Тигр в камуфляже

ПРОЛОГ

—Обба-ба-утта. Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… — негромко причитает шаман, макая метелку из сухих трав в грязную кастрюлю и опрыскивая пространство вокруг себя какой-то пахучей жидкостью. Раздаются едва слышимые удары бубна — раб Васька, сидя в углу хижины, ритмично постукивает рассохшейся оленьей кожей по коленке и затуманенным взглядом ловит каждое движение хозяина, боясь упустить момент, когда потребуется лупить изо всей силы. Пока же стараться особо не следует — идет подготовка к обряду, а значит, нужно лишь обозначать ритм, чтобы хозяин мог соответствующим образом настроиться на ритуальный транс.

Посреди хижины располагается очаг, выложенный из грубых камней прямо на земляном полу, — сейчас он под завязку забит свежими сосновыми поленьями, щедро присыпанными сверху смолистыми ветками и сушеными травами.

Васька зажег огонь минут пять назад — сырые деревяшки не успели еще заняться как следует и страшно чадят. Едкий белый дым, смешиваясь с пахучим фимиамом тлеющих трав и сосновых веток, нехотя возносится к прокопченному деревянному потолку, расплывается кудлатым облаком, которое неспешно ползет к приотворенной входной двери. Трубы в хижине нет — и не потому, что это слишком большая роскошь по здешним меркам. Для великого шамана всея Подкаменной, Нижней и Верхней Тунгуски поставить нормальную печку не проблема — денег хватит. Дело тут в другом. Сибирские таежные духи не любят печных труб — об этом с детства знает каждый тунгус. И хотя топить хижину по-черному очень неудобно и непрактично, шаман Тутол давно смирился с этим недостатком. Негоже служителю культа нарушать основные заповеди матери-тайги — не ровен час, обидятся духи и накажут отступника в назидание остальным чалдонам: не балуйте, ребята! Так что, пусть себе чадит очаг — хуже от этого никому не будет…

Полагаю, стоит на секунду прервать повествование и внести кое-какие коррективы — дабы с самых первых абзацев впечатлительные читатели не впадали в заблуждение и не путались в пространственно-временном континууме. На дворе стоит вторая половина последнего десятилетия двадцатого века. Последние годочки — вот-вот, и двадцать первый грянет. Помимо второй половины, на дворе стоит март месяц, не по-весеннему студеный и неласковый — зима старая косматая сволочь, не спешит сдаваться. А еще на дворе стоит — если выглянуть из маленького оконца кладовки, как раз видно — снегоход «Ямаха-3000», сверкающий под холодными лучами утреннего солнца ярко-желтыми боками и дымчатыми бликами тонированных стекол. На этом снегоходе полчаса назад прикатили в гости к Тутолу четверо с Большой земли — о-о-очень важные люди! Вернее сказать, не в гости, а по делу — проблемка у них, как раз из тех, что может разрешить только один Тутол. А еще вернее будет сказать, что прикатили трое. Четвертого они привезли с собой в стреноженном виде: он-то как раз и есть та самая проблемка, которую шаману предстоит разрешить — в обычном порядке.

Сейчас эти трое сидят на широкой скамье в почетном углу и внимательно наблюдают за процессом. Двое из них ужасно здоровы телесно — этакие шкафчики, лепленные на заказ в одном цехе по производству бандитской плоти: каменные подбородки, саженные плечи, сантиметровая щетина на квадратных черепах. Они даже одеты одинаково, в качественные кожаные куртки на меху и однообразные собольи шапки, которые держат сейчас на коленях. По всей видимости, то, что сейчас происходит, для них не в новинку: ребятишки лениво таращатся на шамана и позевывают. Третий от них здорово отличается — это маленький толстый живчик лет сорока, одетый в дорогое кашемировое пальто. Его жесткие черные кудряшки непослушно выбиваются из-под смешного лисьего треуха, — видимо, дядя впопыхах схватил первую попавшуюся шапку, собираясь в тайгу.

Кудряш заметно волнуется: он неотрывно следит за каждым движением Тутола и нервно вытирает вспотевшее лицо влажным носовым платком.

Четвертый «гость» лежит на приземистом топчане, сколоченном из листвяных плах. Это крупный немолодой мужчина в богатом костюме, порванном в нескольких местах по швам, и некогда белоснежной сорочке явно иноземного происхождения. В настоящий момент сорочка насквозь пропитана потом, однако совсем не по причине высокой температуры: легкий парок от дыхания собравшихся свидетельствует о том, что в помещении ненамного теплее, чем на улице. Просто этот самый четвертый намертво привязан к топчану кожаными ремнями, рот его пока что залеплен скотчем, и вообще — он явно в курсе того, что с ним собираются делать. И это ему страшно не нравится.

— Обба-ба-утта! Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… — продолжает свое шаман, разбрызгивая вокруг себя пахучее варево и все более погружаясь в состояние ритуального транса. Бубен негромко постукивает — раб следит за правой рукой хозяина. Как только тот бросит на пол кастрюлю и метелку, надо успеть подтащить к нему берестяной короб с инструментом, подать два предмета и успеть одним прыжком занять исходную позицию, продолжая долбить рассохшейся кожей по коленке. Его место в процедуре строго определено, отклонений быть не может — иначе шаман превратит его в собаку. Так, по крайней мере, он говорит — будешь баловаться, сволочь, превращу в шелудивого пса. Будешь бегать в упряжке и жрать вонючую ворвань, пока не сдохнешь! Васька шаману верит — как можно сомневаться в правдивости такого большого колдуна? А потому и старается не упустить малейшего движения хозяина — не хочется бегать в упряжке…

— Что-то он мне не нравится, — негромко объявляет кашемировый. — Ну, обезьяна и обезьяна — смотреть противно… И грязный какой-то — фу! Еще занесет инфекцию, и окочурится наш… Тогда как? Вы такой вариант не предусмотрели?

— Не боись, братан, — хрипит один из «шкафов», тот, что постарше и помясистее. — Ты не смотри, что он такой стремный: дела делает — я те дам! Мы ж не первый год кантуемся — ни разу еще не подставил. Правда, до того тупые получаются эти — ну, которые того… короче, я те дам!

— Ну-ну, посмотрим, — недовольно бормочет кашемировый кудряш. — Если только все выйдет, это будет последний раз, когда вы… когда мы к нему обратились.

— Не понял, — удивляется старший «шкаф». — Почему так?

— Больно дорогой пациент, — поясняет кудряш, кивая в сторону распростертого на топчане пленника. — Нам уже не нужно будет никаких услуг подобного рода… ну, если все получится, конечно, — и суеверно сплевывает три раза через левое плечо.

Общаются они тихо, однако их разговор слышит посторонний. Он сидит за стенкой, в небольшом чулане и тоже наблюдает за процедурой. В стене чулана просверлены два отверстия — в одно вставлен объектив видеокамеры, бесстрастно фиксирующей ход событий, а ко второму посторонний периодически прижимает бесцветный глаз — смотрит. Этот небольшого росточка худосочный мужчинка с крупной плешивой головой не в первый раз присутствует при свершении древнего обряда и достаточно хорошо изучил ритуал. Поэтому он рассеянно наблюдает за ним, вовсе не рассчитывая почерпнуть для себя что-то новое, и мимолетно рассматривает «инвентарь», хранящийся в чулане. Кое-что из этих «аксессуаров» явно не соответствует рангу скромного шамана. Хотя бы эти связки выделанных собольих и норковых шкур, подвешенные к притолоке… По беглым подсчетам, их тут сотни три, не меньше. На стальных крючьях висят куски хорошо прокопченного мяса — что-то около центнера в общей сложности. И довершает коллекцию целый набор огнестрельного оружия: два карабина «Лось», «тулка» — вертикалка и совсем уж неуместный в прибежище древнего культа новехонький «ремингтон» со скользящим затвором. А, и еще рюкзак с патронами. Ай как нехорошо… Шаману не полагается есть мясо «детей» леса и тундры. Шаману не нужны ружья. Да и шкуры, по идее, он тоже не должен хранить у себя. Все, что приносят ему «прихожане», он должен добросовестно отдавать лесным духам — тут же, во время обряда, сжигать на костре, принося в жертву. А духи, в свою очередь, дают ему все, что требуется для отправления культа и существования на этой земле, и защищают от любых напастей. Об этом знает каждый тунгус, чукча, эвен… Шаман — это не просто кусок человечьей плоти, наделенный разумом и эмоциями. Это служитель культа, и он должен быть непорочен и свят — так полагается. Однако Тутол, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, оказался обычным человеком со всеми присущими ему слабостями и потребностями, правда, очень хитрым человеком. Посторонний гостит у шамана уже почти полтора месяца: прикинувшись профессором, собирающим народный фольклор, он всесторонне исследует прикладные аспекты некоторых реликтовых отправлений специфического характера. За это время «профессор» тщательно изучил не только то, что его интересует в первую очередь, но и детали быта аборигенского божка. Тутол привык к нему и не стесняется: «профессор» умеет расположить к себе особей определенного типа, как раз того, к разряду которых относится шаман. Впрочем, это легко объяснимо: посторонний действительно профессор. Только к фольклору он не имеет никакого отношения — это ширма. Посторонний — профессор медицины. А еще он очень осторожный и мнительный тип — судьба-злодейка приучила в любой момент быть готовым к неожиданностям. В том числе и малоприятным. Последняя фраза разговора кудрявого со старшим бандитом почему-то профессору страшно не понравилась. Недовольно нахмурившись, он с тревогой огляделся по сторонам, и взгляд его остановился на симпатичном «ремингтоне»…

— Обба-ба-утта! Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… — Шаман, как заведенный, макает в кастрюлю свою метелку и опрыскивает все вокруг. У Тутола удивительно чуткий слух — он прекрасно слышит все, о чем говорят гости. И он не обижается — пусть себе болтают, невежественные дети асфальта, что в голову взбредет. Лишь бы деньги хорошие давали. Сам-то он, разумеется, не считает себя обезьяной — он великий хамненган, равного которому нет на тысячи верст вокруг.

Искусство его такое же древнее, как и сам культ шаманства, уходящий корнями в непроглядную мглу веков. Долгими зимними вечерами смотрит шаман телевизор — есть у него в кладовке, портативный, со спутниковой антенной, работает от бензинового «дырчика» — так что знает, как люди живут в других местах. Так вот, в других местах никто не умеет делать то, что без особого труда делает Тутол.

Со всех концов тайги к нему везут бесполезных людей: то ленивые, то буйные, а то попадаются такие злобные — похлеще лесного духа Тумбуя, что ночами забирается в чумы и похищает маленьких детей — жрать хочет. По просьбе лесных жителей Тутол делает из некачественных людей мункху — послушных воле хозяина рабов, которые не знают усталости и болезней. А еще они не могут вынашивать злых мыслей против окружающих, потому что у мункху вообще нет никаких мыслей.

Искусство это передается из поколения в поколение, и лесной народ пользуется им и поклоняется шаманам за столь полезное благодеяние. А в последнее время стали частенько приезжать белые люди, из города. У них там тоже навалом некачественных. Тутолу все равно — они платят хорошие деньги за мункху — пусть себе на здоровье таскают сколько влезет. И не так уж важно, что те, кого к нему привозят, все больше здоровые и холеные ребята — это его не касается. Это их, городские проблемы. Шаман никого не убивает, нет на нем греха. Что же до мункху, то он живет дольше, чем обычный человек, потому как гнев и ярость не точат его организм, а всякие болезни обходят стороной. Так что… И еще — искусство Тутола, как оказалось, это народный фольклор и самобытное творчество, и это очень интересует солидных белых людей с Большой земли. Вот уже полтора месяца здесь живет большой профессор, который прикатил специально, чтобы познакомиться с шаманом и написать про него книгу. И сейчас, поди, сидит в кладовке, снимает работу шамана на пленку. Может быть, скоро про него покажут передачу по телевизору…

— Обба-ба-утта! Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… — Шаман бросает на пол кастрюлю с метелкой, срывает с лица распростертого на топчане мужика скотч и одновременно протягивает в сторону правую руку ладонью кверху. Раб подхватывает небольшой короб с инвентарем и, похлопывая бубном по голове, стремительно мчится к хозяину. Гости невольно улыбаются — со стороны Васькина поспешность кажется весьма комичной. Раб не обращает внимания — это не гостей превратят в собаку в случае какой-либо оплошности, а его. В протянутую руку хозяина он вкладывает берестяную воронку и тут же достает из короба пузырек размером с чернильницу, выточенный из кости какого-то большого животного. Тутол ловко вставляет воронку в освободившиеся уста пленника, одним движением большого пальца откупоривает «чернильницу» и вытряхивает ее содержимое в воронку. Мужчина на топчане пытается сопротивляться — яростно мычит и страшно напрягает дородное тело, силясь освободиться от пут. Однако тщетно — шаман знает свое дело. Продолжая вдавливать воронку в разверстый рот лежащего, он бросает «чернильницу» в короб и зажимает грязными пальцами нос жертвы.

Несчастный рвется, как раненый зверь, на лбу его от напряжения вздуваются вены.

Если бы энергия взгляда имела реальные физические параметры, шаман давно бы уже обуглился или вовсе разложился на атомы — бешеный взгляд поверженного жжет его морщинистое лицо огнем лютой ненависти и невыразимой душевной муки. Но Тутолу глубоко плевать на взгляды — он внимательно следит за кадыком своей жертвы и тонко ухмыляется одними губами. Сколько вас уже прошло через этот топчан — и всегда одно и то же. Дурак ты, парень! Тебе все равно нужно дышать. А чтобы дышать, придется эту гадость проглотить — по-другому никак… Наконец пленник не выдерживает: кадык его судорожно дергается и несколько раз подскакивает к подбородку. Готово.

Раб стремительно удаляется на свое место и продолжает отбивать ритм, теперь опять используя в качестве объекта взаимодействия со старой растрескавшейся кожей бубна свою коленку. Шаман некоторое время ждет, возобновляя свое негромкое «…обба-ба…», потом достает из короба инструмент и раскладывает в изголовье топчана. Наконец приговоренный закатывает глаза и перестает подавать видимые признаки жизни. Тутол оттягивает его веко, заглядывает в безжизненный зрачок и, удовлетворенно кивнув, берет старую опасную бритву с истончившимся от долгого пользования лезвием. Несколькими уверенными взмахами он удаляет волосы на передней левой четверти черепа жертвы, откладывает бритву в сторону и берет остро отточенное долото с костяной ручкой и небольшую киянку, сработанную из лиственницы.

— Черт!!! Черт… А он точно знает, что делает? — тихо шепчет кудряш, в бессчетный раз вытирая промокшим платком внезапно побледневшее лицо.

— У меня создается такое впечатление, что… в общем, мне кажется., что это отъявленный шарлатан… А?

— Не мешай, — досадливо отмахивается старший «шкаф». — Смотри, сейчас самое интересное начнется…

Приставив острие долота под небольшим углом к черепу жертвы, Тутол наносит несколько точных ударов киянкой. Раздается неприятный хруст, от которого гости синхронно морщатся, из образовавшегося подковообразного отверстия во все стороны брызжет кровь вперемешку с какой-то жидкостью — сначала обильно, затем, спустя буквально две секунды, медленно высачивающимися сгустками. Шаман ловко поддевает кость, и с видимым усилием вводит в отверстие отшлифованную палочку, на которой нанесены какие-то метки. Васька тотчас меняет ритм — теперь бубен стучит часто и тревожно. Загнав костяную палку до шестой метки, Тутол начинает читать заклинание. Вслушиваясь в эту тарабарщину, никто из гостей даже не пытается изобразить саркастическую ухмылку — они немигающе смотрят на старую желтую кость, кощунственно вторгшуюся в святая святых человеческого разума. Переживают. Шаман внутренне ухмыляется. Он прекрасно знает, что заклинание само по себе не имеет никакой силы и в строгой последовательности ритуала выполняет сугубо утилитарные функции: отсчет времени. Как только будет произнесено последнее слово, нужно быстро извлечь костяную палку, иначе вместо мункху получится обыкновенный дурачок. Тутол мог бы попросту пользоваться секундомером, он неоднократно засекал время, необходимое для наступления необратимых процессов, и с точностью до сотой доли секунды высчитал нужный период. Но… без заклинания не будет такого ошеломляющего впечатления. И потом — кто его знает, а вдруг какие-то духи и правда сверху наблюдают за действом? Так что пусть все будет по-прежнему: положено заклинание — получите…

Курчавый гость внезапно закатывает глаза и мягким кулем сползает с лавки. Бандиты, тихо чертыхаясь, подхватывают его и начинают приводить в чувство. Шаман, не моргнув глазом, дочитывает заклинание, резко выдергивает костяную палку и, надавив ею на вскрытый участок черепной кости, обильно поливает рану каким-то тягучим составом из небольшой берестяной бутылки.

Соединяясь с кровью, состав пенится и шипит, затем, спустя несколько секунд, застывает, образуя твердую желтоватую корку, похожую на янтарь. Тутол вновь оттягивает веко жертвы и долго изучает зрачок.

— Готово, однако, — флегматично объявляет он курчавому, успевшему прийти в себя и хватающему ртом воздух наподобие большой рыбины, выброшенной на сушу. — Можно забирать.

— Что… уже все? — «Кашемировый» болезненно морщится. — И никаких… никаких транквилизаторов, антибиотиков… А?

— Две луны надо лежать, — терпеливо поясняет Тутол, словно не расслышав его вопроса, и для убедительности тычет пальцем вверх. — Башка совсем заживет — можно работать выгонять. Они знают. — Он кивает в сторону бандитов.

Те подтверждают слова шамана, дружно кивнув квадратными черепами.

— Выходит, ничего ему колоть-вводить не надо… И он гарантированно не умрет? — Курчавый, похоже, все еще сомневается. — Верно?

— Да все нормально, братан, че ты переживаешь! — досадливо восклицает старший бандит. — Мы обо всем в курсе — как и чего. Никто еще не помер — проверено неоднократно! Я тебе отвечаю — все будет тип-топ.

— Очень хорошо, — соглашается наконец курчавый и, смущенно крякнув, показывает пальцем на Тутола и его раба:

— Давай… пристрелите этих.

— Не понял! — удивляется старший. — Ты че, в натуре — совсем? А дырки кто потом будет вертеть — ты?

— Шутит, — успокаивает его младший «шкаф». — Хорош прикалываться, рассчитайся с ним, и покатили. А то жрать уже охота.

Тутол улыбается. Гость набрался впечатлений и слегка переутомился от переживаний — эвон как нехорошо шутит. Надо забрать деньги и выпроводить его на свежий воздух, а то еще начнет буянить — такие случаи бывали.

— Они — свидетели. — Курчавый вновь тычет пальцем в сторону Тутола и Васьки. — А этот тип стоит такие бабки, — он переводит палец в сторону распростертого на топчане мужчины, — что вам и в самых смелых мечтах привидеться не могут. Получив их, мы уберем его, и все будет шито-крыто… А если его клан каким-то образом узнает, что с ним случилось на самом деле, всех нас будут очень долго распиливать на части. И не только нас… Кто поручится, что шаман не расскажет об этом случае, когда его начнут активно допрашивать умелые ребята? А в том, что они будут искать со всевозможным пристрастием, я ни капельки не сомневаюсь… Так что, ребята, делайте выводы.

Немного подумав, «шкафы» синхронно вытаскивают из плечевой кобуры пистолеты. Старший, нахмурясь, укоризненно пеняет «кашемировому»:

— А че ж ты раньше не сказал? Мы-то думали — обыкновенный лох, ну, фирмач там какой…

Тутол перестает улыбаться — бандиты медленно, как бы нехотя, поднимают стволы и целятся: старший в него, тот, что помладше, — в Ваську.

— Я никому не скажу, — бормочет шаман помертвевшими губами. — Клянусь всеми духами тайги — никому!

— Извини, дед, так получилось, — сокрушенно бормочет старший, взводя большим пальцем курок. — Ей-богу, вот так вот — не хотели… — Выстрелы получаются неожиданно громкими — пистолету положено стрелять гораздо тише. На глазах изумленного шамана бандитов отбрасывает назад — из огромных ран на груди хлещет кровь. Такие раны делает в теле большого зверя его «ремингтон», заряженный специальными патронами, на пулях которых Васька делает надфилем крестообразные надрезы. Только при чем здесь «ремингтон»?

— Хороший ствол, — замечает профессор, входя в хижину. Из ствола «ремингтона» в его руках струится легкий дымок. — Однако, дядька, я тебе жизнь спас… Давайте грузите зомби в снегоход и быстро собирайте шмотки — надо отсюда сваливать. А я пока с этим фруктом потолкую. — Он приближается к трясущемуся от страха курчавому и приставляет ствол к его лбу.

— Ну-ка, соколик, расскажи, что это за зверь такой и с чем его едят. — Профессор кивает на топчан, но, заметив, что Тутол застыл на месте в нерешительности, недовольно понукает его:

— Я тебе что сказал, старый пердун?

Хочешь еще немного пожить — собирайся, поедешь со мной. Я тебя спрячу и в обиду не дам. А ежели останешься — на тебя уже завтра красноярская братва охотиться будет. Ферштейн?

Тутол стряхивает оцепенение, дает команду Ваське — собрать самое необходимое — и начинает суетливо перемещаться по хижине, принимая участие в сборах. Проследив за движениями аборигенов, профессор удовлетворенно хмыкает и, уставив на трясущегося курчавого тяжелый взгляд, изрекает:

— Вот что, сокол… Ты, как сам понимаешь, не жилец. Но, если хочешь умереть быстро и безболезненно, расскажи-ка мне, что это за фрукт и как вы им собирались воспользоваться. И поживее, я тороплюсь…

1

Правый ус получился несимметричным. Припомнив о разности восприятия объекта в зависимости от перспективы, Иван отошел назад, посмотрел, запрокинув голову, — нет, заметно. Лениво чертыхнувшись, он промокнул рукавом выцветшей футболки вспотевший лоб, подковылял к стене и несколькими жирными штрихами подкорректировал оплошность: нарисовал вождю сплошные усы, щетинистые, что ваша обувная щетка, и хищно топорщащиеся во все стороны. Получилось довольно сносно, только теперь Отец Народов отчего-то стал похож на хрестоматийного героя Джигарханяна из фильма «Собака на сене». — Дюрер фуев, бля, — поругал себя Иван. — Веласкес, бля, недоделанный! Стоило с тебя за это наручники снимать… — и принялся методично выписывать детали сталинского френча, отгоняя надоедливых мух, липнущих к давно не мытому, пропотевшему насквозь телу, вполуха прислушиваясь к нездоровым шумам внутри хибары и вполсилы пытаясь припомнить, а какие же, собственно, были усы у Великого Палача — сплошные или с разделом посередке?

Живопись была его тайной и неосуществленной мечтой. В школьные годы у него получались довольно недурственные пейзажи и портреты — портреты особенно. Но это было черт знает как давно — лет пятнадцать назад, в эпоху тотального энтузиазма, предшествовавшего Великому Развалу. Тогда симпатичный юноша Ванечка Андреев, на вид вполне половозрелый мужчина в свои шестнадцать с половиной, всей душой отдавался искусству, сутками пропадая в изостудии поселкового Дома пионеров, и на полном серьезе помышлял после школы втихаря удрать в Суриковское (папашка, узурпатор, хотел, чтобы сын непременно стал офицером, и слышать не желал о чем-либо другом!). Сверстники Ивана, все как один здоровенные мужланы с избытком тестостерона, взращенные на экологически чистых сельских продуктах, уже давно пускали слюни на торчком стоявшие сиськи и мясистые ляжки своих сверстниц, активно дергались под Антонова на дискотеках, дрались с кем попало и под занавес задирали в ближайших кустах первую попавшуюся юбку. Ванечка же все свободное время пропадал в изостудии, до рези в глазах изощряясь в подборе палитры и углубленном изучении жизнеописаний классиков Возрождения и совершенно игнорируя похотливые взгляды и красноречивые вздохи руководительницы, вальяжной Зои Васильевны, недавно перешагнувшей бальзаковский рубеж и оттого, видимо, испытывающей страстное томление. Нет-нет, не подумайте плохого, Ванечка вовсе не был извращенцем-женоненавистником. В один прекрасный вечер он таки отпробовал зрелой плоти наставницы, расположив оную плоть прямо на первом попавшемся столе студии и с разбегу лишив себя невинности. А все из-за Мережковского: хитрющая Зоя Васильевна притащила в студию первый том «Воскресших богов» и намекнула юному дарованию, что у него есть шанс получить книжицу только после жаркого сплетения тел. Сплетение состоялось незамедлительно, после чего Иван тут же схватил заветный том и, на ходу подтягивая штаны, удрал нах хаус. На неделю наш парень выпал из обстановки — ни с кем не общался, никуда не ходил и ел что попало. И в другой прекрасный вечер Ванечка дал себя уговорить — спустя неделю после утраты невинности. Ну, сами понимаете, на сей раз предметом торга стал второй том «Воскресших богов».

Ударно поработав на столе, будущий Васнецов утащил книженцию и опять на неделю выпал. А еще через неделю выяснилось, что озабоченная дамочка оказалась недальновидной. Не догадалась в свое время обзавестись хорошей библиотекой, за что была сурово наказана: сладострастные стоны на столе более не тревожили своды изостудии.

— Некогда мне тут с вами фуйней страдать, Зоя Васильевна, — сурово заявил Ванечка, однозначно давая понять, что не намерен тратить силы на предмет, к великому искусству никакого отношения не имеющий. — Найдете мне про Ван Дейка что-нибудь — тогда поговорим. А пока — не мешайте творить.

Спустя некоторое время под большим нажимом отца Иван все же поступил в военное училище и с тех пор живопись забросил. Служба съедала все время без остатка, не было возможности даже семьей обзавестись, не то что с мольбертом возиться. Отпуска в их среде было принято проводить сообща где-нибудь в шумных публичных местах типа санаториев и домов отдыха, непременно с разухабистой гульбою, обильными возлияниями, сопровождавшимися добротными драками и активным совокуплением со всем подряд женопоголовьем, которое годилось для этого и пребывало в радиусе поражения оборонительной гранаты. Сами понимаете — ни о каких занятиях живописью в такой обстановке говорить не приходилось.

Так вот и получилось, что впервые за последние полтора десятка лет Ивану удалось заняться любимым делом именно сейчас, в плену у горских бандитов без конкретной политико-социальной ориентации, в просторечии именуемых «индейцами». Лет пять назад он уже сиживал у таких в заложниках, но тогда они «индейцами» не обзывались, да и рисовать там было негде и не на чем. А здесь — пожалуйста: хорошо беленная хибара из самана, куча разнокалиберных угольев из-под шашлыков, систематически употребляемых стражей, и плюс ко всему масса свободного времени, которое совершенно некуда девать. Правда, живописью это можно назвать с большущей натяжкой — скорее настенной росписью первобытного периода. Однако, как говорится, на безрыбье и рак рыба. С утра до ночи Иван на разные лады изгалялся над стенами хибары. Время летело быстро, часовые изыскам пленника не препятствовали, скорее наоборот. Вот позавчера он по заказу «индейцев» закончил портрет Президента на противоположной стене — те, обнаружив внешнее сходство с оригиналом, чрезвычайно обрадовались и с удовольствием метали в него ножи, пока на месте портрета не обнажилась свежая штукатурка. И вот теперь они с нетерпением ждут, когда же будет готов Отец Народов. Иван не особо торопится: пока что в хибаре вполне сносно можно ночевать, а что сделают эти одурманенные ребятишки со стеной при наличии портрета — черт его знает.

Патологическая «любовь» горцев к Великому Пахану — факт общедоступный, а вот выдержит ли мягкий саман автоматные очереди — пока что неизвестно.

Так и не вспомнив, какой конфигурации были усы у Отца Народов, Иван оставил бесплодные попытки и мрачно ухмыльнулся, отметив краем глаза, как из-за угла хибары выскочил Антуан — один из его соратников по плену.

Поддерживая одной рукой тяжеленные кандалы, парень подсеменил к живописцу и рухнул наземь рядом с ним, затравленно озираясь по сторонам. На лице молодого француза можно было прочесть крайнюю степень смятения.

— Что… опять? — мрачно поинтересовался Иван, с вялым любопытством прислушиваясь к приглушенным крикам, доносившимся из хибары.

Уловив вопросительную интонацию, Антуан нечленораздельно затараторил по-французски, оживленно размахивая руками и корча отчаянные гримасы. — Да заткнись ты, сам слышу, — раздраженно оборвал его Иван. Француз смолк и с затаенной надеждой принялся поедать Иванов профиль скорбным взглядом, от усердия приложив к бровям ладонь — чтобы ярящееся июньское светило не мешало созерцать спасителя.

— Ну че уставился? — возмущался Иван. — Я ж тебе сказал русским языком, лягушатник ты фуев, — не тронут они тебя! Ты только держись около меня — и все будет нормально. Доступно?

Француз жалко улыбнулся и развел руками. Ничего, конечно, ему не было доступно из Ивановой тирады — однако же убедительность интонации подействовала успокаивающе. Внезапно упав ниц перед своим защитником, Антуан попытался облобызать его грязную щиколотку, распухшую от кандалов.

— Но-но, придурок! — прикрикнул Иван. — Этого еще не хватало! Что за нация, блин, чуть что, сразу в ноги… Сиди где стоишь и сопи себе в две дырочки. Иди вон, лучше углей мне притащи. — Живописец красноречиво потыкал пальцем на кучку углей перед собой и указал на дальний угол двора, где стоял мангал, наполненный свежими головешками. Подобострастно кивнув, Антуан подхватил цепь и направился к мангалу. Глядя ему вслед, Иван покачал головой и неодобрительно поморщился.

В хибаре между тем происходила очередная ежедневная гнусность.

«Индейцы», курнув по обычаю после обеда анаши хором пользовали Жюльена, третьего пленника. Послушав некоторое время звуковое сопровождение процесса Иван сплюнул и перестал раскрашивать френч Вождя — настроение пропало. Подобрав неподъемную цепь кандалов, потащился к мангалу — помочь Антуану выбирать угли.

Жюльен, переводчик компании, в вопросах секса оказался подвержен творческому дуализму и предельной раскованности. Совмещая в холеном теле чувственность женщины и физиологию мужчины, этот зрелый француз, пресытясь утехами обычного секса, не прочь был вкусить любви однополой — дабы пополнить коллекцию ощущений… По крайней мере, так он пытался объяснить причину своего поведения Ивану, жалуясь по ночам на судьбу-злодейку, и просил не презирать его за грехопадение.

— Может, у вас и так это называется, — не соглашался Иван. — А у нас это называется просто — педерастия. Ну да ты не переживай, пидер — он тоже человек. Только ведь пока освободят, они тебя задолбают вусмерть. Ежели каждый день будут в шесть смычков понужать…

В принципе Жюльену можно было и посочувствовать — он впервые угодил в такую ситуацию и даже отдаленно не представлял себе, что за типы эти самые «индейцы». Вот и пал жертвой собственной неосведомленности в первый же день пребывания в плену.

Тогда к ним зашел красавчик Махмуд — долговязый волоокий мужлан, с благородным носом и роскошной шевелюрой. Он был младшим братом главаря банды и командовал охранниками. Усевшись на нары между французами, Махмуд приобнял их за плечи и начал ласково склонять к разврату, обещая за это хорошую еду и свою благосклонность.

Молоденький Антуан, водитель компании, по-русски не понимал ни слова. Он настороженно хлопал глазами, следя за непристойными жестами долговязого горца, и периодически сбрасывал его лапу со своего плеча. Зато Жюльен моментально дал себя охмурить — начал жеманно похихикивать и намекать совратителю, что неплохо было бы побрызгаться дезодорантом, а уже потом в гости идти…

«Ох ты, педрила! — подумал тогда Иван. — А я-то гляжу — весь из себя гладкий такой, холеный, цветастый платочек на шее, блин… Вот ведь угораздило в компанию с лидером попасть!»

— Слышь, мальчик, отвали-ка со своими пидерскими приколами, — сурово заявил Иван после того, как Махмуд, беседуя с Жюльеном и вроде бы шутя, ущипнул Антуана за задницу и тот, покраснев, как рак, начал озираться по сторонам в поисках какого-нибудь тяжелого предмета для защиты мужиковского достоинства. — А то скажу Артуру — огребешься пиз…лями по самые уши. Вали давай!

— Тывой нэ трогаит — сидет, малчат, бляд! — возмутился совратитель. — Я его насиловат нэ будит — сам хочит, значит, дает. Нэ хочит — ладна… — И тут же утащил Жюльена на улицу — подальше от бдительного ока сурового блюстителя нравов.

Слияние двух лун состоялось буквально через минуту — в небольшом вагончике, где жила охрана. Жюльен вручил Махмуду последний оставшийся у него презерватив, посоветовал воспользоваться вазелином и потребовал, чтобы совратитель как можно быстрее обзавелся необходимыми средствами контрацепции специальных кондиций — как раз для таких случаев. Махмуд за неимением вазелина воспользовался мылом, а презерватив проигнорировал, несмотря на отчаянные протесты второй половины тандема. По окончании процесса он торжественно объявил:

— Тэпэр ти — общаковий пидер. Всэ будит ибат и в рот дават… — и тут же позвал остальных «индейцев». Ловкие ребята умело взнуздали отчаянно сопротивлявшегося француза, отжарили его в хоровом исполнении, а презерватив, как это принято у таких типов, надули, разрисовали единственной обнаружившейся ручкой и повесили у входа.

Теперь они каждый день развлекались с Жюльеном после обеда — заходили в хибару пленников, раскладывали несчастного на нарах и пользовали вшестером, нимало не смущаясь его явным нежеланием участвовать в процедуре подобного рода. К страданиям физического плана (в последнее время у Жюльена сильно болел задний проход, воспалившийся ввиду частой и не совсем правильной эксплуатации) присовокуплялись муки душевные: во-первых, он страшно переживал, что по собственной оплошности попал в такое унизительное положение, во-вторых, ужасно боялся СПИДа…

— Раньше надо было думать, — сурово обрывал его Иван всякий раз, как только тот начинал жаловаться на судьбу. — А то жопой думаете, а потом хнычете! Дуализм, бля! Чувственность, мать твою так! — А красавчика Махмуда, с явным неравнодушием взиравшего на юного Антуана, сурово предупредил:

— Ежели пацана кто тронет — кранздец. Считай, то же самое будет, как если бы меня тронули… — после чего никто вроде бы не покушался на честь Антуана — по крайней мере, явных проявлений гомосексуального характера в его отношении не наблюдалось. Чуть позже вам станет понятно, отчего это «индейцы» не распространяли свои педерастические изыски на Ивана, пока же — пленникам пора обедать. «Индейцы» в полной мере насладились Жюльеновой плотью, покинули хибару и оставили там обычный гонорар за гомосековы услуги: оставшийся от собственного обеда шашлык и лаваш. Помимо этого, великодушный Махмуд наградил испуганно попятившегося при его приближении Антуана свернутым в трубочку «Плейбоем»:

— На, падрачи! Вечир Артур приезжат — новий привазит.

Недоуменно пожав плечами, Антуан вопросительно посмотрел на Ивана.

Тот отнял журнал, пролистал его, хмыкнул и не стал выбрасывать:

— Пусть будет. Может, действительно — подрочим как-нибудь, на досуге…

Вяло пожевав жесткое мясо и сыроватую лепешку с барского стола, пленники завалились подремать на оскверненный топчан: послеобеденная жара вполне к тому располагала. Французы моментально захрапели: Жюльен устал от переживаний и чрезмерной нагрузки, а юный Антуан вообще здоров был поспать — независимо от обстоятельств. Иван обнаружил довольно солидный чинарик, оставшийся от только что отзвучавшей оргии, и тщательно исследовал его: в «козьей ножке» была вполне приличная порция «шалы»[1]. Тихо порадовавшись такому подарку судьбы, Иван извлек из кармана спичинку, огрызок, коробка и через пять секунд уже вовсю наслаждался сладковатым приторным дымком, отвлеченно размышляя о проблемах насущных.

Сегодня одиннадцатый день их пребывания в плену. Срок вроде бы и незначительный — по обычным меркам. Одиннадцать дней в комфортабельной квартире с душем и хорошей пищей — это где-то далеко, в другом измерении. И чтобы понять разницу между этими двумя измерениями, недостаточно пообщаться с теми, кто был в плену, или посмотреть кадры видеохроники. Нужно все испытать самому: потаскать тяжеленные колодки, которые неимоверно натирают щиколотки — до инфицированных ран; питаться объедками со стола охраны; страдать от жары днем и замерзать на вонючих досках топчана по ночам; не мыться; клянчить у охранников лишний глоток воды — перечислять можно долго. Но самое главное — это страх. И еще — унизительное чувство полнейшей собственной беспомощности. Физические неудобства еще можно как-то вытерпеть, а вот страх и унижение вытерпеть очень трудно. Конечно, человек ко всему привыкает, это факт общеизвестный. Только для привыкания потребен определенный период, в течение которого прежние установки полноценно трансформируются в новые. А если тебе два десятка лет вдалбливали, что человек — это звучит гордо, а потом еще с десяток лет формировали психологию пса войны, смысл существования которого заключается в том, чтобы перехитрить, отловить и в конечном итоге загрызть врага любым способом, тут уж извините… За столь незначительный промежуток времени практически невозможно свыкнуться с мыслью, что этот самый враг, которого вроде бы надо грызть, гордо ходит рядом, помыкает тобой как хочет и в твоем присутствии безнаказанно творит невероятные мерзости. Именно поэтому вояки пуще адского пламени боятся плена и предпочитают ему героическую смерть на поле боя. Можно метко стрелять, вполне прилично руководить подразделением в бою — и тем самым заслужить репутацию бывалого бесстрашного воина. Но с достоинством вынести позор плена дано далеко не каждому. Это, если хотите, особый талант.

Иван как раз принадлежал к той немногочисленной категории, которая подобным талантом обладала. В плен он угодил второй раз в жизни и, как ни странно, шибко по этому поводу не переживал. Ну, угодил так угодил — что ж теперь… И что характерно — сейчас, как и впервые, он очутился здесь добровольно, никто его в бессознательном состоянии после контузии с поля боя не волок, и с госпитальной койки никто не стаскивал. Сам пошел.

— Счастье твое, капитан, что сейчас не сорок третий, — так пять лет назад высказался сквозь зубы старый особист, разбиравшийся с ним после первого пленения. — Вывел бы тебя, паскуду, на зады и грохнул к чертовой матери! И никакого суда!

— Зато пацанов сохранил, — невозмутимо возразил ему Иван. — Ты матерям их скажи, что я военный преступник. Матери их тебе в рожу плюнут, а мне в пояс поклонятся.

Вот и рассуди, кто из нас прав…

— Солдат на то и солдат, чтобы сражаться и умирать с оружием в руках за родину! — желчно взвился особист. — Сохранил… Дурак ты, капитан… С таким мировоззрением далеко не уедешь, можешь мне поверить. Так капитаном на пенсию и выйдешь. Ежели, конечно, не угрохают раньше…

Отчасти он, конечно, был прав. В свои тридцать два Иван все еще оставался капитаном, командиром группы — то есть занимал одну из начальных офицерских должностей в структуре подразделений спецназа. Все его уцелевшие однокашники, которых не списали в расход из-за увечий, давненько уже обрели вполне приличные места под солнцем и пользовались солидной репутацией. Жизнь спецназовца — непрерывная война. А на войне людишки растут очень даже быстро.

Некоторые Ивановы одногодки уже получили подполковников и полковников, а иные бросили войска и пошли в бандиты — там и работа полегче, и платят не в пример больше. Да и общественное положение бандита не идет ни в какое сравнение с резко упавшим за последние годы статусом офицера. Отряд, в котором служил Иван, возглавлял подполковник Т., в свое время учившийся с ним в одном училище, двумя курсами младше. Когда этот Т. пришел в спецназ зеленым лейтенантиком, Иван был уже командиром группы. Знакомые частенько пеняли ему на этот факт: вот, мол, все люди как люди, растут по графику, один ты непутевый. Он не обижался.

Полагал, что каждому на роду написано жить именно так, а не иначе, и, лениво передвигаясь (преимущественно на броне «бэтээра») по жизни, ждал, когда же настанет его звездный час. И не особенно расстраивался, что этим самым звездным часом пока что не пахло. Он прекрасно понимал, что виной всему был его скверный характер. Дважды наш герой сделал попытки жениться — но буквально через месяц жены сбегали от него, как говорится, с одним чемоданом. И не потому, что дурен собой был суженый или кондициями мужскими не вышел. Напротив, был Иван очень даже симпатичным малым: прекрасно сложен, крепко сшит, очами светел, бровями… как там, блин… ага — союзен бровями, вот. Но характер… оторви да брось.

Жена ему: «Сегодня, Ванечка, мы с тобой идем в гости к Жуковым — любилель там какой-то невъеименный», а Ванечка в ответ: «А в гробу я видал этот их любилель — у меня книга хорошая есть…» И как упрется на своем — хоть стой, хоть падай.

В общем, так и не удосужился нормальной семьей обзавестись — перебивался случайными связями, что, как известно, отнюдь не лучшим образом влияет на формирование характера и небезопасно в физиологическом аспекте. Даже боевую кличку Иван имел под стать своим манерам — а клички в среде спецназа, как известно, даются чрезвычайно метко и абсолютно адекватны сущности индивида.

Кличка была проста и незатейлива и досталась нашему герою от командира роты, который, отчаявшись в один прекрасный день переубедить своего подчиненного, в ярости вскричал: «Ну что ты уперся, как танк! Говорят ему — осади, сдай назад — так нет, рычит, ревет и продолжает напролом лезть… Танк ты и есть…»

Так и остался Иван по жизни Танком и, как ни странно, кличкой этой, не совсем уважительной и довольно двусмысленной для боевого офицера, дорожил. Мало того, всячески ее оправдывал, каждый раз подтверждая изначальную точность и справедливость характеристики командира. Пришла пора получать новую должность или звание, все идет как по писаному, и всего-то нужно: пару раз улыбнуться подобострастно да вовремя задницей вильнуть. Так нет — то не того, кого можно, не туда, куда потребно посылает, то зверем глядит, когда скромно взор потупить надобно, а то и вовсе — не тому, кому следует, норовит по черепу зарядить, а порой, бывает, и ногой… В общем — как нарочно. Да что там говорить: танк, он и есть танк…

В этот плен Иван угодил, как говорится, по собственному желанию.

Если пять лет назад, при первой сдаче в плен, сложилась критическая ситуация, когда от его решения зависела судьба десятка пацанов, то в данном случае ничего такого не было. Наверняка его боевые братья сидят сейчас где-нибудь в штабе группировки и в сердцах обзывают своенравного соратника самыми последними словами. И в общем-то есть за что…

Как и все нормальные пакости, эта история началась незаметно и как бы самопроизвольно, без чьих-либо потуг со стороны. Иван в тот день дежурил — возглавлял отделение сопровождения. Отделение сопровождения — это кучка смертников, которые гуляют на «бэтээре» или какой другой технике, помощнее, с различными членами и персонами высокого ранга, когда тем приспичит прошвырнуться по территории режима ЧП[2] или приграничной зоне. Почему смертников? Дело в том, что ратные людишки Кавказа — как боевики непримиримой оппозиции, так и просто неорганизованные «индейцы» — далеко не дебилы и знают толк в военном деле. Собственно на отделение сопровождения они покушаться ни в коем случае не станут: учены неоднократно горьким опытом и штопаной шкурой, что парни там тертые до невозможности и дерутся отчаянно. Так что, если отделение катит порожняком, бойцы могут дремать вполглаза — боевик десять раз подумает, прежде чем решится подставить задницу под пули только лишь из желания насладиться видом растерзанных трупов спецназовцев. Но если этой публике вдруг занадобился кто-то из членов или других шишек, которых охраняет отделение сопровождения, можете быть уверенными: операция по ликвидации или захвату нужной персоны будет обставлена по всем правилам военного искусства, с максимальным привлечением всех имеющихся сил и средств. То есть, чтобы свести на нуль процент риска, боевики выставят все, что имеют, самые симпатичные мины в самых неподходящих местах; многократно превосходящую живую силу: отделение снайперов с прикрытием и просто взвод головорезов, которые в первые десять секунд внезапного боя огневым шквалом гарантированно уничтожат все живое, что им противостоит. А потом осторожно приблизятся и неторопливо отпилят головы. На Кавказе всякая вещь чего-то стоит — испокон веков так заведено. Голова спецназовца тоже имеет определенную цену…

Итак, во главе отделения сопровождения Иван отвез в город очередного загулявшего члена и по приграничной дороге не спеша возвращался обратно, развернув башенные пулеметы в сторону демаркационной линии.

Возвращение ознаменовалось эмоциональным подъемом: в городе набрали пива, всамделишной астраханской воблы и всю дорогу бесхитростно радовались жизни.

Может, если бы не пиво, ничего бы и не случилось. Впрочем, если разобраться, пиво здесь ни при чем. Просто погода была нехорошая — жара, да и вообще весь тот день характеризовался целой цепочкой нарушений различных нормативных документов и требований командования…

— А ну, останови, Петро! — крикнул Иван водителю, почувствовав, как мочевой пузырь давит на нижний обрез разгрузки[3], и обратив внимание, что члены экипажа испытывают ту же надобность, не рискуя, однако, беспокоить командира просьбами столь несерьезного характера. Машина приняла вправо и встала на обочине раздолбанного шоссе.

— Перессать, хлопцы, — добродушно скомандовал Иван, спрыгивая с брони и подавая пример. Таким образом, было допущено первое нарушение: ввиду близости к границе на этом участке шоссе категорически запрещалось останавливаться, а в случае поломки старший колонны обязан был немедленно доложить в штаб группировки, откуда тотчас же мчалось подкрепление.

— Слышь, командир, — в «зеленке»! — пробормотал вдруг Олег Настин по кличке Шифер, прекратив застегивать ширинку и каменея лицом. Бойцы мгновенно разобрались вокруг «бэтээра» и насторожили уши. Прапорщик Настин отличался феноменальным слухом и не раз выручал соратников в экстремальной ситуации, предупреждая о внезапной опасности. С полминуты напряженно прислушивались — ничего. Редколесье, до первой линии чахлых кустов — расстояние довольно приличное, на значительном протяжении шоссе хороший круговой обзор. Нет, засаду в таких местах не делают.

— Померещилось, — буркнул Иван, соображая, как поступить: прыгнуть на броню и рвать отсюда, как предписывает инструкция, или заглушить мотор и разобраться. — Хотя нет — тебе ведь никогда не мерещится… А ну, Петро, глуши мотор!

Машина пару раз чихнула и смолкла. В наступившей тишине прислушивались еще буквально с десяток секунд — и правда, из «зеленки» доносился звук, похожий на стон.

— Двое со мной, остальные на прикрытии! — распорядился Иван, решительно направляясь в сторону кустов. И это было второе за тот день нарушение: инструкция предписывала преодолевать опасные места на повышенной скорости и ни в коем случае не производить осмотр подозрительных участков силами отделения сопровождения. Для этих целей назначались иные силы и средства по специальному расчету.

Углубившись в лес метров на двадцать, Иван обнаружил пятидверную белую «Ниву» с тонированными стеклами, на капоте которой сиротливо болтался шелковый флажок Франции. В салоне лежали двое связанных мужиков, рты их были запечатаны здоровенными кусками скотча.

— Я тащусь, зеленый, как ты ныряешь… — растерянно пробормотал Иван, сдвигая набок косынку и пытаясь сообразить, каким образом сюда попала машина, — ни одной свежей колеи, отходящей от шоссе, в радиусе двухсот метров он не обнаружил.

— Когда подъезжали, была колея, — разрешил его сомнения здоровяк Коба — глаз номер один в отделении сопровождения. — Метров за триста пятьдесят отсюда. Однако, командир, вон тот чего-то хочет. Смотри, как вьется…

Действительно, один из связанных, худощавый мужчина лет сорока, отчаянно извивался и испускал громогласное мычание. В глазах его стояли слезы.

— Рассказывай, — разрешил Иван, срывая скотч. А бойцы тем временем острым тесаком сноровисто лишили пленников пут. Рассказа не получилось.

Освобожденный худощавый моментально заблажил нечто нечленораздельное — по-русски он говорил из рук вон.

— Ну, тогда ты давай, — обратился Иван к седоватому крепышу средних лет, судя по виду, явно местному.

Крепыш, сезонный водила, лаконично сообщил: ездили в аэропорт встречать жену и падчерицу начальника. Начальник — вот он, управляющий филиалом французской компании, которая занимается строительством автодорог в республике.

Колонны дожидаться не стали, решили на двух машинах по-быстрому проскочить в город. Ну вот и проскочили… По всей видимости, злодеи имели конкретную «наколку» — засада была организована удручающе грамотно. Захват произошел буквально за считанные секунды: на шоссе, откуда ни возьмись, выскочила бежевая «шестерка», из нее выскочили четверо оружных хлопцев в масках, а дальше — как обычно. Забрали принадлежащий компании джип «Чероки», забрали жену начальника и ее шестнадцатилетнюю дочь, для комплекта прихватили также водителя-француза, двоюродного брата управляющего, и переводчика — француза тож. А их вот запихнули в «Ниву», связали, залепили рты и умчались восвояси, оставив записку, в которой указывалось место, куда необходимо явиться для переговоров о выкупе.

Вот она, записка, — Я тащусь, зеленый… — растерянно повторил Иван, пробежал глазами мятый листок, на котором корявыми буквами было нацарапано: «З КПП — нитралка», и попросил парней:

— Уберите-ка от меня этого, — кивнув на француза, пребывавшего явно в невменяемом состоянии: он отчаянно размахивал руками, беспрестанно цеплял Ивана за руку и в буквальном смысле орал в голос — вот-вот грыжу надорвет.

«Этого» упаковали в «Ниву» и сели по бокам, прижав каменными плечами, а Иван продолжал собирать информацию.

— Ваши? — напористо спросил шофера. — Только не ври — прибью!

— Соседи! — истово поморгав, сообщил тот. — Клянусь Аллахом, соседи! Наши разве такой сделает?

— «Духи»?[4].

— «Индейцы», — компетентно заявил шофер. — Точно, э «индейцы», бля буду!

— Будь, — разрешил Иван и не стал уточнять, отчего это он решил, что не «духи», а именно «индейцы» — каждый житель Пограничья легко различает эти две категории по целому ряду внешне неприметных признаков. — Когда они срулили? Время? Номера машины запомнили?

— Пятнадцат минута назад, — быстро сообщил водила, глянув на циферблат своих часов. — Точна — пятнадцат. Номер — нэт. Сабсэм нэт — бэз номер…

— Что-то ты мне не нравишься, груздь, — насупился Иван, вцепившись колючим взглядом в его бородатое лицо. — Какой-то ты весь из себя неконкретный… Соседи, говоришь? Ну-ну… Может, шлепнуть тебя без базара?

Погода сегодня вполне располагает…

— Пачиму хочиш? — встревожился крепыш, нервно дернув заросшим кадыком. — Все, э, все сказал, бляд! Пачиму хочиш?!

— Часы тебе оставили… рожу не набили, чистый, — начал перечислять Иван. — Тачку не забрали — взяли только машину компании. Соседские «индейцы», значит, поехали на ту сторону. А по шоссе до границы с соседями стоят два наших блокпоста. Вот они прям щас все бросили и пошли пропускать кортеж с заложниками! И еще: в записке не указано время встречи. Поди, погадай, когда заявляться к третьему КПП: через день, через месяц, через год? Это что значит, а?!

— Врэмя мало бил, — нашелся водила. — Он тарапыл… Патаму часы нэ брал, нэ бил… Он нэ асфалт ехал — грюнтовка на лес, э — точна грюнтовка!

Гаварыл — как развяжжищ — прихады на КПП! Клянус Аллахом, э — так бил, э, точна так!!! Началныкь спраси!

— Грунтовка, говоришь… — недоверчиво пробормотал Иван, окидывая его тяжелым взглядом. — Ладно, поглядим… Давай, выезжай на шоссе, там поговорим, — и трусцой припустил к дороге.

Пока общими усилиями вытаскивали «Ниву» из кустов и подгоняли к шоссе, Иван сидел на броне и изучал карту. Участок местности, на котором разворачивались события, он знал достаточно хорошо. Если этот мужик ничего не соврал и захватившие заложников «индейцы» действительно удрали по грунтовке, выписывающей солидную петлю по приграничному лесу, им придется затратить на это сомнительное удовольствие их достать минимум часа полтора. Это раз. А грунтовка здесь одна, и выходит она аккурат на стык между блокпостом наших ВВ и КПП национальной гвардии соседей — своеобразную нейтральную полосу. Это два.

Сообщить на блокпост? Авантюра. Грунтовка выныривает из леса у самого КПП гвардейцев. Вряд ли наши сунутся на нейтральную полосу, да еще к самому КПП без веских оснований — тут пограничным конфликтом пахнет. А и сунутся — ну, как никто из леса не приедет? И тогда вся группировка будет говорить, что Танк — не Танк вовсе, а самый натуральный пи…бол, который чуть было не подставил пацанов с блокпоста! Нет, этот вариант отпадает…

— Слышь, Петро… местность тут больно пересеченная, — поделился Иван своими соображениями с водителем «бэтээра». — Ежели по буеракам ломанемся, твоя кляча вытянет под шестьдесят?

— А то! — горделиво приосанился Петро и тут же внес коррективы:

— Токо вы, тыщ капитан, всю жопу отобьете. Ну, сами знаете, как оно — по колдоебинам… Кого-то ловим?

— Пока что думаем, — прищурившись, протянул Иван, наблюдая за телодвижениями возле «Нивы». — Думаем… Вот что… Смотри: за тем поворотом — грунтовка. Пятнадцать минут, ну, пусть будет двадцать для верности, так вот — двадцать минут назад по ней урулили две тачки: шестерочный «жигуль» и джип «Чероки». Свернуть им негде — будут выписывать всю эту загогулину. А длина загогулины что-то около сорока кэмэ. Достанем?

— Они в колонне идут? — деловито уточнил Петро. — Или могут порознь?

— О как! — озадаченно крякнул Иван, забираясь повыше: «Нива» выехала на дорогу, худощавый француз тотчас же подбежал к «бэтээру» и попытался вцепиться в Иванову кроссовку, умоляюще размахивая руками. — Да отойди, ты, рахит! Щупальца убери! Браты, ну-ка дайте ему спирта, а то от инфаркта помрет… Да-а-а, Петро, вот это ты задал задачу… Об этом я как-то не подумал… А ежели ориентироваться на «Чероки» — не достанем?

— Если новый — вряд ли, — сокрушенно вздохнул Петро.

— Он и по колдоебинам — дай боже… Полгода назад мы гнали один такой по степи — наркоту, падла, вез… Ушел, гад.

— А если ориентироваться только на «шестерку»?

— Сто пудов достанем — и под шестьдесят держать не надо будет, — уверенно заявил Петро. — По таким ухабам она тащиться будет — как я пешком, когда непьяный…

— Очень приятно. — Иван в нерешительности почесал голову под косынкой. Француз послушно стоял рядом и со смертной тоской во взоре уставился на его грозный профиль. Бойцы успели чуть ли не насильно влить бедолаге полстакана спирта пополам с теплой водой из фляжки — эта процедура возымела некоторый положительный эффект.

— Вы не должен мой помогать, — довольно вразумительно произнес он и тут же виновато пожал плечами:

— Террорист сказал: я сообщать полиция — он удаляет голова оба фемина… — Несчастный опять не выдержал и затряс плечами, размазывая слезы по грязному лицу:

— Вы — уходить! Немедленно! Я ехать на контрольный пункт!

— Тебя зовут-то как, паря? — ласково спросил Иван.

— Морис, — сквозь слезы пробормотал француз.

— Ну! А фамилия — часом, не Дрюон? — удивился подошедший к ним Шифер. — Родственник, что ль?

Француз вымученно улыбнулся и пожал плечами — в глазах его замерцал слабенький огонек надежды. Ловкие и лихие штукари на броне да при стволах, — чем черт не шутит, глядишь, и помогут…

— Короче, Морис, насчет полиции — это ты зря, — сообщил Иван. — Мы, конечно, не совсем полиция, однако… Короче — я тебе обещаю, что мы этих пиздронов[5] достанем. И не хорони — рановато еще. Они, пиздроны, всегда грозятся головы отрезать. Дурная привычка… — И зычно крикнул:

— Отделение — на броню!

Заводи, Петро, — а местному водиле пояснил:

— Поедем за супостатом. Хотите — догоняйте…

Через минуту «бэтээр» в хорошем темпе пылил по грунтовке, наподобие крейсера с разбегу ныряя в рытвины и ложбины, — десант так и подлетал, хватаясь за задницы.

