Тигры в красном

1945: сентябрь

— Даже не знаю, благословение это или проклятие, — сказала Хелена.

— Ну хоть какие-то перемены, — ответила Ник. — К черту продуктовые талоны. И к черту бесконечные поездки на автобусе. Хьюз сказал, что купил «бьюик». Аллилуйя.

— Бог знает, где он его раздобыл, — сказала Хелена. — Наверняка у какого-нибудь жулика.

— Да кого это заботит. — Ник лениво вытянула руки в ночное небо Новой Англии.

В одних ночных рубашках они сидели на заднем дворе своего дома на Вязовой улице и пили чистый джин из старых баночек из-под желе. Это было самое жаркое бабье лето на памяти обитателей Кембриджа.

Ник смотрела на патефон, неустойчиво примостившийся на подоконнике. Иголку заело.

— Так жарко, что только и остается, что пить. — Она откинула голову на спинку ржавого садового кресла. Луи Армстронг все повторял, что имеет право петь блюз. — Первое, что я сделаю, добравшись до Флориды, — заставлю Хьюза купить гору лучших патефонных игл.

— Что за мужчина, — вздохнула Хелена.

— Точно, — ответила Ник, — даже слишком хорош. «Бьюик» и самые лучшие патефонные иглы. Чего, спрашивается, еще желать девушке.

Хелена хихикнула в стакан. Села ровнее.

— Кажется, я пьяная.

Ник стукнула своим стаканом по ручке кресла, так что металл задребезжал:

— Давай танцевать.

Ветви дуба, росшего во дворе, рассекали луну на доли, небо налилось полночной глубиной, но в воздухе еще было разлито тепло. Пахло летом, словно траве забыли сообщить, что сентябрь перевалил на вторую половину. Ник казалось, что она может слышать ночные раздумья соседки с третьего этажа. Это ощущение преследовало ее всю неделю.

Она смотрела на Хелену, в вальсе кружившую ее по траве. «И Хелена могла бы стать как эта женщина, — подумала Ник, — с ее-то плавными, как у виолончели, формами и ухажерами-военными». Но кузина сумела сохранить свежесть — сплошь песочные локоны и гладкая кожа. Она не потускнела, как те женщины, что ложились в постель с бесчисленными незнакомцами, подорвавшимися на минах или изрешеченными «шмайссерами». Ник видела этих женщин, увядающих в очередях за продуктами или выскальзывающих из почтового отделения, выцветших почти до полного небытия.

Но Хелена снова выходит замуж.

— Ты снова выходишь замуж! — чуточку пьяно воскликнула Ник, точно эта мысль только что посетила ее.

— Знаю. Правда, не верится? — вздохнула Хелена. Ее теплая ладонь лежала на спине Ник. — Миссис Эйвери Льюис. Как думаешь, звучит не хуже, чем миссис Чарльз Феннер?

— Чудесно звучит, — солгала Ник, разворачивая Хелену.

Для нее имя Эйвери Льюис звучало в полном соответствии с его сутью — голливудский прохвост, торгующий страховками и привирающий, будто крутил роман с Ланой Тернер,[1] или о ком он там все время болтает. — Фену он бы наверняка понравился.

— О нет, Фен бы его возненавидел. Фен был мальчиком. Милым мальчиком.

— Дорогой Фен.

— Дорогой Фен. — Хелена остановилась, побрела к стакану с джином, поджидающему ее на кресле. — Но теперь у меня есть Эйвери. — Она сделала глоток. — И я перееду в Голливуд, возможно, заведу ребенка. По крайней мере, так я не превращусь в старую деву, в Безумного Шляпника с бородавками на носу. В третьего лишнего у вашего с Хьюзом семейного очага. Боже упаси.

— Никаких третьих лишних, никаких бородавок, зато целый Эйвери Льюис.

— Да, теперь мы обе обзавелись чем-то своим. Это важно, — задумчиво сказала Хелен. — Я только думаю… — Она умолкла.

— О чем? — Ник разгрызла кубик льда.

— Ну а что, если… если с Эйвери будет то же самое. Ну, знаешь, как с Феном.

— Ты имеешь в виду в постели? — Ник быстро повернулась и посмотрела в лицо кузины. — Будь я проклята. Неужто непорочная Хелена и впрямь упомянула соитие?

— Злая ты, — сказала Хелена.

— Я знаю, — ответила Ник.

— А я пьяная, — сказала Хелена. — Но вот я думаю. Фен — мальчик, которого я любила, до Эйвери, я имею в виду. Но Эйвери ведь мужчина.

— Раз ты его любишь, я уверена, все будет замечательно.

— Конечно, ты права. — Хелена допила джин. — Ох. Ник. Поверить не могу, что все меняется. Мы были так счастливы здесь, несмотря ни на что.

— Вот слез не надо. Мы будем видеться, каждое лето. Если только у твоего нового мужа нет аллергии на Восточное побережье.

— Будем ездить на Остров. Совсем как наши матери. Дома дверь в дверь.

Ник улыбнулась, вспомнив Тайгер-хаус с его просторными комнатами, обширной лужайкой, сбегающей к бухте. И чудесным маленьким коттеджем, который ее отец построил в подарок для матери Хелены.

— Дома, мужья и полуночные вечеринки с джином, — сказала Ник. — Ничто не изменится. Самое важное останется. Навсегда.

Бостонский поезд Ник опоздал, и на вокзале Пенн[2] ей пришлось пробиваться сквозь толпу людей, спешащих окунуться в хаос из багажа, шляп, поцелуев и утерянных билетов. «Хелена уже половину округа, наверное, проехала», — подумала она. Ник сама заперла квартиру и дала последние распоряжения домовладелице, куда и что отослать: коробки с романами и стихами во Флориду, чемоданы с корсетами — в Голливуд.

Поезд, в который она наконец вошла, пах хлоркой и возбуждением. «Гавана Спешиал» шел от Нью-Йорка до самого Майами, для нее это было первое ночное путешествие на поезде в одиночку. Она прижимала запястье к носу, вдыхая аромат ландышевых духов, точно нюхательную соль. В суматохе она чуть не забыла дать чаевые носильщику.

