Тёмный Принц

Дэвид Геммел. Тёмный Принц КНИГА ПЕРВАЯ, 352-й год до Н.Э.

Золотоволосый ребенок сидел один, как обычно, и гадал, погибнет сегодня его отец или нет. На некотором расстоянии, за дворцовым садом, его нянька разговаривала с двумя стражами, которые охраняли его в дневное время. Солдаты, суровоглазые воины, не смотрели на него и нервно отстранялись, когда он появлялся рядом.

Александр привык к такой реакции. В свои четыре года он уже понимал это.

Он с грустью вспоминал события трехдневной давности, когда его отец, снарядившись на войну, подошёл к нему в этом самом саду, в сияющем на солнце нагруднике. Доспех был так прекрасен, что Александр протянул руку, чтобы потрогать сверкающие железные пластины, обрамленные золотом, с шестью золотыми львами на груди. Но когда он потянулся к ним рукой, Филипп резко отстранился.

— Не трогай меня, парень! — проворчал он.

— Я не пораню тебя, Отец, — прошептал принц, глядя снизу вверх на обрамленное черной бородой лицо с ослепшим правым глазом, похожим на огромный опал под уродливым шрамом на лбу.

— Я пришел попрощаться, — буркнул Филипп, — и сказать, чтобы ты был прилежным. Учи уроки как следует.

— Ты победишь? — спросил ребенок.

— Победа или смерть, парень, — ответил Царь, встав на колено, чтобы посмотреть сыну в лицо. Он, казалось, смягчился, хотя выражение его лица оставалось напряженным. — Есть на свете такие, кто не верит, что я одержу победу. Они помнят, что Ономарх взял верх во время последней нашей схватки. Но… — его голос понизился до шепота, — когда стрела вонзилась мне в глаз при осаде Метоны, они говорили, что я не жилец. Когда я свалился с лихорадкой во Фракии, эти люди клялись, что сердце мое остановилось. Но я македонянин, Александр, и я так просто не умру.

— Я не хочу, чтобы ты умирал. Я тебя люблю, — произнес ребенок.

Лишь на мгновение лицо Филиппа смягчилось, рука его поднялась, словно бы для того, чтобы погладить сына по голове. Но мгновение миновало, и Царь поднялся на ноги. — Будь молодцом, — сказал он. — Я буду… думать о тебе.

Звук детского смеха вернул Александра из воспоминаний в настоящее. Он слышал, как за садовыми стенами играли дворцовые ребятишки. Вздохнув, он пошел посмотреть, какую игру они затеяли в этот раз. Должно быть, то была Черепашья Охота или Прикосновение Гекаты. Иногда он наблюдал за ними из окна своей комнаты. Одного из ребят выбирали на роль Гекаты, богини смерти, и он должен был искать остальных, найти, где они спрятались, дотронуться и превратить в рабов. Игра продолжалась до тех пор, пока все ребята не будут найдены и превращены в рабов Смерти.

Александр вздрогнул, несмотря на яркое солнце. Никто не звал его играть в такую игру. Он посмотрел на свои маленькие руки.

Он не хотел, чтобы пес умер; он любил щенка. И он очень старался, всегда сосредотачиваясь на том, чтобы, когда гладит собаку, его сознание было спокойным. Но однажды игривый песик кинулся на него, сбив с ног. В этот миг рука Александра метнулась сама собой, легонько стукнув животное по шее. Внезапно пес упал, глаза его остекленели, лапы задергались. Он умер за считанные секунды, но, хуже того, он разложился в считанные минуты, и сад тут же наполнился смрадом.

"Я не виноват", — хотел сказать мальчик. Но он знал, что это была его вина; знал, что на нем лежит проклятие.

В кронах деревьев запели птицы, и Александр улыбнулся, глядя на них. Закрыв свои зеленые глаза, мальчик позволил их пению проникнуть в себя, заполнить свое сознание, смешавшись с его собственными мыслями. Тогда песни стали обретать одному ему понятные смыслы. Не слова, но чувства, страхи, маленький гнев. Птицы галдели, предупреждая друг друга.

Александр посмотрел вверх и запел: — Мое дерево! Мое дерево! Убирайся! Убирайся! Мое дерево! Мое дерево! Лети прочь, не то убью!

— Дети не должны петь об убийстве, — строго сказала ему няня, которая появилась поблизости, но держалась, как всегда, на некотором отдалении.

— Об этом поют птицы, — возразил он.

— Тебе надо внутрь, солнце слишком припекает.

— Но ребята еще играют за стеной, — возразил он. — И мне нравится сидеть здесь.

— Ты сделаешь, как тебе велят, юный принц! — бросила она. Глаза его сверкнули, и он почти слышал, как темный голос внутри него шепчет: "Причини ей боль! Даруй ей смерть!" Он тяжело сглотнул, силой воли подавляя накатившую волну гнева.

— Уже иду, — мягко ответил он. Встав со скамьи, он подошел к няне, но та поспешно отошла, пропустив его вперед, и сопроводила его до покоев. Дождавшись, когда она уйдет, Александр выскользнул в коридор и пробежал к покоям матери, приоткрыв дверь и юркнув внутрь.

Олимпиада была одна, и она улыбнулась, раскрывая ему объятия. Он подбежал и обнял ее, прижавшись лицом к ее теплой груди. Он знал, что не было никого на свете красивее, чем его мать, и отчаянно вцепился в нее.

— Ты горяч, — сказала Олимпиада, откинув его золотые волосы и погладив лоб. Она наполнила кубок холодной водой и дала ему, наблюдая, как он жадно пьет.

— Как прошли твои сегодняшние уроки? — спросила она.

— Уроков не было, Матушка. Стагра заболел. Если бы у меня был пони, он бы умер?

Он увидел боль в ее лице, перед тем как она обхватила его руками, поглаживая по спине. — Ты не демон, Александр. У тебя великий дар; ты будешь великим человеком.

— Но пони умрет?

— Думаю, может умереть, — предположила она. — Но когда ты станешь старше, то научишься управлять… Талантом. Потерпи.

— Я не хочу никого и ничего убивать. Вчера ко мне на руку слетела птица. Она долго сидела у меня на руке, прежде чем улететь. И не умерла. Правда!

— Когда твой отец вернется в Пеллу, мы все поедем к морю, и будем кататься на лодках. Тебе понравится. Мы будем плавать и наслаждаться прохладным ветром.

— Он вернется? — спросил Александр. — Кто-то говорил, что он погибнет в битве с фокейцами. Говорят, что удача его иссякла, и боги покинули его.

— Шшшш! — прошептала мать. — Неразумно произносить вслух такие мысли. Филипп — великий воин, и у него есть Парменион.

— Фокейцы одолели его прежде, два года назад, — сказал мальчик. — Две тысячи македонян тогда погибли. А теперь афиняне высадились на нашем побережье, и фракийцы обратились против нас.

Она кивнула, тяжело вздохнув. — Ты слишком много всего слушаешь, Александр.

— Я не хочу, чтобы он умер… хоть он и не любит меня.

— Ты не должен так говорить! Никогда! — вскричала она, схватив его за плечи и с силой встряхнув. — Никогда! Он любит тебя. Ты его сын. Его наследник.

— Мне больно, — прошептал он со слезами на глазах.

— Прости, — сказала она, заключив его в объятия. — Так много всего, о чем я хочу тебе рассказать; многое объяснить тебе. Но ты еще слишком мал.

— Я пойму, — заверил он ее.

— Знаю. Поэтому и не могу тебе этого сказать.

Они еще немного посидели в молчании, Александр согрелся и задремал у матери на руках. — Теперь я вижу их, — пробормотал он сонным голосом. — Вот равнина, покрытая лиловыми и желтыми цветами. И там Отец в своей золоченой броне. Он стоит рядом с серым скакуном, Ахеем. А вон там враги. О, Матушка, их тысячи. Я могу разглядеть их щиты. Смотри! Вот знак Спарты, а там Сова Афин, и… а этого знака я не знаю, но вижу также эмблемы Фер и Коринфа… так много. Как сможет Отец побить их всех?

— Не знаю, — прошептала Олимпиада. — А что там происходит сейчас?

— Начинается битва, — ответил ребенок.

Филипп Македонский почесал шрам над ослепшим правым глазом и посмотрел на фокейские боевые порядки в полумиле впереди. На равнине собралось более двадцати тысяч пехоты, тысяча кавалеристов была расположена с тыла и с правого фланга от основной силы. Он перевел взор на македонские полки, на пятнадцать тысяч пехотинцев, собравшихся в центре, и трехтысячную кавалерию — слева и справа от центра.

Всюду росли цветы, лиловые и желтые, белые и розовые, и в этот миг Царю показалось почти невероятным, что через несколько минут сотни — а может и тысячи — мужчин полягут здесь мертвыми, и их кровь впитается в землю. Он почувствовал, с некоторой опаской, что возможно это будет преступлением против богов красоты, когда все эти цветы окажутся втоптаны в пыль, на которой росли бледные травы Греческой Равнины. "Не будь глупцом," — сказал он себе. — "Ты избрал эту местность своим полем битвы." Местность была ровной и словно создана для кавалерии, а Филипп теперь командовал фессалийскими копейщиками, лучшими конными воинами во всей Греции.

Два дня тому назад, молниеносно пересекшая реку Пеней по мелководью армия Македонии застала врасплох защитников портового города Пагасы. Город был взят за три часа. На рассвете занявшие бастионы македоняне увидели флот афинских боевых трирем, тайком пересекающий залив. Но поскольку Пагаса была взята, триремам некуда было причалить, и воины, которые плыли на них, не могли добраться до неприятеля. Ближайшая подходящая для высадки береговая линия была отсюда в одном дне морского пути и в четырех днях — сухопутного, так что ко времени, когда афинские солдаты высадятся, сражение уже будет кончено.

Теперь, с защищенным от афинской атаки тылом, Филипп чувствовал себя более уверенно перед предстоящей битвой. На этот раз Ономарху некуда было спрятать свои гигантские катапульты; не было высоких, поросших лесом гор, из-за которых он мог бы посылать смерть с небес. Нет, в этой битве сойдутся мужчина с мужчиной, армия с армией. Филипп до сих пор с болезненным ужасом вспоминал огромные глыбы, дождем сыпавшиеся на македонян, до сих пор слышал он вопли раздавленных и умирающих воинов.

Но сегодня всё будет иначе. Сегодня шансы будут примерно равны.

А еще у него есть Парменион…

Повернувшись влево, Филипп высмотрел спартанца, который гарцевал верхом вдоль фланга, переговариваясь со всадниками, подбадривая молодых и воодушевляя ветеранов.

На миг гнев коснулся Филиппа. Спартанец прибыл в Македонию семь лет тому назад, когда народ был окружен врагами со всех сторон. В ту пору его стратегические навыки были спасением, и он подготовил новобранческую армию Филиппа, превратив их из крестьян в самую устрашающую боевую силу в цивилизованном мире.

"Я любил тебя тогда," — подумал Филипп, вспоминая бурные дни побед над иллирийцами на западе и пеонийцами на севере. Город за городом сдавался на милость Македонии, когда ее сила росла. Но эти победы всегда принадлежали Пармениону, стратегу, человеку, военный гений которого приносил успех вот уже четверть века в разных войнах в Фивах, Фригии, Каппадокии и Египте.

Филипп прикрыл от солнца здоровый глаз и повернулся, чтобы осмотреть фокейский центр, где должен был стоять Ономарх со своими телохранителями. Но дистанция была слишком велика, солнце отражалось от множества нагрудников, щитов и шлемов, не позволяя различить врага.

— Чего бы я только не отдал за то, чтобы твоя шея оказалась под моим клинком, — прошептал он.

— Ты что-то сказал, господин? — спросил Аттал, первый воин Царя. Филипп повернулся к находившемуся рядом человеку с холодным взором.

— Да, но лишь самому себе. Час настал. Командуй наступление!

Филипп подошел к гнедому жеребцу, взялся за гриву и забрался на спину животного. Жеребец заржал и вздыбился, но могучие ноги Филиппа плотно обхватили его у самого живота.

— Тихо! — сказал Царь успокаивающим голосом. Молодой солдат подбежал с железным шлемом Филиппа в руках. Шлем был начищен до серебряного блеска, и Царь взял его в руки и посмотрел на выгравированное изображение головы богини Афины, украшавшей его лобовую часть. "Будь сегодня на моей стороне, госпожа," — произнес он, водружая шлем на голову. Другой оруженосец подал Филиппу его круглый щит, и Царь продел левую руку через кожаные ремни, затянув их на предплечье.

Первые четыре полка, одиннадцать тысяч человек, начали медленно продвигаться в сторону неприятеля.

Филипп взглянул налево, где ждал Парменион с двумя тысячами всадников и еще двумя резервными полками пехотинцев. Спартанец махнул Царю рукой и обратил свой взор на поле боя.

Теперь сердце Филиппа застучало будто молот. Он еще чувствовал горечь поражения после последней встречи с Ономархом. День был таким, как сейчас, — ярким, солнечным, безоблачным — и македоняне шли маршем на врага. Но тогда на противоположной стороне высились горы, и они скрывали за собой громадные осадные орудия, которые швыряли в македонян гигантские глыбы, разбивая их построения, ломая кости и губя жизни. Затем напала конница неприятеля, и македоняне бежали с поля.

Филипп будет долго помнить этот день. На протяжении шести лет он слыл непобедимым, победа за победой, как было предначертано богами. И вот один страшный час всё переменил. Македонская дисциплина дала себя знать, и к вечеру их армия перестроилась для отхода с боем. Однако впервые в жизни Филипп потерпел поражение.

Что было досаднее поражения, так это отсутствие Пармениона в той битве. Он был отослан с малым войском на северо-запад подавлять восстание в Иллирии.

Шесть лет Царь был вынужден делить победы со своим главным военачальником, а вот бремя единственного поражения досталось ему одному.

Теперь Филипп тряхнул головой, отгоняя воспоминания. — Выставить критских лучников, — крикнул он Атталу. Царский первый воин повернул коня и проскакал к пяти сотням ожидавших приказа лучников. Облаченные в легкие кожаные нагрудники, критяне пустились бегом, чтобы выстроиться за наступающими полками.

В двухстах шагах правее от Филиппа второй военачальник, Антипатр, стоял с тысячей конников. Филипп тронул поводья жеребца и поскакал туда, заняв позицию рядом с ним в первом ряду. Всадники, по большей части знатные македоняне, приветствовали Царя по прибытии, и он ответил им мановением руки.

Обнажив меч, он отправил кавалерию шагом вперед, поворачивать на правый фланг наступающей македонской пехоты.

— Они идут! — прокричал Антипатр, указывая на фокейскую конницу. Всадники неприятеля с выставленными вперед копьями мчались на них.

— За Македонию! — возгласил Филипп, пуская коня в галоп, и все его страхи улетучились, когда македонцы загрохотали доспехами над равниной.

***

Парменион с прищуром осматривал поле боя своими пронзительно-синими глазами. Он видел, как Филипп и его конный отряд скакали справа, становясь вровень с продвигающейся македонской пехотой, которая сомкнула щиты и подняла восьмифутовые сариссы, устремив их железные острия на вражеские ряды, а лучники за ними посылали тучу за тучей стрел в небо, чтобы те дождем обрушивались на центр фокейского войска.

Всё шло по плану, но спартанец был неспокоен.

Царь был главнокомандующим всего Македонского войска, но Филипп всегда рвался в бой во главе своих людей, рискуя умереть рядом с ними, в первом ряду. Храбрость его была и даром и проклятием, считал Парменион. С Царем во главе македоняне сражались отважнее, но если Филипп падет, паника разнесется по рядам быстрее, чем летнее пламя по сухой траве.

Как всегда, пока Филипп находится в гуще битвы, Парменион взял на себя заботы о стратегическом ходе сражения, выискивая слабые стороны, быстрые перемены в военной удаче.

За ним ждали приказаний фессалийские всадники, а перед ним безмолвно стоял Пятый Полк пехоты и наблюдал за ходом сражения. Парменион снял шлем с белым гребнем, провел пальцами по мокрым от пота, коротко остриженным волосам. Лишь одна мысль занимала его ум:

"Что замышляют фокейцы?"

Ономарх был не обычным полководцем. За последние два года, приняв командование над войсками Фокиды, он провел армию по центральной Греции с выдающимся мастерством, заняв ключевые города региона и осадив Беотийский форпост — Орхомен. Он был волевым и чутким лидером, внушая уважение своим подчиненным. Но, что было важнее для Пармениона, обычно его стратегия неизменно основывалась на атаке. Здесь же его полки встали в оборонительную позицию, и только конница помчалась вперед.

Что-то было не так. Парменион это чувствовал. Прикрыв глаза от солнца, он снова осмотрел поле боя. Здесь Крокусовое поле было практически ровным, за исключением ряда низких холмов далеко справа и маленькой рощи в полумиле слева. С тыла никакая опасность им не грозит, так как Пагаса взята. Так в чем же, спрашивал он себя, заключается план фокейцев?

Размышления Пармениона были прерваны македонским боевым кличем, и полки пустились бегом, метя сияющими сариссами в фокейские ряды. Вот крики раненых и умирающих слабо послышались за громыханием столкнувшихся щитов. Парменион повернулся к рядом стоящему всаднику, красивому юноше в шлеме с красным гребнем.

— Никанор, возьми пять сотен и скачи к роще. Остановись за два полета стрелы от деревьев и вышли разведчиков. Если в зарослях чисто, обернись и жди знака от меня. Если же нет, то отрежь любой находящийся там отряд от соединения с Ономархом. Ты понял?

— Да, господин, — ответил Никанор и отсалютовал командиру. Парменион наблюдал, как пятьсот всадников выдвигаются к зарослям, затем обернулся к холмам.

Македонское построение легко было предугадать — пехота в центре, кавалерия с правого и левого крыла. Ономарх должен был знать это.

Пехотинцы уже сшиблись друг с другом — македонцы в тесных фалангах по шестнадцать шеренг, в каждой шеренге — по сто пятьдесят сплоченных щитов. Первый Полк — Царская Гвардия под командованием Феопарла врезалась в фокейские ряды.

— Не слишком далеко! — прошептал Парменион. — Сплотить строй и ждать подкрепления!

Важно было, чтобы все четыре полка были в плотной сцепке; разделившись, они будут сметены численно превосходящим неприятелем. Но спартанец успокоился, видя, что Царская Гвардия стойко держится на левом фланге, а справа подалась вперед, поставив фалангу вполоборота и тесня фокейцев. Второй Полк почти объединился с ними. Парменион переключил внимание на Третий Полк. Тот столкнулся с большим сопротивлением, застрял на месте, а передний ряд, увязший в бою, начал подаваться назад.

— Коений! — вскричал Парменион. Широкоплечий воин в центре резервного полка приветствовал командира. — Помочь Третьему, — приказал полководец.

Пятый Полк, насчитывавший две с половиной тысячи, начал движение. Воины не бежали, а держали строй, медленно пересекая поле. "Славный парень," — подумал Парменион. Когда эмоции обострены страхом и возбуждением, командирам свойственно бросать свое подразделение в атаку раньше времени, или приказать бегом добраться до поля битвы. Коений был уравновешенным офицером, хладнокровным даже в горячие минуты. Он знал, что его тяжеловооруженным людям понадобятся все их силы, когда начнется схватка — а никак не раньше.

Внезапно, на левом фланге, македонский строй дрогнул и сломался. Парменион выругался, увидев, как вражеский полк подался вперед от центра, плотно сдвинув щиты. Ему не надо было видеть эмблемы на щитах, чтобы знать, откуда они явились: это были спартанцы, превосходные бойцы, которых страшился весь мир. Третий Полк не устоял перед их натиском, и спартанцы двинулись дальше, чтобы окружить Гвардию.

Но тут подоспел Коений и его Пятый Полк. Сариссы грозно опустились, и фаланга пошла в атаку. Оказавшись в меньшинстве, спартанцы отступили назад, и македоняне восстановили боевой порядок. Поняв, что опасность миновала, Парменион пустил своего черного жеребца направо, и фессалийские конники поскакали за ним.

Царь и его приближенные оказались завязаны в смертельном бою с фокейской конницей, но Парменион видел, что македоняне постепенно отбрасывали неприятеля назад. Слева он увидел, как Никанор и его пятьсот всадников подъехали к роще, и как разведчики направились в заросли.

Подозвав ближайшего кавалериста по правую руку от себя, Парменион отправил его к Никанору со свежими распоряжениями, на случай если роща окажется чистой, затем переключил внимание на холмы.

Если Ономарх планировал какую-то внезапную хитрость, то она должна была исходить именно оттуда. Посмотрев в центр, он увидел, что Коений и Пятый Полк блокировали наступление спартанцев и теперь пробивались к Феопарлу и его гвардейцам. Третий Полк соединился с Четвертым и вновь врезался в ряды фокейцев.

Теперь у Пармениона было две возможности. Он мог броситься галопом на помощь Царю, или ударить со своим отрядом на левый фланг неприятеля. Подгоняя коня пятками, он устремился дальше по правому флангу. Из битвы отделился один всадник и поскакал к Пармениону; у воина было несколько глубоких ран на руках, а на правой щеке зиял глубокий порез.

— Царь приказывает тебе спешить на помощь правому флангу. Враг почти разбит.

Спартанец кивнул и обернулся к Берину, орлинолицему принцу фессалийцев. — Возьми пятьсот всадников и выдвигайся вправо, чтоб соединиться с Филиппом.

Берин кивнул, передал его приказания и — с окружившими его веером телохранителями — поскакал через поле битвы. Раненый гонец подъехал к Пармениону ближе. — Но Царь приказывал отправить все резервы в бой, — прошептал он.

— Ты всё сделал хорошо, юноша, — сказал Парменион. — Теперь скачи в лагерь и дай целителю осмотреть свои раны. Они, может, и неглубокие, но ты теряешь чертовски много крови.

— Но, господин…

— Делай, как сказано, — сказал Парменион и отвернулся от него. Когда гонец ускакал, второй фессалийский командир подъехал к главному военачальнику. — Что мы будем делать, господин? — спросил он.

— Мы будем ждать, — ответил Парменион.

***

Филипп Македонский, с окровавленным мечом, повернул лошадь и рискнул бросить взгляд на тылы. Берин с пятью сотнями фессалийцев сделал крюк вправо и ударил по флангу фокейской конницы, но Парменион всё еще чего-то ждал. Филипп процедил сквозь зубы проклятье. Фокейский всадник пробился через первые ряды македонян и бросился на него с копьем. Филипп отклонился влево, и железное острие пронеслось правее, вонзившись в бок его жеребца. Конь всхрапнул от боли, но, даже припав к его спине, Филипп сумел выхватить меч и обратным взмахом попал фокейцу под завязки круглого шлема, перерезав ему горло. Ошалев от боли, жеребец Филиппа снова вскинулся на дыбы, затем рухнул. Царь выбрался из-под крупа животного, но дергающееся копыто попало ему в бедро, сбив с ног.

Увидев, что Царь упал, фокейцы ринулись в конную контратаку. Филипп вскочил на ноги, отбросил щит и побежал на первого всадника. Копье противника выдвинулось, метя в нагрудник Царя. Филипп увернулся, скинул всадника с коня и дважды пронзил его мечом в живот и в шею. Оставив умирающего, он подбежал к коню, взялся за уздечку и запрыгнул ему на спину. Но он уже был окружен фокейцами.

Копье оставило длинный порез на правом бедре Филиппа, лезвие меча отскочило от его бронзового наруча, порезав левое предплечье. Царь отбил меч противника и погрузил свой клинок тому под ребра.

Берин, Аттал и еще несколько всадников атаковали фокейцев, оттесняя их от Царя.

Вражеская кавалерия была разделена, македоняне продвигались вперед, окружая пехоту неприятеля. В отдалении Филипп увидел своего врага, Ономарха, который стоял в центре своих пехотинцев и подбадривал их. — Ко мне! — вскричал Филипп, перекрывая голосом звон мечей. Македоняне собрались вокруг него, и Царь пустил коня бегом, врубаясь в переднюю стену щитов.

Фокейский строй почти сломался, но Ономарх приказал второму полку блокировать атаку, и Филипп был оттеснен назад. Копье пронзило его коня в самое сердце. Животное пало, но Филипп снова выбрался.

— Где же ты, Парменион? — прорычал он.

***

Спартанский генерал чувствовал беспокойство людей за своей спиной. Как и все воины, они знали, что успех в битве меняется в зависимости от момента. И этот миг был на грани. Если кавалерия Филиппа будет отражена, то Ономарх использует численное преимущество своей пехоты, чтобы разъединить македонян по центру и вырвать победу.

Парменион глянул влево. Спрятанный отряд пехотинцев выступил из леса, но Никанор и пятьсот его всадников задержали их. Отсюда невозможно было определить число солдат, которых пытался сдержать Никанор со своим отрядом, и спартанец отрядил дополнительно двести всадников ему на выручку.

— Смотрите! — закричал один из фессалийцев, указывая на цепь холмов справа.