Белая «Нива» стойко держалась метрах в трехстах — судя по всему, запуганный Иваном водила забыл о своих рессорах. Таким образом, было допущено третье за тот злополучный день нарушение, состоящее, в свою очередь, из трех отклонений: а) отделение сопровождения свернуло с маршрута; б) на свой страх и риск приступило к преследованию банды; в) не поставило об этом в известность руководство…

2

В необъятном кожаном кресле из дорогого кабинетного набора расслабленно полулежал мужик сорока восьми лет и вяло наслаждался жизнью.

Принцип Алмазного Пути, который проповедовали некоторые апологеты Преподобного Муна, предписывал не жить просто так, подобно влекомой ветром соринке, а каждый день, час, каждую секунду наслаждаться житием — тогда время, отведенное тебе на этом свете, не будет потрачено даром. С некоторых пор мужик с большим вниманием прислушивался к различным учениям аналогичного толка и даже пытался им следовать — в тех аспектах, которые казались ему приемлемыми. Аспект, касающийся Алмазного Пути, вне всякого сомнения, был для мужика очень даже приемлем, а потому он старался неукоснительно ему следовать. В настоящий момент он наслаждался покоем и комфортом, а для полноты ощущений употреблял сочную черешню, попутно тренируясь в меткости: лениво надувал щеки и с шумом выплевывал косточки, стараясь попадать в мусорную корзину, расположенную в трех метрах прямо по курсу, между двумя аналогичными креслами из того же набора.

Получалось довольно сносно — большая часть косточек попадала в корзину, громко ударяясь о пластмассовые стенки, и лишь незначительное количество ядрышек прилипало к шершавой коже кресел.

Если бы мужик встал и распрямился, можно было бы с легкостью определить, что от пола до макушки высота данного субъекта составляет что-то около метра пятидесяти с небольшим, голову он имеет обыкновение держать прямо, слегка вздернув квадратный, с ямочкой посредине подбородок, а маленькие, глубоко посаженные глазки его отчего-то тусклы и безразличны ко всему происходящему в обозримой видимости.

А вот ежели б он вдобавок снял свою белоснежную шелковую рубаху да выпростался из тончайших хэбэшных штанов… Нет-нет, не подумайте плохого, хулиганы вы этакие! Ничего, достойного пристального внимания, в штанах не имелось. Если бы описываемый господин разделся, можно было бы лишь страшно изумиться его чрезвычайной худобе и шерстистости да еще, пожалуй, с удивлением полюбоваться на килевидную грудь. Ах, что это была за грудь! Настоящая антропологическая редкость, раритет — такая грудинка встречается раз в пятилетку на семнадцать с половиной тысяч жителей даже Новой Зеландии — чего уж там говорить про какой-то заштатный Ложбинск, один из нескольких десятков областных центров, разбросанных по огромной территории Российской Федерации…

Однако в ближайшее время мужик-мужичонка не собирался освобождать кресло от присутствия своего тела, так же как и не намеревался разоблачаться — незачем было.

Дело в том, что перекидной календарь на большом кабинетном столе показывал субботу, стрелки антикварных часов, что на стене напротив и тикают мелодично, фиксировали половину одиннадцатого, и никаких забот на сегодняшний день не предвиделось. К тому же несмотря на то, что за окном стояла или висела — как вам будет угодно, — в общем, имела место июньская жара, вполне характерная для климатической зоны данного региона в данное время, в большом пришторенном и зажалюзенном кабинете уютно гудели сразу два кондиционера, и настенный термометр показывал всего 21 градус С.

А поскольку мужик вставать и раздеваться не собирался, тому, кто посмел бы в эту минуту войти в кабинет, удалось бы рассмотреть лишь мощную крупную голову с высоким лбом, очень естественно переходящим в необъятную загорелую плешь, которая матово отсвечивала в обрамлении жиденьких волосиков, более похожих на цыплячий пух.

Звали мужика Адольф Мирзоевич Пульман. Положение, которое он имел в обществе, формально именовалось звучно и весомо: заведующий областной психиатрической клиникой, расположенной в п. Приютное, пригороде Ложбинска, доктор наук, действительный член АН России, почетный член Британской АН и так далее и тому подобное — долго перечислять. Неформально же, так сказать — втуне, статус Пульмана обозначался очень скромно и простенько: пахан ложбинской братвы.

Не далее как полчаса назад он выслушал доклады всех своих сексотов, наличествовавших в криминальных структурах и около, и остался вполне доволен — дела обстояли самым наилучшим образом. Особенно обрадовало сообщение бригадира центральной группировки, которому в соавторстве с первым помощником Пульмана было поручено весьма деликатное и важное поручение, — оный бригадир докладывал, что все идет в соответствии с графиком и вскоре будут результаты.

Пульман, давно лелеявший смутные надежды на осуществление одного грандиозного плана собственной заготовки, с нетерпением ждал этих самых результатов. И теперь он с замиранием сердца прикидывал, какова будет масштабность виктории, одержанной его могучим интеллектом над житейскими неурядицами и проблемами суровой действительности. Правда, радость несколько омрачала невозможность вкусить эту викторию прямо с пылу с жару — с ходу, что называется: не далее как через два дня ожидалась ежегодная комиссия из Москвы, в связи с чем необходимо было совершить ряд ненужных телодвижений и оставить на некоторое время все личные дела — статус обязывал. Однако Адольфа Мирзоевича это особенно не расстраивало: долгие годы полунищенского безвестного существования приучили его к терпению и стойкости. Он умел ждать…

Итак, спешить было некуда, придумывать, чем развлечься во второй половине дня, пока было лень, а потому Пульман, как уже упоминалось выше, занимался делом, которое в последнее время сильно залюбил: наслаждался покоем и комфортом, употреблял черешню с попутной тренировкой в меткости и рассеянно размышлял о приятных вещах.

Всю свою сознательную жизнь он был психотерапевтом и потому прекрасно знал, что покой, комфорт и приятные мысли всячески способствуют душевному здоровью, а беспокойство, дискомфорт и тревожные раздумья — наоборот.

И как только образовывались подходящие предпосылки и условия, Адольф Мирзоевич старался проводить время именно таким образом — сохраняя душевное здоровье.

А здоровый дух, сами понимаете, в здоровом теле. Здоровое же тело было необходимо Адольфу Мирзоевичу для того, чтобы как можно чаще и подолгу вкушать все прелести нового образа жизни, доступного ему лишь с недавних пор.

Справедливости ради следует заметить, что доктор и ранее пытался сохранять душевное здоровье и размышлять отвлеченно о приятных вещах, но в те времена желанные покой и комфорт были в его жизни весьма относительными понятиями, а сами приятные думы, как правило, были представлены в виде сладких грез о несбыточном.

Судите сами — ну какой там комфорт и покой в однокомнатной хрущобе, где он проживал совместно с глуховатой и подслеповатой матерью, страдающей эпилептическими припадками?! Многие знают, что такое есть хрущоба — ужасное порождение эпохи застоя. А хрущоба Пульманов, ко всему прочему, находилась в рабочем районе Ложбинска, что весьма усугубляло ситуацию. Тонкие стены позволяли пребывать в курсе всех подробностей непрекращающейся вечно пьяной драмы жизни и быть косвенным ее соучастником. Слева кричит опоенный денатуратом престарелый сифилитик, совершенно случайно не попавший в реестр персональных пенсионеров и оттого безобразно буйствующий. Справа раздаются отчаянные вопли одинокой алкоголички, перемежающиеся с мощными ударами о стену и утробным мычанием: это она воспитывает троих сыночков — даунов, спонтанно зачатых в неподходящих условиях черт знает от кого и чуть ли не стоя рожденных в условиях, еще более не подходящих для свершения великого таинства появления новой жизни на свет божий. Потолок сотрясается от могучих прыжков дебила-переростка, вообразившего себя одним из героев Фенимора Купера и пытающегося минимум пять раз за сутки снять скальпы со своих сердобольных родителей-чернобыльцев, не пожелавших отдать чадо куда следует. Снизу в плиту перекрытия систематически долбит персональный пенсионер-бильярдист, лишившийся на старости лет рассудка на почве реформ, сожравших в одночасье все его сбережения, но по прихотливой воле судьбы не утративший ловкости рук и тяжеленного самшитового кия, которым он умерщвляет мух, предварительно заманивая их через распахнутую форточку тошнотворным смрадом лежалой говядины с опарышами…

Какой вообще, к чертовой бабушке, покой и комфорт можно обрести в современном российском городе, на шумных и грязных улицах, где всяк норовит либо обругать, либо толкнуть пребольно, а то и вовсе в репу зарядить за просто так: маленький, уродливый, беззащитный — так на тебе! Не путайся под ногами, сволота недоразвитая! Ну а в местах не столь шумных и немноголюдных искать покоя было весьма чревато: злые люди с развитыми мышцами и неразвитым интеллектом могли запросто раздеть донага или вообще ухайдокать — от нечего делать. Грустно, что и говорить…

Оставался, однако, еще один более-менее сносный вариант насчет помечтать в относительно спокойной обстановке: во время ночных дежурств в клинике. Да-да, пожалуй, в тот огрызок своей жизни Адольф Мирзоевич более всего любил ночные дежурства, когда он оставался в дурдоме самым старшим и наглухо запирался в ординаторской на третьем этаже, дабы избежать нежелательного вторжения извне. Ах, эти ночи-ноченьки… Они были поистине отдушиной в тягостном существовании обиженного судьбой Пульмана. До утра он возлежал на кушетке, щурясь на тускловатый свет ночника, и периодически мастурбировал ввиду какого-нибудь порножурнала, изредка вздрагивая от нечеловеческих вскриков особо буйных пациентов, содержащихся в изолированных палатах на первом этаже. Покой был весьма нестабильным: в любую минуту психи или пьяные санитары, а то и совокупно обе категории могли отмочить какую-нибудь непредсказуемую пакость, за что потом Пульману, как дежурному, пришлось бы отвечать перед строгим начальством.

В общем, в тот период Пульман мог только мечтать в неспокойной обстановке о несбыточных вещах — ни о чем хорошем и приятном, имевшем место в реальности, поразмышлять не представлялось возможным. Что хорошего могло быть в жизни маленького и уродливого психотерапевта, отягощенного дурной наследственностью, которому приходилось жить совместно с престарелой, больной матерью? Насчет этой самой пресловутой наследственности Адольф Мирзоевич узнал еще в раннем возрасте, когда соседские дети, злобные отродья, всячески третировали его духовно и телесно, обзывая, как полагается в таких случаях, «фашистской жертвой аборта». Дело в том, что мать маленького Адольфа, выселенная в Узбекистан поволжская немка, в свое время стала объектом сексуальных домогательств своего домовладельца Мирзо и вынуждена была делить с ним ложе — иначе никак не получалось выжить в ту нелегкую пору. Детей у них отчего-то не было, и это обстоятельство страшно удручало узбекских родственников, которые, в силу духовной недоразвитости, даже пытались пару раз лишить Марту (так звали мать Пульмана) здоровья и самой жизни. Спасаясь от преследования родственников, узбеко-немецкая чета дождалась периода относительной стабилизации экономики, оперативно срулила из солнечного северного Узбекистана и поселилась в Ложбинске. Со временем Мирзо, освоивший на чужбине профессию ассенизатора, благополучно спился от тоски по родине и даже обзавелся белой горячкой, а Марта стремительно захирела и из белокурой красавицы девицы превратилась в ворчливую бабищу, склонную к буйству во хмелю.

Так бы они и существовали в хрущобном алкогольном мороке и скорее всего безболезненно отошли бы в мир иной, не оставив после себя никакого следа, кроме неприятных воспоминаний соседей. Но случилось так, что в один прекрасный вечер престарелого Мирзо внезапно обуял невесть откуда свалившийся демон сладострастия, мирно спавший последние пятнадцать лет в проспиртованном организме ассенизатора. В очередной раз ужрамшись вдрызг в каком-то подвале, Мирзо возвратился домой, стремительно напал на ни о чем не подозревавшую Марту и, невзирая на яростное сопротивление последней, произвел удивительно длительный акт насильственного совокупления, сопровождаемый разухабистыми воплями на узбекском языке.

Как известно, природа не прощает таких выкрутасов в шестидесятилетнем возрасте, да еще после длительного алкогольного марафона.

Буквально на последней фрикции Мирзо страшно посинел и, дико вскрикнув, испустил дух, а Марта, обнаружив у себя между ног мертвеца, схлопотала первый в жизни эпилептический припадок. На этом, однако, причуды Провидения не окончились. Спустя некоторое время престарелая Марта с ужасом заметила, что у нее как-то непроизвольно начал расти живот…

Вот таким образом и появился на свет Адольф Мирзоевич — плод поздней страсти престарелого ассенизатора. Всеобщая неприязнь окружала его с раннего детства, и в зрелом возрасте положение нисколько не улучшилось. Отчасти это обстоятельство обуславливалось не столько уродством Адольфа Мирзоевича, сколько его скособоченным мироощущением, сформированным в виде своеобразной защитной реакции на тычки и пинки окружающего мира. Адольф Мирзоевич вполне искренне полагал себя пупом — уж если и не всей земли, то Ложбинской области всенепременно. Ведь он такой талантливый и одаренный, у него такое тонкое душевное устройство, такие скрытые силы внутри… да еще вдобавок ко всему он имел счастье родиться 21 апреля, а как известно, примерно в это же время некогда появились на свет такие потрясатели основ мироустройства, как Ленин и Гитлер. Так поклоняйтесь же и боготворите его за это, поскольку все вы, окружающие, быдло и серость за редким исключением! Что, не поклоняетесь?

Головастиком обзываете? Ну и фаллос вам в капюшон, вагину на голову — переживем как-нибудь (цитирую дословно: будучи медиком, Адольф Мирзоевич ругался именно так)!

В детстве он страстно мечтал стать наемным убийцей (слово «киллер» в те времена еще было не в авторитете) и прилежно посещал стрелковый кружок ДОСААФ, где достиг довольно высоких результатов. Маленький Адольф часто представлял себе, как станет взрослым и поубивает, к чертовой матери, всех злобных соседских пацанов — откуда-нибудь с крыши или из быстро несущейся машины, как показывали в кино. Но время шло, к числу соседских пацанов постепенно присоединялись другие члены общества, которые одинаково плохо относились к Адольфу, и вскоре он понял, что всех не перестреляешь — патронов не хватит. А потому постепенно оставил идею насчет наемного убийцы — она была нереальна. Для того чтобы наказать всех обидчиков и презирателей в полном объеме, требовались катаклизмы несколько иного масштаба…

Так и жил Адольф Мирзоевич, всех подряд презирая и презираемый почти что всеми. Особенно трагично складывались его отношения с прекрасной половиной мира сего. Одно время он был женат на своей пациентке, которая вроде бы благополучно прошла курс лечения и по графику была выписана из клиники как явно выздоравливающая особь.

Поскольку Пульман был ее лечащим врачом, эта дама его просто боготворила: ухаживала за ним, готовила ему пищу, стирала и вообще — всячески лелеяла благоверного и нечасто устраивала скандалы со свекровью, которая, как положено, невестку люто ненавидела.

Оказалось, однако, что, частично избавившись в достославном заведении от одного недуга, супруга Пульмана — звали ее Сильва — весьма странным образом обзавелась другой болячкой. Поначалу Адольф Мирзоевич посчитал за незаурядное проявление своих доселе скрытых мужских достоинств тот факт, что супружница его новоявленная при одном прикосновении худосочной психотерапевтической длани к ее дородному телу принималась сладко стонать и извиваться в эротической истоме. А уж когда дело доходило до раздвигания ног и первичного проникновения всего лишь на полфаллоса, Сильва начинала самозабвенно вопить и взбрыкивать, аки хорошая ковбойская лошадь на родео, пугая глуховатую свекровь и настораживая плохо звукоизолированных соседей. Данное обстоятельство Пульман открыл еще в ходе лечения Сильвы, развлекаясь с нею в ординаторской во время ночных дежурств. Это страшно льстило Адольфу Мирзоевичу — одно время он словно на крыльях парил, вознесясь над обыденностью мирской суеты и убедившись наконец на практике в своей исключительности.

Вскоре, однако, вся эта приятная история завершилась самым прозаическим образом. Возвращаясь как-то рано утром домой после ночного дежурства в клинике, Адольф Мирзоевич еще в подъезде услыхал хорошо знакомый самозабвенный вопль, сопровождаемый хоровым мычанием — весьма громогласным и настойчивым.

Птицей взлетев на свой этаж, психотерапевт с ужасом обнаружил, что супружницу его прямо на площадке чрезвычайно активно имеет в позиции №12 (см. учебник «Кама Сутры» для подготовительного отделения Набережночелнинской школы сутенеров, стр. 217) один из соседских даунов, при этом громогласно мыча и пуская слюни. Двое других даунов, почти так же громогласно мыча и радостно гыкая, исступленно мастурбировали, максимально приблизив огромные головы к сопрягающимся гениталиям коитусующихся — дабы в подробностях запечатлеть процесс и не упустить чего-нибудь особенно важного.

Приложив титанические усилия. Пульману удалось порушить позицию №12 и загнать выпавших из-под контроля даунов обратно в их берлогу. Сграбастав Сильву в охапку, Адольф Мирзоевич ввалился к себе домой и начал отчитывать ничего не понявшую маман, в процессе чего супружница вдруг напала на него и, дико вопя, пожелала тут же совокупиться как придется. Укротить сексапильную барышню Пульман сумел с огромным трудом — для этого пришлось четырежды хлобыстнуть милашку по репе электровафельницей, которая, будучи явно не предназначена для подобных операций, немедля сломалась.

Связав горемыку бельевой веревкой, Пульман немного поразмышлял и, тяжко вздохнув, вызвал бригаду скорой психиатрической помощи. И самолично препроводил Сильву обратно в Приютное.

В ходе обследования выяснилось, что у горячо любящей супруги психотерапевта наличествует вызванный опухолью мозга явно выраженный синдром гиперсексуальности, весьма часто встречающийся в рабоче-крестьянской среде и в просторечии именуемый не иначе как «бешенство матки». Возмущенный Пульман, будучи прекрасно осведомлен, чем может быть вызвано столь специфическое заболевание, быстро провел расследование в кругу своей компетенции и выяснил первопричину. Виновником оказался дурдомовский сантехник Панкрат — здоровенный недоразвитый мужлан из числа бывших пациентов клиники, обладавший звериной силой и огромным детородным органом. Панкрат сам признался, что часто и подолгу пользовал Сильву в своем подвальчике — совершенно добровольно и заимообразно.

Но в процессе использования сантехник раскладывал больную на трубах отопления, и, когда он входил в режим наибольшей амплитуды, Сильва с размаху билась головой о стену — очень неудобно, знаете ли, на этих паршивых трубах, держаться не за что. Вот и получилась опухоль мозга, вызвавшая соответствующее заболевание.

Скорбно взгрустнув о случившемся, Адольф Мирзоевич пристроил супругу куда положено и вновь зажил, как прежде, сделавшись еще более замкнутым и нетерпимым в отношениях с сослуживцами. Хорошие отношения у него были только с пациентами — психи за что-то любили маленького доктора, как утверждали злые языки, считали его равным себе по интеллекту. Вскоре после неудавшейся женитьбы психотерапевт решил реабилитироваться и предпринял непродуманную попытку вступить в интимные отношения с очередной выздоравливающей идиоткой Инночкой.

Эта дамочка, будучи не совсем в своем уме на момент начала активных действий, да вдобавок еще и пребывавшая в состоянии сильной алкогольной прострации, по простоте душевной нанесла Пульману тяжкую психическую травму, восторженно завопив при виде распаленного и совсем раздетого Адольфа Мирзоевича примерно следующее:

— Тюю-ю-ю!!! Який малэнький писюн! Такого я ще нэ бачила!

Хи-хи-хи…

Более Адольф Мирзоевич не предпринимал попыток сблизиться с представительницами прекрасного пола в практическом аспекте и довольствовался малым: в процессе ночных дежурств теоретически терзал на разные лады самых немыслимых красавиц, помогая своему воображению поочередно обеими руками.

Таким образом и продолжал бы существовать заштатный психотерапевт, никем не востребованный и всеми нелюбимый. Но однажды случилось то, что происходит, если верить статистике, пару раз в столетие на восемь с половиной миллионов индивидов…

В тот знаменательный вечер Адольф Мирзоевич был дежурным по клинике и, как обычно, занимался приятным времяпровождением на кушетке в ординаторской, наглухо запершись и для верности забаррикадировав дверь тяжелым креслом.

Полагаю, следует обратить ваше внимание на состояние атмосферы накануне и непосредственно во время того как, а также на ряд обстоятельств, казалось бы, никоим образом не связанных с последующими изменениями в жизни Пульмана.

Ориентировочно перед обедом над приютненскими пустошами сформировалось необычайно устойчивое марево, ветер утих, а комары совсем озверели — дело было в конце июля. Во второй половине дня над Приютным образовался мощный грозовой фронт, явно не собирающийся в ближайшее время никуда перемещаться.

Часам к семи вечера тучи настолько затянули небо, что, казалось, будто уже наступили сумерки и вот-вот на Приютное обрушится ночь со всеми сопутствующими факторами. К десяти часам вечера в воздухе стояла тягостная духота, почти ощутимая физически и со страшной силой давящая на сознание. А ровно в 22.30 вдруг прекратились всякие шумы и, как по команде, хором завыли окрест все имеющиеся в наличии собаки — будто по покойнику.

В клинике такое состояние атмосферы ознаменовалось сильным душевным волнением: тихопомешанные больные, склонные к меланхолии, принялись негромко рыдать и горестно стонать, а буйные, проявляя высокую моторную активность, начали отчаянно вопить и долбиться головами о стены своих обиталищ.

Медперсонал, оставшийся дежурить в этот вечер, особого внимания на отклонения в поведении пациентов не обратил, поскольку все это ему давненько обрыдло и воспринималось без особой эмоциональной окраски. Кроме того, накануне в клинике давали получку, и теперь все, кто пребывал в относительно здравом уме, занимались приятным делом — ударно вкушали водочку, пользуясь попустительством равнодушного к подобным порокам Пульмана.

Ближе к полуночи разразилась сухая гроза — молнии со страшной силой ухали и крякали, пронзая все видимое пространство над клиникой и прилегающими территориями и освещая окружающий ландшафт призрачным сиянием. Все благоразумные живые твари попрятались кто куда, дабы, не приведи господь, не зацепило ненароком.

В первом часу ночи Адольф Мирзоевич, запасшийся свежим номером «Пентхауса», при свете торшера успел теоретически во всех мыслимых позициях совокупиться с особо приглянувшейся ему ядреной мулаткой, вольготно распростершейся на медвежьей шкуре — самым занимательным местом прямо к объективу. В процессе этого увлекательного занятия психотерапевт шесть раз почти достиг пика наслаждения, в самый последний момент методически грамотно воздерживаясь от эякуляции.

Праздник всепоглощающего оргазма неотвратимо приближался — будучи весь покрыт обильным потом и страшно дрожа от возбуждения, Адольф Мирзоевич ринулся в атаку в седьмой раз и до того вошел в образ, что начал громко рычать наподобие пещерного медведя и заполошным шепотом грозить качественно исполненной фотографии: "Ууууррр, я тебя щас! Ааааррр!!! Рааастерзаю!!! Я тебе так засажу — у тебя позвоночник через жопу выскочит!!! Ууууххх, сволочь!!! На!

На! На! Получай!!!"

И — вот он, все ближе и ближе желанный миг победы, взлелеянный в процессе двухчасового кропотливого труда, еще несколько секунд, последние уверенные движения левой руки… И вдруг за окном, во дворе клиники, раздался пронзительный нечеловеческий крик, более похожий на предсмертный вопль хищника, не характерного для данного природного ареала.

Вообще-то к воплям пациентов Адольф Мирзоевич привык и, как уже говорилось выше, в таких случаях только вздрагивал. Однако таковые вопли, как правило, раздавались внутри клиники и частично глушились могучими стенами. В настоящий момент вопль прозвучал со двора. Это было мощным отклонением от нормы — Пульман вдруг мгновенно утратил эрекцию и потерял интерес к изображению в журнале. Испуганно метнувшись к окну, он всмотрелся в ночную мглу. При вспышках молний можно было с трудом разглядеть следующую картину: какой-то больной очень активно перемещался по территории двора, преследуемый двумя вяло передвигающимися санитарами.

Виртуозно выругавшись, Адольф Мирзоевич натянул штаны, со вздохом сожаления бросил взгляд на томившуюся от вожделения мулатку и, разблокировав дверь, покинул ординаторскую.

В процессе перемещения дежурного врача с третьего этажа на первый ситуация во дворе несколько изменилась. Больной успел скрыться из поля зрения, а запыхавшиеся санитары, благоухающие ядреным водочным перегаром, спотыкаясь непослушными языками через так-твою-мать, пояснили Адольфу Мирзоевичу, что неурочный бегун не кто иной, как клинический раритет: престарелый тихопомешанный Обтрухаэсас, сын латышского стрелка, сдуревший очень давно, еще до начала перестройки.

Оказалось, что тихопомешанный каким-то образом умудрился взломать дверь своей одиночной палаты и, ловко отоварив по ходу движения нерадивых санитаров, употреблявших в холле стационара винно-водочные изделия, благополучно удрал на улицу. А поскольку он социально опасен — надо ловить.

Несказанно удивленный тем, что латыш проявляет не свойственные своему профилю заболевания повышенную моторику и агрессию, Адольф Мирзоевич рысцой обогнул угол здания и припустил в направлении хоздвора. Виноватые санитары не замедлили присоединиться к начальнику, компенсируя утраченную координацию движений и отсутствие должной живости чрезвычайно воинственными криками.

Между тем гроза помаленьку набирала силу — разряды участились и начал накрапывать дождик.

Добравшись до здания котельной, Адольф Мирзоевич на пару секунд застопорился у мощных зарослей лопухов, примыкавших к ограждению двора, — и тут же был напуган до полусмерти: из кустов стремительно выбросился Обтрухаэсас, пронзительно гикнул на врача и, гигантским прыжком преодолев расстояние до трубы котельной, с обезьяньей ловкостью взвился вверх, едва касаясь конечностями скоб.

В этот момент к месту вознесения подтянулись пьяные санитары, и у подножия трубы, как и полагается в таких случаях, разразился затяжной консилиум по поводу направлений дальнейшей деятельности.

Санитар Фрол предложил сбегать домой за дробовиком — обещал, буде ему разрешат, в два приема подбить проклятого гада и тем самым решить проблему на корню. При этом Фрол горячо заверял Пульмана, что он весьма неслабый стрелок и, когда трезвый, запросто мочит влет любую птицу. Сейчас он, конечно, слегка поддатый, но это ничего — уж в сидячую-то мишень на таком расстоянии точно попадет!

Отказавшись от столь заманчивого предложения, Адольф Мирзоевич высказал мнение о целесообразности привлечения приютненской пожарной команды, у которой какая-то там хитрая лестница есть и вообще… И тут же был опровергнут вторым санитаром — Никифором.

— Ну ты даешь, старшой! Пожарники! Ха! Да они в это время уже не то что лыка не вяжут — огнетушитель принимают за члена экипажа! Пожарники…

Давай лучше электрокабель к трубе подтянем и клеммы на лестницу замкнем — он, педрила, сам спрыгнет!

Адольф Мирзоевич со смятением в душе отверг и это предложение, санитары же принялись горячо отстаивать свои проекты.

Так, в бесплодных спорах, прошло около десяти минут, дождь продолжал накрапывать, молнии грохотали со страшной силою, а на трубе произошли некоторые подвижки прогрессивного характера.

Посидев некоторое время на верхотуре и слегка промокнув, тихопомешанный слегка остыл и начал осознавать весь ужас своего положения — сверху донесся протяжный вой, полный глубокой скорби и потрясающей безысходности. За ним последовали причитания: "Снямитя мяня, робяты!!! Я сын латышского стрелка!!! Ооооуууйй!!! Мой отец вам свободу добывал, товарыщщы!!!

Снямитя!!! Ой бля — загнали на трубу!!! Загнали бальноххо!!! Пролетарии усех стран — единяйтеся!!! Ой, снямитя, а то щас рухну!!!" — и далее в таком же духе.

В некотором замешательстве почесав затылок, Адольф Мирзоевич взял себя в руки и довольно твердым голосом приказал Никифору лезть наверх и достать больного. Никифор отказываться не стал и довольно резво бросился на скобы, но уже с четвертой ступеньки сорвался вниз и вывихнул ногу.

Убедившись, что повреждение получено достаточно серьезное, он пришел в ярость и слезливо крикнул, задрав голову вверх:

— Ох ты ж, чмо епаное! И как это твоего долбаного папашку вовремя в расход не вывели вместе с собутыльниками?! Щас бы жили себе в объединенной Евразии! У-у-у, сволота! — И оборотивши лицо к дежурному врачу, решительно заявил:

— Не полезу больше! Пусть, в тризду, уволят, к гребаной маме!

Тогда Адольф Мирзоевич отправил на трубу Фрола. Фрол героически сдублировал попытку соратника, однако не смог подтянуться даже на вторую ступеньку: то ли, скотобаза, пьян оказался более чем положено, то ли вообще в тихий саботаж ударился — в темноте не разберешь.

— Алкаши куевы! — горестно резюмировал Пульман. Почесав затылок, он решился на отчаянный шаг — послал санитаров за брезентом и подмогой и, поплевав на ладошки, полез сам.

Между тем дождь усилился, скобы были скользкими, и пару раз психотерапевт едва не спикировал вниз, чудом удержавшись на трубе. Спустя три минуты горе-верхолаз с грехом пополам добрался до скрючившегося где-то посредине трубы больного и осторожно, как предписывает инструкция, начал ему внушать: хорош, дескать, выделываться, а давай-ка, милый, потихоньку, полегоньку…

Внимательно вслушиваясь в речь врача, больной стал понемногу успокаиваться и даже спустился на одну ступень. В этот момент Адольф Мирзоевич, желая подстраховать шизоида, слегка придержал его за щиколотку. Это было страшной ошибкой: утробно ойкнув, тот дернулся, как ударенный током, и заорал дурным голосом:

— Ойяяааа!!! Сбросить, падла, хош?! Угробить хош?! Ойяяааа!!!

Пусти, дяденька, пу-сти-и-и, бляааа!!!

От неожиданности Пульман еще крепче вцепился в лодыжку больного, но латыш начал отчаянно лягаться. Потеряв ориентацию, Адольф Мирзоевич сорвался ногами со ступеньки и завис, одной рукой держась за скользкую скобу, а другой прикрывая голову от активно лягавшего его сверху дегенерата.

К этому моменту санитары привели десятка полтора выздоравливающих идиотов и притащили с собой здоровенный кусок брезента — тент, сорванный впопыхах с дурдомовского «ЗИЛа».

Проявив недюжинную сноровку, Адольф Мирзоевич, ободренный наличием подмоги снизу, умудрился сместиться на одну ступень вниз и, оказавшись наконец вне досягаемости смертоносной ноги шизоида, прочно уцепился руками за скобу.

Слегка отдышавшись, он набрал в легкие побольше воздуха и уже собрался было вновь начать уговаривать пациента…

Но в этот миг где-то рядом оглушительно шарахнуло, да так, будто рванул полковой артиллерийский погреб. Двуязычная молния, причудливо изогнувшись, аки доисторический ящер, лупанула Пульмана прямо в темечко и, скользнув белой змеей по трубе, мгновенно ушла в землю…

3

Через полчаса немыслимой тряски метрах в трехстах спереди среди раскидистых кустов показалась корма бежевой «шестерки», медленно плетущейся по ухабистой грунтовке.

— Что и требовалось доказать, — раздувая ноздри в боевом азарте, пробурчал Иван и скомандовал:

— Всем под броню!

— Ты хотел сказать — «к бою!»? — поинтересовался несколько замешкавшийся Шифер, не пожелавший вместе с остальными укрываться в чреве «бэтээра».

— Я что хотел — сказал! — нарычал на помощника Иван, загоняя его увесистой оплеухой в люк, и, подавая пример, сам сполз на командирское место.

— Какой, в задницу, «к бою»! — недовольно поморщился он, оказавшись внутри. — Совсем квалификацию потеряли! Заложники ж, блин, — какой может быть бой? Мы им и так жопу намнем, без всякого боя, — и толкнул в бок водителя:

— А ну, Петро, наддай!

Петро тотчас же и наддал — машина быстро сократила дистанцию и приблизилась к «Жигулям» метров на пятьдесят. Теперь стало заметно, что перед «шестеркой» неспешно пылит джип, выдерживая дистанцию метров в двадцать. Из-за сплошного пылевого облака, поднимаемого впереди идущим транспортом, невозможно было точно определить, где размещаются заложники.

— А ну, Вовчик, посмотри в прицел, кто в «жигуле» сидит, — распорядился Иван, дернув за ногу наводчика-оператора, и, спохватившись, добавил:

— Только электроспуск выключи! А то еще нажмешь ненароком…

В этот момент грунтовка резко повернула вправо: те, что находились в «Чероки», судя по всему, заметили неожиданного попутчика. Джип взвыл наподобие раненого слона, резко рванул вперед и вскоре скрылся из виду.

— Бросили, уроды. — Иван снова дернул оператора за ногу. — Ну?!

— Наблюдаю в салоне два черепа, — флегматично докладывал Вовчик. — Один — шофер" второй — рядом… На баб вроде не похожи.

— Ну и ладушки, — угрюмо пробормотал Иван. — А ну, Петро, отправь этих козликов в ближайшие кустики. Только аккуратнее, смотри не задави насовсем!

Петро радостно придавил педаль акселератора к полику — машина зарычала, скакнула вперед, настигая «жигуль», и ощутимо долбанула левым передним колесом в задний бампер. «Шестерка», завизжав тормозами, развернулась поперек грунтовки и с треском вломилась в придорожные кусты, перевернувшись при этом на крышу.

— Стоять! — крикнул Иван. — А ну, браты, взяли! — и ломанулся наверх.

Спустя пятнадцать секунд на месте происшествия уже царила теплая деловая атмосфера: бойцы сноровисто обыскивали салон перевернутых «Жигулей» и распнутых неподалеку джигитов, не забывая изредка награждать их (джигитов, естественно, а не «Жигули» — техника-то тут при чем?) дружескими тычками и подзатыльниками, а между ними суетливо бегал француз, потрясая кулаками и выкрикивая проклятия. Иван сидел на корточках у покореженного заднего бампера «шестерки», курил «Петра» и нехорошо щурился, задумчиво рассматривая окровавленные физиономии пленников — оба джигита здорово побились в момент вынужденной остановки с переворотом и теперь выглядели совсем непрезентабельно.

Хорошо еще дисциплинированные попались, пристегнулись ремнями. Запросто ведь могли шеи поломать — летели они, дай боже!

— Чисто, — уныло доложил Шифер, когда тотальный обыск завершился и стало ясно, что результат вышел нулевой. — Совсем ничего… Может, подбросим? У меня тэтэшник левый есть — с последнего шмона завалялся…

— Детский сад, что ли? — недовольно буркнул Иван. — Подбросим…

Можешь вставить свой тэтэшник себе куда-нибудь… Ммм-да…

— Зачем машин ламал? — плаксиво крикнул один из пленников, сообразив, что выводить их в расход так вот сразу никто не собирается. — Ехал, ехал — раз! Ламал! Как тэпэр гост ехат?

— Рот закрой, пиздрон! — показательно оскалился Иван, приставляя ствол автомата ко лбу одного из задержанных. — Заложники где?! Стволы ваши где?! Маски?!

— Зачэм абижяиш! — пронзительно завизжал «индеец». — Какой, э, ружье? Ехал гост — на этот риспублыкь живет. Резан Мехматов завут, да! Дрюдьжба хател делат, да! Бастурма вызял! Щащлыкь э, хател, да! Пасматры — бастурма на мащин лижжит!

— Че пи…дишь, чмо! — не выдержал стоявший рядом с ним Шифер, пиная «индейца» по заднице. — В гости они ехали! Да вы ж сваливали отсюда!

Любой дурак враз определит, что вы сваливали, — аккурат к вашему долбаному КПП ехали! Мы ж вас в жопу стукнули с этой стороны! Скажи, командир?

— А ну, скажи адрес этого вашего Резана Мехматова, — как-то вяло поинтересовался Иван, отмахнувшись от возмущенного помощника: он уже успел оценить место происшествия глазами эксперта и прекрасно понимал, что после случившейся толкотни определить, откуда и куда ехали «Жигули», будет весьма проблематично.

— Хазрык, улыц Джавадова, дом два, — скороговоркой выпалил «индеец» и опять плаксиво протянул:

— Сматры, э — вэсь бастурма упал! Как гост ехат тэпэр?! — Неугомонный Шифер не поленился раскрыть ранее обнаруженную в салоне «шестерки» скороварку с герметично завинченной крышкой, в которой была резаная баранина в вине, и вывалил содержимое на землю.

— Хорош развлекаться, деятель! — процедил Иван и, озабоченно нахмурясь, без особой надежды обратился к французу:

— Посмотри — эти?

Морис присел на корточки, чтобы получше рассмотреть лица задержанных и в замешательстве пожал плечами. Тут приблизился местный водила, до сих пор сидевший в своей «Ниве», тоже посмотрел и сокрушенно развел руками:

— Он маска на голова бил, когда нападаль… Нэт, э — как узнат?

Мащин — точна, тот. Номер, бляд, нэт… Такой машин — многа…

Иван невнятно выругался. Нехорошо получалось. Ситуация из серии «влипли»…

Если бы ребятишки были сами по себе, можно было сдать их на ближайший фильтр[6] и шепнуть дежурному, что это — «индейцы» соседей. К утру от них гарантированно остались бы рожки да ножки. Но эти были членами банды, которых Иван собирался использовать для полного или частичного обмена на свежеумыкнутых заложников. В данном случае обычные методы не годились. Нужно было убедить посредника, который явится на переговоры, что «индейцы» полностью изобличены, сдали всех подряд подельщиков-соратников и принадлежность их к самой гнусной части горского люда является неоспоримым фактом — вот доказательства: оружие, маски, наркота и так далее и тому подобное. Короче — или страшный скандал с привлечением СМИ, или по-хорошему разменяемся. Такие истории случались неоднократно, примеров несть числа. Именно поэтому он с легким сердцем пустился в погоню, даже имея в виду, что одна из машин банды может оторваться и скрыться восвояси…

В данном случае доказательства отсутствовали начисто. Ни тебе оружия, ни наркотиков, ни контрабанды, ни каких-либо предметов, свидетельствующих о незаконном промысле. Жертвы похитителей не опознали — по вполне понятным причинам. Машина слишком типичная, номера нет. Зато имеется железное алиби. Наверняка в Хазрыке, на улице Джавадова дом два, сидит агент банды из местных и готов под присягой на Коране подтвердить, что ждал в гости этих ублюдков. Да уж… Или «индейцы» попались до невозможности хорошо организованные и тертые, или судьба в очередной раз повернулась к Ивану задом — поди, разберись…

— Вы оставаться — я ехать на контрольный пункт! — мужественно заявил француз, выпятив грудь, но тут же не выдержал и со слезами в голосе попенял Ивану:

— Я сразу сказал — вы не мешать! Как я теперь? Бандит теперь будет злой, что вы взял его люди!

— Я тебе сказал — помогу, значит, помогу, — раздраженно пробурчал Иван. — Стой где сидишь и слушай меня — все будет тип-топ! А ну, браты, грузите этих пиздронов в трюм.

С пленниками тут же поступили так, как это водится на войне, пусть и необъявленной: лишили обуви, завязали глаза, запихали в «бэтээр», затем связали руки в положении «за спиной» и спустили штаны до колен — на всякий пожарный. Проследив за погрузкой, Иван кивнул местному водиле:

— Заводи. Щас едем, — после чего подозвал Шифера и распорядился следующим образом:

— Я поеду с ними на «Ниве». Подкатите «бэтээр» метров на триста к «нейтралке» спрячете в зеленке. Сам и Коба поползете к дороге, заляжете в кустиках — меня страховать. Станцию не бери — зашумит, услышат…

Остальные — сидеть на «бэтээре», ждать сигнала. Вопросы?

— Какого сигнала? — оживленно шмыгнул носом Шифер.

— Да хер его знает! — Иван легкомысленно пожал плечами. — Но — если что, наверно, что-то будет. Посмотрим, короче. И гляди у меня, без самодеятельности!

— Не боись, командир, если что, всех в клочки порвем, «мама» сказать не успеют! — возбужденно пообещал Шифер.

— Вот этого-то как раз и не надо. — Иван показал на прощание своему помощнику кулак и пошел садиться в «Ниву»…

На «нейтралке» царило оживление. Трехсотметровый промежуток между КПП гвардейцев и блокпостом внутренних войск был тесно заставлен двумя рядами машин, владельцы которых желали проехать — одни на территорию республики, другие — к «соседям». Очередь двигалась медленно — и на КПП, и на блокпосту производили тщательный досмотр транспорта на предмет обнаружения запрещенных к провозу предметов. Вырулив с грунтовки на шоссе, «Нива» с трудом протиснулась между двумя «КамАЗами» и встала на обочине, метрах в ста от КПП.

— Я пойти туда, — нетерпеливо заявил Морис, потыкав пальцем в сторону контрольного пункта. — Бандит там ждет.

— Сидеть, мой красивый, — придержал его Иван, поудобнее устраиваясь на заднем сиденье. — Не бог весть какая цаца — если ждет, то подойдет.

Француз насупился и нервно забарабанил пальцами по приборной панели. Иван неопределенно хмыкнул и принялся не спеша в очередной раз изучать этот парадокс, именуемый в официозе «субъектом Российской Федерации», а в просторечии обзываемый всеми, кто с этим явлением сталкивался, «системой ниппель». Что это за штука такая? Для тех, кто не в курсе, скажу: туда дуй, а оттуда — сами понимаете… «Соседи», декларативно нарекаемые нашими политиками «субъектом Федерации», плевать хотели на все федеральные законы и без всяких шуток считали себя суверенным государством, наделенным соответствующими правами и полномочиями. «Субъективного» у этой своеобразной республики было только то, что она наравне с остальными субъектами вовсю пользовалась российскими энергоносителями, дотациями, социальными выплатами и остальными благами донорского характера. На этом субъективность заканчивалась — далее шла непреклонная суверенность. У граждан «соседей» имелись два паспорта — общероссийский и свой, с претензией на общемировой стандарт. Любой обладатель двух паспортов, совершив преступление на территории России, мог смело мчаться на свою территорию и спокойно гулять там в свое удовольствие — выдачи правоохранительным органам России оттуда не было, так же как не было доступа представителям этих органов на суверенную землю. «Соседи» имели свои вооруженные силы, оставшиеся практически в неизменном виде со времен последней Кавказской войны, и слышать не хотели о чужом военном присутствии. Никакими правовыми актами данное положение не регламентировалось, но если бы наш «бэтээр» с блокпоста ВВ рискнул подъехать к КПП гвардейцев на сто метров — примерно на то место, где сейчас стояла «Нива» с французским флажком, — по нему немедленно открыли бы огонь из всех видов оружия, а потом неделю вопили бы на всю страну, что состоялась очередная провокация вконец оборзевших российских спецслужб.

Именно поэтому Иван принял все меры предосторожности, отправляясь на встречу с гипотетическим посредником. Малейшая оплошность грозила вылиться в громкий скандал, ничем не уступающий по масштабам очередной «военной провокации» да еще «международного характера», каковых в последнее время в приграничье было более чем достаточно…

— Бандит идет! — петухом всхлипнул француз, указав пальцем в сторону КПП, и схватился за дверную ручку, намереваясь выскочить из машины.

— Сидеть, я сказал! — рявкнул Иван, дернув его за плечо, и глянул в сторону контрольного пункта. Оттуда к ним по обочине шоссе размашистой походкой направлялся худощавый симпатичный горец средних лет, облаченный в ослепительно белые брюки и такую же рубаху. Горец цепким взглядом поедал французский флажок на капоте «Нивы» и недовольно хмурился.

— Оно еще хмурится… — язвительно процедил Иван. — Оно еще недовольство проявляет, блин… Ты на переговорах, француз, проявляй солидность. Че, по телевизору не видел, как послы на своих «стрелках» базарят?

Щеки надуй, типа тебе по барабану, пусть, падла, сам перед тобой жопой крутит!

— Мой не барабан совсем, — уныло твердил Морис. — Мой фемина — два, у бандит. Сердце мой — там…

— Ниче, порешаем щас, порешаем, — подбодрил его Иван, задраивая окно со своей стороны, и обратился к водителю:

— А ты, паря, подыми свое стекло и… ежели в историю влипнуть не хочешь — выдь, погуляй, пока мы калякать будем. Кто его знает, как оно обернется…

Водила сделал большие глаза, поднял стекло и стремительно покинул салон. В этот момент горец приблизился к «Ниве» и что-то спросил у него, силясь рассмотреть сквозь тонированные окна, кто находится внутри. Крепыш что-то ответил, кивнув на лобовое стекло, и торопливо отошел в сторону блокпоста.

Горец презрительно выпятил губы, рванул правую заднюю дверцу, просунул голову в салон и по-русски, чисто, без акцента, начал было:

— Я не понял? Что за дела, начальник…

— На зоне будет тебе начальник. — Иван схватил его за химок и рывком водворил в салон. — Дверь аккуратно прикрой, мой красивый, и — тихо. — Для убедительности он ткнул грязным компенсатором автомата в живот горца, одним движением показав, что палец плотно лежит на спусковом крючке, а сектор переводчика предохранителя пребывает в положении «Ав».

— Вот это ты попал, мужик! — криво ухмыльнулся пленник, узнав вконец перепуганного Мориса. Он спокойно захлопнул дверь, никак не реагируя на свежее пятно на рубашке. — С вояками связался, значит! Ну-ну… Значит, получишь головы своих баб — за плохое поведение. А я думал, миром все решим, поговорим как следует…

— Рот закрой и слушай, — вмешался Иван, несколько оскорбленный тем, что на него не обратили должного внимания. — Два твоих пиздрона у меня сидят — дали полный расклад по всей банде и готовы писать заявление о явке с повинной. Есть альтернатива. Ориентировочно через час ты нам привозишь заложников куда укажу. Делаем торжественный обмен и расходимся потихоньку каждый в свою сторону. Если нет, тогда мы тебя сейчас забираем с собой и кое-куда едем. А через два часа последует заявление для прессы и крутой репортаж с твоим участием — в присутствии твоих хлопцев. Вывозим вас по уши в дерьме — как два пальца обоссать… Вопросы?

— О как! — воскликнул горец и с интересом уставился на Ивана. — Так, значит… Ну-ну… Теперь меня слушай, капитан…

— С чего это ты взял, что я капитан? — обескураженно поинтересовался Иван. — Ты че — мое личное дело читал? Или у меня на лбу погоны приклеены?1 — У тебя на роже написано, что ты офицер спецназа, — спокойно пояснил горец. — Тебе за тридцать, а все катаешься старшим группы сопровождения… — Тут он кивнул в сторону француза:

— На этого ты напоролся, когда ехал мимо с отделением сопровождения, так?

— Ты хорошо осведомлен о некоторых особенностях жизни Пограничья, — с досадой признал Иван. — Давай к делу — нечего тут психэтюды разыгрывать!

— А щас — щас к делу, — согласился горец. — Секунду — закончу…

Так вот — ты катаешься с отделением сопровождения, а не в штабе сидишь. Значит, на майора еще не вытянул. Для старлея стар. Ваши в твоем возрасте уже подполковниками ходят… Вывод? Да ты просто недотепа, парень! Я сам бывший офицер спецназа, прекрасно знаю эту специфику. Я, кстати, тоже ушел из армии капитаном — но не потому, что полный дебил. Просто я — «черный». Ты же знаешь, как к «черным» относятся. А ты — натуральный олух. Вот сейчас влип ты — по самые…

— У тебя есть минута, чтобы сделать выбор, — оборвал красноречивого «коллегу» Иван. — Да — место и время. Нет — поедешь с нами.

Шевелись!

— Слушай — тебе какой интерес с этого дела? — неожиданно искренне заинтересовался кавказец. — У этого — ясно. Горе у него, близких украли. — Он кивнул на француза напряженно следившего за диалогом. — Я хочу на этом деле хорошие бабки получить. Работа такая… А ты? Ведь тебе-то не обломится ни копейки! Зачем ты влез?

— У тебя осталось двадцать секунд, — флегматично напомнил Иван и приказал Морису:

— Высунься — водилу позови. Щас едем до хаты.

— Не зови, — спокойно возразил горец. — Никуда вы не едете… У тебя, капитан, еще есть время все поправить. Еще не поздно…

— Время вышло, — отрезал Иван. — Ты решения не принял. Значит, мы едем к нам, гостем будешь, — и прикрикнул на застывшего в нерешительности француза:

— Ты кого слушаешь, лягушатник?! Я тебе сказал — водилу зови!

— На КПП смотри. — Сузив зрачки, горец приглашающим жестом протянул ладонь в сторону КПП. — И не торопись. Я в принципе не боюсь смерти… но пожить бы еще хотелось…

Иван посмотрел. По обеим сторонам контрольно-пропускного пункта стояли «восьмидесятки»[7], расположенные на некотором возвышении и зарытые, как полагается, по самые башни в бетонные блоки. Пулеметы вопреки требованиям техники безопасности были опущены и направлены аккурат на их «Ниву». На башне правого «бэтээра» сидел мужлан с биноклем, облаченный в военную форму, смотрел опять же в их сторону и держал в руке какую-то штуковину — судя по всему, радиостанцию.

— Во, блин, — одобрительно пробормотал Иван и тут же деловито внес поправку:

— Для левого наши полкорпуса — в перекрытом пространстве, «КамАЗ» загораживает.

— Зато у правого мы как на ладони. — Горец принял поправку. — И все мы теперь заложники. Я должен показаться из салона и сделать два креста. — Он сложил руки перед собой, показав, что имеет в виду. — Тогда — все в норме. А если крестов не будет… в этом случае любой, кто выйдет из машины, будет расстрелян. Если поедете без крестов, то же самое… Ну как тебе, капитан?

— Очень даже ничего, — печально похвалил Иван. — Мы действительно заложники… Слушай, а если у тебя ненароком случится сердечный приступ… тогда как? Нам что тогда — жить в этой машине?

— Я совершенно здоров! — белозубо оскалился горец. — Приступ исключен… Но на всякий случай — если через час я не выйду из машины, сюда придет наряд гвардейцев и проверит… Не надо объяснять, что сто метров нейтралки от КПП — наша зона ответственности?

— Не надо, — согласился Иван. — Однако ты кто такой, «индеец»?

Отчего это гвардейцы тебя слушаются? Нет, я в курсе, что вы все заодно… но не до такой же степени!

— Я — Артур Бекбулатов, — скромно представился горец. — Командир отряда Национальной гвардии. Ну и по совместительству промышляю тут кое-чем — сам понимаешь… Давай, кстати, о деле — чего зря время терять!

— Наглый, как танк, — сокрушенно констатировал Иван. — Ничего не боится… Думаешь, тебе все вот так с рук сойдет? Да мы тебя на всю страну ославим, красивый ты мой! Тебя свои же соратники на площади расстреляют — за такой беспредел…

— Доказательств нет, — лениво зевнул Артур. — Кто тебе поверит, капитан? Я далек от мысли, что наша беседа записывается на диктофон — вы же торопились, недосуг было прихватить. А больше у тебя на меня ничего нет. Сейчас переговорю с французом, пройду сто метров — и можешь охотиться на меня всем вашим спецназом, вместе взятым. Так что — кушайте на здоровье!

— Спасибо, завтракал, — угрюмо ответил Иван и выложил свой козырь:

— Мои снайпера сидят тут неподалеку, в «зеленке», и внимательно наблюдают за событиями. Твои «индейцы» тоже сидят в моем «бэтээре». Напрасно ты недооцениваешь наш спецназ. Теперь я знаю, кто ты такой, так что…

— Тебе это не пригодится — можешь мне поверить, — беспечно отыгрался Артур. — И вообще ты тут лишний. Если хочешь облегчить положение вот этого дяди и его баб — отпусти моих парней. Я, так и быть, за это дело сотню штук баксов скину… А?

— Я не верю, что бойцы КПП получили команду стрелять по машине в тот момент, когда ты там сидишь. На самоубийцу ты не похож, — заметил Иван. — Но ты меня убедил что я лишний на этой вашей вечеринке. Так что пойду я потихоньку… Кстати, ты знаешь, сколько времени нужно наводчику, чтобы поменять сектор прицеливания башенных пулеметов?

— Э-э, погоди, ты чего? — забеспокоился вдруг Артур. — Ты что задумал, капитан?

— Сейчас я дам тебе по репе, и ты отключишься, — ласково пояснил Иван. — Француз заведет машину, она потихоньку тронется с места, в этот момент мы с ним выпрыгнем, нырнем под «КамАЗ» — и через секунду будем в кустиках с той стороны дороги. Пока твой мужик с рацией доложит обстановку экипажу левого «бэтээра», мы с Морисом как раз удалимся из его сектора. И посмотрим, как тебя разнесут в клочья твои гвардейцы. А если не разнесут, значит, ты соврал. Тогда мы вернемся в машину и отвезем тебя куда надо. Куда нам надо… Француз, заводи! — Иван ловко перехватил автомат и замахнулся для хлесткого удара прикладом.

— Стой! — злобно крикнул Артур, закрывая голову руками. — Верю!

Будем договариваться!

— Ладно, это всегда успеется, — быстро согласился Иван, опуская приклад и вновь направляя ствол в живот соседа. — Излагай твои условия.

— Ну, чтобы отпустить заложников за так, не может быть и речи — можешь меня прямо сейчас тут грохнуть. Это не только мой бизнес, меня за такие штуки не простят… — Теперь Артур смотрел на Ивана с уважением. — А ты молодец, капитан. Я бы с тобой поработал… Так вот, сначала был такой план — семьсот штук баксов. Мы расценки знаем — не впервой. Отдавайте моих людей — хорошо скошу. Допустим, двести штук. Итого — остается пол-"лимона". Нормально?

— Слово мужика? — ехидно осведомился Иван. — А как отдадим тебе «индейцев», опять накрутишь двести штук?

— Слово Артура Бекбулатова, — гордо поправил его собеседник. — Ты хорошо поработал, капитан, считай, двести штук для компании срубил. Они тебя за это должны…

— Мой компания готов платить миллион, — внезапно вмешался до сего момента молчавший Морис. — Только вы отдавать мой фемина — два. Пожалуйста! — Тут на глаза его навернулись слезы, он потащил из кармана носовой платок и с шумом высморкался.

— «Лимон» — это хорошо, — одобрил Артур. — Только ведь весь расчет как раз и строился на твоих бабах. За баб будешь беспокоиться и быстренько выдоишь из своей компании бабки. А если мы их отдадим, вы потом будете этот «лимон» год собирать. Нет, так не пойдет.

— Ты все испортил, индюк. — Иван угрюмо покачал головой. — Я ж тебе сказал — щеки надувай… — Я договаривать с президент компании. Он убеждать совет директоров. Группа эксперт приезжать — расследование. Банк переводить деньги. Я получать. Это дело долго. — У Мориса задрожали губы, и он всхлипнул. — Весь этот время… мой фемина — у бандит… Что он с ним делает?!

— Ну, это уж не мои проблемы, — лениво зевнул Артур. — Что делает… Жена твоя дочь родила, — значит, женщина. Обещаю, что девочку мои люди из нее делать не станут. — Он нехорошо хохотнул. — А вот насчет дочери — ничего обещать не могу. Сам понимаешь — горцы такие люди…

— Рот закрой, дебил, — злобно оскалился Иван. — Че ты несешь!

Морис их уже не слушал — худые плечи француза сотрясали безутешные рыдания. Дико было наблюдать за взрослым мужиком, плачущим, как дитя, — Иван невольно потянулся и погладил его по голове, промямлив что-то утешительное.

— Нет, насчет баб мы не договоримся, — продолжал Артур развивать свою мысль, никак не отреагировав на замечание Ивана. — Бабы — это наш гарант…

— Я сам… сам пойду! — сквозь слезы отчаянно воскликнул француз.

— Пусть я плен — фемина отпусти!

— Да ты совсем дурак, француз! — укоризненно сказал Артур. — А кто бабки будет добывать? Вот он, что ли? — Он ткнул указательным пальцем в сторону Ивана. — «Сам пойду…» Ты пойми — мы же не дураки. В этом деле весь расчет строится на том, чтобы кровно заинтересовать того, кто должен платить. Вот мы и заинтересовали. Да не хнычь ты, не мужик, что ли?

