вероятными.

Другой опасностью для них является вовлечение в эти мероприятия исламских радикалов, что неизбежно приведет к гражданской войне в Таджикистане и Узбекистане. Разрушение Ирана почти наверняка поставит Таджикистан на грань экономического коллапса, так что вероятность межэтнических столкновений, гражданских войн и межгосударственных конфликтов окажется крайне высокой. Проникновение в Синьцзян радикалов из Центральной Азии обострит сепаратистские настроения мусульман уйгуров и поможет втянуть Китай в вооруженный конфликт. Единственное, что спасет сообщества Центральной Азии в данном случае, – это аннулирование контрактов с КНР и конкуренция с Россией за поставки углеводородов через Кавказ и Турцию в Европу. Но и Россия точно так же сможет организовать военный конфликт в Закавказье или Средней Азии, способность и готовность к чему она продемонстрировала в провоцировании конфликта на Украине. Москва воспринимает присутствие США у своих границ как непосредственную угрозу текущему политическому режиму и готова идти на опережение, дестабилизируя местные политические режимы и втягивая своих соседей в гражданские войны.

В это же время будет складываться военный альянс – уже сейчас США вовлекают в него Индию, Южную Корею, Тайвань и Японию, а эксперты прогнозируют неизбежность столкновения 709 . Нежелание США нести военные издержки полноценного политического присутствия в Тихоокеанском регионе вызовет милитаризацию Японии. Этот шаг, с одной стороны, противопоставит Токио и Пекин, но если они придут к компромиссу, то вдвоем начнут контролировать Восточную Азию. Впрочем, готовность Пекина применить, прямо или косвенно, военную силу, также очевидна, и правящий режим КПК пугает только неспособность к длительному противостоянию ввиду чрезмерной зависимости от быстрого экономического роста.

Впрочем, реальным противником Индии и Китая является их бедность 710 , и посулов на «приглашение к развитию» может оказаться вполне достаточно, тем более что с ростом заработной платы на предприятиях в Китае западные корпорации переносят сборочные производства в дешевые Индию и Вьетнам. В случае если в будущем Дели пожелает заявить о притязаниях на большие доходы и власть, всегда можно вмешаться в кашмирский конфликт и вовлечь в него Пакистан и исламских радикалов. Наконец, растущее неравенство в КНР делает ее уязвимой, поскольку инфляция и сужение рынков сбыта выведут граждан на улицы.

Наконец, Российская Федерация также движется по расходящимся траекториям вариантов отношений и собственной дееспособности. Хотя формально по паритету покупательной способности ВВП РФ богаче многих развивающихся и бедных стран Азии, Африки и Латинской Америки, подавляющая часть этого богатства сосредоточена в руках бюрократической олигархии, и это тот случай, когда РФ и США стоят рядом. Как организация, правящая элита рассматривает себя в качестве корпорации, но как сообщество, они видят себя исключительно частными лицами, почти полностью подчинившими активы «корпорации Россия» своему эгоистическому интересу, который не может сдержать никакой raison d\'etat 711 . По сути, Российская Федерация была превращена своими элитами в гигантскую «прачечную», через государственный бюджет которой ежегодно выводятся миллиарды долларов. С 2008 по 2011 г. включительно из страны было выведено около 300 млрд долларов; в 2012 г. вывод капитала составил около 100 млрд, что обусловило самое сильное падение экономики и слабое восстановление по сравнению с остальными развивающимися странами 712

В ходе кризиса выводился не только капитал в счет корпоративных долгов, но и средства, выделенные государством для поддержки предприятий и банков. Столь резкое лишение экономики ликвидности мгновенно ее сдуло, и поддержал ее лишь рост цен на нефть. При этом рост потребления роскоши продолжился, а крупные компании охватила волна слияний и поглощений (дополнительным показателем является рост цен на получение мандата депутата парламента). Несмотря на множество мер по восстановлению адекватного управления в науке, здравоохранении, образовании, армии, эффективность их обратно пропорциональна объему финансирования, пропущенного через частные и аффилированные с ними карманы, в связи с чем коррупция дополнилась нарастающим параличом административной системы. Показателем этого паралича является необходимость в постоянном повышении цен на нефть для сведения бездефицитного государственного бюджета. Это означает неостановимый рост инсайдерской ренты в бюджетных тратах. Не будет преувеличением сказать, что не менее половины ВВП России создается путем коррупции и в обход налогов, равно как и не менее половины государственного бюджета предназначено для частного присвоения 713 Другими словами, максимум доходов элиты оставляют себе, а максимум издержек ложится на остальные социальные группы.

Вместе с тем через сообщество проходят значительные массы капитала, а с ростом потребления увеличивается и городской средний класс (или, по меньшей мере, те, кто считают себя таковым, используя в качестве определения степень ответственности перед будущим), который к 2018—2020 гг. составит 40% населения страны 714 . Представители элит в течение кризиса заигрывали с ним, поддерживая болтовню насчет модернизации и постепенных изменений режима, однако возвращением В. Путина в президентское кресло в 2012 г. было продемонстрировано, что никаких изменений не будет. На волне всеобщего роста быть героем легко, но с его остановкой, падением доходов и нарастанием вражды институциональный режим обязан меняться, иначе сообщество изменит его, не спрашивая власть.

То, что власть и олицетворяющие ее элитные группы нелегитимны, – достаточно очевидно (впервые за много лет фальсификации во время политических выборов сделались предметом массовой заботы и обсуждения), и это станет явным вместе с новыми колебаниями мировой экономики, спровоцированными долговым кризисом европейских стран. Центральные капиталистические организации опять агрегируют максимум капитала, владельцы которого сами постараются переправить его из развивающихся стран. Отсутствие контроля сообщества над властью в России делает такой сценарий практически обязательным. Количественный рост среднего класса и его финансовой неустойчивости обеспечат готовность населения к неповиновению, а растрата государственных резервов – банкротство политического режима.

Разумеется, представители элит это прекрасно понимают, и первым оппозиционным выступлениям в 2011—2012 гг. противостояли сплоченные ряды местных элит, опасающихся за свой статус и активы в случае наступления перемен в устоявшейся системе отношений. Государственная пропаганда обвиняет оппозицию в том, что деятельность ее отдельных представителей оплачивается США, применяющих излюбленный прием стравливания сообщества и властвующих элит под благовидным предлогом поддержки демократии. Но если учесть, что российская властная элита сама, не на словах, а вкладами в сотни миллиардов долларов поддерживает существование США в качестве гегемона, а своими действиями внутри страны сохраняет статус РФ как сырьевой колонии, – то, действительно, стоит разобраться, «чья эта элита, наша или ваша».

Экономический кризис толкает российское сообщество к трансформации: размыканию отношений капитала и власти, доступу к ним и обеспечению институциональной устойчивости в интересах всех социальных групп. Накопления элит как частных лиц требуют применения, и самым крупным подходящим объектом присвоения является само государство: образование, коммунальные услуги, энергетика – все, что может быть приватизировано и благодаря чему население может быть поставлено в зависимость от кредита крупнейших банков.

В то же время, активность гегемона в Евразии и его готовность вмешиваться в отношения постсоветских стран усиливает паранойю элит по поводу сохранения своей политической независимости, и это боязнь давления не только извне, но и изнутри 715 Когда готовилось первое издание этой книги, трудно было предположить, что Российская Федерация решится на провоцирование конфликтов в государствах бывшего СССР для защиты своих военных и геополитических интересов, как это произошло в случае с Украиной в 2014 г. Государственные резервы, частные накопления и активы элиты сконцентрированы в Европе и США, а российская финансовая система отныне привязана к западной – стоит обрезать эти нити и любой российский политический режим падет в течение месяца. При крайней необходимости ЕС понадобится несколько месяцев, чтобы уничтожить российскую экономику, вместе с США они управятся за несколько недель. Но их стратегическая заинтересованность, все же, в том, чтобы, оказывая давление на РФ, не допустить формирования блока центральных евразийских держав.

Здесь нужно отметить, что вмешательству РФ во внутриукраинский конфликт общества и власти (поводом к которому послужил отказ Киева, под нажимом Москвы, от ассоциации с ЕС) с последующим аншлюсом Крыма предшествовал конфликт Китая и Японии по поводу островов Сенкаку (Дяоюйдао), для Пекина закончившийся, в целом, неудачно. Помимо этого, РФ и КНР в 2013 – 2014 гг. подписали многочисленные соглашения о взаимной торговле, оказании услуг, финансировании промышленных проектов в России, открытии кредитных линий для российских госбанков и поставках газа в Китай. Москва и Пекин явно заключили негласные договоренности о поддержке друг друга с целью разрушить американоцентричный глобальный порядок, став центральными евразийскими державами, против которых США придется организовать новую Антанту. Гибридные войны в Ливии, Сирии и Украине возвращают мир ко временам Вьетнамской и Афганской войн XX века, с противостоянием великих держав на чужой территории и без риска применения ядерного оружия. Тактически Москва повела себя поначалу эффективно, но стратегически этот путь оказался в никуда. РФ не достигла стратегических целей в виде раскола США и ЕС, сплотила НАТО, не укрепила БРИКС и не расколола Украину ввиду отсутствия там пророссийских элит. Более того, помимо внешнеполитических (не) выгод, действия РФ понукались страхом правящих элит перед российским демократическим национализмом и стремлением канализировать его во внешний конфликт. Политическое осложнение дало немедленные результаты в виде бегства капиталов, уменьшения иностранного финансирования, отказа от поставок оборудования и растущую трату собственных средств на инфраструктуру Крыма, ради которой в 2014 г. было решено отказаться от начисления пенсий. Вместо того, чтобы развиваться в условиях постепенно демонтирующегося американского мирового экономического порядка, РФ сама выступила застрельщиком его политического разрушения, что, естественно, имело обратные следствия.

Российская Федерация стремительно превращается (или, скорее, имитирует такое превращение, как латиноамериканские военные хунты 1960 – 1970-х гг.) в фашистское государство, используя при этом старый штамп советской пропаганды в виде обвинения своих противников в фашизме, где полностью подавляется инакомыслие, а общество имитирует корпоративизм. В этих условиях в России в 2013—2020 гг. будет происходить приватизация государственных активов в пользу элит, сопровождаясь одновременным ужесточением политического режима и ростом симпатий населения к демократическому национализму, как это уже произошло на Украине. Поводом к этим процессам послужит не приватизация как таковая, а произвол элит в сужающемся социальном пространстве и стагнирующей экономике. Это означает нарушение консенсуса среди элит, периферийные группы которых подвергаются давлению центральных, отбирающих в свою пользу активы, вследствие чего нарастает перегруппировка интересов и тел и разрушается «вертикаль власти». В результате невидимо парализуется процесс исполнения важнейших политических решений. Хотя внешне население солидарно с властью, в реальности его реакцией является пассивный цинизм, и от протестов его удерживают отнюдь не пропаганда, а пока еще имеющиеся средства, чтобы выжить. Рост расходов и налогов, изъятие пенсий, монополизация почти всех отраслей экономики и отсутствие реального политического представительства немедленно поставят власть под угрозу, как только населению станет нечем платить.

Чем раньше российские элиты инициируют смену власти, тем она будет более мягкой, с меньшими внешнеполитическими и внутриэкономическими осложнениями, и наоборот. Но поскольку и американская гегемония не вечна, разрушение путинской «вертикали власти» (как части общей американской гегемонистской конструкции с доминированием финансового капитала и высокими нефтяными ценами) – лишь вопрос времени, даже если перед этим сообществу предстоит пережить тошнотворную дурноту.

Глава 4 P. S.

§1. Вавилонская башня

Ситуация, которую претерпевает глобальная капиталистическая гегемония во главе с США, напоминает кризис римской республики две тысячи лет назад (то же самое в начале XX в. отмечал В. Парето) 716 . Глобализация конца XX – начала XXI в. делегитимировала институт суверенного государства, которое, вне зависимости от степени своего богатства и развития, сотрясаемо нестабильностью рынка и турбулентностью международной системы. Роль крупнейших деловых организаций, напротив, становится все значительней, и сообщества выстраивают структуру отношений таким образом, чтобы не обделить их регулярной и обильной прибылью, даже если пространство возможностей неумолимо сужается, доходы населения падают, а устойчивость политических режимов ставится под сомнение.

Государственная армия, прежде всего США, уже начала заменяться частными армиями, подотчетными только своим частным и корпоративным заказчикам и владельцам, своего рода новым Ост-Индским компаниям. Многочисленным маргиналам нужны хлеб и зрелища, и к их услугам индустрии шоу-бизнеса и массового питания. Власть и богатство элит все больше отрываются от легитимной институциональной организации, используя сообщества, государства и международные организации в пользу немногочисленных групп частных лиц, их семей и приближенных, аффилированных компаний и контролируемых государств, чьи интересы выдаются за всеобщие. Элиты США и космополитического финансового сообщества, контролирующие глобальные политические и экономические институты, одержимы империализмом; впрочем, деваться им некуда: перенакопление бумажных активов гонит их за все большей и большей рентой, выбиваемой из зависимых стран.

Капиталистическая элита западных сообществ, опираясь на широкие организационные возможности, создает «псевдо-империю» частных лиц и организаций, состоящую из вненациональных офшорных финансовых центров, контролируемых национальных государств и наднациональных объединений. В будущем США могли бы способствовать созданию в ЮВА подобия ЕС, противопоставляя этот союз Китаю, но вряд ли успеют достичь своей цели. Сами США в данных условиях имеют важность лишь постольку, поскольку их армия еще государственная и подотчетна Конгрессу, а национальная экономика создает огромный спрос и государственный долг.

С унификацией ЕС, полным подчинением европейских государств финансовому контролю крупнейших банков и созданием в Азии пространства свободной торговли, подкрепленного военным союзом, важность США как государства и сообщества для своих плутократических элит существенно снизится, поскольку глобальная система гораздо гибче национальной и сулит больше прибылей. Сейчас Вашингтон сопротивляется любым попыткам пересмотра норм и политики глобализации потому, что надеется сохранить контроль над глобальными финансовыми потоками и не беспокоится об издержках управления. Как и в случае с предшествующими системами гегемоний, решение, вполне разумное в текущий момент, в недалеком будущем окажется губительным.

С того времени, как были написаны эти строки, прошло более ста лет, и вот события вновь повторяются. Но все же представляется, что эта ситуация, как и та, что была описана Гобсоном, временна. Институциональная форма отношений является пределом не только роста, но и власти. Выбор, который сделала глобальная плутократия, фактически уже предопределил границы американской гегемонии. Она не в состоянии контролировать процесс роста развивающихся стран, не может и не хочет решать проблемы бедных сообществ (чья бедность в основном обусловлена гегемонистской политикой, ограничивающей их экономический рост и политическое развитие) и не способствует созданию институциональных возможностей роста богатых сообществ.

Не ограничивай богатые страны развитие периферии, правительствам Европы и США не пришлось бы бороться с нелегальной миграцией. Население периферийных стран и бывших колоний бежит от нищеты и безработицы в бывшие метрополии, и если США и РФ готовы предложить им рынок дешевого труда, то ЕС нет. Как показывает история развитых стран, свободный рост сообществ решает проблему нищеты, перенаселения и гражданских войн расширением рынка, урбанизацией и распределением доходов, а с развитием все более сложных форм производства преодолевается экологическая деградация, как это уже было в XIX—XX вв. в Европе и США.

Разумеется, вполне возможно превратить государства в сборочные цеха транснациональных корпораций или заменить человеческий труд роботами; поддерживать нищету зависимых сообществ; перевести все население Земли на синтетическое питание, производимое химической индустрией; разрушить адекватную социальную структуру, чтобы гарантировать постоянные прибыль и власть небольшим группам привилегированных частных лиц. Можно приватизировать и заставить все проявления человеческой жизни приносить доход крупнейшим собственникам капитала, но очевидно, что такая конструкция отношений не может быть устойчивой, а заинтересованность сообществ в такой политике – долговременной. В конце концов стремление контролировать покупательную и кредитную способность, которое стоит за глобальной политикой маргинализации зависимых сообществ, встречает собственный конец, когда оказывается не в состоянии поддерживать производительность капитала. С его обесценением теряется и власть.

Глобализация, движимая исключительными интересами крупного капитала, предполагает линейную «интеграцию» в виде открытия торговых и финансовых границ национальных государств, не соизмеряя их интересов, ограничений и преимуществ. Для крупных компаний со множеством филиалов страна происхождения всегда имеет большее значение, с ней связываются финансовые и политические отношения, и это усиливает богатые страны и ослабляет бедные. Сейчас и те, и другие стоят перед проблемой роста, но если одни его закончили, другие не могут начать.

Глобализация в целом увеличила доходы, но переориентировала их из местных сообществ в крупные скопления международных капитала и власти, влиятельных деловых и политических организаций. Восполнение сообществами недостаточного капитала через внешний государственный долг не решает проблемы и лишь усугубляет невозможность управления процессами, свидетельством чему является предбанкротное состояние половины европейских стран и сообществ периферии. Чрезмерная централизация капитала всегда нарушает работу социальной системы, сужая ее пространство и снижая заинтересованность участников. Обладая совершенной инфраструктурой по выкачиванию капитала, капиталистические элиты не имеют адекватных институциональных инструментов устойчивого управления этим капиталом.

Примером служит сама западная гегемония, каждая новая версия которой оказывается короче предыдущей: вследствие чрезмерной концентрации активов достижение институциональных пределов роста скоротечно, а коммуникативные возможности сообществ ограничены. Реально устойчивая политико-экономическая конструкция власти и капитала должна уметь преодолевать циклические падения и использовать подъемы путем трансформации своей институциональной структуры. Но без учета интересов всех заинтересованных сообществ это невозможно: только взаимность сделает их способными к производству, накоплению, вложению и потреблению капитала.

Объем власти гегемона и спектр его возможных действий зависят от институциональной организации отношений внутри и между сообществами. Задача устойчивой гегемонии – научиться управлять распределением капитала и власти таким образом, чтобы окружающие ее сообщества могли расти и оставаться лояльными гегемону. Что требуется от гегемона – это создание общих институциализированных пространств отношений в сфере торговли, миграции, инвестиций и совместного администрирования процессов политической коммуникации сообществ. Эгоистичную версию этого подхода Нидерланды, Британия и США использовали для открытия внутренних рынков окружающих стран, поддерживая их экономическую и политическую зависимость. На это же работала их культурная и интеллектуальная экспансия.

Такая политика – не что иное, как мягкая сила, о практике и теории которой уже сказано так много, но чей эффект до сих пор неясен 718 . Мягкая сила суть взаимное управление, создание сетей и иерархий коммуникаций и их институциализация. Продолжение этой политики потребует не только открытого рынка, но и более полной интеграции сообществ через создание общих наднациональных и региональных организаций. Управление коммуникацией в виде новых форм государственных объединений, территориального расширения и экономического роста может принести значительные результаты не только в деле сохранения капитала и власти капиталистических элит, но также развития и обогащения всех сообществ.

Здесь, конечно, встает проблема национального государства, которое неизбежно окажется жертвой грядущих перемен. Однако полный суверенитет государств всегда был лишь желательным, а не действительным состоянием. Апогей национального строительства пришелся на время массового корпоративистского общества конца XIX – первой половины XX в. Финансовая глобализация, начиная с 1970-х гг., создала глобальный капитализм частных лиц и деловых предприятий, и государства, чтобы удержаться в этой конфигурации взаимодействия, вынуждены перестраивать свою институциональную структуру.

Пока глобальное пространство существует главным образом для элит, но в дальнейшем оно будет заполняться сообществами, которым потребуются новые формы государственной организации – регионального, континентального и мирового уровней. Все это даст устойчивость развития и роста, но трудно себе представить, чтобы подобные меры были осуществлены в централизованном или хотя бы договорном порядке. В конце концов, мягкой силой пользуются, когда не могут применить силу твердую. И все же благодаря сохранению глобального капитализма, несмотря на вероятные войны, кризис американской гегемонии открывает возможность реализации конкурентного сценария, в котором претенденты на гегемонию будут вынуждены использовать собственное развитие и мягкую силу для обеспечения роста союзных сообществ.

Два основных условия глобального справедливого и взаимного включения – сохранение мирового рынка и рост крупных периферийных сообществ, таких как Китай, Индия, Бразилия и Россия. Их развитие, во-первых, оттянет на себя часть глобальной покупательной, производительной и кредитной способностей. Во-вторых, их политическая конкуренция как друг с другом, так и с богатыми странами позволит малым и зависимым сообществам выбирать между наиболее подходящими предложениями со стороны крупных сообществ и использовать их конкуренцию для обеспечения собственных выгод и роста.

В этом отношении весьма полезным окажется опыт европейских стран XIX в. Их ситуация заключалась в том, что гегемон (Британия) поддерживал трансформацию сообществ, демократизацию политических режимов и экономический рост, вместо того чтобы препятствовать им, как это было в странах Латинской Америки и Азии. Условиями такого отношения была политическая заинтересованность Британии, конкурирующей с Россией, в поддержке со стороны остальных европейских стран, что перевешивало краткосрочные экономические выгоды односторонней монополии. И поскольку рост континентальной Европы не мог избежать посредничества банков Сити и кабинетов Уайтхолла, Британия сохраняла свою гегемонию, а ее соседи – способность к развитию.

В XXI в. развивающиеся страны, в особенности Восточная Азия, повторяют траекторию Европы XIX в. Ни Китай, ни США, которые создают свои зоны свободной торговли на Тихом океане и рассчитывают на военные союзы, не смогут в полной мере подчинить ЮВА, но своей конкуренцией будут способствовать росту и развитию местных сообществ. В той же ситуации окажутся страны Латинской Америки вследствие конкуренции США, Бразилии и ЕС; страны бывшего Советского Союза вследствие конкуренции ЕС, России, и Китая. По отдельности каждое из крупных сообществ будет пытаться организовать такие зоны интеграции, которые будут нацелены на одностороннее извлечение выгод, учитывая главным образом интересы своих корпораций и лишь отчасти интересы малых сообществ. Но конкуренция с другими крупными образованиями заставит их как-то привлекать своих союзников, и регулируемый рынок в гораздо большей мере, чем прежде, станет характеризовать международные отношения сообществ.

В политическом аспекте крупные государства будут эксплуатировать страх малых стран перед чей-то монопольной властью: финансовое хищничество США, всевластие китайской бюрократии или торговое давление ЕС сподвигнут малых участников к постоянному лавированию, торгу уступок и расширению требований к организуемым пространствам интеграции. В то же время искореженная социальная структура периферийных сообществ во время трансформации будет нести существенные риски, а пример глобальной политики США или России в Закавказье показывает, как крупные участники могут манипулировать малыми в свою пользу, избегая больших войн, провоцируя малые и поддерживая неопределенность в целевых регионах.

Сворачивание американской гегемонии кардинальным образом повлияет на статус и работу важнейших международных организаций, таких как ООН, МВФ, Всемирный Банк и ВТО. Реформа ООН, о необходимости которой твердят уже столько времени, представляется одной из наиболее легких операций, поскольку реальной власти ООН никогда не имела. В то же время эта организация является важной глобальной легитимирующей публичной политической площадкой, и нужду в ней большие и малые государства обнаружат уже совсем скоро. Расширение Совета Безопасности придаст больше власти как самой организации, так и ее наиболее влиятельным членам, в противном случае ООН просто исчезнет. И вопросы, решение которых ее реанимирует, будут касаться не только прекращения войн на Ближнем Востоке, но и организации более справедливой международной торговли.

Пожалуй, реформа экономических организаций окажется гораздо длительней и труднее, и вряд ли участники согласятся на некое действительно международное образование, наподобие кейнсианского варианта Бреттон-Вудской системы, c банкором в качестве глобальной валюты. Конвертируемость валюты, а в особенности ее статус в качестве резервной, дает очевидные преимущества странам, ее печатающим. Эти преимущества – относительное «исчезновение» внешней торговли (отсутствие необходимости менять свою валюту на другую), свобода от дефолта и возможность финансовых спекуляций на внешних рынках. Поэтому ни США, ни ЕС, ни КНР не будут содействовать продвижению централизованной глобальной финансовой системы, оставив себе способность к экспансии. Скорее всего, будет создано несколько региональных зон, отличающихся своими финансовыми институтами, используемой международной валютой и фокусирующихся вокруг своих капиталистических центров 719 .

Тем не менее логика конкуренции и торга уступок проявит себя в первую очередь здесь, поскольку целью политических ухищрений будет оставаться управление глобальными обменом и ликвидностью, а для этого нужна признаваемая институциональная организация. Таким образом, конкуренция ЕС и Китая за политическую поддержку других стран сделает гораздо больше для изменения международной торговли и финансов в пользу их более справедливого устройства, нежели все протесты антиглобалистов, вместе взятые. Наконец, благодаря всему вышеперечисленному и неизбежному росту на периферии произойдет ослабление властной монополии местных элит с последующей трансформацией сообществ, которая ускорит их развитие и демократизацию.

США, положив себя на сдерживание Китая, вряд ли смогут сохранить свою гегемонию после разрушения управляемой американскими банками долларовой системы ликвидности. Это означает, что между 2020 и 2030 гг., вне зависимости от того, будет война США с КНР или нет, их зона военного, финансового и торгового контроля сузится до рынков Тихого и отчасти Индийского океанов как наиболее динамичных регионов, чьи экономики, благодаря высоким темпам роста, способны поглотить избыточный капитал. Сохранение глобального рынка и временного политико-экономического контроля Вашингтона в ЮВА поддержит американскую плутократию, так что она уже не столкнется с серьезной политической оппозицией, которая могла бы поколебать ее положение внутри США. Это означает, что будет продолжено движение в сторону все большей финансиализации американского сообщества, замыкания рассчитанных на богатых потребителей частных анклавов собственности, инфраструктуры и услуг, наряду с прогрессирующей маргинализацией остальных групп. Отдельные острова частного благополучия будут расцветать посреди общего деградирующего социального устройства, что сделает крупные города США похожими на их латиноамериканских собратьев.