В купе Ник положила свой кожаный чемоданчик на полку и открыла, проверяя, все ли захватила. Ночная рубашка для поезда (белая) и вторая, для Хьюза (зеленая, с халатом в тон). Две бежевые сорочки, трое трусиков и бюстгальтеры к ним (она сможет стирать их через день, пока остальные ее вещи не прибудут в Сент-Огастин), косметичка (дорожный флакончик духов, одна помада, красная; драгоценный крем для рук «Флорис», который Хьюз привез ей из Лондона; зубная щетка и паста; мочалка и кусочек мыла «Айвори»), два хлопковых платья, две хлопковые блузы, одна пара габардиновых брюк (ее брюки в стиле Кэтрин Хепберн), две хлопковые юбки и один хороший, тонкой шерсти, костюм (кремовый). Она изучила три пары хлопковых перчаток (две пары белых и одна кремовая) и розово-зеленый шелковый шарф, принадлежавший ее матери.

Мать любила этот шарф, она всегда брала его с собой, когда путешествовала по Европе. Теперь шарф у Ник. И, хотя она пока не собиралась ехать в такую даль, как Париж, встреча с Хьюзом после столь долгой разлуки была сродни путешествию в Китай.

— Там обитают драконы, — сказала она чемодану.

Раздался свисток, Ник поспешно захлопнула крышку и села. Война закончилась, и картина за окном — машущие платочками женщины и заплаканные дети — уже не так трогала ее. Никто не отправляется на смерть, люди едут навестить пожилую тетушку или по каким-то скучным делам. Но Ник все же чувствовала волнение, мир был ей в диковинку. Она ехала на встречу с Хьюзом. Хьюз. Она прошептала его имя, бывшее для нее талисманом. Сейчас их разделяет всего лишь день пути, но Ник боялась, что ожидание сведет ее с ума. Забавно, как оно бывает. Шесть месяцев позади, и вот остались считанные часы, но они почти невыносимы.

Последний раз они виделись весной, когда его сторожевой корабль стоял в нью-йоркских доках и Хьюзу дали увольнительную. Их разместили на борту эсминца «Джейкоб Джонс», в одной из кают для женатых офицеров. Там были блохи, и ровно в тот момент, когда рука Хьюза скользнула к ней под юбку, щиколотки точно огнем обожгло. Она пыталась сосредоточиться на его пальцах, изучающих ее тело. Артерия на шее пульсировала под его губами. И все же она не сумела сдержать вскрика.

— Хьюз, в постели что-то есть!

— Да знаю, господи.

Они кинулись в душ, где обнаружили, что ноги у них в красных следах от укусов, а вода из лейки еле сочится. Хьюз костерил корабль, костерил войну. А Ник все гадала, заметил ли он, что она голая. Но он, отвернувшись, ожесточенно намыливался.

Зато он сводил ее в «Клуб 21».[3] И это был один из тех моментов, когда казалось, весь мир сговорился, чтобы сделать их счастливыми. Хьюз никогда не брал денег у родителей и не позволял Ник тратить ее сбережения, а с его скудным жалованьем младшего офицера можно было и не мечтать об ужине в таком роскошном месте. Но он знал, как Ник любила истории о гангстерах в костюмах с искрой и их шикарных подружках, что веселились там в годы сухого закона.

— Мы можем позволить себе только два мартини и блюдце маринованных оливок и сельдерея, — сказал он.

— Вовсе незачем туда идти, раз нам это не по карману, — ответила Ник, глядя на мужа. В его лице была печаль, печаль и что-то еще, что-то неуловимое.

— Нет, — возразил он. — Это-то нам по карману. Но после придется уйти.

Они вошли в обитый темными панелями барный зал, стены которого до самого потолка хаотично покрывали безделушки и спортивные трофеи, и Ник мгновенно ощутила перемену, которую произвели ее молодость и красота. Она чувствовала, как взгляды мужчин и женщин, сидевших за маленькими столиками, скользят по ее красному чесучовому платью, по коротким густым темным волосам. Хьюз ей нравился еще и тем, что не требовал, чтобы она походила на целлулоидную блондинку — из тех, что глядят со стен спален парней по всей стране. И она на них не походила. Она всегда выглядела слишком серьезной, ее чуточку резковатые черты лица не позволяли назвать ее миленькой. Подчас ей казалось, что она ведет нескончаемую битву, стараясь доказать миру свою непохожесть, отдельность. Но здесь, в модном «Клубе 21», она почувствовала свою правоту. Здесь было полно женщин со стремительными движениями и пронзительными глазами, напомнившими ей скоростные экспрессы. И с ней был Хьюз — с волосами цвета меда, с изящными руками, длинными ногами, облаченный в военно-морской мундир.

Официант устроил их за столик номер 29. Справа от них сидела пара. Женщина курила и что-то показывала в тонкой книжице.

— В этой строчке мне видится весь фильм, — сказала она.

— Да, — согласился мужчина, не слишком убежденно.

— И определенно это квинтэссенция Богарта.

— Похоже, что он — единственный логичный выбор.

Ник смотрела на Хьюза. Ей хотелось рассказать ему, как сильно она его любит за то, что он привел ее сюда, за то, что не пожалел целого состояния на коктейли, за то, что позволяет ей быть собой. Она попыталась выразить все это в улыбке. Говорить ей не хотелось.

— А ты знаешь, — сказала женщина, внезапно повысив голос, — мы ведь за их столиком. Ты понимаешь, что мы сидим за их столиком и говорим о них?

— В самом деле? — Мужчина глотнул виски.

— Ну да, двадцать первый столик, — со смешком ответила женщина.

Ник подалась вперед.

— Чей это столик, как ты думаешь? — прошептала она Хьюзу, прикрыв губы обтянутой перчаткой ладонью.

— Что, прости? — растерянно спросил Хьюз.

— Они говорят, что они сидят за чьим-то столиком. За чьим?

Ник внезапно поняла, что женщина смотрит прямо на нее. Та явно все слышала, видела, как она пытается укрыть свое любопытство за перчаткой. Ник покраснела и опустила взгляд на красно-белую клетчатую скатерть.

— Это столик Хэмфри Богарта и Лорен Бэколл, дорогая, — сказала женщина. Любезно сказала. — Они были тут на первом свидании. Здесь любят этим хвастаться.

