Темы и вариации

Борис Пастернак

Т Е М Ы И В А Р И А Ц И И

1916-1922

П я т ь п о в е с т е й

Вдохновенье

Встреча

Маргарита

Мефистофель

Шекспир

Т е м а с в а р и а ц и я м и

Тема

Вариации

Болезнь

Р а з р ы в

Я и х м о г п о з а б ы т ь

Н е с к у ч н ы й с а д

С т и х и р а з н ы х л е т

1918-1931

С м е ш а н н ы е с т и х о т в о р е н и я

Другу

Анне Ахматовой

Марине Цветаевой

Мейерхольдам

Пространство

Бальзак

Бабочка - буря

Отплытие

Рослый стрелок, осторожный охотник,

Петухи

Ландыши

Сирень

Любка

Брюсову

Памяти Рейснер

Приближенье грозы

Э п и ч е с к и е м о т и в ы

Город

Двадцать строф с предисловием

Уральские стихи

Матрос в Москве

9-е января

К октябрьской годовщине

Белые стихи

В Ы С О К А Я Б О Л Е З Н Ь

1923. 1928

Мелькает движущийся ребус,

Д е в я т ь с о т п я т ы й г о д

июль 1925 - февраль 1926

В нашу прозу с ее безобразьем

Отцы

Детство

Мужики и фабричные

Морской мятеж

Студенты

Москва в декабре

Л е й т е н а н т ш м и д т

март 1926 - март 1927

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

С п е к т о р с к и й

(1925 - 1931)

Т е м ы и в а р и а ц и и

1916-1922

П я т ь п о в е с т е й

Вдохновенье

По заборам бегут амбразуры, Образуются бреши в стене, Когда ночь оглашается фурой Повестей, неизвестных весне.

Без клещей приближенье фургона Вырывает из ниш костыли Только гулом свершенных прогонов, Подымающих пыль издали.

Этот грохот им слышен впервые. Завтра, завтра понять я вам дам, Как рвались из ворот мостовые, Вылетая по жарким следам.

Как в росистую хвойную скорбкость Скипидарной, как утро, струи Погружали постройки свой корпус И лицо окунал конвоир.

О, теперь и от лип не в секрете: Город пуст по зарям оттого, Что последний из смертных в карете

В то же утро, ушам не поверя, Протереть не успевши очей, Сколько бедных, истерзанных перьев Рвется к окнам из рук рифмачей!

Встреча

Вода рвалась из труб, из луночек, Из луж, с заборов, с ветра, с кровель С шестого часа пополуночи, С четвертого и со второго.

На тротуарах было скользко, И ветер воду рвал, как вретище, И можно было до подольска Добраться, никого не встретивши. В шестом часу, куском ландшафта С внезапно подсыревшей лестницы, Как рухнет в воду, да как треснется Усталое: "итак, до завтра!" Автоматического блока Терзанья дальше начинались, Где с предвкушеньем водостоков Восток шаманил машинально. Дремала даль, рядясь неряшливо Над ледяной окрошкой в иней, И вскрикивала и покашливала За пьяной мартовской ботвиньей. И мартовская ночь и автор Шли рядом, и обоих спорящих Холодная рука ландшафта Вела домой, вела со сборища. И мартовская ночь и автор Шли шибко, вглядываясь изредка B мелькавшего как бы взаправду И вдруг скрывавшегося призрака. То был рассвет. И амфитеатром, Явившимся на зов предвестницы, Неслось к обоим это завтра, Произнесенное на лестнице. Оно с багетом шло, как рамошник. Деревья, здания и храмы Нездешними казались, тамошними, В провале недоступной рамы. Смещенных выносили замертво, Смещались вправо по квадрату. Смещенных выносили замертво, Никто не замечал утраты.

Маргарита

Разрывая кусты на себе, как силок, Маргаритиных стиснутых губ лиловей, Горячей, чем глазной маргаритин белок, Бился, щелкал, царил и сиял соловей. Он как запах от трав исходил. Он как ртуть Очумелых дождей меж черемух висел. Он кору одурял. Задыхаясь, ко рту Подступал. Оставался висеть на косе. И, когда изумленной рукой проводя По глазам, маргарита влеклась к серебру, То казалось, под каской ветвей и дождя Повалилась без сил амазонка в бору.

И затылок с рукою в руке у него, А другую назад заломила, где лег, Где застрял, где повис ее шлем теневой, Разрывая кусты на себе, как силок.

Мефистофель

Из массы пыли за заставы По воскресеньям высыпали, Меж тем как, дома не застав их, Ломились ливни в окна спален.

Велось у всех, чтоб за обедом Хотя б на третье дождь был подан, Меж тем как вихрь - велосипедом Летал по комнатным комодам.

Меж тем как там до потолков их Взлетали шелковые шторы, Расталкивали бестолковых Пруды, природа и просторы.

Длиннейшим поездом линеек Позднее стягивались к валу, Где тень, пугавшая коней их, Ежевечерне оживала.

В чулках как кровь, при паре бантов, По залитой зарей дороге, Упав как лямки с барабана, Пылили дьяволовы ноги.

Казалось, захлестав из низкой Листвы струей высокомерья, Снесла б весь мир надменность диска И терпит только эти перья.

Считая ехавших, как вехи, Едва прикладываясь к шляпе, Он шел, откидываясь в смехе, Шагал, приятеля облапя.

Шекспир

Извозчичий двор и встающий из вод В уступах - преступный и пасмурный Тауэр, И звонкость подков и простуженный звон Вестминстера, глыбы, закутанной в траур. И тесные улицы; стены, как хмель, Копящие сырость в разросшихся бревнах, Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль, Как лондон, холодных, как поступь, неровных. Спиралями, мешкотно падает снег. Уже запирали, когда он, обрюзгший, Как сползший набрюшник, пошел в полусне Bалить, засыпая уснувшую пустошь. Оконце и зерна лиловой слюды В свинцовых ободьях. - "Смотря по погоде. А впрочем... А впрочем, соснем на свободе. А впрочем - на бочку! Цирюльник, воды!" И, бреясь, гогочет, держась за бока, Словам остряка, не уставшего с пира Цедить сквозь приросший мундштук чубака Убийственный вздор. А меж тем у шекспира Острить пропадает охота. Сонет, Написанный ночью с огнем, без помарок, За дальним столом, где подкисший ранет Ныряет, обнявшись с клешнею омара, Сонет говорит ему:

"Я признаю Способности ваши, но, гений и мастер, Сдается ль, как вам, и тому, на краю Бочонка, с намыленной мордой, что мастью Bесь в молнию я, то есть выше по касте, Чем люди, - короче, что я обдаю Огнем, как на нюх мой, зловоньем ваш кнастер? Простите, отец мой, за мой скептицизм Сыновний, но сэр, но милорд, мы - в трактире. Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы Пред плещущей чернью? Мне хочется шири! Прочтите вот этому. Сэр, почему ж? Bо имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов И вы с ним в бильярдной, и там - не пойму, Чем вам не успех популярность в бильрдной?" - Ему? Ты сбесился? - И кличет слугу, И, нервно играя малаговой веткой, Считает: полпинты, французский рагу И в дверь, запустя в приведенье салфеткой.

Т е м а с в а р и а ц и я м и

...Bы не видали их,

Египта древнего живущих изваяний,

С очами тихими, недвижных и немых,

С челом, сияющим от царственных венчаний.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вы не зрели их, не видели меж нами

И теми сфинксами таинственную связь.

Ап. Григорьев

Тема

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа. Скала и - Пушкин. Тот, кто и сейчас, Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе Не нашу дичь: не домыслы втупик Поставленного грека, не загадку, Но предка: плоскогубого хамита, Как оспу, перенесшего пески, Изрытого, как оспою, пустыней, И больше ничего. Скала и шторм.

В осатаненьи льющееся пиво С усов обрывов, мысов, скал и кос, Мелей и миль. И гул, и полыханье Окаченной луной, как из лохани, Пучины. Шум и чад и шторм взасос, Светло, как днем. Их озаряет пена. От этой точки глаз нельзя отвлечь. Прибой на сфинкса не жалеет свеч И заменяет свежими мгновенно. Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа. На сфинксовых губах - соленый вкус Туманностей. Песок кругом заляпан Сырыми поцелуями медуз.

Он чешуи не знает на сиренах, И может ли поверить в рыбий хвост Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных Пил бившийся, как об лед, отблеск звезд?

Скала и шторм и - скрытый ото всех Нескромных - самый странный, самый тихий, Играющий с эпохи псамметиха Углами скул пустыни детский смех...

Вариации

1. Оригинальная

Над шабашем скал, к которым Сбегаются с пеной у рта, Чадя, трапезундские штормы, Когда якорям и портам, И выбросам волн, и разбухшим Утопленникам, и седым Мосткам набивается в уши Клокастый и пильзенский дым. Где ввысь от утеса подброшен Фонтан, и кого-то позвать Срываются гребни, но - тошно И страшно, и - рвется фосфат. Где белое бешенство петель, Где грохот разостланных гроз, Как пиво, как жеванный бетель, Песок осушает взасос. Что было наследием кафров? Что дал царскосельский лицей? Два бога прощались до завтра, Два моря менялись в лице: Стихия свободной стихии С свободной стихией стиха. Два дня в двух мирах, два ландшафта, Две древние драмы с двух сцен.

2. Подражательная

На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн. Был бешен шквал. Песком сгущенный, Кровавился багровый вал. Такой же гнев обуревал Его, и, чем-то возмущенный, Он злобу на себе срывал. В его устах звучало "завтра", Как на устах иных "вчера". Еще не бывших дней жара Воображалась в мыслях кафру, Еще невыпавший туман Густые целовал ресницы. Он окунал в него страницы Своей мечты. Его роман Вставал из мглы, которой климат Не в силах дать, которой зной Прогнать не может никакой, Которой ветры не подымут И не рассеют никогда Ни утро мая, ни страда. Был дик открывшийся с обрыва Бескрайний вид. Где огибал Купальню гребень белогривый, Где смерчь на воле погибал, В последний миг еще качаясь, Трубя и в отклике отчаясь, Борясь, чтоб захлебнуться в миг И сгинуть вовсе с глаз. Был дик Открывшийся с обрыва сектор Земного шара, и дика Необоримая рука, Пролившая соленый нектар В пространство слепнущих снастей, На протяженье дней и дней, В сырые сумерки крушений, На милость черных вечеров... На редкость дик, на восхищенье Был вольный этот вид суров.

Он стал спускаться. Дикий чашник Гремел ковшом, и через край Бежала пена. Молочай, Полынь и дрок за набалдашник Цеплялись, затрудняя шаг, И вихрь степной свистел в ушах. И вот уж бережок, пузырясь, Заколыхал камыш и ирис, И набежала рябь с концов. Но неподернут и свинцов Посередине мрак лиловый. А рябь! Как будто рыболова Свинцовый грузик заскользил, Осунулся и лег на ил С непереимчивой ужимкой, С какою пальцу самолов Умеет намекнуть без слов: Вода, мол, вот и вся поимка. Он сел на камень. Ни одна Черта не выдала волненья, С каким он погрузился в чтенье Евангелья морского дна. Последней раковине дорог Сердечный шелест, капля сна, Которой мука солона, Ее сковавшая. Из створок Не вызвать и клинком ножа Того, чем боль любви свежа. Того счастливейшего всхлипа, Что хлынул вон и создал риф, Кораллам губы обагрив, И замер на устах полипа.

3

Мчались звезды. B море мылись мысы. Слепла соль. И слезы высыхали. Были темны спальни. Мчались мысли, И прислушивался сфинкс к сахаре. Плыли свечи. И, казалось, стынет Кровь колосса. Заплывали губы Голубой улыбкою пустыни. В час отлива ночь пошла на убыль. Море тронул ветерок с марокко. Шел самум. Храпел в снегах архангельск. Плыли свечи. Черновик "пророка" Просыхал, и брезжил день на ганге.

4

Облако. Звезды. И сбоку Шлях и - алеко. Глубок Месяц земфирина ока: Жаркий бездонный белок. Задраны к небу оглобли. Лбы голубее олив. Табор глядит исподлобья, B звезды мониста вперив. Это ведь кровли халдеи Напоминает! Печет, Лунно; а кровь холодеет. Ревность? Но ревность не в счет! Стой! Ты похож на сирийца. Сух, как скопец-звездочет. Мысль озарилась убийством. Мщенье? Но мщенье не в счет! Тень, как навязчивый евнух. Табор покрыло плечо. Яд? Но по кодексу гневных Самоубийство не в счет! Прянул, и пыхнули ноздри. Не уходился еще? Тише, скакун, - заподозрят. Бегство? Но бегство не в счет!

5

Цыганских красок достигал, Болел цыганкой и тайн не делал Из черных дырок тростника В краю воров и виноделов.

Забором крался конокрад, Загаром крылся виноград, Клевали кисти воробьи, Кивали безрукавки чучел, Но шорох гроздий перебив, Какой-то рокот мер и мучил.

Там мрело море. Берега Гремели, осыпался гравий. Тошнило гребни изрыгать, Барашки грязные играли.

И шквал за шабо бушевал, И выворачивал причалы. В рассоле крепла бечева, И шторма тошнота крепчала.

Раскатывался балкой гул, Как баней шваркнутая шайка, Как будто говорил кагул В ночах с очаковскою чайкой.

6

В степи охладевал закат, И вслушивался в звон уздечек, В акцент звонков и языка Мечтательный, как ночь, кузнечик.

И степь порою спрохвала Волок, как цепь, как что-то третье, Как выпавшие удила, Стреноженный и сонный ветер.

Истлела тряпок пестрота, И, захладев, как медь безмена, Завел глаза, чтоб стрекотать, И засинел, уже безмерный, Уже, как песнь, безбрежный юг, Чтоб перед этой песнью дух Невесть каких ночей, невесть Каких стоянок перевесть.

Мгновенье длился этот миг, Но он и вечность бы затмил.

Болезнь

1

Больной следит. Шесть дней подряд Смерчи беснуются без устали. По кровле катятся, бодрят, Бушуют, падают в бесчувствии. Средь вьюг проходит рождество. Он видит сон: пришли и подняли. Он вскакивает. "Не его ль?" (Был зов. Был звон. Не новогодний ли?) Bдали, в кремле гудит иван, Плывет, ныряет, зарывается. Он спит. Пурга, как океан В величьи, - тихой называется.

2

С полу, звездами облитого, К месяцу, вдоль по ограде Тянется волос ракитовый, Дыбятся клочья и пряди. Жутко ведь, вея, окутывать Дымами кассиопею! Наутро куколкой тутовой Церковь свернуться успеет. Что это? Лавры ли киева Спят купола, или эдду Север взлелеял и выявил Перлом предвечного бреда? Так это было. Тогда-то я, Дикий, скользящий, растущий, Bстал среди сада рогатого Призраком тени пастушьей. Был он, как лось. До колен ему Снег доходил, и сквозь ветви Виделась взору оленьему На полночь легшая четверть. Замер загадкой, как вкопанный, Глядя на поле лепное: В звездную стужу, как сноп, оно Белой плескало копною. До снегу гнулся. Подхватывал С полу, всей мукой извилин Звезды и ночь. У сохатого Хаос веков был не спилен.

3

Может статься так, может иначе, Но в несчастный некий час Духовенств душней, черней иночеств Постигает безумье нас.

Стужа. Ночь в окне, как приличие, Соблюдает холод льда. В шубе, в креслах дух, и мурлычит - и Все одно, одно всегда.

И чекан сука, и щека его, И паркет, и тень кочерги Отливают сном и раскаяньем Сутки сплошь грешившей пурги.

Ночь тиха. Ясна и морозна ночь, Как слепой щенок - молоко, Всею темью пихт неосознанной Пьет сиянье звезд частокол.

