О'Фаолейн Шон Тень тюрьмы

Шон О'ФАОЛЕЙН

ТЕНЬ ТЮРЬМЫ

Перевод Н. Буровой

Если верить ребятишкам из поселка, они раздружились с Инч Моран потому, что она "запулила" в Падну Калла камнем. Им казалось, что это и вправду так. На самом же деле они перестали водиться с ней, наслушавшись разговоров об ее отце. Жители поселка ополчились на него оттого, что он служил надзирателем в здешней тюрьме, оттого, что через неделю должны были повесить бродягу Бэнтри за убийство Буди Бесс, и еще оттого, что все связанное с казнью вызывало у них ужас.

До последнего дня следствия только и было разговоров, что о Бэнтри и Буди Бесс. Неужто это он ее убил? Может, он еще выпутается? Может, объявят его невменяемым? Люди ходили к пруду и заглядывали под склонившуюся над водой ольху, где нашли Буди: ее рыжие волосы стлались по воде, глаза были открыты, а во лбу зияла дыра; или же со страхом вглядывались в глубь пещеры, где полицейские обнаружили Бэнтри: он не шевелился, лишь таращил глаза и сжимал в руке гаечный ключ. Однако вечером того дня, когда вынесли приговор, взглянули они на зажегшийся в окне тюремной башни одинокий огонек и сказали себе: "А сторожит-то его, видать, Моран". С этой минуты он не шел у них из головы: вот, представлялось им, запирает он Бэнтри в камере, вот приносит ему позавтракать (по какой-то причине, видимо, смутно связанной с рассказами о том, что в утро перед казнью осужденному подают все, что тот ни пожелает, на ум им приходил именно завтрак); вот тащит его за руку к виселице, а вот уж и протягивает палачу Пирпоинту намыленную веревку. Самый вид его формы, весьма обыкновенной, без серебряных пуговиц даже, стал наводить их на мысль о смерти. Что бы он ни делал, теперь все окрашивалось в их сознании ужасом перед виселицей. Большой мастер выпиливать лобзиком, он частенько засиживался за полночь, и свет в его окошке казался им отблеском того самого огонька в окне тюремной башни. Миссис Калла даже говорила, что у нее мороз по коже пробегает, стоит ей увидеть, как Моран копается в саду.

Вот как получилось, что в течение двух долгих недель, вплоть до самого кануна казни, никто с Инч не водился. Для нее это обернулось домашним арестом, потому что со дня убийства детям выходить поодиночке за пределы поселка запрещалось. День-деньской сидела она дома или в крошечном садике в конце каменной наружной лестницы, которая обрывалась на десятой ступеньке, на полпути к какому-то давно исчезнувшему строению. Она походила на раскрашенного гнома, каких покупают, чтобы поставить в саду: толстоногая, розовощекая, с тугими завитками рыжих волос на лбу, в старомодном пальто с пелериной и капюшоном, как у карликового разбойника с большой дороги, и с серыми, широко раскрытыми глазами, в которых прыгали - и не находили выхода - озорные чертики.

Из мансардного окошка на одном уровне с высоко вознесенным троном Инч ее сестры, как две поставленные бок о бок статуи, глядели пустыми глазами куда-то за реку, в сторону купален, где поблескивали на солнце тела городских парней. Кроткие эти существа никогда ни к Инч, ни к кому другому не обращались, а если и произносили что-нибудь, то только шепотом и не договаривая фраз. Одна, бывало, скажет: "Мы бы...", другая откликнется: "Вот это..." Инч, возвышаясь над красноватой порослью валерианы, над заячьей капустой и расцветающей лобелией, казалось, их не замечала. Заговаривали с нею лишь матери ребят из ее компании, приходившие с ведрами или кувшинами за водой к колонке у подножия лестницы: "Ты что же, Инч, не идешь играть с ребятами? Они убежали в каменоломню".

Она отвечала: "Спасибо. Мне и здесь хорошо. Надо подумать. Мысли есть... Интересные и очень типичные".