— Правда? — Ник пыталась найти верный тон, между вежливым и безразличным. Она пригладила ладонями свои уложенные волосы, ощущая под пальцами мягкую бархатистость ослабевшего лака для волос.

— О, Дик, давай уступим им этот столик. — Женщина рассмеялась. — Вы ведь любовники?

— Да, — ответила Ник, чувствуя себя отчаянной и опытной. — Но мы еще и женаты.

— Это редкость, — хмыкнул мужчина.

— Точно, — сказала женщина. — И потому заслуживаете столик Богарта и Бэколл.

— О нет, пожалуйста, мы не хотим вас беспокоить, — отказалась Ник.

— Чепуха. — Мужчина взял свой стакан с виски и крюшон спутницы.

— Похоже, моя жена вас очаровала, — сказал Хьюз. — Ник…

— О, мы это обожаем, — ответила женщина. — И чары у нее особенные.

Ник посмотрела на Хьюза, он улыбнулся ей.

— Это так, — согласился он. — Пойдем, дорогая, из-за тебя нам всем придется переезжать.

Поданный мартини напомнил Ник о море и их доме на Острове: чистый, соленый и такой знакомый.

— Хьюз, это, наверное, лучший ужин в моей жизни. Отныне я хочу только мартини, оливок и сельдерея.

Хьюз коснулся рукой ее лица:

— Прости меня за все это.

— Как ты можешь такое говорить? Посмотри, где мы.

— Нужно попросить счет, — сказал он, помахав официанту.

— Все в порядке, сэр?

— Прекрасно. Будьте добры счет, пожалуйста? — Хьюз смотрел на дверь. Не на Ник, не на ее красное платье, не на ее блестящие черные волосы, которые ей пришлось оберегать под сеткой всю дорогу от Кембриджа до вокзала Пенн.

Официант испарился.

Ник вертела в руках сумочку, смотреть на Хьюза она избегала. Пара, уступившая им столик, уже ушла; вставая, женщина сжала свое плечо и подмигнула Ник. Она попыталась перестать гадать, о чем сейчас думает Хьюз. Она так многого о нем не знала, не знала его по-настоящему, и хотя ей всегда хотелось открытого столкновения, хотелось расколоть его одним умелым движением и заглянуть внутрь, какой-то животный инстинкт подсказывал ей, что путь этот ошибочный.

— Сэр, мадам.

Ник подняла взгляд. Возле их столика возник похожий на моржа человек.

— Я управляющий. Вам что-то не понравилось?

— Нет, — ответил Хьюз, оглядываясь по сторонам, видимо в поисках официанта. — Я всего лишь попросил счет…

— Понятно, — произнес Морж. — Что ж, возможно, вы не осведомлены, сэр, но ужин, — он сделал паузу, особенно эффектную благодаря его торжественным усам, — ужин для моряков сегодня за счет заведения.

— Простите? — переспросил Хьюз.

— Сынок, — улыбнулся Морж, — что будешь заказывать?

Ник засмеялась.

— Стейк, о, пожалуйста, стейк, — попросила она, и все в мире вдруг перестало существовать.

— Стейк для леди, — распорядился Морж, не отводя взгляда от Хьюза.

Хьюз ухмыльнулся, и внезапно Ник увидела в этом загадочном мужчине того мальчика, за которого она вышла. Мальчика в жестком картонном воротничке и наглаженной синей форме.

— Стейк, если вы сможете найти его в этом городе. Или в этой стране, — сказал Хьюз. — Я не уверен, что они все еще существуют.

— Они все еще существуют в «Клубе 21». — Морж щелкнул пальцами официанту: — Два мартини для моряка.

А позже снова были блохи. И Хьюз был утомлен — по его словам, от стейка. Ник сложила свое красное платье и надела черную ночную рубашку, которую он не увидит в темноте. Она лежала на постели, слушая шум наладчиков, чинивших корабль в доках. Гулкое буханье стали.

Когда проехали Ньюарк, Ник решила сходить в вагон-ресторан. Она взяла в дорогу два сваренных вкрутую яйца и сэндвич с ветчиной, чтобы не тратить три доллара на обед в ресторане. Но не могла устоять, чтобы не заглянуть в бар. Реклама гласила, что они подают все «новые напитки», так что она отложила пятьдесят центов на дополнительные расходы.

«Гавана Спешиал». Ни мужа, ни матери, ни кузин, она может быть кем угодно. Она оправила серую юбку и подкрасила губы. Изучила себя в зеркале, выпустила из прически темный локон, упавший на левый глаз. Ник уже была готова выйти в коридор, но вспомнила про перчатки. Натянула их и еще раз понюхала запястье, прежде чем задвинуть за собой дверь.

Входя в вагон-ресторан, где были стойка из резного дерева и низкие бордовые кресла, Ник почувствовала, как в ложбинку между грудей стекает струйка пота. Она провела затянутой в перчатку рукой по нижней губе и тотчас же пожалела об этом жесте. Официант показал ей на пустой столик. Она заказала мартини с дополнительными оливками, гадая, не придется ли заплатить за них больше. Откинула занавеску и уставилась в ночь. Из темноты смотрело ее отражение. Она заметила, что мужчина в синем блейзере, сидящий позади, смотрит на нее. Она попыталась разглядеть, хорош ли он собой, но встречный поезд стер его образ.

Она отодвинулась от окна и скрестила ноги, чувствуя чулочный шов между бедер. Официант принес напиток, Ник поднесла к губам сигарету, чтобы он дал огня, и официант принялся искать в кармане зажигалку. От соседнего столика к ним шагнул человек в синем блейзере, щелкнул серебряной «зиппо». Все молодые люди, вернувшиеся с войны, ходили с «зиппо», точно зажигалки выдавали им вместе с формой.

— Спасибо, — поблагодарила Ник, не отрывая взгляда от сигареты.

— Не за что.

Официант исчез за перегородкой из матового стекла.

— Могу я к вам присоединиться? — спросил мужчина. В просьбе не было и следа нерешительности.

Ник кивнула в сторону сиденья не поднимая глаз.

— Я здесь ненадолго, — сказала она.

— Куда вы направляетесь?

— Сент-Огастин.

Темные, поблескивающие от помады волосы были зачесаны назад. Красив, в духе Палм-Спрингс, подумала Ник. Но слегка перебрал с одеколоном.