— Там молодой парень есть, родственник его, — вмешался Иван. — Чем тебе не интересант? Отпусти баб, командир, добром прошу!

— Нет, этот его родственник — не интересант, — упорствовал Артур.

— Что с мужиком станется? Да и двоюродный — брат-то… Не будет он рвать и метать за двоюродного. Вот если бы ты, капитан, пошел заместо баб — тогда другое дело. — Он возбужденно сверкнул глазами и подмигнул Ивану. — Тогда бы я, пожалуй, подумал. А что? Твои пацаны, пока ты у нас сидеть будешь, всю душу из этой конторы вытрясут — чтобы бабки побыстрее заплатили. Чем не гарант? — Он тонко рассмеялся, чрезвычайно довольный своей шуткой.

— Ага, все бросил и пошел, — проворчал Иван. — Всю жизнь ждал этого момента…

Неожиданно Морис перестал всхлипывать и уставился на него пронзительным немигающим взглядом. И столько боли было в этом взгляде, столько скрытой надежды, что Ивану стало не по себе.

— Че ты пялишься, рахит! — грубо прикрикнул он на француза. — Пялится он…

— Мой дети — все твой имя, — хрипло бормотал Морис. — Мой деньги — все твой. Дом на Парис — твой. Пожалуйста! Иди за фемина к бандит! Ты не… Ты не думать, что он там с ним делает?! Пожалуйста! — И вдруг он большим шурупом ввинтился между передними сиденьями, вцепился обеими руками в грязную Иванову кроссовку и принялся исступленно ее обцеловывать.

— Да еб… Ну-ка, бля… Да пошел ты, рахит! — возмутился Иван, силясь выдернуть ногу из цепких рук француза. — Щупальца убери! Все, все — уже иду!

— Далеко? — живо отреагировал Артур.

— В плен к тебе. Вместо его баб, — пробурчал Иван, выдернув, наконец, кроссовку из рук француза. — Вот ведь прицепился, зараза! Как клещ, блин…

— Не шутишь? — недоверчиво покосился на него Артур. — Офицер спецназа в плен? Добровольно?!

— Так точно — добровольно, в плен, — подтвердил Иван, избегая встречаться взглядом с глазами Мориса, загоревшимися огнем безумной радости. — Давай по-быстрому притащи его баб, я тебе отдаю твоих рахитов, садимся на твою тачку и едем…

— С трудом верится, — настороженно произнес Артур, поедая взглядом каменный Иванов профиль. — Что-то ты задумал, капитан…

— Да ну в задницу — какой тут «задумал»! — в сердцах воскликнул Иван. — Я отдаю тебе твоих пиздронов, ты отдаешь баб, я иду в комплект к его двоюродному брату и переводчику… а этот индюк, — кивок в сторону затаившего дыхание француза, — тем временем добывает тебе пятьсот штук баксов.

— Семьсот, — поправил Артур.

— Ты сам сказал — я за язык не тянул, — возмутился Иван. — Сказал — отдаете моих людей, двести штук сбрасываю. Слово дал… Или слово свое назад забираешь?

— Ладно, хрен с вами — согласен, — сдался Артур. — Давай обсудим порядок обмена…

Минут через сорок на небольшую полянку, примыкавшую к грунтовке и расположенную в километре от «нейтралки», выехал джип «Ниссан» и остановился метрах в пятидесяти от «бэтээра», возле которого рассредоточились бойцы отделения сопровождения. Из машины вышел Артур, помахал автоматом и весело крикнул:

— Капитан, иди погляди!

— Страховать, — привычно бросил Иван, положил автомат в траву и направился к джипу. Кого конкретно страховать, никто не понял: только что командир строго-настрого запретил стрелять в сторону машины с заложниками — что бы ни случилось.

В машине находились трое боевиков и женщины. Заглянув в салон, Иван моментально оценил обстановку: все боевики с автоматами плюс Артур — итого четыре ствола. Судя по всему, ребята выросли с оружием в руках и не страдают комплексом тотального гуманизма — это было написано на их наглых бородатых рожах. Помимо всего прочего, каждый из «индейцев», сидевших по обе стороны от женщин на заднем сиденье, держал в левой руке РГД-5[8], демонстративно надев кольцо выдернутой предохранительной чеки на мизинец.

— Ну, это уже перебор, — кивнул Иван на гранаты и внимательнее пригляделся к женщинам. Мамаша, хорошо сохранившаяся блондинка лет сорока, держалась молодцом, хотя блузка на ней была разорвана, а шею и выглядывающее из прорехи левое плечо украшали кровоподтеки. Дочь — точная копия матери, упакованная в джинсовый комбинезон, делала отчаянно круглые глаза. Лицо ее покраснело и припухло от недавних рыданий.

— От уроды, бля! Дегенераты фуеголовые! — с тихой ненавистью процедил Иван, поворачиваясь к Артуру. — Когда успели — на ходу, что ли?

Кастрировать вас надо, бля — поголовно…

— Ну я ж не могу за всем подряд уследить, — флегматично заявил Артур, не отреагировав на оскорбление. — Давай построй своих в шеренгу перед «бэтээром» — посчитаю.

— Даю. — Иван поднял вверх правую руку и звонко щелкнул пальцами.

Тотчас же из-под «бэтээра» и над ним возникли руки, сжимавшие автоматы. Ни одной головы. Башня чуть сдвинулась вправо и вернулась в исходное положение.

— Не понял, — нахмурился Артур. — Ты чего?

— Я построю бойцов в шеренгу перед «бэтээром», а ты их одной очередью срежешь, — деланно зевая, пояснил Иван. — Че ж я — дурнее паровоза?

Считай — руки все правые, левшей не держим.

— Ну-ну, — неодобрительно буркнул Артур и пальцем посчитал автоматы. — Посчитал — семь плюс ты. Плюс наводчик — в «бэтээре» сидит. Норма.

— Местность смотреть будешь? — поинтересовался Иван. Артур впился в него взглядом и с полминуты изучающе рассматривал, будто пытался что-то уяснить для себя. Наконец хмыкнул и покрутил головой.

— Не буду. Все путем.

— А если я договорился с пацанами с блокпоста? — хитро прищурился Иван. — Сидит сейчас отделение в кустиках — как баб отдашь, так и струканут.

Или моих парочка? Достаточно двух хороших снайперов…

— Хорош придуряться. — Артур снисходительно усмехнулся. — Я, прежде чем ехать, взял бинокль и посчитал людишек на блокпосту — там все на месте. А у тебя в отделении девять человек — вместе с тобой.

— Откуда дровишки? — недоверчиво прищурился Иван. — У тебя что — прямая связь со штабом группировки?

— Тоже мне — военная тайна! Да наши вас ежедневно по пять раз пересчитывают — от нечего делать. Хватит дурковать — работать давай. Моих орлов покажи.

Иван опять поднял руку вверх и показал два пальца. Из «бэтээра» высадили захваченных «индейцев» и поставили их на землю, поддерживая за штаны.

— Били? — лаконично поинтересовался Артур, рассмотрев окровавленные лица соратников.

— Сами, — в тон ответил Иван. — Машина перевернулась.

— Ладно, хрен с ними. — Артур поморщился. — Живы — и то хлеб.

Поехали, что ли?

— Поехали, — согласился Иван и помахал правой рукой. Двое бойцов подвели задержанных «индейцев» метров на двадцать и встали за ними, уперев стволы автоматов в спины.

— В сторону отойди, — распорядился Артур. — А то шустрый больно…

— Отхожу. — Иван попятился назад и остановился метрах в десяти от джипа. Артур что-то сказал боевикам, находящимся в салоне, те медленно вышли, извлекли пленниц и, крепко обняв их за талии, направились к середине полянки.

Когда объекты обмена оказались друг от друга на расстоянии нескольких шагов, Артур крикнул:

— Стой! — и протянул Ивану наручники:

— Давай, братишка… Руки за спину и повернись к лесу передом, а ко мне задом.

— Сначала пусть вставят чеки на место и согнут усики, — заупрямился Иван. — И отойдут от дам на пару шагов. Наручники — это всегда успеется.

Артур на секунду задумался, впиваясь взором в лицо оппонента, затем нервно глотнул, поднял автомат и, прицелившись Ивану в грудь, скомандовал:

— Чеки — на место! Отошли на два шага.

«Индейцы» послушно выполнили распоряжение: привели гранаты в безопасное состояние, отошли на два шага и тотчас же направили автоматы на женщин.

— Ручки, — напомнил Артур, бросая Ивану наручники — Давай, капитан, не упрямься…

Иван, тяжко вздохнув, поднял наручники и окольцевался в положении «руки за спину», повернувшись к Артуру спиной.

— Очень приятно, — облегченно вздохнул Артур. — А теперь — давай, на переднее сиденье. Давай!

— Те двое — автоматы на предохранители, кругом и потопали сюда, — скомандовал Иван. — Потом — можно и в машину.

— Ты уже в наручниках, капитан, а все командуешь! — нервно хохотнул Артур. — Не поздно ли?

— Пока я здесь — я командир, — тихо сказал Иван. — Лучше на «бэтээр» посмотри. — И громко откашлялся. Пулеметы «бэтээра» плавно поехали влево и остановились на Артуре.

— На предохранитель — ставь! — недовольно крикнул Артур. — Кругом!

Бегом марш!

«Индейцы» на середине полянки поставили автоматы на предохранители, развернулись и затрусили к джипу. Иван, удовлетворенно крякнув, приблизился к машине и забрался на переднее сиденье. В этот момент у «бэтээра» происходила трогательная сцена: обезумевший от радости Морис тискал своих вновь обретенных женщин, не обращая внимания на отрешенное лицо супруги и сдержанные рыдания падчерицы.

— Стой! — вдруг заорал Шифер, догоняя «индейцев». — Стой, базар есть!

— Не понял! — насторожился Артур. — Что за дела?

— Сказать кое-что надо, — жестом успокоил его помощник Ивана, показывая руки — автомат он оставил возле бэтээра. — Все путем, старшой, все путем… Я хотел намекнуть насчет режима содержания…

— Чего там намекать, — нахмурился Артур. — Если твой командир будет себя хорошо вести, сразу отпустим — как только бабки получим.

— Не, я не про то, я не про то, — скороговоркой зачастил Шифер. — Ты вот что, старшой… Имей в виду… Короче, мы все в курсе, ну, насчет ваших жопошных замашек…

— Ты чего несешь, малый? — Артур обиделся. — Помоев поел?

— Не-не, обидеть не хочу, — заверил Шифер. — Просто предупреждаю… Ну, насчет педерастии вашей… Короче, ежели командира кто хоть пальцем тронет, мы вам тотальный впопураз устроим…

— Тотальный чего? — удивился Артур. — Как сказал?

— Ну, знаешь, как пословица гласит: «в попу раз — не педераст», — протараторил Шифер. — Вон, у нас для такого дела свой грузин есть — большой охотник… — Тут Шифер обернулся к «бэтээру», махнув призывно рукой, крикнул:

— Правильно я говорю, Коба?! — и изобразил непристойный жест. От «бэтээра» дружно заржали, а здоровенный ставропольский грузин Загрия плотоядно зарычал и почесал волосатую грудь.

— Ну а воще, кроме шуток, ежели кто хоть пальцем командира тронет, мы потом каждого мужика, кто с вашей стороны приедет, будем того… опускать. И подробно pacсказывать, почему такое свинство приключилось. Будете вы республикой пидоров. Усек? — дополнил Шифер.

— Ну и шутки у твоего подчиненного, капитан, — насупился Артур, укоризненно посмотрев на Ивана. — Хоть сейчас стреляй…

— Это не шутки, старшой, — веско сказал Шифер. — Никого обидеть не хотел, просто предупреждаю. Ты сам бывший спец — прекрасно знаешь, что такое боевое братство. В общем, поверь мне на слово — так и будет.

Артур пристально посмотрел на прапора.

— Ладно, учтем, — пообещал он. — Никто вашего командира пальцем не тронет. Это я тебе отвечаю…

…Покурив «шалы», Иван воровато огляделся и извлек из кармана крохотный кусочек четырехгранного надфиля. Сев лицом к выходу, он скрестил ноги и принялся за свою обычную послеобеденную процедуру — обтачивание заклепок на кандалах. Заклепки были массивные, такие и нормальным напильником стачивать — целый день уйдет. А уж работать сантиметровым огрызком стершегося надфиля — натуральный мазохизм. Зачем он это делает, Иван и сам толком не знал. Даже если удастся в один прекрасный день расковаться (именно день — на ночь пленникам надевали наручники, что делало работу невозможной) и в одиночку перебить всю охрану, удрать отсюда все равно не получится. «Нычка» располагается у них на довольно приличном расстоянии от границы Республики — вокруг села, жители которых немедленно схватят непонятно откуда взявшегося славянина и сдадут куда надо. Или вообще пристрелят из первых попавшихся кустиков, а потом подойдут посмотреть, нет ли у него чего хорошего в карманах. Так что надежда на досрочное освобождение была призрачной и эфемерной. Тем не менее вот уже почти неделю Иван с маниакальным упорством стачивал заклепки — должно быть, все из-за своего упрямого характера. Обыскивали их ежедневно, но на крохотный кусок надфиля никто внимания не обращал — так он и лежал в кармане вместе с обломками спичинок, ничем от них неотличимый на ощупь. Надфиль выбросил Махмуд, предварительно разбив его молотком на мелкие кусочки. Ну кто мог предположить, что эти кусочки на что-то еще годны?

Ближе к вечеру подъехал Артур — забирать Жюльена на переговоры.

Через день он возил переводчика куда-то в село, где был телефон. Жюльен упрашивал заведующего филиалом побыстрее заплатить обещанный выкуп и, разумеется, пользуясь случаем, жаловался, что бандиты плохо с ним обращаются.

Как и предполагал прозорливый Артур, со сроками выкупа возникли небольшие проблемы — компания не слишком торопилась отдавать похитителям полмиллиона долларов. Управляющий говорил, что на счет филиала пока что перевели двести пятьдесят тысяч. Вторая половина вот-вот ожидается. Очевидно, руководство компании уповало на правоохранительные органы Республики или какую-то счастливую случайность. Только случайностей здесь не бывает — тем более счастливых. А правоохранительные органы, декларативно объявившие войну похитителям живого товара, на самом деле таковую войну вести не в состоянии. Не будешь же воевать со всем своим народом…

В этот раз вопреки обыкновению обычно веселый Артур был замкнут и угрюм. Приказав отвести Жюльена в свой «Ниссан», он зашел в хибару и жестом показал тенью следовавшему за ним Махмуду, что желает общаться с Иваном тет-а-тет. Махмуд послушно нацепил на Ивана наручники в положении «спереди», смачным пинком выгнал Антуана и удалился сам.

— Твои хлопцы совсем оборзели, капитан, — криво ухмыльнувшись, начал Артур, присаживаясь на краешек замызганных нар. — Представляешь: выследили сегодня меня, когда к «соседям» ездил, остановили тачку посреди дороги и потребовали, чтобы я немедленно тебя освободил. Как бандиты, честное слово!

— Сказали, что если не согласишься, то грохнут на месте? — хитро сощурившись, высказал предположение Иван. — А ты, конечно, заявил, что освободят вот-вот. Бабки, типа того, компания уже почти приготовила… А если ты через час не вернешься, то им привезут мою голову… Так?

— Угадал, — кивнул Артур. — Умница. Так и сказали. И я им насчет твоей головы так и сказал…

— А они поверили этим басням и отпустили тебя. И на прощание напомнили, что со мной нужно получше обращаться, а то всех подряд будут опускать, кто с вашей стороны приедет. Ага?

— Это не басни, капитан, — насупился Артур. — Ну не через час…

Но как только мои люди узнали бы, что со мной что-то случилось, все ваши три головы подбросили бы на блокпост — тут уже не до бабок…

— Видимо, соскучились мои хлопцы без меня. — Иван с хрустом потянулся. — Раньше-то они тебя не трогали — хотя пасли наверняка…

— Не соскучились — тут другое. — Артур вытащил из нагрудного кармана рубашки телеграфный бланк и протянул Ивану. — Вот, они просили передать…

Иван взял телеграмму скованными руками, недоуменно хмыкнул и пробежал глазами лаконичные строчки: «Умерла мать приезжай похороны 23» и подпись «тетя Даша». Перевернул листок — на обратной стороне отчетливая большая печать с орлом и стандартный оттиск с размашистой росписью: «Факт смерти гражданки Андреевой заверяю — военком п/п-к Караков».

Иван тупо покрутил головой — не поверил. Вновь прочитал, всматриваясь в каждую буковку. Пробормотал враз пересохшими губами:

— Какое… число какое — сегодня?

— Двадцать второе… Я вот что скажу, капитан… Ты хоть и враг, я тебе сочувствую. Прими соболезнования. То, что мы друг друга мочим, — это понятное дело. Но когда матери наши умирают — это горе, я знаю. Самое страшное горе…

Лицо Артура вдруг расплылось и утратило очертания — Иван хлюпнул носом и неловко полез окольцованными руками вытереть слезы. Артур начал что-то говорить, но он не слышал, потихоньку впадая в ступор. Мать — единственный человек в этом мире, который был ему близок и дорог. В последнее время он редко бывал дома — отчасти из-за специфики работы, отчасти из-за холостяцкой безалаберности. А может, еще и потому, что дома не нуждались в его помощи. Мать всегда отличалась железным здоровьем и даже после гибели отца легко управлялась с громоздким крестьянским хозяйством. В последний раз они виделись три года назад: Иван как раз попал в пору сенокоса и пришлось через «не хочу» помогать — куда денешься! Справились вдвоем, никого не приглашая, хотя накосить на три коровы — это вам не колбасу в буфете трескать. А под конец, когда скирдовали, мать заставила Ивана вскарабкаться наверх и за три часа в буквальном смысле загоняла навильником. Неделю потом отлеживался — все мышцы болели… Господи, да что ж такое стряслось, что заставило умереть такую жизнелюбивую и здоровую женщину, которой едва перевалило за полтинник? Несчастный случай? Или за эти три года она успела обзавестись каким-то не ведомым доселе недугом и все это время тихо угасала? А сыночек и не подозревал об этом — мотался себе по горам да в отпусках с девчатами развлекался…

— Да ты слушай, капитан! — толкнул его Артур. — Слушай чего говорю. Тебя ж касается!

Иван на краткий миг сосредоточился — лицо собеседника вновь обрело ясность, и стало понятно, о чем он говорит: половина суммы у них уже есть.

— В последний раз, когда разговаривали, они предлагали отдать половину за двоих своих сотрудников. Офицера, говорят, оставим пока, за него потом выплатим. Я, естественно, не согласился. Сейчас, думаю, можно по-другому раскинуть… В общем, я еду болтать с ними — добазаримся, чтобы, значит, тебя отпустить за полсуммы, а этих оставить. Я о тебе пекусь — потому как раньше тоже в спецах хаживал… Так что завтра вечерком, если все удачно ляжет, будешь уже…

— Какое сегодня? — перебил Иван, наморщив лоб и всматриваясь в телеграмму. — Число какое?

— Двадцать второе, — терпеливо повторил Артур. — День нашествия фашистских захватчиков… хотя тебе это по барабану…

— Поздно пришла, — сокрушенно пожал плечами Иван, кивая на телеграмму. — Че ж так поздно, а…

— Ну, сам знаешь — пришла в часть, пока уточнили твои координаты, пока переправили… Наоборот, очень даже оперативно сработали молодцы. Завтра, если все получится…

— Завтра никак не получается, — хрипло перебил Иван, уставясь пустым взглядом на телеграфный бланк. — Завтра уже хоронить будут — не успеваю…

— Ну что ж — такова судьба, капитан, — философски заметил Артур. — Печально, конечно… Однако ехать мне надо — хорош тут с тобой болтать. — Он поднялся с топчана и направился было к выходу.

— Вечером из Беслана борт летит. — Иван лихорадочно сверкнул глазами и вдруг, звякнув кандалами, неуклюже скакнул к Артуру, упал на колени, вцепился скованными руками в его щиколотку:

— Слышь… как брата прошу — отпусти! Щас отпусти — как раз успею на бесланский борт. Завтра к полудню дома буду. Слышь — как брата… — Да ты че — дурак, что ли? — округлил глаза Артур, силясь выдернуть ногу из цепких Ивановых рук. — Какой «отпусти», э?! А кто же мне тогда заплатит? На хера тогда вообще тебя брал?

— Похороны — завтра, — бесцветным голосом забубнил Иван. — Я тихо улечу — никто не узнает… А потом, если надо, обратно к тебе вернусь… Слышь — отпусти, а? Как брата прошу, слышь… Я тебе чем хочешь клянусь… Слышь — если завтра отпустишь, уже будет поздно… Борт — сегодня…

— Хорош дурковать! — раздраженно воскликнул Артур, выдирая ногу и пятясь к выходу. — Я ж тебе сказал — завтра. И то — при благоприятном раскладе.

Ну чего непонятно?

— Не отпускаешь? — потерянно прошептал Иван. — Не хочешь?

— Нет, не отпускаю, — отрезал Артур. — Я же сказал! Все — пошел я… Э-э, ты чего? Сердце, что ли?

Иван неожиданно ухватился руками за середину кандальной цепи и, широко расставив ноги, скрючился в позе готовящегося к броску борца сумо. И ритмично задышал, закрыв глаза. Прозорливый и предусмотрительный главарь «индейцев» на сей раз ошибся — с сердцем у капитана было все в порядке. Просто парень собирался поставить своеобразный рекорд для горских хибар закрытого типа, а это дело требовало определенной концентрации. Ритмично вдохнув десять раз, он вдруг разогнулся и рванул цепь кандалов вверх, напрягшись в нечеловеческом усилии.

— Да ты че — совсем сдурел, капитан? — воскликнул Артур, удивленно глядя на своего оскалившегося пленника — у того от напряжения на лбу проступили вены, а глаза в буквальном смысле вылезли из орбит. — Че ж ты ее рвешь, идиот, она ж железная! Ты брось это дело…

Чпок! Чпок! Изнасилованные накануне заклепки не выдержали и одновременно выскочили из колец — цепь оказалась в руках Ивана.

— Не отпускаешь — тогда я сам, — прохрипел он, крутанув тазом и приближаясь к Артуру. — Некогда мне тут с вами…

— Махмуд! — испуганно позвал Артур брата, рванув из плечевой кобуры изящный «ПСМ» с полированным затвором и наставляя его на пленника.

Мягко подшагнув, Иван завалился набок и мощно лягнул бывшего спеца стопой в грудь — Артур, подбросив пятки, впечатался спиной в стену, сильно ударился черепом и, закатив глаза, мягким кулем сполз на нары. «ПСМ» шмякнулся на пол.

— Ты мне и нужен, — прошептал Иван, поудобнее перехватывая цепь и вставая слева от входа.

Пригнув голову, в хибару торопливо полез красавчик Махмуд, со свету приставляя левую ладонь козырьком к бровям, а в правой держа автомат.

— А ты — нет, — выдохнул Иван, со всего маху угощая красавчика цепью по голове. Крупное тело грузно рухнуло на земляной пол и, пару раз дернув ногами, перестало подавать признаки жизни.

— Хорошо, — одобрил сам себя Иван, пощупав артерию на шее. — Минус один, — и, наблюдая за входом, принялся рыться в карманах убитого, отыскивая ключи от наручников.

Обнаружив искомое, он расстался с ненавистными браслетами и разогнул кольца на щиколотках. Затем запнул игрушечный пистолетик Артура под нары и, подхватив автомат Махмуда, двинулся к дверям, на ходу досылая патрон в патронник.

— Ну-ка — бегом в хибару, — тихо распорядился Иван, заметив скучающего неподалеку от входа Антуана. Француз, увидев автомат в руках соратника по плену, сделал круглые глаза. Иван грозно нахмурился и жестом показал, что неплохо было бы парню спрятаться — а то щас такое начнется! Антуан немедленно проникся, подхватил кандалы и усеменил в хибару. Пропустив его, Иван, крадучись, вышел во двор.

Четверо охранников сидели в беседке, расположенной на противоположном конце двора, и делали вид, что читают свежие газеты, привезенные Артуром, — в присутствии главаря банды никто не осмеливался играть в карты или развлекаться каким-то другим способом. Мгновенно оценив обстановку, Иван досадливо крякнул — отсутствие пятого «индейца» значительно осложняло ситуацию. Возникала также неудобственность несколько иного плана: аккурат за беседкой стоял Артуров джип. Надо было перемещаться, выбирая более удобный сектор обстрела, — джип Ивану был нужен.

Спрятав автомат за спину перпендикулярно земле, он приставными шагами двинулся влево, не сводя глаз с охранников. Оставалось еще метров пять до намеченной точки, когда один из «индейцев» посмотрел в его сторону и, толкнув локтем соседа, удивленно что-то воскликнул, указав пальцем на ноги пленника.

— Точно, нету кандалов, — со злостью подтвердил его догадку Иван, большой кошкой прыгая влево, и, оттолкнувшись в одно касание обеими ногами от земли, нырнул щучкой вперед, таким образом покрывая оставшееся до нужного места пространство. Выходить в полуприсед из кульбита он не стал — катастрофически не хватало времени. Шустрые «индейцы» в беседке успели вскочить на ноги и теперь щелкали предохранителями. Распластавшись на земле, Иван легонько повел стволом в их сторону, плотно вдавил металлический приклад «АКСУ» в плечо и нажал на спусковой крючок. Содержимое магазина, как положено, вылетело за три секунды:

«индейцы» завалились на стол, причем трое из них дисциплинированно застыли в неподвижности, а четвертый корчился в страшных судорогах, оглашая двор нечеловеческими криками.

— Щас, щас, братан, я быстро, — скороговоркой выпалил Иван, стартуя с места и мчась к беседке, — ленивый Махмуд таскал с собой только один магазин, присоединенный к автомату, не желая обременять себя лишней тяжестью.

Добравшись до первого попавшегося автомата, Иван поменял магазины и выстрелом в голову прекратил мучения смертельно раненного.

— Ну вот — минус пять, — констатировал Иван, присев за бортиком беседки и озираясь по сторонам. — Один остался…

В джипе кто-то тонко завыл. Иван подскочил к машине и рывком распахнул переднюю дверь, направив ствол в салон. На заднем сиденье скрючился Жюльен — переводчик трясся от страха и тихонько подвывал.

— Не зацепило? — брезгливо спросил Иван. — Да не вой — все в норме!

Жюльен в ответ помотал головой — нет, не зацепило.

— Пятый где? — деловито поинтересовался Иван. — «Индеец» еще один — где?!

— Туалет, — тихо прошептал Жюльен. — Он туалет… — Иван мгновенно развернулся и взглядом сосчитал автоматы в беседке. Пять стволов имело место — лишний, заботливо прислоненный к столбику, так и стоял, дожидаясь хозяина.

— Очень приятно, — похвалил Иван, направляясь к уборной, располагавшейся неподалеку от беседки.

— Руки за голову — выходи! — скомандовал он, подойдя к уборной на пять шагов. — Без шуток только — а то…

Дверь уборной тихонько скрипнула — во двор вышагнул пятый охранник, ненавидяще глядя на Ивана и не делая попыток приподнять сползающие штаны.

— Че ж ты, воин, весь бой в сральне просидел? — укоризненно попенял ему Иван. — Надо было выйти и умереть, как положено мужику… Штаны застегни! И пройди два шага вперед. Быстро! — «Индеец» все послушно исполнил.

Вскинув автомат, Иван короткой очередью перечеркнул жизнь последнего охранника и, поморщившись, пошел вновь менять магазины.

— Ты! Ты убил безоружного! — петушиным всхлипом прорезался Жюльен, вылезая из джипа. — Он не нес в себе угрозы! Ты что, не знаешь кодекса…

— Это бандит, — поправил Иван, рассовав по карманам магазины и направляясь к хибаре пленных. — Он грабил, убивал и насиловал. Я совершил правосудие — и только.

— Зачем тогда ты позвал его из туалета? — удивился Жюльен. — Стрелял бы через дверь — не надо было бы смотреть ему в глаза…

— Он бандит, но воин, — обернулся Иван. — И я — воин. Если у меня есть возможность не торопиться, я никогда не стану убивать воина в сортире.

Умереть на говне — это западло…

За то короткое время, что Иван отсутствовал, Артур успел прийти в себя — он сидел на корточках возле поверженного Махмуда, держался за голову и стонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Пошли — не хер стонать, — пригласил Иван, надевая на левое запястье командира «индейцев» наручник. — Подвезешь меня до «нейтралки». Будешь хорошо себя вести, отпущу. Давай, пошли!

— Ты убил моего брата, капитан, — тихо выговорил Артур, скривив лицо в мучительной гримасе. — Ты представляешь, что ты сделал?

— Да, я убил… я вообще — всех убил, — признался Иван. — Я же тебя предупреждал — отпусти. Ты не отпустил. А мне некогда — надо в Беслан поспеть на вечерний борт. Пошли! — и дернул за наручник, поднимая Артура с земли.

— Ты представляешь, что ты наделал? — не унимался Артур. — Ты же теперь труп, капитан… Осталось тебе досидеть один день… Капитан, чтоб ты сдох, какой же ты дурак, а! Один день! Только один!!! Идиот… А теперь у тебя целый род в кровниках — ты понимаешь это? Весь род Бекбулатовых — твои кровники…

— Сочувствую, — равнодушно произнес Иван. — Роду вашему… Давай пошли, не хер тут мне сказки рассказывать, — и выволок Артура во двор.

— Никуда не пойду, — отказался главарь «индейцев», падая у входа на задницу и слабыми руками цепляясь за боковой косяк. — Мочи прямо здесь — хер ты от нас выберешься, придурок…

— Ты сильно ударился башкой, — озабоченно пробормотал Иван. — И ничего не соображаешь, братишка… Если я тебя грохну, как ваш род узнает, что я — их кровник? И потом. Если ты умрешь сейчас, то не сможешь мне отомстить. А я ведь вернусь скоро в ваши горы — так что… Ну, поехали?

— Что-то плохо мне, — секунду поразмышляв, Артур изменил тактику.

— Я с тобой поеду, только дай немного отдохнуть, а то…

— Все, надоел, — резко оборвал его Иван, пристегивая второй наручник на свое правое запястье, и волоком потащил возмущенно протестовавшего Артура к джипу. — Некогда мне тут с вами. Мне на бесланский борт успеть надобно…

4

Как ни странно, Адольф Мирзоевич почему-то не умер. Хотя, по идее, обязательно должен был отдать концы — не от удара молнией, так от последующего скотского обращения соратников по дурцеху. Как потом выяснилось, его доставили в приемный покой областной больницы только спустя три часа после происшествия: как обычно, сначала искали бензин для дурдомовского «ЗИЛа», затем искали водителя, потом — другого водителя, поскольку первый был совершенно неупотребим в профессиональном аспекте ввиду ударного поглощения спиртосодержащих продуктов. Затем, уже в палате интенсивной терапии, совершенно трезвые врачи долго не могли взять в толк: а что же, собственно говоря, случилось? По версии доставивших Пульмана санитаров, можно было предположить, что Адольф Мирзоевич пострадал то ли от удара молнии, то ли от удара ноги Обтрухаэсаса, то ли просто звезданулся с трубы — а может быть, все сразу, в совокупности. Так и не придя к консенсусу, врачи вынесли однозначный вердикт — не жилец как пить дать. Однако на всякий случай Пульмана реанимировали как придется и оставили в реапалате под системой — решили утром, на пересменке, посмотреть, что из этого получится.

Спустя пару часов наш герой пришел в себя и страшно удивился тому, что находится не там где положено. Так и не сообразив, что с ним случилось, психотерапевт успокоиться и законопослушно болеть дальше не пожелал, а, напротив, пришел в дикую ярость. Вооружившись штативом из-под капельницы, он грамотно и методично уничтожил оборудование палаты интенсивной терапии, выскочил в приемный покой и потребовал у дежурной сестры свой рабочий халат с выданной накануне зарплатой — иначе все! Старушка, заикаясь и бледнея, растерянно сообщила, что тем, которые в реапалате, не полагается ничего отдавать. В ответ больной замахнулся штативом и зарычал — несчастная мгновенно впала в сомнамбулическое состояние, остекленела взглядом и вернула требуемый предмет туалета, даже не удосужившись спросить — отчего именно только халат, а не всю одежду сразу. Завладев халатом, доктор, как был в одних труселях, промчался по коридорам клиники, повергнув пребывающий в полудреме персонал в состояние шока, и вырвался на улицу. Уже светало, дождь почти прекратился, и часа через три нужно было сдавать дежурство — начальство строго следило за соблюдением трудовой дисциплины. Поймав такси, Адольф Мирзоевич покатил в Приютное.

Прибыв на место, он отдал таксеру практически все, что у него было в карманах, — а оказалась там всего лишь четверть положенной суммы, остальные деньги куда-то исчезли. Однако на это обстоятельство Адольф Мирзоевич почему-то совсем не обратил внимания, зато очень обрадовался, узнав, что в клинике никто не пострадал за время его отсутствия, а вредоносный Обтрухаэсас, сволота чухонская, жив и здоров.

Оказалось, что в момент вхождения молнии в контакт с черепом психотерапевта шизоид козлом сиганул с трубы и, благополучно промазав мимо растянутого внизу брезента, приземлился в лопухах, насмерть зашибив дурдомовского пса Дуана, который там прятался от дождя. Как ни странно, сын латышского стрелка ничего себе не повредил — а ведь высота, согласитесь, весьма приличная, двенадцать метров все же, это вам не с крыльца звездануться!

Согласно показаниям очевидцев, латыш, проследив, как ударенный молнией дежурный врач шмякнулся на брезент, вдруг разом успокоился, облегченно вздохнул и, довольно хихикнув, промямлил: «Ну, то-то же…» — после чего самостоятельно удалился к себе в палату, где погрузился в совершенно здоровый сон. Против обыкновения санитары бить его не стали: то ли удивлены были чрезвычайной странностью происшествия, то ли просто забыли в суматохе.

Доложив утром заведующему клиникой о случившемся, Адольф Мирзоевич убыл на рейсовом автобусе домой, где принял душ и лег спать со спокойной совестью. Более никаких следов странного инцидента не запечатлелось в памяти народной, и событие это само по себе вроде бы никак не повлияло на ход истории.

О происшествии на трубе, конечно, немного посудачили в клинике, злобно высмеивая Пульмана как первостатейного недотепу и конченого неудачника. Однако ни руководство клиники, ни персонал областной больницы волну поднимать не стали. Это было просто возмутительно! Создавалось такое впечатление, будто в Ложбинской области чуть ли не ежедневно дежурных по дурдому дюбашит в темечко молния, тихопомешанные шизоиды без особых последствий сигают с высоты четырехэтажного дома, а доставленные в реапалату товарищи, получившие в общем-то совсем летальную травму, спустя пару часов как ни в чем не бывало убираются восвояси, ломая по ходу дела оборудование и изрыгая выражения из арсенала ненормативной лексики. А может, просто погода благоприятствовала всеобщему попустительству или хронические неплатежи, отнюдь не способствующие возрастанию служебного рвения, — одним словом, сенсации не получилось…

Пульман и сам особого значения тому, что с ним приключилось, не придал — единственное, что его огорчило, так это то обстоятельство, что за суматохой и хлопотами он забыл умыкнуть из дурдомовского пищеблока кусок мяса и буханку хлеба. Будучи дежурным, он всякий раз проделывал подобные фокусы, однако вовсе не потому, что был отъявленным крохобором — нет, что вы! Врачебная этика и гордость при этом акте частичного обездоливания скорбных рассудком где-то в глубине души психотерапевта отчаянно сопротивлялись такому гадкому деянию. Но зарплату врачам клиники давали раз в квартал, а то и реже, а кушать отчего-то хотелось ежедневно — и не по одному разу в сутки…

Проснувшись как раз к обеду, Пульман продрал глаза и спросил глуховатую маман:

— А почему это едой не пахнет? Обедать вроде бы пора!

— А ты ее принес, еду?! — нервно вскинулась Марта. — Получку где дел, сволочь?! Триста грамм гидрожира осталось — на, жри, паскуда!

Тут Пульман мгновенно вспомнил, что с ним произошло, и только теперь сообразил: еду купить не на что! Метнувшись по карманам своего неизобильного гардероба, Адольф Мирзоевич наскреб что-то около пятнадцати рублей и, не умываясь, отправился на близлежащий базар: на имеющиеся средства можно было приобрести пару кило картошки и буханку хлеба.

Неторопливо передвигаясь в направлении базара, Пульман отвлеченно размышлял о чем попало — ему почему-то и в голову не пришло проанализировать все странности недавнего происшествия, хотя оно того вполне заслуживало. Как образованный медик, Адольф Мирзоевич прекрасно понимал, что подобный удар молнии должен был завершиться летальным исходом — несть числа тому примеров в одних только хрестоматийных данных! Но сейчас его это совершенно не беспокоило.

В отличие от обычного своего состояния после ночного дежурства психотерапевт в тот день испытывал необычайный физиологический всплеск и бодрость духа — будто бы и не было бессонной ночи с дурацкими приключениями и последовавшего затем дневного сна, который, как правило, чреват был головной ломотой и суицидонаправленными измышлениями. Напротив, Адольфа Мирзоевича ни с того ни с сего вдруг обуяло прекрасное настроение — он даже фальшиво засвистал какой-то разухабистый мотивчик иноземного происхождения.

Добравшись до базара, Пульман не стал углубляться в людскую толчею, а купил у стоявшей на отшибе бабки пару кило мягкой оволосевшей картошки. Пока торгашка отмусоливала сдачу, доктор по причине хорошего настроения решил пошутить:

— А знаешь, бабка… Со вчерашнего дня новый указ Президента вышел: за то, что картошку тут продаешь, всю выручку должна плешивым отдавать.

А я — видишь — плешивый! Хи-хи… Так что — делай выводы, красавица моя!

Хи-хи…

Бабка вдруг перестала считать облупившиеся железяки, остекленела взглядом и, вытащив из передника ворох мятых купюр, молча протянула их покупателю.

Вздрогнув от неожиданности, Адольф Мирзоевич судорожно дернул острым кадыком, воровато оглянулся по сторонам, после чего забрал у старухи деньги, быстро засунул их в карман штанов и тут же торопливо удалился к базарному входу. На случившееся никто, похоже, не обратил внимания: остальные торговки были заняты покупателями, да и стояла бабуся на некотором удалении от общего ряда.

Какое-то время Пульман, весь мгновенно вспотевший от странного предчувствия, внимательно наблюдал за бабкой, добровольно расставшейся с выручкой, и соображал. Будучи психотерапевтом, он не избежал повального поветрия, с некоторых пор вошедшего в моду, и довольно долго увлекался разнообразными психическими процессами запредельного характера. О гипнозе он знал практически все, чем располагали доступные обществу источники информации.

Более того, в свое время Пульман неоднократно экспериментировал на пациентах, втуне горячо надеясь, что где-то у него внутри в самой глубине дремлет могучий гипнотический талант, который случается раз в столетие на пару континентов — дремлет и ждет своего часа, чтобы в один прекрасный момент с треском вырваться наружу и поразить всех наповал. Увы — надеждам не суждено было свершиться.

Летели дни за днями, проходили годы — талант не проявлялся никоим образом.

Придурковатые пациенты Адольфа Мирзоевича чихать хотели на его гипнотические потуги, несмотря на то, что психотерапевт в совершенстве изучил всевозможные методики и соответствующим образом пытался использовать обстановочные факторы: полумрак, успокаивающие тона, сандаловые свечи, музыку медитативного характера и так далее. Убедившись со временем в тщетности своих попыток, Пульман бросил это дело — к чему напрасные надежды? Только душу травить… И вот ни с того ни с сего совершенно левая бабушенция, безо всякой подготовки и потуг с его стороны, вдруг взяла и добровольно вломилась в гипнотическое состояние! Вот так номер… Сказать, что Адольф Мирзоевич был ошарашен — значит сильно поскромничать. Он был просто потрясен до глубины души и совершенно растерялся, даже отдаленно не предполагая, каким образом теперь нужно поступить.

Справившись с приступом удивления, доктор отер пот со лба и еще раз внимательно присмотрелся к бабке. Та, будто ничего не произошло, лузгала семечки и читала мятый «СПИД-Инфо». Черт! Что же это такое? Случайность? А если не случайность — тогда что?

Подавив волнение, он приблизился к старухе и тихо спросил:

— Ты меня помнишь, бабуся?

Бабуся оторвала взгляд от журнала, без малейшего интереса посмотрела на психотерапевта и огорошила:

— А то… Ты ж токо что у меня картошку брал! Как не помнить?

— Ага, понял. — Адольф Мирзоевич судорожно вздохнул. — А это… эмм… А сколько я тебе денег дал — помнишь?

— Дык — восемь рублев, — удивилась бабка. — У меня склероза нету, родимый, — ты что это?!

— А ты мне сколько отдала? — не унимался Пульман. — Сколько сдачи?

— Дык… всю выручку, что за полдня наторговала, — как ни в чем не бывало сообщила бабка — будто это были вовсе не ее деньги, кровно заработанные.

— Зачем же ты мне всю выручку отдала? — очень тихо спросил Адольф Мирзоевич. — Или не жалко?

— Дык — закон вышел! — Бабка сердито пожала плечами и нахмурилась.

— Указ президентский: всю выручку с картошки плешакам отдавать. А ты как раз и есть плешак. И вообще — чего ты ко мне приколупался, родимай? Шел бы себе…

— Хорошо, бабуся, — сдался Пульман. — Хорошо… Вот что, я сейчас отойду, а ты, как только я подойду к выходу, три раза хлопнешь в ладоши и тут же забудешь про наш с тобой разговор. А деньги ты потеряла. Ферштейн?

— Ладно, — спокойно согласилась бабка.

Пульман трусцой припустил к рыночным воротам и у входа воровато обернулся: бабка, провожавшая его пристальным взглядом, три раза хлопнула в ладоши и с видимым безразличием отвернулась. Спустя несколько секунд правая рука ее привычно скользнула в карман, и тут произошла метаморфоза: лицо торговки мгновенно приняло озабоченное выражение, она начала суетливо рыться в переднике, что-то причитая и горестно пожимая плечами.

— Ну-ну, — озадаченно пробормотал Пульман. — Чертовщина какая-то…

Отойдя подальше, он остановился и украдкой пересчитал добытые средства. Получилось немногим более двухсот новых рублей.

— А проверим-ка мы это дело, — недоверчиво буркнул себе под нос Адольф Мирзоевич, озирая окрестности в поисках очередного объекта воздействия.

Внимание психотерапевта привлек крайний в ряду ларек с импортной дребеденью, возле которого никого не было. Подойдя поближе, Пульман разглядел в окошке видимую треть смазливой молодой бабенки, которая от нечего делать пилила ногти.

Стараясь дышать как можно ровнее, Адольф Мирзоевич мелкими шажками начал приближаться к киоску, прогоняя в уме возможные последствия своего последующего действия.

— Ты одна, красуля? — затаив дыхание, поинтересовался он, приблизившись на дистанцию, исключающую отступление, и тут же мучительно покраснел: с барышнями, тем более молодыми и смазливыми, он разговаривать стеснялся, поскольку остро ощущал при этом свою неполноценность.

— Ну, одна, — грубо ответствовала барышня, одарив вопрошающего крайне недружелюбным взглядом. — Чо хочу?!

— Хочу, хочу, — уверил ее Пульман. — Ну-ка, быстренько… эмм…

На окошко нацепи табличку «Обед», а меня… эмм… впусти к себе. Живо! — Выговорив наконец эту мучительную тираду, Адольф Мирзоевич страшно напрягся и уж было изготовился заискивающе разулыбаться и немедленно драпануть — ведь эта особь с явно выраженными чертами рыночной хищницы от безобидной бабки сильно отличалась и вполне могла разродиться страшным скандалом с далеко простирающимися последствиями типа экстренного вызова плечистых пацанов из Центральной бригады или еще чего-нибудь в том же духе.

Особь на секунду задумалась, затем выставила табличку, сама, безо всякого дополнительного распоряжения, задернула шторки на окне и распахнула дверь, впуская гостя. Переступив через порог, Адольф Мирзоевич севшим от напряжения голосом прохрипел:

— А теперь запри дверь, красуля, — что было немедленно исполнено.

Обозрев интерьер. Пульман заметил, что у хищницы все в норме, как положено экземплярам данного разряда: грудь торчком, ноги от ушей и задница — в обхват.

— Эээ… ммм… — От волнения у него затряслись руки, а сердце забухало о грудную клетку мощными скачками, грозя в любой момент выскочить наружу. — Эмм… У тебя того… это… ну — венерические заболевания есть? Нету? — выдавил он через силу и покраснел — стыдно стало отчего-то.

— Ага, нету, — утвердительно кивнула барышня и не в тему добавила:

— Я с кем попало не трахаюсь — Вовец башку оторвет! Это у него моментом.

— Ага, ага… эмм… — Пульман пристукнул кулачком о прилавок. — А у тебя… эээ… того — сейчас месячных нету? — и не то чтобы покраснел, а даже побагровел от напряга.

— Нету месячных, — отозвалась барышня, в отличие от него ничуть не смутившись.

— Тогда вот что… Вот что… эмм… — Пульман наконец собрался с духом и теперь уже отчетливо выпалил:

— Я очень-очень — ну просто невероятно красивый и страшно сексапильный мужик! Два метра ростом, могучие плечи, огромный член — просто невероятно огромный! Я тот, о ком ты мечтала всю свою сознательную жизнь! Поняла? Я — твой идеал! И вот — я здесь… Ты поняла?

— Да, поняла, — прошептала барышня и вдруг тяжко задышала — прямо так, без перехода, словно ее три дня вхолостую ласкали по чем попало и не давали заполучить оргазм. Крепко вцепившись в худые психотерапевтические плечи, распаленная торгашка страстно прорычала:

— Любый мой! О-о-о-о! — и залепила узкий рот обольстителя смачным поцелуем, тут же принявшись тереться о Пульмана всеми своими ухищрениями.

— Ax… Ax… Ax… — еле высвободив рот, Пульман судорожно глотнул воздуха и с огромным трудом пристроил дамочку на прилавок — благо тот оказался совсем невысоким. — Щас-щас… щас… — Трясясь от возбуждения, Адольф Мирзоевич кое-как разоружил потный лобок извивающейся страдалицы и, изловчившись, с всамделишным рыком вставил свое малокалиберное орудие в огнедышащую расщелину, отметив мимоходом, что для первого раза получилось довольно сносно.

— У меня огромный — невероятно огромный член!!! Ты получаешь колоссальное удовольствие! Просто фантастическое удовольствие! Я самый страшный половой гигант — я просто маньяк! Я — тот, кого ты ждала всю жизнь! — заполошно выкрикнул он и быстро-быстро задергал тазиком — словно отбойный молоток заработал.

Буквально через пятнадцать с половиной секунд с момента проникновения последовала разрядка: Адольф Мирзоевич дернулся, будто ударенный током, сладострастно крякнул и обмяк. А хищница, пластично зажав его ногами, задушенно взревела:

— Ооооооаа-а-ауеее!!! Ах — ах — ax — оууу!!! Родимый мой! Я люблю тебя — люблю! О Чикатило ты мой! Чикатило… — и принялась исступленно обцеловывать адольфомирзоевическую мокрую плешь.

Испуганно вырвавшись из жарких объятий, Пульман недоуменно уставился на распоясавшуюся красавицу:

— Не понял! Кто-кто?

— Чикатилллааа!!! — томно протянула хищница и вновь потянулась к Пульману. — Я о тебе всю жизнь мечтала! Режь меня, души меня — я твоя!

— Но-но, полегче! — прикрикнул Пульман и опасливо отступил к двери, поспешно застегивая штаны. — Извращенка, блин… Ха! Все кончилось — нет никакого Чикатилы! Заправься — ничего не было у нас с тобой.

— Ладно, — покорно согласилась извращенка, томно улыбаясь и профессиональным жестом вытягивая откуда-то из-под прилавка запасные трусики. — У нас ничего не было…

Адольф Мирзоевич поморщился, вдыхая аромат распаренного женского тела. Сейчас это получилось раз в пять хуже, чем при виртуозных актах мастурбации. Только страшное возбуждение и почти моментальная разрядка — подлинного наслаждения не было вовсе.

«Так себе… Слабое подобие левой руки», — отметил про себя Пульман, а вслух сказал:

— Вот что, красотуля… Я сейчас отсюда выйду, а как закроется дверь, ты тут же забудешь, что здесь произошло. В общем, ты меня никогда в жизни не видела. Ферштейн?

— Ага, — согласилась барышня. — Я тебя не видела. Ферштейн.

— Ну и прекрасно, — пробормотал Адольф Мирзоевич и, немного посомневавшись, напихал в авоську с картошкой всяких дорогих нерусских дрянностей, что были на полках — сколько влезло. Затем выгреб из стола все имеющиеся в наличии деньги, рассовал их по карманам и покинул ларек.

Хлопнув дверью, он некоторое время постоял рядом, прислушиваясь к своим ощущениям, затем подошел к окошку и постучал. Шторки разъехались в стороны, табличка «Обед» исчезла, и в оконном проеме показалось смазливое надменное личико.

— Чего хочу? — высокомерно поинтересовалась продавщица, окинув невзрачную фигуру психотерапевта безразличным взором.

— Во бляха-муха! — восхитился Адольф Мирзоевич. — Прям Мона Лиза, мать твою так! Такая надменность, такая величавость…

— Чо хочу?! — с ноткой агрессии вопросила «надменность». — Говори или отваливай, чудик. Холодильника нет — напитки теплые.

Адольф Мирзоевич хотел было возразить, что насчет холодильника «красуля» явно врет — пару минут назад он больно стукался костистой задницей о ручку «Аристона», каким-то чудом втиснутого в тесное пространство ларька и исправно гудевшего. Но тут же сообразил, что по сценарию ему таких вещей знать не положено, и перешел к делу.

— А ты меня не припоминаешь, красуля? — хитро прищурившись, спросил он. — Ну-ка, присмотрись повнимательнее.

Продавщица некоторое время подозрительно рассматривала психотерапевта, затем неуверенно предположила:

— Ты не из РУОПА?

— Не-а! — Пульман лукаво подмигнул барышне. — А ты подумай хорошенько, подумай…

— К братве ты никаким боком… А! Ты кореш базаркома. Так? — почти утвердительно произнесла продавщица.

— А вот и нет! — опроверг ее Пульман и торжественно заявил:

— Я епарь-перехватчик! Ну что — не помнишь?

— Чего?! Епарь?! — Барышня вдруг побагровела и взорвалась заливистым хохотом, — видимо, сообщение Адольфа Мирзоевича о своей принадлежности к такому славному отряду мужской половины человечества выбило ее из колеи. — Ой-ха-ха-ха!!! Ой, умру! У меня на твой размер импортный призер есть — как раз с руками и ногами залезешь! Башка только и останется — такая тыква ни в один призер не поместится! Ха — епарь! — Вдоволь насмеявшись, хищница внезапно рассвирепела и сурово посоветовала самозванцу:

— Пошел отсюда, мудак, а то щас пацанов позову! Вали давай, недоделанный…

— Ну-ну, — загадочно усмехнулся Адольф Мирзоевич, ничуть не обидевшись, и действительно пошел. Пошел вон с базара, неизвестно кому бросив напоследок:

— Ничего… Теперь вы у меня все попляшете…

Собственно, с того дня все и началось. Будучи совсем неглупым от природы, психотерапевт первым делом внимательно изучил всю попавшуюся под руку литературу, так или иначе раскрывающую суть аномальных явлений, аналогичных тому, которое приключилось с ним. Разобравшись с теорией и всесторонне проанализировав ситуацию, он не стал приписывать свой внезапно свалившийся невесть откуда дар благодати божьей, а запросто увязал данный факт с ударом молнии — иного разумного объяснения в обозримой видимости не обнаружилось.

Покончив с теорией, Пульман взял отпуск за свой счет и что-то около месяца развлекался на разные лады, опробуя чудо на практике и систематизируя накапливаемую информацию. Получалось довольно сносно, если не учитывать маленький нюансик: чудо оказалось не стопроцентным. И хотя очень многие подопытные в самом начале контакта добросовестно впадали в гипнотическое состояние и делали все, что было приказано, но некоторые особи как мужеска, так и женска пола влиянию Пульмана не желали поддаваться вовсе. Данных товарищей Адольф Мирзоевич отклассифицировал как особым образом организованный отряд типов. Это были сильные волевые люди, привыкшие командовать другими и обладающие мощным морально-психологическим потенциалом, позволявшим им превалировать над остальными. К большому прискорбию, чаще всего именно эти товарищи сидели у рычагов управления обществом и своим нежеланием подвергаться охмурению со стороны психотерапевта пассивно мешали ему стремительно взлететь на самый верх лестницы благополучия. Несколько раз обмишулившись, он немного погоревал и через определенное время с начала своей исследовательской деятельности вывел систему отбора объектов воздействия и стал работать более тонко, с научным подходом. К счастью, в любом учреждении находились товарищи, легко впадающие в гипнотический транс, стоило новоявленному Кашпировскому глазом моргнуть. Оставалось лишь умело определить тип очередного подопытного и степень его внушаемости — а это Адольф Мирзоевич, слава богу, умел делать в совершенстве — недаром столько лет общался с шизоидами.

Решив, что развлекаться мелкими пакостями он будет беспредельно долго, Адольф Мирзоевич ошибся. Уже через два месяца ему наскучило пробавляться обкрадыванием ларьков, скоротечными совокуплениями с разнообразными дамами, поддающимися его влиянию, и вялотекущим улучшением своего общественного положения. За эти два месяца психотерапевт, манипулируя различными чиновниками, умудрился занять пост заместителя заведующего клиникой, переехал в трехкомнатную квартиру улучшенной планировки, пристроил глуховатую маман в привилегированный дом престарелых и все чаще стал подумывать о своем месте в обществе.

Надо было определиться в плане дальнейшего функционирования и наметить пути последующего продвижения по лестнице общественного положения. В процессе раздумий Пульман приобрел компьютер последней модификации, научился на нем работать и зарегистрировался в сети Интернета, рассудив, что для персоны вселенского масштаба, каковой он себя вполне искренне почитал, компьютер необходим как воздух: во всех зарубежных фильмах эти самые персоны то и дело чего-то там небрежно наяривали на клавиатуре — в перерывах между заседаниями сената, перестрелками и многочисленными любовными актами на лоне природы.

Кратко сойдясь с компьютером и получив доступ к сети, Адольф Мирзоевич начал накапливать информацию и систематизировать ее по различным категориям: прежде чем определиться в плане направления дальнейшей деятельности, он, будучи прагматиком, решил всесторонне изучить ситуацию, дабы не впасть в заблуждение и не пойти по ложному пути.

Не прибегая к помощи сильнодействующих нейролептиков и орудиям пыток, он за довольно короткий промежуток времени побывал везде, где только можно: вознесся наверх и прошелся там туда-сюда, походя узнав все, что требовалось, затем опустился на самое дно общества и вдоволь поползал там по темным закоулкам. Вскоре наш скромный психотерапевт обладал таким количеством информации, которое вряд ли по силам добыть десятку следственных бригад из самых серьезных ведомств. Все более-менее выдающиеся личности, проживающие в Ложбинске и его окрестностях, нашли место в памяти компьютера новоявленного исследователя — далее Ложбинской области его чаяния пока что не простирались, поскольку Пульман прекрасно осознавал правоту народной мудрости: не сразу Москва строилась, и всему свое время. Да, надо заметить, что Адольф Мирзоевич при сборе информации отдавал предпочтение фактам самого негативного характера: можете мне поверить, никто из господ, являющихся объектом его пристального внимания, совсем не обрадовался бы, узнав, что на них имеется такое вот однобокое досье нештатного свойства.

В процессе данной работы Адольф Мирзоевич с удивлением обнаружил, что ранее пребывал в неведении относительно ситуации, сложившейся в обществе.

До этого психотерапевт существовал в замкнутом узком мирке: дурдом, хрущоба, дорога туда — обратно. А тут перед ним открылись такие дебри! Вот уж права старая пословица, которая гласит: «меньше знаешь — лучше спишь». Страшные истины разверзлись перед исследователем, волею случая выкарабкавшимся из своего тесного мирка. Оказалось, например, что все, кто чего-то покупает в различных торговых учреждениях, исправно платят дань разномастному рэкету во всевозможных его проявлениях. Получалось — грубо, конечно, — что если бы этот рэкет аннулировать, то бутылка водки, палка колбасы или растаможенная иномарка, а также любой другой продукт общественного спроса стоили бы вполовину дешевле!

