Теория катастроф

* * *

Почему принято считать, что крайности вредны? Потому что любая крайность есть состояние ненормальное, и спланировать что-либо, равно как и угадать даже не слишком отдаленное во времени развитие событий, решительно невозможно. В нормальной ситуации все движется медленно и равномерно, и кажется, что это будет длиться вечно. Хотя, конечно, имеет место диалектический переход количества в качество, но происходит он тоже весьма неспешно и ни к каким нежелательным последствиям не приводит. Тем более что зачастую сопровождается обратным процессом перехода качества в количество, особенно если речь идет о застолье.

Совершенно по-другому обстоят дела в так называемых экстремальных ситуациях. Чтобы представить себе такую ситуацию в максимально общем виде, не нужно специального математического образования. Да и вообще никакого образования не нужно. Достаточно всего лишь смешать накануне вечером правильный ассортимент напитков, от ограничений по потреблению твердо отказаться, а закусывать чем-нибудь легким, вроде бутербродов с килечкой и яйцом, остывших креветок и безжалостно ошкуренных после снятия целлофана сосисок. И тогда поутру, в темноте внезапно наступившего пробуждения, под бешеный стук сердца, сквозь накатывающиеся волны похмельной головной боли, вам и привидится нечто вроде бесконечной гладкой поверхности пространственно-временного континуума, медленно проползающей перед вашими глазами, то вздымаясь лениво, то будто бы падая.

Запомните сразу, что эта поверхность и есть нормальное и необремененное нежелательными последствиями развитие событий.

А вот если на этом общем спокойном фоне вам вдруг доведется углядеть малозаметную складочку вроде той, которая образуется от утюга при попытке погладить обе брючины одновременно, то знайте, что перед вами точка беды.

Потому что обычное передвижение по застилающей ваш взор колышащейся поверхности есть всего лишь череда плавных подъемов и спусков, а вот если вас занесет на эту складочку, то любое микроскопическое шевеление неизбежно закончится захватывающим дух полетом в бездну, о существовании и глубине которой никак невозможно было догадаться заранее.

Поэтому, находясь в вышеописанном печальном состоянии и заметив где-то на горизонте первые признаки складки, не ждите, пока она подползет к вам близко. Особенно если сердце у вас не так чтобы очень. Лучше всего немедленно бегите к холодильнику и сделайте хотя бы один глоток.

Поверьте — более надежного способа борьбы с непредсказуемостью человечество так и не придумало. Если, конечно, не считать холодного душа. Но это уже вопрос вкуса.

Для непьющих же, добровольно отказавшихся от радостей жизни и пытающихся постигнуть ее смысл через философические размышления, у меня есть другая история.

Известно, что делать людям добро хорошо и приятно. Поэтому многие, творя для ближних своих совершенно несуразные пакости, пытаются стыдливо замаскировать их под всяческие благодеяния. Облагодетельствованные ими ближние охотно дают себя обмануть, поскольку им намного приятнее верить в существование бескорыстного друга, нежели осознать, что их самым беззастенчивым образом обкрадывают, да при этом еще и облапошивают. Единственное, о чем должен заботиться коварный злодей, так это о том, чтобы не допустить свою жертву в опасно близкую окрестность точки осознания. Потому что, пока этого не произошло, жертва готова на злодея молиться, мыть ему ноги, пить воду и так далее.

Иначе же последствия могут быть весьма и весьма нежелательными.

Вообще многие беды наших людей объясняются пропагандистской шумихой о самом читающем народе в мире, прикрываясь которой, можно ничего и никогда не читать. Или не усваивать прочитанного, что, по результату, одно и то же.

Еще Марк Твен в одной из своих замечательных книжек рассказал поучительную историю о негре, который собрал своих коллег по работе на плантации и сообщил им, что он открыл банк. И что всякий, кто положит к нему в банк один доллар, через месяц получит десять. Коллеги обрадовались и потащили в банк доллары. Негр-банкир доллары собрал, на неделю куда-то сгинул, а потом появился и печально сообщил, что банк лопнул.

Люди! Читайте книжки! И вообще будьте бдительны.

Инвестиционный фонд “Форум” представлял собой обычную финансовую пирамиду. За последние годы у россиян вроде бы выработался устойчивый иммунитет к предприятиям, собирающим деньги у народонаселения, что, впрочем, нимало не мешало покупаться на уловки все новых и новых жуликов. Способствовали этому два обстоятельства. Во-первых, человек, который за свои кровные приобрел хоть один фантик, никогда в жизни не признает прилюдно, что он полный и окончательный дурак. Напротив — он со всем данным ему природой даром убеждения будет внушать окружающим, что именно ему повезло наткнуться на золотую жилу, что именно он владеет сокровенным знанием и что дурят всех и везде, а вот здесь — никого и никогда. И тем самым раздувать армию идиотов до такого размера, что при неизбежном крахе ему уже стыдно за собственную индивидуальную глупость не будет. А во-вторых, двух одинаковых пирамид на свете не бывает, и каждый пирамидостроитель обязательно привносит в свое творение нечто оригинальное. Так вот, дураки, до того уже не раз погоревшие, лучше всего ловятся именно на новизну, поскольку не могут понять своими куриными мозгами, что ежели уж пирамидостроитель что-то там придумал, то вовсе не для того, чтобы дать им поправить материальное положение, а чтобы понадежнее прикрыть собственную задницу.

Бог его знает, как это получилось, но в учредителях фонда “Форум” числилось десятка два вполне приличных предприятий и организаций. Учредили они его еще чуть ли не при советской власти, перечислили какую-то мелочевку в уставный капитал и благополучно о собственном детище забыли. Лет пять фонд просуществовал в замороженном состоянии, напоминая о себе только сдаваемыми в налоговую инспекцию нулевыми балансами, а потом внезапно ожил и сразу же дал о себе знать. Конечно же, директор фонда, некто Халамайзер, вовсе не собирался самолично торговать своими ценными бумагами. Потому что печальный опыт МММ, “Чары”, РДС и прочих тибетов был ему знаком не понаслышке. И он предпочитал, чтобы его кусочки “Олби” продавались кем-нибудь другим, а он обеспечивал бы респектабельное прикрытие. Поэтому он привлек около полусотни мелких брокерских контор, раздал им пачки многоцветной макулатуры и поручил дурачить народ. Правда, в договорах с конторами было четко записано, что вся выручка инкассируется на счета фонда, но об этом посторонним знать не полагалось. А полагалось посторонним знать, что через месяц с момента покупки, и ни днем позже, фонд “Форум”, учрежденный такими-то и такими-то и чуть ли не Союзом промышленников и предпринимателей, обязуется эти ценные бумаги выкупить по цене покупки плюс тридцать процентов. А через два месяца — по цене покупки плюс пятьдесят процентов. И так далее. Через год — чуть ли не по тройной цене.

Понятно, что тройной цены никто так и не дождался, ибо фонд успел лопнуть несколько раньше, да и речь у нас пойдет о другом. Это, как говорится, была присказка. А вот теперь начинается сказка.

Юра Кислицын был директором и хозяином фондового магазина. Помещение магазина у него сперва было в аренде, потом, поднакопив деньжат, он его выкупил, достроил, отремонтировал и довел до полного блеска. В коммерцию он пришел из Миннефтехимпрома, связей имел предостаточно и первый капитал сколотил на торговле голубыми фишками. От бумаг с неясной родословной обычно держался в стороне, и Халамайзер был его первым грехопадением. Но уж больно трудно было устоять.

Халамайзер прекрасно понимал цену прикормленного места с хорошей репутацией, с ходу объявил Юре двадцать процентов от выручки, выждал минуту, убеждаясь, что рыбка готова клюнуть, и тут же повысил ставку до тридцати пяти.

И Юра согласился, потому что знал, что никому Халамайзер больше восьми процентов не дает.

Он подписал все необходимые документы, принял на ответственное хранение около центнера макулатуры, дождался начала рекламной кампании и стал торговать.

Очереди в Юрин магазин выстраивались с семи утра и не рассасывались до самого закрытия.

И вот в один прекрасный день на столе у Юры зазвонил телефон и милый женский голос сказал из трубки:

— Юрий Тимофеевич? Это приемная Тищенко вас беспокоит. Можете переговорить с Петром Ивановичем?

Пока звучала веселая мелодия, Юра успел листануть справочник и обнаружить в нем заместителя префекта своего округа П.И. Тищенко.

— Здравствуйте, Петр Иванович, — радостно сказал Юра, когда соединение произошло. — Чем могу?

— Я вот что, Юрий… э-э… Тимофеевич, — сумрачно произнес заместитель префекта. — Я тут проезжаю мимо вас… по утрам… Короче, тут такое дело… Очереди у вас… Это вы “Форумом” торгуете?

— “Форумом”, — признался Юра. — А что?

— Тут такое дело, Юрий… э-э… Тимофеевич… Есть один человечек… От меня, в общем. Я тут с Халамайзером успел переговорить, он сказал, что дал вам скидку приличную… Так вот… Человек подойдет к вам через час. Вы уж там… на пару тыщ зеленых отпустите ему по цене Халамайзера. А? Надо будет, и я вам чем-нибудь помогу. Ну так как?

Юра быстренько начал соображать. На предлагаемой ему сделке он терял немногим больше тысячи долларов, но приобретал расположение важного начальника. Игра явно стоила свеч.

— О чем речь, Петр Иванович! — сказал Юра. — Как фамилия вашего протеже?

— Кого?

— Вашего человека?

— Пис-ку-нов, — по складам выговорил Петр Иванович, на секунду замешкавшись. — Игорь Матвеевич Пискунов. Ветеран войны, между прочим. Вы уж с ним поласковее.

Пискунов, как и было обещано, появился через час. Он был стар, неухожен и грустен. Жеваные серые брюки пузырились на коленях и волнами спускались на потрескавшиеся от времени ортопедические ботинки. Из-под обтерханного рукава потемневшей от многочисленных стирок рубашки трогательно выглядывали наручные часы “Победа” с разбитым стеклом. На исполосованном красными прожилками носу криво сидели очки. Одна из дужек была перебинтована медицинским пластырем. Дрожащей рукой в старческой сеточке морщин он извлек откуда-то завернутую в газету пачку.

— Вот, — каким-то дребезжащим и больным голосом произнес Пискунов. — Вот. И еще я письмо принес.

Пока Юра пересчитывал деньги, Пискунов вытащил из брючного кармана пропотевший листок бумаги, бережно разгладил его рукой и положил на стол.

Это было письмо Комитета по социальной защите населения, в котором П.И. Тищенко слезно умоляли оказать посильное содействие ветерану и инвалиду И.М. Пискунову, перенесшему тяжелую полостную операцию, и оказать ему материальную помощь, необходимую для улучшения жилищных условий. Сверху красовалась резолюция Тищенко: “Тов. Кислицыну Ю.Т. Прошу рассмотреть согласно договоренности”.

— Зять, — сказал Пискунов, когда Юра дочитал письмо. — Бывший.

— Что? — не понял Юра.

— Петр Иванович — мой зять, — разъяснил Пискунов. — Бывший зять, то есть. Он на моей дочке был женат, а потом развелся и женился на молоденькой. Мне не к кому пойти было. Пошел к нему. Он сказал принести письмо. Я принес. Он к вам направил. Вот.

— Понятно, — протянул Юра. — Ну и как же вы хотите за две тысячи улучшить свои жилищные условия?

— Я подожду, — прошептал Пискунов, и на глаза его навернулись старческие слезы. — Я подожду год. Тогда уже будет шесть тысяч. А еще через полгода — девять. Мне хватит. Мне же много не надо. Лишь бы отдельная… Чтобы сестра могла переехать…

Юра не был сентиментальным человеком. Но спокойно смотреть на этого горестного старика и понимать, что тот отдает последнее и что это последнее пойдет вовсе не на покупку мини-квартиры для него, а в карман Халамайзеру, Юра не мог. И он уж решился было вернуть деду деньги и отговорить его от участия в афере, как снова добралась до него приемная Тищенко.

— Тут такое дело, — с места в карьер заявил Тищенко, будто бы беседа их и не прерывалась. — Надо помочь. Вы у него сейчас примите, как договорились. А за бумагами “Форума” скажите, чтобы завтра пришел. С утра. А сейчас трубочку ему дайте.

Пискунов, узнав, что сейчас с ним будут говорить, встал, поскрипывая суставами, неторопливо накрыл пачку денег письмом из Комитета социальной защиты, стыдливо придвинул поближе к себе, взял трубку, согнулся чуть не вдвое и почтительно промычал:

— Слушаю вас.

Он долго слушал, попеременно останавливая взгляд то на Юре, то на замаскированной пачке, потом еще раз произнес: “Слушаю” — и протянул трубку Юре обратно, дав понять, что разговор закончен.

— Мне Петр Иванович сказал, чтобы я все пока у вас оставил, — сообщил дед. — До завтра. А сегодня он хочет с вами встретиться. Переговорить. Я за вами вечером зайду. В половине седьмого. Провожу.

В половине седьмого дед уже терся у входа в фондовый магазин. Дождавшись Юру, он двинулся ему навстречу, протягивая вперед полиэтиленовый пакет с чем-то круглым и тяжелым. Из сбивчивых объяснений Юра понял, что дед с первого взгляда полюбил его как родного и хочет сделать ему ценный подарок. Потому что такие хорошие люди встречаются очень-очень редко. Подарок представлял собой две трехлитровые банки с помидорами, которые дед вырастил самолично и замариновал по старинному рецепту. Дед заставил Юру открыть пакет и рассмотреть банки тут же на улице. Каждая банка была аккуратно завернута в газету “Труд”, на крышке красовалась аккуратная наклейка с написанной химическим карандашом датой изготовления, а внутри, в мутном рассоле, посреди укропа, чеснока и смородиновых листьев, виднелись удивительно одинаковые по размеру и цвету помидоры. Заметив любопытствующие взгляды из еще не рассосавшейся очереди за бумагами “Форума” и откровенно хамскую ухмылку водителя, Юра заторопился и запихнул деда в “Вольво”.

— Прямо поедем, — сказал дед, устраивая пакет с банками на Юриных коленях. — А потом налево. На светофоре.

Хотя внешний вид дедушки Пискунова с утра никак не изменился, к вечеру в нем появилась какая-то уверенность в себе. Он вальяжно и неторопливо рассказывал Юре о правильном ведении приусадебного хозяйства, похлопывал его по колену и называл “молодым человеком”, не забывая давать водителю своевременные указания. Когда же Юра, заметив в голосе старика командные нотки и вспомнив слова Тищенко о его ветеранстве, поинтересовался военным прошлым, голос его спутника опять старчески задрожал, он пробормотал что-то невнятное и сказал жалобно, что еще перед войной был вчистую комиссован, но свое отслужил в тыловых частях.

Петр Иванович Тищенко поджидал Юру в ресторане “Прощание славянки”. Юра здесь никогда раньше не был и даже ничего об этом заведении не слышал. Но, расставшись у входа с дедом, засеменившим в сторону ближайшей трамвайной остановки, отметил с удивлением внушительный размер автостоянки, выправку и вышколенность охраны, безукоризненную чистоту при входе и внутри. Несмотря на относительно ранний час, в ресторане было довольно много народу, а на столиках, еще остававшихся свободными, стояли таблички с надписью “Заказ”.

Петр Иванович, успевший до Юриного прихода немного принять, перешел к делу мгновенно.

— Надо сделать, — приказным тоном сказал он, как только Юра опустился в кресло напротив. — Бывший тесть, понимаешь. Затрахал меня напрочь. В прежние времена мне бы ничего не стоило выписать ордер. Пять минут — и все дела. А сейчас, — он выругался, подцепил вилкой маслину, прожевал и выплюнул косточку на блюдце для хлеба, — ревизоры замучают. Не отмоешься потом. Короче. В следующем месяце мы вводим новый дом. Элитный. Но одна секция — специально для этих… социально незащищенных. Понял? Метр там стоит… — Петр Иванович задумался. — Триста долларов. Или триста пятьдесят, что-то в этом роде. Однокомнатная там тянет тысяч на двадцать.

Юра недоуменно поднял брови. Перед встречей он навел о Тищенко кое-какие справки, и из них следовало, что тот вполне может выложить для бывшего тестя двадцать штук и даже не заметить. Это уж во всяком случае было легче, чем наварить десять к одному на бумажках Халамайзера.

— Тут одна заковыка есть, — сообщил Петр Иванович, заметив реакцию Юры. — Понимаешь… Дед — принципиальный. Все газеты читает, сволочь такая. Я ему — возьми бабки. А он мне — не могу, дескать. Надо будет заявить в налоговую инспекцию, налог заплатить, все такое. Он ведь эти две тысячи тоже не у меня взял — у него машина была, старая “копейка”, полгода продавал, пока продал. Я, короче, подумал и решил вот такую штуку сделать… Пусть он на бумагах Халамайзера заработает.

Петр Иванович подмигнул и повторил с удовольствием:

— Пусть заработает. На квартиру. А?

— Хрен он на них заработает, — откровенно сказал Юра. — На них только Халамайзер и заработает. Ну срубит дед тысчонку-две — при хорошей поддержке. И все. Двадцать тысяч никак невозможно. Я вам как профессионал говорю.

— А чего ж мы тут сидим? — В глазах Петра Ивановича промелькнула ярко-зеленая искра. — Мы тут, милый друг, для того и сидим, чтобы заработал. У меня ведь конкретное предложение есть. Только давай в отдельный зальчик перейдем.

