Тень виселицы

Почему нас страшат последние минуты жизни? Должно быть, потому, что только жизнь имеет смысл, только жизнь прекрасна.

Я вспоминаю последние минуты жизни Фироза, которого должны были казнить за убийство. В те дни я учился в колледже и ехал на летние каникулы к моему другу в Рамгарх. В вагоне третьего класса было очень тесно. С большим трудом я нашел место, где можно было спокойно стоять. Путь был долгий. Я простоял так несколько часов. Передо мной на скамье сидели две маленькие девочки и мальчик, которому было не более восьми-девяти лет. Рядом сидела их мать. Другую скамейку занимала женщина средних лет, одетая в шелковое сари серого цвета, и ее сыновья – два чисто одетых мальчика в маленьких муслиновых шапочках. Скорей всего это была семья какого-нибудь богатого сетха. Круглое надменное лицо женщины было печальным. Мальчики временами поглядывали на мать маленьких девочек, затем, отвернувшись, хватались за край материнского сари. Невольно привлекало внимание выражение их грустных испуганных лиц. Лицо другой матери было бледным. Из ее глаз, не переставая, текли слезы. Она вытирала их концом черной домотканной шали и все время смотрела в окно. На станциях ее сын покупал сахарный тростник, стебли сладких водяных растений и кормил своих сестренок.

Сыновья сетха с завистью смотрели на них и тут же начинали выпрашивать что-нибудь у своей матери. Нагнувшись, она доставала из-под скамейки корзину и, открыв крышку, вынимала яблоки, груши, виноград и давала мальчикам. Они с торжествующим видом смотрели на своего соседа и принимались за еду.

До Рамгарха было еще далеко. Я устал стоять и начал играть с маленькой девочкой, сидящей на краю скамейки. Я предложил ей конфеты, купленные на одной из станций. Девочка была очень милой. Скоро я уже сидел на ее месте, а она устроилась у меня на коленях.

Дотронувшись ручонкой до моего носа, она спросила:

– Ты куда едешь?

– В Рамгарх.

– Мама, мама! – закричала девочка, – он тоже едет в Рамгарх.

Мать взглянула на меня. Жена сетха и ее мальчики тоже посмотрели на меня. Но вскоре они снова перестали обращать на меня внимание. Только одна маленькая девочка по-прежнему проявляла ко мне интерес, – я был ее попутчиком, мы оба ехали в Рамгарх.

– А как зовут твоего отца? – спросил я у девочки.

– Фироз, – ответила она.

– Твой отец в Рамгархе?

– Да, он в тюрьме.

– В тюрьме? – переспросил я. Это не укладывалось у меня в голове. Теперь уже все пассажиры заинтересовались нашим разговором.

– Да, в Рамгархской тюрьме. Завтра его повесят, – спокойно ответила девочка, посасывая сахарный тростник.

– В тюрьме? Повесят?

В вагоне сразу воцарилась тишина. Мать девочки плакала, закрыв лицо черной шалью. Тишину нарушали лишь ее приглушенные рыдания. Жена сетха прижала к груди своих детей. На лице всех присутствующих отразился ужас, словно здесь, в вагоне, они увидели виселицу и каждый почувствовал, как веревка затягивается на его шее.

– Мама! Ведь правда, нашего папу повесят? – приставала девочка к матери.

Мать схватила ее с моих колен и ударила по лицу. Потом прижала к груди и закутала своей шалью. Девочка долго плакала, уткнувшись матери в плечо. Жена сетха с детьми поднялась со своего места и отошла в сторону. Двое крестьян, сидевших на полу, тоже встали и отошли в противоположный угол купе, приговаривая: «О Рам, Рам». Вмиг пассажиры окружили семью Фироза стеной презрения. За этой стеной остались лишь Фироз, его жена и дети, да какой-то иностранец, стоявший у двери. Все вернулись к прерванным занятиям. А поезд шел дальше.

В тот вечер в десяти милях от Рамгарха мой друг давал званый обед. Была чудесная лунная ночь. Свет месяца терялся в темноте. В такие ночи хочется куда-то бежать. Все вокруг проникнуто таинственностью. Даже лица самых близких друзей кажутся незнакомыми.

В тот вечер все присутствующие представлялись мне удивительными и загадочными, особенно женщины. Они пришли сюда как бы из другого мира. Даже смех был какой-то неестественный. Меня томила неведомая грусть.

– Почему ты молчишь? – спросил друг.

– Вероятно, устал.

– Тебе не нравится танец этой девушки?

– Мне хочется спать.