Первую половину XXI в. США встретят, будучи просто большой страной, с многочисленным и относительно бедным населением при сравнительно высоком уровне жизни. Это население будет еще и необразованным, пополняясь все новыми мигрантами из Азии и Латинской Америки, которым вряд ли по карману будет оплата образования. Ужесточение неравенства в отсутствие лишнего капитала обострит отношения внутри сообщества, в котором параллельно с маргинализацией населения будут нарастать реваншистские настроения и вражда к мигрантам. Военные базы, рассеянные по всему миру, постепенно закроются, тогда как политическая активность ЕС и Китая, а с ними и периферийных сообществ, напротив, возрастет. Хотя отдельные американские деловые или общественные организации, группы влияния еще не раз смогут стяжать успех, в целом их сообщество будет долго идти по инерции и, по сравнению с остальным миром, расти и развиваться очень медленно.

Этот неполный упадок скажется на том, что сообщества Центральной Америки будут находиться в орбите влияния Вашингтона, а значит, их роль поставщиков дешевого труда и маргинальное состояние сообществ будут выражены гораздо ярче, чем в других странах. В то же время испанизация населения впоследствии облегчит интеграцию Северной и Центральной Америк. Безусловно, ослабление США даст им больше свободы, но Мексика через свою элиту останется в зависимости от американских корпораций, а влияние стран Южной Америки будет сдерживаться их бедностью.

Коррумпированные элиты Латинской Америки, монополизировавшие власть и капитал своих сообществ, – основной внутренний фактор бедности этих стран, и банкротство долларовой финансовой системы, поддерживающей этот монополизм, приведет к их демократизации и разностороннему развитию, покончив с неоколониальной зависимостью. Здесь уже на первый план выходит Бразилия. Ее сдерживает бедность населения и недостаточная инфраструктура, но уже в 2020-е гг. она будет в состоянии перевести МЕРКОСУР из бумажной формы бытия в реальную, а затем вступить в острое соперничество с США за экономическое и политическое влияние в Центральной Америке. С ростом могущества латиноамериканских стран Южная Атлантика приобретет такое же стратегическое значение, как и Северная. При этом, однако, самое серьезное влияние, как экономическое, так и политическое, на весь континент и амбиции местных государств окажет Европейский Союз, который будет претендовать на гегемонию так же, как когда-то это делали США.

ЕС, несмотря на свою административную рыхлость, станет основным претендентом на глобальную капиталистическую гегемонию. В XXI в. Европа повторит пример Нидерландов XVII в., когда они, не имея централизованного административного и военного управления, оставались связанными отношениями деловых организаций и интересами элит. Европейский Союз будет демонстрировать финансовую, производительную и торговую мощь, но при этом постоянно находиться в острой экономической и политической борьбе со своими конкурентами, доказывая обоснованность своих притязаний. С преодолением кризиса, в 2020—2030-х гг. глобальный мир вступит в очередной бум, который изменит внутреннее устройство европейской интеграции.

Уничтожение избыточного финансового капитала и централизация администрирования в кризис определит политико-экономическую конфигурацию власти ЕС. В периферийных европейских сообществах подавляющая часть экономических активов будет контролироваться компаниями богатых стран, прежде всего Германии, однако с уменьшением давления избыточного капитала возрастет активность производственной экономики, и наибольшим рост будет как раз в странах Южной и Восточной Европы как менее капитализированных. Британия по многим внешнеполитическим вопросам перестанет иметь свое мнение и подчинится власти Брюсселя, но в сфере финансов, и особенно частных, Лондон останется, по сути, офшором, через который европейцы смогут перекачивать свои накопления. Для британцев это означает, что ситуация внутри их сообщества будет зеркально отражать ситуацию в США с высоким уровнем неравенства. На руку европейцам будет статус евро как основной резервной валюты: другого такого емкого финансового рынка и устойчивого сообщества в мире какое-то время просто не будет, и данный фактор поддержит гегемонистские устремления ЕС даже в отсутствие политической стратегии.

Власть центральных институтов ЕС будет представлять собой бюрократическую олигархию еврочиновников, панъевропейских корпораций и элиты крупнейших собственников. Еще долго ЕС не будет пользоваться той легитимностью в глазах европейцев, какой пользуются национальные государства, но лояльность верхушки сообществ окажется куда важнее. Конец гегемонии США приведет к удалению американских военных баз из Европы и к изменению военного союза НАТО, который будет превращен фактически в Министерство обороны ЕС, и текущая программа специализации стран в разных аспектах военной индустрии и подготовки только ускорит этот процесс 720 . Во внешнеполитических отношениях централизация Европы немедленно обрамит ее место в глобальной экономике в реальные политические притязания. Это означает, что США, Россия, Китай, страны Ближнего Востока и Латинской Америки окажутся по соседству с новым монстром, во много раз превосходящим своих партнеров и конкурентов по мощи, устойчивости и власти.

Все это время европейские национальные государства, как богатые, так и не очень, будут неумолимо терять налоговый, военный, внутри– и внешнеполитический контроль над своими сообществами. Этот процесс означает плавную дезинтеграцию институтов национальных государств и образование двухуровневой системы управления: региональной и наднациональной 721 . Превращение национальных государств в подобие муниципий выдвинет на первый план наиболее динамичные регионы типа Северной Италии, Рейнско-Рурского региона, Каталонии, Сконе, приграничья Нидерландов, Бельгии и Германии и т. д. Корпорация привлечет соединение выгодного геостратегического положения, близости к коммуникациям, наличие производства и прочих выгод.

С ослаблением национального контроля у местных властей будут появляться свои политические интересы и потребность в их представлении на общеевропейском уровне, что наконец-то наделит Европарламент толикой власти. С одной стороны, процесс распада национальных институтов может исключить наиболее отсталые регионы из динамичного развития. С другой – поддержание консервативной структуры отношений в них помимо внешней конъюнктуры зачастую связано с сохранением контроля местных элит, как, например, в Южной Италии, и потеря поддержки в национальных центрах (вместе с бюджетными ассигнованиями) может серьезно их ослабить и динамизировать развитие местных сообществ.

Период до 2020-х гг. и, скорее всего, позднее будет отмечен значительными изменениями в устройстве производственной экономики, образования и занятости населения. Появление новых технологий и вынос старых индустрий на периферию приведет к тому, что рано или поздно количество промышленных рабочих в богатых странах станет статистической погрешностью, как это уже произошло с многочисленными крестьянами, превратившимися в редких фермеров. Современная конкуренция требует регулярного перехода к производству, которое еще не реализовано в других странах и может быть предложено современной наукой и корпорациями, выступающими основными потребителями и производителями новых технологических и организационных решений. Существование технологических цепочек обусловлено центрацией бизнес-процессов и получением прибыли. Это означает, что смена технологий и постоянная замена дорогого труда дешевым в отраслях будет вести к постоянному переносу производств в более бедные сообщества, и таким образом все они включатся в совместное обслуживание глобальной экономики. И чем более успешным будет управление периферийными сообществами, тем скорее и в б о льших объемах они испытают количественный рост и качественное развитие.

Те же самые вопросы регулярной институциональной перестройки стоят перед населением и администрацией сообществ, и задача эта совсем не тривиальна. Можно не сомневаться, что промышленные рабочие и представители многих других профессий лягут костьми, чтобы не допустить грядущих перемен; они будут считать, что можно просто закрыть границы и сохранить социальный порядок, который достался им в свое время с таким трудом. Максимум, чего они достигнут, – оттянут время, каждый год которого будет работать против них. И поскольку внутри ЕС выборная политическая власть зависит от настроений избирателей, изменения не пойдут одно за другим, а примут характер «тяни-толкая», раскачиваясь в разные стороны интересов социальных групп.

Однако если в Европе национальные государства будут растворяться, то в других частях света они до середины XXI в. укрепятся, и участие в разного рода интеграционных объединениях и военных коалициях пока не приведет к складыванию централизованных наднациональных союзов. Что касается Восточной Азии, то ее развитие пройдет в первой половине XXI в. под постепенно ослабляющимся контролем США 722 . Несмотря на большие финансовые потери и неспособность содержать значительные военные силы, США постараются сконцентрировать свои политические и экономические усилия в ЮВА, работая над провоцированием противоречий между местными сообществами и институциональным закреплением своей центральной роли политического арбитра и финансового инвестора. Эта работа уже вовсю ведется и заключается в создании в регионе военного союза, нацеленного против КНР, которая стремится навязать соседям свой исключительный статус «великой державы».

Стратегически Китай в военно-политическом и экономическом отношениях еще очень слаб. Он не может управлять остальными азиатскими государствами посредством своего глобального влияния, ведь последнего в виде признаваемой системы отношений, где бы всеобщим посредником был Пекин, просто нет. Поэтому Китай не может «дружить» против США, тогда как те, наоборот, могут. Ситуация толкает КНР ко все большей агрессивности во внешней политике и тактике запугивания соседей, как для дележа ресурсов, так и для противостояния влиянию США. В этой части действия Китая в Азии и России в Европе 2010-х гг. выглядят очень похожими.

Экономический путь сдерживания США экспансии Китая заключается в учреждении на Тихом океане зоны свободной торговли в ходе переговоров со странами АСЕАН о создании Соглашения по транстихоокеанскому стратегическому экономическому партнерству 723 , ведущихся при значимом отсутствии на них Китая, который продвигает свои программы приграничного сотрудничества, несмотря на их пока малую выгоду. Конкуренция США, Японии и Китая заставляет их всех оказывать помощь странам ЮВА: финансировать проекты инфраструктурного строительства, инвестировать в совместные предприятия, строить морские порты, железные дороги и военные базы, привлекать образованных студентов для обучения в своих университетах и участвовать в разрешении приграничных конфликтов. У стран ЮВА, в то же время, просыпаются амбиции: как и Китай, они стремятся получить максимум в территориальных спорах и готовы идти на обострение конфликтов, помогая США управлять регионом по своему усмотрению 724

Специализация крупных участников связана с их институциональным состоянием – американские деловые предприятия в большей степени выступают в роли финансовых инвесторов в местные предприятия, тогда как китайские заинтересованы в контроле производственной экономики. Япония, будучи крупнейшим азиатским инвестором региона и слабой в военном отношении страной, более всех нуждается в американском присутствии, но при этом не может игнорировать отношения с КНР как крупнейшим национальным рынком региона. Япония окажется в таком же двойственном положении, как и Британия в середине XX в., когда та лавировала между следованием интересам Вашингтона и участием в делах континентальной Европы, с той разницей, что сейчас выбор придется делать между США и Китаем. Другая же разница заключена в том, что в процессе ослабления США будут снижаться и их военно-политические способности, а следовательно, Японии придется подумать о том, какой военно-политический статус соразмерен ее богатству.

Другой исторический сюжет, который можно здесь найти, это прекращение экономической зависимости КНР и США – распад Химерики и неприкрытое военно-политическое противостояние. Вследствие нескольких факторов произойдет постепенная утрата американскими корпорациями интереса к китайской промышленности. Во-первых, это роботизация и постоянный поиск корпорациями снижения издержек, обостренный нестабильной прибыльностью мирового рынка. Во-вторых, развитие внутреннего рынка Китая ведет к росту цен и зарплат, при том, что внутренний китайский рынок вследствие чрезмерной конкуренции не сможет компенсировать американским корпорациям растущие издержки. Прекращение экономической зависимости и политическая конкуренция ведет Китай и США по пути нарастающей конфронтации, как в XIX веке это произошло в отношениях России и Британии.

Это противостояние неизбежно подстегивает гонку вооружений и здесь мы можем столкнуться с еще одним интересным феноменом, а именно различного воздействия «кейнсианского милитаризма» на КНР и США. Ввиду хронической нехватки ликвидности, падения прибылей и обеднения среднего класса, для США, при всем их превосходстве, такая гонка – это путь к недофинансированию гражданской экономики и социальной поддержки граждан. Для Китая, структурная стабилизация экономики которого еще не наступила, напротив, поддержка военной промышленности и создание океанского флота поможет и поддержать экономический рост, и расширить военное присутствие.

Нельзя так же оставить без внимания перенос предприятий из Китая в Индию или Индонезию, где труд дешевле китайского и со временем станет таким же массовым и квалифицированным. Точно так же, как ранее профессионалы стран-гегемонов мигрировали в поисках заработка и разносили по миру знания и связи, так и теперь американские и японские компании в поисках прибыли мигрируют по странам Азии, разнося инвестиции, технологии и доли рынка. Мощную поддержку раздвоенной политической конфигурации в Азии окажут китайцы, проживающие в ЮВА. Нелегальный отток капитала из Китая сопоставим с государственными накоплениями, и для владельцев и управляющих этих капиталов будет гораздо выгоднее инвестировать их одновременно в экономику ЮВА, пользуясь военной защитой США, и в Китай, где стараниями КПК устраивается внутренний рынок.

В такой же конфигурации политических отношений будет заинтересована бюрократия стран ЮВА, тесно связанная с местной олигархией. Пока США обладают значительным финансовым влиянием в регионе, они будут выстраивать подобие НАФТА, пытаясь контролировать азиатские финансы, разделение капитала и труда местных корпораций. Но когда рост азиатских сообществ даст им значительную устойчивость, государствам силу, а деловым предприятиям финансовую самостоятельность, они перестанут нуждаться в США, и КНР, как самый крупный участник, постарается выдавить из региона военные базы американцев и замкнуть финансовые потоки на Шанхае.

Внешнеполитическое давление и дорожание рабочей силы в КНР вполне реально могут снизить экспорт и, как следствие, ослабить напор прибылей государства и партийной олигархии. Однако замедление формальных показателей экономического роста в действительности сделает рост китайского сообщества и его политико-экономическое развитие более сбалансированными. Когда основным источником прибылей элит станет внутренний рынок, они будут вынуждены следить за распределением доходов и регулировать издержки приватизации. Замедление темпов роста в переполненной населением стране, конечно, опасно, но всевластие региональных элит и крайнее неравенство еще опаснее. Руководству КПК придется вспомнить политику императорского Китая по созданию экономики малых и средних участников рынка, предотвращая поглощение общественного капитала олигархией.

Вслед за ростом доходов китайцев последует демократизация внутренней политики КНР, и то же самое можно сказать об остальных сообществах Восточной Азии. Примером для них будет служить Япония, олигархический режим которой вкупе с развитым гражданским управлением использовал демократические институты, несмотря на то, что реальный демократический выбор в этой стране весьма условен. Относительная бедность населения в азиатских странах в первой половине XXI в. будет проверять их на устойчивость, но величина сообществ и высокие темпы роста сделают их экономику динамичной, а обслуживание потребностей восточноазиатского рынка распространит рост на сырьевые страны. В отличие от США и ЕС, КНР еще не скоро сможет использовать свою валюту в качестве универсальной. Коммерческие сделки с юанем распространяются уже сейчас, но устойчивость валюты зависит от кредитной и покупательной способности сообщества, а в стране с бедным населением устойчивости достичь непросто. Тем не менее уже к 2030-м гг. юань, скорее всего, вытеснит доллар на частных и государственных рынках ЮВА, а КНР сменит США в качестве регионального гегемона.

Хотя Индия гораздо медленнее входит в мировой рынок, нежели страны Восточной Азии, распространение образования и социальной инфраструктуры предоставит ему миллионы рабочих рук и голов, благодаря которым «китайское чудо» сменит «индийское». Во время стремительной трансформации сообщества перед Дели будет стоять та же дилемма, что и перед Пекином: как прокормить и обеспечить работой всех желающих. Но политическая система индийской демократии, основания которой лежат в локальных предпочтениях местных сообществ, сдержит монополизацию сообщества, ослабив политическое давление населения на элиты и государственную бюрократию. В свою очередь, появление у Дели стратегических интересов и политических амбиций в Индийском океане затруднит прямое противостояние стран ЮВА и США с Китаем. Более того, рост доходов и влияния у еще одной страны с миллиардным населением будет снижать способность Вашингтона к манипулированию местными сообществами. И чтобы повлиять на кого-то из участников, Индии будет достаточно просто расти, даже если она не вступит в прямой военно-политический союз (нейтралитет Дели очень похож на позицию Пекина на старте догоняющего развития) 725

Индийский рост потянет за собой сырьевые страны бассейна Индийского океана. На суше разрешение конфликтов на Ближнем Востоке и в Центральной Азии сделает возможным проведение трансъевразийского транспортного коридора. Пока проведение скоростных железнодорожных и автомобильных путей через разоренные края Центральной Азии представляется не более чем мечтой, но с расширением рынков Индии и Китая их сообществам потребуется множество ископаемых ресурсов, а в обмен они предложат огромные объемы товаров. Наземные и воздушные транспортные коммуникации, как и железные дороги в XIX в. в Европе и США, опутают северную, среднюю и южную Евразию с востока на запад и с севера на юг, вызвав подъем сообществ Центральной Азии и Ближнего Востока, где эти пути будут сходиться 726

Несмотря на то, что развивающимися сообществами будет поддерживаться спрос на углеводороды, нефтяные монархии, как и Израиль, почувствуют крайнюю нехватку американской гегемонии. Потребление углеводородов КНР, Индией и ЮВА поддержит доходы нефтяных монархий, но без поддержки США они уже не смогут оказывать необходимого политического влияния. С прекращением военных действий в этом регионе и освобождением арабских стран от изоляции и несправедливых торговых отношений начнется новый виток соперничества Турции и Ирана. В 2020-х гг. преимущество будет на стороне Турции, находящейся в более тесных отношениях с европейским капиталом, но иранское сообщество многочисленнее, а с наличием ископаемых ресурсов имеет все возможности стать богаче и политически могущественнее.

Рост ближневосточных сообществ вызовет имплозию исламского фундаментализма, снизит накал религиозных противоречий суннитов и шиитов и вообще ослабит политическое влияние религии. Развитие Египта и Сирии будет означать снижение влияния нефтяных монархий и страха перед Израилем, но вряд ли это вызовет новые конфликты, поскольку источником современного израильско-арабского антагонизма является не столько политика Тель-Авива в отношении Палестины, сколько бедность населения сопредельных стран. Скорее всего, здесь не будет явного лидера, однозначно диктующего свои условия своим соседям, а это значит, что при внешних благоприятных обстоятельствах во второй половине XXI в. могут осуществиться значительные интеграционные проекты.

Наиболее нестабильной останется Африка, в которой глобальный бум вызовет не только рост и развитие сообществ, но и волны внутренних и межгосударственных конфликтов. На это будет работать множество факторов: примитивность административной организации, нищета населения, экологическая деградация территорий, тотальная коррупция элит и сильная зависимость от окружающих крупных сообществ – ЕС, Индии, Китая и США. В начале XXI в. даже самые крупные сообщества здесь крайне далеки от устойчивости, богатства и власти: в ЮАР подавляющая часть активов приватизирована белым меньшинством и от мирового рынка зависит куда сильнее, чем от внутреннего; все остальное население, как правило, крайне бедно и необразованно. Как следствие, государство этой страны беспомощно во внешней и внутренней политике, и пока сообщество не преодолеет этот разрыв, оно не станет дееспособным. Если взять другое многочисленное сообщество – Нигерию, то его государство приватизировано элитой, интересы которой идут не дальше своего кармана. В отсутствие каких-то сдерживающих институциональных факторов говорить об устойчивом развитии сообщества здесь не приходится, поскольку нигерийская элита зависит не от сообщества, а от британских офшоров. Поэтому судить не только об интеграционных процессах, но и об устойчивом развитии африканских сообществ вообще можно будет не ранее 2030—2050-х гг. Тем не менее до того момента потребность Азии в ископаемых и растительных ресурсах Африки будет столь велика, что на этом смогут подняться не только олигархические диктатуры, но и демократические республики, которые покончат с нищетой и произволом (уже сейчас в Гвинейском заливе складывается аналог Персидского залива как всемирного нефтяного источника).

С трансформацией системы глобальной гегемонии, снижением влияния частных финансов и цен на нефть наступят перемены и в России. Демонополизация российской экономики и внутренней политики откроет экономическую экспансию, а с нею и активную внешнюю политику. Эти перемены возможны лишь под давлением растущего городского среднего класса, который будет поддерживаться продолжающимся ростом мировой экономики, несмотря на потрясения финансового кризиса. Компромисс групп влияния и социальных страт вызовет заинтересованность в кооперации, а баланс политический власти и ее постоянная общественная легитимация успокоит, наконец, инвесторов, как своих, так и чужих. Естественно, элиты все понимают, но пока среднего класса нет, делиться не с кем. Когда он составит примерно половину городского населения, столкновение и «победа» среднего класса к 2020-м гг. станет неизбежной. Но реальное управление сообществом останется в руках тех же элит, что проедают его богатство сегодня: с изменением общественного договора они, наконец, станут делать то, что от них требуют сейчас.

Уже скоро по соседству с РФ вырастут гиганты, ЕС и КНР, и если Китай будет сдерживаться США, то ЕС, как только обретет необходимый политический статус, немедленно начнет давить как экономически, так и политически. Рано или поздно экспансия европейского проекта накроет пространство бывшего СССР, и вопрос в том, какого качества будет российская социальная структура, которая ближе к середине XXI века подвергнется интеграции c ЕС, – олигархическая полуколония наподобие Мексики или относительно равноправное, конкурентное и богатое сообщество. В 2020—2030-х гг. рост и развитие в России будет способствовать взаимодействию всех бывших республик СССР, но создать новую «империю» вряд ли удастся. По всему периметру эти страны подвергнутся воздействию не только России, но и других крупных сообществ: на Западе активность ЕС будет постоянной, в Закавказье будут конкурировать ЕС и Турция, в Средней Азии – ЕС, Иран и Китай. Благодаря этому сообщества, которых Москва до сих пор считает своими вассалами, смогут извлечь немалую выгоду, а РФ придется вести взаимовыгодную политику.

Вся эта благостная картина не означает, однако, наступления капиталистического рая, хотя бы потому, что неравновесное состояние мировой политико-экономической системы, в которой каждый из участников пытается стать экспансивным сообществом (пусть у большинства и не получается), означает неизбежное нагнетание конфликтов по всей периферии крупных сообществ, пытающихся манипулировать глобальной институциональной структурой или отдельными ее частями. С другой стороны, любые альянсы в такой конфигурации связей временны, что сужает войны до скоротечных или локализованных, хотя и кровавых конфликтов. Пример Афганистана показывает, как происками чужих государств ради геополитических выгод десятилетиями может поддерживаться состояние гражданской войны.

При этом сообщества сами, ввиду крайнего неравенства, болезненно реагируют на волнения глобальной экономики, и большинство политических режимов, за исключением богатых стран, не могут быть уверенными в сохранении гражданского мира в период резких колебаний. В то же время будет действовать фактор глобального рынка, нуждающегося в мире ради сохранения капитала. Повсеместное расщепление политических институтов в частную и государственную пользу не позволяет вести политику такой жесткости, как это делалось еще сто лет назад. Многочисленная частная инициатива, зависящая от глобального рынка, является важным стабилизирующим фактором системы коммуникации сообществ, предопределяя политические предпочтения государств.

В 2040—50-х гг. сообщества по всему миру достигнут институциональных пределов роста и начнется новый виток политической экспансии, который приведет к образованию континентальных государственных объединений. У ЕС формально будет самый широкий выбор: экспансия на восток с интеграцией Украины, Белоруссии, России и впоследствии и остальных стран бывшего СССР, а также на юго-восток в направлении Турции; на юго-запад, в направлении Бразилии и стран МЕРКОСУРа; и на запад, в сторону США и Канады. Хотя политико-правовая организация сообществ Северной Америки наиболее близка европейцам, маловероятно, что США поступятся контролем в пользу наднациональной организации, которую не будут сами возглавлять, в то время, как Канада, напротив, уже к середине XXI в. сможет интегрироваться в ЕС. Экономически и культурно страны Латинской Америки и бывшего СССР примерно одинаково близки европейским сообществам, а между собой еще и обладают схожей социальной структурой. Но геостратегически экспансия ЕС на восток более предпочтительна, совмещая политический, экономический, военный контроль и территориальную близость сообществ.

Россия, остальные сообщества бывшего СССР и Турция, хотя и продемонстрируют активный рост и в значительной степени демократизируются, будут очень сильно уступать Европейскому Союзу и в объеме экономики, и в политическом влиянии, а их элиты и деловые организации уже сейчас наиболее близкие связи имеют именно с европейскими странами. Таким образом, скорее всего, с середины XXI в. начнется реализация интеграционного процесса, который во второй половине текущего столетия приведет к образованию гигантского надгосударственного объединения. Этот «Мировой остров», имеющий необходимые геостратегические, экономические и политические основания, по праву сможет претендовать на мировую гегемонию, что, в свою очередь, будет нести в себе риски противостояния с остальными сообществами.

