Тесный круг

Оп.: Истина и жизнь, 2008, №1.

22 января о. Александру Меню исполнилось бы 73 года. Дух его был бодр, ясен, молод, и потому трудно представить его себе постаревшим. Разве что седины прибавилось бы. А вот каким он был в молодости, помнят теперь, наверное, немногие. О своих первых встречах с пастырем рассказывает художник, оформивший большинство книг о. Александра.

Я познакомился с о. Александром в августе 1962 года в Алабине. Мы приехали туда с Женей Барабановым с Николиной Горы, где его родители снимали дачу. Мы там переночевали, а утром какими-то окольными путями, на двух автобусах, поехали в Алабино. Там недалеко усадьба Петровское, развалины дворца, и церковь, построенная Казаковым. В ограде церкви – парк, сад; там стояла беседка, в которой мы и встретились с о. Александром. Ему было тогда 27 лет. Отец Александр был в рубахе-расписухе – они тогда были в моде, – похожей на картину Джексона Поллока, залитую кляксами, что, конечно, совершенно не соответствовало привычному облику священника.

Это было время хрущёвских гонений на Церковь, когда во всех органах массовой информации рассказывали страшные истории про религию, про священников, про сектантов – с убийствами, мучениями… В общем, велась антирелигиозная кампания, и чуть ли не половина действующих церквей была закрыта. Сейчас молодым людям уже трудно представить, что значит коммунистическое государство и его идеология. Я тогда учился в Строгановке, и если у студента случайно обнаруживали крестик, например, во время спортивных занятий, то это грозило ему лишением высшего образования – он просто выметался из института.

Для меня это был очень тревожный момент, потому что я встречался со священником первый раз. Незадолго до этого я познакомился с очень ярким человеком, писателем Анатолием Эммануиловичем Левитиным-Красновым, который и хотел меня представить о.

Александру. Но всё вышло иначе, и он потом досадовал. Можно сказать, что Анатолий Эммануилович был первым в моей жизни церковным христианином. А вторым, причём священником, стал о. Александр. И это многое предопределило в моей жизни, потому что я, наверное, по-другому относился бы к Церкви, если бы не этот исключительный человек.

Отец Александр отличался тем, что он почти всегда улыбался, контакт с любыми людьми был у него окрашен радостью, а это не соответствует расхожему понятию (тогдашнему, во всяком случае), потому что чаще всего священник – это такой сумрачный человек, серьёзный. Я не говорю, что о. Александр был несерьёзный – он был весьма серьёзный, но при общении с людьми он всегда был очень доброжелательный, очень светлый и улыбчивый. И поэтому, когда люди, которые его не знали, в связи с расследованием убийства заводили разговоры о каких-то недоброжелателях, личных врагах, я в это не верил. Потому что не встречал ни одного такого человека и не видел никогда, чтобы у о. Александра была личная конфронтация с кем-то. Конечно, при встречах с людьми, которые не разделяли его взглядов и придерживались противоположных, он мог спорить с ними, но это никогда не переходило на личные отношения.

Я с ним общался довольно часто с 1962 года. После знакомства мы с Барабановым приезжали к нему, и он читал нам – двум молодым людям, студентам – лекции, давал литературу из своей библиотеки. Всё это было тогда недозволенной деятельностью.

Официально не было такого закона, но для всех граждан Советского Союза было совершенно очевидно, что это запрещено. Священник, который у себя дома читает лекции о христианстве двум молодым людям, был в глазах властей преступником, заслуживающим наказания.

И вот мы каждую неделю по определённым дням приезжали к о. Александру, и он с нами беседовал. Эти беседы продолжались по меньшей мере несколько месяцев. Он жил тогда в церковном домике – рядом с храмом был деревянный домик одноэтажный, его квартира. Там ютились Наташа, совсем ещё маленький Миша, дочка Ляля. У о.

Александра был небольшой кабинет, а позже оборудовали отдельную комнату – крещальню.

