Терпень-трава

Часть первая

Так всё же, есть ли она жизнь, после… жизни?!

Ну, всё, конец! Я – БЖР. Да, именно, безработный житель России. С сегодняшнего дня. Без работы, без будущего, без… Совсем свободный. А хлопнул дверью на работе потому, что… Точнее, меня выгнали. Ну, не выгнали, а предложили. Потому что мне пятьдесят пять уже. В общем, какая теперь разница, выгнали-предложили!

– Понимаешь, дядь Жень, – доверительным, успокаивающим тоном, каким родители обычно разговаривают с ребёнком, когда хотят его уложить раньше времени спать или когда зря наказали. – Наш шеф – только между нами! – конечно, козёл, но с ним спорить, как против ветра, сам понимаешь! Я честно тебе скажу, он давно на тебя зуб точил… – заглядывая в глаза, ей двадцать шесть, мне в два раза больше, говорила секретарша, водя сверху вниз наманикюренным пальчиком по моему галстуку. Она по совместительству ещё и кадровика, и, в общем, всё то, что нужно бывает шефу – мужику, то есть. Все это видели, все это знали, оправдывали её. Ну, что вы хотите, молодая ещё, да и фигурка ничего… Главное, разведена, на руках второклассница дочь, значит, вынуждена за работу держаться. Вот начальник и пользуется… Житейское дело. – Его злило, я знаю, – успокаивая меня, продолжала она мурлыкать. – Что ты такой… эээ… ну, мудрый что ли, опытный… эээ…в делах… Старше. Часто против его решений. Ну, вот он и злился, дурак. Да-да, дурак он, конечно, дурак! Но спорить с ним… Понимаешь? Приказ ведь уже подписан. Ты извини меня, ладно?.. По мне, так уж лучше бы он ушёл. Но, сам понимаешь… Ты не сердишься на меня, а дядь Жень? Евгений Палыч? Слышишь меня? – Татьяна кокетливо дёрнула за галстук. Это и вывело меня из оцепенения, ступора, скорее всего.

– Да, слышу… – копаясь в обидах, выдохнул я. – Нет, Таня, какие обиды?..

Вообще-то мне трудно было себя сдерживать. Мне бы сейчас снести с петель его дверь, перевернуть его стол с неработающим компьютером, так, для красоты и важности стоящего, вмазать ему – козлу! – прямым в челюсть, чтоб голова оторвалась, чтоб зубы выкрошились, и юшка на галстук… Генеральный директор! Да какой он директор! Сопляк он, а не директор! Молокосос! Но привычка держать себя в руках, успокаивающее поглаживание по галстуку, и, главное, тон голоса секретарши, снизили воинственность. Во всём теле разлилась тяжесть, в голове пустота, в ушах лёгкий звон, в душе болью вспыхивают тлеющие головёшки обиды. Всё! Приехали! На свалку выброшен. Не нужен! Я ему не нужен! Никому не нужен! Надо скорее идти отсюда… Идти… Куда идти? Неважно куда. Идти. Надо! Идти.

– Ладно, Таня, не переживай. Какие у меня к тебе обиды! Нет. Наоборот, сама знаешь! – Ещё и улыбнулся даже. Улыбка получилась кривой, кислой, лицо задубело, как маска. – Я пойду. За документами потом… если… Идёт?

– Конечно-конечно, дядь Женя, в любое время. Только позвоните, предварительно. Я всё приготовлю. А то, вообще, пусть лежат, я что-нибудь придумаю, чтоб стаж там шёл, и прочее. Да?

– Созвонимся. – Неопределённо пробурчал я, направляясь к двери.

В кабинет свой заходить не стал… Свой – чужой! Какой он свой! Чего там своего? Всё, что мне нужно всегда со мной – голова, что-то там в ней, я сам. Всё остальное – ерунда, мелочи.

Вышел из подъезда. Дверь за спиной грохнула металлом, щёлкнула щеколдой замка.

Всё, свободен.

Сво-боден…

И куда сейчас? Домой?

Стою на улице. Кривоколенный переулок называется. Действительно кривой, с удивлением замечаю, соответствует название перегибам человеческой жизни. Хотя, чего удивляться – всё из жизни, всё из практики, из обстоятельств. Такой же и город кривой, искривлённый, и страна такая. Эх, жизнь наша – жестянка! В сердцах сплюнул. Обычно я так не поступаю, но сегодня что-то изменилось. Пожалуй, даже не что-то, а многое в моей жизни, если не всё. И что теперь?.. Куда? Нет, только не домой. По крайней мере, не сразу. В пивбар? Тоже нет. Не хочу видеть пьяные рожи, никого не хочу сейчас видеть. Да и пить, напиваться, чтобы забыться, я не могу, не умею. Пробовал, как-то, не получилось, только хуже стало. Пойду просто так, куда-нибудь. Подышу, успокоюсь. Что-нибудь, может, и придумаю. Хотя, вряд ли!..

Вышел на Мясницкую, повернул в сторону Чистых прудов… Метро там…

Главное, глубоко дышать. Вспомнились уроки восстановления сомообладания. Медленно вдыхая через нос, медленно, ртом, выдыхая. Так легче привести себя в норму. И только не паниковать, только не раскисать. Ну а действительно, что, собственно, случилось? Ну, уволили… Ну, выгнали… Ну, освободили… Ну… Вот! Пожалуй, «освободили» – более позитивно. То, что нужно. Важно создать позитивный образ ситуации, и осмотреться. И в себе и вокруг. Нет, в себе ещё рано, там пока, знаю, дрожание листьев на осеннем ветру – мелкое тремоло страха, и холод, а вне-, вокруг, очень даже, пожалуй, ничего. Весна.

Да, весна. Только что, помнится, женский праздник прошёл. А уже тепло. Солнце светит. Воробьи летают… Молодые и красивые девушки разгуливают… зазывно расстегнув уже верхние пуговицы кофт… дымя сигаретами. Ф-фу! Нет, только не с сигаретами. Ходячая пепельница, пусть даже и такая вот, внешне прелестная, мне не приятна.

«Ну вот, уже лучше… Уже отвлёкся. Ну, лучше уже, лучше?» – поймав удачный момент, обрадовано вступило моё второе я.

Нет, не лучше, – мне это вечно бодрое «я», как выскочка, сегодня особенно противно. – Тебя только сейчас не хватало. Отстань! – и вновь возвращаюсь к тоскливой проблеме: Что же теперь делать? Куда идти?

«А никуда. – Вновь, беззаботно заявляет этот внутренний бодрячок. – Иди и всё. Иди и дыши… И не копайся в себе, не устраивай интеллигентское самобичевание с самурайским моральным харакири… Хуже только будет. Держись за позитив, за соломинку. В соломинке наше спасение… В нём спасение, в позитиве. И вообще, не ты первый, не ты последний. Мир же не обвалился от этого, не встал?.. Погляди!.. Не встал! Ну вот, и ты не стой… Не останавливайся, говорю. Иди-иди, двигай дальше. По сторонам смотри… Улыбайся. Да, улыбайся. А что? Будто у тебя день рождения сегодня. Да, как день варенья. О! Кстати, интересная идея про день рождения, заметил? Всё с ноля, всё с начала, всё с первых шагов…»

А вместо, ма-ма, – караул, да?

«Какой караул, окстись!.. Многие вообще не знают, как с обыденных рельсов соскочить, а у тебя, раз, и запросто… Уже в свободном полёте. Бери шпалы, тяни рельсы… Иди, куда хочешь, хоть на все триста шестьдесят пять градусов, пока молодой!»

Какой молодой! Издеваешься? За пятьдесят! Забыл?

«Молодой, молодой, не прибедняйся! Мы же с тобой знаем наши возможности, да? И дух ещё, и тело…»

Ну, тело-то, положим, не очень…

«А что, не очень? У кого оно сейчас – очень? Семьдесят пять процентов мужчков нездоровы, знаешь? А процент импотенции, каков? Ужас!»

Знаю, слыхал… И что из этого?

«А то! Мы-то, в смысле, о-го-го ещё! Так что, не обманывай себя, всё у тебя – у нас! – в порядке… И тёплой стенки нам не надо… Ну, не нужно же, не нужно, да, скажи? То-то… Сами кого хочешь запалим. Да и вообще, не ной, пожалуйста! Иди. Посмотри лучше на себя… Да не в витрину. Со стороны посмотри. Кто ты вообще, ну?»

И кто?

«Нормальный мужчина в расцвете… И не спорь, пожалуйста, я знаю, что говорю, – в расцвете лет. Почти метр восемьдесят…»

Метр семьдесят шесть!

«Ну, ты и зануда!.. Хорошо, пусть будет сто семьдесят шесть. Но если распрямишься, все сто восемьдесят точно будут… Сто восемьдесят – это раз. Плечи широкие…»

Нда, в общем.

«И не в общем, а – да. Вес где-то килограммов под девяносто у нас, так?»

Вроде так.

«Вот видишь! Уже хорошо для начала. А что мы в зеркале видим?»

В каком зеркале? Тут нет зеркал… Ты про витрины, что ли?

«Нет, я о другом… Утром, когда бреешься, ты что в зеркале видишь?»

А, утром! Себя, конечно.

«Ну вот. И что мы там видим, мне интересно?»

Небритое лицо, инеем подёрнутые волосы…

«Стоп, стоп! Не передёргивай. Утром не ты один, все мужики не бритые. А волосы на голове чуть-чуть только посеребрились… Чуть-чуть! Лови разницу. Это, дорогой мой, не одно и то же…»

Ладно, пусть так! Но морщины у глаз точно есть. Видишь? Усталые глаза…

«Хмм, а кто тебя, извините, заставляет так долго торчать перед компьютером! Не сиди за ним долго, и все дела!»

Не умничай «О! О!..»

Не, о-о, а извините, надо говорить. Щёки вот-вот начнут обвисать…

«Опять стоп! Тут можно бы и поспорить, но нет смысла. Пойдём от другого. Скажи, пожалуйста, зачем нам с тобой какие-то юношеские щёки, натянутая розовая кожа и детский взгляд. Мы же с тобой взрослые люди, да? Мудрые? А мудрость без красивой паутинки морщин, не мудрость, а одна имитация. Нашим возрастом нужно гордиться – заметь! – нести гордо, как флаг. Понял?»

Ну…

«Не ну… Давай дальше».

Нос вроде нормальный, курносый…

«Вот, ещё один позитив – задиристый нос. Задорный, значит. Дальше!»

Губы тоже вроде нормальные…

«Отлично!».

Уши в порядке. Аккуратные.

«Дальше».

И руки сильные. На баяне ещё могу…

«Правильно, и не только на баяне. Юмор у нас есть?»

Вроде.

«Не зажимайся, – я знаю есть. А здоровый скепсис?»

О, ещё какой!

«Мелочи! Не зацикливайся на скепсисе, среда потому что такая… Та-ак!.. Ну-ка, улыбнись… Ещё, ещё… Шире. Так, так… Замри! Молодец! Вот так и ходи. Нормально. Отлично, замечу, выглядите, фрэнд! Ага! Так что не боись, дядя. Выплывем. Придумаем что-нибудь».

Вот так, пока я шёл, меня второе я позитивно и обрабатывало.

Да ладно, пусть его!

Ведь что обидно – я ж не лодырь, я ж не увиливаю, наоборот – как на рентгене вижу недостатки управления и лезу с исправлениями. Долго изучал, потому что разные теории и принципы управления, да и практика соответственно кое-какая есть. Но так получалось, что в последнее время новыми фирмами и компаниями руководят люди без хорошей управленческой школы, молодёжь одна. Офис, машина, секретарша, ресторан, сауна… Как пена над пивной кружкой. Одно хорошо: капитал, деньги смогли как-то сколотить. Кстати, как они их собрали, у кого одолжили, меня это абсолютно не интересует, диапазон тут очень большой, углубляться – себе дороже, а вот как они управляют предприятием, это интересно. Дело в том, что мало знать, например, первую букву алфавита, нужно ещё и остальные буквы знать, ещё и слова из них научиться составлять, потом ещё и предложения: простые, сложные… не говоря уж о какой-то грамматике, синтаксисе… призвании. Так и в управлении предприятием. Это не только наука, это целое искусство. Тем более что заданные государством условия работы похожи на игру молодой, здоровой, творчески настроенной кошки, с напрочь запуганной, и почти загнанной в тупик мышкой. Тем более нужно быть организованнее, более собраннее. На практике вижу только глупость, тупость и амбиции.

Правильно говорила Татьяна – поправлял я директора, указывал на вероятность проблем в будущем. Когда щадил его самолюбие, когда и нет. Вот и добился, что ладья вся в пробоинах, а капитан выбрасывает лоцмана за борт. Меня, то есть. Да если б я не догадывался, не понимал, это бы ладно. Но я ведь предвидел, предупреждал, что работать нужно обязательно по плану и только по плану. Причём всем! Что план нужно увязывать с финансами, спросом, сбытом, с производством… С дисциплиной и ответственностью, с правами и обязанностями, с… Да что тут перечислять, итак всё ясно. Это же целая система взаимоувязанной ответственности. А не авральная штурмовщина проблем, как лавина сыплющихся с горы. В общем, молодой генерал отправил в отставку главного своего советника, чтоб «типа не указывал тут, понимаешь, не подрывал авторитет, не царапал самолюбие, и вообще». Да и чёрт с ним, и ладно. Живи уродом, Манечка. Как говаривалось в одной песенке, в далёком прошлом веке.

– Ну-ка, отстаньте, вы! Эй! Ой!.. Отдай, гад, сейчас же отдай… Ну, ты, гад! Сволочь!..

Чьи-то сдавленные выкрики вернули меня в этот век, сегодняшний, настоящий.

Справа от меня, в полутёмном, длинном тоннельном переходе, между домами, возилось трое или четверо молодых ребят. Лет по четырнадцать-шестнадцать.

Поймав краем глаза проблему, я ещё топал по инерции дальше. В переходе слышались глухие, эхом усиленные удары, возня, всхлипывание. Я остановился, оглядываясь, как бы ища помощников или свидетелей, рефлекс такой. Прохожих практически не было, не считая меня самого. Сзади вообще никого, а впереди несколько ссутулившихся женщин с сумками.

– Эй, вы! – заглядываю в сумрак, – ну-ка кончайте там… драться!

Возня на пару секунд утихла. Но донеслось наглое и задиристое:

– А тебя тут никто не спрашивает!

– Вали отсюда, придурок, пока не обломилось!

Голоса были молодыми, хриплыми, наглыми.

– Кому говорят, перестаньте!.. – Это меня уже злит, да и трое на одного. Глаза к полумраку привыкли, теперь я хорошо вижу, бьют одного. Он меньше ростом, моложе, прикрывая лицо руками уже сидит, прижавшись к стенке. – Отстаньте, я сказал! – Повышаю голос. – Ну!

Они действительно отстали, повернулись ко мне, развернулись фронтом, угрожающе обходя… Меня не пугает эта троица – пацаны! Лишь бы ножами или ещё чем серьёзным не баловались. Но, кажется, нет – кулаки, вижу, пустые. Подхожу ближе, даже не готовясь ни нападать, ни защищаться. Понимаю – мальчишки же, зацеплю вдруг ненароком, помну. Они бросаются на меня одновременно. Сграбастав боковых, сбиваю ими среднего, они падают в кучу, озадаченно возятся там, вскакивают.

– Ах ты, падла! – Слышу в свой адрес. – Ты наших бить! Ну, ур-род, мы те щас… яйца оторвём!

На меня посыпался частый град тумаков. Порой довольно ощутимых: то в печень, то в челюсть. Но ещё не мужских, а так, больше на эмоциях. Стараюсь не бить, поймать руку, удержать, оттолкнуть, развернуть. Пацаны ведь, класс шестой-восьмой, вроде… Злятся. А матерятся, сопляки, по-чёрному. Машут ногами, пинаются, кулакам норовят. Уже не трое их, двое почему-то… Что такое, почему? Зацепил я сильно, что ли? Коротко оглядываюсь, – а, – вижу, – убежал он. Вообще проще стало.

– Эй, дяденька! Дяденька, осторожно! Сзади! – Раздался вдруг вопль того, обиженного мальчишки…

Резко поворачиваюсь, – что там?.. Кто-то в это время сильно, пинком, подбивает мне сзади под колено, я сгибаюсь на подбитой ноге, разворачиваясь, падаю… В это время над моей головой, я это вижу чётко, как в замедленном повторе, пролетает, описывает окружность тяжелая палка… Бейсбольная бита! Большая, полированная!.. В голову мне метил!.. Заканчивая полукруг, бита со всего замаха попадает прямо в грудь какого-то типа, который тоже откуда-то вывернулся из-за моей спины, как раз под эту палицу. Хак!.. Глухой, смачный удар! Парень не по-человечески хрюкает, на лице боль и недоумение, глаза закатываются. Я тоже от подсечки валюсь на левый бок, падаю, успевая правой рукой, с разворота, резко ткнуть того, который был с палкой. Он беззвучно валится на меня. И второй тоже, упав на колени, согнувшись, хрипит, держась обеими руками за грудь. Сильно видать бита врезала. Почти в тишине слышу быстро удаляющихся топот ног… Ага, – догадываюсь, – это молодые бросились бежать, или за подкреплением. Не мешкая, соскакиваю, сбрасываю с себя того, который с битой. Он пока ещё не может отойти от моего тычка, безмолвно разевает рот… В солнечное сплетение, значит я попал. Хорошо, удачно получилось. Ах, ты, гадёныш! Выдёргиваю из его рук биту, замахиваюсь… Уже в замахе вижу дикий ужас в глазах парня. Он старше, как и второй тоже, лет по восемнадцать-двадцать обоим. Боится! Не хочет помирать!.. Гадёныш! Гася злость, бью, не очень сильно, но резко, в лоб, левой, кулаком, от правого плеча. Клацнув зубами, запрокинув голову, он падает навзничь. Его напарник, всё ещё согнувшись, в полуприсяде семенит на выход. За ним, приходя в себя, перевалившись на живот, поднимаясь, отчаянно скребя носками туфель, рвётся на улицу и этот, который был с палкой… В «трубе» остались только мы вдвоём: я и мальчишка. Он неловко поднялся. Стоит, сжался весь, на лице и страх ещё, и что-то вроде улыбки, победное. А, ну да, мы же их разогнали… Шумно ещё дышу, отряхиваю плащ, ищу фуражку.

– Вот она, дяденька, ваша фуражка. – Подаёт мне.

– А! Ну, да! А ты-то как, ничего? – Спрашиваю.

– Ничего. А вы?

– Нормально!

– Здорово вы дерётесь! Как Стивен Сигал, или Джеки Чан.

– Не смеши. Какой там Джеки Чан. – Перевожу тему. – А за что это они тебя?

– А, часы отобрать хотели… И деньги. – Отвечает.

– И что, – спрашиваю, – отобрали?

– Часы нет. Деньги только.

– И много денег?

– Нет. Около тысячи…

– Ого! Купить что-то должен был, да?

– Нет, мои просто…

– Вот как! Твои! Интересно… А ты знаешь этих ребят?

– Нет. Тут вообще много новых… Понаехали.

– А ты не новый?

– Нет, я местный, москвич. Я здесь родился.

– Умм… Ну ладно, местный москвич, пошли я провожу тебя. Где твой дом?

– А вот здесь он. Выйдем, и сразу направо. Метров пятьдесят всего. А можно мне биту вашу подержать?

– Биту… – я так и держу её, как батон хлеба под мышкой. – На! – говорю. – Можешь взять в подарок.

Мальчишка осторожно принял.

– Вот, спасибо! – Уважительно произнёс, рассматривая ее, примеряя на вес. – Настоящая! Бейсбольная! Тяжеленная… Как из железа. Холодная.

– Да, такой если по голове въехать… – вспоминаю её жуткий замах.

– Как арбуз разлетится. – Так же восторженно подсказывает мальчишка.

– Да. – Холодно отвечаю. А чего мне восторгаться, голова-то моя. Она бы и разлетелась, если б попали. Кошмар! И ведь точно, гадёныш, целил в голову. А если б попал… Если б я не наклонился?! О чём думал парень? Жаль, не успел я его спросить. А надо бы. – Тебя как зовут-то? – Спрашиваю.

– Михаилом зовут. Мама – Мишелем, отец – Мишаней. А вас?

– А меня Евгением Павловичем. Дядей Женей, в общем.

– Понятно.

– Ну пошли.

– Пошли.

Около самого Мишкиного подъезда нас догнала машина «Фольксваген Гольф». Приятная такая, новенькая женская «автопудреница» бежевого цвета. Из неё торопливо выбралась молодая женщина и, не закрывая машину, бросилась к нам…

– Это мама, – как-то отстранённо, глаза в сторону, коротко бросил мальчишка.

– Миша! Мишенька, что… Что случилось? – на бегу, тревожно переводила она взгляд с меня на него и обратно. Подбежала, присела возле него, теребя и оглядывая. – Что с тобой? Что случилось. Ты весь в грязи! Что?.. Кто?.. Как это?.. – И острый, осуждающий взгляд на меня, как шампуром.

Но Мишаня не дал мне ничего сказать, спокойно, даже равнодушно сообщил ей:

– На меня только что чеченцы напали, похитить хотели. – У матери глаза полезли на лоб, она схватилась за сердце.

– Как? Правда? Где?

– Правда. В арке. Палыч вот спас меня, – не моргнув глазом, парень легко выдавал какую-то «киношную» информацию. – Он в спецназе служил. В охране президента.

– В охране… Президента… – эхом прошептала мама, белея лицом, теряя равновесие. Я видел, ей уже нужен валидол.

Придержал её рукой, поддерживая и приподнимая. Она почти висела…

– Всё… всё в порядке. Не волнуйтесь, – несколько растерявшись, бормочу я, стараясь её ободрить. – Всё прошло. Мальчик не пострадал.

Когда я произнёс фразу «мальчик не пострадал», она вообще вдруг отключилась, потеряла сознание. Вот это да! Я давно не держал на руках женщин совершенно расслабленных и покорных…

Мальчишка с интересом на лице наблюдал развивающуюся картину.

– Сейчас придёт в себя. Не волнуйтесь, – спокойно сообщил он мне, и предупредил. – Плакать сразу начнёт. Пошли пока в подъезд. – Показал рукой направление. – Неси её, дядь Жень. Она для тебя не тяжёлая.

– Валидол скорее надо… – теряясь от глупой и непривычной ситуации, в какую я попал, лепечу, держа женщину на вытянутых руках, боясь прижать к себе. – Машину закрыть…

– Ничего, – отмахнулся мальчишка. – Мы на лифте сейчас. Это быстро. А машина сама закрывается, там автосторож срабатывает. Классная система! Прямо на мобильник. Он в маминой сумочке. Не беспокойтесь. Несите.

Мальчишка открыл дверь в подъезд, придержал её собой, пропуская меня. Консьержка, выпучив глаза, смотрела… Казалось, сейчас милицейский свисток в рот сунет, заверещит, или из свистка аэростат выдует. Мальчишка опередил и её и меня, бодро крикнув:

– Свои, Лизавета Васильевна. У мамы парадантоз ноги. Не беспокойтесь, врача уже вызвали.

Какой парадантоз?! Теперь уже, кажется, и у меня глаза на лбу. Ну, мальчишка, ну, пацан!

– Сейчас приедем, – ободряюще кивнул мне, нажимая на кнопку лифта. – Нам на шестой. – Двери плавно закрылись, чуть, казалось, не раздавив удивлённо выпученные глаза консьержки… Щёлкнуло реле, лифт поехал.

Держу на руках женщину… В большом зеркале лифта вижу идиллическую картину: своё растерянное лицо, будто пыльным мешком из-за угла – так оно, пожалуй, и есть – вот день сегодня – и не могу ещё взять под контроль ситуацию. А костюм на ней, то есть платье! А запах духов! Очень даже приятные, особенно духи… Ну и костюм тоже… И сама ничего… Очень даже, я бы сказал, ничего! Тёплая, даже горячая вся, мягкая… Приятная… для переноски! Ловлю на себе изучающий взгляд мальчишки. Он криво ухмыльнулся, будто понял мои мысли. Я невольно тряхнул головой, отмахиваясь от наваждения: что это я? Женщина зашевелилась. Сначала не понимая, глаза её остановились на мне: доктор! милиционер! прохожий!.. Кто?.. Вот уже глаза приняли совсем осмысленное выражение, брови нахмурились, она повернула голову, увидела сына, – этот марсианин стоял и смотрел на неё всё с тем же сочувственно изучающим выражением на лице. Она резко заёрзала, высвобождаясь из моих рук. Встала на ноги, оправляя юбку, жакет…

– Мишенька! Мишель! – Счастливо улыбаясь проворковала она, и всхлипнув, вдруг, разрыдалась.

– Ну вот… – мальчишка с грустью смотрел на меня, я ж говорил…

Так вот, не то смеясь, не то плача, мы и вышли из лифта, недолго повозившись с ключами… Я оглядываюсь по сторонам – огромная просторная площадка, ещё чьи-то двери. Всё вокруг светло, чисто, добротно, богато. Дом вообще, как на Котельнической набережной… Мама открыла двойную дверь, вошла в прихожую…

– Входите, пожалуйста. – Пригласила она, видя, что я раздумываю. – Проходите, проходите. Мы же отблагодарить вас должны. Познакомиться. – Видя, что я собираюсь снять туфли. – Нет, нет! – Воскликнув, запротестовала. – У нас можно не разуваться. Проходите. – Приглашая, приветливо ворковала. Осваиваясь в прихожей, я отметил и голос её приятный, и улыбка у неё ничего, и… – Меня Элей зовут. – Представилась она. – А вас?

– Евгений Павлович.

– Очень приятно, Евгений Павлович. Проходите, пожалуйста.

– И мне очень приятно. Спасибо.

– Это вам спасибо.

– Не за что. – Я говорил правду.

– Как это не за что? Не скромничайте. Мы вам очень благодарны. Вы сына спасли.

– Да какой там, простите… – я готов был рассказать, как всё было, но меня не слушали.

– Нет-нет, мы вам очень благодарны… Вы даже не представляете, как мы вам благодарны. Это достойный поступок, очень даже достойный. В наше время! Мише-эль, проводи… эээ… – Она забыла моё имя, мы ведь толком и не познакомились. – Гостя в ванную, умойтесь там, сейчас чай пить будем. Вы не хотите поужинать с нами? У нас скоро ужин.

– Нет, нет, спасибо. Только чай, может… – Скромно отказался я, но мальчишка перебил меня.

– А на ужин у нас обязательно, – заявил он, и каким-то особенным голосом, с нажимом, призвал на помощь. – Ну, мама!

Мама тут же поддержала:

– Обязательно-обязательно, и не отказывайтесь.

Мальчишка подмигнул мне, видишь, мол, отказывать здесь нельзя.

– Пошли мыться? – дёрнул за рукав.

– Ну, пошли. – Вздохнул я.

Мальчишка мне уже определённо нравился, но я никак ещё не мог понять его характер и въехать в манеру поведения. Он меня ставил в тупик. Я не мог понять, как мне реагировать.

Ванная комната большая, будто зала, как и прихожая, тоже сверкала зеркалами, отсвечивала нежной бирюзой кафеля, заманивала вместительным объёмом ванны-джакузи. Рядом и кабинка-душ разместилась – ух, ты! – даже и сухая парная есть! Все тебе двадцать четыре удовольствия. От банных отдушек в комнате пахло морской свежестью, ещё чем-то приятным. Белые полотенца с тёмной синевой, как паруса в безветрие, напоминая о море, безвольно повисли на мачтах-вешалах… Ярким цветовым пятном, вытянувшись вверх, явно любуясь собой, застыла в углу ваза с декоративными цветами. Две раковины умывальников: большая, и поменьше. Вторая видимо детская – для мальчишки. И множество совершенно разных по объёму, форме и цветовой гамме бутылочек с гелями, шампунями, ополаскивателями…

– Совсем не плохо! – замечаю, оглядывая просторы.

– Нормально, – равнодушно отмахивается Мишель. – Остальная сантехника рядом, за стенкой. Хочешь наш туалет покажу? У нас их два, и мамин, и наш с папой. Раздельные. Показать?

– Нет, не надо, – отказался я. – Потом, может. – Перевёл тему. – А кем у тебя родители работают, если не секрет?

– Мама никем, – намыливая руки, легко сообщил он. – А папа… Папа – точно не знаю… – мальчишка энергично тёр щёки, щедро разбрызгивая по сторонам воду. – То он говорит, что мы – нищие, то собирается с нами уехать куда-нибудь… подальше. Заграницу, конечно. Положение-то в стране – сам знаешь, ни к чёрту. – По-взрослому, оценивающе глянул на меня снизу-вверх. Многозначительно закончил. – В общем, на какой-то задвижке сидит, ворочает там чем-то. Но это тайна. Секрет. Мафия, наверно. Молчок?

– Могила!

– Ага! А ты ничего, – заметил он, подсунув лицо под струю воды. – С тобой дружить можно. – И не особо заглядывая в зеркало, размазывая мыло за ушами, принялся энергично вытирать лицо полотенцем. Скомкав его как салфетку, бросил в бельевую корзину. Неужели разовое?! Своё я не выбросил, аккуратно повесил

– Пошли, я тебе свою комнату покажу. Хочешь?

– Наверное, не удобно… Может, в другой раз?

– Почему неудобно? Я же тебе сказал пошли, значит, удобно. Идём.

Достоинства квартиры я уже оценил. Они выше десятки. Заметно хорошо в ней, богато всё, с размахом. Может где и бывает лучше, но и этого уже с избытком. Главное в другом, чей-то вкус, не говоря о деньгах, очень достойно здесь поработал, очень! И цвет, и свет, и предметы подобраны, и расставлены, – можно позавидовать. Мы-то с женой главную часть своей жизни, основную, прожили в ту эпоху, в тот век, когда вещь оценивалась категорией необходимости, а не её роскошеством. Даже в кино такого не видывали… Но и не плохо жили, вроде. Можно сказать дружно жили, весело. А если б ещё и такое всё, нам бы!.. Тогда бы! Ооо!..

И в комнате Мишеля так же… разве только настоящего лунохода не было. Главное: книги в двух огромных шкафах; большой, напрочь захламлённый какими-то играми, блокнотами, альбомами, ещё чем-то, разобранным на мелкие внешне не связанные детали конструкций, рабочий стол с компьютером и плоским экраном; несколько игровых приставок тут же; куча разноцветных коробок с лазерными дисками; наборами «Лего»; детский физкультурный комплекс в стороне, у одной из стен, включая беговую дорожку и велотренажёр, не считая разной аудио– теле– и видеоаппаратуры. На книжных шкафах высятся две большие макеты-копии трёхмачтовых парусников. Есть коллекционная полка с множеством пустых различных жестяных банок из-под пива и безалкогольной прохладительной продукции. Как яркое и красивое панно. На отдельном столике большой, но пустой аквариум. В нём, вместо рыб, две теннисные ракетки, как вёсла, ручками вверх, россыпь мячей разного цвета, там же, небрежно, углом, зависла спортивная майка с английскими буквами какого-то клуба, ещё что-то совсем непонятное, скомканное, там же и кроссовки. Это видимо спортивный склад сейчас. Везде, там и сям, разбросаны детали школьной одежды.

– А рыбы где? – Кивнул я, указывая на аквариум.

– Рыбы? Сдохли. – Будто осуждая их, деловым тоном сообщил он. И энергично жестикулируя руками, пояснил. – Я один эксперимент в детстве хотел сделать, химиком хотел стать, а они взяли и сдохли. Но мне это уже не интересно.

– А! – протянул я, не совсем понимая, о каком детстве он говорит. – Химиком!.. В общем, богато тут у тебя! – не удержался, искренне завидуя техническим возможностям в руках этого мальчишки, похвалил.

– Нормально! Хочешь, в «Интернете» повисим, – не обращая внимания на моё восклицание, предложил он своё, видимо, любимое.

– Нет, нет, – категорически отказался я. – Сейчас не хочу…

– Я тебе даже клубнику по «Интернету» показать могу… Да!.. Смотрел?

– По Интернету? – протянул я, соображая, про ту ли он клубнику мне говорит.

– Ага. Стриптиз и прочее.

– Нет, это мне не интересно. – Решительно отказываюсь, стараясь не выдать удивление… Ну, конечно, обычное для нас дело.

– И мне тоже не нравится, – охотно согласился Мишель. – Но наши в классе все смотрят… А потом и хвастают. Я им говорю – ерунда всё это, пережитки прошлого, а они смеются… Слушай, а давай…

Мелодичный голос мамы вовремя прервал предложение: «Мише-эль, идите в столо-овую. Всё гото-ово!»

– О, это нам. – С ноткой сожаления воскликнул мальчишка, и потянул меня за руку. – Пошли. Потом поиграем.

В столовой тоже импортные гарнитуры – и кухонный, и столовый. А другого я, в общем, и не ожидал. Но что особенно мне понравилось, так это сам стол. Большой, широкий, ровно на двенадцать мест. По виду тяжёлый, красного дерева, полированный, с тонкой, жёлтого цвета инкрустацией по периметру, с крупными фигурными ножками, такими же фигурными и стульями подле него, с мягкой цветной обивкой. Удобные стулья. Главное, для большой семьи. Это мне понравилось больше всего. Ну и посуда, конечно, и всё остальное. А ещё в столовой плавал запах вкусной еды: жареного мяса… с чесноком. Умм!.. По-моему, говядина, а может и баранина. Откровенно говоря, я их не различаю. Но пахло очень вкусно.

Хозяйка, мама, уже в домашнем платье, с обновлённым лёгким макияжем, улыбающаяся и гостеприимная, разливала чай. Посуда была выставлена… а и не важно какая, тонкая, изящная, особенная, на четыре персоны.

– Сейчас наш папа обещал быть, муж мой, – глянув на меня, пояснила она. – Я ему позвонила.

– О, клёво! – воскликнул Мишель, заговорщически мне подмигнув, обрадовано ёрзая на стуле. – С моим папой сейчас познакомишься. Деловой мужик. Да! Тебе понравится.

– Мише-эль, – укоризненно одёрнула мама. – Нельзя так о старших говорить.

– Хорошо, – механически, как в школе, легко отреагировал Мишель. – Извините.

Я великодушно кивнул, конечно, Мишель, извиняю, какие проблемы.

Мы и о погоде не успели перемолвиться, как в столовую не вошёл, ворвался кругленький, с лысеющей уже шевелюрой, энергичным, совершенно простецким лицом, и такими же движениями человек. Минуя домашних, сразу ринулся прямо ко мне. Если б не его улыбка, и не руки, распростёртые для объятий, можно бы подумать, что летит убийца-шар. Подняться я всё же успел, но уклониться не смог. Пару минут меня вращала физически материализованная благодарность, хлопала по спине, жала руки, одновременно и поочерёдно, заглядывала в глаза, прижимала к груди… Я почти на голову выше, но это не умалило объёма предназначавшейся мне благодарности, скорее наоборот.

– Спасибо! От всей души спасибо! От меня, от нас с мамой! Она мне позвонила! У меня чуть не инфаркт… Я прямо не знаю, как и благодарить вас.

– Да что вы, ничего особенного. Я просто… отогнал мальчишек.

– Ага, мальчишек! – изумлённо воскликнул Мишель. – А два взрослых маски-шоу! Чеченцы эти! А бейсбольная бита! Би-ита!! Папа, ты знаешь какая бита тяжеленная, знаешь? Она в моей комнате. Показать?

– Не надо! – Вновь начиная волноваться, воскликнула мама.

– Бита! – тормозя и несколько теряясь, насторожился папа. Он тоже явно не успевал перепрыгивать через предлагаемые сыном барьеры-препятствия, обстоятельства, то есть. – Какая бита? Бейсбольная?

– Да. Бейсбольная! – так же восторженно, будто о рождественском сюрпризе в своём валенке, сообщил мальчишка. – Дядя Женя её отобрал.

– Какой дядя Женя? – не понимая – какой ещё? – дёрнул головой папа, потом, глянув на меня, сообразил, извинительно улыбнулся. – А, это вы! – И чуть отстраняясь, чтобы лучше меня рассмотреть, как художник своё чудо-полотно, произнёс. – Я восхищён!.. Эээ…

– Евгений Павлович, – с опозданием, представился я. – Очень приятно.

– А я Николай Михайлович. Очень, очень рад с вами познакомится! – снова энергичное рукопожатие, с таким же энергичным встряхиванием. Мишанин отец крутился передо мной, будто спарринг-партнёр, у меня аж в глазах рябило. – Эличка, дорогуша, накрывай на стол. – Так же радостно вскричал он. – Коньячок, закусочку и что там у нас… Ужинать будем. Вы не против?

– Он согласен. – Снова за меня успел выступить Мишель. Мне только рот осталось закрыть и развести руками, спасибо, мол, за приглашение. Ну, пацан!

– И отлично! – воскликнул шар-папа. – Одну минуту, я сейчас. Пиджак только сброшу, и руки ополосну… – и так же легко – ничего не уронив! – выкатился из столовой. В той стороне, куда он унёсся, громко взыграла музыка. Мощная стереосистема ожила, разлилась голосом певца Расторгуева.

– Дядь Жень, а тебе нравится, как поёт Расторгуев? – изучающе прищурившись, спрашивает Мишель. Это он сканирует меня на совместимость…

– Ну да, в общем. – Отвечаю.

– Папе нравится Расторгуев, мне ДеЦл, а маме Уитни Хьюстон. Ты смотрел фильм «Телохранитель» с Кевином Костнером?

– Да, конечно. Приятный фильм.

– Какой там приятный, классный фильм! Да, мам? Особенно телохранитель.

– Да, Миша. Не вертись, пожалуйста, за столом, тарелки уронишь…

Эличка, мама, деловито хлопала дверцами коньячных и других, такого же рода продовольственных хранилищ… Гремела тарелками, столовыми приборами. В комнате ещё более аппетитно запахло вкусной едой. Ностальгически напомнило о наших больших застольях, праздниках… Частых походах в ресторан когда-то, давным-давно, там, в прошлом… Нахлынула грусть, будто тучи закрыли небо, собираясь пролиться нудным дождём. Эх! Я вспомнил свой новый теперь социальный статус. Жизнь моя, жестянка! Подавил вздох. С горечью подумал: что я здесь делаю? Зачем я здесь?..

Мишаня уловил моё настроение, по-свойски легонько толкнул меня под столом:

– Дядь Женя, ты чего? Расстроился что ли? Да ты не переживай, не попали же по голове?.. Не попали. И вообще, не бойся, я попрошу, папа тебе бронежилет с пистолетом купит, и каску. У тебя есть пистолет?

– Нет пистолета, – думая о своём, с горечью ответил я. – Если только застрелиться.

– Вот юморист. – Мишка звонко рассмеялся. – Мам, это чёрный юмор у них. Не слушай, он шутит. Дядь Женя с юмором. – И перейдя на шёпот, заранее торжествуя, спросил у меня. – Ну, как, понравился тебе мой отец, нет?!

Киваю головой, конечно, понравился. Даже восхищаюсь, мол, едва не раскатал меня, как тот утюг кота, в телевизионном рекламном ролике. Ну, я ж тебе говорил, написано было на Мишкином довольном лице. Прячась от Мишкиной мамы, показываю ему в кулаке вытянутый вверх большой палец, класс!

– Ага, классный мужик, – шепчет Мишель. – Весёлый и добрый. Мама тоже ничего! Правда… – Мишка скривился, скептически хмыкнул. – Женщина. Чуть что, сразу плакать. А после этого какое настроение? Никакого.

Я согласно кивнул головой, конечно, никакого. Его уже и быть не может!

Снова все вместе расселись за накрытым столом.

Скажу откровенно, не при хозяевах, я давно уже не был в хорошем ресторане, года три или четыре. Последнее время так прямо с голодной тоской и размышлял порой: сходить-не сходить. Очень сильно хотелось побывать, вспомнить, но вот проблема – денег на себя было жалко. Это первое. Потом – важный фактор – нужно было очень хорошо знать куда пойти… Идёшь ведь, праздник живота в первую очередь получить, потом уже – эстетическое, моральное и прозаическое. А тут – вот оно! – попал! Действительно попал, и задаром. И какой стол! Президентский ресторан отдыхает, я так думаю! У мм! Но не это главное…

Может я кого и разочарую, не рассказав, какое обилие блюд, их разнообразие, вкус, эстетику форм, содержание и их подачу было выставлено передо мной, перед нами, благо площадь гигантского стола позволяла, этому нужно посвятить отдельную главу. И если доведётся ещё, вот так вот, когда-нибудь попасть за такой именно чудесный стол – обязательно всё расскажу. Непременно поделюсь. А сейчас, обозначу общение. От водки и вина я вежливо отказался. Не пью я эти катализаторы, на дух не переношу. Чем несказанно удивил обоих хозяев, кроме Мишеля. Тот только поощрительно подмигнул, молодец, мол, так их. Молоток дядя Женя!

– А вы, Евгений Павлович, коренной здесь, москвич, местный, нет? – усаживаясь за стол, заправляя салфетку за ворот рубашки, первым делом интересуется папа.

– Нет, – отвечаю. – Я не местный, я приезжий. Пять лет здесь…

– И я тоже! – с гордостью восклицает Николай Михайлович. – Я вообще из деревни, деревенский я. Да! Из самой, что ни на есть, Самарской губернии. Из глубинки. Помните: «Ах, Самара городок, беспокойная я…» Песня такая ещё про нас была, помните? Да что была, и сейчас, наверное, есть. Я там, правда, «сто» лет не был. Уж и не знаю… – Он остановился, вздохнул, потом вновь оживился, продолжил. – Почти лимитой в Москве был. Да! Я ведь сюда в Губкинский институт, в «керосинку», из деревни поступать приехал. Простой парень, лапоть. Смешно теперь сказать. Без денег, без знакомых… Поступил. Общага! Зачёты! А по ночам, когда вагоны с ребятами разгружали, подрабатывали, когда почтово-багажные, что, в общем, подвернётся. И самодеятельность, конечно. Это святое. Я ведь чтецом всегда был, лауреатом. Такие стихи о Ленине, о Партии читал, о войне… Заслушаешься. На конкурсах всегда! Так сильно у меня звучало, убедительно. Потому что я сам в это крепко верил, не играл, просто не сомневался в том, что говорю. Мне даже предлагали в театральный перевестись. Ага! Смешно сказать! И танцы, естественно. Под духовой оркестр, потом под магнитофон. Летом, безусловно шабашки – стройбригады. Девочки, конечно, извините. «Агдам» и прочие прелести вольной жизни. Это потом уж и Север, и Сахалин, снова Север, и вот, теперь, здесь, Москва. В Москве живём. Зато у нас в семье теперь целых два москвича: Эличка и сын. Да Эля?

Эля кивнула головой, аккуратно подкладывая в это время овощи на мою тарелку.

– Вам ещё что-нибудь положить? – Отвлекая, мягким, приятным голосом спрашивает она.

– Нет, – вежливо отказываюсь. – Спасибо, я сам. У вас всё очень вкусно! Мне всё нравится!

– Приятного аппетита! Кушайте, пожалуйста, кушайте.

– Да, не стесняйтесь, пожалуйста, – энергично поддержал супругу Николай Михайлович. – Нам тоже приятно. – И продолжил беседу. – И чем же вы, простите, сейчас в Москве занимаетесь, Евгений Павлович? Если не секрет! – старательно прожёвывая сочную, хорошо прожаренную телячью вырезку спрашивает Мишкин папа. – Где… эмм… работаете?

– Сейчас ничем. Нигде. Я… – помялся, размышляя, говорить-не говорить. Произнёс как можно равнодушнее. – Я бэ-жэ-эр.

– Кто-кто? – Не разобрал Николай Михайлович.

– Это фамилия такая у вас? Французская? – пряча удивление, осторожно уточнила Мишкина мама, зависнув изящными своими ручками, с ножичком и вилочкой, над не менее изящной тарелочкой.

– Нет, это название спецкоманды у них, мам, – выскочил Мишаня. – Безжалостные ребята… В смысле рота, да, дядь Жень?

Мне вдруг стало смешно, даже почти весело от его фантазий, ну, мальчика, ну, выдумщик.

– Ну, в общем, Миша, – не выдержал я, рассмеялся. – Пожалуй, что да. Ты угадал.

Мальчишка победно воскликнул:

– Вот!

– Никогда не слыхал, – отрицательно замотал головой Николай Михайлович. – Хотя, уважаю. Сам всегда хотел… эээ…бегать, стрелять, драться… И всё такое прочее. Эх!

– Как Джеймс Бонд, да, пап?

– Да, – отец многозначительно улыбнулся. – Даже лучше.

– Лучше, – Мишка хмыкнул. – Это у дяди Жени хорошо получается. Я видел.

– И как? – не осторожно полюбопытствовал папа.

– О! – Мишель выпучил глаза, подскочил, сжал кулаки, с зажатыми в них боевыми предметами – столовыми приборами, замахал ими для убедительности.

– Он как дал справой тому, длинному, потом раз, левой, под дых, ещё и подсечку… потом, в челюсть – бабах! Х-ха… И они сразу бежать! Да!..

– Мишель, осторожно… за столом! – от неожиданности чуть съёжившись, одёрнула мама. – Нельзя так показывать.

– Молодец, Евгений Павлович. – Похвалил папа.

– Он нас всех, сказал, научит Да, дядь Жень? Только ему надо купить бронежилет, каску и пистолет.

– Купим, купим! – не задумываясь, легко пообещал папа, но спохватившись, переспросил. – А зачем нам бронежилет с пистолетом?

– Как зачем? А нас… А меня защищать! Вы же не хотите, чтобы меня снова похитили, как сегодня. Не хотите?

Мама с папой, да и я, все мы встревожено переглянулись.

– А что, это действительно серьёзно? – Оба родителя с тревогой смотрели на меня. – Есть предпосылки, да? Вы только скажите… Скажите!

– Я… не знаю, – растерялся я. А что я мог сказать. Я вообще здесь случайный человек, на ужин только зашёл и всё. И не знаю я ничего. И не спецназовец я. Сказал же, что бэжээр. Так нет же. Но слышу, нагло так произношу. – Надо изучить всё. Неоднозначно вроде. – И осторожно добавляю.

– Может, в милицию…

– Нет, нет! – неожиданно подпрыгнув, замахал руками папа. – Только не в милицию. Нет! Знаем мы их запросы и методы… Мы уж сами. Только сами. Да, Эля?

– Да! – эхом отозвалась мама. Её румянец снова куда-то уплыл.

– У нас кое-какие знакомые там, конечно же, есть, но только в крайнем случае. Только в крайнем! – оправдывался папа.

– Вот! – опять встрял мальчишка. – А он сможет. Я видел, как он работает. Он – профессионал. Высокий спец. Да, дядя Женя?

– Ты понимаешь, Миша… – решился я растолковать этому ребёнку всю сложность такой проблемы, как я её понимаю, но, меня рукой остановил Мишкин папа.

– Ладно, достану я и каску, и бронежилет, не проблема. Но с пистолетом будут сложности. Может, пока газовый?

– Папа, ты что? – В голос изумился Мишель. – Ему?! И – газовый!! – Большей оплошности отец, конечно же, допустить не мог.

– Ну да, ну да, я понимаю, – осознав, сник папа, будто объёмом меньше стал. – Извините. – Произнёс он. – Я не хотел вас обидеть. Но… – и отключился, в том смысле, что задумался. Выражение его лица стало особенным, напряжённым, будто он мысленно старался угадать, в каком месте его большого тела сейчас заболит. Понятно было, это курсор в его голове судорожно сейчас скачет по файлам памяти, может и за пределами её, отыскивает необходимую информацию, выстраивает схемы. Привычная папина работа, говорил Мишкин взгляд. Наконец папа легко вздохнул, и решительно произнёс. – Ладно, достанем. Что-нибудь придумаем. Эля! Эля! Что с тобой?

Ну, вот тебе и, пожалуйста!

Нашатырь…

Валидол…

Спальная комната…

Покой.

Весь ужин насмарку. Так только, поковырялись потом.

«Ну, мальчишка! Ну фантазёр. Ну, шельмец! – мысленно восхищался я. – Но какой обаятельный шельмец! Какая конфетка!» Нравился уже мне парень. Нравился своей непосредственностью, неординарными поступками, выводами, заявлениями. У него всё интересно получалось, и необычно. И если бы я не был очевидцем драки, поверил бы запросто. Хотя, теперь, сейчас именно, здесь, уже сомневался в случайности или стечении тех обстоятельств. Так уж всё у мальчишки убедительно выстраивалось.

– Всё, ты теперь мой личный охранник, – от радости прыгал на месте мальчишка, хлопая в ладоши. – Я так рад! Так рад! Да, дядь Жень, ты рад? Папа так сказал…

Да, что-то такое, в общем, произошло. Припёр он, папа, меня в своём кабинете к стенке убойными аргументами: «Вы же видите, – приглушив голос, нервно размахивая передо мной руками, торопливо говорил он, – как у нас ситуация катастрофически складывается! Нам угрожают! На нас уже нападают, сына вон, уже хотели похитить… Жена в панике! На работе у меня – чёрте что! Если не налоговики, так конкуренты того и гляди грохнут. Нет-нет, – поймав моё недоумение, принялся сглаживать, – это я так, образно, к слову. Поверьте, я действительно разрываюсь на части, никому не могу довериться, тем более свою семью доверить, сына. В бизнесе же знаете как, – горько усмехнулся, – не знаешь с какой стороны тебя сдадут. А вам я доверяю. Вы честный человек, порядочный. Это видно. И сыну вы нравитесь, он вам доверяет. И я тоже, и Эля, жена… Помогите мне… нам! Соглашайтесь. Я заплачу. Что надо, я всё сделаю. Ну, Евгений Павлович! Соглашайтесь. Хотя бы на месяц. Ну, на один только месяц! А дальше видно будет. Ладно? Лады?» Я пообещал подумать, если только на месяц. «Вот и хорошо, вот и отлично! – обрадовался, вспыхнув, будто сноп света в ночи, папа. – До завтра и думайте. Спасибо, вам, Евгений Павлович! Бесконечное спасибо! Пойду скорее жену обрадую», – и выкатился к ней, в её спальную комнату.

– …Нужно сейчас же всем нашим позвонить, сообщить, – радовался Мишка. – Умрут от зависти. – Мальчишка нетерпеливо ёрзал на месте. – А то уже и хвастать нечем. Всё у всех есть. Скучно. А у меня – вот… А давай, сходим куда-нибудь. – Высказал Мишаня очень интересную сейчас идею.