На холмах показалось несколько сотен конников. Теперь Филипп и его конница гетайров оказались между молотом и наковальней.

Фокейцы атаковали…

Парменион воздел руку вверх. — Вперед, за Македонию! — вскричал он. Выхватив меч, спартанец пустил коня в галоп, устремляясь на фокейский фланг. Восемьсот фессалийцев за его спиной обнажили свои кривые кавалерийские сабли и с боевым кличем последовали за ним.

Два войска сшиблись у холмов над основной массой воинов, бившихся за центр поля.

Ономарх, видя, что его конница перехвачена, прокричал новые приказы своим людям, доблестно пытавшимся сплотить стену щитов вокруг него. Но теперь македоняне напирали с трех сторон: Феопарл и Гвардия с фронта; Коений и Пятый полк теснили спартанцев на левом фланге; и еще был Царь, прорубавший и прорезавший себе кровавый коридор справа.

Тела лежали всюду, втоптанные в землю тяжеловооруженными фалангами, и теперь ни одного цветка не было видно на перепаханном поле битвы.

Но Филипп уже давно забыл о красоте цветов. Оседлав третьего коня, он прорубил себе путь среди фокейских щитов, вонзил меч в лицо воина, увидел, как тот исчез под копытами македонской конницы. Ономарх был близко, и фокейский лидер метнул дротик, пролетевший у Филиппа над головой.

И вот фокейцы, осознав, что поражение неизбежно, дрогнули и обратились в бегство по всем направлениям. Ономарх — с разрушенными мечтами о триумфе — бросил меч и стал ждать смерти. Феопарл и Гвардия прорубились сквозь последнюю линию защиты и, едва Ономарх повернулся, чтобы встретить атакующих, сарисса пронзила его кожаную юбку, сломав бедренную кость и разорвав большую артерию в паху.

Видя, что фокейский правитель погиб, а его войско в панике беспорядочно разбегается, отряды наемников и контингенты из Афин, Коринфа и Спарты начали с боем отступать с Крокусового поля.

Филипп спешился перед мертвым врагом, срубил голову Ономарха с плеч и насадил окровавленную шею на острие сариссы, которую держал так, чтобы видели все.

Сражение завершилось, победа принадлежала Филиппу. Огромная усталость свалилась на Царя. Его кости ныли, рука, державшая меч, горела огнем. Уронив сариссу, он стянул шлем с головы и сел на землю, озирая поле битвы. Сотни людей и множество лошадей лежали мертвыми, и их число по-прежнему увеличивалось, пока македонская кавалерия преследовала убегавших фокейцев. Парменион подъехал к сидящему Филиппу. Спешился, поклонился Царю.

— Великая победа, государь, — произнес он приветливо.

— Да, — согласился Филипп, и его единственный зрячий глаз пристально посмотрел спартанцу в лицо. — Почему ты не явился, когда я посылал за тобой?

Другие мужи — Аттал, Берин, Никанор и несколько офицеров — находились поблизости и смотрели на спартанца, ожидая, что он ответит.

— Ты приказал мне наблюдать за ходом сражения, государь. Я подозревал, что Ономарх где-то припрятал резерв — так оно и вышло.

— Проклятье! — зарычал Филипп, вскочив на ноги. — Когда Царь отдает приказ, ему надо повиноваться! Этот простой факт тебе понятен?

— Это я и делаю, — ответил спартанец, и его светлые глаза сверкнули.

— Государь, — вставил Никанор, — приди Парменион к тебе на подмогу раньше — ты попал бы в ловушку.

— Молчать! — прогремел Филипп. И вновь обратился к Пармениону. — Мне на службе не нужен человек, не выполняющий мои приказы.

— Эту задачу легко решить, государь, — холодно произнес Парменион. Отвесив поклон, он взял коня под уздцы и зашагал прочь, покидая поле.

***

Гнев Филиппа не угасал весь долгий вечер. Его раны, даром что легкие, сильно болели, а настроение было хуже некуда. Он понимал, что был несправедлив к Пармениону, но это странным образом лишь подстегивало его раздражительность. Этот муж всегда оказывался прав, все время был таким правильным. Раны Царя были перевязаны смоченными в кипяченом вине бинтами и, несмотря на протесты лысого хирурга Берния, Филипп лично наблюдал за отправкой тяжелораненых македонян в палаты врачевания за Пагасой, и лишь затем отправился восстанавливать силы в захваченный дворец в центре опустошенного города. Отсюда он наблюдал за казнью шестисот пленных фокейцев, захваченных кавалерией. Убийства подняли ему настроение. Ономарх был сильным противником, вокруг которого сплачивались все те, кто боялся Македонии. Без него все пути в центральную Грецию теперь были открыты.

На закате Филипп вошел в андрон, просторное помещение с девятью ложами. Стены были покрыты фресками фиванского художника, Натилия; в основном это были сцены охоты, всадники, преследующие нескольких львов, но Филипп был очарован мастерством и яркими красками, использованными здесь. Художник был скорее всего человеком сведущим в охоте. Лошади у него вышли настоящими, львы — поджарыми и опасными, а лица охотников выражали одновременно отвагу и страх. Филипп решил послать за автором, когда закончится эта военная кампания. Такие сцены будут превосходно смотреться во дворце в Пелле.

Один за другим к Филиппу являлись офицеры с докладами о потерях за сегодняшний день. Феопарл, командир Гвардии, потерял сто десять человек убитыми и семьдесят ранеными. Антипатр доложил о восьмидесяти четырех погибших гетайрах в кавалерии. Всего у македонян было убито триста семь воинов, двести двадцать семь было ранено.

Фокейцы были практически уничтожены. Две тысячи были зарублены на поле боя, да еще по меньшей мере тысяча их воинов утонули, когда они спрыгнули с берега в тщетной попытке вплавь добраться до афинских трирем.

Последние новости порадовали и удовлетворили Филиппа. Расправив могучие плечи на устланном шелком ложе, он осушил пятый кубок вина и почувствовал, что жажда начинает улетучиваться. Глядя на военачальников, он усмехнулся. — Славный день, друзья мои, — молвил он, приподнявшись и наполняя свой кубок из золотого кувшина. Однако общее настроение было мрачным, и никто не присоединился к его тосту. — Да что с вами всеми такое? Разве так празднуют победу?

Встал Феопарл, неуклюже поклонился. Он был плотным мужчиной с черной бородой и карими глазами. — Если позволишь, государь, — произнес он глубоким голосом, с грохотом северных гор, — я бы хотел вернуться к своим людям.

— Конечно, — ответил Филипп. Следующим встал Никанор, затем Коений и Антипатр. Всего через несколько минут с ним остался только Аттал.

— Да что с ними творится, во имя Гекаты? — спросил Царь, расчесывая ослепший глаз.

Аттал прочистил горло и выпил вина перед тем, как ответить, затем его холодные глаза встретились взглядом с Филиппом. — Они хотят увидеться с Парменионом прежде, чем он покинет Пагасу, — сказал Аттал.

Филипп отставил кубок и откинулся на застланное ложе. — Я был слишком суров, — промолвил он.

— Вовсе нет, государь, — возразил Аттал. — Ты дал приказ, и он не был выполнен. Теперь ты можешь дать другой приказ.

Филипп посмотрел на своего главного телохранителя и вздохнул. — Эх, Аттал, — мягко сказал он, — наемным убийцей был, им и остался, да? Ты считаешь, что мне стоит опасаться человека, который оберегал Македонию все эти годы?

Аттал улыбнулся, показывая выпирающие передние зубы. — Тебе решать, Филипп, — прошептал он. Царь по-прежнему не отрывал взгляд от телохранителя, вспоминая их первую встречу в Фивах девятнадцать лет тому назад, когда Аттал был нанят дядей Филиппа, Царем Птолемеем. Убийца — по одному ему известным причинам — сохранил тогда Филиппу жизнь и преданно служил ему с тех пор. Но был он человеком холодным, не имеющим друзей.

— Я никогда не велю убить Пармениона, — сказал Филипп. — Иди и пригласи его ко мне.

— Думаешь, он придет?

Филипп пожал плечами. — Все равно пригласи.

Аттал встал и поклонился, оставив Филиппа наедине с кувшином вина. Царь подошел к окну. Отсюда он все еще мог видеть двенадцать афинских трирем, стоящих на якоре в заливе, лунный свет отражался на их отшлифованных бортах. Красивые, безупречно сработанные суда, были в то же время смертоносны в бою, с тремя рядами весел, способные двигаться со скоростью галопирующих лошадей, так, что бронзовые тараны на носах могут разнести древесину более мелких кораблей в щепки.

"Однажды, — подумал Филипп, — у меня тоже будет флот, чтобы напасть на них."

Его ослепший глаз начал болезненно дергаться, и он отвернулся от окна, налил себе очередной кубок вина. Устроившись на кушетке, он стал медленно пить, ожидая своего Первого Стратега.

— Это зависть или что-то еще, Парменион? — вопрошал он вслух. — Раньше я любил тебя. Но тогда я был моложе, а ты был как Бог Войны — неуязвимый и непобедимый. А сейчас? — Тут он услышал приближающиеся шаги и встал, выйдя в центр покоев.

Парменион вошел в сопровождении Аттала. Филипп подошел к убийце, положил руку ему на плечо. — Оставь нас, друг мой, — произнес он вкрадчиво.

— Как пожелаешь, государь, — ответил Аттал, сверкнув глазами.

Едва закрылась дверь, Филипп обернулся. Парменион стоял прямо, без доспехов, голубая туника облегала его поджарую фигуру, серый дорожный плащ спускался с плеч. Филипп всматривался в голубые глаза высокого спартанца.

— Как же тебе удается так молодо выглядеть, Парменион? Тебе ни за что не дашь больше тридцати, а тебе ведь… пятьдесят?

— Сорок восемь, государь.

— Ты питаешься по какому-то особому рациону?

— Ты хотел видеть меня, государь?

— Ты зол на меня, да? — сказал Царь, натянуто улыбаясь. — Что ж, я могу это понять. Выпей со мной немного вина. Давай же. — Какое-то время казалось, что спартанец откажется, но он взял кувшин и наполнил кубок. — А теперь сядь и поговори со мной.

— Что ты хочешь от меня услышать, государь? Ты дал мне два приказа. Чтобы выполнить один, мне так или иначе пришлось бы нарушить другой. Когда ты сражаешься, командовать войсками остаюсь я. Ты ясно дал это понять. "Действуй по обстановке", так ты сказал. Что тебе нужно от меня, Филипп? До Пеллы путь неблизкий.

— Я не хотел бы лишиться твоей дружбы, — сказал Филипп, — но ты усложняешь мое положение. Я говорил в запале. Это удовлетворит твою спартанскую гордость?

Парменион вздохнул, напряженность на его лице сошла. — Ты никогда не потеряешь моей дружбы, Филипп. Но что-то встало между нами за эти последние два года. Чем я тебя так задел?

Царь почесал черную бороду. — Сколько побед одержано мной? — спросил он.

— Не понимаю. Все они твои.

Филипп кивнул. — Но в Спарте люди говорят всем, кто готов слушать, что именно спартанский перебежчик — тот человек, что ведет Македонию к славе. А в Афинах говорят "Где был бы Филипп, не будь с ним Пармениона?" Так где бы я был?

— Понимаю, — произнес Парменион, встретившись с Царем взглядами. — Но я ничего не могу поделать с этим, Филипп. Четыре года назад твой конь победил в Олимпийских Играх. Не ты оседлал его, но это всё равно был твой конь — и слава была твоя. А я — стратег, в этом мое призвание и вся моя жизнь. Ты царь — царь-завоеватель. Военный Царь. Воины бьются храбрее, потому что ты стоишь с ними рядом. Они тебя обожают. Кто скажет, сколько битв оказалось бы проиграно без тебя?

— Но единственная битва, в которой командовал я один, была проиграна, — заметил Филипп.

— И так бы оказалось даже если бы я был там, — заверил его Парменион. — Твои пеонийские лазутчики были слишком самоуверенны; они не обшарили горы, как следовало бы. Но ведь есть что-то еще, не так ли?

Царь снова посмотрел в окно на далекие триремы. Он долго молчал, но наконец заговорил.

— Мой сын привязан к тебе, — сказал он, понизив голос. — Няня говорит, что во сне, когда его мучают кошмары, он произносит твое имя. После этого всё проходит. Говорят, что ты можешь обнять его, не чувствуя боли. Это правда?

— Да, — прошептал спартанец.

— Ребенок одержим, Парменион. Либо это так, либо он сам — демон. Я не могу к нему прикоснуться — я пробовал; это как прижимать к коже раскаленные угли. Откуда у тебя эта способность безболезненно прикасаться к нему?

— Не знаю.

Царь хрипло рассмеялся, затем обернулся лицом к своему военачальнику. — Все мои битвы — ради него. Я хотел построить царство, которым он бы мог гордиться. Я хотел… хотел столь многого. Помнишь, как мы отправились на Самофракию? Да? Тогда я любил Олимпиаду больше жизни. Теперь же мы с ней не можем сидеть в одной комнате и двадцати ударов сердца без злого слова. А посмотри на меня. Когда мы встретились, мне было пятнадцать, а ты был взрослым воином, тебе было… двадцать девять? Теперь у меня седина в бороде. Мое лицо покрыто шрамами, мой глаз — это наполненный гноем сгусток непрекращающейся боли. И ради чего, Парменион?

— Ты сделал Македонию сильной, Филипп, — сказал Парменион, вставая. — И все твои мечты почти достигнуты. Чего желать более?

— Я желаю сына, которого мог бы держать на руках. Сына, которого я мог бы обучать верховой езде, не боясь, что лошадь запнется и издохнет, разложившись у меня на глазах. Я ничего не помню о той ночи в Самофракии, когда зачал его. Иногда я думаю, что он и вовсе не мой сын.

Парменион побледнел, но Филипп не смотрел в его сторону.

— Конечно он твой сын, — сказал Парменион, пряча страх в своем голосе. — Кто еще может быть его отцом?

— Некий демон, посланный из Аида. Скоро я снова женюсь; однажды у меня появится наследник. Знаешь, когда Александр родился, мне сказали, что первым его криком был рык, как у дикого зверя. Повитуха чуть не уронила его. Они говорили также, что когда он впервые открыл глаза, зрачки были узкими, как у египетских кошек. Не знаю, правда ли это. Всё, что я знаю, это что люблю мальчишку… но не могу к нему даже прикоснуться. Но хватит об этом! Мы все еще друзья?

— Я навсегда твой друг, Филипп. Клянусь.

— Тогда давай напьемся и поговорим о лучших днях, — велел Царь.

***

За дверью Аттал чувствовал в себе возрастающий гнев. Он тихо прошел по освещенному факелами коридору, вышел в ночь, но холодный бриз только раздувал пламя его ненависти.

Почему Филипп не мог понять, какую опасность представляет собой Спартанец? Аттал прокашлялся и сплюнул, но во рту по-прежнему оставался привкус желчи.

Парменион. Всегда Парменион. Офицеры его боготворят, солдатам он внушает благоговение. Разве ты не видишь, что происходит, Филипп? Ты проигрываешь царство этому чужеродному наемнику. Аттал задержался в тени большого храма и обернулся. Я могу подождать здесь, подумал он, и его пальцы обхватили рукоять кинжала. Я могу выступить за ним, вонзить кинжал в спину, рассечь ее, вырезать ему сердце.

Но если Филипп узнает… будь терпелив, успокоил он себя. Надменный сукин сын сам станет причиной своего падения, ведомый обманчивыми представлениями о верности и чести. Честность не нужна ни одному Царю. О, они все твердят о ней! "Дайте мне честного человека, — говорят они. — Нам не нужны пресмыкающиеся прислужники." Чушь собачья! Всё, что им нужно, это повиновение и исполнительность. Нет, Пармениону недолго осталось.

И когда придет тот благословенный день, когда он впадет в немилость, взор Филиппа обратится именно к Атталу, первому, кто сможет убрать презренного спартанца и затем заменить его на посту Первого Военачальника Македонии.

Стратег! Что сложного в том, чтобы победить в сражении? Ударь по противнику с силой бури, сломи центр и убей вражеского царя или военачальника. Но Парменион одурачивал их всех, заставляя поверить, что в этом заключается какая-то чудесная загадка. А почему? Потому что он трус, ищущий повода держаться подальше от самой битвы, остерегающийся получить какой-либо ущерб. И никто из них не видит этого. Слепые глупцы!

Аттал обнажил кинжал, наслаждаясь серебряным блеском в лунном свете на лезвии.

— Однажды, — прошептал он, — эта штука убьет тебя, Спартанец.

Храм в Малой Азии, лето

Дерая была истощена, почти на грани обморока, когда последний страждущий был внесен в Лечебный Покой. Двое мужчин положили ребенка на ложе алтаря и отошли, почтительно не поднимая глаз на лицо слепой Целительницы. Дерая сделала глубокий вдох, успокаивая саму себя, затем возложила ладони ребенку на лоб, и ее дух проник в кровеносную систему девочки, протекая по ней, чувствуя слабое и сбивчивое биение сердца. Повреждение было в основании спины — позвонки были сломаны, нервные окончания разрушены, мускулы ослабли.

С бесконечной осторожностью Дерая восстановила кость, рассасывая воспаления, уравнивая давление на поврежденные нервные окончания, заставляя кровь течь по восстановленным сосудам.

Вернувшись в свое тело, жрица вздохнула и покачнулась. Немедленно к ней на помощь подбежал мужчина, поглаживая ладонью ее руку.

— Оставь меня! — прошептала она, оттолкнув его.

— Прости, госпожа, — пролепетал он. Она махнула рукой и улыбнулась в его сторону.

— Прости меня, Лаэрт. Я устала.

— Как ты узнала мое имя? — спросил мужчина приглушенным голосом. На это Дерая рассмеялась.

— Я исцеляю слепых, и никто не спрашивает, откуда у меня Дар. Хромые начинают ходить, а люди говорят "Ну конечно, она ведь Целительница." Но стоит лишь показать, что знаешь непроизнесенное имя, как тут же начинается. Ты дотронулся до меня, Лаэрт. И прикосновением передал мне все свои секреты. Но не страшись, ты хороший человек. Твою дочь лягнула лошадь, да?

— Да, госпожа.

— Удар повредил кости ее спины. Я сняла боль, а завтра, когда восстановлю силы, буду ее исцелять. Ты можешь остаться на вечер здесь. Мои слуги принесут тебе поесть.

— Спасибо, — сказал он. — У меня есть деньги… — Жестом призвав его к молчанию, Дерая ушла твердым шагом. Две служанки открыли ей створки дверей зала, а третья повела ее за руку по коридору в ее покои.

Войдя к себе, Дерая выпила прохладной воды и легла на узкую, застланную соломой постель. Так много больных, так много раненых… каждый день толпа страждущих у Храма росла. Порой вспыхивали потасовки, и многие из тех, кто добрался до нее, были вынуждены кулаками проложить себе дорогу к алтарному залу. Часто за последние два года Дерая пыталась прекратить свою практику. Но, несмотря на все свои сверхъестественные силы, она не могла одолеть человеческую природу. Люди у стен Храма нуждались в том, что могла дать им только она. Кроме того, там где есть нужда, для кого-то найдется и выгода. Теперь греческий наемник по имени Паллас стал лагерем у Храма с тридцатью воинами. Он организовал очереди, продавая пропускные знаки страждущим, тем самым внеся некий порядок в этот хаос.

Будучи не в силах воспрепятствовать ему совсем, Дерая договорилась, что он будет пропускать к ней по пять бедняков в день, помимо десяти более богатых посетителей с купленными у него пропусками. В первый же день он попытался обмануть ее, и тогда она отказалась осматривать всех. Теперь система работала. Паллас нанял слуг, поваров, садовников, чтобы обслуживать Дераю. Но и это раздражало ее, ибо она понимала, что он всего лишь заботится о том, чтобы целительница больше своего времени уделяла больным, принося ему тем самым доход, а не была занята бессмысленными заботами по садоводству, которое ей нравилось, по уборке или готовке. И все же, несмотря на корыстные мотивы, это означало, что больше страждущих получали исцеление. "Так что же, я должна благодарить его за это?" — спрашивала она себя. "Нет. Корысть побудила его на это, золото — вот вся его радость."

Она прогнала прочь все мысли о нем. Закрыв свои слепые глаза, Дерая покинула свое тело. Вот в чем истинная свобода, в этом полете Духа; было даже некое наслаждение в этом неуловимом беспечном счастье. Пока ее тело отдыхало, Дерая перелетела Залив Термаикос, высоко над напоминавшими трезубец землями Халкидии, через Пирейские горы в Фессалию, куда звала ее любовь юности.

Так давно это было, подумалось ей вдруг. Тридцать лет прошло с той поры, как они возлегли вместе в летнем доме Ксенофонта, растворившись в обилии своей юной страсти.

Она отыскала его в захваченном городе Пагасе, когда он выходил из дворца. Походка его была нетвердой, и она поняла, что он недавно выпил. Но кроме этого, она почувствовала печаль, поселившуюся у него внутри. Когда-то Дерая верила, что они всю жизнь будут вместе, соединенные вечной любовью, связанные желаниями не одной только плоти. Не одной только…?

Она вспомнила его нежное прикосновение, жар его тела на ней, мягкость его кожи, силу мускулов, теплоту его улыбки, любовь в его глазах… И отчаяние закралось к ней в душу.

Теперь она была стареющей жрицей в далеком святилище, а он — военачальник победоносной Македонской армии. Тем более, он считал ее погибшей все эти тридцать лет.

За отчаянием пришла скорбь, но она прогнала ее прочь, подлетела к нему ближе, почувствовав тепло его духа.

"Я всегда любила тебя," — сказала она ему. "Ничто не смогло этого изменить. И я буду следить за тобой и оберегать, пока жива."

Но он не мог ее услышать. Холодный ветер тронул ее дух и, с внезапным приступом страха, она вдруг поняла, что не одна. Воспарив высоко в небеса, она окружила свое призрачное тело световой броней, меч из белого пламени загорелся в ее руке.

"Покажись!" — велела она. Фигура мужчины материализовалась совсем рядом с ней. Он был высок, с коротко остриженными волосами и с бородой, завитой на персидский манер. Он улыбнулся и раскрыл объятия. "Это я, Аристотель," — сказал он.

"Зачем ты шпионишь за мной?" — спросила она.

"Я прибыл в Храм, чтобы увидеть тебя, но он был окружен алчными до денег наемниками, которые не захотели бы меня впускать. А нам надо поговорить."

"О чем нам говорить? Дитя родилось, Дух Хаоса заключен в нем, и все возможные будущие показывают, что он принесет миру боль и страдания. Я надеялась поддержать его, помочь удержать его человечность. Но я не могу. Темный Бог сильнее меня."

Аристотель покачал головой. "Это не совсем так. В твоих доводах имеется брешь, Дерая. Так скажи, как мне навестить тебя?"

Она вздохнула. "В западной стене храма есть маленький боковой вход. Будь там в полночь; я тебе открою. А теперь оставь меня в покое ненадолго."

"Как пожелаешь", — ответил он. И исчез.

Снова оставшись одна, Дерая проследовала за Парменионом к полевому госпиталю, наблюдая, как он идет среди раненых, обсуждая их ранения с низеньким хирургом, Бернием. Но она не нашла того умиротворения, которое искала, и поднялась в небо, паря под звездами.

Прошло четыре года с тех пор, как маг, назвавшийся именем Аристотель, пришел в Храм. Его визит привел к трагедии. Дерая и маг совместно отправили дух Пармениона в пропасти Аида, чтобы спасти душу еще нерожденного Александра. Но все было впустую. Дух Хаоса смешался с душой младенца, а лучший друг Дераи — отставной солдат Левкион — был разорван на куски демонами, которые были отправлены, чтобы уничтожить ее.

Вернувшись в Храм, она встала с постели и омылась в холодной воде, натирая тело ароматными листьями. Она не позволяла глазам своего духа рассматривать собственное стареющее тело, не желая видеть себя такой, какой она стала сейчас — посеребренные сединой волосы, худое и изнуренное тело, отвисшая грудь. Одевшись в чистый длинный хитон темно-зеленого цвета, она села у окна и стала ждать полуночи. За стенами Храма горели походные костры, много костров. Некоторые посетители ждали по полгода, чтобы увидеть Целительницу. Некоторые умирали прежде чем могли выкупить пропуска. Как-то раз, еще до прихода Палласа, она попыталась пройти среди больных и исцелить всех, кого могла. Но на нее набросились, повалили на землю, и спас ее только преданный друг и слуга Левкион, который дубинкой разогнал обезумевшую толпу. Дерая все еще оплакивала воина, который погиб, защищая ее беспомощное тело от посланных за ней демонов.

Она вспомнила его лицо — длинные серебряные волосы, стянутые на затылке, чинную походку, легкую улыбку.

— Мне не хватает тебя, — прошептала она.

Перед самой полуночью, следуя за своим спиритуальным зрением, она спустилась к западной двери и отперла засов. Аристотель шагнул внутрь. Закрыв дверь, она отвела его в свою комнату, где маг налил себе воды и сел на край узкой кровати. — Ты не против, если я зажгу светильник? — спросил он.