В Алабине я познакомился в те годы с о. Глебом Якуниным, который туда приезжал, и с другими верующими людьми, священниками и несвященниками. Не знаю, бывал ли тогда там Юра Глазов, но через некоторое время мы, естественно, встретились, и я бывал у него дома, был на проводах перед отъездом в вынужденную эмиграцию. Наше знакомство возобновилось, когда в "перестройку" рухнул железный занавес и Юра смог приезжать из Канады каждый год.

Очень важное для меня событие произошло на Пасху 1963 года. Ну, что значило тогда прийти в храм на Пасху? Вокруг стояло оцепление: дружинники и милиция пропускали в церковь только пожилых людей, а молодых – ни под каким видом.

Поэтому я приехал довольно рано. До начала службы было ещё далеко. Мы беседовали, как обычно, и о. Александр спросил: "А что, собственно, вам мешает креститься?" Я говорю: "Ничего". Он: "Ну, тогда это грех!" И мы прошли в другую комнату, где он меня крестил. При этом присутствовали только мы двое, у меня не было, конечно, крестика нательного, и, когда дошло дело до этого, он просто снял с себя крестик и надел мне.

Когда началась служба и я стоял в алтаре, поскольку, будучи крещёным, имел уже такое право, приехал Женя Барабанов. Он, естественно, ничего не знал, и у него округлились глаза, когда он увидел меня в алтаре. Сохранилась фотография этой Пасхи, где за о. Александром, воздевшим руки, стоят четыре человека. Троих из них я знаю очень хорошо: это я сам, Женя Барабанов, Шурик (сегодня о. Александр Борисов – протоиерей, настоятель храма св. бесср. Космы и Дамиана в Столешниковом переулке в Москве, первыми прихожанами которого стали духовные дети о. Александра Меня. – Прим. ред.). Эта фотография есть и в музее в Семхозе, и в некоторых изданиях – у Ива Амана, например. В то время круг наш был маленький, и я знал практически всех, приезжавших в Алабино.

Жена Шуры Борисова, Нонна, как раз тогда была беременна своими близнецами. Я помню, что она не вошла в церковь, потому что там была страшная толкучка (собственно, поэтому мы и были в алтаре), а стояла за окном.

Мы все общались довольно тесно, потому что круг был узкий. Это потом уже к о.

Александру надо было пробиваться, потому что была толпа вокруг, а я пробиваться не люблю. Но тогда не было толпы, и он часто говорил: "Мне надо поехать туда-то, с тем-то встретиться, поедем вместе", – и мы ездили вместе, конечно, беседуя всё время.

Запомнился мне такой эпизод. Это уже было в Тарасовке в 70-м году. О. Александр обычно назначал время встречи, и, когда я приехал, вечерняя служба уже кончилась.

О. Александр снимал рядом с церковью комнатку с терраской, где оставался ночевать, когда ему надо было по службе, потому что жил он тогда уже в Семхозе.

Был зимний вечер, давно стемнело, помню громадные сугробы вдоль дороги от церкви.

На терраске, где мы сидели вдвоём, свет не зажигался, он шёл от окон комнаты или от уличного фонаря. Мы беседовали, и о. Александр как-то мимоходом обронил: "Сегодня мне исполнилось 35 лет". Значит, это было 22 января… Меня поразило, насколько скромно и тихо прошёл этот день, он и сказал-то об этом будто случайно.

Потом, когда праздновались его дни рождения и именины в Семхозе, бывало много народу. Я, помню, как-то сосчитал: там было одних только священников человек десять. Сейчас кое-кто в Церкви пребывает в заблуждении, будто он был каким-то отщепенцем, но это совсем не так. Когда те десять священников пели ему за столом "Многая лета" и величание Александру Невскому, в комнате стёкла дрожали. Эти священники тогда были ещё молоды – или ровесники отца Александра, или, может быть, несколько постарше, но их было много, и никаких разговоров о том, что сказанное или написанное о. Александром противоречит учению Церкви, не возникало никогда. Это совершенно новое явление. На чём оно основано? Я думаю, что большинство его недоброжелателей и даже хулителей – люди совсем другого духа, пришедшие в Церковь после краха Союза и понимающие христианство, православие очень искажённо. Когда Церковь была гонима, их там не было, и дух был совсем другой. А когда она обрела свободу, они вдруг появились и занялись поиском врагов, выдавая своё мнение за позицию всей Церкви…