— А я в Майами, — сообщил он. — Еду навестить родителей.

— Очень мило, — сказала Ник.

— Да, так и есть. — Он улыбнулся ей. — А как насчет вас? Зачем вы в Сент-Огастин?

— У меня там брат. Он демобилизовался из флота. Хочу его повидать.

— Ему повезло, — сказал мужчина.

— Верно, — на этот раз улыбнулась Ник.

— Меня зовут Дэннис, — представился мужчина, протягивая руку.

— Хелена, — ответила Ник.

— Как гору.[4]

— Как гору. Очень оригинально.

— А я оригинал. Просто вы меня пока не знаете.

— И если я узнаю вас, мое мнение изменится?

— Может быть. — Дэннис допил свой стакан. — Я не прочь повторить. Присоединитесь, Хелена?

— Не думаю, — ответила Ник.

— Понимаю. Что ж, придется пить в одиночестве. Это так печально.

— Возможно, если поболтаетесь тут подольше, найдете себе другого компаньона. — Мартини придал ей храбрости.

— Не нужен мне другой компаньон, — сказал Дэннис. Вздохнул. — В поездах мне всегда одиноко.

Ник тоже кое-что знала о проносящейся за окном ночи, тоскливом звоне стали, стучащей о сталь.

— Да, — согласилась она. — Одиноко. — Она достала сигарету. — Пожалуй, я выпью.

Дэннис помахал официанту. На сей раз в мартини Ник была всего одна оливка. Почему-то от этого ей сделалось неловко.

— Каков он, ваш брат?

— Милый, — ответила она. — И светловолосый.

— Значит, вы с ним непохожи.

— Да, непохожи.

— Что ж, ему повезло с сестрой.

— Вы думаете? Вот уж не знаю, считает ли он, что ему повезло.

— Я бы хотел иметь такую сестру, как вы. — Он ухмыльнулся ей.

Ник не понравилось, как он это произнес, как улыбнулся, точно они вступили в некий сговор. Он придвинулся ближе, и она заметила каштановые волоски, торчащие у него из ноздрей.

— Мне пора, — сказала она и поднялась, постаравшись не покачнуться.

— О, да бросьте.

— Не трудитесь вставать.

— Ох, не злитесь. Я просто пошутил.

Ник направилась к выходу из вагона. Расплатится за оба ее чертовых мартини.

— Если затоскуете без братской любви, обращайтесь в любое время, — выкрикнул он со смехом, прежде чем его голос отсекла захлопнувшаяся дверь.

У себя в купе она чуть не порвала блузку, пытаясь стянуть ее с себя. Голова гудела. Она сняла юбку и, оставшись в лифчике и трусиках, склонилась над маленьким умывальником и побрызгала водой на грудь и шею. Выключила верхний свет и открыла окно, чтобы впустить немного свежего воздуха. Пока она была в баре, проводник приготовил постель. Она села на нее и закурила. Докурив сигарету, тут же прикурила вторую и прижалась щекой к окну. Мимо неслась темнота. Посидев так, она легла, окруженная сигаретным дымом.

В пять утра они подъехали к Ричмонду. Ее разбудил гомон входящих и выходящих пассажиров. Она не задернула шторы, и окно оставалось приспущенным.

— Черт, — выругалась Ник.

Она съежилась, сообразив, что в трусах и лифчике выставлена на обозрение идущим мимо пассажирам. Дальняя шторка была вне досягаемости, так что она подтянула к себе ближнюю и укрылась за ней. Закутавшись в зеленый плюш, она выглянула наружу. Ник показалось, что вдалеке видна река Джеймс. Южный воздух был нежнее. Совсем не такой, как в Тайгер-хаусе, где воздух в плену у моря. Запах сосен смыл остатки вчерашних мартини. Она задернула вторую штору, затянула пояс халата, открыла дверь и заказала у проводника кофе.

В одиннадцать она приедет в Сент-Огастин. К Хьюзу. Снился ли он ей? Она попыталась вспомнить. Вошел проводник с дымящейся чашкой. Она выпила кофе, наблюдая, как в поезд садятся пассажиры до Флориды. Хелена скоро доберется до Голливуда. Ей стало интересно, что за дом у Эйвери Льюиса. Бедная Хелена. Это прилагательное появилось, когда стало известно, что Фен погиб, — ему хватило двух месяцев, чтобы жениться и умереть. Кто знает, как бы сложилась у них жизнь, если бы он выжил. Они были совсем еще детьми, и оба без гроша.

Брак матери Хелены, тети Фрэнсис, тоже не назовешь шикарным. Но она никогда не жаловалась, что ей приходится довольствоваться малым. Ник ни разу не слышала, чтобы тетя Фрэнсис возмущалась тем, что ее старшая сестра унаследовала Тайгер-хаус, что сестра вышла за человека, который сделал состояние на бобинах и шпульках, в то время как она сама с трудом сводила концы с концами. Но сейчас, размышляя о странно поспешном желании Хелены снова выйти замуж, Ник гадала, не мечтала ли тетя Фрэнсис оказаться на месте сестры, в большом доме.

А может, это и не имело значения. Ник не могла припомнить ни одного лета, которое тетя Фрэнсис и ее мать провели врозь. Даже после смерти отца Хелены, когда грянула Великая депрессия. И даже когда умер ее отец и мать так горевала. Ник одернула себя. Не хочет она думать об этом сейчас.

Она вытащила из крафтового пакета два яйца, разбила о подоконник, обнажив сияющую гладкую поверхность. Нет, сейчас все иначе, все в новинку, мир ждет, чтобы его открыли. И они с Хьюзом сделают это вместе. Она мечтает об этом, она целиком запихнет мир в рот и распробует его.

1945: декабрь

Лежа на мостках, Ник услышала, как Хьюз заглушил мотор старого «бьюика». Она попыталась сконцентрироваться на музыке, доносящейся с веранды, чтобы не слышать, как кашляет двигатель, как ее муж хлопает входной дверью коттеджа.

Фортепьяно Каунта Бейси.[5] Желтый купальник весь в древесной трухе от старых мостков. Большой палец ноги легонько тревожил поверхность воды. Она ждала.