— Слепой не нужны светильники. Но я найду один для тебя.

— Не утруждай себя, госпожа. — Он вытянул руку и взял серебряную чашу для вина, высоко поднял ее. Металл деформировался, образуя нечто вроде трубки, из которой показалось и выросло пламя, осветив всю комнату. — Ты неважно выглядишь, Дерая, — сказал он. — Твои дела переутомляют тебя.

— Ближе к делу, — холодно проговорила она.

— Нет, — ответил он. — Сначала поговорим о возможных будущих. Тебе не приходило в голову, что в наших путешествиях во времени есть некое несоответствие?

— Если ты о том, что будущее, которое мы видим, может меняться, то конечно да.

Он улыбнулся и покачал головой. — Но меняются ли они? Вот в чем вопрос.

— Конечно меняются. Я помню, как старая Тамис рассказывала мне, что она видела собственную смерть в различных вариантах будущего. В одном из них она даже падала с лошади, хотя верховую езду терпеть не могла.

— О чем я и говорю, — сказал Аристотель. — Позволь объяснить: Тамис видела, как она упала с лошади. Но она умерла не так. А значит — кто упал с лошади?

Дерая села на стул со спинкой, ее спиритуальные глаза смотрели магу в лицо. — Тамис, — ответила она. — Но будущее изменилось благодаря событиям прошлого.

— Но в этом-то и заключается противоречие, — сказал он ей. — Мы говорим в данном случае не о пророческих видениях, Дерая. Ты и я — и Тамис в прошлом — можем путешествовать по разным вариантам будущего, наблюдая за ними. То, что мы видим, происходит… где-то. Все эти будущие реальны.

— Как они все могут быть реальны? — усмехнулась она. — Тамис умерла только раз — как и я умру.

— У меня нет ответов на все вопросы, дорогая моя, но я знаю одно: есть множество миров, тысячи, и все они родственны нашему. Возможно, каждый раз, когда человек принимает решение, он создает новый мир. Не знаю. Но я знаю, что глупо было бы изучать все эти тысячи миров и на основании происходящих там событий строить свои планы. Я тоже видел, как Александр повергает мир в кровавый хаос. Я видел, как он убивает Филиппа и захватывает престол. Видел его умершим в детстве, от чумы, от собачьего укуса, от клинка наемного убийцы. Но, разве ты не видишь, что это никак не влияет на события нашего мира? Эти варианты будущего — не наши. Они — лишь эхо, отражения, отголоски того, что могло бы быть.

Дерая молчала, обдумывая его слова. — Это интересный взгляд. Я подумаю об этом. А теперь, ближе к делу.

Аристотель откинулся на кровати, его глаза изучали причудливые тени на низком потолке. Дело — как всегда — касается одного мальчишки на этом свете. Ты и я отправили Пармениона в Аид, где душа мальчика смешалась с Духом Хаоса. Мы восприняли это как поражение, однако это может быть не совсем так.

— Странно выглядит такая победа, — проворчала Дерая. — Мальчик несет в себе великое зло. Оно растет внутри него хуже любой опухоли, и у него нет сил побороть это зло.

— У него была сила остановить это, предотвратив уничтожение Пармениона в Бездне, — заметил Аристотель. — Но не будем вдаваться в рассуждения; подумаем лучше, как нам помочь ребенку.

Дерая покачала головой. — Я уже давно узнала, сколь глупо пытаться изменить будущее. Знай я тогда то, что знаю сейчас, то не было бы никакого Принца-Демона.

— Думаю, что все-таки он бы появился, госпожа, — мягко проговорил Аристотель, — но это не важно. Ребенок почти ничем не отличается от других детей, которых приводят к тебе каждый день — только он искалечен не телом, а душой. Ни один из нас не обладает силой изгнать демона. Но вместе — и с помощью мальчишки — мы сумеем вернуть Темного Бога в Потусторонний мир.

Дерая рассмеялась горьким смехом. — Я исцеляю раны, маг. У меня нет средств, чтобы сражаться с Кадмилосом. Как, впрочем, и желания.

— А чего ты желаешь, госпожа?

— Желаю, чтобы меня оставили в покое, — сказала она.

— Нет! — воскликнул он, встав в полный рост. — Я не приму такого от женщины Спарты! Что произошло с тобой, Дерая? Ты же не овечка на скотобойне. Ты происходишь из племени воителей. Ты сразилась с Темной Госпожой на Самофракии. Где твой боевой дух?

Дерая вздохнула. — Ты пытаешься разозлить меня, — прошептала она. — Это тебе не удастся. Посмотри на меня, Аристотель. Я старею. Я живу здесь и лечу больных. Я буду делать это до самой смерти. Когда-то у меня была мечта. Ее больше нет. А теперь оставь меня в покое.

— Я могу вернуть тебе молодость, — сказал он, и голос его обволакивал, а глаза так исияли обещанием.

Мгновение она стояла молча, изучая его взглядом без тени эмоций. — Значит, — сказала она, — это был ты. Когда я исцеляла Пармениона от рака, я видела, как он молодеет на глазах. Я думала, что это от исцеления.

— Ты тоже можешь помолодеть. Можешь снова обрести свою мечту.

— Ты великий маг — и все же глупец, — ответила она ему ровным, усталым голосом. — Парменион женился; у него трое детей. В его сердце нет больше места для меня. Мы сколько угодно можем блуждать между будущими — но прошлое железно неизменно.

Аристотель встал, прошел к двери. Потом обернулся, собираясь что-то сказать, но покачал головой и вышел в темноту коридора Храма.

Дерая слушала, как удалялись его шаги, затем легла на кровать, и обещание Аристотеля эхом отозвалось в ее голове: "Я могувернуть тебе молодость."

Она знала, что он был не прав. Он мог обработать магией ее тело, укрепить мускулы, вернуть упругость кожи. Но молодость — это состояние души. Никто на свете, будь то бог или человек, не смог бы вернуть ей непосредственность, радость открытия мира, красоту первой любви. А без этого, какой прок в молодом и упругом теле?

Она почувствовала, как накатывают слезы, и вновь увидела, как молодой Парменион встает против налетчиков, которые похитили ее; она снова переживала в душе то мгновение, когда он впервые заключил ее в объятия.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

И заплакала.

***

Прежде чем позволить себе уснуть, Дерая прочла строки трех защитных заклинаний на стены, дверь и окно ее комнаты. Они не остановят чародейку с силой Аиды, но любой обрыв заклинаний разбудит Дераю, чтобы она смогла защитить себя.

Почти пять лет прошло со времени первой атаки, когда Левкион погиб, защищая ее от демонов, посланных ведьмой. С тех пор Дерая почти ничего не слышала об Аиде. Темная Владычица покинула свой дворец на Самофракии и вернулась на материк — отправилась, по слухам, к северным рубежам Персидской империи, чтобы там ждать, пока Александр повзрослеет. Дерая вздрогнула.

Дитя Хаоса, обещающее стать разрушителем, каких земля еще не видела.

Ее мысли вернулись к Пармениону, и она забралась в постель, укрывшись тонким одеялом из белого льна. Ночь была теплой и душной, лишь редкое дуновение ветерка долетало сюда сквозь открытое окно. В поисках убежища сна, Дерая представила Пармениона таким, каким он был давно, годы назад — несчастным юношей, гонимым своими сверстниками, который нашел любовь в укромных холмах Олимпии. Миг за мигом она вспоминала их блаженные пять дней, проведенные вместе, останавливая воспоминания незадолго до того злосчастного утра, когда ее отец выволок ее из этого дома и с позором отправил обратно в Спарту. Медленно, плавно, она перешла в другой сон, в котором странные существа — полулюди-полукони — скакали через лесную чащу, а дриады, прекрасные и чарующие, сидели у брызжущего водопада. Здесь был покой. Здесь было блаженство.

Но сон продолжался, и она увидела марширующее войско, осажденные города, тысячи трупов. Воины были облачены в черные плащи и доспехи, несли круглые щиты с нарисованным на них солнцем.

В центре этих полчищ ехал всадник в черном, украшенном золотом нагруднике. Он был привлекательной наружности, с черной бородой, и она пристально всмотрелась внего. Но что-то в нем было странным, иным. Подлетев к нему ближе, она увидела, что один его глаз был золотым, видимо, выплавлен из золота, и она ощутила черное прикосновение его сущности, взметающейся, словно лед и пламя, чтобы замораживать и сжигать.

Отпрянув, она попыталась улететь, чтобы обрести покой зачарованного леса, по которому вышагивали кентавры. Но она не успела сбежать, и новое видение пронеслось перед ее взором.

Она увидела дворец, мрачный и полный теней, и ребенка, плачущего в маленькой комнате. К нему подошел Царь. Дерая пыталась закрыть глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать этой сцены. Чтобы не вникать. Мужчина приблизился к плачущему мальчику, и в руке его был длинный, волнообразный кинжал.

"Отец, прошу!" — умолял ребенок.

Дерая закричала, когда нож вонзился в грудь ребенка.

Картина расплылась, и Дерая увидела, как Царь уходит из комнаты, с выпачканнымикровью ртом и бородой.

"Теперь я бессмертен?" — спрашивает он бритоголового жреца, ожидающего снаружи.

Жрец кланяется, его скрытые под капюшоном глаза избегают царского взгляда. "Ты добавил, быть может, лет двадцать к своей жизни, повелитель. Но это был не Золотой Ребенок."

"Так найди мне его!" — рычит Царь, и кровь брызжет с его губ прямо на белое одеяние жреца.

Незримые цепи, приковавшие Дераю к этой картине, исчезли, и Целительница улетела, проснувшись в своей темной комнате.

— Видела? — спросил Аристотель вкрадчивым тоном.

— Так это твоих рук дело, — ответила она, привстала и взяла чашу с водой со стола рядом с кроватью.

— Я перенес тебя туда, — согласился он, — но увиденное тобой было реально. У Хаоса есть много воплощений, Дерая, во множестве миров. Ты видела, что в Греции уже есть Царь-Демон.

— Зачем ты показал это мне? С какой целью?

Аристотель встал и подошел к окну, глядя на посеребренное луною море. — Ты узнала Царя?

— Конечно.

— Он убил всех своих детей в поисках бессмертия. Теперь он ищет легендарного ребенка, Искандера.

— Какое отношение это имеет ко мне? Говори короче, маг, ибо я устала.

— Волшебство мира, который ты видела, исчезает, кентавры и другие прекрасные существа умирают вместе с ним. Они верят, что придет дитя, Золотой Ребенок, и спасет их всех. Царь ищет этого золотого ребенка, веря, что съев его сердце станет бессмертным. Возможно он прав, — Аристотель пожал плечами. — Существует многоспособов продлить жизнь. Как бы там ни было, суть не в том. Его жрецы могут создавать маленькие врата между мирами, и теперь разыскивают этого особенного мальчика. Они полагают, что нашли его.

— Александр? — прошептала Дерая. — Они заберут Александра?

— Попытаются.

— И удалят его из нашего мира? Ведь это желанный результат?

Аристотель поднял брови. — Думаешь, можно желать, чтобы сердце другого ребенка было вырезано из груди?

— Не могу сказать, что ты нравишься мне, — прошептала Дерая. — Ты делаешь это не ради Истока, и даже не ради победы над Хаосом.

— Нет, — согласился он. — Только ради самого себя. Моя собственная жизнь под угрозой. Ты мне поможешь?

— Я подумаю, — ответила она. — А теперь оставь меня в покое.

Александр поднял руку и стал смотреть, как птица с голубым и серым оперением чирикает в низко свисающих кипарисовых ветвях. Крохотное создание нахохлило перья и склонило голову на бок, кланяясь золотоволосому ребенку.

— Иди ко мне, — прошептал мальчик. Птичка проскакала по ветке, затем взмыла в воздух, пролетев над самой головой ребенка. Александр ожидал, неподвижный как статуя, сосредоточенный до предела. С закрытыми глазами он мог представить себе полет птицы дальше за садовую стену, поворот обратно ко дворцу и ниже, еще ближе к вытянутой руке. Дважды зяблик стремительно пролетал над ним, но на третий раз его маленькие коготки уцепились за его указательный палец. Александр открыл глаза и сверху вниз посмотрел на существо. — Так мы теперь друзья? — спросил он дружелюбным тоном. Птица еще раз склонила голову, и Александр почувствовал ее напряжение и страх. Он медленно поднес свою левую руку, чтобы погладить зяблика по спинке.

Вдруг он ощутил всплеск убийственной силы, поднявшийся внутри, и его пульс участился, а рука задрожала. Отдернув руку, он стал громко считать вслух. Но досчитав до семи, он почувствовал волну смерти, бегущую вдоль руки.

— Лети! — крикнул он. Зяблик взмыл вверх.

Александр осел на траву, жажда смерти исчезла так же мгновенно, как появилась. — Я не сдамся, — прошептал он. — Я доживу до десяти лет — и потом до двадцати. И однажды я остановлю это навсегда.

Никогда, послышался голос сердца. Ты никогда меня не победишь. Ты мой. Сейчас и навеки.

Александр потряс головой и встал, отгоняя голос, глубже и глубже внутрь себя. Солнце начинало клониться к далеким горам, и мальчик перешел в прохладную тень западной стены. Отсюда ему было видно стражников у ворот, их яркую броню, бронзовые шлемы, сверкающие как золото. Высокие мужчины с суровыми глазами, гордые, злые оттого, что остались в тылу, тогда как Царь отправился на битву.

Стражи вытянулись по стойке смирно, вертикально выставив копья остриями вверх. Мальчик загорелся любопытством, видя, как часовые приветствуют кого-то за воротами. Александр побежал по дорожке.

— Парменион! — крикнул он, распугивая высоким голосом птиц в ветвях. — Парменион!

***

Военачальник ответил на приветствие и вошел в сад, улыбнувшись, едва увидел четырехлетнего малыша, который бежал к нему с распростертыми руками. Спартанец опустился на колено, и мальчик бросился в его объятия.

— Мы победили, ведь правда, Парменион? Мы сокрушили фокейцев!

— Совершенно верно, мой принц. Осторожно, не поцарапайся о мои латы. — Расцепив руки мальчика у себя на шее, Парменион отстегнул кожаные ремни на нащечниках шлема, снял его и положил на траву. Александр сел рядом со шлемом, запустив пальцы в белый гребень из конского волоса.

— Отец дрался как лев. Я знаю, я видел. Он атаковал фланг противника, и три лошади были убиты под ним. А потом он отрубил голову супостату, Ономарху.

— Да, все это он совершил. Но он сам всё тебе расскажет, когда приедет.

— Нет, — тихо сказал Александр, покачав головой. — Он не станет рассказывать. Он редко со мной разговаривает. Он не любит меня. Потому что я убиваю всё живое.

Парменион протянул руку, прижал к себе мальчика и потрепал его по голове. — Он тебя любит, Александр, поверь мне. Но, если тебе так интересно, я расскажу о сражении.

— Я всё знаю о сражении. Правда. Но отцу стоит побеспокоиться о защите шеи. С одним слепым глазом, ему следует вертеть головой больше, чем необходимо здоровому воину, а это открывает для удара жилы на шее. Ему надо сделать воротник, из кожи и бронзы.

Парменион кивнул. — Ты очень умен. Пойдем, зайдем внутрь. Я хочу пить с дороги, а солнце очень жаркое.

— Ты прокатишь меня на плечах? Можно?

Спартанец быстро встал и поднял принца за руки, высоко подбрасывая. Мальчик заверещал от радости, разместившись на загривке военачальника. Парменион поднял шлем и пошел ко дворцу. Стражники еще раз отсалютовали ему, няньки принца склонились в низком поклоне, пропуская их мимо. — Я прямо как Царь, — воскликнул Александр. — Я выше любого из людей!

Олимпиада вышла в сад, в сопровождении служанок. Спартанец глубоко вздохнул, увидев ее. С ее густыми кудрями рыжих волос и зелеными глазами она так напоминала Дераю, которую он любил много лет назад. Царица была одета в платье из азиатского шелка цвета морской волны, удерживаемое на плече золотой брошью в форме солнца с лучами. Она звонко засмеялась, увидев спартанского генерала с его ношей. Парменион поклонился, Александр завопил, боясь свалиться.

— Приветствую, госпожа. Я принес тебе твоего сына.

Олимпиада подошла, поцеловала Пармениона в щеку. — Ты всегда желанный гость здесь, — проговорила она. Обернувшись к служанкам, она велела принести вина и фруктов для гостя и жестом пригласила его войти в свои покои. Повсюду были шелковые занавески, постели с парчовыми подушками и уютные кресла, а стены были расписаны сценами из поэм Гомера. Парменион снял с плеч Александра и опустил его на кровать, но мальчик выкарабкался и взялся за руку военачальника.

— Смотри, мама. Я могу держать Пармениона за руку. Тебе ведь не больно, Парменион?

— Не больно, — ответил он.

— Он спас отцу жизнь. Он возглавил контратаку против фокейской конницы. Им ни за что не удалось бы перехитрить тебя, ведь так, Парменион?

— Так, — согласился спартанец.

Две служанки сняли с Пармениона нагрудник, а третья принесла кубок вина, разбавленного прохладной водой. Еще одна девушка вошла с подносом фруктов, который она поставила перед ним, затем поклонилась и выбежала из комнаты.

Парменион дождался, пока все слуги уйдут, и поднял свой кубок, обращаясь к Царице. — Твоя красота с каждым годом все совершеннее, — произнес он.

Она кивнула. — Прекрасный комплимент, однако поговорим о более важных материях. Ты впал в немилость Филиппа?

— Царь говорит, что нет, — ответил он.

— Но это не ответ.

— Нет.

— Он тебе завидует, — тихонько сказал Александр.

Глаза Царицы расширились от неожиданности. — Тебе не следует говорить о вещах, которые не понимаешь, — укорила она. — Ты слишком мал, чтобы знать, что думает Царь. — Александр поймал ее взгляд, но ничего не сказал, и Царица вновь обернулась к генералу. — Ты ведь не покинешь нас?

Парменион покачал головой. — Куда мне идти, госпожа? Здесь моя семья. Я проведу осень в своем имении; Мотак говорит, там накопилось немало дел.

— Как там Федра? Ты ее видел? — спросила Олимпиада, сохраняя бесстрастный голос.

Парменион пожал плечами. — Пока нет. Когда видел ее в последний раз, была в порядке. Рождение Гектора было тяжелым, и она болела какое-то время.

— А остальные мальчики?

Парменион улыбнулся. — Филота все время бедокурит, но мать балует его, ни в чем не отказывая. Никки более спокойный; ему всего два, но он повсюду ходит за Филотой. Любит он его.

— Федре крупно повезло, — сказала Олимпиада. — Она должна быть очень счастлива.

Парменион допил свое разбавленное вино и встал. — Надо ехать домой, — сказал он.

— Нет! Нет! — запротестовал Александр. — Ты обещал мне рассказать про сражение.

— Обещания всегда нужно выполнять, — сказала Царица.

— Да, нужно, — согласился генерал. — Итак, спрашивай, юный принц.

— Каковы потери Македонии в бою?

Вытянув руку, Парменион погладил золотые волосы ребенка. — Твои вопросы летят, как стрелы, точно в цель, Александр. Мы потеряли немногим более трех сотен, около двухсот человек были тяжело ранены.

— Нам нужно больше хирургов, — сказал мальчик. — Погибших не должно быть больше, чем раненых.

— Большинство погибших — это ранние потери, — ответил ему спартанец. — Они до смерти истекли кровью на поле боя — до того как хирурги смогли их осмотреть. Но ты прав в том, что нам необходимо больше умелых врачевателей. Я скажу твоему отцу.

— Когда я стану Царем, у нас не будет таких потерь, — пообещал мальчик. — Ты станешь моим генералом, Парменион?

— Я тогда буду стар для этого, мой принц. Твой отец все еще молодой мужчина — и могучий воитель.

— Ну а я буду еще более могучим, — пообещал ребенок.

***

Встреча с Царицей и ее сыном всё еще занимала мысли Пармениона по дороге на север к его обширным владениям на Эматийской равнине. Мальчик, как все знали, был проклят, и Парменион одновременно со страхом и гордостью вспоминал бой за его душу в Долине Аида пять лет тому назад.

То было время чудес. Парменион, умирая от рака мозга, впал в кому — и очнулся в мире кошмара, сером, бездушном, исковерканном и бесплодном. Там ему повстречался маг, Аристотель, и вместе с умершей жрицей Тамис они попытались спасти душу еще не родившегося Александра.

Зачатому на мистическом острове Самофракии ребенку предназначалось стать человеческим воплощением Темного Бога, Кадмилоса, и принести в мир хаос и ужас. В Долине Проклятых была одержана маленькая победа. Душа ребенка не была уничтожена силой зла, но смешалась с нею, Свет и Тьма были здесь в непрерывной войне.

Бедный Александр, подумал Парменион. Чистое дитя, прекрасное и доброе, но в то же время — вместилище Духа Хаоса.

"Ты станешь моим генералом, Парменион?"

Пармениону так хотелось сказать "Да, мой принц, я поведу твои армии через весь мир."

Но что если Темный Бог победил? Что если добрый принц стал принцем демонов?

Сильный жеребец преодолел последний холм перед имением, и Парменион натянул поводья и остановился, глядя на свой дом. Белый камень большого дома сверкал на солнце, рощи кипарисов окружали его как часовые. Левее располагались дома поменьше для слуг и крестьян, а правее — конюшни, стойла и выгоны, служившие домом для боевых коней, которых разводил Парменион.

Генерал прикрыл глаза от солнца, осматривая землю вокруг большого дома. Там была Федра, она сидела у фонтана с Филотой и Никки, а маленького Гектора держала на руках. Сердце Пармениона успокоилось. Направив коня на восток, он спустился на равнину, обогнул большой дом и срезал к конюшням.

***

Мотак сидел в стогу, поглаживая длинную шею лошади, нашептывая ей успокаивающие слова. Она фыркала и пыталась встать. Мотак поднялся вместе с ней.

— Пока никакого движения, — сказал его помощник, Кроний, жилистый фессалиец, который стоял у яслей, ожидая, когда понадобится его помощь при рождении жеребенка.

— Хорошая девочка, — прошептал Мотак кобыле. — Ты справишься. Это же не первый, правда, Ларина? Ты уже родила трех прекрасных жеребцов. — Поглаживая лошадиную морду и шею, он пробежал руками по ее спине и подошел к фессалийцу.

У кобылы были схватки, и она находилась на грани изнурения. Старый фиванец знал, что такая задержка родов нетипична. Большинство кобыл жеребились быстро, не испытывая проблем.

В прошлом Ларина всегда приносила приплод быстро, и то были сильные жеребята. Но в этот раз ее покрыли фракийским конем, Титаном, огромным животным более семнадцати ладоней в холке.

Кобыла еще раз заржала и легла. Оттолкнув Крония, Мотак аккуратно просунул в нее руку, ладонью нащупав оболочку плода.

— Осторожней, хозяин, — прошептал фессалиец. Мотак крякнул и обругал его, а тот усмехнулся и закачал головой.

— Да! Он выходит. Я чувствую его ноги.

— Передние или задние? — нервно спросил Кроний. Рождение задом наперед, как они оба знали, означало бы, что скорее всего жеребенок родится мертвым.

— Не могу сказать. Но они двигаются. Погоди! Чувствую голову. Зевс, она такая крупная. — Вытащив руку, Мотак встал и потянулся. Последние два года его спина постоянно деревенела, плечи ныли и хрустели. — Раздобудь немного смазки, Кроний. Не то, боюсь, жеребенок разорвет ее.

Фессалиец побежал к дому и вернулся через несколько минут с мехом животного жира, используемого в основном для покраски потолков, чтобы предотвратить трещины в кирпичах и развалы. Мотак взял мех и понюхал его.

— Не годится, — проворчал он. — Оно почти прогоркло. Возьми оливкового масла — да поторопись!

— Да, хозяин.

Он принес большой кувшин, в который Мотак погрузил свои руки, втер масло внутрь тела кобылы, вокруг головы и копыт жеребенка. Кобыла еще раз напряглась, и оболочка плода выдвинулась ближе.

— Вот так, Ларина, дорогая моя, — сказал Мотак. — А теперь еще чуть-чуть.

Двое мужчин ждали возле кобылы, пока не показалась плацента, бледная и полупрозрачная. Передние ноги жеребенка виднелись сквозь мембрану.

— Должен ли я помочь ей, хозяин? — спросил Кроний.

— Еще нет. Дай ей время; она уже опытная в этих делах.

Лошадь заржала, и плод вышел еще немного наружу — затем остановился. Яркая кровь залила мембрану, стекая на сено. Кобыла уже вся вспотела и мучилась от боли, когда Мотак подошел к яслям, схватил ноги жеребенка и потянул на себя. В любой момент мембрана могла разорваться, и было важно освободить голову жеребенка, иначе он задохнется. Мотак мягко потянул, а фессалиец переместился к голове кобылы и стал говорить с ней низким, мягким, обволакивающим голосом.