Поэтому параллельно будут развиваться другие интеграционные проекты, в ходе которых государства начнут растворяться, а объединенные политические и экономические тела – раздуваться. США, оправившись от прошлых поражений, сами вполне смогут выступить в качестве инициатора институциональной интеграции с Канадой, Мексикой и странами западного побережья Латинской Америки, не поступаясь властью с остальными объединениями. Однако не менее вероятно, что Канада сочтет интеграцию с ЕС более привлекательной, чем с США и Мексикой. Для стран Латинской Америки возможности объединения в рамках Американского континента будут иметь немало положительных моментов, особенно если учесть, что впервые в своей истории эти сообщества смогут вести независимую политику, без оглядки на США и Европу. Таким образом, в Северной и Южной Америках смогут появиться как минимум два надгосударственных блока, усиливая местные сообщества в их отношениях с Евразией.

В Восточной и Юго-Восточной Азии появление такого интеграционного блока будет более чем вероятным. Сейчас опасения перед доминированием КНР и недостаточная капитализация местных рынков сдерживают взаимную интеграцию государств. В будущем, скорее всего, страны АСЕАН, опасаясь давления Пекина и поддерживаемые США, инициируют процесс наднациональной интеграции, уравновешивая таким образом китайскую мощь. Но с ростом по всей Азии и разрешением политико-экономических противоречий страны ЮВА и Китай смогут создать такое объединение, где будет проживать половина мирового населения, а величина капиталов и объем власти деловых и политических организаций позволят не только удерживать влияние Восточной Азии на глобальный капитализм, но и претендовать на глобальную гегемонию.

К концу XXI в. эти и другие надгосударственные объединения получат свое законченное оформление. Как и в начале столетия, это будет волнительный процесс, сопровождающийся ростом частных финансов, частыми экономическими колебаниями и политическими кризисами. Но, зафиксировав новую глобальную структуру отношений, сообщества испытают очередной виток роста, который к концу XXII столетия неумолимо стянет континентальные государственные объединения воедино. Вряд ли этот процесс запустит немедленное смешение языков и массовую миграцию: как показывает история, сообщества достаточно консервативны и даже в общих институциональных объединениях не склонны к массовому съезду с места: для настоящего смешения народов необходим достаточно продолжительный временной промежуток.

Так образуется мировая бюрократически-олигархическая империя, которая будет перманентно трансформироваться вследствие интересов частных лиц, обладающих властью и капиталом. В данном случае централизованная бюрократическая империя, как свидетельствует исторический опыт, более эффективна в поддержании мелких и средних участников рынка, не позволяя крупным монополизировать отрасли, предложение капитала и политическое влияние. Частный капитализм, однако, в длительной перспективе оказывается более устойчивым, поскольку использует пределы роста для собственной трансформации, тогда как централизованное государство без самоорганизации частных лиц беспомощно. Так что дрейф отношений частных лиц и организаций будет регулярно производить смещение институциональных структур, открывая в государствах «окна» для перехода капитала и власти в новые формы и территории человеческих сообществ.

§2. Bonus Socius

Обычные действия любых властителей основываются на представлении власти чем-то вроде гомогенного господства, которое разворачивается в статичном обществе. Даже соглашаясь со множеством измерений, свойств и имен власти, люди обычно верят в то, что смогут сохранить ее при любых переменах отношений. Лишь внезапная очевидность неотвратимой потери убеждает в обратном. За этим стоит неявная проблема времени, в котором разворачиваются любые отношения. Неявным время делает иллюзия субъекта – им себя считает любой властвующий индивид, правящая группа или организация.

Краткосрочная успешность поддерживает доминирующую позицию, что делает учет интересов других участников нерациональным, однако на длительном отрезке времени отношения никогда не бывают статичными. Как следствие, позиция субъекта невозможна, поскольку эффект и субъектность власти рождаются не субъектом, а сборкой отношений. Таким образом, любая власть является не более чем стратегией, и эта стратегия всегда взаимна: окружающие до тех пор поддерживают лидера, пока их к тому принуждают обстоятельства, но стоит наступить переменам, и герой превращается в ничтожество.

Как правило, никто из участников не замечает изменений, а заметив, оказывается не в состоянии им противостоять. Если власть является стратегией, то есть управлением временем, то заключается она в организации отношений, которые формируют метастабильное пространство. Гегемония пытается ответить на динамику отношений, из зависимости получая поддержку, но она не завладевает процессами коммуникации. Поскольку время неустранимо, то адекватной реакцией является способность к собственному изменению сообразно не только своим интересам, но и интересам окружающих участников. В таком случае они не будут ждать, когда гегемон выдохнется, а постараются поддерживать его как можно дольше. Но это в теории, на практике субъектность власти и динамику изменений удается совместить лишь временно, под давлением обстоятельств.

Попытки присвоения коммуникации сообществ от имени и в интересах отдельной группы или организации, будь то этнос, класс, государство или некоторые индивиды, всегда были неудачны, поскольку неверными были и цель, и путь ее достижения. Каждый из новых «героев» истории приписывает себе суверенитет своих действий, полагая, что успехи прошлого будут бесконечно повторяться в будущем. Однако временный характер любой институциональной организации и центрации власти убеждает в обратном. Динамика событий алеаторна: хотя организация социальных процессов растянута во времени (и в этом смысле события появляются не из ниоткуда, но всегда предопределены структурой не всегда известных нам отношений), для единичных участников события внезапны, а если ожидаемы, то неустранимы. Если действия участника совпадают с комбинацией окружающих отношений, она вытягивает локальное событие на уровень общей организации, питая его пассионарностью и успехом. Это момент, когда эффект слов и действий, пустых и банальных в другом контексте, увеличивается, как под лупой, и предстает значительным, объединяя множества в единое целое. Как противоположность – ситуация, в которой совпадение отрицательно и обращает общую структуру отношений против участника или события, что приводит к их поражению, и в виде не локальной неудачи, а разрушительной катастрофы.

Реальную суверенность реализует коммуникация сообщества, а суверенитет чьей-то конкретной власти – лишь производная от него 727 . Присвоить его невозможно, поскольку оно всегда является Другим, гетерогенной частью по отношению к любому участнику. Позиция и отношения участника не являются плодом его исключительной прерогативы, деятельности или ответственности, но всегда обусловлены взаимосвязями, образующими множества сообществ. Множественный, составной характер сообщества означает, что время необратимо соединяет и разъединяет различные конфигурации отношений социальных иерархий. Очевидно, что институциональное управление не может предотвратить или помешать тому, частью чего само является, то есть зафиксировать власть. Множественность отношений и участников власти соответствует сложности сообщества, которое разделяется между телами и режимами управления, но не может быть расколото онтологически. В связи с этим стоит пересмотреть понятие суверенитета, которое присваивается централизованной властью, используемой отдельными индивидами и организациями.

Государственный суверенитет является реализацией ситуации «чрезвычайного положения» в ее карательном и бюрократическом исполнении 728 . Чрезвычайное положение предполагает ситуативное управление, комбинируя нерегламентированную помощь сообщества и ненормированное применение власти; источник высшей власти – «народ» (как фигура речи), исполнитель – государство и те частные лица, что его контролируют. Предельная центрация властной инстанции очень быстро переводит государственную организацию общества в подобие военного лагеря «послушных тел». В аспекте управления это означает замыкание на повторении текущих административных потребностей (представлений о таковых).

Заранее предполагается, что Другой (сообщество) тоже будет соответствовать задачам администрации. Самостоятельность коммуникации сообщества здесь не предусматривается, а постановка целей возможна только на краткосрочный период. Управление постоянно сталкивается с тупиками, хаосом, отвечая на них самоповторением, а вера в собственную роль субъекта становится чем-то вроде «духовной практики». Институциональная организация пользуется коммуникацией сообщества, восполняющего неэффективность централизованной регуляции, а результатом этого является создание сообществом новых институций и, как следствие, смена центрации власти и ее конкретных исполнителей.

Полис – это множество граждан 729 . Множественность суверенного сообщества всегда предполагает совместное создание институциональных отношений и их перманентное изменение, группирование и включение участников. Присвоение власти привилегированным меньшинством не противоречит рождению власти из отношений социального множества. Локальность присвоения, ограниченность тел и противоречия интересов обусловливают временный характер любых институтов. Благодаря этому можно сделать вывод о невозможности тотализации множества каким-то одним, конечным институциональным порядком 730 . Сложность системы коммуникации управляется через совместное разделение суверенитета участниками с помощью различных форм компромисса и взаимных изменений. Социальность дифференцирована, но одновременно и совместна, складываясь из разных, но сопоставимых режимов организации пространства отношений 731 . Суверенитет разделяется благодаря конкуренции и заинтересованности в росте: чем сложнее пространство, в котором приходится действовать, и выше заинтересованность в его устойчивости, тем назойливей становится объективная необходимость совместной организации сообщества. Разумеется, представители правящих политических организаций с такой постановкой вопроса согласиться не могут, но как частные лица они на деле реализуют разделение суверенитета.

Заключая впервые общественный договор в ситуации чрезвычайного положения «войны всех против всех», сообщество создает и централизованного суверена власти. Его действия предусматривают заранее данное согласие каждого участника, вне зависимости от индивидуальной воли, даже если обращаются против последней. Появление суверена власти предполагается самой социальной организацией и в этом смысле совершенно объективно. Однако, несмотря на объективную необходимость присутствия власти, pactum subjectionis всегда нуждается в квазирелигиозной трансценденции, обычно разворачиваясь во имя всего самого святого.

Т. Гоббсу святость власти суверена была необходима в связи с признанием наличия у индивидов собственного мнения, то есть признанием их в качестве частных лиц, чья свобода неотъемлема, а вера идеологична 732 . Частное лицо – это участник институционального взаимодействия, признаваемый равноправным по отношению к организации, то есть к самим институтам, с властью или без. Статус частного лица означает возможность избегания дискриминационного исключения из разделения суверенитета сообщества и пользования его институтами. Момент его появления есть акт непризнания святости или неограниченности власти, различие нормы и ее процессуального исполнения, конфигурация которого может быть произвольно изменена 733 .

«…Естественное право всей природы и, следовательно, каждого индивидуума простирается столь далеко, сколь далеко простирается их мощь» 734 , и в связи с этим, казалось бы, стоит согласиться, что суверенитет – просто фикция. Однако множественность сообщества вовсе не означает буйного потлача анархии (за которым обычно следует строгое нормирование). Институты, создаваемые в ходе самоорганизации сообщества, автономны от централизованной власти, поскольку сами являются локальными властными скоплениями. Все они, как и государство, – результат реализации имманентной суверенности сообщества, естественный (и уж во всяком случае объективный) процесс самоорганизации которого рождает позитивные нормы администрации на всех уровнях социальной гетерархии одновременно 735 .

Естественное право необходимо предшествует позитивному, будучи неприсваиваемой частью коммуникации, процессом ее реализации, отдельные аспекты которой временно закрепляются в виде кодифицированных норм. Но естественное происхождение права из человеческого общения несет с собой и множественность отношений, поэтому не может быть привязано к конкретному институциональному устройству (в противном случае мы имеем дело с очередной идеологией позитивизма), будь то права человека, национальная безопасность или любое другое 736 [Напротив, множественность естественного права с необходимостью претворяется в множественность права позитивного, что нетрудно увидеть, обратившись к анализу политико-правовых режимов разных сообществ. Отсюда следуют злоключения частных лиц. В тот или иной момент любой участник является частным лицом, но признание его в этом качестве на разных уровнях социальной иерархии неравно и достигается путем конкуренции и поддержки, то есть, нормативно и по факту, различными комбинациями дискриминации и включения на локальных и общих уровнях организации.

Физиократы и либералы эпохи Просвещения любили указывать на объективность организации сообщества, которому нельзя противостоять и на которое можно лишь косвенно воздействовать, направляя его движение. Как вывод, регулирование государственной бюрократии виделось чрезмерным, а экономическая и политическая свобода частных лиц – необходимой. В рассуждениях М. Фуко об управлении населением и территорией эти представления противопоставляются практике бюрократических восточных империй 737 . Наследие империй предстает в виде популяризированной Платоном метафоры пастуха и стада 738 . Власть сего пастыря полагается тотальной и деспотичной, чем отличается от европейского «gouvernementalité».

Последний момент как раз наиболее любопытен, поскольку воспроизводит застарелый миф о европейцах как о сообществе, в отличие от всех остальных, рационально познавшем свободу социальной организации. Однако если мы хотя бы прочтем метафору пастуха буквально, то обнаружим, что власть деспота непригодна для управления стадом. Оно идет своим путем, всегда одним и тем же, который знает не хуже пастыря, а если тот попытается воздействовать насилием, то очень скоро стадо перестанет существовать. Пастух отличен от деспота тем, что реализует действие власти, не являясь субъектом власти, он управляет жизнью, не порождая ее, может убить тело, но и сам остается лишь смертным телом.

Империи древности и средневековья, включаясь в управление городскими сообществами, понимали и наличие сложных закономерностей общества, и его способность к самоорганизации. Империи не давали полной власти гражданским объединениям, но централизованно управляли в их интересах, поддерживая мир и сдерживая конкуренцию таким образом, чтобы каждый тип участника мог реализовать себя в общем институциональном устройстве. В традиционных империях центральная власть предпочитала иметь дело с коллективными гражданскими (семейными, территориальными и профессиональными) институтами, оставляя за собой контроль над жизнью и смертью индивидных тел. От чего империи страдали, несмотря на их брутальность, так от элитных групп, контролирующих власть и монополизировавших богатства.

В отличие от остальных социальных групп, имперские элиты либо имели, либо претендовали на статус частных лиц, равноправных в отношениях с государством. В капиталистических сообществах Европы государство было институционально ослаблено перед частным лицом. Но и власть частных лиц, контролирующих институциональное управление, была ослаблена перед остальными частными лицами в виде необходимой публичной легитимации политического режима и принимаемых решений. Последнее, укрепив демократические институты, не дало им, однако, достаточно власти, и капиталистические элиты продолжили извлекать частную выгоду из любых социальных трансформаций, предоставляя несение издержек всем остальным. Протест интеллектуалов традиционных империй и капитализма Нового Времени был направлен против этих практик частной монополизации богатства и власти, и в обоих случаях для поддержания институциональной структуры сообщества предлагалось использовать централизованную организацию власти.

Вопреки идеологическим прениям, либерализм отнюдь не во всем противоречит империи, а вполне способен соседствовать с ней, если только под империей не понимается гомогенная тотальность или банальная диктатура (что случается чаще всего). Проще говоря, империя – это не только война, но главным образом бюрократическая центрация отношений управления и нахождение социального компромисса. Империи управляли жизнью сообществ, поддерживая их дееспособность, и с этим связан традиционный статичный институциональный порядок, целью которого было пресечение частных злоупотреблений и манипуляций властью в ущерб сообществу. В этом аспекте практика либерализма и имперская политика коммунитаризма обнаруживают определенное сходство: обе они направлены против злоупотреблений властью в частную пользу. Парадоксальным образом, хотя это вполне объяснимо, исторически империи в период своего расцвета оказывались необходимыми участниками институциональной автономии социальных групп; и точно так же сторонники неограниченной личной свободы вынуждены управлять свободой индивида путем центрации власти.

Когда автономия частных лиц признается централизованной властью государства, доминирование превращается в гегемонию. В связи с развитием капитализма и постоянным поддержанием в урбанизированном сообществе автономии частного лица она получила идеологическое обоснование в виде теории либерализма. С ростом сообществ частных лиц и получением ими большего влияния на государственные институты эта автономия превратилась в декларируемое «демократическое» равноправие частного лица и власти. Однако социальные свойства, часто приписываемые политическому режиму демократии, в действительности являются следствием гражданского управления, состоящего из множества распределенных иерархий частных лиц.

Гражданское управление не означает отрицания государства, в политических организациях которого представители власти встречаются с представителями граждан. Но гражданское управление не заканчивается на отдельных государственных политических институтах, поскольку сообщество постоянно производит новые формы отношений и способы их институциализации. Саморегуляция сообщества состоит из взаимной поддержки и ограничений участников 739 . Это управление производится всеми участниками, не обладающими высшей властью государства, но имеющими различные интересы и позиции в организации сообщества.

Взаимодействие институциализированных и неформальных групп участников в повседневном социальном общежитии, их общение в разных ролях, как частных лиц и как членов организаций, управляет сообществом в интересах различных граждан, чья собственная конечность (как тел и сообществ) разграничивает отношения. С многообразия позиций участники отслеживают изменения в системе отношений и массово реагируют на них, статистически создавая новые конфигурации связей. Властная инстанция выполняет здесь роль скорее представительную, нежели производящую. В отличие от организаций, нормативно регулирующих поведение индивидов, сами индивиды присутствуют в социальной системе сразу в двух ипостасях: как агенты коллектива (члены организации) и частные лица, действующие по своему усмотрению. Эта двойственность разворачивает всю сложность сообщества, тогда как власти не требуется что-то производить, она (не) утверждает уже сложившиеся отношения в виде норм и (не) контролирует их реализацию.

Точнее, администрация контроля противостоит множественной самоорганизации и попадает в порочный круг зависимости исполнения норм частными лицами. С другой стороны, для поддержания присутствия локальных объединений участников во внешних отношениях локальные иерархии сообщества нуждаются в постоянных отсылках к более общим, верхним уровням организации. Это обусловливает как неизбежность центрации власти, так и неизбежность совместного управления сообщества. Управление будущим предполагает институциональное центрирование власти в иерархии, и потому вряд ли возможно объединение людей вокруг некоего общего, но не разделенного начала 740 . Даже первобытное общество, управлявшее настоящим, разделяло роли агента коллектива и индивида, а равноправие было лишь следствием малочисленности групп. Вместе с централизацией власти как инструмента управления присутствует и борьба за контроль власти, а с раздвоением индивида – частное и общественное, во власти и вне ее.

Стремление избавиться от частного произвола в общей институциональной организации путем отказа от центрированной суверенной власти в равной мере присуще как радикально левым, анархистам, так и радикально правым, либертарианцам. Разница между ними заключается в отношении к собственности или, шире, форме управления активами сообщества, частной либо коллективной. Соответственно, идеалами социальной организации являются рынок 741 или община 742 . Централизованная суверенная власть разбивается здесь на отдельные карательные и административные функции, чьи исполнители могут быть свободно заменены в ходе собрания или торга. Рассуждая абстрактно, можно даже допустить развитие таких социальных форм в государство, централизованное, но не имеющее публичного суверенитета (нечто вроде «социальной службы»), который остается у сообщества 743 .

Все эти модели обладают врожденным недостатком – беззащитностью перед произволом частного лица, контролирующего реализацию институциональных мер и отношений. Община легко становится автократией, а рынок – олигополией; первое изменяет институциональное устройство ради частного контроля власти, второе – ради частного контроля прибыли. Структура сообщества, управляющего своим временем и в связи с этим создающего неравные позиции в пространстве, заранее предполагает необходимость центрации власти, но она же предусматривает возможность изменения распределения власти по требованию частных лиц. Власть и претензия на суверенитет являются эффектом естественной самоорганизации сообщества, свободно прорастая как в общине, так и на рынке: власть суверена и власть частного лица одна и та же, и одно не выживет без другого 744 .

Современное человечество создает глобальное сообщество, которое размывает политический суверенитет национальных государств, не отдавая его, в то же время, никому другому, пусть вера во всемогущество транснациональных корпораций весьма популярна. То, что глобальное сообщество – это не только туристы и пафосные политические собрания, очевидно из того факта, что включение центральных и периферийных участников глобальной капиталистической системы происходит в качестве сообществ частных лиц, сопоставимых по многим политическим и экономическим предпочтениям относительно устойчивой социальной организации.

Максима капитализма – извлечение прибыли и снижение издержек – не позволяет предаваться бескрайнему насилию, изводя конкурентов под корень. Вместо этого происходит включение сообществ в политико-экономическую систему на условиях зависимости от потребностей центральных участников в труде и капитале периферии. Институционально участники периферии не признаются участниками центра в качестве частных лиц, претендующих на равноправное включение. Это скорее некие «орды», чье размножение невозможно прекратить, но можно использовать по усмотрению. Однако при условии роста и развития периферии и при появлении у центра необходимости получения поддержки от зависимых сообществ они постепенно признаются в качестве равноправных участников, что подтверждается историческими данными, начиная с XIX в.

В рамках такой организации разворачиваются и социальные конфликты. С начала формирования глобального капитализма друг другу противостояли консерваторы и либералы, затем левые и правые, представляя собой не более чем «воображаемые сообщества», которые требовали признания себя в качестве граждан, претендующих на долю дохода и голос в принятии политических решений. Каждая из пар рано или поздно сливалась в финансовом экстазе, а интересы их политических представителей становились неразличимы. Разрешить противоречия внутреннего дележа можно только за счет экспансии вовне, и внутренняя борьба сообществ сопровождается противостоянием государств, воспроизводя конфликт «центр – периферия» и компромисс «развития по приглашению».

«Битва» демократии и авторитаризма, которую мы наблюдаем сейчас, по сути, представляет собой борьбу внутри и между национальными сообществами за равноправное включение в глобальные институции капитализма, следствием чего оказывается их превращение в глобальное сообщество частных лиц, неравных по своим характеристикам, но участвующих во взаимно признаваемом и равноправном социальном пространстве. Вооруженное противостояние в данном деле основывается на максиме «все или ничего», поскольку предполагает полное присвоение суверенитета власти. Но максималистские политические и экономические формы организации нежизнеспособны, а борьба за суверенную власть оборачивается в итоге не присвоением суверенитета, а неизбежным разделением его с другими участниками. Первыми как в центре, так и на периферии в статус частных лиц глобального сообщества вступают элиты, но дальнейший рост ведет ко все большему включению остальных участников и усложнению социальной структуры.

Различия институциональной организации сообществ не мешают признавать их равноправными, этому мешает борьба за власть между сообществами. Глобализация включает участников с различной институциональной организацией, поэтому их сравнение по какому-то одному признаку бессмысленно, как и выведение функциональной организации из политизированных культурных «традиций». Основное различие лежит не в типе администрирования политических отношений, зависящих от исторических обстоятельств эволюции каждого сообщества, а в способности признания равноправного статуса частного лица, индивидного или коллективного, перед организацией (государством) в рамках взаимно признанных отношений, и данный феномен говорит о наличии развитого урбанизированного общества.

Такая структура отличается повышенной сложностью, то есть интенсивной индивидуацией своих составляющих элементов. Это свидетельствует о способности к развитию и росту, исторически будучи свойственным сообществам с самыми различными политическими режимами. Более сложное, развитое сообщество постоянно производит новые формы политических, экономических и культурных отношений среди индивидов, групп и организаций. Оно состоит из многочисленного образованного городского населения, ведущего разностороннее публичное общение, что отражается на распространении его языка, интеллектуальных идей и институционального влияния. Недаром гегемон обычно ратует за проницаемость государственных границ, территориальных или виртуальных, тогда как те, кто уступают ему в развитии, наоборот, отстаивают закрытость внутреннего пространства. Поэтому дилемма постколониализма до размыкания консервативной социальной структуры неразрешима: блокирование более развитыми сообществами развития остальных участников ради поддержания гегемонии сохраняет их примитивную организацию и зависимость периферии от инноваций центра.

Глобализация частных лиц становится фактором, который переводит конкуренцию и противостояние государств в процесс перманентного создания всеми участниками общих и локальных форм политико-экономической организации. Отношения сообществ неизбежно иерархичны, что создает множество неравных образований, варьирование институциональной организацией которых, управляя взаимными изменениями, может обеспечивать развитие и рост множественной системы общества. Проблема политико-экономической ситуации начала XXI в. состоит в том, что существующие политические режимы, вследствие необходимости частного накопления капитала, движимы не созданием активов вообще, то есть развитием общества, а увеличением активов элит, с чем и связана неолиберальная приватизация и финансиализация, превращающая граждан в homo oeconomicus. Задача управления все же заключается не в том, чтобы концентрировать активы в руках немногих, делая жизнь сообщества и государственных институтов нестабильной, а в том, чтобы производить активы для всего сообщества, способствуя его росту и развитию, и с этой задачей «бесконечное накопление капитала» может справиться так же легко, как и с концентрацией.

Данное смещение анализа, от политической философии частного лица до устройства глобальной политико-экономической системы отношений, во многом связано с той формой власти, которую осуществляет капиталистическая элита. Кто или что принимает решения, какова его субъектность, не называемая публично, но определяющая текущие институциональные решения? Обыкновенно под источником власти подразумеваются организации, представляющие некое общее благо сообщества и нуждающиеся в показной тождественности своих интересов и интересов участников. Капитализм реализует возможность отделения себя индивидом от организации или коллектива, и более всего расширяются, по сравнению с остальными социальными группами, перспективы элит, чьи возможности частных лиц совпадают с возможностями агентов власти. Скрытая власть частных лиц над организациями и государствами поддерживает гражданские институты: разделение властей, ограничение насилия, совместное принятие решений и т. п. В долгосрочном периоде, как показывает историческая практика, скрытая, раздвоенная форма власти оказывается самой эффективной. Она способствует целенаправленному изменению институционального устройства, сохраняя контроль власти и капитала в расширенном социальном пространстве. Это, в свою очередь, отражает как отсутствие реальной власти у демократических институтов, так и невозможность ее сведения к правилам организации бюрократии.

Нюанс властвующего лица по отношению к институциональной организации заключается в том, что сила права нуждается в праве силы – то, что создало частное лицо, с его же помощью себя и прекращает, а компромисс оборачивается насилием 745 . Поэтому так называемые «критические» теории пользуются вниманием образованной публики и пренебрегаются истеблишментом: признание многообразия сообщества своей оборотной стороной ставит вопрос о власти, и в том числе власти частных лиц, необходимой для управления социальным множеством, в то время как апелляция к общему благу – основная фигура речи элит – предполагает недостижимое, но легко изображаемое тождество интересов организации и частного лица.