Я откинулся на сиденье машины и закрыл глаза. Засыпая, я ощущал сладковато-горький вкус вина во рту. Девушка танцевала и пела. Ее нежный голос растворялся в звоне колокольчиков. Потом мне вспомнились чьи-то полные слез глаза.

Друг разбудил меня, потрепав по плечу. Вечер окончился, и мы возвращались в Рамгарх. Приближался рассвет, и многочисленные звезды потускнели. Но несколько звезд все еще сияли. Вдруг появилась какая-то очень яркая красивая звезда. Где-то вдали прокричал петух, пять раз пробил колокол.

– Я ведь не знал, что ты приедешь таким усталым, – сказал друг. – Этот вечер я устроил в честь твоего приезда, а ты уснул.

– Извини меня, – сказал я, пытаясь отогнать сон. – У меня не было денег. Никогда их проклятых не бывает. Я приехал третьим классом. А теперь ты объясни…

– В третьем? – перебил меня друг. – Ну, брат, не строй из себя аристократа.

– И не думаю, но пойми, что… ладно, скажи, куда мы сейчас едем?

– В тюрьму!

– В тюрьму?

Бом! Ударил в последний раз колокол, внося смятение в мою душу. Кровь стучала у меня в висках. Тук, тук, тук – слышалось ее биение. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я хотел что-то сказать, но кровь говорила сама и не давала говорить мне. Я схватился за горло.

– Послушайте, – обратился друг к шоферу, – не знаете ли, на какое время назначена казнь?

– На половину шестого, господин.

– Поезжайте быстрее.

До половины шестого оставалось несколько минут. Когда мы въезжали в ворота тюрьмы и повернули в сторону виселицы, там уже находились служащие тюрьмы, врач и несколько офицеров. На небольшой площадке стояла виселица. По обеим сторонам темного колодца возвышались два черных столба, а над колодцем был построен деревянный помост, также окрашенный в черный цвет. Два шнура, которые спускались параллельно столбам на расстоянии полутора-двух футов друг от друга, тоже были черного цвета. Площадка была обнесена высоким забором, утыканным сверху острыми кусками стекла. А вдали на востоке виднелись неясные очертания горных вершин. Небо заволакивало тяжелыми хмурыми облаками.

Мы пошли навстречу врачу. Офицеры, увидев сына министра, поспешили поздороваться. Лица присутствующих казались серыми. Тень от ближайшей стены падала на них, подобно черному покрывалу. Кто-то курил. Табачный дым плавал в воздухе.

Я искал на небе яркую звезду, словно ребенок, который, испугавшись чего-то во сне, ищет грудь матери. Но небо затянули черные тучи. Стал накрапывать дождь. Открылось несколько черных зонтов. Дождь все шел и шел, покрывая землю словно капельками росы. Звезд нигде не было видно.

Мне стало не по себе.

– Уйдем, – сказал я другу.

– Чудак, ты же никогда не увидишь такого зрелища.

Открылись железные ворота. Из них вышел человек среднего роста, одетый во все белое, и направился к виселице. Он был обрит наголо. На лице чернела редкая бородка. Он прошел очень близко от нас. Его бледное лицо казалось измученным. Руки были связаны за спиной. На миг он остановился около нас и, обратившись к конвоирам, сказал, показывая на черные столбы виселицы:

– Она пришла за мной.

Сколько горечи было в его улыбке! Его голос дрожал, как принесенный в жертву ягненок, над которым занесли нож. Он шел нетвердой походкой. Его ноги, казалось, одеревенели. И все же он нашел в себе силы без чьей-либо помощи подняться на помост виселицы и начал молиться высоким чистым твердым голосом.

Какую силу он призывал?

– Где палач? – спросил я.

И словно, в ответ на мой вопрос, какой-то высокий человек, в белой одежде и черных ботинках, вышел вперед и направился к виселице. Он остановился около правого столба и положил руку на железную катушку, на которой была намотана шелковая веревка. В другой руке он держал белое покрывало.

– Старые времена прошли, – сказал мой друг. – В настоящее время трудно найти палача. Раньше было проще. Если какой-нибудь убийца соглашался стать палачом, ему сохраняли жизнь и назначали на официальную должность палача.

– А теперь? – спросил я.

– Теперь другое дело. Теперь закон не разрешает прощать пролитую кровь за то, что убийца станет палачом.

– По-моему, люди вообще считают низкой профессию палача.