С конвульсивным рывком плод вышел и упал на сено. Мотак убрал мембрану, освободив жеребенку рот и ноздри, потом отер тело свежей соломой. Новорожденный был черным как смоль жеребенком, от родителя ему досталась белая звездочка во лбу. Он поднял головку и отчаянно ей затряс.

— Айя! — воскликнул Кроний. — У тебя сын, Ларина! Царский конь! Богатырских размеров! Я никогда не видел жеребенка крупнее.

Через несколько минут жеребенок попытался встать, и Мотак помог ему, подтолкнул к кобыле. Ларина, хоть и изнуренная, тоже встала, и после нескольких неудачных попыток новорожденный нашел сосок и стал питаться.

Мотак похлопал кобылу и вышел на солнце, вымыл ладони и руки в ведре с водой. Солнце было высоко, и он поднял свою упавшую шляпу и прикрыл чувствительную кожу своей лысой головы.

Он устал, но чувствовал мир со всем миром. Когда лошади жеребились, у него всегда поднималось настроение — чудо рождения, продолжение жизни.

Кроний подошел к нему. — Она потеряла очень много крови, хозяин. Кобыла может умереть.

Мотак посмотрел на коротышку, заметив его озабоченность. — Останься с ней. Если она и через два часа все еще будет истекать кровью, сходи разыщи меня. Я буду на западном выгоне.

— Да, хозяин, — ответил Кроний. Фессалиец бросил взор на холмы. — Смотри, хозяин, господин снова дома.

Посмотрев в указанном направлении, Мотак увидел всадника. Он все еще был слишком далеко, чтобы старый фиванец смог его опознать, но конь под ним был точно вторым скакуном Пармениона, буйный гнедой жеребец с белой мордой.

Мотак вздохнул и покачал головой. "Ты должен был в первую очередь зайти домой, Парменион," — грустно подумал он.

***

— Вот и новая победа Македонского Льва, — произнес Мотак, поднеся Пармениону кубок с вином.

— Да, — ответил генерал, вытянув поджарое тело на скамье. — А как здесь идут дела?

— С лошадьми? Двадцать шесть жеребят. Самый последний прекрасен. Его принесла Ларина, от фракийского жеребца. Он весь черный как ночь, Парменион, и каких размеров! Хочешь на него посмотреть?

— Не сейчас, друг мой. Я устал с дороги.

Коренастый фиванец сел напротив друга, наполнил свой кубок и стал потягивать его содержимое. — Так почему ты не зашел домой?

— Зайду. Я хотел прежде увидеть, как поживает ферма.

— Мне хватает того, что я днями гребу конский навоз, — ответил Мотак. — Не надо приносить его еще и ко мне в дом.

Парменион расстегнул ремни своих кавалерийских сапог, стянул их с ног. — Как ты щепетилен, мой друг! Может, я просто рад побыть в твоей компании. Какая разница, Мотак? Это мои владения, и я хожу здесь где хочу. Я устал. Не откажешь мне, если я останусь у тебя на ночь на постой?

— Знаешь ведь, что не откажу. Но у тебя есть жена и семья, которая тебя ждет — и постели, гораздо более удобные, чем те, что я могу предложить.

— Удобство, по-моему, это нечто большее, чем мягкая постель, — сказал спартанец. — Мне удобно здесь. Ты становишься все более злым в эти дни, Мотак. Что не так с тобой?

— Возраст, мальчик мой, — сказал фиванец, беря себя в руки. — Но если ты не хочешь говорить со мной, заставлять не стану. Увидимся вечером.

Мотак обнаружил, что злость его только возрастает, пока он шел из дома вверх по холму к западному выгону. Более тридцати лет он служил Пармениону, как слуга и друг одновременно, однако за последние пять лет он видел, как спартанец становится все более отстраненным и скрытным. Он предупреждал его не жениться на Федре. Семнадцатилетнее дитя, она была слишком юной, даже для помолодевшего спартанца, и притом в ней было что-то… некий холод, который исходил от ее глаз. Мотак вспомнил, с теплым чувством из прошлого, фиванскую любовницу Пармениона — бывшую шлюху, Фетиду. Вот это была женщина! Сильная, уверенная, любящая! Но, как и его возлюбленная Элея, она была мертва.

Он остановился на склоне холма, посмотрел, как работники расчищают навоз с первого выгона. Такой работе его фессалийцы не радовались, но это помогало избавиться от червей, которые могли завестись у лошадей. На выпасе лошадь могла съесть личинку червя в траве. Личинка попала бы в живот лошади и превратилась в червя, откладывающего яйца, и новые личинки вышли бы с пометом. Тогда очень скоро все выгоны будут заражены, вызвав тем самым слабое развитие или даже мор среди молодых жеребят. Мотак узнал об этом два года назад от персидского торговца лошадьми, и с той поры заставлял своих людей вычищать выгоны ежедневно.

Поначалу фессалийцев было нелегко убедить. Превосходные наездники, они в штыки восприняли такое унизительное задание. Но когда заражение червем пошло на убыль и жеребята стали сильнее, конюхи взялись за работу всерьез. Удивительно, но это также помогло Мотаку завоевать их уважение. Им было странно подчиняться человеку, который редко ездил верхом, а когда ездил, не проявлял талантов истинного наездника, которые так ценились у них в народе. Но таланты Мотака заключались в подготовке и разведении скакунов, исцелении лошадиных ран и заболеваний. За них-то лошадники и зауважали его, с теплом принимая даже его вспыльчивый нрав.

Мотак вышел в поле для дрессировки, на котором юные жеребцы учились подчиняться сигналам наездника, поворачивать влево и вправо, пускаться бегом, разворачиваться и застывать на месте, чтобы позволить ездоку пустить стрелу из лука.

Эту работу конники любили. Вечерами они садились вкруг костров, обсуждали достоинства каждой лошади и спорили до самой ночи.

Дрессировка уже заканчивалась к тому времени, как подошел Мотак. Юноша по имени Орсин пустил двухлетнюю вороную кобылу прыгать через препятствия. Мотак облокотился на ограду и стал смотреть. У Орсина был редкий дар, даже среди фессалийцев, он осаживал лошадь после каждого прыжка, быстро разворачивая ее, чтобы та увидела новое препятствие. Увидев Мотака, он помахал ему и спрыгнул со спины лошади.

— Здравствуй, хозяин! — крикнул он. — Не желаешь прокатиться?

— Не сегодня, парень. Как они плодятся?

Юноша подбежал к ограде и еле перелез через нее. На земле этот парень был неловок до неуклюжести. — Скоро народятся шестеро жеребят, хозяин. Лошади неспокойны.

— Передай их имена Кронию. Когда будет готов новый загон?

— Завтра. Кроний говорит, господин вернулся. Как его скакун после сражения?

— У меня не было времени спросить его. Но я обязательно спрошу. Через несколько дней приедет персидский торговец лошадьми. Ему нужно пять коней — лучших, что мы имеем. Он собирается заехать в мой дом, но я не сомневаюсь, что он покатается по округе, чтобы осмотреть лошадей, прежде чем представится нам. Будь начеку. Я не хочу, чтобы он увидел новый фракийский табун, так что отгони их в Верхние Поля.

— Да, хозяин. Но что насчет Титана? Это такой конь, что даже я был бы рад избавиться от него.

— Он останется, — сказал Мотак. — Господин Парменион любит его.

— Но это очень злобный конь. Я думаю, он каждый раз желает смерти своему седоку.

— У господина Пармениона свои методы работы с лошадьми.

— Айя! Хотел бы я посмотреть, как он поскачет на Титане. Грохнется, небось, пребольно.

— Может быть, — согласился Мотак, — но когда настанет этот день, надеюсь, ты будешь достаточно умен, чтобы поставить на другой исход. А сейчас прекрати зубоскалить — и помни, что я сказал тебе о персе.

Парменион был немного пьян и расслаблен, впервые за последние месяцы. Широкие двери андрона были открыты и обращены к северным окнам, так что легкий ветерок просачивался сквозь занавески, делая комнату приятно прохладной. Это была не слишком просторная комната с тремя скамьями, и стены не покрывали узоры или росписи. Мотак любил простую жизнь и никогда не развлекался, но в его доме царил уют, которого не хватало Пармениону, когда он был далеко от своего имения.

— Ты счастлив? — вдруг спросил спартанец.

— Ты говоришь со мной, или сам с собой? — парировал Мотак.

— Боги, ты такой едкий сегодня. Я с тобой говорю.

— Я достаточно счастлив. Это жизнь, Парменион. Я вижу, как все растет: пшеница и ячмень, лошади и скот. Это делает меня частью земли. Да, я доволен.

Парменион задумчиво кивнул. — Должно быть, замечательное чувство. — Он усмехнулся и привстал. — Всё еще скучаешь по Персии и дворцу?

— Нет. Это мой дом. — Фиванец наклонился вперед, взял спартанца за плечо. — Мы всю жизнь были друзьями, Парменион. Разве ты не можешь рассказать мне, что тебя беспокоит?

Парменион положил руку на ладонь Мотака. — Я не рассказываю именно потому, что мы друзья. Пять лет назад у меня был рак мозга. Он был излечен. Но теперь другой рак поселился в моем сердце — нет, не настоящий, дружище, — быстро поправился он, заметив беспокойство в глазах фиванца. — Но я не рискну говорить об этом ни с кем — даже с тобой — потому что это ляжет на тебя тяжелым грузом. Просто поверь мне, Мотак. Ты мой самый дорогой друг, и за тебя я готов жизнь положить. Но не проси разделить с тобой мою… мою печаль.

Мотак какое-то время ничего не говорил, затем наполнил опустевшие кубки. — Тогда давай напьемся и будем говорить о всякой чепухе, — предлложил он, натянуто улыбнувшись.

— Было бы неплохо. Какие дела у тебя запланированы назавтра?

— Я отведу к озеру двух больных кобыл. Плавание укрепит их мускулы. После этого буду торговаться насчет коней с персом по имени Парзаламис.

— Увидимся у озера, когда солнце будет в зените.

Мужчины вдвоем вышли в ночь, и Мотак увидел, что лампа в яслях не погашена. Тихо выругавшись, он прошел к строению, Парменион пошел за ним. Внутри Кроний, Орсин и еще три фессалийца сидели вокруг тела кобылы, Ларины. Черный как смоль жеребенок лежал рядом с мертвой матерью.

— Почему меня не позвали? — вскричал Мотак. Кроний встал и низко поклонился.

— Кровотечение остановилось, хозяин. Она околела совсем недавно.

— Жеребенку надо найти другую кормящую кобылу.

— Териас пошел за ней, хозяин, — сказал Орсин.

Мотак прошел мимо темноволосого паренька и присел возле кобылы, положа большую руку ей на загривок. — Ты была замечательной лошадкой, Ларина. Самой лучшей, — произнес он.

Кроний придвинулся ближе. — Это всё проклятие Титана, — сказал он. — Это бесов конь, и его отпрыск будет таким же.

— Ерунда! — сказал Парменион хриплым голосом. — Завтра выведите Титана на круг для дрессировки. Я его усмирю.

— Да, господин, — ответил Кроний через силу. — Все будет, как ты повелел.

Развернувшись на каблуках, Парменион вышел из стойла. Мотак догнал его по дороге, ухватив за руку. — Тебе не надо было говорить этого, — прошептал он. — Фессалийцы знают своих лошадей. Это бешеное чудовище — и ты сумасшедший, если собрался сам объезжать его.

— Я сказал, и я сделаю это, — проворчал Парменион. — Я еще не видел коня, которого не смог бы объездить.

— Надеюсь, что ты сможешь сказать завтра то же самое, — хмыкнул Мотак.

***

Главный дом безмолвствовал, когда Парменион проехал через кипарисовую рощу к парадной двери. Ни в одном окне не горел свет, но когда он подъехал к крыльцу, слуга по имени Перис подбежал, чтобы взять коня под уздцы.

Парменион спрыгнул наземь. — Хорошая встреча, Перис, ничто не ускользает от твоего внимания, да? — спросил он с улыбкой.

Слуга поклонился. — Я видел тебя после полудня на вершине холма, господин. Я ожидал тебя. В андроне приготовлены холодное мясо и сыр, да несколько гранатов. Эйсса напекла лепешек еще днем. Я принесу тебе несколько, коли пожелаешь.

— Спасибо. Как рука?

Перис поднял вверх обмотанный кожей обрубок на конце правой руки. — Заживаетпомаленьку, господин. Болит слегка, но боль навроде как в пальцах, будто бы они на месте. Однако ж — как ты и говорил — я всё больше левой рукой научаюсь обходиться.

Парменион похлопал его по плечу. — Мне не хватало тебя на Крокусовом поле. Мне было не по себе.

Перис кивнул, его темные глаза блеснули в лунном свете. — Хотел бы я там оказаться, господин. — Затем улыбнулся и покосился на свой выпирающий живот. — Однако ж, даже если обе руки у меня были бы целы, навряд нашлась бы лошадка, способная сдюжить мой вес.

— Слишком много медовых лепешек от Эйссы, — заметил генерал. — Молодец, что дождался меня.

— Это было меньшее, что я мог, господин, — ответил Перис, поклонился, и его откормленное лицо раскраснелось.

Парменион вошел в дом. У входа в андроне горело два светильника, рассеивая мягкий свет по комнате. Помещение было просторным, оно вмещало в себя двадцать скамей и тридцать стульев и кресел. Когда Парменион принимал гостей, вся комната заполнялась, но сейчас светильники горели только в алькове у широких дверей, выходящих к западному саду. Генерал прошел по внутреннему дворику, вдыхая аромат жимолости, что росла у стены. В доме было тихо, и только в такие моменты ему нравилось быть здесь. Эта мысль удручала.

Он услышал движение у себя за спиной и обернулся, ожидая увидеть калеку Периса.

— Добро пожаловать домой, муж мой, — сказала Федра. Он холодно поклонился. Его жена была одета в платье сверкающей синевы, облегающее стройную фигуру, золотые волосы были откинуты назад и стянуты серебристым шнурком в конский хвост, спадавший до тонкой талии. Парменион взглянул в ее холодные голубые глаза и похолодел.

— Я здесь ненадолго, госпожа, — сказал он ей.

— Надеюсь, достаточно, чтобы повидать сына.

— Сыновей, — поправил он.

— Для меня есть только один, — ответила она с бесстрастным лицом. — Филота — тот, кто станет великим; величайшим из всех.

— Не говори так! — шикнул он. — Это неправда. Слышишь?

Она засмеялась примирительно. — Я лишилась своих сил, когда отдалась тебе, генерал, но я никогда не забуду видения, что посетило меня, когда ты впервые прикоснулся ко мне. Твой первенец будет править миром. Я знаюэто. И это Филота.

Парменион почувствовал, как у него пересыхает в горле. — Ты дура, женщина, — сказал он наконец. — Дура, что веришь в это, и дура вдвойне, что говоришь об этом вслух. Подумай: если Филипп или Олимпиада услышат о твоем видении, не позаботятся ли они о том, чтобы ребенок был убит?

Лицо ее побледнело. — Как они услышат? — прошептала она.

— А кто слышит сейчас? — переспросил он. — Как ты поймешь, кто из слуг ходит по саду или сидит в пределах слышимости?

— Ты просто пытаешься меня запугать.

— Совершенно верно, Федра. Потому что они не только убьют ребенка, но и его мать, братьев и отца. И кто стал бы их винить?

— Но ты защитишь его. Ты Македонский Лев, самый могущественный человек во всем царстве, — гордо проговорила она.

— Иди спать, женщина, — сказал он утомленно.

— Ты не присоединишься ко мне, муж?

Он хотел сказать ей «нет», но вид ее тела всегда возбуждал его.

— Да. Сейчас. — Ее улыбка была победоносной, и он отвернулся от нее, слушая мягкие шаги босых ступней, пока она удалялась из комнаты. Он немного посидел в молчании, с тяжелым сердцем, затем встал и прошел в верхнюю детскую, где спали сыновья. Гектор спал на боку в своей колыбели, посасывая большой палец. Никки, как всегда, забрался в кровать к Филоте, и братья спали в обнимку.

Парменион посмотрел на старшего сына. — Кем же ты вырастешь? — размышлял он.

Он знал — и знал все эти годы — что Федра смотрела на него с пренебрежением. Это знание причиняло боль, но еще больнее была ложь, связавшая их вместе. Она была ясновидящей и провидела золотое будущее. Но неправильно его истолковала. Парменион не мог сказать ей об этой ошибке, или рискнуть и отделаться от нее; в приступе мести, Федра могла причинить непоправимый ущерб. Она была лучшей подругой Олимпиады, которой было известно о ее девичьих силах. Если она явится к Царице и расскажет о своих видениях… Парменион почувствовал подспудный приступ паники. Нет, тайна должна быть сохранена любой ценой. Единственным выходом было бы убить Федру, а этого он не хотел, да и не мог сделать.

— О, Филота, — прошептал Парменион, гладя сына по голове. — Надеюсь, ты будешь достаточно силен, чтобы противостоять амбициям своей матери на твой счет. — Мальчик заворочался и замычал во сне.

И Парменион вышел, влекомый страстью к женщине, которую презирал.

***

Парменион проснулся в предрассветный час. Тихо поднявшись с широкой постели, стараясь не разбудить Федру, он прошел по разостланным шкурам, покрывавшим пол. Оказавшись в своих покоях, он первым делом омылся в холодной воде, затем втер масло в кожу рук и груди, а потом соскреб его скребком из слоновой кости.

Облачившись в простой хитон, он вышел в сад. Птицы еще спали на деревьях, и ни один звук не нарушал тихой предрассветной красы. Небо было темно-серым, облачным, но на востоке цвет был ярче, и становилось всё светлее, потому что Аполлон на своей колеснице подъезжал всё ближе. Парменион глубоко вздохнул полной грудью, затем слегка растянул мышцы бедер, паха и икр.

Ворота сада были распахнуты, когда он выбежал в сторону деревни. Его мышцы все еще были затекшими, и его икры начали побаливать задолго до того, как он добежал до вершины первого холма. За месяцы Фокейской кампании у него не было возможности регулярно совершать пробежки, и теперь его тело отчаянно сопротивлялось. Не обращая внимания на трудности, он увеличил скорость, и пот засверкал у него на лице, а позади оставались миля за милей.

Он никогда не понимал чуда своего исцеления, как подтянулась кожа, как в тело вернулась сила молодости, но ему и не надо было это понимать, ему было достаточно просто наслаждаться этим. Он не находил другого занятия, способного сравниться с постоянной радостью от бега — превосходное взаимодействие тела с сознанием, освобождение от забот, очищение духа. Когда он бегал, разум его был свободен, и он мог обдумывать все свои дела, находя им решение с легкостью, которая до сих пор удивляла его.

Сегодня он думал о фракийском скакуне, Титане. Тот стоил огромных денег, но в то же время был — по персидским меркам — недорогим. Его родословная была безупречной — он зачат лучшим жеребцом-призером из Персии и рожден самой быстрой лошадью, когда-либо выигрывавшей в Олимпийских Играх. Два его брата были проданы за непостижимое состояние, достойное только богатейшего из царей, но Парменион приобрел его всего за две тысячи драхм.

С тех пор конь убил двух других жеребцов и покалечил одного из конюхов, так что теперь содержался отдельно от остального табуна в загоне, огражденном забором высотой в человеческий рост.

Парменион понимал, насколько безрассудно было биться об заклад, что он укротит его, но все прочие методы уже не помогали. Фессалийцы не верили в «объездку» их коней на фракийский манер, когда кони нагружаются тяжестями и бегают, пока не запыхаются, и лишь после этого им на спину сажают седока. Этот метод, говорили лошадники, ломает дух коня. Фессалийцы верили, что всегда важно развивать связь между человеком и его скакуном. Ну а для боевого скакуна и его седока такая связь была жизненно необходима. Когда доверие было сильным, большинство коней охотно подпускали седоков в свои стойла.

Но с Титаном было совсем не так. Трое конюхов пострадали от него, получив укус зубами или копытом по ребрам. А в последний раз он сбросил с себя и оттоптал спину молодому фессалийцу, который с тех пор не чувствовал собственного тела ниже пояса и лежал прикованный к постели в общем бараке. По словам Берния, ему недолго осталось до смерти.

Парменион побежал трусцой вдоль линии холмов, обдумывая предстоящий день. Фессалийцы верили, что Титан одержим демоном. Возможно так и было, но Парменион в этом сомневался. Конь дикий, это да; необъезженный, это точно. Но чтобы одержимый? Какой прок демону вселяться в тело пасущегося коня? Нет. Должно быть более понятное объяснение — даже если оно пока что не получено.

Он бегал, пока рассвет не окрасил небо в пурпур, потом остановился, чтобы посмотреть на необычайное сияние звезд в голубых небесах, медленно исчезающее, пока не осталась одна лишь Северная Звезда, крохотная и беззащитная против восходящего солнца. Вскоре и она исчезла с небосвода.

На вершине холма подул холодный ветер, и его покрытое потом тело задрожало. Сузив глаза, он осмотрел земли, которые теперь принадлежали ему, сотни миль Эматийской равнины, пастбища, леса, холмы и ручьи. Ни один человек не мог охватить взором эти владения от края до края с одной точки, но с этой вершины он видел семь выпасов, на которых росли его табуны. Шестьсот коней содержались здесь, а за грядой холмов на востоке были еще овцы и козы, пять деревень, два городка и большой лес, поставляющий превосходную древесину, которую закупали кораблестроители из Родоса и Крита.

— Теперь ты богач, — проговорил он вслух, вспоминая дни бедности в Спарте, когда туника у него была много раз перешита, а сандалии не толще пергамента. Повернувшись, он посмотрел на дом с высокими колоннами и с двадцатью комнатами для гостей. Отсюда были видны статуи, украшавшие садовый ландшафт, и несколько домов для рабов и слуг.

Человек должен быть счастлив, имея всё это, упрекнул он себя, но его сердце забилось чаще при этой мысли.

Вновь прибавив ходу, он побежал к стойлам и загонам, осматривая холмы, разглядел и одинокого Титана в его загоне. Конь тоже скакал, но остановился, чтобы посмотреть на него. Волосы на голове Пармениона зашевелились, когда он пробегал мимо заграждения под убийственным взглядом Титана. Площадь, выделенная жеребцу, была небольшой, шагов восемьдесят в длину и пятьдесят в ширину, забор был сколочен из прочных толстых досок. Ни один конь на свете не смог бы преодолеть такое препятствие, но даже не смотря на это, когда Титан стал галопировать в его сторону, Парменион невольно взял правее, увеличивая расстояние между собой и забором. Этот секундный страх разозлил его, подогревая его решимость покорить гиганта.

Он увидел, как Мотак разговаривает с тощим Кронием и мальчишкой Орсином возле дальних ворот, и двадцать с лишним фессалийцев собрались посмотреть на предстоящее состязание. Один из них взобрался на забор, но Титан перебежал через загон и встал на дыбы, готовый ударить копытом, так что парень спрыгнул обратно, обезопасив себя, к вящему веселью своих товарищей.

— Нехороший это день для таких скачек, — сказал Мотак Пармениону. — Ночью лил дождь, и теперь земля скользкая.

Парменион улыбнулся. Старый фивянин предлагал ему легкий путь к отступлению. — Да он только чуть-чуть поморосил, — сказал Парменион. — Давай, начнем наш день. Кто из твоих отважных товарищей стреножит животное?

Мотак покачал головой, с явным сомнением. — Так, парни, давайте-ка испытаем фессалийские навыки!

Несколько человек взяли длинные, скрученные путы. Теперь было не до шуточек — лица их были каменными, взгляды — тяжелыми. Двое побежали вправо, держась поближе к изгороди, раскручивая арканы и подзывая Титана, который помчался на них, и столбы заграждения задрожали от его удара. Слева, незамеченные взбешенным животным, Орсин и Кроний забрались в загон и побежали за спиной у черного жеребца. Вдруг Титан остановился и покосился на Орсина. Петля Крония скользнула через огромную голову жеребца и затянулась крепче, когда тот метнулся, чтобы ударить юношу. Почувствовав, как аркан врезался в шею, Титан развернулся, чтобы броситься на Крония. Тогда Орсин набросил петлю через голову жеребца ему на шею, затянув ее покрепче. Тут же остальные фессалийцы перелезли через забор, готовые прийти на помощь, но Титан стоял как вкопанный, его огромное тело дрожало в напряжении.

Огромная голова медленно повернулась, злобный взгляд следил за Парменионом, когда тот спрыгнул в загон.

"Он знает," — подумал Парменион с внезапным приступом страха. "Он ждет меня!"

Спартанец двинулся к жеребцу, всё время оставаясь на линии его взгляда, пока не остановился рядом с шеей и головой. Его рука осторожно приблизилась к верхней петле, ослабила ее и сняла.

— Спокойно, мальчик, — прошептал он. — Твой хозяин говорит с тобой. Спокойно, мальчик.