– Куда? Поздний вечер уже, – отказался я, да и не решил я ещё для себя, зачем мне всё это нужно, перевёл стрелки. – Перенесём на утро.

– Утром я в школе. – Мгновенно поникнув, заметил Мишель.

– Вот и отлично! Ещё и лучше. – Обрадовался я. Меня это вполне сейчас устраивало.

– Нет, а давай так… – мальчишка вновь загорелся какой-то идеей. Ими он явно был переполнен. – Ты будешь приходить ко мне в школу на каждую перемену. Идёт?

– Зачем это?

– А проверять: на месте ли я… И вообще. А?

– Мишель, всё, отбой! – Неожиданно для себя, нашёл я адекватный выход из ситуации – Утро вечера мудренее. – Очень вовремя у меня это получилось, и главное педагогически правильно.

– Иес, сэр! – По-солдатски вытянувшись, бодро ответил мальчишка. И не по-уставному вольно спросил. – А можно, дядь Жень, я буду комбатом вас звать?

– Каким это комбатом, каким тараканов выводят, да? – увиливая от ответа, усмехнулся я.

– Ааа, – огорчённо протянул волонтёр. – Да, не пойдёт… А если капитаном? – нашёлся он.

– Ну это… вроде лучше.

– Отлично! Разрешите выполнять ваше приказание, капитан! Есть, капитан!.. Разрешите идти, капитан!..

– Да! В туалет, чистить зубы, в душ, и спать!

– Нес, капитан!.. – восторженно взвизгнул мальчишка, и ещё быстрее чем его папа, вылетел из комнаты…

Мишкины родители с удивлением проводили глазами торпедой летевшего в умывальную комнату отпрыска. Такое они видели, кажется, впервые.

Так вот: грудой дел, суматохой явлений – именно что! – день отошёл, постепенно… утух!

Я, неожиданно для себя, стал личным охранником ученика пятого класса специализированной какой-то школы, номера я ещё не знаю, знаю, что продвинуто компьютерно-английской, значит, московской. Но я этого не хотел… Скажу откровенно. Как чувствовал.

В следующие несколько дней вся Мишкина школа, кто и по триста раз, пришли посмотреть на меня, познакомиться. Едва только впервые, на перемене, я вошёл за школьные ворота, как тут же услыхал чей-то ироничный громкий шёпот за спиной: «Смотрите, смотрите, динозавр за кем-то пришёл», – прячась друг за друга, как индейцы тамтамами, передавала школьная мелюзга друг-другу важную для себя информацию. Услышав это, я непростительно лопухнулся, оглянулся за спину, какой ещё такой динозавр там… К всеобщему детскому, естественно, восторгу. Там, оказывается, кроме меня, из взрослых вообще никого. Значит, это они меня в динозавры произвели, – усмехнулся я, – хорошее начало! – но вида не подал. Ну, шкеты! Ну, мальцы! Палец в рот не клади – откусят! Тревожно мелькнуло: «Зря согласился, ой, зря!» Сотен пять их всего, может и больше. Они же маленькие в основном, мельтешат. Кажется, что их неизмеримо больше. Но буквально к следующей перемене всё для меня изменилось. Их лица стали восторженно-любопытными, и особенно уважительными. Я не зря насторожился. Все оказывается уже знали, что я – сюда, прямо из охраны президента! Что умею водить все виды транспорта! Стрелять из всех видов оружия! Прыгать с парашютом и без него! Плавать на любой глубине, даже без акваланга! Что все виды боевых искусств для меня пройденный этап!..

На меня ходили смотреть аж целыми классами. Я этого в начале не знал, ну, бегают вокруг нас с Мишелем, ну, прыгают… Понятное дело – новый здесь человек, охранник. Интересно, наверное. А когда чуть пообвыклись они и вопросы мне начали задавать, я понял в чём дело. Я им представлен как супермен, оказывается, – Шварценеггер отдыхает. Я заволновался, а вдруг доказывать придётся. Хотел отругать, одёрнуть Мишеля, но глянув в его чистые, абсолютно правдивые, глубокие, глубже самой настоящей вселенной, доверчивые глаза, понял, он говорил правду. Я для него именно такой. Или должен им стать. Вот это – или! – действительно было ужасно.

Пришлось заняться собой. На удивление себе и соседям, по утрам бегать. Зарядку делать, естественно с отягощениями. Конечно и прыгать… пока правда через скакалку. Махать руками – бой с тенью называется, и прочую раньше необходимую ерунду по ОФП. Кстати, ОФП – сразу предупреждаю всех Мишкиных последователей, это не название спецкоманды, это всего лишь общефизическая подготовка, если сокращённо. Чтобы тело и душа были молоды. Так раньше, когда-то, в том, прошлом веке, мы пели, и даже, помнится, поступали. Мне вновь пришлось на старости лет закаляться – как сталь. А куда деваться? Нужно же мне, как-то, месяц продержаться? Нужно. Причём, достойно. А по-другому я и не могу, не привык.

Кстати, меня и приодели соответственно. Нет, я не про «броник» говорю с каской, а про костюм. Я отказывался, честное слово, я не хотел. Но Эля, Мишкина мама, настояла, сказав, это подарок от нас всех. «Отказываться, Евгений Павлович, никак нельзя». А Мишель подтвердил: «Это обязательно, капитан! Ну, дядь Жень! – с просительной, умильной рожицей, дёрнул он меня за рукав, – соглашайся». И уточнил, что покупать будем только в Пассаже. В других бутиках для меня не то… Вот этого я раньше не знал. Ну что ж, в Пассаже, так в Пассаже. Поехали…

Я выбирал сам. Хороший костюм выбрал, тёмно-синий, не броский, но по моде. Сколько он там, в условных единицах стоил, не знаю, платил Николай Михайлович. «Хорошо сидит!» – склонив голову, критически оглядывая, сказала Мишкина мама. «Да, материал хороший». – Согласился Николай Михайлович. «Вылитый Пирс Броснан, да мам!» – в восторге подпрыгивая заметил Мишель. – И пояснил. – Джеймс Бонд который». Родители более внимательно на меня посмотрели, а что, действительно! И туфли, и парочку рубашек там же подобрали. Правда, одно я отстоял, не взял галстуки. Их я ношу только по торжественным случаям. А так… Не люблю я удавки на шее. Шучу! Ну, а, правда, какое это украшение! Поводок только.

Но перед всем этим, для очистки совести, только ради неё, я всё же сходил в «Бюро по трудоустройству», сбегал, вернее посетил. Хотя и догадывался раньше, что там для меня – дупль-пусто, но пошёл. Надежды юношей питают! А вдруг! Но зря. Вопреки рекламе, как я и предполагал, мой возраст – пятьдесят пять! – оказывается! – запороговый возраст! – для всех без исключения работодателей. Верхняя планка теперь – сорок пять, редко когда – пятьдесят. И если я не хочу заниматься сетевым маркетингом… «Ну, нет, спасибо! – поспешно отказался я. – Облапошивать не моя специальность», то мне: нужно ждать, сказали. «Чего ждать? – не понял, и уточнил, – когда ещё старше стану?» «Нет, конечно, – пряча почему-то взгляд, усмехнулась инспектор, – бывает, что и… – Она не закончила, пытаясь видимо припомнить последний такой случай, не вспомнила, и повторила дежурную фразу. – Вам нужно ждать, в общем. Не меньше полугода, я полагаю. Оформляйте пока документы и вставайте на учёт… Всё. Следующий!»

Значит, или рак на горе свистнет, стоя на пороге светлого будущего, вернее Бюро по трудоустройству, скептически каламбуря, ёрничал я, или ишак умрёт…

Вновь едва не затосковал, но вовремя вспомнил о предложении Мишаниного папы, Мишкины чистые, восторженно-просящие глаза, да и Элины тоже, его мамы. И махнул рукой, ладно, чёрт с ним, пусть месяц. Но только один месяц, решил я. Поиграю в частные детские охранники, и всё.

Ничего больше и не оставалось.

– Слушай, Мишель, ты что-то говорил о пережитках… Я не понял…

– Каких пережитках? – заглядывает в лицо Мишаня, конечно, он не помнит. Он сидит впереди, рядом со мной на пассажирском сидении джипа. Мы едем в бассейн. Я за рулём.

– Ну про эту – клубнику по Интернету…

– А, про порнушку, что ли? А что?

– Да нет, я не про неё. Я не понял тогда, про какой пережиток ты говорил.

– Я про всё говорил, вообще. Про любовь и прочую дребедень. А что?

– Подожди, давай не вообще, а в частности. Кто тебе сказал, что любовь – это дребедень?

– Я сказал. Пережитки прошлого потому что. – Тоном заправского мудреца заявил Мишель. – А что, нет? Охи, разные, вздохи, поцелуйчики всякие… Ффу! Противно! Я передачу одну по телику смотрел, про деревню…

– «Сельский час» наверное.

– Ага, он. Там коровий телята так же чмокали губами, и языками облизывались, как и эти все, любовники по телику, аж противно.

– Ну, это да. – Охотно соглашаюсь.

Здесь, пожалуй, я с ним полностью согласен. Убойное сравнение. Меня это тоже удручает. Не восторженный поцелуй влюблённых мы видим, а какое-то зализывание, с вычмокиванием. Я лично эту проблему понимаю так: когда нам показывают постельные сцены, тогда это вроде бы уместно, но когда первый поцелуй влюблённых мы видим, там же трепетный восторг любви, счастливое соединение душ, не тела… Какие уж там причмокивания?! Действительно, тьфу! Враньё!

– Понимаешь, Михаил, – пытаюсь нащупать устойчивую тропинку, объяснить. – По тому, что там, на экране, показывают, выводы делать нельзя.

– Как это?

– Там изображают… Понимаешь? Демонстрируют. Не живут. Играют в общем.

– Ну да, там артисты.

– Вот именно, артисты, и на них ровняться нельзя.

– Почему?

– Потому, что они не живут тем чувством, они только изображают его, имитируют. Причём, бездарно порой, и не ту фазу.

– Какую такую фазу? – насторожился мальчишка.

Эх, с фазой я, пожалуй, поторопился, выскочила.

– Ну… – запнулся я на секунду, и тут же выкрутился, совсем плохо, конечно, как в таких случаях часто и бывает в общении с младшими. – Это не важно сейчас. – Небрежно махнув рукой, произнёс как можно равнодушнее, как не главное. Я интуитивно чувствовал, дальше углубляться в эту сторону было просто опасно. – Тут другое тебе нужно понять, Мишель, в твоём возрасте. – Умолк, размышляя, продолжать, или увильнуть. Решил, не честно будет, да и мальчишка поймёт, что я сдрейфил. – Понимаешь, – продолжил. – Любовь к человеку приходит как дар, как необычайное чудесное открытие, как светлое озарение, как счастливое явление. Единственное и неповторимое. Понимаешь? Один раз в жизни она приходит. – Видя, что мальчишка хочет возразить что-то, на всякий случай опередил. – Ну, может, два раз. – Мишель, к удивлению, согласно кивнул головой. – И все люди ждут её. – Продолжил я. – Надеются на неё, и мечтают о любви. Понял?

– И что, ко всем-ко всем она приходит? – скептически прищурив глаз, недоверчиво переспросил мальчишка.

– Да, конечно! – уверенно заявил я, и уточнил. – Вне зависимости от возраста.

– И ты ждёшь?

Вопрос был катастрофически неожиданным, врасплох застал.

– Я?! – Ступ орюсь, как об порог споткнувшись, напрочь теряя опору в своей строгой концепции рассуждений. – Я! Ну, я может и… – Перевёл всё же дух, сжал в кулак хаотично снующие мысли, подгоняемые клюшками эмоций. Осторожно продвинулся по скользкой тропе темы. – Хотя, каждый человек, я говорю, ждёт. И я тоже… Может быть. – Тут я совсем теряюсь. На эту тему я не думал. Не до неё последнее время было. Но, почему бы и нет! Если согласно строго научной концепции.

– А вот мне не надо! – Определённо заявляет мальчишка.

– Почему это не надо? – Делано удивляюсь я, довольный, что вроде бы прошёл сложное для себя поле.

– Потому, что это смешно. И вообще, в наш век это не рационально.

– Господи, кто это тебе сказал?

– Наташка.

– А это ещё кто? Соседка по парте? – Язвлю искренне, и открыто, – надо же как-то парня достать…

– Нет, это дяди Серёжина дочь. Она в десятом классе учится. А дядя Серёжа друг нашей семьи. Он с мамой и папой дружит.

– Я не знаю, кто такой этот ваш дядя Серёжа, а она врёт. Не верь ей. Она ничего в этом не понимает.

– Понимает-понимает. У неё уже и любовники есть, она сказала. Она всё «про это» знает. И лучший брак, она говорит, только по расчёту. И клонирование для этого изобрели. Чтоб себя потомкам оставить.

– Вот чёрт! – не удержался я. – Насмотрятся этого телика, понимаешь, и несут потом всякую чушь! Выкинь сейчас же из головы эту дребедень, и никогда не повторяй больше! Книжки надо читать, а не телик этот поганый смотреть.

– Дядь Женя, ты не сердись, нервные клетки не восстанавливаются, а книжки я уже читал.

– Какие ты книжки читал? – как с равным, грубо иронизирую. – Когда?

– «Энциклопедию семьи» читал, – легко начал перечислять Мишель. – «Всё о мальчиках и девочках» читал, «Кама сутру» тоже… давно ещё, – махнул рукой. – В детстве.

– В каком детстве? – почти ахнул я, с удивлением глядя на эту малявку, почти пятиклассник, едва до автомобильного подголовника на сиденье достаёт, а о вчерашнем дне говорит, как о моей далёкой древности. И главное, что говорит. Выговариваю укоризненно, но педагогично. – Зачем, такие-то читать, а?

– Палыч, ты на дорогу смотри, – спокойно замечает Мишель. – А то ещё врежемся из-за тебя в какой-нибудь столб, и на тренировку опоздаем.

– Это из-за тебя мы сейчас врежемся! Из-за твоих книжек! – Огрызаюсь я, выравнивая движение машины.

– Из-за меня нет. Я рациональный. Я спокойно на жизнь смотрю, трезво. А книжки я читал, чтоб раньше всех знать. – Заявляет Мишель, и ехидно спрашивает. – А для чего же их тогда пишут, книжки эти, а?

– Их же пишут для взрослых, понимаешь! Когда время приходит!..

– А я уже прочитал.

– Тебе другие книжки надо было читать. – Урезониваю.

– Какие другие?

– Жюль Верна, например, – вспоминая, принялся торопливо перечислять. – Сказки Пушкина, Михалкова, Маршака, Майн Рида, про Карлсона наконец…

– А! – небрежно отмахнулся Мишель. – Я это по телику всё уже сто раз видел, – и блеснул глазками. – Палыч, а тебе Масяня нравится?

– Какой ещё Масяня? – не сразу понимаю, у меня ещё образы разных дядь Серёж, дочерей Наташ, детей капитана Гранта крутятся. И вообще, не могу я так быстро переключаться. Запутался.

– Не какой, а какая. Она – девочка. Ну, та, из мультика…

– Тьфу, ты, ёлки палки! – опять не сдерживаюсь я. – Это которая плоская уродина с гнусавым голосом?

– Точно! А мне нравится! Прикольная такая!.. – расплывается в довольной улыбке Мишаня, становясь чем-то неуловимо похожим на ту Масяню.

Глядя на умильную Мишкино-Масянину рожицу, я бы просто убил того автора, ну надо же, какой дурацкий образ для подражания придумал.

– Палыч, капитан, – совсем на другой уровень переводит тему Мишель. – А у тебя дети есть?

– У меня? – переспрашиваю я, находясь ещё в цепких лапах образа отвратной Масяни. – Есть, – говорю. – Дочь. Но она взрослая, и живёт не здесь. За границей.

– А что она там делает? – Любопытствует мальчишка.

– Работает, наверное.

– А твоя жена где?

– А моя жена… – задумываюсь, говорить, не говорить… главное, как говорить… перевожу в шутку. – Объелась груш.

– Понятно, диарея, да? – сочувствующе заглядывает Мишаня, и наставительно поучает. – Надо всегда овощи горячей водой мыть. И покупать в супермаркете… А она на рынке наверное купила, да?

– Нет, это я пошутил так. Извини! Она в другом месте живёт.

– А, так она бросила тебя, да? – Мишка аж подпрыгнул от важной догадки.

– Ну, не бросила, просто ушла. – Как можно равнодушнее выправляю ситуацию.

– Понятно. Значит, ты холостой, да?

– Наверное так.

– Очень хорошо. Значит, женим.

– Кого это мы женим?

– Тебя, конечно. Ты же у нас холостой. А мужчина один быть не должен. Так мой папа всегда говорит.

– Стоп, Мишель! Нет, мы так не договаривались. Я уж, извини, как-нибудь сам. – Категорически отказываюсь, непроизвольно прибавляя скорость.

– Нет, сам ты не сможешь, ты эмоциональный, – мальчишка кивает на спидометр. – Ты холерик, да?

Я не реагирую, чтобы уж раньше времени не выдавать все свои личные технические параметры. Этот мальчишка так повернёт, думаю, жалеть потом будешь. Молчу, будто не слышал, но газ сбрасываю. Действительно, чего это я?

– Ну вот, – кивает головой мальчишка на тот же автомобильный прибор. – Значит, ошибёшься опять, а мы нет.

– Кто это – мы? – Совсем уже тревожусь я, сбавляя скорость.

– Рули-рули, Палыч, не переживай. Мы, это я и Наташка, и маму если надо подключим.

– Не надо никого ко мне подключать, – грозно рычу. – Я сам могу за себя решить. – В доказательство энергично жму на педаль.

Мальчишка озадаченно крутит головой, почему это я отказываюсь, и вдруг громко вопит, вытянув шею:

– Тормози, капитан, тормози! Поворот проскочим! Приехали уже. Бассейн.

Под визг покрышек, успеваю вписаться в поворот на пандус перед спорткомплексом…

– Во, классно у нас получилось, дядь Женя! Как на супер-ралли! – восхитился парнишка, оглядываясь по сторонам. – Жаль папа не видел. Он тоже любит так ездить…

– Выходи, акванавт… – ворчу я. – Ласты не забудь.

Мальчишка удивлённо смотрит на меня, какие ещё ласты, всё же в сумке уложено… Понимающе усмехается: а, понятно, шутит капитан.

Вот только, пожалуйста, не завидуйте мне. Не смотря на кажущуюся простоту задачи, жизнь моя сильно усложнилась. И не только потому, что я загрузился не знакомой мне работой, тут не очень сложно – я родился в год «собаки» – азарт в этой связи чувствую, да и поводов для явной опасности вроде бы не наблюдается, но роль наставника над маленьким вундеркиндом с уклоном в фантастику это уж из ряда вон, это уж чересчур. Мне б на курсы по детской психологии и дошкольно-школьному воспитанию попасть, но поздно, батенька – назвался уже груздем. Появились и положительные, конечно, возможности, расширились как бы. В любое время я мог взять их семейный автомобиль, японский джип пятидверку, отвезти или привезти Мишеля в любую точку Москвы. Всё время находился с ним и с его родителями если не на визуальном контакте, то на мобильной связи, это точно. Появились совсем не плохие карманные деньги – на разумные Мишкины, и свои расходы.

Главное, эта работа меня не тяготила. Кажется, я получил то, что мне нужно было. Мне нравилось занимать пустующую нишу между родителями и любознательным фантазёром. Я был наставником. Этаким охранником и гувернёром одновременно. Но, извините, всё также без трудовой книжки, без стажа, без пенсионных отчислений и прочего. Всё равно, как не крути, всё тот же-БЖР.

Так длилось дней десять, не больше.

Однажды, в погожий солнечный денёк, как это принято говорить, Мишкин папа нашёл у себя на рабочем столе, в почте, какой-то конверт. Обычный по-виду, местный. А там, в тексте, печатными буквами какая-то угроза его драгоценной жизни обозначена. С намёком на семью, на сына в том числе. Мишкин папа страшно запаниковал, разволновался. Прилетел домой, дрожащим голосом вызвал меня по-сотовому: «Как вы?! Где вы?! Срочно домой!» Мы с Мишелем хоть и с недоумением, но с удовольствием бросили школу, сорвались с уроков, приехали. «В чём дело, что случилось?» Там обстановка, как в кондитерском цехе перед приездом СЭС, даже хуже. Мама так вообще на грани ухода в обморок или по дороге обратно. Папа, как электрический веник мотается в шоке по прихожей, нас ожидая. Увидел: «Ай! Ой! – схватил Мишку, тормошит. – Ты как, сынок, родной мой, живой, в порядке?» Мишка не поймёт, глаза от удивления круглые, крутит головой. Вижу, раздумывает, то ли разреветься на всякий случай, то ли сами скажут за что встряхивают. Тут и до меня очередь дошла. Папа: «Вы ничего там, такого не заметили, людей каких странных, подозрительных, нет?» А я, в школе, действительно приметил одну учительницу, женщину, то ли физичка она, то ли химичка, ещё не выяснил, изящная такая, как из хореографического училища, красивая, очень мне она приглянулась, и я ей вроде. По крайней мере, она как-то по-особенному уже здоровалась со мной, будто растягивала вместе с улыбкой и время нашего общения. Отвечаю: «Нет, всё в порядке, а что, в чём дело?»

…

Выяснилось.

Ух, ты!..

Возникла давящая, тягостная пауза, родители с мольбой смотрят на меня… А что я? А, вспомнил, я же теперь Мишкин охранник, от меня ждут. Я должен что-то предпринять… Соответствовать.

– Нужно, – говорю спокойно, откуда что взялось. – Мальчика срочно надёжно спрятать… – Так обычно во всех фильмах и детективах поступают, я знаю, я видел, я читал. – И Эллу Васильевну тоже. Только в надёжном месте.

Папа тут же нашёл это место:

– Я знаю, в Испании. К моему другу Хосе.

Мама, не открывая глаз, то ли согласно, то ли протестуя, шевельнула пальчиками безвольно повисшей руки.

Я кивнул головой папе и громко, как глухим, подтвердил голосом:

– Ага! Самый лучший вариант. – И заговорщически показал глазами молча следовать за мной. У папы от удивления челюсть отвисла, но он, оглядываясь по сторонам, как загипнотизированный, послушно пошёл за мной.

Вот если именно сейчас это кому-то покажется смешным, пусть представит себя на месте папы, Николая Михайловича, и попробует удержать свою челюсть на привычном месте. Попытайтесь! Если это получится, значит, вы не папа, или ещё не он, не отец, то есть. А прошли мы, след в след, в ванную комнату. Зачем-зачем… Сейчас узнаете. Там я на всю мощь включил подачу воды в ванну-джакузи. Вода с шумом, послушно рванула в привычную для неё объёмную купель. И только теперь, под шум «ниагарского» водопада, наклонившись к папе, я и сообщил ему прямо в ухо:

– Поговорим здесь, – и пояснил. – Здесь жучки не достанут. – Это я про подслушивающие устройства. – Как говорится, бережёного Бог бережёт.

– Неужели! – теперь только понимая, ахнул папа, и осёкся, прикрыв рот рукой. – Я знал, знал… – Жарко выдохнул мне в ухо признание, и изумился. – Но не до такой же степени! Гады, сволочи!

– Так вот, Николай Михайлович, – под шум плещущейся воды, выдал я техническую программу, свой, вкратце, план. Как уж он у меня сам собой выстроился, я не знаю. Но именно в нём я и был сейчас уверен. – Нужно сделать так, чтобы все поверили, что они поедут к вашему другу в Испанию, а на самом деле, совсем в другое место.

– Куда? – вновь, забывшись, громко воскликнул папа, и спохватившись осёкся, подыгрывая шпионской ситуации забормотал. – Да-да, конечно, в Испанию, только в Испанию, к Хосе. – Мне вопросительно вращая глазами, требуя ответа. Я отрицательно качнул головой, прижал палец к своим губам, молчок, мол, это секрет, тайна.

– Ааа! – до папы наконец дошло, он в надёжных руках, в руках профессионала, здесь решаю только я. Папа заметно успокоился, даже приободрел.

Уже этим вечером мы с Мишелем ехали в стареньком, видавшим виды жигулёнке четвёртой модели в восточном направлении куда подальше от Москвы. Мишель знал только одно, мы едем прокатиться, как, в прочем, знали и его родители. Причём, я Мишку прихватил возле метро «Юго-Западная», совсем уж по-шпионски, его туда мама, тоже ничего не зная, по приказу папы доставила. Покрутившись по-Москве, будто освобождаясь от «хвоста», я наконец выбрался на нужное мне шоссе и, прибавив газу, покатил. Мишелю, я видел, всё сейчас нравилось, главное, что без родителей, без – этой, долбаной – школы, со мной, с дядь Женей, кроме одной детали.

– Дядь Жень, – в очередной раз оторвавшись от своего СД-юшника спрашивает меня Мишель. – А где ты взял такую рухлядь? Смотри, как трясёт! Зачем? – Это он про машину. – Почему не на нашей поехали, не на джипе, а?

– Джип на станции техобслуживания, ты знаешь, – как можно равнодушнее отвечаю. – Мы и на этой не плохо прокатимся. Нормальная машина, крепкая ещё.

– Ну да, скажешь тоже, нормальная! – Отворачиваясь к окну, презрительно фыркает Мишель. А за окном для него ещё противнее: нас легко обгоняли почти все машины, включая и грузовые, что вообще было Мишке в новинку. Раньше мы ездили совсем не так, почти по-спортивному. Сейчас плелись как пенсионеры, как дачники, со своим огородным скарбом и посадочным материалом. Да и мне самому это давалось не легко. Движок, я слышу, надрывается, а скорости, я вижу, нет. И не только. И сиденье не то. И не просто душно, а пекло сплошное. И стерео– аппаратуры привычной нет, один шипящий двухволновый приёмник. И трясёт, и скрипит… Наша радость, в общем, отечественная. Но именно такая машина и входила в мой план. Если за Мишкой действительно охотятся, подумал тогда я, будут искать в привычной для них среде, в привычном окружении достатка и комфорта… Коню понятно: какой же банкир или предприниматель, сидящий на «трубе», на нефти или газе, как Мишкин папа, например, пересядет на, извините, какие-то отечественные Жигули… Смешно! Не только сказать, подумать смешно! Нет, конечно. Не ниже «Audi». Как говорится, ниже – западло. А мы, оп-па, вот они где, на Жигулях мы едем. Обманули, обманули… Еду, в тайне восхищаясь своей хитрости, поглядываю в зеркала, осматриваюсь. За нами никто не плетётся. Значит, понимаю, преследователей нет. А быстро потому что я сработал. Оперативно. Ай да, дядя Женя – я, то есть – молодец, курилка!

Багажник битком набит – потому «четвёрку» я и купил – любимыми продуктами Мишеля. Список мама составляла: его одежда вообще и спортивная; футбольный мяч; теннисные ракетки; маленький, но особо крутой какой-то Мишкин ноутбук, лазерные диски к нему; у меня в кармане пара кредитных карточек… Они там, куда я собрался, боюсь, нужны, как зайцу стоп-сигнал. Долларовая наличка в штуку баксов и рубли: тысяч пять-шесть, я их не считал. Главное, Мишкины родители мне сказали, деньги на кредитных карточках… За Мишеля я, естественно, головой отвечаю. Тут всё ясно. И сотовый телефон тоже у меня. Я его до поры, до времени отключил. Ещё пистолет, естественно, боевой, ПМ, с патронами, с соответствующим всесильным разрешением, и Мишкины документы – свидетельство о рождении, ещё и новенькая карта автомобилиста. Всё. Весь наш скарб. На сколько времени мы едем – непонятно. До конца лета, думаю, не меньше. Вот тебе и ангажементик на один месяц, усмехнулся я. Да! Бывают в жизни огорченья, вместо хлеба ешь печенье.

– А куда мы едем, дядь Жень? Долго ещё? – ёрзая на сиденье, прерывает мои размышления Мишель.

– Куда глаза глядят, – хмуро отшучиваюсь, но успокаиваю парня. – Не долго, отдыхай пока.

– А если я усну? – спрашивает Мишель, кивая на включенные фары автомобилей, вечер уже.

– Ну и спи, – мне так вообще бы хорошо. Ехать, я знаю, всю ночь, если не больше. – Перелазь на заднее сиденье. – Говорю. – И спи. Места там хватит.

– Ага, хватит… – кисло оглядывая салон, недовольно бурчит Мишка. Не признаёт парень отечественную модель, презирает, но перебирается на заднее сиденье. Умащивается там. Ложится. Слышу, перещёлкивает крышкой СД-юшника, меняет диск, нажимает клавишу, и восторженно, вижу, закатив глаза, ритмично, в условной тишине, беззвучно дёргает руками, головой, ногами… Кайфует мальчишка так.

Без музыки, это особенно смешно видеть, «уматно».

– Что поставил? – оборачиваясь, спрашиваю. Спрашиваю просто так, чтоб салонную тишину разогнать.

– А? Что? – Мишкино лицо смешным образом перекашивается: одна часть лица, вижу, продолжает ещё блаженствовать в музыке, другая застопорилась, кривится в вопросе. И всё это один миг, одно мгновение. И вот на лице, уже всё заполняя, проявляется только вопрос. – Чего-о? – подняв бровь, выставив ко мне ухо, громко переспрашивает.

Усмехнувшись мимолётному наблюдению, повторяю:

– Что слушаешь, спрашиваю? – кричу тоже громко. Только так, пожалуй, в этой машине и можно теперь общаться.

Мишка кивает головой, а, понял:

– ДеЦела! – как само собой разумеющееся, отрывисто поясняет он, мгновенно отключаясь. Вернее, включаясь в уже пульсирующий музыкальный, неслышный мне, зазывный ритм в своих крутых наушниках. – Рэп! – Ещё раз кричит мне, чтоб я окончательно понял, чтоб разделил с ним восторг души и тела и, изобразив руками «хип-хоповскую» волну, восхищённо подчёркивает. – Здоровски прикольно! Уматно!.. – Умолкает, закрыв глаза, погружается в монотонно гипнотизирующий синкопированный рэперовский ритм в наушниках, в воображаемую атмосферу того самого «пати»…

Где-то через пару-тройку секунд, забывшись, видимо, неожиданно высоким голосом, гнусаво, сам себе, громко вдруг блажит в потолок салона, поёт, дёргаясь всем телом, копируя исполнителей:

Ещё раз усмехаюсь Мишкиным беззаботным «уматным», правильнее сказать, умильным кривляниям… Ишь, ты!.. «Гуляют все девчонки, гуляют до упада…»

Ладно. Пусть слушает. Пусть засыпает, дорога предстоит дальняя.

А она легко раскручивалась под колёсами машины.

Ярко расцвеченная, помпезная громада большого города некоторое время бежала ещё рядом с нами, как большая и глупая дворняга. Бежала долго и навязчиво, тявкая и привлекая внимание, высунув язык и задыхаясь. Не выдержала гонки, в начале присела, уменьшаясь в размерах, потом и отстала… А вот и совсем исчезла, растворилась, как и не было её… Пёстрое по началу, обступающее пространство быстро сузилось до ширины света фар, до размеров едва подсвеченной приборной доски, совсем сжалось. Все краски с этим куда-то исчезли, уступив в пользу только чёрных. Приблизилась темень. Она легко заполнила кабину, салон, если его таковым можно назвать, вычернила своим настроением всё вокруг. Ветер, срываясь с кузова, нудно посвистывал. Дополняя тревожное состояние, диссонируя, в низких тонах шипели и покрышки. Время от времени, врываясь слепящим светом и шумом – как бразильский карнавал! – пролетали встречные машины. Особенно эффектно это получалось у трейлеров. Своим объёмом и формами они, не стесняясь, мощно и не оглядываясь, тупо таранили пространство, сильно при этом встряхивая воздушным потоком наше утлое судёнышко, наши «жигули». То и дело, будто дразня или насмехаясь, как реактивные снаряды, обгоняя, подмигивая красными всполохами задних фонарей, легко уходили вперёд шустрые иномарки… и растворялись там, исчезали, во времени, и вязком пространстве… Воздух за городом и к ночи, стал не только чище, но и прохладнее. Осью, точкой жизни во всём мире, сейчас, здесь, были только мы: я, и Мишель, не считая машины. Причём, Мишель уже спал.

Я задумался…

Странно. Почему я сразу именно об этом месте подумал? Не знаю. Может быть, провидение какое подсказало, может случайность. У меня такое бывает. Всплывёт, вдруг, откуда-то решение, неосознанное часто, но верным оказывается. Вот и на этот раз… Сколько ж я дома не был? Лет тридцать, двадцать пять? Так, пожалуй. Из родных уж никого не осталось, наверное, только ровесники если. Так уж получилось, что после смерти родителей я домой и не ездил. Трудно мне было. Потом женился… Дети… Дочь, вернее… Дела разные, рутина… не позволяли, да и боль не хотелось шевелить. Она, знаю, как угли, тлеет, но не гаснет. Но, конечно, виноват. Виноват, виноват! Что там говорить, по самое некуда. Вот и выстроился сам собой курс, потянуло… Нашлось правильное решение.

Долго переписывался только с земляком Женькой Рогозиным. Даже встречался пару раз с ним в Москве, у меня дома. Первый раз он в отпуск приезжал, из Афганистана, майор. Второй раз заезжал ко мне после госпиталя, уже полковник. Выздоравливал после тяжёлого ранения в Чечне. А потом и вообще там сгинул. В бою погиб. Геройски, говорят. Подбили вертушку, а он как раз в ней находился… Один друг у меня и был. Другие просто товарищи, друзья, земляки… Но не общались как-то, не встречались, не довелось.

Виноват. Конечно, виноват! Задним-то бы умом… Эх!..

В дороге пришлось один раз заправиться. Как раз вовремя, так сильно клонило ко сну, едва головой о рулевое колесо не бился. Рассвет встретил за рулём, и потом ещё часа четыре непрерывного хода…

Мишка крепко спал всю дорогу, сопел, разметавшись во сне….

– Дядь Жень, сломалась машина, да? – проснувщись. сладко зевая и потягиваясь, первое, что он спросил, подняв вихрастую свою голову, с заспанным лицом.

– Нет, – помолчав, угрюмо ответил я. – Не сломалась.

– А тогда почему стоим?

– Приехали.

– Как приехали? – Мишка замер. – Куда приехали? Что это? – спросил он, оглядываясь.

– Родина.

– Что-о? – от удивления Мишка перестал крутить головой, повернулся ко мне. – Какая такая Родина? Чья Родина?

– Моя, твоя, наша…

– Вот это?! – Мишка не мог поверить, оглянулся, разводя руками, тыча ими в стёкла машины. – Это!!

– Да.

– Это всё? – Мишкин голос выдавал крайнюю степень непонимания.

– Да.

Мишка сидел раскрыв рот. Его можно понять. Для него Родина – это Москва, Кремль, Манежная площадь, Макдоналдс… Для меня, для остальных – вот эта вот, – маленькая деревушка, посёлок, село… Тут наши корни. Корни всей страны. Но то, что сейчас предстало перед нашими глазами, и правда, иначе как уродиной назвать было нельзя. Эх, Родина!

Я действительно давно здесь не был. Так давно, что если б не внутренний компас, проехал бы мимо. Никак не ожидал такое увидеть. Моё село осталось в памяти как большая вытянутая вдоль дороги улица, с добротными домами, большими дворами, огромными огородами за ними… Начальная школа… Дорога, с жаркой пудрой пыли, по которой босиком мы, мальчишки и девчонки, гоняли наперегонки железное кольцо от автомобильного колеса, управляя проволочной рогатиной… Извилистая речка, с высоким небом, жаворонками в поднебесье, знакомыми отмелями и «страшными» глубинами. Мы, мелюзга, вначале купались только возле берега, потом подросли, запросто плавали туда и обратно. Сельский клуб с жутко интересными кинофильмами, концертами и, потом уже, танцами; первое прикосновение к девичьей жаркой руке, первый поцелуй… Родина! И огромные, до горизонта, поля с ровными рядами кудрявой капусты, морковью, свёклой, с… тарахтящей звуками урчащих моторов, резким стуком кувалды, запахом машинного масла МТС, огромным свинарником, коровником… бодливым красавцем быком… курами, гусями, утятами… Тоже всё она – Родина. А сейчас!..

Я потому и встал на пригорке, перед въездом в село, как споткнулся, Заглушив мотор автомашины, не мог глазам поверить. Так, онемев, и сидел, пока Мишка не проснулся.

Вместо села по обеим сторонам дороги, в обрамлении буйно цветущей зелени, лежала подбитая под колени, умирающая древняя. Седая, неубранная деревня-старуха. Природа, будто стесняясь, щедро прикрывала собой людские прорехи. Пряча за густыми кронами деревьев, буйно разросшимся кустарником, конец её бесславной теперь жизни. Некогда бодрые внешне дома, сейчас покосились, крыши, как крышки с кастрюль, угрюмо чуть съехали на бок, заборы где сами собой упали, где их разобрали… Всё вокруг буйно проросло травой, репейником… Там, где раньше были разбиты огороды, всё потеряло ровные очертания, всё превратилось в сплошное зелёное поле в рост человека. Победно каркающее стадо ворон лениво вспархивало над больным умирающим организмом села. Царствовали, как гиены над поверженным временем и болезнями старым буйволом… «Ах, ты ж, беда какая!» – вырвалось у меня, подступили слёзы. Сердце сжало… Это всё потому, что я отдал свои силы и энергию другому месту на земле, не дому… Не ту землю я согревал… мы все. Дом сиротой остался без нас, вот и зачах… Как и мы все. Моральный Чернобыль… В душе Чернобыль, в стране… Да-да, именно Чернобыль. А мы инвалиды. Я инвалид… Урод!

Моё состояние видимо передалось и Мишке, он сидел насупившись, сгорбившись, о чём-то размышляя…

– Вот и приехали… – в задумчивости, глухо промолвил я. Голос предательски сел. В горле першило.

– Что? – наморщив нос, переспросил Мишель. Голос у него чистый, светлый, как и глаза.

– Да нет, ничего. За что боролись, говорю…

– На то и напоролись, – легко закончил за меня Мишка и философски, как младенцу, заметил. – Ерунда, дядь Жень, не расстраивайся, всё можно исправить.

– Ты думаешь? – с явным сарказмом спросил я.

– Да, так и папа говорит: были бы деньги…

– Ах, твой папа так говорит! – разозлился вдруг я. – А твой папа ещё что-нибудь полезное, кроме зарабатывания этих своих сраных денег, может для страны, для людей что-нибудь полезное сделать, нет?

– Не знаю, – спокойно ответил Мишель. – Но… он может всё оплатить. Он так и делает, кстати.

– Оплатить! Так и дурак может. – Отрезал я.

Мишка в долгу не остался:

– Оплатить, не заработать! В этом и разница.

Вот, стервец, как здорово подцепил меня, будто мудрец какой книжный. Это, конечно, это правильно, с этим спорить я не мог. Я сам – дурак, если пришёл к такому вот жизненному результату. И безработный, и без угла, и без… Ай, что душу бередить! И село моё такое же… если уж отпустило когда-то.

– А там люди-то хоть есть, нет? – вовсе не обидевшись за отца, как ни в чём не бывало спрашивает Мишель.

– Люди… – хороший вопрос! Оглядывая застывшее пространство, отвечаю осторожно. – Должны вроде быть. По крайней мере, очень на это надеюсь.

– Дядь Жень, капитан, а что, мы именно здесь и должны пока жить, да?

– Я так предполагал… вначале. – Мнусь я. Теперь я в этом не очень уверен, вернее, совсем не уверен.

– И л-ладно, даже интересно, – с жаром воскликнул мальчишка. – Если никого нету, будем жить как робинзоны. Шалаш построим, козу из города привезём. Чур, капитан, ты – Пятница, я Робинзон. Ладно, дядь Жень, а?

– Какую козу, Мишель, какой шалаш? – невольно зажигаясь от Мишкиного оптимизма, с нарастающим восторгом, почти кричу я. – У нас дом где-то тут свой должен быть. Сейчас найдём. Здесь, за поворотом. Поехали.

– Поехали, капитан! Ур-ра! – вопит Мишель. – Впер-рёд! На штурм мельницы-ы! В атаку!

– Здесь нет никаких мельниц, Мишель, здесь коровники, свинарники, телятники… были…

– Нет, это я у Сервантеса картинку на книжке смешную видел, – у меня в шкафу стоит. Дон Кихот называется. Лиманческий или Ломанческий, не помню… Ур-ра!

– А, Сервантес! Понятно! Впер-рёд тогда! – тоже весело кричу я, включая зажигание.

Машина уже нетерпеливо фырчит ноздрями, бьёт копытом землю, катится под горку, бежит к въезду в моё село, выискивая бампером ту мельницу.

Объезд родного села оптимизма, к сожалению, не прибывал. Во всём сквозила разруха и запустение. Признаки явной жизни наблюдались только в одном маленьком, но убогом по виду придорожном кафе, но другие, прежде: сельмаг, продмаг, давным-давно были уже закрыты. В разбитые окна некогда магазинов выглядывали сваленные в кучу полки, прилавки, прочий мусор… У котельной труба как упала лет десять видимо назад, так и вросла, бедная, в землю, забытая за ненадобностью; длинные ряды некогда коровников и свинарников застыли опадая, покорёженные, как после урагана: ни окон, ни дверей, местами крыши волнами провалились, просели; крепких ограждений загонов уже и в помине нет, только стойки ворот устояли, но, стесняясь, глядели на мир жалостливо и сиротливо.

Дома где с заколоченными ставнями сонно дремали, где и рассыпались от старости. Но, главное, люди были…

Были! «Человек пятьдесят-шестьдесят осталось, включая мальцов. Правда взрослые все уже давно, старики, или около того. Но… живые ещё, живые – да! Даже подвижные». Выяснилось, что: «Худо-бедно, сохранилось-таки несколько дворов. Правда чисто условно так, потому что сил поднять хозяйство уже ни у кого и нету, да и пьют все самогонку шибко, а с ней, какое будет здоровье? Никакого. Значит, и оптимизма нету. И дел никаких. Вот».

Это рассказывал пожилой уже человек, дед по-сути, небрежно причёсан, небрит, с простецкой улыбкой на худом скуластом лице, с блёклыми, но цепкими и требовательными глазами, несвежим, крепко похмельным запахом изо рта, редкими зубами. Бомж не бомж, но очень близкое к этому. Таких в Москве – в метро, на вокзалах полным-полно. Привыкли уже к ним. Этот заметно такой же. В рубахе на голое тело, прикрывшись сверху пиджаком с чужого плеча, коротким и жавшим подмышками, в штанах серого цвета, давно не стиранными, с пузырями на коленях, в разбитых ботинках на босую ногу. Дедок, оказавшийся в последствии весьма говорливым, протянув грязную руку, представился нам: «Василий Кузьмич Митронов». Я не мог вспомнить ни его, ни такую фамилию в нашем селе, да и он на мою фамилию не отреагировал.

«Почти старожил я, – торопясь рассказывал дед, – четверть веку как здесь, – теперь понятно почему я не знаю его, он позже приехал, – ударник коммунистического труда, – продолжал излагать свою биографию дед, – в прошлом, механик широкого профиля, потом киномеханик, потом скотник, потом… а, – он смачно сплюнул, – кем только потом и не был: и ягоду уж в тайге с грибами собирал на продажу, и голодовал, и уликами немного баловался, и… Сейчас тут вот, в кафе подрабатываю. Убираю-подметаю…

Столы-стулья утром – моё дело – выставить, ночью убрать, и другое что по-мелочи. Но платят исправно – когда триста рубликов, когда пятьсот. Тик в тик, как в аптеке. Не местные люди торгаши – чучмеки, пришлые, но с нами не ссорются… Понимают. Мы ж на них работаем. Ежели что, враз ведь сгореть могут. Баллон-то ведь газовый, или спичка какая, или сам по-себе бабахнуть может… Оно же ведь газ, сам понимаешь. Не предсказуемо. А это убытки. А кому этого хочется? Вот и ладим, вроде. Но ухо востро надо с ними держать, ох, востро. Азиаты! Веришь, нет, все, как один мафия. Да! В общем, сейчас я, слава Богу, с работой. К чайхане этой приписан».

К чайхане…

Откуда бы такому названию в северном Предуралье взяться? А в каком месте страны сейчас без них, предприимчивых азиатов из Средней Азии, «орлов» из Азербайджана, Армении, Грузии. И в Москве они, и в Надыме, и в Мурманске, и на Курилах, и Владивостоке, и на Чукотке… Везде. Куда не ткни пальцем, всё они: в торговле, в бизнесе, в разборках… а сейчас и в МВД, прокуратурах, паспортных столах, в органах местного и прочих управлений, в советниках разного ранга и вообще на ключевых постах…

С Митроновым мы проехали в начале на кладбище. Я хотел на могилки родителей и брата посмотреть, поклониться. Сказать, что я приехал. Извиниться, попросить прощения… Но… не нашёл! Ни одной нашей фамильной могилки не нашёл! Как мы с дедом не кружили по заброшенному погосту, не мог я вспомнить место, не мог наши фамилии найти… Всё попадало, осыпалось, всё заросло.

Мишель, как я его не просил, ни в какую не захотел в машине остаться, топтался теперь сзади, шагал, сопел, спотыкался, перешагивал… Ходил он осторожно, как сквозь крапиву, сжавшись, будто боясь потревожить… А тут ещё и вороньё, в полнейшей тишине, громко раскаркалось, то ли обрадовано, то ли рассержено! Просто кошмар! Мишку понять можно: первый раз, и вот так вот сразу: перед ним, и под ногами, настоящее людское кладбище. Правда заброшенное совсем, но всё равно страшнее любого ужастика по видаку, или телику, это ясно. Мне порой жутковато было, а уж ему-то! Трава и сорняк в полтора метра высотой, где и больше, легко скрывали истлевшие оградки, свалившиеся кресты, памятники… просто провалы в земле… И как не кружили мы, обходя и вдоль, и поперёк, так и не нашли. Я тут же дал себе слово: обязательно найду, обязательно наведу здесь порядок! Завтра же. Обязательно.

Тут и дед понял, что я самый, что ни есть местный, что род мой здесь похоронен, осуждающе в начале нахмурил брови на мою забывчивость и сыновнюю неблагодарность, но услыхав мою клятву простил, и подтянув штаны, заторопился к дороге, к машине, – нужно было непременно местному народу приятное известие сообщить, кто ещё помнил…

По-дороге он ещё важное рассказал нам, что «…участковый милиционер сюда уже из городу и не показывается, что ему чучмеки, с чайханы, взятку возят прямо на дом, к обеду; что фельдшер строит себе новый дом – виданное ли дело! – снюхался, гад, с пришлыми цыганами, они здесь наркотиками занимаются, а нам, местным, да старикам, у фелынара лекарств уже и нету; что начальство из села всё давно съехало, убёгло, а нами, ошибочно избранная местная «голова» – баба! – с мужиками, вообще не умеет ладить. И старая уже, бывшая библиотекарша она, только книжки на полке и может с места на место переставлять. А как чтобы для народу что сделать, так у неё или радикулит срочно приспичит, или она очки на лбу потеряет; бывший агроном, если взять, нормальный мужик был, толковый, теперь самогон из свёклы справно литрами гонит. У него ведь ещё свой огромный земельный участок, и трактор с навеской, и ГАЗон бортовой, и даже легковушку государственную к рукам прибрал. Во, как! Он картошку по-осени прямо машинами собирает, и дочь его с зятем на рынке в городе поэтому торгуют. Куркули! Всё при… это… при-вати-зировали, капиталисты, хреновы. А у нас, пшик да маленько, дырка от бублика. Ни фермы, ни сельское хозяйство поднять уже не могём… Молодёжь разъехалась, советская власть, или, как там её теперь, нас забросила. Ни жизни, ни работы, ни кино, ни радости. Полный нам каюк теперь, старикам, здесь пришёл. Хана».

Я, почти не видя дороги, медленно ехал, крутил баранку. Едва сдерживал рыдания, так мне стыдно было, так жалко и родителей своих, и дядьёв с тётками, и себя, и племянников, и односельчан…. Как жизнь всё несправедливо расставила, как распорядилась! И она ли только виновница.

Некоторые дома я узнавал. Свой дом так уж точно. Стоит, родной, совсем маленький теперь, полуслепой, притихший. Вновь слёзы подступили: мама, папа, бабушка, братишка мой родной… Простите меня, простите! Как же я перед вами виноват, как мне выпросить у вас прощения! Молча молил я, прикасаясь руками то к тёплой завалинке, то к дверному косяку, то к стене дома… Всё моё детство здесь прошло, все радости и обиды, все открытия, и удивления…

На дверном косяке моей комнаты, знаю, отметины есть, как я, мы с братом, росли. Но обойти комнаты я не мог, как и жить в доме – потолочные балки прогнили, потолок вместе с крышей криво обрушился. Так и стоит инвалидом, нацелясь печной трубой, как клюкой, в небо.

Пряча от Мишки и деда Митронова лицо, прошёл по заросшему сорняком двору, совсем маленьким он стал, а я ведь на велосипеде здесь катался. Красивом, трёхколёсном… Заглянул в полуобвалившийся сарай… Воздух затхлый, нежилой… Здесь у нас и куры были, и поросята, а вон там, корова Манька, с телёнком… Прошёл к огороду. Перед глазами раскинулся большой непаханый зелёный луг. За ним, помню, чуть правее, в рощице, всегда весело струилась речка. Какая она сейчас, обмелела, разлилась?! Слёза накатывали, горло перехватывало… Легкий ветер, остужая, будто узнавал, ласково обдувал лицо. Дома… Я дома. Наконец-то дома!

– А какой сынок у тебя хороший… Али внук это? Очень уж на тебя, Женечка, сильно похожий. – Умилялась Дарья Глебовна, семидесятипятилетняя бабуля, моя родственница – сестра жены брата отца. Я в этих определения легко теряюсь. Но мы с Мишкой понимающе переглянулись, отрицать не стали, или плохо видит бабуля, или шутит. – Как зовут-то тебя, внучок? – ласково спросила бабушка. У неё в избе чисто, тихо, но заметно одиноко. Правда, везде на стенах развешены пожелтевшие фотографии…

– Мишей. Мишелем. – Послушно ответил он.

– Ага, Мишаня, значит, – на свой лад поправила старуха, и продвинулась дальше, пропела голосом. – А мамка твоя разлюбезная сейчас иде?

– Дома осталась, в Москве.

– О, в Москве… Далёка это, – понимающе кивнула головой. – Умаялись поди, бедные, такую-то даль ехавши?