Будто каплет с пихт. Будто теплятся. Будто воском ночь заплыла. Лапой ели на ели слепнет снег, На дупле - силуэт дупла.

Будто эта тишь, будто эта высь, Элегизм телеграфной волны Ожиданье, сменившее крик: "Отзовись!" Или эхо другой тишины.

Будто нем он, взгляд этих игл и ветвей, А другой, в высотах, - тугоух, И сверканье пути на раскатах - ответ На взыванье чьего-то ау.

Стужа. Ночь в окне, как приличие, Соблюдает холод льда. В шубе, в креслах дух, и мурлычет - и Все одно, одно всегда.

Губы, губы! Он стиснул их до крови, Он трясется, лицо обхватив. Вихрь догадок родит в биографе Этот мертвый, как мел, мотив.

4. Фуфайка больного

От тела отдельную жизнь, и длинней Bедет, как к груди непричастный пингвин, Бескрылая кофта больного - фланель: То каплю тепла ей, то лампу придвинь. Ей помнятся лыжи. От дуг и от тел, Терявшихся в мраке, от сбруи, от бар Валило! Казалось - сочельник потел! Скрипели, дышали езда и ходьба. Усадьба и ужас, пустой в остальном: Шкафы с хрусталем, и ковры, и лари. Забор привлекало, что дом воспален. Снаружи казалось, у люстр плеврит. Снедаемый небом, с зимою в очах, Распухший кустарник был бел, как испуг. Из кухни, за сани, пылавший очаг Клал на снег огромные руки стряпух.

5. Кремль в буран конца 1918 года

Как брошенный с пути снегам Последней станцией в развалинах, Как полем в полночь, в свист и гам, Бредущий через силу в валяных, Как пред концом в упадке сил С тоски взывающий к метелице, Чтоб вихрь души не угасил, К поре, как тьмою все застелится. Как схваченный за обшлага Хохочущею вьюгой нарочный, Ловящий кисти башлыка, Здоровающеюся в наручнях. А иногда! - А иногда, Как пригнанный канатом накороть Корабль, с гуденьем, прочь к грядам Срывающийся чудом с якоря, Последней ночью, несравним Ни с чем, какой-то странный, пенный весь, Он, кремль, в оснастке стольких зим, На нынешней срывает ненависть. И грандиозный, весь в былом, Как визоньера дивинация, Несется, грозный, напролом, Сквозь неистекший в девятнадцатый. Под сумерки к тебе в окно Он всею медью звонниц ломится. Боится, видно, - год мелькнет,Упустит и не познакомится.

Остаток дней, остаток вьюг, Сужденных башням в восемнадцатом, Бушует, прядает вокруг, Видать - не наигрались насыто.

За морем этих непогод Предвижу, как меня, разбитого, Ненаступивший этот год Возьмется сызнова воспитовать.

6. Январь 1919 года

Тот год! Как часто у окна Нашептывал мне, старый: "Выкинься". А этот, новый, все прогнал Рождественскою сказкой диккенса.

Вот шепчет мне: "Забудь, встряхнись!" И с солнцем в градуснике тянется Точь-в-точь, как тот дарил стрихнин И падал в пузырек с цианистым.

Его зарей, его рукой, Ленивым веяньем волос его Почерпнут за окном покой У птиц, у крыш, как у философов.

Ведь он пришел и лег лучом С панелей, с снеговой повинности. Он дерзок и разгорячен, Он просит пить, шумит, не вынести.

Он вне себя. Он внес с собой Дворовый шум и - делать нечего: На свете нет тоски такой, Которой снег бы не вылечивал.

7

Мне в сумерки ты все - пансионеркою, Все школьницей. Зима. Закат лесничим В лесу часов. Лежу и жду, чтоб смерклося, И вот - айда! Аукаемся, кличем.

А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов! Проведай ты, тебя б сюда пригнало! Она - твой шаг, твой брак, твое замужество, И тяжелей дознаний трибунала. Ты помнишь жизнь? Ты помнишь, стаей горлинок Летели хлопья грудью против гула. Их вихрь крутил, кутя, валясь прожорливо С лотков на снег, их до панелей гнуло! Перебегала ты! Bедь он подсовывал Ковром под нас салазки и кристаллы! Ведь жизнь, как кровь, до облака пунцового Пожаром вьюги озарясь, хлестала! Движенье помнишь? Помнишь время? Лавочниц? Палатки? Давку? За разменом денег Холодных, звонких, помнишь, помнишь давешних Колоколов предпраздничных гуденье? Увы, любовь! Да, это надо высказать! Чем заменить тебя? Жирами? Бромом? Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса Гляжу, страшась бессонницы огромной. Мне в сумерки ты будто все с экзамена, Bсе - с выпуска. Чижи, мигрень, учебник. Но по ночам! Как просят пить, как пламенны Глаза капсюль и пузырьков лечебных!

Р а з р ы в

1

О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б, И я б опоил тебя чистой печалью! Но так - я не смею, но так - зуб за зуб! О скорбь, зараженная ложью вначале, О горе, о горе в проказе! О ангел залгавшийся, - нет, не смертельно Страданье, что сердце, что сердце в экземе! Но что же ты душу болезнью нательной Даришь на прощанье? Зачем же бесцельно Целуешь, как капли дождя, и как время, Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!

2

О стыд, ты в тягость мне! О совесть,

в этом раннем Разрыве столько грез, настойчивых еще! Когда бы, человек, - я был пустым собраньем Bисков и губ и глаз, ладоней, плеч и щек! Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку, По крепости тоски, по юности ее Я б уступил им всем, я б их повел в атаку, Я б штурмовал тебя, позорище мое!

3

От тебя все мысли отвлеку Не в гостях, не за вином, так на небе. У хозяев, рядом, по звонку Отопрут кому-нибудь когда-нибудь.

Вырвусь к ним, к бряцанью декабря. Только дверь - и вот я! Коридор один. "Вы оттуда? Что там говорят? Что слыхать? Какие сплетни в городе?

Ошибается ль еще тоска? Шепчет ли потом: "Казалось - вылитая". Приготовясь футов с сорока Разлететься восклицаньем: "Вы ли это?"

Пощадят ли площади меня? Ах, когда б вы знали, как тоскуется, Когда вас раз сто в теченьи дня На ходу на сходствах ловит улица!"

4

Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть

в пустоте Торичелли. Воспрети, помешательство, мне, - о приди, посягни! Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы одни. О, туши ж, о, туши! Горячее!

5

Заплети этот ливень, как волны, холодных локтей И как лилий, атластных и властных бессильем

ладоней! Отбивай, ликованье! На волю! Лови их,

ведь в бешеной этой лапте Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот

в калидоне, Где, как лань, обеспамятев, гнал аталанту

к поляне актей, Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах

лошадей, Целовались заливистым лаем погони И ласкались раскатами рога и треском деревьев,

копыт и когтей. - о, на волю! На волю - как те!

6

Разочаровалась? Ты думала - в мире нам Расстаться за реквиемом лебединым? В расчете на горе, зрачками расширенными, B слезах, примеряла их непобедимость? На мессе б со сводов посыпалась стенопись, Потрясшись игрой на губах себастьяна. Но с нынешней ночи во всем моя ненависть Растянутость видит, и жаль, что хлыста нет. Bпотьмах, моментально опомнясь, без медлящего Раздумья, решила, что все перепашет. Что - время. Что самоубийство ей не для чего. Что даже и это есть шаг черепаший.

7

Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь как ночью,

в перелете с бергена на полюс, Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух, Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь, Когда я говорю тебе - забудь, усни, мой друг. Когда, как труп затертого до самых труб

норвежца, B веденьи зим, не движущих заиндевелых мачт, Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым - спи,

утешься, До свадьбы заживет, мой друг, угомонись,

не плачь. Когда совсем как север вне последних поселений, Украдкой от арктических и неусыпных льдин, Полночным куполом полощущий глаза слепых

Тюленей, Я говорю - не три их, спи забудь:

все вздор один.

8

Мой стол не столь широк, чтоб грудью всею Налечь на борт и локоть завести За край тоски, за этот перешеек Сквозь столько верст прорытого прости. (Сейчас там ночь.) За душный свой затылок. (и спать легли.) Под царства плечь твоих. (и тушат свет.) Я б утром возвратил их. Крыльцо б коснулось сонной ветвью их. Не хлопьями! Руками крой! - Достанет! О, десять пальцев муки, с бороздой Крещенских звезд, как знаков опазданья В пургу на север шедших поездов!

9

Рояль дрожащий пену с губ оближет. Тебя сорвет, подкосит этот бред. Ты скажешь: - Милый! - Нет, - вскричу я, - нет! При музыке? - Но можно ли быть ближе,

Чем в полутьме, аккорды, как дневник, Меча в камин комплектами, погодно? О пониманье дивное, кивни, Кивни, и изумишься! - Ты свободна.

Я не держу. Иди, благотвори. Ступай к другим. Уже написан вертер, А в наши дни и воздух пахнет смертью: Открыть окно, что жилы отворить.

Я и х м о г п о з а б ы т ь

1. Клеветникам

О детство! Ковш душевной глуби! О всех лесов абориген, Корнями вросший в самолюбье, Мой вдохновитель, мой регент!

Что слез по стеклам усыхало! Что сохло ос и чайных роз! Как часто угасавший хаос Багровым папортником рос!

Что вдавленных сухих костяшек, Помешанных клавиатур, Бродячих, черных и грустящих, Готовя месть за клевету!

Правдоподобье бед клевещет, Соседство богачей, Хозяйство за дверьми клевещет, Веселый звон ключей.

Рукопожатье лжи клевещет, Манишек аромат, Изящество дареной вещи, Клевещет хиромант. Ничтожность возврастов клевещет. О юные,- а нас? О левые,- а нас, левейших,Румянясь и юнясь? О солнце, слышишь? "Bыручь денег". Сосна, нам снится? "Напрягись". О жизнь, нам имя вырожденье, Тебе и смыслу вопреки. Дункан седых догадок - помощь! О смута сонмищ в отпусках, О боже, боже, может, вспомнишь, Почем нас людям отпускал?

2

Я их мог позабыть? Про родню, Про моря? Приласкаться к плацкарте? И за оргию чувств - в западню? С ураганом - к ордалиям партий? За окшко, в купе, к погребцу? Где-то слезть? Что-то снять? Поселиться? Я горжусь этой мукой. Рубцуй! По когтям узнаю тебя, львица. Про родню, про моря. Про абсурд Прозябанья, подобного каре. Так не мстят каторжанам. - Рубцуй! О, не вы, это я - пролетарий! Это правда. Я пал. О, секи! Я упал в самомнении зверя. Я унизил себя до неверья. Я унизил тебя до тоски.

3

Так начинают. Года в два От мамки рвутся в тьму мелодий, Щебечут, свищут, - а слова Являются о третьем годе. Так начинают понимать. И в шуме пущенной$турбины Мерещится, что мать - не мать, Что ты - не ты, что дом - чужбина. Что делать страшной красоте Присевшей на скамью сирени, Когда и впрямь не красть детей? Так возникают подозренья. Так зреют страхи. Как он даст Звезде превысить досяганье, Когда он фауст, когда фантаст? Так начинаются цыгане.

Так открываются, паря Поверх плетней, где быть домам бы, Внезапные, как вздох, моря. Так будут начинаться ямбы.

Так ночи летние, ничком Упав в овсы с мольбой: исполнься, Грозят заре твоим зрачком. Так затевют ссоры с солнцем.

Так начинают жить стихом.

4

Нас мало. Нас, может быть, трое Донецких, горючих и адских Под серой бегущей корою Дождей, облаков и солдатских Советов, стихов и дискуссий О транспорте и об искусстве.

Мы были людьми. Мы эпохи. Нас сбило и мчит в караване, Как тундру, под тендера вздохи И поршней и шпал порыванье. Слетимся, ворвемся и тронем, Закружимся вихрем вороньим

И - мимо! Bы поздно поймете. Так, утром ударивши в ворох Соломы, - с момент на наметеСлед ветра живет в разговорах Идущего бурно собранья Деревьев над кровельной дранью.

5

Косых картин, летящих ливмя С шоссе, задувшего свечу, С крюков и стен срываться к рифме И падать в такт не отучу.

Что в том, что на вселенной - маска? Что в том, что нет таких широт, Которым на зиму замазкой Зажать не вызвались бы рот? Но вещи рвут с себя личину, Теряют власть, роняют честь, Когда у них есть петь причина, Когда для ливня повод есть.

Н е с к у ч н ы й с а д

1. Нескучный

Как всяыий факт на всяком бланке, Так все дознанья хорошш О вакханалиях изнанки Нескучного любой души. Он тоже - сад. B нем тоже - скучен Набор уставших цвесть пород. Он тоже, как сад,- нескучен От набережной до ворот. И, окуная парк за старой Беседкою в заглохший пруд, Похож и он на тень гитары, С которой, тешась, струны рвут.

2

Достатком, а там и пирами И мебелью стиля жакоб Иссушат, убьют темперамент, Гудевший, как ветвь жуком. Он сыплет искры с зубьев, Когда, сгребя их в ком, Ты бесов самолюбья

Терзаешь гребешком. В осанке твоей: "С кой стати?", Любовь, а в губах у тебя Насмешливое: "Оставьте, Вы хуже малых ребят". О свежесть, о капля смарагда В упившихся ливнем кистях, О сонный начес беспорядка, О дивный, божий пустяк!

3. Орешник

Орешник тебя отрешает от дня, И мшистые солнца ложаться с опушки То решкой на плотное тленье пня, То мутно-зеленым орлом на лягушку.

Кусты обгоняют тебя, и пока С родимою чащей сроднишься с отвычки, Она уж безбрежна: ряды кругляка, И роща редеет, и птичка как гичка, И песня как пена, и наперерез, Лазурь забирая, нырком, душегубкой И мимо... И долго безмолвствует лес, Следя с облаков за пронесшейся шлюпкой.

О место свиданья малины с грозой, Где, в тучи рогами лишшйника тычясь, Горят, одуряя наш мозг молодой, Лиловые топи угасших язычеств!

4. В лесу

Луга мутило жаром лиловатым, В лесу клубился кафедральный мрак. Что оставалось в мире целовать им? Он весь был их, как воск на пальцах мяк.

Есть сон такой, не спишь, а только снится, Что жаждешь сна; что дремлет человек, Которому сквозь сон палят ресницы Два черных солнца, бьющих из под век.

Текли лучи. Текли жуки с отливом. Стекло стрекоз сновало по щекам. Был полон лес мерцаньем кропотливым, Как под щипцами у часовщика.

Казалось, он уснул под стук цифири, Меж тем как выше, в терпком янтаре, Испытаннейшие часы в эфире Переставляют, сверив по жаре.

Их переводят, сотрясают иглы И сеют тень, и мают, и сверлят Мачтовый мрак, который ввысь воздвигло, В истому дня, на синий циферблат.

Казалось, древность счастья облетает. Казалось, лес закатом снов объят. Счастливые часов не наблюдают, Но те, вдвоем, казалось, только спят.

5. Спасское

Незабвенный сентябрь осыпается в спасском. Не сегодня ли с дачи съезжать вам пора? За плетнем перекликнулось эхо с подпаском И в лесу различило удар топора. Этой ночью за парком знобило трясину. Только солнце взошло, и опять наутек. Колокольчик не пьет костоломных росинок. На березах несмытый лиловый отек. Лес хандрит. И ему захотелось на отдых, Под снега, в непробудную спячку берлог. Да и то, меж стволов, в почерневших обводах Парк зияет в столбцах, как сплошной некролог. Березняк престал ли линять и пятнаться, Bодянистую сень потуплять и редеть? Этот ропщет еще, и опять вам пятнадцать И опять, о дитя, о, куда нам их деть? Их так много уже, что не все ж куролесить. Их что птиц по кустам, что грибов за межой. Ими свой кругозор уж случалось завесить, Их туманом случалось застлать и чужой. В ночь кончины от тифа сгорающий комик Слышит гул: гомерический хохот райка. Нынче в спасском с дороги бревенчатый домик Видит, галлюцинируя, та же тоска.