Жеребец ждал, замерев, словно черная статуя. Парменион просунул пальцы под вторую узду, повел ее вверх через длинную шею, через уши и вдоль морды, ожидая страшного укуса, который мог оставить его без пальцев.

Укуса не последовало.

Погладив дрожащие бока, Парменион ухватился за черную гриву и ловко вскочил жеребцу на спину.

Титан вздыбился, едва почувствовал на себе вес спартанца, но Парменион крепко стиснул ногами туловище коня, удерживая позицию. Титан подпрыгнул высоко вверх, приземлился на все четыре копыта с сокрушительной силой, низко опустив голову, чтобы сбросить седока вперед. Затем он встряхнулся. Но Парменион был готов к маневру, откинулся назад и удержал равновесие.

Черный жеребец пустился в бег, затем перевернулся на спину, пытаясь скинуть и сломать своего мучителя. Парменион соскочил наземь, едва скакун начал кувырок, перекатываясь кверху животом и выбрасывая копыта, и вновь прыгнул Титану на спину, едва тот оказался на ногах. Фессалийцы поддержали этот ход дружным возгласом восхищения.

Гигантский конь принялся галопировать по загону, ржа, изворачиваясь, вскидываясь и брыкаясь, но он так и не мог сбросить ненавистного человека со своей спины.

Наконец титан поскакал к заграждению. Этого хода Парменион не исключал и инстинктивно понимал намерения жеребца. Он поскачет к доскам, затем бросится боком на дерево, дабы разбить на кусочки кости Парменионовой ноги, изувечив спартанца на всю жизнь. У Пармениона была одна надежда — отскочить — но если он так сделает, то конь бросится на него.

Увидев опасность, юный Орсин перелез через заграждение и встал в загон, крича во весь голос и размахивая арканом над головой. Это сбило жеребца с толку, он резко свернул и обнаружил, что мчится головой прямо на забор.

"Зевс, да он убьет нас обоих!" — подумал Парменион, когда Титан помчался на деревянную стену.

Однако в последний момент Титан напряг свои мускулы, подпрыгнув высоко вверх, с легкостью преодолел преграду и помчался по холмам. Пасущийся там табун в спешке разбегался перед ним. Парменион еще никогда в жизни не знал такой скорости, ветер свистел у него в ушах, земля стремительно проносилась под ним, словно зеленый туман.

— Поворачивай, красавчик! — закричал он. — Повернись и покажи мне свою силу. — Как будто поняв своего наездника, жеребец сделал широкий разворот и помчался в сторону загона.

Мотак и Кроний распахнули ворота, но негодный Титан свернул еще раз и бросился на самый высокий участок заграждения.

"Святая Гера, будь со мной!" — взмолился спартанец, ибо самая высокая планка забора была на высоте семи футов над землей. Жеребец замедлил бег, напряг мускулы и прыгнул, задними копытами простучав по дереву.

Когда Титан приземлился, Парменион освободил свою правую ногу и спрыгнул наземь. Жеребец немедленно повернулся к нему, встал над ним на дыбы, обрушивая копыта вниз. Спартанец перекатился и побежал, нырнув меж досок заграждения и приземлившись лицом в разрытую землю. Фессалийцы разразились смехом, когда Парменион поднялся на ноги.

— Полагаю, — сказал спартанец с усмешкой, — что он пока может взять перерыв. Однако, какой конь!

— Берегись! — закричал Кроний. Титан в очередной раз атаковал заграждение, наскочив на него без замедления шага. Парменион отскочил с дороги, но жеребец развернулся, разыскивая его. Когда Кроний побежал вперед с арканом, Титан увидел его и поскакал за фессалийцем, врезавшись в него гигантским плечом и сбив невысокого парня с ног. Прежде чем кто-либо успел пошевелиться, Титан вздыбился над фессалийцем, и его передние копыта обрушились на лицо Крония. Череп треснул, голова исчезла в разлетающихся ошметках крови и мозгов. Орсин попытался набросить аркан на шею жеребцу, но копыта еще дважды ударили по распростертому на траве телу. Титан почувствовал затягивающийся ремешок на себе и дико рванулся, уронив Орсина на землю. Не обратив внимания на паренька, он молнией бросился на Пармениона. Спартанец метнулся влево, но, словно предугадав движение, Титан вскинулся на дыбы, и его окровавленные копыта ударили сверху вниз. Парменион вновь поднырнул, на сей раз вправо, спиной ударившись о столб заграждения. Титан угрожающе навис над ним.

Вдруг шея жеребца дернулась назад, и в черепе его показалась торчащая стрела.

— Нет! — вскричал Парменион. — Нет! — Но тут вторая стрела глубоко погрузилась в бок Титана, пронзив сердце. Жеребец припал на колени, и после этого упал на бок.

Парменион поднялся на неверных ногах, сверху вниз глядя на поверженного колосса. Затем обернулся, увидев Мотака, который откладывал в сторону лук.

— Он был демоном, — мягко проговорил фивянин. — Неоспоримо.

— Я бы смог обуздать его, — сказал Парменион с холодным гневом в голосе.

— Ты бы погиб, господин, — вставил мальчишка Орсин. — Так же, как мой дядя, Кроний. И, боги мне свидетели, ты скакал на нем. Причем превосходно.

— Больше не будет такого коня, как он, — прошептал Парменион.

— Есть жеребенок, — сказал Орсин. — Он станет еще крупнее своего отца.

Задергавшийся глаз умирающего Титана привлек внимание Пармениона. Толстые белые черви выползали из-под века и соскальзывали по конской морде, как непотребные слезы. — Вот они, твои демоны, — проговорил Парменион. — Его мозг, наверно, просто-таки кишел ими. Боги, да эти твари сводили его с ума!

Но фессалийцы уже не слышали его. Они собрались вокруг тела их товарища Крония, подняли его и понесли к главному дому.

***

Гибель жеребца сильно расстроила Пармениона. Он не встречал лучшего коня, ни одного со столь же непреклонным норовом. Но кроме того, убийство Титана заставило его задуматься о ребенке, об Александре.

Ребенок был еще одним прекрасным созданием, одержимым злом. Умен — возможно гениален — и всё же отравлен скрытым врагом. Ужасная картина всплыла в сознании: ребенок лежит замертво, и жирные белые черви ползут по его безжизненным глазам.

Прогнав видение прочь, он подошел к людям, убиравшим поля и стал помогать им стреноживать молодых жеребят, готовя их к служению Человеку.

К полудню Парменион совершил прогулку к озеру, где Мотак занимался с больными или травмированными скакунами. Тот соорудил плавучий помост из досок, который стоял сейчас на якоре в центре небольшого озера в одном полете стрелы от кромки воды. Коня заводили в воду, где он мог плыть за лодкой, которая направляла его к плоту. По прибытии на место поводья передавались Мотаку, который заставлял коня плыть вокруг помоста. Упражнение развивало силу и выносливость коня, в то же время не давая нагрузки на поврежденные мускулы или связки. Мотак, с лысой головой, прикрытой огромной соломенной шляпой, прохаживался по периметру плота, направляя гнедого коня, который барахтался в воде рядом.

Сбросив тунику, Парменион сиганул в холодную воду и медленно поплыл к плоту, делая руками длинные, расслабленные гребки. Прохлада озера освежала, но сознание его полнилось скверными видениями: черви и глаза, красота и разложение. Взобравшись на плот, он сел, голый в лучах солнца, ощущая прохладный ветерок на своем мокром теле. Мотак подозвал лодку и бросил поводья гребцу.

— На сегодня всё, — крикнул он. Гребец кивнул и направил коня в сторону суши. Старый фивянин сел подле Пармениона, протянув ему мех с водой.

— Эта шляпа выглядит потешно, — заметил Парменион.

Мотак состроил гримасу и снял смешную шляпу с головы. — Она удобная, — сказал он, отерев пот со лба и снова прикрыв свою голую макушку.

Парменион вздохнул. — Плохо, что он погиб, — проговорил он.

— Конь или человек? — буркнул Мотак.

Памренион печально улыбнулся. — Я говорил про коня. Но ты прав, мне следовало подумать о человеке. Однако Титану, должно быть, приходилось совсем туго; эти черви пожирали его мозг. По-моему скверно, что такой великолепный конь оказался загубленстоль гнусными созданиями.

— Он был всего лишь конем, — сказал Мотак. — А вот мне будет не хватать Крония. У него осталась в Фессалии семья. Сколько им отправить?

— Сколько сможешь. Как парни восприняли его смерть?

— Его уважали, — ответил Мотак. — Но они суровые мужи. Ты впечатлил их своими скачками. — Он вдруг хохотнул. — Во имя Геракла, да ты и меня впечатлил!

— Я больше не увижу коня, подобного ему, — печально проговорил Парменион.

— Думаю, что увидишь. Жеребенок — копия отца. И он вырастет большим — голова у него как у быка.

— Я видел его прошлой ночью в яслях — рядом с умершей матерью. Недобрый знак для Титанова сына — первое, что он сделал в жизни, это убил родившую его кобылу.

— Теперь ты заговорил как фессалиец, — укорил Мотак. Фивянин залпом отпил из меха и облокотился на свои крепкие предплечья. — Что произошло между тобой и Филиппом?

Парменион пожал плечами. — Он — Царь, ищущий славы, которую не желает ни с кем делить. Не сказал бы, что я этого не одобряю. И при нем постоянно этот подлиза Аттал, который нашептывает ядовитые речи ему в ухо.

Мотак кивнул. — Никогда он мне не нравился. Но и Филиппа я тоже никогда не обожал. Что будешь делать?

Спартанец улыбнулся. — А что я умею? Буду драться в Филипповых битвах до тех пор, пока он не решит, что я ему больше не нужен. Потом вернусь сюда и буду стареть в окружении своих сыновей.

Мотак крякнул и выругался. — Ты глупец, если действительно веришь в это — а ты не глупец. Если ты покинешь Филиппа, каждый город Греции будет соревноваться за то, чтобы нанять тебя на службу. Через несколько месяцев ты уже будешь командовать армией. И, поскольку есть только один великий противник, ты поведешь эту армию против него. Нет, когда Филипп решит, что ты ему больше не нужен, Аттал получит от него задание — то, для которого понадобится кинжал убийцы.

Ясные синие глаза Пармениона похолодели. — Ему нужно будет очень постараться.

— И он постарается, — предупредил Мотак.

— Мрачноватый выходит разговор, — пробурчал Парменион, вставая на ноги.

— Царь позвал тебя на парад победы? — продолжал Мотак.

— Нет. Но он всё равно знает, что меня не радуют подобные мероприятия.

— Может быть, — неуверенно проговорил Мотак. — Итак, где прогремит следующая война? Пойдете ли вы на города Халкидика, или через Беотию, чтобы осадить Афины?

— Это Царю решать, — ответил Парменион, и его взор устремился к восточным горам. Этот взгляд не укрылся от фивянина.

— Значит, это будет Фракия, — сказал он, понизив голос.

— Ты видишь слишком много, друг мой. Я благодарю богов, за то, что язык у тебя осторожен.

— Где настанет предел его амбициям?

— Не знаю. Более того, он и сам не знает. Он больше не тот человек, которого я знал прежде, Мотак; он теперь помешан. После Крокусового Поля он казнил сотни фокейцев, и говорят, что стоял и хохотал над умирающими. Но перед тем, как покинуть Македонию, мне довелось наблюдать, как он вел судебные дела при дворе. В тот день я знал, что он собирался поохотиться и торопился окончить до второй половины дня. Наконец он объявил об окончании разбирательств и сказал истцам вернуться на следующий день. Но когда он покинул судейское кресло, старая женщина подошла к нему с прошением, взывая к справедливости. Он обернулся и сказал, "У меня нет времени на тебя, женщина." Она осталась стоять там на мгновение, а затем, когда он пошел дальше, она прокричала: "Тогда у тебя нет времени на то, чтобы быть Царем!" Все, кто был рядом, затаили дыхание. Отправится ли она на казнь? Или на порку? Или в темницу? И знаешь, что он сделал? Отменил охоту и слушал ее дело весь остаток дня. Он даже рассудил в итоге в ее пользу.

Мотак встал и помахал, чтобы лодка прибыла за ними. — Я не говорил, что он не был великим человеком, Парменион. Сказал всего лишь, что мне он не нравится, и я ему не доверяю. И тебе стоит поостеречься. Однажды он закажет твое убийство. Зависть питает страх, а страх порождает ненависть.

— Никто не живет вечно, — ответил Парменион задумчиво.

Пелла, Македония, осень

— Я пройду во главе гвардии. Народ должен увидеть меня, — произнес Филипп.

— Это безумие! — прошипел Аттал. — Что я еще могу сказать? В Пелле затаились убийцы, только и ждущие, как бы подобраться к тебе. Почему ты собрался на это шествие?

— Да потому что я Царь! — прогремел Филипп.

Аттал откинулся на скамье, угрюмо глядя на своего монарха. — Думаешь, — спросил он наконец, — что ты бог? Что холодное железо не способно пробить твое тело, не сможет пронзить твое сердце?

Филипп усмехнулся и обмяк. — Никаких иллюзий, Аттал. Разве можно мне думать так? — добавил он, тронув шрам над своим ослепшим правым глазом. — Но если я не могу ходить по улицам своей столицы, тогда мои враги на самом деле победили. Ты пойдешь со мной. Я доверю тебе свою защиту.

Аттал посмотрел в лицо Царю, не встретив в нем компромисса, и вспомнил их первую встречу в Фивах девятнадцать лет тому назад. Царь был тогда совсем еще мальчишкой, напуганным мальчишкой в ожидании кинжала убийцы. Но и тогда в его глазах горел тот же ярый огонь. Его дядя, Царь Птолемей, намеревался отравить его по-тихому, однако парень перехитрил его, спас своего брата Пердикку и убил Птолемея, пока тот лежал на кровати. Всё это он совершил тринадцати лет от роду. Теперь, в тридцать два, Филипп объединил под своим началом всю Македонию, создав народ, которого страшились враги.

Но такая слава — обоюдоострый меч, как понимал Аттал, она приносит либо величие, либо раннюю могилу. Македонские лазутчики из Халкидонского Олинфа доложили, что элитный отряд убийц был нанят, чтобы положить конец угрозе, исходящей от Филиппа Македонского. Не надо было быть гением, чтобы догадаться, что они, скорее всего, ударят в день Фестиваля Благодарения, когда Царь, одетый только в плащ да тунику, пройдет безоружным в толпе к Храму Зевса.

— Подумай об Александре, — предостерег Аттал. — Если тебя убьют, его ждет горький жребий. У тебя нет других наследников, а значит аристократия будет драться друг с другом, чтобы занять твое место. Александр будет убит.

Лишь мгновение Филипп колебался, теребя свою черную бороду и глядя в большое окно. Но когда он повернулся, Аттал понял, что его довод не сработал. — Я пройду среди своего народа. А теперь скажи, достаточно ли цветов разбросано по дороге?

— Да, государь, — устало ответил Аттал.

— Хочу, чтобы они были рассыпаны у меня под ногами. Это будет хорошо смотреться; впечатлит иностранных послов. Они должны увидеть, что вся Македония со мной.

— Македония и так с тобой — независимо от того, бросает она к твоим ногам цветы или нет.

— Да, да. Но это должно быть видно. Афиняне мутят воду, готовя новые помехи. У них нет денег, чтобы развернуть кампанию самостоятельно, однако они стараются подбить на это олинфян. Мне не нужна война — пока что — с Халкидонской Лигой. Скажи, как я выгляжу?

Аттал смирил норов и посмотрел на Царя. Среднего роста, тот был широкоплеч и могуч, его густые, курчавые черные волосы и борода сверкали как шерсть пантеры. Золотистые прожилки радужки его единственного зеленого глаза были подчеркнуты золотой короной в виде лавровых листьев. Туника на нем была небесно-голубого цвета, а плащ — черным как ночь.

— Ты выглядишь роскошно — как Царь из легенд. Будем надеяться, что и к концу дня ты будешь выглядеть так же.

Филипп хохотнул. — Ты всегда так мрачен, Аттал. Разве я не сделал тебя богачом? Ты до сих пор чем-то недоволен?

— Буду доволен, когда день завершится.

— Увидимся с тобой во дворе, — сказал Филипп. — И помни: должно быть не больше десяти телохранителей за моей спиной.

Оставшись в одиночестве, Филипп отошел к длинному столу и развернул на поверхности карту, начерченную на козьей коже. Слишком долго великие города, Афины, Спарта и изредка Фивы, боролись за право владеть всей Грецией; их собственная вражда порождала одну кровавую войну за другой. Афины против Спарты, Спарта против Фив, Фивы против Афин, с привлечением сил всех малых городов и областей. Бесконечный круговорот ломающихся союзов, смены сторон, ускользающей удачи.

Все три полиса в разное время тайно правили Македонией.

Филипп знал, что бескрайние войны могли продолжаться нескончаемо, ибо сотни больших и малых городов северной Греции платили дань разным хозяевам. Любой диспут меж такими городами мог быть заглушен — и заглушался — более могущественными силами. В одной только Македонии, когда Филипп пришел к власти, более двадцати официально независимых городов дали клятву верности трону. Но, несмотря на это, они формировали союзы со Спартой, Афинами или Фивами, каждый город поставлял свою маленькую армию или ополчение. Многие из них представляли собой прибрежные поселения, что могло обеспечить безопасную высадку для вторгающейся армии. Одну за одной, в течение семи лет с того дня, как стал Царем, Филипп брал эти крепости, иногда силой — как Метону, население которой было продано в рабство — но чаще легким воздействием, подкупом, или просто смешивая все три метода, что люди и называли дипломатией.

План был до неприличия прост: убрать все угрозы внутри царства посредством военной хитрости.

Он заключил ранний договор с Афинами, позволявший ему сосредоточиться на том, чтобы разбить врагов к востоку и северу. Теперь он наладил крепкие связи с Фессалией на юге, разбив Фокейскую армию, опустошавшую центральную Грецию.

Но тучи по-прежнему сгущались. Армия Филиппа вошла в независимый город Амфиполь на восточной границе — в город, который желали прибрать к рукам афиняне. Этот захват прошел не без критики — в том числе и со стороны Пармениона.

— Ты пообещал Афинам, что позволишь им править этим городом, — заметил генерал.

— Не совсем так. Я сказал им, что не рассматриваю этот город как македонский. Всё-таки тут есть разница.

— Небольшая, — ответил Парменион. — Ты заставил их поверить в то, что дашь им контроль над городом. Это означает объявление войны Афинам. Мы готовы к ней?

— Риск не велик, друг мой. Афиняне не столь богаты, чтобы развернуть войну на такой дистанции. А я не могу позволить, чтобы Амфиполь стал секретной базой для Афин.

Тут Парменион рассмеялся. — Здесь больше никого нет, Филипп. Тебе не обязательно говорить таким высокопарным тоном. Амфиполь богат; город контролирует торговые пути во Фракию и все южные подступы к реке Стримон. У тебя заканчивается монета, а войску нужно жалование.

— Так и есть, — ответил Филипп с болезненным выражением лица. — Кстати, войско еще недостаточно велико. Я желаю, чтобы ты подготовил еще десять тысяч человек.

Улыбка сошла с лица спартанца. — У тебя уже более чем достаточно воинов для того, чтобы защитить свое царство. Откуда же исходит угроза? Фракия разделена, три царя воюют там друг с другом; с пеонийцами покончено, а иллирийцам никогда не вернуть былого величия. Сейчас ты собираешь армию для завоевания — не для обороны. Так чего же ты хочешь, Филипп?

— Я хочу еще десять тысяч человек. И прежде чем ты задашь еще один вопрос, мой спартанский друг, не ты ли сам посоветовал мне однажды держать свои планы в секрете? Хорошо же, ну так я следую твоему совету. О том не будет знать никто, кроме Филиппа. И разве не мой стратег учил меня природе империи? Мы остаемся сильны, говорил он, только пока мы растем.

— Да, так он и говорил, государь, — согласился Парменион, — но, как и в любой стратегии, здесь встает вопрос меры. Армию нужно снабжать, линии сообщения должны быть открыты и легко проходимы. Твое главное преимущество перед Афинами — в том, что твои приказания выполняются незамедлительно, в то время как афиняне должны собрать ассамблею и днями, а может и неделями обсуждать решение. К тому же, в отличие от персов, мы не приспособлены к империи.

— Тогда нам надо приспособиться, Парменион, ибо час Македонии настал.

Филипп посмотрел на карту, его острый разум изучал наиболее опасные места. Парменион был прав. Взятие Амфиполя и других независимых крепостей вселило страх в сердца его соседей, которые занялись вербовкой наемников, гоплитов из Фив, копейщиков из Фракии, лучников с Крита.

И Афины, расположенные далеко на юге, объявили войну, выслав агентов во все северные земли и города, подстрекая их против македонского агрессора. Теперь, когда фокейцы разбиты, игра становилась сложнее, потому что ни один враг не осмелится в одиночку поднять голову из укрытия, и ни одно сражение само по себе не решило бы дилеммы Филиппа.

Его враги будут ждать признаков слабости с его стороны — и тогда ударят все вместе, с востока, запада и юга. Если он двинется против кого-то одного, то остальные бросятся на него со спины, вызвав войну на двух и более фронтах.

Величайшая из самых близких угроз исходила с востока, от Олинфа, главного в Халкидонской Лиге городов. Палец Филиппа пробежал вдоль имеющих форму трезубца земель Халкидики. Все вместе города могли выставить двадцать тысяч гоплитов, вооруженных копьем, мечом и щитом, более трех тысяч всадников и, пожалуй, семь — или восемь — тысяч копьеметателей. Война с Олинфом выйдет дорогостоящей и опасной. Кто бы ни победил, он будет так ослаблен, что падет жертвой нового агрессора. Вот почему олинфяне так полагались на успех наемных убийц, засланных в Пеллу.

Тут Царь услышал чеканный шаг марширующих гвардейцев во дворе у него под окном. — Ступай сегодня с осторожностью, Филипп, — предостерег он самого себя.

***

Аттал осмотрел десять воинов Царской Гвардии, проверяя их бронзовые нагрудники и шлемы, ножны для мечей и поножи. Они сияли как отшлифованное золото. Обойдя строй, он посмотрел на их черные плащи. Ни следа пыли или грязи. Убедившись в этом, он снова встал перед строем.

— Будьте наготове, — медленно произнес он, — ибо Царь всегда в опасности. Всегда. Неважно, что он шествует в самом сердце своего царства. Не имеет значения беззаветная любовь народа к нему. У него есть враги. Когда вы маршируете за ним, наблюдайте за толпой. Не смотрите на Царя. Следите за малейшим резким движением в толпе. Это понятно? — Парни кивнули.

— Могу я спросить, господин? — подал голос воин справа от него.

— Конечно.

— Ты говоришь в общих чертах, или сегодня имеется какая-то конкретная угроза?

Аттал пристально посмотрел на воина, пытаясь припомнить его имя. — Как я уже сказал, Царь всегда находится в опасности. Но это хороший вопрос. Будьте начеку.

Заняв место в центре, он стал ждать Царя. Их путь лежал через главную улицу Александроса, по торговой площади и оттуда к Храму Зевса. Прогулка не больше чем в тысячу шагов, быть может меньше, но толпа будет напирать. Аттал расставил солдат по всей линии торжественного шествия, однако они будут слишком растянуты, чтобы сдерживать тысячи горожан. Популярность Филиппа была высока, и это представляло опасность, ибо люди будут возбуждены — будут тянуться к нему, стараясь прикоснуться, проталкиваясь через тонкий строй солдат. Пот заливал Атталу глаза. Сам будучи превосходно натренированным убийцей, он понимал, насколько легко убить человека, неважно, сколь тщательно охраняемого. На протяжении всего шествия Филипп будет не дальше пяти шагов от толпы. Внезапный рывок, быстрый взмах кинжала, пульсирующая благородная кровь…

Тысячу раз он представлял себе путь, белокаменные стены и длинные аллеи.

Где бы ты предпринял попытку? спросил он себя. Не вначале, когда гвардейцы будут наиболее внимательны, но ближе к концу. Не возле храма, где открытая местность не позволит убийце сбежать. Нет. Нападение произойдет вблизи торговой площади с ее множеством аллей. Двести шагов чистого страха ожидали его.

Будь ты проклят, Филипп!

Царь вышел из дворцовых дверей, и десять гвардейцев в приветствии ударили кулаками в нагрудники. Аттал последовал их примеру не сразу, выражение его лица было обеспокоенным. — Я вижу тебя, Коений, — сказал Филипп воину, имя которого Аттал недавно безуспешно пытался вспомнить. — И тебя, Дион. Я уж было думал, что тебе порядком надоела моя компания. — Одного за другим, Филипп поприветствовал каждого из десяти. Аттала никогда не переставало удивлять, как Царь умудрялся запоминать имена людей, находящихся под его командой. Коений — теперь Аттал его вспомнил. Сукин сын Парменион порекомендовал его в командиры резервной фаланги на Крокусовом Поле.

— Мы готовы? — спросил Царь.

— Да, государь, — ответил Аттал.

