В. С. Найпол
Территория тьмы

Вступление путешественника: Небольшая работа с документами

Как только спустили наш карантинный флаг и последние босоногие, одетые в синюю форму полицейские из службы здравоохранения Бомбейского порта покинули корабль, на борт поднялся гоанец Коэльо и, зазвав меня длинным манящим пальцем в салон, прошептал: «У вас фыра нет?»

Коэльо прислало ко мне бюро путешествий, чтобы он помог мне пройти через таможню. Он был высокий и худой, жалкий и боязливый, и я решил, что он говорит о какой-то контрабанде. Так оно и было. Коэльо имел в виду сыр. В Индии этот продукт считался деликатесом: из-за рубежа его привозили мало, а свой сыр индийцы так и не научились делать — как не научились и отбеливать газетную бумагу. Но помочь Коэльо я не мог: сыр, который имелся на этом греческом грузовом корабле, был плохой. В течение всего трехнедельного плавания из Александрии я жаловался на его качество бесстрастному главному стюарду, и теперь мне показалось, что, если я вдруг подойду к нему и попрошу разрешения взять немного этого сыра с собой, это будет выглядеть странно.

«Ладно, ладно», — проговорил Коэльо, не веря мне, но не желая попусту тратить время на выслушивание объяснений.

Он вышел из салона и принялся бесшумно шнырять по коридору, изучая имена над дверями.

Я спустился к себе в каюту. Открыл нераспечатанную бутылку виски и отпил глоток. Потом откупорил бутылку «метаксы», отпил и оттуда. Эти две бутылки спиртного я надеялся провезти в Бомбей, где действовал «сухой закон», а к такой предосторожности прибегнул по совету моего друга из индийского Департамента по туризму: полные бутылки непременно конфисковали бы.

С Коэльо мы снова встретились позже, в обеденном зале. Вид у него был уже не такой встревоженный. Он держал огромную греческую куклу, и ее народный костюм смотрелся чересчур кричащим пятном на фоне его собственных потрепанных штанов и рубашки, а розовые щеки и немигающие глаза куклы казались слишком безмятежными рядом с его длинным и худым лицом, беспокойным и невеселым. Коэльо увидел мои откупоренные бутылки, и тревога вернулась к нему.

— Они открыты. Почему?

— Этого же требует закон, разве нет?

— Спрячьте их.

— «Метакса» слишком высокая, ее не спрячешь.

— Положите набок.

— А вдруг пробка неплотная? Разве не разрешено провезти две бутылки?

— Не знаю, не знаю. Подержите-ка вот эту куклу. Несите ее в руке. Скажете — сувенир. У вас есть визитная карточка туриста? Хорошо. Очень ценный документ. С таким документом вас не станут обыскивать. Почему вы не спрятали бутылки?

Он хлопнул в ладоши, и тут же появился низкорослый и костлявый босоногий человек и принялся выносить наши чемоданы. Он ждал беззвучной невидимкой с того самого мига, как Коэльо взошел на борт. Держа в руках только куклу и сумку с бутылками, мы стали спускаться к катеру. Носильщик Коэльо спрятал чемоданы. Потом опустился на корточки, как будто стараясь втиснуться в самый тесный уголок, как будто извиняясь за собственное присутствие, хотя находился на голой палубе, на корме того самого катера, на котором плыл его хозяин. А хозяин этот, лишь изредка поглядывая на куклу, лежавшую у меня на коленях, смотрел вперед, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

* * *

Восток начался для меня еще несколько недель назад. Уже в Греции я почувствовал, что Европа куда-то удаляется. Восток присутствовал в еде, в обилии сладостей (из которых многие я знал с детства); в плакатах, рекламировавших индийские кинокартины с участием актрисы Наргиз[1]— любимицы греческих зрителей, так мне говорили; в мгновенно завязывавшихся дружбах, в приглашениях на обед или в гости. Греция оказалась подготовкой к Египту: Александрия на закате, широкая блестящая дуга в зимнем море; за волнорезами — видение сквозь мелкие брызги от белой яхты бывшего короля; заглохший мотор корабля; а затем — внезапно, словно по сигналу, — шум с причала, крики, ругань и болтовня людей в неряшливых галабеях, которые вмиг взбежали на и так уже заполненное людьми судно и принялись бегать по нему. Тогда стало ясно, что Восток начинается не в Греции, а здесь, в этом хаосе расточительных движений, в самоподдерживающемся гуле, во внезапном ощущении близкой опасности, в проснувшемся убеждении, что не все люди — братья и что багаж под угрозой.