6. Да будет

Рассвет расколыхнет свечу, Зажжет и пустит в цель стрижа. Напоминанием влечу: Да будет так же жизнь свежа! Заря, как выстрел в темноту. Бабах! И тухнет на лету Пожар ружейного пыжа. Да будет так же жизнь свежа. Еще снаружи ветерок, Что ночью жался к нам, дрожа. Зарей шел дождь, и он продрог. Да будет так же жизнь свежа. Он поразительно смешон! Зачем совался в сторожа? Он видел, вход не разрешен. Да будет так же жизнь свежа. Повелевай, пока на взмах Платка пока ты госпожа, Пока покамест мы впотьмах, Покамест не угас пожар.

7. Зимнее утро

(пять стихотворений)

Воздух седенькими складками падает. Снег припоминает мельком, мельком: Спатки называлось, шепотом и патокою День позападал за колыбельку.

Выйдешь и мурашки разбегаются, и ежится Кожица, бывало, сумки, дети, Улица в бесшумные складки ложится Серой рыболовной сети.

Все бывало, складывают: сказку о лисице, Рыбу пошвырявшей с возу, Дерево, сарай и варежки, и спицы, Зимний изумленный воздух.

А аотом поздней, под чижиком, пред цветиками Не сложеньем, что ли, с воли Дуло и мело, не ей, не арифметикой ли Подирало столик в школе?

Зуб, бывало, ноет: мажут его, лечат его, В докторском глазу ж безумье Сумок и снежков, линованное, клетчатое, С сонными каракулями в сумме.

Та же нынче сказка, зимняя, мурлыкина, На бегу шурша метелью по газете, За барашек грив и тротуаров выкинулась Серой рыболовной сетью.

Ватная, примерзлая и байковая, фортковая Та же жуть берез безгнездых Гарусную ночь чем свет за чаем свертывает, Зимний изумленный воздух.

Как не в своем рассудке, Как дети ослушанья, Облизываясь, сутки Шутя мы осушали. Иной, не отрываясь От судорог страницы До утренних трамваев, Грозил заре допиться. Раскидывая хлопко Снежок, бывало, чижик Шумит: какою пробкой Такую рожу выжег? И день вставал, оплеснясь, В помойной жаркой яме, В кругах пожарных лестниц, Ушибленный дровами. Я не знаю, что тошней: Рушащийся лист с конюшни Или то, что все в кашне, Все в снегу и все в минувшем. Пентюх и головотяп, Там, меж листьев, меж домов там Машет галкою октябрь По каракулевым кофтам. Треск ветвей ни дать, ни взять Сушек с запахом рогожи. Не растряс бы вихрь связать, Упадут, стуча, похоже. Упадут в морозный прах, Ах, похоже, спозаранок Вихрь берется трясть впотьмах Тминной вязкою баранок. Ну, и надо ж было, тужась, Каркнуть и взлететь в хаос, Чтоб сложить октябрьский ужас Парой крыльев на киоск. И поднять содом со шпилей Над живой рекой голов, Где и ты, вуаль зашпилив, Шляпу шпилькой заколов, Где и ты, моя забота, Котик лайкой застегнув, Темной рысью в серых ботах Машешь муфтой в море муфт. Между прочим, все вы, чтицы, Лгать охотницы, а лгать У оконницы учиться, Bот и вся вам недолга. Тоже блещет, как баллада, Дивной влагой; тоже льет Слезы; тоже мечет взгляды Мимо, словом, тот же лед.

Тоже, вне правдоподобья, Ширит, рвет ее зрачок, Птичью церковь на сугробе, Отдаленный конский чок.

И чайковский на афише Патетично, как и вас, Может потрясти, и к крыше, В вихорь театральных касс.

8. Весна

(пять стихотворений)

Весна, я с улицы, где тополь удивлен, Где даль пугается, где дом упасть боится, Где воздух синь, как узелок с бельем У выписавшегося из больницы.

Где вечер пуст, как прерванный рассказ, Оставленный звездой без продолженья К недоуменью тысяч шумных глаз, Бездонных и лишенных выраженья.

Пара форточных петелек, Февраля отголоски. Пить, пока не заметили, Пить вискам и прическе!

Гул ворвался, как шомпол. О холодный, сначала бы! Бурный друг мой, о чем бы? Воздух воли и жалобы?

Что за смысл в этом пойле? Боже, кем это мелются, Языком ли, душой ли, Этот плеск, эти прелести?

Кто ты, март? Закипал же Даже лед, и обуглятся, Раскатясь, экипажи По свихнувшийся улице!

Научи, как ворочать Языком, чтоб растрогались, Как тобой, этой ночью Эти дрожки и щеголи. Воздух дождиком частым сечется. Поседев, шелудивеет лед. Ждешь: вот-вот горизонт и очнется И начнется. И гул пойдет. Как всегда, расстегнув на распашку Пальтецо и кашне на груди, Пред собой он погонит неспавших, Очумелых птиц впереди. Он зайдет и к тебе и, развинчен, Станет свечный натек колупать, И зевнет, и припомнит, что нынче Можно снять с гиацинтов колпак. И шальной, шевелюру ероша, В замешательстве смысл темня, Ошарашит тебя нехорошей, Глупой сказкой своей про меня. Закрой глаза. B наиглушайшюм органе На тридцать верст забывшихся пространств Стоят в парах и каплют храп и хорканье, Смех, лепет, плач, беспамятство и транс. Им, как и мне, невмочь с весною свыкнуться, Не в первый раз стараюсь, не привык. Сейчас по чащам мне и этим мыканцам Подносит чашу дыма паровик. Давно ль под сенью орденских капитулов, Служивших в полном облаченьи хвой, Мирянин-март украдкою пропитывал Тропинки парка терпкой синевой? Его грехи на мне под старость скажутся, Бродивших верб откупоривши штоф, Он уходил с утра под прутья саженцев, B пруды с угаром тонущих кустов. В вечерний час переставала двигаться Жемчужных луж и речек акварель, И у дверей показывались выходцы Из первых игр и первых букварей. Чирикали птицы и были искренни. Сияло солнце на лаке карет. С точильного камня не сыпались искры. А сыпались гасли, в лучах сгорев. В раскрытые окна на их рукоделье Садились, как голуби, облака. Они замечали: с воды похудели Заборы заметно, кресты слегка.

Чирикали птицы. Из школы на улицу, На тумбы ложилось, хлынув волной, Немолчное пенье и щелканье шпулек, Мелькали косички и цокал челнок.

Не сыпались искры, а сыпались гасли. Был день расточителен; над школой свежей Неслись облака, и точильщик был счастлив, Что столько на свете у женщин ножей.

9. Сон в летнюю ночь

(пять стихотворений)

Крупный разговор. Еще не запирали, Вдруг как: моментально вон отсюда! Сбитая прическа, туча препирательств, И сплошной поток шопеновских этюдов. Вряд ли, гений, ты распределяешь кету В белом доме против кооператива, Что хвосты луны стоят до края света Чередой ночных садов без перерыва.

Все утро с девяти до двух Из сада шел томящий дух Озона, змей и розмарина, И олеандры разморило.

Синеет белый мезонин. На мызе сон, кругом безлюдье. Седой малинник, а за ним Лиловый грунт его прелюдий.

Кому ужонок прошипел? Комупрощально машет розан? Опять депешею шопен К балладе страждущей отозван.

Когда ее не излечить, Все лето будет в дифтерите. Сейчас ли, черные ключи, Иль позже кровь нам отворить ей?

Прикосновение руки И полвселенной в изоляции, И там плантации пылятся И душно дышат табаки. Пианисту понятно шнырянье ветошниц С косыми крюками обвалов в плечах. Одно прозябанье корзины и крошни И крышки раскрытых роялей влачат. По стройкам таскавшись с толпою тряпичниц И клад этот где-то на свалках сыскав, Он вешает облако бури кирпичной, Как робу на вешалку на лето в шкаф. И тянется, как за походною флягой, Военную карту грозы расстелив, К роялю, обычно обильному влагой Огромного душного лета столиц. Когда, подоспевши совсем незаметно, Сгорая от жажды, гроза четырьмя Прыжками бросается к бочкам с цементом, Дрожащими лапами ливня гремя. Я вишу на пере у творца Крупной каплей лилового лоска. Под домами загадки канав. Шибко воздух ли соткой и коксом По вокзалам дышал и зажегся, Но едва лишь зарю доконав, Снова розова ночь, как она, И забор поражен парадоксом. И бормочет: прерви до утра Этих сохлых белил колебанье. Грунт убит и червив до нутра, Эхо чутко, как шар в кегельбане. Вешний ветер, шевьот и грязца, И гвоздильных застав отголоски, И на утренней терке торца От зари, как от хренной полоски, Проступают отчетливо слезки. Я креплюсь на пере у творца Терпкой каплей густого свинца. Пей и пиши, непрерывным патрулем Ламп керосиновых подкарауленный С улиц, гуляющих под руку в июле С кружкою пива, тобою пригубленной. Зеленоглазая жажда гигантов! Тополь столы осыпает пикулями, Шпанкой, шиповником тише, не гамьте! Шепчут и шепчут пивца загогулины.

Бурная кружка с трехгорным рембрандтом! Спертость предгрозья тебя не испортила. Ночью быть буре. Bиденья, обратно! Память, труби отступленье к портерной!

Век мой безумный, когда образумлю Темп потемнелый былого бездонного! Глуби мазурских озер не раздуют В сон погруженных горнистов самсонова.

После в москве мотоцикл тараторил, Громкий до звезд, как второе пришествие. Это был мор. Это был мораторий Страшных судов, не съезжавшихся к сессии.

10. Поэзия

Поэзия, я буду клясться Тобой, и кончу, прохрипев: Ты не осанка сладкогласца, Ты лето с местом в третьем классе, Ты пригород, а не припев.

Ты душная, как май, ямская, Шевардина ночной редут, Где тучи стоны испускают И врозь по роспуске идут.

И в рельсовом витье двояся, Предместье, а не перепев Ползут с вокзалов восвояси Не с песней, а оторопев.

Отростки ливня грязнут в гроздьях И долго, долго до зари Кропают с кровель свой акростих, Пуская в рифму пузыри.

Поэзия, когда под краном Пустой, как цинк ведра, трюизм, То и тогда струя сохранна, Тетрадь подставлена, струись!

11. Два письма

Любимая, безотлагательно, Не дав заре с пути рассеятся, Ответь чем свет с его подателем О ходе твоего процесса. И если это только мыслимо, Поторопи зарю, а лень ей, Воспользуйся при этом высланным Курьером умоисступленья. Дождь, верно, первым выйдет из лесу И выспросит, где тор, где топко. Другой ему в догонку вызвался, И это под его диктовку. Наверно, бурю безрассудств его Сдадут деревья в руки из рук, Моя ж рука давно отсутствует: Под ней жилой кирпичный призрак. Я не бывал на тех урочищах, Она ж ведет себя, как прадед, И знаменьем сложась пророчащим Тот дом по голой кровле гладит. На днях, в тот миг, как в ворох корпии Был дом под костромой искромсан, Удар того же грома копию Мне свел с каких-то незнакомцев. Он свел ее с их губ, с их лацканов, С их туловищ и туалетов, В их лицах было что-то адское, Их цвет был светло-фиолетов. Он свел ее с их губ и лацканов, С их блюдечек и физиономий, Но сделав их на миг мулатскими, Не сделал ни на миг знакомей. В ту ночь я жил в москве и в частности Не ждал известий от бесценной, Когда порыв зарниц негаснущих Прибил к стене мне эту сцену.

12. Осень

(пять стихотворений)

С тех дней стал над недрами парка сдвигаться Суровый, листву леденивший октябрь. Зарями ковался конец навигации, Спирало гортань, и ломило в локтях.

Не стало туманов. Забыли про пасмурность. Часами смеркалось. Сквозь все вечера Открылся, в жару, в лихорадке и насморке, Больной горизонт и дворы озирал.

И стынула кровь. Но, казалось, не стынут Пруды, и, казалось, с последних погод Не движутся дни, и, казалося, вынут Из мира прозрачный, как звук, небосвод.

И стало видать так далеко, так трудно Дышать, и так больно глядеть, и такой Покой разлился, и настолько безлюдный, Настолько беспамятно звонкий покой!

Потели стекла двери на балкон. Их заслонял заметно-зимний фикус. Сиял графин. С недопитым глотком Вставали вы, веселая навыказ,

Смеркалась даль, спокойная на вид, И дуло в щели, праведница ликом, И день сгорал, давно остановив Часы и кровь, в мучительно великом Просторе долго, без конца горев На остриях скворешниц и дерев, В осколках тонких ледяных пластинок, По пустырям и на ковре в гостиной.

Но им суждено было выцвесть, И на лете налет фиолетовый, И у туч, громогласных до этого, Фистула и надтреснутый присвист.

Облака над заплаканным флоксом, Обволакивав даль, перетрафили. Цветники, как холодные кафели. Город кашляет школой и коксом. Редко брызжет восток бирюзою. Парников изразцы, словно в заморозки, Застывают, и ясен, как мрамор, Воздух рощ и как зов, беспризорен. Я скажу до свиданья стихам, моя мания, Я назначил вам встречу со мною в романе. Как всегда, далеки от пародий, Мы окажемся рядом в природе. Bесна была просто тобой, И лето с грехом пополам. Но осень, но этот позор голубой Обоев, и войлок, и хлам! Разбитую клячу ведут на махан, И ноздри с коротким дыханьем Заслушались мокрой ромашки и мха, А то и конины в духане. B прозрачность заплаканных дней целиком Губами и глаз полыханьем Впиваешься, как в помутнелый флакон С невыдохшимися духами. Не спорить, а спать. Не оспаривать, А спать. Не распахивать наспех Окна, где в беспамятных заревах Июль, разгораясь, как яспис, Расплавливал стекла и спаривал Тех самых пунцовых стрекоз, Которые нынче на брачных Брусах мертвей и прозрачней Осыпавшихся папирос. Как в сумерки сонно и зябко Окошко! Сухой купорос. На донышке склянки козявка И гильзы задохшихся ос. Как с севера дует! Как щупло Нахохлилась стужа! О вихрь, Общупай все глуби и дупла, Найди мою песню в живых! Здесь прошелся загадки таинственный ноготь. А пока не разбудят, любимую трогать Так, как мне, не дано никому.

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал. Поцелуй был,как лето. Он медлил и медлил, Лишь потом разражалась гроза.

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья. Звезды долго горлом текут в пищевод, Соловьи же заводят глаза с содроганьем, Осушая по капле ночной небосвод.

С т и х и р а з н ы х л е т

1918 - 1931

С м е ш а н н ы е с т и х о т в о р е н и я

Другу

Иль я не знаю, что, в потемки тычясь, Вовек не вышла б к свету темнота, И я урод, и счастье сотен тысяч Не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь пятилеткой, Не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой И с тем, что всякой косности косней? Напрасно в дни великого совета, Где высшей страсти отданы места, Оставлена вакансия поэта: Она опасна, если не пуста.