– Нет, мы быстро приехали, – не согласился Мишка. – У нас машина… – Вовремя вспомнив разницу, осёкся, но, коротко глянув на меня, закончил вполне достойно, не подвёл. – Крепкая машина у нас. Отечественная. Да! – И чуть скривившись, посмотрел на меня, так нет?

– Да, надёжная машина. – Внутренне улыбнувшись, подтвердил я.

– Мишаня, – словно что-то вспомнив, воскликнула вдруг бабуля. – А ты козье молоко, там, в Москве своей, пил когда-нибудь, нет?

– Козье?.. – наморщив лоб, переспросил Мишка, мысленно копаясь в файлах памяти. – Н-нет. – Признался осторожно. – Не приходилось. А что?

– О! – Бабуля на радостях даже расцвела. – Так я ж тебя настоящим молочком сейчас угощу, родной ты мой, с погребу. – Обрадовано засуетилась, легко поднимаясь со стула.

Мишка вопросительно посмотрел на меня, что это, и можно ли… Я утвердительно кивнул головой, давай, мол, конечно, можно.

– У нас же здесь всё своё, натуральное, без этих, как ево – пестицидов… этих. Гадостев разных. – Брезгливо махнув рукой, вспомнила-таки бабуля сложное название, суетясь вокруг крышки подпола. Открыв, категорически отказалась от Мишкиной и моей помощи. – Тут же упасть можно, разбиться! Я-то уж каждую перекладинку здесь знаю. Куда ступить, куда падать. – Взяв фонарь, спустилась в подпол.

Уже совсем близко к вечеру, мы сидели за коллективным столом. Обмывали приезд.

В доме внуков Шестопаловых это было. Я с их дедом, Серёгой Шестопаловым и тёзкой Рогозиным, всё детство своё дружил. Санька, полковник, на чеченской земле погиб, Серёга срок, оказывается, на Колыме мотает. Всего собралось человек двадцать – двадцать пять. Люди пожилые, плохо одетые. Мужики с мутными глазами, некоторые с синяками под глазами, – взгляд прячут. Мои земляки. Родственники, в основном. Плохо узнаваемые – столько лет прошло! – морщинистые лица, тёмные от загара и от работы, такие же и руки, тяжёлые, с крупными прожилками вен на тыльной стороне… Глаза пустые, виновато-стеснительные… Ускользающие. Чем тут хвастать?..

Земляки. Мои земляки. Это они сейчас доживают свой век здесь, как и село. Они, бедолаги, нужду здесь терпят.

Стол заметно не богатый, но другого и не надо. Я от себя с Мишкой, так называемых шашлыков землякам накупил в местной чайхане, у них-то своего мяса вроде и нету, да в город за водкой слетал – сорок километров просёлком туда, сорок обратно. В чайхане-то очень подозрительной мне водка показалась, мутной, и цена больно домашняя, как самогон почти. Глядя в увёртывающиеся восточные глаза чайханщиков, подумалось, самопал в чайхане, гады, толкают, травят людей. Не стал пока скандалить, отложил на потом, на после. Своим землякам я водку из города привёз, из гастронома. Только на раз, в меру. Ещё чаю заварного там купил, сахару, масла, конфет мягких, хлеба свежего… В селе-то ларёк закрыт, раз в неделю открывается. А всё остальное, картошку, солёные огурцы с помидорами, да капусту, сельчане, как главное, основное, выставили на стол… больше ничего и не было. Выпили в начале за встречу, потом, с грустью за родителей, за тех, кто сгинул, потом за детей, за внуков, за родину-страну… за эту… мать её, перестройку…

– Ну, видишь, земеля, как хреново всё в жизни повернулось? Стыдно в глаза смотреть. Веришь? – наклонившись ко мне, пьяно жаловались. – Когда молодыми были, сильными, всем были нужны, и стране и детям… А теперь? Никому! Сам видишь, кто мы теперь… Никто! Пшик! Пустое место.

Я молчал, сдерживал чувства: и боль, и злость, и обиду, и жалость, всё перемешалось… Слушал.

– Ободрала нас перестройка, хрен ей в дышло, Палыч. По-миру нас, сука, пустила. Мы ведь, веришь Палыч, в долгах, как в шелках теперь. Да! Смех сказать! Такое хозяйство, передовое, сколько лет, было… А теперь… Шаг влево, шаг вправо – не моги. Что нам тогда прикажете делать? Верёвку намыливать, да?

От меня ответов не ждали. Перебивали друг друга.

– Эй, наливай лучше, голь перекатная! Не трави себе и людям душу… Давай, споём!

Пели. Много пели, долго, протяжно… Не столько пили, сколько пели. Душу русскую ведь не водка очищает, а песня. И не простая, а сердечная, ещё если и частушки.

Сельчане пели, как и всю жизнь их родители раньше, первую строчку или все вместе, либо слушая одного запевалу, потом на второй строке с придыханием, громко подхватывали, где в тон, но в основном на два голоса, резко, горласто, но дружно, с воодушевлением. И не важно, что без аккомпанемента, и солиста за столом обычно хватает.

Мишель, до этого наевшись «от пуза» – на козье молоко он округлил глаза, и восхищенно оценил: «Супер, дядь Женя! Класс! Отпад! Цимус! А я не знал. А ещё есть такое молоко, баб Дарья?» – спросил. «Да сколько угодно, дорогой, – охотно ответила та. – Пей, пожалуйста, на здоровье, внучек, поправляйся. Ишь, какой худой. Мы ж тебя в раз тут откормим!». Мншка показал мне своё восхищение округлившимися от удивления глазами и большим пальцем – во, вкусно! – сейчас скрылся с остальной детворой в соседней комнате, маленькой спальной. Включив там ноутбук, электричество в село давали по два часа в день, три раза в неделю (как раз в это время!), показывал мультики с диска. Из комнаты доносился дружный непрерывный смех, выкрики, хлопки в ладоши, и восторженные взвизгивания особо смешливых и впечатлительных. Детей там собралось человек двадцать, от трёх лет, до одиннадцати-двенадцати. Мишка, своей учёностью, принадлежностью к самой Москве, к столице, да ещё этим ноутбуком, сразу завоевал уважение и доверие местной сплочённой детворы. Через некоторое время, почти незаметно, так же дружно, ватагой, вывалив из комнаты, они исчезли и со двора. Повели его знакомить со своими главными, важными, и интересными местными примечательностями.

– Ты, Палыч, сюда как, надолго к нам или нет?

– Поживу пока. Видно будет.

– Ага, понятно. А всё ж таки, скажи нам, ответь землякам, каким там местом в Москве этой вашей, учёной, думают, когда мы здесь, всем селом, спокойно напрочь загибаемся, а? Мы ж при Советах большим селом были, богатым селом… Ты должён помнить, большой уж был… Вечными передовиками были. Область кормили…

– Да что там область, – перебила местная «Голова». – Край вытягивали, план перевыполняли. А сейчас что? Куда всё делось? Куда ушло, а?

– Да, куда ушло, ну, скажи нам, куда делось? – повторив, сверкая глазами, глыбасто надвигался на меня через стол Матвей Васильевич Звягинцев. Тоже мой родственник, по дальней маминой линии, бывший завгар, ныне, говорит, охотник: «только для собственного прокорма охотник», как он представился.

– Куда-куда, будто сам не знаешь, – привычно перебивая, тема эта была видимо всегда здесь открытой, больной, на ней точки не ставили, легко ответила за меня бывшая библиотекарь, ныне местная исполнительная Голова, председательша, «командир и комиссар в юбке». – Пропили, проели и американцам продали. – С убеждённостью произнесла она. – Просрали, в общем, страну, прости Господи! – Глянув в мою сторону, извинительно добавила. – Я извиняюсь. – И вновь с прежним напором Звягинцеву и всем остальным. – А мы здесь, в глухомани, никому не нужные. Потому что старые, да больные. Вот и дожидаются они, пока мы лапти здесь все откинем. Землю нашу потом себе заберут, а детей с внуками нашими – на улицу, выкинут. Ясная картина. Куда уж ясней.

– Правильно Валентина говорит. Вон, уже и азиаты с кавказцами разными нас из дому вытесняют. Всё, падлы, скупили.

– Да что всё-то, что?

– Всё!

– А кто им, скажи, подписал разрешение на аренду для торговли на нашей земле? Не ты ли, а? Ты! Местная власть! Значит, ты против народу, значит, власть – предатели!

– Это я предательница? Я?! – В сердцах вскочив, шумно возмутилась председательша, но остановилась, упала на стул, взяла себя в руки, даже вроде согласилась. – Ладно, пусть так! А что я могу сделать, если закон это разрешает. Вы же не хотите работать: лодыри, да пьяницы, а они хотят.

– Это мы-то не хотим? – Едва не в голос возмутились мужики.

– Мы то?!

– Да какие они работники, какие?

– Торговля прогнившими овощами, шашлыками из собачатины, да водкой палёной… Это ты работой называешь?! – наседал возмущённый Василий Митронов.

– Разговор не о тебе, – отмахнулась председательша. – Ты, я знаю, работаешь. Да и то, если б я не дала разрешение на аренду, не было бы и этой торговой точки вашей, и ты был бы, как и все, тоже безработный.

– Да я… Да я… Я! – от такой несправедливости Митронов дар речи даже потерял.

– Ага, ты! – Отбиваясь, рубила правду-матку председательша. – Тоже бы с утра до ночи кукарекал от безделья со всеми, как тот осипший петух тётки Настасьи…

– А я позавчёра и сварила уж… – как бы между прочим, с дальнего угла стола заметила бабка Настасья. – В суп попал.

– Вот именно, в суп бы… – механически подвела черту председательша, и запнулась, с удивлением обернувшись к бабке Настасье, интересное известие. – Ой, что ты говоришь, баба Настя, суп сварила! То-то я не слышу его, горластого, второе утро.

– Ага! Сколько ж можно поститься… А и вкусный какой был ирод, – подтвердила та, и уточнила. – Несмотря, что злой шибко был, да до кур охочий.

– Как наш Матвей ровно. – Тонко съязвила баба Дарья.

– Что Матвей! – встрепенулся высокий, широкоплечий, с густой серебристой шевелюрой, такой же и бородой, широко посаженными глазами, прямым носом, местный красавец сердцеед Матвей Звягинцев. – Дался вам Матвей. Я давно уже никого не щупаю, вот.

– А что так? – ехидно поинтересовалась Дарья Глебовна. – Охоту потерял, или выдохся?

– Не выдохся, а отдыхаю. – Деланно равнодушно бросил Матвей и пояснил. – Надоела местная преснятина. Надо в город съездить, развеяться. – В подтверждение даже потянулся телом. – Городскими девками разговеться. Шаркнуть по душе.

– Ага, шаркнешь!

– Один, вон, шаркнул, – разом, кто с улыбкой, кто со смешком, все повернулись к худому, высокому, средних лет мужичку, Пронину Константину. Припомнив какую-то местную хохму. – Голой задницей о шершаву доску…

– Да ладно вам, зубы скалить, – лицом вспыхнул тот, беззлобно отмахиваясь. – И не голой, а в штанах я был. Сколько раз говорить! И нечего тут, понимаешь…

– Ладно отмахиваться-то. Помнишь, сколько потом на тебя йоду перевели – занозы из твоей задницы вытаскивая, забыл?

– Ага, забыл… Нисколько!

– Вот я и говорю, Матвей, лечиться потом где и на что будешь, после городу-то, а? Это тебе не на нашей ферме доярок местных щупать. – Повела плечами председательша. – В городе всё за деньги, да с предохранениями. СПИД везде там, и прочее, слыхал? Косит, говорят, всех.

– Да, Европа уже от него напрочь погибает. Африка так вообще, сказывают, загнулась… Одни зебры, да бегемоты со слонами, говорят, остались…

Застолье ненадолго примолкло, привычно сочувствуя пролетариям других стран и народам, грустно ковыряли вилками в почти опустевших тарелках. Вновь послышался слабый, но главный, в принципе, на повестке вопрос:

– Люди, ну что же нам делать-то, а? Как дальше-то жить? Снова лето, а мы – не сеем, не пашем…

– Зато облака с колокольни здорово разгоняем…

– Ага, разгоняльщики! Подохнем так… Как мамонты… Вымрем.

– Это, как пить дать!

– Может, что Палыч нам посоветует, нет? С городу человек приехал, с центра!

– Думать надо, – ответил я. – Оглядеться сначала…

– Ладно, оглядывайся.

– Правильно.

– Только не долго, пожалуйста. Хорошо?

– Всё, земляки, думай, не думай, а рубль не деньги. Наливай.

– Правильно. Не бери, Валентина Ивановна, в голову, бери на грудь… Наливай!

Я сидел в голове стола, но почти не участвовал в разговоре, просто наблюдал, вроде дремал. Да мне и не нужно было участвовать, люди и так всё в жизни знали и понимали. Просто сейчас они потеряли опору в жизни, растерялись, запаниковали, тут кто угодно горькую запьёт. Людей в таком состоянии ударить легко, пнуть, тем более. Подать руку, помочь встать, подняться, это поступок. И какой ещё поступок! И если, до этого момента, я ещё как-то размышлял – остаться или уехать, помня искреннее Мишкино удивление по поводу моей малой родины: «Палыч, разве это может быть чьей-то Родиной?!» – то теперь я твёрдо решил остаться. Остаться, и именно здесь, и именно сейчас. Нет, идеи или какого-то конкретного плана у меня не возникло ещё, не было. Но я чувствовал, что должен быть с ними, что обязан что-то сделать, обязан помочь им, землякам… Как? Чем? Не знаю. Пока не знаю. Для это мне нужно побыть здесь, осмотреться. И потом, вместе, что-нибудь мы обязательно придумаем.

От этого решения мне стало легко на душе, спокойно, будто мой взбудораженный волнами и ветром корабль зашёл в бухту, встал на спокойную воду. Мне впервые, кажется, за много-много лет было очень хорошо и спокойно сейчас, здесь, с земляками, в этой компании. Так говорила душа, она легко дышала, она отдыхала. Будто растворились проблемы во времени… вернулось детство.

Также незатейливо велись тогда беседы, также распевно пелись песни, также весело смеялись шуткам взрослые, также безобидно насмехались друг над другом, также пьяненько улыбались, любили и флиртовали, также под столом тёрся о ноги мягкой шёрсткой и умиротворённо мурлыкал хозяйский кот, порой заскакивая на колени… Была дружба, была компания. Тогда было другое состояние. Была уверенность и надежда. Сегодня… Сейчас – тревога, обида и жуткий страх безысходности и одиночества. И тоже компания. Земляки. Земля. Одна земля. Один дом… Один… Дом! А дом ли? Не разбитое ли корыто мы с перестройкой вытянули, выпросив милости у «золотой» щедрой рыбки. Не промахнулись ли, в погоне за свободой и демократией…

«И земля уж совсем отдохнула, пора бы и…», почти засыпая, не улавливая смысл, расслышал я чьи-то затухающие в сознании слова. Пора и спать, подсказывал уставший мозг. Да, устал я сегодня от бессонной ночи и быстрой езды. Почти сутки за рулём. Да и выпил, пусть и чуть-чуть… Голова тяжелела, глаза слипались, пространство комнаты уходило в чёрную магически расширяющуюся тёмную точку… Общий шум, сходя на нет, плавно уплывал, выключался… Я дома. До-ома-а-а! …ма-а!

Из этого состояния меня вывело чувство неосознанной тревоги, чей-то знакомый голос и лёгкая встряска: «Капитан, дядь Женя, Палыч, ты спишь?»

– Да! Нет…Что случилось? – Избавляясь от липкого сна, встряхиваю головой, просыпаюсь. В комнате горит лампа, пахнет керосиновой гарью, надо мной лицо Мишеля. – Что? Я уснул?

– Нет, всё в порядке, дядь Жень, спи, только надо отцу позвонить. Мы обещали.

Да, точно. Хорошо, что напомнил. Я почти забыл об этом, я обещал немедленно позвонить сразу же, как приедем, как устроимся. Конечно, сейчас сообщим, свяжемся. Мишка подаёт мобильный телефон, тихонько мне шепчет: «Тут знаешь, как здорово, так всё интересно. Мне понравилось. Давай поживём здесь, Палыч, а? Скажи им, предкам, что климат здесь как раз для меня подходит, для лёгких. Ем, скажи, хорошо, полезно всё, молоко высококалорийное, продукты натуральные, свежий воздух. И ребята хорошие, не хулиганы. Скажи им. Ладно?»

– Угу, – бурчу, набирая номер. – Скажу. Ты где сейчас был?

– А, здесь, неподалёку, – Мишка неопределённо машет рукой куда-то за спину. – Только пусть предки сюда не приезжают, скажи. Им, я знаю, здесь не понравится… – заговорщически шепчет мальчишка. – Особенно маме. Ей даже в Сингапуре не понравилось, представляешь, не то что здесь.

– Угу, понятно!.. Алло, Николай Михайлович, – услыхав громкое «алло, говорите», сохраняя конспирацию, коротко сообщил. – Мы на месте. Всё в порядке. Устраиваемся.

– Алло, алло, кто это? – видимо не узнавая, переспросил в трубке тревожный голос. – Кто это?

– Это я, капитан. Евгений Павлович… – совсем раскрываюсь, куда деваться!

– А-а-а, – трубка зазвенела откровенно радостными нотками. – Это вы!.. И как у вас? – кричал Николай Михайлович, Мишкин папа. – Всё хорошо? Всё хорошо? Всё хорошо, а?

– Да, нормально. Приехали. Устраиваемся. До связи. – И всё для той же конспирации, чтоб бандиты не засекли, немедленно отключил связь. Выключил и сотовый.

– Во, правильно! – одобрительно кивнул Мишка на отключенный сотовый. – Мы на нелегальном положении. С предками связь только по чётным дням, раз в месяц или раз в полгода. Да, капитан?

– Там посмотрим… – рассеянно отвечаю.

Оглядываюсь. В комнате кроме Мишки никого нет. Я лежу на узкой продавленной в середине койке, провалившись головой в мягкую подушку, в ногах успокаивающе, монотонно мурлычет во сне кот.

– Пойдём, надо устраиваться, – говорю Мишке, поднимаясь.

– У нас выбор большой, дядь Жень, – легко, со знанием дела сообщает Мишка. – Дома… эээ, в смысле избы, – поправился Мишка, это новое слово в его лексиконе. – Избы на выбор. Мы прошли с ребятами, мне показали.

– Вот как! И что? Что ты выбрал?

– С тобой мне без разницы, по-барабану. Где ты, там и я.

– Это понятно, если по-барабану. Ладно, пошли выбирать, пока совсем не стемнело.

Но эту ночь мы провели, как когда-то я, в детстве, на сеновале. На пахучем настоящем сеновале. Здесь же, во дворе Шестопаловых. Хозяева настояли. Жизнь, мол, ещё длинная, зачем на ночь глядя куда-то идти, зачем зря суетиться: «Проспитесь у нас до утра, а там уж видно будет». Возражать я не стал. Действительно, утро вечера мудренее. С этим я согласен, но, к полнейшему изумлению Мишки, предложил именно сеновал…

– На куда?! – Мишка глядел на меня с крайним удивлением. Он не слыхал о квартирах с таким красивым, поэтичным названием.

– Сейчас узнаешь, – не удержался, хмыкнул я, и коротко пообещал. – Тебе понравится…

Конечно, понравится, – я не сомневался, в отличие от Мишкиной мамы. Ей, это бы не понравилось. Как и то, что мы не приняли вечерний душ, не почистили зубки, не надели пижамки, не поцеловали любимую мамочку перед сном… Ничего такого приличествующего.

Мы просто лежали – только представьте! – на чуть покатой крыше высокого сенного сарая, в центре его, подстелив и укрывшись простыми солдатскими одеялами, я помню такие по своей службе в армии, и положив руки под головы глядели в яркое ночное звёздное небо. Не в привычный потолок, пусть и распрекрасной евроквартиры глядели, а в настоящее цветное звёздное небо. He-бо! Летнее! Звёздное! Настоящее! Представляете? Мишка вообще, кажется, ошалел от навалившейся экстремальной экзотики. В его десятилетней пресно-сладкой жизни всё было раз и навсегда, кажется, уложено родителями в рамки шикарной квартиры, элитной частной школы, модного плавательного бассейна, Макдоналдса, летом Канары или Сейшелы, и, главное, его суперкомпьютера. Но такого вольного простора для души, тела, и воображения, как здесь, сейчас, ночью, и именно на крыше сарая, ни один компьютер, пусть и распрекрасный какой «супер» будет, дать не мог. Я это видел. Мишка был так возбуждён чарующей картиной неба, чистым ночным воздухом, лёгким тёплым ветром с цветочных полей, что едва не парил над крышей. Он даже руки невольно к звёздам вытягивал, пытаясь потрогать… Я его придерживал, чтоб не взлетел ненароком вверх, как надувной шарик. Вертелся парень как веретено, всё ему было в новинку и всё интересно. Как в первый раз. А так и было! Как и у меня когда-то…

Действительно, угольно-чёрная темень вокруг – ни огонька, ни звука, нас и самих-то с Мишкой вроде и нет на крыше, не видно, только любопытновосторженные, с замиранием, наши души вбирающие глазами, носами и ушами… и звёзды… Миллионы звёзд! Мириады! Ярко искрящиеся, живые, переливающиеся, пульсирующие, подмигивающие, чуть трепещущие в глубоком бездонном пространстве, где и в дымке. Причём, все очень крупные, одинаково хорошо различимые, как прямо над нами, так и на окраинах. Никакой полусферы, одна простая сверкающая плоскость… И чем дольше всматриваешься в звёзды, в небо, тем больше хочешь смотреть, будто тебя притягивает, гипнотизирует. Вот она какая Вселенная! Огромная, магическая, непознанная… Притягивает, будоражит.

– Дядь Жень, ты не спишь? – одними восклицательными знаками над ухом шипит Мишка.

– Не сплю. – Отвечаю.

– И я не хочу! – обрадовано сообщает Мишель. Чуть помолчав, говорит. – Знаешь, Палыч, я и не видел никогда столько звёзд сразу… и таких огромных!

Ну, конечно, где ему, рождённому в мегаполисе, и живущему у подножия гарью и смрадом чадящего города. Там если и видно когда звёздное небо, так оно в мутной пелене, как «золотая» рыбка в целлофановом пакете. Не живое небо и чистое, а почти искусственное, суррогатное. А тут! Вот оно тебе небо, перед глазами, как на ладони. Перебирай камушки.

– Ой, ско-олько звёзд! – восхищённо тянет Мишка. – Красиво как! А ты знаешь, дядь Жень, сколько их здесь сейчас?

– Сколько?

– Миллионы!

– Так много? – искренне удивляюсь я.

– Да, – тоном учителя, отвечает Мишка. – Миллиарды миллионов. Я читал. Даже больше. Просто сосчитать никто из людей не может. А звёзды умирают и снова рождаются, как люди.

– Ууу! – восхищённо тяну.

– Да! – Соглашается и Мишка, и вновь спрашивает меня. – А сколько километров до Солнца, ты знаешь?

– Знаю, Мишель, много: сотни миллионов километров.

– Нет, – категорически не соглашается мальчишка. – Сто пятьдесят миллионов.

– Что ты говоришь! А я думал больше.

– Нет, точно. Это научно доказано.

– Ты посмотри, а я не знал. Значит, на одной заправке нам не доехать.

– Какой заправке? Ты шутишь! Туда лететь знаешь сколько времени нужно? Хотя зачем туда? Это же Солнце, там же огромная температура, корабль сразу и сгорит, расплавится. Нужно лететь в другую сторону, в другую Галактику, вот.

– А туда нам зачем? – деланно удивляюсь. – В такую-то даль!

– Как зачем! – Мишка озадачен моим невежеством, с жаром сообщает. – Чтоб найти контакт с другими людьми, или как их там… Наша-то Планета уже погибает, состарилась уже. Древняя, потому что. Другую для жизни нужно подбирать.

– Другую! И не жалко?

– Что жалко, эту? Землю? – Мишка на секунду умолкает. – Ну, жалко, конечно, но она отработанный материал, – так папа мой говорит, а отработанный материал, говорит, жалеть никогда не нужно. Нужно быть… это, прагматиком, вот. Так он говорит. Сделанного – не жалей, иди дальше. Мой папа так всегда и поступает, я знаю.

– Твой папа!

– Да! – определённо заявляет мальчишка.

– А ты сам-то, действительно согласен с тем, – спрашиваю. – Что всё прошлое нужно сразу же человечеству взять и забыть. И хорошее, и плохое?

– Ну, если честно… – мнётся Мишель. – Не совсем согласен.

– И правильно. Ни хорошего человечеству забывать нельзя, ни плохого. Только хорошим нужно гордиться, а из плохого выводы делать, не повторять ошибок. Хотя… Ладно, Мишель, давай, договоримся, я тебя прошу: не будь в будущем прагматиком. Это нужная, в принципе, черта в человеке, но не главная.

– А какая главная?

– Главная? Хм, хороший вопрос, Мишель. Быть человеком, а не прагматической машиной. Как твой… – чуть было не сказал «папа». -Компьютер.

– Мой компьютер… – эхом повторяет Мишка, и вдруг, неожиданно подпрыгивая, истошно, во весь голос вопит. – Смотри, Палыч, смотри – звезда! Звезда летит! Звезда-а!

– Только не звезда, Мишка, а метеор, наверное.

– Красиво! Ой, красиво! – ничего не слыша, радуется мальчишка. – Как в кино! P-раз так, вниз и мелькнула! Сгорела! Я увидел! Я – первым! Эх, жаль видеокамеру с собой не взяли, сняли бы сейчас! А вон ещё! Ещё!! Смотри, дядь Женя! Смотри! С хвостом!

И правда, словно метеоритовый дождь на землю просыпался. Беззвучно прочертив короткую дугу, высветив на мерцающем небосклоне дорогу ярким хвостом, исчезли одна за другой, не оставив следа. Только радостный вопль мальчишки в ушах ещё звенел. Действительно красиво было, как в сказке.

– Кстати, Мишель, а где Большая Медведица, где Малая, знаешь?

– Большая? Малая? Эээ, теоретически, – мнётся Мишка.

– А где Полярная звезда, где созвездие Льва, Близнецов, Тельца, тоже теоретически?

– Ну, слыхал… А вот где… – со вздохом признаётся мальчишка, и дёргает меня за рукав. – А, правда, где? Где? Покажи.

– Ладно, сейчас попробуем, – говорю я, и указывая рукой вверх, принимаюсь объяснять, как нужно увидеть Полярную звезду, как Большую Медведицу… Малую… Различить было не трудно, хотя их там действительно огромное множество. Всё ли так правильно понял мальчишка, не знаю, но уже через пару минут, он обрадовано кричал мне: «Да, да! Вижу. Я вижу ковшик. Это Большая. Я понял! Я увидел! Медведица! А над ней, вон, вон, наоборот, маленький ковшик. Ручкой в другую сторону… В другую! Я вижу! Вижу! Ааа, ур-ра!»

– Тише Мишель, – осаживаю мальчишку. – Не кричи так, страну разбудишь. Устала страна, бедная, пусть спит. Шёпотом давай радуйся… – Куда там, Мишка шёпотом уже не мог. Такие восторженные пласты в нём проснулись, сдвигаясь, рассыпаясь и вновь громоздясь, дай боже! Ладно, думаю, пусть орёт. Для психики, пожалуй, полезно.

Ещё одним восторженным звездочётом на свете больше стало, подумал я, слушая Мишкины радостные вопли. Хорошо! Хорошо самому открывать, а ещё лучше помогать другим в этом. Больший кайф, потому что. Гораздо больший.

– Кстати, Мишель, – обрываю мальчишку. – А хочешь, я тебе расскажу, как действительно на небе появились звёзды? Рассказать?

– Да, хочу! Расскажи!

– Ну, значит, слушай! Давно это было. Может триста лет назад, может больше, старики, говорят, уже и не помнят, жил на свете царь. И была у него, кроме естественно государства, красавица царевна дочь. Кстати, Мишель, – перебиваю рассказ. – А у тебя есть в классе или школе любимая девочка… С которой дружишь, в смысле. – Не очень удачно исправляю вопрос.

– Конечно, даже три штуки, – не задумываясь, равнодушно отвечает Мишка. – Целых три.

– Нет, я спрашиваю об одной, самой лучшей для тебя.

– А, одной… Такой в школе нету… – заявляет с уверенностью, но поразмыслив поправляется. – Ну, может Светка Беляева, она на первой парте сидит. За ней ещё тоже мама на «Мерседесе» приезжает.

– Тьфу ты!., на твой «Мерседес». – Огорчённо отмахиваюсь я, кто о чём, а эти о «тряпках»… Отравленное поколение.

– И я тоже говорю, – в тон мне, серьёзно подчёркивает Мишка. – «Мерседес» не «Ягуар». Как у нас!

– Мишка, слушай, какой к чёрту ваш ягуар, какое собачье кенгуру, я тебя не об этом спрашиваю. Я спрашиваю о девочке, которая для тебя первая и лучшая на свете. Есть такая?

– Есть!

– Ну!..

– Моя мама.

Мама! Ну, конечно, в его-то возрасте! Конечно, это его мама. Я мог бы и догадаться. Действительно молодая и очень красивая женщина его мама, я помню. Даже помню тепло её расслабленного тела… Как сейчас помню. Хороший вкус у Мишки. Да!..

– Ладно, – примирительно машу в темноте рукой. – Пусть будет твоя мама. В общем, была у него царевна дочь, очень красивая и очень обаятельная, как твоя мама. Подошло время, собрался царь найти ей достойного мужа, и себе замену на царский трон. Чтоб и умный был, и красивый, и достойный, как твой папа…

– Нет, пусть как я, – очень, слышу, заинтересованно корректирует мальчишка исходные параметры.

– Ладно, – охотно соглашаюсь. – Пусть так, красивый и умный как ты.

– И ловкий.

– И ловкий, – вновь соглашаюсь. – Не перебивай. Так вот, поставил царь соискателям руки своей дочери и престолу царскому неожиданно сложное задание: «Пойти туда, не зная куда, и принести ему… невиданных размеров огромный алмаз, килограммов на сто, может и двести…»

– На сколько килограммов он сказал? – переспрашивает в темноте Мишель, в тоне явное недоумение.

– На двести. – Уточняю легко и не задумываясь, знаю, не мне же нести.

– А не много это? – что-то ещё подсчитывая, не отстаёт Мишка. – Может, сто?

– Нет, как раз двести. – Машу рукой, мол, сказка же.

– Ладно, – нехотя отступает Мишель, и торопит. – И что? Дальше что?

– Ну вот! – продолжаю рассказ, Мишка затаив дыхание внимательно слушает. – Долго ли, коротко, нашёлся такой удалец, ты, Мишка, в смысле… Сильный, красивый и всё такое прочее. Молча выслушал царя, кивнул головой, мол, всё ясно царь, алмаз так алмаз, найдём, значит, нет проблем. И ушёл. Царевна-дочь горевать принялась, она хорошо понимала, что задача непосильная, просто не выполнимая… Но, ты представляешь!.. Нет! Где-то далеко на Урале, в алмазной горе, нашёл, добыл такой алмаз храбрый Мишка, ты в смысле, на спину взвалил полтонны, и принёс: на мол, царь, я выполнил твоё условие.

– Сколько принёс?

– Полтонны, – говорю.

Мишка одобрительно бросает:

– Нормально. Полтонны – это нормально.

– А царь смотрит, парень на самом деле не голубых кровей…

– Каких кровей? – Насторожился мальчишка.

Я не понял глубины его вопроса, но вырулил фразу по-другому, говорю:

– Не царских, не королевских в смысле кровей, и отказал Мишке, тебе, то есть. Не могу, говорит, государство такому безродному доверить.

– У меня есть родители. – Справедливо обижаясь, злится на царя мальчишка.

– Это я знаю, что есть! – охотно соглашаюсь. – А вот царь не знал. В общем, не справишься, мол, говорит и всё. Тут Мишка и рассердился, ты в смысле. Ах, так, говорит!.. На, получай свой алмаз… И как кинет его с силой вверх… Камень со свистом и улетел. Да не рассчитал силу парень, грохнул тем алмазом о крышку светлого неба, камень и разлетелся миллионами бриллиантов. Очень красиво украсилось небо, невероятно красиво и празднично, как сейчас вот. Только днём этой красоты никогда не видно, потому что алмаз очень чистым был, как твоя душа, Мишка. Такой алмаз, в природе, алмазом чистой воды называется. Его осколки такие чистые и прозрачные, что видны только ночью. Только тогда они и сверкают своими гранями. А свет от них мерцающий и холодный потому, что не простили они царю Мишкиной обиды.

– А девушка что? – Через паузу, Мишель напомнил главное.

– Девушка? – на секунду ступорюсь, но включаюсь. – А, царевна, в смысле? Ну, она как увидела этого парня, тебя, то есть, сразу и влюбилась, заявила отцу, царю этому: «Ты, говорит, батюшка как хочешь, а он мой суженный…»

– Жених, по-нашему, да? – продолжает копается в деталях Мишель.

– Да, жених. Не перебивай. «Не нужно нам твоего царства, говорит девушка, я выхожу за него замуж». И всё. Точка. Понял теперь, прагматик, откуда взялись звёзды?

Помолчав, Мишка задумчиво произносит:

– Понял. Не научно, дядь Жень, но интересно. Сказка, да?

– Ну как тебе сказать, – улыбнувшись бесхитростности, уклончиво отвечаю. – Может сказка, может быль… Не я же за тем алмазом бегал, а ты.

– Шутишь! – Он сладко зевнул мне в темноте, и медленно произнёс. – Но я бы для мамы добыл такой алмаз. Запросто.

– Я не сомневаюсь. Время есть, ещё добудешь. – В его голосе ловлю сонную расслабленность, спрашиваю. – Не спишь там, нет? Двигайся ко мне ближе. Тебе не холодно, Мишель? Мишка, эй, парень, не спи! Мы спать под крышей будем, на сене. Ещё один кайф тебя сегодня ждёт. – Но, кажется, я опоздал, мальчишка не отвечал. Спал крепким сном.

Спал!

Не буду рассказывать о чудо-сервисных туалетных условиях в любом из наших жилых и нежилых сельских дворов. Мне, утром, одного короткого взгляда хватило на ошарашенное Мишкино лицо, чтобы понять, какой моральный удар он получил от его неожиданной встречи с «прекрасным». Я только руками на это развёл, мол, а я виноват, если почти вся страна в таких условиях живёт, за небольшим, правда, исключением. Жалко было, конечно, мальчишку, как говорится: из князей, да в… Но я думаю, полезно человеку узнать жизнь во всей её красе и разнообразии, причём, чем раньше, тем лучше. Главное, лишь бы его мама о таком «счастье» не прознала. И сам себе отвечаю, а мы её сюда не позовём, Мишкиных мучений вполне достаточно. А вот папу его я бы с удовольствием сюда привёз, пусть вспомнит, если забыл детство своё золотое. Стоп! Чего это я так разошёлся? Зачем на папу набрасываюсь! Уж не ревную ли я, а? Да нет. Нет! Это так, блажь, дурь. Ночная сказка взбудоражила. Ночное небо. Очень красивое и фантастическое. Романтическое.

Кстати, чтоб не забыть, я сразу обозначу все остальные прелести сельской жизни, чтоб к ним не возвращаться, не до них дальше будет.

К приятному, острому запаху вылежавшего высохшего сена, с лёгкой, едва слышной пылью на сеновале, романтическому, фантастически яркому, живому ночному звёздному небу, архаичному, совсем уж прозаическому туалетному строению на задворках с соответствующим резким запахом, без положительных поэтических эпитетов… Своим живым воображением добавьте стаи разного возраста и размеров собак, беззлобно шастающих где ни попадя; густую просёлочную пудру-пыль; дневную жару; высокую зелень травы, включая и все мыслимые её пряные запахи; жарко жгучую крапиву (это обязательно!); толстых любопытных шмелей; разных бабочек легко порхающих; деловито щебечущих птичек, включая ворон или галок, их уже и не различить, спарились, мутировали, приобрели общий вид, одинаково теперь нахальны и безбоязненны; гнусных комаров; тёплые, с молниями и грохотом, проливные дожди, вместо душа, бани или сауны. Их тоже в селе нет. Что ещё? Речка, река! Конечно! Всё так же течёт, родимая, из далека-долго, широко и привольно. Прохладная и желанная. Детвора из неё и не вылазит целыми днями, порой. Там и костры на берегу жгут, картошку, и рыбу какую поймают, где штанами, где «мордушками», на них пекут. Вкусно! Что ещё… Конечно, куры, кудахтающие и пурхающиеся в жаркой пудре пыли; домашние гуси – шипящие и норовящие где клювом цапнуть, где крылом ударить. И козы… шустрые и бодливые. А вот коров уже и нет. Почти нет. Так: две – три… И коней тоже меньше десятка. Смех сказать, а не частный сектор. Слабый, чахлый. Про ограниченную подачу электричества уже сказано, про чайхану тоже, про агонизирующую так сказать торговлю – да, про отсутствие централизованного водоснабжения и канализации вообще молчу. Почта, телеграф, телефон… так сказать с удалённым доступом в сорок километров. Ещё что… А, вот! Дети там хорошие. Это да! Очень! Правда в школе не учатся, по причине отсутствия таковой, и люди вокруг тоже хорошие… Хотя не все. Это я узнал уже утром.

Если б знал, не спал бы на сарае, или вообще.

Незадача!

Представляете, колёса нашей с Мишкой машины были «заботливо» кем-то проткнуты. Причём, все. Машина расстроено прилегла на диски, как приболела. Жалко смотреть. Обидно даже. Как это? Кто это? Кому мы уже помешали?

– Дядь Жень, капитан, – слышу чей-то писклявый тонкий голос. Уже и тут капитаном кличут! – А у вас правда настоящий пистолет есть? – Откуда что прознали, в третий раз за одно утро удивляюсь, глядя на маленького белёсого босоногого мальчишку лет пяти-шести, шагнувшего из-за машины. Его, кажется, вспомнил, Гохой за столом вчера звали, Гошка, значит. А раззвонил свои фантазии естественно Мишка. Гошка между тем, как настоящий автомеханик, с интересом разглядывал припухшую на утреннем солнце машину. Со знанием дела попинывая колёса, сочувствующе морщил облезший от солнца нос, хитро щурил глаза. Неожиданно предложил сделку. – Дядь Жень, покажете пистолет, скажу, кто тут напакостил. – И немедленно выдал. – Это или черножопые с дороги, или цыгане с окраины, вот. Покажете? А он с патронами, и правда-правда настоящий?

– Мишка, – с грозным видом поворачиваюсь к своему «сыну-внуку». – Это что такое, а! Какой пистолет, какие патроны? Мы ж с тобой договорились. Зачем народ зря пугаешь?

– Я не пугаю, а правду говорю.

– Ладно, не пугаешь, – хвастаешь, какая разница? И что ты ещё, скажи, интересного про меня здесь наплёл? – Наступаю на Мишку. – Говори!

– Эй, Женечка, сынок! – перебивает за моей спиной озабоченный голос бабки Дарьи. – Не ругай так рано мальчонку, – говорит она, – ни свет, ни заря, он ещё не завтракал. Пищеварение, я читала, после этого неправильно может у ребёнка сработать. Не тот эффект будет в организьме. – По-утиному спешно переваливаясь, подходит к нам, беря под защиту Мишку, а заодно и Гошку. Обняв их, ласково спрашивает. – И как вам спалось на новом месте, тебе, Мишенька, а?

– Здорово спалось! – ответил Мишель. – Супер!

– Это на сеновале-то? – вроде усомнилась баба Дарья.

– Ещё как! – волнуясь от переполнявших восторженных чувств, заторопился мальчишка. – Прямо на крыше! Представляете! Под звёздами. Как в сказке. Ещё и метеориты яркие падали. Да! – Воскликнул он. – Дождь целый! Много! Очень всё было красиво! Вот такие длинные у них хвосты были… – Широко развёл руками.

– Ой, ёй, ёй, и метеориты даже падали! – Качая головой, всплеснула руками бабуля, и, как знахарка, серьёзным тоном поведала главное. – Это к счастью, Мишечка, к счастью. И если что хорошее успел в это время загадать – всё у тебя сбудется. Это я тебе говорю, старая бабка Дарья!

– А я не загадал, – Мишка мгновенно расстроился, поник головой, признался. – Не успел.

В глазах блеснули слёзы.

– Не успел! – будто не поверила гадалка, и тут же успокоила. – А и не важно, что не успел. Важно, чтобы мысли у тебя в это время были хорошие и светлые, и всё. Вот что важно. А они были у тебя такие, были?

– Такие?.. – после секундного раздумья Мишка обрадовано признался, лицо вспыхнуло улыбкой. – Были! Были! Да, были!

– Вот, и славно. Пусть только хорошие мысли всегда в твоей голове будут, и поступки, значит, такие же проявятся. – Баба Дарья заговорщически улыбнулась мальчишке. – Невесты, поди, снились, на новом-то месте, нет?

– Н-нет, – смутившись, Мишка опустил глаза. – Просто спал.

– Это ещё и лучше! – поставила благостный диагноз местная ведунья, и глянула на второго мальчишку едва сравнявшегося с высотой капота машины. – А тебе, Гоня, пострел, чего так рано дома не спится? Что твой дед, умник, сейчас там делает, проснулся, нет?

– Ага, проснулся, ещё давно. Деда трубку курит. – С готовностью сообщил Гошка, и внушительным тоном добавил. – Сказал, не мешать ему. Думает сейчас он.

– Ах, ты ж, погляди, думает сейчас он, – будто обрадовалась бабка Дарья, и грозно подбоченясь, тут же укоризненно качнула головой. – Раньше надо было ему думать, дурья башка, когда на выборах за демократов своих голосовал. Я ж ему говорила за кого тогда надо было голосовать: против всех! Только против всех! А он что? А он не послушал, рукой на меня махнул, умник. И что теперь? Теперь вот затылок свой чешет. Думает он… А внук и хозяйство поди не кормленные, да, Гоня?

– Ну… – босоногий малец, ковыряя большим пальцем правой ноги ямку в придорожной пыли не согласился. – Коз с гусями я выпустил, и хлеба с сахаром…

– Всё понятно с тобой, Гоня, – оборвала баба Дарья. – Опять сухомятом! Я вот задам перца твоему деду сегодня, будет он знать! – Сурово пообещала она, и обнимая за плечи обоих мальчишек перешла на голубиное воркование. – Пошли, мои касатики, сначала умоемся холодненькой колодезной водичкой с утречка, потом я вас и завтраком накормлю, и… – Останавливаясь, всплеснула вдруг руками. – А это что такое? – Указывая руками на машину. – Что это с колёсами? Ай проткнул ненароком где?

Я в недоумении пожал плечами:

– Не знаю пока. Сам только что…

А Гошка вновь хитро прищурил глаза.

– Баб Дарья, а пусть он покажет свой пистолет, я скажу, кто проткнул.

– Кто это сделал? – Оборачиваясь к мальцу, потребовала баба Дарья. – Говори мне, без всякого пистолету.

– А эти, – Гошка боднул головой куда-то за спину. – С дороги которые, чёрные, или цыгане. А больше у нас и некому.

– Ай, яй, яй! Вот, ироды. – Запричитала баба Дарья, оглядывая машину, осмотрев, ужаснулась. – Да ведь все сразу… Аж все четыре! Ну, надо же какие поганцы, такую хорошую машину взяли и поломали. Не успел человек домой ступить, как тут ему и неприятность. Стыд-то какой, а! И у кого на это рука поднялась? Чтоб ей отсохнуть. Кому это понадобилось? Кроме них, пожалуй, а и действительно некому. – Повернулась ко мне. – Я так тебе, Женечка, скажу, стрелять может из пистолету сразу и не надо, но припугнуть – обязательно. Совсем, ироды, распоясались. Ведут себя – хуже, чем дома. Поганцы. Не то давай, я схожу за тебя поругаюсь.

– Ну, вот ещё! – решительно отказываюсь от предложения. – Я уж сам, как-нибудь, Дарья Глебовна.

– Да, баб Дарья, нам не впервой. – Уточнил Мишка.

– Ага, мы сами. – Не отстал и белобрысый Гоха.

– Ну, да! Сами, с усами… Ага! Как же без вас! – Вновь ласково заворковала баба Дарья, обращаясь к мальчишкам, потом весело скомандовала. – А сейчас, бойцы-удальцы, марш к умывальнику – я свежей водички там налила, а потом и за стол. Гоня, покажи Мишечке где что у нас. И ты пошли, Женя, покушаем, чем Бог послал, а потом уж и всё остальное.

Указывая направление, Гошка боднул головой Мишелю.

– Айда за мной. Я покажу. Я знаю. – И не оглядываясь, деловито пошагал.

– Ишь ты, ишь ты, как вышагивает!.. – глядя на Гошку, поощрительно заметила Дарья Глебовна. – Тот ещё Пинкертон-Анискин будет. Чисто его дед в молодости: тот тоже везде первым был… – И вспомнив деда, вновь вроде на него осерчала, всплеснула руками. – Трубку он курит… Думает он! Индюк думал, думал, да в суп попал. Вот.

Умывание ледяной колодезной водой, я знаю, Мишке тоже не пришлось по душе. Поэтому он, я это видел, двумя пальцами, по одному от каждой руки, осторожно омыл только глаза, и едва губы со щеками. Так и шёл потом к полотенцу крючком согнувшись, застыв, чтобы ни одна дополнительная капля холодной воды не упала на его священное, «закалённое» тело. Но сам завтрак прошёл на очень доброй и вкусной душевной ноте. Дарья Глебовна с удовольствием потчевала мальчишек и меня свежеиспечёнными пирожками с картошкой и чаем со сгущёнкой. Вот это действительно было вкусно! Мальчишки, в свою очередь, прячась от Дарьи Глебовны, подкармливали под столом двух спокойных и вальяжных кошек, и одного шустрого подростка щенка. Щенок, вислоухий ещё, рыжий с чёрными редкими подпалинами на морде, спине и боках, напрочь сейчас обалдевший от любви и внимания к себе, не столько ел, сколько всё быстро проглатывал. При этом, успевал щедро лизнуть мальчишек где в руку, где в нос, весело отталкивая ленивых кошек, ловко отбирал и у них всю еду. Правда, это получалось не всегда. Часто, при виде замахнувшейся на него, с острыми когтями, кошачьей лапы, он пружинисто отскакивал, останавливался, недоумённо крутил башкой, как бы говоря, я же шучу, играю, балуюсь я! Ну, чего вы? Шуток не понимаете? Обиженно сверкал тёмно-коричневыми, с глубокой синевой, весёлыми глазёнками, но тут же прощал обиды, забывал, расталкивал собою кошек, опасливо задрав вверх, на всякий случай, голову, вновь бросался – то ко мне, то к Гошке, то к Мишелю.

– Ты долго там под ногами будешь выпрашивать, а, Шарик? Ирод ты бессовестный! Я ж тебя только что накормила!.. – Вслушиваясь, Шарик на секунду останавливался, удивлённо поворачивал к ней свою лохматую лобастую голову, наклоняя её – то на одну сторону, то на другую, будто не веря, к кому этот, понимаешь, странный вопрос, и вновь, взбрыкнув, принимался радостно скакать. – Уйди сейчас же, я сказала, сгинь, леший! Распрыгался тут. Ну-ка, брысь, все, пошли сейчас же на улицу. Пошли! – Покрикивала Дарья Глебовна, а в голосе слышались ласковые, поощрительные нотки. Живность это слышала, сообразно и поступала – и в ус не дула: прыгала, скакала, шипела и толкалась… Веселым получился завтрак. Жизнерадостным!

– Ешьте, ешьте, ребятки, я ещё испеку. – Привычно гремела бабуля то ковшиком, доливая в чайник из ведра воду, то шаркая сковородой по плите, то хлопая печной дверной заслонкой, расталкивая кочергой, шурудя там, прогорающие в печи дровяные угли. – Вкусно, нет? – поминутно спрашивая.

– Вкусно, вкусно! – энергично кивал головой, едва не задевая при этом носом о столешницу маленький Гоня, принимаясь за очередной золотисто поджаристый пирожок с мягкой картофельной начинкой внутри. – Очень!

– Умм! Очень вкусно! – глотая окончания слов, подтверждал и Мишель. – Ага! Очень вкусно!

– Мамка-то, поди, в городе, не часто такие печёт? – заранее предполагая ответ, уже осуждая, кажется, спросила бабуля.

– Такие?! – Рассматривая, Мишка с особым интересом повертел перед глазами надкусанный уже пирожок, со вздохом подтвердил. – Не часто. – И уточнил. – Вообще не печёт.

– Как это… – ахнула бабуля. Она, конечно, предполагала что-то подобное, но не до такой же степени. – Не печёт! Она! Вообще?! – Даже руку горестно поднесла ко рту.

– Да, вообще. – Честно признался Мишка, перебрасывая с руки на руку следующий, обжигающий пирожок.

Не находя слов, бабуля удивлённо замерла.

– А чего же она там тогда делает, в той своей Москве? – придя в себя, воскликнула бабуля. – Чем она вас с отцом, бедных, кормит?

– Меня… – Припоминая, Мишка даже приостановился: чем-чем… И вновь запихивая в рот пирожок, без энтузиазма перечислил. – Эти… разные каши, супы, соки, овощи. Полезные, в общем. Всё с витаминами и минералами. Вот.

– Эээ-иэ! – Бабуля передразнила. – С минера-алами. Хвоста бы ей накрутить, твоей мамке, чтоб знала, как одними камнями-минералами ребёнка кормить. А надо чтоб пирожочки были, блинчики, борщик, котлетки… Ты, Мишечка, например, любишь котлетки?

– А я всё люблю, баб Дарья! Я всё ем. – Вместо Мишки, с готовностью сообщил Гоня.

– Я знаю, Тонечка, – ласково кивнула головой бабуля. – Ты у нас молодец: всё ешь. Не то что твой дед, умник, понимаешь… Я гостя, Мишечку сейчас спрашиваю…

– Котлетки… – едва справляясь с набитым ртом, переспросил Мишка. – Да, конечно, люблю котлетки, очень.

– А голубцы?

– Голубцы… – Мишка, раздумывая, озадаченно жевал…

– А драники? – чувствуя уже пробелы, видя их, заглядывая Мишке в глаза, победно перечисляла Дарья Глебовна,

– Драники? – Мишка перестал жевать, удивлённо поднял брови… В каком это, мол, смысле?