В Ложбинской области рэкет был представлен в виде хорошо организованных бригад, которые контролировали все имевшиеся в наличии «земли» и виды деятельности, где что-то продавали, перевозили, приобретали, а также удовлетворяли тем или иным способом какие-то пагубные страсти широких масс.

Иными словами, рэкет господствовал везде, где присутствовала любого рода деятельность, дававшая хоть какую-то прибыль.

Бригады состояли из неслабо вооруженных людей спортивного телосложения, которые обладали специфическими навыками, не желали трудиться в поте лица, но хотели хорошо жить. Эти товарищи, в свою очередь, содержали «крышу»: представителей правоохранительных органов, чиновников и деятелей разного уровня, от которых в этом мире что-то зависит. И так — по вертикали, от цветочного ларька и пайки анаши — до самого верха, куда и смотреть-то страшно, голова может закружиться! Поскольку бригады хорошо кормили чиновную «крышу», эта самая «крыша» была кровно заинтересована в их прилежном функционировании и неприкосновенности со стороны закона, а потому, сами понимаете, блюла интересы членов «бригад» и не давала их в обиду. Получался замкнутый круг: те зависели от этих и наоборот, а все они совокупно сосали кровь из народа, серой скотинки.

Данное обстоятельство поразило Адольфа Мирзоевича, и существующий порядок вещей показался ему чудовищно несправедливым и порочным. Выходило, что за деньги можно все купить и от всего откупиться. Закон, декларативно одинаковый для всех, на самом деле был суров только к народу, серой скотинке, — для привилегированной касты рэкетиров его не существовало вовсе.

Справедливости ради надо заметить, что изначально Адольф Мирзоевич отъявленным негодяем не был — даром, что маленький и вредный уродился.

Ознакомившись с хитросплетениями общественного уклада, имевшего место на настоящий момент, он глубоко возмутился и вознегодовал.

И, повозмущавшись вволю, скоропалительно решил бросить все силы и вновь обретенный талант на борьбу с существующим порядком вещей. Как водится у прагматиков, Пульман тут же начал разрабатывать план борьбы и продумывать методы его претворения в жизнь. Вскоре, однако, перед плановым борцом всплыло несколько ма-а-а-алень-ких нюансиков, которые поставили его в тупик, заставив переосмыслить первоначальный порыв, бывший скорее следствием всплеска здорового социального негодования, нежели проявлением жизненной позиции.

Во-первых, он безумно хотел быть лидером. Что с того, что он маленький и уродливый, — разве судьба не подбросила ему необычный дар, ставя тем самым в исключительное положение? История знавала немало случаев, когда товарищи с аналогичной антропометрией — и без всякого дополнительного таланта, между прочим, — становились значительными политическими фигурами мирового масштаба и некоторое время неплохо держались. А уж с талантом — сам бог велел!

Итак, Адольф Мирзоевич желал быть лидером. И не просто лидером, а самым-самым, сверх всяких понятий, короче — супер! Этого требовало его ущемленное самолюбие, которое предписывало каким-то образом компенсировать длительный моральный аут, в каковом психотерапевту пришлось пребывать большую часть сознательной жизни. Попрать все общественные понятия о ценностной значимости отдельно взятого индивида, как следует из исторической практики, можно было только в одном случае: необходимо было вознестись на невиданную высоту, где внешний вид не играет роли, а имеют значение только положение персоны и неограниченная власть над остальными особями низшего разряда.

Помимо этого, Адольф Мирзоевич страстно мечтал, чтобы его любили, благоговели перед ним, преклонялись и вполне искренне восхищались его исключительностью — следствием необычайной одаренности. Тут как раз, весьма некстати, банк «Империал» погнал по ящику очередной рекламный клип — помните, может быть, такой — про императора Конрада, который гордо ходит себе среди своих железных воинов — этакий всемогущий повелитель и судьбоносный тиран. Так вот — разгуливает он себе среди воинов, а из крепости выходят разнообразные телки в хорошей одежде: Конрад разрешил им с миром удалиться и затрать с собой самое ценное, что могут унести на себе. А они, дуры недоделанные, тащат на закорках травмированных мужиков в железяках. Представляете?!

Этот клип посеял в душе Адольфа Мирзоевича страшное смятение. Ему отчаянно захотелось быть таким, как этот Конрад: надменно гулять туда-сюда среди бесстрашных воинов, готовых по легкому мановению монаршей длани ринуться в атаку. Он неоднократно представлял себе, как бы смотрелся в роли Конрада.

Если приклеить парик и надеть туфли на высоких каблуках, получалось очень недурственно. Вот только с телками он поступил бы несколько иначе — не отпустил бы их на все четыре стороны, как это сделал туповатый и сентиментальный Конрад, растрогавшийся видом дворянок, прущих на себе мужей. О-о-о, Адольф Мирзоевич прекрасно знал, как следовало с этими дамами поступить! Он бы приказал им сложить травмированных мужиков штабелем у стен крепости, а самих загнал бы в свой лагерь на пару часиков и там всех этих герцогинь Гревских и иже с ними во всех ракурсах — оп-па-па!!! У-дя-дя-дя!!! А потом пусть себе берут своих мужиков и тащат куда захотят. Только без железяк — железяки он приказал бы снять. И телкам легче, и стране польза — металлолом… Вот таким лидером хотел быть Адольф Мирзоевич — могучим, отважным и горячо тотально любимым.

Во-вторых, как показывала историческая практика, для хорошей и продуктивной борьбы обязательно требовался солидный передовой отряд единомышленников, способный сплотить и повлечь за собой массы. Выйдя на это обстоятельство, Пульман здорово приуныл. Даже не будучи политологом, он прекрасно понимал, что создать такой передовой отряд в нынешних условиях никак не получится — будь ты хоть семи пядей во лбу и Владимир Ильич в квадрате. Все более-менее развитые и сильные товарищи пребывали по другую сторону баррикад; внушать им идею борьбы с ними же самими представлялось весьма проблематичным, а создавать передовой отряд из алкашей, дебилов, пенсионеров-маразматиков и затюрханных жизнью доходяг-трудоголиков Адольф Мирзоевич не желал, так как прекрасно понимал, что ничего хорошего из этого мероприятия не выйдет.

Не привыкший сдаваться сразу, психотерапевт проявил упорство и полез копать проблему вглубь и вширь. Только он это сделал. При детальном рассмотрении проблемы во всех наличествующих аспектах вырисовывалось единственно верное и совершенно абсурдное с точки зрения здравого смысла решение. Требовалось куда-то деть (насовсем) примерно треть населения, причем делать это нужно было в масштабе всей страны, поскольку в отдельно взятом административном районе такая локальная акция успеха не имела бы: соседское отребье моментально ломанулось бы на освободившийся участок.

Хорошенько поразмыслив, Адольф Мирзоевич пригорюнился. Будь у него в распоряжении даже целая банда аналогичных ему гипнотизеров — голов этак сотни в полторы, весь наклевывающийся объем работы они не потянули бы даже при наилучшем раскладе и всеобъемлющем энтузизизме.

Пригорюнившись, Пульман впал в состояние прострации и некоторое время хулиганил: отлавливал в разных местах новых русских, подпадающих под воздействие его чар, и заставлял их безобразничать: голяком отплясывать на морозе, орать непотребности и совокупляться прилюдно самыми изуверскими способами; разлаживал работу госучреждений и коммерческих структур, посылая в разные места Российской Федерации вагоны с навозом и мусором и что-то еще в том же духе — долго перечислять, что там наворотила буйная фантазия зарвавшегося психотерапевта. Все эти причуды изрядно взбудоражили общественность Ложбинска и слегка развлекли скучающих обывателей.

В процессе такого вот приятного времяпрепровождения Адольф Мирзоевич, скучавший долгими одинокими вечерами, прочел одну книгу, в которой набрел на избитую в общем-то мысль, никогда прежде ему в голову не приходившую.

Разумеется, нечто в этом роде он когда-то где-то слыхивал и даже читал, но не обращал внимания — как-то не до того было. На неделю Пульман залег дома, даже в клинику перестал ходить, и всесторонне обдумывал вновь открывшуюся истину, примеривая ее на себя. А мысль была такова: «…Если мафию нельзя победить, ее нужно возглавить…»

5

Проститься с матерью Иван все-таки не успел, хотя сделал все, что от него зависело, чтобы прибыть на похороны вовремя. Добрался до блокпоста он на удивление без приключений. Машину Артура, как выяснилось, на территории «соседей» знает каждая собака — никто не посмел остановить их для проверки, так и прошелестели зеленым ходом до самой «нейтралки». И на бесланский вечерний борт тоже попал — браты не дали в обиду: дали водки, дали денег на дорогу; бэтээр дали с группой сопровождения, чтобы домчали капитана с ветерком и припугнули кого надо на аэродроме; дали в рожу назойливому молодому особисту, который при появлении Ивана в родных пенатах моментально пристал к нему и стал задавать дурацкие вопросы… Но после посадки борта в российском порту пришлось добираться на перекладных, потому и не успел, опоздал буквально на несколько минут…

На кладбище была изрядная толпа. Иван, примчавшийся на такси из города, выгреб из кармана горсть бумажек, сунул шоферу, не глядя, и стал пробиваться к могиле, распихивая в стороны людские тела. Кто-то возмущался, кто-то удивленно охал — в основном расступались.

Гроб уже начали засыпать землей. Возле свежей могилы стояли какие-то незнакомые, хорошо одетые люди — явно не местные. Поп Василий уже собрался уходить — дело было сделано. Иван с ходу прыгнул в могилу, гулко ударив кроссовками о крышку гроба, припал всем телом к обитым крепом доскам и завыл дурным голосом.

Землю бросать перестали. Люди возле могилы тихо переговаривались.

— Что за придурок?

— Сын это — Иван…

— А что такой? Тощой, оборванный… Бомжует, что ли?

— Да не… Офицер. Все воюет… Не успел, бедолага.

— Да, докатилась армия… Ну, телеграмму дал бы — придержали бы чуток… Что — трудно, что ли, телеграмму дать было?

— Дак вот же…

— Молчать!!! — дико заорал Иван, задрав заплаканное лицо вверх. — Молчать, уррроды!!! Гвоздодер дайте! Бегом марш! Гвоздодер!

Те, наверху, не на шутку переполошились. Начали метаться по краям могилы — кто-то пытался вытащить его, цепляя веревкой, на которой только что опускали гроб, кто-то уговаривал не делать глупости…

— Гвоздодер! — непреклонно хрипел Иван, ловко вырвав веревку и бросив ее в могилу. — Крышку открою — посмотрю…

— Чего смотреть-то, дурень?! Ты в своем уме?!

— Посмотрю, как померла, — уперся Иван. — Знаю я эти запечатанные гробы… Цинк матери пришлют, она его хоронит, а потом сын с войны приходит…

Или вообще — черт знает что в цинке… Гвоздодер, я сказал!!!

— Святотатство, сынок, — свесилась вниз бородатая личина отца Василия. — Ну что ты в самом деле… Мамке твоей покою не будет… Чего смотреть? Вся деревня знает, как померла… Экспертизу делали — результат есть.

Несчастный случай, стало быть…

— Результат? — встрепенулся Иван. — Где результат?

— Пошли, покажу. — Поп поманил его пальчиком. — А ну, хлопцы, лопату дайте! Пошли, покажу результат, у нас тут все чин-чинарем…

Тут же кто-то протянул сверху лопату — Иван, поколебавшись, вцепился в черенок, и его в два смычка вытянули наружу.

— Показывай, — приказал Иван, таращась на попа пустыми глазами. — Где результат? — И крикнул стоявшим с лопатами могильщикам:

— Не засыпать, рахиты! Щас вернусь — если что, смотреть будем. Я сам экспертизу проведу! Не засыпать — смотрите у меня!

— Пошли, Ваня. — Поп приобнял парня за плечи и потащил с кладбища.

Потом, оглянувшись, подмигнул стоявшим у могилы — засыпайте, мол…

Обширный двор Иванова дома был заставлен столами, богато накрытыми персон на двести — не меньше. У столов суетились соседские бабки, не пожелавшие идти на кладбище: тут было дело поважнее — накрывать, хватать куски с блюд, втихаря пробовать водочку…

— Ты куда меня привел, поп? — подозрительно поинтересовался Иван, брезгливо морщась при виде стаи бабок. — Пошли результат смотреть!

— Да успеется, это у соседа, у Кольки-фелшара, — ласково пробормотал отец Василий, силком усаживая Ивана за стол. — Щас пойдем, погодь маленько… Пока толпа не налетела, быстренько помянем рабу божию Светлану — посемейному…

Иван встопорщился было, но поп уже набулькал в граненый стакан до краев, шепотнул скороговоркой, важно закатив глаза: «Грех, грех — что ты!» — и подтолкнул стакан к Ивану. Иван, не поморщившись, опрокинул теплую водку, закусил черным хлебом, вопросительно уставился на попа — тот манерно опорожнил небольшую стопочку и опять набулькал Ивану в стакан.

— Ты че мне наливаешь по стольку? — возмутился Иван. — Споить, что ли, хочешь? Сам стопариком…

— Мать-то — твоя, — благостно протянул поп. — Больше ж у тебя никого не осталось в целом свете — окромя дяди двоюродного. Но двоюродный — он и есть двоюродный… Давай! За упокой души рабы божьей Светланы — пусть земля будет пухом…

Иван опрокинул и второй стакан. Поп, хитро сверкнув глазами, взмахнул бородищей, перегнулся — достал большую миску с голубцами, услужливо пододвинул Ивану. Тот нехотя отковырнул кусок, отправил в рот — и процесс пошел. Организм вдруг сам, помимо воли, напомнил, что давно не питался как следует и так поступать с ним нельзя. Буквально за две минуты Иван расправился с голубцами — желудок страшно урчал, негодуя на столь неучтивое обращение.

Борода попа поплыла куда-то вбок, столы накренились — Иван вдруг потерянно улыбнулся, удивляясь неожиданно навалившемуся состоянию опьянения.

— А ведь я пьян, поп, — заплетающимся языком сообщил Иван. — Вот ведь… С двух стаканов утащило… Споил ты меня! А что — экспертиза?

— Тебе надо, надо тебе, — мудро проговорил отец Василий. — Немного расслабиться надо — а то смотри, совсем озверел, на людей бросаешься… Пошли к соседу — поговорим насчет экспертизы… если получится. — Встав из-за стола, он ухватил Ивана под локоть и повел к воротам, слегка придерживая — твердость походки воина была несколько утрачена.

— А что — дядя? — вдруг встрепенулся Иван. — Ты сказал — дядя?

Откуда дядя?

— С города дядя, — пояснил отец Василий. — А вон — как раз едут.

От кладбища к Иванову подворью неторопливо перемещалась толпа.

Впереди по дороге пылил джип «Чероки» с тонированными стеклами — кто-то важный не желал идти пешком, хотя расстояние было незначительным. Джип притормозил у ворот, из него вышли четверо: стройный блондин лет под сорок с испитым бледным лицом, за ним здоровенный хмурый мужлан средних лет, а к нему придаток — двое хлопцев с квадратными плечами, бритыми черепами и насквозь дегенератскими рожами — без проблеска.

Блондин подошел к Ивану и с ходу полез обниматься, бормоча что-то утешительное.

— Кто такой? — отстранился Иван, недовольно хмурясь. — Че надо?

— Дак — дядя, — суетливо пояснил отец Василий. — Вот он — дядя и есть.

— Я двоюродный брат Светкин — царствие небесное, — хлюпнул носом блондин. — Как узнал — все бросил, прикатил… Горе, в общем…

— Не знаю, — насупился Иван. — Не было никакого дяди сроду…

— Дядя Саша я, — упорствовал блондин. — Мы с тобой просто ни разу не виделись. Семьи наши, так получилось, во вражде жили. Ну, отец мой — Светкиного отца брат. Так получилось…

— Шел бы ты — дядя, — отмахнулся Иван, и, пошатнувшись, ухватился за рясу отца Василия. — Не до тебя — видишь…

— Побойся бога, Ванька! — возникла откуда-то вездесущая соседка — тетка Дарья. — Это ж он все и организовал-то! И похороны по первому разряду, и поминки на две сотни ртов… У Светки-то, царствие небесное, ни гроша не обнаружилось, когда случилось-то! Если б не он — что б мы делали-то?!

— Ладно, — пьяно согласился Иван, протягивая блондину руку. — Спасибо. Я того… потом отдам — за все, — и показал рукой на подворье, заставленное столами. — А сейчас мне кое-куда надо — с попом…

— Вот, познакомься, — «дядя» подтащил Ивана к здоровенному мужлану, — это мой друг… Леша, короче. Он помогал…

— Иван, — жеманно представился Иван, пожимая железную клешню здоровяка. — Иван, — и потянул было руку «шкафчикам», переминающимся за спиной Леши. «Шкафчики» растерянно переглянулись.

— Обойдутся, — буркнул Леша, оттирая от них Ивана. — Им не положено. И это… ну его в задницу — Леша… Зови меня как все — Вовец. Так проще. А теперь пошли, что ли, по стакашку пропустим.

— У меня тут дело — пока без меня. — Иван опять вцепился в поповскую рясу. — Вовец… Ага — запомнил. А я быстро — туда-обратно. Щас приду.

— Дашка, забирай! — скомандовал отец Василий, отцепляя от себя Ивана и передавая его тетке Дарье. — Поведи его к своему — пущай насчет экспертизы расскажет.

— Так ведь… А щас садиться будут! — с надрывом крикнула тетка Дарья. — Как же садиться?

— Сядут без тебя как-нибудь. — Поп взял «дядю Сашу» под руку и направился с ним к воротам. — Иди — я, что ль, должен твоего красавца в чувство приводить?!

— Теть Даш, ты не переживай, — поморщился Иван, оставшись на улице с отчаянно закручинившейся соседкой. — Я понимаю — дядя Коля, как обычно, ужратый в зюзю — пока в чувство приведешь, пока то да се… Ты это — Шарика в будку закрой и иди, я сам. Шарик не сдох еще?

— Жив, — досадливо ответила соседка, высматривая кого-то в приближающейся толпе. — Щас, погоди… Аниська! Аниська — а ну, бегом сюда!

От толпы отделилась молодая рыжая бабенка и опрометью бросилась к ним. Разглядев ее, Иван удивленно присвистнул:

— Ну! Вот так Аниська! Вот это вымахала — прям я не знаю…. — Забирай, веди домой, — распорядилась тетка Дарья, передавая Ивана, как эстафетную палочку. — Батьку приведи в чувство — пусть насчет экспертизы расскажет. А я побежала, — и с места рванула в ворота, не оставив дочери времени для возражений.

— Забирай! — возмущенно воскликнул Иван. — Че ж я — сам не могу, что ли, — и тут же покачнулся — слегка довело в сторону.

— Щас, щас, — суетливо прощебетала Аниська, ловко закидывая руку Ивана на плечо и таща его к соседнему дому. — Щас все сделаем, как надо. Стой, Шарика закрою, — и протиснулась в калитку, хватая за ошейник здоровенного ушастого кобеля, злобно рвущегося с цепи на Ивана.

— Не узнать тебя, Аниська, — бормотал Иван, пока деваха вела его в дом. — Три года назад ты того… совсем маленькая была, — отстранившись, он несколько секунд разглядывал свою провожатую, удивленно качая головой. Из голенастого подростка Аниська за три года сформировалась в приземистую грудастую бабенку.

— Восемнадцать лет как-никак, — деловито пояснила Аниська, заводя его в дом. — Период половой зрелости — это тебе не просто так!

— Период чего? — Иван опешил и смутился, но тут же его внимание переключилось на объект, более достойный внимания: на полу у дивана возлежал сам хозяин дома — деревенский фельдшер Николай. Нет, возлежал — это не совсем точно. Валялся, не подавая признаков жизни, — так будет вернее. — Очередной запой? — сочувственно пробормотал Иван, присаживаясь на диван. — По какому поводу?

— Мамку твою поминает. — Аниська уже вынырнула из прихожей с ведром воды в одной руке и коробкой нашатыря в другой. — Третий день — как случилось — не просыхая.

— Ясно, — понимающе протянул Иван. — Это по делу… Помочь?

— Тоже мне, помогальщик выискался! — Она кокетливо стрельнула в его сторону глазами и присела на корточки возле отца. — Сиди уж — сама…

После десятиминутной безуспешной возни стало ясно, что в данный момент процедура реанимации состояться не может — по вполне объективным причинам. Тело стало подавать признаки жизни — Аниська действовала весьма умело, выказывая богатый опыт в такого рода мероприятиях, — но голова отравленного алкоголем фельдшера напрочь отказывалась реагировать на любые раздражителе окружающего мира.

— Во-о-оодки, — исторгали синюшные губы предсмертный хрип. — Во-о-одочки-и-и… — и все — более никаких проявлений сознательного характера.

— Сволочь! — в отчаянии взвизгнула девушка, отирая вспотевший лоб ладошкой. — Господи, ну что за отец достался! Придется ждать до вечера, пока немного не проспится…

— Водка есть? — деловито осведомился Иван.

— А как же! С твоей кухни целый ящик вчерась спер, — бесхитростно призналась она. — Говорит — в холодильник… Холодильник у вас сломался — как тетя Света померла. Ой, прости!

— Тащи бутылку, — скомандовал Иван. — Будем как обычно — клин клином.

— Не получится, — уверенно возразила Аниська. — Дадим водки — опять отрубится. Проверенное дело.

— Тащи, я сказал! — прикрикнул Иван. — Много ты понимаешь… Мне результат нужен — до зарезу.

Аниська сбегала на двор, в летнюю кухню, притащила бутылку «Столичной».

— Подделка, — грамотно определил Иван, свинчивая крышку. — Нет оттиска от транспортерной ленты, и ярлык клеен сплошь — полосок нет. Ну да хрен с ним, покатит и так. — И, приподняв фельдшеру голову, приставил горлышко бутылки к разверстому в стоне рту. Хозяин дома тут же намертво присосался к горлышку, четырьмя мощными глотками ополовинил бутылку, довольно икнул — и опять впал в бессознательное состояние.

— От ты ж гад, дядь Коля. — Иван виновато покосился на Аниську. — Ну чего ж ты так, а?

— Теперь до утра — труп, — победоносно изрекла она, отбирая у Ивана бутылку. — Слушать надо, когда женщина говорит!

— Ну и что теперь делать, женщина? — потерянно спросил Иван. — Ты не в курсе, хоть приблизительно — что там экспертиза показала?

— Я в курсе, и не приблизительно, — Аниська скромно потупила глазки и присела на краешек дивана. — Батька мне все рассказал.

— Так че ж ты вола понужала?! — возмутился Иван. — и нахера нам этот труп оживлять было? Сразу бы сказала…

— Каждый товар имеет свою цену, Ванечка. — Она жеманно скривила губы. — Тайна — тоже товар. Так что…

— Не понял… Ты че хочешь, девушка?! — Иван презрительно сощурился. — Бабки? Ну так ты скажи — я тебе заплачу!

— Не надо так опошлять, Ванечка! — сердито воскликнула Аниська, вновь скромно потупила глазки и вдруг бесхитростно призналась:

— Замуж хочу — вот что…

— А-а-а, вот оно что! — ядовито протянул Иван. — Ну ты даешь, девушка… И ты, наверно, меня еще и любишь без памяти… Да? И в постельку уже не писаешься — большая…Ага?

— При чем здесь это? Не надо опошлять, Ванечка… Ты офицер, практически непьющий, зарабатываешь хорошо, симпатичный, дом у тебя — лучший на деревне, холостой… Или успел окрутиться где?

Ну что ж — резонно. На фоне всей этой деревенской пьяни он, видать, и правда самый завидный жених. Офицер, непьющий — практически… Хм…

Дом. Дом действительно на зависть всей деревне: отец его хорошо зарабатывал и почти полжизни положил на этот дом — один кирпич чего стоит. Более того, из десятка телефонов, имеющихся в деревне, один стоит у Андреевых — отец не пожалел денег, чтобы все было как у белых людей… Резонно…

— Нет, пока холостякую, — признался он, тяжело глядя на Аниську. — Пока… Только вот времечко ты выбрала для предложения не того… Понимаешь — горе у меня. Мать умерла.

— Понимаю, — скорбно вздохнула Аниська. — Только ведь и ты меня пойми — такой момент не всегда подвернется. Я о будущем думаю.

— «О будущем»! — передразнил Иван. — Я ж тебя не люблю, девушка!

Ты посмотри на себя… Через пять лет вконец обабишься, будешь этаким кругляшом по двору кренделя выписывать… А я люблю длинноногих и стройных. Поняла?

— А, это не беда. — Аниська беспечно махнула ладошкой. — Стерпится-слюбится… Ты ж постоянно в разъездах. Я буду хозяйство вести, детей растить, а ты мне будешь деньги присылать… А ежели где в городе какую лярву сгpeбешь — длинноногую, в кружевных трусиках, — так мне до одного места. Дело кобелиное, известное… Лишь бы трипаю домой не приволок — вот и все проблемы… Ну что — берешь замуж?

— Беру, — наотмашь бросил Иван. — Все равно, когда-то надо будет… Давай — рассказывай.

— Э, нет — так дело не пойдет, родной мой, — хитро погрозила пальчиком Аниська. — Я тебе все расскажу, а ты потом откажешься. Знаем мы вас… Давай сначала ребеночка заделаем, потом расскажу, — и вдруг полезла руками к его ширинке, принялась неумело расстегивать пуговицы.

— Да пошла ты, дура! — испуганно отстранился Иван, вскочив с дивана. — Совсем, что ли, сдурела? Похороны! Мать умерла! Не врубаешься?!

— Одна жизнь уходит, другая — начинается, — менторским тоном изрекла Аниська, протягивая к нему руку. — Тетя Света померла, а мы ребеночка сделаем — смерти назло… Иди ко мне, мой хороший…

— Пошла ты! — со злостью воскликнул Иван и, держась за стенку, поплелся к двери. — Я не настолько пьян, чтобы в такой момент вдуть первой попавшейся деревенской шлюхе! Тоже мне — тайна! Щас пойду и в первом же дворе все узнаю!

— Ага, иди, мой хороший, иди, — покорно произнесла Аниська ему в спину. — Только ведь никто ничего точно не знает, кроме меня и батьки. Они тебе такого понарасскажут — за голову возьмешься! Да, во дворы можешь не заходить.

Все у тебя — поминают. Они щас тебе расскажут — после пятого стакана… И еще, Ванечка… Я не шлюха. Я еще девочка, между прочим…

Он застопорился у входной двери. Опять резонно. На поминках он узнает кучу сплетен — не более того. Дрянь дело. Дрянь баба. Смышленая — не по годам.

— Сволочь ты, девочка, — горько резюмировал Иван, возвращаясь назад и расстегивая на ходу штаны. — Отца бы хоть постеснялась — вон он, отец-то…

— Да труп это, не отец. Пьянь болотная, — презрительно буркнула Аниська, поудобнее укладываясь на спину и задирая юбку: молочной белизной сверкнули мясистые ляжки, шарахнул по глазам нежно курчавившийся огненный треугольник. Она согнула ноги в коленях и, удерживая их руками, развела широко в стороны — на Ивана вопросительно уставилось бесстыдное женское естество, затаившееся под рыжими волосками.

— Дура ты, Аниська, — прохрипел Иван неожиданно севшим голосом, так и застыв на месте с приспущенными штанами. — Я это… Не мылся, почитай месяц — вонючий, как козел. Пьян я. Горе у меня… Ну, короче — не встанет щас у меня — я тебе отвечаю…

— Ну что ж ты на него наговариваешь? — проворковала Аниська, склонив голову набок и стрельнув глазами. — Вон какой — погляди! Давай — иди сюда…

Он опустил глаза и, к стыду своему, констатировал, что организм опять подвел его. Давненько организм не вкушал женской плоти, и теперь некоторый его фрагмент самовольно отреагировал, как положено в таких случаях, не спрашивая совета у левого полушария. В общем, эрекция место имела. Да и не просто эрекция, а — железобетонная, впору сваи забивать.

Стыдливо крякнув, Иван выпростался из штанов, глядя в сторону, взгромоздился меж широко разведенных Аниськиных бедер и с натугой, до упора вогнал непослушный фрагмент — куда природой предназначено. Аниська громко ойкнула. Иван на секунду замер, почувствовав, как с ходу пропорол какую-то тонкую упругую преграду и удивленно шепотнул:

— Да ты и впрямь того… Целка? Как так?

— Работай, работай — не отвлекайся, — болезненно морщась, пробормотала она. — Теперь уже не целка — все! Работай!

— Работаю, — послушался Иван, поудобнее вцепляясь в ядреные ягодицы — и пошел агрессивно дергать тазом, разрабатывая неосвоенную тесную расщелину…

Длительное воздержание, сами понимаете, не способствует продолжительности соития — даже на пьяную голову. Активно подергавшись с полминуты, Иван тихо зарычал и мстительно наполнил Аниськино нутро животворящей субстанцией. И отвалился в сторону, натягивая штаны.

— Ну вот и все — а ты боялся, — деловито заявила Аниська, словно занималась этим всю жизнь. Она одернула юбку и уселась рядом. — Теперь мы — муж и жена. Перед богом. Осталось зарегистрироваться… Когда регистрироваться пойдем?

— Когда хошь, — уставившись в стену, сказал Иван. — Теперь, если что и получится, будет даун, потому как спьяну… Давай — рассказывай…

Рассказывать, как оказалось, собственно, было нечего. Труп обнаружил поутру деревенский дурачок Мишка, частенько подъедавшийся у сердобольной матери Ивана. Обнаружил и побежал по соседям орать благим матом.

Вызвали участкового, тот вызвонил из города опергруппу с судмедэкспертом.

Свезли в город на экспертизу, а спустя малое время вернули обратно. Заключение — упала с крыльца и сломала шею. Все вроде бы чин чинарем, как говорит поп Василий. Никакого криминала, обычная бытовая травма с летальным исходом — справка есть. Но отец Аниськи, ездивший с опергруппой в город, по прибытии домой напился вдрызг и признался под пьяную руку дочери — под большим секретом, что дело тут не совсем чисто. За двадцать лет фельдшерской практики он всякого навидался. Короче… если соседка и упала с крыльца, то предварительно кто-то сломал ей шейные позвонки, резко дернув голову против часовой стрелки. Вот…

— Не понял! — взвился Иван. — А почему в таком случае в справке не указали истинную причину?

— Батька сказал — чтобы дело не заводить, — вздохнула Аниська. — Участковый всех подряд опросил — тишина. Посторонних не было в тот вечер в деревне. Говорит — дело дохлое, если искать. Ни в жизнь не найдешь. А дурачка подозревать — так все равно с него никакого спроса…

— Уроды. — Иван скрипнул зубами. — Вот уроды! Надо же, блин… А что дурак?

— Кричит что-то про демонов, глаза бешеные становятся. Кричит:

«Демон, демон — ликом черен…». Дурак, он и есть дурак…

— Выходит, органы мою мать списали по-тихому, — нехорошо прищурился Иван. — Так получается?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Че делать-то думаешь?

— Че делать… Щас один хер — бухие все. — Иван кивнул в сторону распростертого на полу фельдшера. — Завтра с утреца займусь. Участкового отловлю — допрошу. Вместе с твоим батькой. Бумагу заставлю написать. Это мы можем… Потом в город поеду — к начальнику милиции. Буду требовать, чтобы дело возбудили. Пусть эксгумацию делают, все как положено. А то я им тут такое устрою — похлеще Карабаха с Чечней. Это мы можем… Ладно, пошли к людям.

Посидим, помянем…

Их появление на поминках сенсации не вызвало. За то короткое время, что он отсутствовал, общество успело многократно употребить водочки и задушевно всплакнуть. Теперь публика уже оживленно перекрикивала друг друга, хохотала, принимались даже что-то напевать — негромко пока, однако многие уже не соображали, по какому поводу собрались.

Иван возмущаться не стал — скромно подсел с Аниськой за один из столов, куда его пригласил дядя. Опять со всеми поручкался — и с дегенератскими рожами, которым вроде бы не положено, — тоже, метнул подряд два стакана водки, закусил и сидел, уставясь в стол, поглаживаемый с одной стороны Аниськой и загружаемый с обратной стороны «дядей Сашей».

«Дядя» толковал о каких-то серьезных вещах, о чем-то горячо спорил с Аниськой. Иван некоторое время односложно отвечал на его вопросы, потом вдруг уловил, что речь идет о предмете, его интересующем, и напрягся.

Сконцентрировался, прислушался сквозь алкогольный морок…

— Не пущу — нам и здесь неплохо, — упорствовала Аниська. — Какие кавказцы? Это ж далеко!

— Это кажется, что далеко, — не сдавался «дядька». — А когда увидишь, что они рядом, — поздно будет. У нас всегда так — пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

— Насчет чего это вы? — удивился Иван. — Какие кавказцы?

— Да ты все прослушал, — досадливо нахмурился «дядька». — Я говорю — уехать тебе пока надо. Ко мне — у меня дача за городом есть, там лес, тишина и все такое прочее… Понятно почему?

— Понятно, — мотнул головой Иван и подозрительно прищурился. — Че ж не понять-то… Я сразу смикитил, когда ты с собой этих бугаев притащил…

Дом забрать хотите?! Ишь, доброхоты выискались! Знаем мы такие приколы — сначала заплатили за все: похороны — поминки, туда-сюда. А потом — раз! — бабки отдавай, милый! А нету — дом отдай. А поздно! Дом Аниське отдаю — вот ей. — Он обнял свою подружку и пьяно чмокнул в щеку. — Попробуйте-ка, отберите у нее…

Вся деревня в топоры встанет! Да вам на танке отсюда не выбраться! — Иван привстал и гаркнул, подняв наполненный стакан:

— Верно я говорю, селяне?!

— А-а-а-а!!! О-о-о-о!!! — одобрительно заревело застолье — тотчас же несколько десятков стаканов взметнулось в гору. — Порубаем на хер! В клочки порвем! Давай — кого?! А-а-а-а!

— О! А вы говорите… — удовлетворенно констатировал Иван, садясь на лавку и поставив стакан на стол. — Так что — никуда не поеду я с вами. Хрен по всей морде — чтобы голова не качалась. Вопросы?

Вовец и «дядя Саша» переглянулись. Вовец пожал плечами и потащил из кармана плоскую бутылку коньяку. Поставил на стол, извлек шоколадку…

— Да при чем здесь дом? — удивленно воскликнул «дядя Саша». — Мне твой дом на хер не нужен — можешь спалить его к чертовой бабушке… О тебе забочусь ведь, дуралей… Я тут вращаюсь кое в каких кругах, кое-что знаю…

Короче, кавказцы тебя ищут. Ты вот только сегодня приехал, а мне уже позвонили и предупредили — могут быть инциденты… Теперь, надеюсь, понятно, почему тебе отсюда убраться надо? А он — «дом»! Ха! Ну, ты фрукт, парень… Короче, поехали, отдохнешь у меня — там безопасно… А?

— Хер его знает, дядя. — Иван недоверчиво пожал плечами, придвигая к себе стакан с водкой. — Ты знаешь — я этих ребят никогда особенно не боялся, даже будучи на их земле… А уж здесь, дома… Не, не поеду, — и потащил стакан ко рту.

— Погоди, мужик, хорош эту гадость глотать, — остановил его Вовец, свинчивая пробку с плоской бутылки. — Давай — вмажем по коньячку. Гарантирую — ты никогда такого коньяка не пробовал. Это «Багратион», специальный заказ из Кизляра, — и тут же плеснул в чистые стаканы, подвинул один к Ивану, зашуршал фольгой, разворачивая шоколадку.

— Мужики в поле пашут, братуха, — болезненно поморщился Иван, наблюдая за его пальцами. — И это… ты того — не шурши, а?

— Не понял! — грозно нахмурился Вовец. — Это я-то шуршу?! Да я за всю жизнь ни перед кем…

— Фольгой не шурши, — поправился Иван. — У меня на нее это… идио… идиосинкразия. Доступно?

— А-а-а — вона! — облегченно вздохнул Вовец, выбрасывая фольгу под стол. — В смысле, аллергия… А че так?

— Да так. — Иван опять поморщился. — Там у нас одно время было дело — «двухсотых» в фольгу заворачивали. Цинки кончились, ну и… В общем — не переношу.

— Ясно, — понимающе кивнул Вовец, подвигая к нему стакан с коньяком. — Ну давай — будем.

— Будь, — разрешил Иван, отвергая угощение и поднимая свой стакан с водкой. — А я как-нибудь так — водочкой, — и в три глотка осушил стакан.

Вовец опять переглянулся с «дядей Сашей», дождался, когда Иван запрокинет голову на последнем глотке и втихаря выплеснул свой стакан под стол.

«Дядя Саша» досадливо пожал плечами, а когда Иван аппетитно захрустел квашеной капустой, уточнил:

— Значит, решительно нет?

— Я сказал — нет, значит, нет, — махнул рукой Иван. — Все равно помирать когда-нибудь. Если меня эти гаврики дома достанут — значит, судьба такая. А прятаться от них я не стану.

— Ладно, — печально констатировал «дядя Саша», вытаскивая из кармана ручку и блокнот. — Вот, возьми. — Он черканул несколько цифр, вырвал из блокнота листок и протянул его Ивану. — Мы в городе переночуем — вот телефон.

Если вдруг что — звони туда. В любое время. Я скажу — там будут в курсе, — и поднялся из-за стола. За ним, как по команде, встали Вовец и его крепкоплечие дегенераты.

— Да остались бы у меня — места навалом. — Иван запоздало включил рефлекс гостеприимства, — Куда, на ночь глядя, блин… Комаров практически нет — я бы вам во дворе постелил, на свежем воздухе. Оставайтесь!

— Нет, там друг у нас, давно не видели, — пояснил «дядя». — Надо навестить да насчет тебя его просветить, чтобы, если что, помог… Так что — бывай пока. — И вся честная компания молча удалилась за ворота…

Далеко за полночь гульбище нехотя расползлось по домам. Кто не мог перемещаться самостоятельно, тех утащили под руки. Аниська что-то шепнула матери, та всполошила подружек, и под понукания и тычки поминающие очистили Иваново подворье. Пока бабки убирали со столов, Аниська сообщила Ивану, что еще с полудня топили баню — специально якобы в его честь, и потащила «новобрачного» мыться. Иван давненько не бывал в нормальной бане, а потому противиться не стал — безропотно покинул опустевшее застолье, дал себя раздеть и с благосклонностью принимал ухаживания Аниськи, которая купала его, как пятилетнего ребенка: терла колючей губкой, намыливала с ног до головы, водила под ручку в парилку и там неутомимо охаживала пахучим березовым веником, затем вытаскивала в предбанник и окатывала из ушата колодезной водицей — короче, полный комплекс банной благодати. К концу процедуры он несколько протрезвел и в благодарность за обслуживание исполнил супружеский долг: завалил распаренную невесту в предбаннике на скамью и со смаком засадил ей восстановившийся фрагмент организма. Аниська счастливо ойкнула и зажмурилась было, приготовившись потерпеть полминуты, но на этот раз так быстро не получилось: Иван трудился минимум минут пятнадцать, добросовестно взрыкивая и периодически меняя позы — жесткая скамья не способствовала монотонности процесса. Под конец «новобрачная» прониклась всей серьезностью мероприятия, стала поддавать тазом (имеется в виду наименование части тела, а не предмет помывочного инвентаря) и даже с десяток раз вполне правдоподобно вскрикнула с оргастическим оттенком… В общем, баня получилась то, что надо, — во всех аспектах.

Пока мылись, бабки все закончили и убрались восвояси. Столы трогать не стали — осталась куча всякой снеди и изрядное количество водки, которую хозяйственная тетка Дарья припрятала в погребе, — все равно завтра с утра полдеревни припрется опохмелиться.

Когда заходили в дом, Иван заметил какую-то темную фигуру, шевелившуюся в углу двора, возле дровяника.

— Забыли кого-то, — бросил он Аниське. — Может, довести до дому?

— А это Мишка-дурачок, — присмотрелась Аниська. — Идти некуда, вот и шатается меж двор… Он безобидный — пусть ночует. Тетя Света прикармливала его…

— Безобидный! — нехорошо нахмурился Иван. — Дать бы ему поленом по черепу… Хотя — хрен с ним. Пусть ночует…

Ближе к рассвету душную тишину июньской ночи нарушили крики чем-то встревоженного дурачка. Иван проснулся, сел на кровати и ошалело вытаращился на раскрытую форточку.

— Демон, демон! — блажил Мишка возле дровяника. — Ликом черен, страшен! Демон, а-а-а!

— Чтоб ты сдох, дебила кусок! — в сердцах воскликнул Иван и толкнул локтем Аниську, разметавшуюся во сне на широкой постели. — А ну, женщина, поди успокой придурка. Дай ему по черепу и выгони на хер. И принеси мне квасу — если остался.

Аниська сомнамбулой скользнула с кровати и, держась за стенку, послушно поплелась на выход, на ходу натягивая халат. Иван довольно почесал грудь и крякнул. А что — есть в супружеской жизни положительные моменты.

Женщина — то, женщина — се и так далее… Приятно, черт возьми!

Скрипнула входная дверь, спустя некоторое время со двора послышался тупой удар, крик — и тишина. Иван удовлетворенно хмыкнул — женщина старательная попалась, все распоряжения воспринимает буквально. Видимо, и впрямь навернула дураку по башке поленом… Вдруг он замер. Со двора раздался короткий Аниськин вскрик, затем невнятное мычание, перешедшее в хрип. В природе звуков определенного характера Иван разбирался прекрасно — жизнь заставила.

Так, как сейчас во дворе, мычит человек, которого душат.

Метнувшись к окну, он присел и, чуть отодвинув краешек занавески, выглянул во двор. В тусклом свете фонаря мелькнули какие-то тени — и исчезли. У дровяника можно было рассмотреть чернеющие силуэты двух недвижно распластавшихся тел.

— Я тащусь, зеленый… — ошеломленно пробормотал Иван, натягивая штаны. — Началось, что ли?

На цыпочках прокравшись к двери, он встал справа от косяка и прижался спиной к стене. Ой, как плохо! Не догадался осмотреться при дневном свете на предмет инвентаря — придется защищаться голыми руками. Три года прошло — где что лежит в доме. Припомнить трудновато… Иван принялся разминать запястья. Скрипнула дверь в сенцах. Ночной гость не торопился, — что-то около минуты прошло до того момента, как начала медленно растворяться дверь в прихожку. Иван сделал медленный вдох и поднял, правую руку, согнутую в локте, развернув корпус для сокрушительного удара.

Дверь открылась полностью — черная фигура медленно ступила в прихожку и замерла на месте. Иван весь обратился в слух: судя по хоровому учащенному дыханию, пришельцев было как минимум трое.

Фигура сделала два шага вперед, и на пороге возник следующий посетитель, выдерживая положенный интервал. Третий тихо сопел сзади — теперь Иван был уверен, что в сенцах больше никого не было.

Дождавшись, когда третий ступит на порог, Иван наотмашь рубанул ребром ладони, целя в горло. Таким ударом он запросто ломал на тренировке два огнеупорных кирпича, положенных один на другой. Третий, как подкошенный, рухнул на пол. Перепрыгнув через тело, Иван прыжком догнал второго, нащупал в темноте его плечи и одним резким движением свернул шею — отчетливо хрустнули позвонки.

Кошкой бросившись на первого, он словил в объятия пустоту и от неожиданности кубарем влетел в комнату, зацепив стул, с грохотом упавший на пол. Первого не было. Перекувыркнувшись в угол, Иван присел и затаил дыхание, пытаясь определить, где находится враг. В этот момент темноту внезапно прорезал узкий луч фонарика, загоревшегося в противоположном углу, — к фонарику прилагался ствол пистолета с глушителем. Иван успел распрямиться и принять влево — луч фонарика быстро нашарил его в темноте, и, как ни странно, глушитель слегка опустился.

«В ноги, гад! Живым хочет взять!» — мелькнуло в голове Ивана, а тело уже самостоятельно делало свое дело: высоко подпрыгнув, он пропустил под собой две пули, смачно впившиеся в стену, и кульбитом ушел вправо, выпадая из светового пятна.

Выходя в полуприсед, Иван подхватил валявшийся на полу тяжелый стул и с размаху долбанул стрелка в корпус. Фонарик упал на пол и погас. Иван нащупал руку с пистолетом и немедленно вывернул ее на излом, по ходу дела добавив стрелку локтем в голову. Пистолет еще раз негромко тявкнул — стрелок вопреки ожиданиям не выпустил оружие. Чертыхнувшись, Иван дожал его руку — раздался треск ломаемой кости. Иван зажмурил глаза, ожидая услышать душераздирающий крик, но его не последовало. Стрелок, который по всем правилам должен был схлопотать болевой шок, как ни в чем не бывало, вцепился свободной рукой в его ногу и пытался свалить на пол.

— Да ты че, гад, робот, что ли?! — удивленно воскликнул Иван, со всей дури пиная стрелка коленом в лицо. Тот отлетел в угол и стал медленно подниматься. Нашарив на полу пистолет и фонарик, Иван отошел в противоположный угол. Полез было к выключателю, но передумал. Кто его знает, что там во дворе.

Включил фонарик и направил луч на странного стрелка. Мужик в черной спецовке и черной же маске, которую успела пропитать кровь, медленно шел на него, протягивая скрюченные пальцы.

— У тебя ж, падла, нос в пазухи ушел! — хрипло прошептал Иван. — Я ж тебя так долбанул… Ты ж, гад, должен был два раза сознание потерять… Ну че прешься?!

Стрелок не реагировал — он продолжал приближаться к Ивану.

Подпрыгнув, Иван нанес стопой сокрушительный удар в корпус. Стрелок отлетел назад, ударившись спиной о стену, и сел. Метнувшись к нему, Иван сорвал маску.

С лица, превратившегося в кровавое месиво, на него смотрели безучастные глаза, не выражавшие совершенно никаких эмоций. Если бы стрелок не шевелился, можно было бы сказать, что глаза принадлежат мертвецу…

— Да кто ж ты такой, мать твою?! — в отчаянии воскликнул Иван, наблюдая за врагом: посидев несколько секунд, тот восстановил дыхание, встал и вновь направился к нему, вытянув перед собой руки.

— Хватит, пожалуй, — неуверенно пробормотал Иван, отступая назад и поднимая ствол пистолета на уровень лица наступающего. — Еще шаг — башку разнесу. Стой, бля!

Стрелок не остановился, проигнорировав его предупреждение.

Почувствовав, как в груди шевельнулся комок какого-то непонятного, доселе не испытанного ужаса, Иван, глядя в бесстрастные глаза врага, нажал на спусковой крючок.

Пуля вошла в щеку и вырвала с обратной стороны головы хороший кусок черепной кости — на стены обильно плеснуло кровью вперемешку с мозгами.

Стрелок продолжал движение. Иван в ужасе зажмурился и хотел было заорать во всю глотку… И в этот момент послышался мягкий стук — тело непонятного врага рухнуло на пол.

Осторожно приблизившись, Иван нащупал артерию на его шее. Пульс отсутствовал. Судорожно вздохнув, Иван метнулся в сенцы, нащупал на стене выключатель и погасил фонарь во дворе. Затем выскользнул за дверь и приставными шагами обошел двор, внимательно прислушиваясь. Тишина.

Аниська и дурачок были мертвы. Убедившись в этом, Иван бросился в баню и в куче своего грязного тряпья отыскал листок с телефоном. Затем побежал в дом, запер входную дверь и набрал номер.

Трубку подняли тотчас же — будто ждали. Иван не обратил на этот факт особого внимания и с ходу нарычал:

— Мне дядю Сашу. Быстро!

— Это я, Иван, — ответил голос. — Что там у тебя?

— У меня тут пять «двухсотых», — сообщил Иван. — Черт знает что…

— О как! — удивился «дядя». — Кавказцы?

— Черт его знает… Одного рассмотрел, но у него рожа расплющена — коленом долбанул…Вообще волос черный. Че делать-то, а?

— Так ты что — пятерых завалил? — с каким-то недоверием поинтересовался «дядя». — Ну ты даешь!

— Да нет — троих, — поправил Иван. — Двое наших — Аниська и этот… дурачок. Если б не он, черт его знает, как вышло бы… Че делать?

— Слушать старших надо! — досадливо воскликнул «дядя». — Че делать… Запрись, ляжь на пол и жди. Мы подъедем. Давай, держись там…

Минут через сорок во двор Иванова дома въехал джип «Чероки» и… катафалк, представленный симпатичным микроавтобусом марки «Форд». Прибыли «дядя», Вовец и двое здоровяков-дегенератов. И еще двое каких-то мужиков с металлическими чемоданами, на крышках которых были отштампованы красные кресты.

— Падай — уматываем отсюда, — буркнул Вовец, распахивая задние дверцы микроавтобуса, и кивнул на незнакомых мужиков. — Ребята тут приберут.

— В каком смысле — «падай»? — удивился Иван, обнаружив, что в катафалке стоит обитый бархатом новенький гроб с гостеприимно сдвинутой крышкой. — Сюда, что ли? Ты че — совсем?

— У них тут схвачено все, — подскочил дядя Саша, тыкая пальцем куда-то за ворота. — Машины тормозят и проверяют, потому такой маскарад… А гроб смотреть никто не будет.

— Ты хочешь сказать, что горцы повязаны с тутошними ментами? — недоверчиво спросил Иван, с явным недружелюбием посматривая на гроб. — Не слишком ли круто?

— Да, так и хочу сказать, — уверенно заявил «дядя». — Мы все выяснили вечерком, можешь не сомневаться. Вон как быстро они тебя нащупали…

Удивлен?

— Не особо, — пожал плечами Иван, укладываясь в гроб. — Эти все могут. Кроватка мне не нравится — вот что.

— Зато без помех выскочим за пределы области, — похабно подмигнул Вовец, закрывая крышку, и плохо пошутил:

— Спи спокойно, дорогой друг…

6

Адольф Мирзоевич, как уже упоминалось ранее, среди психов (пациентов то бишь) и до судьбоносного удара молнией пользовался авторитетом и любовью, вызывая тем самым удивление, а подчас и нескрываемое раздражение коллег. Вполне возможно, что с течением времени маленький уродец, разобравшись всесторонне в самых дремучих тайнах идиотской души, перенес бы эти знания на ближнее окружение за пределами дурдома — не дожидаясь никакого удара сверху.

В этом плане показателен один случай, оставшийся в памяти обитателей клиники ввиду своей нестандартности и чрезвычайности. Произошло это в самом начале врачебной карьеры Адольфа Мирзоевича, буквально спустя три месяца после окончания мединститута…

Да, надо заметить, что погода тогда тоже была не ахти: имел место ненастный осенний день, характеризующийся у многих пациентов клиники усугублением психических расстройств. Ага, и получку тогда тоже давали — аккурат перед обедом. А после обеда по недосмотру слегка нетрезвых санитаров буйнопомешанный Светозар Куньдякин сумел покинуть свою изолированную палату и вырвался во двор, радостно вопя и прыгая, аки половозрелый австралийский кенгуру в период гона.

Такие штуки в приютненском заведении происходили и ранее, хотя и нечасто — не стоит наговаривать на персонал. Однако обычно все эти пертурбации завершались тем, что псих, набегавшись по двору и до хрипоты наоравшись, совокупными усилиями санитаров и выздоравливающих пациентов бывал завернут в смиррубаху, неоднократно пнут в разные места и водворен обратно в узилище.

В данном же случае обычный сценарий несколько скособочился в сторону возрастания опасности для окружающих: чрезвычайно сильный телом Куньдякин ловко раскомплектовал пожарный щит возле котельной, перекрыв норматив для внештатного пожарного расчета в два с половиной раза, и, завладев огнетушителем ОХВП и топором на длинной рукоятке, стремительно вернулся в помещение клиники.

Ворвавшись в актовый зал, Светозар принялся исступленно, с рыком уничтожать портреты членов Политбюро, матерно выкрикивая лозунги антиправительственного характера. На возникновение в проеме сорванной с петель двери актового зала группы растерянных санитаров Куньдякин отреагировал довольно болезненно. Он технически безукоризненно привел в действие ОХВП, который по странному стечению обстоятельств оказался очень даже в рабочем состоянии, и поразил всех присутствующих как совершенством и безотказностью конструкции огнетушителя, так и мощной струей пены поносного колера — необычайной густоты и вонючести.

Успешно загадив помещение, буйнопомешанный утробно зарычал и запустил пустой баллон в группу деморализованных пенооблитых санитаров, нестандартный вид которых вызвал у него приступ дикого веселья. Затем, ухватив поудобнее топор, он прорвался в помещение столовой, где начал активно развлекаться крушением казенной мебели, мощно хекая и взвизгивая, как апачи на охоте.

Опомнившиеся санитары со смирительной рубашкой наперевес храбро бросились устранять источник деструктивного процесса, однако по причине несколько утраченной координации движений действия их получились несогласованными и малоэффективными. Светозар ловко вывернулся из нетрезвых объятий, выдернул рубашку из санитаровых рук, вскочил на стол и забросил ее на люстру (а потолки в приютненском дурдоме дюже высоки, вот так сразу с люстры что-либо достать практически невозможно). Затем псих мастерски изрубил стол в щепки, размахивая топором так интенсивно, что подступиться к нему было весьма проблематично.

Храбрые и сноровистые санитары, однако, не спасовали и вторично пошли на приступ, дружно навалившись всем скопом на разбушевавшегося буйнопомешанного. Им даже удалось выбить из его рук топор, но Куньдякин поднапрягся и, отряхнув нависших супротивников, вновь завладел утраченным было орудием уничтожения.

Однако изгаляться над мебелью дальше буйнопомешанный не счел целесообразным: его обуяла еще большая ненависть к блюстителям порядка.

Взревев, как вымерший диплодок (см. кадр № 2346 фильма «Парк Юрского периода»), Светозар что есть мочи размахнулся топором и скакнул к первому попавшемуся санитару, распростертому на полу среди обломков мебели. И быть бы кровопролитию, но… Нет, Саид ниоткуда не появился и не замочил негодяя, спокойно бросив «Стреляли». Просто в этот момент клиническую библиотеку покинул Пульман и спустился вниз — посмотреть, из-за чего это вышел такой шум. Мгновенно оценив обстановку, молодой враченыш бесстрашно встрял на нижней трети траектории движения топора, поднял руку вверх и внятно произнес:

— Тебя обозвали КОЗЛОМ! — Светозар на миг затормозил движение и прислушался. Убедившись, что буйнопомешанный обратил на него внимание, Пульман продолжил:

— Дядя! Один дебил обозвал тебя козлом! Да, вонючим козлом…

Некогда Светозар отбывал срок за уличную драку — тогда он был признан вполне вменяемым, хотя психическая ущербность его с той поры отнюдь не прогрессировала, оставаясь на прежнем уровне. Теперь в его помутненном сознании вдруг всплыла полученная в зоновский период прочная установка на обязательную реакцию уважающего себя зека, подвергшегося столь тяжкому оскорблению.

— КТО?!!! — дико вскричал Светозар, выпучив глаза и опустив топор — первоначальный объект расправы вдруг утратил свежесть и стал куда менее значимым, чем вновь объявившийся — гипотетический обзыватель-хамло, которого следовало немедля наказать самым жесточайшим образом. — Иде он?!!

— Пошли покажу. — Пульман трусцой припустил к выходу из столовой, маня за собой сумасшедшего. — Он на кухне гасится, сволочь! Говорит, что тебя и в рыло не ощущает!

Рыча от нетерпения, Светозар ломанулся на кухню, наступая на пятки маленького поводыря. С маршевой скоростью миновав варочный цех, Пульман сориентировал Куньдякина, указав на запертую дверь кладовой и заговорщицки подмигивая:

— Он там — в холодильник залез. Смеется над тобой, дядя! Ой как смеется, сволочь…

Издав очередной нечеловеческий вопль, Светозар тремя сокрушительными ударами уничтожил замок и, ворвавшись внутрь кладовой, распахнул настежь дверь промышленного холодильника. В камере мирно покоилась умерщвленная двенадцать часов назад здоровенная свинья, частично осмоленная и плохо выпотрошенная — дурдомовский обед назавтра. Свинская морда щерилась на Светозара издевательским оскалом, хитро прищурив мертвые глазки.

— ООООАААААрррр!!! — дико заорал Куньдякин и, ухвативши за окаменевшее ухо, с трудом выпростал наружу замороженную тушу вместе с оцинкованным лотком. С шумом рухнув на кафельный пол, свинина больно ударила Светозара по лодыжке, отчего ярость его удесятерилась.

— Так ты еще и лягаться, пидер!!! — задушенно прохрипел больной, заходясь от ненависти, и молча бросился на тушу примерно так же, как и в столовой, утробно хекая при каждом мощном ударе топора.