Анне Ахматовой

Мне кажется, я подберу слова, Похожие на вашу первозданность. А ошибусь, мне это трын-трава, Я все равно с ошибкой не расстанусь. Я слышу мокрых кровель говорок, Торцовых плит заглохшие эклоги. Какой-то город, явный с первых строк, Растет и отдается в каждом слоге. Кругом весна, но загород нельзя. Еще строга заказчица скупая. Глаза шитьем за лампою слезя, Горит заря, спины не разгибая. Вдыхая дали ладожскую гладь, Спешит к воде, смиряя сил упадок. С таких гулянок ничего не взять. Каналы пахнут затхлостью укладок. По ним ныряет, как пустой орех, Горячий ветер и колышет веки Ветвей и звезд, и фонарей, и вех, И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер, По-разному бывает образ точен. Но самой страшной крепости раствор Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд. Он мне внушен не тем столбом из соли, Которым вы пять лет тому назад Испуг оглядки к рифме прикололи.

Но, исходив из ваших первых книг, Где крепли прозы пристальной крупицы, Он и во всех, как искры проводник, Событья былью заставляет биться.

Марине Цветаевой

Ты вправе, вывернув карман, Сказать: ищите, ройтесь, шарьте. Мне все равно, чем сыр туман. Любая быль как утро в марте.

Деревья в мягких армяках Стоят в грунту из гумигута, Хотя ветвям наверняка Невмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь, Струясь, как шерсть на мериносе. Роса бежит, тряся, как еж, Сухой копной у переносья.

Мне все равно, чей разговор Ловлю, плывущий ниоткуда. Любая быль как вешний двор, Когда он дымкою окутан.

Мне все равно, какой фасон Сужден при мне покрою платьев. Любую быль сметут как сон, Поэта в ней законопатив. Клубясь во много рукавов, Он двинется подобно дыму Из дыр эпохи роковой В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв Судеб, расплющенных в лепеху, И внуки скажут, как про торф: Горит такого-то эпоха.

Мейерхольдам

Желоба коридоров иссякли. Гул отхлынул и сплыл, и заглох. У окна, опоздавши к спектаклю, Вяжет вьюга из хлопьев чулок. Рытым ходом за сценой залягте, И, обуглясь у всех на виду, Как дурак, я зайду к вам в антракте, И смешаюсь и слов не найду. Я увижу деревья и крыши. Вихрем кинуться мушки во тьму. По замашкам зимы замухрышки Я игру в кошки-мышки пойму. Я скажу, что от этих ужимок Еле цел я остался внизу, Что пакет развязался и вымок, И что я вам другой привезу. Что от чувств на земле нет отбою, Что в руках моих плеск из фойе, Что из этих признаний любое Вам обоим, а лучшее ей. Я люблю ваш нескладный развалец, Жадной проседи взбитую прядь. Если даже вы в это выгрались, Ваша правда, так надо играть. Так играл пред землей молодою Одаренныщ один режиссер, Что носился как дух над водою И ребро сокрушенное тер. И, протискавшись в мир из-за дисков Наобум размещенных светил, За дрожащую руку артистку На дебют роковой выводил. Той же пьесою неповторимой, Точно запахом краски дыша, Вы всего себя стерли для грима. Имя этому гриму душа.

Пространство

Н. Н. Bильям-Вильмонту

К ногам прилипает наждак. Долбеж понемногу стихает. Над стежками капли дождя, Как птицы, в ветвях отдыхают.

Чернеют сережки берез. Лозняк отливает изнанкой. Ненастье, дымясь, как обоз, Задерживается по знаку,

И месит шоссейный кисель, Готовое снова по взмаху Рвануться, осев до осей Свинцовою всей колымагой.

Недолго приходится ждать. Движенье нахмуренной выси, И дождь, затяжной, как нужда, Вывешивает свой бисер.

Как к месту тогда по таким Подушкам колей непроезжих Пятнистые пятаки Лиловых, как лес, сыроежек!

И заступ скрежещет в песке, И не попадает зуб на зуб. И знаться не хочет ни с кем Железнодорожная насыпь.

Уж сорок без малого лет Она у меня на примете, И тянется рельсовый след В тоске о стекле и цементе.

Во вторник молебен и акт. Но только ль о том их тревога? Не ради того и не так По шпалам проводят дорогу.

Зачем же водой и огнем С откоса хлеща переезды, Упорное, ночью и днем Несется на север железо?

Там город, и где перечесть Московского съезда соблазны, Ненастий горящую шерсть, Заманчивость мглы непролазной? Там город, и ты посмотри, Как ночью горит он багрово. Он былью одной изнутри, Как плошкою, иллюминован. Он каменным чудом облег Рожденья стучащий подарок. В него, как в картонный кремлек, Случайности вставлен огарок. Он с гор разбросал фонари, Чтоб капать, и теплить, и плавить Историю, как стеорин Какой-то свечи без заглавья.

Бальзак

Париж в златых тельцах, в дельцах, B дождях, как мщенье, долгожданных. По улицам летит пыльца. Разгневанно цветут каштаны. Жара покрыла лошадей И щелканье бичей глазурью И, как горох на решете, Дрожит в оконной амбразуре. Беспечно мчатся тильбюри. Своя довлеет злоба дневи. До завтрашней ли им зари? Разгневанно цветут деревья. А их заложник и должник, Куда он скрылся? Ах, алхимик! Он, как над книгами, поник Над переулками глухими. Почти как тополь, лопоух, Он смотрит вниз, как в заповедник, И ткет парижу, как паук, Заупокойную обедню. Его бессонные зенки Устроены, как веретена. Он вьет, как нитку из пеньки, Историю сего притона. Чтоб выкупиться из ярма Ужасного заимодавца, Он должен сгинуть задарма И дать всей нитке размотаться. Зачем же было брать в кредит Париж с его толпой и биржей, И поле, и в тени ракит Непринужденность сельских пиршеств?

Он грезит волей, как лакей, Как пенсией старик бухгалтер, А весу в этом кулаке, Что в каменщиковой кувалде.

Когда, когда ж, утерши пот И сушь кофейную отвеяв, Он оградится от забот Шестой главою от Матфея?

Бабочка - буря

Бывалый гул былой мясницкой Вращаться стал в моем кругу,

И, как вы на него не цыцкай, Он пальцем вам и ни гугу.

Он снится мне за массой действий, В рядах до крыш горящих сумм, Он сыплет лестницы, как в детстве, И подымает страшный шум.

Напрасно в сковороды били, И огорчалась кочерга. Питается пальбой и пылью Окуклившийся ураган.

Как призрак порчи и починки, Объевший веточки мечтам, Асфальта алчного личинкой Смолу котлами пьет почтамт.

Но за разгромом и ремонтом, К испугу сомкнутых окон, Червяк спокойно и дремотно По закоулкам ткет кокон.

Тогда-то сбившись с перспективы, Мрачаться улиц выхода, И бритве ветра тучи гриву Подбрасывает духота.

Сейчас ты выпорхнешь, инфанта, И, сев на телеграфный столб, Расправишь водяные банты Над топотом промокших толп.

Отплытие

Слышен лепет соли каплющей. Гул колес едва показан. Тихо взявши гавань за плечи, Мы отходим за пакгаузы. Плеск и плеск, и плеск без отзыва. Разбегаясь со стенаньем, Вспыхивает бледно-розовая Моря ширь берестяная. Треск и хруст скелетов раковых, И шипит, горя, береста. Ширь растет, и море вздрагивает От ее прироста. Берега уходят ельничком, Он невзрачен и тщедушен. Море, сумрачно бездельничая, Смотрит сверху на идущих. С моря еще по морошку Ходит и ходит лесками, Грохнув и борт огороша, Ширящееся плесканье. Виден еще, еще виден Берег, еще не без пятен Путь, но уже необыден И, как беда, необъятен. Страшным полуоборотом, Сразу меняясь во взоре, Мачты въезжают в ворота Настежь открытого моря. Вот оно! И, в предвкушеньи Сладко бушующих новшеств, Камнем в пучину крушений Падает чайка, как ковшик.

* * *

Рослый стрелок, осторожный охотник, Призрак с ружьем на разливе души! Не добирай меня сотым до сотни, Чувству на корм по частям не кроши. Дай мне подняться над смертью позорной. С ночи одень меня в тальник и лед. Утром спугни с мочажины озерной. Целься, все кончено! Бей меня в лет. За высоту ж этой звонкой разлуки, О, пренебрегнутые мои, Благодарю и целую вас, руки Родины, робости, дружбы, семьи.

Петухи

Всю ночь вода трудилась без отдышки. Дождь до утра льняное масло жег. И валит пар из-под лиловой крышки, Земля дымится, словно щей горшок.

Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит, Кто мой испуг изобразит росе В тот час, как загорланит первый кочет, За ним другой, еще за этим все?

Перебирая годы поименно, Поочередно окликая тьму, Они пророчить станут перемену Дождю, земле, любви всему, всему.

Ландыши

С утра жара. Но отведи Кусты, и грузный полдень разом Всей массой хряснет позади, Обламываясь под алмазом.

Он рухнет в ребрах и лучах, В разгранке зайчиков дрожащих, Как наземь с потного плеча Опущенный стекольный ящик.

Укрывшись ночью навесной, Здесь белизна сурьмится углем. Непревзойденной новизной Весна здесь сказочна, как углич.

Жары нещадная резня Сюда не сунется с опушки. И вот ты входишь в березняк, Вы всматриваетесь друг в дружку.

Но ты уже предупрежден. Вас кто-то наблюдает снизу: Сырой овраг сухим дождем Росистых ландышей унизан. Он отделился и привстал, Кистями капелек повисши, На палец, на два от листа, На полтора от корневища. Шурша неслышно, как парча, Льнут лайкою его початки, Весь сумрак рощи сообща Их разбирает на перчатки.

Сирень

Положим, гудение улья, И сад утопает в стряпне, И спинки соломенных стульев, И черные зерна слепней. И вдруг объявляется отдых, И всюду бросают дела: Далекая молодость в сотах, Седая сирень расцвела! Уж где-то телеги и лето, И гром отмыкает кусты, И ливень въезжает в кассеты Отсроившейся красоты. И чуть наполняет повозка Раскатистым воздухом свод, Лиловое зданье из воска, До облака вставши, плывет. И тучи играют в горелки, И слышится старшего речь, Что надо сирени в тарелке Путем отстояться и стечь.

Любка

В. B. Гольцеву

Недавно этой просекой лесной Прошелся дождь, как землемер и метчик. Лист ландыша отяжелел блесной, Вода забилась в уши царских свечек. Взлелеяны холодным сосняком, Они росой оттягивают мочки, Не любят дня, растут особняком И даже запах льют поодиночке. Когда на дачах пьют вечерний чай, Туман вздувает паруса комарьи, И ночь, гитарой брякнув невзначай, Молочной мглой стоит в иван-да-марье,

Тогда ночной фиалкой пахнет все: Лета и лица. Мысли. Каждый случай, Который в прошлом может быть спасен И в будущем из рук судьбы получен.

Брюсову

Я поздравляю вас, как я отца Поздравил бы при той же обстановке. Жаль, что в большом театре под сердца Не станут стлать, как под ноги, циновки.

Жаль, что на свете принято скрести У входа в жизнь одни подошвы; жалко, Что прошлое смеется и грустит, А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд, Где вас, как вещь, со всех сторон покажут И золото судьбы посеребрят, И, может, серебрить в ответ обяжут. Что мне сказать? Что брюсова горька Широко разбежавшаяся участь? Что ум черствеет в царстве дурака? Что не безделка улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стиху Вы первый настежь в город дверь открыли? Что ветер смел с гражданства шелуху И мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмах Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной, И были домовым у нас в домах И дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру, Что, до смерти теперь устав от гили, Вы сами, было время, поутру Линейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом, Где лгут слова и красноречье храмлет? .. О! Bесь шекспир, быть может, только в том, Что запросто болтает с тенью гамлет. Так запросто же! Дни рожденья есть. Скажи мне, тень, что ты к нему желала б? Так легче жить. А то почти не снесть Пережитого слышащихся жалоб.

Памяти Рейснер

Лариса, вот когда посожалею, Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней. Я б разузнал, чем держится без клею Живая повесть на обрывках дней. Как я присматривался к матерьялам! Bалились зимы кучей, шли дожди, Запахивались вьюги одеялом С грудными городами на груди. Мелькали пешеходы в непогоду, Ползли возы за первый поворот, Года по горло погружались в воду, Потоки новых запружали брод. А в перегонном кубе все упрямей Варилась жизнь, и шла постройка гнезд. Работы оцепляли фонарями При свете слова, разума и звезд. Осмотришься, какой из нас не свалян Из хлопьев и из недомолвок мглы? Нас воспитала красота развалин, Лишь ты превыше всякой похвалы. Лишь ты, на славу сбитая боями, Bся сжатым залпом прелести рвалась. Не ведай жизнь, что значит обаянье, Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз. Ты точно бурей грации дымилась. Чуть побывав в ее живом огне, Посредственность впадала вмиг в немилость, Несовершенство навлекало гнев. Бреди же в глубь преданья, героиня. Нет, этот путь не утомит ступни. Ширяй, как высь, над мыслями моими: Им хорошо в твоей большой тени.

Приближенье грозы

Я. З. Черняку

Ты близко. Ты идешь пешком Из города, и тем же шагом Займешь обрыв, взмахнешь мешком И гром прокатишь по оврагам.

Как допетровское ядро, Он лугом пустится вприпрыжку И раскидает груду дров Слетевшей на сторону крышкой.

Тогда тоска, как оккупант, Оцепит даль. Пахнет окопом. Закплет. Ласточки вскипят. Всей купой в сумрак вступит тополь.

Слух пронесется по верхам, Что, сколько помнят, ты до шведа, И холод въедет в арьегард, Скача с передовых разведок.

Как вдруг, очистивши обрыв, Ты с поля повернешь, раздумав, И сгинешь, так и не открыв Разгадки шлемов и костюмов.

А завтра я, нырнув в росу, Ногой наткнусь на шар гранаты И повесть в комнату внесу, Как в оружейную палату.

Э п и ч е с к и е м о т и в ы

Жене

Город

Уже за версту, В капиллярах ненастья и вереска

Густ и солон тобою туман. Ты горишь, как лиман, Обжигая пространства, как пересыпь, Огневой солончак Растекающихся по стеклу Фонарей, каланча, Пронизавшая заревом мглу! Навстречу курьерскому, от города, как от моря, По воздуху мчатся огромные рощи. Это галки, кресты и сады, и подворья В перелетном клину пустырей. Все скорей и скорей вдоль вагонных дверей, И за поезд Во весь карьер. Это вещие ветки, Божась чердаками, Вылетают на тучу. Это черной божбою Бьется пригород тьмутараканью в падучей. Это люберцы или любань. Это гам Шпор и блюдец, и тамбурных дверец, и рам О чугунный перрон. Это сонный разброд Бутербродов с цикорной бурдой и ботфорт. Это смена бригад по утрам. Это спор Забытья с голосами колес и рессор. Это грохот утрат о возврат.Это звон Перецепок у цели о весь перегон. Ветер треплет ненастья наряд и вуаль. Даль скользит со словами: навряд и едва ль От расспросов кустов, полустанков и птах, И лопат, и крестьянок в лаптях на путях. Bоедино сбираются дни сентября. В эти дни они в сборе. Печальный обряд. Обирают убранство. Дарят, обрыдав. Это всех, обреченных земле, доброта. Это горсть повестей, скопидомкой-судьбой Занесенная в поздний прибой и отбой Подмосковных платформ. Это доски мостков Под клиновыэ листом. Это шелковый скоп Шелестящих красот и крылатых семян Для засева прудов. Bсюду рябь и туман. Всюду скарб на возах. Bсюду дождь. Bсюду скорбь. Это наш городской гороскоп. Уносятся шпалы, рыдая. Листвой оглушенною свист замутив, Скользит, задевая парами за ивы, Захлебывающийся локомотив. Считайте места. Пора. Пора. Окрестности взяты на буфера. Окно в слезах. Огни. Глаза. Народу! Народу! Сопят тормоза. Где-то с шумом падает вода. Как в платок боготворимый, где-то Дышат ночью тучи, провода, Дышат зданья, дышат гром и лето. Где-то с шумом падает вода. Где-то, где-то, раздувая ноздри, Скачут случай, тайна и беда, За собой погоню заподозрив.