Политико-экономический анализ капиталистической организации общества вводит частный интерес как переменную частных доходов, а их изменения ставит основными вопросами политики, комбинирующей варианты общественного устройства. Это смещает теоретические проблемы экономики и политики: в экономике – не проблема стоимости или роста как таковых (в идеальных формах, образуемых идеальными сущностями типа свободного рынка или планового труда), а проблема структуры доходов и структуры организации конкретного сообщества; в политике – не проблема соответствия политического режима тем или иным идеальным образцам (демократии или патернализма), а проблема достижения социального компромисса власти.

«Слепое пятно» власти является главным недостатком юридического, экономического, социологического и политического позитивизма, который таким образом выступает ее прикрытием, избавляя научное сообщество от неприятных объяснений с сообществами бюрократий и плутократий. Язык дискретных «фактов», как и описание бюрократических процедур, вмененное общественным наукам, искажают анализ социальных процессов тем, что представляют их в зависимости от политических предпочтений власти. Научные результаты должны продвигать политические организации в их представительской роли как суверенов и «эффективных менеджеров». Так что для любого современного институционального порядка, как и ранее, гораздо удобнее предложить очередное «учение о ритуале», а не беспристрастный анализ положения дел.

§3. Causa sui

В современном научном дискурсе гетерогенный характер отношений фиксируется представлением об обществе как о «пространстве», которое никогда не дано само по себе, в качестве некоего вместилища. Такое пространство образуется экономией смежных, но различаемых значений. Замкнутость системы коммуникации на самой себе при разнообразии форм отношений обнаруживает ее фрактальный характер. Объекты, составляющие эту систему, являются самоподобными, но не тождественными, в связи с чем анализ такого пространства становится топическим в области понятий и топологическим в области конкретных отношений. Он исследует не отдельные сущности, а различные варианты сборок отношений и смыслов.

Многообразие социальных связей предполагает выведение общих понятий из нескольких возможных состояний, одновременно соприсутствующих относительно друг друга 746 . Топологическая интерпретация множественной социальности исходит из ее непрерывности (вместо разделения по разным отсекам деятельности, знания и значимости), а изменение свойств ставит в зависимость от формы сборки 747 . То есть речь идет не только о соотнесении понятий друг с другом, но и о соотнесении самих отношений. Образование любой формы происходит путем комбинации различных состояний, эффект взаимного наложения которых определяет структуру отношений. Поскольку участников всегда несколько, последовательность событий и реакций на них представляет собой континуум, или непрерывно преобразующиеся формы. Содержательные результаты этих преобразований не только различны, но могут быть предположены заранее за счет повторения форм (чем в повседневной жизни пользуются опытные манипуляторы).

Пространство возможных событий здесь является виртуальным. Это не гипотетическая абстрактная возможность появления некоего события из ниоткуда: она предопределена отношениями, формирующимися в зависимости от последовательности их размещения относительно друг друга 748 . Потенциальная возможность исходит из «внутренних» резервов участника, процесса или события, без привлечения внешних условий. Виртуальность, напротив, предполагает вариативное раскрытие свойств и интенсивности событий посредством их присутствия в дифференцированной связи с внешними и смежными процессами. Они образуют линии коммуникации по различным уровням и направлениям социальной гетерархии, которые сжимаются и расширяются в ходе метастабильного воздействия участников друг на друга 749 . Гетерархичное строение социальности, в свою очередь, предполагает, что любой участник состоит в отношениях разной степени обратимости, проявляя свойства подчиненного элемента и свободного субъекта в зависимости от ситуации.

Подобная схема исключает модель классического самодостаточного субъекта, на которой взращены все общественные науки. Его расположение в социальной «системе координат» становится сингулярным и определяемым относительно нескольких смежных состояний, возникающих в сополагающихся конфигурациях связей различных участников. Проявление свойств, таким образом, зависит от взаимного расположения участников и отношений 750 . Это означает, что участник (и сообщество) никогда не дан сам по себе, в виде «атома», но всегда является ситуативной связкой отношений различной временной и пространственной протяженности, которая определяет локальность и рациональность его действий 751 .

Любое объединение людей является множеством, образующим подвижное пространственное и временное протяжения. Организация такого множества предстает в виде социематической фигуры, соединяющей воедино форму и содержание, функцию и сюжет отношений участников (даже если различие между ними лишь в занимаемых локальностях). Фигура не изображает сущности, она складывается из экстериорных связей 752 . В основе фигуры – подобие, или аналогия, форм пространственно размещенных отношений, чья множественность, тем не менее, предполагает разные содержания. О фигуре можно говорить вообще потому, что фигуративность сборки отношений оказывается тем внешним условием, которое задает свойства процессов организации и их содержание.

В связи с этим, например, качество и количество никогда не переходят друг в друга; любое количество всегда является некоторым качеством, а качество никогда не редуцируется до какого-то количества, поскольку соединение количеств, или сборка, – это качественная характеристика. Коммуникация взаимоподобных участников поддерживается инверсией отношений: одинаковые ценности, цели, средства отличны лишь объектами своего приложения, что и задает необходимые различия процессов и ситуаций. Это монады социального бытия, каждая из которых подобна всему общественному целому и «суть только перспективы одного и того же соответственно различным точкам зрения каждой монады» 753 . «Одно и то же» указывает на типологическую общность социального бытия. Необратимость времени и собственная конечность придают участникам безусловность существования, переживаемую всяким, кто однажды умрет. Но их отношения являются не более (но и не менее) чем сериями взаимных рекурсий, повторением фигуративных состояний и ситуаций.

Подобие и различие фигур предполагает смежность не только отношений, но и языков их описания. Формально-логический анализ общества, вне свойств участников и отношений, не является более точным, а нарративное описание, подчеркивая уникальность событий, – более сущностным по сравнению друг с другом. Представления, лежащие в основе формальных моделей, риторичны и зависят от игры значений, единственным критерием истинности которых является вера. В отсутствие эксперимента экономика, например, так и не смогла приблизиться к строгости естественных наук, хотя и подвергла себя значительной математизации 754 . Формализация социального анализа предполагает не только подобие участников, но и линейность организации, где отношения проявляют себя всегда одним и тем же способом и с одинаковыми результатами, а основным методом познания является экстраполяция. Строгость формального языка мнима именно в связи с неспособностью обнаружить социальные топосы и динамику их структурирования, нарушающие линейную последовательность. Подобие не означает одинаковости, тождественности, а устройство отношений непосредственно влияет на их свойства и результаты взаимодействия, перманентно их изменяя.

Риторическая интерпретация фигур политики и экономики, в свою очередь, является топической, исследуя исторически повторяющиеся типы, «мотивы» и «сюжеты» структурирования сборки отношений 755 . Стоит только зафиксировать в истории или политике некие устойчивые структуры отношений, в дело вступает нарративная организация их описаний 756 . И верно, когда у нас имеется практически бесконечный ряд событий, к которому могут добавляться все новые и новые исторические детали, возникает закономерный вопрос о том, как они могут быть упорядочены, или почему люди в ходе какого-то события поступили так, а не иначе. В итоге вместо доступа к реальным фактам, несмотря на множество материальных свидетельств, имеешь дело с идеологизированными дискурсами, состоящими из различных фигур речи, которые свидетельствуют не только об обсуждаемых фактах, но и о социальной позиции того, кто их обсуждает. Позиции, то есть, конфигурации отношений, образуются одинаково, но имеют разные формы, которые люди воспринимают буквально, относясь к привычным конфигурациям ценностно и отождествляя их с собой.

Метафора (как и метонимия) – аналог пространственно и временно расположенных отношений, уподобляющий их «общим местам» риторических построений (в связи с чем точное определение метафоры невозможно) 757 . Образование метафоры путем сочленения множественных значений и смыслов происходит так же, как и композиция социальных отношений, то есть их объединяет не тождество содержания, а тождество операции различения, которое само по себе содержания не несет.

Интеллектуальное знание, по рефлексивному обыкновению, стремится изгнать образность мышления, считая его украшательством некоей «чистой» мысли. Но все же точнее было бы сказать, что фигуративные образы являются отсылкой языка к неязыковым событиям, тем аспектам отношений, анализ которых не исчерпывается языком, а предполагает существование конкретных тел, социальных множеств, реагирующих друг на друга по факту присутствия 758 . Коннотативная избыточность языка указывает на множество реальных и виртуальных отношений, в которых находятся люди и их дискурсы, превозмогая унылую роль денотативной передачи информации. При этом язык не замещает неязыковые события, а «облепляет», симулируя, изображая их текстуальное подобие, исток которого никогда не выводит за границы языка 759 .

Как вывод, любая система отношений и значений неполна. Фигуры – это замкнутые на себя «странные петли», чья самоорганизация обосновывается внешними сериями значений, другими фигурами и другими языками описания 760 . Объект никогда не дан полностью, и поскольку знание о нем есть продолжение нас самих, то и обнаруживаемые свойства объекта есть продолжение наших свойств и социем, которые мы с ним образуем 761 . Объекты не идентичны, они сингулярны: представая в виде какой-то единичности, как существующее тело, объект состоит из бесконечных отношений сравнения с другими объектами, в том числе с наблюдателем или участником. Рассуждая в другой традиции, можно сказать, что фигура – это лицо, значение выражения которого составляется путем совмещения экстериорных отношений и которое само по себе, до встречи с нами, не имеет значения и ни о чем не говорит 762 .

В процессе коммуникации, или передачи значения означаемых посредством означающего, заимствуется только форма. Содержание, или означаемое, образуется в отношениях формы означающего и формы получателя сообщения (участника) 763 , представая в виде самого акта коммуникации. В этом случае нельзя говорить о разделении субстанции и формы, как это происходит в семиологии Ф. де Соссюра. Версия Соссюра – это исключительно временное измерение означающего, восходящее к звучанию голоса, аналогичному значению платоновской Идеи как некоего сущностного истока и, как ни удивительно, аналитической версии языка как передатчика информации 764 . Передача значения здесь является линейной и не учитывает ни обратной связи восприятия, ни изменения участников в процессе коммуникации. Напротив, коммуникация, передача и создание значений всегда множественны и гетерогенны. Деление на субстанцию и форму (или содержание и выражение) является лишь методологическим приемом. Любая форма субстанциальна, проявляя различные свойства в разных плоскостях, или фигурах, рассмотрения.

Временные характеристики движения и длительности непосредственно формируют пространственные характеристики размещения и расположения означаемого в означающем. То есть образ – это выполняемое различием пространственное членение времени, которым создается значение. Изменяющиеся во времени структуры коммуникации имеют пространственное строение, в самых простых формах воспроизводя метрические, а в сложных – топологические свойства. Время в простых формах проявляет свойства дискретности, а в сложных – длительности 765 . Коммуникация является экономией многообразия смежных форм, структура отношений которых предстает упорядоченной или разрозненной в зависимости от масштаба сопоставления и фигуры соотнесения множеств. То есть одна и та же форма в соответствии с ситуацией (расположением, отношениями означающих) будет иметь различное значение (содержание), статистически образуясь путем масштабирования процессов коммуникации.

Подобие форм предполагает их взаимно неоднозначное соответствие 766 . Таким образом, мимесис социального общения посредством подобия разных форм (или подобия форм в разных локальностях) образует самопорождающую систему отношений взаимных инверсий. Отсюда следует невозможность классической, прозрачной, для себя всегда понятной рефлексии с ее претензией на очевидность истины. Эта очевидность основывается на подобии, скрывающем различия в расположении отношений. В свою очередь, расположение отношений обусловливает их интенсивность 767 . Скорее, путь рефлексии – бесконечная лента Мебиуса, чье оборачивание создает новые ситуации (смыслы), делая видимыми объекты познания.

Однако подобие смежных социальных процессов позволяет осуществлять конвертацию форм описания различных сборок отношений. Они вложены одна в другую и сопоставимы, несмотря на разную интенсивность, масштабы и локализацию взаимодействия 768 . Фрактальность участников и отношений реализует гетерархию сообщества, различие и повторение которого производит обобщения и детализацию взаимодействия, избегая при этом замыкания на отдельных аспектах. Разница в восприятии зависит от положения участника, или масштаба описания, но подобие форм позволяет не утонуть в деталях, а сконцентрироваться на различиях сборок, выявляя их типичные и уникальные (представляющие другие серии событий, между собой также типичные) черты 769 .

Естественно, здесь встает проблема определения причинности процессов и событий, формулировка которой могла бы указать на их одновременно множественный и организованный характер. Картезианская модель каузальности, разделяемая повседневным мышлением, подходит для описания дискретных объектов, границы которых четко определены, а результаты однозначны и известны заранее. Причина приписывается событию через фиксированные дуальные связи «стимул – реакция», исходя из имплицитного предположения очевидности «после – значит, вследствие». Если таким путем можно определить, как и почему камень разбил окно, то определение того, почему он был брошен, уже неочевидно и в известной мере является конвенциональным соглашением, некоей абстрактной общей идеей, чья связь с вещами двусмысленна 770 .

Причинность множественна и сингулярна, проявляясь действием эффекта совмещения смежных процессов, которые дифференцированы во времени и пространстве. Это означает, что, тогда как сами процессы реальны, их каузальная организация виртуальна, будучи способной замещать и совмещать различные события, изменяя их свойства в зависимости от последовательности и локализации 771 . Смежность экстериорных процессов не позволяет установить постоянную или безусловную причину для каждого события или системы отношений. Вместо этого задача анализа состоит в выявлении ареалов распределения интенсивностей, вызываемых локальным преломлением метастабильных процессов преобразования типичных форм (проще говоря: калейдоскоп).

Здесь востребованной становится аристотелевская теория причинности: четыре причины, на которые указывает Стагирит, являются, если исходить из их сингулярного характера, разными аспектами организации отношений 772 . «Что», «из чего», «откуда», «ради чего» – не отдельные замкнутые субстанции в пределах умозрительных родов бытия, а экономия (соотношение частей и целого) смежности процессов коммуникации, производящих фигуративные сборки (хотя для самого Аристотеля они представляли собой в первую очередь иерархию совершенства родов). Речь идет прежде всего о целевой причине, или теленомии 773 . Неочевидный результат действия очевидных процессов указывает на дифференцированность отношений, а неявный характер причины – на ее множественную организацию, создающей telos сообщества. Причина и цель, или результат, оказываются в непосредственном соединении, взаимно обусловливая друг друга.

Множественность причины вызвана гетерархической организацией процессов. Позитивистское, картезианское мышление предполагает линейную связь от прошлого к будущему, а причины полагает очевидными – находящимися на том же уровне взаимодействия, какому принадлежат как участник, так и результат события. Понимание множественной природы ведет к другой точке зрения: форма и содержание результата события являются эффектами совмещения процессов локального и общего уровней, которые, в меру своих возможностей, угнетают и поощряют участников. Такие параметры причины, как «что», «из чего», указывают на локальные уровни гетерархии; а «откуда», «ради чего» – на общие (относительно участника), принимая на себя роль того, что сейчас принято называть «аттрактором».

Локальное преломление типичных форм ведет к различным эффектам. Типы процессов, или форм коммуникации, достаточно ограничены, разнообразным является локальное распределение процессов и участников. Локальность и общность процессов предполагает не только их пространственные характеристики, но и возможность их обратимости и необратимости. Следует напомнить, что в той мере, в какой отношения являются необратимыми, они являются общими, или внешними, для своих меньших, локальных частей и процессов. Обратимость, напротив, предполагает, что процессы принадлежат одному уровню, масштабу взаимодействия. В ходе необратимого времени общие процессы заранее определяют статистическое группирование результатов локальных событий и поддаются частичному определению путем сравнения состояния локальностей. Множество разнородных локальных реакций, перманентно собирающих новые сборки отношений, в свою очередь, постоянно изменяет составляющие части пространства организации общих процессов.

Однако, статистически образуя общие процессы, локальные сборки не в силах остановить вал событий. Они прекращают общие процессы, изменяя текущие локальные реакции на разных уровнях взаимодействия. Нет онтологически разделенных макромира и микромира – это разные состояния одного и того же. Реконструкция какого-то процесса или события не приведет к линейной сюжетной истории, в которой основное содержание передавалось бы по цепочке от одного участника к другому. Общие процессы не выводятся из суммы локальных, скорее, разные уровни гетерархии соответствуют друг другу, одновременно реализуя массовые статистические и индивидуальные субъектные качества.

В зависимости от локализации интенсивности процессы обладают разной скоростью и охватывают разное количество участников. События образуются, появляются и исчезают одновременно как в настоящем, так и в будущем. Виртуальное будущее, как и прошлое, одних участников является актуальным настоящим других. Локальные различия общих процессов не позволяют свести их анализ к описанию родов бытия или любой другой сущности. Одновременное совмещение общих и локальных уровней описания, «точка зрения Бога», с которой все едино, всегда будет ошибочной, поскольку упустит сложность – динамику пространственного и временного размещения процессов.

Подобная организация каузальных связей исключает возможность статичной структуры, внутри которой зафиксированы значения, выполняющие функцию скелета смысла. Сборка экстериорных отношений формирует фигуру гетерогенной машины, а не централизованного скелета 774 . Каждый аспект машинной сборки связан с окружающими его сборками соседних систем, чья коммуникация с ним является переменным эффектом. Интенсивность эффекта в рамках какой-то сборки не только определяет качество или количество взаимодействия, но и указывает на консистентность (согласованность) типичных процессов и множества локальных порядков.

Разные степени и формы согласования ведут к различным эффектам, рассеивая и концентрируя динамику коммуникации. Анализ проявления такого эффекта не предполагает ожидания внезапного чуда или заранее заданного функционального результата. Сходство форм коммуникации позволяет вывести набор соответствий, характерных для сборки того или иного типа конкретных, институциональных форм. Нарушение работы сборки, изменение интенсивности производимых ею эффектов являются симптомами, указывающими на другое распределение отношений и образование новых фигур. Основываясь на симптоматике эффектов, реорганизуются формальные и риторические инструменты анализа, и сложность организации получает адекватное видение своей динамики.

Ввиду этого содержание понятий и аналитических моделей, используемых для описания политических, экономических процессов и событий, не может замыкаться на субъектной и дисциплинарно разделенной форме знания. Общественные процессы характеризует цветение сложности, определение которой удается только в синтетических формах анализа, чья категориальная сетка понятий зависит от свойств и динамики изучаемых объектов. Содержательно такие описания концентрируются не на обосновании идеальных предметностей научных дисциплин, а на создании перекрестных, множественных систем значений и отношений, которые следуют из реальной практики.

Объект и предмет, а равно и языки описания различных наук суть события, становление и изменение значений которых никогда не прекращается 775 . Событийный характер научных объектов заставляет науки постоянно вопрошать о собственных основаниях, соразмеряя воображаемую идеальную предметность с наблюдениями реальности. Они образуют временные и пространственные протяжения различной интенсивности и масштаба, отношения частей и целого которых меняются в зависимости от локализации исследуемых аспектов и позиции наблюдателя, составляя при этом сложный объект – сообщество.

Для методологии любой научной дисциплины определяющим является план консистенции, или структура, форма измерения объекта 776 . Объекты, исследуемые науками, одни и те же, но множественность их организации делает необходимой множественную организацию самих дисциплинарных предметностей. Условно говоря, представить одномерное пространство мы можем только в двумерном; для понимания свойств плоского двумерного пространства нужно наблюдать его из объемного трехмерного, а полнота свойств трехмерного пространства открывается из четырехмерного, с добавлением процесса времени и т. д. Чтобы понять объект в меньшем масштабе и вариативности связей, нужно наблюдать его из большего масштаба и вариаций отношений 777 . Однако это требует понимания множественной природы общества и поиск соответствующих методологических инструментов сочленения разных дисциплин.

Закономерности общественных (экономических, политических, философских, исторических) наук являются переменными, которые складываются коммуникацией гетерогенных отношений множества участников, реализующих себя статистическими элементами и одновременно проявляющих свои относительные субъектные свойства. Дисциплинарное разделение наук по отдельным аспектам общества нуждается в дополнении синтетическими описаниями, интегрирующими «идеальные» закономерности в модели типичных и конкретных систем отношений. Начинать можно отовсюду, поскольку объекты, трудноопределимые с одной точки зрения в рамках отдельной дисциплины или раздела знания, требуют аналитических инструментов смежных дисциплин. Соответственно, оказываются доступными возможности организации этих объектов как фундаментальным, так и прикладным знанием.

Различия в локальном расположении при общности типов социальной организации позволяют создать общие для наук методы анализа общества и синтеза различных вариантов его описания. Если признать подобие организации (как институционального объединения людей) и процессов организации (как временной последовательности и пространственного размещения событий), окажется возможным отойти от имплицитно предполагаемой модели гомункулуса, причиняющей столько страданий всем социальным дисциплинам в их попытках приблизиться к строгости науки.

Модели идентичности, в виде тождества рациональных целей и культурного смысла, здесь противостоит модель виртуальных вариаций отношений и тел. Это не означает создание новой mathesis universalis, но предполагает единство знания об обществе среди разных наук. Что не будет возможным – это построение некоей симметричной, гомогенной социальности, равной и тождественной самой себе во всех аспектах, организуемой по заранее финализированному плану. Централизованная организация пространства искажается, представая в виде скопления, а производимое смещение отношений ведет к появлению множества локальных центров интенсивности и динамики коммуникации.

Неравномерность самоорганизации неизбежна, но предсказуема, что облегчает ее управление, при должном такте со стороны управляющего. Несмотря на неравенство структуры сообщества, есть все предпосылки для создания общих правил его организации и развития, хотя конкретное исполнение в жизни реальных людей будет необходимо различаться в зависимости от их локализации. Наличие правил образования сообщества и открытость созданию новых сборок делает общественные науки подобием прагматичной грамматики, а топологическую структуру общественных отношений – подобием открытой периодической системы элементов. Вполне вероятно, что такая модель социального знания будет в каком-то виде создана и использована, однако этот вопрос, в связи с его неопределенностью, исчезающий автор предпочел оставить открытым.

Примечания

1

Керимов Т. Х. Неразрешимости. М.: Академ. проект, 2007. С. 33.

2

Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 102—103.

3

Лейбниц Г. В. Переписка с Кларком // Соч.: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1982. С. 442.

4

Шюц А. Социальный мир и теория социального действия // Избранное: мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 97—115.

5

Burt R. Structural holes: The Social Structure of Competition. Harvard University Press. 1995. P. 3, 73, 189, 193.

6

ДелезЖ., ГваттариФ. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 267—271.

7

Там же. С. 853—871.

8

Wagner P. Multiple Trajectories of Modernity: Why Social Theory Needs Historical Sociology // Thesis Eleven. 2010. P. 57—58.

9

Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: Наука, 2006. С. 388—390.

10

Более адекватным является понятие stakeholder – заинтересованная сторона, притязатель.

11

Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное. Минск: Логвинов, 2004. С. 60.

12

Balibar E. Spinoza: From Individuality to Transindividuality. A lecture delivered in Rijnsburg on May 15, 1993 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.ciepfc.fr/spip.php?article236[http://www.ciepfc.fr/spip.php?article236].

13

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 72—75.

14

Лейбниц Г. В. Переписка с Кларком // Соч.: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1982. С. 55—456.

15

Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм // Марсель Пруст и знаки. СПб.: Алетейя, 1999. С. 143—144.

16

Delanda M. A New Philosophy of Society. Assemblage Theory and Social Complexity. Continuum, 2006. P. 1—5.

17

Кемеров В. Е. Концепция радикальной социальности // Вопр. философии. 1999. №7.

18

Гидденс Э. Устроение общества. Очерк теории структурации. М.: Академ. проект, 2005. С. 396—397.

19

Бадью А. Делез. Шум бытия. М.: Прагматика культуры, 2004. С. 20—22.

20

Луман Н. Общество как социальная система. М.: Логос, 2004. С. 69.

21

Maturana H., Varela F. Autopoiesis and Cognition: the Realization of the Living. Dordecht: D. Reidel Publishing Co, 1980. P. 78, 89.

22

Balibar E. Spinoza: From Individuality to Transindividuality. A lecture delivered in Rijnsburg on May 15, 1993 URL: http://www.ciepfc.fr/spip.php?article236[../../D:/1_кабинетный%20ученый/–018_Игорь%20Красавин%20(TECHNE.%20Сборка%20сообщества)/02_финальный%20текст%20(20%20янв%202013)/%20]..

23

Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное. С. 59.

24

Не стоит отождествлять социальное cogito с феноменологическим ego, относительно которого cogito центрирует переживаемую реальность. Отношения ego cogito являются единичной версией бытия, в центре которого остается субъект, тогда как реальность бытия, и в том числе социальное cogito, множественны и включают субъекта только как свою часть содержательно и дифференциально. То, что участник считает целым относительно себя, является дифференцированным относительно социальных процессов (соответственно, габитус – частный случай социального cogito). Описание целостности здесь зависит от типов субъектности, в форме которых реализуется участник, причем описания для одного типа будут не равны описаниям другого типа, даже если речь идет об общих для них событиях. Каждый из типов субъектности будет включать другие типы в качестве частей относительно своей конфигурации отношений.

25

Спиноза Б. Этика, ч. III, теорема 7; Майданский А. Д. Объективная теология Спинозы // Историко-философский ежегодник 2003. – М.: Наука, 2004. С. 136 – 146.

26

Делез Ж. Различие и повторение. М.: Петрополис, 1998. С. 15.

27

Луман Н. Дифференциации. М.: Логос, 2006. С. 28.

28

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. С. 6.