– А я и драники тоже всегда люблю. – Вновь сообщил Гоня.

– А беляшики? – не слушая Гоню, наступала бабуля. Мишка задумчиво жевал, заняв глухую оборону. Дарья Глебовна повернулась ко мне. – Женечка, скажи, это правда, что там так плохо люди питаются? Али ленивые все стали?

– Не сказать, чтобы ленивые, но… – я тоже чуть растерялся. Слушать слушал, но, когда за ушами у тебя трещит от вкусной еды, не до социологических исследований, короче, не успел я приготовиться. Но слышу, говорю голосом диктора. – Сбалансировано там кормят. – В автоматическом режиме выскочила почему-то фраза из рекламы кошачье-собачьих продуктов. Чёрте что! – В общем, – злясь уже на себя, машу рукой. – Что по телевизору рекламируют, тем и кормят. Стараются, по крайней мере.

– Во-во! По телевизору! – Явно осуждая, пропела баба Дарья, и укоризненно качнула головой. – То-то, я гляжу, парень у тебя шибко квёлый. Сам-то ты ничего, а вот ему обязательно нужно хорошо питаться. Нужно! Не одну ж только голову парню развивать… А и всё остальное. Не даром, сказывают, городских мальчишек, ноне, в армию уже и не берут. От одних сапог они уже к обеду устают, дистрофики! Не говоря, чтобы винтовку ещё какую за собой таскать…

– Гранатомёт, – жмурясь, то ли от яркого солнечного света, льющегося в окно, то ли от бабкиного непрофессионализма, со знанием дела поправляет Гошка, и добавляет. – Или автомат.

– Молодец, Гонечка, правильно, – улыбнувшись, восклицает Дарья Глебовна. – Конечно, автомат. Как это я, старая, обмишулилась! – Ласково погладила мальчишку по голове, похвасталась гостям. – Ну всё он знает. Всё. Четыре года, а будто энциклопедия ходячая. Настоящий этот… вундеркинд. Ага!

– Пять… – Гошкино лицо выражало уже другую гамму чувств: досаду и осуждение. – Почти пять… Четыре года и шесть месяцев… – произнёс солидно и с гордостью. – Уже.

– Ух, ты! Уже! – Баба Дарья только теперь, кажется, в полном объёме оценила свою оплошность, даже отступила на пару шагов. – Извини, Гонечка, запамятовала. Старая уже – памяти-то никакой. Помню, что большой, а на сколько большой – ветром из головы напрочь… Извини. Конечно, почти пять. Пять лет. Скоро уже и женить будем.

– He-а, не скоро. – Опять по-взрослому отмахнулся Гошка, лице теперь отражало не прикрытое сожаление.

– Почто так? – бабка будто споткнулась, застыла в явном недоумении.

– А, деда сказал: никакой свадьбы, пока женилка не выросла, – мальчонка с горечью вздохнул, и опустил глаза. – А она не растёт.

– Кто, – притворно ахнула баба Дарья. – Невеста или женилка?

– Женилка! – отворачиваясь, в сердцах бросил Гошка.

Ха-ха-ха… Хо…

Трудно до этого было сдерживать смех, но сейчас уж невозможно. Я предательски не вовремя рассмеялся. В след рассмеялась и Дарья Глебовна. Обнимая мальчишку, гладя по голове, успокаивала его.

– Вырастет, Гонечка, женилка, вырастет. Не думай об этом. А если ещё и в деда своего пойдёшь, да в отца, охальников таких, прости меня Господи, тебе цены у девчонок не будет. – Гошка, не понимая причины смеха, на всякий случай надул губы, вроде обиделся. – Я тебе говорю, баб Дарья говорит. А я всегда правду говорю, ты ж знаешь! – Вытирая глаза от смешливых слёз, бабуля распрямилась. – Ладно, посмеялись и будет. О чём это мы тут дельном говорили, я запамятовала?

– Про автомат, – напомнил всё тот же Гоха. Лицо его было уже спокойным и серьёзным, как природа перед сменой ночи и дня. Но вдруг, оно вновь изменилось, отражало уже ощущение разливающегося тёплого солнца или вкусной конфеты во рту. – А мне в армии гранатомёт дадут, я знаю… – сладко жмурясь, сообщил он. – Или пушку.

– Пу-ушку! – баба Дарья, в восхищении, эхом повторила. Потом, серьёзно, как на весах, мысленно, прибросила весомость Гошкиного желания, оценив, сказала. – Конечно пушку, Гоня. Тебе – только пушку. Чтоб один раз бабахнул по врагам, сразу и окончательно, и конец войне. Да! – Кивнув головой, добавила. – Так оно и будет. Ага! – И спохватилась. – Ты ешь, ешь, Мишенька. Мы тебя здесь, не боись, я говорю, откормим. Откормим-откормим! Поправишь здоровье. Сильным здесь станешь.

– А я на одной руке уже могу долго висеть! – К месту похвастал Гошка. Лицо его сейчас было похожим на те кошачьи ужимки. Рассевшись под столом, коты (или кошки), сощурив глаза, ехидно наблюдали за душераздирающими мучениями рвущегося играть подростка-щенка…

– Да, и ты сможешь, Мишечка, висеть, и на одной и на другой, – не вникая, охотно повторила Дарья Глебовна.

– Как я! – опять ловко ввернул Гошка.

– Как Гоня, да! – послушно откорректировала свою речь Дарья Глебовна. – Тут не у мамки, понимаешь… Мы хоть не городские, не учёные, не в Москве живём, в деревне, а толк в полезной и вкусной еде знаем. Угу. В общем так, ребятки, – Дарья Глебовна сделала глубокую паузу, потом распрямилась, и торжественно произнесла. – На обед сегодня будут мои фирменные котлетки…

– Котле-етки! – Гоня, даже привстал в восхищении. – Твои! Фирменные!

– Да! И борщик! – с победной интонацией шире раздвинула границы своих кулинарных наступательных действий бабуля. – Правдв опять без мяса, но овощной. Шибко, значит, полезный. – И пригрозила. – И не опаздывать у меня. Вот!

– Есть, товарищ командир! Как штык мы, баб Дарья… – голосом кандидата в ефрейторы отрапортовал Гоня, сползая с табурета, – тогда… мы…

– Ты наш защитник! – любовно пропела ему баба Дарья, приглаживая вихрастые белобрысые волосы на его макушке. – И деду своему, Гонечка, скажи: баба Дарья наказала не опаздывать. – Пригрозила. – С ним у меня особый разговор потом будет.

– Ага, передам.

– Чтоб не опаздывал…

– Ага, чтоб не опаздывал, да!

– Вот! – успокоилась баба Дарья, потом вновь насупила брови, вспомнив что-то важное. – Кстати, Мишенька, скажи-ка, милок, а бабушки с дедушками у тебя какие ещё, там, в Москве своей, есть, живы?

– Есть, а как же! – энергично жуя, с готовностью ответил Мишка. – Живы.

– Так и что? – не понимая, всплеснула руками бабуля. – Ты у них разве не бываешь?

– Редко. На день рождения если, и на Новый год… – кисло ответил Мишка. – Иногда.

– А почему ж так? – не унималась непонятливая бабка.

– Одна бабушка ещё молодая. Говорит – у неё свой бизнес. Занята она: или на работе всегда, или в зарубежных командировках. А другие бабушка с дедушкой, они не в Москве живут, пенсионеры. Они всегда на даче. Дедушка болеет, и мемуары всякие пишет. Воспоминания разные: про жизнь, про армию. Он полковник, ракетчик, в отставке…

– А, ну всё понятно, – разочарованно протянула баба Дарья. – Вот почему, говорят, у семи нянек – дитя без глазу…

– Почему без глаза… Я с глазами. – Для убедительности, демонстрируя, Мишка даже раскрыл их пошире.

– Я не об тебе, касатик, я об них. В общем, и сказку тебе, бедному, рассказать, я вижу, некому, и…

– Почему некому?.. У меня и телевизор свой есть, и плэйер, и Интернет…

– Какой плэйер, какой Интернет, несчастный! Без деда с бабкой, какая это жизнь. Это ж не детство – каторга. Муштра одна: стой здесь, иди сюда! Ай, яй, яй! Ну, я понимаю, когда нету уже бабы с дедом, одни, понимаешь, родители… Тогда ладно, тогда чего уж… А когда есть, и в комплекте! И вот так вот! Это не гоже, это… Ты один внук у них, сын, в смысле?

– Один.

– Ай, лентяи! – вновь осуждающе всплеснув руками, запричитала бабуля. – Ай, эгоисты!.. У них что ли денег для жизни нет?

– Почему нет, есть. – Теперь уже недоумевал и Мишка, при чём тут деньги…

– Так чего ж они так, к тебе плохо поступают… Басурмановы дети! – Горестно вздохнула бабуля. – Ну ладно, Мишенька, ты не расстраивайся. – Баба Дарья решительно пристукнула ладошкой по своей коленке. – Я не тебя ругаю. Ты тут не виноват. Всё ещё можно исправить. – Потребовала. – Дашь мне потом их адреса – твоих бабушек и дедушек, я им пропишу своё мнение на этот счёт. – И сменила тему. – Ну, закусили маленько, мальчиши-Кибальчиши? Наелись?

– Да! – почти в голос ответили мальчишки.

– Наелись.

– От пуза, – заверил Тонька и даже выпятил живот. – Во!

– Ты мой пузанчик. – Баба Дарья ласково прижала мальчонку к себе.

– Спасибо, баба Дарья!

– Ага, спасибо!!

– На здоровье! Идите на улицу: бегайте пока. На обед только не опаздывайте.

Под столом в это время абсолютно не вникая в человеческие нюансы, сыто и равнодушно потягиваясь, облизывались два кота. Крутил лобастой, любопытной башкой щенок Шарик. Щенок силился что-либо для себя понять, но, к сожалению, никак не понимал людской разговор. Более того, тон их разговора был для него очень сейчас настораживающим, просто угрожающе порой опасным. Понимал, опять видимо что-то не так сделал, рассердил чем-то хозяйку. Опасливо из-под стола косился на её руки, в которых легко может, знал, появиться либо швабра в его адрес, либо веник. Веник, конечно, бы сейчас предпочтительнее, на это надеялся. А может, и не ему это сейчас грозит… Может, котам. Те ещё шкоды, только хитрые… Пёс крутил башкой, чутко вслушивался, никак не мог дождаться если уж не поощрительных, то хотя бы нейтральных интонаций своей хозяйки. Весь в нетерпении – ждал. То и дело отрывая зад, в готовности выскочить в припрыжку, вновь на секунду присаживался, чутко вслушиваясь в наступательную речь хозяйки… Только хвост жил сам по себе: не осторожно – выдавая! – громко тарабанил об пол. Но вот, наконец – Шарик аж взвизгнул от счастья! – тон разговора хозяйки, на его взгляд, вновь стал привычно ласковым, распевным. Пёс это мгновенно уловил. Немедленно, как вертолёт, подскочил сразу на всех своих четырёх лапах вверх, громко и больно стукнувшись головой о ножку стола. Не обращая на это внимания, абсолютно радостный и счастливый, пулей вылетел из-под стола. Завертелся юлой, путаясь у людей в ногах, повизгивая, прыгая, легко доставая языком до Гошкиного лба, носа, губ, Мишкиных рук… Стремительно рванул потом, указывая им за собой, на двери, за порог: айда, мол, играть, айда бегать! Разрешили.

– Идите, идите… – будто угадав желание щенка, подтвердила бабуля. – Играйте.

– Мишель, только будь на глазах, – вдогонку потребовал я. – Не уходи со двора. – Пусть, на всякий случай, под рукой будет. Я ещё не разобрался в причине диверсии против колёс машины, или это против меня с Мишкой…

– Есть, капитан! Будет сделано. – Уже где-то с крыльца, удаляясь, донеслось Мишкино бодрое.

– Мы не далеко, дядь Жень. Мы вот тут, там, на том дереве будем, на большом, в засаде. Видите? У нас штаб там. – Под окном кухни, в припрыжку, чтобы его хотя бы одним глазом увидели из комнаты, указывая рукой (только руку как раз и видно было), под восторженное тявканье щенка Шарика, откорректировал Гошка секретное местоположение своего штаба.

– Только осторожно. Не сорвись с дерева, разведчик. – Ловко управляясь с посудой, остерегла Дарья Глебовна.

– He-а, я на одной руке уже умею висеть. Показать? – Громкие прыжки прекратились, тявканье тоже, Гошкина рука исчезла.

– Нет, не надо, – мы с Дарьей Глебовной с тревогой выглянули в окно. Гошка и Шарик с одинаковой готовностью глядели на нас снизу-вверх. – Не надо, Гонечка. – Взмолилась баба Дарья.

– Мы тебе верим, – подтвердил я. – Да!

– А то! – оттолкнувшись от нас глазами, мальчишка удовлетворённо хмыкнул. Решительно подтянул штаны, и на перегонки с Шариком, пустился догонять городского гостя: он же не знает, как там нужно залазить, там же не каждый сможет…

А я, выйдя в просторный огород за домом Дарьи Глебовны, держа в поле зрения дерево с Гошкиным штабом, уединился, чтоб никому не мешать, присел на завалинку, и принялся размышлять над возникшей проблемой…

Что же произошло?

Первое: у Мишеля возникли проблемы – мы сменили дислокацию… Абсолютно правильное решение: не семью же подставлять с мальчишкой! Именно спрятать, именно исчезнуть… Так и сделали. Главное, быстро исчезли – даже мать с отцом не знают где мы! – и, вроде, незаметно исчезли. Второе: не успели приехать, нам проткнули колёса. Именно колёса, причём все. Почему – колёса? Почему – сразу? Не понятно. Идиотизм какой-то… Только не накаляться, останавливаю себя, только без эмоций. Тут нужна холодная голова, без нервов… Думай, Федя, в смысле Женя, думай. Только спокойно думай… Главный здесь вопрос: есть ли между первым и вторым какая-то связь? Если есть, то какая? Если нет, то кто, за что, и зачем это сделал? Прямой связи вроде нет. Никто не знал – кто я такой вообще, и куда я мог поехать. Я и сам-то это понял даже не тогда, когда свернул с МКАД и погнал минуя Балашиху, Орехово-Зуево, Покров, и так далее… А когда уже к городу Владимир подъехал. Тогда только окончательно для себя и понял, куда и в какую сторону я гоню… Интуиция вела – мать успеха. А она, родимая, домой меня вела, оказывается. Умница! Вот и привела… Домой! Сюда…

Я умиротворённо и расслабленно закрыл глаза, прислонился спиной к волнистым брёвнам дома, прислушался… Дом, брёвна, излучали глубокое и спокойное тепло. Было тихо. Солнце, заметно усиливая, припекало, грело лицо и руки. Где-то прямо надо мной, над головой, вверху, под навесом крыши нервно чирикали в гнезде чьи-то, очень голодные видимо, птенцы… Там же, вверху, время от времени, вдруг, слышалось мелкое, сильное и короткое тарахтение крыльев – фррр – как при торможении, как при посадке. Чувик-цувик! – за этим, перебивая друг-друга, радостно реагировали птенцы, и слышалась суета. Кормление длилось не долго, пара мгновений. И вновь слышалось резкое – фррр, и движение воздуха за этим, как вентилятор дохнул… Родители спешили за новой порцией пищи. А в гнезде вновь возникал вначале осторожный, постепенно, затем, усиливающийся голодный ор… Бедные родители, – подумалось, – целый день, порхая, добывать пищу… Адский труд. Конечно, адский. Хуже не бывает. Но благодарный!.. Так и должно быть. Везде так… И в природе так, хоть и по-разному… И у людей так же… Тоже, кстати, по разному. Порой, даже кажется, что у людей это хуже получается, чем у… Не важно, у кого именно. Важно, что – хуже. Особенно теперь, в это время. Огорчённо вздохнул…

В голове едва заметно кружилось… Это, наверное, от очищенного природой воздуха голова кружится, с удивлением отмечаю, только от него. Лесной, деревенский, настоящий природный воздух! Вновь с удовольствием тяну его носом, пью… Он свежий, чистый… Уже торопясь, наслаждаясь, раз за разом, глубоко, с задержкой, смакуя, вдыхаю, вбираю в себя… Чувствую, как легко и радостно проникает его приятная живительная свежесть в лёгкие, во все, кажется, уголки моего большого, уставшего тела. Прислушиваюсь к ощущениям… Богатая гамма приятных компонентов оказывается в нём, в воздухе! И влажной росой пахнет, и яркой зелёной травой… и мёдом… и земляникой, и метёлкой ковыля, и… Сладостный воздух, – я и забыл! И как же здесь хорошо дома! И восторженно, до внутренней согревающей дрожи, и спокойно. Не в том смысле, что забот нет, а что раздольно здесь. В этом и спокойствие. Нет привычного тягостного шума большого города, угнетающего психику; нет тяжёлого – уже привычного – серо-дымного суррогатного воздуха… С густыми примесями отработавших, вредных, в таком количестве, человечеству и природе компонентов – двуокиси азота, углерода, и других… Почему-то, не смотря на всеобщее понимание, щедро и беспечно, всё увеличиваясь в объёмах, вылетающих в атмосферу из выхлопных труб разных автомашин, ТЭЦ, метрополитена, и прочих тяжело дышащих «больных» производственных предприятий и объектов. И преющий жаркий асфальт к тому же, и строительный накалённый бетон, и всевозможные химические реагенты от красителей, до моющих, в конце концов попадающих конечно же и в воду, и в землю… Всё городское и пригородное окружающее человека пространство заполняет «больной» воздух, «больная» вода, больная фауна, больная флора… А здесь!!

Ну – здесь! Здесь, ещё, слава Богу, не то. Здесь, пока, – то, что надо!

И это приятно.

Прищуриваю глаза, пытаюсь в ветвях большого раскидистого дерева, совсем неподалёку, их там несколько таких, целое семейство, во главе с самым большим, красавцем, увидеть, различить, уж если не сам штаб, то хотя бы смелых и доблестных разведчиков: Мишеля с Гошкой. Но нет, их скрывает густая крона. Только внизу, смешной закорючкой, беззвучно – из-за расстояния, суматошно скачет Шарик. Прыгает, вставая на задние лапы, упираясь передними о ствол. Потеряв равновесие, заваливается на спину, вновь подскакивает, разворачиваясь носом к дереву, высоко вприпрыжку, как мячик, скачет к нему, задрав голову… Смешной пёс, весёлый, забавный! Взобраться пытается. Не понимает, бедолага! Друзья забрались, а он нет. Конечно, обидно, конечно, досадно… Ай, ты, бедняжка, гляди, опять упал!

Одна только эта деревенская картинка многого стоит, чтобы настроение поднять… Делаю успокаивающий вывод: если собака там, значит и мальчишки тоже, и вновь задумываюсь над главным. Ладно, так что же?

Могли ли меня проследить? – задаю вопрос, и немедленно же отвечаю, да кто – проследить? Кто? Я никого не видел, никого не засёк. Да и не миф ли это, с угрозами Мишкиной семье и Мишке? Если откровенно, именно до этого момента, я вообще не воспринимал возможную опасность. Какая там опасность? Мишкины папа с мамой напугались, а я им просто подыграл, и всё. Ну, может, чуточку подыграл. Самую малость. Под шерифа так: ночь, погоня, стрельба, лассо… А что? Если она и есть – опасность, нас-то уже нет в поле зрения. Далеко уже мы. Так я и сделал. Если б не эта диверсия против машины.

Вот именно, если б…

Это нарушало спокойствие и требовало ответа: что это? Вернее, кто это сделал, и зачем? И что мне нужно теперь делать. Кто скажет?

Или это хулиганство. Приехал дядя из столицы, а тут ему… Стоп, а кто сказал, что я из Москвы? Да номера на машине московские, и люди за столом были, Мишка ещё. По нему сразу видно: из Москвы пацан, из столицы. Значит, об этом знают все или многие, не тайна. И что тогда? Почему – машина? Вот если б её вскрыли, значит, украсть что-то хотели… Приёмник там, аптечку, запаску. А тут нет, только колёса прокололи. Значит, вопрос, зачем прокололи? А чтоб не ездил, наверное. Чтоб машина стояла, не двигалась. Вроде проясняется. Нормальная версия: чтоб я остался, чтоб в город не ездил… Или за покупками или вообще. Чтоб машиной не пользовался… Похоже, совсем «тепло», радуюсь я, тут разгадка где-то кроется, тут. Ай, да я – Шерлок Холмс, ай, да – Агата Кристи! Вот что такое дедуктивный метод, вот она – наука! Не просто тепло, жарко стало…

Совсем жарко.

Солнце припекает, замечаю, оглядывая выбеленное жарой небо. Одну четверть дороги только прошло, что же тогда будет в полдень! Я вспотел, то ли от солнца, то ли от размышлений. От солнца, конечно. Лето…

– Нашёл! Вот он где от людей прячется! – перебивает мои размышления чей-то радостный хрипловатый мужской голос. – Кости он тут свои старые на завалинке греет! Здорово были, земеля! Не рано ли, Палыч, греться собрался, а? – Василий Митронов, выглянув из-за угла дома в огород, увидев меня, кому-то машет за своей спиной. – Здесь он. Нашёлся. На солнышке греется. – За ним показался Матвей Звягинцев. Оба заметно озабочены, или раздосадованы, не понять пока.

Поздоровались за руку. Присели рядом.

– Обиделся, да? – спрашивает Кузьмич, прикуривая сигарету. Поясняет. – За колёса, в смысле.

Понятно.

– А чего обижаться? – пожимаю плечами. – Может сам и проткнул где. Бывает.

– Ну, уж! – не согласился Василий Кузьмич. – И палка, случается, стреляет, это да. А что б все четыре колеса сразу – такого я не знаю, не слыхал. А ты, Василии?

– И я не слыхал, нет. А уж я-то бы… – Поддакивает Матвей Звягинцев, и наклоняется к Кузьмичу со своей незажжённой сигаретой. – Дайка-сь присмолить.

Мизинцем стряхнув с сигареты пепел, Кузьмич подставляет сигарету товарищу.

– Вот, значит, не бывает, – проследив процесс раскуривания, Василий Кузьмич разводит руками, сунув сигарету в рот, успокаивает меня. – Но ты не переживай, земеля, не расстраивайся, мы разберёмся. Тут все свои, тут не скроешь. Посёлок-то маленький – один колодец, два двора – найдём. – Выдохнув сигаретный дым в сторону, кося при этом лицо и щуря глаз, перешёл к делу. – Мы что к тебе-то. Мы подсобить тебе пришли, вот. Надо же, думаем, помочь земляку… По машину твою пришли… пока не так жарко. Ишь, как печёт. – Кивнул вверх, на небо. Похлопал себя по голове, рассмеялся. – К обеду последние мозги расплавиться могут, ага. – Оборвал шутку. – На кладбище ведь сегодня, помнится, ты собирался… порядок там навести и прочее.

– Да, собирался. Это обязательно, – киваю, действительно становится жарко. Машину нужно быстренько восстановить и к родителям. К родителям – это святое. Всё остальное – потом. Поднимаюсь с завалинки. – Мише-эль! – Громко кричу в сторону лесного штаба. – Го-ошка! – Призывно машу в ту сторону рукой. – Идите сюда, дело есть. – Из кроны немедленно вывалились две груши. Сначала одна – побольше, это Мишка, затем, в половину меньше – Гошка. Шарик вначале отскочил от них в испуге, исчез в траве, но разобравшись, с утроенной энергией весело принялся скакать вокруг них. Потом вновь скачками, отставая, кубарем, клюя большой головой и зарываясь в траву, пустился за мальчишками вдогонку: лапы ещё маленькие у щенка, короткие… Смешной. – Спасибо, земляки. – Обнимаю мужиков за плечи. Один худой, тощий, подвижный, другой большой, широкоплечий, крепкий, красавец мужик, Илья Муромец. – Пошли.

С машиной провозились часа четыре. С непривычки. То одного нет, то другого. У меня-то в багажнике – голяк, пусто. Домкрат реечный оказался испорченным. Продавец, гад, в тёмную подсунул, как и несколько ненужных ключей в ремонтной сумочке. И запаска еле живая, сильно ношенная. Но мужики нашли – кто где – по избам, пару старых мотоциклетных аптечек, вулканизатор древний, со струбциной и подогревом от горящего бензина… два ручных насоса, рашпили… Но намаялись, это уж точно. Колёса ведь не только снять, разобрать, и всё такое прочее, их же ещё и накачать потом нужно – в такую-то жару!..

Уфф… Сделали. Поставили машину на колёса.

Стоит она, радуется, как выздоровела. А говорят, что железная! Ну и пусть, что железная, а всё равно радуется, когда целая и исправная. Это заметно.

Едва отмылись от грязи, и сразу за стол. Дарья Глебовна нервничала на нарушение режима. Плотно отобедали. Даже очень плотно. Такой борщ и такие картофельные котлеты я в жизни ещё не ел, оказывается. Просто отпад, а не борщик с котлетками, объеденье… Дарья Глебовна заметно радовалась, суетилась, подливала, подкладывала. У мальчишек едва щёки не лопались, – тоже проголодались. А как же, если б не они, разве ж мы бы справились.

Так впятером всё остальное время и провели, теперь уже на кладбище. До самых сумерек. И нашли, всё что надо, и привели всё в порядок, пусть и с мозолями, и с трудом, но сделали. Могилки и моих родственников, и Саньки Рогозина родственников, и Шестопаловых, и Булавиных, и Горшковых… моих одноклассников, и родственников Звягинцевых… Все проходы к ним подправили, все подходы подновили. Где завалившиеся надгробные кресты подняли, где выровняли памятники, столики, скамейки. Разобрались с травой, мусором. Теперь всё видно, и понятно. И на душе легче стало, и дышать свободнее, и главное, не так стыдно. Осталось совсем не много: подновить, подкрасить. Но это позже. «Эх!.. Родные мои! родственники! земляки! простите, не обижайтесь! Я очень виноват перед вами! Очень! Но я здесь… Я с вами! Я исправлюсь. Да, да, обязательно исправлюсь. Я обещаю!» Там и выпили, помянули. Как и положено. Вернулись по-темну.

Ладони горят от набитых мозолей. Припекает спину, плечи, руки. Кажется, обгорел я на солнце, ох, обгорел!

Уже поздний вечер.

Темно. Мы во дворе избы Саньки Рогозина. Друга моего. Я уже говорил, в Чечне он погиб. Стоим с Мишелем у старенького рукомойника, плещемся. Я ему даже душ прохладный из лейки на открытом воздухе сделал. Худой, вижу, мальчишка, но жилистый. Обмыл его, обернул полотенцем. Теперь он меня из ковшика поливает, льёт на шею. Спину, чувствую, плечи, больно печёт, тереть нельзя. Обгорел. Не вовремя обгорел. Ух… Чем-нибудь смазать бы… Ооо… Мишка отчего-то сосредоточен и задумчив.

Наклонившись ко мне тихим голосом спрашивает:

– Дядь Женя, а зачем люди живут?

– В каком смысле? – не понимая ещё, переспрашиваю.

– Ну, что так вот… – Мишка, скривившись, кивает головой в сторону кладбища.

– А… так вот! – Вздыхаю. – Так вот, конечно, нельзя… Но… – Незнаю что и сказать ему. Сказать, что человек – царь природы, высокоорганизованное существо – ситуация не та. Что – земляной червь, трава, тоже неправильно, но, опять же…

– Почему, Палыч, люди так плохо живут, почему? – Мишка заглядывает в глаза, будто крючком меня за душу цепляет. – А?

– Ты про здешних людей спрашиваешь? – Пытаюсь отделаться от Мишкиного серьёзного тона. – Или вообще?

– Да, – коротко бросает Мишель, как удар в солнечное сплетение, указывая глазами на рукомойник, грязный таз под ним… – И вообще.

– А, вообще! – Приняв удар, тяну с неопределённой интонацией. Сложный вопрос, взрослый, больной.

Как объяснить ему, городскому пацану, видевшему жизнь только из окна папиной машины, иллюминатора самолёта, монитора компьютера и дверей Макдоналдса, что… Эти вот люди действительно не при чём. Что они, как и большинство в стране, достойны большего, что от них просто отказались, выжав как лимон и выбросив на помойку. Что они тоже люди, такие же, как и там… Говорить серьёзно? Отшутиться?

– Мишка, не сыпь мне соль на рану.

– Нет, ты не шути, – откровенно уже злится на меня Мишка, понимает, что увиливаю. – Я серьёзно тебя спрашиваю. Почему?

– Ну, если серьёзно, – беру полотенце, осторожно промачиваю воду с воспалённых от солнца рук, плеч… – И без деталей причинно-следственных связей… В общем, вследствие тяжёлых, вернее, плохих условий труда и жизни, произошёл естественный отток людских ресурсов в промышленные центры страны, – ты читал, наверное. Люди там, в городах и осели. Размножились, мутировали, как вид – стали городскими. Появилось множество других лёгких профессий… эмм… умственного труда, не физического. С хорошими деньгами, с приличными условиями жизни, труда, отдыха. Люди стали свысока относиться к селу, деревне, к маленьким городкам. Как твои родители, например…

– И ты?

Ну, инквизитор Мишка, ну, вмазал!

– Да, и я тоже, – злюсь, но ещё держу себя, сдерживаюсь. Киваю головой. – И я! – А что, так и есть, приходится признавать. – Но я… – Принялся было с жаром оправдываться, но остановился. А действительно, что я? Почему и я? Я ещё и хуже. Ху-же! И городским не стал, и от села оторвался. Хорошо хоть не спился там, в городе, не забичевал. – Хм! Хороший вопрос, Мишка, ты задал. Уложил меня наповал, на лопатки. – Признаюсь ему. – Да, я тоже плохой. Наверное, даже хуже многих. Наверное…

– Ладно, – пропуская моё самобичевание, требует Мишель. – Не ври на себя. И что потом?

– А что потом? А потом, Мишель, суп с котом. Люди, не заметив, оторвались от земли, от корней… От самого своего надёжного в жизни: от родителей, хлеба, природы, речки, чистого воздуха… Вот, ты, например, видел какой сегодня красивый закат был? Заметил?

– О, да, видел. Где-то на видео такой же красивый, кажется, был… помню.

– Вот-вот, на видео, – кривлюсь лицом, ехидничаю. – Мишка, дорогой ты мой! Там же, от твоего видео-, такой же широты нет, понимаешь, раздолья нет, запахов.

– Нет, японцы уже предлагают, я читал, – сощурив глаз, перебивает Мишка. – Видео с запахами. Да! С любыми.

– Да пошли они, – я чуть не выругался, но успел рот закрыть, чтобы не указать направление тем японцам. – Со своими запахами… У нас свои запахи есть, настоящие. Ты знаешь, что такое рыбалка, а? А что такое костёр?

– Костёр знаю, когда папа шашлыки на шашлычнице жарил. Дым ещё такой противный, едкий! И рыбу видел: и живую, на море, и в аквариуме…

– Сам ты шашлык в аквариуме, – оскорблённо обрываю его. О чём с ним говорить!

На что Мишка весело и заливисто взрывается смехом. Хохочет неожиданному сравнению.

– В аквариуме… ха-ха… насмешил, капитан… шашлык. Так не бывает. Рыба на углях бывает, а шашлык в аквариуме… Ну, Палыч, ха-ха… – Мишка отсмеялся, и вновь спрашивает серьёзным тоном. – И что потом?

– То есть, что потом?

– Что делать теперь?

– А, теперь?

– Ну да. Здесь же люди… Сам же говорил… Они же живые… Ещё!

Вот это вопрос! Здорово он меня подцепил. Загнал в ловушку. Будто не понимая, смотрю на мальчишку: может шутит, смеётся? Нет, вижу, глаза серьёзные. В лице не хитринки, ни смеха.

– Ты серьёзно спрашиваешь?

– Ну да, а как же!

– Менять здесь всё надо… Я думаю. Помогать. – Не очень веря в то, что говорю, но произношу желаемое.

– Вот! – Обрадовано восклицает мальчишка. – Правильно Палыч думаешь. Молодец. Соображаешь! Здорово сказал. Менять здесь всё надо. Жизнь в смысле.

– Это как?

– А вот так… пока люди живы. Сам же сказал. Мы же с тобой много чего можем, да?

– Мы?

– Ну да! Ты, я, мой папа, мама. Мы – все. Люди!

– Мы – все! – я шокирован, растерян, не ожидал такого оборота. Мы, как единицу в абстрактном смысле измерения я знаю, а чтоб в конкретном… Сильно! Но я не знаю такой. Хотя, почему бы и нет. Согласно бормочу. – Ну да. Конечно!

– Ю вери найс бой! – неожиданно пафосно произносит что-то по-английски мальчишка, я – то сам учил немецкий. – Ай-м вери глэд фрэндшип ту ю! – восторженно закончил и дружески, громко шлёпает рукой по моей голой спине.

– Ай-й! – прогибаясь от жаркой боли, кривлюсь я. – Там же сгорело всё! Не видишь? Ааа!..

– Ой, Палыч, дядь Женя, извини! Я не знал… Вижу, как индеец красный, я думал – это наследственное… От встречи с Родиной!

– Я вот, как дам тебе сейчас по шее – от встречи с Родиной! Пошли быстренько к Дарье Глебовне, к доктору, пока я совсем не сгорел, пусть поможет.

– Пошли!

– Кстати, а чего это ты там по-английски только что прошпрехал? – вроде бы равнодушно спрашиваю, не показывать же парню, что совсем тёмный я человек.

– Я? – удивился Мишка, и отмахнулся, видимо забыл уже. – Да ничего. Это я так…

До Дарьи Глебовны мы не дошли. Нас перехватили гонцы.

Двое, осветив тусклыми фонариками наши фигуры и лица, едва не в голос воскликнули.

– О, да это как раз Палыч, с мальцом! Они. Добрый вечер, мужики! – Поздоровался один. Голос хриплый и низкий.

– Вы это куда? – Спросил другой. На нас пахнуло остаточным самогонным перегаром. Или вчерашним, или застарелым.

– А мы за вами! – Не дав нам ответить, резюмировал первый голос. В темноте не разобрать было, чьи это голоса.

– Вечер добрый! – Отвечаю, хотя уже довольно поздно для вечера. – А что такое?

– Айда, пожалуйста, за нами, сейчас узнаете. Собрание у нас.

– Да. Экстренное, – подтвердил второй голос.

– Судьбоносное, – подчеркнул первый голос. – Народ за вами послал.

– Актив послал, – со значением уточнил первый голос и дополнил. – Пока не поздно…

На многозначительное «судьбоносное» я не обратил внимания, как на навязшее, привычное, а вот на другое…

– Собрание? – Удивлённо переспрашиваю. Я уже и забыл, что такое собрание. Планёрки знаю, референдумы, диспуты, брифинги, переговоры, к примеру, разборки какие – проходили… а собрания… Что-то из далёкого прошлого. – Что за собрание? – интересуюсь.

– Я ж говорю – экстренное. – Растолковал в темноте второй голос.

– Конечно, пошли, дядь Женя. Пошли, если нас ждут, там разберёмся, – дёрнул за рукав Мишка. – Мне спать ещё рано, – просительно поведал мне. – И я не хочу. – А провожатым сообщил. – У него спина на солнце сгорела, нам потом к доктору надо.

– О, сгорела! – воскликнул хриплый голос, и рассмеялся – От такой болезни доктор у нас один – стопарь, и всё, – враз становишься здоровым! Вылечим, вылечим.

– Это уж, как закончим сходку. Сразу. Ага! – дополнил второй голос.

Ещё нелучше – сходка. Сходка – это вообще за окраиной сознания.

– Ладно, идём, – говорю. – Если народ послал. – Мишка благодарно ткнулся в меня плечом, и крепче взял за руку.

В свете фонариков, тускло светивших только под ноги, по абсолютно тёмной улице, спотыкаясь и проваливаясь в разные невидимые неровности сельской дороги, мы дошли и вошли в помещение бывшего сельсовета. Там, в просторной комнате секретаря, при свете керосиновой лампы собрался актив села. Человек тридцать. Практически всё взрослое население посёлка, старики.

Нас ждали.

Мы с Мишкой поздоровались. Нам разноголосо и приветливо ответили. Шумно задвигав стульями, предложили присесть.

– Ну, как дома отдыхается, Евгений Павлович, нормально, осмотрелся? – преувеличенно бодрым тоном, почти армейским, спросила местная исполнительная Голова, бывшая библиотекарь Валентина Ивановна.

Керосиновая лампа ярко высвечивала середину стола, руки людей, лежащих на нём, совсем плоско лица присутствовавших. А их уши, и всё что за спинами, терялось в абсолютной черноте. Как и сами лица, порой, если человек отклонялся на спинку стула, или менял позу. Тогда они – лица, с разной степенью желтизны – от лампы, и черными провалами глазниц, тенями от носа, губ, подбородка, растворяясь, обезличиваясь, мгновенно уходили в никуда, в темноту… И вновь потом проявлялись… в той или иной степени. В комнате остро пахло керосином, табачным дымом, ещё чем-то кислым.

Обстановка была фантастически нереальной, если представить в каком веке и при каких достижениях цивилизации мы живём. Парадокс просто. Сдвиг эпох. Какая-то тысяча с небольшим километров, а по прямой и того меньше, Кремль, Манежная площадь, казино, отели, великолепные шоссе, эстакады и… яркий электрический и неоновый свет днём и ночью. А здесь – реальные двадцатые годы: разруха, заброшенность, тени-люди, и чадящая керосиновая лампа. Либо – больной сон приснился, либо мы попали на съёмки кинофильма про первых подпольщиков или трудное «детство» становления Советского государства. Особенно это хорошо читалось в ярко блестевших Мишкиных глазах. Он был просто ошарашен. Но это был восторженный мальчишеский ужас новизны и причастности к взрослой жизни: новой, необыкновенной, непонятной. Я приобнял его за плечи, чтоб не испугался случайно. Я и сам, откровенно говоря, был потрясён. Невольно оглянулся: нет ли кинооператора где сзади и дамы с «хлопушкой»… Нет, вокруг хоть и приветливые, но серьёзные, даже озабоченные полулица, полутени.

– Мы уже знаем, мне сказали, что кто-то нахулиганил там с твоими колёсами… – участливо, тёплым уже голосом, продолжила Голова, заметив, что мы уже разместились за столом. – Не переживайте, Евгений Павлович, разберёмся. Найдём и накажем. Это уж дело чести, как говорится. Это я обещаю: найдём. – Легонько, но твёрдо прихлопнула ладонью по столу. Проследив её жест, присутствующие тени-люди закивали головами. Послышалось негромкое, но уверенное: «Да, это конечно», «Найдём», «Мало не покажется», «Ага!». – О чём мы вас хотим попросить, Евгений Павлович, всем селом, всем активом. Мы тут подумали, посовещались… Мы знаем, что вы, наш земляк, с хорошим, высшим образованием человек, на хороших должностях там служили, с опытом, далеко не маленьким человеком были в Москве. Если при бывшем президенте охранником говорят, служили. Это ж такая величина, если подумать, связи, и всё такое прочее… – Я непроизвольно заёрзал на стуле, Мишка чуть сжался.

– Я безработный сейчас. Понимаете? – Я наконец, честно признался. Пора было расставить всё по своим местам, давно пора… Но мне не дали.

– Да мы знаем, Палыч…

– Мы понимаем…

– …И нам это без разницы, – решительно отрезала Валентина Ивановна, и, выдержав паузу, добавила. – Мы тоже безработные, как видите. Причём, все. – Люди согласно закивали головами: да, это так; да, без работы; да, нам без разницы. – Вы и теперь, мы знаем, оставив службу человек не маленький… И образование у вас, не чета нашему – московское… Вот и хотим мы вас попросить помочь нам, если уж не на ноги встать, так хотя бы на четыре ноги уж приподняться.

– То есть? – Уже догадываясь, насторожился я.

– А вот и то, что мы выбираем вас, тебя, то есть Евгений Павлович, нашим директором, или председателем. Или каким хочешь руководителем, только помоги нам, землякам. Помоги. Мы, тебя, Христа ради, всем обществом просим и честно тебе говорим: погибаем. Давно уж погибаем. Ездил же по селу, видел…

Тени вновь задвигались, послышались тяжёлые вздохи, кто-то надсадно закашлялся…

Вот это да, то ли ужаснулся внутренне, то ли обрадовался я, вот это предложение!.. Не ожидал. Хотя, чего удивляться, всё правильно. Хватит, пожалуй, на стороне чьи-то чужие фирмы поднимать, престиж высокий, имидж зарабатывать… Когда тут вот, дома, простые хорошие люди – земляки! – ни просвета, ни перспектив не видят. Чем они хуже других, городских? Тем, что не стремились к тёплым, лёгким местам? Не гнались за должностями, за званиями? Так они гораздо честнее поступили в жизни: не изменили дому, селу своему, делу… Трудному, не благодарному, от зари до заката, круглый год, годами. С болью в спине, в ногах, в руках… А теперь и вообще забыты. О них, что очень обидно, вспоминают только тогда, когда их голоса кому-то на очередных выборах нужны. Только тогда. А в остальном…

Мигая и потрескивая, дымно чадила керосиновая лампа. Все лица, замерев, в упор смотрели на меня.

Надо соглашаться, думал я, хоть и ответственное это дело. И сам себя урезонивал, а что, раньше, не ответственные у тебя были должности, не ответственные дела…

– Соглашайся, дядь Женя, Палыч! – кинематографической хлопушкой, разрядив напряжённую обстановку, громко выстрелил в тишине просительный Мишкин голос. Люди заулыбались, задвигались… «Устами младенца», «Ну, молодец, хлопец, поддержал»… послышалось одобряющее.

– Да, соглашайся, Евгений Палыч, – просительно повторила Валентина Павловна. – И парень твой – молодец! – тоже за нас просит.

– Да! Соглашайся, земляк! – её поддержали…

– Принимай нас под крыло, Палыч… – послышались голоса.

– Да я, в общем, не против, если… – по инерции мнусь ещё. – Спасибо! – Благодарю. – Не знаю, справлюсь ли…

– Справишься – справишься! – обрадовано поддержал общую волну настроения Мишка, и поведал остальным. – Он справится. Точно справится. Я знаю.

– Но только до осени, – спохватившись, я же частный охранник, я же на службе, выкидываю флаг, как производственный ориентир, как ориентир достижений. – Если не справлюсь…

– Да справишься. Ты же нам, как большой паровоз, Евгений Палыч, нужен. Нас только направь, только потяни, столкни… Нам же удержу потом не будет.

– Мы впереди паровоза рельсы прокладывать будем. Ага!

– И просеку рубить, и грузить-выгружать…

– И водку с песнями…

– А вот это – ни-ни! – Резко обрываю повеселевшее собрание. – Про водку и самогон забудем. Это обсуждению не подлежит. Точка! – ставлю жёсткое условие.

Собрание не очень бодро, но с одобрительными выкриками загудело: «Это правильно», «Сухой закон», «А как иначе!», «Только по праздникам»…

Местная Голова, Валентина Ивановна, услыхав моё категорическое заявление, откровенно обрадовалась.

– Вот! Наконец-то! Умная мысль! Что значит – мужик!.. Я ж вам говорила! – Даже накинулась на членов собрания. – Водкой горе не зальёшь, только умом, только трудом и дисциплиной. Понятно? И правильно вам говорит председатель – никакого алкоголя. Ни бутылки, ни полбутылки. Сухой закон! Всё! Ни грамма. И никаких праздников. Только труд и дисциплина. А с любым нарушителем у нас один разговор будет, короткий…

– А у Палыча пистолет боевой есть. Настоящий! – как тот дух революции, сверкая глазами, абсолютно к месту вставил Мишка, и подчеркнул. – Боевой! С патронами. Да!

Не понятно было – шуткой сказал пацан или нет, но смеха не последовало…

Шум прервался. На пару секунд возникла тишина.

Валентина Ивановна не ожидала видимо такого оборота, вскинула удивлённо брови вверх, чуть подумала… и согласилась.

– А и правильно, товарищи! Сразу к стенке его, гада-алкоголика, и все дела. В режиме военного времени жить будем. Пора! – И словно извиняясь, развела руками. – А иначе нам и не подняться. Да! Только так.

– Да… – послышалось не очень уверенное.

– Так-так… – прозвучало уже твёрже.

– Правильно.

– Хватит её, подлую, жрать, пора делом уж заняться… – это уже звучало вполне конкретно и определённо, как лозунг, как девиз.

– Значит, товарищи, я думаю, принято единогласно! – решительно подвела черту Голова. Поднялась со стула и протянула мне руку. – Поздравляю. С назначеньицем вас, Евгений Павлович. С утра и приступай к работе.

Вставая и поднимаясь, люди задвигали стульями, зашумели. Свет лампы испуганно, а может и обрадовано, заколыхался, едва не умирая в предвосхищении будущих положительных перемен. Поздравляя, сельчане обступили меня и Мишку, пожимали руки и дружески хлопали по спине и плечам: «Спасибо, Евгений Павлович», «Молодец», «Правильно сделал, что согласился», «Не подведём», «Работы много, не робей»…

– Пистолет только почисть, – кто-то весело пошутил.

– Завтра и пригодится, – кто-то дополнил.

– Он чистый, чистый. Я смотрел! – так же серьёзно отреагировал Мишка.

– А патронов там много, Миша? Скажи по секрету.

– Много-много! – ответил Мишель. – Целая коробка.

– Целая коробка! – кто-то делано ужаснулся.

– Тогда, значит, порядок, можно начинать, председатель…

Уже смеялись все или почти все.

Лиц видно не было, свет остался на столе, за спинами… Люди, наталкиваясь на спины, гурьбой потянулись на выход. Путь указывали несколько вялых, суетливо скачущих по полу и ногам лучиков от ручных фонариков. Вверху, слепя, одна за другой, вспыхивали зажжённые спички, ярко высвечивая лица прикуривающих.

– Валентина Ивановна, председатель, – послышался чей-то молодой, задиристый женский голос где-то уже там, с крыльца. – А что, сегодня собрание опять без танцев, что ли?

– Будут тебе, Светка, и танцы, будет и свисток, – за Валентину Ивановну ответил чей-то игривый хриплый мужской голос.

– Нужен мне твой свисток… я танцы хочу, – воскликнула та женщина, и взвизгнула. – Ой, отстань. – Кто-то ущипнул видимо.

Вновь вспыхнул смех, мужской в основном.

– Обмыть бы праздник положено… – кто-то осторожно вбросил в массы оригинальную идею. – Чуть-чуть так, символически!

Хоть и тяжёлой и весомой эта идея была, главное – привычной, в этот раз до благодатной почвы не долетела, была сбита мощным ударом, радостно и торжественно.

– Дообмывались, Семёныч! Всё! – высокой патетикой звучал женский голос на воздухе, на крыльце, как Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром в консерваторском зале. – Сухой закон у нас теперь, слава Богу!

– Так он же с завтрева, вроде, закон-то, с утра. – Через паузу, не унимался автор идеи, вдруг да пробьёт кого… – Раньше ж… оно ж…

– Опоздал, паря… – уже чей-то мужской голос вбивал гвоздь в крышку над идеей. – На целых… – Высветив запястье с блеснувшим стеклом наручных часов, ярко вспыхнула спичка. – Полчаса как. Уже полпервого.

– Ух, ты! Ну ладно, – огорчённо погас инициатор. – Если опоздал… Значит, похоронили. – И вслед за тяжким вздохом прошелестело его жалостливое. – Эх, жисть наша необмытая!

И вновь вспыхнул смех: общий, лёгкий, весёлый…

На душе тепло и радостно. Я дома. Дома! Правда лицо, спина и плечи нестерпимо горят, болят. И лицо даже на солнце подпалил, огорчённо подумал я, осторожно касаясь носа и щёк. Значит, ночь спать сегодня точно не буду. И одну ли…

Таким неожиданным образом я и стал теперь председателем или директором, или управляющим, или всем этим вместе. Судьба сделала ещё один неожиданный вираж. Случайный? Закономерный? Ошибочный? Судьбоносный… Наверное, всё же закономерный. Значит, судьбоносный. Иначе, зачем бы это меня сюда – домой! – потянуло.

В эту ночь я действительно долго не мог заснуть. То ходил босиком туда-сюда по комнате, то садился за стол… Не находил успокоения. И от пылающей кожи спины, а главное, от раздумий. Я не пересматривал своё согласие, нет. Как я мог! Я пытался мысленно набросать план будущей работы, то и дело сбиваясь на воспоминания.

Мишель спал. Сладко спал, крепко…

Мы с ним обживаем сейчас дом погибшего в Чечне полковника, моего друга детства и вообще, Саньки Рогозина. Он был единственным сыном у своих родителей. Поздним ребёнком. Они умерли в одночасье, как говорят, незадолго до его гибели. Почти сразу же, после первого его тяжёлого ранения. Не выдержали. Пожилые уже были, сильно, сказывают, переживали за сына. Саньку похоронили в Чечне, а они здесь оба лежат, на кладбище. Рядышком – Анастасия и Матвей Рогозины. Я их хорошо помню. Только живых, полных сил и энергии, весёлых, певучих, не жадных. Мы с Санькой были как братья. Как в песне: где подзатыльник, где хлеба горбушку – всё пополам. Так наши родители к этому и относились. Всё наше детство и юность не разлей вода мы были. Пока в армию не попали. Там и разлучили нас: я на Дальний Восток, в пограничники, он на Север, в морскую пехоту. Потом у него военное училище, спецвойска, снова учёба, и все горячие точки через руки. Пока вертолёт не сбили. Ничего от Саньки не осталось. Говорят, фрагменты. Да и те, как условные. Родителей в живых к тому времени уже не было. Санька знал об этом, приезжал на их похороны. Знало и начальство Санькино, что у него никого из родных нет. Не успел и жениться. Или не хотел огорчать, мол, а вдруг… Вот и оставили его там, где он погиб. Говорят, достойно похоронили, к Герою представили.

Я его дом сразу и выбрал. Может чуть теплее ему там будет, если я поживу в его доме. Увидит, как мы с Мишкой могилы его родителей прибрали, и дом тоже. Порадуется. Что я ещё могу! Если смогу когда, съезжу к нему в Чечню.

Спит Мишка.

Хорошим мальчишка оказался. Я уже и привык к нему. За своего считаю. Когда – за внука, когда – за сына, когда – за товарища. Да, именно, за товарища, как ни странно. Какая-то в нём поразительная взрослость часто проскакивает. Правильность в выражении глаз, взгляде, словах. Даже не в словах, а глубже, за ними. Как вода, но не в водопроводном кране, а в роднике. Большая разница: и поразительная чистота и прозрачность, и прохладность и вкусность, и полезность и… Всё у него лучше. Мы с Санькой не такими были, нет.