Здесь необходимо было понять, как важно иметь проводника — человека, знакомого с местными обычаями, посредника, не видевшего никакой загадки в дурно отпечатанных безграмотных бланках. «Пишите здесь», — говорил мне проводник в здании таможни, где сновали носильщики, гиды, чиновники, бездельники, полицейские и путешественники, и где грек-беженец шептал мне на ухо: «Хочу вас предупредить: сегодня ночью здесь будут воровать». «Пишите здесь. Один „кодак“». Он, мой проводник, тыкал в пунктирную линию рядом со словом «дата». «А здесь, — он ткнул в строку рядом с „подписью“, — пишите: золота, украшений, драгоценных камней не везу». Я стал возражать. Проводник ответил: «Пишите», — произнеся это слово будто какое-нибудь арабское. Это был высокий, мрачный человек со зловещим, как в голливудских фильмах, выражением лица; он носил феску и легонько постукивал себя по бедру тростью. Я написал, как он мне говорил. И это сработало. «А теперь, — сказал он, сменив феску с надписью „Агент Бюро Путешествий“ на феску с надписью „Отель X“, — теперь пойдемте в гостиницу».

Так постепенно, черточка за черточкой, продолжал проступать Восток, знакомый прежде лишь по книгам; и каждый миг такого узнавания становился открытием, как, например, откровением было видеть на спинах живых людей галабеи — одеяния, сделавшиеся для меня почти мифическими благодаря бесчисленным фотографиям и описаниям. В тусклой гостинице, казалось, полной воспоминаний эпохи Раджа, уже улавливались намеки на кастовую систему. Старый официант-француз только обслуживал за столом; при нем были посыльные — молчаливые негры с печальными глазами, облаченные в фески и широкие кушаки, приносившие блюда и уносившие посуду. В вестибюле расхаживало множество служителей-негров в живописных нарядах. А на улице царил тот самый Восток, которого и ожидал путник: дети, грязь, хвори, недоедание, возгласы «Бакшиш!», разносчики товаров, зазывалы, промельки минаретов. Витали там еще напоминания об имперском прошлом: и в темных, отгороженных витринами магазинчиках европейского типа, которые прозябали в отсутствие должной опеки; и в грустном шепоте француза парикмахера, сетовавшего, что французских духов уже не достать и приходится довольствоваться тяжелыми египетскими ароматами; и в пренебрежении, с каким ливанский делец упоминал о «туземцах», из которых он не доверял никому, кроме собственного помощника, а тот, тихонько ведя разговор со мной, говорил мне, что придет день, когда всех ливанцев и европейцев выставят вон из страны.

Черточка за черточкой — тот Восток, о котором столько читано. В поезде, на котором я ехал в Каир, мужчина, сидевший по другую сторону прохода, дважды отхаркался, языком ловко скатал мокроту в шарик, вытащил ее изо рта большим и указательным пальцами, осмотрел, а потом размазал между ладонями. На нем был костюм-тройка, из его транзистора доносились громкие звуки. Каир обнаруживал истинный смысл слова «базар»: узкие улочки, покрытые коркой грязи, источающие вонь даже в такой зимний день; крошечные лавочки, забитые поддельными товарами; толчея; шум, едва переносимый и усугубляемый постоянным гуденьем автомобильных рожков; средневековые здания, частично обрушившиеся, и другие, вырастающие из старых развалин, где там и сям виднеются вставки бирюзовых и ярко-синих изразцов, намекающие на былой порядок и былую красоту, на кристальные фонтаны и любовные приключения — как намекали, наверное, всегда, и в прежние (быть может, столь же беспорядочные) времена.

И посреди этого базара — сапожник. В белой тюбетейке и очках в стальной оправе, с морщинистым лицом и седой бородой, он мог бы позировать фотографу для журнала «Нэшнл джиографик»: вот искусный и терпеливый восточный ремесленник. У меня отставала подошва. Может ли он починить ботинок? Сидя почти на голой мостовой, сгорбившись за работой, он искоса оглядел мою обувь, мои брюки, мой плащ. «Пятьдесят пиастров». Я возразил: «Четыре». Он кивнул, стащил башмак с моей ноги и принялся плотницким молотком вгонять в подошву дюймовый гвоздь. Я схватился за ботинок; сапожник, ухмыляясь и держа молоток на весу, не отдавал. Я дернул сильнее — он отпустил.

