Тёмная Вестница

Глава 1, банкротство

Суббота, 29 августа, Грань Эль

Красные бумажки были повсюду. На рамах картин, на антикварных вазах, на столах и на каждом стуле в моём трёхэтажном доме – «Изъято», «Изъято», «Изъято».

Я смотрела в зеркало, на зеркале тоже был красный прямоугольник с печатью банка «Джи-Финанс», сегодняшней датой и моей фамилией, унизительно сокращённой для межмирового паспорта – эль'Хирн. Ниже была графа «оценочная стоимость», там была сумма в межмировых единицах, ниже графа «фактическая стоимость», пока пустая.

«Пока.»

Завтра суетливый менеджер нацарапает там кривые цифры, сделает отметку в одной из своих залапанных бумажек, и распорядится уносить. Двое грузчиков, не говорящих по-эльфийски, подцепят бесценный антиквариат специальными поясами, поднимут и покосолапят отсюда вон, и мы больше никогда не увидимся. Ни с грузчиками, ни с антиквариатом, ни с менеджером. Всё кончится завтра.

Красные бумажки облепили комнату, похожие на тропических бабочек, я видела их в зоопарке – чёрно-алый рой из тысяч шевелящихся крыльев, усов и лап. Они прилетали из экваториальных широт, откладывали личинки и умирали, а потом из этих личинок появлялись гусеницы и выедали подчистую огромные площади леса, оставляя сухие безжизненные остовы деревьев, как после пожара.

«Завтра.»

Я медленно подняла голову, обводя комнату взглядом – блестящий золотистый шёлк, вышитые райские птицы, драгоценное розовое дерево с перламутровой инкрустацией, мамин портрет в бабушкином платье, красная бумажка в углу рамы.

«Завтра там будет тёмный прямоугольник шёлка, не привыкшего к солнечному свету. И мне будет нечего туда повесить.»

Я достала телефон и сняла мамин портрет на камеру – жалкое подобие великой картины.

«Не чтобы сохранить, а чтобы запомнить. Всё проходит – богатство, знатность, уверенность в завтрашнем дне. Всё. Теперь эта истина со мной навсегда.»

Где-то над головой раздался удар и звон – очередная ваза превратилась в осколки, я сделала музыку громче.

Телефон мне подарили до того, как я узнала о банкротстве, и это случилось на другой Грани, так что красной бумажки на нём не было.

От меня так тщательно скрывали наше бедственное положение, что я начала догадываться только тогда, когда распаковала вещи в своей комнате в пансионе, и увидела в одном из сундуков гору фамильных драгоценностей. В пансионе была форменная одежда, и надевать любые украшения строго запрещалось, поэтому вариантов было только два – либо мама перепутала наш багаж, либо...

Сейчас мои сундуки стояли горой у стены, на них были таможенные пломбы и жёлтые бумажки с надписью: «Детские вещи», их нельзя было продавать, и мама устроила целый театр перед приставами, требуя не тянуть свои грязные ручонки к «детским» вещам двадцатилетней дочери.

Фигура у меня не менялась уже года три, и за эти три года я обзавелась множеством очень дорогих платьев, сейчас уложенных в сундуки с жёлтыми бумажками.

«Это всё поедет со мной в Академию.»

Позавчера меня забрала из пансиона тётя Айну, прекрасная эльфийка, ставшая прекрасной исполнительницей какого-то важного проекта своего важного мужа. Я не вникала в её работу, да и она сама не горела желанием кого-либо в неё посвящать, отшучиваясь в ответ на любопытство. Она всегда привозила мне подарки из других Миров, а я принимала их без вопросов о том, как это согласуется с таможенной политикой нашей Грани – мы прекрасно друг друга понимали.

Она была старше моей матери на полтысячелетия, и называла её «милое дитя», как и меня. Маму это раздражало, меня – нет. Тётя была единственной, кто видел во мне ребёнка. И мы с ней были так удивительно похожи, что со стороны можно было подумать, что я прихожусь дочерью ей, а не своей матери – тёмная зелень волос, светлая зелень глаз, золотисто-оливковая кожа – оттенки совпадали идеально, я могла брать её косметику, она могла подбирать мне украшения, примеривая на себя. Рядом с моей фарфорово-белой матерью, мы с тётей выглядели попугаями из джунглей.

«Мама никогда не говорила, что с моей внешностью что-то не так. Но я видела.»

Ей хотелось, чтобы я была больше похожа на неё, или хотя бы меньше похожа на её сестру. Я видела. Но лично меня моё отражение в зеркале всегда устраивало.

Опустив голову, я посмотрела в зеркало, тусклое старинное стекло приглушало краски, превращая малахитовый в пыльно-хвойный, белые тонкие пряди казались седыми.