Мы были романтиками. Проще были, и наивнее. И счастливыми. Где мы только с ним не побывали тогда, в своих мечтах и фантазиях: и на Северном полюсе жили; и на другие планеты в поисках внеземных цивилизаций летали; и шпионов по всему миру ловили; и азбуку Морзе учили; и закаливались нещадно; и голод терпеть учились; и «краснокожих» от «белых» защищали; и планеры собирали; и подводную лодку мастерили… К подвигам готовились. А о каких принцессах мы мечтали! О! И не расскажешь. А Мишка… Его поколение… Голые, по-моему, прагматики, порой. Не холодные правда, не закаменелые, замшелые, а… Нет, пожалуй, рано обобщать, я не изучил ещё «предмет», не разобрался. К счастью и невозможно это. Мишка не машина, не робот. Живой пацан, глазастый, головастый, правда худой. Но, это наживное. Подрастёт – обрастёт. И то, что он сейчас здесь, со мной – ему только на пользу, я думаю. Мне так уж точно. Он, засыпая, участливо спросил: «Сильно болит, да?» Намекая, что обоим спать пора. Я говорю, – «Нет. Просто думаю». А он: «Палыч, не напрягай психику. Утро вечера мудренее». Представляете? Пацан – одиннадцать лет, и «не напрягай психику», «утро – мудренее». Вот оно где – соединение старого мышления с новым. Как словно – я, и он. Признаюсь, мне его дружба точно полезна, и безусловно приятна. Надеюсь и моя ему будет такой же.

Мерно в тишине тикают настенные часы-ходики. Тик-так, тик-так…

Лёгонькая, простенькая конструкция со шитом (домиком) циферблатом, рисованными цифрами, фигурными стрелками. Жутко пыльные, и жутко древние. Я когда увидел их, обрадовался, как старым знакомым. Подошёл, умиляясь наивности и простоте конструкции. Снял с гвоздя, дунул на звено шестерёнок, освобождая механизм от пыльных пут, повесил на стену, толкнул маятник… Он покорно туда-сюда качнулся, щёлкнул пару раз и бессильно остановился в центре оси. «Всё, тоже умер, бедняга, с горечью подумал я, а жаль, выдохся старина!» Машинально, ключиком, до упора я всё же завёл пружину, повесил часы на стену и толкнул маятник… Просто так, не надеясь. И очень удивился, что они вдруг пошли. Тик-так, тик-так… Идут, тикают! После стольких-то лет простоя!! Тик-так, тик-так… Я обрадовано перевёл стрелки, установил время и некоторое время, с любопытством и недоверием, стоял около них, и ждал, когда встанут, чтобы ещё раз помочь, подтолкнуть. А они нет, идут. Тикают! Идут уже несколько часов, спокойно и без запинки. А я всё, нет-нет, да прислушаюсь – не встали ли… Им же лет пятьдесят, наверное, не меньше. Ай, да часы, ай, да мастера! Молодцы – отцы!

Кстати, и печь живая. Дарья Глебовна сказала: весной протапливала. «Как знала, что понадобится, ага!» Крышу только кое-где починить, да забор поднять-укрепить, да бочки под сточные желоба обновить – рассохлись, да сами желоба, да ставни, да пол кое-где, да завалинку вскрыть – венцы просушить (где, может, менять придётся), за лето ещё дров привезти нужно, напилить, наколоть, сложить… Но это уже стратегическое планирование, на перспективу. Хотя и приятное планирование, потому что заботы приятные: жизненные, деловые. Кстати, о деле…

Тик-так, тик-так… Чётко и мерно щёлкает механизм настенных часов. С любовью и уважением прислушался я к спокойному и ровному их ходу. Ай, молодцы, ходики! Тик-так, тик-так, тик… На этом…

Незаметно для себя за столом и уснул.

Опять мне снился тот же тягостный и больной мой сон. Я его хорошо знаю, жду всегда, и боюсь: родной мой и любимый мой армейский взвод. Армия. Снится всегда не отдельно кто-то, ребята, причём всегда на тёмном фоне – на тёмном! – как в сумерках, а одно целое. Как сгусток большой любви, энергии, и неизбывности избранного пути. Будто бы я, всё ещё тот же солдат-срочник, как тридцать лет назад, молодой, шустрый… Только отбился почему-то – осколок, как оленёнок от красивого и могучего стада… Бродил где-то сам по себе – так долго, не простительно долго! – блуждал в необъятных жизненных просторах в поисках – себя, чего, кого… Уже и веру потерял, и страшно устал. Отстал! Отстал, потерялся, конечно же, случайно – досадное недоразумение! – а может просто заблудился или в командировке какой затяжной был… Во сне пытаюсь войти к ним – к себе, в себя? – вернуться в тот строй… Хочу к ним! рвусь! мучаюсь! страдаю… Бегу к ним, кричу им, машу руками… Душа моя трепещет вся из последних сил, бьётся, как и сердце, как подбитая птица крыльями на земле, в пыли, от желания взлететь. Оказаться вновь там, с ними, в том состоянии строя, единства и времени. И сжимается сердце от страха, что вновь моя юность, мой взвод, отделение – моя жизнь! – пройдёт мимо… И никак… Никак и никогда я не могу достичь желанной цели. Никак, и никогда!

Никак!.. И они, ребята, строй, всегда проходят мимо… Да-да, мимо, и стороной!.. Будто не видят меня, не слышат моей боли, – проходят. И уходят! Уходят!.. Ещё одна тонкая струна надежды с болью рвётся…

Такая тоска потом накатывает… Слов нет. Хоть не просыпайся.

Я такой сон вижу часто, даже слишком часто! Утром недоумеваю всегда: что такое?.. Почему именно так? Почему такой сюжет? Как от такой тоски избавиться? От безысходности?.. И не знаю. Сон всегда одинаков – только отчаянье, как песня до слёз. Не могу я преодолеть расстояние, время меня отдаляющее, барьер.

Только сегодня – именно сегодня! – сон получился другим. Тот же взвод, те же сумерки, тот же я… Ребята – та же единообразная шинельная масса, втягивается в полковой клуб… И я тоже направляюсь с ними, иду рядом, как все. Но натыкаюсь глазами на ротного. На его фигуру, и взгляд. Стоит и смотрит на меня. Лицо его мне не знакомо, но он наш ротный, я знаю, сердцем знаю, мой ротный, я в этом уверен. И точно знаю, что он сейчас обязательно закроет передо мною дверь… Остановит. Не впустит. И уже боюсь этого, уже страшусь… Опускаю глаза, чтоб не заметил он меня, чтобы не выдать тревогу, и страх… Упорно продолжаю идти со всеми, иду с ними, тороплюсь. Я уже даже переступил порог… И он – да! – конечно же, останавливает меня. И все останавливаются. В тишине я слышу его голос… Но тон речи не звонкий и отрывистый, как закрывающаяся перед носом дверь, а ровный и спокойный. И по-другому он оглядывает меня: тепло и дружески. Как наш старшина – мой старшина! – отпуская солдатские грешки: ладно, мол, с кем не бывает. В голосе и глазах ротного лёгкая досада и прощение. Удивляется только: что это за форма на мне такая, мол, несуразная, странная. Где такую взял? Старая, что ли? Такой и нет уже давно. Входи, становись в строй. Форму мы тебе другую выдадим, заменим. Иди…

Они меня приняли! Приняли!! От радости сердце бешено колотится, трепещет. Боюсь поверить, боюсь обрадоваться. Они меня простили! Простили! Они – меня приняли!!

Душа наполняется любовью и нежностью, и спокойствием. Наконец спокойствием. Такая благость…

Сон был коротким и на удивление лёгким.

Проснулся я от звонкого бряцанья чего-то странно близкого, и знакомого. Словно хрустальный колокольчик звенел светло где-то и радостно. Звуки, я определил, из моего близко-далёкого детства. Это?! Вспомнил! Так могут бренчать только вёдра с водой. Да. Только не очень полные, когда дужка ведра падает… Это моя мама воду из колодца, значит, принесла… А папа уже на работе. Прислушался, как в детстве, не открывая глаз, значит, уже вставать пора! Так рано! На кухне, знаю, уже готов завтрак. Аппетитный его запах разносится сейчас по всему дому. Нужно только встать, умыться – брр! – холодной водой, одеться, быстренько позавтракать и, так и не проснувшись, бежать в школу… Мама!.. Жаркая волна любви и нежности нахлынула, затопила, сжав грудь, сердце… Мама!.. Сладко потягиваюсь – как тогда! – окончательно просыпаюсь, и открываю глаза…

Нет!..

Это Вера Фёдоровна, соседка Дарьи Глебовны, тоже бабуля, только ещё более древняя, суетится сейчас на нашей кухне. Они, кажется, взяли шефство над нами с Мишкой. Вера Фёдоровна и завтрак уже приготовила.

– Доброе утречко, сынок, – увидев меня, громким голосом приветливо поздоровалась она. Плохо уже слышит, поэтому и кричит. Не обращайте внимания, смущаясь, обычно машет рукой. Седые волосы аккуратно прибраны под белый платок. Улыбчивое её лицо всё в паутине морщин, но очень доброе и участливое, и глаза… Мудрые, глубокие, но очень грустные, будто на холоде выстуженные. Странное сочетание – трогательная улыбка, и грустные глаза… Чистота в них, незащищённость и открытость. Одна живёт. «Муж помер, три зимы как, а дочка с внуком где-то на Украине, под Киевом маются! Уже и не приезжают. А где имя такие деньги-то ноне взять? – объясняет своё одиночество Вера Фёдоровна. – При такой-то грёбаной перестройке!..» Руки её, как и у всех стариков, одинаково натруженные, сухие, морщинистые, с резкими очертаниями вспухших вен… Но проворные, суетливые, требующие работы и находящие её.

Вспомнил вчерашний короткий с ней разговор, при встрече. Видя всю нищёту и опустошённость сельской жизни, стараясь не обидеть её, я спросил:

– Как же так получилось, баб Вера, – показывая на разрушенность вокруг и запустение. – Вы же не только Почётный ветеран труда и войны. Я помню. Как же с вами-то так поступили? Только у вас у одной, я помню, в крае два ордена Солдатской славы, неговоря про медали…

– Ой, да что, сынок, теперь мои ордена-те, да медали! Вспомнил! Чего они стоят? Да и разве за ними мы на фронт, девчонками, шли? Нет. Родину отстоять, защитить. И никакая слава нам не нужна была. Это потом уж… Конечно, теперь жалко, что мои подруги, да ребята, такие хорошие и славные люди за… эту вот, – Вера Фёдоровна досадливо махнула рукой на окно, – страну, или как её теперь, полегли, погибли… Да и сейчас тоже за зря гибнут. Мы ж не знали тогда, что так получится. – Помолчав, она решительно произнесла. – А и знали бы, всё равно б пошли. – Пояснила. – Избы же здесь наши, семьи, родители. А что никому теперь не нужная, так мы и раньше власти не нужны были. Так только, президиум украсить, да доску почёта заполнить. Отчитаться, мол, грамоту дали, поздравили, цветы принесли, в газете фото пропечатали… Чё ещё тебе, старая, надо? Всё. И забывают про нас. Народ-то ведь нашей власти всегда нужен, как хворост огню, чтоб руки свои об него погреть. Разве не так? Просят всё погодить, потерпеть… А люди, как дети, всем верят, всю свою жизнь и терпят. Из веку в век. И ведь, как не топчут нас, сынок, а мы всё одно тянемся к теплу, к свету. Как трава вроде. Не сорняк, а трава. Полезная и красивая. Помнишь, как все траву весной ждут! Вот!.. Глянешь, истопчут её всю за зиму-то, бедную, грязью вымажут, а по весне-то прошёл дождичек, выглянуло солнышко, и потянулась она чистенькая и красивая к теплу, к солнцу. Возродилась. Так в природе всё по-хозяйски правильно для жизни устроено. Мы, та самая терпень-трава словно и есть. Всё выносим, всё терпим, и ждём. Самая что ни на есть терпень-трава мы. Разве нет? Сейчас-то всё больше сорняк вокруг расплодился. Глянь как вокруг вымахал. А потому что догляду за ним нет. От этого и житья нормального не стало. – Вера Фёдоровна устало улыбнулась. – А ты вспомнил про какие-то медали.

Терпень-трава! Да-да… Мы… Терпень-трава… Хорошее определение. Точнее, пожалуй, и не скажешь, если не хочешь кого обидеть, думал я, слушая Веру Фёдоровну. Верно говорит, ой, как верно! И моя бабушка, хорошо помню, прожила век, работая не разгибаясь, и родители мои также, и я, бездарно, кажется, просуетился… Гордиться нечем. Разве что заботами: у кого их больше, да у кого тяжелей они.

– …Смотри, утро какое опять погожее, – указав на окно, улыбчиво похвалилась она. – Как раз к хорошей бы работе в поле или что на ферме. – Подчеркнула, заглядывая в глаза, понял ли, нет, спросила. – Внука-то будить, али как?

– Доброе утро, Вера Фёдоровна, доброе! – приветливо здороваюсь с ней, я люблю стариков. Только тепла и заслуживают они, и иду в спальную комнату. – Сейчас мы его разбудим. – Говорю. – Мише-эль, подъём. – Бужу в начале негромко, чтоб не напугать, чтоб сон сладкий не спугнуть. – Пора встава-ать.

Чуть дрогнув, сонное Мишкино лицо заметно кривится, будто лимон к нему в рот попал. Он ещё уютнее складывается, поджав к груди ноги, отворачивается к стене и суёт голову под подушку – прячется. Ах, ты так, суслик, немытый, думаю.

– Р-рота подъём! – Кричу призывно и резко… Как пастух, когда-то, поутру бичом, помню, щёлкая, собирал стадо. – На зар-рядку ста-ановись! – Сдёргиваю одеяло, и выдёргиваю Мишку из тёплой колыбели. Мальчишка стоя спит, но руки по швам… Качается. Словно одинокая былинка в чистом поле на ветру, норовя вновь упасть в кровать.

– Может, пусть бы ещё поспал, бедняга, – заглядывая в спальню, жалеет Вера Фёдоровна. – Я бы и присмотрела.

– Нет, Вера Фёдоровна, у нас режим. Да, Мишель? – Суровым тоном заявляю, чтоб до Мишкиного сознания достать, и вовремя ловлю его падающее тело. Поймав, вновь ставлю в вертикальное положение. Не открывая глаз, он снова валится… По хитрой ужимке, появившейся на его сонном с закрытыми глазами лице, понимаю, проснулся чертёнок, только ему нравится дразнить меня. Ну, погоди, заяц! Подхватываю его, забрасываю на плечо, словно полотенце – он так и ложится – и выбегаю с ним в сени, потом на крыльцо. Пробегаю за воротами метров двадцать… От тряски он быстро просыпается. Смеётся уже. Уже веселится. Переползает за мои плечи, на спину, обхватив мою шею руками, укрепляется там, как рюкзак, как липучка. Довольный, хохочет. «Ах, ты так у меня, – грозно рычу, – ну погоди! Сейчас ты у меня ванну холодную примешь». Подпрыгивая, как всполошенный кенгуру, бегу с ним к рукомойнику. Мишка в ужасе восторженно верещит, дёргается, пытаясь высвободиться, сползает… Проснулся! Вот, теперь он точно проснулся. Значит, приступаем к зарядке. Мишка старательно меня копирует.

И размялись, и отжались, и нагрузились… и всё остальное.

А дальше по распорядку.

Труднее всего было разобраться с юридическими и финансовыми проблемами села. Таким сложным, напрочь запутанным клубком оказался, будто именно через это село и прошли все мыслимые в природе финансово-экономические ураганы, цунами и торнадо. Что, в общем, так, пожалуй, и было, если перестройку принять за ветер перемен. Немыслимые долги зависли, как плотная тяжёлая пыль перед глазами. Как шок, после взрыва. Блокированные счета, как заколоченные двери и окна брошенных изб. Описанное, истлевшее, разворованное имущество, заросшие травой дороги и тропинки, упавшее напрочь хозяйство, остановившаяся жизнь.

Но уже сегодня, вернее, с сегодняшнего дня, что-то неуловимо изменилось в природе, в её окружении. Особенно это заметно в глазах людей, в их настроении. Я заметил: мужчины побрились, женщины причёсаны и заметно нарядней. Появилась надежда. А есть надежда – возродится и жизнь. Это я так считаю.

Так и сказал им…

Утром в конторе вновь собрались все, и молодёжь. Вернее дети. Молодёжи как таковой в селе уже не было. Они – кто где: на учёбе, в армии, на зоне, просто неизвестно где. На заработках, говорят, – в жизни устраиваются. Минус целое поколение. Даже полтора. Собрались одни старики. Им я сразу и дал понять, что «мухи отдельно, котлеты отдельно». Как президент наш как-то мудро по телевизору сказал. Я это расшифровал по-своему, применительно к обстановке: если государство про нас, говорю, забыло, – забудем и мы про него. – И уточнил эту смелую сентенцию – Пока! Будем решать главные для себя сейчас проблемы, проблемы самовыживания. А это значит, нам нужно заняться тем, что даст нам деньги. Пусть маленькие в начале, но реальные, «живые» и сегодня.

– Годится!

– Само то! Пойдёт, председатель.

– Правильно. Командуй дальше, капитан.

– Давно пора нам об себе подумать… A-то всё: «Думай о Родине, только об ней, а потом об себе. Вот и обдумались, обделались, в смысле. Как кур в ощип попали. Ага!

– Ладно, хорош трепаться, люди!.. Говори председатель, с чего начнём? – требовали голоса.

– С бумаженций каких, да? С бухгалтерии?

– Нет, – говорю. Поселковая бухгалтерия меня сейчас не интересовала, я отмахнулся – это потом. Там пусть пока всё будет по-старому. – Мы начнём с начала. – Бодро сказал я. – По-другому.

– Так мы этого только и ждём, – с жаром, за всех ответила Валентина Ивановна. – С чего? – Спросила она. – Если не с бухгалтерии?

– Бухгалтерия, это позднее. Сейчас нужно выяснить, что нам мешает идти и не вообще, а именно сейчас. Или убрать это препятствие, или обойти его. Это первое.

– Значит, с документов! – вновь предположила Голова.

– Нет! – я отрицательно качнул головой. – С мозгового штурма. – Ответил, и пояснил. – С идеи. Её нужно родить.

– Ро-оди-ить! – послышалось чьё-то смешливое восклицание. – Так поди уже и поздно нам. Годы-то не те.

– Это у тебя, бабка, не те… – иронически кто-то парировал. – А у некоторых ещё самое то… Да, Светка? Светлана Алексеевна…

– Как дам кому-то сейчас по шее… – негодуя, ответил задорный женский голос. Фыркнул. – Тоже мне жених нашёлся… – И убийственно иронически. – Производитель.

На это собрание весело рассмеялось, зашевелилось, крутя головами… Ведущая собрание, Валентина Ивановна, призывая к серьёзности, постучала по графину с водой. Он, гранёный, пузатый от воды и от величественных амбиций, с деловым видом привычно стоял на столе, как и десять лет назад, двадцать, тридцать… И такой же гранёный стакан при нём. Пустой пока, но всегда готовый к работе. Необходимый антураж, значимый.

– Мы все вместе должны подумать, – в установившейся тишине, продолжил я. – А всё остальное – дело техники.

– Во, председатель, Палыч, очень кстати ты напомнил про технику. – Старики энергично задвигались, досадливо переглядываясь, стыдясь чего-то, отводили глаза. – Нам ведь, кстати, так и не вернули наши те два трактора… – Василий Митронов за всех возмущённо развёл руками. – Пятьсот пятьдесят пятый ЗИЛок тоже. Самосвал. Всё хорошее было, последнее, исправное…

– Как не вернули? Кто не вернул?

– А, эти не вернули, партнёры.

– Что за партнёры?

– Да-к ведь, как тогда оно было… – Митронов принялся рассказывать. Его охотно поправляли, дополняли. Об этом знали все.

…Выяснилось. Приехали два года назад какие-то бодрые и энергичные ребята из города, представились фирмой по закупке и переработке сельхозпродукции. Предложили долгосрочное взаимовыгодное сотрудничество на льготных условиях, всё такое прочее. А у села, на тот момент не было своей продукции и вроде не предвиделось, тогда они предложили войти к ним в союз на долевой основе: дать какой никакой исправной техники. Под взаиморасчёт естественно. Всё сполна и осенью. И технику тогда же пообещали вернуть. Договор на то есть, и акт передачи тоже. С подписями и печатями. Последнее, что из техники было исправным, селяне и дали: два трактора с навеской и самосвал. Партнёры же! Товарищи, как-никак, едрень фень, почему ж не дать.

Я внимательно слушал, уже понимая финал.

– Вот с тех пор и… – вздохнула Валентина Ивановна, Голова. – Третий год как… Ни техники, ни расчётов, ни…

– Ни хрена! – громко подчеркнул за неё Матвей Звягинцев. Его ткнули локтем в бок: не дома – на собрании, не забывайся. Он виновато оглянулся, втянул голову в плечи, буркнул. – Я извиняюсь.

Понятно, вздыхаю, какие-то шустрые проходимцы приехали и обманули людей. Воспользовались ситуацией, простодушием и порядочностью селян.

– И что… – зная ответ, тем не менее спросил. – Вы звонили? Ездили к ним? В милицию обращались?

– Ну, чего-то делали в начале… – Пожав плечами, сказала Голова. – Но тех-то, которые с нами договаривались, обещали и подписывали, мы так и не нашли, не встретили. Они всё время в командировках были. И где она наша техника – никто там не знает, только, говорят, они одни и в курсе. А участковый посмеялся и сказал: та фирма наверняка липовой была. Вас развели, сказал, как малых детей. Обманули. И махать кулаками теперь уже поздно, гиблое дело, мол. А может, ещё и приедут, сами, партнёры ваши, – вернут. Бывает такое, сказал. Надейтесь, в общем, и ждите. Надежда последней, сказал, умирает. И заявление наше не принял, – вернул. Вот тебе и милиция. Мы рукой и махнули… пока. А вдруг…

– А дураки, потому что были. – Разноголосо послышались выкрики.

– Поверили! Вахлаки!

– Ну, как же… Представительные такие были…

– Партнёры.

– Ладно, – говорю, обрывая шум, – если документы есть – поищем.

– Вот это б хорошо! Это б здорово, председатель.

– Найти, и по наглой их хитрой морде… По морде, кулаком.

– Либо к стенке, и всю обойму по имя…

– Это правильно, – все весело рассмеялись. Мужики охотно поддержали. – Это уж обязательно!

– По своей лучше бейте… Полезней будет. – Послышался знакомый женский голос. Именно его я и слышал ночью в темноте, после собрания. Светланой её, вспомнил, зовут. Нашёл её взглядом. Она смотрела вперёд и вокруг себя, задиристо, с вызовом. Но, встретившись с моим взглядом, вдруг спряталась за чью-то спину. Я усмехнулся. Вроде смелая, а – спряталась. Чего это? Приятная на вид, отметил. И молодая вроде… Но размышлять об этом было некогда, не к месту. Шло собрание.

Народ её замечание принял легко, как и первое предложение.

– И по своей, да. Конечно. – Добродушно согласился. – Чтоб на крючок больше не ловились.

Сильными эмоциями бурлило собрание…

Целых четыре часа ушло на обсуждение проблем и прикидку планов. Но главные решения приняли единогласно: создать как бы артель…

– Голых и нищих, – кто-то шутливо определил.

– Нет, скорее всего артель пенсионеров у нас будет, – поправили.

– Тогда уж пусть будет артель «Путний путь». Не президентский вроде, тут без подхалимажу, а как бы – хороший путь.

– А почему – как бы?..

Вот шутники, глядя на меня, улыбаясь, качала головой Валентина Ивановна. Устал народ, говорил её взгляд, пусть пары спустит. Давно такого настроения не было. С хорошим прицелом шутят, с верным.

Но карандашом постучала по графину грозно.

– Всё, успокоились, товарищи, успокоились. Слушаем решение.

– Создаём артель, – продолжаю излагать программу. – Как решили, по выращиванию свиней с глубокой переработкой продукции. Попутно и несколько коров – для себя – поднимем. Кое-что из сельхозпродукции ещё вырастим: картофель, капусту, свеклу, лук там, редис, столовый хрен…

– Ага, будем, как Софи Лорен. – Вновь с места выкрикнула весёлый девиз Дарья Глебовна. Вот ведь, язва, с усмешкой подумал я, вовремя бабуля вспомнила. Была когда-то такая концертная шутка. Люди вновь рассмеялись.

– Точно, Глебовна, ну и память.

– Баба иностранная, но широкоэкранная.

Га-га-га… Хо-хо-хо… – развеселилось собрание.

Выдержав паузу, не принимая шутки, я продолжил в том же серьёзном тоне:

– В начале возьмём на себя столько дел, сколько поднять сможем. Но, главное, всё в одну копилку, и всем по труду.

– Как при коммунизме.

– Нет, как при чрезвычайных обстоятельствах, – с нажимом, поправил я, – Сейчас, только объединившись сможем выжить. Только вместе.

– А деньги где на это возьмём?

– Да, люди! А с деньгами-то как? Забыли?

– Во, точно: свадьбу собрали, а жениха с невестой не назначили. Ну, колхоз, ну, деревня!..

– Ха-ха-ха!.. Размечтались!..

– Раскатали губу!..

– Хо-хо-хо! – уже не просто смеётся народ, покатывается.

Я не забыл. Я не мог забыть. Не дошли ведь до них ещё.

– А деньги… – я рукой остановил шум, и так же решительно заявил, будто работаю директором Центробанка. – Деньги найдём! Посчитать, – говорю, – только нужно: сколько у нас дворов, по сколько поросят возьмём, сколько комбикормов понадобится на откормочный период…

Только два лица, вижу, не веселятся. Одно из них Мишкино.

– Дядь Жень, Евгений Павлович, – по одним губам угадываю. Мишка напротив меня, в первом ряду сидит. Подняв руку, нетерпеливо тянет её вверх, трясёт, словно в школе, подпрыгивает.

– Да, – едва не кричу. – Тише, пожалуйста, товарищи! Не слышно. – Собрание чуть приутихло. – Говори, Мишель. Что ты хочешь сказать?

– Я хотел спросить, – поправляет Мишель. – А сколько нужно? – В глазах слёзы, на лице обида. За меня сейчас, вижу, обида.

– Чего? – переспрашиваю, хотя отлично понимаю, что о деньгах и спрашивает сейчас мальчишка, но… тяну время, с мыслями собираюсь. Не ждал я помощи именно от него. Не ждал. Ребёнок ещё ведь.

Собрание притихло. Шикают друг на друга, интересно всем…

– Ну, денег! – как первокласснику поясняет мне Мишка, и звонким уже голосом, с нажимом спрашивает. – Вы же про деньги сейчас говорите, да?

– Про деньги. Да. А что? – Вновь глупо топчусь на месте.

– Есть деньги. – Чеканит Мишка. На лице решимость и восторг, как у троечника – раньше всех решившего сложную задачку.

Фраза повисла.

Такую именно тишину я слышал кажется только в цирке, когда воздушный акробат, высоко под куполом, оторвавшись от одной тоненькой трапеции стремительно летел сквозь огромную пустоту к другой трапеции… встретятся ли! Поймает ли!!

– Где… есть? – Заполняя повисшую паузу, спрашивает уже Валентина Ивановна. В голосе сильная доля иронии, сарказма, но, я различаю, и капля надежды. Как раз, как у той учительницы: Неужели решил?! Сам!! Не может быть! Списал, наверное! Ой, списал!.. Нет?!

– У меня есть! В банке. – Простодушно парирует иронию Мишка и садится на место.

– Ха!.. У него, люди!..

– У мальца!! В банке!! – Собрание вновь взрывается ироничным, теперь уже точно до слёз, истерическим смехом.

– Ох!.. В трёхлитровой, наверное!

– Кошкины слё-ёзы!!

Вовсю веселятся шутке. А мы с Мишкой смотрим друг на друга. Только мы и понимаем сейчас смысл заявленного. Я с удивлением и благодарностью смотрю, а Мишка просительно, поддержки ждёт: «Ну чего они так смеются, Палыч? Не верят?! Скажи им, дядь Женя, скажи. Я же не вру».

Киваю головой: конечно, поддержу, Мишель. Конечно, я знаю, что ты не врёшь. Я – верю. Я – с тобой. Как завзятый трибун поднимаю руку вверх – жест, замечу, вырабатывается на публике мгновенно, – смех тут же умолкает. Отсмеялись люди. Вытирают кулаками слёзы, швыркают носами…

– Повеселились, и будет, – говорю. – Что касается денег, я подтверждаю, кое какие у нас есть. – У меня действительно и в баксах кое-что есть, и в рублях, и что-то на кредитных карточках там. На первое время хватит, я думаю. – А не хватит… – Уверенным тоном заявляю. – Ещё найдём! Главное, что б работа была.

На лицах собрания полнейшее смятение: и радость, и недоверие, и надежда. Надежды всё же больше. Как у матросов, завидевших вдруг землю: только б не мираж.

– Так, это что ли правда, председатель? И деньги мал-мала какие у нас есть? – послышались вопросы.

– Не шутка?

– Какие уж тут шутки! – Пожимаю плечами. – Мы ж о деле говорим. Ни я, ни Мишель врать не будем. Мы люди серьёзные, ответственные.

– Эт, да! Это уж понятно.

– Вот подвезло, люди!

– И председатель теперь свой есть и деньги… Факт, как повезло!

– Так, о чём тогда разговор, земляки! Записываемся срочно тогда.

– Эй, Валентина Ивановна, меня первой записывай! Я одна возьму четырёх поросят, и одного кабанчика! – Мгновенно выстроилась очередь из леса рук.

– И я тоже. Записывай, председатель. Феклистова Людмила Леонидовна я.

– В очередь, в очередь!..

– Меня сначала, я первая предложила. Зимины мы. Пиши. Петро Михалыч и я, Вера Григорьевна. Четыре самочки и одного кабанчика записывай на нас.

– А мы Пронины, председатель. Мы шесть поросят возьмём. У нас стайка большая. Не то что у Леонидовны.

– Не боись. Я, если что, и в избе подержу, на кухне, не впервой… Как курей…

– Я тоже могу взять штуки три, четыре…

– Не надорвёшься, Вера Фёдоровна, в твои-то годы?

– Чего?

– Того, говорю. Ты ж глухая, не услышишь, как они орать-то у тебя будут… с голоду.

– Чего? Орать? Хто?

– Поросята-ть твои… Хто! Хрю-хрю.

– А, поросята!.. Глухая совсем ноне стала, плохо различаю… Нет, орать они у меня не будут. Я ж держала свиней. До шести голов. Да!

– А нам бы бычка и тёлочку…

Ещё затратили полчаса и, наконец, перешли к «разному».

Есть, товарищи, такой раздел в повестке любого общего собрания – кто забыл – есть! Он сохранился. В самом конце он. Позже могут быть только танцы, и разные последствия этого.

Здесь, сейчас, в «разном» важного было достаточно много, я отметил. Первое: на дальней окраине поля, под дальней рощей, кто-то засадил, оказывается, поле коноплёй. Кто? Это ж страшный наркотик! Мафия, значит! Чёрт знает что! Второе: лекарств нужно старикам срочно достать. Третье: срочно найти вывезенную технику…

– Председатель, – снова слышится тот знакомый женский голос – Светлана. Сейчас она поднялась, стоит. Руки теребят концы тоненького пояска, подчёркивающего её талию. Аккуратная, в меру полная фигура, полная грудь, лицо светится смущённой полуулыбкой, на щеках ямочки, стрижка короткая, но пышная, волнами, в ушах серёжки. – Нам бы музыку какую… – Голос у неё приятный, мелодичный, не хриплый – не курит, значит! – даже звон колокольчиков в нём слышится… кажется… – Чтобы танцы были. – Говорит она. – И самодеятельность тоже… Если можно. Желательно, в общем.

В поддержку тут же послышались голоса.

– Да, Палыч, это б хорошо.

– Как и раньше, что б… Нужно!

– Точно! У нас все были в селе певучие и голосистые! Всегда! Да!

– На конкурсах районных всегда выступали…

– Первые места брали… Грамоты…

– А что, – поддерживает и Валентина Ивановна. – Председатель, это идея. С песней-то и работается всегда лучше.

– И танцы чтобы потом…

– Евгений Палыч, а у нас и музыканты свои есть, да, остались. И бас свой есть – Звягинцев Матвей, и…

– Какой я музыкант! Вы что, люди! – резко отмахиваясь, заёрзал Матвей Васильевич, словно в штаны ему рыбу живую подкинули. – Я тубу-то, сто лет уж не держал. Не помню уж как и выглядит.

– Вспомнишь. Народ заданье даст – вспомнишь!

Тараща глаза, Звягинцев озадаченно сел. С ума что ли все посходили, говорил его вид.

– И баритонист этот или как его… Дудка такая кривая… свой тоже есть.

– Это кто такой? Что за дудец? Давай его сюда!

Собрание вновь весело и обрадовано загудело, коснувшись приятной, ностальгической для себя темы.

– Так Петро же Зимин дудец, наш. Он же на дудке какой-то в армии, говорил, играл. Хвастал. В военном оркестре вроде. Да!

– Вы что, товарищи, – подскочил Зимин, долговязый, заросший пегой щетиной мужик. – Какой я теперь музыкант. Да и когда это было? Чёрте когда! При Царе-Горохе!

– При каком Горохе, Петро? Не прибедняйся, – его дружно поправили. – При Брежневе это было.

– Вот я и говорю, – чёрте когда! – Нервничал Петро. – Не могу я, граждане-товарищи! Нет! Не вспомню! Не смогу.

– Сможешь-сможешь. Партия прикажет – сделаешь! Ты, кстати, коммунист?

– Я! – Зимин, втянув голову в плечи, словно после удара доской по спине, ошарашено умолкает. Оглядываясь, вращает глазами, ища поддержки, либо куда упасть. – Так ведь, нонче-то, – мямлит. – Какая это сейчас ра… – сглотнув и выпрямившись, честно признаётся. – Коммунист вроде, а что?

– Не вроде, а коммунист, – рубит рукой Валентина Ивановна, и заключает. – Значит, справишься. Садись.

Видя, что у Зимина вроде столбняк, его дёрнули за рубаху, он упал на стул, расстроено вякнув что-то народу непонятное.

– Ешь твою медь! Ну… полный диез.

– Так, – будто квочка, разгребая лапами крупу, требовательно, то левым, то правым глазом оглядывая собравшихся, спрашивает Валентина Ивановна. – Кто у нас ещё на чём играть может, кроме нервов, признавайтесь!

– Пронин Костя ещё у нас… Он на трубе играет. В школе, горнистов, помнится, здорово пацанов учил. И на барабане вроде.

– Ну-т… – Пронин, уже поняв полную бесполезность самоотводов, даже спорить не стал, только головой скептически в сторону повёл, ну, мол, тать, попался.

– И Дарья Глебовна здорово на гармошке частушки у нас наяривает…

– Это да. – Поддакнул кто-то. – Ещё как вжаривает… Когда выпьет. Ага!

– Могу! – С охоткой восклицает бабка Дарья. – Да я на всём могу, и на балалайке тоже. Правда нонче гармошка только одна и осталась, да и та дырявая.

– Заклеим!

– Во, люди! – чей-то восхищённый возглас. – Раз, два, и целый оркестр уже набрали.

– Ну, нормально…

– А боле и не надо… для начала.

– Братцы, товарищи! Так у нас же инструментов нет! – Схватился за последнюю спасительную идею Матвей Звягинцев, как за кольцо запасного парашюта. Но его дружно «обломили».

– Не боись, Василии! Какие-то на чердаках найдём, если пошукать, какие-то в чуланах. Остальные или купим, или обменяем… На этот, как его…

– Бартер.

– Во, точно, на него.

– Ага! Шило на мыло!

– Всё, тихо. Успокоились! – Подвела черту Валентина Ивановна, – Значит, так, товарищи. Поступило предложение назначить руководителем нашего оркестра товарища Пронина Константина Алексеевича, коли он в военном оркестре служил. Правильно, я предлагаю, товарищи, нет?

– Да я же… – Вновь отчаянно подскочил Пронин. Но его голос утонул в одобрительном хоре собрания.

– Правильно-правильно.

Шмелиным роем гудело собрание.

– Согласны…

– Отлично! – Торжественно выпрямила спину сельская Голова. – Кто за то… – Начала было обычный ритуальный отсчёт, но её….

– Назначаем, назначаем. – Громко перебили.

– Кто-против-воздержался? – Валентина Ивановна произнесла эту фразу слитно, на одном дыхании, как одно слово. Повела затем в секторе обзора суровым взглядом, сделала паузу, и укоризненно, с ехидцей, отметила. – Один Пронин и воздержался. – Хмыкнула. – Как всегда! – И объявила для всех торжественно и важно, как на пионерской линейке. – Значит, товарищи, объявляю: принято единогласно. – Припечатала рукой по столу высокое решение, и качнула приветственно головой в сторону «счастливчика». – Поздравляем Константина Алексеевича. – И первая хлопнула в ладоши. Собрание дружно подхватило, принялось шумно аплодировать. На лице назначенца плавала гримаса безутешно счастливого ужаса. Валентина Ивановна, не давая опомнится, подняла глазки к потолку. – И сроку мы им дадим, товарищи…

– Да вы что, товарищи, люди! – в самом деле… – севшим голосом вякнул было напрочь обескураженный Матвей Звягинцев, местный Дон Жуан, а на самом деле, оказывается, ещё и туба-бас, ёшь её в медь, и умолк, зная неумолимую волю общего собрания.

– Месяц им дадим, – послышались выкрики. – Ме-сяц. Тридцать дней!

– Три месяца! – по-школярски гундосо, попросила отсрочку кривая труба – баритон. Авось к тому времени и забудут… Но его не слушали. Всем уже хотелось танцев.

– Ме-сяц! Ме-сяц! Ме-сяц! – топая ногами и хлопая в ладоши, дружно скандировало неумолимый вердикт высокое собрание.

– Ну вот, товарищи музыканты, через месяц мы и посмотрим, как там у вас получилось. Старайтесь, в общем, дудите. – Довольно потирая руки, подытожила Голова.

– А если не получится? – осторожно задал вопрос Зимин. Кривая труба которая, баритон.

– Только попробуйте… – с самым серьёзным намерением пригрозила пальцем Валентина Ивановна. – Не оправдать наше доверие! – Обернулась к собранию – А не получится или саботировать будете – выпишем вас отсюда, к чёртовой… – Резко махнула было рукой, но спохватилась, поняв – сразу-то, шашкой! – мило улыбнулась, указав рукой на порог. – В город, пожалуйте. Ага, туда, туда. И живите себе, без нас там. Вот. – И вновь обратилась к собранию за поддержкой. – Правильно я говорю, товарищи, нет?

– Правильно… Правильно, – одобрительно гудели те. – Так! Так!..

– Значит, всё на сегодня, товарищи, повестка исчерпана.

«Как мы, в такой-то глуши, найдём столько поросят?» – предполагаю явную иронию и сарказм в голосе читателя. «Запросто! – отвечу. – Третье тысячелетие на дворе! В окно гляньте… Нет, нет, с окном я, пожалуй, поторопился. Потому что не знаю, где вы живёте. Может, ни в окно, ни в двери вам выглядывать вовсе и не стоит, чтоб настроение не испортить и прочие какие анализы тоже. Нет. Но если ваше окно в пентхаусе на Воробьёвых горах, что в столице нашей Родины, тогда, конечно, да. Тогда смотрите во все глаза и с гордостью, хоть двадцать пять часов в сутки. А ежели на периферии, на окраинах значит, либо на свалках, что тоже рядом, тогда, извините. Именно вам я и отвечу: с помощью компьютера и спутниковой связи, вот. Компьютер, ноутбук – плоский ящик, меньше дипломата (дипломат – меньше дорожного чемодана, но больше кирпича) с плоским экраном и клавишами. Но не простой, а с приборчиком каким-то сложным внутри, чтоб за пролетающий в небе спутник без проводов держаться. Для связи с Интернетом. Нормальному уму и воображению это Мишкин ноутбук с модемом, надо понимать. И что интересно, всем уже известно, что спутников в небе уже гораздо больше, чем мух на самой плохой кухне, то связь можно держать (что удивительно!), хоть целые сутки, если есть питание в электросети, либо в батарейках. Мы с Мишкой уже учёные, батарейками запаслись, и розетка нам нужна чисто символически. Но мы не манкировали и ею, если при случае. Не брезговали, когда ток периодически добегал до розеток в нашем селе. В общем…

– Палыч, – радостным голосом вопит Мишка. – Евгений Палыч, нашёл! – Это он по поводу покупки поросят. Такое задание я ему дал: во всемирной паутине срочно найти ряд предложений на продажу молодняка свиного племени. Причём, чтоб выбор был.

– Ну, молодец. – Восхищённо в свою очередь кричу, я тоже обрадовался. – Нашёл! – Я в кабинете председателя сижу, окна и двери все настежь – жара! – бумаги, и расписки разные читаю, знакомлюсь. Мишка на крыльце, с компьютером, в окружении всей детворы сидит. Почему в окружении – это понятно, им всё интересно. А почему на крыльце? Чтоб невидимую глазами связь со спутниками – разными потолками, стропилами, гвоздями, рубероидным и прочим покрытием не замутнять. Я детвору не вижу, но слышу достаточно хорошо. – Где? – громко спрашиваю.

– В Австралии есть! – кричит Мишель. – Где кенгуру!

– А кенгуру – это кто? – немедленно перебивает Гоня. Малец – полметра с кепкой. – Конь такой, да?

Его урезонивают:

– Не перебивай Гоня старших.

– Это не конь, это большой зверь, только прыгает, как заяц. Стр-рашный такой! Лапой как даст!.. И в сумку тебя, к своим детям.

– Верка, – жалуясь, хнычет Гонька, – а чего этот Толян опять меня пугает…

– А ты не пугайся, – отвечает она. – И тоже, как кенгуру – р-раз, ему лапой.

– Ага, ему дашь лапой… – Гоня с опаской смеётся.

– Ещё в Америке есть, – перебивая ребячью возню, кричит Мишель. – В Германии, Польше… Много предложений.

– А в России? – спрашиваю.

– А в России нету, – разочарованно гаснет Мишка, и поясняет – Связи нету.

– Как это нету? – требую. – Ищи!

– Я ищу.

– Как найдёшь, так и зови. – И снова принимаюсь читать нескончаемые бумаги.

С крыльца слышен деловой ребячий шум: «Сюда сейчас жми, на вот эту вот кнопку…» «А это что такое, Миш?» «Я говорю, сюда жми. Сюда! Здесь, наверное, наши поросята спрятались, здесь». «А это что такое, Миша, появилось? Это нам кто-то пишет, или это мы? Ты или кто?» «Сейчас посмотрим… не толкайте, – бурчит Мишель, – собьюсь». – Вроде шлепок подзатыльника слышится, за этим короткий вопль: «Ай!.. – и преувеличенно обиженный тон. – Я-то при чём? Это Генка меня толкает, не я».

В таком всё духе. Усмехаюсь – и учёба им и развлечение. Надо бы им учителя из города выписать, думаю, только хорошего бы. Нет, не учителя, а учительницу… Именно учительницу. Молодую… Лет тридцать, тридцать пять… Чтоб улыбка, фигура, и всё прочее… Эх!.. Стоп! Возраст и формы в педагогике не главное. Главное педагогический талант, и желание работать на периферии. А вот с этим большая проблема.

– Есть! – вновь кричит Мишка. – Есть письмо!

– И что там? – отрываюсь от чтения бухгалтерских бумажек. – Читай!

– Нас спрашивают: сколько нам надо поросят, какой именно породы, и по какой цене мы хотим их купить, если оптом? Ещё: с доставкой или без, и какой откат?

Детвора, слышу, заметила для себя ошибку, несуразность. Усмехаются городской Мишкиной непонятливости, ага, надо говорить не откат, а окот. Окот – это всем понятно, рождение, значит. Корова – отелилась, собака – ощенилась, кошка – окотилась. А откат?! Брёвна, что ли откатывать или бочки… Ха-ха-ха! Ошибка, Миша. Смеются.

– Кто, – говорю, – спрашивает?

– Какой-то Василий Иванович, из Москвы, – брокер.

– Ааа, посредник, значит, – огорчаюсь. – Нет, Мишель, нам посредники не нужны, нам прямой продавец нужен.

– Хрюшкина хозяйка, что ли, да, дядь Жень? – слышу Гонькин голос с крыльца.

– Нам одной мало, нам много хрюшек надо…

– Нет, нам биржа нужна. – Поясняет Мишка.

– А биржа, это что, Миш?

– Биржа, это электронный магазин. Рынок, в общем.

– А, магазин! – с пониманием тянет ребячий голос.

– Прямо в свинарнике, что ли? – интересуется Гонька.

– Нет, биржа – это отдельно, – спокойно толкует Мишка. – Электронная она. С удалённым доступом.

– У-у-у! С отдалённым…

– А это как? Поросят от мамки что ли туда увозят… Как интернат?

– Нет, – отмахивается Мишка, и вновь отрывает меня от бумаг, кричит. – Дядь Женя, Евгений Палыч, а у нас такой базы, кажется, и нет. – Поясняет. – В стране. – Подумав, уточняет. – Прямые продавцы есть, но они все за границей… почему-то.

– За границей! Нет, нам такие не нужны – дорого будет, – только для ребят, в слух размышляю. – Таможня там… декларации, то сё. В три раза дороже станет, если не в десять.

– О, а я придумал. А если подождать? – там, на крыльце, спрашивает звонкий мальчишечий голос. – Пока наши сами не народят….

– Это ж сколько ждать надо!

– А быстрее нельзя?

– А быстро только кошки е… – хихикает чей-то тонкий голосок.

Снова громкий шлепок, и угроза.

– Ещё раз так скажешь… жопу крапивой надерём, и мультики с нами никогда смотреть больше не будешь. Понял?

– Ой, а сам-то, сам-то…

– Всё, замри, – требует тот же, Толянин суровый голос, и обращается уже к Мишке. – Миш, а давай ещё поищем… А потом, мультики. Ладно?

– Про Масяню? – задумчивым голосом спрашивает Мишка, находясь видимо ещё в «паутине».

– Не-а, – категорически не соглашается тот же энергичный голос. – Придурочная она какая-то. Кривляется всё время, как ненормальная. И голос такой же ненормальный… Не интересно. Про Бременских музыкантов лучше. Вот. Или про деревню «Простоквашино».

– Ага, точно, Миш! Про Бременских музыкантов лучше, про друзей! – Толяна поддержали.

– Ну, ладно, – охотно соглашается Мишель. – Ещё один запрос только сделаем, а вдруг…

Разговоры утихают… Уткнулись видимо в экран, в клавиатуру.

И вновь доносятся восхищённые приглушенные возгласы: «Ух, ты…» «О!..» «А как ты это сделал?..» «А сейчас что будет, Миш?» «А можно, я потом так же попробую, а?» «И я… И я… И я!..»

Работают мальчишки, учатся.

Работаю и я.

«Ага, вот! – нахожу среди вороха бумаг договор на временную передачу техники… Перебираю листы, выхватываю глазами подзаголовки и главные факторы в тексте. – Так-так!.. «Возврат»… указан… «Сроки»… есть… «Возмещение натуральным продуктом»… в тоннах. Отлично!.. Форс-мажорные природные катаклизмы… пропускаем… «Штрафные санкции»… есть. Отлично! Печати есть… ОАО «Атлант-Нива 99». Ух, ты – «Атлант»! Не больше, ни меньше. Ещё и «Нива». Вместо того, чтобы небесный свод, как положено, поддерживать, благое дело делать, он бедных колхозников окучивает. Ну-ну. Познакомиться, значит, с атлантом нужно, переговорить… Ишь, нашли себе ниву, кидалы чёртовы. Ладно, одёргиваю себя, без эмоций пока… Идём дальше. Подписи… читаются. И адрес: Нижний Новгород. Ну, Нижний, так Нижний. Нам «татарам», как говорится, за своим-то добром, хоть в Европу, хоть в Австралию… Не говоря о ближайших территориях. Шутка! Никакой я не татарин, я – русский. Хотя, так в нашей жизни всё мешано-перемешано, что только по «фэйсу» иной раз и угадаешь: русский перед тобой, калмык или кавказец. И то, бабка надвое сказала: «Ошибёсси!» Вся страна – родня, потому что (была!), теперь партнёры (это в лучшем случае!). Чаще, либо братки, либо, что точнее – подельники. Криминал захлестнул, говорят. Мафия. Коррупция! Всё съедает эта связка: и веру, и надежду, и будущее. Хоть в снайперы подавайся. В Робин Гуды, или Емельяны Пугачёвы. Ха-ха! Ещё одна шутка. Хотя…»

Мои размышления прервал шум быстро подъезжающей к крыльцу легковой машины. Я насторожился. Раздался резкий скрип тормозов… и на секунду возникла оглушительная тишина от выключенного на высоком надрыве больного двигателя, громкий хлопок жестяной дверцы поставил точку. Да, кто-то пожаловал. Кто? Мальчишеский ироничный комментарий с крыльца поведал: «О, гляди, ботаник на своём козле прискакал». «Не-ка, это и не ботаник, а Мичурин наш. Дядя Вася». «Дядь Вась, а на машине чуть-чуть прокатите потом, а?» «Некогда пацаны сейчас, – послышался торопливый ответ, и вопрос. – А председатель здесь, нет?» «Здесь-здесь, – в ребячьих голосах тревоги не было, звенели гостеприимно. – Вон тама он, в своём кабинете сидит». «Угу!» – угукнул Мичурин, и затопал по ступеням. Ааа, это агроном приехал, почти успокаиваясь, подумал я. Но Мишеля всё время нужно в поле зрения держать, всё время. Бумаги я отложил в сторону. Шаги слышались уже у входа.

На пороге возник мужик. Не мужик скорее, а мужичок. Роста не большого, но с крупным лицом, длинными руками. Лет сорока, или под пятьдесят. До черна загорелый. Волос на голове в пыли, как и лицо, руки, вся одежда. Тут понятно. По нашим сельским дорогам если на скорости проехать, да хоть и на малой, так пыль, если ветерка какого нет, часов пять потом радостно в воздухе пылезавесой витает. Похоже и сейчас так… На мужичке рубашка с короткими рукавами, серые брюки и легкие сандалии на ногах, без носков. Нос картошкой, явно тяжеловат, глаза не простые, с лукавинкой, сейчас насторожённо прячутся за кустистыми бровями. Уши большие, толстые, в них торчат пучки тоже серых волос. Встал на пороге.