Я полагаю, не надо напоминать, что мороженое мясо плохо поддается разделке — это аксиома. Ударно потрудившись минут десять, Светозар расчленил свинью на несколько частей, бросил топор и сел в углу, удовлетворенно облизывая закровевшие ладони, умиротворенно приговаривая:

— Довыепывался, мудила! Ха! Мужика козлом обзывать…

В таком неопасном состоянии его приняли в нежные объятия поджидавшие у дверей кладовой санитары и аккуратно водворили в палату, не нанося обязательных в таких случаях физических оскорблений.

После этого случая за молодым врачом прочно закрепилась репутация знатока идиотской души и миротворца. А для себя Пульман сделал очень важный вывод: каким бы опасным и неуправляемым ни казался объект воздействия, всегда можно найти к нему соответствующий подход — необходимо только в нужный момент оказаться в надлежащем месте и проявить некоторую сноровку…

К тому моменту, когда наш новоявленный Вольф Мессинг вступил на тернистую тропу личной войны с существующим порядком вещей, криминальный мир Ложбинской области был представлен различными структурными категориями, из которых Пульмана заинтересовала одна — «новая» братва, которая правила бал в городе и окрестностях, точнее, две ее составляющие: группировки Центрального и Левопупыревского районов.

Группировка Центрального района, самая многочисленная и хорошо организованная, насчитывала что-то около 80 «быков» и состояла из шести «бригад», но именоваться в официозе группировкой отчего-то не желала, а по-прежнему обзывалась «Центральной бригадой» — очевидно, братве льстило суровое и прекрасное словосочетание, позаимствованное у идеологов коммунизма.

Бригада имела хороший кусок «земли» и вроде бы не имела оснований жаловаться на жизнь — она контролировала железнодорожный и автовокзалы; восемь приличных кабаков; центральный рынок; пару десятков забегаловок и все торговые учреждения частного характера, находящиеся в Центральном районе.

Руководил группировкой некто Алексей Анисимов по кличке Вовец — долговязый могучий мужычара лет сорока с избитым оспой печальным лицом профессионального киллера. Замечателен сей экземпляр был тем, что имел нестандартное чувство юмора, балансирующее на грани непонимания его окружающими; умненькую и миловидную дочь-хромоножку — вечную свою боль и невысказанную печаль (по дурости великой взял ее разок в младенчестве на «стрелку», где какой-то психопат прострелил ребенку правую коленную чашечку).

Психопата потом собирали по кусочкам, но лучше никому от этого не стало — Аленка на всю жизнь осталась калекой. Помимо вышеперечисленного, Вовец имел приличное состояние, сопоставимое с губернаторским, а вот жены не имел — застрелил под горячую руку парочку благоверных в незрелые годы, и теперь никто из прекрасных дам не желал повторить их участь. А еще Вовец имел странноватую на неискушенный взгляд свиту: его постоянно окружали несколько могучих атлетов с удивительной антропометрией, способных гнуть ломы и без особого труда рвать цепи. Несомненным достоинством бригадировой свиты являлось патологическое бесстрашие и феноменальная преданность хозяину. Эти два качества с лихвой компенсировали малю-ю-ю-сенький недостаток, присущий каждому представителю ближнего окружения Вовца: атлеты были ярко выраженными дегенератами и в свое время длительный период провели в небезызвестном вам приютненском дурдоме, где их с переменным успехом пытались привести в божеский вид.

Какими мотивами руководствовался Вовец, окружая себя уродами, никто интересоваться не рисковал. У всех на памяти был случай, когда один из залетных «смежников», не владеющий обстановкой, в процессе шумного застолья под пьяную руку зло посмеялся над кем-то из бригадировой свиты. Смежника никто более не имел счастья лицезреть в Ложбинске, а спустя три месяца после его исчезновения кто-то из братвы, ездивший по делам в суверенную Мордовию, под большим секретом сообщил узкому кругу соратников, что, оказывается, нетактичный смехуян отчего-то вдруг заделался пациентом Саранской психиатрической больницы, куда его поместили с многообещающим диагнозом: маниакально-депрессивный психоз, обусловленный непроходящим паническим страхом перед насильственным групповым актом анального секса. Такие вот страсти.

Сам же бригадир свою странную приверженность к идиотскому контингенту объяснял очень просто.

— Моя палата номер шесть… — ласково говаривал, бывало, Вовец, поглаживая по квадратным шишковатым черепам своих атлетов, радостно гыкавших в ответ и пускавших слюни в припадке щенячьей преданности. — Эти никогда не предадут и спину прикроют. Любого за меня порвут — как звать не спросят…

Левопупыревская группировка была вдвое меньше по численности, нежели Центральная бригада, — район, входящий в зону ее ответственности, был также во много раз меньше по площади, чем Центральный. Особенность данной территории заключалась в том, что на ней располагалась обширная зона отдыха: два парка с аттракционами, закусочными-бистро и павильонами игровых автоматов; речной вокзал с двумя лодочными станциями, а также китайская община, именуемая в простонародье Шанхаем.

Этот самый Шанхай, существовавший вроде бы сам по себе, тем не менее подчинялся (после ряда кровавых разборок) Левопупыревской группировке и давал солидную прибыль. В обороте Шанхайской дарк-индустрии числились такие заманчивые составляющие, как:

— китайская толкучка, располагавшаяся непосредственно в Шанхае;

— многочисленные «нычки», где можно было в интимной обстановке и за умеренную плату отпробовать цветных глюков:

— китайские малолетние проститутки чрезвычайно миниатюрного телосложения, пользовавшиеся большим cnpoсом у белого населения Ложбинской области;

— китайские же малолетние педерасты, имевшие ошеломляющий успех в среде богатых жопошников Ложбинска.

Вот такой замечательный район принадлежал Левопупыревской группировке, возглавлял которую некто Иегу-дейл Фуфайдеркало — этнический серб по кличке Засада.

В самостоятельном существовании Левопупыревского района явно прослеживалась двоякая историческая несправедливость. Дело в том, что ранее, лет этак пятнадцать назад, этого района, как, впрочем, и Правопупыревского, не было и в помине. Территория нынешнего Левопупыревского района — вся парковая зона и китайская община — входила в состав района Центрального, а ныне существующий Правопупыревский район, что на другом берегу Ложбинки, именовался Заречненским. Но вот случилось так, что какой-то яйцеголовый академик-историк откуда-то выкопал, что во время ВОВ уроженцы Ложбинска Никифор и Автандил Пупыревы, служившие в войсках НКВД, геройски пали на поле брани где-то под Можайском, грудью встав на пути несметных вражеских полчищ и навеки овеяв себя неувядаемой славой. Как только данный факт стал достоянием общественности, в наименованиях городского масштаба произошли трогательные изменения. Решением горсовета при участии ветеранов ВОВ часть Центрального района и Заречненский переименовали соответственно в Лево-и Правопупыревские, а на берегу Ложбинки, неподалеку от второй лодочной станции, воздвигли чугунный монумент.

Году этак в 1991-м тот же яйцеголовый академик вдруг откуда-то раскопал, что братья Пупыревы, оказывается, состояли в расстрельной команде и являлись чуть ли не первыми действующими лицами трагедии в Куропатах, а под Можайском их обоих застрелила из охотничьего ружья какая-то местная проститутка в процессе дикой оргии. На этом факте он состряпал целый научный труд, но отыграть обратно не вышло: горсовет, получив задокументированное подтверждение своей былой оплошности, отчего-то не пожелал менять названия — все осталось, как и было.

Вторая историческая несправедливость заключалась в том, что, несмотря на козни разнообразных яйцеголовых и происки горсовета, Левопупыревский район искони контролировался группировкой района Центрального, но предшественник Вовца — некто Фугас, умерший неестественной смертью холодной декабрьской ночью 1991 года, за две недели до своей кончины пролопушил филиал, включавший зону отдыха и Шанхай, и эти прекрасные составляющие как-то безболезненно и вроде бы самопроизвольно отошли под сень покровительства уже известного вам Засады, возникшего черт знает откуда на волне смутного времени.

Вовец, взваливший в начале 92 года на свои могучие плечи неподъемное бремя власти, пару раз пытался соорудить мелкомасштабные наезды на новоявленного узурпатора, однако, кроме нескольких трупов и откровенного психологического поражения в процессе последней «стрелки» с Засадой, ничего хорошего от этих мероприятий он не поимел. Засада был старше него на десяток лет, в отличие от большинства представителей «новой» братвы оттянул несколько сроков за солидные дела, имел огромный опыт работы с людьми и мощный интеллект.

А еще данный товарищ обладал безудержным обаянием, позволяющим за несколько минут общения расположить к себе кого угодно и буквально за месяц пребывания в Ложбинске стал вхож во все «лучшие дома» — то бишь катраны, притоны и так далее. В общем, не будь Вовец коренным выходцем из среды Ложбинского криминалитета и законным правопреемником Фугаса — ходить бы ему под Засадой.

Если вообще ходить… Тогда, в начале 92-го, нехорошо получилось: помимо всего прочего, после последней «стрелки» взбешенный Вовец загорелся желанием немедленно помститься. Вечером того же дня, крепко приняв на грудь для снятия стресса, Вовец со товарищи забрался на недавно ставшую сопредельной территорию и по старой памяти похозяйничал: разгромил к чертям собачьим две шашлычные; поджег павильон с игровыми автоматами, набил физиономии всем, кто не понравился, а под занавес самолично в извращенной форме изнасиловал новую чувиху Засады — Эльвиру, подвернувшуюся под руку (или еще там под какой фрагмент мужского организма) совершенно случайно.

После этого Засада опять пригласил Вовца на «стрелку»: хотел «раскинуть по понятием», поскольку адекватно ответить на произвол не мог — по причине неравного соотношения сил. Вовец, естественно, от приглашения отказался, более того, предупредил Засаду: ежели и быть «стрелке», то совсем не по «понятиям», и станет она последней кое для кого. Потому что, дескать, явится бригадир Центральной со всем кодланом и враз замесит к чертовой матери всю Засадину братву! В общем — нагрубил.

Спустя полчаса Вовцу позвонил смотрящий Малик (своего «вора» на тот момент в Ложбинске не было), предупредил за беспредел и велел назавтра явиться на сходняк. Как выяснилось, по прежнему месту обитания Засада пользовался мощным влиянием и авторитетом. Новоявленный хозяин Левопупыревского района не замедлил использовать старые связи: позвонил куда надо и все моментом разрешилось — система сработала безотказно.

Вовец сильно приуныл. Он совсем не ожидал, что блатные так резко «подпишутся» за Засаду — обычно они крайне редко вмешивались в дела «новой» братвы, предоставляя им возможность решать проблемы своими средствами. Никто ведь не считал нужным разобраться — что за личность этот пресловутый Засада, будь он неладен! Действовали по старому принципу — залетный, так и дави его кто как может. Анализируя причины утраты Левопупыревского района, Вовец вполне искренне полагал, что Фугас, старый маразматик, просто так филиал пролопушил — не счел нужным проследить Засадину роль в этой экспроприации. В итоге вышло все очень скверно — как всегда бывает при недооценке личности противника.

Глава Центральной группировки, естественно, мог наплевать на это дело и послать всех к чертовой матери — его бригада была самой мощной в городе и ни в чьей поддержке не нуждалась. В своем районе Вовец никого не опасался — тут все было схвачено. Но он прекрасно знал нравы «законников» старого закала и отчетливо сознавал, что после отказа явиться на сходняк жизнь его будет безрадостной и недолгой…

В назначенный час бригадир Центрального сидел на хате у Малика и угрюмо созерцал людей, набившихся в большую комнату, — на сходку прибыли представители всех бандитских группировок Ложбинска, Малик пригласил для наглядности. Разговор был вдумчивым и нелицеприятным, но не буду утомлять ваше внимание деталями: о процедурах подобного рода со знанием дела пишут сейчас практически все более-менее читаемые газеты. В общем, по делам и заслугам — если брать по «понятиям» — быть бы Вовцу вынесенным ногами вперед с той хаты, но… Но пострадавший Засада, ко всеобщему изумлению, вдруг ни с того ни с сего простил хама, заявив, что желает сосуществовать в мире и согласии, крови не желает, а во всем случившемся видит лишь ошибки молодости нового главы Центральной группировки — так сказать, детскую болезнь левизны. И даже отказался от кратности при определении расчета за нанесенный материальный ущерб…

Таким образом, инцидент был исчерпан, все стало на свои места, и оконфуженный перед всей ложбинской братвой Вовец получил возможность существовать в прежнем режиме, доказывая примерным поведением свою лояльность.

В последующем никто из «братвы» не беспредельничал по отношению друг к другу: одухотворенные печальным примером главы Центральной группировки, все взаимососуществовали более-менее миролюбиво…

Детально разобравшись в событиях четырехлетней давности, Пульман не спеша приступил к осуществлению своего плана. Разумеется, предпочтительнее было бы воздействовать на объект посредством гипноза, но увы: хмурый мужлан Вовец оказался из той категории, на представителей которой чары Адольфа Мирзоевича не распространялись. В этом гипнотизер убедился, подсев однажды к бригадиру в казино «Бузав», где тот коротал за рулеткой длинные зимние вечера.

Улучив минутку, Пульман приблизил уста к волосатому уху главы Центральной группировки и начал тихо внушать:

— Слушай меня внимательно. Я даю тебе установку (к тому моменту психотерапевт наловчился давать долговременные установки на порядок действий в различных ситуациях, и большинство подопытных успешно выполняли те или иные задания вне его присутствия: допустим, установка давалась такая — через три часа раздеться и попрыгать козлом, громко кудахтая и размахивая гениталиями)…

Даю установку… Даю установку…

Внезапно Вовец отреагировал совсем не так, как предполагалось.

Вместо того чтобы остекленеть взглядом и замереть, он звучно щелкнул пальцами и раздраженно приказал моментально возникшему за его спиной секьюрити из казиношной СБ:

— А ну-ка убери отсюда этого дебила, Борисыч! Он, сволота, мне сосредоточиться мешает…

От такого оборота Пульман слегка опешил, даже не догадался приказать секьюрити, чтобы его не трогали. И тут же был мгновенно вышвырнут из казино двумя сноровистыми ребятишками в бабочках. Вдогон стремительно скатывающемуся по ступенькам телу какой-то амбал с отвратной физиономией конченого дегенерата пропищал:

— Вовцу установка не нужна — пока обходимся пулеметами! Но ты телефончик оставь — мало ли…

— Ладно-ладно, козлята… — незлобиво проворчал Пульман, отряхивая от снега вышвырнутую следом дубленку и шапку — ушибся он не сильно и потому здорово не осерчал. Кроме того, инцидент окончательно подтвердил его теорию об избирательности воздействия на различные типы людей. Это был уже двенадцатый случай аналогичного характера, и закономерность прослеживалась очень легко — внушению не поддавались сильные, волевые натуры, привыкшие сами повелевать себе подобными и не из кабинета, а посредством личного контакта.

«Ничего, разберемся», — сам себе пообещал Адольф Мирзоевич, выходя из такси у своего дома, и, по установившейся в последнее время привычке, вкрадчиво сообщил таксисту:

— Уплачено — по двойному тарифу, — на что последний расплылся в благодарной улыбке и умчался в вечернюю мглу…

Второй раз Пульман подкатил к бригадиру Центрального три недели спустя, когда тот дремал в Шезлонге на бортике бассейна областного дворца спорта.

— Разговор есть, товарищ Анисимов, — заявил Адольф Мирзоевич, устраиваясь в шезлонге по соседству. — Обоюдоинтересный, между прочим.

Разлепив веки, бригадир нехотя скосил глаза на невесть откуда взявшегося чудика и лениво молвил с неожиданной витиеватостью:

— Есть ли необходимость упоминать затасканное изречение насчет тамбовского люпуса?

— Нет-нет, милейший, — поспешил его уверить Пульман. — Не стоит утруждать себя. Эмм… Мне больше нравится другое изречение: люпус энд люпус из фредщип.

Вовец приподнял голову и внимательно рассмотрел соседа.

— Ага. Где-то я тебя видел уже. Угу… И в тот раз, насколько помню, ты мне тоже не понравился.

— Это было в казино «Бузав» три недели назад, — неохотно сообщил Пульман. — Вы тогда… эмм… не очень любезно со мной обошлись, хотя я в принципе…

— А-а-а! — вспомнил Вовец. — Тебя тогда спустили с лестницы. Точно — спустили! Ты, кажется, какую-то установку предлагал, а она мине была без надобности… И сейчас твоя установка мине без надобности. Так что — вали отсюда пока у дворца спорта проблемы не возникли.

— Какие проблемы? — неприятно озаботился Адольф Мирзоевич. — Что за проблемы? Я вроде ничего такого пока… — Что значит «какие проблемы»? Утонешь в бассейне, придется всю воду менять, — пояснил Вовец, позевывая и вращая шеей. — А у них вечером тренировка ватерполистов… А, кстати, как тебя сюда пропустили? Там что — на выходе никого нет? — Бригадир озабоченно приподнялся на локте и обернулся к входной двери.

— Да там они, там, — успокоил его Пульман. — На месте твои аполлоны! Просто я экстрасенс и того — эмм… слегка их загипнотизировал.

— Ха! Ишь ты — экстрасекс! — с сомнением покачал головой бригадир.

— А чего ж меня не загипнотизируешь?

— Не хочу, — покривил душой Адольф Мирзоевич. — Ты мне в здравом уме потребен. И в твердой памяти.

— Ну-ну, — недоверчиво пробурчал бригадир. — Чего хочу?

— Что у вас за идиотская манера! — раздраженно поморщился Пульман.

— «Чего хочу, чего хочу…» Короче, я тебе вот что скажу… — Он вылез из шезлонга, приблизился к бригадирову ложу и торопливо забормотал, боясь, что его в любой момент могут прервать:

— В общем, я помогу тебе… помогу взять обратно под крыло Левопупыревский район. Он будет твой безраздельно — как и четыре года назад. Ферштейн? Взамен предлагаю сотрудничество. Ты будешь выполнять кое-какие мои поручения — ну, не сам, естественно, твое дело командовать… Ага. Чуть позже я с твоей помощью установлю контроль над всей этой вашей… ага — над братвой — вот. Над всей ложбинской братвой. Это будет фе-но-ме-наль-но!!! Это будет просто беспрецедентный случай, можешь мне поверить, ага… Я в общем-то на многое не претендую, просто хочу некоторым образом упорядочить… некоторым образом направить, ага… В общем, хочу быть кем-то типа верховного этого… эмм… — Тут психотерапевт запнулся и защелкал пальцами, пытаясь найти аналог в исторической практике.

Вовец моментально пришел к нему на помощь.

— Как Колчак, да? — невозмутимо подсказал он.

— Ну, это, конечно, сильно… Но, в принципе — да! Типа того, — согласился Пульман. — В общем, ты будешь моей правой рукой, заместителем, так сказать, ага… Гхм… кхм… — Адольф Мирзоевич прокашлялся и несколько сконфузился под пристальным взглядом бригадира. — А потом… Потом мы приберем к рукам все, что есть в этом городе: областную администрацию, правоохранительные органы, а там, глядишь… Что, я непонятно изъясняюсь? — окончательно смутился Пульман, разобравшись наконец в особенности странного взгляда своего собеседника. Вовец все это время смотрел на него не с интересом, как показалось психотерапевту с самого начала, и даже не со скрытым негодованием, чего вполне можно было ожидать… Он смотрел так, как смотрит посторонний врач на обделавшегося тяжелобольного, находящегося в ведомстве коллеги: с некоторым сожалением и презрительным участием, но без душевного надлома — не мое это! Это и не взгляд даже, а безоговорочный диагноз — уж в этом Адольф Мирзоевич знал толк…

— Ты это… Ты кто вообще такой? — тихо спросил бригадир. — Откуда выпал, болезный?

— Я-то?! — удивился Пульман. — Я этот… того… хм… — Тут он вдруг понял, что его параметры бригадиру ни о чем не говорят, и пожалел, что до сих пор не обзавелся титулом, безоговорочно обеспечивающим в нашем прогрессивном обществе уважение уже при одном лишь его упоминании, без каких-либо дополнительных ссылок: типа «вор», «бригадир», «депутат», «киллер», «губернатор» и так далее.

— Ну, психотерапевт я, — тяжело вздохнул Пульман. — А еще я заместитель заведующего клиникой — это вам не просто так! Потом, как уже говорилось, экстрасенс я… Пффф… Но, полагаю, не в титуле дело…

— Ты на себя посмотри, ремба засушенная! — укоризненно покачал головой бригадир. — Начитался Корецкого, да?! Ха! Деятель… А на пику за беспредел не хочешь? — И, перехватив недоумевающий взгляд собеседника, подвел итог:

— Короче, ясно с тобой… Мои дебилы там, в предбаннике, — они что, в натуре под гипнозом?

— Ну да, я же сказал, — подтвердил Пульман. — Я дал им установку… А что?

— Да просто неохота тебя собственноручно выбрасывать отсюда.

Может, от греха подальше сам уберешься, а?

— Да уйду я, конечно, уйдут, — с невыразимой горечью произнес Адольф Мирзоевич, впадая в отчаяние от того, то все его изыски разбились о твердолобость субъекта воздействия. — Уйду, блин… Но ты подумай — от чего отказываешься!

— Давай-давай, вали отседа! — Вовец выпростался наконец из шезлонга и грозно навис над Пульманом. — А то придется рекорд по подводному плаванию ставить, недоделанный ты мой. Пшел!

— Все, все — ухожу! — торопливо пробормотал Адольф Мирзоевич, опасливо пятясь к выходу. — Только вот телефончик. — Он извлек из кармана визитку и бросил ее на шезлонг, не осмеливаясь сокращать дистанцию. — Ежели тебя того — опять на этот… эмм… на сходняк потащат — позвони. Может, пригожусь! — И гордо удалился, проскользнув мимо застывших у входа здоровенных дегенератов, бросив им на прощание:

— Отомри…

В этом месте, если кино показывают, обычно начинается этакий заводной музон типа: ииииийэхты! Бац-бац-бац!!! — 120 ударов в минуту, на фоне полуэротического истошного вопля. Таким образом киношники дают понять непросвещенному зрителю, что ситуация закручивается в штопор и вот-вот грянет нечто особенно крутое и невероятное. Но это в кино. А в реальности тогда все вышло очень тихо, заурядно и как бы самопроизвольно…

7

Иван заштриховал небо, удалил альбом на расстояние вытянутой руки и внимательно всмотрелся в только что сработанный пейзаж. Получилось вполне сносно. Речная заводь, кусты, песчаный пляж — не хуже, чем у профессиональных малевщиков с изрядным опытом. Правда, прослеживался небольшой казус — кое-где песок был ничем не отличим от облаков и трудно было определить, где же, собственно, заканчивается твердь земная и начинаются небеса обетованные. И хотя с утра над пляжем действительно зависали пухлые облака, грозившие растолстеть в тучи, а простой карандаш не идет ни в какое сравнение с красками — но факт оставался фактом: ляп имел место.

— Глазури бы чуток, — огорченно отметил Иван, переворачивая страницу и разглаживая чистый лист. — Ластика нет… Посмотрел бы я на Васнецова, возьмись он пейзаж карандашом выписывать! Еще разок попробовать, что ли?

В усадьбе Вовца он скучал уже второй день. "Дядя Саша сказал, что первоначально хотел поселить племянника своей даче, но обстановка осложнилась — надо сначала , тщательно прощупать ситуацию, а пока в целях безопасности придется немного пожить у Леши. Чем занимается Леша, он не сказал, но и так было ясно. В усадьбе присутствовали как минимум восемь охранников — все, как и давешние два «шкафчика», дегенераты без малейшего проблеска. Дегенераты были вооружены и неустанно выписывали круги по обширным владениям Леши-бандита, словно надеялись отловить какого-нибудь вражеского диверсанта. Понятное дело — с такой охраной Ивану можно было ничего не опасаться. Вчера он весь день просидел в отведенной ему спальне, где имелся телевизор и санузел, как в гостинице. «Дядя» выдал ему комплект новой спортивной одежды — на первое время (из дома Ивана увезли в стареньких трениках) и сказал, что они за сутки полноценно разведают обстановку, а пока на улицу выходить не стоит — мало ли…

А сегодня Иван, воспользовавшись отсутствием хозяина и попечительства дяди, нарушил запрет и с утра пошел бродить по дому. В гостиной он обнаружил на полке запыленный альбом с детскими каракулями, в котором было мною неиспользованных страниц, нашел огрызок простого карандаша и отправился в дальний угол двора, выходивший на песчаный берег реки. Дегенераты его перемещениям не препятствовали, однако четверо тут же пристроились в хвост и расположились на некотором удалении. Изредка оборачиваясь, Иван мог лицезреть торчавшие в кустах бритые макушки. И хотя никто не говорил ему, что усадьбу нельзя покидать самостоятельно, он почему-то был уверен: если бы ему взбрело вдруг в голову переплыть речку, они обязательно воспрепятствовали бы этому необдуманному деянию. И возможно, с применением силы…

— А ты не из братвы, — раздался над самым ухом звонкий девичий голос. Иван от неожиданности вздрогнул и черканул карандашом жирный штрих по наполовину сработанному пейзажу. Рядом стояла очень молоденькая дамочка, облаченная в экономный купальник ядовито-желтого цвета. И была эта дамочка того… именно из той породы что так нравилась Ивану: длинноногая, большеглазая, упругая во всех положенных местах и вся из себя такая холеная — короче, чудо как хороша! Вот только цветную повязку натянула на правую ногу — это несколько портило впечатление.

— Бандиты не рисуют, — продолжила она свою мысль. — Папка сказал, что у нас гость, племянник дяди Саши… Но кто ты конкретно — не сказал.

— «Конкретно» я никто, — усмехнулся Иван. «Дядя» предупредил его, что у Леши имеется взбалмошная и непредсказуемая дочка, к которой категорически не рекомендуется подходить на пушечный выстрел. Якобы у нее какой-то там физический недостаток и Леша бережет ее пуще глаза. Может, в общем, моментом голову оторвать. Голова в принципе Ивану была нужна, но дамочка дюже понравилась…

— Сразу видно, что бандитская дочь, — пошутил Иван. — «Конкретно»!

Барышням совсем необязательно заимствовать словечки из донного лексикона.

Барышням приличествует вести себя чопорно и томно, дабы не прослыть ветреной натурой и не уронить достоинство… И почему это ты решила, что я не из братвы?

Может, я просто бандит, который любит рисовать?

— У них на это нет времени, — мудро заметила барышня, глядя на Ивана с явным любопытством. — Так что… А ты всегда так выражовываешься или это передо мной копытом бьешь?

— Бью, — честно признался Иван. — Вообще-то я из деревни — грубый и неотесанный. Нахватался вершков — вот и пытаюсь блеснуть перед прекрасной дамой…

— Познакомимся? — Барышня взяла в руки альбом и перелистнула страницу. — О! Неплохо, неплохо… Так что — насчет познакомиться?

— Боюсь, — откровенно признался Иван, тыча большим пальцем за спину. — Там в кустах сидят четыре дегенерата — они моментом настучат твоему папашке. А меня дядя предупредил, — но, уловив в глазах собеседницы плохо скрытое разочарование, он тут же дал задний ход:

— Да шутка, что ты, прям…

Иван Андреев. Офицер спецназа. Heудавшийся, правда, дальше капитана не вылез. А также неудавшийся художник. И вообще — неудачник. Довольна?

— Ага, довольна. — Барышня вернула альбом и представилась в свою очередь ему в тон:

— Аленка. Бандитская дочка. Студентка. Будущее светило психиатрии. Инвалид. — Умственного труда? — подхватил Иван, лукаво прищурившись. — Понятное дело в принципе. Сам в свое время грыз гранит науки… От сессии к сессии спишь, а потом две недели забиваешь голову всякой казуистикой… У меня была одна знакомая курсистка — так свихнулась, бедолага, аккурат после сессии.

В общем, сочувствую… Третий курс, полагаю — не так ли?

— Уже четвертый. И сессию я сдала, вчера был последний экзамен.

Теперь вот каникулы. — Она сделала неопределенный жест рукой в сторону реки и тихо добавила:

— И вот что… Я не умственного труда инвалид. Я просто инвалид.

Разницу улавливаешь?

— Улавливаю, — кивнул обалдевший Иван. — Но не вижу… В чем инвалидность? Наблюдаю перед собой наисимпатичнейшую дивчину… Или у меня со зрением нелады…

— У меня коленный протез, — слегка зарделась девушка, указав на правую ногу с повязкой. — Чашечки нет. Хромаю безбожно. Да и шрамы там. Папка все собирается свезти меня в Европу, пластику сделать — да все как-то недосуг…

— И только-то? — почему-то с облегчением усмехнулся Иван. — Я-то думал, действительно что серьезное…

— А это что — несерьезное?! — гневно сверкнула глазами Аленка. — Да ты понимаешь, что это такое — жить хромоножкой?!

— У меня одному приятелю обе ноги оторвало, — сказал Иван, бросая в воду камешек, обнаруженный в песке. — Так ничего — живет себе, в ус не дует.

Днем работает в фирме, вечером любит жену, да еще умудряется налево хаживать — скандалы как по расписанию, минимум раз в месяц…

— Твой приятель — мужик, — тяжело вздохнула Аленка. — Мужикам без разницы. А я женщина. Женщинам должны быть присущи грация, легкость, воздушность, если хочешь — чтобы понравиться привлекшему ее внимание мужчине.

Женщину ведь с первого взгляда оценивают по походке — от того, как она движется, зависит очень многое, если вообще не все. А как быть хромоножке?

Тьфу! Да что там — посмотри сам. — Она вдруг закусила губу и рванула с места — заковыляла по пляжу, приволакивая правую ногу, которая практически не гнулась.

Описав круг, с вызовом остановилась против Ивана и язвительно потребовала:

— А ну, художник, оцени! Легкость, грация, воздушность… Ну? Только не ври, не надо… Что ты испытываешь, глядя, как ковыляет хромоножка?

— Испытываю, испытываю… — Неожиданно для себя он растерялся.

Господи, ну что тут можно испытывать! Сострадание и жалость. Такая симпатичная девчонка — и такая чудовищная несправедливость! Ладно, была бы выходцем из трущоб — там на это дело никто не обращает внимания. А тут — можно сказать, сливки общества. Каково ей будет где-нибудь на званом балу, в потрясном наряде за пару сотен штук баксов — скорбно ковылять меж блестящих кавалеров и изнеженных капризных дам?..

— Не обидишься? — Он скорчил страдальческую гримасу. — Если действительно правду скажу?

— Говори. — Она презрительно фыркнула. — Чего обижаться — я и так знаю…

Иван поманил барышню пальчиком. Она склонилась к нему, и он, слегка приподнявшись, прошептал ей прямо в розовое ушко:

— Испытываю… непреодолимое желание разорвать в клочья твои желтые плавки, завалить прямо здесь, на пляжу, и засадить так, чтобы ноги судорогой свело. А потом драть тебя до вечера — пока не посинеешь…

Ух-х-х-х!!!

Шлеп! Аленка залепила ему звонкую пощечину, покраснела, как пожарный щит, и растерянно произнесла в нос:

— Дурак! Ты че… совсем дурак?

— Не совсем, — блаженно улыбнулся Иван, потирая мгновенно загоревшуюся щеку. — Так — местами… Но ты же обещала не обижаться. Почему-то все девушки, которые мне нравятся, страшные вруньи. Вот и ты тоже…

— Чудной ты! — Аленка уселась перед ним на песок, бережно отставляя в сторону правую ногу и глядя на собеседника с возрастающим интересом. — Я таких еще не встречала. Художники что — все такие странные?

— В чем странность? — искренне удивился Иван. — Стоит сказать человеку правду, как он тут же начинает к тебе относиться по-другому… И вот что: ты так не сиди. Я же ничего не сочиняю — ты мне действительно нравишься все больше с каждой секундой. Села тут в откровенной позе и издевается над мужиком! Я, между прочим, в таком состоянии вполне могу глупость совершить. Вот пойду сейчас в кустики — якобы пописать, завалю поочередно дебилов, а потом изнасилую тебя прямо не пляже… Тебя такой вариант устраивает?

Сделав круглые глаза, девушка поспешно поменяла позу и, повернувшись к Ивану боком, задорно попросила:

— Скажи еще что-нибудь?! Честное слово, со мной так никто никогда в жизни не разговаривал. Скажи?

— Я думаю! — усмехнулся Иван. — Попробовал бы кто так с тобой поговорить! Папка моментом головенку открутит… А вообще — на сегодня глупостей хватит. Давай лучше пока разойдемся — как-нибудь потом поболтаем. Мы с тобой и так превысили лимит приличия. — Он снова потыкал пальцем за плечо:

— Эти папке настучат — будет нам на орехи. А я не желаю, чтобы кто-то прервал наши отношения в самом начале… Хотелось бы еще маленько пообщаться — в более непринужденной обстановке.

— Точно, — неожиданно озаботилась Аленка, неловко вставая и отряхивая песок. — Давай встретимся в более непринужденной обстановке… Часов в пять папка приедет обедать, потом укатит до ночи. Ты, как стемнеет, приходи в подвал. Только так, чтобы дебилы не заметили. Придешь?

— В подвал? — Иван удивился. — У тебя что, в этих хоромах своей комнаты нет?

— Я живу в другой половине, — объяснила она. — Тебе придется спуститься из спальни в зал, пройти по коридору и подняться ко мне. А эти следят — двое всегда дежурят в коридоре. Они заметят любого, кто выйдет из дома или захочет перейти из половины в половину. И во дворе следят три пары. Муха не пролетит! А из твоей спальни можно тихонько спуститься в кухню — там есть второй вход в подвал. Правда, дверь заперта, но у меня есть ключ — как стемнеет, я ее открою. Придешь?

— А первый вход, стало быть, на твоей половине, — заключил Иван.

Аленка кивнула. — Однако в подвалах с прекрасными дамами я еще ни разу не встречался…

— У нас там маленький спортзал и сауна, — сообщила Аленка. — Зимой папка с корешами там в бильярд гоняют. А сейчас бильярд на веранде, так что никто лишний туда не припрется… Или боишься?

— Если мне назначает свидание такая леди и я заведомо уверен, что после оного свидания меня непременно кастрируют, — я все равно пойду, — зловещим шепотом произнес Иван. — Как стемнеет, буду на месте, сударыня, не сомневайтесь! А сейчас — уматывайте-ка отсюда, пока дегенераты не переполошились. — Он расположил на коленях альбом и углубился в эскиз, стараясь не смотреть, как «леди» ковыляет с пляжа…

После полудня облака, как и ожидалось, превратились в тучи, ветер утих, и в воздухе ощутимо зависла перспектива надвигающейся грозы. Часам к четырем приехал Вовец и позвал Ивана обедать. «Дяди Саши» не было, Вовец лаконично сообщил, что он занят — решает Ивановы проблемы. Аленка к обеду не вышла, а поскольку стол накрыли на две персоны, Иван сделал вывод, что отец и дочь живут обособленной жизнью, стараясь не задевать друг друга…

Темнеть начало часов в восемь — сгустившиеся тучи приблизили сумерки. К девяти во дворе усадьбы царил уже вполне приличный полумрак, начал потихоньку накрапывать дождь и заметно похолодало. Выглянув в окно, Иван заметил, что дегенераты попрятались от дождя кто куда, оценил это как добрый знак и потихоньку выскользнул из комнаты.

Крадучись, как нашкодивший котяра, наш парень спустился в кухню, быстренько нашел дверь в подвал и с сильно бьющимся сердцем оную толкнул.

Вообще-то имелось вполне справедливое опасение, что дверь окажется запертой — Аленка могла трактовать понятие «как стемнеет» буквально. И оно подтвердилось: дверь не открылась.

«Как стемнеет — будем брать», — решил Иван, нервно усмехнувшись.

Вообще-то до сего момента он воспринимал женщин исключительно в утилитарном аспекте. Не более чем удобный объект для снятия физиологического и эмоционального напряжения, — хотя подчас попадались такие лапочки, что можно было без оглядки жениться и томно прозябать всю жизнь под каблуком. К слову сказать, эти лапочки потом оказывались такими стервами, что хоть стой хоть падай…

Но вот сейчас он страшно волновался. И вовсе не потому, что дегенераты могли застукать в любой момент. Эта хромоножка понравилась суровому воину не только как агрегат для плотских утех. Когда она ковыляла с пляжа, он не выдержал и бросил вслед короткий взгляд. И пропал. Безысходно щемящее чувство охватило его, ничем не объяснимая тревога и непреодолимое желание схватить это существо в охапку, никогда не отпускать и защитить от всех превратностей сурового мира. Знаете, такое, наверно, бывает с каждым здоровым самцом, стремительно галопирующим по жизни и без оглядки оставляющим позади без боя сдавшиеся бастионы. Посмотрел разок в спину — и влип по самые уши…

— Как стемнеет, будем брать, — с каким-то разочарованием повторил он вслух, отступая от двери и прислушиваясь — нужно было по-быстрому возвращаться наверх.

В этот момент в замке щелкнул проворачиваемый ключ — дверь медленно приотворилась, и в образовавшемся пространстве показалось Аленкино личико.

— А… гхм-кхм, — смутился Иван. — А я уже тут — вот… Биополя, значит, того, — совпадают…

— Пошли, — тихо приказала девушка, пропуская его вниз, заперла дверь и, ухватив за локоть, потащила за собой.

В этом подвале было очень даже недурственно. Из окон, на три четверти утопленных в землю и забранных в бетонные короба, струился призрачный свет уходящего вечера, пока еще позволявший рассмотреть детали интерьера.

Половину помещения занимал спортзал: поролоновые маты в углу, кожаные груши, несколько фирменных тренажеров, железо… И довольно просторная площадка для бильярдного стола. Во второй половине подвала, отгороженной от спортзала кирпичной стеной, была оборудована сауна.

— Все у вас на замке, — выдал Иван, только чтобы нарушить неловкое молчание. Аленка достала из кармана шелкового халатика связку ключей и принялась отпирать массивную дубовую дверь сауны. — Прячете чего-то?

— Там напитки — в холодильнике, — пояснила хозяйка. — Если не запирать — дегенераты заберутся и выпьют. У нас два места, где спиртное есть: сауна и погреб. Папка всегда запирает. А ключи — у меня…

Холл сауны был похож на гостиную: отделанные мореным дубом стены и потолок, толстый ковер на полу, в углу «Хай Блэк тринитрон», двухкамерный холодильник, сервант с посудой, здоровенный стол, а вокруг него — несколько удобных кожаных кушеток и два массивных кресла — видимо, для основных. Короче, жить можно.

Заперев дверь, Аленка потянулась к выключателю на стене и торопливо затараторила:

— Сейчас чайку заварим, там в серванте варенье и конфеты есть…

— Стоять! — грозно шепотнул Иван, хватая ее за руку. — Про маскировку слыхала? Свет включишь — дегенераты во дворе увидят.

— А как же мы без света? — растерянно спросила она. — Сейчас стемнеет…

— А мы видели друг друга днем — этого достаточно, — успокоил ее Иван, притягивая к себе и сжимая в объятиях. При этом сердце нашего воина чуть не выскочило наружу от волнения. — Так что уж… как-нибудь без света… Иди ко мне!

— Погоди! — Аленка напряглась и уперлась руками ему в грудь. — Ты что? Хоть пообщаемся для приличия!

— Да какие там приличия, — задыхаясь, пробормотал Иван, хватая ее в охапку и силой укладывая на кожаную кушетку. — Сидеть и запинаться языком, ожидая, что вот-вот… Нет, так не пойдет.

— Я не хочу так! — возмущенно всхлипнула Аленка, деревенея всем телом, но он уже лихорадочно действовал: задрал халатик, потянул вниз трусики, одним рывком приспустил свои штаны до колен и, почувствовав вздыбившейся плотью обжигающее девичье лоно, страстно замычал, впиваясь поцелуем в Аленкины губы.

— Я… Я боюсь! — нервно вскрикнула Аленка, изо всех сил сжимая ноги. — Я еще не…

— Тихо! — притворно замер Иван. — Слышишь? — Она тоже замерла, повернула лицо к двери и на секунду выпустила ситуацию из-под контроля.

Воспользовавшись этим, Иван одним движением растолкал коленями неподатливые девичьи бедра в стороны, рванул мешавшую резинку трусиков и, счастливо застонав, неукротимо ворвался в желанные недра…

— Ты меня просто изнасиловал, — беззлобно констатировала Аленка спустя три минуты, когда он отзвучал в пароксизме буйного оргазма и улегся рядом на кушетке, крепко прижимая к груди предмет своего вожделения и счастливо покусывая оному предмету мочку уха. — Ай! Щекотно…

— Фантастика, — еле слышно прошептал Иван. — Такого со мной никогда еще не случалось…

— Врешь, наверно, — с придыханием промурлыкала Аленка, нежно поглаживая его щетинистую щеку. — У-у-у, колючий…

— Фантастика… — расслабленно продолжал Иван, вдыхая аромат девичьих волос. — Вторая целка за неделю… Надо же! Да у меня за всю жизнь…

— Что-о-о-о?! — взвилась Аленка, вырываясь из его объятий и соскакивая на пол. — Скотина! Да как ты смеешь! Ах ты, кобель тряпошный!

Скотина… Да я тебя пристрелю, как собаку, гад… — Она с плачем шарила по полу в поисках своих изнасилованных трусиков.

Только тут он сообразил, что сморозил глупость, бросился к предмету вожделения, схватил в охапку, обцеловал с ног до головы и принялся жарко объяснять, какие суровые условия подвигли его на скоротечную связь с несчастной Аниськой и что впоследствии с этой самой Аниськой стало. Короче, правду рассказал — умолчав лишь про эпизод в бане, посчитав данную подробность ненужной и оглашению не подлежащей.

Женская отходчивость и доброта были вполне присущи бандитской дочке: буквально через несколько минут Аленка уже жалостливо всхлипывала и, прижимая к груди его голову, по-бабьи причитала:

— Господи, Ванечка… Горе-то какое…

Помирившись, приступили к запоздалому соблюдению приличий: поставили ведерный электрический самовар, Аленка достала из холодильника коньяк, извлекла из серванта варенье и конфеты, и сели общаться — как положено было в самом начале, до того, как… А поскольку дистанция оказалась порушена и закономерного смущения не было и в помине, общение получилось весьма доверительным и чрезвычайно приятным.

Иван коротко поведал историю своей жизни, скупо остановившись на плене, и поделился планами на будущее. А в заключение сурово сообщил, без тени иронии:

— Я тебе, один умный вещь скажу, только ты не обижайся, ладно?

— Скажи, — насторожилась Аленка, чуть отодвинувшись в сторону.

— Я… в общем, я готов умереть за тебя, — выпалил Иван. — У меня были женщины, но вот так — первый раз. Только не смейся, ладно? Я еще днем, на пляже, увидел тебя — и знаешь, будто током ударило… Ты веришь в любовь с первого взгляда? Нет, я прекрасно понимаю, что не ровня тебе. Я нищий, и меня могут замочить в любой момент… Я тебя люблю, Аленка. Черт! Вот угораздило…

— Дурачок, — облегченно вздохнула Аленка, притягивая его к себе. — Иди ко мне — я вся твоя…

В этот раз Иван выдал на-гора весь запас нежности, скопившийся в потаенных уголках его очерствевшей души, и, почувствовав какую-то невиданную мужскую силу, думал, что будет бесконечно ласкать желанное тело, — но не тут-то было. Закипел проклятый самовар, собиравшийся с духом минут сорок, да так громко, что пришлось завершать упоительный акт любострастия серией моторных толчков и мчаться к розетке.

— Сволочь пузатая, — опустошенно попенял Иван самовару, выдернул шнур из розетки и присел на кушетку рядом с Аленкой. — Все испортил…

Пили чай, и теперь она подробно рассказывала о себе, а Иван, удивляясь невесть откуда взявшемуся терпению, с удовольствием слушал бесхитростную девичью болтовню и ласково поддакивал. При обычном раскладе он на дух не переносил бабьего трепа и безжалостно пресекал расчувствовавшихся подружек ленивым замечанием типа: «Че, самая умная, что ли? Хорош болтать — марш в койку!»

У Аленки, оказывается, тоже была заветная мечта. Только более приземленная и вполне осуществимая. Если Иван мог лишь тяжело вздыхать о своей несбывшейся судьбе живописца, то бандитская дочка планомерно продвигалась к намеченной цели и не сомневалась, что в скором времени ее достигнет. Она мечтала стать психоаналитиком. И не просто каким попало, а с мировым именем.

Она училась в мединституте и практически все свободное время проводила в психиатрической клинике, заведующий которой был лучшим другом ее отца.

— Странно, однако, — заметил Иван, прихлебывая ароматный «Липтон» из хрустального армуда. — Нет, ты не подумай плохого… но врач и бандит? Что за дружба?

— О, это не просто врач, — внушительно произнесла Аленка. — Это парень еще тот… профессор, доктор наук, академик — светило, в общем! Каждый месяц по заграницам мотается… — Аленка завистливо вздохнула — видимо, мысль о загранице давно не давала ей покоя. — Но самое главное — он в большом авторитете… Понимаешь?

— Еще бы, — согласился Иван. — Доктор наук — как не в авторитете.

Доктора просто так не дают…

— Да нет, я не про то! — досадливо воскликнула Аленка. — Его все наши бандиты боятся. «Доктор сказал — то-то… Значит, так и будет…»

Врубаешься? Погоняло у него — Доктор.

— «Погоняло», — передразнил Иван. — «Врубаешься»… Какой-то странный доктор. Что общего у врача с бандитами?

— Не знаю, — вздохнула Аленка. — Он и правда странноватый тип… К тому же уродец. Хотя это не важно, главное, разрешает мне в клинике заниматься.

У меня свободный доступ — в любое время могу ходить там везде… Ну, или почти везде…

Тут же Аленка поведала, чем это она занимается в клинике.

Оказывается, девчонка в течение длительного времени тщательно изучает природу психических отклонений и пытается составить свою собственную систему, которая в последующем ляжет в основу психологической школы нового типа. Отличной от той, что существует сейчас. Будущая ниспровергательница Фрейда штудирует все имеющиеся в наличии труды по психологии и ведет дневник наблюдений за некоторыми пациентами, представляющими особый интерес.

— Там есть, например, один дед — тунгус, — азартно рассказывала Аленка. — Очень сложный случай! Очень… Мания какая-то невообразимая — не подпадает ни под один стандарт. Аналогов нет. Я с ним уже два года вожусь — никак не могу разгадать природу заболевания. Его в принципе никто уже не лечит — просто живет, потому что на свободу нельзя отпускать. Да и не хочет он на свободу. Доктор его страшно уважает… Так вот, этот дед — настоящий шаман!

Представляешь? Он хоть и чокнутый, но все шаманские тайны знает. Один раз я болела гриппом — видел бы ты, как он за мной ухаживал! Вылечил за два дня — какими-то травами поил. Так привязался ко мне — говорит, что я его дочка…

Если два дня подряд отсутствую, прямо бесится — бегает по клинике, ищет…

— А почему именно психоаналитиком? — поинтересовался Иван. — Это ведь даже и не врач, а так — какое-то поветрие западное…

— Я в кино видела, — несколько смутилась Аленка. — Ну, там такой полумрак, уютная обстановка, а психоаналитик за столом сидит — красивый, важный… Клиент в кресле расслабился… Короче — ходить не надо. Не видно, что хромаешь…

— Господи, солнышко ты мое! — расчувствовался Иван, притягивая к себе свое сокровище. — Да плюнь ты на эту хромоту — я тебя на руках носить буду! Иди ко мне…

— Может, не будем пока? — робко возразила Аленка и бесхитростно призналась:

— Знаешь, у меня это… все там болит… немного побаливает…

— Гхм-кхм… прости, радость моя, — смущенно пробормотал Иван, в очередной раз удивляясь, откуда это у него берутся такие слова — в жизни так никому не говорил! — Это с непривычки… гхм-кхм… кстати, тебе бы надо сразу с марганцовкой… Иди-ка, красавица, быстренько… Знаешь, как правильно разбавлять?

— Ты что — меня совсем за идиотку принимаешь? — усмехнулась Аленка, вставая и направляясь к туалету. — Я же почти готовый медик…

Слышишь?!

Он застыл — снаружи послышалась какая-то возня и торопливые тяжелые шаги нескольких пар ног.

— Приплыли, — одними губами прошептала Аленка. — Папка бильярд тащит… Господи — вот дура-то? Не додумалась — дождик ведь… Если он нас с тобой здесь застукает — убьет не задумываясь. Он дикий…

— Уроды! — раздался сердитый голос Вовца. — Че — сами все додумались затащить? С перил брызгает — смотри, сукно сырое. У, уроды! — послышался звук тяжелой оплеухи, кто-то тонко взвизгнул.

— Не думаю, что он захочет попариться, — не теряя хладнокровия, высказался Иван.

— Баню греть — это долго. — Аленка с сомнением покачала толовой. — Приплыли, — повторила она. — Сейчас коньяка захочет, за ключами пошлет… Вот дура! — Она звонко шлепнула себя по лбу ладошкой.

— Тихо! — Иван прижал девчонку к груди и потрепал ее по волосам. — Если что — будем сматываться в темпе… Машина у вас где стоит?

— В гараж на ночь ставят все машины. Гараж запирают…

— Все-то у вас запирают, — озабоченно пробормотал Иван. — Тогда отпадает… Значит, если что — будем прорываться как придется. В лесу переночуем — там видно будет.

— Сыро в лесу. — Она зябко поежилась и жалобно протянула:

— До-о-о-ождик!

— Я в любом лесу — дома, — обнадежил ее Иван. — Спички есть, сигареты… Вон, кипа простыней чистых лежит, прихватим, костер разведем… Не боись, красавица, со мной не пропадешь…

— Глаз! Бегом к Аленке — ключи возьми, — распорядился Вовец, грохоча шарами — видимо, решил-таки поиграть на мокром сукне. — Щас, Жека, мы с тобой коньячка влупим для сугрева и сгоняем пару-десяток партеек… Погода — жуть!

— Убьет, — потерянно шепнула Аленка, сильнее прижимаясь к Ивану. — Что делать-то, Ванечка?

— Ключи вторые есть? — деловито поинтересовался Иван.

— Есть. У папки в кабинете, в шкафу лежат. Шкаф заперт. Ключ от шкафа у меня, — с некоторой надеждой произнесла Аленка. — А что?

— Очень приятно, — подбодрил ее Иван. — Не боись… Поедешь со мной в Новочеркасск?

— Я с тобой хоть на край света поеду, Ванечка… А потом, кстати, можно и вернуться — папка тосковать начнет… Но как ты собираешься отсюда выбраться? Ты же не вырубишь их всех — знаешь, какие здоровые эти дегенераты!

— «Не вырубишь»! — передразнил Иван. — Хм… Конечно, не вырублю.

Сейчас они тебя искать пойдут — всей кучей по всему подворью. А возможно — и меня заодно. Вовец останется в подвале один или вообще уйдет. Тогда и рванем.

Быстренько проскочим к речке, перемахнем на ту сторону и — пусть ищут. Ну как?

— Быстренько не получится, — накуксилась Аленка. — Ты, кажется, забыл… Я калека!

— Намотаю на пояс простыню, ты в нее вцепишься, и я тебя потащу…

«калека», тоже мне, — передразнил Иван. — Побежишь как миленькая — только пятки сверкать будут. Давай, кстати, собери-ка в кучу простыни, чтоб под рукой были.

А то еще замерзнешь…

В этот момент в спортзале звонко заверещал сотовый телефон.

Заговорщики замерли и как по команде припали к двери.

— Вовец, — коротко буркнул хозяин дома. — Здравствуйте, Доктор…

Нет, уже дома… А, погода хреновая… Все в норме… Да куда он денется — сидит у себя… Проводили? Ну и ладушки… Да что за спешка? Завтра с утреца привезу… Ну ладно — щас так щас… Что? Да на хрена мне этот ваш гробовоз! Че у меня — тачек нет, что ли? Ха! Конспирация… Ладно, присылайте… Конечно, лично отконвоирую, в лучшем виде… Не, нормальный пацан. Трех ваших тормозов завалил — любо-дорого. Я ему мысленно поаплодировал… Да, нормальный — наш парень. Только вот с матерью — того… Жалко пацана, блин. Сашка ваш, оболтус, перестарался маненько. Дядя херов… Ну, не знаю…

Дальнейшее Иван не слушал — он внезапно окаменел и выдохнул сквозь зубы:

— От чмо, а… А я-то, я-то…

— Что такое, Ванечка? — встревожилась Аленка. — Что-то случилось?

— Случилось, — горестно прошептал Иван. — Случилось так, что я, круглый идиот, на такую залипуху повелся… От идиот! Значит, этот долбаный дядя Саша — вовсе не дядя. Значит, это он… Ты фамилию его знаешь?

— Бабинов, — удивилась Аленка. — Знаю, естественно. Он — правая рука Доктора… Ты что — не знаешь фамилию своего дяди?

— Он мне такой же дядя, как папа Карло Дуремару молочный брат, — злобно прошипел Иван. — Он мать мою грохнул… Или подстроил — один хер… Ну все, девочка, поездка в Новочеркасск временно откладывается. Ты будешь жить в лесу, а я начну партизанскую войну… Где этот козел живет — знаешь?

— Нет, не знаю, — сокрушенно произнесла Аленка и тут же встрепенулась. — Но это не проблема… Не надо партизанской войны. Если мы отсюда выберемся, я все устрою.

— То есть? — удивился Иван. — Что ты устроишь?

— У меня один надежный товарищ есть — детектив частного сыскного агентства, — возбужденно зашептала Аленка. — Он запросто выследит этого Бабинова и выложит нам на блюдечке. У него, кстати, можно и деньги занять — в Новочеркасск ехать. Грохнем этого паразита и поедем… А?

— Бандитская дочка, — восхищенно пробормотал Иван. — «Грохнем»…

В этот момент Вовец закончил телефонный разговор и раздраженно наорал на кого-то:

— Ну че ты вылупился, урод? Я тебя за чем послал?

— Нету Аленки, — жалобно проблеял кто-то. — Всю комнату обыскал — пусто…

— Это Глаз, — прошептала Аленка с веселым ужасом. — Теперь начнется — держись…

— Что значит нету? — грозно спросил Вовец. — Она выходила, что ли?

— Нет, никуда не выходила, — испуганно ответил разноголосый хор. — У себя была!

— Во вторую половину не ходила? — как-то суетливо поинтересовался Вовец. — Отвечать!

— Нет, не ходила, — проблеял хор, — Мы смотрели…

— Глаз — бегом к Ивану, — тихо скомандовал Вовец. — Двадцать секунд — время пошло… Если что, уроды, всех кастрирую…

Иван нащупал свежие простыни, две связал узлом, обмотал вокруг пояса, остальные расправил, обмотал вокруг Аленки. Если придется ночевать в лесу — очень пригодятся. Он-то ладно, как-нибудь, а девчонке будет туговато…

— Нету Ивана, — доложил через пару минут жалобный голос. — Мы смотрели! Никто не выходил!

— Та-а-а-ак, — зловеще протянул Вовец. — Я вас, уродцы, не только кастрирую, но заставлю ваши собственные яйца жрать — в сыром виде… Все — искать Аленку и Ивана! Время — пять минут! Если не найдете… Бегом!!!

Снаружи послышался частый стук шагов — дегенераты опрометью бросились выполнять распоряжение.

— Аленка! — вдруг раздалось у самой двери, и наши любовники машинально отпрянули. — Аленка, я знаю, что ты здесь… Добром прошу — открой.

Открой, я сказал!

— Пора, — еле слышно шепнул Иван. — Он один остался. Сейчас откроем дверь, отберу у него ствол — и ходу. Открывай. Нет — сначала скажи, что открываешь, а потом…

— Ты отберешь у папки ствол? — удивилась Аленка. — Да ты представляешь себе, что он из себя стоит? Он тебя одним ударом убьет!

— Ты открывай — дальше мое дело, — уверенно прошептал Иван. — Посмотрим, кто кого стоит. Давай — верь мне, девочка… Ну!

— Сейчас, папка, открываю! — отчаянно прозвенел Аленкин голосок. — Сейчас… — Она вставила ключ в скважину и повернула на один оборот — снаружи немедленно последовал мощный рывок. — Сейчас! — пискнула Аленка, поворачивая ключ второй раз.

Иван отодвинул девчонку в сторону и замер в боевой стойке справа от двери, глядя в пол и прикрыв глаза ладонью.

Дверь распахнулась настежь — по глазам больно резанул яркий свет.