Услышав такое, женщины склонялись над ведрами и начинали лихорадочно качать воду.

Накануне казни в поселке было тихо. Редкий звук доносился до ушей Инч, нахохлившейся на своем высоком насесте. Вода в реке спала. Турбины на станции, при которой вырос поселок, замерли. Только и слышно было, как выплеснет кто-нибудь помои или ребята закричат вдали. Раньше, рассорившись с приятелями, - а это случалось нередко, так как она была командиршей, Инч легко возвращала себе их расположение, соблазняя сначала одного, потом другого, и так всех по очереди, каким-нибудь замечательным планом, перед которым было не устоять, какой-нибудь необыкновенной вылазкой (она была прирожденным организатором) или новым "тайником" - так они называли обнаруженные ими местечки, где была уйма ягод, грибов или диких яблок. На этот же раз никто к ней так и не подошел. Поле за поселком расцвело боярышником, бальзамином и аронником. По холмам скользили, маня за собою, тени облаков: "Идем, идем же!" А она все сидит одна - так в ярости кричала Инч вчера отцу, - словно брошенная женщина.

Вдруг внизу, на улице, она увидела Рори-Картошку. Он был не из их компании - мал еще. В другой бы раз она велела ему бежать к маме, нос вытереть, но сейчас ухватилась за него без раздумий, как утопающий за соломинку.

- Привет, Рори, дружище! - сказала она, величая его так из чистейшего подхалимства.

- Привет, Инч! - ответил Рори.

- Как поживаем? - поинтересовалась она вежливо.

- У нас котята. Целый мильон! - выпалил Рори, аж вспыхнув от удовольствия, но тут же осекся. - Они почему-то все слепые.

- Все котята слепые, - сказала Инч. - И щенки слепые. Потому что рождаются в темноте и к свету не привыкли.

- Да-а? - протянул Рори, восхищенный ее познаниями, но, опомнившись, трезво спросил: - В какой темноте?

- В подвале, где уголь, дурачок, - пояснила Инч. - Котята и щенки всегда рождаются в подвале.

Рори задумчиво кивнул, размышляя над этим любопытным фактом. Тут-то Инч и начала его искушать.

- Я знаю место, - зашептала она, - где есть гнездо жаворонков. Вот жаворонки никогда не рождаются слепыми. Пойдем туда утром, посмотрим?

Рори с интересом поглядел в сторону реки, туда, где начинали кудрявиться вершины молодых буков, но согласиться не решался. Инч продолжала:

- У меня есть банка из-под какао, мы в ней чай вскипятим. И еще два пенса. Мне папа дал. Устроим отличный пикник. Их тоже возьмем. - Она кивнула на сестер. - Хотя сам видишь, толку от них никакого - ни богу свечка, ни черту кочерга.

Жестом полководца Инч указала вдаль.

- Ты когда-нибудь бывал на вершине Большого холма? - спросила она.

- А что там? - продолжал колебаться Рори.

- Миссис Калла говорит, - сказала Инч (и то, что она даже не вспомнила при этом о сыне миссис Калла, в которого она запустила камнем, и что зрачки ее расширились от грандиозности представившегося ей зрелища, подтверждало, что она и вправду обладала холодным и беспощадным даром полководца), миссис Калла говорит, что если подняться на вершину Большого холма и глянуть вниз, то увидишь... Ничто! Представь себе, Рори, дружище, идем-идем, далеко-далеко... смотрим вниз... и видим... Ничто!

- Это за тем лесом, где поймали Бэнтри?

- В сто раз дальше, - сказала Инч не дрогнув.

- За каменоломней, где нашли Буди Бесс? - прошептал Рори, боясь ее обидеть, но не в силах удержаться от вопроса.

- В сто раз дальше, - засмеялась Инч. - На самом краю света.