– Здорово были, председатель, – бодро здоровается он, оглядывая меня. – Можно войти?

– Добрый день, – отвечаю и показываю на стул. – Конечно, можно. Присаживайтесь.

– Спасибо, – бурчит агроном, и оставляя за собой пыльные следы, шумно топает к столу. Присел, повертев головой, заметил. – Я так и представлял.

– Что именно?

Вопрос он проигнорировал.

– Я Байрамов Василий Фокич, слыхали, наверное, бывший агроном здесь… Мой дом в центре стоит. Крыша ещё жестью покрыта.

Я кивнул головой, знаю, мол, видел.

– Я что пришёл-то, – начал он. – Я как узнал, что вы председателем стали, так сразу машину решил и вернуть. Срочно. Газ-69А. Двухдверная, с тентом. Вот. Там у крыльца она. Старая, правда. Но, государственная, как-никак. Когда растаскивать хозяйство стали, при перестройке, на ваучеры, я машину и прибрал… Чтоб не исчезла совсем. Государственная ведь. Да… Вот и ключи вам, и техпаспорт. – Агроном аккуратно положил на край стола документы. – Всё в целости и исправности. Только масло жрёт, сучка, да бензина не напасёшься. Движок бы ей ещё заменить, да коробку, и мосты бы. А так… Хорошая машина, в наших условиях. По полям, да на рыбалку с охотой.

– Вот за это, Василий Фокич, спасибо. Что сохранили…

– А как же, – агроном коротко и с достоинством глянул на меня. – Я знал, что всё вернётся. Всем тогда воздастся, кто нагрешил… награбил. Я думаю.

– Это конечно… – согласился я, и перевёл разговор. – А как с агрономством?

– Это всегда готов, – широко разводя руки в стороны, ответил Байрамов, и уточнил. – Если всё назад.

– А если вперёд? – излишне энергично, совсем уж по-ленински, как в каком-то советском кинофильме я видел, или спектакле, не помню, спросил я и расстроился – чёрт, дешёвого вождизма мне только не хватало.

– Это, смотря с кем вперёд. – Будто поняв, прищурился агроном.

– С кем с кем… – пожимаю плечами. – С нами, конечно, с селом.

– Если с вами, то конечно. – С нажимом ответил Байрамов.

– С кем с нами? – насторожился я. Вижу, дождался.

– Ну, с вами, – пояснил агроном, – с кагебе, с фээсбэ.

– О! А с чего вы взяли, что я из эфэсбэ?

– Да ладно вам, чего с нами в жмурки играть… – Глазки агронома спрятались под бровями. – Мы ж понимаем… Тайна там, и всё такое прочее. Вы же, я знаю, у президента, сказывают, работали, а там только ЧКа и может. Других-то и не берут. Знаем уж это! К тому же, настоящий чекист книжечкой-то своей, как дурак, где попало не машет… Как эти вот, на дорогах: «Стой-куда-едешь-что-везёшь-плати-штраф!» Чекисты спокойно работают, как вы вот… Мы далеко, конечно, от центра живём, но кое-что всё же понимаем. В общем, с вами я готов. Хоть завтра. Сегодня не могу. Зять у меня сегодня деляну допашет, а завтра с утра, если не возражаете, мы, как и раньше, с дальнего поля и начнём. Время-то уж, сами знаете, с опозданием уже…

– Нет, пожалуй, Василий Фокич, давайте сначала вспашем огороды сельчан, да пошире.

– И то правильно, – не удивился агроном. – Нет проблем. С утра, с краю, зять и начнёт…

– Отлично, Василий Фокич. И вот ещё что… Скажите, а что это за поле конопли, говорят, у нас, там…

– А, там? Знаю-знаю… – оживился агроном. – Есть такое дало. Сам удивился. Это на южном участке, на границе с соседями. Ветром, говорят, занесло. Но я-то точно знаю, что это не случайно. Эта южная культура, она не характерна для нашего региона. Но вот, понимаешь, разрослась. Это специально… Кто-то… Специально. Да-да!

– А далеко это? – спрашиваю. – Надо бы посмотреть.

– А чего её, гадость эту, смотреть. Её выжечь надо и перепахать. Да я покажу вам сейчас где… – Он развернулся в сторону шкафа. На нём, я видел, пылился ворох сложенных и скрученных в тубусы рулоны бумаг. – Можно? – агроном указал на них рукой.

– Конечно. Я там не разбирал ещё.

Байрамов подставил стул, поднялся на нём, зацепил клешнями всю смятую стопу сразу, снял её и бросил на пол, к окну, подняв лёгкую пыль.

– Сейчас найдём, – сказал он, опускаясь на четвереньки. Раскидав ворох, вытащил два свёртка. Развернул на полу, удовлетворённо хмыкнул, и уложил одну мне на стол. – Вот здесь. – Уверенно шлёпнул ладонью, очертив пальцем участок. – Полтора-два гектара.

– Что вы говорите?

– Да!

– А что соседи?

– А что соседи… – агроном развёл руками. – Они молчат. Территория-то не их получается – наша. Но, я думаю, они это под шумок и засадили. Там же тоже сейчас – не пойми что… Бардак. Это точно от них всё… Точно. Хотя…

– Ладно. Вызовем областной УБНОН, пусть разберутся.

– Правильно, пусть разберутся, – охотно поддержал агроном. – А это кто? Милиция?

– Нет, не милиция. Другое ведомство. Специальная служба по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.

– О, если не милиция, тогда хорошо. Милиция-то сейчас сами знаете чем занимается. Не знаешь, кого больше и бояться. Да я говорил уже как-то Валентине Ивановне об этом, но она же не командир. В бибколлекторе она здорово понимает, это да. А тут ведь мужская хватка нужна. Это ж мафия, как я понимаю, криминал, да? – И сменил тему. – Так я про машину… Хотите принять, посмотреть? Она у крыльца.

– Ладно, глянем.

Газ-69А. Такую модель, за последние годы, я видел только в Китае, и то в северных его районах, не говоря про какие свалки. А до семидесятых годов ей, у нас, в СССР, не было цены. Сейчас – как сохранилась! – даже не сохранилась, а как ещё ездит, бедолага. Неопределённый цвет машины, под ландшафт, и там и сам мятые её формы говорили о славном «боевом», вернее трудовом фронте. Развал передних колёс – в другую сторону – говорил о грозящей готовности машины в любую минуту неожиданно прилечь, как уставшая собака, прямо на голое брюхо. Лобовое стекло было щедро усыпано трещинами и сколами. Сбоку корпуса, слева, с грустным видом притулилось запасное колесо, с мятым диском. Явно давно состарившееся, с выступами грыж и заплат на лысой покрышке. Брезентовый верх, до бела выгоревший, смущал глаз разноразмерными заплатами и хирургическими швами неумелых штопок. Боковых стёкол не было вообще, полики были дырявыми, не было и каких-либо резиновых ковриков. Изнутри, во многих местах, в дыры, просматривалась дорога. Внутри салона – салон! – пыли было ничуть не меньше, чем на самой дороге. Настоящий пылесос на колёсах!

– Двигатель показать? – с ноткой гордости спросил агроном, берясь за хомуты крепления капота.

– Не надо! – решительно остановил я. Всё было понятно. Это не «Карл» призрак шоссейных дорог у Ремарка. Это российская «Варька» – пугало ворон и придорожных кустов. Именно что пугало. Всё на ней было штатное, но жутко расхристанное. Жутчайше разбитое! С гордым видом шуршать шинами по шоссе «Варьке», конечно же, было уже не по силам. А вот сопеть двигателем, дёргать туловищем, и пукать выхлопными газами… это да. Это – наверняка. Ты, моя бедняжка! А вот техталон был абсолютно свеженьким, новеньким, аж на весь год. И как это она, милая, исхитрилась гаишникам в полном расцвете сил на «смычке» предстать?! Или так уж темно там было!..

– Кстати, Евгений Павлович, – дополнил агроном. – Бензин она жрёт совсем любой. Даже керосин, если бензином чуть разбавить.

– Ух, ты! Интересно, – кивнул я головой, останавливая дальнейшие перечисления прелестей больной «Варьки». Конечно, сколько ж можно так вот, без продыху, насиловать машину! Керосин!.. В таком возрасте, и бормотуха пьянице коньяком кажется.

Все её главные «достоинства», остальные, проявились в ней сразу же, и только во время движения. Продиктовав Мишелю письмо в областной УБНОН, я попытался проехать на «Варьке».

Кто видел стать и посадку ковбоя на спине взбесившегося быка – легко может представить мои ощущения. Хотя, поёрзав на продавленном жёстком сиденье и приноровившись к повадке, я, кажется, приспособился. В результате тест-драйва пришёл к выводу: привыкнуть ко всему можно. Привыкли же мы жить в эпоху перемен… Привыкли. А тут, какая-то машина. Ххха!.. Повернул ключ зажигания. Машину дёрнуло, но двигатель не запустился… Ага, с норовом, девушка!

А ежели ещё раз!..

В Нижнем Новгороде мы не нашли ни генерального директора, ни его зама, той могучей фирмы ООО «Атлант-Нива 99». «Они у нас все в Москве сейчас, на внеочередном съезде партии «Отечество – Вся Россия». Они здесь региональные руководители. А в чём дело, товарищи?» – меня спросили. «Да вот, в партию как раз и хотели вступить». – Ответил вполне подходящее по случаю. «А, в партию! – оживилась хозяйка приёмной. – Это можно. Я дам сейчас бланки заявлений. Вы заполните их. Здесь, или дома. А потом или привезёте, или по почте отправите. И всё. Адрес там указан. – Приветливо улыбнулась нам женщина, с повадками обкомовского работника, секретарь этого атланта. – Вот, пожалуйста. На всех. Даже больше. Если наберёте больше членов – будете руководителем своей партгруппы. – Посулила она. – Понятно?» «Да, – говорю, – вполне. А когда они вернутся, ваши руководители?» – спросил. «Вот об этом мне, извините, не докладывают. – Наставительным тоном ответила она, но снизошла до объяснений. – Может неделю, может две. Как там дела пойдут. Не знаю. Идёт строительство партии… – с нажимом поделилась она. – Ожидается объединительный союз. Вы понимаете?». «Да, понимаем! – как на уроке, хором ответили мы. И, пристыженные своими суетными ничтожными помыслами, затопали на выход. – Тогда мы пошли». Вежливо распрощались. Вышли окрылённые возможностью вновь встать в многомиллионный партийный строй единомышленников.

– Вот ведь жизнь, ити её мать! – в сердцах сплюнув, подвёл итог разговора Василий Кузьмич Митронов. – Били их, коммуняк, били, не добили. Пожалели. Дураки. А надо было.

– Это уже не коммуняки, это уже демократы. – Резюмирует Звягинцев.

– Один хрен, из одного лукошка…

– Да ладно, чего сейчас бестолку… – меланхолично одёрнул Звягинцев, оглядывая плохо ухоженный двор передовых управленцев. – Придёт время – добьём.

– Или они нас. – В том же тоне, поправил Митронов.

– Нас-то куда уж больше… – удивился Звягинцев.

– Эт, да! – со вздохом согласился Василий Кузьмич.

В моей «Варьке парились ещё два человека, как вы поняли: Звягинцев Матвей, и Митронов Василий. Перед поездкой они мне категорически заявили: «Палыч, бери нас. Мы с закрытыми глазами нашу технику узнаем. Хоть мой её, хоть крась. Будь спок. Узнаем. Через наши же ремонтные руки техника прошла, через наши. Ну!» «Ладно, поехали», – согласился.

Вот паримся теперь.

Едем.

И даже не едем, а трясёмся в пыли, жаре и духоте.

С одной стороны мы вроде той картошки на вибросите. Есть такой калибровочный механизм в сельском хозяйстве: равномерно подбрасывает, перемещая картофель, сортирует её. В нашем случае о равномерности можно только мечтать, – абсолютно всё не предсказуемо. В карбюраторе заслонка, понимаю, западает! То как зверь движок завоет, неожиданно понеся, то, вдруг, глохнет, припадочно дёргаясь, на передок припадая, как тот бык с ковбоем, задирая задок, брыкая задними ногами. А потом, вдруг, как рванёт-рванёт, когда не надо… И поскачет «Кадиллак», и помчится… ничего не разбирая, по ухабам. Голова того и гляди оторвётся. Шея вообще уже страшно болит. Попробуй тут, приспособься. Ещё и другие странности в «Варьке» открылись. Сцепление «ведёт», первая передача включается только на заглушенном двигателе. Трогаемся только с рывка от включенного зажигания, и до четвёртой передачи всё вроде идёт нормально. Но только до четвёртой, она самопроизвольно выскакивает. Поизносились зубья шестерён, состарились. Перебирать срочно надо. К тому же, и рычаг передач, и вся коробка, дрожит, трясётся, как в лихорадке, словно не закреплённая… Того и гляди под машину выпадет. Ещё и сиденья продавленные – на голом ребристом железе сидишь. В мягких местах, что ниже спины, уже, наверное, как у тех макак в зоопарке, красным-красно всё. Да болит, главное, то место, вернее, печёт там. Едешь уже привстав, как на стременах в седле. Ещё и дышать нечем. Кислорода нет. Под капотом масло на коллектор попадает (из-под клапанной крышки), и чадно горит. Запах весь в кабине. Ещё и глушитель где-то прогорел – сечёт гарью. Угарный газ почти весь с нами («уматный» коктейль!). А мы, как на военных сборах, но без противогазов. Дышать нечем, глаза щиплет, они слезятся… Хорошо боковых окон нет, да щелей полно. Сразу угореть невозможно, но можно, если долго в такой «кибитке» находиться. Бензином странно попахивает – не взорваться бы! И за рулевым колесом нужен глаз да глаз. Руль в одну сторону, а колёса сами по себе, в другую! Вихляют. И поперечное биение мятых дисков, в разнобой! О!.. Я так ещё никогда не ездил. Это цирк, а не езда. И это на жаре – снаружи, от солнца, и от раскалённого движка – и в пыли. Мама моя, родная! И мозги, кажется можно стрясти: амортизаторы не работают. Кош-шмар! Ой!

Ай!..

И как агроном этот, бедный, на ней ездил?

Ох, «Варька»! Ой, «Варька»!..

Пощади-и-и, блях-ха мух-ха! Сто-о-ой!

Стой, кляча! Тор-рмози!..

Ф-фу, отдохнём пока!

Пусть «Варька» успокоится… и мы.

А какой воздух на селе приятный… если от «Варьки» отойти! Свежий! Чистый! Прозрачный! Если б в голове ещё так не гудело, да спина не болела, да то, что ниже спины, да руки не тряслись… Вообще бы всё красота. А пыли-то на нас, пыли!.. Будто шахтёры вышли из забоя. Указывая пальцами друг на друга, принимаемся хохотать. И оттого, что мы, так сказать ещё и едем, движемся! И что она не рассыпалась ещё! И никаких тебе, слава Богу, ДТП! Может и смешно, но это больше нервное. Тут ковбой бы не выжил, я думаю, а мы вот… Кстати, и сколько бы выдержал тот хвалёный «Карл» Ремарка – призрак шоссейных дорог, на наших-то просторах: неделю… две? Ха-ха!

Как там ни ха-ха, а нашли мы потерянную было технику. Нашли! Причём, легко.

Сорокатонный трейлер поймали на дороге… Техника тоже уже старая, но две ДТешки-то, я думаю, довезёт, не развалится», размышлял я, подходя к водителю. Водитель, очень молодой парень – после армии, заметно, сейчас грязный как чёрт, в замасляной куртке, чумазым улыбчивым лицом, такими же чумазыми руками, и кепке, сдвинутой на затылок, иронично ухмыляясь, выглядывал из окна кабины.

– Чё, дядя, таратайку твою на свалку нужно подбросить, да? А может, совкового масла, – парень со знанием дела подмигнул мне. – Или солярки зимней ведёрко одолжить, а? – весело гоготнул он кому-то в глубь кабины. В проёме окна тут же показалась девичья молоденькая мордашка в веснушках и чумазых следах вокруг губ, и на щеках. Ага, понимаю, тот движок видимо помогала парню ремонтировать. Девушка вскинула бровки.

– Нет, – говорю. – Дело есть. – Указываю на его технику. – Машина-то твоя? Или «взял» покататься? – спрашиваю.

– Обижаешь, дядя, – надул губы парень. – Конечно, моя, чья ж! Только из капремонта. – И не удержался, похвастал. – Сам и перебирал.

– Ууу, сам! – похвалил я. – Молодец, если так! Дело есть, командир.

– К нам есть дело – это дело! – балагурил ещё парень, но спохватился. – На пару лимонов, да? – Видя, что я не шучу, деловито насупил брови. – Так чего вам надо проутюжить, говори?

– Нам…

Сто долларов за изменение маршрута, и ещё сто за доставку по назначению решили все проблемы. Водитель КрАЗа, едва не перевернув прицеп, лихо развернулся.

– Эй, парень, ты не танкист, случайно? – Крикнул ему Митронов.

– А что, заметно, да? – С гордостью высунулся водитель.

– Заметно, – осуждающе бросил Кузьмич и посоветовал. – Девушку смотри не убей.

– Девушку? – будто не расслышав, громко переспросил парень. – Нет, девушку я не для этого с собой взял. – И вновь в весёлой улыбке сверкнули его белые зубы. Девчушка за стеклом шутливо замахнулась на него. Парень резко на это чуть тормознул, – она ткнулась руками в лобовое стекло. Испуганно и возмущённо затарабанила кулачками по его плечу. Парень вовсю хохотал. Молодость! Это игра у них такая, завистливо наблюдали мы. Водитель, будто спасаясь от нападок своей «тигрицы», пригибая голову, высунулся в окно.

– Поехали скорее, мужики, поехали, не то заклюёт. Показывайте дорогу.

– Тебя как зовут-то, лётчик? – спросил Звягинцев.

– Николаем. – Всё ещё смеясь, ответил парень

– Ладно, Колян, цепляйся сзади.

Двигатель КрАза мощно взревел, выстрелив облако дымного «пара из ноздрей»… Чем тебе не рассерженный дикий бык!

Покатили.

Покатили-то, пожалуй, не верно будет – полетели. Именно.

Трудно пришлось нашей «Варьке». Ох, трудно. А нам страшно. На скорости КрАз почти подпирал «Варьку» бампером. И это на просёлке! Гонка с сопровождением! Ё моё! Так обычно гоняют машины высоких правительственных делегаций. Тормознуть ни я, ни «Варька», мы не могли. Нависающая над нами тяжёлая морда быка прыгала вслед за нами по неровностям просёлочной дороги, грозя на хвост наступить, подмять и немедленно проутюжить. А пыль от нашего тандема поднималась, аж до неба. Мои седоки – Митронов и Звягинцев, – опасливо сжались, да и я признаться пожалел, что мы с нашей «Варьки» брезентовый верх не сняли… Легко могли бы эвакуироваться. Кто ж знал! Одна надежда была, что мотор нашей колымаги не чихнёт, да я успею куда-нибудь вовремя вильнуть… Но, доехали. Бог миловал!

Так «парочкой», и подлетели к нужной точке, краю поля, как привязанные. С шумом и грохотом. Я с опаской подумал, если он так наши трактора повезёт – привезём запчасти или готовый металлолом.

– Ну, ёлки моталки, – отряхивая от пыли штаны и рубаху, матюгнулся Митронов – Чуть заикой нас не оставил, ирод. Куда так гнал, а, Колян?

Водитель трейлера с подножки спрыгнул легко и ловко, как с брони.

– А я не гнал. Это вы от меня куда-то ускакать хотели… на своём Мерседесе. – И вновь озорно блеснул зубами. – С моими «гринами».

– С чем? – тоже недовольно жмурясь, стряхивая пыль с шевелюры, переспросил Звягинцев.

– С баксами. С зеленью.

– А, с деньгами! – понял Митронов. – Так их ещё заработать надо. – Неопределённо крутанул головой. – Тут ведь аккуратно надо, нежно и с любовью…

– А мы и с нежностью можем, и с любовью. Правда, Веточка? – Обернулся он к своей спутнице. Та с интересом выглядывала в окно машины, но услыхав прозрачный намёк, вновь вспыхнула, насупилась, и отодвинулась вглубь кабины. Парень заразительно рассмеялся. Молодецки уперев руки в боки, повернулся к нам, к заказчикам. – Ну, и чего, значит, повезём, отцы? – спросил он, оглядывая едва тронутое пахотой поле. – Вот эти вот жучки-землемеры, что ли? – небрежно указал на тарахтевшие невдалеке ДТешки.

– Не все, – подняв указательный палец, заметил Митронов. – Только два. И только наши. – И распорядительно махнул рукой. – Ты пока разворачивайся, подъезжай задом, сейчас грузиться будем. – И пошёл к тракторам. Переступая через разваленные земляные пласты, к ним уже, широко шагая, шёл Звягинцев.

Дальше всё по-мужски просто. Одного тракториста Звягинцев легко выкинул из кабины, когда тот принялся ответно размахивать кулаками. Второй, не дожидаясь, с зажатым в руке гаечным ключом, сам выскочил, и отбежал в сторонку. Когда оба трактора подогнали к трейлеру, я уже выписал документы – акты изъятия. С подписью, и печатями. Акты экспроприации незаконно удерживаемой техники. Подошедшие трактористы и не возражали. Они, оказывается, знали, что техника чужая, и что когда-нибудь её отдавать всё же придётся. Хорошо, говорят, что бока ещё им не намяли, могло быть и хуже. А третий тракторист, уменьшаясь в пространстве, как ни в чём не бывало продолжал работать. Вот она где наша солидарность. Тц-ц!.. Безлошадные, переглянувшись, огорчённо смачно сплюнули. И мы также оценили. Такой вот он, у нас, значит, сплочённый крестьянский люд. Учила его советская власть, воспитывала, а он всё одно в одиночку себе норовит… Ладно, Бог ему в помощь. Третий всё равно не входил в сферу наших полномочных интересов. Пусть себе пашет.

Законно, как мы понимаем, экспроприированную технику без труда взгромоздили на спину трейлера, кое-как раскрепили, и, счастливые, поехали домой.

Митронов ещё успел Коляну кулаком пригрозить: «Береги, мол, ирод, не растряси!» На что Ко лян глазки понимающе театрально закатил, и с широкой улыбкой чмокнул пальцами от губ, как султан на «красивый и аппетитный дэвушка». А Звягинцев предусмотрительно сел к ним в кабину, к молодым, на всякий случай. И правильно, на поцелуи отвлекаться не будут. Так, с сопровождением, кстати, и по инструкции – кто помнит – положено.

И просёлками, просёлками… Пое-ехали.

Долго ли, коротко ли…

А и не долго, и не коротко, средне – какие там расстояния! – доехали.

– Ох, ты! Глянь-ка, глянь-ка! Люди, скорей сюда! Наши едут! Нашли! Забрали!..

Сельчане нас встречали как первых космонавтов.

– Радость-то какая! Не чаяли уж. И техника не заломанная вроде, тарахтит!..

Если б земляки хоть чуть-чуть надеялись или уверены были, что вернём – точно бы Триумфальную арку нам взгромоздили, чтоб под ней – с песнями, плясками – нас и встретить.

Встретили. Всё село собралось.

Не с цветами правда, и без каравая хлеба, но радости в глазах и восклицаниях было не меньше, а может и больше. Как вернувшихся с Луны встречали… С живыми образцами гусеничной тягловой техники. Энерговооружением. Селяне, как известно, люди не избалованные, и старенькие ДТешки им за милую душу. Главное – свои! Село – для нашего правительства, это не космос, зачем там новейшая техника со всякими скоростями, мощностями, электроникой и прочими прибамбасами. Баловство одно. Только развращать. Раньше, и лошади хватало. Тёплая, живая, с красивой мордой, умными глазами, о четырёх ногах, метёлкой хвоста, и полезным отходами, удобрением, из-под оной. Всё и всегда в дело! А какой урожай тогда был! Мама родная! Америку кормили. Не говоря уж про какую-то там Европу. Это потом, при Советской власти пошло и поехало: накатил всевозрастающий научно-технический прогресс. МТС-ы всякие, запчасти, масла, топливо, учёба, планы, соцобязательства, повышенные соц– и прочая обязательства, как перед собой, так и перед слаборазвитыми братскими странами. Головная боль и мутота. А до того… раньше… Раньше! Раньше – красота была! Рассупонил её бывало, милую, лошадь, мы ж о ней сейчас говорим, после работы, ноги передние ей стреножил, чтоб далеко потом за ней не бегать, и выпустил её на ночь в чистое поле, на волю… Животина всё ж таки, как никак, не железяка какая. Пусть подышит, пускай отдохнёт. А она себе, милая, и водицы найдёт напиться, и топлива – за глаза… травы ж у нас – не меряно. И ни запчастей тебе, ни вечно слетающих гусениц, ни перегретых движков, ни «забитых» фильтров, ни грязного топлива, ни грязной земли, ни всяких прочих технических проблем. Паши себе, крестьянин, наваливаясь на соху, с рассвета до заката, и паши, песню напевая: «…Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». А можно и другую. Не важно какую, таких песен написано много, только напевай. И голова ни о чём уже не болит. Если б не этот технический прогресс. Отбросил он село чёрте куда, отбросил. Там и застряли.

– Нам бы, теперь бы, самосвал бы… наш. – Мечтательно вздохнули мужики. Кстати, кто на это ехидно ухмыльнулся, замечу, – нормальные это грёзы, человеческие. И никакой аналогии со старухой и разбитым корытом у Пушкина. Или аппетита во время еды. Там оно – сказка, у нас, здесь, в России, всё – быль.

– Если он живой и бегает, – скромно заверил земляков, – найдём. – Мол, опыт уже есть.

– Ну так!.. – Светло вздохнули земляки: кто теперь сомневался.

Самосвал вычислили и поймали через день. Он лихо, нарастив досками борта, возил древесные опилки с пилорамы, но не на свалку, как должен был по путевому листу, а приторговывал ими на сторону, по деревням. И мы сторговались. Водитель сильно разобиделся, когда понял, что машину у него забирают. От драки сдержала только неожиданность натиска, наше численное преимущество, да внушительный вид Звягинцева. Едва не плакал водитель: ему отвечать, попадёт ему, что он будет делать? Ему семью кормить… Хоть и жалко было мужика, но у нас такие же проблемы. Он один рыдает, а у нас всё село в слезах. Большая разница. Да и долги нужно всегда возвращать. Получив деньги наличными, и без всяческих формальностей, за полную машину опилок с наценкой за доставку, экс-водитель умолк. Мы его оставили на шоссе, голосовать, с таким же актом изъятия, с индульгенцией. Сами-то мы по шоссе на «Варьке» не ездим. Шоссе, к счастью, хоть и не московское, но ГИБДД-ешники нет-нет, да и проскакивают. Либо так же, спрятавшись – одна школа! – под горкой, да в кустах, с «фарами» лихачей вылавливают. Им бы наша «Варька», прямо за милую душу бы, но… Мы – учёные, кручёные. Мы больше просёлками, тропками, да огородами, как говорится. Там, где их красивенькие машинки ни ногой, ни колесом.

А тут, вскорости и наш участковый ко мне в гости пожаловал, к председателю. Знакомиться. Да и жалобы на наши хулиганские действия, кое-какие, говорит, поступили.

Кстати, я не отношу себя к людям, которые, где-нибудь на кухне, или в кулуарах, со значением и вкусно друг-другу произносят: «Для меня мент – мёртвый мент». Нет. Я до такого не дошёл, не созрел. Оснований, к счастью, нет. Но то, что не уважаю я их, это точно. Скурвились они. Легальный рэкетир из них получился, вырос, что хуже мафии. Правительство и виновато: создало предпосылки, ещё и оправдывает. Мол, бедствуют они, бедняги, вот, извините, и случаются «казусы». Да не казусы это – оброк они ходят собирают. Я с таким «казусом» не согласен. В таком случае, в нашей стране все бедствующие должны выйти на дорогу. Разбойную дорогу, я имею в виду, как менты. Но совесть-то должна у людей быть? Должна. У ментов – в первую очередь. Они государевы люди. В специальной форме, с удостоверениями, с оружием, в касках и бронежилетах, сбиты в отделения, взводы, с техникой; обучены, и прочая, прочая… А наезжают на тех, кто безопасен, и на виду. В той же столице, взять – стыдно представить, – утром менты забирают у древних бабулек и дедков, мелких торгашей, что возле метро, паспорта, а вечером, получив откупные, возвращают их. Намекая прозрачно – кто первый раз! – не дашь денег – останешься без паспорта, либо без справки. Что равносильно приговору – заметут. Арестуют. Разве ж это главное в работе милиции? Нет, конечно. Стыдно на них смотреть после этого. Стыдно, и противно. Молодые, здоровые, растолстевшие. Многие в золотых перстнях, таких же цепочках на шеях. На собственных уже иномарках ездят. Нахальные, циничные… А ведь какую действительную пользу народу, государству, могли бы приносить. И зарплата здесь, кстати, не при чём. Им позволили так вести себя потому, чтобы начальству своему не завидовали, были, как говорят, сами «в пушку».

Про «пушку» участковый первым делом и спросил.

– У вас, я слыхал, и оружие личное есть, да?

– Да, – говорю, – есть. Пистолет.

– Наградной, да?

– Нет. Обыкновенный.

– Понятно-понятно. Скромничаете! – Явно не веря, простецки улыбался участковый. – И разрешение, конечно, есть. Есть?

– Да, – говорю, – есть. Пожалуйста. – Протягиваю ему пластиковую карточку с цветной своей фотографией. – С чипом.

– С чипом! – удивился участковый. – Слыхал, но не видал ещё. А где он?

– А вон там, полоска тёмная… внизу.

– Вот эта? Понятно! – Вертя перед глазами документ, участковый заметил. – Я такую ещё не видел. Солидно! Ну, Москва, конечно, чего там! Пластиковая. С голограммой. Не подделаешь. Главное Управление. Министерство. Да-а… Чётко всё и на уровне. И фотография похожа. – Повертев ещё некоторое время перед глазами документ, разглядывая мою фотографию, печати и подписи, вернул мне. – Всё в порядке, пожалуй. Без туфты.

– Да, без туфты. Всё настоящее.

– Это хорошо. А как насчёт случайного доступа?

– В смысле?

– Храните где? Гражданские вокруг, детвора, и прочее…

– А, храню… Храню в сейфе. – Я указал рукой на тяжеленный, засыпной сейф в углу кабинета.

– А можно номерок его посмотреть, сверить?

– Можно, – говорю, направляясь к сейфу. – Почему же нет. – С трудом повернув ручку задвижки, открыл дверцу, достал пистолет. – Пожалуйста. – Говорю.

– Угу-угу! Пээмчик, калибр 9 мм, вес 700 грамм, начальная скорость пули на срезе ствола 315 метров в секунду. – Как на зачёт рубит участковый, разглядывая уже номер. – Так, всё сходится. – Повертев пистолет в руках, подтвердил он, и вернул. – Хорошая штучка. Надёжная. Кучно, кстати, бьёт, если пристрелян. У меня тоже ПМ. Но «Калашников» всё же, согласитесь, лучше.

– Это когда как. – Уклончиво отвечаю.

– Это да, – кивнул участковый. – Согласен. Но в нашей работе, оперативной я имею в виду, «калаш» не заменим, нет. Если ещё и с подствольником, вообще красота, милое дело. Пуля железнодорожную рельсу с десяти метров прошивает. Рельсу! Легко, причём. Мы, ещё на срочной, на спор с ребятами проверяли. Вы-то, конечно, там, всё это знаете. – Кивнув головой в потолок, завистливо подчеркнул. – С выбором-то проблем у вас там нет. И наше оружие, и зарубежное, какое хочешь… – Пожал плечами, и без перехода, как своему другу. – Ну, и как там она, у президентского тела, жизнь? – Спросил он.

– И вообще. Трудно, сверху-то, – Он указал рукой пологую кривую. – И к нам сюда, вниз, на пенсию? Вы пенсионер, да?

– Ну, – я честно признался. – Не оформил ещё.

– Это успеется. А скажите, действительно Ельцин так сильно поддавал, да? – участковый выразительно постучал пальцами по горлу. – Или это антидепрессанты так на него действовали?

– Не могу разглашать. Служебная тайна. Подписку давал. Понимаете?

– О, конечно-конечно. Это я так просто, по-дружески. Вы надолго сюда, домой?

– Может быть. Работы и здесь полно.

– Это да. И здесь бардака хватает. Люди-то, сами видите – пьют, друг у друга воруют, бездельничают… Драки, мелкое хулиганство, поножовщина. Всего хватает.

Что-то мне в нём, в парне этом, не нравилось. То ли в манере вести беседу, то ли в его простецкой вроде улыбке или в насторожённом взгляде, спрятанном в прищуре. Но явно не страж закона. Не видит он в нём опоры, не чувствует. Просто лавирует между статьями и понятиями. И понятия, кажется, перебивают. Вернее, перебивает личная безопасность, и личный интерес.

– Кстати, о вас тут уже легенды ходят, – будто вспомнив, воскликнул он.

– Такой высокий человек, говорят, наш земляк, из самой президентской службы, и сюда, к нам, на землю. Это знаете, не часто… Как подвиг почти. Или так уж домой потянуло, на малую родину?

– Да, потянуло.

– Это хорошо. Кстати, вам спасибо за своевременный звонок по травке, что на южном участке. На ликвидацию как раз и еду. Вернее, на втык. Ох и задолбают там меня сейчас во все отверстия… вопросами, да отписками – почему допустил, почему не усмотрел, как, да что… – Он вздохнул, развёл руками. – А я ж один тут. Как та полынь на полосе. А действительно, что я один могу? Ничего. Один, как говорится, в поле не воин. У меня просьба к вам будет, Евгений Павлович, в следующий раз звоните вначале мне, а уж потом в УБНОН, ООН, или куда там… – Участковый легко хохотнул, и пояснил. – Я везде, конечно, не могу быть, не успеваю, но первым знать обязан. Должность у меня такая. Территория большая, но ни зарплаты нормальной, ни помощников, ни условий… Одни выговоры, да чопики от людей, да начальства. А у меня молодая жена без работы, ребёнок маленький… Кормить надо. Значит, по-службе расти надо. Понимаете? В общем, надеюсь на наше дальнейшее сотрудничество.

Спасибо. Я тоже надеюсь. Кстати, Юрий Николаевич, о сотрудничестве. У нас здесь без прописки, без соответствующих документов работают какие-то люди из Средней Азии – придорожная чайхана… Говорят, вы их, эээ… – Я запнулся, подбирая деликатное определение. – Опекаете.

– Я? Крышую? – Взволновался старший лейтенант. – Вы шутите? Чтобы я, да каким-то там черномазым, да хоть кому, крышу какую давал… Никогда. Сплетни. Кто это говорит?

– Тут и говорить не надо. Делать нужно. Давайте так поступим, Юрий Николаевич, если вы не уберёте этот рассадник грязи, палёной водки и, наверное, наркоты…

– Всё понятно, – перебил старший лейтенант. – Это сделаем. Опираясь на законодательство, мнение местной администрации и населения – выселим их в двадцать четыре часа. Как Сталин когда-то.

– Как Сталин не надо. А в норму законодательства привести – да. Если можно.

– Конечно, можно. Даже нужно. Если опираться на Закон, поддержку народа, и местных властей.

– Вот на это опирайтесь сколько хотите. Главное, чтобы порядок у нас был, и мир.

– Первое – гарантирую, Евгений Павлович, – пообещал участковый. – А вот на счёт мира, это не в моей власти. Не мировой судья, не политик.

– Тогда, вместе сможем, – вставая из-за стола и протягивая ему руку, предложил я. – Приятно было познакомиться, Юрий Николаевич. – Я не кривил душой. Теперь он не казался мне хитрованом или пугливой улиткой. Нормальный парень и не трус, вроде. Только заброшен солдат на минное поле, а карта в штабе осталась, выкручивайся теперь, как хочешь. – Ты в каких войсках срочную служил, Юрий Николаевич?

– Я? – удивился вопросу участковый, но сообщил с гордостью, – в стройбате. В «королевских» войсках, как говорят. Бери лопатой больше, кидай дальше. Автомат только на плакате и видел. А что?

Я не удержался от усмешки:

– Знаю-знаю такие войска. Там слабаки не выживают.

– Ещё бы. Такая рубка на выживание идёт. Каждый второй с уголовной статьёй служить приходит. Причём, не хилые статьи.

– Если так, значит, и здесь – на земле – выдержим.

– Здесь – как пить дать!

Мы дружески хлопнули по рукам. И сила есть в руках у парня, машинально отметил я, и характер, пожалуй, а по-виду и не скажешь. «Ишь ты, королевские войска, – хмыкнул я про себя, – придумают же. Сплав иронии с обиженной гордостью».

– Евгений Павлович, – участковый обернулся в дверях. – Вы так здорово провернули с возвратом вашей техники… Американские боевики – отдыхают. «Потерпевшая» сторона до сих пор в себя придти не может. Не знают, то ли обижаться им, то ли извиняться ехать. Молва-то она, знаете как, скорее света бежит. Я вам скажу: подавайте заявление в суд, на выплату неустойки и упущенной выгоды. Как пить дать – выиграете.

– Ладно, Юрий Николаевич, спасибо за совет. Это у нас в планах.

Участковый удовлетворённо кивнул головой: «Тогда пока!» – и вышел.

А как дни-то здесь летят, в деревне! Как сумасшедшие. И не подумал бы. День – ночь, день – ночь… Раньше, я знал, только в городе время быстро летит. Так оно и должно вроде быть, ан нет. Везде быстро летит, если делом занят. Но сейчас, можно бы и помедленнее.

Ищу глазами Мишеля. Вечер. Мы только что поужинали. Я текст делового письма на его компьютере набираю, а он с Гошкой, Серёгой, Веркой и Толяном – его «закадычные» друзья теперь, – речную мор душку во дворе ремонтируют. «Прохудилась, подлая, – по-свойски поведал мне малец Гошка. – Зацепилась прутьями, видишь, дырка, за какое-то препятствие на дне, рыба вся – раз! – и ушла. Вот!». Теперь ремонтируют. Как уж они там хорошо ремонтируют не вижу, но слышу, что громко ремонтируют, азартно. У Мишки здесь много теперь друзей. Все, в общем. Там, в городе, вроде их и не было… как я помню. Вернее, они были, я ж с ним на детские дни рождения ходил, но дружба там была не на чувствах как бы, а на принадлежности к «высшему» классу, к имущественному сословию… Мерседес к Ягуару, Канары к Мальдивам, – как я заметил. А здесь, тут… Тут другое. Тут – дружба. Именно детская, и именно на чувствах, и доверии.

– Мише-ель! – зову через комнаты.

– Я здесь, – мгновенно с крыльца отзывается Мишка. – Чего, Палыч?

– Дядь Женя, – тонким голосом предупреждает Гошка. – Не мешай, он занят. Мы дырку чиним.

Ах, ты ж адвокат. Дырку они чинят.

– Не дырку, Гоня, а отверстие. – Поправляю.

– Нет, дядь Женя, не правильно. Здесь как раз дырка, а не отверстие. – Пищит Гошка, отвяжись, мол, дорогой, мешаешь работе.

– Мишель, а не пора ли нам с твоими родителями переговорить, – заботливо спрашиваю. – Уже много времени прошло. Беспокоятся, наверное.

– Не-ет, не беспокоятся, – не отрываясь от дела, ровным голосом тянет мальчишка. Я вообще-то, если откровенно, восхищаюсь не по годам его стойкости, мужеству и терпению: столько дней уже прошло, ни нытья, ни писка о мамочке, папочке, и прочему московскому у него нет. Молодец, пацан, думаю. А он мне отвечает, будто услышал. – Я уже разговаривал. – Заявляет он.

– Как это? Когда? – искренне удивляюсь, во-первых, он сам просил не звонить, а во-вторых, телефон-то всё время у меня был, при мне.

– А мы по-Интернету пообщались. С мамой.

Я не успел отреагировать: на крыльце послышалось оживление. Пруток не так видимо в мордушку лёг, «ремонтёр» ошибся. Ему с жаром, перебивая друг друга, все принялись объяснять: «Куда ты! Не так! Не туда. Дай я. Нет, я. Я. Я покажу. Сюда вот надо было толкать. Вытаскивай. Сначала сюда, потом вот так!..»

Так обычно болельщики комментируют ошибку своего спортивного кумира.

«По-интернету он общается. Вот оно что, – изумился я. – Тёмный я человек, забыл о такой возможности».

– И как часто ты так общаешься? – Поймав паузу, ехидничаю я. Я, например, хорошо помню его предложение уйти в нелегалы, и связываться как можно реже.

– Может… через день, где-то. – Издалека, так же не торопливо информирует Мишка. – А что?

– Да ничего, я так просто. – Ретируюсь с наступательных позиций.

– Кстати, Палыч, – вновь слышу Мишкин голос. Интонации уже более живые, со значением. – Мама тебя просил позвонить, и ещё – Светлана эта, Петровна, тебя спрашивала.

– Ага, тётя Света. Она в тебя влюбилась, – торопясь, чтобы его не опередили, громко кричит мне Гошка. – Я знаю.

На последней фразе я вовремя закрыл рот.

– А ты откуда знаешь? – доносится до меня приглушенный, осуждающий, Веркин голос. Вера, худенькая, стройненькая девочка, с большими грустными глазами. Она живёт у бабушки с дедом, её мать редко приезжает из города. С огромными ресницами, двумя обычно косичками с аккуратненькими бантиками, в аккуратненьком чистеньком платьице, но сбитыми локтями и коленками. В храбрости, беге, и лазанье по деревьям и крышам она мальчишкам не уступает, говорит не много, серьёзно, и всегда по-делу.

– Она мне и сказала! Вот! – восклицает Гошка.

– Кто? Она?! Тебе?! Как это, тебе? – вновь тем же требовательным тоном, спрашивает Вера. – С какой это стати?

– А вот с такой! – в голосе Гошки уже слышались напор и обида. – Я потому что у неё ещё тогда спросил, зачем ей наш Палыч, он же занят, она и сказала – влюбилась, говорит. Да вот, если хотите знать. Сама мне сказала.

– Так она, может, пошутила над тобой, Гонька…

– Ну, прямо уж там – пошутила она! Я что, маленький что ли, – не понимаю? Она даже губы для этого красной краской накрасила… Вот! И колёса, если хотите знать – это она им проткнула. Она! Я видел.

Наступила тишина. В возникшей пустоте, рядом со мной, словно усмехаясь, чётко щёлкал маятник настенных часов.

О колёсах я не забыл, не до них просто было. Но такое… Не ожидал.

– Зачем это? – спрашивает Мишка.

– А чтоб не уехали раньше. – Звонким голосом заявляет Гошка.

– Кто не уехали?

– Не знаю. Палыч и ты, наверное.

– А ты, значит, знал, и молчал? – Это уже сердитый голос старшего из них, Толяна.

– Я же слово дал никому не говорить. – Защищаясь, оправдывался малец.

– А сейчас, значит, проговорился. Да? – Наступает Вера.

– Сейчас другое дело. Они же остались. Значит, можно теперь.

– Евгений Павлович, – высоким осуждением звенит чистый Веркин голос. – Вы слышали, что Гошка тут сейчас сказал?

– Слыхал, – отвечаю.

– И что? Ругаться на неё и на Гошку будете, да? – озвучила общий вопрос Верка.

– Нет, – после паузы отвечаю. – Не буду. Он же честно признался. Сам. За правду не наказывают.

– А её? – В тональности вопроса слышится сложный сплав интересных, не детских, кажется, нюансов.

– А её!.. – я вспомнил приятный образ Светланы, абрис лица, глаза, контуры фигуры, тембр её голоса… И неожиданно для себя, совсем не к месту, шумно вздохнул и, поэтому, конечно, не очень уверенно заявил. – Надо подумать… Хотя… – Я наконец взял ситуацию в руки. – Нет, наверное, – говорю, – она же не со зла, я думаю, это сделала.

– Женщина… – словно оправдывая её накрашенные губы, по-взрослому скептически тянет Гошка.

– А может, и шутка. – Холодным ещё тоном, цепляется Вера за первую, удобную бы сейчас версию.

– Хха!.. Шутка!.. – обиженно фыркает Гошка.

– А что, может и правда… – Это Толян. – Вполне нормально. – Заявляет он. – Палыч у нас совсем ещё не старый… даже наоборот. Не пьёт, не курит, не матюгается. Самое то, жених…

– Стойте, ребята! Я поняла. – Каким-то особенным голосом, Вера вдруг резко останавливает коллективные блуждания. Понизив голос, тоном заговорщицы, именно так дети рассказывают друг другу жуткие сказки перед сном, торжественно заявляет. – Она приходила к Евгению Павловичу, – высказывает она свою догадку, – чтоб извиниться. Вот. – И совсем другим тоном, проникновенным и жалостливым, громко обращается ко мне. – Вы её, пожалуйста, простите, дядь Женя. Она хорошая женщина, только жизнь у неё не сложилась. Муж у неё сволочь был: пьяница и драчун. Слава те Господи, в город подался. Моя бабушка всё про это знает. А сама она хорошая. Да.

– Да-да, конечно, – как можно равнодушнее соглашаюсь я. – Безусловно хорошая. Безусловно.

Но ребятня меня уже не слушала. Они почему-то перешли на шёпот. Я невольно прислушался, полагая, что тема, видимо, ещё не исчерпана, и говорят они ещё, наверное, обо мне.

– …есть такая большая служба. Там огромная база данных. Всемирная база, причём. – Шептал Мишель, его внимательно слушали. Начало я, к сожалению, не расслышал, но в остальное вслушивался внимательно. Понял, говорили действительно обо мне. Мишель, оказывается, на меня сделал запрос в Службу знакомств по Интернету, и получил уже шестьсот предложений.

– Шестьсо-от? – удивлённо, забывшись видимо, едва не в голос, в ужасе переспрашивает Верка.

– Да, – отвечает Мишка. – Всякие разные там женщины, со всех концов Света. И ещё предложения идут. Много. Я уже и запутался там.

– Миш, а шестьсот – это сколько? – громко шипит Гонька. – Это много?

– Очень много. Тебе, шкет, не сосчитать, – сердито отмахивается Толян. – Молчи давай. Нишкни.

– О, о! Сам что ли большой! – огрызается Гонька, и ойкнув, испуганно умолкает. Тычка, видимо получил.

– И я тогда понял, – не обращая внимания на «левую» дискуссию, с жаром продолжает Мишка, – лучше всего Палычу подойдёт наша классная учительница Елена Андреевна. Да! Она молодая, красивая, и не женатая, и всё время поэтому грустная. Вот.

– А почему только она? – интересуется Толян. – А другие тогда что? Ну, которые по-Интернету?

– Ничего, Земля большая, они других себе найдут. – Легко отмахивается Мишка. И продолжает шептать. – А её, я лично, сам знаю… как-никак!.. Это во-первых. Во-вторых, она без вэ пэ… Это точно.

– Без кого? – Вновь перебивает Гонька

– Ну, ты, шило… в одном месте, ты умолкнешь, нет? – явно сердится Толян, и в свою очередь интересуется. – А вэ пэ, это что такое?

– Да, Миш!.. – присоединяется и Верка. – Это по-английски, да? – Угадывает она. Кстати, Вера просто поражена была, когда узнала, что Мишка свободно не только с каким-то замысловатым компьютером запросто общается, но и на английском языке пишет, ещё потом и читает всякую такую абракадабру, переводит, в смысле.

– Это – без вредных привычек, значит, – переводит Мишка, и поясняет. – Не пьёт, не курит, не матерится, добрая, и руки не распускает.

– Не распускает! Это здорово…

– Ещё и добрая! Хорошо.

– Не курит!..

Восхищённо восторгалась ребятня явными достоинствами кандидатки.

– А он, Палыч, наш председатель, уже знает об ней? – вопросом звенит нетерпеливый Гошкин голос. – Может, сказать ему щас, обрадовать?

– Нет-нет! – Всполошено шипит Мишка. – Ни в коем случае. Тайна! Военная тайна! Ни в коем случае! Сюрприз! У меня главная фишка в другом… – определённо уже хвастая, интригует Мишка.

– Какая ещё такая фишка? – Вновь слышится любопытный Тонькин голос. – Это что ли шишка, по-вашему, да? У кого она? Где?

– Плохая вэ пэ, да? – Осторожно, чтобы достоинство не уронить, спрашивает Толян.

– Нет. Идея, в смысле. – Поясняет Мишка.

– А, идея!.. Идея, это понятно, – тянет ребятня. – И какая она – идея эта, что с ней, – с интересом спрашивают. – В чём она?

– Она учительница! – особым тоном информирует он.

– И что?

– Она детей учить может, понимаете! – Всё так же восторженно повторяет Мишка.

– Ну!

– А у нас здесь, как раз такой учительницы нету. – Приоткрывает суть своей фишки докладчик.

– Тут вообще никакой нету! – грустным эхом подтверждают заговорщики. – Все от сюда уехали.

– Вот! – едва не задыхаясь от восторга, шипит Мишка. – Значит, и учительница тогда у нас здесь своя будет. Хорошая. Понимаете? И Палычу хорошо. Жена у него будет. В смысле женщина.

– О!

– Точно! – приятно всколыхнулась детвора. Поняли, оценили. – Как здорово ты всё это придумал, Мишка! Просто здоровски!

– А она поедет? – с явным сомнением задала вопрос Вера. – Сюда, к нам? Не поедет!

– Она? – удивляясь на его взгляд вполне очевидному, переспрашивает Мишка. – Когда узнает про Палыча и нас, конечно, поедет. Я уже и координаты её по Интернету дал, чтоб её нашли и передали.

– Кого чтоб ей передали, Палыча? – вновь живо интересуется Гошка.

– Балда, ты, Тонька! – беззлобно бросает Толян. – Ох, и балда!

– Вера, – хнычет Гонька. – А почему он меня всегда больше всех обижает – балда! Потому что я маленький, да? – плаксивым голосом набрасывается на Толяна.

– А ты не обижайся, Тонечка, – вступилась Вера. – Балда, это значит, хороший человек! Помнишь, я читала тебе про Вольку и старика Хоттабыча, когда ты этой весной ангиной сильно болел?