Отдельный зал был невелик размером, отделан под венецианскую штукатурку, богато украшен коврами и бархатными портьерами и уставлен копиями флорентийских скульптур. Юра и Петр Иванович сидели за столом, пили французский коньяк, и Петр Иванович раскрывал Юре существо задуманной комбинации.

— Завтра утром он к тебе придет, — объяснял Петр Иванович. — Если по номиналу, ты ему, — он начертил на салфетке цифру, — должен вот столько бумажек отдать. Правильно? Так вот. У тебя есть скидка. Я же понимаю. Если отдашь со скидкой, сразу попадаешь под налоги. Верно? Идея какая. Дашь ему ровно по деньгам, но бумаги первого выпуска. Которые сейчас у Халамайзера в погашение выходят.

Юра замотал головой.

— Не могу. У меня ни одной бумаги первого выпуска не осталось. Все продано к чертовой матери.

— Ой! — обиженно сказал Петр Иванович. — Ля-ля не надо! А то я не знаю, как с тобой Халамайзер рассчитывается.

Конечно же, обговоренная с Халамайзером скидка вовсе не поступала к Юре по официальным каналам. Иначе она бы приводила к заоблачной прибыли и тут же изымалась в виде налогов. Но и наличных Юра у Халамайзера тоже не брал, потому что фондовый рынок давно был под прицелом, и существование “черного нала”, да еще в таких размерах, могло привести, в случае чего, к крупным неприятностям. Работа велась по-другому. Халамайзер отдавал скидку неучтенными бумагами первого выпуска. Большая их часть уходила у Юры на зарплату сотрудникам, а остаток он складывал в надежном месте, дожидаясь начала погашения.

То, что это стало известно постороннему человеку, Юре не понравилось.

— Вот что, — решительно сказал Петр Иванович, уловив недовольство собеседника. — Ты же не думаешь всерьез, что про этот ваш шахер-махер никто на свете не догадывается? Давно вы все на карандаше, и ты, и Халамайзер, и остальные все. Вас ведь не трогают? Значит, так надо. И если я к тебе с личной просьбой пришел, то не просто ведь так. Могу и с кем другим договориться. Мне просто про тебя кое-кто шепнул слова, что ты приличный человек и не кинешь. И что не воруешь в шесть рук. Поэтому я с тобой откровенно разговариваю. И не покупаю тебя, не обещаю чего, заметь. Прошу помочь. Бабки ты не потеряешь, Халамайзер тебе бумаги тут же вернет. Копейка в копейку. Ну что? Будешь со мной в прятки играть?

Юра подумал немного и решил, что играть с Петром Ивановичем в прятки вряд ли имеет смысл. Но и обозначить проблему тоже не мешает.

— У меня эти бумаги по бухгалтерии не проведены, — признался он. — Их как бы вообще в природе не существует. Как я их продам? И куда эти чертовы две тысячи дену?

На лице Петра Ивановича, одно за другим, стали меняться выражения — от начального столбняка до окончательного презрения.

— Так, — сказал он наконец, — выходит, я о тебе раньше лучше думал. Ты совсем, что ли? Зачем тебе эти деньги через кассу пропускать? Да еще за неоприходованные бумаги? Человек тебе приносит бабки. Так? Берешь бабки, кладешь в карман. Понял? Отдаешь человеку свое личное имущество. В виде бумаг первого выпуска. Понял меня? Или тебе печатными буквами нарисовать? Может, ты на этом теряешь что или как? Ты скажи, я еще подкину.

Заметив, что высказанная конструктивная идея начинает доходить до несообразительного коммерсанта, Петр Иванович заметно повеселел.

— Еще выпьем, — скомандовал он. — Наливай. И давай договоримся так. Ты с ним завтра разбираешься, он сразу бежит к Халамайзеру — я с ним все решил. Бумаги он меняет у Халамайзера на живые деньги. Так что свое он, считай, при себе всегда имеет. Половину оставляет себе — на квартиру. А вторую половину несет к тебе, и ты ему опять первый выпуск выдаешь. И так далее. Через неделю дед уже с квартирой. Чего рожу кривишь?

Юра кривил рожу по вполне понятной причине. Обменять дедовские деньги на бумажки первого выпуска, потерять на этом около тысячи, но приобрести благорасположение небесполезного руководства района, после чего сразу же забыть о квартирных проблемах инвалида Пискунова — это было вполне понятно и приемлемо. Но, судя по всему, сейчас речь уже идет о том, чтобы профинансировать приобретение инвалидом квартиры. А это уже совсем другое дело. И влетит оно не меньше чем в пятнадцать штук. Хотелось бы, однако же, понимать, за что с него собираются состричь такие приличные деньги.

— Эх ты, — с обидой произнес Петр Иванович. — Говно. Прости за ради бога, что такие слова говорю. Вот и Халамайзер твой такой же. Я к нему с просьбой, а он тут же в уме начинает деньги считать. Бизнесмены вы, мать вашу. Слова другого подобрать не могу. Бизнесмены… Будто бы не в советской стране родились. Что ж мне, деньги твои нужны вонючие, а? Да я вам обоим могу по вилле в Швейцарии купить, сидите там и друг другу мацу через забор передавайте. Ты меня прости, но я вот заметил, что стоит человеку бизнесом заняться, как он сразу на жида начинает быть похожим. Сидит, жмется, вычисляет чего-то… Губами шевелит. Ты лучше мозгами пошевели. Я тебя прошу помочь. Не бабки мне дать, а помочь. Бабок у меня у самого немеряно. А уж как я с тобой за дружбу и помощь рассчитаюсь — это мое дело. Уж копейки-то считать не стану. Чтоб тебе легче было, скажу сразу. В этом доме для убогих — только одна секция. А остальные три — для нормальных людей. И квартирки там — квадратов по двести пятьдесят, по триста. По триста пятьдесят. Понял? С каминами. Евроотделка. Ну и цена, само собой. По две с половиной за метр. Хочешь, подъезжай завтра. Посмотри. Приглянется -выбирай любую.

Исключительно из вредности Юра, уже заинтересовавшийся предложением, сказал, что за две с половиной тысячи он купит квартиру и в пределах бульварного кольца.

Петр Иванович даже возражать не стал. Скорее обрадовался.

— Купи, — сказал он. — Купи, родной. Только убедись сперва, что ее расселили как надо. Чтобы к тебе через годик мать-одиночку с тремя детьми обратно не вселили. Через суд. Потом разрешение на перепланировку получи. Потом разрешение на трехфазное подключение, чтобы от кондиционеров и джакузи предохранители не вышибало. Потом трубы во всем доме и на всей улице поменяй, чтобы из крана вода текла, а не моча ржавая. И вот тогда уже, лапонька моя, ты сможешь начать по-настоящему бороться с тараканами. И вот за все за это ты с самого начала будешь платить натуральные живые бабки. Правильного цвета. Сперва при покупке, а потом уже каждый день. Ну, про состояние подъезда и про кучи дерьма в лифте я тебе рассказывать не буду, это само собой образуется лет эдак через десять. Ежели дом к тому времени не сгорит или под землю не провалится. Ты, часом, не слышал, что диггеры про состояние коммуникаций в историческом центре рассказывают? Ты имей в виду на всякий случай, что, пока наш мэр в свой храм последний гвоздь не заколотит, ни хрена в центре делаться не будет. В смысле жилого фонда. Вот так вот.

И замолчал.

— А у вас там? — прервал Юра установившееся молчание. — Как вообще? Как это планируется?

Петр Иванович сладко потянулся.

— А у нас нормально, — ответил он. — Я же объяснил — для себя строим. Хочешь — посмотрим завтра. Часиков в двенадцать. Когда дед от тебя уже уйдет.

Но возникший поутру дедушка Пискунов уходить вовсе не торопился. Получив от Кислицына пачку бумаг первого выпуска, дед дважды пересчитал их, потом устроился на краешке кресла и недоуменно уставился на Юру, явно чего-то дожидаясь. Юра выждал пару минут, потом прокашлялся и сказал:

— Ну так что?

— Как что? — не понял его дед. — А ордер?

— Какой ордер? — встревоженно спросил Юра, которому вдруг показалось, что комиссован дед был не просто так.

— Из кассы ордер, — пояснил дед, поглубже заползая в кресло. — Что вы у меня деньги приняли. А мне продали бумаги. Чтобы все было официально. По закону.

Юра вспомнил, как Тищенко предупреждал его вчера, что дед слегка сдвинулся на почве социалистической законности, и на душе у него полегчало.

— Я вам, Игорь Матвеевич, — объяснил Юра, — не через кассу акции продаю. Понимаете? Я вам свои личные акции продаю. Поэтому никакого ордера тут быть не может. Поняли меня?

— Не понял, — зазвенел дед командным голосом, и на лице его появилась тревога. — Какие-такие личные? Это что это за сделка такая? Спекуляция, что ли?

Юра взглянул на кабинетные часы, выругался про себя, схватил калькулятор и стал растолковывать деду существо сделки. Через полчаса дед, трижды пересчитав курс доллара к рублю и проверив номиналы бумажек “Форума”, убедился, что никто ничего незаконного не зарабатывает, и несколько повеселел. Но тревога на лице не проходила.

— А вот я сейчас пойду туда, — медленно проблеял дед, о чем-то размышляя. — Отдам бумаги. А они меня спросят, где я их взял…

— Не спросят, — взревел Юра, понимая, что старый придурок уже отнял у него час жизни и останавливаться на этом не собирается. — Не спросят! Они ни у кого не спрашивают! Просто платят деньги — и все. Все! Поняли меня?

Дед решительно замотал головой.

— Так не бывает, — объявил он, отодвигая от себя форумовские бумаги. — Чтобы деньги платили и ничего не спрашивали, так не бывает. Обязательно спросят! А я им что скажу?

— Скажете, что у меня купили! Лично! У меня! Поняли?

— Ага, — злорадно сказал дед. — И они мне поверят. Фигушки! — И он для убедительности поводил перед Юриным носом фигурой из трех пальцев с нестрижеными черными ногтями. — Возраст у меня не тот, чтобы в милиции объясняться. И биография, — голос деда окреп и возвысился, — тоже не та.

Юра почувствовал, что у него начинает подниматься давление, схватил телефонную трубку и трясущейся рукой стал набирать прямой номер Тищенко. С третьей попытки ему удалось дозвониться.

— Угу, — мрачно произнес Тищенко, выслушав сбивчивый Юрин рассказ. — Дай я с ним поговорю.

Юра смотрел на почтительно согнувшегося деда, слушал, как на другом конце провода Тищенко что-то орет свирепым голосом, и с мучительной тоской ждал, когда же закончится этот идиотский спектакль и можно будет ехать осматривать обещанную вчера квартиру. Предложение Тищенко было суперблагородным. За то, что Юра профинансирует покупку однокомнатной квартиры для этого чертова деда, Тищенко продавал Юре роскошные пятикомнатные апартаменты с оплатой бумагами “Форума” пятого выпуска. Расчет состоял в том, что вскоре после пятого выпуска “Форум” должен был неминуемо накрыться медным тазом, и платить за эти бумаги Халамайзеру уже не придется. Поэтому квартира отдавалась Юре фактически бесплатно. Хотя по бухгалтерии Тищенко все пройдет якобы за живые деньги.

И вот теперь этот психованный ветеран шутит дурацкие шутки и мешает двигаться вперед.

Наконец дед закончил препираться и протянул Юре трубку обратно.

— Вот что, — сказал Тищенко заметно охрипшим голосом. — Достал он меня. Давай так сделаем. У тебя юристы есть? Вот и ладно. Пусть быстренько склепают договорчик. Что ты, Кислицын, продал, а он, Пискунов, купил… Что он тебе деньги, а ты ему бумаги… И так далее. Иначе он не отвяжется. Сделаешь?

Еще через час дед, пропахав носом каждую букву в спешно нарисованном юристами договоре и детально изучив оба Юриных паспорта — российский и заграничный, — удовлетворился, изобразил подпись, сложил свой экземпляр договора вчетверо, запрятал его в брючный карман, пожал Юре руку и засеменил к выходу. У двери он повернулся, сложил обе руки в приветствии и почему-то громко прошептал, выразительно подмигивая:

— Зайгезунд!

Потом подумал и добавил уже обычным голосом:

— Завтра, значит, зайду. Как договорились.

На осмотр своей будущей квартиры у Юры ушло не более получаса. Петр Иванович не кривил душой, когда говорил, что строили для себя. Уходящие в заоблачную четырехметровую высь потолки были безукоризненно ровными. Ноги скользили по отлакированному дубовому паркету — дощечка в дощечку. Огромные, в человеческий рост, окна упирались в мраморные подоконники, а под ними красовались тонкие белые пластины немецких батарей отопления. Квартира была в двух уровнях, и, поднявшись по деревянной лестнице, Юра увидел уже смонтированную сауну с бассейном и шестнадцатиметровым спортзалом для тренажеров.

— Нормально? — поинтересовался Тищенко, сопровождая Юру по квартире. — Или как? А ты губами шевелил… Теперь давай о делах поговорим.

Они устроились на подоконнике и закурили, стряхивая пепел в открытое для этой цели окно.

— Я кое с кем посоветовался, — сказал Тищенко. — Есть одна заковыка… Короче, тебе эту квартиру продать не получится. Я имею в виду — как физическому лицу. Только на твою фирму.

— Почему?

— Не получится. Есть тут одна заковыка… А ты на фирму не хочешь купить?

— Не знаю пока, — признался Юра. — А в чем дело-то?

Петр Иванович пропустил вопрос Юры мимо ушей.

— Тебе так даже удобнее будет, — сказал он. — Во-первых, ты же сейчас где-то живешь, прописан там. В двух местах тебя все равно не пропишут. Во-вторых. Одно дело, когда у фирмы есть имущество, и другое — когда у человека. Богатеньких-то у нас не очень жалуют. И потом. Налог на имущество. Он здесь приличный набежит. Оценка-то не по БТИ будет, а по покупной стоимости. Зачем тебе свои бабки платить? Ну и так далее.

Юра задумался. В принципе, в словах Петра Ивановича был определенный резон. И про налоги. И выписываться из квартиры, оформленной в общую долевую собственность с бывшей женой, ему вовсе не хотелось. Да и вселиться в хоромы, числящиеся за его собственной, принадлежащей ему на все сто процентов фирмой, никаких проблем не составляло. Всего-то и надо будет ему арендовать квартиру у самого себя, подписать с собой договорчик, да раз в год вносить в кассу пару рублей в качестве арендной платы. И возможные вопросы о том, на каком поле он, простой российский предприниматель, напахал около семисот штук зеленых на апартаменты, никогда не будут заданы.

Вполне возможно, что он и сам бы мог выйти к Петру Ивановичу с такой идеей. Но то, что первым об этом заговорил Тищенко, Юру почему-то насторожило, и кольнуло в сердце предчувствие беды. Кольнуло и исчезло.

— Так в чем заковыка, Петр Иванович? — поинтересовался он.

Петр Иванович пожевал губами.

— В пердуне этом старом, — признался он, помолчав немного. — Понимаешь, я никак не думал, что он так упрется насчет договора. Вот этого… про который я тебе говорил… Получается как. Ты ему продал бумаги. Я тебе продал квартиру. Считай подарил. А он у меня — бывший тесть. И по документам все бьется. Начнут раскручивать — в миг докопаются. А так получается, что бумаги продал ты, а квартира ушла на какую-то фирму. Оно, конечно, и так раскручивается, но все же не сразу. И договариваться уже можно будет. Ну что, по рукам?

Объяснение Тищенко было настолько логичным и естественным, что Юра сразу повеселел. И долго еще потом, продумывая всю схему, пытался он вернуть в память неожиданно возникшее в момент разговора нехорошее ощущение, но это у него так и не получалось. Уж больно все было логично и естественно.

Тем более что Тищенко оказался не просто человеком слова, но личностью, прямо скажем, уникальной. Не дожидаясь, пока операция с дедом будет завершена, он дал команду — и в течение двух дней элитная квартира была оформлена в собственность Юриной фирмы. Со всеми делами, с регистрацией.

— Смотри, — сказал Тищенко, передавая Юре папку с документами. — Теперь твое дело проследить, когда у Халамайзера пятый выпуск пойдет. И сразу ко мне в бухгалтерию, бумаги приходовать. Понял меня? И с дедушкой не затягивай.

Но с дедушкой началась морока — не приведи господь. Как и было договорено, следующим же утром он появился у Юры с вырученными от Халамайзера деньгами и привычно расположился в кресле. Юра протянул ему пачку бумаг первого выпуска на две тысячи долларов и очередной договор купли-продажи. Дед бумагами пренебрег, схватил договор и впился в текст. Дочитав до конца, закатил жуткий скандал.

Оказалось, что престарелый законник и тыловой ветеран довольно быстро сообразил, что, отдав Юре две тысячи и что-то там подписав, он через полчаса получает на руки в другом месте уже четыре тысячи. И первоначальная идея о девяти тысячах и бесприютной сестре как-то сама собой рассосалась и канула на задворках памяти, уступив место всепоглощающей жажде мгновенного обогащения.

Короче говоря, дед категорически отказывался отложить на вожделенную квартиру первоначальные две тысячи долларов и требовал немедленного обмена всех полученных от Халамайзера денег на бумаги “Форума”. На тех же условиях.

— Я в милицию пойду! — орал дед. — В ОБХСС! В райком партии! Я сразу почуял, что здесь что-то не так. Если вчера все было по закону, требую продать мне. Как ветерану партии и труда! Иначе сей же час иду в милицию. Пусть разберутся. Что это за бумаги за такие да откуда они у вас. Пусть, пусть разберутся.