Двое солдат открыли ворота, и Филипп вышел из царского двора, приветствуемый громовым возгласом горожан за стеной. Аттал держался рядом у него за спиной. Вытерев пот с глаз, он окинул взглядом толпу. Там были сотни людей, ожидающих по обе стороны улицы. Самые разные цветы дождем посыпались на Царя, когда он помахал своему народу. На отдельной площадке ожидал парад: всадники из Фессалии, послы из Фив, Коринфа, Фер, Олинфа и Фракии. За ними были жонглеры и акробаты, шуты и актеры в масках из сверкающей бронзы. Замыкали шествие два белых быка, увешанных цветами, которые отправились в свою последнюю прогулку к жертвенному алтарю всемогущего Зевса.

Филипп встал во главе процессии и направился вдоль по улице Александроса.

Аттал, который держал руку на оголовье меча, увидел, как толпа подалась вперед, напирая на тонкий строй солдат, которые с двух сторон пытались держать путь свободным. Филипп всё шел, махая рукой и улыбаясь. Маленький мальчик проскочил слева, подбежал к Царю. Аттал наполовину вынул меч. Он вдвинул его обратно в ножны, когда Филипп подхватил мальчишку на руки и остановился, а ребенок протянул ему гранатовый плод.

— Где твоя мать? — спросил Филипп. Ребенок указал направо, и Царь отвел мальчугана назад, передав его женщине в толпе.

Аттал выругался. Один удар — и всё тотчас будет кончено…

Но Филипп вернулся к центру улицы и продолжил свой путь во главе процессии.

Едва они достигли торговой площади, Аттал обвел взглядом толпу справа налево, всматриваясь в лица, ловя малейший признак напряжения. Цветы по-прежнему летели, дорога покрылась мириадами красок

Вдруг толпа надвинулась вновь. От нее отделились трое и побежали к Царю.

Ножи блеснули в свете солнца, и Аттал метнулся вперед.

Длинный кинжал вонзился Царю в бок.

— Нет! — вскричал Аттал. Филипп пошатнулся, его рука нырнула под плащ и вынырнула со спрятанным там мечом. Клинок раскроил горло первому убийце. Второй кинжал нацелился Царю в шею, но Филипп парировал удар, обратным движением разрезав противнику руку от локтя до плеча. Аттал убил третьего, который пытался вонзить свой кинжал Филиппу в спину.

И толпа подняла ликующий крик. Когда Филипп подошел к раненому убийце, тот бросился на колени.

— Пощади. Я расскажу тебе всё! — взмолился он.

— Ты всё равно не скажешь ничего ценного, — молвил Царь, и его меч пронзил убийцу между ключиц.

— Позвать хирурга! — крикнул Аттал, подойдя к Филиппу и беря его за руку.

— Нет! — отменил приказ Царь. — Он не понадобится.

— Но я видел, как он пронзил тебя.

Филипп сжал кулак и ударил по своей тунике. Послышался звон металла. — Под этой одеждой нагрудник, — сказал он. — Я могу быть безрассуден, Аттал, но я не глуп. А теперь продолжим шествие, — рыкнул он.

Позже, тем же вечером, когда Царь отдыхал у себя в покоях, выпивая кубок за кубком, Аттал задал вопрос, мучивший его весь день.

— Зачем ты убил последнего головореза? Он мог назвать имена своих нанимателей.

— Это бы ничего не дало. Мы оба знаем, что эти люди пришли из Олинфа. И если эта новость будет предана огласке, то я буду невольно втянут в войну с халкидянами; этого потребует народ. Однако это был хороший день, разве нет? Хороший день, чтобы остаться в живых?

— Мне он вовсе не понравился, — буркнул Аттал. — Я там на площади на десять лет постарел.

Филипп хохотнул. — Вся жизнь — игра, друг мой. Нам не спрятаться. Боги используют нас, как пожелают, а потом избавляются от нас. Сегодня мой народ лицезрел Царя; они видели, как он шествовал, как сражался и как победил. Их гордость получила подпитку. Таким образом, олинфяне только послужили мне на пользу. Я испытываю благодарность к ним — и к тебе за то, что прикрыл меня со спины. Я доверяю тебе, Аттал, и ты мне нравишься. Благодаря тебе я чувствую себя удобно — и безопасно. Помнишь тот первый день в Фивах? Когда я держал нож у своей груди, давая тебе шанс вонзить его?

— Кто же такое забудет? — ответил Аттал. Юный принц боялся, что Аттал был послан убить его, и дал ему возможность сделать это в одной из аллей, без свидетелей. И Аттал испытал искушение. В те времена он служил Птолемею, а Филипп был всего лишь мальчишкой, смерти которого желал сам Царь. И всё же он не нанёс тот удар… и до сих пор не понимал, почему.

— О чем задумался? — спросил Филипп.

Аттал переключил сознание на реальность. — Да всё прокручиваю в голове тот день, и путешествие обратно в Македонию. С чего ты стал доверять мне, Филипп? Я знаю себя, и все свои грехи. Я бы и сам себе не доверял — так почему ты стал?

Усмешка сошла с лица Царя, он подался вперед, вцепился в плечо Аттала. — Не сомневайся в этом, — посоветовал он. — Просто наслаждайся. Лишь немногие удостаиваются доверия Царя, или его дружбы. А ты заслужил и то, и другое. И не имеет значения, почему. Может, я вижу в тебе качества, которые ты сам в себе еще не обнаружил. Но, когда я окружен врагами, ты — тот самый человек, кого я более всего хотел бы видеть рядом. Пусть этого будет достаточно. — Царь допил вино, наполнил кубок снова. Он встал — шатаясь — и выглянул в окно, устремив взор на запад.

Аттал вздохнул. Истощенный напряженным днем, он вышел и направился в свои комнаты в новой казарме. Его слуги зажгли фонари в андроне и спальне. Аттал распутал завязки нагрудника, снял его и сел на скамью.

— Ты глупец, если доверяешь мне, Филипп, — прошептал он.

Слишком утомленный, чтобы подняться в верхние покои на свою кровать, он завалился на скамью и заснул.

***

— Впечатляющий жеребец, дорогой Мотак. Как случилось, что фивянин сумел развить в себе такой талант к коневодству? — Перс потеребил свою золоченую бороду и откинулся на спинку стула.

— Я внимательно слушаю и обучаюсь, благородный Парзаламис. Как тебе вино?

Перс тонко улыбнулся, но его тусклые глаза не выказывали и следа юмора. — Конечно вино мне по вкусу — ведь оно из моей страны, и я полагаю, по меньшей мере, десятилетней выдержки. Я прав?

— Меня бы удивило, если бы ты не угадал.

— Весьма лестный комплимент, — сказал Парзаламис, встал из-за стола и прошел к открытой двери, встал там и стал смотреть в сторону западных холмов. Мотак остался сидеть на скамье, но наблюдал взглядом за разодетым в шелка персом. Ну и одежды! — подумал он. К чему нужна такая роскошь? Парзаламис носил широкие штаны из синего шелка, подпоясанные серебряным шнуром, на который были нанизаны маленькие жемчужины. Рубаха была тоже шелковой, но цветом напоминала свежие сливки, на груди и спине красовалась золотая вышивка в форме головы грифона — полу-орла, полу-льва. Плаща у него не было, но тяжелый кафтан из крашеной шерсти был небрежно отброшен на скамью. Взгляд Мотака упал на его сапоги. Они были сделаны из кожи, какой он никогда еще не видел, слоистой и неровной, но с таким блеском, что вызывала желание протянуть руку и прикоснуться.

Парзаламис повернулся и подошел обратно к своему месту. Богатый персидский парфюм ударил Мотаку в ноздри, когда купец пересекал комнату, и тот рассмеялся. — Что тебя так развлекает? — спросил его гость с напрягшимся лицом.

— Да тут не развлечение, а неудобство, — мягко ответил Мотак. — Хоть я и счастлив видеть тебя здесь, твое великолепие заставляет меня чувствовать, будто я живу в свинарнике. Я вдруг вижу все трещины в стенах и замечаю, что полы неровные.

Перс успокоился. — Ты умный человек, фивянин. И твой язык быстрее гепарда. Итак, я купил твоих коней, а теперь перейдем к более серьезным материям. Каковы планы Филиппа?

Опустив ноги со скамьи на пол, Мотак повторно наполнил свой кубок. — Парменион уверяет меня, что он по-прежнему защищает собственные границы от своих врагов. Царю Царей бояться нечего.

— Царь Царей ничего не боится! — прошипел Парзаламис. — Ему всего лишь любопытен его вассальный царь.

— Вассальный? — изумился Мотак. — Насколько я понимаю, Филипп не отсылает дань в Сузы.

— Это не важно. Вся Македония — это часть великой империи Царя Царей. И то же самое можно сказать об остальной Греции. Афины, Спарта и Фивы — все они признают верховенство Персии.

— Если Македония и в самом деле вассал, — сказал Мотак, осторожно подбирая слова, — тогда действительно странно, что фокейцы выплачивали армии жалованье персидским золотом, в то время как всем было известно, что эта армия выступит против Филиппа.

— Вовсе нет, — ответил Парзаламис. — Генерал Ономарх переправился в Сузы и преклонил колена перед Царем Царей, дав клятву верности империи. За это он был вознагражден. И не будем забывать, что это Филипп первым выступил на фокейцев, а не наоборот. И мне не нравится эта идея насчет обороны границ. Когда это закончится? Филипп уже контролирует Иллирию и Пеонию. Теперь и фессалийцы провозгласили его своим Царем. Его границы растут с каждым сезоном. Что дальше? Халкидика? Фракия? Азия?

— Не Азия, — проговорил Мотак. — И Парменион позаботится, чтобы Халкидика была в безопасности какое-то время. Так что всё-таки Фракия.

— Чего он добивается? — процедил Парзаламис. — Какой территорией может управлять один человек?

— Интересный вопрос от подданного Царя Царей.

— Царь Царей благословлен небом. Его не сравнить с варварским воином. Фракия, говоришь? Хорошо, я передам эти сведения в Сузы. — Парменион откинулся назад, уставясь в низкий потолок. — А теперь расскажи мне о сыне Царя. — Вопрос был задан слишком расслабленным тоном, и Мотак какое-то время хранил молчание.

— О нем говорят, как об одаренном ребенке, — ответил фивянин. — Едва достигнув четырех лет, он уже может читать и писать, и даже дискутировать со старшими.

— Но он проклят, — сказал Парзаламис. Мотак хорошо слышал напряжение в его голосе.

— Ты видишь в четырехлетнем ребенке угрозу?

— Да — конечно же, не для Персии, которая не знает страха, но для стабильности в Греции. Ты много лет прожил в Персии и без сомнения постиг истинную религию. Есть Свет, который, как учил нас Зороастр, является корнем всей жизни, и есть Тьма, из которой ничего не произрастает. Наши мудрецы говорят, что этот Александр — дитя Тьмы. Слышал что-нибудь об этом?

— Да, — подтвердил Мотак, неприязненно съеживаясь под взглядом перса. — Некоторые говорят, что он демон. Парменион в это не верит.

— А ты?

— Я видел ребенка лишь однажды, но да, я готов поверить в это. Я коснулся его плеча, когда он слишком близко подошел к одному жеребцу. И это прикосновение обожгло меня. Я чувствовал эту боль на протяжении недель.

— Он не должен жить, — прошептал Парзаламис.

— Я в этом не участвую, — ответил Мотак, встал и прошел к двери. Выйдя в сгущающиеся сумерки, он огляделся. В пределах видимости не было ни души, и он вернулся в помещение. Свет потускнел, и Мотак зажег три светильника. — Убить ребенка будет безумием. Гнев Филиппа будет неуемным.

— Это правда. Но мы сможем решить, куда будет лучше направить такой гнев. В Афинах оратор Демосфен горячо высказывается против Филиппа. Если наемные убийцы окажутся проплачены Афинами, тогда Филипп двинется на юг, так?

— Ничто его не остановит, — согласился фивянин.

— И, общеизвестно, что центральная Греция является могилой для любых амбиций. Все великие полководцы погибали там.

— Как будет сделано это дело?

— Всё уже началось. Метонский раб по имени Лолон убьет дитя; ему уже за это заплатили два афинянина, состоящие у нас на службе. Его, конечно же, схватят живым, и он признается, что получил плату и инструкции от Демосфена, потому что он в самом деле считает, что так оно и есть.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Двум афинянам поручено бежать из Пеллы на север. Этого никто не ожидает. Ты укроешь их здесь на несколько недель. После этого они отправятся в Олинф.

— Ты многого просишь, — сказал ему Мотак.

— Согласен, дорогой Мотак, но ведь мы — как ты знаешь — и платим тоже много.

Парменион сидел в западном алькове своего андрона, глаза его следили за пчелой, которая приземлилась на цветущую желтую розу. Бутон медленно наклонился, когда пчела забралась в него в поисках пыльцы.

— Это всё, что он сказал? — спросил спартанец.

— Разве не достаточно? — ответил вопросом Мотак.

Парменион вздохнул и встал, разминая спину. Три года ушло на то, чтобы внедрить Мотака в персидскую шпионскую сеть, и вот наконец это стало оправдывать все труды. Поначалу они относились к нему с недоверием, зная, что он друг Пармениона. Потом постепенно, поскольку всякая выдаваемая им информация оказывалась правдой, ему стали доверять больше. Но чтобы внезапно поведать ему такой важный секрет — это требовалось проверить. — Я заплачу слуге, чтобы присматривал за Александром, и выставлю дополнительную стражу в саду под его окном.

— Но ты должен рассказать Царю, — вставил Мотак.

— Нет, это будет неразумно. Персия до смерти боится, что — в конечном счете — Филипп поведет свои войска в Азию. Это делает его непредсказуемым. Нападение на Филиппа во время Празднества — олинфяне не предприняли бы ничего столь поспешного. Нет, то были персы, и я не думаю, что будет разумным рассказать об этом Филиппу. Но в равной степени я не хотел бы, чтобы Парзаламис узнал, что ты не предатель.

— Почему это так важно? — спросил фивянин.

Парменион усмехнулся. — Не хотел бы найти тебя с кинжалом между ребер. И у меня нет ни малейших сомнений в том, что Персия однажды станет нашим противником. Это одно из богатейших царств мира — а Филипп безрассудно тратит деньги из казны. Несмотря на все захваченные нами копи и города, у Македонии по-прежнему недостаточно средств, чтобы заплатить войскам. Нет, Персия — это главный приз, вот почему крайне важно наладить связи с Парзаламисом. Но как нам спасти принца — не скомпрометировав тебя?

— Может, с метонским рабом произойдет несчастный случай — сломает шею? — предложил Мотак.

Парменион покачал головой. — Слишком подозрительно. А афиняне — которых мы даже не знаем по именам — наймут кого-нибудь другого. Это деликатная проблема. Но я поработаю над ее решением.

— Он намекнул, насколько быстро Лолон нанесет удар. Это может быть и сегодня ночью! — сказал Мотак.

— Да, — ответил Парменион, пытаясь удержать голос ровным, чтобы не выдать внезапным всплеском эмоций свое беспокойство. — Я выезжаю в Пеллу завтра. А теперь скажи мне, как там Титанов жеребенок?

— Хорошо питается молоком кобылы. Он силен. Выживет.

— Хорошо. Теперь можешь отправиться домой и отдохнуть. А я буду думать.

Мотак встал. — Эта игра становится всё сложнее, мой друг. Меня это беспокоит.

— Меня тоже. На кон поставлены целые царства, и теперь ничто не будет простым.

Когда фивянин ушел, Парменион вышел в сад и встал у мраморного фонтана. В центре фонтана стояли три статуи, изображавшие Афродиту, Богиню Любви, Афину, Богиню Мудрости и Войны, и Геру, Царицу Богов. Меж ними стоял красивый юноша с яблоком в руке.

"На кон поставлены целые царства, и теперь ничто не будет простым."

Юношей был Парис, Принц Трои, и три богини велели ему отдать яблоко прекраснейшей из них. Парменион посмотрел на каменное лицо юнца, читая эмоцию, которую скульптор столь искусно запечатлел на нем. Это была растерянность. Если он отдаст яблоко одной, то другие возненавидят его и не успокоятся, пока не добьются его смерти.

"На кон поставлены целые царства, и теперь ничто не будет простым."

Парис отдал приз Афродите, и она вознаградила его, сделав так, что прекраснейшая женщина на свете полюбила его. Его счастью не было предела. Но женщиной той была Елена, жена Менелая, Царя Спарты и Афин, союзника Геры, которая внушила ему мысль собрать войска всей Греции, дабы добиться возмездия. Парис увидел, как его город был завоеван, его семья — вырезана, а сам он был забит до смерти, пока Троя пылала.

Глупый мальчишка, подумал Парменион. Ему следовало наплевать на красоту и вручить яблоко сильнейшей. И как вообще Парис мог подумать, что одна только Любовь могла его спасти? Отогнав такие мысли прочь из сознания, он стоял у бассейна до заката, сосредоточившись на проблеме, которую создал ему Парзаламис.

Слуги принесли ему еды и вина, так и оставленные им нетронутыми на мраморной скамейке, на которой он расположился под цветущим деревом, в тени от заходящего солнца. Часы летели, а он всё никак не мог отыскать решения, и это его начинало бесить.

Сходишь с ума, сказал он себе. Подумай о своих днях с Ксенофонтом, о советах, которыми столь щедро делился афинский генерал.

"Если проблему невозможно решить лобовой атакой," — говаривал Ксенофонт, — "то попробуй атаку с фланга." Парменион улыбнулся воспоминанию.

Хорошо, подумал он. Обдумаем всё, что у нас есть. Персы желают убить Александра. Они назвали Мотаку две причины. Во-первых, их маги считают, что он проклят. Во-вторых, если Афины окажутся замешаны в убийстве ребенка, это направит Филиппа по пути отмщения. Какими фактами я располагаю? — спросил он себя.

Имя убийцы.

Он сел прямо. Почему Парзаламис выдал имя? Почему не сказал просто, что какой-то раб был нанят? Так было бы безопаснее. Может быть, ошибка? Нет, Парзаламис был слишком лукав, чтобы пасть жертвой болтливого языка. Ответ пришел внезапно и удивительно легко — они всё еще проверяли Мотака. Парзаламису не нужно было убежище для афинян. Что ему было нужно, так это знать, можно ли доверять его лучшему македонскому шпиону. Но сказать ему о готовящемся убийстве всё-таки было рискованно, потому что если эти сведения достигнут Филиппа, то он незамедлительно пойдет войной на Персию.

Поэтому Парзаламис должен был предпринять шаги к тому, чтобы эта весть до Царя Македонии не дошла.

Словно солнце пробилось сквозь тучи в запутанных размышлениях Пармениона. За Мотаком должно быть… наверняка… следят. Если его видели спешащим к Пармениону, то заговорщики поймут, что Мотак их предал.

Безоружный спартанец вскочил на ноги. Теперь у Парзаламиса должно быть только одно мнение. Устранить опасность. Убить Мотака и человека, которому он поведал тайну.

Прошептав проклятие, он побежал обратно к дому.

Фигура выскользнула из теней, лунный свет отразился на занесенном лезвии кинжала. Парменион пригнулся и двинул левым кулаком неизвестному в лицо, лишая того равновесия. Второй головорез схватил его сзади, но Парменион припал на одно колено, захватив руку напавшего, и бросил его на подельника. Третий незнакомец бросился к нему с коротким мечом в руке. Вскочив на ноги, Парменион отпрянул влево, и клинок просвистел рядом с его бедром. Его кулак впечатался головорезу в челюсть, остановив атаку. Остальные поднялись с земли и атаковали. Парменион отступил. Они бросились на него скопом. С диким криком Спартанец полетел на них ногами вперед, сбив одного с ног. Меч оставил глубокую рану на его бедре, нож чиркнул по волосам. Парменион перекатился влево. Лезвие меча угодило в камень на тропинке, высекло сноп искр. Рука Спартанца нащупала крупный булыжник, и он бросил его в лицо головореза с ножом. Кровь потекла из разбитого носа, незнакомец завопил и выронил нож. Парменион подкатился, схватил оружие и вскочил на ноги.

Мечник занес клинок для удара в голову. Парменион снова пригнулся, затем шагнул вперед, сокращая дистанцию, вонзил нож в живот незнакомца и провел им вверх до легких. Головорез закричал и повалился, а его подельники пустились наутек. Рука Пармениона взметнулась вверх, окровавленный нож, просвистев в воздухе, вонзился в спину убийцы. Тот качнулся, но побежал дальше. Подняв брошенный меч, Спартанец бросился вдогон. Убегающие воины направлялись к западным воротам, где были привязаны их скакуны. Первый вскочил на коня, но его раненый подельник с окровавленной спиной был не в силах сесть верхом. — Помоги, Данис! — взмолился он. Не вняв ему, подельник пустил коня в галоп.

Парменион выбежал из ворот и перерезал горло наемнику с раненой спиной. Схватив поводья его коня, он оседлал животное и помчался в погоню за третьим убийцей.

У беглеца была фора, но он не был настоящим всадником и опыта, как у Пармениона, не имел. Его карий скакун был не так уж быстр, но силен, Парменион постепенно сокращал дистанцию. Его незадачливый противник, худой бородатый мужчина, кинул нервный взгляд через плечо, пока кони мчались по холмам на восток. Вдруг конь головореза споткнулся, скинув седока наземь. Мужчина больно ударился, но поднялся и побежал. Парменион направил коня галопом за ним, ударил плоской стороной меча ему по черепу и свалил на землю.

Осадив жеребца, Парменион спешился. Его несостоявшийся убийца отпрянул назад.

— Говори быстро, — велел Спартанец. — От этого зависит твоя жизнь.

Лицо незнакомца напряглось. — Я ничего тебе не скажу, спартанский мешок помоев.

— Неумно, — сказал Парменион, вонзая меч ему в живот. Наемник умер без единого звука, упав лицом в траву. Парменион вскочил в седло и направил жеребца к яслям и загонам, спрыгнув наземь за домом Мотака.

Фивянин вышел поздороваться. Лицо его было бледным, а из плеча торчал кинжал. — Думаю, о поддержании связей с Парзаламисом можно забыть, — буркнул Мотак.

Парменион вошел в дом, где лежал мертвый перс, голова которого была вывернута под неестественным углом.

— Он подкараулил меня, — сказал Мотак, — но, видимо, не ожидал, что старик окажется таким сильным. И, как многие подобные ему, он решил поговорить прежде чем напасть, видимо, чтобы заставить меня ощутить страх, чтобы я стал молить о пощаде. Он узнал о моей встрече с тобой; назвал меня предателем. Похоже, его взаправду оскорбила моя двойная игра.

— Нам надо извлечь этот нож, — сказал Парменион.

— Нет времени, друг мой. Перед схваткой он посмеялся надо мной, сказав, что убийство Александра назначено на сегодня. Возьми Бессуса — он самый быстрый из тех, что у нас есть.

Парменион побежал к конюшне. Но даже когда жеребец выехал галопом из имения, Спартанец чувствовал ледяной страх.

Ему ни за что было не успеть в столицу вовремя…

Александр видел неспокойные сны. Ему снился склон горы и каменный алтарь, вокруг которого толпились жрецы в черных мантиях, распевающие, призывающие имя, скандирующие…

"Искандер! Искандер!"

Голоса были свистящими, как штормовые ветра в зимних ветвях, и он почувствовал сильное давлениенагрудь. Страх пробежал сквозь него.

"Они зовут меня" — понял он, и его глаза замерли на острых ножах, которые тедержалипри себе, и сточных каналахдля крови, прорезанныхв алтаре.

Вперед вышла фигура, и лунный свет осветил ее лицо. И тут Александр чуть не вскрикнул, ибо этим человеком оказался его отец, Филипп, одетый в боевой нагрудник, которого мальчик не видел никогда раньше.

"Ну?" — спросил Царь. — "Где мальчишка?"

"Он придет, государь," — ответил верховный жрец. — "Обещаю тебе."

Царь повернулся, и Александр увидел, что его слепой глаз больше не былпохож наопал. Теперь он сверкал чистым золотом, и, казалось, горел желтым пламенем.

"Я вижу его!" — вскричал Царь и указал прямо на Александра. — "Но онпрозрачен, как призрак!"

"Иди к нам, Искандер!" — пропел жрец.

Давление усиливалось.

"Нет!" — закричал ребенок.

И проснулся в своей кровати, дрожа как лист, и пот стекал по всему его маленькому телу.

***

Лолон пробрался в царские сады, держась в тени деревьев, незаметный для стражников. Его рука метнулась к кинжалу, получая покой от осязания холодной рукояти. Ребенок проклят, напомнил он себе. Это не то что убить настоящего ребенка. Не то, что сделали македоняне с его двумя сыновьями в Метоне, когда войско хлынуло через проломленную стену, убивая всех на своем пути. Наемники, оборонявшие стены, были первыми смертниками, вместе с городским ополчением. Но потом дело дошло до горожан — их резали, пока они тщетно пытались убежать, женщин брали силой, детям вспарывали животы.