– Ага, тогда это про Вольку… – Чуть успокаиваясь, гундит Тонька. – А он про меня так почему-то говорит. Обижает.

– Не слушай его Тонька, не слушай – он сам балда, – продолжает мудрствовать Вера. – Ты ещё маленький, а он – большой. Понимаешь: ты ещё, в жизни, станешь большим человеком, а он маленьким – никогда. Понял? – и первой рассмеялась своей шутке весело и заразительно, как колокольчик. За ней все мальчишки дружно рассмеялись. Громче всех, победно и радостно смеялся сам Гошка.

– В общем, Гоня, не кого, а что, – исправляет ошибку Мишель. – И не Палыча, а заявку ей нашу передадут. Понял? Только молчок пока. Палычу – ни-ни… Это наша тайна. Сюрприз.

– А он точно обрадуется сюрпризу, когда узнает? Не рассердится? – беспокоится голос ещё одного молчуна-мальчишки, невысокого крепыша Серёги.

– Конечно обрадуется, – уверенно заявляет Мишка. – Я его знаю! Сюрприз же! Хороший сюрприз! Ещё и красивый…

– И без этих самых – вэ пэ! – вовремя подсказывает шустрый Тонька.

– Да! – уважительно подчёркивает Вера. – Ещё и с фишкой…

– И не курит… – добавляет Толян. Сам-то он уже давно бросил курить, недели две как, три.

– И нам она тоже очень нужна. Он поймёт… – резюмирует Серёга.

– Конечно, поймёт. Я знаю. – Ставит точку в тайных дебатах Мишка.

Хмм… Женщина! Жена! Вопрос, сам по себе, конечно, интересный, пожалуй, даже нужный. Действительно, чего это я всё один, да один. И не убогий, и не контуженный, не старец немощный, не женоненавистник… Совсем наоборот. А – один. Точнее, одинок. Не могу сказать, что эта идея новая для меня, что не думал я об этом. Думал. Конечно, думал. Причём, всё больше ночью, и во сне. Днём-то проблема под замком, под контролем – всё дела, дела, дела. Только во сне фантазия и отвязывалась. И каких уж только женщин – красавиц – я во сне не любил, не целовал… Скажи кому – не поверят. Да я и сам, часто, не мог утром вспомнить – что за женщина ко мне приходила, – и приходила ли вообще! Одно знаю точно, что любимая она была, желанная. Что всё её тело: груди, живот, бёдра, губы, руки, волосы, я знаю, люблю и хочу… И кто она, в тот момент, совсем не важно. Важно – это она. Она, и всё! Она! А утром, подлым утром, не мог вспомнить – она, это кто? – как не старался, не напрягал память. Только чувственные воспоминания наплывали, мощные и томительные. Но сам образ, ни разу не проявился. Это нервировало, это расстраивало. Заставляло с пристрастием приглядываться к окружающим меня женщинам, не эта ли… Нет? Нет! Совсем нет! Что расстраивало ещё больше. И задвигало проблему в дальний угол сознания, на задворки, за окоём. А она вновь, как Ванька-Встанька… кстати, удачное сравнение, точное, – появлялась, вставала ребром. И плохи мои дела, получается, если детвора уже к этому подключилась. Мишка, то есть. Сваха, сказать, корпорэйшн.

Уж эти, заботливые, дел наворотят, наломают через Интернет дров. На всю Планету или насмешат, или опозорят, что одно и тоже. И избежать этого можно только одним путём: хирургическим. Обесточить немедленно это современное чудо – электронную сваху, либо об угол избы её треснуть, что жалко. Значит, первое. «Нету току, и делов нету!» Вот. Но каковы всё же молодцы, пацаны, мыслят широко, с прикладным значением. Задачу ставят не просто оженить добра-молодца – меня, то есть, но и, по-совместительству, ещё и учительницу для себя заполучить. Каково, а! Вот тебе и сюрприз. Не орёл ли Мишка?! Орёл, пацан! Предприниматель. В папу своего. Его это гены шурудят в подкорке, папины.

В главном, я с Мишкиной идеей полностью согласен: нужна мне женщина. Нужна, спору нет. Но решать проблему я должен сам, без них. Не-то подсунут мне, прагматики, какую-нибудь дяди-Серёжину дочь, Наташку, которая хоть и в школе учится, но уже всё знает и консультирует. Либо всемирная паутина мне цветную жену с острова Тобаго, либо Тринидада какого подберёт, – ворочай потом булыжники иностранных слов во рту, пугайся жены в тёмной комнате. Нет… Вот ежели всё ж таки Светлана… Све-ета. Светла-ана! Не имя, песня в сочетании звуков. Совсем другое дело. От одного только имени уже тепло и сладостно в груди, а если ещё и прижаться бы к ней, обнять… О! Светились бы мы тогда, как две лампочки в тундре, тепло и нежно. Или нежно и тепло. Пожалуй, и не важно – от перемены мест мощность не изменится. Мечты… «Мечта-ать, надо мечтать детям орлиного племени… – из замшелых кладовых, мгновенно пришла на память мелодия популярной когда-то комсомольской песни. – Есть воля и смелость у нас чтобы стать героями нашего племени», или времени.

Что касается воли, по той, женской, части, то она, конечно, у меня есть, только почему-то всё больше в запретительную сторону теперь повёрнута. И смелость, естественно, там же. Они же всегда рядом. И приучен я применять, извините, боевые качества только в мужской среде, как и положено, раньше – мальчишке, затем солдату, лидеру. А с девчонками, с женщинами, тут сложнее. Пол-то слабый, нежный, часто даже коварный, с хитринками, ловушками… фантиками, бантиками. Раз, два и ты уже обжёгся. Дуй потом на воду. Теперь вот опыт – сын ошибок – уже остерегает. И правильно делает, кстати. Хотя, комплексую теперь. И чем дальше, замечаю, тем больше комплексую. Вернее, стесняюсь. Легко уже нахожу предлоги уклониться от «наступательных» действий. Бегу даже часто. Дай времени нет.

Точно! Вот, она спасительная идея: нет времени. Нет его, и всё, баста! Действительно времени на ухаживания нет. Одни дела, дела, заботы. Да и на виду я всё время здесь, на людях. Тут вам не город, не столица, где нырнул себе в метро, выскочил на другом конце города, и не знает тебя никто, и знать не хочет. Встречайся когда можно, сколько, и с кем можно. Город потому что! Мегаполис! Правду говорят, на одной лестничной площадке соседи годами живут, и не знакомы. Даже не здороваются. Парадокс? Конечно. Но не для города. Просто люди в городе стали бояться себе подобных. Многие мутировали в нелюдей, в криминал, и никакой защиты от них нету. Только за своими стенами, да металлической сейфовой дверью спокойно. И то – бабка надвое сказала. А здесь, в деревне, пусть и в селе, все люди на виду. Каждый твой поступок или увеличит к тебе уважение, либо ославит. Часто и на всю жизнь. Что не желательно. Вот и приходится себя в руках держать: мораль и честь блюсти. Хороший, кстати, предлог. Отличный. В общем, на Светлану или другую какую женщину, нет у меня времени. Нет его, и точка.

Я так именно думал, на самом деле всё пошло совсем по-другому. Всё не так.

– Евгений Палыч! Евге-ений Па-алыч! Радость-то какая у нас… Радость!.. Где вы? – Лучистым мажором звенит голос нашей бухгалтерши. Слышу торопливые шоркающие её шаги в мою сторону, к кабинету, она в тапочках в конторе ходит, слышу шумное её дыхание и восторженные придыхания при каждом шаге… – Ой, ой!.. – На вид ей лет семьдесят, а память и сметка, до сих пор, как у молодой учётчицы, и опыт ещё той школы, советской. Хотя сейчас, тот опыт, кто понимает, как детские сказки. Она, перекатываясь на толстых ногах – возраст, сидячая жизнь – на секунду задерживается на пороге – здесь ли! – ещё шире улыбаясь, прижав руки с какой-то бумажкой к груди, вваливается ко мне, семенит к стулу, протягивает мне ту бумагу, и падает на стул… – Вот… – задыхаясь, бросает мне. – Смотрите! Какой нам подарок!

– Что это? – внутренне подобравшись, спрашиваю. Хоть и пытаюсь всегда быть спокойным и невозмутимым, удаётся не всегда. Особенно это сложно здесь, в посёлке. Люди другие, другие эмоции. В своём голосе я слышу и настороженность, и удивление.

– То ли эти – спонсоры, то ли кто деньги нам вернул. С вашим приходом… Вот. Но денежки поступили. Зачислились, миленькие! Нам! Нам! А я уж и не чаяла в своей жизни… – Как со сладким во рту, пропела она. – А сумма-то, гляньте, какая огромная… Гляньте! За что это нам, а? – Вера Никандровна вопросительно смотрит на меня, светясь от счастья и замирая от ужаса одновременно. Так же удивлённо сверкают и её очки. У неё дальнозоркость, поэтому, очки на лбу сейчас. Ручки так же на груди. Кстати, она и главный бухгалтер здесь, и кассир, и просто бухгалтер… В одном лице. Никого уж в бухгалтерии и не осталось, да и счета на картотеке давно.

– Какие спонсоры… – бормочу я, пробегая глазами по-строчкам банковской выписки платёжного поручения. В ряде длинных строчек и регистрационных номеров нахожу строку «зачислено»… и цифру… Там значится «кредит»: десять… и несколько нолей за ней. Не поверил глазам. Внимательно пересчитал ноли: семь их. Семь!.. «Это что ж, нам поступило десять миллионов рублей!» На моём лице очень это видимо, хорошо отразилось. Она бегло произвела расшифровку:

– Ага! – восклицает Вера Никандровна. – Смотри, Евгений Павлович – «кредит» – десять миллионов, это поступило, «дебет» – семь миллионов – долги, значит, удержаны, всё погашено – всё, в чистую! – и наше «сальдо» теперь, остаток, значит, три миллиона рублей. Три! Миллиона! Вот. – Видя, что я ещё не реагирую, задаёт следующий вопрос. – И кто это они наши благодетели? Кто перечислил нам денежки… ЗАО это. Как их, там?..

Я нахожу глазами соответствующую строку – «плательщик». Там ясно значится неизвестное мне ЗАО ПКП… Пожимаю плечами, качаю головой: не знаю…

Так и говорю ей:

– Не знаю такую фирму, – верчу в руках странное для меня платёжное поручение, размышляю. С чего бы это… Механически спрашиваю. – Откуда они, кстати?

– Так там же написано, – отвечает бухгалтерша, и очки, с готовностью, водружаются ей на нос. Показывает через стол пальцем на строку. – В Москве этот «отправитель» и живёт. Из Москвы.

– Из Москвы! – Невольно восклицаю и, к своему ужасу, кажется, догадываюсь… – Мише-ель! Мишка! – Кричу. Знаю, он тут где-то в конторе должен быть. Они с утра, я краем уха слыхал, славную летопись нашего села с ребятами собирались писать. Идея у них такая возникла: корни свои прославить. Ладно бы так, до археологических раскопок лишь бы не дошло. Мишкина идея, естественно. – Ну-ка иди сюда.

– Чё, дядь Жень! – Мишка мгновенно возникает в дверях. За ним тут же появляются и остальные… его защитники и оруженосцы. Обозначились в дверном проеме, как на фотографии. У всех на лицах чистое, восторженнозадорное утро. С подписью под фотографией – «доброе утро, страна», называется. Вера Никандровна, главбух, с любопытством вертит головой от меня к ним и обратно, ничего не понимая, блестит стёклами очков. И лицо на ней соответствующее…

– Это твоя работа? – Грозно спрашиваю, указывая на бумагу.

– Какая работа? – вытягивая шею, спрашивает Мишель.

Вижу: я львом рычу, а у них, паршивцев, ни тени страха, ни должной пугливости. Совсем меня не боятся!

– С деньгами! – Так же грозно спрашиваю я.

– С деньгами… – пару секунд Мишкино лицо выражает задумчивость, острое недоумение и озадаченность, потом вдруг – эврика! – расплывается в восторженной широкой улыбке. – А!.. Так, получилось всё же? Получилось! Ур-ра! – Взвизгнув от радости, кричит. – Мы сделали их, Палыч! Сделали! – Пляшет от восторга, в танце изобразив тот, известный, вульгарный киношный жест – согнутая рука в кулаке, другая на её бицепсе, – за ним, копируя радость, пляшет и вся свита… Вот, архаровцы!

И Вера Никандровна, главбух тоже, я вижу, готова с ними в пляс пуститься. Тоже довольна, кажется. Один я не в меру суров.

– Сто-оп, р-рота! – рявкаю, вспомнив армейские замашки. – Смир-рно!

Подействовало. Наступила звонкая тишина. Лица ребятни соответствуют команде, даже очки Никандровны на нос спрыгнули, на меня настроились…

– Ты понимаешь, что ты натворил, а? – обращаюсь к Мишелю.

– Что? – Спрашивает он.

– Не понимаешь! – Тоном следователя, которому уже всё абсолютно ясно и понятно в игре преступного злодея, приказываю. – Рассказывай нам, как ты это сделал? Расказывай-рассказывай, нам это интересно!

– А что тут сложного? – начал рассказывать Мишель. – Я же вижу, чего у нас здесь не хватает… Ну, в жизни…

– Дальше.

– Ну я и послал письмо Наташке, дяди Серёжиной дочери. Она моя… ну вы знаете… это… Хорошая знакомая моя. Вот. Объяснил ей исходные данные, дал пароли, реквизиты. Она ж…

– Где ты их взял, пароли и прочее? Как это возможно?

– А чё их брать, они у Веры Никандровны на стенке на листе крупными буквами написаны… Не тайна.

Главбух испуганно заёрзала, оправдываясь, пробормотала:

– Чтоб не забыть, я, Евгений Павлович, это…крупными буквами… реквизиты наши написала… перед глазами чтоб… А что?

Это мне понятно, я другое в толк не возьму. Также сурово обращаюсь к Мишке:

– Где ты реквизиты отцовской фирмы взял, я спрашиваю, где? как?

– А, отцовской! – Обрадовано восклицает Мишель. – Так это ж совсем просто… У нас же дома, в его кабинете, классный Макинтош, и у меня тоже Пентиум, вы ж знаете, и Интернет, и локальная сеть есть. Мы друг другу письма всё время писали, – в тоне мальчишки проскочила грусть, – когда папа задерживался на работе и поздно приходил. А у меня – вы ж знаете – режим. Ещё десять – а мне уже и спать нужно. Распорядок.

Лица сельской ребятни светились превосходством и иронией: у отца пальто макинтош, а у Мишки пентиум какой-то, от этого и спать в такую рань… хе-хе-хе, смешно.

А я вижу, соскучился Мишка по родителям, сильно скучает, надо бы повидаться им, думаю.

– …И всё, – простодушно заявляет Мишка, и голос вновь приобретает будничный, деловой оттенок. – Там делов-то, Евгений Павлович, на две минуты. Но Наташка ещё быстрее меня, наверное, сделала: она лучший программист колледжа, хакер, в смысле.

– То, сказал, девушка она, то хахель она какой-то. Миш, ты говори нам понятно. – Теряя нить разговора, взмолилась главбухша Вера Никандровна.

– Не хахель, а хакер, взломщик, то есть. – Пояснил Мишель.

– Что ты говоришь Миша! – испуганно всплеснула руками Никандровна. – Ужас-то какой! Ты и с преступниками там, плохими, в своей Москве, знаком! Которые квартиры и кассы взламывают, да?

– Хуже, Вера Никандровна! – подлил я масла в огонь. – Хуже.

Но по реакции ребятни вижу, не так допрос веду, не туда результат загибается. Они на своего предводителя, на Мишку, глядят с ещё большим уважением и обожанием.

– Да почему хуже, Палыч, – словно обидевшись, защищается Мишка. – Те, бандиты, людей простых грабят, а хакеры, это хорошие и полезные люди, и для страны нужные. Они любую программу, в любой точке мира вскрыть могут, любые коды взломать, любую защиту пройти… Все вражеские секреты узнать могут… Людям помочь. Они очень умные и начитанные, они столько разных иностранных языков знают, и программы специальные. И Наташка такая. Да у неё дипломов этих, за время учёбы, все стены здесь можно заклеить, да! Она на спор, куда угодно влезть может, хоть в Центробанк, хоть в ЦРУ. Однажды…

– Куда? – с ярким испугом переспрашивает Вере Никандровна.

– В Американский разведывательный центр. – С нажимом, поясняю ей.

– Свят-свят, Мишенька, туда-то нам на кой… – отмахиваясь руками, запричитала главбухша. – Это ж, кто его знает где!..

У ребятни ещё шире глаза, ещё жарче огонь обожания. Не так, ой, не так веду разговор… Ещё пару минут такой «осанны», и Мишка превратится в этакого гуру, божка для ребят. Нужно принимать меры.

– Вот и я говорю, на кой нам вся эта головная боль, – жёстко прокурорствую. – Хакеры – вне закона. Их по всему миру ловят и в тюрьму сажают… И, между прочим, надолго. И заказчиков вместе с ними туда же. Ты знаешь об этом, Мишель, нет?

– Знаю, – не сдаётся Мишка. – Но здесь-то, взлом с согласия, с разрешения…

– С какого это согласия? Кто разрешил? – Спрашиваю, сам в тайне радуясь надежде: а вдруг да действительно, родители взяли да разрешили.

– Я разрешил, – спокойно заявляет Мишка. – Деньги-то наши, мои, то есть. Так папа мне на мой день рождения при маме и сказал, а мой папа слов на ветер не бросает. Он мне сказал: «Теперь ты мой компаньон, сынок, сказал. Не только мои, но и твои теперь деньги в фирме крутятся». Да!.. Вот я и решил, а чего им без дела там крутиться, пусть настоящую пользу людям принесут… Тут! – Мишка вдруг замялся. – Только я не знаю, с какого счёта она их сняла… Там их много.

– Чего? – ошалело сверкнув очками, спросила Вера Никандровна. – Счетов или денег?

– И счетов, и денег.

– Батюшки святы! – Бледнея от ужаса, ахнула главбухша. – Вот дела.

– Это ещё не дела, Вера Никандровна! – Саркастически пообещал я, грозно стуча пальцем по столу. – Они впереди.

– Да, мы теперь столько всего сделаем… – По-своему истолковав моё саркастическое предположение, возвышенно воскликнул Мишка. – Мы на эти деньги запросто крыши всем старикам починим, заборы, – Мишка торопливо принялся перечислять программу славных дел. – Лекарства всем от бессонницы купим, одежду кому надо…

– Мороженое, шоколад, – ребятня с восторгом продолжила. – Кока-колу, да, Миш?

– Да всё. И поросят, и всё что надо…

– Как здорово, Миша! – Мечтательно произносит Верка.

– Мишель, ты молодец. И учительницу сюда, как договаривались, из города выпишем… Денег хватит.

– И книжки купим, и учебники, и глобус… – Внушительным тоном перечисляет Серёга, невысокий крепыш. Молчун, обычно.

– И компьютер, и мяч настоящий футбольный… И автобус, чтоб в город в цирк ездить…

– А я слона хочу увидеть… – вдруг плаксиво заявляет Гоня, малец, полметра с кепкой. – Как родился, так и хочу.

– А я жирафа… – Признаётся Толян.

– А я лисичку…

– А я ни в ци-ирке-е ещё, ни в зоопа-арке ещё не-е бы-ыл! – глотая слёзы, захныкал Гонька.

– И я не был. – Говорит Толян.

Гоня явно собирается разрыдаться по полной программе, хнычет всё громче.

– Там только Миша один и был, и что… – урезонивает его Верка. – Видишь, Гоня, Миша был, а не плачет. Потому что он мужчина. И ты мужчина, и ты не плачь. Перестань, пожалуйста, сырость здесь разводить. Ещё и дождь накличешь, и на речку из-за тебя не пойдём. Перестань!..

Гоня, вслушиваясь, последний раз судорожно громко всхлипывает, мазнув рукавом по носу, умолкает. Сверкнули слёзки «на колёсиках», и вновь заблестело солнышко в его глазах. Прошла тучка, покапала чуть дождиком… и пропала.

– Съездим в цирк, обязательно съездим, – слышу свой голос. Чуть хриплый правда, но твёрдый и решительный. Обещаю ответственно, забыв уже о сути разговора. Что деньги! Деньги – прах. Слёзы детские – тем более – такие! – дорогого стоят. – Гхе гхым… – першит, когда не надо в горле. И Вера Никандровна швыркает уже носом, шарит руками по карманам в поисках носового платка. – И автобус, – говорю, – купим, и в Москву съездим… Это я обещаю. – Не громко стучу кулаком по столу, как печать ставлю. – Зуб даю. В смысле честное слово. А сейчас всё, орлы, митинг закончен. Сходите на речку – уже жарко, – только смотрите там… Далеко не заплывайте…Толян, старший.

– Есть, Палыч…

– Опять этот Толян… – отвернувшись, обидчиво громко шепчет Гоня.

Расслышав это, усмехнувшись, добавляю:

– А Гоня, самый старший.

– О! – мальчишка засиял, словно лампочкой высветился, подпрыгнул, как на пружинах, и крикнул всем, махнув рукой. – Айда за мной. Купаться!

Все рассмеялись от неожиданности, и весело затопали за ним, – за командиром.

А я срочно звоню Мишкиному папе, Николаю Михайловичу. Там уже сыр-бор, наверное, пыль до потолка… С собаками деньги ищут. Ох, получу я сейчас по первое число… Набираю номер. Сотовый ответил мгновенно… Невольно вздыхаю на его ненужную сейчас оперативность, думал трубка ответит: «Извините, абонент временно недоступен, или…» и так далее, но…

– Алло, говорите! – слышу сердитый голос Мишкиного отца.

– Николай Михайлович, это я.

Через секунду трубка взрывается радостным воплем:

– Ааа! Капитан! Палыч! Ну наконец-то! Только не отключайся!.. Не отключайся, слышишь! У меня последняя кодировочная система сейчас на связи стоит, на днях поставили. Подслушать практически невозможно. Одна абракадабра летит. Мы проверяли. По паспорту – десять миллионов вариантов. Жутко классная система. Так что, говорить можно о чём угодно… Молодец, что позвонил. Мы уже извелись все. Дело есть.

Осторожно отвечаю:

– Вот я и звоню: как там у вас?

– У нас нормально, – трубка голосом Мишкиного папы хохотнула. – Каждый день как последний. Как в бою: одних – уже! Другие – ещё! – Николай Михайлович весело рассмеялся, и тут же резко оборвал смех. – Шучу! Ничего, Евгений Палыч, пробьёмся. Правда, – он понизил голос, – информация, капитан, только для тебя, – нам с Элей, Мишкиной мамой, на какое-то время, наверное, придётся исчезнуть… В смысле уехать… из страны. Ненадолго, месяца на три-четыре, может и меньше… Так что… Извини, Евгений Павлович, форс-мажор, непредвиденные обстоятельства…

– Николай Михалыч, мы же так не…

Голос в трубке извинительно перебивает:

– Да знаю, знаю, капитан, как мы договаривались. Помню. Но я совсем не предполагал, что так круто рычаги загнутся. Извини. Я и сам-то узнал только что… Моя служба безопасности – толковые ребята! – категорически на этом настаивает. Они отставники из ГРУ все, им не верить нельзя. Сам понимаешь.

– Так сильно государство, – спрашиваю, – жмёт?

– Не то слово, Палыч. Но не государство. С ним всё в порядке. Всё до копеечки своё высасывает! Партнёры, сучьи дети! Но тонко так, сволочи, давят… Чую… И не прямо, а через подставных… – трубка грубо выругалась. – Давно бы дал команду перестрелять гадов, но не могу ниточку верную найти. Нет точных оснований. Догадки только. А без доказательств… сам понимаешь, ни те, ни эти, на разборке не поймут, не примут. Против тебя же всё и повернётся. Тогда совсем хана. В общем, работаем в этом направлении. Люди работают. Много людей… Мне пока приходится выжидать, лавировать. Так моя внешняя разведка спланировала-рассчитала. А их не послушаешь, – он коротко хохотнул, – жалко ребят, меня кокнут, они без работы останутся. Семьи там, дети, то сё… – И вновь тон стал серьёзным. – В общем, вроде и ничего особенного, Палыч, но надо исчезнуть. Надо. Ты извини, это не на долго, и только в качестве превентивной меры. Бережёного, как говорится, Бог бережёт. Да, кстати, я понял, вы там какое-то дело хорошее с Мишелем раскручиваете, да?

– Я как раз об этом и звоню, о деньгах…

– Ещё надо? – спросила трубка, и сама же ответила. – Если надо, без проблем… Это не деньги – копейки!.. Делайте как надо, только Мишеля мне, Палыч, пожалуйста, умоляю тебя, сохрани… Мало ли с нами что… Я уже тут, по-секрету, кое какие бумаги на тебя в депозитарий заложил, ежели что… – трубка вздохнула. – Бизнес, Палыч, мать его!.. Думаешь – это модный галстук на шее, нет, это самая настоящая удавка, причём в руках государства, и прочей примкнувшей мафии. Я тебе говорю! Не продохнуть, падла, затягивается! – и тут же, без перехода, с потаённой гордостью, и надеждой. – Ну, а вообще, как он тебе, Мишель, мой сын? Нормальный парень, нет? Не стыдно? Вписывается?

– Ну! Более чем!.. Такие задачки парень подбрасывает, мне за себя, порой, стыдно. Молодец! Лидер. При том, каждое утро: пробежка, зарядка, отжимания, подтягивания, обливание холодной водой… Сказка на ночь.

– Ух, ты! Даже и сказка на ночь! Это круто! Ты сам и сказки, значит…

– Я? Нет! Без меня есть кому. Такие сказительницы вокруг, заслушаешься

– Вот за это тебе особое спасибо, Евгений Палыч! Не ожидал такого, не ожидал! Мать, Эля, узнает, очень обрадуется. У нас-то, всё CD-юшники, да телики…

– Знаю. Здесь, кстати, и воздух чистый, и питание…

– Это да. Завидую. Ест то хоть хорошо там, нет?

– За ушами трещит.

– Весь в меня, парень. Не перехвалить бы… – Трубка помолчала, потом вновь ожила. – В общем, Палыч, спасибо тебе. В долгу не останусь. Мишелю пока ничего не говори. Хорошо? Может, и обойдётся всё… Кстати, тут и тебе предписание от моих ГРУшников есть. Читаю: срочно сменить сотовик на новый, с выходом на международный роуминг. А этот выкинуть. Чтоб, никому он в руки!.. Понял! Недельки через две позвони мне на тот телефон, который Мишель мне подарил. Номер и код только он один знает. К тому времени я уже буду знать, как и что. Лады?

– Лады.

– Мишане наш привет. Скажи, всё хорошо, мол, у нас. Пусть не скучает.

– Здесь скучать некогда

– Это хорошо…

Трубка вновь помолчала.

– Палыч, я так доволен, что ты помогаешь нам… Без тебя бы мы…

– Ладно, – перебиваю. – Не я, так кто-нибудь другой… Вы там, главное, свою службу безопасности не огорчайте… и нас с Мишелем за одно. Понятно?

– Да, капитан, это понятно. Будем стараться.

– Эле, Мишкиной маме, привет.

– Обязательно передам. Всё. Спасибо, что позвонил.

И мы разъединились.

Я задумался.

Видимо, не так уж всё и просто, если понадобились превентивные меры. Николай Михалыч с Мишкиной мамой, конечно же, исчезнут… на некоторое время. Хорошо если «хвост» за собой уведут. А если нет… Расстроенные партнёры обидятся, Мишку начнут повсюду искать, нас с ним… Легко под «раздачу» можно попасть, что нежелательно. Значит, нужно принимать меры… Какие? В отличие от Мишкиных родителей мне и прятать-то его негде, ехать потому что некуда. За исключением может двух-трёх адресов моих бывших… эээ… любимых – когда-то! – женщин. Но сейчас это провальный вариант. Провальный! Явки, напрочь закрыты, ключи потеряны, горшки с цветами с подоконников убраны… Можно и не проверять. Не спрячут, а скорее наоборот. И вообще, опыта подпольной жизни у меня никакого, не коммунист, не партизан. А как бы это сейчас сгодилось!.. Может, обойдётся? Боюсь – вряд ли. «Партнёры» – знал, читал – субстанция непредсказуемая, весьма агрессивная и очень цепкая. Это огорчало.

Но радовало…

Да, именно радовало. Радовало то обстоятельство и переключало внимание, что мы нашли-таки адрес нужного нам свинопитомника. Нашли!

«Оу, йес! – Так Мишкина гвардия в голос воскликнула, он на них очень прогрессивно влияет, в очередной раз, как колдуны, нависнув над компьютером. – Ур-ра! Мы нашли их, дядь Женя, нашли! Ур-ра! Вот-вот, смотрите, дядь Женя, смотрите! Какие они красивенькие все! Миленькие!.. О! Наши хрю-хрю-шечки!» Причём, не за границей нашли, а в России. Хотя, интересным образом, дальняя родина свиней оказалась именно там, за границей, в Дании. «…Потом они, искусственным образом, – читаю информацию на экране ноутбука, – из-за высокой их востребованности, благополучно переместились в Финляндию, и уж только после этого ступили на Российскую землю, в новом, модифицированном виде – финско-русских ушастых «Ландрасов». Правильно, а мы их здесь будем называть «Лэнд-росами». Лэнд, понятно – земля. Росы, значит российские. Вполне патриотично… Но… Да ладно, пусть хоть так: «ландрасы» и ландрасы, главное – нашлись! Не то поселковые уже скептически смотрят на нашу обещанную, классную поисковую систему. Осуждая, переговариваются между собой: «Говорят, что ищут, а сами из села не выезжают… Как это? Так не ищут! Нужно сясть на машину, взять с собой… это самое – бутыльброд, деньги… и!..» А вот мы «не взяли», «не сяли», а нашли! И даже цену за опт потом сбили. «Ништяк у нас получилось да, дядь Жень!» – подтягивая постоянно сползающие штаны, по-взрослому восклицает Гоня. Он, кстати, больше всех умилялся этим поросятам. «Я их, дядь Жень, сам кормить буду, хрюшечков моих, миленьких таких! Сам за ушком чесать, сам ухаживать, сам охранять. Я буду главный свинарь у них. Ладно, дядь Жень, буду?» Ладно, Гоня будешь, мы не возражаем… А чего возражать, если человек сам хочет. Наоборот. Пусть.

Обосновались «наши» поросята где-то в Подмосковье, как значилось в адресе файла, в каком-то неведомом нам Талдомском районе. Я за карту. Легко нашёл этот район – на севере от Москвы он. И машиной можно, и электричкой, – не край света. Прибросил расстояние, маршрут… Свиноводческий комплекс «Нива», как значилось, предлагал к свободной продаже, по-договорной цене, молодняк финско-русского поголовья свиней «Ландрасы». У них как раз молодняк к продаже поспел, подрос. Ушастые, адаптированные к средне-усской полосе, значилось в рекламе, быстро растущие и, в общем, неприхотливые…

Картинка на экране ноутбука красовалась впечатляющая. Огромные свиноматки, сытые и откормленные, прикрыв глаза в блаженной дрёме, в тепле и неге, возлежали на боку, а вокруг них суетились стада шустрых и энергичных поросят… Много их. Штук по пятнадцать, двадцать. Не счесть, кажется. Мельтешат поросята, восторженно и любопытно, тычась порой в объектив снимающей видеокамеры, задираясь друг с другом, нервно отскакивая, удивлённо таращась, и смешно морща пятачку носа. Чудо как прелестные. Чистенькие, любопытные, неожиданно нахально резкие, с коричневыми бусинками глаз, белёсыми ресницами, сбитыми, плотными, бело-розовыми тельцами, хвостиками кокетливо завитыми, копытцами… Чудо! На их мать, тем более отца, или отцов, смотреть без удивления было просто невозможно: очень большие потому что. Не большие, а очень большие, преогромные! И мяса, и сала, всего будет вдосталь, обещала реклама… Если всё правильно, конечно, соблюдать.

Последняя рекомендация – к еде, сквознякам, витаминам с минералами, и заботливому вниманию была, на наш взгляд, излишней. Зачем покупать живность – мы обменялись с ребятами мнениями – если не можешь их вдосталь кормить, обеспечивать ветеринарный и прочий какой уход. Зачем? Сам, хозяин, – ты хоть как, а животным, если взял их, будь добр, всё, что требуется, вынь, да положь… Обеспечь.

– Как мы вот сделаем, да, дядь Жень? – спросил Гонька.

– Конечно! Только так!

– Йес!

Жизнь, меж тем, в селе, и месяца вроде не прошло, может на пару дней и больше, приобрела заметно организованный характер, если кто не глухой, не слепой и, главное, не завистливый.

Она стала оптимистичней. Но ближе всего, пожалуй, радостней, задорней. Потому что дело у людей появилось, заботы. Не абстрактные или виртуальные, а самые что ни на есть реальные. Настроение у селян заметно улучшилось, как у десятиклассников перед окончанием школы, как у солдат перед дембелем, как у новобрачных перед… перед… Более точные сравнения, пожалуй, можно и не выискивать, все жили в предощущении большого праздника. Праздника доброй и привычной работы. Ра-бо-ты! Ну, правда, гляньте вокруг!

Техника, которая вернулась, на своё село уже работает? На своё! Механизаторы (уж и забыли это название) все трезвые? Все! Солярка есть? Есть! Трактора не ломаются? Нет! Трактористы оплату натурой не требуют? Нет! Разве это не показатель? Показатель. Ещё какой показатель. К этому, расчётные счета разблокированы, село без долгов – беспримерный случай! – бухгалтерша до сих пор от счастья в себя придти не может. Председатель как белка в колесе крутится, делами села – виданное ли дело! – делами села занимается! О!.. Причём, не пьёт, не курит мужик, не матерится! По утрам – многие специально выходили на это явление посмотреть, проверить, не врут ли! – с сельскими пацанами, детворой, кроссы бегает, зарядку с ними, и всё такое прочее! Это как вам, не показатель… ёшь его бей… показатель! На людей не орёт, кулаками перед носом не машет, шашни разные не водит, главное, не ворует!.. Это ли не в радость людям! В радость! Конечно, в радость!

Одна беда – сухой закон. Вот это, блин, да! Прямо в десятку постановлением этим кому надо попали. Как под дых! Как ниже пояса! Многие мужики уже и горько жалели, что обмишулились тогда, проголосовали единогласно – вот же-ж, советская привычка, мать её! – надо было воздержаться, подумать, а теперь… И если в начале к постановлению относились довольно скептически, так это, ну выгонят из села, какая кому, хрен, разница: что дома в штанах шары гонять, что в городе пустыми карманами шелестеть. Один хрен, голый васер. То сейчас, когда трактора на личных огородах бодро пропахали заскорузлую сверху землю, под картофель и другую какую овощную домашнюю продукцию, щедро прихватив и в глубь, и в ширину от бескрайних заброшенных полей; крыши, у кого прохудились, заблестели свежей зеленью рубероида – пока рубероидом! – как пообещал председатель; тут и там, воспряв, гордо топорщились поднятые заборы, радостно мозоля глаза свежей штакетиной; передвижная электростанция – вот, действительно, светлый луч в тёмном царстве – уж не чаяли! – вечерами исправно тарахтит… Телевиденье пусть и не доходит, но радио трещит всегда, особенно «Маяк». Это ли не перемены? Перемены, перемены, они, и обсуждать тут нечего. В глаза только людям посмотри и всё станет ясно. А если ещё и прислушаться, вечерами, уже и музыка порой слышна… Да, музыка! Да-да! Да чтоб всем провалиться, если вру!

Ну, вот сейчас… слышите? Слышите?!

«Бу-бу-бу» какое-то, где-то вдалеке, низко так, басовито. Будто сердится кто, или звуком бодается… Ааа… теперь другое… весело, озорно, но пискляво: тили-тили… Пискля какая-то. Гармошка вроде. А вот они уже и вместе: «бу-тили-бу-бу»… Кто не понимает, это местный духовой оркестр. Не что-нибудь, а именно духовой оркестр! Концертную программу местные музыканты к празднику репетирует. По приказу! К какому празднику? Как, к какому!.. У мм… эээ… Да не важно к какому, ко всем! Если люди ожили, народ, то есть, значит их теперь много будет, праздников. Должно быть много. А как же! Маслом кашу не испортишь! Если она есть. То есть был бы оркестр… вернее, настроение! А настроение – это жизнь! И оркестр, он – тут как тут! Готов уже! Вот! Ну может это и не оркестр ещё, не полный такой состав, смешанный. Но если есть воображение, хотя бы чуть-чуть, с пилорамой уже не спутаешь. Потому что музыка. Живая, причём. Ожившая, то есть.

Жизнь потому что зашевелилась! В головах, сердцах, где и ниже, везде…

Как водоворот такой – радостный – рулетку в людских душах крутанул. И как же это она хорошо зашевелилась, милая! Как вовремя! Уж думали всё, копец, каюк всем! Приехали! Гвозди уж на крышку домовины по посёлку друг для друга собирали… И на тебе! Оказывается, нет! Можно ещё пожить на белом свете, поработать, жизни порадоваться… И не шутка, вроде. Всё поворачивалось к людям своим благостным передом. Шло селянам навстречу, как добрый сон в руку, как хороший родственник, приветливо раскинув руки и улыбаясь… Сошли вроде с чёрной полосы-то – люди! – сошли… Теперь бы только… «Эх, жисть наша жестянка!»

Старики селяне поняли: «Куй железо, пока горячо», «Бери быка за рога»… Бери её тёпленькую, пока даёт… в смысле – пока она не опомнилась… Уточним: мы про жизнь говорим, только про неё!

Пока председатель с Василием Митроновым мотался к тем самым свиноводам, в Подмосковье, утрясал всякие там официальные дела с покупкой, кормами, ветеринарными проблемами и прочим, Матвей Звягинцев купил и привёз, как и следовало из рабочего задания на неделю, с одной «тёмной» или левой – без разницы – пилорамы, главное, сэкономив и деньги, и время, что селу в пользу, нужный кое для какой работы пиломатериал. Легко сколотил бригаду из до селя бездействовавших мужиков, и они, по утверждённому председателем списку, бодро звеня двуручными пилами, звонко и наперегонки стуча топорами – забытый звук на селе! – дружно и сноровисто – молодцы, чертяки! – ремонтировали подсобные хозяйства в личных усадьбах. А точнее, готовили жильё для поросят. Константин Пронин, со своим отцом, дедом, и младшим сыном Толяном, сноровисто перекладывали печи. Где и по нескольку раз перекладывали – навыки слегка растерялись, – но с каждым разом всё ловчее и правильнее у них получалось. Лучше. Люди старались. Понимали: на дворе лето, но ведь придёт и зима, после осени естественно… И село ведь теперь называется «Путний путь», как никак. И не иначе.

– А действительно, люди, – поддразнивая, раззадоривали друг друга старики-мужики на перекурах. – Вдруг президент узнает что хорошее про нас, возьмёт, да и заглянет к нам… – Раныне-то бы сказали – спьяну, сейчас, уважая молодого президента, селяне говорили, с ума – умный вроде мужик, если послушать. – Возьмёт, да и заглянет с ума, а!

– Правильно, а чё ему!.. От трассы-то мы, десять километров всего.

– А он может и вертолётом!.. Не говоря уж про его истребитель, «МиГ» или как их там…

– Пустяк, в общем, с его-то скоростями…

– Ну!

– Так что, это… работать, люди, бы надо. Не оплошать, чтоб….

– Там ведь, с ним, и телевизионщики эти будут… с фотоаппаратами.

– А как же. Должны быть. С ним их тучи просто.

– Во! Не опозориться бы тогда.

– Нет, не разевайте варежку, мужики, сам он не поедет. Не прознает.

– Это вполне.

– Работы-то у него…

– А может, телеграмму ему или письмо…

– Письмо? Письмо можно, но не дойдёт

– А я говорю, дойдёт. Не ври. Сейчас не те времена… Дойдёт.

– А лучше Мишелю заказать, он ему на своей печатной машинке пропишет, тот и знать будет. Слыхали, какая машинка у мальца хорошая… Технический прогресс. Третье тысячелетие. Это вам не…

– Ну если так только. Тогда дойдёт.

– По компьютеру обязательно дойдёт… Я вот, в позапрошлом году письмо своим по почте отправлял… Так, до сих пор, говорят, не получили. Ага! Не вру.

– Вот, бля, почтари работают. Хуже нас ещё. Раньше, бывало, голубя запустил… и, пожалуйста, «вернись с ответом». Да! Ты помнишь, какие голуби у меня были хорошие?

– Были, да сплыли. Всех съели.

– Да! Перестройка, мать её в душу! Как жилось людям!

– Херня это была, не жизнь!

– А сейчас что?

– Сейчас тоже херня… была. Пока Евгений Палыч с Мишкой не приехали.

– Это да. Вовремя они приехали…

– Мишка и текст составит. Ага!

– Ну, Мишка! Мишка профессор.

– А они все такие. Дети в смысле. Только учить надо.

– Надо. Слыхали, председатель сказал, что к осени школа работать начнёт. Слыхали?

– Если сказал, значит начнёт.

– Значит, можно ту телеграмму готовить… Путину-то…

– А что, можно.

Вроде шуткой так подначивали, а надежда, больше даже уверенность, просматривалась: «А действительно, чего ему не заехать. Нам уже есть что показать, чем похвастать. Да!»

Так теперь и говорили: «Путнєє у нас село получается, путнєє». Правда, это не официально, а официально было, как значилось на повороте с федеральной автомагистрали, да на картах очень малюсенького масштаба, «с. Ерши 10 км». Коротко и понятно. Кто рыбак, тот сразу догадывается: «А, значит, рыба у них такая в речке водится. Понятно. Хорошее дело. Надо бы заехать когда при случае…». На самом деле нет, правда рыбёшка такая в речке попадается, это точно, но главным образом, ершистым, задиристым характером испокон веков славились именно селяне. Мужики и пацаны, да все. Все гордились этим «родовым» свойством, и бабы тоже. И биты часто многие были поэтому, за ершистый свой характер. Но везде с честью этому соответствовали, и в городе – в быту, учёбе и работе – и в армии, и в остальных других местах необъятной нашей Родины: раныне-то СССР, теперь вот, матушки-России или РФ, что короче. Помнили, корни их именно здесь, в с. Ерши. Потому, ерши они все, и везде. Вот.

Наш кортеж растянулся почти на половину километра, может меньше. Две прицепные камазовские фуры с тентами, автобус «ПАЗик», белая, новенькая «Волга» директора свинокомплекса, и талдомский ГАИшник, или ГИБДДешник, чёрт их правильно разберёт, на белом мотоцикле с антенной. Вся техника того свинокомплекса. Наши только ГСМ – так договорились – на всю дорогу и обратно. Хорошие продавцы попались, не кидалы. Да и мы не, извините, не пальцем деланные, не вахлаки, не лохи. Всё посмотрели, везде нос сунули: как, да что, да почём… Едем сейчас, растянулись.

А ещё раньше, часа на два – два с половиной, на двух бортовых КамАЗах с прицепами, улетел Василий Кузьмич Митронов с документами, и наличными деньгами в полторы тысячи рублей. Чтоб от ГИБДДешников на трассе отбиваться. Иначе, водители заверили, никуда не проедешь… Примета такая, жизненная. Тсс… Чшь… От милицейских и других прокурорских работников она напрочь секретная. Только водители про взятки знают, да постовые… Митронов корма повёз для нашего, так сказать мини свинокомплекса. Ещё мы договорились с администрацией «Нивы», они и предложили, что берут над нами научно-практическое шефство по мониторингу развития их ландрасов в нашей климатической зоне. Сразу подумалось: может как раз «ЛэндРосов» у нас и выведем, вернее «ЕршЛэндов». В принципе, нам всё одно. Главное, чтоб большие были, и наши! Потом может и с «Нивой» той городами побратимами станем. А что! Мы разовьёмся, обязательно разовьёмся, а для чего же, мы же, тогда же, так сказать… же!.. Вот! Это сейчас мы около той «Нивы», как вёсельная шлюпка возле океанической плавбазы смотримся. А завтра!.. А завтра мы… ооо… расти начнём. Обязательно! Причём, не по дням, а по часам. Как наши ландрасы. Всё по науке, всё по часам…

Тёплый ветер, врываясь в окна кабины, балуясь, игриво трепал волосы пассажиров. Солнце слепило глаза. Настроение было праздничное, весёлое, и дорога была подстать, хорошей и гладкой. Директорская волга и ГАИшник, или ГИБДДешник, сопровождали нас до третьей московской кольцевой. Развернулись вскоре впереди, приветственно посигналив, помахав руками, уехали назад, а мы свободно покатили дальше. Дорога предстояла дальняя. Скорость в колонне неторопливая – не дрова везём! – 60 км. Через каждые два часа делаем остановки, проверяем молодняк. Поим, кормим, и сами…

С нами, в ПАЗике, кроме коробок с витаминами и прочей ветеринарией, едут: главный ветеринарный врач от продавца – их такое условие – Александр Фёдорович. Сам по себе здоровяк, средних лет, но большой, тучный. Будто от него как раз те ландрасы и произошли. Весельчак. Всё анекдоты какие-то на ушко нашей Светлане Петровне тихонько рассказывал. Она громко смеялась, поглядывая на меня, а я делал вид, что мне это безразлично, хотя, всю дорогу было желание пересадить их. Ветеринар едет с нами убедиться в правильности размещения поросят, заполнить паспорта на каждую особь, и дать на первое время какие-то конкретные рекомендации, там, на месте, если понадобятся.

Ещё едут несколько счастливых покупателей, как представители: баба-Люда Феклистова, Вера Зимина, семидесятилетняя Вера Фёдоровна – упросила-таки, Байрамов Василий Фокич, агроном, со своей беременной дочерью – шестой месяц, Светлана Петровна, Мишель с ноутбуком, он мой секретарь, и Гоня, Гошка-малец, как сын-полка, не смогли от него отбиться, и я – председатель. Могучая кучка.

Самым живописным пятном выделялись, конечно же, наши женщины. Все в праздничном, не сказать – фольклорном исполнении. Если б я их не знал раньше, в упор не признал бы. Накануне все где-то успели покрасить волосы в нагло каштановый цвет, с уклоном в огненные всполохи, ещё и одинаково мелко завить их, как на один карандаш; брови чётко подвести угольно-чёрным; губы под цвет спелой клубники, – бантиком не бантиком, но по дизайну что-то близкое; на щеках одинаковый светло-морковный румянец; ногти на руках накрашены лаком под морёный дуб или тёмную вишню… В глазах некоторый вызов обществу и элементы собственного достоинства, в руках дамские сумки на городской манер, на ногах туфли. У двоих на высоких каблуках, у остальных на среднем. Хотя им, заметно, привычнее скорее, кажется, босиком. Они, кстати, так всю дорогу и ехали. Как из одного интерната все вышли или одного взвода. В принципе-то, так оно и…

Стоп! Нельзя женщин так обсуждать, обидеться могут. Про мужчин лучше. Про них всё можно: мужики же… Ну, и о, кей! На них, значит, и посмотрим!

Байрамов в двубортном костюме парится. По-праздничному. С институтским поплавком, в белой рубашке, с галстуком, правда в штиблетах. Ну и я, в брюках, естественно, рубашке с коротким рукавом, лёгких туфлях, – жарко. Мальчишки по-летнему: Гоня в шортах, цветной рубашке китайского производства, в китайских же сандалиях и непривычных для него высоких – девчачьих! – носках, из той же КНР. Мишель в брюках, светлой рубашке, на ногах «гриндерсы», в руках сумка, в ней телефон и компьютер. Ну и, самое главное – об этом легко и приятно говорить – у наших женщин с собой большие сумки с домашней снедью и термосами: на всех припасено, на всю дорогу, туда и обратно, и даже где застрянем если… «Ну не за деньги же там покупать, когда у нас всё своё, ещё где и отравят гляди!» – это общий неоспоримый девиз, как резюме.

Такая вот могучая кучка у нас получилась.

Да, могучая! Главное, счастливая. Это надо видеть, вернее прочувствовать… Если сможете – присоединяйтесь!

Мы же, тех поросят, каждого, как грудных детей из роддома принимали. Такое счастье на лицах покупателей было, не прозой, только песней выразить можно. Шутка!

Пожалуй, нет, какая там шутка, так и случилось. Только мы отъехали…

Так вовремя, под настроение, вспомнились нужные сейчас строчки подходящей песни. Валентина Ивановна, исполнительная Голова, и подначила. Кстати, голос у неё не плохой – сопрано!

Дружно, всем автобусом и подхватили, как костёр подожгли.

Пели хором громко, дружно, и главный ветеринар, глядя на Светлану, вот гад, тоже басил…

Кто-нибудь, торопясь, вспоминал начало очередной строки, другие с азартом подхватывали продолжение, радуясь смыслу и созвучности своему настроению:

И… и… и… Вот, чёрт! – споткнулись, не могли дальше слова вспомнить. Никак. Ты-к, мы-к… Ан, нет. Выражения лиц ещё не остыли, ещё горели общей восторженностью, а слов нужных не находилось… Ай, досадная картина! Певцы огорчённо переглядывались, готовые в любую секунду подхватить, лишь бы кто вспомнил, хоть слово, хотя бы первую букву… готовые продолжить, и… и… Но… Но… Но, нет. Забылись хорошие и важные слова. Все и напрочь. Выветрились с этими, понимаешь, ветрами… эээ… чтоб не ругаться, перестроечными! Вот же-ж память… А жаль. Хорошо хоть эти-то вспомнили: с трудом и коллективно. Но с радостью вспомнили, с воодушевлением… Ооо! И с огорчением: какие теперь цехи! какая страна! какая такая кудрявая!., какой завод! какой там гудок! Господи!.. Утонуло всё в прошлом, как в глубоком колодце… Исчезло, растворилось, испарилось, как туман под утренним солнцем, как сон…

Но боевой задор бывших комсомольцев сразу так не погасить. Нет! Не дождётесь!

Вера Фёдоровна и комсомолка, в прошлом, и «Стахановка», когда требовалось, и медсестра на фронте – там боевых медалей, да наград у неё! – и вообще во всём заслуженная, надтреснутым голосом, резко, наперекор падающему настроению масс, бодро, высоким тоном, словно труба, вступила, повела за собой:

О! Все тут же оживились, закрутили головами, подтягиваясь и распрямляя плечи, обрадовано подхватили:

Взрослые пели как дети… Восторженно, красуясь собой и всеми, радуясь, взахлёб, и с вызовом:

Как пели они в своём далёком босоногом детстве… Пели с трепетом и восторгом, совершенно не сомневаясь, что счастье обязательно придёт: «А как же!.. Оно есть! Оно будет! Его не может не быть!»; как пели в своей юности, как в зрелом возрасте, мечтая, теперь-то уж оно, конечно же, придёт, если не к детям, то к внукам обязательно… Желали.