Видя, что деда понесло и что морщинистая шея его уже становится малиновой, Юра не стал напоминать ему, что райкомов партии больше нету, а снова набрал Тищенко.

Тот выругался в трубку, но общаться с дедом отказался.

— Какая разница, — рассудил он. — Сколько там у него? Четыре? Продай ему на четыре. Пусть подавится. Быстрее закончим.

— А он ко мне завтра с восемью не припрется? — шепотом спросил Юра, отворачиваясь от клокочущего деда.

— Может, — задумчиво согласился Тищенко. — Эдакая сволочь. Он и послезавтра может заявиться.

— С шестнадцатью?

— С шестнадцатью.

— Ну и что мне делать? Он меня за неделю по миру пустит. Мне людям зарплату через три дня выдавать.

— Подъезжай вечером в “Прощание славянки”, — пригласил Тищенко. — Часиков в восемь. Скажешь, что ко мне. И деда возьми с собой. Обсудим.

Роскошная обстановка ресторана не усмирила взбунтовавшегося старика, а всего лишь заставила орать злодейским шепотом, от которого собравшаяся публика вздрагивала и оборачивалась. Пришлось перебираться в кабинет. Там дед разошелся не на шутку. Объяснения Юры и Тищенко, что запас бумаг не бесконечен и что продавать их ему в постоянно удваивающихся количествах нет никакой возможности, дед отметал с порога.

— Ничего себе — рыночная экономика! — вопил он. — Ничего себе — спрос и предложение! Это что же получается такое? Как что хорошее появляется, так сразу опять дефицит? Так раньше хоть в райкомах для ветеранов льготы были. А теперь что? За что советскую власть угробили? Чтобы опять дефицит был?

Произнося слово “дефицит”, дед ожесточенно брызгал слюной, и видно было, что оно ему жутко не нравится.

— Мало бумаг. Мало! — втолковывал ему мрачный и злой Тищенко. — На всех не хватит. Понял, отец? Мы специально их собрали — малую толику — чтобы тебе с квартирой помочь. Понял?

Но верить, что такая замечательная штука, как ежедневное удвоение первоначального капитала, была придумана специально для него, дед отказывался категорически. В его сбивчивом бреде все настойчивее начинала проскакивать идея о том, что вся затея с бумагами была устроена не иначе как властями и исключительно чтобы помочь обнищавшему за годы реформ трудовому народу. А всякие там — и он бросал на Юру и Тищенко недобрые взгляды — скрыли от народа правду и хотят хапнуть куш.

— Сами-то, — ехидно вопрошал дед, — сами-то? По сто тыщ небось в день зашибаете? Долларов? А как мне — то восемь тысяч в зубы — и гуляй. Нет уж! Вот попробуй, только попробуй, — и он грозил Юре корявым пальцем, — мне завтра отказать. Я общественность привлеку. Я — в милицию, — вспомнил он давешнюю угрозу.

Услышав про милицию, Тищенко рассвирепел и так грохнул по столу начальственным кулаком, что столовые приборы взлетели в воздух и жалобно брякнули, собравшись при приземлении в кучу.

— Ты кому милицией грозишь! — взревел он. — Ты с кем говоришь, вошь вохровская? Ты забыл, кто я такой? Сгною, твою мать!

От неожиданного отпора дед присмирел и съежился на стуле, жалобно заскулив. Но боевой блеск в его блеклых голубых глазках не погас.

Начались переговоры.

Когда Юре стало понятно, о чем идет речь, он попытался было возникнуть, но получил от Тищенко толчок в бок и заткнулся. Двадцать тысяч на квартиру дед уже не хотел. Однокомнатная конура — это оскорбление для ветерана. Опять же сестра. Вдвоем в комнате… Или ему на старости лет предлагают спать в коридоре на сундуке? Ха-ха! И это когда по столам гуляют такие деньги. Он что, мальчик? Не понимает, что на зарплату в такие кабаки не ходят? Короче. Квартира должна быть двухкомнатная, не меньше. Сорок метров. И деньги на обстановку. Чтобы холодильник был импортный. И цветной телевизор. И на карманные расходы. Тысяч пять, чтобы приодеться. И чтобы сестра порадовалась, увидев, что брат ее живет не подаянием.

Дедовские притязания тянули примерно на шестьдесят тысяч.

— Выйдем, — мрачно сказал Тищенко Юре, когда позиция деда стала более или менее определенной. — Посоветуемся.

Они оставили осипшего от препирательств старика мрачно сверкать глазами в тиши кабинета и вышли в общий зал.

— Даже не знаю, как теперь быть, — признался Тищенко и выругался, оглянувшись. — Вот ведь скотина. Втравил я тебя… Главное дело, понимаешь ли, что по закону у нас все в порядке. Но он же сейчас такой вой поднимет, что мало не покажется. Писать начнет. На приемы бегать. Крови попьет… И послать я его не могу. Обещал первой жене. Так мы с ней договорились, в общем. Что будем делать?

Юра прокручивал в уме идею, которая возникла у него еще за столом. На отношения Тищенко со стариком ему было, по большому счету, наплевать. С его стороны сделка выглядела очень просто. Он вынимает из фирмы бумаг примерно на двадцать тысяч и дарит их деду. За это Тищенко, в свою очередь, продает ему, Юре, за ничего не стоящие бумажки пятого выпуска роскошную квартиру. Реальная стоимость квартиры не меньше семисот тысяч. Доход от сделки — тридцать пять к одному. Теперь Пискунов заартачился и требует шестьдесят штук. Это значит, что доход составит одиннадцать к одному. На этом и надо немедленно останавливаться, пока дед не передумал. Конечно, вынимая из фирмы бумаг еще на сорок с лишним тысяч, он практически обнулит оборотку. Но это означает всего лишь, что придется положить обратно сорок тысяч своих и закрыть вопрос. Такого количества свободных денег у Юры не было, но недели за две добыть их вполне можно.

Но тут Тищенко преподнес Юре сюрприз. По-видимому, он не совсем верно оценил Юрино молчание.

— Я вот что думаю, — сказал Тищенко. — Надо ему бабки отдать, пусть подавится. Давай прикинем. Однокомнатная обошлась бы в двадцать тысяч. Считай, что ты их уже отдал. Значит, остается еще сорок. С одной стороны, ты это вроде бы не совсем бесплатно делаешь. Правильно? — И Тищенко подмигнул Юре. — А с другой — если бы не я, то у тебя бы проблем не было. Поэтому давай так. Я тебе завтра двадцать штук пришлю. Прямо утром. А с остальным сам разберешься. Ну как?

От таких предложений не отказываются. И Юра понял, что после нескольких лет в бизнесе ему наконец-то посчастливилось встретить истинно порядочного и благородного человека. Конечно же, он согласился.

Окончательное решение деду объявлял сам Тищенко. Общее количество бумаг ограничено, на всех не хватит, и дефицит, что бы дед ни орал, реально существует. Но учитывая его престарелый возраст и заслуги военных лет, удалось изыскать возможность продать ему бумаг еще на двадцать тысяч долларов. И ни на цент больше. В известном деду месте за эти бумаги он выручит искомые шестьдесят тысяч. Но если он после этого еще раз сунется к Кислицыну, пусть пеняет на себя.

По— видимому, старик не ждал такой уступчивости и явно пожалел, что не запросил больше. Но делать было нечего, и он исчез, пообещав Юре на прощание, что завтра с утра забежит, и извинившись за резкость при переговорах. Легко объяснимую, если вспомнить про плохое здоровье и тяжелые годы войны.

— А он разве воевал? — спросил Юра у Тищенко, когда за дедом закрылась дверь. — Он мне что-то говорил, что был комиссован перед войной.

— Да ни дня он не воевал, сволочь старая, — ответил Тищенко. — Всю войну за Уралом проболтался. В лагерной охране. Награды, правда, есть. И на все ветеранские сборища, как на работу, ходит.

Прошло месяца три. Может, даже больше. Халамайзер, как и ожидалось, выбросил в продажу акции пятого выпуска, Юра полностью рассчитался с Тищенко за квартиру и начал закупать и завозить мебель. Занятый квартирой, он напрочь забыл про настырного деда. Но тот вдруг напомнил о себе, появившись у Юры в кабинете промозглым ноябрьским утром.

— Как поживаете? — любезно осведомился старик, опускаясь в кресло и пристраивая на полу брякнувший полиэтиленовый пакет. — Я вам помидорчики принес. Урожая этого года.

Юра с подозрением покосился на пухлый сверток, который дед держал в правой руке.

— Спасибо, — ответил он. — Нормально поживаю. Как у вас? Квартиру получили?

— Однокомнатную, — сказал дед, и взгляд его затуманился от горя. — За восемнадцать с чем-то. Петр Иванович помогли.

— А чего ж так? — удивился Юра. — У вас же шестьдесят тысяч было.

Дед пригорюнился еще сильнее, и по покрасневшему носу его потекла скупая старческая слеза.

— Господь покарал, — признался он, всхлипнув. — За жадность. Сестрица моя… Скончалась, царствие ей небесное. От сердца. В одночасье. Заснула ночью и не проснулась уже. А одному-то мне куда такие хоромы? Сколько мне осталось? Да и операция у меня была тяжелая. Я вам рассказывал? Мне же все порезали внутри, трубки всякие наружу повыводили. Почти полгода так и ходил. Пять метров пройду — отдыхать надо. Сейчас опять вот покалывать начало.

Несмотря ни на что, жалости дедушка Пискунов у Юры уже не вызывал. Юра слишком хорошо помнил, как дед орал и грозил, обвиняя его и Тищенко во всех смертных грехах. И открытое ему Петром Ивановичем лагерное прошлое старика тоже не добавляло симпатий к нему.

— Я попрощаться пришел, — продолжал дед дребезжащим от слез голосом. — Чтобы зла на меня не держали. И попросить хочу. Напоследок.

— О чем?

Дед аккуратно положил на стол сверток.

— Тут сорок тысяч, — сказал он. — Как выдали их мне, так и сохранил. Еще бумажек не продадите?

— Не продам, — решительно заявил Юра, с ненавистью наблюдая, как в еще мокрых от слез глазах старика появляется знакомый ему боевой задор. — Нету больше. Вам же объясняли. Ни одной бумажки первого выпуска больше нет.

— А второго?

— И второго нету. И третьего.

— А какого есть?

— Только пятого. Последнего. Но по нему выплаты начнутся через месяц. Не раньше.

Дед призадумался.

— А сколько будут выплачивать?

— По номиналу плюс тридцать процентов, — сказал Юра, решив не сообщать деду, что “Форум” уже сворачивается, и через месяц его бумагами можно будет оклеивать стены в новой квартире.

— А через два месяца — плюс пятьдесят? — спросил дед, проявив осведомленность в механизмах финансового рынка.

Юра кивнул.

Дед призадумался и зашевелил губами.

— Я куплю, — объявил он, закончив вычисления. — На все.

Юра пожал плечами. В конце концов, он вовсе не нанимался водить деда за ручку. Проблема с квартирой решена. И если теперь дед хочет выбросить деньги в печку, это его личное дело. Обидно, правда, потому что эти деньги изначально принадлежали ему и Тищенко. Но что было, то было. Хотя и обидно.

Но тут дед сделал неожиданный ход конем.

— Я, Юрий Тимофеевич, — сказал дед, поерзав в кресле, — хотел бы… как это… искупить… В общем, вы меня простите, дурака старого, за давешнее. Искупить хочу. Давайте я их опять у вас лично куплю. Как у физического лица. На все сорок тысяч.

Предложение было настолько внезапным, что сперва Юра не поверил своим ушам. Первая же пришедшая ему в голову мысль состояла в том, чтобы послать соскочившего с катушек старика к чертовой матери. В кассу. Пусть делает со своими деньгами что хочет. Но потом он сообразил, что дедовские сорок тысяч все равно можно считать погибшими. Потому что, если он правильно понимает политику Халамайзера, ни процентов на эти деньги, ни самих денег дед уже никогда не увидит. А значит, чем отдавать сорок тысяч в халамайзеровскую прорву, лучше забрать их себе. И честно вернуть половину Тищенко.

Он отправил деда обождать в приемную и позвонил Петру Ивановичу. Тот воспринял информацию с энтузиазмом.

— А как ты с Халамайзером разберешься? — спросил Петр Иванович. — Ты разве ему за бумаги денег не должен будешь?

— Разберусь, — отмахнулся Юра. По мере того, как “Форум” все увереннее двигался к своему неотвратимому крушению, заведенный когда-то Халамайзером железный контроль за деньгами хирел на глазах, и спрятать сорок тысяч до следующей сверки расчетов, которая вполне может и не наступить, ничего не стоило.

— Ну тогда действуй, — разрешил Тищенко. — Мне бы сейчас лишняя двадцаточка тоже не помешала.

Далее последовала традиционная процедура с изучением и подписанием договора, после чего дед бережно перевязал принесенной с собой веревочкой огромный тюк бумаг пятого выпуска, водрузил банки с помидорами на Юрин стол и пропал, широко ухмыльнувшись на прощание и снова загадочно провозгласив:

— Зайгезунд!

И потекло неспешно время. В установленный природой срок развалилась пирамида “Форума”, разразилась громом публикаций вся демократическая и недемократическая печать, важные чины из Министерства финансов в очередной раз объявили общественности, что никакой ответственности за сотворенное безобразие нести не могут и что они давно всех предупреждали, отгорели костры, у которых грелись ночами обманутые вкладчики, тщетно дожидаясь обещанных выплат, поступили в суды первые тысячи исковых заявлений и были тут же возвращены обратно, ибо установить надлежащего ответчика в придуманной Халамайзером хитроумной схеме не представлялось возможным. Потому что сам “Форум” никаких бумаг не продавал, а всего лишь выкупал их у населения по договорной цене. А брокеры бумагами торговали, но никакой ответственности за их обратный выкуп не несли. Да и принадлежали эти бумаги не им, а “Форуму”. Если бы им, тогда, конечно, другое дело. Но ведь не им же, правда? Да еще Халамайзер откликнулся из синей зарубежной дали, сказал, что собранные “Форумом” деньги очень успешно проинвестированы и скоро принесут всем вкладчикам небывалые дивиденды. И никуда он вовсе и не сбежал, а просто отъехал проследить, чтобы все было в порядке. Проследит и тут же вернется. Так что зря прокуратура суетится. И вообще вся шумиха вокруг “Форума” есть не что иное, как политическая акция, направленная на удушение передового российского предпринимательства силами коммунистической реакции, глубоко окопавшейся во властных структурах. За это ли мы проливали кровь на баррикадах девяносто первого!

Юра Кислицын окончательно освоил новую квартиру, перезнакомился со всеми соседями, отметил новоселье, куда почетным гостем был приглашен Тищенко, подаривший Юре ошеломляющей красоты саксонский сервиз. Сам же Петр Иванович получил повышение по службе и стал префектом своего округа.

И можно было бы считать, что жизнь наладилась, но тут в небе что-то полыхнуло и медвежьим ревом прозвучали первые грозовые раскаты.

Чудным весенним утром Юра Кислицын, на выходе из подъезда, вытащил из почтового ящика казенную бумажку. На бумажке написано было противным бюрократическим почерком, что его такого-то числа приглашают посетить районный суд по указанному адресу, куда он вызывается в качестве ответчика по делу номер… В четырнадцать тридцать. Зал номер два.

Юра пожал плечами и, не испытав особой тревоги, передал повестку своему юристу, как только доехал до офиса.

— Сходи, — приказал Юра. — Узнай, что им нужно.

Когда он вернулся с обеда, юрист уже ждал его в приемной, и по его лицу Юра понял, что случилась беда. В руках юрист держал страниц десять убористого машинописного текста.

— Вы почитайте, — сказал юрист. — Мне это очень не нравится.

На десяти страницах излагалось исковое заявление гражданина Пискунова И.М. к гражданину Кислицыну Ю.Т. Суть его состояла в следующем. Гражданин Кислицын Ю.Т., являясь единоличным владельцем фирмы, оперирующей на рынке ценных бумаг, участвовал в мошеннических операциях с так называемыми бумагами инвестиционного фонда “Форум”. Мошеннический характер этих операций подтверждается документами, приведенными в приложении. Гражданин Кислицын Ю.Т. не мог этого не понимать, поскольку является обладателем всех необходимых дипломов и лицензий. Копии приведены в приложении. Тем не менее, гражданин Кислицын Ю.Т., приобретя неустановленным путем в личную собственность определенное количество вышеуказанных бумаг, продал их истцу, гражданину Пискунову И.М., заведомо введя его в заблуждение относительно ценности этих бумаг и возможности получения дивидендов по ним. Копия договора купли-продажи находится в приложении. Истец, обманутый гражданином Кислицыным Ю.Т., потратил на приобретение данных бумаг все свои личные сбережения в сумме сорока тысяч долларов США. Далее он, истец, неоднократно пытался вернуть свои деньги, много ночей провел в очередях и подорвал свое здоровье, и так загубленное войной с фашизмом и тяготами послевоенного строительства. Подтверждается медицинскими справками и официальной бумагой из регионального отделения Союза обманутых вкладчиков. Не располагая более личными сбережениями и получая мизерную пенсию (подтверждается справкой из райотдела социального обеспечения), истец был вынужден распродать имеющееся у него имущество, чтобы приобрести остро необходимые для лечения дорогостоящие импортные медикаменты. Прилагаются копии документов из комиссионных магазинов и медицинских рецептов. Учитывая заведомо и умышленно мошеннический характер исходной сделки с гражданином Кислицыным Ю.Т., истец просит суд удовлетворить его законные требования, состоящие в следующем. Признать сделку купли-продажи ценных бумаг ничтожной с момента заключения и на этом основании обязать ответчика вернуть истцу все полученные от него деньги. Взыскать с ответчика штраф в пользу истца за незаконное пользование чужими денежными средствами в размере три процента от суммы за каждый день с момента заключения сделки. Возместить ответчику понесенные им материальные потери, оплатить расходы на лечение и выплатить разовую материальную компенсацию за невосполнимый ущерб для здоровья. Обязать ответчика ежемесячно выплачивать истцу сумму, определяемую из величины упущенной выгоды (расчет прилагается). И наконец, учитывая перенесенные истцом нравственные и физические страдания, возместить ему моральный ущерб. Оценка морального ущерба также вынесена в приложение.