Выживших собрали на главной площади. Лолон пытался защитить свою жену, Касу, и сыновей. Но что он мог против вооруженных воинов? Они увели Касу вместе с остальными женщинами, убили детей и возвели холм из их трупов. Потом увели мужчин на север, а женщин на юг, где ждали корабли, чтобы переправить их на невольничьи рынки Азии.

Город был уничтожен, разграблен подчистую, а немногие выжившие мужчины и женщины проданы в рабство.

Лолон почувствовал тяжесть на сердце и осел на мягкую землю, со слезами в глазах. Он никогда не был богат. Изготовитель сандалий, он еле сводил концы с концами, часто оставаясь голодным, чтобы Каса и дети могли поесть. Но тут пришли македоняне со своими осадными машинами, длинными копьями и острыми мечами.

В сердце тирана не было места для независимого города в составе Македонии. О нет! Преклони колено или умри.

Хотелось бы, чтобы мне дали шанс преклонить колено, думал Лолон.

Но теперь — благодаря афинянам — у него появился шанс отплатить тирану кровью. Простой удар кинжала — и Демон-Принц умрет. Тогда и Филипп познает боль потери.

Во рту у Лолона пересохло, и прохладный ночной ветер заставил его задрожать.

Его увели сначала в Пелагонию на северо-запад, где новых рабов отправили на работы по возведению цепи крепостей вдоль границы с Иллирией. Целый год Лолон тяжело трудился на каменоломнях. Вечера он проводил изготовляя сандалии для других рабов, пока его не застукал за этим занятием македонский офицер. После этого его сняли с тяжелых работ и дали новое жилье, с теплыми одеялами и хорошей едой. И он стал делать сандалии, башмаки и сапоги для солдат.

В Метоне его работа считалась простой, но среди варварских македонян он был как художник. На самом деле его талант вырос, и его продали с большой выгодой в имение Аттала, Царского первого воина.

Тогда-то к нему и подошли те афиняне. Он ходил по базару, заказывая кожи и шкуры, и остановился выпить прохладного напитка.

— Сдается мне, я тебя знаю, — послышался голос, и Лолон обернулся. Говоривший был высоким, плотным человеком с гладко выбритой головой и без бороды. Лолон его не узнал, но опустил взгляд на его сандалии. Они были ему знакомы: он их изготовил два года назад — за месяц до вторжения македонян.

— Да, я тебя помню, — просто ответил он.

По прошествии нескольких недель он стал видеть этого человека, Горина, всё чаще, сначала они говорили о лучших днях, а потом — когда открылся внутренний шлюз, который сдерживал всю его горечь, — о его ненависти. Горин оказался хорошим слушателем, стал ему другом.

Однажды утром, когда они в очередной раз встретились на рынке, Горин представил его еще одному человеку, и они отвели Лолона в маленький дом за агорой. Там и был составлен заговор: умертви одержимого демоном ребенка, сказал Горин, и беги с нами в Афины.

Сначала он отказался, но тогда они разбередили его рану, напомнив ему, как македоняне убивали детей в Метоне, хватая самых маленьких за лодыжки и разбивая их мозги о стены.

— Да! Да! — вскричал после этого Лолон. — Я отомщу!

Теперь он скрывался под деревьями, посматривая в окно Александра. Выбравшись из тени, он побежал к стене с дико колотящимся сердцем. Проскользнув в боковую дверь в находившийся за ней коридор, он осторожно пошел во тьме, взбираясь по лестнице, через каждые несколько шагов останавливаясь и прислушиваясь, нет ли стражи. У Александровой двери стражи не было, как уверяли афиняне, но в конце коридора стояли двое солдат.

Поднявшиcь до конца, он выглянул. Солдаты стояли где-то в двадцати шагах от него, приглушенно переговариваясь меж собой, однако их шепот доносился до слуха наемного убийцы. Они обсуждали предстоящие конные скачки. Ни один из них не смотрел в сторону Лолона. Он резко пересек коридор, прислонясь спиной к двери в спальню Александра.

Медленно вытащил кинжал.

***

Александр свесил ноги с кровати и спрыгнул на пол, сон всё еще напоминал о себе, золотые волосы мальчика были мокрыми от пота. Свет луны сочился через открытое окно его спальни, обволакивая потолок бледным, почти белым светом.

Он всё еще слышал голоса, эхом шепчущие в его сознании.

"Искандер! Искандер! Иди к нам!"

— Нет, — прошептал он, сев на центр козьей шкуры и затыкая ладонями уши. — Нет, я не хочу! Вы всего лишь сон. Вы не живые!

Шкура была теплой, и мальчик лег на нее, разглядывая залитый лунным светом потолок.

Что-то было с этой комнатой не так. Он осмотрелся, забыв про сон, но ничего странного не заметил. Его игрушечные солдатики по-прежнему были разбросаны по полу, как и его маленькие осадные машинки. Книги и рисунки лежали на его маленьком столике. Александр встал и подошел к окну, забрался на стул, стоявший под подоконником, чтобы выглянуть в сад. Вытянувшись на подоконнике, он посмотрел… на луну.

Сад исчез, и звезды сияли повсюду вокруг дворца, сверху и снизу, слева и справа. Вдали не было ни горных хребтов, ни долин или холмов, ни рощ или лесов. Только всепоглощающе темное небо.

Мальчик забыл про страх, полностью поглощенный красотой этого чуда. Он никогда еще не просыпался среди ночи. Может, всё время было так, просто никто ему не рассказывал. Луна была небывалых размеров, уже не серебряный диск, но побитый и зазубренный щит, повидавший немало битв. Александр мог разглядеть следы от стрел и камней на ее поверхности, порезы и зазубрины.

И звезды были тоже другими, идеально круглыми, как прибрежные камни, мерцающие и пульсирующие. Он поймал взглядом движение вдали, мелькнувший свет, дракона с огненным хвостом… который тут же исчез. За его спиной открылась дверь, но его ничего не беспокоило, кроме красоты этой ночи.

***

Лолон увидел ребенка у окна. Тихо закрыв дверь, он тяжело сглотнул и пошел по комнате. Его нога опустилась на деревянного солдатика, сломав его с громким треском. Принц обернулся.

— Смотри, — проговорил он, — разве не чудесно? Звезды повсюду.

Лолон занес кинжал, но мальчик повернулся обратно к окну и высунулся над карнизом.

Один взмах — и всё будет кончено. Лолон подобрался, метя кинжалом в маленькую спину. Мальчик был не старше его младшенького…

Не думай так, одернул он себя. Думай о мести! Думай о боли, которую принесешь тирану!

Внезапно Александр вскрикнул и упал вперед, соскользнув руками с подоконника. Рука Лолона бесконтрольно взметнулась, схватив принца за ногу и втягивая его обратно. Ужасная, душераздирающая боль прошла сквозь раба, и он замер, схватившись за грудь. Приступ превратился в огненный шар в сердце, и он опустился на колени, хватая ртом воздух.

— Прости! Прости! Прости! — твердил Александр, позабыв о звездах. Лолона свела судорога, и он свалился на пол лицом вниз. — Я кого-нибудь позову, — крикнул принц, подбежал к двери и распахнул ее. Но за ней не оказалось ни коридора, ни каменных стен, ни знакомых занавесок. Дверь распахнулась в зияющую дыру ночи, огромную, темную и непроницаемую. Мальчик пошатнулся у края пропасти, равновесие предавало его. С последним отчаянным криком он стал падать, переворачиваясь в полете среди звезд.

Голоса кричали ему в след, пока он мчался по небу, и он услышал победоносный крик жреца: — Он идет! Золотое Дитя идет!

Александр закричал, и вновь увидел перед собой лицо того мужчины, который выглядел в точности как его отец — злорадная усмешка играет на бородатом лице, золотой глаз сияет как огненный шар.

Храм, Малая Азия

Сердце человека было слабым, клапаны — жесткими и негибкими. Его легкие стали огромными, распирая грудную клетку, и он мог пройти лишь несколько шагов, пока приступ не заставит его снова лечь. Дерая села у его ложа, положила руку ему на грудь и посмотрела в усталые глаза.

— Я ничем не смогу помочь тебе, — грустно сказала она, видя, как тает свет надежды в этом взгляде.

— Просто… дай мне… еще несколько дней, — взмолился он слабым голосом.

— Даже этого не смогу, — произнесла она, взяв его за руку.

Рядом с постелью больного заплакала его жена. — Так… значит… скоро? — прошептал он.

Дерая кивнула, и его голова упала на подушку.

— Помоги ему пожалуйста! — молила рыдающая женщина, бросившись на колени перед Целительницей.

Мужчина на кровати вдруг напрягся, лицо его помрачнело. Он открыл рот, но ни слова не произнес, издав только длинный, прерывистый вздох. — Нет! — вскричала женщина. — Нет!

Дерая встала на ноги и медленно вышла из алтарной комнаты, отмахнувшись от слуг, которые двинулись было помочь ей. В коридорах было холодно, и она дрожала, пока шла в свои покои.

Мужчина заступил ей дорогу. — Они его взяли, — произнес Аристотель.

Дерая прикрыла глаза. — Я устала. От меня тебе не будет толка. Уходи. — Оттолкнув его, она понесла свое бренное тело дальше. За ее спиной Аристотель погрузил руку в мешочек у себя на поясе и достал оттуда золотой самородок.

Дерая шла, не в состоянии забыть купца, смерть которого она так и не сумела предотвратить. Она сделала глубокий вдох. Приятно было ощутить воздух в легких, освежающий и бодрящий. Как странно, подумала она, когда ее беспокойство прошло. Она почувствовала себя лучше, чем когда-либо за последние годы, и вспомнила, как прохладно было в море, как хорошо было бежать на пляж и бросаться в кристально-чистые волны, чувствуя солнечное тепло на своей спине.

Она вдруг рассмеялась. Слишком много времени прошло с тех пор, как она в последний раз покидала храм, чтобы пройти по скалистой тропе. И она была голодна. Как волк!

Распахнув дверь в свою комнату, она подошла к окну. Как чист воздух, подумала она, глядя в сторону моря. Белые чайки кружили над утесами, и ей было видно, как каждая птица отмахивается крыльями и парит по небу. Даже очертания облаков были четче, чем обычно. И тут она поняла, что совсем не использует глаза своего духа. Она исцелилась от слепоты. Бросив взгляд вниз, она посмотрела на свои руки. Кожа была гладкой и свежей. В ней вспыхнул гнев, и она вскинулась, увидев мага, который молча стоял теперь в дверном проеме.

— Как ты посмел! — взорвалась она. — Как ты посмел сделать это со мной!

— Ты нужна мне, — ответил он, вошел в комнату и закрыл за собой дверь. — И что такого страшного в молодости, Дерая? Что тебя тревожит?

— Ничего! — разбушевалась она, — кроме страданий, которых мне не вылечить. Ты видел человека, которого они ко мне привели? Он был богачом; добрым, заботливым. Но сердце у него было больное, настолько тяжело, что мне не под силу было его исцелить. Вот чего я боюсь — долго жить и видеть еще тысячи таких же, как он. Думаешь, я хочу помолодеть? Зачем? С какой целью? Всё, о чем я мечтала, было отнято у меня. Зачем мне жить еще так долго?

Аристотель прошел дальше внутрь комнаты, в лице отражалась печаль.

— Если захочешь, я верну твое тело к прежней… славе? Но сначала — ты поможешь мне? Ты поддержишь Пармениона?

Дерая встала перед зеркалом и посмотрела на свое молодое отражение. Сделала глубокий вдох и кивнула. — Я пойду с тобой. Но прежде измени мое лицо. Он не должен меня узнать — понимаешь?

— Всё будет, как ты скажешь, — пообещал маг.

***

— Думаю, что опрометчиво было казнить стражников, — сказал Парменион, с трудом подавляя свое раздражение.

— А что бы ты сделал, Спартанец? — спросил Аттал. — Наградил бы их что ли?

Парменион отвернулся от него и быстро прошел к Царю, который сгорбившись сидел на троне с серым от пережитого горя лицом и потускневшим взором. Все два дня с момента пропажи принца он не спал. Три тысячи гвардейцев прочесывали весь город, каждый дом от чердака до подвала. Всадники разъехались по стране в поисках вестей о тех, кто путешествует с ребенком или детьми.

Но Александра и след простыл.

— Государь, — обратился к нему Парменион.

— Что? — Царь поднял взгляд.

— Часовые, которых казнили. Они что-нибудь сказали?

Филипп пожал плечами. — Они говорили какую-то чепуху, невероятную ложь. Я даже вспомнить не могу. Что-то там о звездах… Расскажи ему, Аттал.

— Для чего, государь? Это не приблизит нас к возвращению принца. Его спрятали где-то с целью получения выкупа; кто-то свяжется с нами.

— Всё равно расскажи ему, — велел Филипп.

— Они говорили, будто бы коридор исчез и мощный ветер сдул их с ног. Всё, что они якобы видели — это только звезды, да слышали, как принц кричит как будто издалека. Оба клялись в этом; как лунатики.

— Возможно и так, Аттал, — тихо проговорил Парменион, — но если бы на кону была твоя жизнь, стал бы ты выдумывать такую нелепую ложь?

— Конечно нет. Думаешь, они правду сказали? — Аттал усмехнулся и покачал головой.

— Я не имею представления, где тут правда… пока что. Однако стража ворот сообщает, что никто не проходил мимо них. Часовые на внешних стенах не докладывали о криках или воплях. Но принц исчез. Ты опознал труп?

— Нет, — ответил Аттал. — Он разложился почти что в прах.

— Проверили рабов, кто из них отсутствует в доме?

— С чего ты решил, что это был раб? — спросил Филипп.

— Всё, что от него осталось, это туника. Это была дешевая ткань — слуга и тот бы оделся получше.

— Дельное замечание, — сказал Царь. — Проверь это, Аттал. Немедля! — добавил он, когда воин попытался заговорить. Аттал, с побагровевшим лицом, поклонился и вышел из тронного зала.

— Мы должны отыскать его, — сказал Филипп Пармениону. — Должны.

— Найдем, государь. Я не верю, что он погиб. Если это было причиной исчезновения, то мы бы уже нашли его тело.

Филипп поднял взгляд, его единственный зеленый глаз сверкнул диким светом. — Когда я найду тех, кто за это в ответе, они будут страдать так, как еще никто на свете не страдал. Я уничтожу их — и их семьи, и их город. Люди будут говорить об этом тысячи лет. Клянусь.

— Давай прежде найдем ребенка, — проговорил Парменион.

Царь, похоже, его не услышал. Почесывая слепой глаз, он поднялся с трона со сжатыми до побелевших костяшек кулаками. — Как это могло случиться? — процедил он. — Со мной? С Филиппом? — Парменион хранил молчание, надеясь, что убийственный гнев скоро пройдет. В этом состоянии Филипп был всегда непредсказуем. Спартанец не рассказал ему о персе, Парзаламисе, и заставил Мотака поклясться в сохранении тайны. Не важно, что думал Филипп, Парменион знал, что македоняне еще не готовы к войне с Персидской империей. Труп Парзаламиса тайно закопали в имении, и, хотя убийства трех головорезов не удалось скрыть от Царя, никто не знал, откуда они прибыли и кто их подослал.

Рана в бедре Пармениона зудела, пока он стоял и молча наблюдал за Царем, и он тщетно пытался почесать ее через льняную повязку. Филипп заметил это движение — и усмехнулся.

— Хорошая работа, Спартанец, — произнес он, и напряжение сошло с его лица. — Убить троих — это подвиг, вне всяких сомнений. Но сколько раз я советовал тебе поставить стражу в своем имении?

— Много раз, государь, и отныне я последую твоему совету.

Филипп снова расположился на троне. — Хвала богам, Олимпиады здесь нет. И я молю Зевса, чтобы мы разыскали ребенка прежде, чем весть достигнет Эпира. Не то она явится сюда как взбешенная Гарпия, грозя вырвать мне сердце голыми руками.

— Мы его найдем, — пообещал Парменион, добавив в свой голос уверенности, которой сам отнюдь не испытывал.

— Мне не стоило убивать часовых, — сказал Филипп. — Это было глупо. Думаешь, в этом было замешано чародейство?

— Мы многого не знаем, — ответил Парменион. — Кем был тот человек в спальне? Почему при нем был кинжал? Было ли его задачей убийство? И если да, то был ли он один? Что же до часовых… что они хотели сказать, говоря о звездах? В этом мало смысла, Филипп. Если бы мальчика убили, мы бы обнаружили тело. А так, зачем его похитили? Выкуп? Кто живет так долго, чтобы промотать такое состояние? Давай, в качестве аргумента, предположим, что вина лежит на олинфянах. Они не дураки. Знают, что войско Македонии обрушится на них с огнем и мечом; и земли Халкидики будут залиты кровью.

— Афины, — пробормотал Филипп. — Они готовы на всё, чтобы причинить мне боль. Афины… — Парменион вновь заметил отсвет в глазу, и заговорил очень быстро.

— Я так не думаю, — тихо сказал он. — Демосфен прекрасно разыгрывает твою тираниюи твои предполагаемые пороки. Его медоточивые речи соблазняют многие меньшие города. Как бы он выглядел, окажись детоубийцей? Нет. Если бы Афины подослали головорезов, их целью был бы ты, а не Александр. Что сказала ясновидящая, когда ты встретился с ней?

— Ах! — проворчал Царь. — Она старая дура. Походила вокруг кровати мальчишки, притворяясь, что говорит с духами. Но в конце концов ничего мне сказать не смогла.

— Но что-то же сказала?

— Она сказала, что душа мальчишки не в Македонии. В Аиде ее тоже нет. Скажи теперь, как это может быть правдой. Он исчез не раньше, чем полдня назад. Даже если его унес гигантский орел, он все равно был бы еще в Македонии в тот момент, когда она это говорила. Старая дряхлая карга! Но могу тебе сказать, она была в ужасе. Она дрожала, когда входила в его спальню.

— Тебе надо отдохнуть, — посоветовал Парменион. — Иди в постель. Отправь за одной из своих жен.

— Это последнее, что мне сейчас нужно, друг. Они с трудом сдерживают ликование в своих глазах. Мой сын и наследник пропал и возможно мертв. Они только и думают, как бы раздвинуть ноги и наделить меня новым. Нет. Я не стану отдыхать, пока не откроется правда.

Аттал зашел в тронный зал и поклонился. — Один раб пропал, государь, — сказал он с пепельно-серым лицом. — Некто Лолон, изготовитель сандалий из Метоны.

— Что о нем известно? — спросил Парменион, стараясь сохранять невозмутимый вид.

— Я выкупил его у пелагонийского командира несколько месяцев назад. Хороший был работник. Остальные рабы говорят, что он был тихим человеком, себе на уме. Больше мне ничего не известно.

— Что он делал в комнате моего сына? — вспылил Филипп. — Должна же быть причина.

— Он говорил Мелиссе — одной из моих девушек-рабынь — что у него была семья в Метоне. Его детей распотрошили, а жену увели в плен. — Аттал прочистил горло и тяжело сглотнул. — Думаю, он желал отомстить.

Филипп вскочил с трона. — У него должны были быть сообщники — иначе где тогдаребенок? Сколько других метонийцев ты привел во дворец?

— Ни одного, государь. Я и не знал, что он метониец, клянусь!

— Аттал не виноват, государь, — сказал Парменион. — Мы штурмовали много городов и наводнили страну рабами. Вот почему цена за одного человека сорок драхм, а не двести, как было всего три года назад. Почти что у каждого раба в Пелле есть причина тебя возненавидеть.

— Мне нет дела до их ненависти! — рявкнул Филипп. — Но ты прав, Парменион, Аттал невиновен. — Повернувшись к своему телохранителю, он похлопал мужчину по плечу. — Прости мой гнев, друг.

— Здесь не за что просить прощения, государь, — ответил Аттал, кланяясь.

Позже, когда Парменион сидел в одном из более сорока дворцовых покоев для гостей, к нему зашел Аттал. — Почему ты заступился за меня? — поинтересовался он. — Я не твой друг — и не стремлюсь им стать.

Парменион взглянул в его холодные глаза, ища напряжение в них и в морщинках его топорного лица, в мрачной линии его почти безгубого рта. — Это не вопрос дружбы, Аттал, — произнес он, — а скорее верности. Теперь же мне не по душе твое общество, и если тебе больше нечего сказать, то будь добр, оставь меня в покое.

Но тот не уходил. Пройдя глубже в комнату, он сел в кресло с высокой спинкой, налил себе кубок разбавленного водой вина и стал его медленно отпивать. — Это хорошо, — сказал он. — Думаешь, история со звездами имеет значение?

— Не знаю, — признал Спартанец, — но намереваюсь выяснить.

— И как ты это сделаешь?

— Когда я впервые прибыл в Македонию, то встретил мага — человека великой силы. Я разыщу его. Если здесь замешано чародейство, то он узнает о нем — и о его источнике.

— И где ты найдешь этого… человека магии?

— Сидя на камне, — ответил Спартанец.

Александр открыл глаза и задрожал, чувствуя холодную почву под своим промокшим от дождя телом. Он падал, кричащий и потерянный, через наполненное звездами небо, теряя сознание, когда яркие всполохи и мириады всевозможных цветов проносились у него перед глазами. Теперь цвета исчезли, и остались только пронзающий до костей холод да темная ночь в горах.

Он уже собрался двинуться вперед, как вдруг услышал голоса и инстинктивно пригнулся и стал следить за темной рощей, откуда доносились эти голоса.

— Клянусь тебе, государь, дитя здесь. Заклинание забрало его и принесло в эти горы. Я предупреждал тебя, что он не обязательно попадет прямо в эту точку. Но он должен быть всего в сотне шагов в любом направлении отсюда.

— Найди его — или я скормлю твое сердце Пожерателям.

Александр снова вздрогнул — но на этот раз не от холода. Второй голос был в точности как у его отца, только глубже, а тон был более презрительным. Он еще не мог видеть говоривших, но они приближались. Рядом были заросли, и ребенок скользнул туда, прижимаясь голым телом к земле.

Пляшущий свет множества факелов замерцал меж деревьев, и Александр увидел вышедшего к склону человека с золотым глазом, подле него шел жрец в темном балахоне. За ним двигался отряд воинов с факелами в руках, прочесывающих местность, ищущих, раздвигая ветви древками длинных копий.

Покрытая листвой почва под мальчиком была сырой и мягкой, и он погрузил в нее пальцы, тихо перевернулся на спину и засыпал землей и опавшей растительностью свои ноги и грудь. Он чувствовал, как мелкие насекомые в панике бегают по его коже, и мягкая теплота заскользила по его левой голени. Не обращая внимания на неудобства, он обмазал грязью лицо и волосы и стал ждать преследователей, с дико колотящимся сердцем.

— Тысяча драхм тому, кто его найдет! — возвестил Царь.

— Айя! — прорычали воины, салютуя факелами.

Из своего убежища Александр видел ноги преследователей, проходящих мимо него. Они были босыми, но икры их защищали бронзовые поножи с замысловатыми узорами. Однако в каждом узоре, который он видел, был общий, центральный мотив — стилизованное солнце с лучами. Это удивило ребенка, потому что солнце с лучами было символом Македонии, однако вооружение на воинах не было ни македонским, ни фригийским — нагрудники были более тщательно проработаны, а шлемы украшали вороновы крылья, в то время как солдаты его отца носили гребни из конских волос.

Даже несмотря на страх, Александр был озадачен. Эти солдаты не были похожи на тех, что он когда-либо видел, живьем, на рисунках или в скульптуре.

Вдруг послышался раскатистый гром, молния трезубцем рассекла небо.

Острие копья скользнуло сквозь кусты над ним, разделяя ветки. Но вот копье исчезло, и солдат двинулся дальше.

Александр оставался на месте, пока не смолкли все звуки вокруг. Наконец, когда кончился дождь, он пошевелил своим замерзшим телом, выбравшись из зарослей на склон горы.

Глянув вверх, он увидел звезды на прояснившемся небе — и с острым уколом страха понял, что совсем не узнает их. Где были Лучник, Великий Волк, Копейщик или Матерь Земли? Он осматривал небо в поисках Северной Звезды. Ничего даже отдаленно похожего он не находил.

Преследователи ушли вниз по склону горы, которая была у него за спиной, и мальчик решил пойти в противоположном направлении.

Деревья были укрыты тьмой, но Александр проглотил страх и пошел вперед, глубже в лес. Через некоторое время он увидел алтарь из своих снов, строгий и мрачный, стоявший посреди небольшой прогалины, вокруг которой лежали сломанные каменные колонны. Это отсюда они пытались призвать его.

Поляна была безлюдна, но под раскидистым дубом еще тлел маленький костерок. Александр подбежал к нему, присел на корточки и раздул пламя. Он искал сухих дров, но ничего не нашел и сел рядом с умирающим пламенем, держа дрожащие ладони над тающим жаром.

— Что это за место? — прошептал он. — И как мне попасть домой? — Напрашивались слезы, и он ощутил, как начинается паника. — Я не заплачу, — сказал он себе. — Я сын Царя.