Хьюз во дворе не появился, и Ник ощутила облегчение. В доме заработал душ — Хьюз смывает пыль и краску после работы по консервации военного корабля в Грин-Коув-Спрингс. Она представила его тело, светлые волоски на руках, покрытые тонким слоем того, что прежде было обшивкой эсминца «Джейкоб Джонс». Представила, как он откидывает назад волосы под струей воды, подставляя лицо струям, его ресницы похожи на паутинки, в которых мерцает стеклянный бисер. Думает ли он о ней? Эта мысль мелькнула и исчезла. Она знала, что не думает.

Коттедж исполнял свою вечернюю песню: плеск воды, бегущей по дешевым трубам, и скрипучий джаз. Ник ненавидела этот коттедж, ненавидела его безликость. Арендованный сборный домик, близнец всех тех, что вокруг, обычная коробка: кухня и спальня в передней части, гостиная со столовой — в задней, окна там смотрят на веранду.

Коттеджи выстроились по обе стороны пыльной улицы, отделенные друг от друга палисадниками. Все кухни выходили на улицу, и в любое время из окон выглядывали любопытные женушки военных. Ник завела привычку хотя бы раз в день появляться на улице в одном купальнике — чтобы полюбоваться, как под ее взглядом одна за другой поспешно исчезают покрытые косынками головы. Это стало своего рода игрой — сможет ли она захватить врасплох хоть одну из этих косынок в горох, завороженных сиянием ее яркого купальника, высоко, во французском стиле, открывающего бедра. Это скрашивало ей день.

Все коттеджи на их стороне имели большой задний двор, тянувшийся до соленого канала, в котором рыбачил местный люд да дети дурачились на весельных лодках.

Но у них во дворе имелось то, чего не было в остальных, — мостки, вбитые в илистый берег, качающиеся от легких волн. В отличие от прочих построек, мостки не притворялись, будто наступят времена получше и в этих дешевых коробках начнется новая жизнь. Дерево было серое, истрепанное непогодой, — возможно, кусок старой корабельной обшивки или трапа. Эти мостки Ник любила больше всего во флоридском городке. Иногда она лежала на них, закрыв глаза, и почти верила, что старые доски высвободились из мягкой опоры и она скользит вниз по каналу, в открытое море, домой, к своему Острову на севере. Но, открыв глаза, она видела все то же нескладное строение на другом конце лужайки и понимала, что мостки раскачала проплывшая мимо рыбацкая лодка.

Ник проводила дни, растянувшись у воды, под флоридским солнцем, слушая пластинки, что прибыли из Кембриджа в сундуке, выстланном старыми газетами, и пытаясь шокировать соседей. Иногда она опробовала новые рецепты из книги, которую купила в городе, — «Региональная кухня Пруденс Пенни». Книга состояла из глав «Пенсильванская голландская кухня», «Креольская», «Долины Миссисипи», «Миннесотская скандинавская» и «Космополитическая» и требовала ингредиентов, повергавших Ник в недоумение.

Перед тем как покинуть Вязовую улицу, Ник и Хелена развели небольшой костер и сожгли старые продуктовые талоны. Хелене все не удавалось разобраться, какой штампик означает какой продукт, так что иногда она возвращалась с банкой шпинатного пюре вместо курицы, потому что перепутала дни. Поначалу Ник даже нравилось справляться с трудностями рациона, но вскоре это стало утомлять — все равно что пытаться собрать головоломку с потерявшимися деталями. Теперь она могла готовить что угодно, и не было нужды подыскивать замену ингредиентам. Но Ник обнаружила, что не может сосредоточиться на рецептах, и сдавалась на полпути к ветчине в меде или устрицам по-рокфеллеровски и снова растягивалась на мостках, залитых солнцем. А оставшиеся ингредиенты отправятся потом в какую-нибудь запеканку.

Хьюз ничего не говорил, но она знала, его тревожит ее взбалмошная стряпня. Прислушиваясь к шуму воды в душе, она старалась не думать об очередном недоделанном ужине. Она старалась не думать о муже, который и сам обратился в ингредиент из военного пайка.

Зазвучали духовые, и Ник шлепнула ногой по наползающей волне, залив свой маленький островок. Глаза по-прежнему были закрыты, желтый купальник терял впитанное тепло послеполуденного солнца. Ветерок шептал над водой, она слышала, как мимо плывет лодчонка.

Шум воды в доме умолк. Тишина, только музыка и голоса соседских детей, недовольных, что их загнали ужинать. Ник повернула лицо к западу, ловя щекой последнее тепло дня.

— Привет.

Вздрогнув, она подняла голову, открыла глаза. Хьюз стоял на лужайке, с влажными волосами, в белой рубашке, которую она сегодня отутюжила.

— Приготовить тебе выпить? — спросила она, не пошевелившись.

— Не нужно, я сам.

Хьюз подошел к тиковому бару, достал бутылку безымянного джина и налил в стакан на два пальца.

— Льда не осталось, — сказала Ник. — Слишком жарко. — Она снова опустила голову на теплые доски и закрыла глаза.

— Ты не забыла, что на ужин придут Чарли и Элиз?

В его голосе звучала покорность судьбе, он знал, что она забыла, не могла не забыть. Словно она только и делала, что все забывала и ни о чем не помнила.

Ник замерла, но глаз не открыла.

— Кто? А, да, твои друзья, — сказала она. — Нет, не забыла. (Она забыла.) Я купила у рыбаков креветок.

Она услышала, как Хьюз вздохнул в свой стакан.

— Я знаю, они тебе надоели, но они стоят по доллару за ведро, а это все, что мы можем себе позволить до следующего жалованья. — Ник встала и отряхнулась. — Особенно если мы будем принимать гостей.

— Кажется, ты говорила, что скучаешь по званым обедам, — тихо сказал Хьюз.

Он стоял со стаканом в руке и смотрел на нее. Светлые волосы потемнели от воды, закатное солнце подсвечивало его сзади. В его расправленных плечах Ник почудился вызов.

— Да, — ответила Ник. — Говорила. Но, милый, я их не знаю, и ты… — Она умолкла, осознав, что Хьюз смотрит на нее так, будто она ребенок с задержкой в развитии.

Ее переполнял странный коктейль эмоций, ставший уже привычным. Ей хотелось вырвать у него стакан и разбить о его лицо, вдавить стекло в кожу. И в то же время ей хотелось попросить прощения, хотелось получить его — как в детстве, когда мать, смягчившись, отменяла наказание.