Всего истец насчитал ни много ни мало, а один миллион двести восемьдесят тысяч долларов.

Дойдя до этого места, Юра оторвался от чтения, посмотрел на юриста и коротко сказал:

— Он рехнулся.

— Может быть, — согласился юрист. — Только деньги он получит.

— Это каким же образом? Ты же знаешь, что суды не принимают заявлений по делам “Форума”.

— Это, как видите, приняли, — резонно возразил юрист. — Тут ведь вот какая история. По бумагам “Форума” нет возможности установить право собственности. Значит, нет надлежащего ответчика. А в нашем случае, Юрий Тимофеевич, ответчик имеет место быть, так сказать, во всей красе. В этом вашем договоре черным по белому написано, что вы продали ему бумаги “Форума”, принадлежащие вам по праву личной собственности.

Юра отмел возникшее у него острое чувство немедленно найти и придушить деда, потому что оно мешало ему сосредоточиться, и начал трясти юриста. Тот держался уверенно. По всему выходило, что Юра, к моменту совершения сделки, не мог не знать, что “Форум” вот-вот исчезнет. И документальное подтверждение этой Юриной осведомленности развалить будет чрезвычайно тяжело. Или в старике на исходе лет проснулся незаурядный юридический гений, или он нанял для этого дела кого-то из светил. Поэтому шансы проиграть дело чрезвычайно велики. И единственное, что можно посоветовать, это попытаться договориться, не выходя в суд.

— Сколько? — коротко спросил Юра.

Юрист задумался.

— Вообще-то, — осторожно сказал он, — здесь объявляется сумма, явно несоразмерная с величиной причиненного ущерба. На этом можно попробовать сыграть. Обычная практика — величина ущерба плюс столько же. Значит, получается восемьдесят штук. Но я боюсь, что может не получиться.

— Почему?

— Есть отягчающие обстоятельства, — пояснил юрист. Он начал загибать пальцы. — Ветеран… пенсионер… инвалид… лишен средств к существованию… расходы на лечение… распродажа личного имущества… упущенная выгода — он ведь ее по официальным банковским ставкам считает… Так далее. Думаю, что вдвое скостить можно будет. Так что до суда меньше, чем на пол-лимона договориться вряд ли удастся.

— На пятьсот тысяч? — Юра не поверил своим ушам.

Юрист кивнул, глядя на хозяина с жалостью.

Кислицын побелел от ярости и почувствовал, как во рту появляется неприятный металлический вкус, предвещающий повышение давления.

— Хорошо, — сказал он, по-прежнему стараясь не сорваться. — А если я докажу, что эти сорок тысяч ему никогда не принадлежали? Что это мои собственные деньги?

Юрист ожил на глазах.

— Это меняет дело, — с ходу объявил он. — В корне меняет. А как вы это докажете?

Юра попытался вспомнить, где у него лежат первоначальные договора с мерзким стариком, не вспомнил, махнул рукой и начал рассказывать.

— Все началось с того, что он принес мне две тысячи долларов. Вот они-то и были его собственными. Я продал ему бумаги первого выпуска. На все две тысячи. Назавтра он принес мне уже четыре тысячи, которые за них выручил. Буквально назавтра. Все документально подтверждено. И таскал ко мне деньги, пока не набрал шестьдесят тысяч. Потом за двадцать штук купил себе новую квартиру. Тоже можно доказать. И уже на последние сорок тысяч купил бумаги пятого выпуска, которые ничего не стоили. Где же тут обездоленный ветеран?

Юрист надолго задумался.

— Вы мне эти документы дайте, — объявил он. — Это хорошо, что они есть. Тут ситуация, как с “Властилиной”. К ней ведь иски предъявлялись сразу на все — в том числе и на то, что с ее помощью наварили. Но там ничего не удалось доказать. А здесь есть документы. Можно попробовать. У меня, кстати, еще одна мысль есть.

— Какая?

— А ну как этот сукин сын заработанные на “Форуме” деньги незадекларировал? Наверняка ведь так. Иначе бы у него их вдвое меньше было.

— Ну и что?

— Капнуть на него надо, — пояснил юрист. — В районную налоговую инспекцию. А лучше всего — в полицию. Там возбудят уголовное дело по факту неуплаты налогов в особо крупном размере. А я потребую, чтобы оба дела объединили в одно.

— И что это даст?

— Ха! — юрист потер с удовольствием руки. — Вместо инвалида и ветерана против нас будет выступать уголовный преступник. Да и сам он посговорчивее станет. У вас с полицией есть отношения, Юрий Тимофеевич?

Юра кивнул.

— Так я вам советую очень быстро эту штуку начать раскручивать. Просто сегодня же.

— А зачем такая спешка? Суд когда?

— Дело не в суде. Вы исковое заявление до конца дочитали?

Заявление безвинно пострадавшего вохровца заканчивалось тем, что он просил суд, еще до начала рассмотрения дела по существу, принять неотложные меры по обеспечению иска. Наложить арест на счета ответчика во всех банках. Наложить арест на все имущество ответчика. В первую очередь на принадлежащую ему фирму, стопроцентным владельцем которой он является. С учетом того, что он же является и ее генеральным директором, наложить арест на счета упомянутой фирмы и на ее имущество. В составе имущества особо выделить принадлежащее данной фирме на правах собственности помещение фондового магазина. А также недавно приобретенную фирмой пятикомнатную квартиру по адресу… И служебный транспорт — один автомобиль марки “Вольво” и двое “Жигулей”.

— Вы ведь квартиру на фирму покупали? — спросил юрист, дождавшись, пока Юра дочитает до конца.

Юра снова кивнул.

— Вот это очень плохо. Если бы на себя и были там прописаны, то тут можно было бы потянуть… А так — не знаю даже.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что исполнительный лист уже выписан. Я с судебным приставом говорил. Сегодня он по другим делам занят, а завтра с утра к нам собирается. Приедет сюда, а потом сразу же на квартиру. Опечатывать.

— И что же делать? — растерянно спросил Юра, переставая ощущать стремительно уходящую из-под ног почву.

— Надо срочно домой, — посоветовал юрист. — Все собрать, что есть. Деньги, ценности, одежду… Перевезти куда-нибудь. Когда опечатают, то все. И дайте указание бухгалтерии. Пусть начинают готовить платежки. Нужно сегодня же обнулить счета. А то они нам завтра всю работу остановят.

Уже в дверях юрист обернулся и спросил:

— Юрий Тимофеевич, я попробую поработать с составом суда? Там небольшие расходы будут. Или как?

Юра кивнул головой, бросил в рот две таблетки, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, дожидаясь, пока лекарство подействует. У него никак не могло уложиться в голове, что все случившееся происходит наяву и именно с ним. Арест счетов и имущества фирмы, созданной с нуля, своими собственными руками и на чудом спасенные в начале гайдаровской реформы деньги, фирмы, в которую он вложил все, что у него было, бросив, не раздумывая, в прожорливую топку бизнеса и семью и немногих друзей. А фондовый магазин, лучший в Москве, выросший, как в сказке, на месте развалюхи-сарая! Его репутация везунчика и не делающего ошибок бизнесмена! Квартира, наконец, будто бы свалившаяся с неба, квартира, в которую он влюбился с первого взгляда и которую отделывал с такой заботой, тратя на это редкие часы свободного времени, квартира, о которой в кругах фондовиков уже говорили как о чем-то особенном, его коллекция российских ценных бумаг, занимавшая целиком одну комнату, коллекция, право посмотреть на которую так ценилось всеми знатоками, приезжавшими даже из-за границы… И сейчас все это, с таким невероятным трудом и риском отлаженное и отстроенное, все это может обрушиться в одночасье. Он представил себе завтрашние статьи в “Коммерсанте”, неминуемый шквал соболезнующих и скрыто злорадных телефонных звонков, сургучные печати на дверях и перемигивание соседей — и за что, за что! Все из-за этого выжившего из ума старого мерзавца, бесстыдно нажившегося на пирамиде “Форума” и теперь рвущегося отхапать очередной куш. Перед закрытыми глазами его возник жалкий, неопрятный и дурно пахнущий старик, что-то бормочущий слюнявыми губами про божью кару за жадность и обретший вдруг такую роковую и зловещую силу. Будто возникший из горстки глины Голем схватил его за горло неумолимо крепнущей рукой и стал сжимать узловатые пальцы с нестрижеными черными от въевшейся грязи ногтями, безжалостно перекрывая дыхание. Юра вспомнил заискивающий голос старика, дряблые щеки, в морщинах которых терялись вызывающие брезгливость мокрые дорожки, его постоянную готовность перейти от жалобного скулежа к агрессивному напору — и понял, что никакие соглашения и договоренности здесь невозможны. Либо он сотрет в пыль этот призрак из лагерного прошлого, либо… Нет, об этом даже невозможно подумать. Такого не может быть никогда! В этой войне поражение невозможно.

Можно проиграть кому угодно. Можно проиграть тому, кто умнее. Тому, кто богаче. Тому, кто крепче стоит. Но проиграть можно только человеку своего круга. Этому… этому проиграть нельзя. Немыслимо. Вохровская вошь! Кто это сказал? Тищенко! О! Так чего же он ждет!

— М-да, — только и сказал Петр Иванович, выслушав по телефону горестную историю. — И что ты намерен делать?

Юра хотел было сказать, что намерен потребовать от Тищенко немедленно образумить своего зарвавшегося родственника, но его остановила почудившаяся вдруг холодноватая нотка в голосе собеседника, и он ограничился просьбой о немедленной встрече. Сегодня же вечером. Там, где всегда.

— Сегодня не могу, — с сожалением ответил Петр Иванович. — Никак. Давай до завтра. Заезжай ко мне в префектуру, — он пошелестел бумагами, — в двенадцать ровно.

Но не получился у них разговор. Юра провел в кабинете Тищенко не меньше часа, а беседа заняла никак не больше десяти минут. Постоянно звонили телефоны, на которые Тищенко набрасывался, как ястреб, и ежеминутно влетали растрепанные чиновники, заваливавшие хозяина кабинета пачками входящих и исходящих. А один как пришел, так, повинуясь жесту хозяина, и остался, рассевшись в кресле напротив Юры. Конечно же, говорить при нем о деле можно было только туманными намеками. И единственное, о чем Юра успел попросить, так это о звонке в местную налоговую полицию с просьбой принять и помочь.

— Слава, — сказал Тищенко в трубку, — к тебе человечек от меня подойдет. — И подмигнул Юре. — У него просьба будет. Помоги.

А когда Юра уже уходил, проводил его словами:

— Если не будет решаться вопрос, звони в любое время.

В приемной Юра задержался около секретарши Зины. В те далекие счастливые дни, когда оформление квартиры шло полным ходом, через Зину проходили все документы, и Юра, в знак благодарности, пригласил Зину в ресторан, откуда, не тратя времени, уволок в койку. С Зиной все было легко и просто, потому что имелся муж. Сперва они встречались еженедельно, раза по два, потом отношения стали затухать, но на нет еще не сошли.

— Какая у него программа сегодня? — спросил Юра, проникая пальцами к укрытому косынкой плечу.

Зина подняла к Юре подведенные глаза, чуть мурлыкнула, свидетельствуя, что принимает ласку и готова к продолжению, и ответила тихо:

— До шести здесь будет. Потом уедет. У Кобры день рождения.

Коброй она называла любовницу Тищенко, которая ежедневно закатывала ей по телефону грандиозные скандалы, требуя, чтобы Зина добывала ей приглашения на фуршеты и презентации, записывала в косметические салоны и обеспечивала транспортом.

Юра решил выловить Тищенко на выходе, чтобы поговорить предметно. А до того побеседовать в налоговой.

Начальник районной налоговой полиции выслушал Юру и коротко спросил:

— Что надо? Конкретно?

— Уголовное дело, — так же коротко ответил Юра. — Как можно быстрее.

Начальник кивнул, нажал кнопку на селекторе и приказал:

— Сергеев? Сейчас к тебе от меня зайдут. Запросишь документы. И чтоб нагрузить — по самые помидоры. Понял меня? Под личный контроль беру.

Юра сговорился со следователем Сергеевым, соединил его со своим юристом, посмотрел на часы и полетел обратно в префектуру поджидать Тищенко.

Появившийся ровно в шесть Тищенко уткнулся грудью в Юру прямо у дверей префектуры. На лице его нарисовались раздражение и еще какое-то непонятное чувство, которые тут же спрятались в начальственных складках.

— Знаю уже, — проворчал он, выставляя вперед ладони. — Уже доложили. Все сделают. Так что все в порядке.

— Да ничего не в порядке, — взвыл Юра. Юрист фирмы уже сообщил ему по мобильному телефону о появлении судебного пристава, который предъявил исполнительный лист и отбыл в банк арестовывать счета. — У меня счета арестовывают. Завтра будут описывать имущество. И квартиру опечатывать. Где в порядке?

Тищенко заметно раздражился.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Приставу дал указание? Он меня пошлет. Надо с судом работать.

— Вот я про это и хотел поговорить. Еще утром.

— Да не говорить надо! А конкретно работать с судом! Что ты здесь болтаешься под дверью?

— Так у меня к вам как раз и просьба, Петр Иванович. Поговорите с судьей. Или с председателем суда. Или с кем угодно. Пусть арест снимут. Хотя бы с квартиры. Не на улице же мне ночевать?

— Ой! — сказал Тищенко. — Бездомный нашелся. А то ты не найдешь где переночевать! Зинку, что ли, драть негде? Ладно. Я завтра переговорю с председателем. Решим вопрос. А сейчас — извини. Меня в мэрии ждут.

Видать, к утру следующего дня Тищенко осознал, что обошелся с Юрой не совсем по-людски. Потому что он нашел его по мобильному и сказал:

— Давай так. У меня поговорить не получится. Приезжай в “Прощание славянки”. Прямо сейчас. Позавтракаем вместе. И расскажешь все путем, а не на одной ноге.

Очень странный получился разговор за завтраком в “Прощании славянки”. Хотя и обнадеживающий. В очередной раз Юра убедился, что Тищенко — человек нестандартный. От приведения в чувство своего родственника отказался наотрез. Не тот человек. Прямо скажем, редкой пакостности фигура. Ему пошли навстречу, сделали квартиру, а он такую подлянку подбросил. Бессмысленно с ним говорить, пойми ты, дурья башка. Раз он почуял, что пахнет деньгами, то не отвяжется. Надо его замочить в суде. Да ты не дергайся, не в том смысле — замочить, а в смысле — выиграть дело. Но надо аккуратно. Если просто позвонить и приказать, то это будет неправильно. Потому что с телефонным правом мы боремся. И если он пронюхает, что я вмешался, то такое начнется, что запросто можно костей не собрать. Поэтому я со всеми поговорю. И в департаменте юстиции. И с председателем. Чтобы эту суку, как надо, умыли, но по всем нормам закона и с соблюдением всех процедур. А если не получится…

— Что? Может не получиться? — жалобно спросил Юра, уже начавший было выбираться из темной бездны безнадежности.

Да нет же! Конечно, все получится. Но если вдруг — вдруг! — что-то не получится, то это все ерунда. Потому что есть еще городской суд, а там со всеми зампредами отношения такие, что лучше некуда. Поэтому не дрейфь. Все будет нормально.

— А исполнительный лист можно отозвать?

— Не знаю, — искренне озадачился Тищенко. — Пойми, здесь нужна ювелирная работа. Ты что хочешь, чтобы суд взял да и вот так, ни с того, ни с сего, отменил свое решение? А он спросит — почему да отчего. И где мы тогда с тобой будем? Ну ты-то где был, там и будешь, а вот со мной и с судьей, который такое решение вынесет, не очень как-то понятно. Ты давай, знаешь что… Скажи своему юристу, пусть не затягивает. Пусть гонит дело на всех парах. А я подмажу где надо. Сейчас надо не исполнительный лист отзывать, а поскорее дело выигрывать. Понял меня?

— Может, мне с судьей встретиться?

— Ни под каким видом, — решительно отмел Тищенко. — Категорически вредно. Как ты с ним будешь встречаться? В кабинете? Там все пишется. В ресторане? Во! Только свидетелей нам не хватало. Я спокойно переговорю с председателем, тот вызовет судью, даст установку. И все. Согласен?

— А если, — осторожно озвучил Юра опасения своего юриста, — старик уже зарядил судью? Говорят, у него адвокат — редкий пройдоха. Тогда что?

Тищенко нахмурил брови.

— Ты мне что хочешь сказать? Что у нас судьи — продажные? Так вот. Выброси это из головы. Судьи у нас — наши. Вот так вот.

Потом, когда вся эта история уже подлетала к трагическому финалу, Юра вспомнил эти слова Тищенко и осознал в полной мере их непреходящую правоту. Но это было потом.