Где-то ночь, весь ливень расструив, На двоих наскакивает в чайной. Где же третья? А из них троих Больше всех она гналась за тайной.

Громом дрожек, с аркады вокзала, На краю заповедных рощ, Ты развернут, роман небывалый, Сочиненный осенью, в дождь.

Фонарями, и сказ свой ширишь О страдалице бальэтажей, О любви и о жертве, сиречь, О рассроченном платеже.

Что сравнится с женскою силой? Как она безумно смела! Мир, как дом, сняла, заселила, Корабли за собой сожгла.

Я опасаюсь, небеса, Как их, ведут меня к тем самым Жилым и скользким корпусам, Где стены с тенью мопассана.

Где за болтами жив бальзак, Где стали предсказаньем шкапа, Годами в форточку вползав, Гнилой декабрь и жуткий запад.

Как неудавшийся пасьянс, Как выпад карты неминучей. Nonny soit qui mal у реnsе: (*) Нас только ангел мог измучить.

В углах улыбки, на щеке, На прядях алая прохлада. Пушатся уши и жакет. Перчатки пара шоколадок.

В коленях шелест тупиков, Тех тупиков, где от проходок, От ветра, метел и пинков Боярышник вкушает отдых.

Где горизонт, как рубикон, Где сквозь агонию громленой Рябины, в дождь бегут бегом Свистки и тучи, и вагоны.

-------------------------------------------(*) да будет стыдно тому, кто плохо об этом

подумает (старофранц.).

Двадцать строф с предисловием

(Зачаток романа "Спекторский")

Графленая в линейку десть! Вглядись в ту сторону, откуда Нахлынуло все то, что есть, Что я когда-нибудь забуду. Отрапортуй на том смотру. Ударь хлопьшкою округи. Будь точно роща на юру, Ревущая под ртищем вьюги. Как разом выросшая рысь, Bсмотрись во все, что спит в тумане, А если рысь слаба вниманьем, То пристальней еще всмотрись. Одна оглядчивость пространства Хотела от меня поэм. Одна она ко мне пристрастна, Я только ей не надоем. Когда, снуя на задних лапах, Храпел и шерсть ерошил снег, Я вместе с далью падал на пол И с нею ввязывался в грех. По барабанной перепонке Несущихся, как ты, стихов Суди, имею ль я ребенка, Равнина, от твоих пахов? Я жил в те дни, когда на плоской Земле прощали старикам, Заря мирволила подросткам И вечер к славе подстрекал. Когда, нацелившись на взрослых, Сквозь дым крупы, как сквозь вуаль, Уже рябили ружья в козлах И пухла крупповская сталь. По круглым корешкам старинных книг Порхают в искрах дымовые трубы. Нежданно ветер ставит воротник, И улица запахивает шубу. Представьте дом, где пятен лишена И только шагом схожая с гепардом, В одной из крайних комнат тишина, Облапив шар, ложится под бильярдом. А рядом, в шапке крапчатой, декабрь Висит в ветвях на зависть акробату И с дерева дивится, как дикарь, Нарядам и дурачествам арбата. В часы, когда у доктора прием, Салон безмолвен, как салоп на вате. Мы колокольни в окнах застаем В заботе об отнявшемся набате. Какое-то ручное вещество Вертит хвостом, волною хлора зыблясь. Его в квартире держат для того, Чтоб пациенты дверью не ошиблись.

Профессор старше галок и дерев. Он пепельницу порет папиросой. Что в том ему, что этот гость здоров? Не суйся в дом без вызова и спросу. На нем манишка и сюртук до пят, Закашлявшись и, видимо, ослышась, Он отвечает явно невпопад: "Не нервничать и избегать излишеств". А после в вопль: "Я, право, утомлен! Вы про свое, а я сиди и слушай? А ежели вам имя легион? Попробуйте гимнастику и души".

И улица меняется в лице, И ветер машет вырванным рецептом, И пять бульваров мечутся в кольце, Зализывая рельсы за прицепом. И ночь горит, как старый банный сруб, Занявшийся от ерунды какой-то, Насилу побежденная к утру Из поданных бессонницей брандспойтов. Туман на щепки колет тротуар, Пожарные бредут за калачами, И стужа ставит чащам самовар Лучинами зари и каланчами. Вся в копоти, с чугунной гирей мги Синеет твердь и, вмиг воспламенившись, Хватает клубья искр, как сапоги, И втаскивает дым за голенища. . . . . . . . . . . . . . .

Уральские стихи

1. Станция

Будто всем, что видит глаз, До крапивы подзаборной, Перед тем за миг пилась Сладость радуги нагорной. Будто оттого синель Из буфета выгнать нечем, Что в слезах висел туннель И на поезде ушедшем. B час его прохода столь На песке перронном людно, Что глядеть с площадок боль, Как на блеск глазури блюдной. Ад кромешный! К одному Гибель солнц, стальных вдобавок, Смотрит с темячек в дыму Кружев, гребней и булавок. Плюют семечки, топча Мух, глотают чай, судача. B зале, льющем сообща С зноем неба свой в придачу. А меж тем наперекор Черным каплям пота в скопе, Этой станции средь гор Не к лицу названье "копи". Пусть нельзя сильнее сжать (Горы. Говор. Инородцы), Но и в жар она свежа, Будто только от колодца. Лишь слышалось, как сзади шли. До крапивы подзаборной, Перед тем за миг пилась Сладость радуги нагорной. Что ж вдыхает красоту B мленье этих скул и личек? Мысль, что кажутся хребту Горкой крашеных яичек. Это шеломит до слез, Обдает холодной смутой, Веет, ударяет в нос, Снится, чудится кому-то. Кто крестил леса и дал Им удушливое имя? Кто весь край предугадал, Встарь пугавши финна ими?

Уголь эху завещал: Быть уралом диким соснам. Уголь дал и уголь взял. Уголь, уголь был их крестным.

Целиком пошли в отца Реки и клыки ущелий, Черной бурею лица, Клиньями столетних елей.

2. Рудник

Косую тень зари роднит С косою тенью спин продольный Великокняжеский рудник И лес теней у входа в штольню.

Закат особенно свиреп, Когда, с задов облив китайцев, Он обдает тенями склеп, Куда они упасть боятся.

Когда, цепляясь за края Камнями выложенной арки, Они волнуются, снуя, Как знаки заклинанья, жарки.

На волосок от смерти всяк Идущий дальше. Эти группы Последний отделяет шаг От царства угля царства трупа.

Прощаясь, смотрит рудокоп На солнце, как огнепоклонник. В ближайший миг на этот скоп Пахнет руда, дохнет покойник.

И ночь обступит. Этот лед Ее тоски неописуем! Так страшен, может быть, отлет Души с последним поцелуем.

Как на разведке, чуден звук Любой. Ночами звуки редки. И дико вскрикивает крюк На промелькнувшей вагонетке. Огарки, а светлей костров Bблизи, а чудится, верст за пять. Росою черных катостроф На волоса со сводов капит. Слепая, вещая рука Bпотьмах выщупывает стенку, Здорово дышат ли штрека, И нет ли хриплого оттенка. Ведь так легко пропасть, застряв, Пар так и валит изо рта. Прольется, грянувши, затрав По недрам гулко, похоронно. А знаете ль, каков на цвет, Как выйдешь, день с порога копи? Слепит, землистый, слова нет, Расплавленные капли, хлопья. В глазах бурлят луга, как медь B отеках белого каленья. И шутка ль! Надобно уметь Не разрыдаться в исступленьи. Как будто ты воскрес, как те Из допотопных зверских капищ, И руки поднял, и с ногтей Текучим сердцем наземь капишь.

Матрос в Москве

Я увидал его, лишь только С прудов зиме Мигнул каток шестом флагштока И сник во тьме. Был чист каток, и шест был шаток, И у перил, У растаращенных рогаток, Он закурил. Был юн матрос, а ветер юрок: Напал и сгреб, И вырвал, и задул окурок, И ткнул в сугроб. Как ночь, сукно на нем сидело, Как вольный дух Шатавшихся, как он, без дела Ноябрьских мух. Как право дуть из всех отверстий, Сквозь все колоть, Как ночь, сидел костюм из шерсти Мешком, не вплоть.

И эта шерсть, и шаг неверный, И брюк покрой Трактиром пахли на галерной, Песком, икрой.

Москва казалась сортом щебня, Который шел В размол, на слом, в пучину гребней, На новый мол.

Был ветер пьян, и обдал дрожью: С вина буян. Взглянул матрос (матрос был тоже, Как ветер, пьян).

Угольный дом напомнил чем-то Плавучий дом: За шапкой, вея, дыбил ленты Морской фантом.

За ним шаталось, якорь с цепью Ища в дыре, Соленое великолепье Бортов и рей.

Огромный бриг, громадой торса Задрав бока, Всползая и сползая, терся Об облака.

Москва в огнях играла, мерзла, Роился шум, А бриг вздыхал, и штевень ерзал, И ахал трюм.

Матрос взлетал и ник, колышим, Смешав в одно Морскую низость с самым высшим, С звездами дно.

Как зверски рявкать надо клетке Такой грудной! Но недоразуменья редки У них с волной.

Со стеньг, с гирлянды поднебесий, Почти с планет Горланит пене, перевесясь: "сегодня нет!" В разгоне свищущих трансмиссий, Едва упав За мыс, кипит опять на мысе Седой рукав. На этом воющем заводе Сирен, валов, Огней и поршней полноводья Не тратят слов. Но в адском лязге передачи Тоски морской Стоят, в карманы руки пряча, Как в мастерской. Чтоб фразе рук не оторвало И первых слов Ремнями хлещущего шквала Не унесло.

9-е января (первоначальный вариант)

Какая дальность расстоянья! В одной из городских квартир B столовой речь о ляоляне, А в детской тушь и транспортир. Январь, и это год цусимы, И, верно, я латынь зубрю, И время в хлопьях мчится мимо По старому календарю. Густеют хлопья, тают слухи, Густеют слухи, тает снег. Bыходят книжки в новом духе, А в старом возбуждают смех. И вот, уроков не доделав, Я сплю, и где-то в тот же час Толпой стоят в дверях отделов, И время старит, мимо мчась. И так велик наплыв рабочих, Что в зал впускают в два ряда. Их предостерегают с бочек. Нет, им не причинят вреда. Толпящиеся ждут гапона. Весь день он нынче сам не свой: Их челобитная законна, Он им клянется головой. Неужто ж он их тащит в омут? В ту ночь, как голос их забот, Он слышан из соседних комнат До отдаленнейших слобод.

Крепчает ветер, крепнет стужа, Когда, лизнув пистон патрона, Дух вырывается наружу В столетье, в ночь, за ворота.

Когда рассвет столичный хаос Окинул взглядом торжества, Уже, мотая что-то на ус, Похаживали пристава.

Невыспавшееся событье, Как провод, в воздухе вися, Обледенелой красной нитью Опутывало всех и вся.

Оно рвалось от ружей в козлах, Отвойск и воинских затей В объятья любящих и взрослых И пестовало их детей.

Еще пороли дичь проспекты, И только-только рассвело, Как уж оно в живую секту Толпу с окраиной слило.

И лес темней у входа в штольню. Когда предместье лесом труб Сошлось, звеня, как сухожилье, За головами этих групп.

Был день для них благоприятен, И снег кругом горел и мерз Артериями сонных пятен И солнечным сплетеньем верст.

Когда же тронулись с заставы, Достигши тысяч десяти, Скрещенья улиц, как суставы, Зашевелились по пути.

Их пенье оставляло пену В ложбине каждого двора, Сдвигало вывески и стены, Перемещало номера.

И гимн гремел всего хвалебней, И пели даже старики, Когда передовому гребню Открылась ширь другой реки.

Когда: "Да что там?" рявкнул голос, И что-то отрубил другой, И звук упал в пустую полость, И выси выгнулись дугой. Когда в тиши речной таможни, В морозной тишине земли Сухой, опешившей, порожней Будто всем, что видит глаз, Ро-та! Bзвилось мечом дамокла, И стекла уши обрели: Рвануло, отдало и смолкло, И миг спустя упало: пли! И вновь на набережной стекла, Глотая воздух, напряглись. Рвануло, отдало и смолкло, И вновь насторожилась близь. Толпу порол ружейный ужас, Как свежевыбеленный холст. И выводок кровавых лужиц У ног, не обнаружась, полз. Рвало и множилось и молкло, И камни их и впрямь рвало Горячими комками свеклы Хлестало холодом стекло. И в третий раз притихли выси, И в этот раз над спячкой барж Взвилось мечом дамокла: рысью! И лишь спустя мгновенье: марш!

К октябрьской годовщине

1

Редчал разговор оживленный. Шинель становилась в черед. Растягивались в эшелоны Телятники маршевых рот. Десятого чувства верхушкой Подхватывали ковыли, Что этот будильник с кукушкой Лет на сто вперед завели. Бессрочно и тысячеверстно Шли дни под бризантным дождем. Их вырвавшееся упорство Не ставило нас ни во что. Всегда-то их шумную груду Несло неизвестно куда. Теперь неизвестно откуда Их двигало на города.

И были престранные ночи И род вечеров в сентябре, Что требовали полномочий Обширней еще, чем допрежь.

В их августовское убранство Вошли уже корпия, креп, Досрочный призыв новобранцев, Неубранный беженцев хлеб.

Могло ли им вообразиться, Что под боком, невдалеке, Окликнутые с позиций Жилища стоят в столбняке?

Но, правда, ни в слухах нависших, Ни в стойке их сторожевой, Ни в низко надвинутых крышах Не чувствовалось ничего.

2

Под спудом пыльных садов, На дне летнего дня Нева, и нефти пятном Расплывшаяся солдатня.

Вечерние выпуска Газет рвут нарасхват. Асфальты. Названья судов. Аптеки. Торцы. Якоря.

Заря, и под ней, в западне Инженерного замка, подобный Равномерно-несметной, как лес, топотне Удаляющейся кавалерии, плеск Литейного, лентой рулетки Раскатывающего на роликах плит Во все запустенье проспекта Штиблетную бурю толпы.

Остатки чугунных оград Местами целеют под кипой Событий и прахом попыток Уйти из киргизской степи.

Но тучи черней, аппарат Ревет в типографском безумьи, И тонут копыта и скрипы кибиток В сыпучем самуме бумажной стопы. Семь месяцев мусор и плесень, как шерсть, На лестницах министерств. Одинокий как перст, Таков петроград, Еще с государственной думы Ночами и днями кочующий в чумах И утром по юртам бесчувственный к шуму Гольтепы. Он все еще не искупил Провинностей скиптера и ошибок Противного стереотипа, И сослан на взморье, топить, как сизиф, Утопии по затонам, И, чуть погрузив, подымать эти тонны Картона и несть на себе в неметенный Семь месяцев сряду пыльный тупик. И осень подходит с обычной рутиной Крутящихся листьев и мокрых куртин.

3

Густая слякоть клейковиной Полощет улиц колею: К виновному прилип невинный, И день, и дождь, и даль в клею. Ненасте настилает скаты, Гремит железом пласт о пласт, Свергает власти, рвет плакаты, Наталкивает класс на класс. Костры. Пикеты. Мгла. Поэты Уже печатают тюки Стихов потомкам на пакеты И нам на кету и пайки. Тогда, как вечная случайность, Подкрадывается зима Под окна прачечных и чайных И прячет хлеб по закромам. Коротким днем, как коркой сыра, Играют крысы на софе И, протащив по всей квартире, Укатывают за буфет. На смену спорам оборонцев Как север, ровный совнарком, Безбрежный снег, и ночь, и солнце, С утра глядящее сморчком. Пониклый день, серье и быдло, Обидных выдач жалкий цикл, По виду жизнь для мотоциклов И обданных повидлой игл.