Послышалось нечто, похожее на рычание, — Вовец, держа в правой руке пистолет, по-хозяйски шагнул за порог и тихо выдохнул:

— Убью обоих…

Пару раз моргнув для адаптации, Иван успел сориентироваться в деталях, ухватил руку со стволом и рванул Вовца на себя, резко уходя вбок.

Могучее тело подалось вперед — Иван вывернул руку противника на рычаг, перехватывая пистолет, и добавил Вовцу инерции, сильно толкнув стопой в зад.

Бригадир с маху шлепнулся на пол и от досады взвыл.

— Посиди немного в баньке, тестюшка, — победно бормотнул Иван, выскакивая из бани, выдергивая за собой Аленку и хватаясь за дверную ручку:

— Запрем на всякий…

— Сзади! — тонко взвизгнула Аленка, в ужасе глядя Ивану за спину.

Бац! Рассмотреть, что к чему, он не успел — только краем глаза уловил, как из-за двери прилетела ручка массивного бильярдного кия и обрушилась ему на голову. Уже падая и теряя сознание, он сквозь мутную пелену сумел разглядеть, что за дверью стоит какой-то длинный субъект, сжимающий в руках кий.

— Лопухнулся, — деревенеющими губами прошептал Иван и провалился в небытие…

8

Спустя ровно сутки после незадавшегося общения маленького экстрасенса с бригадиром Центрального района в городе произошло ЧП: в своем доме был обнаружен приколотый ломиком к стене «смотрящий» Ложбинска — Малик.

Как это всегда случается в подобных ситуациях, никто ничего не видел и не слышал — прояснить картину злодеяния было весьма проблематично. Однако приближенный Малика, конченый наркоман Ремез вдруг ни к селу ни к городу брякнул, что, дескать, накануне «смотрящий» по телефону разговаривал с Вовцом и вроде бы условился о встрече.

— Точно ли разговаривал?! — пристрастно спросили суровые ребята с металлическими зубами — те, что заинтересованы были сильно. — В натуре ли добазарились о «стрелке»?!

— Да кто его знает? Вроде бы разговаривали… — с сомнением ответствовал обкумаренный Ремез. — Вроде бы добазарились… Сами понимаете — облом было прислушиваться, в натуре…

Ясно, короче. Разбирались сутки усердно — ничего хорошего не вырисовывалось. Вовец, понятное дело, от звонка наотрез отказался — не было, и все тут. В среде криминалитета презумпция невиновности трактуется весьма своеобразно и порой довольно двусмысленно — однако за руку ведь никто не поймал, значит, гуляй пока. Кому надо, затаили злобу, намотали на ус и сообщили куда следует.

А между тем через три дня после случившегося «изуверства» в Ложбинский СИЗО пришел этап из Москвы, в котором вроде бы ненароком оказался «центровой» «вор» — Калган. В последний раз Калган вот так же, этапом, появлялся в Ложбинске в далеком 1990 году, когда после смерти престарелого ложбинского «вора» Шаха возникла необходимость назначить преемника. Тогда он посидел с недельку в СИЗО и также, этапом, укатил обратно, словно в командировке побывал. И никто не удивился, отчего это простого с виду зэка прокатили на «Столыпине» туда-обратно за казенный кошт — это у нас в порядке вещей.

Весть о прибытии Калгана молниеносно облетела всех, кого касалась, и многие из «братвы» отчего-то задрожали мускулистыми задами — чуяли, грядет какая-то пакость несусветная.

Зады у «пацанов» оказались чрезвычайно чувствительными: пакость действительно грянула. Только не с той стороны, откуда ждали. И масштаб получился совсем иной.

Вышло так: Калгана на сей раз оставлять в СИЗО почему-то не сочли целесообразным и отправили плановым автодорожным караулом в ИТК-2. Автозак, благополучно подкатив к КПП «двойки», высадил его у двери «шлюза»… а дальше начались чудеса. Караул попрыгал обратно, автозак развернулся и был таков.

Бывалый зэк опешил — такого в его жизни еще не случалось. Даже в самых страшных снах не могло пригрезиться такого казуса: бросили возле зоны, без охраны, словно он и не рецидивист особо опасный, а какой-нибудь чмошный бесконвойник, никому не нужный и неинтересный!

Сильно озадаченный Калган некоторое время топтался у КПП и лихорадочно соображал: а что же предпринять? Удирать смысла не было — он тащил срок ради дела. А проситься в зону — вот смеху-то потом не оберешься! Прикол всероссийского масштаба — приходит «вор» на КПП и просит: пусти, вертухай, в зону… Ха!.. А зря, между прочим, не попросился. Очень скоренько подкатила к «двойке» «99» вишневого цвета без номеров, из нее выпростались трое могучих парней со стрижеными затылками и за десяток секунд забили «вора» насмерть…

Через некоторое время часовой КПП — старший прапорщик внутренней службы Турдыниязов, который все видел, сообщил сильно интересовавшимся ребятам с металлическими зубами, подкатившим на иномарках, что непосредственно перед началом акции между ее участниками состоялся короткий диалог. Якобы кто-то из избиенцев, гнусно ухмыляясь, громко ответил Калгану на его вопрос по существу:

«Привет тебе, старый пидер, от Ловца… то ли от Вовца» — черт его разберет, хорошенько не расслышал через стекло…

Начальника планового автодорожного караула, бросившего «вора» у КПП, на следующий день нашли в коллекторе с перерезанным горлом и многочисленными следами ожогов на теле — однако, сами понимаете, это отнюдь не прояснило ситуацию.

Целую неделю все заинтригованные лица напряженно выжидали, потея от страха, — случай аналогов не имел. Естественно, реакция пострадавшей стороны предвкушалась совершенно предсказуемая — война намечалась! Война между «блатными» и новой «братвой» — самый страшный вид современной междоусобицы в мире криминала.

Но вот неделя благополучно завершилась, а никто из верхнего воровского эшелона осчастливить своим посещением Ложбинск целесообразным не посчитал — бросили авторитеты оскверненный град на произвол судьбы. А в местный СИЗО с очередным этапом пришла малява: на ложбинской «братве» всероссийский «крест» — пока самолично не привезут в первопрестольную голову виновного с обстоятельными объяснялками по сути дела.

Некоторые в курсе, что такое «крест», а кто не знает, спросите компетентных товарищей — они подробно объяснят. По правде говоря, это очень нехорошая штука — можете мне поверить на слово, не напрягая сильно занятых ребят с металлическими зубами. Если на тебе «крест», нужно держаться от всех пенитенциарных учреждений как можно дальше. То есть в зону идти не просто не рекомендуется, а прямо-таки категорически противопоказано. В противном случае вам не поможет ни один проктолог в мире, даже самый лучший…

«Братва» ложбинская не на шутку переполошилась. Специфика образа жизни представителей данной категории состояла прежде всего в постоянной готовности схлопотать пулю в лоб или сесть в тюрьму. Но, выражаясь их языком, «заскочить на кичман» — это одно, а вот быть в готовности в любую секунду после этого «попасть на кукан» — совсем другое. Это, извините, совсем нехорошо — не по-мужиковски это!

Бригадиры собрались на нейтральной территории и обсудили ситуацию.

Вовцу единодушно выставили претензии: твоя, мол, картинка, друг ситный, два раза нарисовалась, значит, ответь! Либо докажи, что не верблюд, либо закажи малогабаритный контейнер, зарежься собственноручно и езжай в столицу. Хором за тебя страдать не желаем.

Вовец немного поотпирался, но ему моментально припомнили старые грехи и жестко предупредили: вот тебе трое суток сроку и карт-бланш. Разбирайся как хочешь, но результат должен быть…

Первым делом Вовец решил проверить своих пацанов — мало ли чего?

Начал с того, что велел доставить часового КПП, дежурившего в момент несвоевременной кончины Калгана. Когда «быки» притащили насмерть перепуганного мужика, которого уже допрашивали все кому не лень, бригадир посулил ему (цитирую дословно): «Либо башку оторву и в очко вставлю, либо награжу по-царски. В зависимости от результата…»

В установленное время старший прапорщик Турдыниязов сидел в холле загородной резиденции Вовца и с тревогой прислушивался к шуму за окном: в морозном воздухе стоял разноголосый гам съезжавшихся к усадьбе иномарок. Вскоре доложили, что все в сборе.

— Давай по трое, — возбужденно распорядился бригадир, потирая руки, и впился в опознанщика пристальным взором. Тут получился немалый конфуз: первая тройка состояла из приближенных Вовца, которые в день убийства «вора» безотлучно находились при бригадире, — именно эту тройку часовой с ходу и опознал.

— Они! Точно — они!!! — радостно закричал он, подавшись к бригадиру дородным телом. — Все сходится! Кожаны, собольи шапки, морды зверские, сами здоровые, как быки, — все в точности!!! Они это — избиенцы треклятые!!!

Умудренный горьким опытом бригадир вместо того, чтобы впадать в прострацию от столь неожиданного оборота, поступил несколько иначе: выгнал приближенных вон и велел всей группировке построиться во дворе в колонну по восемь. Затем, прихватив с собой часового КПП, вышел на улицу. И распорядился произвести опознание еще раз.

Вот тут несчастный часовой, что называется, выпал в осадок. Перед ним стройными рядами стояли восемьдесят мужиков примерно одинаковой шкафообразной комплекции, одетых в дорогие кожаные куртки на меху и шапки из соболя или норки. И у всех до единого «выраженье на лице» — как бы это помягче выразиться… в общем, даже отдаленно не подпадало под определение «симпатичное»!

Велев «быкам» разъезжаться, Вовец отпустил и часового — это был не свидетель. Предстояла нудная и малоперспективная оперативная работа. За трое суток Центральная группировка перевернула город и окрестности вверх дном, причем на сопредельных территориях никто не возмущался, все были в курсе, отчего такая кутерьма.

Между делом испортили матценностей не на одну штуку баксов, запытали до летального исхода пятерых подозрительных типов, пристрелили под горячую руку троих нервных и натворили еще кучу безобразий — все не перечислить. Результат был нулевой. Вишневых «99» в городе и окрестностях имелось несколько сотен, каждую из них кто угодно мог позаимствовать на время и снять номера, а любая троица в кожанках, дорогих шапках и со зверскими физиономиями вполне могла оказаться искомой: примерно четверть мужского населения Ложбинска в возрасте от 20 до 40 лет…

Когда до исхода отпущенных «братвой» трех суток осталось четыре часа, Вовец принял ванну, чисто побрился, облачился в свой любимый костюм и, положив перед собой на стол старенький «ТТ», который он предпочитал разным зарубежным штучкам-дрючкам, начал диктовать специально привезенному для такого случая нотариусу завещание. Сей документ получился очень коротким (снова цитирую дословно): «…Все, что принадлежит мне, оставляю своей дочери — Алене Алексеевне Анисимовой. Своей братве завещаю: кто мою дочь обидит — яйца оторвать и заставить паскуду сожрать в сыром виде. Детям от второго и третьего браков ничего не давать, потому как они получились дегенератами… Все — я сказал!»

В этот момент бригадиру доложили, что приперся какой-то чмошный головастик по фамилии Пульман и желает его немедленно видеть. Закончив диктовать завещание, Вовец внимательно его прочел, поставил закорючку и, выпроводив нотариуса, велел впустить этого… ну, как его там, блин. Пульмана, что ли.

Допущенный Пульман вошел нагло, без спроса расположился на диване и, сняв шапку, принялся промакивать платком вспотевшую плешь — упрел, сволочь, в прихожей.

— В общем-то я догадываюсь, зачем ты приперся, головастик. Опять будешь донимать меня своими дебильными заскоками, — задумчиво глядя на блестящую плешь своего визави, молвил бригадир. — Только ты опоздал, придурок несчастный, прикалываться более не придется… Я вот зачем велел тебя впустить — узнать хотел кое-что. Ты же, кажется, в дурдоме работаешь?

— Ну да, в психиатрической клинике, — поправил Пульман и спросил участливо:

— А почему такой замогильный тон? Пистолет на столе, костюм, бритый весь из себя… Вы что, сударь, стреляться собрались?

— А это не твое собачье дело, мудель недоразвитый, — печально ответствовал бригадир и скорбно вздохнул. — Ты мне вот что скажи… Психи, они же, говорят, другие измерения видят или слышат — космические голоса какие-то, фантомы… А?

— Ну-ну, — поощрительно буркнул Пульман. — Может, и так: видят, слышат… Живут, одним словом, в другом мире, отличном от нашего, нормального… А что?

— Так вот, — продолжил бригадир, — как ты думаешь, есть другая жизнь? Ну — когда тело уже ласты сдвинуло, душа или какая там другая субстанция того… она остается, или как?

— А-а-а! Вон оно что… — Адольф Мирзоевич ядовито осклабился и хихикнул:

— На духовное нас потянуло, видишь ли… Вечностью запахло! Ну-ну…

Он встал, снял все так же без спроса дубленку, бросил ее на диван и некоторое время расхаживал перед письменным столом, за которым расположился внимательно наблюдавший за его движениями бригадир. Впервые в жизни Адольф Мирзоевич почувствовал себя значимым и мудрым — величиной вселенского масштаба, что ли…

— Как бы это тебе попроще… эмм… В общем, то, что психи в своих снах или иллюзиях видят и слышат — всякие там голоса, знамения, видения якобы потусторонних миров, — все это не что иное, как отображение. Ферштейн?

Отображение реально существующего, нормального мира в их помраченном, исковерканном сознании. Не более того, батенька, не более… Поместить такого мессию в барокамеру, выключить в комнате свет — и спустя некоторое количество времени от его видений не останется и следа. Если только этот мессия не отдаст концы от обширного инфаркта. То есть в любом случае имеет место поступление какой-либо информации извне. Ну и, как следствие, получается либо моментальная, либо смещенная по фазе реакция идиотского сознания на данный раздражитель. В некоторых случаях она выражена в самых изощренных и непредсказуемых формах — отсюда и видения, знамения разные. Вот… — Психотерапевт развел руками и покачал головой, одарив Вовца отвратительной улыбкой.

— Значит, нет другой жизни? — грустно констатировал бригадир, легонько пристукнув по столу мощной ладонью. — А я почему-то полагал, что есть… Тогда бы не жалко и умирать… А вот… Вот пишут кое-где, болтают там, туда-сюда: жизнь после жизни, тоннель какой-то, шарик по тоннелю, голос в конце… А?

— Ну-у-у, дорогой ты мой! Слушай побольше всякую дрянь! — весело воскликнул Пульман и опять вольготно развалился на диване напротив письменного стола. — Это кто рассказывает-то? Кто пишет? Те, кто испытал клиническую смерть, — не спорю, нестандартное для организма состояние. Все элементарно объясняется, без всякой мистики: это просто реакция организма на превышение болевого порога или на другой насильственно привнесенный фактор… эмм… ну, допустим, фактор травматического характера. Я, кстати, тоже, было дело… эмм… — Тут Пульман на секунду замялся, спохватившись, что чуть было не сболтнул лишнего.

— Что «тоже»? — моментально вскинулся Вовец, и глаза его загорелись странной надеждой. — С тобой что — что-то такое… А?!

— Да нет, что ты! — торопливо поправился Пульман. — Что ты…

Просто я раньше тоже верил во все эти кудеси — пока не убедился на практике в обратном… Да, кстати! Вот эти самые рассказчики — они же все остались в живых. Угу — в живых. Побывали, так сказать, на пороге — и только. За порогом никто еще не был. Никто ведь не вернулся с того света после того, как мозг его умер, а тело истлело, и не поведал нам: что там и как на самом деле! Или тебе известны такие примеры?

— Ну а это… реинкарнация? — не сдавался Вовец. — Переселение душ и так далее? Ощущение, что такое с тобой уже когда-то было — хотя никогда быть не могло… Ведь целая религия на этом деле строится!

— Да чушь собачья! Коленный рефлекс, дежа вю! — Пульман легко взмахнул руками, моментом отмежевавшись от разнообразных пробуддистских концепций. — Это все сами людишки придумали, чтобы хоть как-то противостоять страху смерти. Ведь умирать-то страшно — ага?! Страшно, еще как страшно! Вот посмотри: ведь и свинья, и гусь, да любой таракан — все хотят жить, чего-то жрать и размножаться — помереть никто не желает. Матерью-природой так заложено.

Отсюда и концепции всякие… Бред все! Сознание живо, пока здравствует тело, — это аксиома. Остановились процессы в клетках, и все — хана, извиняюсь за выражение. Просто все! Никаких высших разумов и астральных субстанций…

— Значит, нет ничего такого? — переспросил внимательно слушавший бригадир.

— Ага — нет, — охотно подтвердил Пульман. — Совсем нет. Труп — куча дерьма — потом одни кости. Потом и они истлеют, — А как же… Как же вечные истины?! — не на шутку разволновался Вовец. — Ну, те, что из поколения в поколение? Вон — Пушкин, например? Давно ведь истлел, а до сих пор дух его с нами! До сих пор: «…я помню чудное мгновенье, передо мной…» А?!

— Оух-ха-ха-ха!!! бх-ха-ха-хррр… — Пульман расхохотался так, что даже всхрапнул на вдохе — до того рассмешил его витийствующий перед заготовленным «ТТ» бригадир. Расхохотался и поперхнулся, побагровел, бедолага.

— Чего это ты, а? Приступ, что ли? — поинтересовался Вовец недовольно — вдруг придется возиться с этим придурком.

— Да нет, милейший. — Доктор вытер слезы и покачал головой. — Какой, в задницу, приступ… Смешно просто. Вот ты — достаточно поживший, многое повидавший тип, бандит, угробивший, наверное, не один десяток людишек…

А такую чушь порешь — как пионер сталинской поры… Ммм-да. Пушкин жив в нашем сознании только лишь потому, что в свое время писал о вещах, сильно интересующих любого индивида, наделенного признаками пола. Человек по натуре своей страшно эгоистичен. Ему интересно лишь то, что сильно его задевает, образно выражаясь, проникает в самую душу. На остальное ему наплевать. Миллионы людей ушли в небытие с момента смерти поэта. Миллионы! Ты их помнишь? Вот ты, например, знаешь, что на днях дядя Вася, гравер, помер, а? Не знаешь и никогда о нем не вспомнишь — тебе до него нет никакого дела. А ведь на многих обелисках Ложбинского кладбища его рукой высечены эпитафии и данные о почивших… А вот ежели, к примеру, Пушкин писал бы не о любви и страсти, а, допустим, о том, на что всем наплевать? Ну представь себе — возьмись Александр Сергеевич вдруг описывать приключения дерьма? И не знал бы ты ничего о Пушкине, друг ситный!

Вечные истины! Ха! Человек смертен — вот вам истина! Если при жизни он не поднапрягся да не увековечил свое имя какими-то потугами, которые всех подряд задели и растревожили, о нем никто и не вспомнит. Плоть и кости сгниют, могилка сровняется с землей, потом это место спланируют экскаватором и построят на нем общественный сортир…

— Ну и козел же ты, — тихо констатировал Вовец. — Все опошлил, чмо… Я-то хотел перед смертью удостовериться, что дух мой не исчезнет бесследно, куда-то там попадет… Угу… Выходит, нет другой жизни.

— Нет, нету, — согласно покивал головой Адольф Мирзоевич, доставая платок и вновь протирая плешь. — Так что — брось стреляться, уважаемый товарищ Анисимов. Я в курсе всех твоих неурядиц и как раз пришел, чтобы вытащить тебя из дерьма. Только хочу предупредить — ты уж давай посерьезнее, без придури…

— Я могу пристрелить тебя, как собаку, — мрачно изрек Вовец. — Ты че, в натуре, не врубаешься, что это тупиковый базар?! Ну ладно, можешь ты моих дебилов гипнотизировать… Так ведь ты столько времени с дегенератами работал, наловчился с ними обращаться… Или ты мне всю «ложбинскую братву» загипнотизируешь? А потом поедешь в столицу и одним махом очаруешь центровой сходняк?! Тогда давай — делай! И кстати — что именно ты знаешь? И откуда? — Бригадир настороженно прищурился и погладил рукоять «ТТ».

— Ну, ладно. — Адольф Мирзоевич встал с дивана и, приблизившись к столу, постучал по нему кулачком, как бы призывая собеседника проявить максимум внимания. — Я прекрасно знаю, кто проткнул ломом Малика. Я еще прекраснее знаю, кто забил до смерти Калгана. Годится?

— О как, — недоверчиво блеснул глазами Вовец, внезапно вспотев лбом. — Ага! Ты ж ведь говоришь, что гипнотизер, бля… Ага, ага… А что?

Наверно, загипнотизировал какого-то идиота и кое-что выведал. Ну что — молоток!

Ну, давай, выкладывай!

— Это еще не все, — торжественно произнес Пульман. — Не все, дорогой ты мой! Это именно я организовал обе эти акции. Да не смотри так — я тебе точно говорю: я! Организовал, чтобы загнать тебя в тупик. А теперь…

— Ой, бля! Как ты мне надоел, дебила кусок! — болезненно поморщился бригадир, разочарованно качая головой. — Ты ж в такой час приперся, в такую торжественную и светлую минуту… Чего ты несешь, придурок? Я ж на тебя и пулю тратить не буду — одной рукой задушу! Я тебя щас…

— Но-но, приятель! — опасливо отстранился Пульман и поспешно добавил:

— Я готов предъявить доказательства — прямо сейчас. Я же просил — посерьезнее! Не надо думать, что все вокруг тебя — идиоты. Я могу доказать, что это не шутка.

— Можешь? — Бригадир выпростался из-за стола и приблизился к собеседнику.

Глядя немигающим взором на его огромные кулаки, Адольф Мирзоевич бесцветным голосом произнес:

— Клянусь своим здоровьем — могу. Если не докажу — можешь меня пристрелить. Как собаку.

— Ага, — вдруг согласился Вовец, отчего-то успокоившись. — Ты-то мне и нужен. Щас я позову пацана — мы все это запишем на диктофон, а потом кое-куда поедем и ты все это обрисуешь… Ага. — Бригадир задумчиво нахмурился и нехорошо цыкнул зубом. — Но сначала запишем. За-ши-бись… Только вот… голову тебе отрежут, — деловито присовокупил Вовец. — Угу… Голову надо на центровой сходняк отвезти.

Пульман слегка отстранился и жестом остановил его:

— Я бы на твоем месте не торопился, товарищ Анисимов. Тут кое-какие детали необходимо уточнить. А то больно интересная штуковина может получиться! Знаешь, как бывает: поспешишь — людей насмешишь.

— А я и не тороплюсь, — согласно кивнул Вовец, усаживаясь на место. — Куда уж теперь торопиться… Но только смотри — ежели врешь, гад, я тебя…

— Не вру, не вру, — успокоил его Пульман. — Куда уж мне врать — себе дороже!

— Ага, — поддержал Вовец. — Понятливый ты, головастик… Ну, давай излагай, психиатр.

— Психотерапевт, — поправил Пульман. — Бывший к тому же — теперь я заместитель заведующего клиникой.

— А, те же яйца, только в профиль, — небрежно махнул рукой бригадир. — Ты теперь вообще бывший — при любом раскладе. Труп, одним словом.

— Труп, говоришь? — неприятно прищурился Пульман. — При любом раскладе, говоришь?

— Ага, при любом, — согласно кивнул Вовец.

— Ну-ну, — зловеще ухмыльнулся Адольф Мирзоевич. — Значит, так.

Малика проткнул ломом твой человечек, некто Глазырин — «погоняло», как вы изволите выражаться, — Глаз. На этом… эмм… на «стреме» стоял при свершении этого гнусного злодеяния другой твой человечек — некто Карев, «погоняло» — Кара, фантазией, увы, господь вас не счел нужным наделить… Ага… Далее:

Калгана забили, опять же твои люди: Большой Егор, Пика и Епифан. Знакомые имена улавливаешь? Вижу-вижу — улавливаешь… А теперь — самое интересное, уважаемый господин Анисимов… Все эти мерзости они сотворили по твоему личному распоряжению…

Заметив, что лицо бригадира вытянулось от изумления, а пальцы правой руки шарят по столу, нащупывая рукоять «ТТ», Пульман поспешно добавил:

— Но-но, братан! Брата-ан! Не надо резких движений! Этих парней можно пытать, протестировать на полиграфе, даже, если шибко приспичит, вкатить инъекцию пентонала: они в любом случае покажут, что было именно так, как я сказал. Причем, прошу заметить, они в этом абсолютно уверены — никаких натяжек и легенд.

— Значит, ты в натуре… действительно гипнотизер, — тихо пробормотал Вовец, взяв в руку со стола пистолет. — Значит, в самом деле можешь…

— Ага, действительно, — подтвердил Пульман, опасливо поглядывая на оружие. — Только ты того… положи пистоль обратно! Не надо думать, что, если я внешне неказист, значит, и внутри совсем идиот! Если со мной что-то случится, у трех моих хороших знакомых есть кассеты с записями показаний твоих людей. Они отправят эти кассеты прямиком кому надо — то-то будет потеха! В жизни, сам понимаешь, всякое бывает… Вот я и застраховался на всякий случай.

— Так-так. — Вовец задумчиво почесал стволом начинающий седеть висок и предложил:

— Ну а вот… ежели, допустим, я буду тебя сильно пытать и заставлю сказать правду? Правду твою запишу на диктофон и потом предъявлю кому следует? У меня такие спецы есть — ты через две минуты с начала процедуры начнешь колоться, как в исповедальне. Как?

— Ну что ты, бригадир, прям как маленький! — криво ухмыльнулся Адольф Мирзоевич. — А я скажу, что это ты под пытками заставил меня сказать то, что тебе нужно. И потом: ну кто поверит? Ты посмотри на меня, посмотри! Ну разве можно поверить, что я — такой маленький, такой невзрачный, такой худющий… и вдруг! А?

— Да… складно излагаешь, сволота, — задумался Вовец. — Так-так… Так. — Он немного поразмышлял, мучительно морща лоб, затем нажал клавишу домофона на краю стола и распорядился:

— Жека! Ну-ка, быстренько — сыскать и доставить мне сюда этих — Большого Егора, Пику и Епифана. Потом заскочи в подвал, там Глаз и Кара шары гоняют — ко мне обоих, бегом! И еще — давай-ка возьми диктофон… хотя нет, ничего брать не надо. Давай ко мне этих — и мигом!

— Желаете очную ставку произвести, господин Анисимов? — язвительно поинтересовался Пульман, когда бригадир отпустил клавишу домофона и вновь повернулся к нему. — Так ведь они вам хором скажут, что ни разу в жизни меня не видели. И будут при этом совершенно искренни.

— Ничего я не желаю. — Вовец мрачно помотал головой. — Просто надо с пацанами кое о чем поболтать.

— Ну-ну, дело хозяйское. — Адольф Мирзоевич поудобнее устроился на диване и посмотрел на часы. — Выпить не дашь чего-нибудь?

— Ага — выпить тебе… Хочешь ужраться до поросячьего визга? — подозрительно прищурился бригадир. — Чтобы! не так страшно было? Не получится, красивый мой! Придется трезвым помирать.

— Зажал 50 грамм, да?! — Пульман скривился презрительно. — Ну и жлоб же ты! А еще — бригадир Центрального района… Звучит-то как!

— Хм! Жлоб… — Вовец в раздумье побарабанил пальцами по столу. — Жлоб… Ладно, хрен с тобой. 50 грамм налью — грех человека перед смертью обижать. — Не вставая с места, он протянул длинную руку к шкафу позади стола и извлек початую бутылку всамделишного на вид кизлярского «Багратиона», оттуда же достал фужер. Плеснув в него немного коньяку, бригадир ловко запустил фужер по полированной поверхности стола в сторону гостя: тому пришлось привскочить с дивана, чтобы успеть его подхватить. Живо опрокинув фужер, Адольф Мирзоевич довольно почмокал губами и вдруг, посмотрев в окно, зверски выпучил глаза, удивленно воскликнув при этом:

— Твою мать, а!

Вовец моментально схватил со стола пистолет и, отъехав в кресле за шкаф, мастерски развернулся к окну, изготовившись для стрельбы из положения «сидя в кресле из-за шкафа». Адольф Мирзоевич тем временем перегнулся через стол, ловко завладел бутылкой и, отскочив назад, быстренько засосал из горла грамм двести — не меньше. Поморщившись и утробно икнув, он поставил коньяк откуда взял, погрозил хозяину пальчиком и уселся обратно на диван.

— Ну ты, дегенерат! — недовольно начал было Вовец, но передумал и махнул рукой. — Впрочем, хрен с тобой… Ну-ка, пока не окосел, расскажи — чего ты там напридумывал?

— Извольте. — Пульман сладко зевнул и скрестил руки на груди, гордо выпятив подбородок. — Условия почти те же. Я, как вы выражаетесь… эмм… о! Отмазываю тебя. Отмазываю перед «братвой» — раз. Возвращаю тебе Левопупыревский район — два. Сколько у тебя тогда солдат будет?

— Чего? — удивился Вовец. — Каких солдат? Откуда?

— Ну этих… — Адольф Мирзоевич поморщился. — Как их там… А — «быков»! Сколько будет «быков»?

— А, вон что… Ну — стволов под сто двадцать. Да, где-то около того… Но это в том случае, если добровольно пойдут. Если залупятся — хрен его знает, что тогда вообще получится. Мочилово будет — ой-е-ей…

— Куда, в задницу, денутся с подводной лодки! — весело перебил бригадира Пульман и опять зевнул. — Далее. Я, как уже говорил, хочу быть хозяином в этом городе. Ты и твоя группировка будете моей рабсилой — на первых порах. Несколько позже мы подомнем остальной криминалитет. Если что — я разрешу любые проблемы: как это у вас говорят, «отмажу» всех подряд. Остальные, те, которые, как вы изволите выражаться «залупятся», просто будут того… короче, нейтрализованы самым тривиальным способом. Эхххх… — Тут Адольф Мирзоевич зевнул особенно протяжно и сказал:

— Я, с вашего позволения, милейший господин Анисимов, вздремну тут немного, пока вы там с этими… с крупнорогатыми своими общаться будете, — и растянулся на диване прямо в замокревших английских сапожках.

Вовец, хмыкнув неопределенно, брезгливо отер горлышко бутылки рукавом пиджака, извлек из шкафа еще один фужер и, наполнив его на треть, залпом опорожнил. Затем вновь хмыкнул, скрестил руки на груди и принялся сосредоточенно размышлять, изредка поглядывая на успевшего захрапеть визитера.

— Может, удавить, пока не поздно? — вслух спросил сам себя бригадир, Адольф Мирзоевич дернулся во сне и храпеть перестал.

— Нет, это всегда успеется, — решил Вовец. — Всякому овощу свое время…

В скором времени в дверь кто-то поскребся: возник порученец Жека и негромко доложил, что прибыли те, кого заказывали. Вовец встал из-за стола и скрипнул креслом, отчего Пульман проснулся.

— Сиди тут — я щас, — распорядился бригадир, направляясь к двери.

— Эмм… после беседы, если это вас не обременит, дражайший господин Анисимов, задержите ваших парней. Они мне будут нужны минуты на две, не более, — проворковал Пульман.

Злобно хмыкнув, Вовец пожал плечами и удалился. Он отсутствовал что-то около десяти минут — в течение этого времени Адольф Мирзоевич дремал вполглаза, не делая попыток приблизиться к двери и подслушать, что же там творится, хотя и поднимал заинтриговано правую бровь когда из соседней комнаты доносились обрывки фраз типа: «Ты сказал… В натуре, бля буду… Мы его… Сам же сказал… Железная отмазка…» И в таком духе далее.

По истечении десяти минут Вовец вернулся в кабинет. Был он изрядно взбудоражен и мрачен, покрытое оспинами гладко выбритое лицо напоминало пятнистую хоккейную маску.

Опустившись в кресло, он некоторое время смотрел в окно и нервно барабанил пальцами левой руки по столу, а правой поглаживал пистолетную рукоятку. Немного успокоившись, бригадир повернулся в кресле к Пульману, терпеливо скучавшему на диване.

— Вот — все повидал, — доверительно обратился он к собеседнику. — Буквально все! Но такого муделя, как ты, впервые в жизни встречаю… Ну и чего делать собираешься?

— Я бы хотел предупредить тебя, мой недальновидный друг. — Адольф Мирзоевич потянулся и встал, выставив в сторону Вовца указательный палец левой руки. — Ты убери ствол-то, убери… Я хочу тебя предупредить: помимо всего прочего, ты кровно заинтересован, чтобы я, не дай бог, внезапно не отдал концы.

Ферштейн?

Бригадир удивленно вскинул брови и открыл было рот, чтобы осведомиться у этого докторишки, отчего это он должен быть так заинтересован в сохранении его жизни, но тот помахал на него узкой ладошкой — заткнись, мол, и внимай с почтением!

— Так вот: шесть человечков из твоего окружения имеют установку…

Надеюсь, нет необходимости объяснять, что такое установка? Это не орудие какое или, допустим, пусковой комплекс…

— Угу, в курсе, — пробурчал Вовец. — Дальше излагай.

— Очень хорошо, — одобрил Пульман, напустив на себя значительный вид. — Итак, шесть товарищей из твоего окружения имеют установку: в случае моей гибели умертвить тебя любыми способами. Ферштейн? То есть они, конечно, тебя любят и преданы душой и телом… но, случись со мной что — извини, придется тебе умереть. Это у них получится — эмм… бессознательно, что ли…

Непроизвольно, безусловный рефлекс. Ферштейн?

— Это серьезно? — недоверчиво поинтересовался бригадир — Что — в натуре такие установки бывают? Че-то ты малость того — приврал для блезиру…

А?

— А ты попробуй — проверь, — загадочно улыбнулся Пульман, кивнув на пистолет. — Пух! И нет меня. А потом посмотришь — какие бывают установки.

Давай!

— Вот, блин, спасибо-хорошо! — возмущенно воскликнул бригадир, прочитав во взгляде собеседника нечто такое, что заставило поверить его словам.

— Нет — ну ты учудил, головастик! А если на тебя машина случайно наедет? Или оскользнешься в ванной? Нет, это ты залупил, гипнотизер, это ты чересчур!

— Я же сказал — ты кровно заинтересован в том, чтобы я жил, — невозмутимо пожал плечами Адольф Мирзоевич. — И кстати, меня зовут Адольф Мирзоевич. И я предпочитаю, чтобы ко мне обращались на «вы». — Пульман сделал многозначительную паузу — реакции не последовало. — Угу. Еще меня можно звать скромно и просто — «доктор». Ферштейн? Нет, я, конечно, степень не защищал — хотя это не проблема, но я же ведь подвизался на поприще медицины, так что уж будьте добры! Будьте добры, батенька…

— Ха! Доктор… — Вовец нехорошо цыкнул зубом, однако высказываться не стал. — Ну и что делать будем… Доктор?

— В общем, позвони, куда там надо. — Пульман изобразил в воздухе какой-то зигзаг и потыкал пальцем в сторону окна. — Скажи, что все в норме. И попроси перенести срок до завтра. А завтра пускай соберутся часиков в десять утра на этот… на что там у вас все подряд собираются — ну, типа совещания?

— Собираются, собираются — сходняк это называется. — Вовец нетерпеливо пристукнул по столу кулаком. — Дальше давай!

— Ага. Пусть соберутся на этот самый «сходняк». Скажи, что нашел виновника всех неприятностей. И завтра представишь его со всеми доказательствами. Вот, собственно, и все.

— Так-таки и все? — удивился бригадир. — И кто же этот виноватый?

— А кто тебе больше всего на свете мешает жить? — заговорщицки подмигнул Пульман. — Кто в свое время опозорил тебя перед всем криминалитетом и лишил лакомого куска?

— Вона!!! — Вовец криво ухмыльнулся и опять нехорошо цыкнул зубом — безо всякого почтения, сукин сын, цыкнул! — Ишь ты, недоделанный, куда замахнулся! От ты куда свои ручонки протянул! Хм… Однако твою квадратную головенку там моментом оторвут — глазом моргнуть не успеешь! Засада сам кого хошь загипнотизирует и в транс введет — это я тебе отвечаю! Думаешь — чего блатота под его дудку пляшет? Думаешь, просто так, да? Я вот живу и до сих пор удивляюсь: отчего это он в Ложбинске всех до кучи под себя не подмял?! Да уж…

Нет, ты, может быть, и умный, гипнотизер, однако… однако, ежели вас поставить рядышком, Засадина башка раза в два будет больше, чем твоя, — можешь мне поверить на слово! Ха! Деловая колбаса — Засаду захотел ущучить…

— Я еще раз попрошу обращаться ко мне на «вы», господин Анисимов, — очень спокойно сказал Адольф Мирзоевич, немигающим взором глядя на бригадира.

— Ты мне сейчас дай на две минуты своих этих… ну, быков — которые убийцы. Вот и все, что от тебя требуется. И завтра на этом вашем… эмм… на «сходняке» держись мужиком — не уписайся от напряжения. Гипнотизировать этого Засаду я не собираюсь. А по поводу большой головы… — Он потрогал ладошками свой плешивый череп и загадочно хмыкнул:

— Так вот — насчет большой головы. Размер черепа, мой дорогой друг, отнюдь не является определяющим критерием развитости интеллекта. Если бы мощь ума зависела от габаритов, тогда все мы были бы рабами слонов и китов. А между тем мы с вами держим в зоопарке первых и используем жир вторых. Ферштейн? И еще… Запомни хорошенько, не-вежда: любая голова, даже самая разумная, хороша лишь тогда, когда она прочно сочленена с телом посредством крепкой шеи…

9

— Бабинов… Бабинов… Ага… Ну и мерзкая же у вас харя, молодой челаэк! — задумчиво произнес Андрей, рассматривая в полированной поверхности письменного стола свое изуродованное отражение. — Бабинов… А фамилия у этого господина, я вам скажу, вообще чмошная — куда там моей харе!

Настроение было… а впрочем, какое может быть настроение в половине девятого утра после затянувшейся далеко за полночь попойки наперегонки с мастерами винного дела? Настроения не было — похмелье имело место. А еще имели место проблемы, которые никак не желали уживаться в тяжелой голове с похмельным синдромом. А поскольку эти проблемы требовали безотлагательного решения, выход был один — загасить похмелье старым испытанным способом, рискуя тем самым вызвать страшное негодование шефа. Дед патологически ненавидел пьяниц и мог самого лучшего сотрудника подвергнуть длительной обструкции, а то и вовсе выгнать с работы, обнаружив оного сотрудника при исполнении обязанностей с запахом алкоголя. Но проблемы, проблемы…

Прокравшись к двери, Андрей воровато выглянул в коридор, затем метнулся к окну, распахнул форточку и раскрыл дорогой кейс из крокодиловой кожи. Достав из него бутылку пива, одним движением раскупорил ее о крышку стола, в шесть мощных глотков осушил, тару засунул в кейс, вылущил из пачки в рот два пластика «дирола» и снова уселся за стол, прислушиваясь к своим ощущениям.

Полегчало. Усиленно работая челюстями, Андрей придвинул к себе жиденькую стопку бумаг и начал просматривать дело. Так-так… Заведующий аптекобазой, человек вполне респектабельный, как и все большие жулики, желает избежать скандала и общественной огласки. А поскольку с аптекобазы бесследно исчезла приличная партия сильнодействующих нейролептиков, без скандала при проведении официального расследования никак не обойтись. Судя по всему, медикаменты спер кто-то из своих — такие же респектабельные ребятишки, склонные к масштабной клептомании. Имелся узкий круг лиц, на которых падало подозрение, но допрашивать их и вообще как-то намекать на причастность к пропаже категорически возбранялось. Следовало как можно корректнее проследить процесс исчезновения нейролептиков по маршруту база — неведомо куда и доложить о своих соображениях шефу. Дальнейшее — их домашнее дело, в ходе которого, как показывает практика, вполне могла образоваться пара-тройка неопознанных трупов со следами насильственной смерти…

Именно поэтому заведующий обратился к Старикову, чье частное детективное агентство на протяжении нескольких лет заслуженно пользовалось репутацией фирмы умеющей с честью выходить из самых щекотливых ситуаций криминального характера.

В общем, опять как всегда: поди туда, не знамо куда, найди то, не знамо что, а попробуй потревожь ненароком не того, кого следует, получишь от шефа по самое не хочу… И ведь совершенно не к чему прицепиться: беспокоить подозреваемых категорически запрещено, ходить на аптекобазу — тоже… Как же, спрашивается, получить искомую информацию, не контактируя с фигурантами и не посещая место происшествия? А это ваши проблемы, сударь, деньги вы за что получаете? Проблемы, проблемы… Вот Холмс, образец аналитического мышления.

Сюда бы его, сидельца лондонского. Наверняка бы уже слопал от безысходности ситуации свою любимую трубку и в припадке бессильной ярости дал бы Ватсону скрипкой по черепу…

Андрей в раздражении отодвинул листки с информацией, которую удалось наскрести, эта лабуда подождет, есть проблемы поважнее, и уставился на ходики, мерно тикавшие на противоположной стене.

— Ба-би-нов… Бабинов… Бабуинов — Бедуинов… Бабинов, — как заклинание бормотал он, мучительно пытаясь отыскать хвостик ассоциативной цепочки, которая отдельными звеньями тревожно позвякивала в его аналитическом устройстве и никак не желала собираться в кучу.

— Черт! Черт — не ребенок! — досадливо воскликнул Андрей. — Чего тебе не сидится? Вечно в приключения влезешь…

Данное восклицание адресовано было Аленке — бандитской дочке.

Позавчера она явилась вечером к нему домой и без обиняков поведала нечто из ряда вон. Ты вот, мол, рассказывал как-то про своего институтского однокашника — Бабинова, помнишь? Так вот, этот самый Бабинов — сволочь и проходимец, каких свет не видывал. Он якобы причастен к убийству матери одного славного парня — если вообще не самый главный организатор оного убийства. Нет-нет, доказательства отсутствуют напрочь. Но Ванечка («славный парень») так сказал, значит, аксиома — сомнению не подлежит. А обратилась к Андрею бандитская дочка по старой дружбе — у Ванечки сейчас проблемы, сам он расследованием заниматься не может. Он маленько того… не свободен, короче. Поэтому она решила попросить помощи у Андрея, заведомо зная, что он порядочный человек и не откажет в таком пустяковом деле…

— Что еще за Ванечка? — поинтересовался Андрей, задушив стародавнюю ревность, взметнувшуюся откуда-то из глубины души. — И что за дело?

Ванечка, оказывается, самый лучший человек во вселенной всей — чистый, светлый и весь из себя такой непорочный. А — художник он. Живописец.

Ангел, одним словом. А дело… Да, собственно, и нет пока никакого дела. Нужно приглядеться к деятельности Бабинова и найти на него компромат. Пока что свидетели обвинения ничем не располагают — кроме голословного утверждения Ванечки. Но тот факт, что темный и злобный Бабинов причастен к убийству матери светлого и чистого живописца, неоспорим.

— Почему, собственно, неоспорим? Что, есть все же какие-то конкретные улики? Ты что-то не договариваешь? — вяло поинтересовался Андрей — несмотря на то что фамилия старого знакомого вызывала и в его памяти архинеприятные ассоциации, он не торопился верить необоснованным обвинениям — профессиональная выучка не позволяла.

Нет, улик никаких. Но Ванечка же сказал! Врать он не может — светлый и чистый. Ага — еще отец… Нет, отец ничего такого конкретного не говорил, но своим поведением и недомолвками как раз и посеял подозрения по поводу господина Бабинова. И вообще — у нее есть некоторые сбережения, она все до копейки готова отдать, только бы Андрей взялся за эту проблему…

— Бабинов… Бабинов… Чтобы у тебя волосы внутрь проросли, Бабинов, — пожелал гипотетическому преступнику Андрей, доставая из письменного стола чистый лист бумаги. Выведя посреди него крупными буквами «Бабинов», он обвел фамилию безукоризненно правильным овалом и от овала провел в разные стороны с десяток черточек. Если он не увяжет личность этого предполагаемого негодяя с фактическими обстоятельствами, то наверняка подхватит добротную шизофрению. Черт! Что же в этой фамилии его настораживает? Позвякивают звенья, цепочка ассоциативная крутит хвостом, не дается в руки — откуда-то из глубины подсознания мощно пульсирует сигнал: неспроста! Разберись с этим делом, парень!

Разберись…

В 8.55 в кабинет заглянула Надежда, секретарша Старикова, и напомнила конторским голосом:

— Господин Мартынюк! Не забудьте — в 9.00 совещание у шефа.

— Уже, — болезненно поморщился Андрей. — Уже иду, — и, прихватив папку с бумагами, отправился в кабинет Старикова.

Ничего хорошего собравшиеся на совещание детективы не услышали.

Кратко пробежавшись по текущим делам, Дед (так за глаза сотрудники агентства величали шефа) двинул очередную ехидно-прочувствованную речь в адрес местных правоохранительных органов, которые вот уже год не могут изловить зловредную секту. Все скромно потупили взоры и напряженно застыли в ожидании оргвыводов — расправившись с органами, Дед обязательно переходил на своих подчиненных, иногда тыкая в глаза неутешительной конкретикой.

Все шло по апробированному и давно всем надоевшему сценарию.

Распаляясь по ходу речи, Дед, используя весьма замысловатые выражения, прошелся насчет генетических и психофизиологических данных местных дармоедов (имелись в виду ФСБ, РУОП, прокуратура и милиция). Далее следовали непременные сентенции об их, дармоедов, месте в госбюджете. В конечном итоге закономерно выходило, что дармоеды — вообще пережиток застоя, дурная привычка и атавизм. А их агентству предстоит доказать это. Иначе зачем тогда они получают такие деньги?

За каким чертом у каждого детектива свой кабинет? К чему целый воз аппаратуры, сеть Интернета, вагон оргтехники и так далее? Зачем? Чтобы некоторые бездельники… эмм… как Мартынюк, например, приходили на работу с красными глазами? Кстати, как там движется дело с аптекобазой? Что значит никак? Да вы вообще представляете себе!.. И в таком духе — по нарастающей.

В завершение разгрома следовал неизменный наказ руководства: искать. В любую свободную минуту, по ходу решения ежедневных проблем и вообще — день и ночь не покладая рук, и ног. Короче, найти эту гипотетическую секту — дело чести агентства. Это всем понятно? А где энтузизизм здоровый? Или кто-то думает иначе? Если кто думает иначе — пусть, не стесняясь, выскажется…

Естественно, иначе никто не думал. А если и думал, то высказываться не торопился. Благодаря способностям Старикова, его изворотливости и старым связям агентство не просто процветало, а, можно сказать, благоухало, аки розочка на куче несвежего навоза. Дед, надо отдать ему должное, платил очень хорошо, на ноги не наступал, давая определенную самостоятельность в ходе работы, и, что самое главное, стеной вставал за каждого своего сотрудника, если у того возникали трения с правопорядком (что происходило сплошь и рядом — исходя из специфики деятельности агентства).

И если Деду втемяшилось в голову, что именно его люди должны первыми выйти на след пресловутой секты, значит, нужно соответствовать…

Да, по поводу секты. Вот уже более года в Ложбинске происходят весьма странные явления. Люди пропадают. Которые насовсем, беззастенчиво списываются соответствующими органами в разряд «безвестно отсутствующих» — они никого шибко не интересуют, кроме родственников и близких. Но есть такие, которые после пропажи возвращаются в обычный круг общения — и ничем своего отсутствия объяснить не могут. Примерам несть числа. Пропал куда-то представитель Президента по региону — как в воду канул. Искали со всем усердием, объявили всероссийский розыск до истечения установленного времени — никаких следов. А спустя три недели этот самый представитель как ни в чем не бывало заявляется утречком в свой кабинет и на застывшие лица подчиненных делает круглые глаза. Три недели вычеркнуты из жизни, а он ничего не помнит.

Вчера, говорит, ушел с работы, а сегодня — вот он я. Какие три недели? Вы что — с ума все посходили? Жена с детьми дома про какие-то три недели со слезами на глазах талдычат, а тут вы теперь…

Не сказать, чтобы такие загадочные исчезновения косяком перли, однако периодически случались. И во всех эпизодах симптомы повторялись — никто ничего не помнил и поначалу считал окружающих сумасшедшими. Исчезновенцев обследовали врачи, но никаких отклонений не выявили, кроме разве что незначительных проявлений энцефалопатии, каковые случаются от перенапряжения у любого работника умственного труда. И поскольку вразумительных объяснений аномалии никто найти не сумел, взяли за основу две модные в последнее время версии: либо инопланетяне, либо какая-то зловредная секта. Правоохранительные органы, серьезно озабоченные данной проблемой, вариант с инопланетянами откинули как противоречащий здравому смыслу и остановились на секте, которая якобы для чего-то похищает людей, каким-то образом их использует в течение трех недель, затем отпускает. Как использует? Кто его знает. Проктолог смотрел — с анусами у потерпевших все в порядке. А зачем проктолог-то? А вот! К ужасу исчезновенцев, версия усугубилась весьма пакостной деталишкой. Секта, как утверждали слухи, была с явно выраженным педерастийным уклоном. Во всяком случае, среди временно пропадавших не было ни одной женщины. Ни одной! Только мужики. И, как правило, симпатичные — холеные, породистые, из верхних коридоров власти — там других и не держат. Значит, что? Вот то-то и оно! Попробуй после этого по телевидению выступи и прессе интервью дай! «…поведайте-ка телезрителям, что с вами происходило в течение тех трех недель, когда вы отсутствовали?! Где вы были? Что с вами делали?» Поди попробуй ответь!

Вот потому-то и занимала данная проблема умы всех, вместе взятых, правоохранительных органов, а вкупе с ними и агентство Старикова. Отыскать причину загадочных исчезновений хотели все — слишком высокие лавры были за это обещаны. Уже год по улицам города курсировали усиленные наряды милиции и дотошные патрули разнообразных общественных организаций. «Народные мстители», руководствуясь старым принципом «лучше сразу перестучать, чем потом достукивать», с утра до вечера грузили телефонные линии всех правоохранительных органов удивительно правдоподобными доносами о выявленных ими членах секты и пошаговой деятельности этих членов. Ловкие хлопцы с цепкими взглядами лазили где попало — обследовали подвалы, дачи, бойлерные, канализацию и другие неприличные места, куда хорошему человеку заходить незачем. А в случаях исчезновения особо важных персон вообще заваривалась невообразимая оперативно-розыскная вакханалия. Из столицы приезжали бригады для организации спецмероприятий, какие-то эксперты, ученые собаки в сопровождении всевозможных ясновидящих экстрасенсов-лозопроходимцев-рамковращателей и так далее и тому подобное.

Гипотетическая секта плевать хотела на все оперативно-следственные изыски. Время шло, никого не ловили, а ребята из верхних эшелонов периодически исчезали, а потом спокойненько возвращались без какого-либо алиби на срок отсутствия. Городская элита пребывала в состоянии легкой паники…

— Бабинов… Бабинов, блин… Бежит бабка, за ней банка — и так далее, — речитативом пропел Андрей, оказавшись у себя в кабинете и, уже особо не таясь, потащил из кейса вторую бутылку пива. Он привычным движением откупорил крышку, не торопясь осушил бутылку и почувствовал, что проклятое похмелье улетучилось без следа. Вот и славненько. Еще бы этого проклятого Бабинова куда-нибудь сплавить — вообще было бы здорово.

— Черт, не ребенок, — снова проворчал он, отправляя в рот очередной пластик «дирола» и, не удержавшись, заочно нахамил:

— Ванечка! Ха!

Светлый. И чистый. Живописец, одним словом… Небось педрила какой-нибудь полудохлый. Смотрит на нее и дрочит хилой дрожащей ручонкой. Глазки голубенькие, рот открыт, весь из себя такой нежненький — прямо исусик…

С Аленкой-хромоножкой у Андрея чуть было не получился роман.

Только тогда ему было тридцать три, а ей всего семнадцать — вот он и остановился вовремя. Поступил благоразумно, как подобает взвешенному мужчине, — никто теперь, спустя три года, не может его порицать за то, что поддался чувственному порыву, угу… Хотя, если быть откровенным, струсил он. Проявил здоровую цивилизованную трусость, удрал, как заяц, спасая свою шкуру.

Его родители живут в элитарном пригороде Ложбинска по соседству с усадьбой грозного бандитского предводителя Вовца. Три года назад Андрей отдыхал там на лоне природы, купался в Ложбинке и загорал целыми днями на берегу. А бандитская дочка тоже наладилась ходить на берег — она там читала. В одном купальнике. Андрюха парень видный — высокий, статный, мужественное лицо и все такое прочее. Прежде-то он на Аленку и внимания не обращал — мало ли их, голенастых подростков, рядом бегает… А тут вдруг увидел, что дочка бандитская — чудо как хороша, распустилась в этакий свежий бутончик. Правда вот сильно хромает при ходьбе да на правой коленке постоянно повязку носит. Зато душа у нее добрая и доверчивая — это Андрей сразу понял, — открытая всем подряд.

Немного пообщавшись, они нашли, что у них много общих интересов и очень скоро стали нравиться друг другу не только как соседи. Через неделю дело дошло до закономерного финала в позиции «лежа в кустиках на прибрежном песке».

Pacпаленный Андрей уже успел высосать весь нектар запрета с пухлых девичьих губ, намял до синяков упругие груди, и даже трусики стащил с хромоножки, несмотря на полученное предупреждение: «Смотри, папка узнает — голову ото-рвео-о-о-о-о!!!» — и забрался рукой в потаенную ложбинку, почувствовав при этом дикое возбуждение… Нет, зарычать наподобие тигра он не успел — и самую малость не успел произвести дефлорацию. В спину уперся холодный ствол, чья-то железная ручища схватила его за волосы и в буквальном смысле вздернула вверх — на что Андрюха высок ростом, а пятки его болтались сантиметрах в пяти над пляжным песком. Несколько секунд обладатель железной ручищи наслаждался истошным криком, испускаемым сыщиком, у которого голова раскалывалась от нестерпимой боли, затем отшвырнул его в сторону как котенка. Утерев слезы, Андрей увидел супостата — здоровенный мужлан два метра ростом, страшно сердитое лицо в оспинах, украшенное неизвестно откуда взявшимся аристократическим носом, — в общем, Вовец собственной персоной. Узнал-таки «папка»…

— Вечно ты за мной следишь!!! Вечно!!! Шагу ступить не даешь!!! — ожесточенно выкрикивала Аленка, поспешно натягивая трусишки и вся передергиваясь при этом от негодования. — Мне что, и в сортир без твоих наблюдателей нельзя сходить? Они и там шпионят за мной? Гад ты, а не отец! Гад!

— Марш домой, — мрачно процедил Вовец. — Чтоб духу твоего здесь не было!

— He пойду! Не пойду — хоть убей, гад! Убей — вон, пусть все смотрят! — плаксиво завизжала Аленка, замахнувшись на отца зажатым в руке лифчиком. Трое здоровенных бугаев, прибежавших вслед за Вовцом на пляж, высунули головы из кустов, но, увидев дочь бригадира почти что в неглиже, как по команде развернулись и встали к происходящему спинами.

— Отвернулись, уроды! — неистовствовала бригадирова дочка. — У, уроды! Чтоб вы все сдохли, стукачи проклятые! Стукачи! А может, у меня любовь?!

Я одна в нашем классе девочкой была! Позор! Нет, ну какой позор! Стукачи! Кто меня папке сдал?! Кто?! — Бросившись на первую попавшуюся спину, она принялась изо всех сил дубасить по ней кулачками. Спина напряглась и хранила мужественное молчание.

— Щас ремень возьму — будет тебе любовь, — грозно нахмурился Вовец, делая шаг вперед и отвешивая дочурке ручищей солидный поджопник. — Марш домой, я сказал! А то щас отстегаю при хахале — вся любовь и пройдет к чертовой матери. Бегом!

Видимо, угроза была нешуточной — Аленка, плача и причитая, ухромала в сторону усадьбы. А Вовец, приблизившись к незадачливому любовнику, ловко уронил его на живот, вставил ствол между ягодиц и тихо посоветовал:

— Ты, Андрюшка, того… Не по себе дерево рубишь… Хоть и сосед, но чтоб я тебя у твоих родаков более не видел. Есть хата в городе — живи. Яйца отрезать не буду — пожалею по-соседски. Щас дашь слово мужика, что больше к Аленке на пушечный выстрел не подойдешь. И все. Нет — стреляю в жопу. Ну! — и надавил на пистолет. Ствол начал протискиваться вместе с нейлоном плавок между плотно сжатыми ягодицами сыщика.

— Даю! — закричал Андрей. — Слово мужика!

— Ладно — верю. — Вовец тотчас же перестал давить стволом. — Нарушишь — сам знаешь, что будет. А щас — бегом отсюда! Это мой пляж — не хер загромождать…

С тех пор Андрей с Аленкой не встречался: в городе она без охраны не появлялась, а к родителям он ездить перестал. Уж коль дал слово мужика — держать надобно.