Собрав сырые прутья, он положил их просушиться на горячий пепел с краю костра, потом встал и начал изучать местность. Огню нужно было топливо; а без огня он умрет на этом холоде. Алтарь ничего полезного не предоставил, и он отправился дальше в лес. Здесь темнота была гуще, ветви деревьев переплетались как гигантская куполообразная крыша. Но земля под ногами была сухой, и Александр нашел несколько сломанных веток, собрал их и принес к костру.

Терпеливо он работал над слабым огоньком, тщательно стараясь не спугнуть его, скармливая маленькие веточки танцующим языкам пламени, пока наконец его дрожащее тело не начало ощущать прилив тепла. Трижды он возвращался к сердцу леса, собирая хворост, готовя запас, которого, как он надеялся, хватило бы до конца ночи. На четвертый раз ему послышался звук во тьме и он замер. Сначала была тишина, затем послышались тихие мягкие шаги, которые наполнили его ужасом. Бросив хворост, он побежал к огню, опрометью пересек прогалину, пригнулся рядом с костром, достал оттуда горящую ветку и воздел ее у себя над головой.

Из леса выбежала охотящаяся стая серых волков, окружая его — желтые глаза сверкали, клыки были обнажены. Это были крупные звери, выше даже боевых псов его отца, а у него не было никакого оружия, кроме горящей ветки.

Он чувствовал, как их злоба напирает на него, накатывает волнами. Они страшились огня, но пустые животы подстегивали их смелость.

Александр застыл на месте и прикрыл глаза, призывая свой Талант, проскользнул через зарево ярости и злобы, разыскивая вожака стаи, прикоснулся к огню его души и смешался с его воспоминаниями. Ребенок увидел его рождение в темной пещере, потасовки с братьями и сестрами, затем более жестокие схватки по мере взросления — шрамы, боль, длительные охоты и победы.

Наконец мальчик открыл глаза. — Ты и я — едины, — сказал он большому серому волку. Зверь пригнул голову и пошел на него. Александр бросил ветку обратно в огонь и подождал, пока волк не подошел ближе, и его пасть оказалась на одном уровне с лицом мальчика. Медленно вытянув руку, Александр погладил косматую голову и вздыбленную шерсть на загривке.

Озадаченные, остальные волки беспокойно кружили по краю поляны.

Мальчик отправился сознанием дальше, пересекая горы и леса за ними, пока не почувствовал биение другого сердца — спящей самки. Александр передал образ вожаку и указал на юг.

Волк тихо ушел восвояси, и стая последовала за ним. Александр опустился на колени перед костром — усталый, напуганный, но победивший.

— Я - сын Царя, — произнес он вслух, — и я одолел свой страх.

— Ты прекрасно справился с этим, — раздался голос за спиной. Александр не пошевелился. — Не бойся меня, парень, — сказал незнакомец, выходя в поле зрения мальчика и присаживаясь у костра. — Я тебе не враг. — Человек был невысок, волосы были коротко острижены и подернуты сединой, борода густо курчавилась. На нем была кожаная юбка, за широкие плечи был перекинут лук. На поляну вышел конь; на нем не было ни седла, ни сбруи, но он подошел к незнакомцу, уткнувшись мордой ему в спину. — Спокойно, Каймал, — прошептал человек, поглаживая жеребца по носу. — Волки ушли. Юный принц заманил их на поиски самки.

— Почему я не почувствовал твоего присутствия? — спросил Александр. — И почему волки не учуяли тебя по запаху?

— На оба вопроса один ответ: я не хотел быть обнаруженным.

— Так значит ты — маг?

— Я много кто, — сказал ему незнакомец. — Но, несмотря на свои многие достоинства, яимею одну досадную слабость: любопытен от природы, и данную ситуацию нахожу весьма интригующей. Сколько тебе лет, мальчик?

— Четыре.

Незнакомец кивнул. — Ты голоден?

— Да, — признался Александр. — Но я вижу, что у тебя при себе нет пищи.

Незнакомец усмехнулся и запустил руку в кожаную суму на боку. Сума была маленькой, но — невероятно — человек вытащил из нее шерстяную тунику и протянул мальчишке. — То, что мы видим — это зачастую не вся правда, — сказал он. — Надень тунику. — Александр встал, натянул теплую вещь через голову и поправил ее на себе. Она пришлась ему впору, материя оказалась мягкой и теплой, была простегана кожей. Когда он обернулся, незнакомец уже держал над огнем железный прут, на который был насажен кусок мяса.

— Я Хирон, — сказал человек. — Добро пожаловать в мой лес.

— Я Александр, — ответил мальчик, и аромат жарящегося мяса заполнил все его чувства.

— И сын Царя. Что это за Царь, Александр?

— Мой отец — Филипп, Царь Македонии.

— Замечательно! — проговорил Хирон. — И как ты сюда попал?

Принц рассказал ему про сон и звездную ночь, за которой последовало долгое падение во тьму. Хирон слушал мальчика молча, потом стал расспрашивать его о Македонии и Пелле.

— Но моего-то отца ты наверняка знаешь, — сказал Александр удивленно. — Он — величайший из царей во всей Греции.

— Греция? Как интересно. Давай поедим, — Хирон снял мясо с вертела, разломил на части и протянул один кусок мальчику. Александр взял его опасливо, ожидая, что горячий жир обожжет его пальцы. Но хорошо пропеченная пища была лишь в меру теплой, и он быстро уплел этот кусок.

— Ты отведешь меня к отцу? — спросил он, когда трапеза завершилась. — Он тебя щедро вознаградит.

— Боюсь, мой мальчик, что твоя просьба даже мне не по силам.

— Почему? У тебя есть конь, а я вряд ли нахожусь очень далеко от дома.

— Ты находишься дальше некуда. Это не Греция, а земля, именуемая Ахайя. И великой властью здесь обладает Филиппос, повелитель македонов — Царь-Демон. Именно он стоял на том холме, а его жрецы призывали тебя из твоего дома. Он охотится за тобой и поныне. И, хоть моя сила и блокировала на время магию его золотого глаза, нет, Алексадр, отвести тебя домой я не смогу.

— Так значит я пропал? — прошептал мальчик. — И никогда больше не увижу отца?

— Давай не будем предаваться отчаянию, — посоветовал Хирон, но его серые глаза избегали Александрова взгляда.

— Зачем я нужен этому… Филиппосу?

— Я… не уверен, — ответил Хирон.

Александр пристально посмотрел на него. — Думаю, ты… не говоришь мне всей правды.

— Ты кое в чем прав, юный принц. И давай оставим этот разговор до поры. Мы будем спать, а завтра я отведу тебя в свой дом. Там сможем обдумать план дальнейших действий.

Ребенок посмотрел в серые глаза взрослого, не зная, верить ли ему, и какое решение будет правильным. Хирон его накормил и одел, не причинив никакого вреда, но это само по себе не давало никакого представления о его дальнейших планах. Костер давал тепло, и Александр прилег рядом с огнем, чтобы поразмыслить…

И уснул.

Его разбудила рука мужчины на плече, слегка тормошившая его, и через несколько мгновений он понял, что великая сила, которой мальчик обладал и которой боялся, не подействовала на седовласого мага.

— Мы должны убираться отсюда, и как можно скорее. — Сказал Хирон. — Македоны возвращаются!

— Откуда тебе это известно? — сонно спросил Александр.

— Каймал нес дозор для нас, — ответил маг. — А теперь слушай меня, это очень важно. Скоро ты встретишь еще одного друга. Он тебя удивит, но ты можешь довериться ему. Ты должен. Скажи ему, что Хирон желает, чтобы он отправился домой. Скажи, что македоны рядом и он должен бежать — а не сражаться. Понял?

— Куда ты собрался? — боязливо спросил ребенок.

— Никуда, — ответил Хирон, отдавая свой лук и колчан принцу. — Смотри и учись. — Быстро встав, он подбежал к жеребцу и обернулся к мальчишке. Большая голова скакуна опустилась мужчине на плечо, и так они стояли вдвоем неподвижно, словно статуи. Александр моргнул, и ему показалось, что нагретый солнцем воздух затанцевал вокруг человека и коня. Грудь Хирона раздалась вширь, голова увеличилась, борода потемнела. Огромные узлы мышц набухли у него на груди, а ноги вытянулись и изменили форму, его ступни превратились в копыта.

Александр сидел в замешательстве, глядя как конь и маг становятся единым целым. Голова коня исчезла. Теперь человеческий торс возвышался над лошадиными плечами. Кентавр топнул передним копытом и встал на дыбы, затем, глядя на мальчика, пустился рысцой вперед.

— Кто ты такой? — прогремел громовой голос. Александр продолжал стоять, глядя в изменившееся лицо. От Хирона ничего не осталось. Карие глаза были широко посажены, рот крупный, борода была каурого цвета и прямой.

— Я Александр, и у меня послание от Хирона, — ответил мальчик.

— Ты очень мал. А я голоден.

— Хирон сказал мне предупредить тебя, что македоны уже рядом.

Задрав голову, кентавр издал громкий клич, в котором слышалась смесь ярости и гнева. Он увидел лук в руках мальчика и потянулся за ним.

— Дай это мне. Я буду убивать македонов.

— Хирон сказал, тебе надо спешить домой. Ты нужен ему. Ты не должен сражаться с македонами.

Кентавр приблизился и склонил туловище так, чтобы смотреть на принца сверху вниз. — Ты друг Хирона?

— Да.

— Тогда я тебя не убью. А теперь дай мне лук, и я пойду домой.

— Хирон сказал, чтобы ты взял меня с собой, — быстро солгал мальчик, передав ему лук и колчан.

Кентавр кивнул. — Ты можешь залезть на меня, Человек, но если упадешь, Камирон не остановится ради тебя.

Вытянув руки, он усадил Александра себе на спину и поскакал с прогалины прочь. Мальчик соскользнул и едва не упал. — Хватайся за мою гриву, — велел Камирон. Александр поднял взгляд. Длинные волосы росли вдоль хребта кентавра, и он схватился за них обеими руками. Кентавр пустился в бег, а затем в галоп, выезжая из рощи на открытое поле.

Прямо впереди их подстерегало около пятидесяти всадников. Камирон припал на передние копыта, чтобы резко остановиться, едва не сбросив принца. Всадники увидели их и рассыпались широким кругом, намереваясь схватить их. Камирон наложил стрелу на тетиву лука. — Буду убивать македонов, — произнес он.

— Нет! — закричал Александр. — Домой. Скорее домой. Ты нужен Хирону!

Кентавр зарычал и пустился в галоп. Стрела взрезала воздух у него над головой. На полном скаку Камирон выпустил свою стрелу; она вонзилась в грудь воина, вышибая того из седла. Еще несколько стрел полетели в них, и одна пронзила мускулы бедра Камирона. Он закричал от боли и гнева, но продолжил бег.

Они были почти окружены, и Александр ощутил нарастающее чувство отчаяния. Когда казалось, что они побегут вниз, кентавр резко сместился и побежал направо, пустив стрелу во второго всадника. Человек упал, и на краткий миг в рядах македонов образовалась брешь. Быстрый, словно штормовой ветер, Камирон прыгнул в нее, и его копыта громыхнули по равнине, когда он оставил всадников позади, а те тут же помчались вдогон.

Кентавр прибавил ходу, посылая через спину свой громогласный смех в адрес воинов, которые сыпали ему вослед проклятиями.

— Я их обдурил! — вскричал Камирон. — Великий я!

— Да, — согласился Александр, вцепившись в гриву мертвой хваткой. — Ты велик. Далеко ли до дома?

— Далеко, если бы ты шел пешком, — сказал кентавр. — Но близко, если туда скачет Камирон. Ты правда друг Хирона?

— Да, я же сказал тебе.

— Лучше бы это оказалось правдой, — сказал ему кентавр. — Если там не будет Хирона — я убью тебя, Человек, и отужинаю твоим костным мозгом.

Парменион натянул поводья и привстал в стременах, оглянувшись на холмы у реки Аксиос. Он больше не видел всадника, но знал без тени сомнения, что за ним следят. Спартанец находил это занятным, но пока не столь важным.

Он заметил преследователя еще на второй день пути из Пеллы, как далекую точку на горизонте, и поменял свой маршрут, сделав петлю на северо-восток, прежде чем вернуться на основной путь. С густо поросшего деревьями холма Парменион наблюдал, как всадник тоже меняет направление.

Расстояние было слишком велико, чтобы его рассмотреть. Парменион видел лишь то, что человек носил сверкающий шлем и нагрудник и ехал на высоком, сером в яблоках жеребце. Спартанец поехал дальше, обеспокоенный тем, что Фракия близко, а конфликты с пограничной стражей ему были сейчас не нужны.

Страна раскинулась впереди множеством долин, лесов и лощин, густо поросших и непроглядных. Здесь бежали прохладные ручьи, сверкающие на солнце, сбегающие в великую реку Нестос, которая протекала через всю страну и впадала в море севернее острова Таос.

Парменион направил чалого скакуна в небольшой лесок и спешился у ручья. Жеребец стоял смирно с навостренными ушами, его ноздри вздрагивали, вдыхая сладкий запах чистой горной воды. Парменион снял львиную шкуру со спины коня и вытер его пучком сухой травы. Мотак предлагал ему взять жеребца Бессуса, но Спартанец предпочел этого чалого. Животное было большеногим и норовистым, не обладало большой скоростью, но имело невероятный уровень выносливости. Парменион погладил жеребца по морде и подвел его к воде. Удерживать коня не было нужды, и Спартанец отошел к ближайшему валуну, сел на него и стал слушать течение воды и пение птиц в ветвях.

Шесть лет тому назад он путешествовал этой же дорогой на запад в Македонию и встретил здесь мага, Аристотеля.

"Разыщи меня, когда буду нужен" сказал ему Аристотель. Что ж, думал Парменион, ты нужен мне сейчас как никогда. Распутав на подбородке завязки кожаного шлема, Парменион стянул его с головы и провел пятерней по мокрым от пота волосам. Несмотря на неизбежную близость зимы, погода была сухой и жаркой, и он чувствовал, как пот струйками бежит по спине под кожаным доспехом.

Федра не могла понять, зачем он оделся как бедный наемник. Хуже того, она открыто спросила, зачем он вообще пускается в такое путешествие.

— Ты обладаешь реальной властью в Македонии, — шептала она. — Ты мог бы захватить трон. Войско последует за тобой — и тогда Филота наверняка достигнет будущего, которое было предначертано ему богами. Почему тебя заботит судьба демонического ребенка?

Он ей не ответил. Накинув попону на жеребца, он выехал из большого дома, даже не взглянув назад.

Оставив позади селения своих владений, он сделал первую остановку в маленьком городке у подножия Кровсийских гор. Здесь он закупил припасов, сушеного мяса и фруктов, а также овса для коня. Городок разрастался — новые строения возвышались на окраинах, и это свидетельствовало о растущем благосостоянии Македонии. Многие из новых поселенцев были наемниками, купившими землю на военную добычу, полученную в кампаниях Филиппа. Другие — покалеченными ветеранами, которые получали хорошую пенсию от Царя. В городке кипела жизнь, и Парменион был рад уехать из него в покой и тишину сельской местности.

Теперь, сидя у ручья, он был озабочен стоявшими перед ним трудностями. Он понятия не имел, где содержат Александра или почему его похитили — вся его надежда была на мага, которого он лишь единожды видел во плоти. А что если персы вывезли Александра за пределы Македонии? Может, он взят в заложники в Сузах? Как мог один человек надеяться спасти его? И, в этом случае, разве Филипп, жаждая мести, не поведет свои войска на восток, в сердце Персидского царства?

Эти мрачные мысли витали в голове Пармениона как назойливые мошки, и он со злобой отмахнулся от них, вспоминая совет Ксенофонта:

— Когдатребуетсясдвинуть гору, не смотри на ее размеры. Просто сдвинь первый камень.

Первым камнем будет найти Аристотеля.

Давая жеребцу отдохнуть, Парменион поднялся по склону холма и осмотрел пройденный путь, разыскивая всадника, который его преследовал. Но над землей лишь колыхался горячий воздух, и он не мог уловить ни малейшего движения.

Продолжив ехать до заката, Парменион сделал привал в горной лощине, разбив маленький костерок за валуном, и стал наслаждаться его теплом. Завтра он доедет до прохода, в котором впервые встретил мага. Моля богов, чтобы Аристотель оказался там, он уснул беспокойным сном.

За два часа до захода солнца он достиг подножия Керкинских гор. Ветер был здесь холоднее, пока он вел коня в поводу по осыпающейся каменистой тропе, и тогда он плотнее запахнул свой черный плащ. Едва поднявшись по склону, он увидел четверых всадников, преградивших прямой путь. За ними стояли еще две лошади. Парменион отвел взгляд к скалам слева, где находились двое лучников со стрелами наготове.

— Прекрасный день для поездки, — молвил смуглый воин, сидевший верхом на черном жеребце. Он тронул пятками скакуна и проехал вперед. Лицо у него было грубым, словно вырублено топором, густая черная борода тщетно пыталась скрыть оспины на щеках. Глаза его были темны и глубоко посажены. Его товарищи держались позади, в молчании, руки держали на рукоятях мечей.

— Да, именно так, — согласился Парменион. — Что вам от меня надо?

— Ты въехал в пределы Фракии, македонянин, и мы требуем пошлину. Так что будь добр, передай нам содержимое этого кошеля у тебя на боку.

— Во-первых, — сказал Парменион, — я не македонянин, а во-вторых не требуется большого ума понять, что у наемника нет монеты, когда он едет в сторонуПерсии. Только когда возвращается оттуда.

— А, ну что ж, — ответил воин, улыбаясь, — у тебя есть превосходный конь. Тоже сойдет.

Воин вдруг напрягся. Парменион внезапно пустил коня бегом. Две стрелы взрезали воздух там, где только что был Спартанец. Плечо его коня ударило в бок одного жеребца, тот резко вздыбился и сбросил своего седока. Выхватив меч, Спартанец напал на остальных, но они расступились перед ним, давая дорогу, а после сбились в кучу, чтобы пуститься в погоню.

Тропа поворачивала направо. Скрывшись из поля зрения преследователей, Парменион натянул поводья, развернув скакуна в ту сторону, откуда он только что прискакал. Это был последний ход, которого ждали от него грабители. Когда они вывернули из-за поворота, думая, что их добыча ускользает всё дальше, оказалось, что им, напротив, грозит лобовая атака.

Боевой конь смело бросился в самую их гущу. Парменион вонзил клинок одному прямо в шею, свалив его наземь с хлещущей во все стороны из рассеченной глотки кровью. Скакун вздыбился, лягнув второго преследователя, и лошадь под ним споткнулась и упала.

Смуглый вожак исторг боевой клич и устремился на Спартанца. Но Парменион блокировал отчаянный удар и послал рипост, взрезав кожу на его лице и выколов правый глаз.

Остальные разбойники ускакали прочь. Парменион спешился и подошел к павшему вожаку. Тот силился подняться, прижимая ладонь к покалеченному глазу и пытаясь остановить пульсирующую кровь.

— Сукин сын! — вскричал он, поднял меч и побежал на Пармениона. Спартанец сделал шаг в сторону, меч его вонзился атакующему в пах, и с криком боли фракиец упал на землю. Парменион вскрыл ему горло своим клинком и перешагнул через труп, чтобы взять коня под уздцы.

— Мастерски сработано, — послышался знакомый голос, и Парменион тихо выругался.

— Что тебе здесь надо, Аттал?

Телохранитель Царя соскочил с серого в яблоках коня и подошел к ожидавшему Пармениону. — Не рад меня видеть? Ну что ж, это и понятно. Однако ты заинтриговал меня своим рассказом о камнях и колдунах; я думал, что встреча с ним меня позабавит.

Парменион покачал головой. — Я скорее лягу спать с ядовитыми змеями, чем буду развлекаться путешествием в твоей компании. Возвращайся-ка в Пеллу.

Аттал на это только усмехнулся, но в его холодных глазах мелькнула злость. — Ты известен, как человек умеющий думать, Спартанец. За это я тебя и уважаю. Но сейчас ты не подумал. Предположим, этот… чародей… укажет тебе путь к ребенку — так ты считаешь, что способен в одиночку вызволить его? Ты можешь ненавидеть меня, Парменион, но не стоит отрицать тот факт, что я лучший мечник во всей Македонии.

— Не в этом дело, — процедил Парменион.

— А в чем?

— Я не могу тебе доверять, — ответил Спартанец.

— И только-то? Боги, парень, какого подвоха ты ожидаешь от меня — что я перережу тебе глотку во сне?

— Возможно. Но тебе не представится такого шанса, ибо я буду путешествовать один.

— Не думаю, что это мудрое решение, — раздался третий голос, и оба пораженных мужчины увидели седовласого человека, который сидел скрестив ноги на большом плоском валуне.

— Тихо крадешься, — прошептал Аттал, выхватив меч из ножен.

— Да, это правда, юный Аттал. А теперь убери меч — ибо это плохая манера, нападать на человека, который принял твою сторону. — Аристотель посмотрел на Пармениона. — Думаю, ты еще убедишься, что Царский телохранитель не помешает в этом путешествии. И, поверь мне, тебе понадобится помощь, чтобы вернуть принца.

— Где его содержат? — спросил Парменион.

— В царстве проклятых, — ответил маг. Спрыгнув с валуна, он отошел к торчащей сбоку скале — и исчез. Не обращая внимания на Аттала, Парменион взял коня под уздцы и последовал за Аристотелем. Как и прежде, стена, выглядевшая монолитной, оказалась не плотнее тумана, и человек вместе с конем очутились в прохладной пещере, в которой сталактиты торчали словно зубы дракона, свисая со сводчатого потолка. Жеребцу было не по нраву это мрачное, холодное место, и он задрожал мелкой дрожью. Парменион погладил животное по холке, нашептывая успокаивающие слова. За его спиной сквозь стену прошел Аттал.

— Увиденное недостаточно позабавило тебя? — спросил Парменион.

— Почти, — ответил мечник невпопад. — Куда он подевался?

Парменион указал на далекий сноп золотого света, и вдвоем они устремились к нему, выйдя наконец из широкого зева пещеры в зеленеющую долину. У подножия горного склона стоял белокаменный дом, выстроенный вблизи протекающего горного ручья. Оседлав своих коней, воины подъехали к дому, где Аристотель ожидал их за столом, накрытым яствами и вином.

— А теперь, поговорим о деле, — сказал маг, когда с едой было покончено. — Дитя, Александр, более не в этом мире.

— Хочешь сказать, он мертв? — прошипел Аттал. — Я не верю!

— Не мертв, — терпеливо произнес Аристотель. — Он был вытянут через портал в параллельный мир — вот почему стражники доложили, что видели звезды в коридоре. Чтобы спасти его, вы должны проникнуть в тот мир. Я могу указать вам путь.

— Чепуха какая-то, — воспротивился Аттал, вскакивая из-за стола. — Так и будешь сидеть тут и слушать этот кусок навоза? — спросил он Спартанца.

— Прежде чем судить о вещах, — сказал ему Парменион, — на себя бы сперва посмотрел. Где те горы, через которые мы ехали? Где река Нестос? Неужели не видишь, что мы с тобой уже в другом мире?

— Это какой-нибудь трюк, — проворчал Аттал, беспокойно вглядываясь в незнакомый горизонт.

Махнув на него, Парменион обратился к Аристотелю. — Почему они забрали мальчика?

Аристотель склонился вперед, опершись двумя локтями о широкую столешницу. — В том мире есть Царь, одержимый муж. Он жаждет бессмертия. Чтобы добиться его, он должен принести жертвоприношение в виде сердца особой жертвы. Жрецы поведали ему о золотом ребенке… об особом ребенке.

— Этот мир — он такой же, как и наш? Мы сумеем выбраться из него? — спросил Спартанец.

— Я не смогу дать полный ответ, — ответствовал маг. — Существуют большие сходства между нашими мирами, но есть и грандиозные различия. Там обитают кентавры, и все те существа, о которых вы слышали только из мифов — оборотни и Гарпии, горгоны и другие создания тьмы. Это магический мир, друг мой. И всё же это — Греция.

— Царь, о котором ты говорил — у него есть имя?

— Филиппос, Царь Македонов. И, прежде чем ты спросишь, да, это Филипп, точное воплощение человека, которому ты служишь.

— Это безумие, — осклабился Аттал. — Почему ты сидишь и слушаешь всю эту абракадабру?

— Как я тебе уже сказал, — холодно произнес Парменион, — буду более чем рад, если ты вернешься в Пеллу. Что же до меня, то я отправлюсь в эту другую Грецию. И разыщу принца. Ты пойдешь со мной, Аристотель?

Маг покачал головой и отвел взгляд. — Я не могу… не сейчас. Хоть и желаю этого всем сердцем.

— Слишком опасно для тебя, колдун? — усмехнулся Аттал.

— Так и есть, — согласился Аристотель без тени озлобленности. — Но я присоединюсь к вам, как только смогу, дабы вернуть вас домой. Если, конечно, выживете.