– Почему же? Ведь мы любим убивать. Мы сами приговариваем человека к повешению, если он совершил убийство, и не видим в этом ничего плохого. Что же плохого видим мы в профессии палача? Мы не нашли людей, которые согласились бы стать палачами. Предлагали жалованье, различные льготы, и все-таки никто не согласился занять это место. И это теперь, когда работа палача стала столь легкой – делом всего лишь нескольких минут…

– Для казни Фироза, – продолжал мой друг, – тоже было очень трудно найти палача. Наконец, согласился этот человек. Он служит аптекарем в этой самой тюрьме и сам несколько раз сидел за взяточничество. Среди аптекарей ему нет равного в жестокости обращения с больными.

. – Пришел ли ответ на мою телеграмму? – вдруг спросил Фироз.

– Нет, – сказал врач, покачав головой. – К сожалению, Фироз, на вашу телеграмму не получено никакого ответа. Последняя просьба о помиловании тоже отклонена. Вы можете увидеться с женой и детьми.

Снова открылись железные ворота. Вошли две женщины. Одна из них в черной шали с двумя маленькими девочками и мальчиком; другая с двумя мальчиками в муслиновых шапочках.

Женщина в черной шали остановилась у правого столба, у левого – жена сетха с сыновьями.

– Кто это? – спросил я.

– Это вдова убитого сетха и его сыновья, – ответил мой друг.

– Что, маленькие господа, пришли посмотреть, как будут вешать убийцу вашего отца? – насмешливо сказал Фироз.

– К чему такая жестокость, – сказал я. – Зачем им разрешили прийти сюда?

– Раньше не только в этом княжестве, но и во всем мире казни устраивались публично, чтобы показать всем, что ждет преступника.

– Маленькие господа будут теперь удовлетворены, – резко сказал Фироз.

Справа стояла его жена с детьми и не сводила глаз с него. Но он даже не взглянул на них, продолжая смотреть на жену сетха и ее детей.

Вдруг маленькая девочка закричала, протянув ручонки к отцу:

– Папа!

Фироз на миг обернулся и посмотрел на восток. На небе не было ни звездочки. Кругом были лишь тучи. Моросил дождь.

– Нельзя было приводить сюда детей. Это жестоко.

– Папа, папа, папа, – повторяла девочка.

– Набросьте на меня покрывало, – тихо сказал Фироз палачу. – Я не могу видеть моих детей.

Мой друг сказал что-то тюремному надзирателю, и тот приказал удалить женщин и детей.

Железные ворота открылись еще раз. Вышла жена сетха с сыновьями. Жена Фироза вдруг остановилась, оглянулась и, вскрикнув, хотела броситься к мужу. Но часовые схватили ее, зажали рот и вытолкнули за ворота.

Я посмотрел на часы: до половины шестого оставалось четыре минуты.

– Не хотите ли что-нибудь сказать, Фироз? – спросил врач.

– Помолитесь! Помолитесь за меня! Все молитесь за меня! – Голос Фироза звучал так глухо, словно доносился из глубокого колодца.

Палач набросил на него петлю и подтянул веревку, чтобы она плотней облегала шею. Веревка, восстанавливающая справедливость!

Фироз начал громко и быстро молиться своему богу. Какую силу он призывал?!

Прошла одна минута, вторая, третья. Прошла четвертая минута. Бом! Пробил тюремный колокол. Звук его замер в воздухе.

Доктор взмахнул белым платком. Поворот катушки, и в середине помоста виселицы образовалось отверстие. И в тот же миг Фироз исчез на глазах. Он умирал в темном колодце под помостом, покачиваясь на шелковой веревке.

Тело трепетало в течение нескольких секунд, словно через него пропускали электрический ток, содрогалось, подобно кораблю, застигнутому бурей в открытом море, подобно лаве, извергаемой вулканом и падающей на землю огненным дождем. Потом оно вздрогнуло так, словно в каждой капле крови, в каждой клетке тела взорвался порох. Нет, ни с чем нельзя сравнить трепет, с которым расстаются душа и тело при такой смерти. Этот трепет, подобно молнии, пронзил мою душу. Я увидел себя умирающим, увидел, как рушится моя вера, как быстро, словно сухой хворост, сгорает моя цивилизация.

Тот человек, его бог, его цивилизация, которые придумали виселицу и захотели брать кровь за кровь, никогда уже не займут прежнего места в моем сердце. Я не помню лица Фироза, но навсегда в моей памяти сохранился помост виселицы и человек во всем белом, с покрывалом на лице и связанными за спиной руками.

Он возникает передо мной, как безмолвный упрек, когда я остаюсь один, и спрашивает: «Ты узнаешь меня? Я человек, олицетворение добра и зла, вечный и бессмертный человек. Ты повесил меня на шелковой веревке, в темном колодце. Неужели я никогда не избавлюсь от нее?»