29

Керимов Т. Х. Социальная гетерология. Екатеринбург: УралНаука, 1999. С. 111—119.

30

Блау П. Различные точки зрения на социальную структуру и их общий знаменатель // Американская социологическая мысль: тексты. М., 1996. С. 16.

31

Сюнь-цзы. Обогащение государства. Цит. по: Феоктистов В. Ф. Философские и общественно-политические взгляды Сюнь-цзы. М.: Наука, 1976. С. 202.

32

Аристотель. Политика. М.: АСТ, 2002. С. 58.

33

Аристотель. Политика. С. 39.

34

Там же. С. 108—115.

35

Поланьи К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2010. С. 134.

36

Гуань-цзы. Об управлении государством; О накоплении в государстве. Цит. по: Штейн В. М. Гуань-цзы. Исследование и перевод. М.: Изд-во восточ. лит., 1959. С. 256, 286.

37

Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Наука, 1993. С. 212—221, 390—392.

38

Rothschild E. Economic Sentiments: Adam Smith, Condorcet, and the Enlightenment. Cambridge, 2001; Reinert S. Translating Empire: Emulation and the Origins of Political Economy. Harvard University Press, 2011.

39

Арриги Дж. Адам Смит в Пекине: что получил в наследство XXI в. М.: АНО «Институт общественного проектирования», 2009. С. 33.

40

Pinto I. de An Essay on Circulation and Credit, in four parts; and a Letter on the Jealousy of Commerce. From the French of Monsieur de Pinto. Tr., with annotations, by the Rev. S. Baggs, M. A. (London, J. Ridley, 1774). P. 10—11.

41

Pinto I. de An Essay on Circulation and Credit..P. 17—20.

42

Boltanski L., Thevenot L. On Justification: economies of worth. Princeton University Press, 2006. P. 43—61.

43

Вагнер П. Социальная теория и политическая философия // Логос. 2008. №6.

44

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. С. 74—75.

45

Делез Ж. Складка. Лейбниц и барокко. М.: Логос, 1997. C. 12.

46

Делез Ж. Различие и повторение. С. 96.

47

Луман Н. Дифференциации. М.: Логос, 2006. С. 10.

48

Delanda M. A New Philosophy of Society. P. 18—20.

49

Жюльен Ф. Трактат об эффективности. М.; CПб.: Моск. Филос. фонд; Университет. кн., 1999. С. 29—31, 34.

50

Луман Н. Общество как социальная система. М.: Логос. 2004. С. 45. Нужно учесть, что сам Луман, по всей видимости, понимал коммуникацию трояко: она для него была и процессом различения, и сообщением информации, и институциональным упорядочиванием. При переходе от одного типа коммуникации к другому она, в зависимости от предмета исследования, превращается то в сообщение масс-медиа, то в институциональную оппозицию «центр – периферия». Здесь и происходит подмена, поскольку институциональные содержания никак не характеризуют формальный процесс различения, а тот не исчерпывает смысла социальной коммуникации.

51

Жюльен Ф. Путь к цели: в обход или напрямик. Стратегия смысла в Китае и Греции. М.: Моск. филос. фонд, 2001. С. 201—220.

52

Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2005. С. 15.

53

Юм Д. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1964. С. 696—697.

54

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. С. 548—549.

55

Тард Г. Социальная логика. СПб.: Социально-психологический центр, 1996. С. 17—35, 178 – 202.

56

Левинас Э. Избранное. Тотальность и бесконечное. М.; СПб.: Университет. кн., 2000. С. 274.

57

Спиноза Б. Этика. СПб.: Азбука, 1999. С. 253.

58

Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. С. 352.

59

Lyotard J.-F. Discourse, Figure. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 2011. P. 236.

60

Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977—1978 учебном году. М.: Наука, 2011. С. 110—111.

61

Хайдеггер М. Бытие и время. С. 250.

62

Олсон М. Логика коллективных действий. Общественные блага и теория групп. М.: ФЭИ, 1995. С. 30—32, 34—38.

63

Жувенель Б. де. Власть: Естественная история ее возрастания. М.: ИРИСЭН, Мысль, 2011. С. 166.

64

Бурдье П. Социология политики. М.: Социо-Логос, 1993. С. 211—217.

65

Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978—1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. С. 154.

66

Поланьи К. Избранные работы. С. 33—34.

67

Ойкен В. Основные принципы экономической политики. М.: Прогресс, 1995. С. 84—85.

68

Например, не обязательно полностью контролировать жизнь людей, достаточно обладать контролем над признаваемой властью, ресурсами, капиталом, информацией и т. п. Для извлечения прибыли, статуса и власти достаточно контроля над принятием решений в институциональной структуре, нежели над всей структурой в целом.

69

Парето В. Компендиум по общей социологии. М.: Издат. дом ГУ ВШЭ, 2008. С. 318, 330, 335.

70

Семенов Ю. И. Эволюция экономики раннего первобытного общества // Исследования по общей этнографии. М.: Наука, 1979. С. 63.

71

Мосс М. Общества, обмен, личность. М.: Изд-во «Вост. лит.» РАН, 1996. С. 209—216.

72

Поланьи К. Избранные работы. С. 56—64.

73

Керимов Т. Х. Неразрешимости. С. 135—136.

74

Райнерт Э. Роль государства в экономическом росте // Прогнозис. 2009. №3—4 (19). С. 93.

75

Люксембург Р. Накопление капитала. М. —Л.: Гос. социал.-эконом. изд-во, 1934. С. 31—32.

76

Laclau E., Mouffe Ch. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Politics. L.: Verso, 2001. P. 93—95.

77

Эта интерпретация отношений отличается от концепции полей П. Бурдье. Поля (экономическое, политическое, литературы, музыки и т. д.) существуют отдельно друг от друга, поскольку каждое из них создается рядом специфических практик. Объединяет поля система эксплуатации и господства в качестве предзаданной формы организации общества. Однако один и тот же институт или практика может нести множество смыслов, указывать и реализовывать отношения, гетерогенные самой практике. Существование господства обусловлено не им самим, но всей системой коммуникации, внутри которой оно реализуется; значит, господство находится во многих отношениях и реализует множество смыслов, в зависимости от участников и ситуации. Какими бы различными ни были ситуации и формы организации отношений и практик, они всегда есть не более чем связи людей. Амальгама отношения заключается в его способности актуализировать и реализовать возможные состояния, свойства и эффекты вне зависимости от их содержания. Влияние гетерогенных отношений на практики и институты выявляется путем сопоставления последовательности действий – сравнения заявленного содержания и полученного эффекта.

78

Рансьер Ж. На краю политического. М.: Праксис, 2006. С. 195.

79

Бродель Ф. Игры обмена. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. М.: Весь мир, 2006. С. 461—464.

80

Олсон М. Логика коллективных действий. С. 43—47.

81

Миллс Р. Властвующая элита. М.: Изд-во иностр. лит., 1959. С. 2—3.

82

Парето В. Компендиум по общей социологии. С. 373—377.

83

Michels R. Political Parties. A Sociological Study of the Oligarchical Tendencies of Modern Democracies. Kitchener, Batoche Books, 2001. P. 218—245.

84

Мизес Л. фон. Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории. Челябинск: Социум, 2005. С. 224—226, 243—245, 683—685.

85

Хайек Ф. А. фон. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф, 2001. С. 96; Познание, конкуренция и свобода. СПб.: Пневма, 1999. С. 56—62.

86

Ойкен В. Основные принципы экономической политики. С. 242—249.

87

Бродель Ф. Игры обмена. С. 481—482.

88

Здесь и далее понятия «страта» и «класс» используются в качестве синонимичных, как «социальный класс» (сюда же относится употребление понятия «средний класс»). Классовые отношения в марксистской трактовке – как конфликта из-за собственности на средства производства – в данной работе не анализируются в связи с абстрактностью этой модели отношений, не подтверждаемой историческими данными.

89

Грамши А. Избранные произведения. Т. 3: Тюремные тетради. М.: Изд-во иностр. лит., 1959. С. 345; Жувенель Б. де Власть: Естественная история ее возрастания. С. 163.

90

Мау В. Великие революции: от Кромвеля до Путина. М.: Дело АНХ, 2010. С. 52—71.

91

Лахман Р. Капиталисты поневоле: конфликт элит и экономические преобразования в Европе раннего Нового Времени. М.: Издат. дом «Территория будущего», 2010. С. 36—37.

92

Skocpol T. States and Social Revolutions: A Comparative Analysis of France, Russia, and China, Cambridge University Press (New York), 1979.

93

Альтузий И. Политика. [Электрон. ресурс], URL: http://www.reformed.org.ua/2/155/Althusius.

94

Терборн Г. Что делает правящий класс, когда он правит? // Логос. 2008. №6.

95

Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М.: Мысль, 2001. С. 68, 339.

96

Bobbio N. Thomas Hobbes and the natural law tradition. The University of Chicago Press, Chicago. 1993. P. 48. Представление Гоббса о неделимости верховной власти под предлогом того, что разделенные власти уничтожают друг друга, упускает из виду необратимое время, в ходе которого власть государства с неизбежностью делится и собирается поддержкой и подчинением участников. Если мы принимаем мысль о том, что любой институт, включая государство, есть институт общественный, – эти два договора (subjectionis и societatis) делают разделение права на естественное и позитивное частным случаем социальной коммуникации. Исходная «война всех против всех», как и общественный договор, являются естественной частью социетальной жизни. Основания каждого из договоров лежат одно в другом. Люди подчиняются, поскольку это необходимо для сохранения сообщества, но и сообщество существует постольку, поскольку люди соглашаются подчиняться. Источник права – в самой социетальной жизни, но формулировка права непосредственно зависит от того, какие институциональные формы примет эта жизнь. См.: Спиноза Б. Богословско-политический трактат; Политический трактат // Сочинения. Т. 2. СПб.: Наука, 1999. С. 176—182, 259—264.

97

Фуко М. Безопасность, территория, население. С. 373—380.

98

Необходимо заметить, что «открытие» политэкономии, практики управления и организации бюрократии в Европе Нового Времени, вопреки мысли М. Вебера и М. Фуко, не были доселе небывалым откровением. Все развитые урбанистические сообщества приходили к схожим умозаключениям и представлению об обществе как сложной самоорганизующейся системе, которая нуждается в управлении либо путем локального самоуправления, либо тотализацией государства, либо управлением через рынок. Открытием Фуко является сама тема управления сообществом как процесса непрерывного изменения институтов.

99

Heilbroner R. L. The Nature and Logic of Capitalism. N. Y., 1985. P. 56.

100

Marglin S. What Do Bosses Do // The Review of Radical Political Economics. 1974. Vol. 5, №2. P. 62—63.

101

Поланьи К. Великая трансформация. СПб.: Алетейя, 2002. С. 184—185.

102

Арриги Дж. Долгий двадцатый век: Деньги, власть и истоки нашего времени. М.: Территория будущего, 2006. С. 68—71.

103

Коллинз Р. Геополитические и экономические миросистемы основанных на родстве и аграрно-принудительных обществ // Структуры истории. Альманах современных исследований по теоретической истории, макросоциологии, геополитике, анализу мировых систем и цивилизаций. Выпуск 2. Время мира. Новосибирск: Сибирский хронограф. 2001.

104

Даймонд Дж. Ружья, микробы и сталь. М.: АСТ, 2009. С. 223.

105

Гумилев Л. Н. Изменения климата и миграции кочевников // Природа. 1972. №4. С. 44—52.

106

Гринин Л. Е., Коротаев А. В. Социальная макроэволюция: генезис и трансформация Мир-Системы. М.: ЛИБРОКОМ, 2008. С. 189.

107

Черных Е. Н. Протоиндоевропейцы в системе Циркумпонтийской провинции // Античная балканистика. М., 1987; Черных Е. Н., Авилова Л. И., Орловская Л. Б. Металлургические провинции и радиоуглеродная хронология. М.: Ин-т археологии РАН, 2000.

108

Frank A. G., Gills B. K. The World System: Five Hundred Years or Five Thousand? Routledge, 1996.

109

Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 990—1992 гг. М.: Территория будущего, 2009. С. 42.

110

Норт Д., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Изд-во Ин-та Гайдара, 2011. В концепции Д. Норта и его соавторов эта схема формулируется с учетом двух типов социально-политической организации: «естественное состояние» и «открытый доступ к ресурсам». Первый тип предполагает политически организуемое преграждение доступа к ресурсам, что создает ренту, необходимую для поддержания стабильности, но замедляющую развитие. Открытый и равноправный доступ к политической и экономической деятельности, второй тип, получил развитие в западных странах. Социальный порядок здесь поддерживается не созданием ренты, а конкуренцией, и это превращение является стержнем новой и новейшей истории. Развитие институциональной теории можно только приветствовать, но апология собственного институционального порядка ей все же присуща, во многом вследствие того, что она фокусируется на описании отдельных институтов отдельных сообществ, оставляя без внимания систему их взаимной коммуникации. Без этого дилемма неравного развития все еще напоминает Ахилла и черепаху, ибо непонятно, как же неразвитым сообществам превратиться в развитые. Это тем более важно, что, хотя западные сообщества конкурентны, их элиты так же живут рентой и старательно контролируют ее, так что наличие в развитых сообществах конкуренции объясняет не столь многое.

111

Райнерт Э. С. Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными. М.: Изд-во Дом гос. ун-та – Высш. шк. экономики, 2011. С. 82—84, 104.

112

К. Поланьи приложил немало усилий, чтобы развенчать представления о рыночной природе древних цивилизаций, исходя из предположения, что эти сообщества пользовались исключительно распределением и выводя отсюда два разных пути институциализации отношений: свободный рынок Запада и распределяющее государство Востока. Нюанс в том, что одновременно он пытался доказать, что и свободного рынка как такового, нет, это теоретическая абстракция, и организация рынка возможна только в ограничивающих социально-политических институциональных условиях. Продолжение этой мысли должно также вести и к выводу о невозможности полностью тоталитарного общества, поскольку отношения людей так или иначе включают торг и обмен. Следовательно, разделение сообществ на свободнорыночные и распределительные невозможно, можно лишь говорить о большей или меньшей роли обмена и распределения, усилении или ослаблении роли буржуазии и бюрократии, которые одновременно используют и обмен, и распределение. Однако замечания Поланьи о различных ограничениях, налагаемых в древности на рынок, вполне справедливы, поскольку централизация доходов, активов и власти сдерживала дифференциацию и вместе с социальной стабильностью сохраняла привилегии правящих групп. Что касается рынка, то противопоставлять его социальной сфере нелепо, так как конкуренция выполняет социальную функцию обмена путем снижения цен. Разрушительным рынок становится, когда одни участники оказываются совершенно неконкурентоспособными, что достигается их социальным исключением из системы взаимосвязей и, наоборот, монополизацией отношений другими участниками.

113

Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб.: Университет. кн., 2001. С. 99—103.

114

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 48—49.

115

Одним из самых распространенных представлений о причинах экспансии и падения цивилизаций является идея о совершенствовании оружия (см: Мак-Нил У. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI—XX веках). Ей вторит целая армия теоретиков, неплохо разбирающихся в оружии, но забывающих о социальной коммуникации сообществ, без которой любое оружие теряет смысл.

116

Парето В. Компендиум по общей социологии. С. 396—399.

117

Кондратьев Н. Д. Большие циклы конъюнктуры и теория предвидения. Избранные труды. М.: Экономика, 2002. С. 370—371, 374.

118

«Цикл Китчина», каждые 3—5 лет, связан с динамикой спроса и предложения на рынках отдельных товаров; «цикл Жюглара», каждые 7—11 лет, связан с переливом капиталов по секторам экономики; «цикл Кузнеца», каждые 20—22 года, связан с вложениями в «капитальные блага» (инфраструктура и работники); «цикл Кондратьева», каждые 40—50 лет, связан с накоплением, аккумулированием и рассеянием капитала.

119

Frank A. G., Gills B. K. The World System: Five Hundred Years or Five Thousand? London and New York, 1993. P. 3.

120

Kennedy P. The Rise and Fall of Great Powers. N. Y.: Vintage Books, 1987; Goldstein J. S. Long Cycles: Prosperity and War in the Modern Age. New Haven: Yale University Press, 1988.

121

Goldstone J. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. University of California Press, 1993; Малков С. Ю., Гринин Л. Е., Коротаев А. В. История и математика: макроисторическая динамика общества и государства. М.: КомКнига/УРСС, 2007; Турчин П. В. Историческая динамика: На пути к теоретической истории. М.: УРСС, 2007; Гринин Л. Е., Коротаев А. В. Циклы, кризисы, ловушки современной Мир-Системы: Исследование кондратьевских, жюгляровских и вековых циклов, глобальных кризисов, мальтузианских и постмальтузианских ловушек. М.: УРСС, 2012.

122

Проблема интерпретации математического познания истории очень важна ввиду того, что результаты здесь гарантируются не математикой, а методологией рассуждения. Существующие версии математической истории характеризуются механическим переложением методов естествознания на общество, используя в качестве интерпретации весьма спорные и не сочетающиеся руг с другом социально-экономические и квазибиологические теории. Во-первых, динамика аграрных сообществ объясняется абстрактной теорией народонаселения Т. Мальтуса (сообщество растет до тех пор, пока не заканчивается еда), которая имеет самое ограниченное применение, поскольку применима для отношений убывающей отдачи, характерной для экстенсивной формы ведения хозяйства. Разрушение сообщества от перенаселения и недостатка пропитания может случиться либо в связи с примитивной организацией на замкнутых территориях, либо в случае, если социально-экономические возможности сообщества целенаправленно подавлены (голод в Британской Индии XIX в. и в СССР XX в.). В остальных случаях люди всегда оказываются способны обеспечить себя хотя бы в минимальной степени за счет рынка, разделения труда и распределения доходов, то есть нарушение работы сообщества происходит в институциональном устройстве, а не в численности населения. Во-вторых, переход от аграрных к индустриальным сообществам и динамика социальных изменений начиная с XIX в. даются ad hoc, и для одних и тех же типов отношений предлагаются разные объяснения и закономерности, не сводимые к более общим и фундаментальным принципам. В-третьих, упор на технические инновации в качестве причины социальных изменений не объясняет различий в устройстве и сравнительной (не) успешности сообществ на ниве политико-экономического развития. Как следствие, в-четвертых, исторический процесс и проявление закономерностей даются линейно, как если бы процессы организации были не просто подобны друг другу, но и одинаковы в любой момент времени. Такой анализ прошлого ничего не говорит о будущем и остается не более чем математизированной метафорой.

123

Меньшиков С. М., Клименко Л. А. Длинные волны в экономике. Когда общество меняет кожу. М.: Междунар. отношения, 1989. С. 253—254.

124

Ле Руа Ладюри Э. История климата с 1000 года. Л.: Гидрометеоиздат, 1971; Клименко В. В. Климат и история // Восток. 2000. №1.

125

Бродель Ф. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. М.: Весь Мир, 2007. С. 52—58.

126

Попов В. Пот, кровь и институты // Эксперт. 2012. №19 (802). 14 мая. URL: http [file:///tmp/HYPERLINK]:// [file:///tmp/HYPERLINK] expert [file:///tmp/HYPERLINK]. [file:///tmp/HYPERLINK] ru [file:///tmp/HYPERLINK] / [file:///tmp/HYPERLINK] expert [file:///tmp/HYPERLINK] /2012/19/ [file:///tmp/HYPERLINK] pot [file:///tmp/HYPERLINK] – [file:///tmp/HYPERLINK] krov [file:///tmp/HYPERLINK] – [file:///tmp/HYPERLINK] i [file:///tmp/HYPERLINK] – [file:///tmp/HYPERLINK] institutyi [file:///tmp/HYPERLINK] / [file:///tmp/HYPERLINK]

127

Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. С. 127—147.

128

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 36—37.

129

Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. С. 24.

130

Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011. С. 177—187, 196—206.

131

Кемеров В. Е., Коновалова Н. П. Восток и Запад: судьба диалога. Исследования, хрестоматия, комментарий. Екатеринбург, 1999.

132

В отличие от варн (деление на жрецов, воинов, крестьян, рабов), система каст строилась по признаку профессии и места проживания, принадлежность к которому могла отчуждаться в кризисных ситуациях. Системы каст сделали ненужной многочисленную государственную бюрократию, так как касты были одновременно самоуправляющимися сообществами. Политическое, культурное влияние Магадхи в Северной Индии и неизменный положительный баланс торговли в отношениях со всеми остальными сообществами Евразии закрепили ее систему каст на большей части Индии.

133

До сих пор можно прочесть о том, что кризис империй в III в. был связан с рабовладением как способом производства, но верить этому не стоит. Никак не повлияло на кризис и отсутствие машин. С одной стороны, их производительность не была востребована из-за низких транспортных скоростей, с другой – сообщества возмещали этот недостаток удешевлением квалифицированного ручного труда (до Нового Времени усовершенствованию подлежали не машины, а труд работника), который служил источником доходов в обществе, где бедность потребления являлась нормой. Рабство было следствием соседства урбанизированных сообществ с варварскими племенами и оказалось формой включения племенных сообществ в лоно цивилизации со времен Шумера и вплоть до Африки XIX в. Инициатива всегда исходила с двух сторон: развитые города предъявляли спрос на рабочую силу, организацией предложения занималась варварская аристократия, продавая своих соплеменников. По своей роли в социально-экономических процессах рабы – обыкновенные пролетарии, возможности которых в разных сообществах простирались от положения «говорящего орудия» до члена профессионального самоуправляющегося союза.

134

Если бы Европа не имела прямого выхода к океану или обширные территориальные государства обладали бы достаточными экономическими возможностями, то рано или поздно малые капиталистические государства были бы поставлены в прямую политическую зависимость от них и занимались обслуживанием потребностей сухопутных империй.

135

Ускорение роста в средневековой Европе началось в XII в. с окончанием оформления административной системы вассалитета и началом крестовых походов.

136

О современной ситуации демократии в условиях капитализма см.: Даль Р. А. Полиархия: участие и оппозиция. М.: Издат. дом гос. ун-та – Высш. шк. экономики, 2010; Крауч К. Постдемократия. М.: Издат. дом гос. ун-та – Высш. шк. экономики, 2010.

137

Третий радующийся, участник, выигрывающий от распри двух сторон.

138

Galtung J. Small Group Theory and the Theory of International Relations. A Study in Isomorthism // New Approaches to International Relations / еd. by M. Kaplan. N. Y., 1968. P. 270—295.

139

Фуко М. Политическая технология индивидов // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. М.: Праксис, 2002. – с. 360—382.

140

Здесь имеется в виду факт центрации отношений вокруг иерархической организации, которая подчиняет отношения и интересы частного лица. Модель государственной бюрократии лишь временно может приблизительно соответствовать тоталитарному типу общества, который, как и демократический тип, является абстракцией. В тоталитарном состоянии сообщества встречаются в истории сравнительно редко, существуя лишь непродолжительное время.

141

Мердок Дж. П. Социальная структура. М.: О. Г. И., 2003. С. 74—75.

142

Малиновский Б. Избранное: Аргонавты западной части Тихого океана. М.: РОССПЭН, 2004. С. 70—72.

143

Даймонд Дж. Ружья, микробы и сталь. М.: АСТ, 2009. С. 335.

144

История Древнего мира: в 3 т. Т. 1. Ранняя Древность / ред. И. М. Дьяконова, В. Д. Нероновой, И. С. Свенцицкой. М.: Наука, 1983. С. 29.

145

Малиновский Б. Избранное: Аргонавты западной части Тихого океана. С. 92

146

От лат. civitas – гражданство, право гражданства и сообщество граждан.

147

Территория современных Сирии, Ирака, Израиля, Ливана и юго-восточной Турции.

148

Мелларт Дж. Древнейшие цивилизации Древнего Востока. М.: Наука, 1982.

149

Даймонд Дж. Ружья, микробы и сталь. С. 126—140.

150

Дьяконов И. М. Пути истории: от древнейшего человека до наших дней. М.: КомКнига, 2007. С. 24.

151

Дьяконов И. М. Пути истории. С. 23.

152

История Древнего мира. Т. 1. С. 53—54.

153

Территория современного южного Ирака.

154

Мак-Нил У. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI—XX веках. М.: Территория будущего, 2008. С. 22.

155

Шаруккин (Саргон Древний) – царь Аккада и Шумера, ок. 2316—2261 гг. до н. э.

156

История Востока (Восток в древности) / под ред. В. А. Якобсон. М.: Восточ. лит., 1997. С. 58.

157

Город в нижнем течении Евфрата.

158

Поланьи К. Великая трансформация. С. 55—69.

159

Васильев Л. С. История Востока: в 2 т. Т. 1. М.: Высш. шк., 2008. С. 90—91.

160

История Древнего мира Т. 1. С. 73—78.

161

История Древнего мира. Т. 1. 89—90.

162

Васильев Л. С. История Востока. С. 95—96.

163

История Востока (Восток в древности). С. 158—163.

164

Васильев Л. С. История Востока. С. 107.

165

Кареев Н. И. Монархии Древнего Востока и греко-римского мира. Очерк политической, экономической и культурной эволюции древнего мира под господством универсальных монархий. СПб., 1908. С. 86 – 88.

166

История Древнего мира. Т. 1. С. 332—333.

167

История Востока (Восток в древности). С. 107.

168

История Древнего мира. Т. 2. С. 26—27.

169

История Древнего мира. Т. 2. С. 28—29.

170

Васильев Л. С. История Востока. С. 134.

171

Кареев Н. И. Монархии Древнего Востока и греко-римского мира. С. 83 – 85, 90 – 94, 100 – 112.