Не решаясь более искушать воображение, оба замолчали. Голоса ребят вдали затихли. Солнце опустилось так низко, что отражалось только в ряби, обегавшей песчаные островки на реке. Чей-то голос звал Рори, но он не шелохнулся.

- Выйдем рано утром, - заманивала Инч. - Поднимись сюда. Обдумаем план.

Он толкнул калитку и поднялся по лестнице. Два ко всему безучастных существа по-прежнему глядели терпеливыми воловьими глазами в медленно заполняющуюся сумерками пустоту. Инч обняла его за плечи.

- Мы пойдем далеко-далеко, - ворковала она.

- Далеко-далеко?

- Поднимемся высоко-высоко... И поглядим вниз.

- Ага. Поглядим вниз.

- И увидим Ничто.

- Ничто!

В голосе матери, зовущем Рори, зазвучало отчаяние. Стемнело. Статуи в окне оставались недвижны. С наступлением ночи звуки, доносившиеся с реки, стали слышнее. За куполами платанов, за причудливым, как водоросли, плетением вязов, за рваными контурами сосен, за более далекими, уже неразличимыми, сливающимися в пушистую путаницу леса деревьями вставала шестигранная башня тюрьмы. В ее окне блеснул одинокий огонек. Инч опустила глаза и улыбнулась Рори.

Одна из сводных сестер Инч произнесла:

- Кто поставит... - другая отозвалась: - Порой...

Трава на обочине дороги была еще мокрой от росы, а они уже приближались к округлой вершине холма. Ребятишки с завистью глядели ей вслед, когда она вела войска оппозиции по улицам поселка. Отметив это про себя, Инч не сомневалась, что вернется из похода с такими рассказами отбою не будет от желающих отправиться с нею в повторную экспедицию на следующее же утро. Не пройдет и трех дней, как она снова будет верховодить. От этой мысли она летела вперед как на крыльях, и не успели ее спутники опомниться, как поселок скрылся далеко позади, и они оказались в незнакомой местности.

Теперь река была далеко внизу; стоявшие в ней коровы казались крошечными черными точечками. Милях в сорока к западу открывалась ровная цепочка гор - с десяток одетых в синие плащи и белые шапки горбунов. Держась за руки, четверо ребятишек свернули с дороги и зашагали к вершине зеленого холма, каменной и круглой, как жертвенный алтарь.

Группки деревьев на поросших травой склонах манили отдохнуть, но Инч была неумолима.

- Завтракать будем на вершине! - заявила она, пыхтя и отдуваясь.

Уставшие, взмокшие, но гордые собой, они добрались до макушки холма и огляделись. За горбунами открывались другие горы. Река кралась по долине, как кошка, то затаиваясь в перелесках, то вдруг скользнув через лужок, над которым ветер приподнимал пелену тумана. Инч первой пришла в себя. Она повела рукой вокруг и торжествующе сказала:

- Вот! Смотрите!

Кто знает, открылось ли им Ничто, но бездонность и бесконечность они ощутили.

Дети и не подумали бы поглядеть туда, откуда пришли, если бы не взрослые. Вслед за ними на холм медленно поднялись мужчина и женщина. Подойдя к детям, они кивнули им, улыбнулись, достали полевой бинокль и принялись смотреть в сторону поселка. Тогда и Инч повернулась к знакомому шпилю, к дымкам из труб и шестигранной башне. Все четверо слушали, что говорят взрослые.

- Вот! - воскликнул вдруг мужчина, прижав бинокль к глазам. - Вижу!

- Покажи, дорогой, - попросила его молодая спутница, протягивая руку к биноклю. Настроив его, она подтвердила: - Да, подняли. Вон он.

- Черный?

- Куда черней, - пробормотала она, завороженная зрелищем.

- Если Пирпоинт и вправду не приехал, - сказал он, - кто ж его заменит?

- Какой-нибудь надзиратель, - ответила она лениво. - Дадут ему десять фунтов, он и согласится.

- Может, мне тоже дашь взглянуть, дорогая? - сказал мужчина несколько обиженно.