Вот-вот-вот! Именно это и было сейчас главным: нужно бороться, обязательно нужно: за себя, за детей, и своих, и чужих, и за страну за свою. А за какую же? Не за чужую же, правда!

Это да!

Конечно!

Именно! Кто не стоит на месте, кто идёт, борется – тот победит! Дойдёт!

Так именно витало сейчас в автобусе, необыкновенно живительный фимиам бился в нём, переполняя, вырываясь в раскрытые окна, улетая к идущим за нами фурам. Поросята в них, в сколоченных для перевозки деревянных ящиках, на толстых подстилках из древесных опилок, сбившись в кучки, так привычно теплее, недоумённо хлопали ресницами, тревожно прислушивались к мелкой тряске, и необычным звукам вокруг, беспокойно похрюкивали. По-своему так поддерживали нас.

Хотя окружающий дорогу архитектурно-строительный, промышленно-индустриальный и сельскохозяйственный антуражи – мы хорошо это видим – не соответствовали сейчас нашему настроению. Оптимизмом созидания в нём не пахло, просто не наблюдалось. За исключением, пожалуй, придорожных кафе и закусочных, в основном в восточном стиле, да необычайно стильных, применительно к данной убогой местности, на сильном контрасте, красавцев автозаправочных станций: «ВР», «ЛУКОЙЛ», «Татнефть», и прочих отпочкований. Тут да! Всё тут дышало цивилизацией, достатком, амбициями, чувством собственного достоинства… Крепким предпринимательством, если хотите. Деньгами. И подъездики, и отъездики, и реклама, и освещение, и даже сервис, всё тебе утю-тю-тю! Правда, от трассы в радиальном направлении отходили другие дороги. Много их. Сказать, не дороги, тропинки, в сравнении с трассой, к захудалым, это видно, старой масти жилым, либо каким другим осыпающимся ветхим, заброшенным строениям – удручающая, мягко сказать, картина! – куда сворачивать путнику лишний раз и не нужно. Чтобы не портить себе настроение. Поэтому, наверное, по автомагистрали летать разрешено со скоростью 100 км в час, и больше. Чтоб не появилась возможность, или мысль, остановиться и оглядеться или, не дай Бог, свернуть туда… Брр!.. «Там живут ужасные люди-дикари…», которых «в понедельник мама родила», а попросту – «совки» или лохи. Те, – их так много, оказывается, если оглянуться, – кто не смог, не захотел менять ориентацию с честного человека, как всю жизнь общество и мораль учили, на демократа-обкомовца, живущего ныне в пределах Садового, второго, и прочих, «сжимающих», колец, включая рублёвские, успенские трассы и им подобные.

Навстречу, и в попутном направлении, попадались, догоняя и обгоняя, стада разномастных машин, в основном торговой направленности. Иностранные фуры, рефрижераторы, иногородние машины, местные… На скоростях от 100 км и выше.

В отдалении от шоссе попадались заметно серьёзные жилые строения, сказать, сооружения. Новенькие, просто новёхонькие. Напоминающие то ли средневековые замки, то ли правительственные резиденции… Очень уж были вычурно вызывающе красивы те коттеджи. Массивные, многоэтажные, кирпично-стеклянные, с балконами, широкими парадными лестницами, лоджиями, эркерами, металлочерепичными крышами, разными лестничными и закрытыми переходами, тарелками спутникового телевидения, такими же вычурными и надворными постройками, гаражами на две-четыре машины, высокими, глухими, кирпичными заборами с камерами наружного наблюдения по периметру… Очень солидно всё выстроено, крепко, с размахом.

На такие явления пассажиры автобуса выразительно округляли глаза, указывая друг другу, поджимали губы и осуждающе качали головами: «Мафия, ити её в душу!..» «Глянь, как, сволочи, жируют!» И пренебрежительно отворачивались. Потому что знали, честным трудом, как и должно бы, таких денег не скопишь, не соберёшь. Хоть десять жизней положи на своё село, на свою землю, хоть сто, хоть двести, такого не добьёшься.

От этого вновь становилось грустно… Но ненадолго. Потому что у нас было праздничное настроение. Было! Да! И мы знали куда мы едем – домой мы едем, и что мы с собой везём – новую жизнь себе везём… И радости, и заботы! Работу!

«Люди, не в деньгах счастье!..» – хотелось громко крикнуть тем особнякам… И ответить им же: «В чём, в чём… Купите порося – узнаете!»

Шутка!

Демонстративно отвернувшись от окна, вполне приличным баритоном запел вдруг Байрамов, Василий Фокич наш, агроном.

Песня, как чудесная машина времени живо напомнила те годы, когда было тяжело, трудно, но люди были дружны между собой, трудности преодолевались с непременной товарищеской поддержкой и задушевной песней, когда – «последнюю горбушку и ту пополам», когда гордились нашими ветеранами и труда, и войны, Юрой Гагариным, Валентиной Терешковой, другими космонавтами, нашими достижениями в науке, культуре, спорте… И стройками, заводами, атомными ледоколами, и БАМовской одноколейкой, конечно… Потому что в нас жила надежда, вера и любовь… В этом и есть суть самой жизни.

В вере, надежде, любви!

И любим мы её, жизнь, не взирая на, испокон веков, поганое отношение государевых управленцев к нам, людям. Любим её – жизнь, – действительно – каждый раз, вновь и вновь, снова и снова. Такой же – взаимной – любви и уважения хотим видеть, чувствовать и к себе… Хотим с воодушевлением и творчески работать во благо себе, и стране тоже… Хотим гордиться собой, детьми своими, внуками, соседями, обществом в котором живём… Хотим радоваться и гордиться своим домом, краем… Природой… Всем, что нас окружает. Хотим сделать жизнь ещё лучше… ещё краше! Хочется жить, как в песне:

Потому что мы – люди. Не тарантулы с каракуртами… и не корм для них. Так и в «Букваре» у нас декларировалось, кто забыл: «Рабы не мы, мы – не рабы!» В переводе на современный лад, к сути: «Мы, народ, не пауки, пауки – не мы!»

Хотя, они-то, как раз, и манипулируют сейчас будто бы нашим мнением, держа в руках рычаги управления страной. Пилят сук на котором сидят: надежду человеческую убивают, веру их, любовь. А без этих животворных компонентов, страна мертва. Не общество будет, а террариум, сообщество паучьих детей!..

Вот так, где с песнями, где с грустью, с размышлениями, с остановками на отдых, обед и прочее – прикупили кое-каких гостинцев – мы и доехали… На дорогу ушло чуть больше суток. Как раз к обеду мы подъехали… К встрече.

Нас ждали.

Ещё как ждали!

Так, наверное, не ждут спускаемый с орбиты космический аппарат, момент стыковки двух тоннельных проходческих бригад, зажжётся ли электрическая лампочка от пуска турбины новой ГЭС, добегут ли спортсмены до финишной ленточки… Нет, гораздо жарче нас ждали, и трепетнее…

Первыми нас встретили местные собаки и ребятня, за околицей, задолго до села… «Едут!» «Едут!» «Наши едут!» «Ур-ра!» Обрадовано подскакивая на месте, махая руками, кричали они издали… наперегонки бросаясь нам навстречу. Мы их подсадили далеко от въезда в село. Каким любопытством и восторгом ожидания горели их глаза: «Ну, ну!.. Привезли… привезли!.. Сколько их? Как они? Красивые? Здоровые? Всем хватит?»

Большой гордостью и любовью светился Гонька, почти на пальцах показывая, а слов подходящих в тот момент почему-то не было, одна только улыбка, как он – сам! – их! – всех! – выбирал, и какие они – все! миленькие! и пригоженькие!.. Так ребятня и приплясывала нетерпеливо в автобусе, готовые броситься к фурам, чтоб поглядеть, чтоб погладить, чтоб на руках подержать…

У сельсовета нас ждал весь народ. Весь посёлок: и стар, и млад, и промежуточное звено – пара-тройка человек… Остальные – нужные бы сейчас, ох, как нужные! – по городам и весям баклуши бьют, долю свою ищут… Сказать бы – дураки, да жалко, свои ведь, нашенские… «Ерши-ы!.. Э-гей! Ау-у!..» Ладно, бляха муха, о них потом!.. Земляки встречали причёсанные все, празднично приодетые, с караваем хлеба на полотенце… с… оркестром!.. Батюшки, с оркестром! Мы чуть окошки в автобусе не выдавили, разглядывая такую чудесную картинку, – не привиделось ли! Нас не только с хлебом, кто бы мог подумать, нас с духовым оркестром встречают!.. Если его таковым можно назвать, конечно… Ой, ё!.. И встречающая радостная массовка тут, и хлеб на полотенце, даже цветы, пусть не яркие ещё, не оранжерейные, и настоящий оркестр. Оркестр! Главное, оркестр, и наш, свой! Баритон, туба-бас, труба, пионерский барабан и гармошка. Целый квинтет. Самое то, оркестр! Да громкий такой! Что они там продудели в момент нашего подъезда и остановки из-за общего шума понять было трудно, что-то вроде похожее на «Туш»… Наверное по замыслу он и был, не восторженная каша из звуков, как показалось… Но очень приятной встреча получилась. Очень! Гораздо приятнее, чем мы и подумать могли. Потому что с оркестром. Вот уж теперь мы точно знаем, что чувствуют важные персоны, спускаясь по трапу в распростёртые объятия встречающей стороны.

– Ну, наконец-то! – от кучки встречающих, широко улыбаясь, с огромной тубой под мышкой, ступил Матвей Звягинцев, в костюме и при галстуке, вытянув для объятий свободную от инструмента руку. Губы ещё хранили крупный, яркий след от мундштука. – А мы уж думали вы в другое какое село от нас свернули, перепутали.

– Ну да, щас, мы что ли ненормальные или пьяные какие! – Выкатываясь на подгибающихся от долгого сидения ногах, сдерживая радость, скрипучим голосом заявила баба-Люда Феклистова, выходя первой, как самая взрослая из нас. – Мы только сюда и ехали, только домой. Почти без остановки летели, да.

А тут и мы за ней высыпались… с ребятнёй вперемешку. Вслед за нашим автобусом, гоня перед собою дорожную пыль, тормозя, уже выстраивались в шеренгу фуры, как на парадном расчёте… К ним, облаивая, грозно щетиня загривки, бросились местные собаки…

– Ну, с приездом, что ли, земляки, а! – Смущаясь, пробасил Звягинцев, поочерёдно, одной рукой, обнимая, и обхлопывая нам спины.

Остановившись, водители заглушили двигатели… И все, и мы и встречающие, вдруг, разом, непроизвольно умолкли, затихли, повернувшись к подъехавшим машинам, с любопытством прислушались, как там в них? «Ну-ка, ну-ка!» Над площадью повисла тишина. Но и в фурах тоже было тихо, ни звука… Как будто… Неужто… Да нет, не может быть! Как это! Почему это?.. И собаки тоже, вытягивая шеи, и принюхиваясь, недоумённо кружили вокруг машин. Лица у встречающих разом стали удивлёнными и тревожными: что случилось, почему?.. Как вдруг, там, в машинах, что-то осторожно, тоненько, вроде проскрипело… или это калитка где! Да нет, вроде живой голос это был, живой… хрюкнуло вроде… Да, хрюкнуло… или!.. Люди, округлив глаза, безмолвно, всё ещё вслушиваясь, вопросительно закрутили головами… Через секунду, этот звук вновь повторился, но уже громче и сердитей: «хрю-хрю!..» Чётко и ясно! И тут же, за ним, разом, как обвал, захрюкали, завизжали, заголосили уже все поросята, в обоих машинах. Создав многоголосый ор, недовольно возясь при этом, раскачивая кузова, и стуча копытцами… Собак, как ветром сдуло от машин. Напуганные, поджав хвосты, они закрутились поодаль… «Ооо!» – ветром пролетел обрадованный вздох над площадью, лица встречающих расцвели улыбками, где радостными, где смущёнными, понимающими: «Ну слава тебе, ожили!» «Голос подали». «Ай, молодцы!» «А горластые какие!» «Словно хор тебе Пятницкого!» «А сегодня она как раз и есть – пятница!» «Жрать они, значит, хотят! Просят! Устали, поди, бедные, проголодались!» «Ну с приездом, наши золотые!»

Разом, забыв про торжественную часть, гурьбой, обгоняя друг друга, смеясь и толкаясь, все бросились к фурам… Скомкав приветствие, хлеб, речи и соль. Тут и оркестр вдогонку грохнул, затарахтел что-то, как польку-бабочку, блестя на солнце белыми и жёлтыми медяшками заметно мятых инструментов, похоже тот самый «Туш». Дарья Глебовна, как словно шаманша племени Шыу-шыу, прорываясь-таки сквозь сплошное, казалось, бу-буканье, резво причитала звуками своей гармошки, широко растягивая меха, весело приплясывая… Ей бы бубен…

Следующее время – достаточно много – часов пять, может шесть, ушло на раздачу, развозку и размещение новосёлов. Потом, кормление их… паспортизацию, разные другие приготовления, то сё… За стол собрались уже под вечер.

Уставшие, но счастливые.

– Товарищи, друзья, земляки, и товарищи родственники! – Подняв фужер, нашлась и такая посуда, с шампанским, – я и купил по дороге ящик, зная, что к случаю как раз оно здесь будет, – встав из-за стола, взяла слово местная исполнительная голова Валентина Ивановна. – Вот и дожили мы, с вами, товарищи, до светлого дня, когда у нас появилась своя долгожданная надежда. Причём, не только надежда, но и само дело: весёлое и хлопотное. Чем себя и руки свои с пользой занять. Не ходить чтоб с протянутой рукой…

Сидения в клубе раздвинули по-боковым сторонам, президиумный стол стащили в зал, пристыковали ещё несколько коротких, домашних. Накрыли белыми скатертями, расставили не хитрую посуду: тарелки с варёным картофелем, квашеной капустой, солёными помидорами, консервированными салатами собственного же приготовлениями, грибами, и сушёными, и маринованными, и просто солёными, печёными пирожками: с луком и яйцами, с капустой, с морковкой, и вареники… Какая-то баночная рыба на тарелке возлежала, даже птица была, то ли курица, то ли рябчик… Но маленькая. По три рубля, как говорится, но сегодня. Кувшины с подозрительным на взгляд цветом жидкости… Блины, мёд, разное варенье в банках… Детвора ела один только шоколад. Его Мишель покупал: я – шампанское, он – шоколад, и, естественно, разные «Сникерсы» и «какерсы», как я их называю. В клубе, не смотря на затхлый, застоявшийся воздух, было приятно и мило.

– …И всё благодаря тому, – с улыбкой продолжала Валентина Ивановна, повернувшись в мою сторону. – Что домой, неожиданно, но для нас как раз вовремя, взял и вернулся, и помог нам во всём, наш дорогой земляк Евгений Павлович, наш председатель… и его… эээ, можно сказать, главный помощник, Миша, Мишаня, наша золотая умница. Вот. Председателю первое слово!

На меня, улыбаясь, смотрело множество глаз: и пожилых и юных, и мужских и женских… Бесхитростных… В своих сейчас непривычно праздничных одеждах: рубашках и платьях заметно старого фасона, но чистое всё и свежевыглаженное, на женщинах даже серёжки с бусами. У всех женщин по-несколько медалей, за труд, доблесть и воинские отличия. Вера Фёдоровна, ох, уж эта Вера Фёдоровна, как всегда, говорят, постеснялась все надевать. «Ну много их… Тяжело уж спине, – говорит, – да и бренчат, как у козы колокольчики…» Вот такая она… Стесняется Вера Фёдоровна, скромничает! Её бы скромность, бляха муха, да нашему правительству, с разными думцами, да губернаторами!..

Глаза и лица односельчан на меня глядят усталые, с загаром и морщинами, но задорные, где просто озорные, с лукавинкой, и весёлые: «Да! Скажи, нам, Евгений Палыч!» «Говори, тебе слово, председатель!..» Рядом со мной, по-правую руку Валентина Ивановна сидит, по-левую руку Светлана Павловна… Светлана!.. Света!.. Эх!.. Она сейчас по-особенному хороша, как невеста, мне показалось… Я иногда ловлю её лучистый взгляд, невольно смущаюсь. Но слева от неё, тот главный ветеринар, Александр Фёдорович. Тарелку сейчас для неё любезно наполняет закусками, ухаживает… Он с неожиданной готовностью согласился отметить «это радостное, понимаешь, для нас всех событие», и здесь же, напротив, с другой стороны стола, сидит его водитель. Другие водители, разгрузившись, наскоро отобедав, газанули в обратном направлении. Путь для них, сказали, не близкий, спасибо за приглашение, мы уж поедем… Уехали.

– Тут, пожалуй, и говорить-то нечего, – начал я, поднимаясь. – Всё что мы с вами сделали, я думаю, это только начало. Какой-то шаг. Может быть – пол шага. Но и это уже существенно. Главное, сдвинулись. И если мы и дальше так же дружно будем жить и хорошо работать…

– И отдыхать! – перебив, вставила Светлана, ненароком вроде коснувшись меня плечом, жарко опалив взглядом…

– И отдыхать, да, – подтвердил я, едва не сбившись от этого, но устоял, главное, приказал себе, не смотреть ей в глаза, не поддаваться, продолжил. – Мы много ещё сможем хорошего сделать. Должны сделать. Нам бы вот только сил побольше – не денег, мы их заработаем – молодых бы рук…

– Вот это, да! – послышались возгласы.

– Это правильно!

– Мы-то уж устали…

– Верно,

– Чего уж, старики!

– Нужно, – говорю, – свою родню нам в дома возвращать: сыновей, дочерей, племянников, внуков… Всех. Выписывать их нужно. Тут дел полно.

– Вот, правильно. Не в бровь, а в глаз, председатель, – вскочила Валентина Ивановна. – И я так же всё время говорю: нечего им по городам разным болтаться… Холодным, да голодным… Славу себе в чужом месте зарабатывать. Её и здесь полно, хоть ложкой хлебай. Успевай только поворачиваться. Особенно теперь!

– Это да!

– Надо!

– Теперь особенно! – застолье разноголосо поддержало.

– Ну мы выпьем когда-нибудь или нет, понимаешь, здесь… Налито же! – вразрез, перебивая тему, преувеличенно сердито, поднимаясь, потребовала Дарья Глебовна, ещё и нервно вякнула голосами своей горластой гармошки, она у неё на коленях своей очереди ожидала. – Выдохнется же «Шампанское». Это праздник у нас, или опять собрание какое, я не понимаю. Столько можно такое терпеть, людей мучить! – указала руками на накрытый стол…

Застольщики обрадовано подхватились, разулыбались, высоко поднимая и с готовностью сдвигая наполненные стаканы, фужеры, где и кружки:

– Тоже правильно! Вовремя, Глебовна, сказала, молодец.

– А ну-ка, быстренько, люди, пьём тост, не то прокиснет…

– С праздничком, люди дорогие!

– Чтоб, значит, росли и радовали нас, ага!

– За Палыча, председателя. Так держать, Евгений Палыч! Молодец! Дай пять… Ноу пасаран им всем, понимаешь, козлам, этим!

Дружно, вежливо – шампанское, как никак, – почти смакуя, выпили… Потянулись за закусками…

– Слышь, мужики, а давно это… мы, однако, не пивали… такую… эээ… газировку! И не припомню.

– Это «Шампанское», деревня!

– Пей, Семёныч, пока отмена на сухой закон действует.

– Да вижу, что не денатурат, и не водка, а шипучка гольная… Брр! Во, слышь, как в животе бурлит…

– Ты не слушай, закусывай, давай… Вон, огурчики, капустка…

– А до сколка часов отмена-то?

– До двенадцати, как раз.

– Дня, что ли? До завтра?!

– До ночи. Сегодня.

– Ааа! Ууу!.. Тогда ещё наливай, а то мимо рта может пройти… кончится. За праздник!

Может для кого и странно, но и от шампанского хмель в голову может ударить. Может-может. Ударил же… Разговоры полились жарким потоком, причём, громким тоном. Но, между тем, и вино пили, и закусывать не забывали…

Семёныч, неопределённого возраста мужичок, подперев голову рукой, прикрыв глаза, с чувством, громко запел в потолок…

Женщины его шутливо тормошили, останавливали:

– Стой-стой, Семёныч, погоди, певунец ты наш доморощенный. Какой щас мороз? Лето на дворе. Не надо про мороз, давай про любовь лучше.

– Какую любовь?.. Нету любви… – с тем же, «серым», лицом отмахивался свободной рукой Семёныч. – Испарилась она вся. Кончилась.

– Как это испарилась? Куда она кончилась?.. – женская часть застольщиков с деланным негодованием набросилась на него. – Ты что!

– Если нет любви, – вспыхнула, наседая, баба Дарья, музыкантша, – чего же ты тогда к нашей Валентине клинья всё время бьёшь, пороги оббиваешь, а?

– Я? К Валентине?.. – Вытаращив глаза, поперхнувшись, Семёныч изумился, но через секунду вроде вспомнил, одумался, неожиданно признался, пояснил всем. – Да, хожу. Хожу! И что? Я виноват, что ли, если инстинкт у меня такой, мужской, неистребимый. Весна играет. Понятно? К тому же, сами же говорите, лето!

– Ах, ты ж, кобель ты неистребимый. – Валентина Ивановна, поднимаясь, нависла над Семёнычем. – Инстинкт у него играет. – И огорчённо, по-бабьи, всплеснула руками. – А я-то, дура, думала: он не в шутку это. Думала – любит он! А он!.. Ну, я тебе щас…

– Погоди, Валентина… Валентина… Постой драться-то. Ой!.. Ай!.. Валя, Валечка, причёску испортишь.

– Ага, и Валечка уже! Вспомнил имя!..

– Задай ему жару, Валентина, задай! Чтоб руку знал, да шибче любил…

Семёныч прятал голову, улыбаясь, уворачивался.

– А кто сказал что я шучу? Я, в общем, серьёзно.

И, из-под руки, опять за свою песню:

Баловались так, хулиганили взрослые.

Веселились.

Неожиданно для всех, гармошка в руках Глебовны взъярилась звуками частушечных припевок. Озорно оглядывая, Глебовна запела:

Немедленно выскакивая из-за стола, ей с азартом ответил Матвей Звягинцев:

Семёныч, ах ты ж актёр с погорелого театра, забыв про свой «мороз», уже с лицом заправского ловеласа, шутовски подхватил, выбираясь в центр:

Пыль от топота поднималась не шуточная, хотя в зале и протирали пол. Почти все уже были в круге, уже все отплясывали. Глебовна, самозабвенно наяривая на своей гармошке, уже в центре, притопывала, приплясывала, поигрывала плечиками, жеманничала:

Зимин… долговязый Зимин, Петро, коммунист-баритонист, тоже здесь же, пальчиками за концы придерживая якобы платочек на голове, кокетничает:

Гармошка сыпала задорными звуками, каблуки отчебучивали замысловатые дроботушки, лица раскраснелись, цвели улыбками, слов и чувств было много, а вот дыхания и силы у стариков заметно иссякли… Возраст, ёшь его в медь! Хаа, ухх!..

Вся детвора, заслышав пляски, быстренько вернувшись, хихикая, столпилась у дверей, с восторгом наблюдала за взрослыми: «Ну дают!» «Умора!» «Гляди, щас пол под ними провалится… Щас… Вот сейчас!.. Гляди, гляди! Вон там! Там!» «Ага, вижу, гнётся!»… И вновь, так же неожиданно, как появились, ребятня куда-то упорхнула – свои какие-то дела! – исчезли за дверями.

Это Светлана! Лукаво поглядывая из-под ресниц, пляшет рядом со мной. Красивая она. Очень даже. Раскраснелась, глаза горят, фигура привлекательная… руки красивые, грудь… очень. И ножки, и… И я, конечно, здесь топочу – куда мне деваться – меня просто вытащили, прямо силой. Стыдно, но я совсем не умею ни танцевать, ни петь, ни плясать… Отвык. Дан раньше не умел. Болтаюсь сейчас, как мешок среди статуэток. Уже голова кружится от круговерти, и ноги заплетаются, не успевают… Вид делаю, что пляшу, а сам присматриваюсь, как бы незаметно улизнуть… Не тут-то было. Меня раскусили, любые попытки женщинами с азартом пресекаются. «Давай, Палыч, пляши с нами, не тушуйся!»

Давай! Давай, давай…

Это Байрамов Василий, отцепившись от жены, раскинув руки, имитирует присядку.

О, сквозь топот и музыку, слышу голос ветеринара! Густой, басистый, он тоже частушку подхватывает. Гляди ты, какой частушечник. Вспомнил он! А я вот ни одной не знаю! Да какой он певец, шкаф он, слон! Кстати, если что, он первым, вижу, пол проломит… От него держаться нужно подальше. «Отплясываю» в сторону. За мной продвигается и Светлана…

Это кому так ветеринар про шишку, наглец, прозрачно намекает – «рубашка ты наша серопёстрая»?!

А тут Светлана, отвлекая от размышлений, прямо мне в глаза…

Сильно сказано! Очень даже забористо… в глаза, да под топотушки, задиристо! Но глядя в её весёлые, с лукавинкой глаза, понимаю: нет, это она так достучаться до меня хочет, растормошить, расшевелить. А действительно, почему бы и нет… в её-то тридцать пять-то! Во мне тоже, извините, замечаю… всё шевелится… и вообще, и в частности. И не только сейчас, а давно уже. «Вот как, значит, пляска эта на мужчин здесь действует!» Неожиданно, почти в рифму мысль выстроилась. Это от пляски слова сами собой рифмуются. А тут и Глебовна, ну, наконец-то, умница – давно бы пора! – запыхавшись, оборвала свою колдовскую игру, остановилась. «Звуки музыки умолкли, топот продолжается». И снова в рифму!.. Да что ты будешь делать, наваждение какое-то.

Танцоры, прервав топотушки, запыхавшиеся, раскрасневшиеся, шумно раздвигают стулья, табуреты, направляются к столу. Забабахали в потолок пробки. Полилось вино в расставленные стаканы, и пена на стол… Шампанское, как говорится, что ж вы хотите… Где шампанское, там и праздник. Это у нас праздник! У нас!

– За всех нас, земляки! За дружбу!

– Нет, сейчас только за любовь! За любовь!

– Ух ты, значит, до дна!

За этими приятными спорами и не заметили, как пустующую до этого сцену вдруг заняли дети. Местные, сельские, и Мишка там же. Они вышли, явно в образах, и молча, с заметным вызовом во взглядах и позах, замерли, в ожидании внимания к себе.

– О, чёй-та они! Гляньте-ка, гляньте! Ребятня! – первой заметила, конечно же, Глебовна. – Никак это наши внуки выступать нам собрались! Или что?

– Где?

Взрослые, кто побросав вилки, кто так и застыв с закуской у рта, обернулись к сцене.

– О!

– Ух, ты!

– И правда…

– А ну-ка, ну-ка, давайте-ка, покажите-ка!..

– Спектакль показывать будут!

– Нет, концерт, наверное!.. – Поудобнее усаживаясь, с восторженно-любопытными интонациями, гадали взрослые.

Детвора на сцене стояла живописной картиной. Здесь были все, какие жили в селе. По виду, и выражениям лиц, либо молодые хулиганы, либо хип-хоповская крутая тусовка в ожидании команды помощника кинорежиссёра: «Мотор… Начали!» Особо, конечно, выделялись позы, выражения лиц, и одежда…

– Чёй-та они покажут нам щас… Тихо!

– Ну, тихо вы все… Тише!

На сцене стояла разновозрастная группа молодых якобы пофигистов-тусовщиков. Бунтарей, которым узки рамки школьной жизни, обрыдли придирки «шнурков», «уховёрток», ментов и прочих взрослых. Кому явно надоело «доить самовар», и вообще… Всё это ярко читалось в независимых позах артистов, «пустом» циничном, взгляде, в «параллельной» ухмылке. Но если приглядеться, кто внимательный, в глазах артистов проглядывал затаённый восторг заданной роли, и совсем уж легко угадывалась явно с чужого плеча одежда. Костюмы такие. У всех они на три-четыре размера больше, и крупная обувь. У кого ботинки со взрослой ноги, у кого подвёрнутые сапоги. На головах спортивные вязаные шапочки, до глаз, либо фуражки, козырьками назад.

– Нет, это спектакль сейчас будет, представление! – по внешнему фактору легко угадали взрослые.

– Бис!

– Ну-ка, ну-ка…

– Просим. Давайте, ребятки! – Зрители громко захлопали в ладоши, радостно выкрикивая в поддержку слова одобрения.

Как раз, будто услыхав, на этой вот одобрительной волне, к авансцене, решительным шагом уже шёл смешной маленький человечек. Конферансье, видимо. «Кто это?» – конфузливо, не угадывая, не узнавая, переглядывались зрители. Маленький человечек семенил ногами, смешно заплетаясь в своих широких штанах, громко топая большими ботинками. Вместо мужского пиджака, на нём явно женский жакет. Маленького, наверное, не нашлось, как и фуражки нужного размера. Большая она, то и дело сползала на глаза, полностью закрывая лицо. Человечек рукой недовольно отбрасывал её назад, и тогда можно было узнать в нём того самого Гоньку. Гошку мальца. Некоторые взрослые уже и признали, узнали. Ещё жарче захлопали в ладоши «Гонька это!» «Ага, он». «Ай малец, и не признать вначале». «Артистом будет». «Весь в отца с матерью» «Нет, в деда».

– Тихо, вы. Не слышно, ну!

Гонька в это время, с трудом остановил ранее заданное поступательное движение своих ботинок, с трудом и повернул их на зрителей. Остановился, небрежно откинув козырёк огромной кепки назад. Лицо артиста выражало крайнюю серьёзность и сосредоточенность. Коротко глянув на зрителей, он в полной тишине шумно набрал воздух и торжественным голосом громко произнёс:

– Хип-хоп. Картинка с молодёжной вечеринки, – мальчишка на секунду запнулся, наморщил лоб, потом растягивая слоги неуверенно уточнил. – Фоно… – и умолк, скосив взгляд к Мишелю. Тот одними губами что-то ему подсказал. Гонька услыхал, с вспыхнувшим энтузиазмом громко сообщил зрителям. – Ага! Вспомнил. Фонограмма ДеЦела. – Снова набрал полную грудь воздуха. – Исполняют все дети села Ерши. Режиссёр-постановщик Михаил… эээ… – Гонька вновь остановился, повернулся за кулисы, спрашивая глазами Мишку, говорить или нет. Тот отрицательно качнул головой: не надо. Ага, скромничает режиссёр – молодец! – одобрили зрители, но Гонька уже ставил выразительную, но непонятную зрителям точку. – Брейк дане. Вот. – Коротко оглянулся на исполнителей и добавил. – Я щас. – Это предназначалось понятное дело не зрителям, артистам. В полной тишине, рысью, прогрохотал, заплетаясь в своих штанах и тяжёлых ботинках за кулису. Артисты с пониманием синхронно проводили его взглядами, а зрители одобрительными возгласами и аплодисментами.

– Молодец, Гонька. Ай, малец. Ну точно тебе артист.

– Талант. Здорово сказал, складно…

– А я не поняла, но что-то интересное… Что, а?

– Да погоди ты, старая, щас, покажут. Не зуди.

– Ааа…

О!

За кулисами послышался шум и смех записанной на плёнку весёлой тусовки, и резко взыграла музыка. Словно кран открыли. «Это проигрыватель они включили или магнитофон», – догадливо переглянулись зрители, вслушиваясь в ритмическую последовательность возникшей музыки.

Бас-гитара, вместе с ударными инструментами, соло-гитарой, ритмичными хлопками, той видимо «вечеринки», и синкопированными вздохами диск-жокея, чётко выводили «забойный» рисунок музыки, заводили настроение: «Тум! Тум! Тум-тум, тум-тум. Тум! Тум! Тум-тум, тум-тум…» (Раз! Два! Раз-и, два-и…)

Исполнители уже чуть покачивали бедрами, плечами, входя в затягивающий ритм, ждали начала песни или чего там….

А тут и Гонька, сообразно с возможностями своей обувки, пулей выскочил обратно на сцену и встал в центре группы. Перед ней. Принял такую же, как у всех выжидательную позу.

«Ки! Ки!..» – из-за такта, ленивым голосом, снисходительно синкопировал солист.

А вот и слова пошли.

То ли речёвка, то ли текст без запятых.

С первыми словами песни или как её там, исполнители резко пришли в синхронные движения. Будто к розетке их подключили. Задёргали руками, в своей мешковатой одежде; ногами, в мятых, нависших на обувь широких штанинах… головами, с лицом шпанистского, задиристого вида… Всё резко, всё агрессивно. Не всегда, правда, слаженно получалось, но образ единой согласованной машины легко просматривался. Шаг влево, шаг вправо, вперёд, назад… Присели, встали… присели, повернулись…

Всё тем же, ленивым тоном небрежно бубнил солист из магнитофона.

Похоже было на своеобразную зарядку под музыку, или шаманский танец. Зрители, сидя за столами, изумлённо наблюдали дёрганые движения ребятни, топот, и паралитические конвульсии. Это особо сейчас сильно контрастировало с тем лирическим настроением, которое ощущали зрители, от только что прозвучавших задиристых частушечных топотушек. Как танец не только из другой оперы, но и другой страны, другой эпохи. Да и слова тоже были с вызовом всем взрослым…

«Не тревожат…» «Вот как!»

В этой части, страсти взрослых слушателей обычно накаляются, а скрытые до поры проблемы резко обостряются…

Такие «вещи» сами по себе, изначально, рассчитаны конечно же на некий взрыв. На естественный конфликт подрастающего поколения с железобетонной, устоявшейся, «неправильной» системой оценок взрослых. С их «неверными» жизненными ценностями, стимулами и методами воспитания. «А мне пофиг, я живу, как хочу. Я сам по-себе». – Дистанцируясь, заявляет отрок. «Ах, ты, так! Сопляки, бездельники, тунеядцы! – это, конечно, реакция родителей. – Хрен тебе, а не «пати» ваше дурацкое. Распустились, понимаешь! Ни школа, ни милиция, ни родители им не указ! Накурятся, напьются… прыгают под эту свою музыку как придурки, ещё и трахаются там, поди, по углам! Сопляки! Малолетки! А я сказал, нет. Нет! А вот ты дома будешь сидеть. Дома! А я сказал будешь! И не неделю, а целый месяц! Да! Из школы и сразу домой! Я проверю. Вот так! И никаких карманных денег тебе! Ничего! Понятно?»

Значит, нервы! Значит, искры! «Пыль» до потолка!.. И военные действия партизанского характера, кто это представляет, на ограниченной домашней, совместной территории обеих конфликтующих сторон…

Нескончаемые проблемы смены поколений.

Как тут без накала и окалин?!

Но к чести селян, мало кто из них внимательно, тем более с пристрастием вслушивался сейчас в смысл слов монотонного гнусавого речитатива. Да и шумный топот исполнителей съедал слова, сглаживал морально-этические задиринки, коими изобиловал текст… Зрители подбадривающе улыбались танцорам – свои же, как-никак, родные! – в такт уже хлопали в ладоши. Даже пружинисто раскачивались, сидя на стульях, захваченные азартом танцевальных движений. Некоторые взрослые и включиться уже были готовы в молодёжный танец, поддержать ребят. Улучшить, так сказать его, взвинтить темп, добавить азарта, жизни, огня… Эх, ма, тру-ля-ля!..

Лица танцоров раскраснелись, горели внутренним огнём, азартом. Видно было, что они очень стараются, что им это очень нравится, что им весело… Что они гордятся шокирующим эффектом от своего выступления, от своей модной, провокационной молодёжной музыки, и брейк-данса, естественно. Ну так, столько в тайне репетировали!..

Мишель и Толян попытались было в заключительной части танца изобразить нижний, так сказать, брейк-данс, на бис, но неожиданно зацепились ногами друг за друга, сбившись с ритма, повалились, уронив на себя ещё и часть танцоров. Оставшиеся на ногах, в полном восторге, не долго думая, изобразили куча-малу, к общей радости, визжа и смеясь, повалившись друг на друга. Всё это под смех, хохот, и гром аплодисментов благодарных зрителей.

Долго танцоры разбирались потом, вытаскивая перепутавшиеся руки, ноги, слетевшую обувь… Пожалуй, финал был даже более эффектным, – отметили зрители, – очень уж потому что был неожиданным, к тому же естественно исполненным, в эмоциональном плане даже более ярким… Не как «роботы» в начале. «Совсем живые, наши…»

Смеялись, утирая слёзы почти все: и взрослые, и дети.

Наконец куча-мала с трудом разобравшись с частями своих тел и деталями костюмов с шумом, смехом и улыбками выкатилась за двери, а взрослые расселись за столом, обсуждая: какие у них всё же дети-внуки хорошие и славные. Главное не испорченные, красивые, умные и талантливые… Вот только со страной им не повезло. Ох, не повезло… Даже не со страной, а со временем… Не вовремя всё это у них, с перестройкой этой! Не вовремя! Вот ежели б как раньше!.. О! Сейчас-то бы уж, что! Мы бы сейчас! Ооо!

– Председатель, Евгений Палыч, – пряча глаза от сигаретного дыма, требовательно спрашивает Семёныч, певунец доморощенный который. – Скажи нам, как дальше-то стране жить, людям, а? Сплошной бардак ведь! Так и до революции народ довести можно, до восстания… или что? Безработный караван-сарай какой-то, а не государство. Ответь нам, как на духу, что сам-то поэтому думаешь, а?

Знакомый вопрос, хороший. Больной потому что. В том или ином варианте я, конечно, задавал себе его уже много раз. И каждый раз боялся свернуть в сторону «сильной» руки, жёстких репрессий. И не только потому, что мы это уже проходили, скорее потому, что сейчас совсем другая ситуация. Более опасная. Народ разъединён, ограблен, обижен, озлоблен, унижен… Ветераны – без пенсий, без лечения, без достойного внимания… Дети – брошены, голодные, без родительского присмотра… Взрослые – кто устроился – едва способны себя прокормить, не говоря уж про пенсионное обеспечение в старости, либо ещё что. Остальные пробиваются кто подаянием, кто разбоем и воровством… А как ещё можно честно, не воруя прожить, когда столько «достойных» примеров с бандитами, милицией, чиновниками, олигархами?..

Хотя бы тот же Сбербанк взять… Казалось бы, самый что ни на есть народный, а всё одно, без зазрения совести развился именно на деньгах народа – легко кинув всех своих вкладчиков под видом реформ и дефолтов. Отстроил себе головные, региональные и прочие офисы. Разжирел… Живут теперь его управленцы на проценты, и не просто живут, припеваючи; какие-то неведомые лукойлы появились, как грибы-поганки после дождя, газпромы, и прочие промы на природных-то, народных ресурсах… Такими огромными деньгами теперь ворочают – озолотить свой народ могли бы… Ан нет. Все активы за рубежом, и прибыль там же. Здесь, дома, в России, только налогов часть, и амбиции за высоким забором и охраной из числа «бывших» сотрудников ГРУ, ФСБ, МВД. Из их числа же и замы – вице-президенты, – гаранты «контактов» и увеличения прибыли. Нонсенс: в свой бизнес – и разведчиков, стукачей! Это ли не акт безрассудной смелости или, может, отчаяния? Сменяющаяся колода премьеров в правительстве, удушающаяся тенденция налогообложения, грозные декларации, нескончаемые выборы, перевыборы-довыборы… в Госдуму, и прочие местные законодательные и другие органы. Страна опутана яркими серпантинными лентами всевозможных политических, производственных, торговых и прочих объединений, отраслевых ассоциаций и ассоциаций ассоциаций, фондами фондов, гирляндами страховых и прочих посреднических агентств, как праздничная ёлка. На самом деле – блеф, и никакого движения. Сплошное враньё, обман и лукавство. Чиновники всех уровней, и приближённые к ним, бесстыдно воруют, а людям говорят: «Это не воровство, товарищи-господа, это рынок. Да-с, если хотите знать, это рынок! За что, как говорится, вы боролись… Голосовали, то есть!..» Парадокс! Нет, политические, и социальные реалии. В Москве даже по две Главы на одну маленькую территорию определены: одна назначена мэром, главой Управы называется, другой, народом данной территории выбран, главой Муниципального образования величают… Но оба без реального бюджета, без авторитета, без рычагов сплочения масс и развития территории. Просто пешки в большой политической игре. Они знают это, понимают, но… Под «кресло» совесть заточена.

Юридический казус, чиновничий произвол, – злость и разобщённость народа…

Что это? Как всё это можно назвать? Кто скажет? Тем более, даст ответ, не поджигая при этом фитиль… При умелой организации так всё может в стране полыхнуть… Что особенно и страшно. Народ – голый и ободранный, армия – униженная и голодная, упавшие предприятия, оборванные связи, границы, таможни между бывшими братскими республиками… Погибшее сельское хозяйство… промышленность, наука, оборонный комплекс, космические достижения… Политическое доверие и связи, межличностные, всё ушло, всё упало.

Борьба народа со своим внутренним врагом всегда опасна, как для него самого, так и для руководителей государства. А если ещё в числе косвенных врагов выступает и само правительство… состоящее из бывших врагов перестроечного движения, тогда как? Вообще странным кажется покорность народа и его безмерное, внешнее, терпение. Крепко ещё действует видимо в русском человеке так старательно и долгим временем привитая советским государством, его политическим аппаратом и репрессивными органами, где терапевтическим, где хирургическим путём, привычка отдавать последнее с себя «братьям» своим, соседям, самим терпеть лишения, думать о себе в последнюю очередь…

Виновно в этом конечно же правительство, только оно.

Глядя на своих земляков, я хорошо вижу это. Мои земляки свято верили, да и сейчас тоже, что правительство у них народное, что оно, конечно же, думает о них, знает, помнит, и заботится. Добрый и бесхитростный народ россияне, всегда прощал правительству плохую заботу о себе, полагая, значит, обернулось оно сейчас к тем, кому ещё хуже… Никак не желая поверить в плохое… Боясь обмануться в своих ожиданиях. И разве можно винить селян в том, что за столько «славных лет советской власти» они не смогли стать хозяевами своей жизни? Конечно, нет. При советской власти это было просто исключено, было невозможно. Теперь, после перестройки, тоже. Даже хуже ещё стало. Кто из них и дожил до пенсионных и прочих лет по какой может нетрудоспособности, сейчас вообще, как говорят, за чертой бедности находятся… Не встать с колен. Бичуют во всех смыслах слова. И накоплений всяческих лишились, и государственной поддержки, и общество их покинуло, и Бог их, кажется, оставил…

Но ведь не все они виноваты, и нельзя их винить в том, что не получили они сильного образования в жизни, – не гнались потому что за этим. Считали, что главное в жизни, это земля, какое-никакое хозяйство, семья, честность и вера слову… Так и жили, перемогая трудности… А вот остались ни с чем.

И чтобы понять всё это, увидеть, прочувствовать, – достаточно посмотреть на руки и лица сельских стариков, заглянуть им в глаза.

А правительство – государство – не посчиталось с ними, с народом, не заглянуло в глаза… Поступило бесчувственно и бесстыдно… Так глупый, бессердечный хозяин посреди зимы выбрасывает из квартиры щенка, либо другую какую живность… Хозяин ли он после этого?!

И что коммунисты, секретари бывшие, инструкторы и прочие всё это в стране создали, привели к этому… Как я мог всё это, в двух словах, взять и передать… Такие слова, конечно, есть, но при детях и женщинах их не произносят…Не к лицу…

– За страну говорить не буду… – пряча взгляд, ответил. – Не хочу. А за нас, за село, скажу: мы дальше будем идти. – И пояснил. – Пока там бьются, как они говорят, за на народ, за нас с вами, мы о себе сами думать будем. Сами.

– Правильно, Палыч, – обрадовано заметил Семёныч, и махнул рукой. – Пошли они, действительно, все, захребетники, корове в…

Он не договорил, его остановили. Громко шикая, призывая достойно вести себя, одёрнули:

– А ну-ка, пожалуйста, без матов тут… Ишь ты, матершинник… неистребимый. Забылся, где находишься!..

– Правильно, не в свинарнике…

– А и там нечего…

– Так я же корове в трещину хотел их послать, не на хутор, не в прямом же смысле… – начал было оправдываться Семёныч, даже надул губы, вроде обиделся. – Ну извиняюсь тогда уж, если… Оговорился. Бывает. Извиняюсь.

– Ладно, – махнула на него сухонькой рукой баба-Люда Феклистова. – Молчи тогда. – И повернувшись ухом к председателю громко спросила. – И чего теперь, Евгений Палыч, нам надо делать?

– Теперь… – раздумывая ещё, переспросил я. – Думаю, нам нужно срочно сменить юридический статус, чтоб налоговые и прочие органы не присосались к нашему новому делу… He-то с завтрашнего дня начнут нас облагать…

– Правильно.

– А вот, хрена им. – Забывшись видимо, вновь вспыхнул Семёныч.

– Семёныч! – сурово одёрнула Валентина Ивановна. – Ты у меня точно сейчас вылетишь из-за стола.

– За что, люди? Что я опять не так сказал? Я не понимаю, Валентина… Ивановна! – заикаясь, подскочил Семёныч. – Ты не в президиуме сейчас. Хватит рот мне затыкать. Я по делу высказываюсь. У нас свобода слова или нет? Демократия али как? Палыч?

– Ты за Палыча и демократию свою не прячься, – ответно возмутилась Валентина Ивановна. – Тебе сказали плохими словами не выражаться, ты продолжаешь. Так вот, предупреждаю, ещё что-нибудь подобное скажешь, мы тебе объявим обструкцию…

– Чего вы мне объявите? – насторожился Семёныч.

– Обструкцию! – Повторила Валентина Ивановна.

– Это ещё что такое, Палыч! – закрутился Семёныч, оглядывая застолье. – Она меня оскорбляет, да! Что это за обстругивание такое! Я вам что, еврей, да! Мусульманин, да! Нет! Я русский. И ничего обстругивать на себе не позволю. Понятно, нет!

Я рассмеялся. Один только Семёныч, кажется, не понимал.

– Она не обрезание имела в виду, – пояснил я. – А обструкцию: наказание молчанием. Не будут люди с тобой разговаривать.

– Как это не разговаривать!

– Молча. Будто и нет тебя.

– Как же меня нет. Я же вот он, здесь! – Семёныч для верности даже обхлопал себя, развёл руками, мол, как это.

– А это неважно. Будешь язык распускать, будем тебя игнорировать.

– Так это что получается, граждане, ни водки тебе, русскому человеку не выпить, ни крепким словцом не утереться, ни, понимаешь, к соседке под юбку не заглянуть… Того гляди, и курить бросить заставят… Это что же такое? Как в том советском анекдоте про любовь к коммунистической партии. Если ничего нельзя, на х… то есть, я хотел сказать, – поправился Семёныч, – за каким такая жизнь человеку тогда нужна, если ничего нельзя. Конец света получается?

– Нет, это начало нормальной жизни.

– Перестройка.

– А! Так вот она, значит, какая эта перестройка, да? Такая да, такая? – Вроде обрадовался Семёныч.

– Да. Такая. Всё в людях хорошо должно быть, и окружающим чтоб приятно. – Парировала Валентина Ивановна.

Их спор прервала Дарья Глебовна.

– Валентина, ну вы дадите нам – со своим Семёнычем, о деле наконец поговорить или нет? Дома не наговорились.

– Так я ж о деле…

– Всё, Валентина, – строго потребовала Глебовна. – Пусть теперь Евгений Палыч говорит. Говори, председатель.

– Второе, – в установившейся тишине, продолжил я. – Василий Кузьмич, тебе задание: отремонтировать старую школу. Срочно.

– Школу! – в голос ахнули земляки, совсем уж не ожидали такого.

– Да. Венцы, завалинку, окна, двери, печку, крышу… До осени тебе время. Хватит?

– До осени хватит, я думаю, – отозвался Митронов и переспросил. – А что, правда что ли, про школу, Палыч, не шутка? У нас же и учить некому…

– Была бы школа, учителей найдём, – спокойно ответил я, и продолжил. – И пару пустующих домов с банями, на выбор, до осени поднять, всё восстановить. Для учителей. С семьями, я думаю, приедут. – И повернулся к Звягинцеву. – Тебе, Матвей Васильевич: заготовить дрова для школы, для учителей, за одно и для села. Добротных чтоб, сухих. Всем. Бухгалтерия рассчитает, затраты постепенно потом погашать будем. Всё как положено сделай: заявку, порубочный билет, и всё прочее. Напилить, привезти, наколоть… Ребятня в поленницы сложат… Задание им такое организовать – с расценками, с объёмами, с оплатой… Всё оформить. Как взрослым… Валентина Ивановна и бригады оформит.

– Есть, командир. Будет сделано.

– Запросто сделаем, если не шутка. Руки ведь до-дела чешутся, ити его в корень… Не забыли ещё.

– Палыч, дорогой ты наш! Вот голова!! Неужели это возможно! – Вскакивая, воскликнула Дарья Глебовна. – Это бы здорово! Вот это бы да! Учителей… К нам! У нас!.. – схватилась за свою гармошку.

Насильно удерживая гармошку и Глебовну, их с трудом остановили.

– Умолкни, Глебовна, с плясками… Подожди! Кажись, не всё ещё…

– Какое счастье, что дети снова в школу пойдут!.. – Не унималась Глебовна. – Так ведь и наши кровиночки возвращаться начнут… А там, гляди, и детсад потребуется…

– А как же без детсада, это уж в следующую очередь… Так, председатель?

– А они поедут к нам, учителя-то? У нас же здесь село ведь, деревня…

– Поедут-поедут. Председатель уговорит.

– Да! – Пообещал я. Причём, в этом я был абсолютно уверен. – До министра дойду, но учителя будут.

– Вот радость-то какая, люди! Надо ребятне скорее сказать. Ой, обрадуются.

– Наливай!

– Чего наливай!.. Всё, приехали. Кончилась шипучка.

– Как! Опять?

– А вот так, пшик, и кончилась.

– Ну, ёшь твою в качель, такое дело, да не обмыть…

– Хорошее дело обмывать не надо. Его делать надо.

Обрадовано взъярилась гармошка в руках Дарьи Глебовны.

Загрохотали дробушками каблуки…