А позавчера, когда девушка уже уходила, он спросил в спину:

— А сама… как?

— Прекрасно, — через плечо бросила Аленка. — Пока… — И, не остановилась, пошла по лестнице вниз. Глядя на ее удаляющуюся спину, он вдруг почувствовал, что потерял в этой жизни что-то невероятно важное для себя. Нет, не сейчас, а тогда, три года назад…

…В 12.30 — аккурат за полчаса до обеда, по радио прервали трансляцию концерта, затем дикторша, неловко откашливаясь и запинаясь, довела до сведения жителей Ложбинска, что очередное загадочное исчезновение благополучно состоялось — не далее как позавчера вечером. На сей раз пропал заместитель начальника областного УФСБ подполковник Щетинкин. Разумеется, активно ведутся поиски. Дикторша также сообщила, что имеется непроверенная информация, будто бы накануне вечером кто-то видел, как подполковник заходил в подъезд готовящегося к сдаче дома № 6, расположенного в восьмом микрорайоне.

Информация проверяется…

— Народные мстители не спят! — съязвил Андрей, сладко потянувшись в предвкушении хорошего обеда. — Высоко сижу! Далеко гляжу! Ни фига не вижу…

— И вдруг осекся, пораженный странным совпадением. Звенья ассоциативной цепочки, никак не желавшие собираться в кучу, стремительно бросились друг к другу и мгновенно преобразовались в вопиющий факт.

— Бабинов… Бабинов, черт… Вот же недоумок! — крепко стукнул себя по голове Андрей и, достав ручку, спешно принялся пририсовывать кружочки к черточкам, тянущимися от овала на листке. — Ну не пьянь ли болотная, а? Вот недоумок…

Позавчера, часа через два после разговора с Аленкой, они с Колей Зленко, занимающим соседний кабинет, по плану шефа работали по «квадратам». То есть в порядке профилактики обходили отмеченные на карте Старикова участки на предмет поиска каких-либо следов гипотетической жизнедеятельности пресловутой секты похитителей.

В дом № 6 Андрей заходил один. А Коля пошел в расположенный неподалеку бар забивать столик — они решили немного расслабиться, время близилось к десяти вечера, и с местами могли возникнуть проблемы. Так вот — Андрей обошел все четыре подъезда новостройки и ничего подозрительного не обнаружил. Несколько домовитых мужиков мастерили в своих будущих квартирах какие-то прибамбасы, пользуясь возможностью по дешевке приобрести у строителей материалы. Два сторожа, хронические алкоголики, сидели во дворе в свежесоструганной детской беседке. Ничего такого особенного… Если не считать встречу с Бабиновым. Андрей поднимался по лестнице, а Бабинов, облаченный в спецовку, спускался вниз с ведром клея в руке, а за ним следовали двое строителей, тащившие на плечах здоровенный рулон линолеума. Встреча произошла на площадке между седьмым и шестым этажами и одинаково неприятно удивила как сыщика, так Бабинова. Нет, козни Аленки здесь ни при чем — в тот момент Андрей даже и не вспомнил о недавнем визите несостоявшейся возлюбленной.

В свое время Андрей учился в мединституте на одном курсе с Бабиновым, они даже приятельствовали. Бабинов был заводилой их частых совместных вечеринок — родители его довольно редко бывали дома, мотаясь по командировкам, и предоставляли квартиру в полное распоряжение единственного отпрыска.

В отличие от Андрея, отчисленного с последнего курса за безобразную драку, учиненную им на студенческом вечере, Бабинов благополучно получил красный диплом эскулапа, благодаря своему незаурядному обаянию втерся в ординатуру и через некоторое время уже вошел в состав исследовательской лаборатории профессора нейрохирургии Голохвастова, прославившегося на весь свет новациями в своей сфере. Андрей же заочно закончил юрфак пединститута, после чего сразу же пришел в агентство Старикова. Бывшие однокашники не встречались уже более десяти лет, но, по двухгодичной давности информации, имеющейся у Андрея, Бабинов процветал: имел кандидатскую степень, готовился стать доктором, читал курс лекций в альма-матер — и вообще парниша был на загляденье. Правда, гласила дурная молва, здорово прикладывался к бутылке, что, сами понимаете, Андрея совершенно не удивляло — сам такой.

То, что когда-то произошло между ними, уже почти забылось. Будь Андрей в то время постарше, ничего подобного не случилось бы. А что за история?

Да жениться он хотел. Самые серьезные имел намерения — ухаживал старомодно, года два, а то и поболее и, что удивительно, ни разу даже не переспал с предметом своих воздыханий. И вдруг в один прекрасный день его избранница — девушка, которой, казалось, лучше нет на всей земле, уравновешенная и предсказуемая на сто ходов вперед, выкинула такой невообразимый фортель, что хоть стой, хоть падай. Пала девушка — пала жертвой пресловутого обаяния его приятеля Бабинова.

Все было до того простенько и пошло, что и вспоминать не хочется… На том институтском вечере Бабинов, как обычно, изрядно поддал и, куражась, начал внушать своим приятелям, что ни одна женщина не стоит того, чтобы по ней вздыхать и долго ухаживать — как Андрюха, например. Потому что по природе своей все они ветрены и беспутны и при соответствующем подходе готовы перед первыми попавшимися штанами трусики снять. Главное — подход.

Развивая эту пьяную теорию, он приводил множество животрепещущих примеров, которые сводились к одному: неприступных женщин нет — есть мужики-недотепы.

— Ну вот скажи — чем отличается баба от фарфоровой статуэтки?! — приставал сей искушенный муж к Андрею. — Скажи?

— Понятия не имею. — Андрею почему-то весь этот треп страшно не нравился, он знал, что в подпитии Бабинов непредсказуем. — Хватит, пожалуй…

— Нет, коллега, это важно! Важно… Статуэтка падает, потом ломается. А баба? А баба сначала ломается, а потом падает…

В конце концов Казанова ложбинского розлива разошелся до того, что предложил в заклад ящик шампанского с тем, чтобы ему завязали глаза, покрутили в разные стороны, а он ткнет пальцем в пространство. Так вот — он обязуется в течение трех часов переспать с той дамой, на которую падет выбор, кем бы она ни была — хоть женой ректора! Нет — шампанское с него. Ну, естественно, разыграть спектакль нужно незаметно, чтобы никто ничего не заподозрил. Погоготали, завязали, раскрутили — ткнули… Была ли то судьба или просто черт попутал — палец Бабинова указал на невесту Андрея. Сомнений быть не могло — она стояла у входа и разговаривала с двумя преподавателями. Мужчинами. Кроме нее, в радиусе десяти метров женщин не наблюдалось.

Компания, сколь ни была подшофе, дружно выразила сомнение по поводу успешного завершения мероприятия, прекрасно зная репутацию выбранной жертвы. Андрей стоял, как соляной столб.

Бабинов, надо отдать ему должное, будучи в курсе сердечных чувств и серьезности намерений Андрея, тут же по-джентельменски предложил переиграть.

Однако этим предложением Андрей был уязвлен в самых лучших юношеских порывах.

Неужели кто-то может подумать, что его невеста, такая чистая и непорочная, клюнет на подобную дичь? Совсем сдурели, что ли? Он с апломбом заявил Бабинову, что мешать ему не станет — заодно и проверит свою избранницу. Для чистоты эксперимента он подошел к девушке и, сославшись на нездоровье, объявил, что уходит домой, и вышел из зала, Бабинов тут же подскочил к растерянному объекту заговора, осыпал фонтаном пьяного остроумия, выдал на-гора весь запас нежности и обаяния, затанцевал, заболтал… В общем, вскоре они исчезли.

Андрей, спрятавшись за колонну у входа, проводил парочку внимательным взглядом, чувствуя, как в груди закипает ненависть к женщинам всего мира, вместе взятым, а заодно и к самому себе — за то, что участвует во всем этом идиотизме.

Он вернулся в зал. Вечер был в самом разгаре. Все танцевали, шутили, жизнь мерцала сполохами светомузыки, брызгала веселыми искрами стробоскопических зайчиков, била по ушам заводной мелодией очередного лихого танца… Сердце Андрея разрывалось на части. Что же он наделал! Разгоряченное алкоголем воображение услужливо рисовало самые мучительные картины того, что там сейчас происходит на квартире у Бабинова.

Часа через полтора организатор эксперимента вернулся на вечер — в гордом одиночестве. Андрей, побелевший как полотно, смотрел на него, ожидая приговора. На лице обольстителя блуждала блаженная улыбка, а взгляд был слегка затуманен. Достав связку ключей, он отделил от нее один и предложил любому, кто пожелает, прогуляться пару кварталов до его квартиры и засвидетельствовать перед почтенной публикой, что девушка… ах, извините, уже не девушка, так вот — что женщина спокойно спит в его постели. Всем довольна — претензий нет.

Желающих, к счастью, не оказалось. Все стояли молча в напряженном ожидании, переводя взгляды с победителя на Андрея, который, казалось, вот-вот упадет в обморок. Чтобы разрядить обстановку, Бабинов объявил, что и так может доказать неоспоримый факт своей победы. Похабно осклабясь, он сунул руку за пазуху и извлек кружевные женские трусики, запятнанные бледными кровяными потеками.

— И чего ж ты с ней два года делал, радость моя? — опрометчиво поинтересовался Бабинов у Андрея. — Я вдул — и чуть инфаркт от удивления не схлопотал…

Зря он так сказал. Андрей всегда слыл неслабым драчуном и тотчас же доказал это на деле. Взревев что-то нечленораздельное, он одним страшным ударом отправил совратителя в нокаут и принялся без разбора месить его ногами — пока не оттащили приятели.

Незадачливый Казанова после того достопамятного вечера две недели провалялся в больнице, Андрея же с треском вышибли из института. Причина ссоры, разумеется, не была предана огласке.

Вот такая была история… И вот почему, встретившись теперь на лестничной площадке после долгих лет разлуки, бывшие приятели почувствовали себя крайне неловко. Принужденно улыбнувшись, они, как по команде, спрятали руки за спины и перебросились парой ничего не значащих фраз. Андрей пробормотал, что он тут по служебной необходимости, а Бабинов — что благоустраивает свою квартиру — наконец-то получил от института трехкомнатную…

Проверить этот факт не составило особого труда. Это отняло у Андрея буквально две минуты — достаточно было позвонить в жилищно-бытовую комиссию института и назваться следователем Советского РОВД Приваловым (абсолютно мифическая фигура — сами понимаете). В комиссии его уведомили, что «институт дает квартиры только своим сотрудникам». Да, разумеется. Но позвольте — а что, Бабинов разве не… Вот-вот — как раз то самое «не». Уже более года как уволен за пьянство. И поделом. А сейчас, выходит, уголовка им интересуется!

Что ж — следовало ожидать, следовало…

— Линолеум, — вспомнил Андрей, доставая из кейса третью бутылку пива и мимоходом без сожаления, впрочем, констатируя, что обед сегодня пролетает далеко стороной. — А что же это вы, хлопчики, тащили? Ох, какой интересный линолеум…

За время работы в агентстве у Андрея выработалось особое чувство — нечто вроде нюха на криминал. И сейчас это чувство настойчиво кричало: вот оно!

ОНО! То самое гипотетическое НЕЧТО, которое безуспешно ищут представители всех правоохранительных органов области и вкупе с ними детективы ведомства Старикова. Окажись на месте Бабинова любой другой индивидуум, Андрей не колеблясь поделился бы своей версией с шефом. Тем более при наличии такой веской — прямо-таки вопиющей улики, каковой являлся факт нахождения Бабинова в предполагаемом месте исчезновения подполковника ФСБ. Плюс к тому: вранье про квартиру. И еще плюс: этот маскарад с клеем, рабочими и линолеумом. Карты ложились одна к одной — очко получалось. Да не простое, а в полном смысле золотое! Но!

Но в данном случае здорово осложняли дело личные отношения. Ведь многим известно, какую роль сыграл Бабинов в его судьбе, — шила в мешке не утаишь. Естественно, в ходе расследования всплывут все обстоятельства, так или иначе связанные с Бабиновым, — наряду с прочим непременно выяснится, что его поперли из института за пьянство. И, вполне возможно, в настоящий момент он влачит жалкое существование. А вдруг Андрей не прав? Вдруг окажется, что Бабинов с собутыльниками тривиально спер из нового дома рулон линолеума и ведро клея — и ничто иное его совершенно не интересовало?! Тогда все посвященные с полным основанием воспримут «наезд» на него Андрея как личную месть человека, таившего столько лет горькую обиду. А выступать в роли этакого неудачника, который пытается отомстить врагу не в период его процветания, и именно тогда, когда этот враг оступился и упал, — это уж извините! Это просто подлость — нет иного определения…

— Линолеум, — глубокомысленно произнес Андрей, допивая пиво. — Ну-ну… — и поздравил себя с тем, какой он неслабый аналитик и стратег.

Бабинов никуда не убежит. Если он каким-то образом связан с гипотетической сектой похитителей, Андрей его достанет — вне всякого сомнения. Кстати, что там Аленка наплела про своего парня? И как это воспринимать в свете вновь открывшихся обстоятельств?

— А займемся-ка мы этим дельцем, — решительно заявил сам себе Андрей и тут же представил, что произойдет, если он единолично расковыряет всю подноготную таинственных исчезновений. Все лавры, само собой, ему одному. Его умное аристократическое лицо на развороте газет и журналов, многочисленные интервью, проницательный взгляд в видеокамеру, предложения солидных агентств — возможно, столичных, а то и зарубежных — словом, полный переворот в жизни.

Сенсация и слава. А рыжая Зайцева сделает с ним передачу «Без галстука».

Ммм-да… Зайцеву он обожал…

— Размечтался, одноглазый. — Он прервал полет своей фантазии, криво ухмыльнулся и закрыл ладонью правый глаз. — Пошел работать — нехер тут сидеть и прожектировать…

Первым делом он вознамерился проверить квартиру Бабинова.

Полагаясь на информацию двухгодичной давности, Андрей взял за основу, что объект проживает один — родители давно переехали в небольшой приморский городок, — и решил действовать тотчас же. Прихватив необходимую экипировку, он вызвал такси и покинул агентство.

Минут через двадцать сыщик уже входил в подъезд дома № 24 по улице Комсомольской. Поднявшись на площадку третьего этажа, он прошмыгнул к двери с номером 6 и, выпав из зоны визуального контроля дверного глазка соседей, с минуту прослушивал квартиру, приставив к ригелю замка незамысловатый аппарат, предназначенный для восприятия определенного рода шумов. Признаки жизни отсутствовали. Конструкция аппарата была такова, что, даже если кто-то в этот момент спал бы с той стороны и очень тихо дышал во сне, чуткая мембрана уловила бы этот звук.

Убрав аппаратик в карман, Андрей достал электромагнитную отмычку для английских замков и приступил к работе. Вообще-то отмычка не являлась составной частью экипировки сотрудников агентства, Андрей попросту позаимствовал ее из своеобразного криминального запасника Деда, который за время своей деятельности насобирал кучу всякого хламья весьма специфической принадлежности и в конференц-зале художественно оформил все эти вещдоки под толстым витринным стеклом.

Минут пять, которые показались вечностью, Андрей возился с замком — практики явно не хватало. Когда он начал не на шутку нервничать, язычок ригеля наконец слабо щелкнул и провернулся…

Заперев за собой дверь, сыщик перевел дух. Положение явно недвусмысленное. Если его здесь застукают, это будет выглядеть как тривиальная квартирная кража. Поди потом докажи, что не верблюд!

Однако надо работать. Осторожно осматривая квартиру, Андрей с удивлением обнаружил в ней хаос и запустение во всех возможных проявлениях. Он неоднократно бывал здесь, но очень давно, в студенческие годы. Тогда тут царили роскошь и комфорт, сюда приятно было приходить, заведомо предвкушая атмосферу благожелательности и радушия хозяев.

Вот почему то, что он сейчас увидел, изрядно обескуражило его и насторожило. Повсюду пыль и паутина, вещи разбросаны, на кухне — гора грязной, заплесневелой посуды, источавшей тошнотворный смрад. В спальне имело место крепчайшее амбре, состоявшее из запаха застарелого пота и несвежих носков.

Унылый пейзаж гармонично дополняла неприбранная постель с грязным бельем…

Андрей тоже жил один. Из-за природной лености и безалаберности он с большой натяжкой мог считать себя чистоплотным — особенно в сфере домашнего хозяйства. Очевидно, и его однокомнатная квартира приобрела бы со временем подобный вид — он ее практически не убирал, довольствуясь постоянно ополаскиваемыми под краном ложкой, тарелкой и чашкой. Выручали подружки. Дамы, удостоившиеся чести посетить берлогу ложбинского Пинкертона, всплеснув руками и придя в полуобморочное состояние, первым делом принимались за генеральную уборку, а уж потом переходили к основной части визита, на которую, как правило, оставалось ничтожно малое количество сил и эмоций. После таких визитов в его жилище некоторое время сохранялся относительный порядок. Таким образом, прекрасный пол привносил положительные эмоции во все аспекты его жизни.

Состояние квартиры Бабинова наводило на мысли, что здесь обитает какой-то первобытный австралопитек. Или, наоборот, вообще никто не обитает. Еще можно было предположить, что хозяин настолько чем-то увлечен, что не уделяет дому совершенно никакого внимания, а женская рука не касалась всей этой дикости как минимум год…

В спальне стоял обшарпанный комод итальянского производства — жалкие остатки прежней роскоши. Порывшись в ящиках, Андрей среди прочей дряни обнаружил толстый пакет из светонепроницаемой бумаги, перетянутый резинкой.

Вскрыв его, он вытащил пачку фотографий. Перетасовал, просмотрел, хмыкнул… И вдруг почувствовал, как вспотела спина. Вспомнил, где видел эти улыбающиеся лица. Точнее, портреты — на первых полосах газет, под заголовком «Очередное загадочное исчезновение». На обороте каждой фотографии стояла дата и бессмысленный набор слов. Типа: «Тюльпан — шизофрения — эпатаж — Альбион» — такое, например, было написано на фотографии представителя Президента по региону.

— Ммм… Оуэмм… — только и промычал ошеломленный Андрей, так и не успев сообразить, какова подлинная ценность находки. Некогда было соображать — в этот момент в замке входной двери чуть слышно повернулся ключ.

Выскочив из спальни, Андрей лицом к лицу столкнулся с хозяином.

— Ну, прав я был — что сказать… — кисло улыбнулся бывший однокашник, достал из кармана небольшой баллончик и направил его на сыщика.

Струя чего-то едкого шибанула в нос — Андрей мгновенно утратил координацию и стал заваливаться набок. Панорама спланировала влево и вернуться обратно не пожелала. Сквозь дымчатые клубы тумана, возникшие откуда-то из небытия перед его расплывающимся взором, Андрей успел заметить, как Бабинов кивнул стоявшим за его спиной трем здоровенным мордоворотам и глухо произнес:

— Взяли его.

Тащите в машину…

10

Собравшиеся, как было условлено накануне, в 10 часов утра в банкетном зале ресторана «Джунгария» блатные авторитеты и представители бандитских группировок были вынуждены с полчаса томиться в ожидании. Опаздывав Засада. Без него никто не решался начинать сходняк: более ни с кем из «братвы» блатные разговаривать не желали — рылом не вышли, беспредельщики! Засада являлся своеобразным передаточным звеном: не будь его, давно бы уже «законники» резали «братву» разнообразными острыми предметами обихода, а «братва», в свою очередь, отстреливала бы из автоматического оружия «блатарей» где придется.

Кризис имел место — похлеще, пожалуй, Карибского, — он ощутимо завис в воздухе и давил на сознание. Сегодня, наконец, должен был решиться животрепещущий вопрос: как сосуществовать двум криминальным укладам Ложбинской области.

Глава Центральной группировки здорово нервничал. При входе в банкетный зал с него потребовали сдать оружие и не пропустили двух его «быков» — в то время как остальные, приглашенные на сходняк, восседали за длинным столом, имея обееручь телохранителей.

В принципе бригадир принял все возможные меры для обеспечения своей безопасности. На поясе у Вовца был пришпандорен небольшой радиопередатчик, адаптированный к частоте его пейджера. На улице, почти у самого входа в ресторан, в бригадировом «Чероки» остались четверо крепких ребятишек при малых стволах. А на дальних подступах, где-то у котельной, в микроавтобусе «Мицубиси» скучал резерв: десять «быков», облаченных в бронежилеты шестой степени зашиты и экипированных автоматическим оружием.

Накануне, разумеется, проводилась рекогносцировка и в деталях обговаривались все подробности предстоящих действий на случай мелкомасштабной уличной войны.

Десница Вовца — Жека, расположившись на правом переднем сиденье бригадирова «Чероки» с распахнутой дверцей, вытащил ноги на улицу и правой рукой оглаживал дремавший до поры на коленях «Кедр», а в левой держал бригадиров пейджер. И молил своего бандитского бога, чтобы сегодня этот пейджер молчал. А сам Вовец, восседая в банкетном зале, примерно так же напряженно ожидал появления Засады, избегая встречаться взглядом с окружающими, и от всей души желал себе, чтобы у маленького дегенерата со странной фамилией все получилось как надо. И совсем не потому, что он этому придурку вдруг ни с того ни с сего резко засимпатизировал — вовсе нет! Бригадир симпатизировал лишь самому себе и, достаточно терпимо относясь к существованию, помимо собственной, других умных голов, доверял лишь содержимому своего черепа. В настоящий момент это содержимое настырно подсказывало: если в случае чего бригадир и успеет пейджернуть своему резерву, то результаты этого пейджерства он, увы, вряд ли сможет лицезреть. Ловкие ребята, собравшиеся в банкетном зале, до момента вламывания группы захвата успеют десять раз пошинковать его могучее тело на мелкие кусочки — наподобие морковки для заправки.

В 10.35 в зале возник десница Засады — Жерар, здоровенный фиксатый мужлан с вечно небритой физиономией и тусклым взглядом мертвого пса. Вместе с ним просочились трое «быков» из бригады Левопупыревского района.

Присутствовавшие заметно оживились. Стоявшие на входе «быки» и молодые «блатные» (совместный караул) попытались было воспрепятствовать проникновению в зал неположенных, но Жерар им что-то тихо сказал, парни недоуменно пожали плечами и отступили. Кто-то из «блатных» закономерно поинтересовался: а где же сам Засада? Жерар вышел на средину зала и вежливо попросил внимания. Присутствовавшие слегка поутихли. Вовец страшно напрягся и незаметно сунул руку под стол, положив палец на кнопку передатчика. Сердце бригадира запрыгало с огромной амплитудой, отдаваясь в ягодицах, внезапно окаменевших и утративших чувство контакта с мягкой кожей стула.

Жерар обвел всех закостеневшим взглядом, набрал побольше воздуха в легкие и очень отчетливо произнес:

— Господа воры! Братаны! Гадом буду! Можете меня прям щас рассчитать за базар, но… но весь этот беспредел сотворил Засада…

Очень тихо стало в банкетном зале. Все, кроме Вовца, в буквальном смысле выпали в осадок и, ошарашенные таким невероятным поворотом событий, ожидали толковых объяснений. Вовец незаметно убрал руку с передатчика и вдруг ощутил, что, несмотря на довольно прохладную атмосферу банкетного зала, он моментом тотально вспотел — до зуда в паховых складках.

Дав собравшимся возможность оправиться от шока, Жерар стал неторопливо излагать суть дела. Оказалось, что Засада собственноручно порешил Малика: поставил на стреме троих своих «быков», зашел в дом, прихватив во дворе ржавый лом и… без разговоров саданул «смотрящего» в грудь, пригвоздив его страшным ударом к стене. Всем было прекрасно известно, что бригадир Левопупыревского района обладает невероятной физической силой, так что способ убийства ни у кого удивления не вызвал. Далее: выждав минут пять, Засада растолкал обкумаренного Ремеза и поднял хай, мимоходом обронив, что якобы накануне звонил Вовец и договаривался о встрече с Маликом. Ремез запомнил, что Вовец звонил Малику, а вот откуда он об этом узнал — забыл. Облом запоминать так много информации. «Быки», стоявшие на стреме, — вот они, те самые, что пришли сейчас вместе с Жераром.

Собравшиеся оживленно загудели — кто-то предложил послать за Ремезом, что и было немедля исполнено. Между тем Жерар продолжал повествование на тему: как вышла неурядица с Калганом.

Оказывается, Засада купил начальника планового автодорожного караула, транспортировавшего «вора» из СИЗО в ИТК-2, сообщив прапорщику, что якобы Калган желает погулять часок на воле, а с начальством, типа того, все утрясено. Начкар высадил, как было условлено, «вора» у КПП зоны и укатил восвояси. А чуть позже на «99» подкатили все те же трое «быков», что присутствовали при замачивании Малика, и забили «вора» насмерть. После чего Засада отловил начкара и самолично перерезал ему горло, предварительно потыкав в разные места раскаленным паяльником. Вот, собственно, и все.

Да… — с чего это Засада таким вот изуверским способом развлекался, Жерар, разумеется, не в курсе и дать вразумительные объяснения таким поступкам не может. Но доказательства налицо: вот «быки», что были на стреме у дома Малика, они же потом по приказу Засады ухайдакали «вора». Прибыли с покаянием и готовы все подтвердить. Сейчас подъедет Ремез, и если он не обкумарен, то скажет, как было на самом деле в истории с Маликом. Кроме того, Жерар на всякий случай привез с собой часового КПП, дежурившего в день неестественной кончины Калгана. Этот свидетель, по прихотливой воле судьбы оставшийся в живых после такого скандального дела, готов опознать избиенцев прямо сейчас — в обмен на гарантии личной неприкосновенности.

Через некоторое время подвезли Ремеза, почти что необкумаренного ввиду великой скорби по случаю утраты хозяина — правая рука Малика в точности до миллиметра подтвердил объяснялки Жерара, внезапно вспомнив, кто ему сказал про звонок Вовца «смотрящему» и при каких обстоятельствах сие произошло. Затем привели часового и пообещали, что его никто не тронет, если не будет врать.

Старший прапорщик, почему-то совершенно не смутившийся присутствием в столь изысканном обществе, недрогнувшей рукой указал на троих левопупыревских «быков», выстроившихся у стены, и возмущенно заявил: да вот же они, избиенцы треклятые!!! Кожаные куртки, норковые шапки, зверские хари — все как у тех!

Точь-в-точь! Они, короче, — вне всякого сомнения.

После этого Ремезу дали ширнуться на халяву и совместно с часовым выперли вон, а «быков» — убийц связали и заперли в подсобку, приставив к ним надежную охрану до окончания разбора. И конкретно приступили к Жерару: а почему это ты, тварь низкая, принял столь трепетное участие в расследовании деятельности Засады?! Ведь ты же его правая рука, лепший кореш, братан кровный — или кровавый, один черт! Зачем сдал братана? Ответь-ка перед людьми…

— Засада все это безобразие втемную делал, — ответствовал Жерар. — Об этих его делах знали только трое — они сейчас заперты в подсобке. Страдать ради шефа неохота — сам кругом виноват, пусть и кантуется как хочет. А еще — жить почему-то хочется! И очень сильно…

— Ну и где сам Засада? — поинтересовался кто-то из «братвы». — Свалил поди? А нам сейчас за него перед центровым сходняком ответ держать?!

Жерар как-то странно улыбнулся, подошел к окну и помахал рукой.

Спустя минуту в зал вошел еще один левопупыревский «бык» и водрузил на середину стола коробку из-под аэрогриля, красиво перевязанную шелковой тесемкой. Жерар, пару секунд помедлив, осторожно развязал тесемку и открыл крышку. Все присутствовавшие, привстав со своих мест, чтобы лучше видеть, дружно охнули и замерли — на что были пацаны пожившие и отвыкшие удивляться на своем веку. Из коробки на собравшихся злобно скалилась окровавленная голова Засады с выпученными глазами…

Вовца едва не вывернуло наизнанку: перекосился бригадир и надолго задержал дыхание — не от отвращения, нет! Жутко вдруг стало, страшно до одури.

Всплыл ни с того ни с сего перед мысленным взором образ жуткого гипнотизера — и отчего-то этот образ предстал бригадиру в кроваво-черном обрамлении, с рогами и неестественно светящимися глазами. А в сознании возникла фраза, произнесенная мимоходом страшным визитером: что-то типа «всякая голова хороша лишь тогда, когда она присобачена к туловищу посредством крепкой шеи…»

«Прав он был. Надо было посерьезнее к нему отнестись. Внешность обманчива. Зря прикалывался…» — запоздало подумал бригадир. А еще подумал Вовец, что, пожалуй, надо будет хорошенько поразмыслить над дальнейшей перспективой их совместной деятельности. Кто его знает — может, и нет никаких кассет с записью показаний загипнотизированных «быков»? Может, и установка убрать бригадира в случае безвременной кончины гипнотизеришки — не более чем наглый блеф? Нужно определиться конкретно: либо крепко подружиться с мерзким головастиком, либо… либо оторвать башку, пока не поздно…

Между тем, пока бригадир обдумывал план дальнейших действий и рассеянно принимал поздравления от сидящих рядом соратников, сходняк принял решение: отправить Жерара с «подарком» и тремя «быками» — убийцами под конвоем в первопрестольную. Его кореш и шеф — пусть он и ответит перед центровым сходняком…

Вот, собственно, и все. Вскоре Левопупыревский район без особых катаклизмов перешел под руководство Центральной бригады — за отсутствием альтернативы власти. «Центровые» авторитеты, хоть и сняли «крест» с ложбинской «братвы», но, по всей видимости, объяснениями Засадиного кореша не удовлетворились — Жерар в Ложбинск не вернулся.

Зато прибыл «вор» — Ахмед, дряхлый умненький старикашка, уставший от жизни и всех ее отвратительных проявлений. Новый глава «общины» вершить громкие дела не пожелал, а просто присматривал за обстановкой на предмет своевременного пресечения беспредела и собирал положенные взносы в воровской «общак».

Между тем Адольф Мирзоевич продолжал поэтапно осуществлять свой план восхождения на вершины общественного положения и довольно скоро — как-то исподволь и вроде бы без особых потуг — набрал соответствующий желаемому статусу вес (для прагматиков: не растолстел, а круче стал!). Через некоторое время после достопамятного сходняка в «Джунгарии» Пульман посетил по очереди каждого лидера районных преступных группировок и предъявил всем полный расклад по их делам не праведным — как просто противозаконным, так и по таким делищам, за которые свои же могли без разговоров удавить на месте. Сначала эти ловкие товарищи сильно приуныли и окрысились втуне — и, знаете ли, было от чего. Если ранее каждый был сам по себе князь в своем огороде, то сейчас злобный шантажер-головастик требовал беспрекословно ему подчиняться и ежемесячно отваливать 15 процентов прибыли из общего оборота: решил, видишь ли, крестным отцом заделаться, плешоган недоношенный! Ничего себе, заявочки! Но, что характерно, открыто никто не возбухал — очень уж веские аргументы имелись на руках у новоявленного узурпатора. Такие аргументы пахли кровью, и их нельзя было игнорировать — а потому пришлось выбирать из двух зол наименьшее.

Как и следовало ожидать, подспудные процессы место имели: на протяжении следующего месяца Адольфа Мирзоевича неоднократно пытались списать в расход. Отступлений от наработанного сценария не было: несколько раз элементарно стреляли из автоматов какие-то нехорошие люди на быстродвижущихся автомобилях без номеров; два раза взрывались машины доктора с только что принятыми на работу шоферами, а разок какой-то отчаянный умелец даже лупанул по его квартире из ПТУРСа.

Доктор остался жив-здоров, поскольку всякий раз бывал вовремя предупрежден своими невольными сексотами, имевшимися во всех группировках. Эти самые сексоты — плод его напряженной многодневной работы — имели установку информировать своего тайного хозяина обо всем, что могло бы нанести ущерб его жизни и здоровью.

Не слишком горюя по поводу утраты своих машин и разрушения квартиры, Пульман быстренько переехал в загородный особняк — ничуть не хуже, чем у своей правой руки Вовца, обзавелся «Линкольном» с пуленепробиваемыми стеклами и надежными телохранителями из соответствующих структур. Его неуязвимость вскоре стала вызывать в криминальной среде Ложбинска суеверные опасения. Поговаривали о какой-то странной силе мистического характера, которой он якобы обладал. Кроме того, два лидера преступных группировок, которые организовали вышеперечисленные акции, в одночасье были обнаружены удавленными в собственных спальнях, куда не то что постороннему — своим близким хода не было!

На груди у каждого из них нашли записки, исполненные одним и тем же почерком.

Текст записок вежливо предупреждал оставшихся в живых любителей закулисных интриг: «Ребята, давайте жить дружно!»

Чуть позже Пульман встретился с «вором» Ахмедом и договорился с ним о том, что он будет централизованно пополнять «общак». Не надо, мол, каждый раз нервничать и напоминать «братве», что настало время кассового сбора. Ахмед соотнесся с «центровыми», и после изучения личности новоявленного пахана из Москвы пришло добро. Лидерам же бандитских группировок Пульман сообщил, что освобождает их от общакового налога и стал ежемесячно сдавать Ахмеду половину той суммы, что ему платила «братва». В результате этого нововведения Адольф Мирзоевич заслужил благоволение «блатных»: поступления были регулярными и даже более солидными, нежели до того. Наряду с этим Пульман как-то неожиданно вырос в глазах «братвы»: никого почему-то не встревожил тот факт, что ежемесячно пришлось отстегивать по 15 процентов от прибыли, а вот тот факт, что Пульман-душка освободил всех от уплаты в «общак» (беспрецедентный случай по масштабам Федерации!), отчего-то всех подряд воодушевил.

Помимо всего прочего, Адольф Мирзоевич закрепил свой престиж ловкого «отмазчика»: поработав определенное время с некоторыми представителями властных структур, он мог без особых трудов аннулировать любое уголовное дело, не требуя за это отдельной платы. И для этого вовсе не обязательно было гипнотизировать всех подряд оперов, следователей и судей, среди которых, кстати, подавляющее большинство не подпадало под прямое воздействие его чар.

Нет, до таких мелочей Адольф Мирзоевич не опускался. Представители перечисленных категорий просто получали указание от своих начальников, которые, в свою очередь, получали команду откуда-то из верхних коридоров — порой совершенно немотивированную и абсурдную…

В течение двух последующих лет Пульман всячески приумножал достигнутое и активно работал локтями, стремясь вверх по лестнице общественного положения. Отладив отношения с представителями криминалитета, он взялся за упрочение своего социального статуса. Очень скоро он стал директором клиники и — как-то вроде между делом, походя, — защитил кандидатскую на весьма специфическую тему закрытого характера «Прикладные аспекты психопатологии и их влияние на формирование современного гражданина цивилизованного общества».

Рассмотреть в деталях все аспекты данного труда нам с вами вряд ли удастся, поскольку сами члены ученого совета РАН — товарищи далеко не глупые и повидавшие всякого на своем веку — мало что поняли из данной диссертации, настолько туманен и запутан оказался контекст. Суть диссертации сводилась к всестороннему обсасыванию кощунственной идеи, которая однозначно утверждала: в каждом внешне нормальном цивилизованном человеке до поры до времени дремлет маньяк. И генотип тут совершенно ни при чем: все зависит от условий среды обитания и стечения обстановочных факторов, которые, собственно, и вытаскивают из нашего порочного нутра разнообразных Чикатил и Женек-потрошителей. И каждый из здесь сидящих уважаемых ученых мужей, само собой, тоже маньяк. Только маскируется до поры до времени. Возмущенные члены ученого совета хотели было вытолкать взашей ниспровергателя основ, но ничего хорошего из этого не вышло: отвратительный головастик в каждом пункте своего пасквиля очень грамотно ссылался на ведущих специалистов современной зарубежной школы и через два абзаца на третий цитировал дядьку Зигмунда, не оставив иерархам ни одной лазейки для опровержения его доводов. Пришлось скрепя сердце дать кандидата. А куда денешься? Увы, не застой на дворе, когда можно было позвонить куда следует, и от нежелательного носителя чуждых идей не осталось бы и следа.

Заполучив степень и упрочив свое положение в обществе, Пульман останавливаться на достигнутом не пожелал. Казалось, что еще нужно недавнему изгою, который в столь короткий срок добился фантастических результатов буквально по всем направлениям? Судьба бросила к ногам маленького затюрханного психотерапевта все, о чем можно было только мечтать: огромные деньги и тайную власть, высокое положение в областной табели о рангах, блестящие перспективы на поприще научной карьеры… ан нет — в скором времени Адольфу Мирзоевичу показалось недостаточным то, что он уже имел. Он очень быстро забыл, что когда-то, проживая с больной матерью в однокомнатной хрущобе, читывал классиков и всякий раз возмущался алчностью разнообразных герцогов и князей, которые имели практически все и тем не менее то и дело затевали мерзкие заговоры в тайной борьбе за вроде бы никому не нужную корону. Он ругал их вслух, сидя с книгой в сортире долгими зимними вечерами: надо же, из-за какого-то символического украшения проливалось столько крови! И самое интересное — зачастую эти самые герцоги и князья, заколов и отравив всех подряд, в конечном итоге оставались с носом: где-нибудь ближе к эпилогу их обвиняли и отбирали все имущество, а корона им уже была не нужна, поскольку ее не на что было надевать.

— Дебилы! — возмущался маленький психотерапевт. — Дегенераты тупоголовые! Ну какого хера вам еще надо было, а? Пол-Франции у него в кармане, с королем ужинает и в мяч играет, с королевой спит, командует всеми войсками…

Нет, решительно не возьму в толк: на черта эта железяка понадобилась? Жил бы себе спокойно — никаких забот…

Вот в таком духе рассуждал Адольф Мирзоевич в бытность свою простым психотерапевтом без малейшего проблеска. Не подозревал он тогда, что жажда власти — страшная и неизлечимая болезнь и заразившийся ею обречен…

Итак, очень скоро новоявленного дона Корлеоне ложбинского масштаба собственное положение удовлетворять перестало. Хотелось чего-то большего.

Заполучив в свое распоряжение значительные денежные средства, Пульман пристрастился путешествовать — как просто по бескрайним просторам бывшего СССР, так и по различным заграницам. Чего он там хотел отыскать, Адольф Мирзоевич пока и сам толком не знал, но подспудно подозревал, что рано или поздно что-то такое невероятное и важное обнаружит. Памятуя о том, что «знание — сила», он неустанно коллекционировал всевозможные тайны и загадки, которыми так богата не исследованная нами часть жизненного пространства, ранее нам недоступная. На изыскания подобного рода новоиспеченного кандидата наук толкала еще и настоятельная необходимость каким-то образом облегчить свое настоящее положение. Это ведь только с виду все просто: раз! — поставил на колени преступный мир Ложбинска; два! — вскарабкался на вершину общественного положения в областном масштабе — и поживай себе припеваючи. На самом деле удержание завоеванного плацдарма требовало невероятных усилий физического и умственного плана, заставляло пребывать завоевателя в дичайшем психологическом напряжении на грани нервного срыва и отнимало практически все свободное время, не оставляя ни минуты для того, чтобы наслаждаться жизнью. Стоило Адольфу Мирзоевичу отлучиться куда-нибудь из области на пару недель — месяц, как объекты воздействия выпадали из-под контроля: сексоты переставали прилежно поставлять информацию обусловленному адресату, бригадиры поднимали головы и всерьез задумывались над смыслом жизни, ветреные чиновники из администрации принимались активно перекраивать ранее принятые решения, и так далее и тому подобное. Система тотального воздействия не желала прилежно функционировать без своего создателя и, таким образом, приковывала этого создателя к себе, делая его своим невольным рабом.

Отчаявшись бороться с фигурантами своей системы, Пульман вскоре обратился к проблеме зомбирования и за короткий срок изучил все имевшиеся в его распоряжении источники, так или иначе освещавшие данный вопрос. Не удовлетворившись только лишь теоретическими изысканиями, Адольф Мирзоевич пошел на изрядный риск и предпринял попытку исследовать интересующий его предмет на практике. Тут ему некоторым образом не повезло — судьба явно не спешила порадовать своего избранника легкой победой. При посещении благословенной прародины негров нашего исследователя чуть было не слопало на обед одно симпатичное племя, представители которого по страшному недоразумению не успели вкусить всех прелестей цивилизации и по старой памяти продолжали любить человечье мясо. Каким-то чудом выбравшись из этой передряги, Пульман резко закруглил свою экспедицию на Черный континент и возвращаться туда вновь не пожелал. В процессе следующей экспедиции аналогичного характера к деятельности Адольфа Мирзоевича внезапно проявил нездоровый интерес Интерпол — что, сами понимаете, отнюдь не способствовало продуктивности изысканий. Однако Интерпол — это еще полбеды! Одновременно с Интерполом жизнедеятельность Пульмана страшно заинтриговала местную охранку, которая не замедлила взять нашего психотерапевта в оборот. Били в этом заведении так сноровисто и доходчиво, что напрочь отбили у Адольфа Мирзоевича охоту когда-либо посещать и эту часть света. Ситуация в тот раз усугубилась до того, что одному знакомому — бывшему летчику-вертолетчику, бороздившему в свое время просторы Сибири, пришлось проявить гражданское мужество и спасать соотечественника от неминуемой смерти, рискуя своей репутацией. Оглохшего от побоев и потерявшего чувствительность Пульмана вывезли на родину в багаже, прокрутив в ящике дыры — как для собачонки. Однако, как гласит народная мудрость, худа без добра не бывает. Тот же самый летчик неосознанно надоумил Пульмана продолжить свои изыскания в более безопасном месте, заметив между делом, что на бескрайних просторах Сибири творятся подчас такие чудеса — дух захватывает! Есть, мол, разнообразные шаманы, способные в один момент из нормального человека соорудить нечто из ряда вон выходящее, и он якобы самолично общался с одним таким чудом природы — вот те крест!

Несколько оправившись от нервных потрясений, Адольф Мирзоевич вскоре уже вовсю исследовал в глухом уголке Восточной Сибири прикладные аспекты культовых обрядов одного шаманского рода. За этим занятием мы его и застали в самом начале повествования. Волею Провидения вышло так, что Пульману удалось заполучить в безраздельную личную собственность шамана Тутола с его уникальным мастерством, а в довесок — довольно приличную сумму, на которую покушалась «красноярская братва».

Появление Тутола в клинике ознаменовало начало нового витка жизнедеятельности Пульмана. Первыми результатами экспериментов Адольф Мирзоевич был в буквальном смысле ошеломлен. Зомби, или мункху, как их называл Тутол, первоначально превзошли все ожидания: они беспрекословно повиновались воле хозяина, не знали, что такое болезни, боль, страх, сострадание и сомнение, — одним словом, это были универсальные исполнители и солдаты, что называется, без страха и упрека.

Воодушевившись почином, Адольф Мирзоевич за короткий срок настрогал целый отряд таких исполнителей и вскоре вынужден был пожинать плоды своей поспешности. Во-первых, питомцы Тутола отличались от нормальных людей — как манерой поведения (вернее, полным отсутствием таковой), так и внешне.

Наряду с вышеперечисленными положительными качествами, делающими каждого из них универсальным солдатом, эти товарищи были весьма уязвимы в обычных житейских аспектах. Они полностью игнорировали все внешние раздражители и помехи, не имевшие никакого отношения к задаче, поставленной хозяином. Зомби мог попасть под машину, провалиться в канализационный люк, умереть от голода, запора или нехватки жидкости в организме — если хозяин не ставил ему конкретную задачу: следить за движением при переходе улицы, вовремя есть, пить, отправлять надобности и не падать в пресловутый люк. В этой связи невозможно не упомянуть один анекдотичный эпизод (если в данном случае уместно такое выражение), что имел место в практике психотерапевта.

Один из исполнителей был отряжен для слежки за интересующим Пульмана лицом. В задачу исполнителя входили довольно несложные функции: сидеть на чердаке соседнего дома и по телефону докладывать «диспетчеру» о любых перемещениях поднадзорного. Стояла августовская жара, вполне характерная для данного региона, и вот — пять дней товарищ докладывал, а потом вдруг перестал! — как ножом отрезало. Прибывший на место происшествия врач констатировал наличие трупа и выдал заключение: смерть наступила вследствие обезвоживания организма… Судите сами, сколь непросто было Адольфу Мирзоевичу управлять всем этим заторможенным воинством, большую часть которого приходилось выдавать за пациентов клиники.

Во-вторых, возникли определенные проблемы с самим Тутолом.

Чувствуя, что Адольф Мирзоевич некоторым образом от него зависит, шаман вскоре пообвык к клинической жизни и принялся разнообразными способами хулиганить. Он повадился ночами выбираться из клиники и путешествовать по окрестностям Ложбинска, собирая под медоточивым светом молодой луны корешки, травы, гадюк, болотных жаб и прочую гадость. Все эти ингредиенты были необходимы для изготовления разнообразных отваров, мазей и экстрактов, которые, как он утверждал, обладали чудодейственной силой и являлись непреложной составной частью его ремесла. А в одну прекрасную ночь вконец распоясавшийся шаман, прискучив добывать ядовитый инвентарь в розницу, забрался в областной террариум и с особым цинизмом спер оттуда несколько особо опасных экземпляров: троих гюрзей и двоих кобров. Нет, наверно, так три гюрзы и две кобры. Происшествие особого ажиотажа поначалу не вызвало, однако последствия не замедлили сказаться. Южные гады, как ни странно, не вымерли в нестандартных условиях, а, напротив, принялись весьма активно размножаться. Вскоре Тутол уже располагал целым серпентарием для своих нужд и на досуге даже занялся дрессурой.

Окончилась вся эта приятная история тем, что однажды в процессе посещения подземной лаборатории (оборудованной, кстати, первоначально для шаманских экспериментов) Пульмана цапнула за ногу пребывавшая в скверном расположении молоденькая гюрзочка Марина — еле откачали бедного доктора. Взбешенный Адольф Мирзоевич приказал немедля вывести в расход всех гадов, но было поздно: они вполне адаптировались к условиям клиники и в борьбе с крысами обзавелись отменными охотничьими навыками, позволявшими вовремя скрываться от преследователей. С той поры каждый обитатель клиники вынужден был соблюдать тщательную осторожность при перемещениях, а сам хозяин дурдома всякий раз вздрагивал, перешагивая через кабель аппаратуры.

В довесок ко всем хулиганским выходкам Тутол, как выяснилось впоследствии, поимел смелость весьма превратно трактовать принцип единоначалия в деле зомбирования. Все клиенты шамана с одинаковым успехом подчинялись как Адольфу Мирзоевичу, так и самому дыросозидателю. Сами понимаете — данное обстоятельство повергало подозрительного Пульмана в смятение и не давало спокойно спать.

Последовал очередной тур по Европам, в ходе которого доктор выискивал новые пути решения проблемы, приобретая по укоренившейся привычке все подряд попавшие в его поле зрения тайны и загадки. Ничего из того, что ему было необходимо на данном этапе, он не отыскал, но неожиданно напоролся на весьма грандиозный и столь же авантюрный проект мирового масштаба. Покрепче ухватив многообещающую тайну, Пульман, довольно урча, потащил ее к себе в берлогу — необходимо было всесторонне проанализировать информацию и определиться с направлением дальнейшей деятельности. А пока он отвлеченно рассуждал о возможности осуществления этого диковинного проекта, Судьба в очередной раз подбросила ему подарок: на этот раз в лице гениального врача Ложбинского института нейрохирургии, который успел к тому времени благополучно спиться от безысходной тоски по лучшему житию и был вышвырнут с работы. Адольф Мирзоевич вылечил бедолагу от запоя и предоставил в его распоряжение уникальные условия и средства для исследования. Спустя примерно год, истерзав кучу безвозвратно списывавшегося в расход человеческого материала, хирург выдал результат. Новый зомби практически ничем не отличался от нормального индивидуума и обладал всеми положительными качествами, присущими модели № 1. Это достижение положило начало новой эпохе в жизнедеятельности Пульмана. Теперь можно было развернуться вовсю — открывались новые перспективы и необозримые горизонты великих свершений.

Мечты недавнего безнадежно забитого жизнью психотерапевта постепенно претворялись в жизнь. Оставалось лишь немного поднапрячься и найти подходы к осуществлению грандиозного проекта, столь же завлекательного, сколь и фантастического — даже на первый взгляд. Масштабность деяния, однако, нимало его не смущала. Вам уже известно, насколько упорным в своем стремлении к поставленной цели был сей представитель рода человеческого…

11

Очнулся Иван в тесном пространстве и полной темноте. Хотел было заорать сдуру, вообразив, что пьяные селяне заживо его похоронили, затем вспомнил про катафалк и облегченно вздохнул. Значит, живем пока… Катафалк тихо завелся и двинулся с места. Раздался скрип ворот, чьи-то голоса, затем все стихло, и машина быстро набрала скорость.

— Крепкая башка, — похвалил себя Иван. — Очухался аккурат к началу путешествия… Однако прощай, Аленка, — не водись с лопухами…

Ехали долго. Сначала он пробовал сориентироваться по движению, считая повороты, потом, как и следовало ожидать, сбился и плюнул на это дело.

Попытавшись привести в порядок мысли и набросать хоть какую-то схему, объясняющую то странное положение, в которое он угодил, Иван перебрал все возможные варианты, и ничего хорошего из этого не получилось. Если бы весь этот ажиотаж заказали горцы, его давно бы уже шлепнули на месте и убрались бы восвояси: на худой конец, отрезали бы голову, чтобы предъявить кровникам в качестве вещественного доказательства. Значит, горцы отпадают — уже хорошо.

Сами братаны? Да он к ним — никаким боком. И почему тогда не шлепнули сразу?

Чего изгаляться понапрасну — виноват, получи… И вообще — за каким чертом вся эта дурацкая возня с убийством матери, имитацией нападения горцев на его дом и так далее и тому подобное? Ровным счетом ничего не ясно — без малейшего проблеска. Зачем он им нужен? Увы, на этот животрепещущий вопрос, занимавший его последние несколько дней, не то что не было ответа — не было даже мельчайшего намека на хоть сколько-нибудь разумное объяснение. Итак, оба вопроса — «зачем он им нужен?» и «кому это — им?» — не имели ни одного варианта ответов. Напоровшись на этот факт, Иван не стал впадать в панику и жечь нервные клетки в бессильной злобе. Зачем? Самое худшее, что ему грозит, — смерть. А этому зверю он неоднократно смотрел в глаза и, в отличие от обычных законопослушных граждан утратил естественное чувство страха перед ним. Нет, жить, конечно, хотелось, как и всем здоровым особям человечьего рода, — но не до такой степени, чтобы ежесекундно трястись и подвывать от ужаса в ожидании неминуемой гибели.

— Грохнут так грохнут, — размышлял он вслух. — Все равно помирать когда-нибудь придется. Какая разница — когда? — Искусственно ободрив себя подобным образом, он неожиданно успокоился и перестал терзаться глупыми вопросами тупикового характера, а начал думать об Аленке — о приятном всегда думается легче.

Наконец, притормозив, катафалк издал три коротких гудка.

Послышался скрежет открываемых ворот, машина проехала еще немного и остановилась окончательно. Мелодично скрипнули защелки, крышка Иванова ложа плавно отъехала в сторону.

О том, чтобы с ходу, без подготовки стартовать на рывок, по ходу дела замесив всех, кто попадется под руку, не могло быть и речи: от длительного пребывания в неподвижности грозный пленник временно утратил способность шевелиться и был беспомощен, как мертвецки пьяный среднестатистический ханыга.

Его бесцеремонно извлекли из гроба, отщелкнули один наручник, профессионально завели руки за спину и наручники опять защелкнули — на всякий случай. На голову намотали какую-то дрянную тряпку, пропахшую бензином.

— Токсикоманы фуевы, — беззлобно выразился Иван. — Я вам потом эту тряпицу в попу вставлю — всем подряд.

— Топай, давай, спецназ херов, — так же беззлобно распорядился Вовец. — Только смотри — без фокусов. Ты, падла, меня так достал, что стрелять хочется. А нам и так осталось с тобой общаться считанные секунды — так что не порти последних впечатлений…

— Бензин и амортизацию трансмиссии оплачивать не буду, — дурашливо предупредил Иван. — Круиз не заказывал, потому расходы нести не желаю.

Доступно?

— Не переживай, радость моя, — все расходы за счет бюро ритуальных услуг, — многообещающе пошутил Вовец. — Там тебя и переоденут.

— Ну-ну, — мрачно пробормотал Иван. — Ну, потопали, что ли, куда там? — И пошел, заботливо поддерживаемый под руки двумя сильными ребятишками.

Топали недолго: пару раз завернули, перелезли через какие-то трубы, затем спустились вниз — Иван насчитал шестнадцать ступенек. Миновали две двери — они гулко и мощно захлопнулись за спиной, свидетельствуя о своей очевидной массивности и надежности. Затем еще пятнадцать шагов по коридору, в котором каждый шаг отдавался гулким безнадежным эхом. Ясно — подвал или еще что-нибудь в том же духе.

С отвратительным скрежетом заскрипели ржавые петли.

Наручники сняли — тут же последовал ощутимый толчок в спину и лязг захлопываемой двери. С отвращением сорвав с головы тряпку, Иван огляделся. Он находился в небольшой комнате — вернее сказать, камере, едва освещаемой жиденьким пучком света, проникавшего сквозь небольшое оконце под самым потолком. Интерьер помещения был весьма незатейлив: узкий топчан, стол с железной крышкой, раковина с краном да стандартный «толчок» в углу — вот, собственно, и все удобства. Стол и топчан были намертво пришпандорены к бетонному полу — в этом Иван убедился, попытавшись сдвинуть их с места.

Завершал антураж здоровенный застекленный глазок, проверченный посреди массивной металлической двери… ан нет — тотчас же к этому глазку появилось приятное дополнение: чей-то нелюбопытный глаз, который, впрочем, через некоторое время исчез. Мягкие шаги по коридору — шесть туда, шесть обратно.

Соглядатай — вертухай. Все, как положено. Скукота!

— Однако бывало и хуже, — громко произнес Иван. — Зиндан, например, с клопами. Или сарай с гадюками. И ничего, не померли, блин. А кое-откуда даже бежали…

Шаги в коридоре неожиданно стихли: нелюбопытный глаз опять прилип к застекленному отверстию в двери. Он немигающе смотрел на пленника, как на какой-то неодушевленный предмет, не представляющий никакого интереса, но тем не менее требующий пристального внимания. От этого странного взгляда Ивану почему-то стало неуютно.

— Нет, насчет «бежали» — это перебор, братишка, — поспешил реабилитироваться Иван. — Куда, в задницу… Шутка! Закурить дашь — вообще лягу и не буду до утра беспокоить. Доступно?

Глаз не реагировал. Подойдя вплотную к двери, пленник с сомнением покачал головой и сдублировал попытку:

— Под дверью — щель. Как раз сигарета пролезет. Дядя хочет курить.

Нет курить — есть проблема: дядя будет буйствовать и нарушать общественный порядок. Есть курить — нет проблемы. Доступно?

Никакой реакции. Иван вдруг понял, отчего ему стало неуютно. Глаз не мог принадлежать человеку разумному. Во взгляде человека разумного — пусть даже невероятно выдержанного и психологически натасканного до крайней степени — обязательно должны отражаться какие-то проблески эмоций и искорки мысли. Этот глаз был мертвым. Ни единой эмоции, ни малейшего проблеска мысли. Он казался неотъемлемой частью бездушного механизма, функционирующего в специальном режиме, определенном жесткими рамками инструкций.

— Твою мать… — растерянно пробормотал Иван. — Опять, что ли? Где они вас берут, бля? Штампуют?.. Ну-ну, отвали! Никуда я не собираюсь. Поздно уже — отдыхать пора. И курить не хочу. — И он демонстративно пошел к топчану, на котором тут же развалился, изобразив томный отдых. Вскоре глаз отлип от отверстия в двери — раздались мерные шаги по коридору. Шесть туда — шесть обратно. Никаких отклонений.

— Робот, — констатировал Иван. — Зомби недоделанный…

Полежав несколько минут, он начал прислушиваться, пытаясь по характерным звукам определить, куда это он угодил. С улицы не доносилось ни малейшего шума. Свет падал на пол камеры от фонаря, ободок которого с трудом просматривался сквозь зарешеченное оконце под самым потолком.