Для галок и красногвардейцев, Под черной кожей мокрый хром. Какой еще заре зардеться При взгляде на такой разгром?

На самом деле ж это небо Намыкавшейся всласть зимы, По всем окопам и совдепам За хлеб восставшей и за мир.

На самом деле это где-то Задетый ветром с моря рой Горящих глаз петросовета, Вперенных в небывалый строй.

Да, это то, за что боролись. У них в руках метеорит. И будь он даже пуст, как полюс, Спасибо им, что он открыт.

Однажды мы гостили в сфере Преданий. Нас перевели На четверть круга против зверя. Мы первая любовь земли.

Белые стихи

И в этот миг прошли в мозгу все мысли

единственные, нужные. Прошли

и умерли...

Александр Блок

Он встал. B столовой било час. Он знал, Теперь конец всему. Он встал и вышел. Шли облака. Меж строк и как-то вскользь Стучала трость по плитам тротуара, И где-то громыхали дрожки. Год Назад бальзак был понят сединой. Шли облака. Стучала трость. Лило.

Он мог сказать: "Я знаю, старый друг, Как ты дошел до этого. Я знаю, Каким ключом ты отпер эту дверь, Как ту взломал, как глядывал сквозь эту И подсмотрел все то, что увидал". Из-под ладоней мокрых облаков, Из-под теней, из-под сырых фасадов, Мотаясь, вырывалась в фонарях Захватанная мартом мостовая. "И даже с чьим ты адресом в руках Стирал ступени лестниц, мне известно". И ветер гнал ботву по рельсам рынка. "Сто ганских с кашлем зябло по утрам И, волосы расчесывая, драло Гребенкою. Сто ганских в зеркалах Бросало в дрожь. Сто ганских пило кофе. А надо было богу доказать, Что ганская одна, как он задумал..." На том конце, где громыхали дрожки, Запел петух. "Что Ганская одна, Как говорила подпись Ганской в письмах, Как сон, как смерть". Светало. B том конце, Где громыхали дрожки, пробуждались. Как поздно отпираются кафе, И как свежа печать сырой газеты! Ничто не мелко, жирен всякий шрифт, Как жир галош и шин, облитых солнцем. Как празден дух проведшего без сна Такую ночь! Как голубо пылает Фитиль в мозгу! Как ласков огонек! Как непоследовательно насмешлив! Он вспомнил всех. Напротив у молочной, Рыжел навоз. Чирикал воробей. Он стал искать той ветки, на которой На части разрывался, вне себя От счастья, этот щебет. Bпрочем, вскоре Он заключил, что ветка над окном, Ввиду того ли, что в его виду Перед окошком не было деревьев, Иль от чего еще. Он вспомнил всех. О том, что справа сад, он догадался По тени вяза, легшей на панель. Она блистала, как и подстаканник. Вдруг с непоследовательностью в мыслях, Приличною не спавшему, ему Подумалось на миг такое что-то, Что трудно передать. B горящий мозг Вошли слова: любовь, несчастье, счастье, Судьба, событье, похожденье, рок, Случайность, фарс и фальшь. Bошли и вышли. По выходе никто б их не узнал, Как девушек, остриженных машинкой И пощаженных тифом. Он решил, Что этих слов никто не понимает, Что это не названия картин, Не сцены, но разряды матерьялов. Что в них есть шум и вес сыпучих тел, И сумрак всех букетов москательной. Что мумией изображают кровь, Но можно иней начертить сангиной, И что в душе, в далекой глубине, Сидит такой завзятый рисовальщик И иногда рисует LUNе Dе мIеL * Куском беды, крошащейся меж пальцев, Куском здоровья бешеный кошмар, Обломком бреда светлое блаженство. В пригретом солнцем синем картузе, Обдернувшись, он стал спиной к окошку. Он продавал жестяных саламандр. Он торговал осколками лазури, И ящерицы бегали, блеща, По яркому песку вдоль водостоков, И щебетали птицы. Шел народ, И дети разевали рты на диво. Кормилица царицей проплыла. За март, в апрель просилось ожерелье, И жемчуг, и глаза, кровь с молоком Лица и рук, и бус, и сарафана.

Еще по кровлям ездил снег. Еще Весна смеялась, вспенив снегу с солнцем. Десяток парниковых огурцов Был слишком слаб, чтоб в марте дать понятье О зелени. Но март их понимал И всем трубил про молодость и свежесть.

Из всех картин, что память сберегла, Припомнилась одна: ночное поле. Казалось, в звезды, словно за чулок, Мякина забивается и колет. Глаза, казалось, млечный путь пылит. Казалось, ночь встает без сил с омета И сор со звезд сметает. Степь неслась Рекой безбрежной к морю, и со степью Неслись стога и со стогами ночь.

На станции дежурил крупный храп, Как пласт, лежавший на листе железа. На станции ревели мухи. Дождь Звенел об зымзу, словно о подойник. Из четырех громадных летних дней Сложило сердце эту память правде. По рельсам плыли, прорезая мглу, Столбы сигналов, ударяя в тучи, И резали глаза. Бессонный мозг Тянуло в степь, за шпалы и сторожки. На станции дежурил храп, и дождь Ленился и вздыхал в листве. Мой ангел, Ты будешь спать: мне обещала ночь! Мой друг, мой дождь, нам некуда спешить. У нас есть время. У меня в карманах Орехи. Есть за чем с тобой в степи Полночи скоротать. Ты видел? Понял? Ты понял? Да? Не правда ль, это то? * медовый месяц (франц.). Та бесконечность? То обетованье? И стоило расти, страдать и ждать. И не было ошибкою родиться? На станции дежурил крупный храп. Зачем же так печально опаданье Безумных знаний этих? Что за грусть Роняет поцелуи, словно август, Которого ничем не оторвать От лиственницы? Жаркими губами Пристал он к ней, она и он в слезах, Он совершенно мокр, мокры и иглы...

В ы с о к а я б о л е з н ь

1923 - 1928

Мелькает движущийся ребус, Идет осада, идут дни, Проходят месяцы и лета. В один прекрасный день пикеты, Сбиваясь с ног от беготни, Приносят весть: сдается крепость. Не верят, верят, жгут огни, Взрывают своды, ищут входа, Выходят, входят, идут дни, Проходят месяцы и годы. Проходят годы, все в тени. Рождается троянский эпос. Не верят, верят, жгут огни, Нетерпеливо ждут развода, Слабеют, слепнут, идут дни, И в крепости крошатся своды.

Мне стыдно и день ото дня стыдней, Что в век таких теней Высокая одна болезнь Еще зовется песнь. Уместно ль песнью звать содом, Усвоенный с трудом Землей, бросавшейся от книг На пики и на штык. Благими намереньями вымощен ад. Установился взгляд, Что если вымостить ими стихи, Простятся все грехи. Все это режет слух тишины, Вернувшейся с войны, А как натянут этот слух, Узнали в дни разрух.

В те дни на всех припала страсть К рассказам, и зима ночами Не уставала вшами прясть, Как лошади прядут ушами. То шевелились тихой тьмы Засыпанные снегом уши, И сказками метались мы На мятных пряниках подушек.

Обивкой театральных лож Весной овладевала дрожь. Февраль нищал и стал неряшлив. Бывало, крякнет, кровь откашляв, И сплюнет, и пойдет тишком Шептать теплушкам на ушко Про то да се, про путь, про шпалы, Про оттепель, про что попало; Про то, как с фронта шли пешком. Уж ты и спишь, и смерти ждешь, Рассказчику ж и горя мало: B ковшах оттаявших калош Припутанную к правде ложь Глотает платяная вошь И прясть ушами не устала. Хотя зарей чертополох, Стараясь выгнать тень подлиньше, Растягивал с трудом таким же Ее часы, как только мог; Хотя, как встарь, проселок влек, Чтоб снова на суглинок вымчать И вынесть вдоль жердей и слег; Хотя осенний свод, как нынче, Был облачен, и лес далек, А вечер холоден и дымчат, Однако это был подлог, И сон застигнутой врасплох Земли похож был на родимчик, На смерть, на тишину кладбищ, На ту особенную тишь, Что спит, окутав округ целый, И, вздрагивая то и дело, Припомнить силится: "Что, бишь, Я только что сказать хотела?" Хотя, как прежде, потолок, Служа опорой новой клети, Тащил второй этаж на третий И пятый на шестой волок, Внушая сменой подоплек, Что все по-прежнему на свете, Однако это был подлог, И по водопроводной сети Взбирался кверху тот пустой, Сосущий клекот лихолетья, Тот, жженный на огне газеты, Смрад лавра и китайских сой, Что был нудней, чем рифмы эти, И, стоя в воздухе верстой, Как бы бурчал: "Что, бишь, постой, Имел я нынче съесть в предмете?" И полз голодною глистой С второго этажа на третий, И крался с пятого в шестой. Он славил твердость и застой И мягкость объявлял в запрете. Что было делать? Звук исчез За гулом выросших небес. Их шум, попавши на вокзал, За водокачкой исчезал, Потом их относило за лес, Где сыпью насыпи казались, Где между сосен, как насос, Качался и качал занос, Где рельсы слепли и чесались, Едва с пургой соприкасались.

А сзади, в зареве легенд, Дурак, герой, интеллигент В огне декретов и реклам Горел во славу темной силы, Что потихоньку по углам Его с усмешкой поносила За подвиг, если не за то, Что дважды два не сразу сто. А сзади, в зареве легенд, Идеалист-интеллигент Печатал и писал плакаты Про радость своего заката.

В сермягу завернувшись, смерд Смотрел назад, где север мерк И снег соперничал в усердьи С сумерничающею смертью. Там, как орган, во льдах зеркал Вокзал загадкою сверкал, Глаз не смыкал и горе мыкал И спорил дикой красотой С консерваторской пустотой Порой ремонтов и каникул. Невыносимо тихий тиф, Колени наши охватив, Мечтал и слушал с содроганьем Недвижно лившийся мотив Сыпучего самосверганья. Он знал все выемки в органе И пылью скучивался в швах Органных меховых рубах. Его взыскательные уши Еще упрашивали мглу, И лед, и лужи на полу Безмолвствовать как можно суше.

Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю среду, С которой я имел в виду Сойти со сцены, и сойду. Здесь места нет стыду. Я не рожден, чтоб три раза Смотреть по-разному в глаза. Еще двусмысленней, чем песнь, Тупое слово "враг" . Гощу. Гостит во всех мирах Высокая болезнь. Всю жизнь я быть хотел как все, Но век в своей красе Сильнее моего нытья И хочет быть, как я. Мы были музыкою чашек Ушедших кушать чай во тьму Глухих лесов, косых замашек И тайн, не льстящих никому. Трещал мороз, и ведра висли. Кружились галки, и ворот Стыдился застуженный год. Мы были музыкою мысли, Наружно сохранявшей ход, Но в стужу превращавшей в лед Заслякоченный черный ход. Но я видал девятый съезд Советов. B сумерки сырые Пред тем обегав двадцать мест, Я проклял жизнь и мостовые, Однако сутки на вторые, И помню, в самый день торжеств, Пошел взволнованный донельзя К театру с пропуском в оркестр. Я трезво шел по трезвым рельсам, Глядел кругом, и все окрест Смотрело полным погорельцем, Отказываясь наотрез Когда-нибудь подняться с рельс. С стенных газет вопрос карельский Глядел и вызывал вопрос В больших глазах больных берез. На телеграфные устои Садился снег тесьмой густою, И зимний день в канве ветвей Кончался, по обыкновенью, Не сам собою, но в ответ На поученье. B то мгновенье Моралью в сказочной канве Казалась сказка про конвент. Про то, что гения горячка Цемента крепче и белей. (кто не ходил за этой тачкой, Тот испытай и поболей.) Про то, как вдруг в окнце недели На слепнущих глазах творца Родятся стены цитадели Иль крошечная крепостца. Чреду веков питает новость, Но золотой ее пирог, Пока преданье варит соус, Встает нам горла поперек. Теперь из некоторой дали Не видишь пошлых мелочей. Забылся трафарет речей, И время сгладило детали, А мелочи преобладали.

Уже мне не прописан фарс В лекарство ото всех мытарств. Уж я не помню основанья Для гладкого голосованья. Уже я позабыл о дне, Когда на океанском дне В зияющей японской бреши Сумела различить депеша (какой ученый водолаз) Класс спрутов и рабочий класс. А огнедышащие горы, Казалось, вне ее разбора. Но было много дел тупей Классификации помпей. Я долго помнил назубок Кощунственную телеграмму: Мы посылали жертвам драмы В смягченье треска фудзиямы Агитпрофсожеский лубок.

Проснись, поэт, и суй свой пропуск. Здесь не в обычае зевать. Из лож по креслам скачут в пропасть Мста, ладога, шексна, ловать. Опять из актового зала В дверях, распахнутых на юг, Прошлось по лампам опахало Арктических петровых вьюг. Опять фрегат пошел на траверс. Опять, хлебнув большой волны, Дитя предательства и каверз Не узнает своей страны.

Все спало в ночь, как с громким порском Под царский поезд до зари По всей окраине поморской По льду рассыпались псари. Бряцанье шпор ходило горбясь, Преданье прятало свой рост За железнодорожный корпус, Под железнодорожный мост. Орлы двуглавые в вуали, Вагоны пульмана во мгле Часами во поле стояли, И мартом пахло на земле. Под порховом в брезентах мокрых Вздувавшихся верст за сто вод Со сна на весь балтийский округ Зевал пороховой завод. И уставал орел двуглавый, По псковской области кружа, От стягивавшейся облавы Неведомого мятежа. Ах, если бы им мог попасться Путь, что на карты не попал. Но быстро таяли запасы Отмеченных на картах шпал. Они сорта перебирали Исщипанного полотна. Везде ручьи вдоль рельс играли, И будущность была мутна. Сужался круг, редели сосны, Два солнца встретились в окне. Одно всходило из-за тосна, Другое заходило в дне. Чем мне закончить мой отрывок? Я помню, говорок его Пронзил мне искрами загривок, Как шорох молньи шаровой. Все встали с мест, глазами втуне Обшаривая крайний стол, Как вдруг он вырос на трибуне И вырос раньше, чем вошел. Он проскользнул неуследимо Сквозь строй препятствий и подмог, Как этот, в комнату без дыма Грозы влетающий комок. Тогда раздался гул оваций, Как облегченье, как разряд Ядра, не властного не рваться B кольце поддержек и преград. И он заговорил. Мы помним И памятники павшим чтим. Но я о мимолетном. Что в нем B тот миг связалось с ним одним? Он был как выпад на рапире. Гонясь за высказанным вслед, Он гнул свое, пиджак топыря И пяля передки штиблет. Слова могли быть о мазуте, Но корпуса его изгиб Дышал полетом голой сути, Прорвавшей глупый слой лузги. И эта голая картавость Отчитывалась вслух во всем, Что кровью былей начерталось: Он был их звуковым лицом. Столетий завистью завистлив, Ревнив их ревностью одной, Он управлял теченьем мыслей И только потому страной. Тогда его увидев въяве, Я думал, думал без конца Об авторстве его и праве Дерзать от первого лица. Из ряда многих поколений Выходит кто-нибудь вперед. Предвестьем льгот приходит гений И гнетом мстит за свой уход.

Д е в я т ь с о т п я т ы й г о д

июль 1925 - февраль 1926

* * *

В нашу прозу с ее безобразьем С октября забредает зима. Небеса опускаются наземь, Точно занавеса бахрома.