Я аккуратно отклеила красный прямоугольник от зеркала и приклеила себе на грудь.

«Оценочная стоимость»? Сколько дадите, господа приставы?»

Позавчера тётя забрала меня из пансиона, сказав, что у мамы не получается выкроить время, и мы поехали домой в шикарном двухместном купе, и всю ночь разговаривали, не сомкнув глаз до самого рассвета – всегда приятно поговорить с умной женщиной. В пансионе для благородных девиц жизнь меня таким не баловала, там культивировали тупость. «Женскую мудрость», как они это называли, или «очарование юности», или «милую наивность», или «трогательную неопытность» – слов много, смысл один.

«Ненавижу пансион.»

В детстве он раздражал меня настолько, что я каждый год изобретала всё новые способы вынудить родителей забрать меня оттуда, но ничего не работало, и со временем я смирилась. Каменная твердыня, вросшая в землю по окна первого этажа, старый замшелый замок, три контура стен, неприступных изнутри и снаружи. Он видел войны, голод, эпидемии и Слияние Граней, в нём были комнаты на все случаи жизни, от свадеб до пыток, мне было нечем его удивить. Оттуда было невозможно сбежать, там блокировались все виды магии, и там служили железные наставницы, закалённые множеством поколений юных бунтарок. Каждую осень там запирали четыре сотни разных девочек, и каждую весну выпускали на свободу четыре сотни одинаковых – эта система была отточена тысячелетиями, и никогда не давала сбоев. Сработала и со мной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лет в восемь я перестала угрюмо молчать во время утренней молитвы – я не верила в Великого Создателя, и не собиралась воздавать ему хвалу за хлеб, который оплатили мои родители. За молчание на молитве наказывали лишением десерта, а учитывая, что рацион учениц составлялся с филигранной точностью, позволяющей сохранить юную эльфийскую стройность, небольшое, но регулярное недоедание сказывалось на самочувствии и оценках, с каждым днём всё сильнее сказывалось. Я это знала и понимала, и в какой-то момент продала свой воинствующий атеизм за булочку, трезво рассудив, что не верить можно и молча, а рассказать бессмысленный стишок перед завтраком – не преступление.

А дальше всё покатилось легче и легче – я сдавала позиции в литературе, переставая яростно отстаивать правоту своих любимых книжных героев, и писала в сочинениях то, что учительница хотела там прочитать; сдавала позиции в математике, перестав допытываться, почему же это на ноль делить нельзя, кто запретил, и что случится, если я всё-таки однажды поделю; сдавала позиции в истории, перестав брать десяток учебников разных редакций от разных лет, и сравнивать мельчайшие отличия в формулировках. Я не помню точного момента, когда поняла, что это всё бессмысленно, просто однажды заметила, что перестала это делать, потому что сил оказалось меньше, чем возмущения окружающей несправедливостью.

Я окончательно сдалась в девятнадцать лет, незадолго до выпуска – точно по плану, моя наставница так сказала. Она пригласила меня на чай в свой кабинет, и полтора часа рассказывала обо всём моём обучении, листая папку с моими старыми контрольными и добродушно подшучивая над моими ошибками и категоричностью высказываний. Сказала, что очень довольна своей работой, и что я – один из лучших её проектов. Я не спорила, я вообще уже давно ни с кем не спорила, это всё равно ничего не меняло.

«Мама тоже не спорила. Я думала, она в принципе не умеет.»

На третьем этаже разбилась ещё одна ваза, я сделала музыку ещё громче, почти до боли в ушах – и всё равно слышала крики.

Вчера тётя привезла меня домой в новой машине, я видела её в нашем городе впервые в жизни – вонючий бензиновый монстр, тарахтящий, как ведро с гвоздями. Отвратительное изобретение техномира, заменившее наших мягких, умных лошадей. И разорившее мою семью.

Корпорация «Джи-Транс» пришла на нашу Грань, как те проклятые тропические бабочки, очаровывая трепетанием ярких крыльев, и оставляя после себя мёртвую пустыню, из которой выжали всё. Малого бизнеса в городе вообще не осталось, на каждой крохотной булочной теперь добавился логотип «Джи», и все были счастливы – новое оборудование из техномиров, новые материалы с дальних Граней, глобализация, интеграция, прогресс.

«Лошади в прогресс не вписались.»

Их нельзя проапгрейдить, перепрошить, разобрать и собрать, добавив новые детали – они для этого слишком живые и совершенные. А содержать огромные стада животных, не приносящих пользы, убыточно. Поэтому от них избавились.