В районный суд он, конечно же, не пошел, полностью доверившись словам Тищенко о наличии с председателем суда полного и всеобъемлющего взаимопонимания. Тем более что лишний раз встречаться со сволочным дедом ему вовсе не хотелось. Юре уже доложили, что дед проявляет к его арестованной квартире повышенный интерес и по два раза в день возникает на этаже, проверяя наличие и сохранность сургучных печатей. А через юриста ему стало известно, что дед настырно требовал у пристава переписать еще и все находящееся в квартире имущество, но здесь, по-видимому, сработали связи Тищенко, потому что добиться от судьи нужного решения старику не удалось.

Заверениям Тищенко Юра доверился полностью, хотя его юрист озабоченно мотал головой и все заметнее нервничал по мере приближения решающего дня. Беспокоили его два момента. Во-первых, категорический приказ Юры гнать дело вперед, без всяких затяжек и проволочек. Налоговая полиция, денно и нощно трудящаяся над пополнением бюджета, явно не успевала обезоружить деда, хотя все изобличающие его материалы были предоставлены заблаговременно. И еще юриста тревожила личность нанятого стариком адвоката. Чем меньше времени оставалось до суда, тем чаще юрист появлялся у Юры в кабинете и тем чаще звучала фамилия Ильи Моисеевича Шварца.

Юре, из всех светил знавшему только Плевако, Резника да Падву, эта фамилия ничего не говорила, но его юрист, пришедший в фирму из милиции, располагал кое-какой информацией, и перспектива столкнуться со Шварцем в суде его вовсе не радовала. Двигая перед собой чашку с остывшим чаем, он рассказывал Юре эпизоды из боевого прошлого Ильи Моисеевича, и видно было, что восхищение перед пронырливостью адвоката мешается у него с растущим опасением за исход дела.

В начале своей карьеры Илья Моисеевич служил простым опером где-то за Уралом, куда заботливые родители вывезли его, не дожидаясь полной раскрутки дела врачей. Как он пролез в милицию — никто не знает, но это произошло, и даже по службе ему удалось немножко продвинуться. Желая преуспеть еще больше, Илья Моисеевич куда-то заочно поступил, получил хороший диплом, пораскинул мозгами и подался из милиции прямиком в юридическую консультацию. Первое же дело, которое ему довелось вести, сделало его фигурой, очень известной в определенных кругах. У них в городке умер человек, оставив вдовой молодую жену, прописанную с ним на одной жилплощади. Поскольку перед смертью он долго и тяжело болел, то последние два месяца с ними проживала и его дочка от первого брака. Сразу же после кончины мужа и отца возник естественный вопрос о правах на жилплощадь. Понятно, что молодой вдове на дух не нужна была дочь покойного мужа, да еще и близкая ей по возрасту. Поэтому в суде она стояла на том, что никаких отношений с ныне покойным отцом истица не поддерживала, в доме никогда не бывала, и ей надлежит в иске отказать. Соседи по дому вдову поддерживали и, один за другим, нахально врали, что эту самозванку в глаза никогда не видели. Уже через пятнадцать минут стало ясно, что решение у судьи заготовлено, и осталось дождаться только, когда соврет последний подготовленный вдовой свидетель. И вот тогда Илья Моисеевич, выступавший на стороне истицы и никак не желавший проиграть свое первое дело, проделал первый хитрый трюк. Он согнулся впополам, покраснел, вспотел и заголосил умирающим голосом, что с ним, похоже, произошло страшное пищевое отравление и что он категорически умоляет перенести заседание на другой день. Выслушав отказ явно заинтересованной в исходе дела судьи, Илья Моисеевич начал громко стонать и очень противно пукать, доведя за какие-нибудь пять минут атмосферу в зале до критической и добившись-таки нужного решения. Полученные же им два дня отсрочки он использовал очень эффективно, упросив районного участкового, своего бывшего кореша, проверить в подъезде вдовы соблюдение паспортного режима. Соседи, которым участковый объяснял, что пришел специально для того, чтобы упрятать за решетку каждого, кто когда-либо проживал в данном подъезде без прописки, радостно давали показания на несчастную истицу, охотно припоминая, как, когда и при каких обстоятельствах она появилась у них в подъезде, сколько месяцев провела в отцовской квартире и так далее. Потом Илья Моисеевич закатил участковому грандиозный банкет, в обмен на что получил копии показаний, и явился на следующее заседание суда уже во всеоружии. После того, как первый свидетель, на голубом глазу, заявил, что истицу видит впервые, Илья Моисеевич выложил на стол соответствующий протокол и потребовал возбудить против данного свидетеля уголовное дело по факту лжесвидетельства со взятием под стражу прямо в зале суда. Этого ему, конечно, добиться не удалось, но все прочие свидетели со стороны вдовы, узнав про такой поворот событий, немедленно испарились, и дело было выиграно.

— Да черт с ним, со Шварцем, — в очередной раз успокаивал юриста Юра. — Я же тебе русским языком говорю — у нас все схвачено. И документы все на руках. Что ты трясешься?

Хотя под ложечкой и посасывало.

Юрист мрачнел на глазах и ежился в кресле.

— Знаете, сколько стоит такой адвокат, Юрий Тимофеевич? — спрашивал он. — Откуда у деда такие деньги? Что-то здесь не так.

И каждый раз после беседы с юристом Кислицын бросался звонить Тищенко. Сперва тот долго и успокоительно беседовал с Юрой по телефону, потом, видать, Юра со своими тревогами начал ему надоедать, потому что беседы становились все короче, а тон их — все резче. А под конец Юра совсем достал Тищенко, потому что при последнем разговоре Тищенко его просто послал, причем впервые за очень долгое время обратившись на “вы”.

И все— таки когда Юра узнал о проигрыше дела в суде первой инстанции, Тищенко был первым человеком, к которому он бросился за помощью. Потому что больше бежать было не к кому.

— Знаю уже, — встретил его Тищенко. — Ну ты и придурок! Ну просто! Ты кого в суд послал? Я сейчас с председателем говорил — он рвет и мечет.

— Юриста фирмы. Он у меня все дела ведет.

— Юриста? Онаниста! Он двух слов связать не может. Ему задают вопрос по существу — он не отвечает. Или несет ахинею. Ему документы показывают — он их в первый раз видит. Ты обалдел, что ли? Подготовленное дело — и так загубить! Почему из полиции бумаги не представили?

— Он мне говорил, что не успевают.

— Что?! — И Тищенко тут же связался с налоговой полицией. — Слава! — с места в карьер обрушился он. — Я к тебе человека присылал… Помнишь?… Где результат? Что?… Давно?… Это точно? Вот, — обратился он к Юре, потрясая в воздухе телефонной трубкой, — вчера утром все было готово. Что теперь скажешь?

Когда Тищенко отгрохотал и успокоился, Юра, не спуская с него виноватых и умоляющих глаз, спросил тихо:

— Что же теперь делать, Петр Иванович? Куда бежать?

Тищенко вышел из-за стола и сел рядом с Юрой.

— Понимаешь, друг, — с неожиданной теплотой и очень тихо сказал он, — по всем понятиям, мне бы с тобой, после таких дел, надо бы распрощаться. И никто бы мне слова плохого не сказал, и совесть была бы спокойна. Согласен со мной?

Юра кивнул. Необъяснимый прокол юриста с налоговой полицией поставил его в положение человека, который всех подвел и своими руками разрушил умело и профессионально подготовленную победу. Он, конечно же, мог продолжать напоминать Тищенко, что деда прислал он и что все беды начались именно из-за него, а не из-за кого-то другого, и что ни одного шага Юра, не посоветовавшись с Тищенко, не делал. Но это все было бы в пользу бедных. Тищенко провел титаническую работу, подключив и полицию, и руководство суда, и претензий к нему быть более не могло. А он все бездарно испортил сам, положившись на своих сотрудников. И рассчитывать на дальнейшую помощь от Тищенко уже не мог.

— Понимать же надо, — произнес Тищенко, внимательно глядя на Юру, — с кем имеешь дело. У тебя такой козырь был на руках. Знаешь, с чего он свою речь на суде начал? Дед, я имею в виду.

— Он еще и говорил?

— А как же! Битых полчаса. Моя молодость, говорит, была погублена войной с немецко-фашистскими захватчиками. А старость, говорит, отравлена разорившей родную страну приватизацией. Вот тут-то бы бумаги из полиции и выложить на стол! Эх! Да что уж там…

И он махнул рукой.

— Дурака своего выгони, — приказал Тищенко после минуты раздумья. — Я тебе одну юридическую контору порекомендую. Договорчик подпишешь с ними, чтобы все было путем. Это люди, — он показал пальцем в потолок, — свои, короче, люди. Они с председателем городского суда договорятся. Да и я позвоню дополнительно.

Тищенко покопался в ящике стола и достал оттуда пухлый пакет.

— Они тебе три штуки объявят. Вот, возьми. Когда все закончится — разберемся.

Заметив же жест Кислицына, вытянул вперед не признающую возражений руководящую длань:

— Я же понимаю. Эту тварь я тебе устроил. Так что бери и помалкивай. И если что — сразу ко мне. Договорились?

И Юра снова почувствовал, как его переполняет чувство благодарности.

Разборку со своим юристом он провел уже после того, как нанял указанную Тищенко юридическую контору и собственными ушами услышал, как рекомендованный ему адвокат говорит с кем-то из горсуда по установленной в приемной вертушке. Убедившись, что разговор носит вполне товарищеский, а местами даже интимный характер, внес в кассу положенный гонорар и поехал к себе, кипя жаждой мести.

Гадюка— юрист отбивался, как лев, пытаясь свалить вину на кого угодно, но не желая признаваться в собственной халатности. Если верить ему, то решение суда было готово еще до того, как начались слушания сторон. И ни один из документов, которые он принес, требуя приобщить к делу, даже не был зачитан. И без прямого указания председателя суда такое беззаконие просто невозможно. И он предупреждал, что дед не так прост, и что Шварц в эту историю не с неба свалился, и что за дедом кто-то определенно стоит. А что касается налоговой полиции -то он просто не понимает, о чем речь. Он поехал в суд прямо оттуда, чуть даже не опоздал, и никаких бумаг, никакого постановления о возбуждении против деда уголовного дела и в помине не было. И ему об этом в коридоре сказал лично Сергеев, нервно огладываясь по сторонам. А еще Сергеев вроде бы дал понять, что ему велено было не слишком напрягаться.

Устав выслушивать сбивчивые объяснения юриста и уже приняв окончательное решение, Юра достал визитную карточку адвоката из новой конторы, набрал номер и включил громкую связь.

— У меня вопрос, — сказал он. — Очень короткий. Я вас просил немедленно связаться с налоговой полицией. Удалось? Вот вы мне скажите, документы по Пискунову у них были вчера готовы или нет?

— Были полностью готовы, — прошелестел из громкоговорителя адвокат. — Я знаю исходящий номер. Вам продиктовать?

— Нет, спасибо. Всего хорошего.

Нажав кнопку, Юра посмотрел на юриста ненавидящим взглядом и, стараясь не сорваться на крик, произнес тихо:

— Ты, гнида, сейчас напишешь заявление. По собственному. И чтобы я тебя больше не видел. И скажи спасибо, что я тебя не изуродовал тут же в кабинете. Пошел вон!

И потянулось время.

Несколько раз уволенный юрист звонил Юре с мрачными и зловещими предсказаниями, пытаясь передать очень важную информацию, но Юра отказывался с ним говорить. Потому что информация эта явно была высосана из пальца.

Даже спустя год Петр Иванович все еще вспоминал иногда эту историю, правда, все реже и реже. Но с неизменным удовольствием. На фондовый магазин его очень давно вывел шурин, имевший серьезные виды на это помещение и проигравший Кислицыну, который тогда здорово подсуетился. Просто в то время Тищенко еще не был в силе и особо помочь шурину не получилось. Да и заводиться из-за какой-то развалюхи тоже не хотелось. Но по мере того, как развалюха приобретала все более и более цивилизованный вид и вокруг нее начинал закручиваться серьезный бизнес, Петру Ивановичу становилось все обиднее. Ведь в руках держал, можно сказать, но не угадал перспективу, профукал и отдал чужому. Были первоначально кое-какие идейки, связанные с не совсем законным оформлением в собственность, но этот черт Кислицын, видать, относился к юридической стороне вопроса серьезно и выстраивал вокруг своего магазинчика одну баррикаду за другой.

Окончательно укрепил Петра Ивановича в намерении завладеть магазином канувший в неизвестность Халамайзер. Приглашенный Петром Ивановичем в наполовину принадлежащее Тищенко заведение “Прощание славянки”, Халамайзер крепко подвыпил и протрепался, что подумывает дать Кислицыну скидку в тридцать пять процентов. А когда Тищенко, ошарашенный небывалой цифрой, поднял в недоумении брови, Халамайзер пояснил:

— Лучшее место в городе. Мои ребята посчитали — через этот магазин оборот идет раз в десять выше, чем через любой другой. И место удачное, и отделано солидно. Кислицын в него вложил около трехсот штук, это точно. А если его продавать сейчас, то можно взять не меньше лимона. И за полтора года эти деньги точно отобьются. Потом можно просто чистые бабки стричь. Классный бизнес. Сам бы взял, да у меня другие планы.

Планы Халамайзера были Петру Ивановичу совершенно понятны, но зароненное им семя пригрелось, набухло и выбросило первые ядовитые ростки.

Возможно, конечно, что Петр Иванович и не стал бы изобретать такой коварный и, прямо скажем, пакостный план, но, во-первых, ему было жалко отдавать миллион, а во-вторых — была еще одна проблемка, которую тоже надо было как-то решать. И чем больше он размышлял, тем соблазнительнее казалось ему склеить обе задачи вместе и решить одним махом.

У Петра Ивановича была любовница, та самая, которую секретарша Зина с ненавистью называла Коброй. Что-то змеиное в ней и вправду было, и явственно проявлялось это в постели, так что Петр Иванович, отрываясь от бешено извивающегося под ним тела, был вынужден долго и тщательно маскировать мелкие следы укусов, чтобы не приходилось объясняться с законной супругой. Дошло даже до того, что пришлось завести дома пижаму, в которой он и спал, потея и страдая. Но главное змеиное качество состояло в том, что Ниночка, обнаруживая в поле зрения интересующий ее предмет, как бы раздувала капюшон и начинала медленно покачивать точеной головкой, от чего вся живность в округе немедленно исчезала и дорога к цели оказывалась расчищенной.

И в некоторый момент Ниночка заявила, что дальнейшее ее проживание в хрущевской пятиэтажке считает бесперспективным. И даже просто неприличным. И опасным. Потому что, когда у подъезда, на глазах у всевидящих старушек по три-четыре часа маячит служебный автомобиль вице-префекта округа, ни к чему хорошему это не может привести. И она знает, что нужно делать. Она должна получить нормальную квартиру, в новом доме, который как раз сейчас строится. Тем более что и ты, Петенька, туда въезжаешь. Видеться сможем каждый день. И ни у кого не будет вопросов. Сделаешь? И она начинала мокрую извилистую дорожку по покрытой укусами и синяками груди своего героя.

Глядя на исчезающую где-то внизу копну пепельно-русых волос, Петр Иванович понимал отчетливо, что долго уклоняться от решения поставленной задачи ему не удастся. И прежде чем его влажно и тепло охватывала любовная истома, вышибающая из головы остатки здравого смысла, он в очередной раз давал себе слово, что завтра же займется… о-о-ох!

Время шло, Ниночка становилась все более настойчивой, амплитуда покачиваний точеной головки угрожающе уменьшилась, зеленые русалочьи глаза сузились и уставились, не мигая, и вот тут-то и подоспела встреча с Халамайзером.

А через несколько дней пришло озарение.

Самое главное было — не подставиться. И вовсе не потому, что коммерсанта надо бояться, хотя и это не следует сбрасывать со счетов. Нельзя подставляться, ибо кто-то должен все время быть рядом с жертвой, умело и ненавязчиво вести ее к неизбежному краху, отсекая ненужные внешние связи и заменяя их прочными клейкими нитями невидимой паутины. А кто сможет сделать это лучше, чем человек, сам придумавший хитроумную интригу и ежечасно дергающий за ниточки? Надо сделать коммерсанта своим другом, надо чтобы он молился на тебя. Чтобы поверил. И тогда останется всего лишь протянуть руку, и в нее послушно упадет созревший плод.

Кандидатура деда Пискунова пришла просто и естественно. Старик, гордо именовавший себя “ветераном органов”, попался в свое время на примитивной взятке, был отмазан Тищенко от неизбежной кары, потом долго и тяжело болел и обязан был Петру Ивановичу по гроб жизни. За обещанную однокомнатную квартиру с обстановкой и десять штук в лапу готов был хоть к черту в зубы. А уж кинуть кого-то из ненавидимого всеми фибрами одряхлевшей партийной души коммерческого сословия — это и за бесплатно можно сделать с наслаждением. Поэтому и легенда о бывшем родстве с Тищенко была разработана лично стариком, а Тищенко впоследствии всего лишь одобрена, и был извлечен на белый свет маскарадный костюм огородного чучела, в котором дед рыхлил грядки на полученной за прошлые заслуги даче. Помидоры, впрочем, были настоящими. Их взращивало многочисленное дедовское семейство, проклинающее свихнувшегося на натуральном хозяйстве старика, но не осмеливающееся взбунтоваться в открытую, потому что нрав у “ветерана органов” с возрастом отнюдь не смягчился и огреть непокорного граблями он вполне еще мог.

Дальше все уже пошло по накатанной дорожке. Коммерсант с удовольствием и радостным трепетом сунул голову в петлю, подписав с дедом пачку договоров и оформив на свою обреченную отныне фирму облюбованную Ниночкой квартиру. И магазин, за которым когда-то тщетно охотился тищенковский шурин, уже не принадлежал коммерсанту, хотя сам он об этом еще не догадывался.