Пирамиды, служащие одновременно общественными уборными (о чем умалчивают все до единого путеводители), оказались совершенно невыносимы из-за всяческих гидов, «смотрителей», погонщиков верблюдов и мальчишек, чьих ослов звали — всех без исключения — Виски-с-Содой. Бакшиш! Бакшиш! «Зайдите на чашечку кофе. Нет, ничего не покупайте. Я просто хочу с вами побеседовать об умных вещах. Мистер Неру — великий человек. Давайте обменяемся мнениями. Я закончил университет». Я на автобусе пересек пустыню, вернулся в Александрию и — на два дня раньше срока — сбежал на греческое грузовое судно.

Потом меня ждала скука африканских портов. Чувствовалось, что это лишь маленькие площадки на краю необъятного континента, и сразу становилось ясно, что Египет, при всех его неграх, — еще не Африка, и, при всех его минаретах и галабеях, — еще не Восток, а всего лишь последний рубеж Европы. В Джидде галабеи оказались чище, и разъезжало множество новых элегантных американских автомобилей. Сойти на берег нам не разрешили, так что наблюдали мы только портовую жизнь. Верблюдов и коз сгружали с грязных частных пароходов при помощи подъемных кранов и канатов и опускали на причал; их привезли, чтобы зарезать для ритуального пира, который знаменует окончание Рамадана. Взмывая ввысь, верблюды раскидывали свои внезапно сделавшиеся лишними ноги; коснувшись суши — беззвучно или с глухим стуком — они припадали к земле, а потом бежали к своим товарищам и терлись о них боками. На катере вспыхнул пожар; на нашем судне забили тревогу, и через несколько минут появились пожарные машины. «У абсолютизма есть свои преимущества», — сказал молодой студент-пакистанец.

Мы достигли Африки, а у четверых наших пассажиров не было прививки от желтой лихорадки. В Британии как раз свирепствовала эпидемия оспы, начавшаяся в Пакистане, и мы опасались излишне строгих мер в Карачи. Пакистанские чиновники поднялись на борт, выпили как следует, и наш карантин был отменен. А вот в Бомбее индийские чиновники отвергли спиртное и даже не допили предложенную им кока-колу. Они сказали, что очень сожалеют, но те четверо пассажиров должны отправиться в больничный изолятор в Санта-Крусе — иначе кораблю придется остаться на воде. Двое из пассажиров, у которых не было прививки, оказались родителями капитана. И мы остались на воде.

Это было медленное путешествие, приносившее разнообразные и поверхностные впечатления. Зато оно послужило подготовкой к Востоку. После базара в Каире базар в Карачи меня уже не поразил, а слово бакшиш звучало одинаково в обеих странах. Переход от средиземноморской зимы к липкому летнему зною на Красном море произошел очень быстро. Зато другие перемены происходили медленнее. На пути от Афин до Бомбея постепенно проступало иное представление о человеке, заявляло о себе новое понимание властности и раболепия. Сам физический тип, характерный для Европы, вначале растворился в типе африканском, а затем, миновав семитскую Аравию, перетек в арийскую Азию. Человек был здесь ужат и изуродован; он скулил и просил милостыню. Моей первой реакцией была истерика — и безжалостность, продиктованная новым ощущением цельности себя как человека, а также решимость, хоть и запятнанная страхом, упорно оставаться таким, какой я есть. Было не важно, чьими глазами я глядел на Восток; прошло слишком мало времени для этой новой самооценки.

Поверхностные впечатления, несдержанные реакции. Но одно воспоминание осталось со мной навсегда — и я крепко цеплялся за него в тот день, когда мы стояли на воде вблизи Бомбея, когда я видел, как солнце закатывается за отель «Тадж-Махал»[2], и желал в душе, чтобы Бомбей оказался всего лишь очередным портом из тех, куда мы заходили по пути, — таким портом, который пассажир грузового судна может, по своему усмотрению, или посетить, или вообще не заметить.

* * *

Это было в Александрии. Там нам покоя не было от конных экипажей. У лошадей выпирали ребра, а бока карет были такими же обтрепанными, как наряды извозчиков. Кучера окликали вас, а потом ехали рядом до тех пор, пока не замечали очередного пешехода, годного в седоки. Приятно было отделаться от них и наблюдать из безопасного места, с палубы корабля, как они накидываются на других. Это напоминало немое кино: жертва намечена, экипаж несется, жертва настигнута, жестикуляция, кабриолет движется рядом с жертвой и подлаживается под ее шаг — вначале быстрый, потом нарочито медленный, затем ровный.