— Неважно, — сказала Ник. — Пойду приготовлю ужин. На какое время вы договорились?

— Ровно в восемь, — ответил Хьюз.

С ужином Ник разбираться не спешила. Стояла посреди кухни и курила, разглядывая овощи в холодильнике, из которого выходил холодный воздух. Огуречный салат, решила она. Сочетается с морепродуктами. Она закрыла дверцу холодильника и прислонилась к ней. Посмотрела на свои ноги, потемневшие от каждодневных солнечных доз. На купальник пришлось потратить целое состояние. Она и не подозревала, что зимой может стоять такая жара. На ее Острове солнце в это время уже бледное, выцветшее, а купальник давно отправлен на зимовку в кедровый сундук.

Она услышала, как Хьюз выключил проигрыватель и пошел в сторону кухни. Ник принялась чистить розовые полумесяцы креветок. Прежде она их любила. А теперь они их ели через день.

— Почему ты не включишь радио? — спросил Хьюз.

Она подняла липкие руки:

— Включи сам, боюсь его испортить.

Неделю назад Хьюз купил ей радио, но Ник испытывала смутную неприязнь к этому аппарату. Хьюз уехал в субботу после полудня, один, и вернулся с коробкой. Она не спрашивала, куда и зачем он ездит без нее. Он мог, замерев, разглядывать через стеклянную дверь небо, а потом взять ключи и просто выйти. В первый раз она даже не сообразила, что он уезжает, пока не услышала двигатель машины. Она подошла к двери и глянула в безоблачный небесный свод, на пыльную улицу, на дорогу впереди — хотелось понять, что же из этого вызвало у мужа желание уехать. Но ничего особенного не увидела. Только старый зеленый «бьюик», едущий к Флорида-роуд.

И вот однажды появилось радио, точно шпион из мира, в который Хьюз уезжал.

— Мне подумалось, что ты захочешь послушать что-нибудь помимо своих пластинок, — объяснил он. — Можно даже поймать передачи из Лондона.

— Из Лондона? — переспросила она, удивившись, с чего он решил, что это важно для нее. Но он уже ушел в душ, и ее голос эхом разнесся по пустой кухне.

Ник оторвала взгляд от креветки. Хьюз не включил радио, просто стоял, поглаживая пальцами серебристые кнопки. У него были изящные пальцы с квадратными ногтями. Он и сам весь был как его руки — подтянутым и опрятным, цвета сосновой древесины. Ник смотрела, как он разглядывает панели, пробегает пальцами по коричневой обшивке колонок. Ей хотелось съесть его, до того он был красив. Ей хотелось заплакать, закричать, растаять или заскрежетать зубами. Вместо этого она содрала панцирь с очередной креветки.

— Недурно выглядят, — сказал Хьюз, подойдя к ней сзади и положив ладони ей на талию.

Ник пришлось вцепиться в стол, чтобы сдержаться. Она чувствовала его запах — мыло «Айвори» и гвоздика, он так близко к ее коже, но не касается ее, лишь ткани купальника. Ей хотелось ощутить его ладонь на своей шее, на руке, между ног.

— Уверен, выйдет вкусно, — произнес он.

Она знала: он сожалеет, что нагрубил ей из-за креветок.

— Ну что ж, — сказала она, внезапно почувствовав облегчение, — конечно, это ужасно однообразно. А все из-за того, что я поздно просыпаюсь и не успеваю на ранний рынок. Жалеешь, что у тебя такая ленивая жена?

— У меня очаровательная жена, — ответил он.

Она хотела развернуться к нему, но он уже убрал ладони. Ей бы схватить его, притянуть к себе, взмолиться, но он уже отошел.

Ник смотрела, как он идет к застекленной веранде, его длинные ноги двигались как у сомнамбулы. Незримый отпечаток его ладоней горел у нее на спине.

Закончив с креветками и поставив их в холодильник остужаться, Ник отправилась в спальню, аккуратно сняла купальный костюм и сполоснулась в маленькой ванной при спальне. Когда она открыла шкаф, оттуда вылетел огромный, размером с воробья, таракан, он был в десять раз больше тех, что она видела на севере. Водяные жучки, как их называла одна из офицерских жен. Ник даже не взвизгнула, она к ним привыкла.

Пробежавшись рукой по платьям, она остановила выбор на хлопковом сарафане с вишенками и вырезом сердечком. Надев его и изучив отражение в зеркале, она взяла портновские ножницы и отрезала бретельки. Так груди буквально бросались в глаза, вырез сердечком едва прикрывал соски. Она зачесала назад темные волосы, по-прежнему блестящие, несмотря на солнце. Она выглядела сильной и здоровой и не такой неприступной, с новой, орехового цвета, кожей, оттенявшей желтые крапинки в глазах. Увиденным Ник осталась довольна.

Она капнула духами на запястья, в ложбинку между грудей и босиком вернулась на кухню. Достала бутылку вина из холодильника и отнесла ее Хьюзу, который сидел на веранде и смотрел на канал.

— Ты не откроешь, дорогой?

Хьюз взглянул на нее, взял из ее рук бутылку со штопором и принялся сдирать фольгу.

— Довольно откровенно, — сказал он бутылке.

— Ты водил меня в нем на танцы в Яхт-клубе, разве ты не помнишь?

Он поднял взгляд, слабая улыбка не затронула его глаз.

— Нет, прости, Ник, не помню.

— О, перестань, — возразила она. — Там еще дирижировал ансамблем такой смешной уродливый коротышка, который воображал себя Лестером Лейнином.[6] Он отпустил замечание насчет вишенок, и ты чуть не стукнул его.

— Неужели?

Ник втянула в себя воздух.

— Ладно, — сказала она, — оно немножко изменилось. Я отрезала бретельки. Но, по-моему, так оно смотрится изысканнее.

Хьюз вытянул пробку и принялся скручивать ее со штопора.

— А ты не замерзнешь?

Ник смотрела на него, в голове звучал неистовый короткий ритм, похожий на сердитые горны оркестра Каунта Бейси.

— Черт возьми, Хьюз, — медленно произнесла она. — Это же чертова Флорида. Я не замерзну.