От пола до оконца — немногим более двух метров. Металлическая мелкоячеистая решетка — черт знает из каких соображений: в оконце не протиснулся бы и ребенок. А что там — за окном? Ну-ка, ну-ка…

Медленно поднявшись с топчана, Иван, по-кошачьи ступая, приблизился к стене. Бесшумно подпрыгнуть, подтянуться, уцепившись пальцами за острый выступ подоконника, и заглянуть в оконце — все заняло у него не более двух секунд. За оконцем он не сумел рассмотреть ничего примечательного — разве что освещенный фонарем фрагмент высоченной бетонной стены с колючей проволокой поверху, в три ряда…

Секунду спустя едва ли не с большей поспешностью наш исследователь отпрянул назад и, не заметив как, оказался стоящим на топчане, прижавшись спиной к стенке.

За решеткой раздалось тихое шипение — вернее, злобный мелодичный свист.

Пленник судорожно вздохнул и отер мгновенно проступивший на лбу холодный пот.

— Вон вы как, дегенераты… — Он с ненавистью зыркнул на возникший в дверном отверстии глаз. — Хорошо, блин, что решетка мелкая! Ну, я вам это припомню как-нибудь…

С наружной стороны у окна что-то прошуршало, опять послышалось шипение, затем все смолкло.

Таким вот своеобразным способом: стремительно, веретеном сбоку, без предупреждения — могла атаковать только гюрза. С этими вредными гадинами Иван нередко сталкивался в горах солнечного Кавказа и достаточно хорошо изучил их скверные манеры. Однако, леший ее задери, как она могла оказаться здесь, в центре России, на территории региона, где никогда не было ничего страшнее ужей и полудохлых обленившихся гадюк?! Поистине — загадка природы…

Бессонная ночь не прибавила пленнику привлекательности. Он выглядел мрачно-помятым, его заросшее щетиной лицо, и в лучшие-то минуты не располагающее к откровенности, сейчас вообще не оставляло надежд на моментальное обретение душевного консенсуса с кем бы то ни было.

— Хочу есть, хочу мыться и… домой хочу, — выпалил Иван бесстрастной физиономии, что заглянула на рассвете в дверь камеры. — Никуда не пойду, пока не удовлетворите все запросы. Вопросы?

Физиономия реагировать на запросы не сочла нужным она моментально усугубилась баллончиком «Черемухи» и бесцветным голосом распорядилась:

— У тебя есть минута, чтобы надеть вот это. — В камеру влетели наручники и хромированные ножные кандалы. — Наручники — в положении «руки за спину». Не наденешь пускаю газ, — и дверь опять захлопнулась.

— Совсем офуели, зомби фуевы! — обиделся Иван. Чтоб я сам себя в кандалы заковал? Ну вы, блин, даете! — Однако же не замедлил выполнить распоряжение, памятуя о скверных манерах персонала. Убедившись, что пленник воспользовался предоставленными ему аксессуарами, в камеру вошли трое стандартных «шкафчиков» с безжизненными взглядами и придирчиво проверили, насколько надежны путы, лишающие Ивана подвижности. Затем ему на голову натянули лыжную шапку и куда-то потащили.

— А мне и в шапке нормально, — из вредности сообщил Иван, когда его завели в какое-то помещение, усадили на что-то мягкое и потащили шапку с головы. — Не дует, блин…

Осмотревшись, он обнаружил, что находится в просторном кабинете, расположенном в полуподвальном помещении — высокие сводчатые окна снаружи на три четверти закрывали бетонные короба. Верхние части окон, возвышавшиеся над поверхностью земли, были забраны решетками. Интерьер кабинета особым изыском не отличался, но и пенитенциарных мыслишек не навевал.

— Нет, не тюрьма, — решил Иван. — Скорее на больницу похоже, — и соизволил наконец обратить внимание на своего визави.

Сидящий напротив человек тоже некоторое время изучающе рассматривал пленника, затем как-то неопределенно хмыкнул и, как показалось Ивану, с некоторой долей презрения пожал плечами. Иван тоже ответно хмыкнул, но презрительно плечами пожимать пока что не стал: судя по тому, как доставившие его в кабинет заторможенные «шкафы» наблюдали за выражением лица хозяина кабинета, этот дядечка был здесь самым главным. А еще в Ивановом черепе — неоднократно битом и оттого чрезвычайно чувствительном к малейшему проявлению опасности — внезапно возникло странное подозрение. Показалось вдруг Ивану, что этот странный дядечка обладает неограниченной властью над этими тупоголовыми здоровяками и одним мановением мизинца может подвигнуть их на любые непредвиденные гадости.

— Я тоже рад вас видеть, — вяло сообщил Иван, прискучив дожидаться, когда с ним соизволят начать беседу.

— Доброе утро, милейший… эмм… Иван Николаевич. Приношу свои извинения за то, что пришлось вас стреножить. Это — чтобы вас не мучили дурные мыслишки насчет побега. То есть наслышаны о ваших выдающихся физических параметрах. Ага… Ну, без обиняков — к делу. Итак, вы — Иван Николаевич Андреев. Я ничего не путаю?

— Может быть, может быть, — хмуро пробормотал Иван. — А с кем имею честь, простите? А то как-то нехорошо получается — вы меня знаете, а я…

— Давайте сразу условимся, молодой человек, вопросы здесь задаю я, — прервал хозяин кабинета. — Во избежание каких-либо эксцессов. Ферштейн?

— В таком случае предупреждаю: без адвоката и представителя независимой прессы разговаривать с вами не буду, — твердо сказал Иван и неуверенно добавил:

— Поскольку состою на государственной службе и не собираюсь разглашать сведения, содержащие служебную тайну. Доступно?

— Фи-и-и… Какое неуместное позерство! Какой ненужный апломб, молодой человек… — Собеседник Ивана поднялся из глубокого кожаного кресла и принялся медленно расхаживать по кабинету, потирая ладошки. Роста он был гораздо ниже среднего, сухощав, ликом нехорош, плешив чрезвычайно и… короче, не буду вас интриговать и далее — Пульман это был. Адольф Мирзоевич собственной персоной. «Шкафчики» поедали хозяина мертвыми взорами, и тому вскоре это надоело — сделав отмашку от ширинки в направлении входной двери, он барственно распорядился:

— Прочь пошли! За дверью ждать! — «Шкафчики» дисциплинированно удалились, аккуратно притворив за собой дверь.

Иван несколько приободрился и повеселел. Если хозяин кабинета подойдет достаточно близко, можно будет молниеносно вскочить и одним ударом головы в переносицу завершить общение. А потом посмотреть, что из этого получится.

Заметив нездоровый проблеск в его глазах, Пульман нахмурился, удалился в противоположный конец кабинета и встал напротив окна, чтобы уличный свет мешал его рассматривать.

— Удивительно слышать от… эмм… от пса войны столь витиеватую речь, — язвительно пробормотал Адольф Мирзоевич. — Не думал, что вас в ваших собачниках натаскивают политесу.

Воровато оглянувшись на дверь, Иван немедленно отреагировал:

— Пошел в зад, рахит. Не буду с тобой базарить — я ж тебе, блядь такая, сразу сказал!

— А вот это зря, — укоризненно покачал головой Пульман. — Давайте будем продолжать на «вы» — что-то не припомню, когда это мы с вами на брудершафт… Угу… Чего выделываться-то? Мне нужна от вас информация сугубо конфиденциального характера. Она сама по себе практически ничего не стоит: не содержит государственной или военной тайны и не представляет ни малейшего интереса для разведок иностранных держав. Кстати, чего это вы такого знаете, что можно держать в тайне? Вы меня интригуете… Ну, а если не хотите по-хорошему, я вам предоставлю альтернативу. — Он подошел к столу с продолговатой стеклянной крышкой, на нем в упорядоченной последовательности располагались весьма странные аксессуары: щипцы, пилки, всевозможных форм потускневшие ножи из какого-то странного металла и еще какие-то инструменты, предназначения которых Иван сначала не понял.

— Надо ли объяснять, что это не инструментарий дантиста? — Пульман нехорошо передернулся и ласково улыбнулся. — Эту замечательную коллекцию пыточного инвентаря я приобрел по случаю на аукционе в Милане. А в нагрузку приобрел уникальный манускрипт на латыни — руководство пользователя, составленное — представьте себе! — личным камер-пажом небезызвестного Франческо Сфорца… Как вы думаете, сколько сия диковинка стоит? Ммм-да, вижу, что не думаете — воображения не хватает… Ну так вот — все у меня есть: коллекция, руководство… а вот попрактиковаться пока что не доводилось. Не было, знаете ли, охотников — все как-то сами, добровольно… Ферштейн?

Иван внимательно посмотрел на хозяина кабинета, затем перевел взгляд на зловеще поблескивавшие инструменты. И сразу расхотелось выделываться: на некоторых железяках явственно угадывались какие-то странные разводы и зловещие пятна. Он вдруг почувствовал, как по позвоночнику пробежала неприятная дрожь. Кто его знает, чего можно ожидать от этого плешеголового дегенерата! На патологического садиста вроде не похож, но внешность настолько отталкивающая, что можно подразумевать все что угодно… Нет, не стоит выделываться — однозначно.

— Не надо практиковаться, — хмуро пробормотал Иван. — Я уж как-нибудь так… пешком постою. Готов сотрудничать — при одном условии.

— С удовольствием выслушаю ваше условие, — без всякого удовольствия согласился Пульман. — Излагайте.

— Кто. Убил. Мою. Мать, — раздельно проговорил Иван, пристально глядя на закамуфлированного оконным светом хозяина кабинета. — И — кто дал команду. Ну?

— Ну да, разумеется, следовало ожидать… Я, батенька, здесь совершенно ни при чем, — с каким-то даже облегчением заявил Пульман. — Совершенно… Вот вы — офицер. В вашем распоряжении находятся солдаты, которые выполняют ваши команды. Так?

— Ну, допустим, — согласился Иван, настороженно прищурившись. — Дальше?

— Представьте себе — война. Вы даете команду своим солдатам — занять какое-нибудь село, в котором засели эти… эмм… боевики. Вы же при этом не приказываете им по ходу дела вырезать под корень мирных жителей?

Женщин, детей, стариков?.. А?

— Не приказываю, — подтвердил Иван, предчувствуя подвох. — Но на войне как на войне — всякое случается…

— Вы хотите сказать, что…

— Вы меня правильно поняли, — перебил Пульман. — Совершенно правильно. Я дал команду исполнителям — доставить вас ко мне любым способом.

Что там случилось с вашей матерью — понятия не имею. Они мне о способах осуществления моего распоряжения не докладывали. Я просто дал им ваши координаты и сказал: «Мне нужен этот человек». На этом мои функции закончились — далее они сами. Так что — можете, когда отсюда выйдете, продолжать свою вендетту — сколько влезет. Меня она не касается. Если кто-то из этих тупоголовых придурков напортачил — пусть отвечают. Еще вопросы?

— Значит, это мой долбаный дядька, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Иван. — И этот его кореш — не менее долбаный Вовец. Так?

— Вы можете поймать их и пытать — любыми способами, — поспешил добавить Пульман. — Они вам под любыми пытками подтвердят, что к убийству вашей матери я не имею никакого отношения. Удовлетворены?

— Буду удовлетворен, когда поймаю и попытаю, — глубокомысленно заметил Иван. — Пытать я умею, так что… Ладно, давайте — валяйте, чего вы там хотели?

— Ну вот и чудесно. — Пульман удовлетворенно потер ладошки. — Итак, вы — Иван Николаевич Андреев, командир группы специального назначения, приехали в отпуск — так сказать, почтить память усопшей матери…

— Без «так сказать», — набычился Иван. — К делу давайте — чего тут прелюдии разводить!

— К делу так к делу, — покорно согласился хозяин кабинета. — Итак, летом 1993 года вы со своим подразделением выполняли какие-то там задачи в районе пограничного конфликта между двумя республиками на Северном Кавказе.

Было дело?

— Я всю свою сознательную жизнь выполнял какие-то там задачи — и именно на Кавказе, — криво усмехнулся Иван. — И всегда — со своим подразделением. В частном порядке меня туда на аркане не затащишь. Ну, разумеется, лето 1993-го — не исключение… Да — хочу заявить: связей, порочащих меня, не имел. Боеприпасы и оружие не продавал. Мирных жителей не расстреливал…

— Тихо, тихо, дорогой мой, — не надо резвиться! — Пульман недовольно поморщился, резким жестом маленькой ладошки давая понять, что отнюдь не одобряет Иванова неожиданного красноречия. — Итак, история гласит, что 16 августа 1993 года вы попали в плен к боевикам и провели там четверо суток.

Расскажите, пожалуйста, поподробнее об этом эпизоде.

Иван несколько опешил. О таких страничках биографии ни один военный рассказывать не спешит — независимо от обстоятельств попадания в плен и степени своего личного мужества при этом постыдном происшествии…

В тот день он с отделением выехал на несложную операцию — освобождение заложника. Даже это слишком громко сказано — операция… Нужно было просто прокатиться в поселок на границе противоборствующих республик — забрать пастуха, которого «соседи» захватили неделю назад, а сейчас согласились обменять на своего боевика, по пьяному делу заплутавшего в горах и угодившего прямым ходом в лапы бойцов войскового блокпоста на перевале.

В общем — прогулка. Никаких посредников, представителей ОБСЕ — сугубо добровольное «соседское» дело. Взяли этого самого боевика, посадили его в «бэтээр» и покатили. И, как это частенько случается с чужаками, второпях немного оплошали — перепутали населенные пункты. Приехали, одним словом, в точно такой же по виду поселок, только с малю-ю-юсенькой разницей — располагался он по другую сторону границы, на территории «соседей». Надо отдать боевикам должное: они тщательно вели наблюдение за подступами к своим населенным пунктам и не замедлили в полном объеме воспользоваться оплошностью военных.

При въезде в поселок «бэтээр» внезапно окружила толпа женщин и детей. Пришлось остановиться — не давить же мирное население! Как только остановились, в солдат тотчас же полетели камни — все, в том числе и Иван, ловко попрятались под броню и начали совещаться — как жить дальше. А далее все покатилось по отработанному сценарию: пока совещались, откуда-то возникли боевики, по-хозяйски вскарабкались на броню и начали чудить. Двое просунули в неосмотрительно оставленные открытыми люки оборонительные гранаты с выдернутыми чеками и предложили альтернативу. Либо Иван со товарищи выкладывают оружие на броню и, не делая резких движений, выбираются по одному, либо… либо сами понимаете — что. Присутствие в трюме своего соратника ни капельки их не смутило — если надо, заявили они, пусть помирает во благо великой идеи газавата…

В тот раз Иван пошел на компромисс с уставом и понятиями воинского долга — почему-то хотелось жить самому и сохранить десяток молодых жизней своих подчиненных. Одним словом, сдался он, без всяких условий и гарантий — под «честное пионерское» боевиков. А те, обрадованные легкой победой, шибко куражиться не стали: попинали всех подряд самую малость, затем солдат раздели до трусов и отправили в пешем порядке обратно. Ивана же, как особо важную птицу, отвели в какой-то сарай и держали там четверо суток, а сами между тем вели переговоры насчет его обмена на двоих своих сотоварищей, томившихся в одной из тюрем кавказского региона вот уже более полутора лет…

— И чем вы там занимались? — прервал ровный ход повествования Пульман. — С кем общались, кого видели, каким образом общались?

— Как чем занимался? — искренне удивился Иван и тут же невесть отчего развеселился. — Ха! Ну вы даете… Чем может человек в плену заниматься?

С утра до вечера любовался этими харями, а они, хари то есть, прикалывались от скуки как бог на душу положит… Они вообще-то все подряд веселые ребятишки, с развитым чувством юмора. Все с шутками, прибаутками. Каждое утро выводили к скале, читали приговор — именем Конфедерации Горских Народов, и — та-та-та-та!

— пару-тройку очередей поверх головы. Расстрел, короче, имитировали.

Боеприпасов у них навалом было — вот и… А так, в общем, довольно сносно. Там у них один студент-востоковед был, так тот, гад, вообще прописал мне курс лечения методом восточной медицины. Посмотрел в глаза, пощупал печень: как у вас тут, говорит, запущено все! Ага — и прописал. Говорит, за все время своего существования я сожрал столько шлаков и токсинов, что теперь и за пятилетку не выведешь. Ну и предоставил мне на эти четверо суток прекрасную возможность обходиться без всех этих вредоносных шлаков и радионуклидов — здоровей, короче, не хочу!

Заметив недоумевающий взгляд своего собеседника, Иван счел нужным пояснить:

— Ну че — непонятно, что ли? Жрать, короче, не давали. Только воду. Жлобы, блин…

— Зачем вы мне все это рассказываете? — недовольно нахмурился Пульман. — Меня совершенно не интересует, как с вами там обращались! Вы мне лучше скажите — эмм… Там, в этом сарае, кроме вас, был еще кто-нибудь? Я не имею в виду боевиков, сами понимаете… Пленные там еще были?

— Насчет пленных — не знаю. А кроме меня, там еще один мужик лежал — раненый. На носилках, в углу. Странный тип, я вам доложу, этот мужик… был.

— Был?! — напрягся Пульман. — Вы сказали — был? Что с ним произошло?

— Ну, как вам сказать… Так получилось, что этот самый сарай, в котором я сидел, — единственное приличное место, где можно содержать охраняемый контингент. Прочные стены, вокруг высокий забор. Подступы хорошо просматриваются… В общем, значительно облегчается задача наблюдения для часовых…

— Да прекратите вы меня спецификой пичкать! — возмутился Пульман — было заметно, что он изводится от нетерпения, слушая Ивана. — Про мужика! Про мужика давайте!

— Даю про мужика, — согласился Иван. — Когда меня посадили в сарай, он уже там лежал. Потом, спустя некоторое время, выяснилось, что его случайно ранили боевики. А может, не случайно — черт его знает. Но, в общем, получилось так, что ехал он себе по делам через пограничную зону — придурок!

Нашел, где кататься! — ага, ехал себе, а у боевиков там пост — что-то типа КПП.

Дальше — просто и скучно до безобразия. Часовой КПП дал отмашку, этот фрукт — ноль внимания. Часовой дал очередь по колесам. Одна дурная пуля срикошетила — и амбец.

— Ам… чего?

— Ну, хана, короче. Пуля в голову попала. Пока разобрались, что к чему, пока сообщили куда следует, он почти двое суток в сарае лежал без медпомощи.

— А что было потом?

— Со мной?

— Да ну, при чем здесь вы! С этим — с мужиком!

— А-а-а…Моя судьба, выходит, вас интересует постольку-поскольку. Ну-ну… А с мужиком было так. — Иван с деланной обидой надул губы и не без ехидства сообщил высокопарным слогом:

— Не могу утверждать, что это достоверный факт — увы, слухи настолько противоречивы, что… В общем, когда меня обменяли, наши рассказывали, что машина, которая перевозила этого дядю в долину, вроде бы наекрякнулась. Так что…

— Машина — чего? — Пульман привскочил с подоконника. — Что с машиной случилось?

— В пропасть свалилась. — Ивану надоело интриговать собеседника. — Насовсем. А может, помог кто свалиться чтобы, значит, за немца не отвечать.

Все, кто в машине были, — сами понимаете…

— Черт!!! Черт!!! — нервно вскрикнул Адольф Мирзоевич и в отчаянии стукнул кулачком по подоконнику. — Столько трудов, столько затрат — псу под хвост… Черт! Надо же, а…

— Да ладно вам убиваться, — успокоил его Иван, украдкой усмехнувшись — до того наивными показались ему потуги этого странного человечка возвратить к жизни эпизод пятилетней давности, не имеющий вроде бы никакого значения. — Немцем больше, немцем меньше…

— Немцем? — только сейчас Пульман, похоже, расслышал и зацепился за последнее слово, и в глазах его загорелась какая-то непонятная надежда. — Вы сказали — немцем? Вы что, разговаривали с ним?

— Да как я мог с ним разговаривать? — вскинулся Иван. — Он же без сознания лежал. То есть никакой был в невменяемом состоянии, бредил все.

— А вы не можете… — Пульман защелкал пальцами. — Не можете припомнить — пусть приблизительно — содержание этого… эмм… бреда?

— Эка вы хватили! — Иван не выдержал и рассмеялся. — Ну, вы даете… Он же на немецком бредил. Это я по отдельным фразам понял — в кино, помню, слышал… В школе и училище я английский проходил, и то могу только «руки вверх» и «кто командир вашего подразделения». А вы говорите! Просто он одну фразу повторял особенно часто, как заведенный. Будто боялся, что она помрет вместе с ним и никто ее не услышит, ага… Какие-то цифры там были — «айн» точно было, остальное — черт его знает…

— Значит, вы говорите… говорите, что он в бреду часто повторял эту фразу… фразу с цифрами… А? — По вкрадчивости тона можно было предположить, что хозяин кабинета очень хочет получить положительный ответ.

Было также заметно, что он внутренне страшно напрягся — как кошка перед прыжком. Да, кошка, этакая маленькая, плешивая, вероломная тварюга. Черт его знает, что там повторял этот немец — столько времени прошло… Подыграть?

— Ага. Всю дорогу повторял эту самую долбаную фразу — до смерти надоел. Бубнит, сволочь, и бубнит — я еще, помню, хотел ему башку открутить, чтобы жить не мешал…

— Угу-угу… Ну вот и прекрасно! Вот и отлично! — Пульман возбужденно потер ладошки, скорчил отвратительную гримасу, которая, по всей видимости, означала улыбку торжества, покинул свое безопасное место и забегал по кабинету. Похоже, придумал что-то, сволота!

— Что «прекрасно»? — кисло поинтересовался Иван. — Что «отлично»?

Может, собираетесь пытать меня до тех пор, пока я не заговорю по-немецки? И желательно, конечно, на берлинском диалекте, да? А потом будете пытать, пока я не вспомню эту самую дурацкую фразу с цифрами… Так?

— Да нет, мой юный друг! — Пульман игриво подмигнул «юному другу», чего ему, наверное, делать не следовало — так страшно перекособочилось его и без того непрезентабельное зеркало души. — При чем тут — пытать! Вы сами мне все расскажете — безо всякого нажима. Если только ничего не врете — насчет фразы с цифрами.

— Зачем мне врать? — криво ухмыльнулся Иван. — Смысла нет… А вот — как это я вам расскажу то, чего не смог запомнить пять лет назад… Ну уж, извините — это вы того… Загибаете. Как вы вообще себе это представляете?

— Да просто все! Элементарно. — Хозяин кабинета вдруг совершенно успокоился и заговорил наставническим тоном:

— Видите ли, я специалист в этой области. Никаких проблем, как говорится… Просто угощу вас кое-какими медикаментами, практически безвредными для организма, настрою соответствующим образом, введу в гипнотический сон — и вы воспроизведете не только фразу, которая меня интересует, но и все, что я посчитаю нужным узнать из вашего «черного ящика» — независимо от срока давности. Мне, собственно, нужна только эта самая дурацкая фраза с цифрами… эмм… а потом, если все получится, я вас того… домой отпущу.

— Хм… домой! — Иван недоверчиво усмехнулся, однако высказываться пока что не стал, а осторожно поинтересовался:

— И это все, что вас интересует?

— Да, все, — подтвердил Пульман, деловито роясь в стенном шкафу со стеклянными дверцами. — Более мне от вас ничего не требуется. Или вы воображаете себя невесть какой важной персоной, которую похитили черт знает для чего? Ха! Для чего можно похитить нашего среднестатистического военного, а, батенька? Хи-хи-хи…

— Так какого хрена? — возмутилась «персона» и даже как будто обиделась. — За каким чертом вся эта свистопляска, блин?! Инсценировки всякие, бутафория: змеи, катафалк, зомби… Честное слово, у меня такое впечатление что я связался с подпольной организацией дебилов!

— Интересно… По поводу зомби… — напрягся Пульман. — Почему вы решили, что контактировали именно с зомби? Может, это были обыкновенные обкуренные бандиты?

— А то я не отличу обкуренного бандита от зомби! — проворчал Иван.

— Скажете, тоже… И вообще — такую кашу вы здесь заварили, хоть стой хоть падай! Не проще ли было прикатить ко мне и сказать: «Парень, в твоей башке содержится кое-какая информашка, которая нам нужна позарез. На тебе бабки, а нам дай побаловаться с твоей башкой пару часиков…» Я бы вам за штуку баксов все эти хитрости выложил — без всяких там зомби и остальных приколов…

— Мне все же интересно, как это вы отличаете зомби от обкуренного бандита, — упрямо набычился Пульман. — Вы что — ежедневно с ними общаетесь? Или как?

— Глаза, — пояснил Иван. — У них глаза мертвые. У наркомана просто зрачки расширены и реакция замедленная — тормозит он неимоверно, но проявляет эмоции, чувства. А у этих — ничего такого… ну… в общем, как роботы они, точно говорю. Неживые, какие-то…

— Ну что ж — ценное наблюдение, — задумчиво пробормотал Пульман, достав наконец из шкафа какую-то коробку. — Глаза — это не проблема. Достаточно надеть черные очки — и все будет в норме. Ну а вообще, конечно — есть отличия, есть… А насчет бутафории… Отпуск у вас, насколько мне известно, намечался где-то в конце года. Дело настолько срочное, что ждать столько времени я не могу. Достать вас с Кавказа другим путем — уж не взыщите, никак не получалось.

Ну не терминаторы мы! Так что, как это ни кощунственно звучит, смерть матери — единственное обстоятельство, которое наверняка выдернуло бы вас из обычного жизненного круга. Выходит, мои исполнители — не совсем дураки… И хватит об этом — вот, возьмите. — Он раскрыл коробку и протянул Ивану две конусообразные розовые пилюли:

— Глотайте, не стесняйтесь. Это всего лишь обыкновенный нейролептик — для буйных, — пошутил Пульман, пряча глаза от источающего ненависть Иванова взгляда. — Не волнуйтесь — травить вас не в моих интересах…

…Придя в себя, Иван понял, что находится все в том же странном заведении, в той же камере, куда его заключили с самого начала. Мутило. С трудом поднявшись с топчана, он кое-как добрался до входной двери. Привалившись к железяке спиной, помотал головой, пытаясь обрести ясность панорамы. Перед глазами медленно парили мириады белых, медленно исчезающих мошек. Тело — ватное, движения тоже медленные и до чрезвычайности вялые. Отчаянно напрягшись, Иван вдруг вспомнил, что с ним произошло накануне. Вспомнил и разозлился — вяло так, будто вдрызг пьяный мужик, который угодил ногой в ведро с помоями и без посторонней помощи не может оттуда выкарабкаться. Сволочь плешивая! Ну погоди, головастик, придет время, когда в твоем доме будет играть музыка Шопена…

— Эй, кто-нибудь… — Он попытался изобразить командный голос, но ничего не вышло, получился задушенный петушиный всхлип. Тишина… Он начал размеренно стучать кулаком по гулкой двери. Застекленный глазок моментально усугубился нелюбопытным глазом с той стороны — Иван стучать не перестал.

Немного погодя послышались неспешные тяжелые шаги в коридоре. Дверь со скрежетом распахнулась. С той стороны застыли давешние трое мордоворотов с мертвыми глазами.

— А-а-а, зомби, блин… — чему-то обрадовался Иван. — Хочу провести пр… прфф… тьфу! Брифинг хочу провести, мать вашу так! Тема — варварское обращение с российским офицером во вражеских застенках! — И сделал два неверных шага, намереваясь выйти в коридор. Зря сделал. Возможно, по поводу брифинга эти особи были и не в курсе, а вот насчет линии охраны имели вполне конкретное понятие. Едва он оказался в коридоре, один из охранников — тот, что оказался поближе, — неожиданно провел мощный свинг в правую челюсть расслабленного узника.

Иван аккуратно влетел назад в камеру и замертво рухнул на бетонный пол. Теперь перед глазами плавали уже не мошки, а целые сонмы созвездий, причудливо меняя окраску и структуру. А еще — три коротко стриженных головы с мертвыми глазами, которые пристально смотрели на пленника, не проявляя ни малейшего любопытства.

Вставать не хотелось. Проводить брифинг — тоже.

— У-у-ублюдки! — простонал Иван, чувствуя, как закипают слезы — так стало вдруг жаль себя. — А вот я этот ваш публичный дом — под корень… — Но тут же, сообразив, что в настоящий момент сие заманчивое мероприятие неосуществимо, слезно попенял охранникам:

— Да ну, в задницу! Что у вас — совсем мозги атрофировались? Брифинг — это совсем не то, что вы там себе думаете… И кстати, убогие… Передайте своему плешогану, что я хочу с ним пообщаться. Скучно мне чего-то. — Убогие не шевельнулись. Иван счел нужным поправиться:

— Хочу дать вашему шеф важную информацию! Ну?!

Убогие, услышав о гипотетической важной информации, моментально захлопнули дверь и удалились.

За пленником пришли минут через пятнадцать. Наручники и кандалы в этот раз надевать не стали: очевидно плешивый головастик прекрасно знал, какое действие оказывают его хитрые пилюли на человечий организм. Боле того — никто не счел целесообразным надевать на глаз пленника повязку. Ивана этот фактик вовсе не обрадовал, а, скорее, насторожил.

Когда его вывели из подвала, он вяло осмотрелся. П-образное здание в три этажа, довоенной постройки. Окна во всех трех этажах забраны решетками, окрашенными в белый цвет. Просторный двор, аккуратно засаженный зеленью; на ровных, как по линеечке, клумбах — мрачноватые однотонные анютины глазки фиолетового цвета. А вокруг всей этой казенной благодати — высокая, метра три, бетонная стена с колючей проволокой поверху, в три ряда.

Пленника завели за угол дома и по асфальтированной аллейке потащили в глубину то ли сада, то ли парка — Иван не разобрал: непослушная голова моталась в такт быстрым шагам, глаза не успевали фиксировать расплывчатые очертания окружающих предметов. Остановились у широкого приземистого строения, обмазанного известью и на первый взгляд похожего на гараж.

Открыв одну из дверей, охранники затащили Ивана в небольшую комнату, обитую деревянными панелями. Интерьер оставлял желать лучшего: допотопный продавленный диван из кожзаменителя, перед ним — обшарпанный стол — вот, собственно, и все. На стене — дрянная картинка эпохи застоя: то ли колхозник с большим молотком, то ли доярка с тупым огромным серпом — не разобрать. Иван пьяно ухмыльнулся, пытаясь рассмотреть картинку и хотел было уже прокомментировать сюжет, но в этот момент один из охранников нажал невидимую кнопку в стене: фрагмент деревянной панели с тихим жужжанием отъехал в сторону, обнажая чрево освещенной изнутри кабины лифта, куда его немедленно втолкнули. Стена с тихим шипением установилась на место, а кабина плавно ухнула вниз.

— Во, бляди! — восхитился Иван. — Лифт! Ловко устроили, рахиты…

Лифт медленно скользил вниз. По скорости движения можно было определить, что остановился он на небольшой глубине — пара-тройка этажей ниже уровня поверхности. Лифт остановился, дверь тихо отъехала в сторону, пропуская их в длинный, освещенный безжизненными лампами дневного света коридор с низким сводчатым потолком.

Пройдя несколько шагов, конвой остановился перед массивной дверью, обитой войлоком. Дверь распахнулась — Ивана втащили в неожиданно просторное, с высоким потолком, помещение.

Здесь царил идеальный порядок. Стены, пол и потолок были выкрашены в отливающий тусклым блеском белый цвет. По стенам — стеллажи с аппаратурой, стойки с ретортами, колбами, какие-то матовые стеклянные футляры черт знает с чем. Иван подумал, что не шибко-то и удивится, увидев в одном из таких футляров чью-нибудь голову.

Посреди помещения располагалось нечто, напоминающее кресло стоматолога, — Иван сиживал на таком, когда ему выдирали зуб, давно, в школе еще.

При первом же взгляде на эту штуковину Иван почему-то почувствовал, что от нее исходит какая-то опасность. Почувствовал и застопорился в проходе между стеллажами — не пожелал идти дальше.

Двое из охранников ловко подхватили пленника и попытались с ходу усадить в кресло. С первой попытки не получилось: Иван уперся, растопырив руки и ноги и крестообразно застряв на подлокотниках. Его все-таки втиснули, заломав, в объятия кресла, затянули на руках и ногах широкие синтетические ремни, по-видимому специально предназначенные для этих целей.

Пару раз вяло рванувшись, Иван затих. Вскоре откуда-то возник плешивый головастик. Плотоядно улыбаясь, он уселся верхом на небольшой табурет с колесиками и, смешно отталкиваясь ногами, вплотную подъехал к распростертому в кресле пленнику.

— Всем привет, — буднично произнес он. — Предвосхищая ваши вопросы, спешу заверить — больше я вас тиранить не буду. Это последнее испытание, после которого я вас того… эмм… отпущу, короче. Сейчас подойдет один товарищ, мы быстренько вас обработаем — и делу конец.

— А я уж подумал, что вы меня прописали при вашем учреждении. — Криво ухмыльнувшись, Иван хотел было уже выложить этому мерзкому коротышке все, что он о нем думает, разумеется, непечатными оборотами, но передумал. Наткнулся вдруг на настороженный колючий взгляд — взгляд маленького хищного зверя, который сквозь прутья решетки смотрит на посетителя зоопарка и раздумывает: укусить его за руку или взять ненормативное лакомство…

Коротышка сполз с табурета и, пробормотав:

— Сейчас все узнаете, я вам тут кое-что расскажу… — принялся расхаживать перед креслом, поглядывая на часы и собираясь с мыслями.

— Что узнаю? — заорал (вернее, сделал попытку заорать) озверевший Иван. — Опять будете меня пилюлями пичкать? Хотите наркоманом сделать, а потом состряпать крутой репортаж «Российские офицеры — наркоманы!». Скандал в прессе и все такое прочее… Да?

— Вы страдаете манией величия, — презрительно скривился Пульман. — При чем здесь — скандал в прессе? Я вообще на дух не переношу все эти пресс-конференции, брифинги… — При упоминании о брифингах Иван болезненно поморщился. — Нет-нет, сокол мой сизокрылый… У меня в отношении вас совсем другие планы.

Тут он уставился на Ивана, буравя узника своими бусинками, в которых тот с удивлением уловил какой-то сумасшедше-ликующий огонек. Этакую нездоровую искорку…

— Знаете, если объект достаточно интересен мне, я ему, как правило, всегда рассказываю, что его ожидает, — заявил он. — Вот и вам… Вам я тоже расскажу…

— Может, не стоит? — Ивана совсем не воодушевляла перспектива быть посвященным в какие-то каверзы не вполне понятного характера. — Я уж как-нибудь так… пешком постою. Меньше знаешь — лучше спишь.

— Да нет уж — расскажу. — Пульман беспечно отмахнулся от его протеста. — Мне это доставляет какое-то странное удовольствие — даже сам не понимаю, отчего так… Ну, а у вас… У вас просто нет выбора — вы даже уши не в состоянии зажать. Руки заняты.

— Ну — валяйте, — покорился Иван. — А потом башку отрежете? В знак благодарности?

— Что вы, право, — ласково прокудахтал Пульман. — Ваша голова мне еще пригодится… Эмм… Так вот. Один мой приятель — весьма перспективный нейрохирург — придумал очень забавную штучку. Собственно, придумал все я, но, надо признаться, в нейрохирургии я полный профан… А он просто развил мою мысль, апробировал многократно на практике — и знаете, получилось очень даже недурственно. Не буду распинаться — вы ведь тоже профан, — но спешу заверить, что получилось гениальное открытие, равного которому, насколько мне известно, мировая наука пока что не знала. Нет, были жалкие потуги добиться чего-то в этом роде, но — увы… А у нас все получилось просто потрясающе. Но, с другой стороны — мы применяли весьма нестандартные методы, да и база у нас для испытаний — практически без ограничений'… эмм…

— Короче, Склифосовский, — вяло перебил его Иван. — Чего вы там напридумывали? «Олвейз» с турбонаддувом? Или «Тампакс» с реактивными крылышками?

— Короче так короче. — Хозяин кабинета ничуть не обиделся. — Суть такова: на голове отдельно взятой особи, в определенном месте, пробивается дырочка. Ма-а-а-аленькая такая дырень. Затем специалист производит с мозгом кое-какие манипуляции, используя лазерный скальпель — вот он, родимый. — Тут Пульман приблизился к приспособлению конической формы на штативе, от которого отходил толстый пучок с разноцветными проводами, отечески обнял его и погладил по матово отсвечивающей поверхности. — Мне, знаете ли, стоило определенного труда заполучить сие чудо техники. Ну да не в этом дело… в общем, после некоторых манипуляций с серым веществом в голове человечка происходят необратимые процессы. Человек становится роботом, способным действовать по заданной программе. Зомби то бишь, как вы изволили заметить… Ключом к программе является своеобразный код — набор слов, который вводится в подсознание через определенное время после операции.

— Класс, — одобрил Иван, как-то зябко поежившись. — Навертел кучу дырок — и на тебе, взвод биороботов… Или — рота. Только ведь, я полагаю, эти зомби потом помрут в одночасье. Я про такие штуки читывал — они, эти самые зомби, в романах всегда имеют свойство заплетать ласты в самый неподходящий момент. Да и тупые они — ужас! Вон, ваши охранники — тормоз на тормозе сидит и тормозом погоняет.

— Большинство особей из моего персонала обработаны несколько иным способом, — поспешно пояснил Пульман. — Более допотопным, я бы сказал…

Функции их весьма ограниченны, и к самостоятельному существованию они совершенно непригодны. Я уже говорил, что, прежде чем добиться конечного результата, мы довольно долго экспериментировали… В общем, можете мне поверить на слово: последняя модификация зомби, которая получилась в лабораторных условиях, ничем совершенно от обычного человека не отличается.

Со-вер-шен-но! Ферштейн?

— А як же, — мотнул головой Иван, отчего-то внезапно ободрившись.

— Вполне. Однако мне эта сказка ужас как не нравится. Уж если вы рассказываете мне про все это, значит, насколько я понял, хотите….

— Не надо впадать в панику, — недовольно поморщился Пульман. — Поздно. Назад уже никак… Вы лучше послушайте дальше. Итак, вам ввели код, функции вашего грецкого ореха полностью восстановились… А потом вам кто-нибудь звонит по телефону, произносит этот самый код и приказывает: подите туда-то и укокошьте того-то. А потом про все забудьте.

— И что — пойду, укокошу и забуду? Вот так вот — раз-два, взяли…

Да?

— Никаких проблем! — с нескрываемым торжеством воскликнул Пульман.

— Пойдете как миленький. А потом покушаете мороженого и ляжете спать. И никаких излишних угрызений совести — вы просто ничего не будете помнить. Ну и как вам?

— Ненаучная фантастика. — Иван неопределенно пожал плечами. — Верится с трудом.

— Это ничего, — обнадежил хозяин кабинета. — Привыкнете. Самое главное — никаких отличий от обычного человечка. Едва заметный шрам на голове — при наличии волос его практически невозможно обнаружить даже в ходе пристального осмотра. Вот тут у меня кудесник один есть — так тот, когда черепа долбит, такие страшные шрамы оставляет — за версту видно. А лазером — любо-дорого. Это очень важно… Так вот — до того как мы разработали этот новый способ, я прибегал к даче элементарных установок — с обычным погружением пациента в гипнотическое состояние. Это было очень ненадежно и требовало колоссальных психофизиологических нагрузок с моей стороны. Во-первых, далеко не все в равной степени подвержены гипнотическому воздействию. А те, кто подвержен, требуют постоянного внимания и корректировки поведения — упустишь кого, так сразу начинает коленца выбрасывать… Во-вторых, любой хороший специалист, приведя твоего пациента в необходимое состояние, может произвести раскодирование — это делается элементарно, дорогой мой…

— Не надо деталей, — поморщился Иван — действие вчерашних пилюль постепенно проходило, вместе с тем начала слегка побаливать голова. — И так ясно, что дырявить башку гораздо продуктивнее, чем просто чары наводить…

Только для чего это вам? Вы что — готовитесь к ограблению штатовского Резервного банка?

— Да ну, что за бред. — Адольф Мирзоевич презрительно махнул ладошкой. — Какой, в задницу, банк… Власть я люблю. Власть, батенька, явление страшно заразительное. Единожды вкусив, бросить неимоверно трудно. Вот как вы думаете — кто у нас в области имеет самый больший вес?

— Как у всех — губернатор, — не моргнув глазом, выдал Иван. — Ну, или, может, вор в законе, который общак держит. А на худой конец — глава самой боеспособной и крупной бандгруппировки. Вот хотя бы Вовец… Нет, Вовец не потянет — судя по всему, он под вами ходит… Значит, губернатор. Так?

— Не так, — скромно потупился Пульман. — В этой области я самый главный. Как скажу, так и будет. Вот она — власть. И знаете, я ведь совсем недавно стал тем, кем являюсь. А до этого был простым психотерапевтом — без малейшего намека на улучшение положения. Маленький, гаденький, противный такой… да сами видите — вот он я. Что может заставить окружающих уважать и бояться такого типа? Да страх, естественно, деньги невероятные, мощный интеллект — в общем, обычные составляющие власти. Вот так, друг мой…

— Ясно с вами, — несколько обескураженно пробормотал Иван. — Навертели дыр и теперь рулите всеми как хотите. Собираетесь, наверно, расти в масштабах? На общероссийский рынок, по-видимому, желаете выбираться. А то — нет движения, нет и жизни… Не так ли?

— Да так, конечно, так, — согласился Пульман, улыбнувшись догадливости и видимой покорности собеседника. — Но насчет общероссийского масштаба — пока рановато… Пока у меня трудности с самим процессом. Ну, в самом деле: не могу же я хватать всех подряд и оперировать?! Тут обыкновенного офицера спецназа пришлось добывать ценой напряжения всех имеющихся сил и средств, кровавыми потугами… А представьте, что будет, ежели я, допустим, выкраду кого из аппарата Президента?! Да и потом: нерентабельное это предприятие. Они там в последнее время меняются как перчатки. Этак и разориться можно, если всех подряд зомбировать, по графику… Нет, у меня несколько иные планы.

— А ну да, ну да, конечно, — с заметной ехидцей поддержал Иван. — Проще, естественно, самому президентом стать — чтобы не ковыряться с этими, которых как перчатки. Только я даже отдаленно не представляю себе — как это у вас получится. Выборы, господин хороший, выборы… Вы же не сможете навертеть дыр в головах ста пятидесяти миллионов избирателей? Пупок развяжется! А без этого, хороший мой, у вас столько времени уйдет, чтобы нарисоваться как следует да завоевать неистовую любовь телезрителей — как раз помрете от старости. Или вы, между делом, и эликсир молодости изобрели до кучи?

— Для человека, которому через полчаса вопреки его воле будут делать операцию на мозге, вы ведете себя слишком игриво, — протокольным голосом осадил своего собеседника Пульман, — видимо, обиделся чуток. — Или вам настолько осточертела жизнь, что все равно?

— Вы мне ничего не соврали — насчет процедуры зомбирования? — деловито уточнил Иван. — Зомби последнего поколения ничем не отличается от нормального человека… Верно?

— Не соврал, — насторожился Пульман. — А что, собственно…

— А то, — беспечно перебил Иван. — Вы меня выпустите отсюда, отпуск мой закончится, и я опять укачу в горы. Так что не знаю, за каким бритым лобком вам втемяшилось в башку меня зазомбировать, но добывать меня вам придется, ой, как трудно! Не проще, чем в этот раз. Чего ж бояться? Или вы будете мне башку долбить без наркоза?

— Не буду, — отрицательно покачал головой Пульман. — Я рад, что вы так философски воспринимаете неизбежность судьбы… Но, дорогой мой, именно в этих горах вы мне и понадобитесь — так что напрасно ухмыляетесь…

— А зачем я вам в этих горах? — недоумевающе воскликнул Иван. — Руду добывать?

— Давайте по порядку, — остановил его Пульман мановением узкой ладошки. — Давайте по порядку… Итак, сразу оговоримся — президентом я быть не желаю. Слишком хлопотно и ненадежно. Я вам назову конечную цель, только вы не смейтесь. На первый взгляд эта теория выглядит вполне невероятной — если не знать подоплеки. А вы пока не знаете… Ну что — смеяться не будете?

— Да не буду, не буду, — пообещал Иван и тут же криво ухмыльнулся.

— И потом, вам-то что — буду я смеяться или нет? Я пленник, вы господин…

— Даже между садистом и жертвой на определенном этапе устанавливаются своеобразные доверительные отношения, — проникновенно изрек Пульман. — Я же — отнюдь не садист… А в вас я вижу интересного собеседника — несмотря на внешнюю твердолобость и показное солдафонство, вы мне чем-то импонируете…

— Увы, не могу ответить вам тем же, — чистосердечно признался Иван. — Ну, рассказывайте — чем вы там хотите стать. Смеяться не буду — обещаю.

— Хочу создать общество нового типа, — простенько сообщил Адольф Мирзоевич. — Маниакальная одержимость и фобии здесь ни при чем — отчетливо отдаю себе отчет, что дело непомерно трудное и практически не осуществимое в обычном режиме. Хочу попробовать… Общество прогрессивного типа, во главе которого буду стоять я — иначе не стоило бы и затеваться. — Он украдкой скосил глаза на собеседника — Иван и глазом не моргнул. — Так вот: первым делом проведу тщательную селекцию. В последнее время на нашем шарике развелось слишком много лишних. Вы не находите?

— Опасная теория! — осторожно высказался Иван. — Такое мы уже проходили! А кого вы имеете в виду под «лишними»?

— Нет, я не по расовому признаку, — успокоил его Пульман. — Фашизм тут ни при чем. Расы каждые нужны, расы каждые важны… Видите ли, в последнее время развелось много уродов. Много калек. Пенсионеров и стариков, никому не нужных, пруд пруди, на оплату пенсии уходит чуть ли не половина валового дохода… Наркоманов, этих… эмм… отморозков, бомжей и прочей шпаны всякой — по улице не пройдешь. Семьдесят процентов контингента пенитенциарных учреждений исправлению не подлежит — этих сразу нужно к ногтю. И вообще я считал, пользуясь закрытой статистикой: более трети населения — лишние. Представляете?

Итак — первым делом уничтожаются все лишние — это немногим более трети ныне живущего населения нашего шарика…

— Придется третью мировую развязывать, — с деланным сочувствием вздохнул Иван, крепясь, чтобы не высказаться по существу. — С использованием ядерного оружия… Столько народу вот так вот сразу — никак не получится угрохать!

— Это уже детали, — беспечно отмахнулся Пульман. — Я все давно продумал — это не проблема. Это просто на первый взгляд кажется таким глобальным и трудновыполнимым, а на деле все будет зависеть от расторопности исполнителей на местах. С исполнителями же вопросов не будет — можете мне поверить… Итак — в ходе первоочередных мероприятий по селекции у нас осталось две трети населения. Что мы с ними делаем?

— А действительно — что? — Иван загорелся нездоровым любопытством.

— Всем подряд вертите дыры?

— Никаких дыр. — Пульман опять махнул ладошкой. — Оставшихся мы делим на две категории: управление — сливки, господствующий класс — и технический персонал… Так называемые… рабы. Сфера обслуживания, сельское хозяйство, производство — и так далее. Вот этот второй класс — большинство — придется обрабатывать, правильно вы заметили. Но не дыроверчением, а несколько иным способом, радикально отличным от оперативного вмешательства, — позже я остановлюсь… Так вот: господствующий класс — класс интеллекта, отобранный с особым тщанием, будет развиваться, пользуясь всеми достижениями цивилизации и самосовершенствуясь, а рабы — сами понимаете, будут усердно вкалывать на благо элиты. И представьте себе, они будут счастливы… Потому что им оставят три естественные природные потребности: жить, жрать и размножаться. Удовлетворяя их, они не будут стремиться к чему-либо большему. Ферштейн?

— Ага, как скотина в хлеву. — От негодования у Ивана задрожали скулы. — Пожрал, поработал, схлопотал оргазм — и живи себе. Бетховен, Чайковский, Сервантес, Лорка, Возрождение все до кучи — в унитаз… Нормально!

Ничего не скажешь — перспектива…

— Бетховен! Лорка! Ха! Да я вижу, вы там, в горах, отстали от жизни, — желчно процедил Пульман. — Вы посмотрите вокруг. Посмотрите! Что с Россией сделалось?! Даун на дауне сидит и дауном погоняет. А сидит тот даун в подъезде, с кирпичом в одной руке и пакетом с «Моментом» на голове. Сейчас надышится, пожрет, долбанет по голове подвернувшегося под руку прохожего и пойдет — засадит даунессе из соседнего подъезда, чтобы наплодить еще кучу даунов… Тьфу! Да я буду просто благодетелем человечества, я уверен в этом.

Все просто — должны быть рабы и элита. Мир уже знавал подобную систему общежития. Правда, там вредные рабы периодически восставали и мочили, как у нас выражаются, своих хозяев. А мои — не будут. Им как-то недосуг будет…

— Неубедительно, — досадливо поморщился Иван. — Как вы себе представляете все это? Дыры всем вы не навертите — при всем желании… Хотя, вы там что-то о каком-то новом методе упомянули. Не желаете поделиться?

— Отчего же, — охотно согласился Пульман. — Я вас к тому и подвожу… Итак — о главном. Во время Второй мировой войны известный немецкий исследователь — некто Вольфгаузен — величайший физик, химик, хирург, психолог, короче, Леонардо двадцатого века, изобрел уникальный аппарат. С его помощью абсолютно безо всякого хирургического вмешательства можно воздействовать на человеческую психику: как избирательно, индивидуально, так сказать, так и тотально, на огромном расстоянии и на значительной площади. Принцип действия — вкратце — основан на создании переменного магнитного поля определенных параметров. Посредством такого поля можно сделать все, что угодно: заставить отдельно взятого жизнерадостного индивида совершить суицид сразу после прекрасного обеда и последующего за этим совокупления с писаной красавицей или же повернуть штыки армии противника на своего, законно избранного президента…

Ферштейн?

— Читал, — презрительно усмехнулся Иван. — У Незнанского, кажется… Да, у него — что-то типа генератора психотронной энергии. Или психотропной…

— Не то, — презрительно скривился Пульман. — Я все, что у нас есть по этому профилю, проштудировал. Жалкие потуги, батенька, жалкие потуги… Так вот — об изобретении Вольфгаузена знали избранные. Эту тайну я купил за большие деньги у одного большого мужика в Европе. Получилось так, что волей случая этот самый Вольф не смог сам сконструировать и опробовать свое детище: из-за неразвитой техники своего времени и отсутствия необходимых материалов. Он мыслил с опережением в полвека, а время, сами понимаете, не спешит угнаться за причудами гениев. Ну, к примеру: в числе всяких прочих диковин, потребных для создания аппарата, дяде Вольфу нужна была такая безделица вроде бы, как пленка из платины и углерода, снятая с кобальто-марганцевого слоя, выращенного на искусственном сапфире… А? — Глаза Пульмана загорелись че истовым торжеством.

— А что — не было? — простецки поинтересовался Иван. — Тонкая, да?

— Тонкая! — язвительно пробормотал Пульман. — Ну о-о-очень тонкая!

И — не было, естественно. Ни десятилетие спустя, ни пару десятилетий.

— А сейчас, значит, есть, — мудро заключил Иван. — Ясненько.

— Сейчас много чего есть, — подмигнул ему Пульман. — Много… Ну, а тогда, в сорок третьем, проект существовал только на бумаге. И вот тогда, в этом самом сорок третьем, дяде Вольфу зачем-то понадобилось в частном порядке вылететь на своем самолете в Иран. Не догадываетесь зачем? А впрочем, это отдельная история — она мне вряд ли понадобится, хотя при случае я с удовольствием куплю и эту тайну… Так вот зря он тогда потащился в Тегеран — зря. Где-то над горами Кавказа самолет потерпел катастрофу. Весь экипаж погиб — чудес, сами понимаете, не бывает. А он свои документы всегда возил с собой — в специально оборудованном несгораемом сейфе, способном без повреждений побывать в эпицентре взрыва ракеты средней дальности. Можно не сомневаться, что проект аппарата до сих пор лежит себе где-то в горах Кавказа — никому не нужный и невостребованный… Ммм-да…

— И найти его не составляет для вас никакого труда, — скромно пошутил Иван. — Всего-то делов: прочесать Кавказ вдоль и поперек. Четыре дивизии альпинистов, пара миллиардов баксов и полвека времени. Не проблема… А придется вам еще армию нанимать — для охраны. В последнее время на Кавказе развелось много вредных, которые никого к себе не пускают. Без армии не получится — никак.

— Не так давно доктор Шеффер — последний из ассистентов Вольфгаузена, оставшийся в живых, вышел на след этой авиакатастрофы. — Пульман стоически проигнорировал Иванову эскападу. — Каким образом — понятия не имею, это загадка даже для меня. Но он обнаружил точнейшие координаты места падения самолета… А теперь насчет вас… Немец, которого вы пять лет назад видели в плену, — Шеффер, собственной персоной. Фраза, которую он непрерывно повторял в бреду, — координаты падения самолета, вершина одной из гор Кавказского хребта.

Координаты оставляют большие надежды: местечко больно безлюдное, высокогорье, угу… В общем, как вы уже догадались, эту замечательную, информацию пятилетней давности мне без особого труда удалось извлечь из потаенных уголков вашей памяти. Плясать от радости я не стал — не так воспитан. Но — потрясен до глубины души. И полон самых радужных надежд. Огромное вам спасибо. Огромное.

— Фантастика, — обалдел Иван. — Столько времени прошло! Неужели все, что вы мне рассказывали насчет этого самого аппарата, — правда?

— Понятия не имею. — Пульман легкомысленно пожал плечами. — Все великие дела, как показывает историческая практика, в зачаточном состоянии выглядели в высшей степени авантюрными и несерьезными мероприятиями. Та же самая практика показывает, что при зарождении оных дел трезвомыслящие обыватели от души потешались над энтузиастами, рискнувшими переступить за грань дозволенного… Вот и вы сейчас — несмотря на то что не отошли еще от действия полученного накануне нейролептика, потешаетесь надо мной — даже перспектива предстоящей операции вас не удерживает от этого…

— Насчет операции, — вскинулся Иван. — Я все хорошо продумал… В общем, незачем мне башку дырявить. Вы сказали, что собираетесь воспользоваться моими услугами… Так вот — я буду сотрудничать с вами и так, добровольно.

Денег немного дадите?

— Поздно, батенька, — скучным голосом проскрипел Пульман, посмотрев в очередной раз на часы. — Вы уже застряли по самые уши — ходу назад нет. Я же сразу сказал… Во-первых, ваше серое вещество содержит ужасный секрет, делиться которым с кем бы то ни было я не считаю нужным. В последнее время этих охотников за секретами развелось — ужас! Шеффер вышел на след авиакатастрофы, я вышел на след Шеффера и без особого труда отследил эпизод вашего с ним контакта — не важно, что одностороннего и не вполне осознанного.

Кто поручится, что никто, кроме меня, не ищет этот секрет? На рынке информации сейчас страшный кризис — за такие тайны могут одним махом голову оторвать. — Он зачем-то повращал шеей и болезненно поморщился. — Во-вторых… Я прекрасно раскусил ваш психотип, молодой человек. Вы хитрая и чрезвычайно своенравная особь. Если я вас отпущу просто так, вы тотчас же вильнете хвостом и начнете строить козни. И потом — вы чересчур много знаете, чтобы вас отпускать просто так. А услугами вашими мы непременно воспользуемся. Непременно — дайте срок…

Да, кстати — вот и наше запаздывающее светило головотяпства…

Иван повернул голову вправо. В дверях кабинета стоял его «дядя» — Александр Иванович.

— Во как! — вяло удивился Иван. — Значит, ты и есть тут главный дыродел? Ну, дядя… И не совестно? Племяннику башку сверлить… Как-никак — родная кровь! Или по барабану? Мамашку угробил, теперь сыночка… А?

— Хуже тебе от этого не будет, — с философским спокойствием заметил «дядя» (разумеется, это был Бабинов), натягивая халат. — Пока не будет… — Он взял со стеллажа маску с резиновым шлангом, на конце которого был небольшой баллон. — И потом… Если есть альтернатива: заполучить дыру в башке или быть умерщвленным, полагаю, выбирать не приходится. — Он прижал маску к лицу «племянника» и повернул вентиль на горловине баллона.

Острая струя чего-то резкого ударила Ивану в нос. Стеллажи с аппаратурой поплыли куда-то в разные стороны. Все вокруг начало медленно погружаться в белый туман. Последнее, что он запомнил сквозь дымчатую пелену, мягким покрывалом обволакивающую сознание, были слова «дяди»:

— Ну вот, шеф… Можете вычеркнуть эту страничку из своей жизни. А сейчас — нервных прошу удалиться! И, кстати, распорядитесь — пусть приготовят сыщика. Пока вдохновение есть, и ему дырочку сооружу…