Но вот однажды утром пустая просторная пристань оживилась необычной суматохой, словно немое кино внезапно превратилось в немую же эпическую картину. Длинные ряды двухцветных таксомоторов выстроились возле здания морского вокзала; рассредоточившись по всей пристани и сбившись в маленькие кучки, как будто ожидая начальственного призыва к деятельности, замерли черные кабриолеты; а вдали, справа, через ворота дока безостановочно приезжали все новые такси и конные экипажи. Лошади галопировали, кучера взмахивали кнутами. На короткое время всё пришло в движение. Вскоре кабриолеты, что находились на краю этого скопления, снова замерли. Теперь показалась причина всеобщего возбуждения: огромный белый лайнер, который, быть может, вез туристов — а быть может, вез в Австралию иммигрантов с десятью фунтами в кармане. Медленно-медленно судно подплывало к берегу. Через ворота к причалам прорывались все новые и новые такси и кабриолеты, лихорадочно торопясь туда, где лихорадку их встречало расхолаживающее зрелище чужих торб и кучек травы.

Лайнер вошел в док ранним утром. И лишь в полдень первые пассажиры шагнули из здания морского вокзала в пустошь пристани. Это и стало начальственным призывом. Кучера начали хватать траву с асфальта и запихивать ее под свои сиденья; каждый пассажир становился мишенью приставаний сразу нескольких извозчиков. Розовыми, неопытными, робкими и беспомощными показались нам эти пассажиры. В руках они держали корзинки и фотоаппараты; на них были соломенные шляпы и яркие хлопковые рубашки, надетые специально для египетской зимы (а с моря дул пронизывающий ветер). Но наши симпатии успели переметнуться: мы были уже на стороне александрийцев. Они прождали все утро; они примчались сюда с таким щегольством, с таким рвением; нам хотелось, чтобы они вступили в бой, победили и увезли своих пленников через ворота дока.

Не тут-то было. Как только кабриолеты и такси окружили пассажиров и протестующие жесты сменились неподвижностью, так что уже казалось, что бегство невозможно, а миг пленения близок, в ворота дока въехали два блестящих автобуса. С корабля они смотрелись дорогими игрушками. Они проехали между такси и кабриолетами, которые снова сомкнулись, а затем расступились, давая автобусам сделать медленный, широкий разворот; и вот уже там, где стояли туристы в яркой хлопковой одежде, виднелся один асфальт. Такси, словно не желая признавать этого окончательного поражения, попятились и двинулись с места, как будто устремляясь в погоню. Затем они неспешно разъехались на прежние места, туда, где лошади доедали с асфальта траву, выпавшую из торопливых кучерских рук.

Весь день кабриолеты и такси оставались в порту, поджидая тех пассажиров корабля, которые не уехали на автобусах. Таких пассажиров было немного; выходили они по одному, по двое, и, похоже, предпочитали такси. Но кучера экипажей не унывали. Стоило показаться очередному пассажиру, кучера по-прежнему подскакивали на сиденьях, хлестали своих тощих лошаденок и с грохотом катились вслед намеченной жертве, мигом преображаясь из лодырей в старых пальто и шарфах в целеустремленных и ловких дельцов. Иногда им удавалось завладеть чьим-нибудь вниманием; в таком случае между несколькими извозчиками часто вспыхивал спор, и пассажиры уходили. Иногда какой-нибудь кабриолет провожал пассажира до самых ворот. И тут мы иногда наблюдали, как крошечная фигурка пешехода останавливается, а затем — к нашему ликованию и облегчению — взбирается в кабриолет. Что, впрочем, случалось редко.

Начинало смеркаться. Извозчики уже перестали пускать вскачь своих лошадей, они разъезжали туда-сюда со скоростью пешехода. Ветер становился все пронзительнее; в порту темнело; загорались фонари. Но экипажи оставались. Лишь позже, когда на лайнере зажглось множество огней и даже его дымовая труба осветилась, а надежда окончательно угасла, они начали один за другим уезжать, оставляя после себя травинки и комья конского навоза.

Ночью я выходил на палубу. Неподалеку, под фонарным столбом, стоял одинокий кабриолет. Он стоял там с вечера, удалившись пораньше от всеобщей суматохи у морского вокзала. Никаких седоков он так и не залучил, и никаких седоков теперь ожидать не приходилось. Фонарик кабриолета давал слабый свет; лошадь жевала, наклоняясь к низкой кучке травы на асфальте. Кучер, кутаясь от ветра, протирал большой тряпкой тускло блестевший верх своего кабриолета. Покончив с протиркой, он принялся смахивать пыль; потом проворно, бегло прошелся щеткой по бокам лошади. Не прошло и минуты, как он снова вышел из экипажа и опять принялся протирать, смахивать пыль и чистить. Казалось, он одержим манией действия. Животное жевало, его бока лоснились, верх кареты сиял. Никаких седоков по-прежнему не появлялось. А на следующее утро лайнер ушел, и док снова оказался пуст.