172

Rostovtzeff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford University Press, 1941. P. 77.

173

История Древнего мира. Т. 2. С. 198.

174

История Европы с древнейших времен до наших дней: в 8 т. Т. 1. Древняя Европа. М.: Наука, 1988. С. 153—165.

175

История Древнего мира. Т. 2. С. 65.

176

Миквиц Г. Проблема золота в Античности. С. 169.

177

Геродот. История. Цит. по: Поланьи К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2010. С. 113.

178

См. осуждение Аристотелем достижения богатства через коммерцию, наживу и одобрение традиционного домохозяйства: Аристотель. Политика. С. 36—41.

179

Rostovtzeff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. P. 90—91.

180

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. М.: Территория будущего, 2007. С. 31.

181

Аристотель, говоря, что «наилучший полис не даст ремесленнику гражданских прав», ибо ручным трудом сейчас занимаются в основном рабы и иноземцы, указал на повседневный для древнего мира факт: ремеслом занимается прежде всего тот, у кого нет своего надела земли. А тот, кто не владеет общей землей, не может иметь прав ее сообщества. Ремесленник всегда начинал маргиналом, бедным или чужим. Для древнего общества с родовым делением и статичностью статуса труд был обычен, плох был труд не на себя, а на другого, что до сих пор присутствует среди архаичных и близких к ним сообществ ( Аристотель. Политика. С. 99).

182

«Лучше всего безусловное понятие гражданина может быть определено через участие в суде и власти» ( Аристотель. Политика. С. 91).

183

Владимирская О. Ю. Алкмеониды и Филаиды афинские [Электрон. ресурс]. URL: http://centant.spbu.ru/aristeas/monogr/vladim_o/vlad_o00.htm[http://centant.spbu.ru/aristeas/monogr/vladim_o/vlad_o00.htm].

184

Греко-персидские войны 499—449 гг. до н. э.

185

Право гражданина предполагало обязательность ведения военной службы за собственный счет, поэтому богатые граждане становились тяжеловооруженными гоплитами, а бедные – моряками на государственных судах.

186

482 г. до н. э.

187

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. С. 44.

188

Там же. С. 44.

189

Фукидид. Из речи Перикла над могилами воинов // Хрестоматия по античной литературе. Т. 1. М.: Просвещение, 1965.

190

Коллинз Р. Социология философий. Глобальная теория интеллектуального изменения. – Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. С. 149—153.

191

Salmon J. B. Wealthy Corinth: a History of the City to 338 BC. Clarendon Press, 1984.

192

Древняя Европа. С. 267—269.

193

История Древнего мира. Т. 2. С. 239.

194

История Древнего мира. Т. 2. С. 246.

195

Ксенофонт. Анабасис. М.: Изд-во Акад. наук, 1951.

196

Андреадес А. Военные финансы Александра Великого//Анналы экономической и социальной истории. Избранное. С. 192. Для сравнения: вступая в Пелопонесскую войну, Афины обладали 6 000 талантов. Талант – мера веса, равная 26,2 кг.

197

Монтескье Ш. Л. де Секонда. О духе законов. М.: Мысль, 1999. С. 303—305; Miles R. Carthage Must Be Destroyed. The Rise and Fall of an Ancient Mediterranean Civilisation. Penguin Books, 2011. P. 140—141.

198

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. С. 48.

199

Дьяконов И. М. Пути истории. С. 52.

200

Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т. 2. СПб: Наука, 2000. С. 21.

201

Псевдо-Аристотель. Экономика, Книга II // Вестн. древней истории. 1969. №3.

202

Древняя Европа. С. 425—430.

203

История Древнего мира. Т. 2. С. 321.

204

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. С. 49.

205

Rostovtzeff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. P. 386—406.

206

История Древнего мира. Т. 2. С. 311.

207

Миквиц Г. Проблема золота в Античности. С. 170.

208

История Древнего мира. Т. 2. С. 430.

209

Сервий Туллий (578—535 гг. до н. э.); его имя (Серв – раб) указывает на низкое происхождение.

210

Древняя Европа. С. 194—197, 348.

211

Законы 12 таблиц, V в. до н. э.

212

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. С. 54.

213

Древняя Европа. С. 428.

214

Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т. 1. С. 27.

215

Древняя Европа. С. 460—461.

216

Союзническая война 91—88 гг. до н. э.

217

Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т. 2. С. 28.

218

Кареев Н. И. Монархии Древнего Востока и греко-римского мира. С. 244—271.

219

Древняя Европа. С. 566.

220

Ростовцев И. А. История римского права. СПб.: Издат.-торговый дом «Летний сад», 1999. С. 307.

221

Древняя Европа. С. 584.

222

Maddison A. Contours of the World Economy, 1—2030 AD. Essays in Macro-Economic History, Oxford University Press, 2007. P. 43—47, 50—51, 54.

223

Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т. 1. С. 167.

224

История Древнего мира. Т. 3. С. 98.

225

Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т. 2. С. 180.

226

КареевН. И. Монархии Древнего Востока и греко-римского мира. С. 272 – 285, 309 – 323.

227

Бухарин М. Д. Неизвестного автора «Перипл Эритрейского моря»: Текст, перевод, комментарий, исследования. СПб.: Алетейя, 2007.

228

История Древнего мира. Т. 2. С. 153.

229

Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т. 2. С. 180.

230

Древняя Европа. С. 630.

231

В отличие от системы каст, социальная система поздней Римской империи контролировалась государством, а не взаимным признанием социальных групп, в связи с чем это институциональное устройство получило отчетливый репрессивный характер.

232

Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т. 2. С. 187.

233

Васильев Л. С. История Востока. С. 182—192.

234

Там же. С. 201—211.

235

Васильев Л. С. Древний Китай. Т. 3. М.: Восточ. лит., 1995.

236

История Древнего мира Т. 2. С. 478.

237

Тогда же он принял титул Цинь Ши-хуанди, что значит Император Цинь.

238

Хуань Куань. Спор о соли и железе. Т. 1: пер. с китайского / введ., коммент. и прил. Ю. Л. Кроля. М.: Восточ. лит., 2001. С. 7—11, 46—47, 98, 102.

239

Васильев Л. С. История Востока. С. 362.

240

Для сравнения: такое же количество населения проживало на территориях Европы и Ближнего Востока, вместе взятых.

241

История Древнего мира. Т. 3. С. 133, 136—137.

242

Васильев Л. С. История Востока. С. 380—381.

243

Васильев Л. С. История Востока. С. 388.

244

Мак-Нил У. В погоне за мощью. С. 49.

245

Мак-Нил У. В погоне за мощью. С. 52.

246

Лапина З. Г. Политическая борьба в средневековом Китае. М.: Наука, 1970. С. 79—90, 107—111, 205—219, 225, 248—266.

247

Стужина Э. П. Китайский город XI—XIII вв. М.: Наука, 1979.

248

Abu-Lughod J. Before European Hegemony. The World System A. D. 1250—1350. N. Y.: Oxford University Press, 1989. P. 310.

249

The Cambridge History of China / ed. Twitchett D., Fairbank J. K. Vol. 5, Part One: The Sung Dynasty and Its Precursors, 907—1279. P. 892—897.

250

Васильев Л. С. История Востока. С. 396—397.

251

Яса – сборник указаний Чингиз-хана, до наших дней от нее остались лишь фрагменты.

252

Abu-Lughod J. Before European Hegemony. P. 182—183.

253

Abu-Lughod J. Before European Hegemony. P. 127.

254

McNeil W. Plagues and Peoples. Anchor Books. Garden City, New Jersey. P. 145—147.

255

Frank A. G. ReOrient: Global economy in the Asian Age. University of California Press. 1998. P. 108—115.

256

Maddison A. Contours of the World Economy. P. 117.

257

Мензис г. 1421 – год, когда Китай открыл мир. М.: Яуза, Эксмо, 2004.

258

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 77.

259

Allen R. C., Bassino J.-P., Ma D., Moll-Murata C., and van Zanden J. L. Wages, prices, and living standards in China, 1738—1925: in comparison with Europe, Japan, and India // Economic History Review. 64. S1 (2011). P. 8—38.

260

Арриги Дж. Государства, рынки и капитализм: Восток и Запад // Прогнозис. №4 (12). Зима 2007. С. 27.

261

Арриги Дж. Государства, рынки и капитализм: Восток и Запад // Прогнозис. №4 (12). Зима 2007. С. 40.

262

Там же. С. 31.

263

Vrie P. Public Finance in China and Britain in the Long Eighteenth Century// Economic history department working papers, London School of Economics, 2012. pp. 16—18, 28.

264

Frank A. G. ReOrient: Global economy in the Asian Age. P. 273—274.

265

Ibid. P. 219—223.

266

Васильев Л. С. История Востока. С. 408.

267

Гумилев Л. Н. Изменения климата и миграции кочевников // Природа. 1972. №4. С. 44—52.

268

Коротаев А. В., Клименко В. В., Пруссаков Д. Б. Возникновение ислама: социально-экологический и политико-антропологический контекст. М.: O. Г. И., 2007.

269

Васильев Л. С. История Востока. С. 271.

270

Фильштинский И. М. Халифат под властью династии Омейядов. М.: Соверо-Принт, 2005. С. 42—43, 53—55, 95—100.

271

Фильштинский И. М. История арабов и Халифата 750—1517 гг. М.: Амфора, 2001. С. 97—107.

272

История Востока. Т. 2: Средние Века. М.: Восточ. лит. РАН, 1999. С. 127.

273

Ифрикия в переводе с арабского языка значит Африка.

274

История Востока. Средние века. С. 227.

275

История Востока. Средние века. С. 230.

276

Норвич Д. Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130—1194. М.: Центрполиграф, 2005.

277

Abu-Lughod J. Before European Hegemony. P. 243.

278

История Востока. Т. 3: Восток на рубеже Средневековья и Нового времени XVI—XVIII вв. М.: Восточ. лит., 2000. С. 85—97.

279

Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. Время мира. М.: Весь мир, 2007. С. 523.

280

Васильев Л. С. История Востока. С. 312.

281

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. С. 121.

282

Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. Екатеринбург: У-Фактория, 2005. С. 38.

283

Блок М. Проблема золота в Средние Века // Анналы экономической и социальной истории. Избранное. С. 217—220.

284

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. С. 226—229.

285

Покровский М. Н. Русская история. М.: АСТ, 2005. С. 60—61.

286

Кулишер И. М. История русской торговли и промышленности. Челябинск: Социум, 2003. С. 44—50.

287

Кагарлицкий Б. Ю. Периферийная империя. М.: Ультра. Культура, 2004. С. 90—93.

288

Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. С. 144.

289

Другим следствием переизбытка рыцарей стало завоевание Англии в 1066 г. В нормандском герцогстве, оккупировавшем английское королевство, было наибольшее количество безземельных военных.

290

Бродель Ф. Время мира. С. 107.

291

Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. С. 90—98.

292

Abu-Lughod J. Before European Hegemony. P. 70—71.

293

Альбигойские войны 1209—1229 гг.

294

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. Челябинск: Социум, 2008. Т. 1. С. 310—311.

295

Рутенбург В. И. Итальянский город от Раннего Средневековья до Возрождения. Л.: Наука, 1988. С. 45 – 54, 72 – 102.

296

Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. С. 306.

297

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 152.

298

Например, восстания чомпи (чесальщиков шерсти) во Флоренции в 1345 и 1378 гг.

299

Ле Гофф Ж. Другое средневековье. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. С. 54—55.

300

Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. Структуры повседневности. С. 169.

301

Ehrenberg R. Capital and Finance in the Age of the Renaissance. A Study of the Fuggers and Their Connections. N. Y.: Harcourt, Brace & Company, 1928. P. 61.

302

Мак-Нил У. В погоне за мощью. С. 96.

303

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 156.

304

Бродель Ф. Игры обмена. С. 535; Рутенбург В. И. Итальянский город от Раннего Средневековья до Возрождения. С. 55 – 71.

305

Норвич Д. История Венецианской республики. М.: АСТ, 2009. С. 153, 165, 204—205, 247—249.

306

Бродель Ф. Время мира. С. 108.

307

Рутенбург В. И. Итальянский город от Раннего Средневековья до Возрождения. С. 110 – 116, 117 – 150.

308

Лига стала прообразом Вестфальской системы европейских государств XVII в.

309

Зомбарт В. Буржуа: к истории духовного развития современного экономического человека // Собр. соч.: в 3 т. Т. 1. СПб.: Владимир Даль, 2005. С. 176—178.

310

Ганзейский союз, Ганза – союз немецких свободных городов в XIII—XVII вв. в Северной Европе, населенных немецкими гражданами (бюргерами), имеющих автономное городское управление и собственные законы (Любекское право и пр.). Членами Ганзы в разное время были более 200 больших и малых городов, расположенных главным образом в бассейне Северного и Балтийского морей.

311

Священная Римская империя включала территорию Германии, Бенилюкса, Чехии, Австрии, Савойи и Северной Италии (за исключением Венеции).

312

Земский мир – законодательный запрет использования военной силы для разрешения конфликтов в Священной Римской империи. В 1495 г. ее рейхстагом был введен «Вечный земский мир» в качестве базового принципа сосуществования имперских сословий.

313

Итальянские войны 1494—1559 гг.

314

Имеются в виду фламандские провинции. Нидерланды как государство было учреждено в 1581 г.

315

Аннуитет, или финансовая рента, – финансовый инструмент, предполагающий выплату вознаграждения (или уплату части основного долга и процентов по нему) периодически равными суммами через равные промежутки времени. Аннуитет получил распространение в Европе в связи с тем, что помогал обойти церковный запрет на ростовщичество. Формально кредитор, при значительной величине кредита, мог не дождаться получения всей суммы долга от заемщика. Кредитор не мог заставить заемщика выкупить его обратно, а мог лишь перепродать его третьему лицу, который становился получателем процентных выплат заемщика.

316

Ehrenberg R. Capital and Finance in the Age of the Renaissance. P. 59.

317

Восстание рыцарей в 1518—1523 гг. под предводительством Ф. фон Зиккингена в Западной Германии.

318

Крестьянская война в 1524—1526 гг. в Германии.

319

Ehrenberg R. Capital and Finance in the Age of the Renaissance. P. 97—101.

320

БродельФ. Время мира. С. 203—204.

321

Ehrenberg R. Capital and Finance in the Age of the Renaissance. P. 109—114.

322

Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Ч. 2: Коллективные судьбы и универсальные сдвиги. М.: Языки славянской культуры, 2003. С. 224—230.

323

Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. С. 195, 260.

324

Ehrenberg R. Capital and Finance in the Age of the Renaissance. P. 28.

325

Кагарлицкий Б. Ю. От империй – к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации. М.: Издат. дом гос. ун-та – Высш. шк. экономики, 2010. С. 301—303.

326

Мориски – крещеные иудеи; марраны – крещеные мусульмане в Испании того периода.

327

Зомбарт В. Буржуа: к истории духовного развития современного экономического человека. С. 179—180.

328

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 273—274, 286—288.

329

Поводом к восстанию стал вывоз наличной монеты для оплаты кредита на избрание Карла Габсбурга императором Священной Римской империи.

330

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 278—281.

331

Покровский М. Русская история. Т. 1. М.: АСТ, 2005. С. 232.

332

Прототипом госбанка являлся Каса ди Сан Джорджо (1407—1444) – частное объединение генуэзских финансистов, на чьи деньги существовала городская республика.

333

Статут о ремесленниках 1563 г. ограничил конкуренцию со стороны частных капиталистических предприятий в пользу ремесленных гильдий.

334

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 309.

335

Киссинджер Г. Дипломатия. М.: Ладомир, 1997. С. 53—54.

336

Vries J. de, Woude, A. van der. The First Modern Economy. Success, Failure, and Perseverance of the Dutch Economy, 1500—1815, Cambridge University Press, 1997. P. 60 – 61, 632 – 633, 665 – 666.

337

Бродель Ф. Игры обмена. С. 538.

338

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 300.

339

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 211—214.

340

Райнерт Э. С. Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными. М.: Издат. дом гос. ун-та – Высш. шк. экономики, 2011. С. 123—125.

341

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 446.

342

Vries, J. de, Woude, A. van der. The First Modern Economy. P. 117—119, 457 – 459, 676 -679.

343

Англо-голландские войны 1652—1654, 1665—1667, 1672—1674 гг.; франко-голландская война 1672—1678 гг.

344

Кагарлицкий Б. Ю. От империй – к империализму. С. 350—353.

345

Бродель Ф. Игры обмена. С. 558—559.

346

Бродель Ф. Время мира. С. 257—258, 304—306.

347

Vries, J. de, Woude, A. van der. The First Modern Economy. P. 464 – 469.

348

The Cambridge Economic History of India / ed. by Raychaudhuri T., Habib I. Vol. 1. P. 1200—1750. Cambridge University Press, 2008. P. 6—8.

349

История Древнего мира. Т. 2. С. 470—471.

350

Штейн В. М. Гуань-цзы. С. 232—249.

351

Антонова К. А., Бонгард-Левин Г. М., Котовский Г. Г. История Индии. М.: Мысль, 1973. С. 55.

352

Закария Ф. Постамериканский мир будущего. М.: Европа, 2009. С. 178—179.

353

Монтескье Ш. О духе законов. С. 317—318.

354

The Cambridge Economic History of India. P. 45—48.

355

SarDesai D. R. Southeast Asia, Past and Present. Westview Press. L., 2003. P. 47.

356

The Cambridge Economic History of India. P. 125—163.

357

Abu-Lughod J. Before European Hegemony. P. 272.

358

Васильев Л. С. История Востока. С. 341—342.

359

Abu-Lughod J. Before European Hegemony. P. 274.

360

The Cambridge Economic History of India. P. 82.

361

Ванина Е. Ю. Расцвет и падение империи Великих Моголов // Вопр. истории. 1997. №12.

362

The Cambridge Economic History of India. P. 407—409.

363

БродельФ. Время мира. С. 543—545.

364

Васильев Л. С. История Востока. С. 349.

365

Антонова К. А. и др. История Индии. С. 206.

366

Ванина Е. Ю. Расцвет и падение империи Великих Моголов.

367

Васильев Л. С. История Востока. С. 350.

368

Maddison A. Contours of the World Economy. P. 117.

369

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 204—205, 211.

370

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 211—215.

371

Бродель Ф. Время мира. С. 224.

372

Речь от 22 января 1770 г. «The State of the Nation». URL: http://www.classicpersuasion.org/cbo/chatham/chat10.htm[http://www.classicpersuasion.org/cbo/chatham/chat10.htm].

373

Бания – каста банкиров.

374

Бродель Ф. Игры обмена. С. 94—95.

375

The Cambridge Economic History of India. P. 376—379.

376

Habib I. The Agrarian System of Mughal India 1556—1707. Oxford University Press, 2001. P. 269—270.

377

The Cambridge Economic History of India. P. 242—243.

378

Ванина Е. Ю. Расцвет и падение империи Великих Моголов.

379

Кагарлицкий Б. Ю. От империй – к империализму. С. 460.

380

Бродель Ф. Время мира. С. 533; Watson I. B. The Establishment English Commerce in North-Western India in the Early Seventeenth Century // Indian Economic & Social History Review. Vol. 13. July 1976. P. 384—385.

381

Новая история колониальных и зависимых стран / ред. Ростовский С. Н., Рейснер И. М., Кара-Мурза Г. С., Рубцов Б. К. М.: Гос. социал.-экон. изд-во, 1940. Т. 1. С. 53—54.

382

Brooks A. The Law of Civilizations and Decay. L.: Macmillan & Co, 1896. P. 305.

383

Кагарлицкий Б. Ю. От империй – к империализму. С. 470—471.

384

Британские наемные войска, набранные из индусов.

385

Тарасов А. Г-н Фергюсон, пламенный фальсификатор // Скепсис [Электрон. ресурс]. URL: http://69.163.170.75/library/id_2289.html[http://69.163.170.75/library/id_2289.html].

386

Maddison A. Contours of the World Economy. P. 309, 317.

387

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 298—305.

388

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 429.

389

Примерно с 1620 по 1720 г.

390

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 22—23, 102—104, 109—110.

391

Фергюсон Н. Восхождение денег. М.: Астрель, 2010. С. 88 – 89.

392

Навигационный акт – запрет О. Кромвеля 1651 г. на ввоз в Англию товаров на кораблях неанглийских подданных и без английских матросов. Привел к англо-голландским войнам XVII в.

393

В 1679 г. парламент Англии принял законодательный акт о неприкосновенности личности (Хабеас корпус), предоставлявший суду право контролировать законность задержания и ареста граждан, а гражданам – требовать начала такой процедуры.

394

Vries, J. de, Woude, A. van der. The First Modern Economy. P. 680.

395

Билль о правах – законодательный акт, принятый парламентом Великобритании в 1689 г. в результате «Славной революции». В нем впервые были закреплены ограничения прав монарха в пользу высшего органа представительной власти. Король лишался следующих прав: приостанавливать действие законов либо их исполнение; устанавливать и взимать налоги на нужды короны; формировать и содержать постоянную армию в мирное время.

396

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 380—381.

397

Монопсония – форма монополии со стороны потребителя. Спасение вкладчиков компании Южных морей было осуществлено путем перевода обязательств компании в аннуитеты – государственные займы с ежегодной выплатой процентов, сделав государственный долг Англии самым большим финансовым инструментом в мире. См.: Carlos A. M., Neal L. Amsterdam and London as financial centers in the eighteenth century // Financial history review. 2011. 18 (1). P. 30—31.

398

Vries P. Public Finance in China and Britain in the Long Eighteenth Century//Working Papers No. 167/12. Department of Economic History, London School of Economics. P. 15—18.

399

Pinto I. de. An essay on circulation and credit, in four parts; and a letter on the jealousy of commerce. P. 15, 17.

400

Бродель Ф. Время мира. С. 402.

401

Завершил войну за испанское наследство 1700—1713 гг.

402

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 251—260.

403

Бродель Ф. Игры обмена. С. 564.

404

Лахман Р. Капиталисты поневоле. С. 309.

405

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 218—219.

406

Из письма интенданта провинции Франш-Конте своему преемнику. Цит. по: Токвиль А. де Старый порядок и революция. М.: Моск. филос. фонд, 1997. С. 68.

407

Хобсбаум Э. Век революций. Ростов н/Д: Феникс, 1999. С. 86—87.

408

Семилетняя война 1756—1763 гг., война за независимость США 1775—1783 гг.

409

Quigley C. Tragedy and Hope. Angriff Pr. 1975. P. 515.

410

Carlos A. M., Neal L. Amsterdam and London as financial centers in the eighteenth century. P. 43.

411

Хобсбаум Э. Век революций. С. 139.

412

Фергюсон Н. Восхождение денег. С. 114.

413

Гринин Л. Е., Коротаев А. В. Глобальный кризис в ретроспективе. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. С. 50—80.

414

Поланьи К. Великая трансформация. С. 13—32.

415

Бродель Ф. Время мира. С. 545.

416

Хобсбаум Э. Век революций. С. 59—60; Кулишер И. М . История экономического быта Западной Европы. С. 170—172.

417

Там же. С. 513.

418

Ручной труд в Европе стоил дороже, чем в Китае и Индии, вследствие значительной разницы в величине населения и объемов производства.

419

Хобсбаум Э. Век революций. С. 138.

420

Поланьи К. Великая трансформация. С. 108—111.

421

Хобсбаум Э. Век революций. С. 63.

422

Чартистское движение 1838—1848 гг. Дешевый хлеб не только разорил последних фермеров, но и нивелировал влияние чартистского движения за права рабочих.

423

Вторая парламентская реформа 1867 г., предоставившая политические права мелким буржуа и наиболее высоко оплачиваемым рабочим.

424

Поланьи К. Великая трансформация. С. 157.

425

Священный союз – союз России, Пруссии и Австрии, созданный с целью поддержания установленного на Венском конгрессе (1815) международного порядка.

426

Поланьи К. Великая трансформация. С. 16.

427

Покровский М. Русская история. Т. 3. С. 64—65.

428

Quigley C. Tragedy and Hope. P. 515—516.

429

Распространение правил Гражданского кодекса.

430

Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. С. 31.

431

Хобсбаум Э. Век капитала. С. 31.

432

Г. Д. Темпль, лорд Пальмерстон (1784—1865), британский министр иностранных дел с 1830 по 1851 г. (за исключением 1834 и 1841—1846 гг.).

433

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 101.

434

Лист Ф. Национальная система политической экономии. М.: Европа, 2005. С. 27.

435

Галеано Э. Вскрытые вены Латинской Америки [Электрон. ресурс]. URL: http://scepsis.ru/library/id_2655.html.

436

Новиков К. Дело о союзе Ротшильдов и Рокфеллеров // Коммерсантъ-Деньги. №25 (882). 25.06.2012 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.kommersant.ru/doc/1965744?themeID=1216.

437

Канфора Л. Демократия: история одной идеологии. СПб.: ALEXANDRIA, 2012. С. 154.

438

Зомбарт В. Евреи и экономика // Собр. соч.: в 3 т. Т. 2. СПб.: Владимир Даль, 2005. С. 152—167.

439

Кагарлицкий Б. Ю. От империй к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации. С. 487—493.

440

Кагарлицкий Б. Ю. От империй к империализму. С. 503.

441

Американо-мексиканская война 1846—1848 гг.

442

Опиумные войны Британии, Франции и США против Китая в 1840—1842 гг. и 1856—1860 гг.

443

Экспедиции М. К. Перри в 1853 и 1854 гг.