Вчера, встретив меня в прихожей, мама попросила подождать в своей комнате и никуда не выходить, пока она за мной не пошлёт, потому что ей нужно со мной поговорить. Но я не послушала – плохая дочь, просто ужасная, разбаловалась в своей Академии Граней, разучилась слепому подчинению. Я решила, что пока она готовится меня принять в малой гостиной, я успею пробежаться до конюшни и увидеть своего Юриэльфейна, моё Белое Облачко, давно превратившееся в белый ураган – с этим конём никто не мог справиться, а мне было не нужно, я любила его без необходимости подчинить, и он отвечал мне тем же.

Но вчера я не вошла в конюшню, потому что увидела в центре двора огромную лужу крови и гору конских голов. Белой среди них не было, пока ещё.

Нервно хихикающий менеджер, стоящий рядом с палачом и отмечающий галочкой строки в документах, объяснил мне, что живодёрни и скотобойни переполнены, часть закрыли из-за несоблюдения санитарных норм, и теперь распоряжения по ликвидации выполняются на местах, а мясо везут сразу на комбинат. А я смотрела в его бумаги и искала там Юриэльфейна, и не могла найти, потому что строки расплывались перед глазами, и думала-думала-думала.

Дальше я почему-то не помню, в памяти был какой-то страшный провал, очень двоякий – мне казалось, я рыдала и ползала по земле, пытаясь зачем-то собрать лошадиную кровь и влить обратно в отрубленные головы, а слуги, видевшие всё со стороны, были уверены, что я вела себя предельно спокойно и уважительно, даже обаятельно.

Потом, вечером, уже после разговора с матерью, конюхи и любопытная кухарка, подсматривавшая из-за угла, рассказали мне на кухне, как ловко я надула менеджера, впарив ему на ходу сочинённую сказку про редчайшую породу сиреневоглазых и белых ларнских верховых, которых в мире настолько мало, что их цена стремится к бесконечности, и он мне каким-то образом поверил, не потребовав ни единого документа.

И моё Облачко не убили. Ему просто прокололи ухо и вдели красную бирку с криво нацарапанным «наименованием» и запредельно огромной «оценочной стоимостью». Завтра его увезут. А я теперь буду каждый день молиться Великому Создателю, в которого не верю, чтобы никто никогда не узнал, что мой Юри – обычный настолько же, насколько могут быть обычными довольно дорогие ларнские верховые, с единственной крохотной поправочкой – он болен. Его белая шкура и сиреневые глаза – генетическое отклонение, из-за которого у него проблемы со зрением и нахождением на солнце. Я на нём каталась только в сумерках, и только по очень хорошим дорожкам, потому что он плохо видел. Кроме меня, на нём не катался никто, потому что он никому не доверял настолько, чтобы бежать практически вслепую, а сил сопротивляться ему хватало – ноги, в отличие от глаз, у него были в полном порядке.

Когда мать за мной послала, я разговаривала с менеджером об автомобилях, он расплывался в улыбке и расхваливал иномирские новшества так сладко, как будто хотел мне их продать, а я слушала и улыбалась, мечтая вырвать его лживый язык.

Потом был разговор с мамой, которого я почти не помню, помню только ощущение бесконечно льющегося на меня страха и вранья. О том, что у нас «временные трудности», о папе, который «обязательно что-нибудь придумает», и о жизни, которая «со временем наладится». А если вдруг не наладится, то было бы прекрасно мне выйти наконец-то замуж, а то давно пора, двадцать первый год пошёл, того и гляди, засижусь в старых девах.

«Сказала вечная эльфийка, которая вышла замуж в сто сорок шесть.»

Я сидела молча и прямо, как привыкла за тринадцать лет в пансионе, и успела отвыкнуть за год в Академии Граней. Слушала, думала, ощущала стыд, презрение и парадоксальную гордость, за то, что могу просто сидеть прямо и молча, когда мир рушится мне на голову, и даже моя мама дрожит в истерическом ужасе, плохо скрываемом за оптимизмом.

Она отпустила меня отдыхать, предупредив, чтобы я не трогала красные бумажки, которые ещё понадобятся менеджерам для каких-то их менеджерских дел, и даже не думала распаковывать чемоданы, и ни в коем случае не срывала таможенные бирки, которые доказывают, что эти вещи были со мной всё лето, и следовательно, они мои.

Я пролежала в постели до утра, слепо глядя в потолок, а утром приставы пришли опять, целая армия мерзко потирающих ручонки «менеджеров», которые ходили по моему дому и смотрели на бывшие мои вещи как на будущие свои комиссионные, и клеили, клеили, клеили свои красные бумажки.