Еще спутан и свеж первопуток, Еще чуток и жуток, как весть, В неземной новизне этих суток, Революция, вся ты, как есть.

Жанна д'Арк из сибирских колодниц, Каторжанка в вождях, ты из тех, Что бросались в житейский колодец, Не успев соразмерить разбег.

Ты из сумерек, социалистка, Секла свет, как из груды огнив. Ты рыдала, лицом василиска Озарив нас и оледенив.

Отвлеченная грохотом стрельбищ, Оживающих там, вдалеке, Ты огни в отчужденьи колеблешь, Точно улицу вертишь в руке.

И в блуждании хлопьев кутежных Тот же гордый, уклончивый жест: Как собой недовольный художник, Отстраняешься ты от торжеств.

Как поэт, отпылав и отдумав, Ты рассеянья ищешь в ходьбе. Ты бежишь не одних толстосумов: Все ничтожное мерзко тебе.

Отцы

Это было при нас. Это с нами вошло в поговорку, И уйдет. И однако, За быстрою сменою лет, Стерся след, Словно год Стал нулем меж девятки с пятеркой, Стерся след, Были нет, От нее не осталось примет. Еще ночь под ружьем И заря не взялась за винтовку. И однако, Вглядимся: На деле гораздо светлей. Этот мрак под ружьем Погружен В полусон Забастовкой. Эта ночь Наше детство И молодость учителей. Ей предшествует вечер Крушений, Кружков и героев, Динамитчиков, Дагерротипов, Горенья души. Ездят тройки по трактам, Но, фабрик по трактам настроив, Подымаются саввы И зреют викулы в глуши. Барабанную дробь Заглушают сигналы чугунки. Гром позорных телег Громыхание первых платформ. Крепостная россия Выходит С короткой приструнки На пустырь И зовется Россиею после реформ. Это народовольцы, Перовская, Первое марта, Нигилисты в поддевках, Застенки, Студенты в пенсне. Повесть наших отцов, Точно повесть Из века стюартов, Отдаленней, чем пушкин, И видится Точно во сне.

Да и ближе нельзя: Двадцатипятилетье в подпольи. Клад в земле. На земле Обездушенный калейдоскоп. Что бы клад откопать, Мы глаза Напрягаем до боли. Покорясь его воле, Спускаемся сами в подкоп.

Тут бывал достоевский. Затворницы ж эти, Не чаяв, Что у них, Что ни обыск, То вывоз реликвий в музей, Шли на казнь И на то, Чтоб красу их подпольщик нечаев Скрыл в земле, Утаил От времен и врагов и друзей.

Это было вчера, И, родись мы лет на тридцать раньше, Подойди со двора, В керосиновой мгле фонарей, Средь мерцанья реторт Мы нашли бы, Что те лаборантши Наши матери Или Приятельницы матерей.

Моросит на дворе. Во дворце улеглась суматоха. Тухнут плошки. Теплынь. Город вымер и словно оглох. Облетевшим листом И кладбищенским чертополохом Дышит ночь. Ни души. Дремлет площадь, И сон ее плох. Но положенным слогом Писались и нынче доклады, И в неведеньи бед За невою пролетка гремит. А сентябрьская ночь Задыхается Тайною клада, И степану халтурину Спать не дает динамит. Эта ночь простоит В забытьи До времен порт-артура. Телеграфным столбам Будет дан в вожаки эшафот. Шепот жертв и депеш, Участясь, Усыпит агентуру, И тогда-то придет Та зима, Когда все оживет. Мы родимся на свет. Как-нибудь Предвечернее солнце Подзовет нас к окну. Мы одухотворим наугад Непривычный закат, И при зрелище труб Потрясемся, Как потрясся, Кто б мог Оглянуться лет на сто назад. Точно лаокоон Будет дым На трескучем морозе, Оголясь, Как атлет, Обнимать и валить облака. Ускользающий день Будет плыть На железных полозьях Телеграфных сетей, Открывающихся с чердака. А немного спустя, И светя, точно блудному сыну, Чтобы шеи себе Этот день не сломал на шоссе, Выйдут с лампами в ночь И с небес Будут бить ему в спину Фонари корпусов Сквозь туман, Полоса к полосе.

Детство

Мне четырнадцать лет. ВХУТЕМАС Еще школа ваянья. В том крыле, где рабфак, Наверху, Мастерская отца. В расстояньи версты, Где столетняя пыль на диане И холсты, Наша дверь. Пол из плит И на плитах грязца. Это дебри зимы. С декабря воцаряются лампы. Порт-артур уже сдан, Но идут в океан крейсера, Шлют войска, Ждут эскадр, И на старое зданье почтамта Смотрят сумерки, Краски, Палитры И профессора.

Сколько типов и лиц! Вот душевнобольной. Вот тупица. В этом теплится что-то. А вот совершенный щенок. В классах яблоку негде упасть И жара, как в теплице. Звон у флора и лавра Сливается С шарканьем ног.

Как-то раз, Когда шум за стеной, Как прибой, неослаблен, Омут комнат недвижен И улица газом жива, Раздается звонок, Голоса приближаются: Скрябин. О, куда мне бежать От шагов моего божества! Близость праздничных дней, Четвертные. Конец полугодья. Искрясь струнным нутром, Дни и ночи Открыт инструмент. Сочиняй хоть с утра, Дни идут. Рождество на исходе. Сколько отдано елкам! И хоть бы вот столько взамен. Петербургская ночь. Воздух пучится черною льдиной От иглистых шагов. Никому не чинится препон. Кто в пальто, кто в тулупе. Луна холодеет полтиной. Это в нарвском отделе. Толпа раздается: Гапон. B зале гул. Духота. Тысяч пять сосчитали деревья. Сеясь с улицы в сени, По лестнице лепится снег. Здесь родильный приют, И в некрашеном сводчатом чреве Бьется об стены комнат Комком неприкрашенным Век. Пресловутый рассвет. Облака в куманике и клюкве. Слышен скрип галерей, И клубится дыханье помой. Bыбегают, идут С галерей к воротам, Под хоругви, От ворот - на мороз, На простор, Подожженный зимой. Восемь громких валов И девятый, Как даль, величавый. Шапки смыты с голов. Спаси, господи, люди твоя. Слева - мост и канава, Направо - погост и застава, Сзади - лес, Впереди Передаточная колея.

На каменноостровском. Стеченье народа повсюду. Подземелья, панели. За шествием плещется хвост Разорвавших затвор Перекрестков И льющихся улиц. Демонстранты у парка. Выходят на троицкий мост.

Восемь залпов с невы И девятый, Усталый, как слава. Это (слева и справа Несутся уже на рысях.) Это (дали орут: Мы сочтемся еще за расправу.) Это рвутся Суставы Династии данных Присяг.

Тротуары в бегущих. Смеркается. Дню не подняться. Перекату пальбы Отвечают Пальбой с баррикад. Мне четырнадцать лет. Через месяц мне будет пятнадцать. Эти дни, как дневник. В них читаешь, Открыв наугад.

Мы играем в снежки. Мы их мнем из валящихся с неба Единиц И снежинок И толков, присущих поре. Этот оползень царств, Это пьяное паданье снега Гимназический двор На углу поварской В январе. Что ни день, то метель. Те, что в партии, Смотрят орлами. Это в старших. А мы: Безнаказанно греку дерзим, Ставим парты к стене, На уроках играем в парламент И витаем в мечтах В нелегальном районе грузин. Снег идет третий день. Он идет еще под вечер. За ночь Проясняется. Утром Громовый раскат из кремля: Попечитель училища... Насмерть... Сергей александрыч... Я грозу полюбил В эти первые дни февраля.

Мужики и фабричные

Еще в марте Буран Засыпает все краски на карте. Нахлобучив башлык, Отсыпается край, Как сурок. Снег лежит на ветвях, В проводах, B разветвлениях партий, На кокардах драгун И на шпалах железных дорог. Но не радует даль. Как раздолье собой ни любуйся,Верст на тысячу вширь, B небеса, Как сивушный отстой, Ударяет нужда Перегарами спертого буйства. Ошибает На стуже Стоградусною нищетой. И уж вот У господ Расшибают пожарные снасти, И громадами зарев Командует море бород, И уродует страсть, И орудуют конные части, И бушует: Вставай, Подымайся, Рабочий народ.

И бегут, и бегут, На санях, Через глушь перелесиц, В чем легли, В чем из спален Спасались, Спаленные в пух. И весь путь В сосняке Ворожит замороженный месяц. И торчит копылом И кривляется Красный петух.

Нагибаясь к саням, Дышат ели, Дымятся и ропщут. Вон огни. Там уезд. Вон исправника дружеский кров. Еще есть поезда. Еще толки одни о всеобщей: Забастовка лишь шастает По мостовым городов.

Лето. Май иль июнь. Паровозный везувий под лодзью. В воздух вогнаны гвозди. Отеки путей запеклись. В стороне от узла Замирает Грохочущий отзыв: Это сыплются стекла И струпья Расстрелянных гильз.

Началось, как всегда. Столкновенье с войсками В предместьи Послужило толчком. Были жертвы с обеих сторон. Но рабочих зажгло И исполнило жаждою мести Избиенье толпы, Повторенное в день похорон. И тогда-то Загрохали ставни, И город, Артачась, Оголенный, Без качеств, И каменный, как никогда, Стал собой без стыда. Так у статуй, Утративших зрячесть, Пробуждается статность. Он стал изваяньем труда. Днем закрылись конторы. С пяти прекратилось движенье. По безжизненной лодзи Бензином Растекся закат. Озлобленье рабочих Избрало разьезды мишенью. Обезлюдевший город Опутала сеть баррикад. B ночь стянули войска. Давши залп с мостовой, Из-за надолб, С баррикады скрывались И, сдав ее, жарили с крыш. С каждым кругом колес артиллерии Кто-нибудь падал Из прислуги, И с каждой Пристяжкою Падал престиж.

Морской мятеж

Приедается все, Лишь тебе не дано примелькаться. Дни проходят, И годы проходят И тысячи, тысячи лет. В белой рьяности волн, Прячась B белую пряность акаций, Может, ты-то их, Море, И сводишь, и сводишь на нет. Ты на куче сетей. Ты курлычешь, Как ключ, балагуря, И, как прядь за ушком, Чуть щекочет струя за кормой. Ты в гостях у детей. Но какою неслыханной бурей Отзываешься ты, Когда даль тебя кличет домой!

Допотопный простор Свирепеет от пены и сипнет. Расторопный прибой Сатанеет От прорвы работ. Все расходится врозь И по-своему воет и гибнет, И, свинея от тины, По сваям по-своему бьет.

Пресноту парусов Оттесняет назад Одинакость Помешавшихся красок, И близится ливня стена. И все ниже спускается небо И падает накось, И летит кувырком, И касается чайками дна.

Гальванической мглой Взбаламученных туч Неуклюже, Вперевалку, ползком, Пробираются в гавань суда. Синеногие молньи Лягушками прыгают в лужу. Голенастые снасти Швыряет Туда и сюда.

Все сбиралось всхрапнуть. И карабкались крабы, И к центру Тяжелевшего солнца Клонились головки репья. И мурлыкало море. В версте с половиной от тендра, Серый кряж броненосца Оранжевым крапом Рябя. Солнце село. И вдруг Электричеством вспыхнул "Потемкин". Со спардека на камбуз Нахлынуло полчище мух. Мясо было с душком... И на море упали потемки. Свет брюзжал до зари И забрезжившим утром потух. Глыбы Утренней зыби Скользнули, Как ртутные бритвы, По подножью громады, И, глядя на них с высоты, Стал дышать броненосец И ожил. Пропели молитву. Стали скатывать палубу. Вынесли в море щиты. За обедом к котлу не садились И кушали молча Хлеб да воду, Как вдруг раздалось: - Все на ют! По местам! На две вахты! И в кителе некто, Чернея от желчи, Гаркнул: - Смирно! С буксирного кнехта Грозя семистам. - Недовольство!!! Кто кушать - к котлу, Кто не хочет - на рею. Bыходи! Вахты замерли, ахнув. И вдруг, сообща, Устремились в смятеньи От кнехта Бегом к батарее. - Стой! Довольно! Вскричал Озверевший апостол борща. Часть бегущих отстала. Он стал поперек. - Снова шашни!!!Он скомандовал: - Боцман, Брезент! Караул, оцепить!Остальные, Забившись толпой в батарейную башню, Ждали в ужасе казни, Имевшей вот-вот наступить.

Шибко бились сердца. И одно, Не стерпевшее боли, Взвыло: - Братцы! Да что ж это! И, волоса шевеля: - Бей их, братцы, мерзавцев! За ружья! Да здравствует воля! Лязгом стали и ног Откатилось К ластам корабля.

И восстанье взвилось, Шелестя, До высот за бизанью, И раздулось, И там Кистенем Описало дугу. - Что нам взапуски бегать! Да стой же, мерзавец! Достану! Трах-тах-тах... Вынос кисти по цели И залп на бегу.

Трах-тах-тах... И запрыгали пули по палубам, С палуб, Трах-тах-тах... По воде, По пловцам. - Он еще на борту!!! Залпы в воду и в воздух. - Ага! Ты звереешь от жалоб!!! Залпы, залпы, И за ноги за борт И марш в порт-артур.

А в машинном возились, Не зная еще хорошенько, Как на шканцах дела, Когда, тенью проплыв по котлам, По машинной решетке Гигантом Прошел Матюшенко И, нагнувшись над адом, Вскричал: - Степа! Наша взяла! Машинист понялся. Обнялись. - Попытаем без нянек. Будь покоен! Под стражей. А прочим по пуле и вплавь. Я зачем к тебе, Степа, Каков у нас младший механик? - Есть один. - Ну и ладно. Ты мне его наверх отправь. День прошел. На заре, Облачась в дымовую завесу, Крикнул в рупор матросам матрос: - выбирай якоря! Голос в облаке смолк. Броненосец пошел на одессу, По суровому кряжу Оранжевым крапом Горя.

Студенты

Бауман! Траурным маршем Ряды колыхавшее имя! Шагом, Кланяясь флагам, Над полной голов мостовой Bолочились балконы, По мере того Как под ними Шло без шапок: "Bы жертвою пали B борьбе роковой". С высоты одного, Обеспамятев, Бросился сольный Женский альт. Подхватили. Когда же и он отрыдал, Смолкло все. Стало слышно, Как колет мороз колокольни. Вихри сахарной пыли, Свистя, Пронеслись по рядам. Хоры стихли вдали. Залохматилась тьма. Подворотни Скрыли хлопья. Одернув Передники на животе, К моховой от охотного Двинулась черная сотня, Соревнуя студенчеству В первенстве и правоте.

Где-то долг отдавался последний, И он уже воздан. Молкнет карканье в парке, И прах на ваганькове Нем. На погостной траве Начинают хозяйничать Звезды. Небо дремлет, Зарывшись В серебряный лес хризантем.

Тьма. Плутанье без плана, И вдруг, Как в пролете чулана, Угол улицы - в желтом ожоге. На площади свет! Вьюга лошадью пляшет буланой, И в шапке улана Пляшут книжные лавки, Манеж И университет.

Ходит, бьется безлюдье, Бросая бессонный околыш К кровле книжной торговли. Но только В тулью из огня Входят люди, она Оглашается залпами "Сволочь!" Замешательство. Крики: "Засада! Назад!" Беготня.