Но самое главное, о чем Тищенко вспоминал с подлинной гордостью, — было то, что и операция вся обошлась ему лично практически бесплатно. Даже отданные Кислицыну двадцать тысяч, так способствовавшие установлению доверия и завязыванию настоящей мужской дружбы, этот дурак ему вернул. А обещанную деду квартиру оплатил своими бабками. Вот как надо делать бизнес!

Были, конечно, расходы. Были. Недешево обошелся Шварц со своими выкрутасами. Тищенко взял его из-за репутации ни перед чем не останавливающегося пройдохи, но при этом человека слова. И чуть не промахнулся, потому что в какой-то момент Шварц прибежал к нему и стал блеять про сильную юридическую позицию противника, явно намекая при этом, что нужно увеличить гонорар.

Очень уж не любил Петр Иванович платить лишних денег. Пришлось напеть Кислицыну правильную песенку, убрать с глаз долой его юриста, и вправду слишком уж активничающего, и подставить дураку контору, в которую тот же Шварц открывал дверь левой ногой. И три подаренные Кислицыну тысячи были гениальной находкой. Тем более что частично они ушли на гонорар выученному Шварцем новому адвокату. То есть самому же Шварцу. Что, при окончательном расчете, было учтено.

Надо было видеть, с каким лицом этот идиот брал у Тищенко три тысячи! Чуть не со слезами на глазах!

А потом начался совершеннейший цирк. Очень смешно было смотреть на Кислицына, когда налоговая полиция прислала в городской суд отписочку, указав, что в возбуждении уголовного дела отказано, потому что данная ситуация целиком подпадает под недавно вышедший указ об амнистии. Когда он сидел в кабинете у Тищенко и слушал, как тот орет в трубку на начальника полиции. И когда Шварц рассказывал Тищенко о последней встрече Кислицына с адвокатом, уже после проигрыша дела в городском суде и вступления решения в законную силу. Как адвокат сокрушенно разводил руками и валил все на прежнего юриста, рассказывая заговорщическим шепотом про его сволочной характер и всяческие козни в отместку за увольнение. А клиент сидел перед ним весь белый и никак не мог поверить в поражение.

Нельзя, однако же, считать, что Тищенко обошелся с Кислицыным совсем не по-людски. Устроил же он его в одну из своих фирм замом по общим вопросам. Штука в месяц, да служебный автомобиль, да секретарша… Нормально.

Но ничего не знал Петр Иванович Тищенко про математическую теорию катастроф. И не догадывался поэтому, что своими руками подвел облагодетельствованного, потом втихомолку ограбленного и вновь облагодетельствованного Юру Кислицына к той самой точке бифуркации, за которой ничего предсказать уже невозможно. И осталось Юре только чуток повернуть голову.

Поступив на службу и превратившись в результате из капиталиста в пролетария, Кислицын первые дни чувствовал себя совершенно оглушенным. В ушах стоял непрекращающийся звон, а перед глазами бегали серо-черные полосы, как при просмотре видеокассеты с уже закончившейся записью. Он приходил в темную, пропитанную сыростью каморку, выделенную ему в качестве рабочего кабинета, тяжело опускался в кресло, с ненавистью смотрел на белобрысую стерву из бухгалтерии, которая сидела напротив, шуршала бумажками и почему-то считалась его секретаршей, обхватывал голову руками и затихал. Работы не было. Фирма занималась уборкой мусора по заключенным с префектурой договорам, через нее прогонялись нешуточные деньги, часть которых в конвертах и пакетах перекочевывала в карманы Тищенко. Ни к мусору, ни к конвертам Кислицына не подпускали. Высокая должность зама по общим вопросам предполагала распределение бензина между мусоровозами, проведение регулярных инструктажей по правилам дорожного движения и технике безопасности да контроль за выходом машин на линию. Но всего этого можно было и не делать, потому что на успешное решение изначально поставленных перед фирмой задач исполнение или неисполнение правил техники безопасности никак не влияло и повлиять не могло.

Ровно в шесть вечера белобрысая стерва неприязненно взглядывала на шефа, просидевшего весь день без видимых признаков деловой активности, запирала свои бумажки в сейф, мазала губы помадой, собирала пакеты и сумки с купленной в обеденное время едой и удалялась, попрощавшись сквозь зубы. Юра выжидал минут пять, выбирался из-за стола, запирал дверь кабинета, сдавал охране ключи и выходил на улицу. Там он ждал, пока найдут и разбудят его водителя. Тот появлялся с неизменно опухшим и помятым от сна лицом, заводил допотопную “Волгу”, трогался и начинал бесконечный монолог о росте цен, необходимости повысить зарплату и о том, что все начальники своим водителям доплачивают. Видно было, что в Юрины возможности он не верит и потому презирает его, но все равно бормочет свое в силу укоренившейся привычки жаловаться на жизнь и упорного желания урвать халяву.

Первую рюмку Юра опрокидывал, еще не успев поставить чайник. Водка кратковременно обжигала горло, проливалась внутрь, расходилась теплом. Он выжидал минуту, наливал еще. Потом открывал банку с консервами и начинал жадно есть. Запив консервы чаем, наливал стакан, включал телевизор и устраивался на диване, тупо глядя на экран и время от времени отхлебывая. Когда водка заканчивалась, Юрой овладевало чувство жалости к себе, тоски по удавшейся когда-то, а теперь вконец пропавшей жизни. Он вытирал рукавом рубашки набегающие на глаза слезы и что-то бормотал, завершая вечер бессвязными обрывками фраз, клятвами когда-нибудь подняться и вернуться к жизни и проклятиями в адрес погубившего его деда Пискунова и предателя юриста.

Видать, водитель, с интересом наблюдавший за регулярностью приобретения Юрой все возрастающего количества спиртного, донес начальству или просто протрепался среди своих, а потом уж пошло выше, но директор мусорной конторы выловил Юру однажды утром и сказал, глядя в сторону:

— Квасить кончай. Выгоню на хер. Мне тут не надо, чтоб болтали.

И Юра понял, что угроза будет приведена в исполнение. Потому что он — пустое место и никому не нужен.

Но отказаться от завладевшей им привычки он уже не мог. Поэтому вечерами он заходил в подъезд, воровато выглядывая в стекло, ждал, пока машина водителя исчезнет за углом, выходил обратно и бежал к ларьку. Когда же наступила весна и на улице потеплело, он стал подолгу задерживаться у столов с зонтиками. Там пили пиво “Афанасий”, непонятного происхождения водку “Аслан”, закусывали длинными сосисками, обильно политыми кетчупом, ругали власть и орали песни, подпевая включенному на полную громкость магнитофону.

— Мы этот “Агдам”, — выкрикивал Юра, обнимая за плечи соседа по столу и отбивая такт, — выпьем за дам…

Просыпаясь по утрам под гром будильника, он все чаще не мог вспомнить, как добрался домой и чем закончился вечер. А однажды не смог найти левый ботинок и обнаружил его случайно — на лестничной клетке, рядом с дверью в квартиру.

Сон пьющего человека крепок, но короток. И как-то в выходной, в неурочные шесть утра, Юра разлепил глаза и увидел сперва на полу рядом с кроватью пузырьки, надорванные упаковки от лекарств и захватанный стакан воды, а потом перед ним возник призрак из далекого прошлого, голый по пояс и с открытой бутылкой пива в руке.

Только наждачная сухость в горле и раскалывающая голову боль помешали Юре запустить в ненавистного юриста стаканом. Оказалось, что вечером тот поджидал его у подъезда и дождался, но Юра его, похоже, не узнал, потому что долго обнимал, называл почему-то Колей, долго плакал и пригласил на чашку чая. Дома Юре стало плохо, и напугавшийся юрист даже хотел вызвать “Скорую”. Потом удалось обойтись валокордином и другими лекарствами, однако оставить человека в таком состоянии юрист не мог и заночевал. А сейчас, когда Юрий Тимофеевич допьет пиво, примет душ и выйдет на кухню, где его ждет завтрак, надо будет серьезно поговорить. Есть интересная информация. Если бы не это, юрист в жизни бы не пришел. Идите, Юрий Тимофеевич, приведите себя в порядок. И побеседуем.

— Мне, по большому счету, все равно, — говорил юрист, теребя тесемки от принесенной с собой папки с бумагами. — Я просто подумал, что вам, Юрий Тимофеевич, будет любопытно узнать… Чтобы все окончательно расставить по местам. Чтобы знали, кто да почему…

И где— то около девяти Петру Ивановичу Тищенко, нежившемуся в объятиях сладкого утреннего сна, померещился странный звук. Странный и очень неприятный. Будто бы где-то рядом неведомая птица издавала что-то среднее между голубиным воркованием и вороньим карканьем. Звук был настолько гадким, что он натянул на голову одеяло. Но это не помогло. Звук не прекращался и даже не стал тише. И уже окончательно пробудившись, Петр Иванович почему-то подумал даже, что слышится ему вовсе не птица, а чей-то невеселый и несущий непонятную угрозу смех.

В понедельник мусорная контора не узнала осточертевшего всем алкаша-зама. В сырую конуру легким шагом влетел подтянутый и благоухающий одеколоном бизнесмен, вызвал хозяйственников и не допускающим возражений голосом начал диктовать. Вымыть окна. Заменить шторы. Привести в порядок мебель. Срочно сделать перегородку. Секретарша не может сидеть в одном помещении с начальником. На все про все — сутки. Чтобы завтра все блестело. А сейчас я уезжаю. На переговоры.

Водителю Володе, привыкшему целыми днями давить ухо, в этот день пришлось туго. Хозяин, знавший, судя по всему, Москву не хуже любого таксиста, адресов не называл, а только командовал с заднего сиденья:

— Сейчас прямо… На светофоре налево… Под стрелочку… Здесь останови. Я пройдусь.

Даже накатав около сотни километров, Володя так и не смог бы сказать, куда носило в этот день его начальника. Тот выходил из машины, шел пешком, потом исчезал в толпе, через некоторое время появлялся с противоположной стороны и приказывал:

— Разворачивайся. Едем на Якиманку. Там подождешь.

Единожды только Володя опознал пункт назначения. Он подвез шефа к префектуре, куда тот и зашел быстрым шагом. Что Кислицын делал внутри, Володя, конечно же, не знал.

— Вы к кому? — спросил охранник в форме.

— В приемную Петра Ивановича, — ответил Юра. — Забрать бумаги.

— Документики предъявите, — потребовал охранник.

Изучив удостоверение мусорной конторы, кивнул в сторону:

— Пройдите здесь.

Раму— металлодетектор установили в префектуре недавно, и раньше Юра ее не видел. Он послушно прошел, повернувшись боком. Что-то загудело, и на пульте рядом с охранником загорелась красная лампочка.

— Подойдите сюда, — приказал страж. — Что металлическое есть?

Юра покорно полез в карман пиджака и вытащил вороненый браунинг. Охранник отпрянул и лапнул рукой кобуру.

— Да вы посмотрите внимательно, — рассмеялся Юра. — Это же зажигалка.

Охранник недоверчиво покрутил браунинг в руках, направил на всякий случай в сторону и нажал на курок. Из дула вырвался и загнулся вверх язычок синевато-желтого пламени.

— Вы с этой штукой поаккуратнее, — посоветовал охранник, кладя зажигалку перед собой на стол. — На улице не очень-то доставайте. Имитация боевого оружия. Заберете на обратном пути.

Юра улыбнулся охраннику и побежал вверх по лестнице. Добежав до второго этажа, повел себя странно. Вместо того, чтобы зайти в приемную Тищенко, повернул почему-то налево, быстро дошел до мужского туалета, заперся в кабинке и не спеша, одну за другой, выкурил две сигареты, потом вымыл руки, вытер их салфеткой, причесался перед зеркалом и двинулся к выходу. Внизу еще раз улыбнулся охраннику, тот лениво махнул ему, протянул зажигалку. Юра сел в машину и скомандовал:

— Едем дальше. Сейчас направо.

Володя послушно жал на газ, крутил баранку и с ненавистью думал о том, что вечерний футбол, похоже, накрывается. Так оно и произошло, потому что в восемь вечера, когда рабочий день уже давно закончился, он еще торчал у конторы, куда столь неожиданно пробудившийся к жизни начальник приехал, чтобы лично проконтролировать ход работ по реконструкции кабинета.

Работы шли полным ходом, однако спервоначалу директор, проинформированный о внезапной активности своего зама, недоуменно поднял бровь. Черт его знает, что творится. Но все-таки человек пришел от Тищенко. И хотя тот строго-настрого приказал к делам его не допускать, просто так от Тищенко не приходят. Ладно. Пусть делают. Про себя он решил, что завтра объяснит — в конторе есть директор. И все надо согласовывать. Но когда вызванный им Кислицын перешагнул порог директорского кабинета, запланированное с вечера внушение странным образом отложилось на неопределенное время.

— У нас проблема, — с ходу заявил преображенный зам. — Кто-то в конторе сливает информацию про объемы выполненных работ. Сейчас решается вопрос о передаче материалов в прокуратуру. Хотите посмотреть?

— Откуда это у вас? — спросил директор, неверящими глазами изучая ксерокопию справки.

Юра повел плечами и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив.

— Петра Ивановича проинформировали?

— Зачем? Я это и сам могу остановить. Дело-то в другом.

— В чем?

— Во-первых, утечка информации. — Юра загнул палец. — Сегодня в УЭП капнули, завтра еще куда-нибудь. Тут надо серьезно разбираться. А во-вторых, — он загнул второй палец, — вы уж сами должны определить, надо Петру Ивановичу про это знать или нет. Я ведь не в курсе ваших отношений.

Директор по достоинству оценил намек. То, что официальные данные об объемах выполненных мусороперевозок ни в какой степени не соответствовали истинному положению вещей, было понятно даже ежу. Поэтому существовала вторая бухгалтерия, по которой осуществлялись расчеты с Тищенко. Но о том, что и эта вторая бухгалтерия была далека от реальности, знал только сам директор. И если бы справка оказалась у Тищенко на столе, то кара была бы неминуемой.

— Здесь данные неточные, — на всякий случай сказал он.

Юра промолчал и прикрыл глаза, демонстрируя полное равнодушие. Дескать, вам виднее. Мое дело — предупредить.

— Так, — сказал директор, прерывая затянувшуюся паузу и стараясь скрыть предательскую дрожь в голосе. — Ваши предложения?

— Я этот вопрос закрою. Раз и навсегда. А стукача ищите. Сами ищите. Тут я вам не помощник. И еще. Замените мне машину, на этом тракторе ездить невозможно. Потом. Меня не устраивает секретарша. Крысу эту пересадите обратно в бухгалтерию, у меня есть своя кандидатура. А дальше видно будет. По мере развития событий.

Следующее потрясение директор пережил, когда увидел приведенную замом секретаршу. Можно было ожидать, что зам приведет Бабу Ягу. Или Мерилин Монро. Или Царевну-Лягушку. Но оформить секретарем здорового бугая — с малиновой рожей и бицепсами тяжеловеса — это уж слишком! На нем воду возить, а он сидит на телефоне и мурлычет в трубку:

— Юрий Тимофеевич на совещании. Обязательно перезвонит. Обязательно.

— Он у тебя с голоду на двухстах долларах не сдохнет? — не удержался как-то директор.

— Что вы, — печально ответил ему Кислицын. — Это у него внешность такая. Из-за обмена веществ. Исключительно на вегетарианской диете сидит. Инвалид детства.

Но инвалид оказался человеком веселым и на редкость компанейским. Запросил в кадрах списки дней рождения всех сотрудников и лично впрягся в создание атмосферы праздника. При наступлении очередного красного дня ровно в восемнадцать появлялся на пороге соответствующей комнаты с побрякивающим пакетом, скромным букетиком цветов и завернутым в оберточную бумагу параллелепипедом.

— С днем варенья! — провозглашал он. — Книга — лучший подарок!

Как там инвалид обходился с вегетарианской диетой вне стен конторы, никому было не ведомо. А в стенах жрал что придется, только за ушами хрустело, да водку вливал в себя стаканами, произнося тост за тостом, зорко следя, чтобы никто не отставал, не пьянея, а лишь меняя окраску от малиновой до темно-коричневой с отдачей в синеву.

На первый день рождения директор внимания не обратил. Просто не заметил. Зато следующий, после которого сразу два водителя мусоровозов не смогли выйти на работу, вызвал у него серьезное раздражение. Но только он собрался вызвать зама и настрого приказать ему, чтобы тот приструнил свою… тьфу! мать вашу!… своего секретаря, как зам без вызова возник у него в кабинете, плюхнулся, не дожидаясь приглашения, в кресло и заявил:

— Я вам месяц назад сказал, что кто-то сливает информацию. Ну так что? Будем ждать или как?

И не успел директор начальственно наморщиться, как Кислицын бросил ему на стол бумажку с напечатанной фамилией.

Оказалось, что в ходе вчерашнего мероприятия, того самого, которое вывело из строя лучшую часть водительского корпуса, зашел обычный пьяный треп о личной жизни. И в ходе этого трепа выяснилось, что диспетчерша, выпускающая машины на линию, разошлась со своим мужиком аж полгода назад. Но баба она — в самом соку и нашла себе хахаля. Хахаль этот ходит к ней дважды в неделю как на работу. А на службе он числится в налоговой полиции, прикомандированным к местной инспекции. Это уж Кислицын самолично установил. И можно себе представить, как вышеупомянутый хахаль ржет, когда сравнивает данные инспекции о списанном бензине и отработанных человеко-часах с тем, что ему рассказывает диспетчерша о реальных выходах машин. А если еще припомнить, что с полгодика назад диспетчершу лишили прогрессивки, то удивляться вообще нечему.