Они ушли ровно в шесть вечера, пообещав прийти завтра, мама распорядилась подавать ужин, а кухарка, дрожа от страха, прошептала ей, что не может – приставы упаковали сервизы и опечатали коробки. Папа хлопнул дверью и ушёл наверх, мама шёпотом отругала кухарку за своеволие – подобные вопросы не должны касаться папы, – и ушла разбираться, сказав мне, чтобы я ждала здесь. Я ждала.

Через время наверху раздался первый порыв ветра, за которым через время последовала буря, которую я решила не слушать – наушники стали моими лучшими друзьями с тех пор, как я вошла вчера в родной дом. Музыка была иномирская, но слова я понимала – пели на одном из межмировых человеческих, он входил в программу моего обучения в пансионе.

«Знали бы мои наставницы, что я буду использовать полученные от них знания для того, чтобы слушать вульгарные песни из миров низших рас.»

Песня была о любви, которая закончилась, исполнительница выгоняла бывшего любимого из своего дома, изо всех сил убеждая слушателей, что расставание её не сломило. Лично я ей верила, и мечтала тоже иметь столько моральных сил.

«А может быть, всё дело в том, что у неё есть дом, в котором она хозяйка, и может в любой момент вышвырнуть оттуда любого неугодного гостя.»

На третьем этаже хлопнула дверь, тяжёлые папины шаги простучали по лестнице, я немного развернулась, чтобы видеть в тусклом зеркале входную дверь за своей спиной, сняла наушники, отклеила красный прямоугольник с груди и вернула на зеркало.

Дверь распахнулась, обе створки ударились об отбойники, в проёме появился папа, красный, злой и распухший, обличающе ткнул в меня пальцем и крикнул:

– Довольна?!

Я медленно обернулась и изобразила на лице лёгкое удивление, он сделал ко мне два быстрых шага, остановившись в центре комнаты, и опять указал на меня обвиняющим жестом:

– Езжай в свою Академию, давай, разори отца окончательно! Проклятый «Джи-Транс» последнюю рубаху содрал, давай и ты теперь последние штаны сними с меня!

– Я сделала что-то не так, папа? – ровно спросила я, заставив его затрястись ещё сильнее и обвиняюще ткнуть пальцем в мамин портрет, а потом опять в меня, как будто подчёркивая нашу с мамой одну на двоих вину:

– Ты такая же, как твоя мать! Точно такая же, вас только деньги интересуют, обеих! Одна продалась за хрустальный дворец, и вторую хочет продать побыстрее, пока не испортилась! Да подороже, да не чёрте кому! Принца ей подавай, шейха, императора! А не сильно жирно нам, посконным, императора, а? Сама-то не за императора вышла, и ничего, жива-здорова! А?!

Он рывком шагнул ко мне, и я почти поверила, что он сейчас ударит, хотя он меня никогда раньше не бил, и маму не бил, никогда. Но в этот момент мне этого почти хотелось – пусть, будет отличный повод его возненавидеть, чтобы перестать испытывать этот унизительный стыд просто за то, что мы каким-то образом родственники.

В дверях появилась мама, тонкая, белая и совершенная, как всегда, смерила отца обречённо-презрительным взглядом и тихо сказала:

– Прекрати позориться, будь любезен. Мы уже всё решили, просто отдохни и ложись спать, хватит на сегодня разрушений. Я распоряжусь подать ужин в твою спальню через полчаса, иди.

Отец выдохнул, медленно сдуваясь до состояния вялого бурдюка, в котором воды осталось на глоток. Я смотрела на него спокойно, как будто впервые в жизни видела – старый, седой, больная спина, наметившееся брюшко, трясущиеся руки, неуверенные ноги.

«Как мама вообще умудрилась на него посмотреть? Как она умудрилась меня зачать, неужели они правда делили постель хоть раз?»

Отец махнул рукой и вышел из комнаты, сгорбленный и потерянный, как будто пьяный и похмельный одновременно. Мама пропустила его, потом обратилась ко мне, с неестественной улыбкой:

– И ты иди в комнату, дорогая, поужинай и ложись пораньше, день был очень тяжелый, а тебе завтра рано вставать, нужно отдохнуть как следует. Я зайду пожелать тебе спокойной ночи.

– Хорошо, мама.

Она вышла и позвонила в колокольчик, вызывая прислугу – наверху нужно убрать. А я встала и пошла в свою комнату. Мамино «зайду пожелать спокойной ночи» означало, что она придёт в халате, отошлёт слуг, и у нас будет серьёзный разговор. Я уже начинала догадываться, о чём.

«Ты продалась за хрустальный дворец, мама, а я продамся за каменный трёхэтажный дом. Мельчаем.»

Я шла по коридору, скользя взглядом по веренице красных прямоугольников на картинах, и пыталась представить, на что будет похож мой будущий муж, если между мамой и папой такая катастрофическая разница.

***