Он посмотрел. Потом она. Потом им надоело глядеть на черный флаг, и они стали наводить бинокль на что попало, то туда, то сюда. Наконец, еще раз улыбнувшись детям, они пошли вниз.

Отсутствующим, как у ее сестер, взглядом Инч смотрела на горы и реку, которая плавно, словно рыба, поворачивалась белым животом вверх, как только солнце, пробившись сквозь облака, касалось ее. Рори плел венок из маргариток. Потом они молча разложили на салфетке еду. Потом поиграли немножко. Потом Инч ушла куда-то бродить одна. Длинный день клонился к концу. Рори устал и запросился домой, но Инч все никак не хотела уходить. Он ныл:

- Ну почему?

Она отвечала:

- Потому что потому.

Они поссорились. Она обозвала Рори дураком, и он заплакал. В конце концов он заявил:

- Нечего тут смотреть, - свернулся калачиком под деревом и заснул.

Солнце спустилось за горбатые горы, и они вдруг растаяли, а небо раздвинулось, разрисовавшись розовыми хвостами кобылиц и черными спинками макрелей. Рори проснулся, сходил в кусты и вернулся. Инч разбудила спавших в обнимку сестер.

- Пора идти, - сказала она и в последний раз окинула долгим взглядом темнеющий западный свод неба, под которым светлела только река.

Они собрали вещи и побрели домой. Пыльная дорога привела их к краю поселка. Как овцы к загону, сестры-безумицы повернули к дому. Рори пошел к миссис Калла пить чай. Инч же никуда не хотела идти. Она стояла одна в темноте и носком башмака расшвыривала камешки. Из дома вышла миссис Калла и почти силком повела ее к себе ужинать.

Одна за другой заходили к ней сплетницы, но, увидев Инч, прикусывали языки. Миссис Калла гладила Инч по голове, приговаривая: "Бедная девочка! Бедная девочка! Храни тебя Господь!" Дадда Калла, который работал на станции - очищал решетки от водорослей, - спросил ее, где она провела день. Инч бросила небрежно: "Далеко. За холмами".

- Пжеватьбылшто? - пробурчал Дадда. Он всегда говорил так, будто во рту у него были камешки и он боялся их выронить.

- Кекс и конфеты, - гордо заявила Инч.

- Хекскартошкойбылоблучше, - заворочал камешками Дадда.

- А что вы там видели, ребятки? - спросила миссис Калла, поглаживая пухлую ладошку Инч.

- Да так, ничего, - сказала Инч. - Ничего... Но все равно было очень интересно. Спасибо, - добавила она чопорно. - Очень типично. Нам всем очень понравилось.

- Ты скоро снова туда пойдешь? С другими ребятишками? - спросила миссис Калла, сжимая ее ручонку.

- Нет. Спасибо, - сказала Инч, вставая. - Мне надо идти. Отец ждет.

Они не стали ее удерживать. В дверях она остановилась, поглядела на небо и сказала:

- Звезд сколько! Замечательная ночь для прогулок. - И убежала, давясь слезами.

Швыряя камешки, она сидела на улице, пока хватало смелости. Потом ей стало страшно, и, потряхивая кудряшками, она пошла домой.

Он спал в кресле у камина. В руке, свисающей с подлокотника, он держал кусок фанеры, на котором было выпилено: БОЖЕ ХРАНИ КО. Инч понюхала его и определила: виски. Потом она поднялась в спальню. Сестры, лежа бок о бок, смотрели в потолок. Она вытянулась на постели рядом с ними. По потолку, освещенному огнями станции, бежала речная рябь. Глухо, как пульс, стучали турбины. Прошло много времени, прежде чем она услышала, как отец тяжело поднимается по лестнице к себе в комнату и как скрипят под ним пружины. Она подивилась хлюпанью переливающейся через плотину воды - ведь стояла засуха. Потом поняла: это отец, как собака, скулил во сне.

Загрузка...