Теперь, сидя в катере, готовом пришвартоваться к причалу в Бомбее, где имена и названия на крышах зданий и на подъемных кранах были — удивительное дело! — английскими; испытывая неловкость при мысли о бессловесном животном, скорчившемся на полу за спиной своего хозяина, и сходную неловкость — при виде фигур на причале (отнюдь не романтичных, какими обычно представляются первые фигуры на чужом берегу), таких хрупких и оборванных на фоне каменных зданий и металлических кранов; теперь я пытался вспомнить, что в Бомбее, как и в Александрии, в могуществе не может быть ни капли гордости и что поддаваться гневу и презрению сейчас — значит потом испытать отвращение к самому себе.

* * *

И, разумеется, Коэльо — проводник, посредник, знаток правительственных бланков — оказался прав. В Бомбее царил суровый сухой закон, и обе мои откупоренные бутылки со спиртным конфисковали таможенные чиновники в белом, вызвав унылого человека в синем, чтобы тот опечатал их «в моем присутствии». Человек в синем приступил к этой физической и, следовательно, унизительной работе медленно и со вкусом; по его манерам можно было догадаться, что перед вами — заслуживающий доверия государственный служащий, пускай даже занимающий очень низкое положение. Мне выдали расписку и сказали, что я смогу забрать бутылки, когда получу специальное разрешение на провоз алкоголя. Коэльо выразил сомнение: эти конфискованные бутылки, сказал он, обычно разбиваются. Зато его собственные заботы окончились. Обыска нам не учиняли, и его греческая кукла не вызвала у таможенников никаких вопросов. Он забрал ее у меня, взял плату за свои услуги и растворился в Бомбее. Больше я его никогда не видел.

Пребывание в Бомбее оказалось очень утомительным. Липкая духота высасывала все жизненные силы, сковывала волю, и прошло несколько дней, прежде чем я решил забрать свои бутылки. Решение я принял утром, а к делу приступил после полудня. Я стоял в тени на станции Чёрчгейт и спорил с самим собой: найдутся ли во мне силы перейти залитую солнцем улицу, чтобы попасть в туристическое бюро. Постепенно сходя на нет, этот спор перешел в грезы наяву, так что лишь несколько минут спустя я пересек улицу. Оставалось еще подняться по ступенькам. Я сел под вентилятором, чтобы отдохнуть. Сюда меня завлекло не только желание получить разрешение на провоз алкоголя: в конторе на втором этаже работал кондиционер. Здесь Индия казалась благоустроенной, даже роскошной страной. Интерьер был оформлен в современном стиле, на стенах висели карты и цветные фотографии, а на маленьких деревянных полках лежали стопки брошюр и буклетов. Моя очередь подошла чересчур быстро, и праздность закончилась. Я заполнил бланк. Чиновник тоже заполнил — три бланка в придачу к моему одному, сделал записи в нескольких гроссбухах и вручил мне ворох бумажных листов: это и было мое разрешение на провоз алкоголя. Чиновник оказался проворен и учтив. Я поблагодарил его. Не стоит благодарности, сказал тот; это всего лишь небольшая работа с документами.

По одному шагу в день — так я решил. Поэтому только назавтра я сел в такси и поехал в порт. Таможенные чиновники в белом и униженный человек в синем удивились, увидев меня.

— Разве вы что-нибудь оставили у нас?

— Я оставил две бутылки со спиртным.

— Нет. Это мы конфисковали их у вас. И они были опечатаны в вашем присутствии.

— Я это и имел в виду. А сейчас я приехал, чтобы забрать их.

— Но мы не храним здесь конфискованный алкоголь. Все, что мы конфискуем и опечатываем, сразу же отсылается в Новое таможенное управление.

Свое такси я нашел у выхода из дока.