Ворота на запоре. Ломай! Подаются. Пролеты, Входы, вешалки, своды. "Позвольте. Сойдите с пути!" Ниши, лестницы, хоры, Шинели, пробирки, кислоты. "Тише, тише, Кладите. Без пульса. Готов отойти". Двери врозь. Вздох в упор Купороса и масляной краски. Кольты прочь, Польта на пол, К шкапам, засуча рукава. Эхом в ночь: "Третий курс! В реактивную, на перевязку!" "Снегом, снегом, коллега". - Ну, как? "Да куда. Чуть жива". А на площади группа. Завеянный тьмой ломоносов. Лужи теплого вара. Курящийся кровью мороз. Трупы в позах полета. Шуршащие складки заноса. Снято снегом, Проявлено Вечностью, разом, вразброс. Где-то сходка идет, И в молчанье палатных беспамятств Проникают Сквозь стекла дверей Отголоски ее. "Протестую. Долой". Двери вздрагивают, упрямясь, Млечность матовых стекол И марля на лбах. Забытье.

Москва в декабре

Снится городу: Bсе, Чем кишит, Исключая шпионства, Озаренная даль, Как на сыплющееся пшено, Из окрестностей пресни Летит На трехгорное солнце, И купается в просе, И просится На полотно. Солнце смотрит в бинокль И прислушивается К орудьям, Круглый день на закате И круглые дни на виду. Прудовая заря Достигает До пояса людям, И не выше грудей Баррикадные рампы во льду.

Беззаботные толпы Снуют, Как бульварные крали. Сутки, Круглые сутки Работают Поршни гульбы. Ходят гибели ради Глядеть пролетарского граля, Шутят жизнью, Смеются, Шатают и валят столбы.

Вот отдельные сцены. Аквариум. Митинг. О чем бы Ни кричали внутри, За сигарой сигару куря, В вестибюле дуреет Дружинник С фитильною бомбой. Трут во рту. Он сосет эту дрянь, Как запал фонаря.

И в чаду, за стеклом Видит он: Тротуар обезродел. И еще видит он: Расскакавшись На снежном кругу, Как с летящих ветвей, Со стремян И прямящихся седел, Спешась, градом, Как яблоки, Прыгают Куртки драгун. На десятой сигаре, Тряхнув театральною дверью, Побледневший курильщик Выходит На воздух, Во тьму. Хорошо б отдышаться! Бабах... И - как лошади прерий Табуном, Врассыпную И сразу легчает ему. Шашки. Бабьи платки. Бакенбарды и морды вогулок. Густо бредят костры. Ну и кашу мороз заварил! Гулко ухает в фидлерцев Пушкой Машков переулок. Полтораста борцов Против тьмы без числа и мерил. После этого Город Пустеет дней на десять кряду. Исчезает полиция. Снег неисслежен и цел. Кривизну мостовой Выпрямляет Прицел с баррикады. Bымирает ходок И редчает, как зубр, офицер. Bсюду груды вагонов, Завещанных конною тягой. Электрический ток Только с год Протянул провода. Но и этот, поныне Судящийся с далью сутяга, Для борьбы Всю как есть Отдает свою сеть без суда. Десять дней, как палят По миусским конюшням Бутырки. Здесь сжились с трескотней, И в четверг, Как смолкает пальба, Взоры всех Устремляются Кверху, Как к куполу цирка: Небо в слухах, В трапециях сети, В трамвайных столбах.

Их - что туч. Все черно. Говорят о конце обороны. Обыватель устал. Неминуемо будет праветь. "Мин и Риман", Гремят На заре Переметы перрона, И семеновский полк Переводят на брестскую ветвь.

Значит, крышка? Шабаш? Это после боев, караулов Ночью, стужей трескучей, С винчестерами, вшестером? .. Перед ними бежал И подошвы лизал Переулок. Рядом сад холодел, Шелестя ледяным серебром.

Но пора и сбираться. Смеркается. Крепнет осада. В обручах канонады Сараи, как кольца, горят. Как воронье гнездо, Под деревья горящего сада Сносит крышу со склада, Кружась, Бесноватый снаряд.

Понесло дураков! Это надо ведь выдумать: В баню! Переждать бы смекнули. Добро, коли баня цела. Сунься за дверь - содом. Небо гонится с визгом кабаньим За сдуревшей землей. Топот, ад, голошенье котла.

В свете зарева Наспех У прохорова на кухне Двое бороды бреют. Но делу бритьем не помочь. Точно мыло под кистью, Пожар Наплывает и пухнет. Как от искры, Пылает От имени минова ночь. Bсе забилось в подвалы. Крепиться нет сил. По заводам Темный ропот растет. Белый флаг набивают на жердь. Кто ж пойдет к кровопийце? Известно кому, - коноводам! Топот, взвизги кабаньи,На улице верная смерть. Ад дымит позади. Пуль не слышно. Лишь вьюги порханье Бороздит тишину. Даже жутко без зарев и пуль. Но дымится шоссе, И из вихря Казаки верхами. Стой! Расспросы и обыск, И вдаль улетает патруль. Было утро. Простор Открывался бежавшим героям. Пресня стлалась пластом, И, как смятый грозой березняк, Роем бабьих платков Мыла Выступы конного строя И сдавала Смирителям Браунинги на простынях.

Л е й т е н а н т Ш м и д т

(март 1926 - март 1927)

Часть первая

1

Поля и даль распластывались эллипсом. Шелка зонтов дышали жаждой грома. Палящий день бездонным небом целился В трибуны скакового ипподрома.

Народ потел, как хлебный квас на леднике, Привороженный таяньем дистанций. Крутясь в смерче копыт и наголенников, Как масло били лошади пространство.

А позади размерно бьющим веяньем Какого-то подземного начала Военный год взвивался за жокеями И лошадьми и спицами качалок.

О чем бы ни шептались, что бы не пили, Он рос кругом и полз по переходам, И вмешивался в разговор, и пепельной Щепоткою примешивался к водам.

Все кончилось. Настала ночь. По киеву Пронесся мрак, швыряя ставень в ставень. И хлынул дождь. И как во дни батыевы, Ушедший день стал странно стародавен.

2

"Я вам писать осмеливаюсь. Надо ли Напоминать? Я тот моряк на дерби. Вы мне тогда одну загадку задали. А впрочем, после, после. Bремя терпит.

Когда я увидал вас... Но до этого Я как-то жил и вдруг забыл об этом, И разом начал взглядом вас преследовать, И потерял в толпе за турникетом.

Когда прошел столбняк моей бестактности, Я спохватился, что не знаю, кто вы. Дальнейшее известно. Трудно стакнуться, Чтоб встретиться столь баснословно снова. Вы вдумались ли только в то, какое здесь Раздолье вере!- Оскорбиться взглядом, Пропасть в толпе, случиться ночью в поезде, Одернуть зонт и очутиться рядом!"

3

Над морем бурный рубчик Рубиновой зари. А утро так пустынно, Что в тишине, граничащей С утратой смысла, слышно, Как, что-то силясь вытащить, Гремит багром пучина И шарит солнце по дну, И щупает багром. И вот в клоаке водной Отыскан диск всевидящий. А севастополь спит еще, И утро так пустынно, Кругом такая тишь, Что на вопрос пучины, Откуда этот гром, B ответ пустые пристани: От плеска волн по диску, От пихт, от их неистовства, От стука сонных лиственниц О черепицу крыш. Известно ли, как влюбчиво Бездомное пространство? Какое море ревности К тому, кто одинок! Как, по извечной странности Родимый дух почувствовав, Летит в окошко пустошь, Как гость на огонек. Известно ль, как навязчива Доверчивость деревьев. Как, в жажде настоящего, Ночная тишина, Порвавшш с ветром с вечера, Порывом одиночества Влетает, как налетчица, К незнающему сна? За неименьем лучшего Он ей в герои прочится. Известно ли,как влюбчива Тоска земного дна? Заре, корягам якорным, Волнам и расстояньям Кого-то надо выделить, Спасти и отстоять. По счастью, утром ранним В одноэтажном флигеле Не спит за перепиской Таинственный моряк.

Всю ночь он пишет глупости, Вздремнет - и скок с дивана. Бежит в воде похлюпаться И снова на диван. Потоки света рушатся, Урчат ночные ванны, Найдет волна кликушества Он сызнова под кран.

"Давайте, посчитаемся. Едва сюда я прибыл, Я все со дня приезда Вношу для вас в реестр, И вам всю душу выболтал Без страха, как на таинстве, Но в этом мало лестного, И тут великий риск.

Опасность увеличится С теченьем дней дождливых. Моя словоохотливость Заметно возрастает. Боюсь, не отпугнет ли вас Тогда моя болтливость? Вы отмолчитесь, скрытчица, Я ж выболтаюсь вдрызг.

. . . . . . . . . . . .

Вы скажете - ребячество. Но близятся событья. А ну как в их разгаре Я скроюсь с ваших глаз? Едва ль они насытятся Одной живою тварью: Ваш образ тоже спрячется, Мне будет не до вас. Я оглушусь их грохотом И вряд ли уцелею. Я прокачусь их эхом, А эхо длится миг. И вот я с просьбой крохотной: Ввиду моей затеи Нам с вами надо б съехаться До них и ради них" .

4

Октябрь. Кольцо забостовок. О ветер! О ада исчадье! И моря, и грузов, и клади Летящие пряди. О буря брошюр и листовок! О слякоть! О темень! О зовы Сирен, и замки и засовы В начале шестого. От тюрем - к брошюрам и бурям. О ночи! О вольные речи! И залпам навстречу - увечья Отвесные свечи! О кладбище в день погребенья! И в лад лейтенантовой клятве Заплаканных взглядов и платьев Кивки и объятья! О лестницы в крепе! О пенье! И хором в ответ незнакомцу Стотысячной бронзой о бронзу: Клянитесь! Клянемся! О вихрь, обрывающий фразы, Как клены и вязы! О ветер, Щадящий из связей на свете Одни междометья! Ты носишь бушующей гладью: "Потомства и памяти ради Ни пяди обратно! Клянитесь!" "Клянемся. Ни пяди!"

5

Постойте! Куда вы? Читать? Не дотолчетесь! Bсе сперлось в беспорядке за фортами, и земля, Ничего не боясь, ни о чем не заботясь, Парит растрепой по ветру, как бог пошлет, крыля. Еще вчерашней ночью гуляющих заботил Ежевечерний очерк севастопольских валов, И воронье редутов из вереницы метел В полете превращалось в стаю песьих голов. Теперь на подъездах расклеен оттиск Сырого манифеста. Ничего не боясь, Ни о чем не заботясь, обкладывает подпись Подклейстеренным пластырем следы недавних язв. Даровать населению незыблемые основы Гражданской свободы. Установить, чтоб никакой... И, зыбким киселем заслякотив засовы, На подлинном собственной его величества рукой. Хотя еще октябрь, за дряблой дрожью ветел Уже набрякли сумерки хандрою ноября. Виной ли манифест, иль дождик разохотил,Саперы месят слякоть, и гуляют егеря. Дан в петергофе. Дата. Куда? Свои! Не бойтесь! В порту торговом давка. Солдаты, босяки. Ничего не боясь, ни о чем не заботясь, Висят замки в отеках картофельной муки.

6

Три градуса выше нуля. Продрогшая земля. Промозглое облако во сто голов Сечет крупой подошвы стволов, И лоском олова берясь На градоносном бризе, Трепещет листьев неприязнь К прикосновенью слизи.

И голая ненависть листьев и лоз Краснеет до корней волос. Не надо. Наземь. Руки врозь! Готово. Началось.

Айва, антоновка, кизил, И море черное вблизи: Ращенье гор, и переворот, И в уши и за уши, изо рта в рот.

Ушаты холода. Куски Гребнистой, ослепленно скотской В волненьи глотающей волны, как клецки, Сквозной, ристалищной тоски.

Агония осени. Антогонизм Пехоты и морских дивизий И агитаторша-девица С жаргоном из аптек и больниц.

И каторжность миссии: переорать (борьба,борьбы, борьбе, борьбою, Пролетарьят,пролетарьят) Иронию и соль прибоя, Родящую мятеж в ушах В семидесяти падежах. И радость жертвовать собою, И - случая слепой каприз.

Одышливость тысяч в бушлатах по-флотски, Толпою в волненьи глотающих клецки Немыслимых слов с окончаньем на изм, Нерусских на слух и неслыханных в жизни (а разве слова на казенном карнизе Казармы, а разве морские бои, А признанные отчизной слои Свои!!!) И упоенье героини, Летящей из времен над синей Толпою, - головою вниз, По переменной атмосфере Доверия и недоверья В иронию соленых брызг. О государства истукан, Свободы вечное преддверье! Из клеток крадутся века, По колизею бродят звери, И проповедника рука Бесстрашно крестит клеть сырую, Пантеру верой дрессируя, И вечно делается шаг От римских цирков к римской церкви, И мы живем по той же мерке, Мы, люди катакомб и шахт.

7

Вдруг кто-то закричал: пехота! Настал волненья апогей. Амуниционный шорох роты Командой грохнулся: к ноге! В ушах шатался шаг шоссейный И вздрагивал, и замирал. По строю с капитаном штейном Прохаживался адмирал. "Я б ждать не стал, чтоб чирей вызрел. Я б гнал и шпарил по пятам. Предлогов тьма. Случайный выстрел, И - дело в шляпе, капитан". "Parlez рlus bas,- заметил сухо *)

----------------------------*) говорите потише (франц.)

Другой. - Притом я не оглох, Подумайте, какого слуха Коснуться может диалог" . Шагах в восьми от адмирала, Щетинясь гранями штыков, Молодцевато замирала Шеренга рослых моряков. И вот, едва ушей отряда Достиг шутливый разговор, Как грянуло два длинных кряду Нежданных выстрела в упор. Все заслонилось передрягой. Изгладилось, как, поболев, "Ты прав!" - Bскричал матрос с "Варяга", Георгиевский кавалер. Как, дважды приложась с колена, Шварк об землю ружье, и вмиг Привстал, и, точно куртка тлела, Стал рвать душивший воротник. И слышал: одного смертельно, И знал - другого наповал, И рвал гайтан, и тискал тельник, И ребер сдерживал обвал.

А уж перекликались с плацем Дивизии. Уже копной Ползли и начинали стлаться Сигналы мачты позывной. И вдруг зашевелилось море. Взвились эскадры языки И дернулись в переговоре Береговые маяки.

"Ведь ты - не разобрав, без злобы? Ты стой на том и будешь цел" . - "Нет, вашество, белить не пробуй, Я вздраве наводил прицел" . "Тогда", - и вдруг застряло слово Кругом, что мог окинуть глаз: "Ты сам пропал и арестован", Восстанья присказка вилась.

8

"Вообрази, чем отвратительней Действительность, тем письма глаже. Я это проверил на "трех святителях", Где третий день содержусь под стражей.

Покамест мне бояться нечего, Да и - не робкого десятка. Прими нелепость происшедшего Без горького осадка.

И так как держать меня ровно не за что, То и покончим с этим делом. Вот как спастись от мыслей, лезущих Без отступа по суткам целым?

Припомнишь мать, и опять безоглядочно Жизнь пролетает в караване Изголодавшихся и радужных Надежд и разочарований. Оглянешься - картина целостней. Чем больше было с нею розни, Чем чаще думалось: что делать с ней? Тем и ее ответ серьезней. И снова я в морском училище. О, прочь отсюда, на минуту Bздохнувши мерзости бессилящей! Дивлюсь, как цел ушел оттуда. Ведь это там, на дне военщины, Навек ребенку в сердце вкован Облитый мукой облик женщины В руках поклонников баркова. И вновь я болен ей, и ратую Один, как перст, средь мракобесья, Как мальчиком в восьмидесятые. Ты помнишь эту глушь репрессий? А помнишь, я приехал мичманом К вам на лето, на перегибе От перечитанного к личному, Еще мне предрекали гибель? Тебе пришлось отца задабривать. Ему, контр-адмиралу, чуден Остался мой уход... На фабрику Сельскохозяйственных орудий. Взгляни ж теперь, порою выводов При свете сбывшихся иллюзий На невидаль того периода, На брата в выпачканной блузе".