Лицо Хьюза даже не дрогнуло. Он протянул ей бутылку. Она сделала большой глоток прямо из горлышка и вышла на лужайку.

Ник не знала, сколько там пробыла, когда раздался стук в дверь. Только бутылка опустела почти наполовину, а подол промок от травы. С некоторым трудом она поднялась и нетвердой походкой направилась к веранде. Пройдя через дом, увидела, как Хьюз пожимает руки паре, стоящей у парадной двери. Ник и не вспомнила, что она до сих пор босая, пока не подошла к ним.

— Привет, — со смехом сказала она и опустила глаза на свои ноги. — Перед вами босоногая хозяйка дома. Надеюсь, вы не сочтете это проявлением невоспитанности. Я выходила во двор, там слишком сыро для туфель.

— Я всегда считал, что босые ноги хозяйки — это большая честь, — ответил мужчина, протянув руку. — Чарли Уэллс. А это моя жена Элиз.

Глаза у него были круглые и черные, как гагатовые бусы, которые ее мать надевала в театр, а смуглая ладонь оказалась теплой, хотя и грубоватой на ощупь. Ник знала, что это от работы на судне, руки Хьюза тоже стали тверже от плотницких и малярных работ, подготавливающих «Джейкоба Джонса» к постановке в док. Но мозоли Чарли также напомнили ей, что в армию его призвали рядовым. Он получил офицерское звание за участие в боевых действиях, но начинал с малого. Не как ее муж. Хьюз говорил, что таких, как Чарли, называли «мустангами». «Лучшие люди из всех, с кем я служил, — говорил ей Хьюз. — Хорошо, что им хватило ума повысить его».

Мужчина был смугл и худощав, а его жена настолько светлая, что казалась почти альбиноской. Бледно-розовое платье, по мнению Ник, ничуть ей не шло. Но была в ней мягкая женственность, от которой что-то кольнуло внутри Ник.

— Что будете пить? — спросил Хьюз.

— Пойдемте на веранду, — предложила Ник. — Наш дурацкий бар находится снаружи, и Хьюзу не придется далеко бегать за скотчем.

Она провела гостей через дом на веранду.

— Мы здесь практически живем. Вот что мне нравится во Флориде. А у вас есть веранда, Элиз?

— Есть, — ответила та. — Но я туда практически не выхожу. Я вообще-то… ну, я не большой любитель свежего воздуха.

— Какая жалость, — сказала Ник, про себя удивившись. — Вам нравится Каунт Бейси? Я страшно увлечена им.

— Даже не знаю. У нас в семье Чарли специалист но музыке.

— У вас есть «Медуница и роза»? — спросил Чарли.

— Конечно, — ответила Ник и направилась к проигрывателю. — Вы любите блюз? Хьюз вечно твердит, что это слишком меланхоличная музыка.

— Жизнь и без того меланхолична. Зачем же добавлять тоски? — вставил Хьюз, вернувшийся с напитками. — И к тому же это не блюз, а свинг.

В тускнеющем свете Ник заметила, что он убрал с лужайки ее бутылку.

— Ой, по-моему, ты считаешь себя ужасно умным, — засмеялась она.

— Ты тоже должна считать меня умным. Ведь ты вышла за меня замуж. — Хьюз с улыбкой протянул ей мартини.

— А вы слышали Роберта Джонсона?[7] — спросил Чарли. — Вот это настоящий блюз. Южный блюз. Не для клубов.

— А чем вам не нравятся клубы? — Ник повернулась к нему, охотно заглотив наживку. Радуясь тому, что хоть что-то происходит.

— Ничего не имею против клубов, за исключением разве что их музыкальных вкусов, — ответил Чарли, легко улыбнувшись ей.

Ник собралась ответить, но передумала. Лишь пристально смотрела на него, размышляя, насколько она уже напилась. Вечер наполнял стрекот цикад да скрип пальмы в углу лужайки. Ее ландышевые духи мешались с мягким ароматом южной ночи. Она слышала разговор Хьюза с Элиз о ее родном городе, где-то в Висконсине. И звуки духовых.

Мужчина, сидевший рядом в прокатном кресле, обитом лощеным хлопком, улыбался ей улыбкой бордельного джаза и мотельных комнат.

— Прошу прощения, я на минутку, — сказала Ник, вставая, и ухватилась за подлокотник кресла. — Дела на кухне.

— Я помогу, — предложил Чарли.

— В этом нет нужды. — Ник взяла свой мартини и прикрылась стаканом точно щитом.

— Я настоящий дока по кухонной части. Спросите Элиз.

Элиз безмятежно посмотрела на мужа. Не предложила помочь вместо него, отметила Ник.

Ник не решилась обернуться, когда они направились в дом. Открыла холодильник и вытащила очищенный огурец.

Вы не могли бы его порезать? — попросила она, протянув огурец.

— Нож?

— В шкафчике под раковиной, — сказала она, доставая креветок.

— С рыбацкой лодки? — спросил Чарли, указав взглядом на миску.

— Да, — рассмеялась Ник.

— Которой?

— Что значит — которой?

— Пятичасовой?

— Да, а другая во сколько бывает?

— Утром, — ответил Чарли, нарезая огурец слишком толсто, на вкус Ник. — Ровно в семь. Лучший улов, и креветки крупнее.

— И откуда же вы это знаете? — спросила Ник насмешливо.

— Я сам покупаю креветок. Элиз не любит бывать на канале.

Ник занялась приготовлением лимонного соуса. Желток шлепнулся в лужицу сока на дне миски.

— Я покажу вам как-нибудь утром, если хотите, — предложил Чарли. — Огурец готов.

Он подошел к ней с разделочной доской и замер чуть позади.

Ник прекратила взбивать.

— А у вас есть пластинки Роберта Джонсона? — спросила Ник.

— Есть, — ответил Чарли. — Хотите послушать?

— Да, — сказала Ник. — И креветочную лодку тоже хочу увидеть.

— Отлично, — ответил он.

Ник снова принялась взбивать, соус густел, наливался желтизной.

— Ваш огурец, — напомнил он.

— Мне они понравились, — сказала Ник, очищая тарелки.

— Он хороший работник, — отозвался Хьюз, глядя в свой скотч. — Некоторым парням, похоже, все равно, когда работы на судне закончатся. В основном тем, у кого нет семей.