Новое таможенное управление оказалось большим двухэтажным зданием, мрачным, как все правительственные сооружения, а внутри скопилось множество народу, как будто в помещении суда. Люди толклись повсюду — у подъезда, в галереях, на лестницах, в коридорах. «Алкоголь, алкоголь», — повторял я, и меня вели из конторы в контору, и в каждой за письменными столами, беспорядочно загроможденными бумагами, сидели съеженные, очкастые молодые люди в белых рубашках. Кто-то сказал, что мне нужно подняться этажом выше. На лестничной площадке я наткнулся на скопище босоногих людей, сидевших на каменном полу. Сначала я подумал, что они играют в карты: в Бомбее многие развлекались этой игрой, сидя на тротуарах. Но эти люди разбирали тюки. Их старший объяснил мне, что меня направили не туда: мне нужен другой корпус, стоящий во дворе. Этот корпус, если судить по количеству поношенного тряпья, наваленного в одном из помещений нижнего этажа, можно было принять за общежитие, а если судить по количеству сломанных стульев и пыльных предметов никчемной мебели в другом помещении, — за лавку старьевщика. Но именно здесь хранился невостребованный багаж, а значит, именно сюда мне и было нужно. Поднявшись по лестнице, я пристроился к медленно продвигавшейся очереди, отстояв которую обнаружил только счетовода.

— Вам нужен не я. Вам нужен вон тот чиновник в белых штанах. Вон там. Он славный малый.

Я подошел к указанному человеку.

— У вас есть разрешение на провоз алкоголя?

Я предъявил ему ворох проштампованных и подписанных листов бумаги.

— А разрешение на транспортировку у вас есть?

Я впервые слышал о таком разрешении.

— У вас должно быть еще разрешение на транспортировку.

Я уже выбился из сил, был весь в поту, и, раскрыв рот, чтобы заговорить, понял, что вот-вот разрыдаюсь.

— Но мне сказали…

Чиновник был полон сочувствия.

— Мы тоже говорили им много раз.

Я стал совать чиновнику все бумаги, какие у меня были, — разрешение на провоз алкоголя, расписку от таможенников, паспорт, квитанцию об уплате портовой пошлины, визитную карточку туриста.

Тот послушно просмотрел все, что я ему протягивал.

— Нет. Я бы сразу понял, есть у вас нужное разрешение или нет. По цвету бумаги. Вроде буйволовой кожи.

— Но что такое это разрешение на транспортировку? Почему мне его не выдали? Зачем мне оно?

— Я должен забрать его, прежде чем выдать какой-либо груз.

— Прошу вас.

— Сожалею.

— Я напишу об этом в газеты.

— Будет очень хорошо, если вы так и сделаете. Я все время твержу им, чтобы они извещали людей об этом разрешении. Вы не одиноки. Вчера у нас был один американец, который заявил, что разобьет бутылку, как только получит ее.

— Помогите же мне. Где получают эти разрешения на транспортировку?

— Те люди, которые выдавали вам расписку, должны были выдать вам и разрешение на транспортировку.

— Но я побывал у них перед вами.

— Не знаю. Мы все время напоминаем им.

— Обратно к Старой Таможне, — сказал я таксисту.

На этот раз полиция у ворот узнала нас и не стала обыскивать машину. Этот порт стал моими личными воротами в Индию. Всего несколько дней назад всё здесь было новым: липкий черный асфальт, будки менял, сиденья, люди в белом, хаки или голубом; во всё это я тогда всматривался, пытаясь распознать в этих деталях предвестье той Индии, что лежала за воротами. Но сейчас я уже ни на что не глядел, ни к чему не проявлял интереса. Впрочем, к моему оцепенению примешивалась мысль о предстоящем мне маленьком триумфе: я ведь подловил этих таможенников в белом и того униженного в синем.

По их виду нельзя было сказать, что их подловили.

— Разрешение на транспортировку? — переспросил один.

— Вы уверены?

— Вы что — сказали им, что уезжаете из Бомбея? — спросил второй.

— Разрешение на транспортировку? — переспросил третий и, подойдя к четвертому, повторил: — Разрешение на транспортировку — ты когда-нибудь слышал о разрешении на транспортировку?

Оказалось, тот слышал.

— Нам писали об этом.

Разрешение на транспортировку требуется для того, чтобы перевезти спиртное из здания таможни в гостиницу или другое место.

— Пожалуйста, дайте мне разрешение на транспортировку.

— Мы не выдаем таких разрешений. Вам придется обратиться…

Взглянув на Меня, чиновник смягчился.

— Ну хорошо, сейчас я вам его выпишу. А еще я выдам вам кодовый номер. Это чтобы им там, в Новой таможне, легче было разобраться.