— Я своему Феде сказал, — сообщил Кислицын, пока директор переваривал полученные сведения, — чтобы он не очень-то… гусарил тут. Хотя если бы не он, мы бы ее еще черт знает сколько вычисляли.

— Это он тебе рассказал? — спросил директор недоверчиво.

— Он, — кивнул Кислицын. — Домой ко мне заявился. Верный человек, я его много лет знаю. У него на старой работе такая же штука была. Так что на стукачей он стойку сразу, как собака, делает. Хороший нюх. Пообщается с человеком, рюмочку-другую выпьет — и насквозь видит.

— Так, может, ты зря его это… — сказал директор, — может, пусть себе…

— Это уж как вы прикажете, Лев Алексеевич, — развел Кислицын руками. — В принципе, ничего плохого нет. И коллектив сплачивается. Лишь бы без последствий. Без невыходов.

— Пожалуй, — принял директор решение. — Пусть его. Только ты давай… знаешь что… без этих… без частного сыска. Если что, пусть сразу ко мне. Вместе с тобой, конечно.

Так началась новая интересная жизнь. От добываемой Федей информации о побочных заработках сотрудников, их личной жизни и от высказываемых откровенных суждений о способностях и иных качествах руководства директор ошалел настолько, что вошел во вкус и строго приказал Феде впредь отмечать не только дни рождения, но и другие, не столь памятные даты. День автомобилестроения, например. Или день работников коммунального хозяйства. Он даже дошел до того, что перед очередным сабантуем надиктовывал Феде основные темы, представлявшие для него интерес в данный момент времени.

Естественно, что во всех собеседованиях директора с Федей Кислицын принимал самое горячее участие. Он же и посоветовал директору создать специальный фонд.

— Сколько он их всех может за свои поить? — сказал Кислицын. — Опять же подарки к дням рождения. Деньги копеечные, а все-таки… на нас же работает.

Директор хотел было сказать что-то про бухгалтерию и финансовую дисциплину, но вовремя вспомнил, что справочку из УЭПа зам держал в руках, и кивнул.

— Выделю. Хорош собака! Ему бы в инквизиции работать… Дотошный!

О том, откуда Федя взялся, Юра, конечно же, рассказывать не стал.

И потекло неспешно время. Федя стучал на собутыльников, директор делал выводы и проводил одну реорганизацию за другой, проникаясь к заму все большим и большим уважением. Настолько, что даже допустил его кое к каким делам, проигнорировав рекомендацию непосредственного начальника. И не пожалел, потому что первое же Юрино прикосновение к мусорному бизнесу немедленно принесло три тысячи неучтенки. Зелеными. Поэтому, когда Петр Иванович Тищенко посетил контору, Лев Алексеевич вызвал зама в кабинет и сказал:

— Вот, Петр Иванович. Спасибо вам за Кислицына. Честно скажу — просто не нарадуюсь.

Тищенко скосил на Кислицына глаз. Не виделись они довольно давно. Не то чтобы Тищенко не помнил, как и почему они познакомились, а главное — что из этого вышло, но воспоминания эти потонули в пучине подсознания. Поэтому слова Льва Алексеевича вызвали у него всего лишь чувство глубокого удовлетворения от правильности принятого когда-то кадрового решения.

Он покровительственно протянул Кислицыну начальственную длань:

— Молодец. Я знал, что справишься. Ты как вообще?

— Спасибо, Петр Иванович, — ответил Юра. — Все хорошо. Спасибо вам за все. Не знаю, смогу ли когда-нибудь отблагодарить…

Голос его на последних словах предательски дрогнул, и Тищенко удивленно вскинул глаза. Что-то странное померещилось ему в лице благодарящего, и легким шорохом прозвучало в ушах услышанное когда-то не то воркование голубиной парочки, не то противное карканье. Померещилось и исчезло без следа. Осталась лишь искренняя и чуть застенчивая улыбка знающего свое место человека.

Эта же улыбка, будто прилипнув, сохранялась на Юрином лице, когда поздним вечером того же дня он выслушивал Федин доклад.

— Личная охрана, — рассказывал Федя, — ездит за ним на джипе. И еще один человек сидит в “Мерседесе”. И у водителей оружие. Всего получается пять человек. Без них он — ни шагу. Если он в префектуре, то два охранника неотлучно дежурят в приемной. Так… Про дом вы просили… Вот они подъезжают. Доводят до подъезда втроем. Один все время рядом. Двое проверяют этажи, потом рапортуют, и он идет в квартиру. Если собирается потом выходить, они остаются и тем же манером его выводят на улицу — один рядом, двое проверяют маршрут следования. Плюс охрана подъезда. Два человека из охранного агентства. Так же и на даче. Примерно.

— А если он остается дома, они уезжают?

— Уезжают. Но я же сказал, там в подъезде охрана. Видеокамеры. Со всех девяти этажей идет сигнал. К примеру, я говорю, что пошел на четвертый этаж, а сам поднимаюсь на шестой. Через тридцать секунд там уже люди будут.

— Понятно. Что еще?

— На улицу он не выходит. Пройтись или еще что — никогда. А зачем? Еду привозят. Сауна, бассейн и все такое — прямо в доме. А если в гости или, к примеру, в театр, то только с охраной.

— Ладно, — сказал Юра, подумав немного. — Я примерно так и представлял себе все это. На этом закончим. Ты можешь спокойно заниматься здесь нашими делами. Может, я тебя еще об одной вещи попрошу… Но это потом.

А через пару дней после этого разговора Юра сидел вечером с Львом Алексеевичем и говорил о самых разных и пустяковых вещах. О том, о сем. И незаметно выплыла тема приближающегося юбилея Петра Ивановича. Полувекового юбилея.

— Не знаю, честно говоря, что и подарить, — признался Лев Алексеевич. — Совершенно ничего в голову не лезет. Котов из контрольно-ревизионного управления подсуетился — видеокамеру дарит. А я замучился просто. Что можно подарить человеку, у которого все есть?

— Ха! — ответил Юра. — Тоже мне проблема! Даже если у кого-то все есть, подарок в наше время совершенно не проблема. Тем более если речь идет о мужике.

— У тебя есть идея?

Не то Юра и вправду задумался всерьез, не то просто сделал вид, но лоб его пересекли морщины, он замолчал, а потом сказал:

— Есть же специальные штуки, только для мужиков. Клюшки для гольфа. Коня можно подарить, настоящего…

— А где он его держать будет?

Юра пожал плечами.

— На даче. Специального человека наймет. Я откуда знаю? Это к примеру. Снегоход можно подарить.

— Есть уже.

— Или вот! — в глазах у Юры появились и тут же пропали искорки. — Ружье можно купить. Это настоящая вещь. И главное дело — никогда лишним не будет. Даже если у него уже есть целый арсенал.

— Послушай! — Лев Алексеевич выпрямился, и в глазах у него промелькнул неподдельный интерес. — А ведь это мысль! У него оружия никакого нет. Я слышал: недавно его эти, из мэрии, приглашали в Завидово, а он говорил, что никогда не занимался охотой. А это можно сделать?

— Без проблем! Сейчас же охотничьих магазинов — сколько угодно. И там все, что хочешь, купить можно. Хоть гаубицу. Хоть армейский карабин. Надо только так сделать, чтобы он раньше времени не догадался.

— То есть?

— Придется же разрешение оформлять, — пояснил Юра. — В милицию ходить. Иначе не продадут. И не зарегистрируют. Если мы ему оружие без документов подарим, нам спасибо никто не скажет. Это все равно будет как подарить краденую машину. Только хуже.

Лев Алексеевич выудил из-под стола початую бутылку коньяка, разлил по рюмкам. Видно было, что идея начала ему нравиться.

— Ну и что ты предлагаешь?

Юра пригубил коньяк и сказал:

— У вас с его охраной отношения нормальные? У них же наверняка в милиции все схвачено. Надо с ними поговорить. Пусть займутся оформлением. Так, чтобы он ничего не знал. Когда бумаги будут готовы, пойдем с ними вместе в магазин, выберем ствол. Зарегистрировать он его и сам сможет. Там неделю — или около того — дают на регистрацию. Так что, ежели дня за три до дня рождения купим, вполне успеет. И пусть спрячут где-нибудь у него в приемной. Приедем поздравлять, они его нам дадут, а мы вручим. Иначе через проходную незаметно не внести.

Нельзя сказать, что слова эти так уж понравились Льву Алексеевичу. Так повелось, что поздравлять начальство всегда ездили только первые лица. И хотя за последние месяцы он оценил зама по достоинству, что-то мешало ему сломать традицию и взять его с собой к Тищенко. Тем более что подарки полагается дарить от себя, а не от коллектива. Даже если коллектив этот состоит всего из двух человек. Но Юра, уловив, по-видимому, ход мыслей руководителя, пояснил:

— Я ведь с Петром Ивановичем немного знаком. Другое дело, что самому мне идти его поздравлять неловко. Кто он и кто я… А вот если вместе… Опять же, у меня свой подарочек будет. Из той же области.

— Какой?

— Зачем человеку ружье без снаряжения? Я ему патроны подарю. Та же самая охрана и купит. И нормально получится — от вас ружье, от меня патроны.

Положительно повезло Льву Алексеевичу с замом. Мало того, что ему приходят в голову исключительно удачные мысли. Взять хотя бы налаженную систему информирования об умонастроениях в конторе. Или эту идею с подарком. Так он еще определенно знает свое место. Не лезет куда не надо.

О том, что Юра только что решил известную исключительно ему и казавшуюся неразрешимой проблему, Лев Алексеевич, конечно же, не догадался. Как и о том, в чем эта проблема заключалась.

Ружье ездили выбирать вместе, взяв с собой одного из охранников Тищенко. Решили брать “Сайгу”.

— Нужен двенадцатый калибр, — сказал Юра. — Слона из него не свалишь, но кабана — спокойно. Для начинающего — самое лучшее.

Потом он задержался ненадолго у прилавка с патронами, поманил охранника рукой.

— Берем картечь, — посоветовал Юра. — На кабана, так на кабана. И магазинов — штук пять. Чтобы запас был. Это опытному охотнику одного снаряженного магазина достаточно. А начинающему — чем больше, тем лучше. А то, если промажет, может не успеть снарядить.

— Много приходилось охотиться? — спросил охранник, уважительно отнесясь к Юриным словам.

— Всякое бывало, — туманно ответил Юра.

Когда они сели в машину, он вскрыл коробку с патронами и стал ловко снаряжать только что купленные магазины. Закончив с пятым — последним, протянул их охраннику.

— В приемной спрячете, — приказал он. — Вместе с ружьем. Мы послезавтра приедем поздравлять, заберем.

Последний вечер перед днем рождения Петра Ивановича Тищенко Юра Кислицын провел у себя дома, незатейливо и спокойно. Он разбирал бумаги, перед ним, на столе, стояла ополовиненная бутылка водки, а напротив сидел секретарь Федя.

— Смотри, — говорил Юра, — здесь документы на квартиру, возьмешь с собой и передашь жене. Только не сразу, а когда суматоха утихнет. Лучше всего будет, если не сам станешь передавать, а перешлешь или попросишь кого-нибудь из своих. Вот это отдашь моему юристу. Он знает, что делать. Это я оставляю тебе. Как договаривались, и еще немного. Письма и все такое я сжигаю. Вот примерно так. Да! Завтра с утра выйдешь на работу, я подпишу твое заявление — и в обед уходи. Все вроде бы…

— Вы окончательно решили, Юрий Тимофеевич? — осторожно спросил Федя.

— У меня, Федя, другого выхода нет, — ответил Кислицын. — Мне по-другому к нему не подобраться. Единственный вариант. Ружье у него в приемной, магазины снаряжены, и никто ничего не ожидает.

Видно было, что Федя о чем-то сосредоточенно размышляет, хочет сказать, но воздерживается.

— Вы же понимаете, — пробормотал он наконец, — вы понимаете… Не стоит эта сволочь…

Юра встал и сладко потянулся.

— Сволочь, может, и не стоит, — ответил он. — Это я столько стою. А то и больше. И никогда никто, если хочет человеком называться, такого не простит. Так что вот… Давай прощаться, майор. Спасибо тебе за все.

Они пожали друг другу руки. Потом Юра, постояв секунду, обнял Федю и спросил весело:

— Ну! Ты вначале думал, что я тебя в такое втравлю? А? Скажи честно. Наверняка ведь нет?

— Я когда сообразил, к чему вы клоните, — сказал Федя, — сразу хотел слинять. Ей-богу. А потом, когда вы рассказали… В общем, давить таких, конечно, надо. Только я бы не так сделал.

— Знаешь, что я тебе скажу, майор… Тут ведь рассуждение простое. Вот живет человек. Хорошо ли, плохо ли, но построил свою жизнь, планирует понемножку, так далее. И вдруг приходит кто-то и, как пешку, всю эту выстроенную жизнь одним пальцем сбрасывает в мусор. И не потому, что ему что-то помешало. А всего лишь потому, что ему все мало и еще захотелось… А на человека ему плевать… Вот таких гадов надо давить. И давить их надо собственными руками. Не по судам шляться. И не бандитов нанимать. А просто прийти и удавить. И не втихаря, ночью, чтобы никто не узнал. А прилюдно, чтобы другие такие же, прежде чем начинать пакостничать, знали раз и навсегда, что их будут уничтожать нещадно. Что на десятерых, которые смолчат и утрутся, найдется хотя бы один, кто не простит и не забудет. И главное здесь — что ничем не остановить и не испугать. И не защититься от этого ничем. Ни днем, ни ночью, ни с охраной, ни с оружием. За любой стеной, где угодно — найдут и рассчитаются. Как раньше, когда за это платили шпагой, к примеру, в горло или пулей в живот. Так и сейчас. Пусть знают.

У Юры на губах выступила белая пена, он задыхался и все сильнее сжимал плечо секретаря Феди, именуемого также майором. Тот с трудом высвободился.

— А не страшно? — спросил он шепотом. — Вы же понимаете… Вам оттуда не выйти…

— А чего мне пугаться? Что терять? Куда идти? На службу, в эту помойную яму? Придурку-директору задницу лизать? Или начинать все сначала? Нет, братец! Это время ушло. С парой тысяч зеленых да с умными идеями бизнес нынче не сделать. Поделили все. Хоть так, хоть эдак — надо будет в услужение идти. А я для этого уже не приспособлен. Да и репутация, спасибо благодетелю Петру Ивановичу, вся в лохмотьях. У нас неудачников не шибко жалуют. Сам знаешь. Стал бы ты со мной вязаться, если бы сам не был в отставке. Разве не так? Или у тебя еще вся жизнь впереди? А?

Майор Федя вроде как бы обиделся.

— Бросьте, Юрий Тимофеевич. Вы же знаете. С моим происхождением отставок не бывает. Может, я сегодня и не нужен. Так завтра понадоблюсь. Я с вами работать начал потому… потому что вы мне показались, что ли, с самого начала. Конечно, когда разобрался, что к чему, была такая мысль, честно скажу… Хотел отойти. Потом передумал. Вас вот только жалко. Ей-богу.

— А ты не жалей, — спокойно сказал Юра. — Вот если бы я стерпел все и остался небо коптить, тогда мог бы и жалость принять. Жалость, она ведь для убогих хороша. Которые сами уже ничего не могут. А те, кто хоть раз в жизни нормально на ногах постоял, в жалости не очень-то нуждаются. Понял, майор? Ну давай еще раз попрощаемся. Иди. У меня еще дел много.

Но никаких дел у Юры Кислицына в эту ночь не было. Сразу же после ухода майора Феди он убрал со стола, вымыл и тщательно вытер посуду, выкурил две сигареты, глядя в черное окно, потом лег и практически мгновенно уснул. Во сне он улыбался, и если бы кто мог его увидеть, то определенно решил бы, что перед ним счастливый и спокойный человек, видящий во сне смеющихся детей, зеленые деревья и только что отпустивший волну мокрый песчаный берег.

На следующий день Юрий Тимофеевич завизировал заявление по собственному желанию, написанное его секретарем, подписал его у Льва Алексеевича, посетовав на непосильную нагрузку последних месяцев, которая окончательно подорвала здоровье инвалида, узнал, что поздравлять Тищенко они стартуют в пятнадцать тридцать, и отъехал куда-то с водителем Володей. Вернулся он в контору со свертками, заперся в кабинете и переоделся в новый, только что купленный черный костюм. Костюм был на два номера больше, и брюки пришлось ушивать прихваченной из дома иголкой с ниткой, но зато бронежилет под пиджаком заметить было никак невозможно.

Ровно в пятнадцать тридцать его новенькая “Волга” пристроилась в хвост “Вольво” Льва Алексеевича и понеслась к префектуре. Юра сидел на заднем сиденье и держал в руках ворох пунцовых роз на длинных стеблях. На красных завернутых лепестках сверкали капельки воды.

“Кровь — не водица”, — вспомнил Юра. И прогнал ненужную мысль.

В вестибюле префектуры их встретил охранник, сперва прогнал через раму Льва Алексеевича, который перехватил у Юры букет, а потом проверил и самого Юру.

— Куда зажигалку-то дел? — спросил страж, когда Юра беспрепятственно миновал раму.

Юра весело махнул рукой.

— Выкинул к черту. Решил бросить курить. Вот и выкинул, чтобы не напоминала.