В мае 1967 года в Тарасовке о. Александр венчал нас с Наташей. Потом мы справляли свадьбу – рядом, в молодом лесочке, на траве. Был о. Александр и человек сорок друзей. Был и брат о. Александра – Павел, с которым я познакомился, когда он пришёл из армии, и подружился. Естественно, я знал Елену Семёновну и папу о. Александра, бывал у них в московской квартире. Владимир Григорьевич не разделял христианских взглядов, но был человек интеллигентный, доброжелательный и не был врагом религии. С моим отцом у меня были идеологические трения, а у о.

Александра – не знаю, может, когда-то и были, но вряд ли. Люди этого поколения – наших отцов – пережили сталинский террор. Я думаю, что его папа, конечно, боялся за судьбу сына, потому что помнил, что было в те годы. Одним из самых страшных для Церкви оказался 30-й год. Закрытие храмов и уничтожение священников шло параллельно с коллективизацией. Церковь была, по коммунистической доктрине, как бы вытеснена на тот свет. И чем ближе к тому свету, тем она могла существовать более легально. Скажем, храм на кладбище мог действовать, а вне кладбища это вызывало большие трудности. Пожилые люди могли быть прихожанами, молодые – нет, это была крамола, которая должна была всячески пресекаться… Тем не менее сам о.

Александр, кажется, не боялся ничего.

О нём я мог бы рассказывать долго – ведь это целая жизнь… Разве не подарок судьбы, что я в таком, можно сказать, юном возрасте (мне было 20 лет тогда) встретился с о. Александром? Конечно, я интересовался религией и до этого, добыл где-то Библию и читал, но одно дело – читать и знать Библию, другое – знать церковную традицию. Только надо понять, где собственно традиция, а где мнение автора или отдельной группы людей.

Например, я слышал, как молодой человек, православный священник, обличал как еретика о. Александра. Он не имеет никакого права на это, потому что о.

Александр – православный протоиерей, и никакого соборного осуждения его никогда не было. Это отражение не православного, а сектантского духа, основанного ещё и на глубоком невежестве. Страшно, что такой человек становится священником, потому что у него есть подсознательное желание властвовать над душами.

Я, правда, не очень понимаю и иных прихожан, которые пытаются переложить всю ответственность за собственную жизнь на священника. Это глубоко нехристианский взгляд… Духовное лицо, священник может в чём-то помочь, но ответственности за другого человека он брать не может.

К этому могу рассказать полуанекдотический случай, произошедший при мне. Одна из прихожанок – как раз, по всей видимости, такого типа – пришла просить у о.

Александра благословения. "Отец Александр, благословите кастрировать кота…" – "Не благословлю". – "Ну как же, он может погибнуть!" – "Ну, так пускай погибнет мужчиной".

Или такое. Другая прихожанка говорит: "Ну, скажите, вот дьявол – это просто такая метафора, олицетворение пустоты? Он же не существует?" О. Александр отвечает на философский вопрос кратко: "Увы"…

Ещё раз отмечу его доброжелательность и жизнерадостность – этого почему-то не любят в священнике, предпочитая образ мрачного аскета. Но вещи аскетические, такие, как пост, который, конечно, о. Александр соблюдал, он никогда не демонстрировал. Если мы были с ним вместе где-то в гостях во время поста и там было что-то непостное на столе, он не говорил, что не ест того-то, а обращал это в шутку: "Ну, нам фигуру надо соблюдать… У нас диета", – или что-нибудь в таком роде. Как сказано в одной пьесе, серьёзное лицо – ещё не признак добродетели, и самые большие глупости делаются с этим самым выражением на лице.

В отношениях с Богом о. Александр не исключал улыбки. Он всегда подчёркивал эту сторону – а она есть и в Евангелии, и в Ветхом Завете: "Думаешь, Бог злее, чем ты? Бог-то добрее нас всех, Он Сам есть добро. Получается, ты Ему не доверяешь…" Есть ведь представление о Боге как о строгом судье, как о некой роковой силе…

У о. Александра – во всяком случае, я запомнил это – представление о Нём было совсем другое.