444

Федералист: Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. М.: Прогресс—Литера, 1994. С. 59—77.

445

Томас Вудро Вильсон – президент США в 1913—1921 гг.

446

Из переписки Ф. Д. Рузвельта и полковника Э. М. Хауса. Цит. по: Sutton A. C. Wall Street and FDR. Arlington House. N. Y., 1975. P. 13.

447

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 345.

448

Франко-итало-австрийская, австро-прусская и франко-прусская войны, в результате который произошло объединение Италии и Германии.

449

Арриги Дж. Адам Смит в Пекине: что получил в наследство XXI век. С. 112—113, 132—133.

450

Энгдаль У. Ф. Столетие войны. Англо-американская нефтяная политика и Новый Мировой Порядок. М.: Геликон Плюс, 2011. С. 10—11.

451

Гильфердинг Р. Финансовый капитал. Новейшая фаза в развитии капитализма. М.: Гос. изд-во, 1924. С. 239—287.

452

Ленин B. И. Избранные сочинения: в 3 т. Т. 1. М.: Изд-во полит. лит., 1982. С. 704—705.

453

Исходно инициатор закона о ФРС сенатор Н. Олдрич, который возглавлял национальную монетарную комиссию, изучавшую вопрос о создании центрального банка, предполагал, что ФРС будет полностью частной организацией без государственного участия. Но сопротивление части Конгресса, сопровождавшееся обвинением Олдрича в лоббировании интересов крупного бизнеса, заставило внести поправки, по которым государство получало место для своего представителя в совете директоров ФРС и право утверждения главы ФРС.

454

Правила «эффективной оккупации» были согласованы на Берлинской конференции в 1884 г.

455

Гобсон Д. Империализм. Л.: Прибой, 1927.

456

Теоретическим обоснованием этой политики стала теория сравнительных издержек Д. Рикардо, предполагающая, что успешность какой-либо страны в отдельной экономической операции достаточна для того, чтобы подчинить ее осуществлению все сообщество, тогда как остальные операции могут быть опосредованы другими странами. Эти методы настойчиво рекомендовались всем сообществам, но никакой гегемон никогда им не следовал, справедливо полагая, что вследствие динамики мировой экономики односторонняя специализация может быть опасной.

457

Энгдаль У. Ф. Столетие войны. С. 8.

458

Quigley C. Tragedy and Hope. P. 417—426.

459

Канфора Л. Демократия: история одной идеологии. С. 175 – 176.

460

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 342—343.

461

Allen G. The Rockefeller File. «76 Press. 1976. P. 5—10.

462

Иноземцев Н. Н. Внешняя политика США в эпоху империализма. М.: Госполитиздат, 1960. С. 85—105.

463

В 1910—1917, 1908—1909, 1905—1911, 1905—1907, 1911 гг. соответственно.

464

Хобсбаум Э . Век империи. Ростов н/Д: Феникс, 1999. С. 402—435.

465

Имеется в виду создание Содружества наций с 1887 по 1926 г. в ходе имперских конференций представителей доминионов и метрополии.

466

Русско-японская война 1904—1905 гг.

467

Британская оккупация Египта в 1882 г. и Фашодский кризис в 1898 г.

468

1899—1902 гг.

469

1879, 1882 гг.

470

1892 г.

471

Марокканские кризисы: попытки Германии захватить Марокко, на которую претендовала Франция в 1905—1906 и 1911 гг. и провокация тем самым войны против франко-русского альянса.

472

Характерно, что Германия сомневалась в целесообразности военных действий до тех пор, пока Британия не гарантировала нейтралитет в вопросе об оккупации Бельгии. Как только германский истеблишмент повелся на эти заверения и объявил войну Франции и России, Британия немедленно выступила на их стороне, оставив за собой публичную правоту действий.

473

Шигалин Г. И. Военная экономика в Первую мировую войну. М.: Воениздат, 1956. С. 228—234, 246—248, 303—307.

474

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 345—346.

475

Россия и США: торгово-экономические отношения. 1900—1930: сб. документов. М.: Наука, 1996. С. 104—116.

476

Шигалин Г. И. Военная экономика в Первую мировую войну. С. 305—313.

477

Банк Моргана был финансовым агентом британского правительства по организации частных и государственных займов и закупок в США в пользу Антанты, нарушая тем самым нейтралитет США.

478

Энгдаль У. Ф. Столетие войны. С. 62.

479

Иноземцев Н. Н. Внешняя политика США в эпоху империализма. С. 142—164.

480

Мельянцев В. А. Россия за три века: экономический рост в контексте мирового развития // Общественные науки и современность. 2003. №5. С. 84—95.

481

Гаман-Голутвина О. В. Политические элиты России. 2006 [Электрон. ресурс]. URL: http://gaman1.narod.ru/ww03b3.htm.

482

Кулишер И. М. История русской торговли и промышленности. Челябинск: Социум, 2003. С. 173—188.

483

Бродель Ф. Время мира. С. 489—491.

484

Медный бунт 1662 г.

485

Покровский М. Русская история. Т. 2. С. 96—97.

486

Русско-польская война 1654—1667 гг.

487

«Шведский потоп» – вторжение шведской армии в Польшу в 1655—1660 гг.

488

Покровский М. Русская история. Т. 2. С. 104—105.

489

Там же. С. 111.

490

Кулишер И. М. История русской торговли и промышленности. С. 481—505.

491

Вклады А. Д. Меншикова, например, в амстердамских банках составляли примерно 8 млн рублей серебром при годовом российском бюджете того времени примерно 10 млн рублей.

492

Убийство Павла I в 1801 г. было связано с заключением союза с Наполеоном против Британии; заговор декабристов в 1825 г. в разных вариантах предполагал ликвидацию монархии и сословного общества.

493

Указ Петра III «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», 1762 г.

494

Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века / ред. О. Глаголева и И. Ширле. М.: Новое лит. обозрение, 2012.

495

Vries, J. de, Woude, A. vander. The First Modern Economy. P. 143.

496

Тильзитский мир 1807 г. между Россией и Францией присоединил Россию к континентальной блокаде против Британии.

497

Покровский М. Русская история. Т. 3. С. 60—63.

498

Судебная реформа и земская реформа 1864 г.

499

Франция была крупнейшим военным союзником Британии в Европе и таким образом обеспечивала выполнение Россией условий Парижского мира (1856 г.) по результатам Крымской войны.

500

Берлинский конгресс 1878 г.

501

Донгаров А. Г. Иностранный капитал в России и СССР. М.: Междунар. отношения, 1990. С. 10—41.

502

Мельянцев В. А. Россия за три века: экономический рост в контексте мирового развития. С. 84—95.

503

Davies R. W., Harrison M., Wheatcroft S. G. The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913—1945. N. Y.: Cambridge University Press, 1994. P. 49, 199.

504

Жирнов Е. «Доверие к русскому режиму подорвано» // Коммерсантъ Власть. №23 (977). 11.06.2012.

505

Манифест 17 октября 1905 г. о создании парламента, Третьеиюньский переворот 1907 г. – роспуск Государственной Думы II созыва и ужесточение избирательной системы.

506

Кагарлицкий Б. Ю. Периферийная империя: Россия и миросистема. М.: Ультра. Культура, 2004. С. 396—398.

507

Соглашение Сайкс-Пико о разделе азиатской Турции между Британией и Францией в 1916 г., подтверждено Россией в обмен на оккупацию проливов Босфор и Дарданеллы и турецкой Армении.

508

Покровский М. Н. Империалистская война. М.: ЛИБРОКОМ, 2009. С. 158—159.

509

Грановский Е. Монополистический капитализм в России. Л.: Прибой, 1929.

510

Февральская революция 27 февраля 1917 г.

511

Ленин В. И. Седьмая (апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (б) 24—29 апреля (7—12 мая) 1917 г. // Избранные произведения: в 3 т. Т. 2. С. 76—81, 86—89, 95—96.

512

Sutton A. C. Wall Street and the Bolshevik Revolution. Arlington House. N. Y., 1974. P. 34—38, 169—180.

513

Ленин В. И. Империализм как высшая стадия капитализма // Избранные произведения: в 3 т. Т. 1. С. 717—724.

514

Ликбез – кампания по ликвидации безграмотности в 1917—1927 гг.; ГОЭЛРО – Государственный план электрификации России (включал создание электростанций, электрических коммуникаций, транспортной инфраструктуры и промышленных предприятий) – 1920—1936 гг.

515

Черчилль У. Мировой кризис. М.; Л.: Гос. воен. изд-во, 1932. С. 20.

516

Препарата Г. Д. Гитлер, Inc. Как Британия и США создавали Третий Рейх. М.: Поколение, 2007. С. 194—200.

517

По плану Дауэса в 1924—1929 гг. Германия получила 2,5 млрд долларов от США и 1,5 млрд долларов от Великобритании, что позволило обновить промышленное оборудование и инфраструктуру. План Юнга предусматривал сокращение общей суммы репараций со 132 до 113, 9 млрд марок при сроке выплаты в 59 лет. После 1923 г. Германия под различными предлогами не выплачивала репараций, пока правительство Гитлера в 1933 г. не отказалось от них открыто.

518

Препарата Г. Д. Гитлер, Inc. Как Британия и США создавали Третий Рейх. С. 243—244.

519

Химический картель I. G. Farben заключил соглашения о разделе рынков и создал совместные компании с Oil Standard of New Jersey, Е. J. Du Pont de Nemours and Company, Alcoa; General Electric принадлежала треть компании AEG и т. д.

520

Engdahl F. W. World Finance and Monetary Designs after WW I [Электрон. ресурс]. URL: http://www.engdahl.oilgeopolitics.net/History/history.html.

521

Rothbard M. N. America’s Great Depression, The Ludwig von Mises Institute, 2000. P. 91– 94, 137—158.

522

Гэлбрейт Д. К. Великий крах 1929 года. Минск: Попурри, 2009. С. 79.

523

Там же. С. 234.

524

Маржинальная торговля – проведение спекулятивных торговых операций с использованием денег и / или товаров, предоставляемых торговцу в кредит под залог оговоренной суммы – маржи. В период спекулятивного бума в 1928—1929 гг. маржинальные займы составляли всего 10% от стоимости приобретаемых ценных бумаг, что значительно увеличило число клиентов, воспользовавшихся этой услугой, а впоследствии сделало их банкротами. По требованию брокера (margin call) заемщик должен был в 24 часа внести остальные 90% стоимости акций, что в случае нехватки средств означало их немедленную продажу. 24 октября 1929 брокеры, которые выдавали маржинальные займы, стали массово требовать по ним уплаты, что вызвало распродажу и обвальное падение курсовой стоимости акций.

525

Банк был основан в 1921 г. братьями Варбург, вместе со своими родственниками принадлежавшими к верхушке американской, британской и германской олигархии. В совет директоров банка входили представители наиболее влиятельных групп Уолл-стрит: Морганов, Рокфеллеров, Гарриманов и бостонских банков старой американской плутократии.

526

Sutton A. C . Wall Street and FDR. N. Y.: Arlington House Publishers, 1974. P. 95—98.

527

ГэлбрейтД. К . Великий крах 1929 года. С. 198—205.

528

Domhoff W. G, Webber M. J. Class and Power in the New Deal: Corporate Moderates, Southern Democrats, and the Liberal-Labor Coalition (Studies in Social Inequality). Stanford University Press, 2011.

529

Sutton A. C. Wall Street and FDR. P. 13—26, 31—34, 38—51.

530

В 1938 г., указывая Конгрессу на необходимость государственного регулирования, Ф. Д. Рузвельт аргументировал это статистикой, согласно которой 0,01% американских корпораций владели 52% всех корпоративных активов. См.: Franklin D. Roosevelt. Recommendations to the Congress to Curb Monopolies and the Concentration of Economic Power // The Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt, ed. Samuel I. Rosenman. April 29. 1938. Vol. 7. (New York, MacMillan: 1941). P. 305—315.

531

Engdahl F. W. Some unconventional reflections on the Great Depression and the New Deal [Электрон. ресурс]. URL: http://www.engdahl.oilgeopolitics.net/History/history.html.

532

Шпотов Б. М. Американский бизнес и Советский Союз в 1920—1930-е годы: Лабиринты экономического сотрудничества. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2012. С. 6, 8, 109, 112—118, 138—143, 177—192, 221—225.

533

Сталин И. В. Беседа с корреспондентом газеты «Нью Йорк Таймс» г. Дюранти 25 декабря 1933 г. // Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1951. С. 276—277.

534

Мельянцев В. А. Россия за три века: экономический рост в контексте мирового развития. С. 84—95; Davies R. W., Harrison M., Wheatcroft S. G. The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913—1945. P. 49.

535

Административный аппарат из советских чиновников на оккупированных территориях рос на протяжении всей войны, что стало практически нерешаемой проблемой для нацистов. Лояльность советских граждан оккупационным властям снижалась по мере разворачивания репрессий, роста продуктовых реквизиций и приближения Красной Армии в 1943—1944 гг. См.: История России. XX век: 1939—2007 / под ред. А. Б. Зубова. М.: Астрель: АСТ, 2009. С. 40—42, 91—135; Ермолов И. Три года без Сталина. Оккупация: Советские граждане между нацистами и большевиками. 1941—1944. М.: Центрполиграф, 2010; Ковалев Б. Повседневная жизнь населения России в период нацистской оккупации. М.: Молодая гвардия, 2011.

536

Теория перманентной революции была осуждена на пленуме ЦК РКП (б) 17 января 1925 года.

537

Сталин И. В. Экономические проблемы социализма в СССР // Сочинения: Т. 1—18. М.; Тверь, 1946—2006. Т. 16 [Электрон ресурс]. URL: http://grachev62.narod.ru/stalin/t16/t16_33.htm#r5.

538

Сталин И. В. О правой опасности в германской компартии. Речь на заседании Президиума ИККИ 19 декабря 1928 г. // Сочинения: в 16 т. Т. 11. [Электрон ресурс]. URL: http://www.hrono.ru/libris/stalin/11-12.html.

539

Мещеряков М.Т. СССР и гражданская война в Испании // Отечественная история. 1993. .№ 3.

540

Хомский Н. Гегемония или борьба за выживание: стремление США к мировому господству. М.: Столица-Принт, 2007. С. 106—113.

541

Михайленко В. И. Итальянский фашизм: основные вопросы историографии. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1987. С. 21, 81.

542

Канфора Л. Демократия: история одной идеологии. С. 237.

543

Арментано Д. Антитраст против конкуренции. М.: ИРИСЭН, Мысль, 2011. С. 110—112, 124—126.

544

Генри Э. Гитлер над Европой? Гитлер против СССР. М.: ИПЦ Русский раритет, 2004. С. 10—23, 81—80. Заслуживает внимания также и то, что компаньоны Тиссена вынашивали другой план – слияние активов немецкой и французской металлургии, что произошло уже после Второй мировой войны.

545

Там же. С. 33—43.

546

Schweitzer A. Big Business in the Third Reich, Bloomington, Indiana University Press, 1964. P. 269.

547

Braun H.-J. The German Economy in the Twentieth Century, Routledge, 1990. P. 85—86.

548

Суворов В. Ледокол: кто начал Вторую мировую войну? М., 1992; Солонин М. 22 июня. Анатомия катастрофы. М. Яуза, Эксмо, 2009.

549

Банк международных расчетов в Базеле, Швейцария, был создан центральными банками Британии, Франции, Германии, Италии, Японии и частным First National Bank of New York в 1930 г. для проведения операций по плану Юнга.

550

В ценах 2010 г.

551

Из диалога Ф. Рузвельта и У. Черчилля в 1941 г. // Рузвельт Э . Его глазами. М.: ИИЛ, 1947. С. 51—52.

552

Reich R. Supercapitalism. The Battle for Democracy in an Age of Big Business. L.: Icon Books, 2009. P. 29.

553

Кеннан Дж. Длинная телеграмма, [Электрон. ресурс], URL: http://www.coldwar.ru/bases/telegramm.php.

554

Galbraith J. K. The New Industrial State. Houghton-Mifflin, 1971; Гэлбрейт Д. К. Экономические теории и цели общества. М.: Прогресс, 1976.

555

Menshikov S. Millionaires and Managers: Structure of U. S. Financial Oligarchy. Progress Publishers. 1973. P. 80—90, 135—157, 184—189. Меньшиков справедливо отмечал: если верить официальным данным о финансовом состоянии олигархии, в частности Рокфеллеров, то выходит, учитывая исходное состояние Д. Рокфеллера, что рост их доходов был нулевым, если не отрицательным, что маловероятно, поскольку в их распоряжении всегда были доходные компании, специалисты по управлению капиталом и возможность влиять на политические решения. Того же мнения придерживался журналист Гэри Аллен, см.: Allen G. The Rockefeller File. ’76 Press. 1976. P. 5—10.

556

Kennan G. F. Policy Planning Study 23 (PPS23), Foreign Relations of the United States (FRUS), 1948. Vol. 1. P. 510—529.

557

Morgenthau H. J. Politics among Nations. The Struggle for Power and Peace. N. Y., 1967. P. 4, 5, 10—11, 25, 27, 519, 541—544.

558

Хомский Н. Гегемония или борьба за выживание. С. 106—113.

559

Там же. С. 348—351.

560

Теоретическое обобщение политических режимов бедных и развивающихся стран, а также указание на возможности манипулирования их внутренними отношениями содержатся в работе С. Хантингтона «Политический порядок в меняющихся обществах» (М.: Прогресс-Традиция, 2004).

561

Frank A. G. Capitalism and Underdevelopment in Latin America: Historical Studies of Chile and Brazil. Monthly Review Press, 1967; Prebisch R. The Economic Development of Latin America and Its Principal Problems. N. Y.: United Nations, 1950.

562

Галеано Э. Вскрытые вены Латинской Америки [Электрон. ресурс]. URL: http://scepsis.ru/library/id_2656.html.

563

Кардозо Ф. Э., Фалето Э. Зависимость и развитие Латинской Америки. Опыт социологической интерпретации. М.: ИЛА РАН, 2002. С. 176—206.

564

Marcy W. L. The Politics of Cocaine: How U. S. Foreign Policy Has Created a Thriving Drug Industry in Central and South America. Chicago Review Press, 2010; Webb G. Dark Alliance: The CIA, the Contras, and the Crack Cocaine Explosion. Seven Stories Press, 1999.

565

КляйнН. Доктрина шока. М.: Добрая книга, 2009. С. 105—157, 191—224.

566

Gregory P., Harrison M. Allocation under Dictatorship: Research in Stalin’s Archives // Journal of Economic Literature. 2005. Vol. 43. P. 721.

567

Митрохин Н. Евреи, грузины, кулаки и золото страны Советов: книга В. Д. Иванова «Желтый металл» – неизвестный источник информации о позднесталинском обществе [Электрон. ресурс]. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2006/80/mi16.html.

568

Маркес Г. Г. СССР: 22 400 000 кв. км – и ни одной рекламы кока-колы! // Палая листва. М.: Симпозиум, 2000.

569

Мельянцев В. А. Россия за три века: экономический рост в контексте мирового развития. С. 84—95.

570

ЕОУС – Европейское объединение угля и стали – стала первой организацией, основанной на принципах надгосударственности, 1952 г.

571

Европейское экономическое сообщество – международная организация, существовавшая в 1957—1993 гг., созданная для осуществления экономической интеграции (включая общий рынок) Бельгии, Германии, Нидерландов, Италии, Люксембурга и Франции. Европейская ассоциация свободной торговли была образована в 1960 г. с целью создания зоны свободной торговли, первоначальными членами были Великобритания, Дания, Норвегия, Швеция, Австрия, Швейцария и Португалия.

572

Арриги Дж. Адам Смит в Пекине: что получил в наследство XXI век. С. 150.

573

Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. М.: Academia—Наука, 1999. С. 198.

574

Война Судного дня (6—25 октября 1973 г.). Эффективные контрудары Израиля против Египта и Сирии стали поводом для арабских стран прекратить поставку нефти государствам, поддерживавшим Израиль, а именно США и Западной Европе.

575

«Семь сестер» – прозвище компаний Exxon, Royal Dutch Shell, Texaco, Chevron, Mobil, Gulf Oil и British Petroleum, образовавших в 1930—1970-х гг. Международный нефтяной картель.

576

Сама война Судного дня была во многом спровоцирована США, тайным союзником которых стал Египет под руководством А. Садата. См.: Примаков Е. Конфиденциально: Ближний Восток на сцене и за кулисами. М.: Рос. газ., 2006. С. 149—158.

577

Характерной деталью «нефтяного шока» был рост прибылей западных нефтяных компаний, таких как Exxon и Gulf. См.: Слейтер Р. Нефть. Кто диктует правила миру, сидящему на сырьевой игле. М.: Коммерсантъ: Эксмо, 2011. С. 101.

578

Энгдаль У. Ф. Столетие войны. С. 105. С учетом инфляции эти заимствования ничего не стоили США, так как доходность по облигациям Казначейства США в 1974—1979 гг. была практически нулевой или даже отрицательной. По этой же причине государственный долг относительно ВНП оставался неизменным либо снижался. См.: Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 194, 209.

579

Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 181, 207.

580

Арментано Д. Антитраст против конкуренции. С. 132—136.

581

Энгдаль У. Ф. Столетие войны. С. 109.

582

Tutan M. U. Bazaaris» Interests on the Iranian Economy: A Coalition with Ulama. Ege Academic Review 8 (1) 2008. P. 257—266.

583

Васильев А. М. Персидский залив в эпицентре бури. М.: Изд-во полит. лит., 1983.

584

Gibson B. R. Covert Relationship: American Foreign Policy, Intelligence, and the Iran-Iraq War, 1980—88. Praeger, 2010.

585

Пример вторжения С. Хуссейна в Кувейт в 1990 г., когда ожидаемого скачка цен на нефть не произошло, показывает, что далеко не всегда война в нефтеносных странах ведет к повышению расценок на углеводороды.

586

Кэмп-Дэвидские соглашения между Египтом и Израилем при посредничестве США 1979 г. См.: Примаков Е. М. История одного сговора: ближневосточная политика США в 70-е – начало 80-х гг. М.: Политиздат, 1985.

587

Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 211.

588

Фридман М. Капитализм и свобода. М.: Новое издательство, 2006; Фридман М., Фридман Р. Свобода выбирать: наша позиция. М.: Новое издательство, 2007.

589

Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 213—214.

590

Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. М.: Акад., 1999.

591

Друкер П. Эра социальной трансформации. [Электрон. ресурс]. URL: http://www.archipelag.ru/geoeconomics/osnovi/leader/transformation/.

592

На рынке евродолларов заимствования осуществлялись с заранее оговоренной надбавкой, плавающей ставкой процента (ЛИБОР ‒ средневзвешенная процентная ставка по межбанковским кредитам, предоставляемым банками на лондонском межбанковском рынке), которая поднималась и опускалась в зависимости от краткосрочных процентных ставок ФРС и Банка Англии.

593

Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 204.

594

Захват островов был предпринят для популяризации режима Л. Галтьери среди населения Аргентины.

595

Арриги Дж. Адам Смит в Пекине, С. 124—125; Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 221—223, 322.

596

Хаттон У. Мир, в котором мы живем. М.: Ладомир, 2004. С. 374—378; Moravchik E. The Choice for Europe: Social Purpose & State Power from Messina to Maastricht. Cornell University, 1998. P. 379—401, 472—501.

597

Smith H. The Russians. Ballantine Books, 1984, P. 6—50.

598

Мельянцев В. А. Россия за три века: экономический рост в контексте мирового развития. С. 84—95.

599

Гайдар Е. Т. Гибель империи. Уроки для современной России. М.: РОССПЭН, 2007. С. 153—178; Попов В. Закат плановой экономики // Эксперт. №1 (640). 29 дек. 2008.

600

Цены снижались только в долларовом исчислении вследствие «монетарного шока» в США; в исчислении других валют цены на нефть оставались относительно стабильными.

601

Гайдар Е. Т. Гибель империи. С. 288—292.

602

Bialer S. The Death of Soviet Communism // Foreign Affairs. 1991/1992. Winter. P. 176—177.

603

Примаков Е. Конфиденциально. Ближний Восток на сцене и за кулисами. М.: Рос. газ., 2006. С. 314—323.

604

Baudrillard J. The Gulf War Did Not Take Place, Bloomington: Indiana University Press, 1995.

605

Фукуяма Ф. Конец истории. М.: АСТ, 2004.

606

Гринспен А. Эпоха потрясений: Проблемы и перспективы мировой финансовой системы. М.: Альпина Бизнес Букс, 2009. С. 158.

607

Williamson J. What Washington Means by Policy Reform. [Электрон. ресурс]. URL: [http://www.iie.com/publications/papers/paper.cfm?researchid=486.

608

Стиглиц Д. Справедливая торговля для всех. Как торговля может содействовать развитию. М.: Весь Мир, 2007. С. 57—65.

609

Райнерт Э. Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными. С. 202—215.

610

Гринспен А. Эпоха потрясений. С. 168—177, 185—187.

611

Дункан Р. Кризис доллара: причины, последствия, пути выхода. М.: Издат. дом «ЕВРО», 2008. С. 18—19, 28—29.

612

Хаттон У. Мир, в котором мы живем. С. 20—30.

613

Вальдман Л. Американская экономика: 2008 год. Публичные лекции polit.ru [Электрон. ресурс]. URL: http://polit.ru/article/2008/03/06/amereconom/.

614

Североамериканское соглашение о свободной торговле (North American Free Trade Agreement, NAFTA). Основной целью НАФТА является устранение барьеров в сфере торговли и инвестиций между США, Канадой и Мексикой.