— Давно бросил? — поинтересовался охранник, скосив глаз на стоящую перед ним пепельницу.

— Полчаса назад, — серьезно ответил Юра.

— Ага! — сказал охранник. — Интересно, на сколько тебя хватит.

— Да как сказать, — протянул Юра задумчиво. — Думаю, что теперь уж навсегда.

— Не зарекайся! — крикнул охранник вдогонку, когда Лев Алексеевич и Юра спешили вверх по покрытой ковром лестнице.

Личная охрана Тищенко стояла в приемной и сортировала приходящих. Время от времени один из телохранителей забирал у Зины список с именами вновь прибывших, исчезал за дверью кабинета, потом появлялся, клал перед Зиной бумажку, и она командовала:

— Товарищи из налоговой могут заходить. И архитектурный надзор тоже.

Товарищи хватали временно сложенные в угол букеты, выдвигали вперед пакеты и коробочки. Втягивали животы и всасывались в кабинет. Выходить в эту дверь никто не выходил, потому что в комнате отдыха, где юбиляр принимал подношения, была еще одна дверь, и у нее тоже дежурил охранник, выпускающий гостей.

Увидев Кислицына, Зиночка улыбнулась и помахала ему рукой:

— Здравствуйте, Юрий Тимофеевич! Давно не заходили.

Это была чистая правда, потому что с момента поступления в мусорную контору все отношения с Зиной Юра порвал.

Он тоже улыбнулся, подошел к Зине и выудил из внутреннего кармана необъятного пиджака сверток.

— Это, Зиночка, вам. Рад видеть.

Он нагнулся к ее уху.

— Зинуля, у нас с начальником, — он кивнул в сторону мусорного директора, — к тебе просьба большая. Когда будешь нас запускать, сделай так, чтобы мы зашли только вдвоем. Мы, кроме подарка, еще одну штуку должны Петру Ивановичу передать. Лучше, чтобы посторонних не было. Поняла?

Зина посмотрела на Юру и кивнула понимающе. Она была приучена к тому, что часто у разных людей возникает потребность побеседовать с ее шефом без лишних глаз.

В это время Лев Алексеевич уже принял у дежурящего в приемной телохранителя длинный кожаный чемоданчик с ружьем и пакет с магазинами. Протянул пакет Юре.

— Твой подарок.

Юра взял пакет, устроился на диване, с которого только что вскочила очередная группа поздравляющих, и стал ждать вызова.

Ждать пришлось не так чтобы очень долго. Минут тридцать.

Тищенко был уже заметно навеселе и с двумя ярко-красными полосками помады на левой щеке. На столе рядом с блюдом с фруктами и большими подносами с бутербродами красовалось около десятка опорожненных и початых бутылок. На подоконнике, подпирающем снизу заложенную кирпичом и заштукатуренную оконную нишу, стояли рюмки, стопки и фужеры со следами разнообразных напитков. Почти половину комнаты отдыха занимали уже принятые подношения.

Лев Алексеевич аккуратно положил чемоданчик на стол, вручил Тищенко букет и взял протянутую ему рюмку водки.

— Что же можно сказать, — проникновенным голосом произнес он. — Вот прошел еще один год. И наступил юбилей. Как раз год назад в это время мы вот так же сидели… Говорили… Я что хочу сказать. Я помню, Петр Иванович, как вы со мной когда-то беседу проводили. Время тогда сложное было. И если бы не вы, Петр Иванович, мне бы тогда была, прямо скажем, хана. Но вы мне тогда, Петр Иванович, сказали замечательные слова. Помните? Я тебе поверю, вы тогда сказали, и вытащу тебя, но ты, рвань рублевая, — помните, Петр Иванович, — мне за это отслужишь. И вот я тогда вам сказал, что отслужу, и служу по сю пору, и буду служить верой, Петр Иванович, и правдой. И я за вас, Петр Иванович, хочу выпить как за настоящего мужика.

Он преданно посмотрел в хмельные глаза Тищенко, перевел взгляд на Юру, и строго провозгласил:

— За мужика!

— А теперь, — сказал Лев Алексеевич, лихо опрокинув свою рюмку и кладя ладонь поверх черного чемоданчика, — подарок. Сюрприз, так сказать.

— Ух ты, — радостно удивился Тищенко, щелкнув замками и увидев в бархатной нише внутри черное металлическое чудище со складным прикладом. — Это что ж такое?

Лев Алексеевич ткнул Юру в бок, тот вышел вперед и стал объяснять. Он кратко обрисовал стрелковые особенности “Сайги”, показал, как регулируется оптический прицел, дважды с лязгом откинул и снова сложил приклад, после чего взял свой скромный пакетик и выложил перед потрясенным Тищенко вторую часть подарка.

— А это, Петр Иванович, — объяснил Юра, — уже снаряженные магазины. Меньше двух снаряженных магазинов ни один охотник с собой никогда не имеет. Потому что для снаряжения нужно время, а его часто не оказывается. Особенно если идешь на кабана…

— На кабана?

— Да. Или еще на кого-нибудь, кто может представлять опасность для жизни, если не убить с первого же выстрела. А теперь, смотрите, Петр Иванович. Вот так вставляется магазин. Вот это затвор. Его надо передернуть, чтобы патрон пошел в ствол. — Юра с оглушительным лязгом грохнул затвором. — Затвор нельзя придерживать, надо отпускать. Иначе наверняка будет перекос патрона. Вот и все. Карабин готов.

— Здорово, — искренне сказал вроде бы даже протрезвевший от такого подарка Тищенко. — Ну-ка дай я сам попробую.

И вот тут произошло то, чего ни Лев Алексеевич, ни его шеф и наставник никак уж не могли ожидать. Кислицын, вместо того чтобы послушно отдать ружье его законному владельцу, сделал шаг назад, вскинул карабин и нажал курок. Раздался грохот, комнату отдыха затянуло дымом, выброшенная гильза опрокинула стоящую на столе рюмку. Телевизор “Сони”, подаренный кем-то из предыдущих гостей, превратился в жалкую кучку из осколков стекла и пластмассы.

— Смотри, — сказал Юра, обращаясь к Тищенко и игнорируя своего непосредственного начальника. — Смотри, гнида, что делает картечь.

Это приглашение было частично обращено и к дежурившему у выхода в коридор телохранителю, который влетел в комнату и сейчас обалдело таращился на почти вплотную приблизившееся к его груди дуло “Сайги”.

— Стоять! — приказал Юра всем находящимся в комнате. — И тихо. А ты, — это охраннику, — пиджак расстегни. Медленно. Вот так. Теперь двумя пальцами достань пистолет. Хорошо. Положи сюда. И встань рядом с ними.

Юра взял пистолет охранника, убедился, что обойма на месте, и передернул ствол, внимательно следя исподлобья за пленными. Аккуратно положив пистолет в карман пиджака и продолжая не спускать глаз с трех окаменевших от неожиданности и страха фигур, он подошел к телефону и, не снимая трубку, набрал номер внутренней связи.

— Я взял трех заложников, — сказал он, перебивая верещанье встревоженной непонятным грохотом Зины. — Я вооружен охотничьим ружьем и пистолетом системы “Макаров”. Если кто-нибудь попытается войти в комнату, заложники будут немедленно убиты. Можете сообщить в милицию.

Потом он поманил охранника, сделал шаг назад и кивнул в сторону стоящих на столе бутылок.

— Работай, — скомандовал Юра. — День рождения продолжается. Я пить не буду. И юбиляру больше не наливай. С него хватит.

Оперативную обстановку капитан Коровин понимал хорошо. Вооруженный террорист захватил префекта и еще двоих. Один из заложников был начальником фирмы, в которой террорист работал, а второй — телохранителем префекта. К частным охранным агентствам капитан всегда относился с презрением, считая их совершенно ненужным наростом на теле общества, занятым исключительно обеспечением собственного благосостояния и профессионально ни к чему не пригодным. А сейчас капитан с тайным удовольствием отмечал, что это его мнение подтверждается самой жизнью. Надо быть полным кретином, чтобы влететь в комнату, в которой только что прозвучал выстрел, и дать себя обезоружить.

Еще капитана развлекала остроумная комбинация, в результате которой террористу удалось пронести оружие в одно из самых охраняемых зданий в системе московского руководства. Ведь это надо же — дождаться дня рождения префекта, через телохранителей купить ружье, спрятать его в приемной, а потом в открытую взять его в руки и пойти якобы поздравлять юбиляра!

Человек, придумавший и реализовавший такую штуку, вызывал у капитана невольную симпатию. Хотя Коровин и понимал, что разойтись с террористом будет непросто. Судя по всему, операция замышлялась и готовилась давно, и считать участие в ней префекта Тищенко простой случайностью никак нельзя. У террориста с Тищенко явно есть какие-то счеты. Поэтому любые сведения о личности преступника и его связи с префектом исключительно важны.

А сейчас, пока Коровин ожидал, что кто-нибудь где-нибудь обнаружит хоть какие-то оперативные материалы на Кислицына, он вынужден был констатировать, что в стратегическом плане занятая бандитом позиция весьма выгодна для последнего. Эта чертова комната отдыха когда-то представляла собой помещение для архива и использовалась по назначению. Потом, во времена победившей демократии, ее стали перестраивать. Вместо обитой листовым железом древесностружечной двери с окошечком, выглядывающим в коридор, была установлена настоящая бронированная дверь, которая сейчас наглухо заперта изнутри. Бесшумно вскрыть ее не удастся, и при первой же попытке взлома террорист немедленно начнет расправу с захваченными заложниками. Можно было бы попробовать отвлекающий маневр, но здесь тоже есть свои проблемы. Единственное окно заложено кирпичом. Хозяин комнаты явно хотел максимально отгородиться от внешнего мира, исключив всякую возможность съема информации. Что же касается второй двери — ведущей из комнаты отдыха в рабочий кабинет Тищенко, — то и к ней приблизиться не удастся, потому что террорист ее предусмотрительно распахнул настежь, полностью обеспечив себе обзор всех пятнадцати метров, отделяющих его от входа в кабинет.

Интересно, что сейчас до приемной, где скучает ожидающая приказа группа захвата, из комнаты отдыха доносятся громко исполняемые песни. Поют двое, явно пьяные в дым. Похоже, что это начальник Кислицына и идиот-телохранитель. Уже прозвучали “Подмосковные вечера”, “Вихри враждебные” и песенка Крокодила Гены. После каждого концертного номера эти же двое, явно по команде, троекратно орут “Тищенко — козел”. Пронырливый журналист из “Московского комсомольца”, похоже, успел это зафиксировать до того, как был обнаружен и выдворен.

Один раз террорист вышел на связь. Требований никаких не предъявил. Вежливо пообщался с капитаном Коровиным, спросил, какие русские народные песни он любит. После этого, собственно, и началось пение. Затем капитан дважды звонил террористу сам, пытался выяснить намерения. Но от разговоров Кислицын уклонился, сообщив лишь, что у них происходит процесс поздравления с юбилеем, скоро должен закончиться, и все будет хорошо.

Чем больше тянулось время, тем сильнее казалось капитану, что вся эта история, и вправду, может закончиться с минуты на минуту. Что заложники выйдут живыми. Что самое главное сейчас — не лезть на рожон, не пытаться штурмовать комнату, тем более что совершенно непонятно, как это сделать, и не поддаваться на поступающие из города истерические вопли с требованиями немедленно что-нибудь предпринять. Потому что здесь явно происходит нечто необычное.

Юра жутко устал. В когда-то роскошной комнате отдыха отвратительно воняло. Не спасала и не могла спасти открытая дверь в кабинет, потому что именно туда, к столу Тищенко, он отправлял мочиться качающегося от двух выпитых бутылок водки телохранителя (вход в личный туалет префекта пришлось заблокировать, так как снять внутренний замок Юре, не рискующему расстаться с оружием, не удалось). Там же, в кабинете, по второму разу вывернуло и Льва Алексеевича, не привыкшего к подобным дозам спиртного. Первый фонтан рвоты оросил стол с подарками и валяющееся на полу тело Петра Ивановича Тищенко.

Картина мести, которую Юра так долго вынашивал, померкла и выцвела. Он не стал убивать Тищенко, хотя именно это и планировал с самого начала. Он еще видел, как нажимает курок карабина, и как вырывающаяся из дула картечь с полуметрового расстояния разрывает в клочья брюхо его врага. Но вся его решимость улетучилась, когда первым выстрелом он разнес вдребезги телевизор, и выученная наизусть фраза “смотри, что делает картечь”, потрясла его самого не меньше, чем предполагаемую жертву.

Чем больше времени проходило, тем отчетливее он понимал, что убить не сможет.

И он тянул с развязкой, придумывая самые невероятные вещи, лишь бы хоть чуточку подольше ничего не решать. Он раздел Тищенко, разрезав его одежду ножницами, и избил в кровь прикладом карабина. Потом несколько раз ударил лежащего стулом, развалившимся при втором ударе. Но каждый раз придерживал руку, так как что-то не позволяло ему нанести удар в полную силу. И сейчас скулящий и ворочающийся на полу префект, уже обделавшийся от смертного страха, был намного живее, чем он сам. И безусловно живее, чем два других заложника — мертвецки пьяных и лежащих в обнимку под заложенным кирпичом окном.

Юра прекрасно знал, что время работает против него, и всячески старался поставить в тупик бригаду, которая наверняка блокировала все здание. Идея с песнями пришла ему в голову по наитию и почему-то сразу показалась на редкость удачной. Он следил за тем, чтобы Лев Алексеевич и телохранитель дружно выпивали, потом заедали водку остатками фруктов, называл песню, убеждался, что слова более или менее знакомы, и отдавал приказ к исполнению. Юра сам дирижировал, пиная время от времени ногой Тищенко и заставляя его подтягивать. Когда песня заканчивалась, он давал отмашку, и пьяная парочка орала во все горло: “Тищенко — козел!”

Иногда он развлекался, снимая происходящее на подаренную Тищенко видеокамеру.

Но теперь веселье закончилось. Клоуны перепились, песни иссякли. Осталось только — он сам да голый окровавленный префект Тищенко, извозившийся в кале и блевотине.

Что странно — с каждой минутой Тищенко будто бы набирался сил. Он был гол и беззащитен, грязен и мерзостен, он валялся под столом, и на него было направлено ружье, которое могло в любую секунду размазать его по полу. Но в лице его, еще час назад изуродованном гримасой ужаса, залитом слюной и слезами, уже проявлялась былая сила. Будто бы осознаваемая только и исключительно Юрой невозможность нажать на курок непостижимым образом передалась Тищенко, и он понял, что побеждает.

Эта крепнущая уверенность поверженного врага окончательно добивала Юру, уничтожая энергию, с которой он шел на дело, планируя, просчитывая, ошибаясь и вновь продвигаясь вперед. Он физически почувствовал, что история закончилась, присел перед Тищенко на корточки и, не выпуская карабина из рук, взглянул поверженному префекту в лицо.

— Что, сука? — спросил Юра. — Нормальный юбилей получился? Тебе не интересно узнать, как я докопался до твоих штучек? А? Вохровцу своему спасибо скажи. Дедушке Пискунову. Очень дедушка бабки любит. Только разных людей по-разному ценит. Я ему в двадцать штук обошелся. А ты — всего в три.

Юра помолчал. Посмотрел префекту в глаза и убедился, что слова его услышаны. Потом подошел к телефону, набрал приемную и сказал весело:

— Капитан Коровин? Мы гулять закончили. Минуты через три можете приходить убирать помещение.

Потом подошел к Тищенко, лег рядом с ним, вставил в рот дуло пистолета и нажал на курок.

Что— то вроде послесловия.

Тищенко после всей этой истории довольно долго лечился. Видать, пережитые им минуты ужаса все же не прошли даром. Что вполне понятно. Попробуйте полежать в голом виде под дулом заряженного картечью охотничьего ружья. Да когда еще по голове бьют обломками стула. Потом он вернулся из санатория, немного повалялся дома, связался с приятелями по телефону и узнал, что под него сильно копают. Не то чтобы были претензии — слава богу, в мэрию он перетаскал столько, что претензий никаких нет и быть не может. Но слишком много вокруг него шума из-за этой истории… Газеты. Голый обделавшийся префект — это вроде бы и не префект вовсе. Только тень бросает на московское правительство. Поэтому нашли нового, энергичного. Откуда-то из федеральных структур. Не то чтобы распоряжение уже подписано, но из верных источников известно, что подготовлено. Конечно, не бросят Тищенко — нет, не бросят. Такие люди нужны. Обождать бы малость. А там и предложение соответствующее последует.

Предложение последовало через полгода. Что-то не ладилось в московском бюджете, и Тищенко был брошен на добывание денег. На руководство конторой Льва Алексеевича, которого, в свою очередь, бросили еще куда-то.

Оно, конечно, можно это рассматривать как понижение. Но с другой стороны, мы — люди служивые и идем куда прикажут. Хотя по ночам Петр Иванович ворочался и скрипел зубами, вспоминая о былом величии. Но не все ушло, кое-что и осталось.

Случайно промелькнула в разделе криминальной хроники заметочка о старике-пенсионере, которого нашли на пустыре с перебитыми ногами. Он шел через этот пустырь к себе домой, а на него напали двое, повалили на землю и дважды ломом саданули по ногам. И сказали, уходя, что слишком болтлив стал пенсионер на старости лет. Что они имели в виду, дед так и не понял, долго лежал в военном госпитале, потом вышел на костылях. И сказал на прощание провожавшему его до ворот медперсоналу:

— Юность моя загублена войной с немецкими оккупантами. А старость отравлена приватизацией этой вашей. И демократией. Мать вашу так.