Таксист до сих пор оставался спокоен; теперь же мне стало казаться, что мои поездки складываются в маршрут, давно ему знакомый. Я начал зачитывать адрес, который мне дали. Он прервал меня и без лишних слов поехал через густеющий к вечеру поток машин к большому кирпичному зданию, на фасаде которого висели черно-белые таблички государственного учреждения.

— Ступайте, — сочувственно сказал таксист, — я подожду.

У двери каждой конторы кучковалась небольшая толпа.

— Разрешение на транспортировку, разрешение на транспортировку.

Какие-то сикхи подсказали, куда мне нужно — в низкое строение во дворе, рядом с воротами, на которых написано «Запретная зона», откуда один за другим выходят рабочие и поднимают руки, чтобы вооруженные солдаты обыскали их.

— Разрешение на транспортировку, разрешение на транспортировку.

Я вошел в длинный коридор и оказался среди сикхов. Это были водители грузовиков.

— Разрешение на провоз спиртного, разрешение на провоз спиртного.

И вот наконец я очутился в нужной конторе. Это было длинное низенькое помещение на первом этаже, спрятанное от палящего солнца и темное, будто лондонский подвал, только теплое и пахнущее пыльными старыми бумагами, которые были тут повсюду — на полках, поднимавшихся до серого потолка, на письменных столах, на стульях, в руках у клерков, в руках у посыльных, одетых в форму цвета хаки. Уголки картонных папок загнулись, края обмякли от благоговейных прикосновений; ко многим папкам крепились розовые бумажные полоски — такие же линялые и обмякшие — с пометками: СРОЧНО, ОЧЕНЬ СРОЧНО или БЕЗОТЛАГАТЕЛЬНО. Среди этих бумажных гор, колонн и подпорок были рассеяны, как нечто малозначительное, мужчины и женщины — с кроткими лицами, покрытыми индийской бледностью, с высоко поднятыми плечами; бумага служила им отличным камуфляжем. В одном углу сидел пожилой мужчина в очках, лицо у него было немного одутловатое и болезненное. Под его трепетным началом и находилась вся эта загроможденная бумагами комната: исчезни он, остальные клерки окончательно растерялись бы.

— Разрешение на транспортировку?

Он медленно поднял голову. Не выразил ни удивления, ни неудовольствия оттого, что его потревожили. Его стол был сплошь усыпан бумагами с наклеенными розовыми полосками. Их слегка обдувал настольный вентилятор, уютно примостившийся рядом.

— Разрешение на транспортировку.

Он произнес это мягко, так, будто это были редкие слова, которые, порывшись мгновенье в папках своей памяти, он, однако, хорошо понял.

— Напишите заявление. Нужно всего одно.

— У вас есть бланк?

— Бланка не требуется. Просто напишите письмо. Вот вам лист бумаги. Садитесь и пишите. В Управление пошлин, акцизов и запретов, Бомбей. У вас при себе паспорт? Впишите паспортные данные. А, я вижу, у вас есть визитная карточка туриста. Укажите и ее номер. А я пока ускорю дело.

И пока я писал заявление, вписывал номер своей визитной карточки туриста, ВКТ (I.) 156, чиновник, ускоряя дело, передал мои документы служащей со словами: «Мисс Десаи, начните, пожалуйста, оформлять разрешение на транспортировку алкоголя». В его голосе я уловил нотки странноватой гордости. Он вел себя как человек, который и после стольких лет службы все еще открывает ее богатство и разнообразие и подавляет свой восторг, которым, тем не менее, желает поделиться и с подчиненными.

Вдруг оказалось, что мне трудно выводить слова и составлять даже самые простые предложения. Я скомкал испорченный лист бумаги.

Главный клерк поглядел на меня с мягким упреком.

— Требуется всего одно заявление.

У меня за спиной мисс Десаи заполняла бланки тем тупым, нестираемым, неразборчивым карандашом, какими пользуются во всех без исключения государственных учреждениях бывшей империи — и не столько ради самого написанного, сколько ради необходимых копий.

Я кое-как дописал заявление.

И тут моя спутница начала сползать по стулу, уронила голову на колени и потеряла сознание.

— Воды, — попросил я у мисс Десаи.

Та, не прекращая писать, показала мне на пустой пыльный стакан, стоявший на полке.

Начальник клерков, уже хмуро просматривавший другие бумаги, взглянул на обморочную фигуру.

— Ей нехорошо? — Голос его звучал так же мягко и ровно, как прежде. — Пускай отдохнет. — И он отвернул от себя настольный вентилятор.

— Где вода?

Откуда-то из-за бумажных гор послышалось женское хихиканье.