615

Горц А. Знание, стоимость и капитал. К критике экономики знаний // Логос. 2007. №4 (61).

616

Проект нового американского века. [Электрон. ресурс]. URL: http://www.newamericancentury.org/statementofprinciples.htm.

617

Хаттон У. Мир, в котором мы живем. С. 296.

618

Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 90—96.

619

В связи с этим половина стран Европейского Союза нарушала Пакт о росте и стабильности, запрещающий уровень госдолга выше 60% от ВВП.

620

Szczerbiak A., Taggart P. Opposing Europe? Oxford: Oxford University Press, 2008.

621

Borzel T. A., Risse T. The Transformative Power of Europe: The European Union and the Diffusion of Ideas. Berlin, KFG Working Paper Series, Nr. 1, May 2009; McCormick J. Europeanism. Oxford: Oxford University Press, 2010.

622

Fischer J. From Confederacy to Federation – Thoughts on the Finality of European Integration, Speech by Joschka Fischer at the Humboldt University in Berlin, 12 May 2000.

623

Rousselin M. The EU as a Multilateral Rule Exporter: The Global Transfer of European Rules via International Organizations. Berlin, KFG Working Paper Series, No. 48, November 2012; Berliner D. Follow your Neighbor? Regional Emulation and the Design of Transparency Policies. Berlin, KFG Working Paper Series, No. 55, November 2013.

624

Пихоя Р. Почему номенклатура не стала защищать Советский Союз? [Электрон. ресурс]. URL: http://www.russ.ru/[http://www.russ.ru/].

625

Попов В. В. Шокотерапия против градуализма 15 лет спустя: почему динамика производства в странах с переходной экономикой была неодинаковой // Вопр. экономики. 2007. №5.

626

Гайдар Е. Т. Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории. М.: Дело, 2005. С. 380—398.

627

Меньшиков С. М. Анатомия российского капитализма. М.: Междунар. отношения, 2008.

628

Попов В. В. Стратегии экономического развития. М.: ГУ ВШЭ, 2011. С. 290—303.

629

Kokh A. The Selling of the Soviet Empire. Politics and Economics of Russia’s Privatization – Revelations of the Principal Insider. Liberty Publishing House, 1998. P. 115 – 135.

630

Дзарасов Р. С., Новоженов Д. В. Крупный бизнес и накопление капитала в современной России. М.: УРСС, 2008.

631

Для Российской Федерации кризис был валютным, а не долговым, и требовал девальвации, а не дефолта, так что можно не сомневаться в преднамеренном характере отказа от платежей по государственным обязательствам при наличии финансовых ресурсов на рынке.

632

Кордонский С. Россия. Поместная Федерация. Административно-территориальное деление России в «реальности» и «на самом деле». М.: Европа, 2010.

633

Дмитриев М. [Электрон. ресурс]. URL: http://finam.fm/archive-view/5142/

634

Голубовский Д. Реквием по кудриномике. [Электрон. ресурс]. URL: http://www.chaskor.ru/article/rekviem_po_kudrinomike_25274.

635

Солдатов А., Бороган И. Новое дворянство: очерки истории ФСБ. М.: Юнайтед Пресс, 2011. С. 31—41.

636

Иноземцев В. Л., Красильщиков В. Modernizatsiya.ru : Ordem vs. Progresso. [Электрон. ресурс]. URL: www.vedomosti.ru /newspaper/article/2010/03/22/228682

637

Арриги Дж. Долгий двадцатый век. С. 436—439.

638

Ли Куан Ю. Сингапурская история: из «третьего мира» – в «первый». М.: МГИМО (У) МИД России, 2005.

639

Shilin А. The Military in Indonesian Politics. Moscow Defense Brief. [Электрон. ресурс]. URL: http://mdb.cast.ru/mdb/5-2002/dp/mip/?form=print

640

Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. С. 330.

641

Кругман П. Возвращение великой депрессии? М.: ЭКСМО, 2009. С. 118—122.

642

Арриги Дж. Адам Смит в Пекине. С. 126—127.

643

Тогда же США настояли на отмене японского плана по созданию Азиатского Валютного Фонда.

644

Кругман П. Возвращение великой депрессии? С. 128—151; Сорос Дж. Кризис мирового капитализма. Открытое общество в опасности. М.: ИНФРА-М, 1999. С. 208—209; Стиглиц Дж. Глобализация: тревожные тенденции. М.: Национальный общественно-научный фонд, 2003. С. 115—164; Кляйн Н. Доктрина шока. С. 341—364.

645

Вэй Цзы-чу. Капиталовложения империалистов в Китае (1902—1945). М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1956.

646

Арриги Дж. Адам Смит в Пекине. С. 382—388.

647

Вальдман Л. Американская экономика: 2008 год. Публичные лекции [Электрон. ресурс].URL:. polit.ru

648

Fergusson N., Schularick M. «Chimerica» and the Global Asset Market Boom, International Finance (December 2007).

649

Голубовский Д. Китай наносит ответный удар [Электрон. ресурс]. URL: http://kf-news.ru/special-investigations/kitay-nanosit-otvetniy-udar.html.

650

Примаков Е. Конфиденциально: Ближний Восток на сцене и за кулисами. С. 7—16.

651

Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами. М.: Ладомир, 2004. С. 123—151.

652

Iraq Liberation Act – постановление Конгресса США 1998 г., призывающее к смене правящего режима в Ираке.

653

Costs of War report. June 2011. [Электрон. ресурс]. URL: http://costsofwar.org/article/economic-cost-summary.

654

Гринспен А. Эпоха потрясений. С. 223, 226—241.

655

Domhoff G. W. Wealth, Income, and Power [Электрон. ресурс]. URL: http://www2.ucsc.edu/whorulesamerica/power/wealth.html.

656

Доклад Стиглица. О реформе международной валютно-финансовой системы: уроки глобального кризиса. Доклад Комиссии финансовых экспертов ООН. М.: Междунар. отношения, 2010. С. 74—78.

657

Сото Э. де. Загадка капитала: Почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире. М.: Олимп-Бизнес, 2001. С. 5, 33.

658

The World Bank Poverty & Equity Data [Электрон. ресурс]. URL: http://povertydata.worldbank.org/poverty/home.

659

Стиглиц Дж. Глобализация: тревожные тенденции. С. 24—25, 284.

660

Гоклани И. М. Глобализация благосостояния [Электрон. ресурс]. URL: http://polit.ru/article/2006/01/18/goklany/

661

Игры экономических убийц / под ред. С. Хайата. М.: Претекст, 2008. С. 337.

662

Tax Justice Network. Estimating the Price of Offshore, report 2012 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.taxjustice.net/cms/upload/pdf/The_Price_of_Offshore_Revisited_Presser_120722.pdf.

663

Vital S., Glattfelder J. B., Battiston S. The network of global corporate control [Электрон. ресурс]. URL: arXiv:1107.5728v2 [q-fin. GN] 19 Sep 2011. Для сравнения: корпорации, не связанные с мировым финансовым центром, получают всего около 6% совокупного корпоративного дохода, составляя при этом 60% корпоративного сектора.

664

Игры экономических убийц. С. 63—100.

665

Jersey, Guernsey, Isle of Man, Bermuda, Cayman Islands, Luxembourg, Liechtenstein, – соответствующую статистику смотрите на: http://www.indexmundi.com/.

666

Tax Justice Network. Estimating the Price of Offshore, report 2012.

667

World Bank database [Электрон. ресурс]. URL: http://data.worldbank.org/indicator/NY.GDP.MKTP.CD/countries/1W?display=graph.

668

Global Financial Integrity Report 2011. Illicit Financial Flows from Developing Countries Over the Decade Ending 2009 [Электрон. ресурс]. URL: http://iffdec2011.gfintegrity.org/; Tax Justice Network report, 2012 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.taxjustice.net/cms/upload/pdf/The_Price_of_Offshore_Revisited_Presser_120722.pdf

669

OCC’s Quarterly Report on Bank Trading and Derivatives Activities, Fourth Quarter 2012. Washington, DC 20219.

670

Wedel J. R. Shadow Elite: How the World’s New Power Brokers Undermine Democracy, Government, and the Free Market. N. Y.: Basic Books, 2009.

671

Bank for International Settlement, 81st Annual Report. Basel, 2010—2011. P. 43.

672

International Monetary Fund, World Economic Outlook Database-October 2010.

673

Коммерсантъ-Власть, №47 (1001), 26.11.2012 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.kommersant.ru/doc/2071604.

674

China and the Transformation of Global Capitalism. Ed. by Ho-fung Hung. The Johns Hopkins University Press, Baltimore, 2009. P. 188—199.

675

Bank for International Settlement, 76th Annual Report. Basel, 2005—2006. P. 144; Bank for International Settlement, 81st Annual Report. Basel, 2010—2011. P. 31.

676

Мосяков Д. В. Некоторые аспекты политики Китая в Юго-Восточной Азии в прошлом и настоящем // Юго-Восточная Азия: актуальные проблемы развития. М.: Ин-т востоковедения РАН, 2011. С. 5—17.

677

International Monetary Fund, World Economic Outlook Database, April 2010: Nominal GDP list of countries. Data for the year 2009.

678

Нужно отметить, что большая часть капитала импортируется и экспортируется из/в самих европейских стран, т. к. учитывается импорт/экспорт национальных государств. Таким образом, для ЕС импорт/экспорт капитала носит по большей части внутренний характер.

679

UNCTAD, World Investment Report 2007: Transnational Corporations, Extractive Industries and Development. Annex, Table B1.

680

UNCTAD, World Investment Prospects Survey 2009—2011, 2009. P. 50.

681

UNCTAD, World Investment Report, 2012. P. 60, 42.

682

Рифкин Д. Третья промышленная революция: как горизонтальные взаимодействия меняют энергетику, экономику и мир в целом. М.: Альпина нон-фикшн, 2014.

683

Eurostat. Net international investment position in % of GDP, 2001—2011 [Электрон. ресурс]. URL: http://epp.eurostat.ec.europa.eu/tgm/refreshTableAction.do?tab=table&plugin=1&pcode=tipsii10&language=en; Current account balance in % of GDP, 2001—2011, URL: http://epp.eurostat.ec.europa.eu/tgm/table.do?tab=table&init=1&plugin=1&language=en&pcode=tipsbp10&tableSelection=1; General government gross debt (Maastricht debt) in % of GDP, 2001—2011, URL: http://epp.eurostat.ec.europa.eu/tgm/table.do?tab=table&init=1&plugin=1&language=en&pcode=tipsgo10&tableSelection=1

684

Доклад Стиглица. С. 89—108.

685

George S. End financial control of European governance [Электрон. ресурс]. URL: http://www.tni.org/interview/end-financial-control-european-governance.

686

Reuters – U. S. to pump $250 bln into banks, economies struggle [Электрон. ресурс]. URL: http://www.reuters.com/article/2008/10/14/us-financial-idUSTRE49A36O20081014.

687

Данные Consensus Forecast [Электрон. ресурс]. URL: http://www.consensuseconomics.com/forecast_surveys/corporate_profit_forecasts.htm

688

[Электрон. ресурс]. URL: http://www.nytimes.com/2011/01/09/week-inreview/09powell.html?_r=1&pagewanted=all;URL: http://www.bloomberg.com/news/2010-11-30/european-companies-with-700-billion-set-to-ease-deal-deadlock.htmlUNCTAD, World Investment Report, 2012. P. 26

689

Табах А. Исландская сага о дефолтах // Forbes.ru [Электрон. ресурс]. URL: http://m.forbes.ru/article.php?id=53181.

690

UNCTAD. World Investment Report. 2011. P. 3, 5, 22.

691

Дункан Р. Кризис доллара. С. 323—324.

692

Хантингтон С. Столкновение цивилизаций // Полис. 1994. №1. С. 33—48.

693

Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Междунар. отношения, 1998. С. 44—50, 150—163; Бжезинский З. Выбор. Глобальное господство или глобальное лидерство. М.: Междунар. отношения, 2005. С. 117—171.

694

Киссинджер Г. Дипломатия. М.: Ладомир, 1997. С. 45—55.

695

Предпочтение этим авторам (Хантингтон, Бжезинский, Киссинджер) отдается здесь, поскольку они были или являются непосредственно вовлеченными в экспертизу и управление внешней политикой США. Анализируемая здесь стратегия приводится потому, что она отвечает политическим интересам США по разделению сообществ Евразии, опираясь на существующие конфликты и противоречия между ними. Это не означает, что действующие эксперты и политики должны поддерживать подобный ход мыслей и действий. Однако рациональность поведения сообществ, их стратегическая политико-экономическая ситуация зависят вовсе не от мнения президентов, дипломатов или генералов. Эта рациональность выстраивается наложением долгосрочных экономических и политических процессов, на которые невозможно осознанно реагировать, и коротких, сиюминутных задач, которыми озабочены политики. То есть не администрация в Вашингтоне определит поведение США и их союзников (или противников), а стратегическая ситуация политико-экономической коммуникации – тот самый Другой, которого невозможно присвоить, но можно определить по вызываемым им эффектам.

696

Pehrson C. J. String of Pearls: Meeting the Challenge of China’s Rising Power Across the Asian Littoral. Strategic Studies Institute. 2006 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.strategicstudiesinstitute.army.mil/pubs/display.cfm?pubID=721

697

Pollack K. M. and others. Which Path to Persia? Options for a New American Strategy Towards Iran. Analysis Paper №20. The Saban Center for Middle East Policy at The Brookings Institution, June 2009; КренигМ. Время атаковать Иран. Почему военная операция – наименьшее из всех зол // Россия в глобальной политике. 2012. №1 ( Kroenig M. Time to Attack Iran. Why a Strike Is the Least Bad Option. Foreign Affairs. 2012. №1).

698

Правительство Саудовской Аравии в 2011—2012 гг. предлагало резко снизить цены на нефть для оказания воздействия на Иран // Коммерсантъ. №4 (958). 30.01.2012.

699

В 2012 г. страны Аравийского полуострова будут защищены от Ирана американской системой противоракетной обороны, в случае войны углеводороды будут транспортироваться по сухопутным трубопроводам // Коммерсантъ. №55 (4840). 29.03.2012; Коммерсантъ-Online. 06.04.2012 [Электрон. ресурс]. URL: http://kommersant.ru/doc/1909805; Коммерсантъ Власть. №30 (984). 30.07.2012

700

Semple M., Farrell T., Lieven A., Chaudhuri R. Taliban Perspectives on Reconciliation // Briefing Papers of the Royal United Services Institute. September. 2012 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.rusi.org/downloads/assets/Taliban_Perspectives_on_Reconciliation.pdf

701

Гушер А. Частные военные компании и их роль в политике и практике некоторых государств. Новое восточное обозрение [Электрон. ресурс]. URL: http://journal-neo.com]; Афганистан перешел в частные руки // Коммерсантъ. №112 (4412). 25.06.2010.

702

Программы «количественного смягчения» ФРС США QE1, QE2, QE3 и меры ЕЦБ по выкупу корпоративных и государственных облигаций начиная с 2009 г.

703

Soros G. The New Paradigm for Financial Markets. The Credit Crisis of 2008 and What It Means. N. Y.: Public Affairs, 2008. P. 124.

704

См. [Электрон. ресурс]. URL: http://www.bloomberg.com/news/2012-03-28/asia-set-to-double-reserve-pool-as-europe-squeezes-imf-economy.html

705

Bank for International Settlement, 82nd Annual Report. Basel, 2011—2012. P. 42—49.

706

Анализ и замечания по поводу случая Исландии см.: http://www.washingtonsblog.com/2012/08/top-economists-iceland-did-it-right-everyone-else-is-doing-it-wrong.html

707

Уроки Европы для стран «группы двадцати». Вольфганг Шойбле о финансовой повестке G20 в Москве // Коммерсант. №28 (5059). 15.02.2013.

708

Lombard Odier: Мировой экономике нужны реформы, а не печатный станок: пресс-конференция главного экономиста банка Lombard Odier & Cie П. Марсона [Электрон. ресурс]. URL: http://quote.rbc.ru/topnews/2012/10/15/33792345.html[http://quote.rbc.ru/topnews/2012/10/15/33792345.html].

709

Kaplan R. How We would Fight China. The Atlantic Monthly [Электрон. ресурс]. URL: http://www.theatlantic.com/magazine/archive/2005/06/how-we-would-fight-china/3959/[http://www.theatlantic.com/magazine/archive/2005/06/how-we-would-fight-china/3959/]; Emmott B. Rivals. How the Power Struggle Between China, India, and Japan Will Shape Our Next Decade. Boston, Mariner Books, 2009. 256—258.

710

Vanaik A. Misconceiving Asia. New Left Review. September—October 2009. №59. P. 138—144.

711

Павловский Г. Система РФ в войне 2014 года. De Principatu Debili. М.: Европа, 2014.

712

Статистика Банка России [Электрон. ресурс]. URL: http://www.cbr.ru/statistics/credit_statistics/print.asp?file=capital.htm[http://www.cbr.ru/statistics/credit_statistics/print.asp?file=capital.htm].

713

Немцов Б., Милов В. Путин. Коррупция 2 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.putin-itogi.ru/putin-korrupciya-2/#4[http://www.putin-itogi.ru/putin-korrupciya-2/#4]; Мониторинговая экспертная группа. Власть семей—2011 [Электрон. ресурс]. URL: h http://election2012.ru/reports/1/]ttp://election2012.ru/reports/1/[http://election2012.ru/reports/1/] [[http://election2012.ru/reports/1/].

714

Белановский С., Дмитриев М. Политический кризис в России и возможные механизмы его развития. М.: Центр стратегических разработок, 2011.

715

Clinton vows to thwart new Soviet Union. Financial Times, December 6, 2012 [Электрон. ресурс]. URL: http://www.ft.com/intl/cms/s/0/a5b15b14-3fcf-11e2-9f71-00144feabdc0.html#axzz2EOJR83hc[http://www.ft.com/intl/cms/s/0/a5b15b14-3fcf-11e2-9f71-00144feabdc0.html#axzz2EOJR83hc].

716

Тодд Э. После Империи. Pax Americana – начало конца. М.: Междунар. отношения, 2004. С. 75—76.

717

Гобсон Д. Империализм. С. 249.

718

Nye J. S. Jr. Soft Power: The Means to Success in World Politics. Public Affairs, 2004.

719

Wolf M. Fixing Global Finance. Baltimore, The Johns Hopkins University Press, 2008. P. 175.

720

Haddick R. This Week at War: What Is NATO Good For? // Foreign Policy. February 3. 2012.

721

European Union and new regionalism: regional actors and global governance in a post-hegemonic era / ed. by Telo M. Ashgate Publishing Limited, 2007.

722

Clinton H. America’s Pacific Century // Foreign Policy. November 2011.

723

Trans-Pacific Strategic Economic Partnership Agreement. См.: Урляпов В. Ф. «Новое пришествие США в Юго-Восточную Азию» // Юго-Восточная Азия: актуальные проблемы развития. М.: Ин-т востоковедения РАН, 2011. С. 19—30.

724

Мосяков Д. В. «Мягкая сила» в политике Китая в Юго-Восточной Азии // Новое восточное обозрение [Электрон. ресурс]. URL: http http://www.ru.journal-neo.com/node/448]://[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]www[http://www.ru.journal-neo.com/node/448].[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]ru[http://www.ru.journal-neo.com/node/448].[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]journal[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]-[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]neo[http://www.ru.journal-neo.com/node/448].[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]com[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]/[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]node[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]/448[http://www.ru.journal-neo.com/node/448]; [ Мосяков Д. В. Некоторые аспекты современных американо-китайских отношений в АТР // Новое восточное обозрение [Электрон. ресурс]. URL:http://www.ru.journal-neo.com/node/117399[http://www.ru.journal-neo.com/node/117399].

725

Nonalignment 2.0. A Foreign and Strategic Policy for India in the Twenty First Century [Электрон. ресурс]. URL: http://www.cprindia.org/sites/default/files/NonAlignment%202.0_1.pdf[http://www.cprindia.org/sites/default/files/NonAlignment%202.0_1.pdf].

726

Engdahl W. F. China’s Land Bridge to Turkey creates new Eurasian Geopolitical Potentials [Электрон. ресурс]. URL: http://www.voltairenet.org/article173827.html

727

Батай Ж. Суверенность // Проклятая часть. Сакральная социология. М.: Ладомир, 2006. С. 313.

728

Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-пресс-Ц, 2000. С. 31—32.

729

Аристотель. Политика. С. 90.

730

Matheron A. The Theoretical Function of Democracy in Spinoza and Hobbes; Negri A. Reliqua Desiderantur: A Conjecture for a Definition of the Concept of Democracy in the Final Spinoza // (ed.) Montag W., Stolze T. The New Spinoza. Minneapolis. London: University of Minnesota Press, 1998. P. 215 – 216, 230 – 234.

731

Balibar E. Spinoza, the Anti-Orwell // Masses, Classes, Ideas: Studies on Politics and Philosophy Before and After Marx. L.: Routledge. 1994. P. 16, 27, 33.

732

Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.: Владимир Даль, 2006. С. 189—193.

733

Агамбен Д. Homo Sacer. Чрезвычайное положение. М.: Европа, 2011. С. 54—65.

734

Спиноза Б. Политический трактат // Сочинения. Т. 2. С. 252.

735

Balibar E. Spinoza and Politics. L.; N. Y.: Verso, 2008. P. 59—64.

736

Ротбард М. Этика свободы. С. 12—18 [Электрон. ресурс]. URL: http://libertynews.ru/node/142.

737

Фуко М. Безопасность, территория, население. С. 182—183.

738

Платон. Политик // Сочинения: в 3 т. Т. 3. Ч. 2. М.: Наука, 1972. С. 25.

739

Остром Э. Управляя общим: эволюция институтов коллективной деятельности. М.: ИРИСЭН, Мысль, 2010. С. 175—197.

740

Hardt M., Negri A. Commonwealth. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2009. P. 39—46, 50—56.

741

Ротбард М. Власть и рынок: государство и экономика. Челябинск: Социум, 2010. С. 1—15.

742

HardtM., NegriA. Commonwealth. P. 249—260.

743

Нозик Р. Анархия, государство и утопия. М.: ИРИСЭН, 2008. С. 121—157.

744

Balibar E. Spinoza and Politics. P. 114—124.

745

АгамбенД. Homo Sacer. Чрезвычайное положение. С. 115—130.

746

Риман Б. О гипотезах, лежащих в основании геометрии / ред. А. П. Норден; Об основаниях геометрии. Сборник классических работ по геометрии Лобачевского и развитию ее идей. М.: Гос. изд-во технико-теорет. лит., 1956. С. 310—311.

747

Delanda M. Intensive Science and Virtual Philosophy. L.; N. Y.: Continuum, 2004. P. 27.

748

Бергсон А. Творческая эволюция М.: Кучково Поле, 2006. С. 286—300.

749

Делез Ж. Различие и повторение. С. 256—261.

750

Delanda M. Intensive Science and Virtual Philosophy. P. 14—17.

751

Керимов Т. Х. Социальная гетерология. С. 111—119.

752

Lyotard J.-F. Discourse, Figure. P. 268—276.

753

Лейбниц Г. В. Монадология // Сочинения: в 4 т. Т. 1. С. 413, 421—422.

754

Макклоски Д. Н. Риторика экономической теории // Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания. М.: Издат. дом Высш. шк. экономики, 2011. С. 294—320.

755

Блок М. Апология истории. М.: Наука, 1973; Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. РИО БГК им. И. А. Бодуэна де Куртенэ, 2000. С. 115—142.

756

Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. С. 7—33.

757

Рикер П. Живая метафора // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С. 435—444.

758

Том Р. Структурная устойчивость. М.: Логос, 2002. С. 245 – 247.

759

Derrida J. White Mythology: Metaphor in the Text of Philosophy // Margins of Philosophy. The Harvester Press Limited, 1982. P. 261—271.

760

ХофштадтерД. Гедель, Эшер, Бах: эта бесконечная гирлянда. Самара; Москва, 2000. С. 666—675.

761

Lyotard J.-F. Discourse, Figure. P. 3—7.

762

Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное. С. 202—203, 210—211.

763

Женнет Ж. Фигуры: в 2 т. Т. 1. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1998. С. 206—209.

764

Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. С. 164—176.

765

Веккер Л. М. Психика и реальность: единая теория психических процессов. М.: Смысл, 1998. С. 473—474.

766

Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. Вып. 1. М.: Изд-во иностр. лит., 1960. С. 305.

767

Деррида Ж. Сила и значение // Письмо и различие. М.: Академ. проект, 2000. С. 42—45.

768

Гуссерль Э. Начало геометрии. Введение Жака Деррида. М.: Ad Marginem, 1996.

769

Мандельброт Б. Фрактальная геометрия природы. М.: Ин-т компьют. исслед., 2002. С. 35—37.

770

Юм Д. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1965. С. 92—99.

771

Лейбниц Г. В. Переписка с Кларком // Сочинения: в 4 т. Т. 1. С. 440—441.

772

Аристотель. Метафизика. Ростов н/Д.: Феникс, 1999. С. 12—15, 430.

773

Mayr E. Teleological and Teleonomic: A New Analysis. Boston Studeis in the Philosophy of Science. Vol. XIV. 1974. P. 91—117.

774

Guattari F. Molecular Revolution: Psychiatry and Politics. New York City: Puffin, 1984. P. 111—119.

775

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Ин-т экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. С. 32.

776

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? С. 48—54.

777

RuyerR. Néo-finalisme. Paris: PUF, 1952. P. 80—117.