— Воды! — крикнул я на какого-то клерка.

Тот встал, ничего не сказав, удалился в другой конец комнаты и исчез.

Мисс Десаи закончила писать. Бросив на меня взгляд, похоже, полный ужаса, она принесла свой пухлый блокнот начальнику.

— Разрешение на транспортировку подготовлено, — сообщил тот. — Как только освободитесь, можете расписаться в его получении.

Вернулся тот клерк — без воды — и уселся на прежнее место.

— Где вода?

Взгляд клерка неприязненно отметил мое раздражение. Он не проронил ни слова, даже плечами не пожал — просто уткнулся в свои бумажки.

Это было хуже, чем раздражение. Это была невоспитанность и неблагодарность. Потому что вдали, щеголяя своей униформой с не меньшей гордостью, чем какой-нибудь офицер, уже показался посыльный. В руках он держал поднос, а на подносе стоял стакан воды. Как же я сразу не догадался! Ведь клерк — это клерк, а посыльный — это посыльный.

Кризис миновал.

Я трижды подписался и получил свое разрешение.

Главный клерк раскрыл очередную папку.

— Надкарни, — тихо окликнул он кого-то из своих подчиненных. — Я не понимаю, что это за записка.

Обо мне уже начисто забыли.

В такси можно было задохнуться от жары, сиденья едва не плавились. Мы приехали в квартиру нашего друга и оставались там до темноты.

Потом к нашему другу приехал его друг.

— Что случилось?

— Мы поехали за разрешением на транспортировку, и она упала в обморок. — Я не хотел, чтобы в моих словах звучал упрек. И добавил: — Наверное, от жары.

— Жара тут ни при чем. У вас, приезжих, всегда одно объяснение: жара или вода. Ничего с ней страшного не случилось. Вы заранее судите об Индии, даже если не успели приехать сюда. Вы не те книги читали.

* * *

Чиновник, который отправил меня за разрешением на транспортировку, был рад увидеть меня снова. Но оказалось, что разрешения на транспортировку еще недостаточно. Мне нужно пойти к мистеру Кулкарни и выяснить, сколько составляет плата за хранение моих бутылок на складе. Когда я узнаю, сколько она составляет, мне нужно снова явиться сюда и подойти вон к тому клерку, в синей рубашке; затем мне нужно пойти к кассиру и внести плату за хранение на складе; тогда я смогу снова пойти к мистеру Кулкарни и забрать свои бутылки.

Я не мог найти мистера Кулкарни. Бумаги я держал в руке. Кто-то попытался взять их. Я понимал, что этот кто-то просто проявляет участие и любопытство. Я потянул бумаги к себе. Тот поглядел на меня, я поглядел на него. И я сдался. Тот человек просмотрел мои бумаги и со знающим видом сообщил мне, что я ошибся зданием.

Я завопил во весь голос:

Мистер Кулкарни!

Люди вокруг меня изумленно оборачивались. Кто-то подошел ко мне, успокоил меня и отвел в соседнее помещение, где и сидел все это время мистер Кулкарни. Я устремился в начало очереди и принялся кричать на мистера Кулкарни, размахивая перед ним своими бумагами. Он взял кое-какие из них и начал читать. Сикхи из очереди принялись возмущаться. Мистер Кулкарни ответил, что я тороплюсь, что я — важное лицо и что, в любом случае, я моложе. Как ни странно, недовольные сразу утихли.

Мистер Кулкарни потребовал гроссбух. Ему принесли гроссбух. Переворачивая хрусткие страницы, не поднимая глаз, он сделал желтым карандашом неописуемо изящный жест. Сикхи сразу же расступились, образовав две ломаные линии. Мистер Кулкарни надел очки, всмотрелся в календарь, висевший на дальней стене, сосчитал что-то на пальцах, снял очки и снова уткнулся в гроссбух. Затем снова сделал неопределенный жест карандашом — и сикхи снова выстроились в одну прямую, заслонив собой календарь.

Опять на верхний этаж. Клерк в синей рубашке поставил печать на листке, который выдал мне мистер Кулкарни, и сделал записи в двух гроссбухах. Кассир добавил свою печать. Я внес плату, и он сделал записи еще в двух гроссбухах.

— Ну вот, — сказал чиновник, проглядывая дважды проштампованный и трижды подписанный листок. Поставил на нем собственную подпись. — Теперь все в порядке. Ступайте к мистеру Кулкарни. И поторопитесь — там могут закрыться в любую минуту.

Загрузка...