— Наверное, им некуда возвращаться.

Ник включила воду и посмотрела на Хьюза:

— Но Чарли мне понравился. Он пообещал показать мне хорошую креветочную лодку.

— Неужели? Похоже, Элиз нечасто выходит из дома, да?

— Уж очень она застенчивая, — сказала Ник.

— Но довольно милая.

— Ты так думаешь? Я боялась, что она сольется со стеной и нам придется всю ночь искать ее. — Ник поскребла тарелку. — А он весьма энергичный.

— Ну что ж, ты не одинока. У него много поклонниц в рабочей столовой.

— Полагаю, ее это не слишком радует.

— О, насколько я знаю, он верен ей.

— В самом деле?

— Вижу, ты хорошо провела время. Я рад. — Хьюз взболтал остатки виски в стакане. — Мне бы не хотелось, чтобы ты скучала.

— Это же наша жизнь. С чего бы ей быть скучной?

— Наша жизнь, — медленно повторил Хьюз, почти неуловимый вздох сорвался с его губ. — Да, полагаю, так и есть.

— В каком смысле — ты полагаешь?

— Не знаю в каком. Наверное, я немного перебрал с выпивкой.

— Я тоже перебрала с выпивкой, — Ник развернулась к нему, — и я хочу знать, что, черт побери, это значит — ты полагаешь?

— Ты права. — Хьюз наконец посмотрел на нее. — Ты перебрала с выпивкой.

— Да, я слишком много выпила. И что с того? У меня всего слишком, черт побери.

— Я бы хотел, чтобы ты поменьше ругалась.

— А я бы хотела, чтобы ты был тем человеком, за которого я вышла.

Ник трясло. Она знала, что наговорила лишнего, но это было как прыгнуть со скалы. Когда она была девочкой, они с Хеленой и парочкой мальчишек забирались на старый карьер, чтобы испытать себя. Гранит там выработали давным-давно, заброшенный карьер затопили грунтовые воды, и глубина там была изрядная. Они по очереди разбегались от пня старого дуба, служившего им ориентиром, и бежали без остановки, пока не оказывались в воздухе, и летели с обрыва. Мальчики, которым было по-настоящему страшно, скатывались вниз, точно мраморные шарики. А Ник всегда прыгала. Но тамошний рельеф ей был хорошо знаком.

Хьюз допил скотч одним быстрым глотком и налил еще.

— Мне жаль, если ты разочарована.

— Я не хочу, чтобы ты сожалел.

— Ложись спать, Никки, Мы можем поговорить, когда ты протрезвеешь.

— Ты человек, который должен был… — Она замолчала в нерешительности. — Ты мой муж.

— Я прекрасно это помню, Ник.

Голос у него был раздраженным, даже язвительным.

— В самом деле? Похоже, ты не слишком часто об этом вспоминал в последнее время.

— Возможно, одной тебе было бы лучше, возможно, я не гожусь для роли мужа.

— По крайней мере, я стараюсь, — сказала Ник, внезапно испугавшись. — Ты…

Хьюз застыл на месте, и на миг ей показалось, что он стал выше. Одна его рука вжалась в стол, костяшки пальцев, сжимающих стакан, побелели.

— Ты считаешь, я не стараюсь. Ник? А что я, по-твоему, делаю каждый день, каждую секунду? Этот корабль, это место, этот дом, эта жизнь — думаешь, это то, чего я хочу?

Ник посмотрела на него. И вдруг быстрым движением вырвала шнур радио из стены. В одну секунду радио было у нее в руках, а в следующую уже взлетело в воздух.

Хьюз даже не шелохнулся, его слова повисли в воздухе вокруг него, в глазах была пустота.

Радио, не задев его, врезалось в угол.

— И что? Ты думаешь, это, — она ткнула в груду из пружин и пластика, — ты думаешь, это то, чего я хочу?

— Я иду спать, — сказал Хьюз.

— А зачем? — Ник запустила пальцы в волосы. — Ты и так спишь.

На следующее утро Хьюз ушел рано. Ник притворилась спящей. Шторы были задернуты, в комнате стояла духота. Они оба любили спать с открытым окном, но Ник не стала открывать его, когда наконец отправилась в постель, отказала себе даже в прохладе. Пусть ей будет плохо, и ей было плохо, не в последнюю очередь из-за духоты.

Услышав звук двигателя, Ник встала, халат надевать не стала. Она сидела за кухонным столом, уставившись в черный кофе. Поигралась с мыслью побросать вещи в чемодан, вызвать такси и сбежать домой. Но, мысленно приехав в Кембридж, обнаружила, что будущее пропастью разверзлось перед ней. А он по-прежнему будет где-то существовать, где-то в другом месте, без нее. Так что она просто сидела и смотрела в чашку с кофе.

Она пыталась поразмышлять о браке своих родителей, но проку в том не было, она ведь не знала, что творилось за закрытыми дверями, на темных лестничных площадках, на вечеринках, когда ее оставляли дома, на полуночных прогулках, когда мир спал. Они казались счастливыми. Но отец умер, когда она была совсем маленькой, и ее воспоминания о родителях были обрывочными: бриллиантовая брошь, подаренная в зеленом кожаном футляре на Рождество; мать, гладящая рукой отцовские бакенбарды; запах табака «Королевский яхтенный» и духов «Lʼheure Bleue».

Мать была против того, чтобы она выходила замуж, считая, что оба слишком молоды. Заставляла Ник ходить на свидания с другими юношами, вынуждала на тоскливые танцы с соседом, который пытался потной ладонью ухватить ее руку под столом. Но когда стало известно, что они с Хьюзом тайком встречаются, мать сдалась. Уж лучше пусть Ник будет замужней женщиной, если вдруг что приключится, сказала она.

Они поженились на Острове, в церкви, где ее крестили. В маленькой церквушке с чудесными витражами. Прием устроили в Тайгер-хаусе. Подавали крепкий пунш, чайные сэндвичи и белый торт, украшенный засахаренными фиалками. Ник вдруг стало не по себе, ее замутило, и она сбежала наверх, в гостиную. Сидя на сером шелке шератоновского дивана, она вытащила из волос цветки флердоранжа. Она не знала, сможет ли вернуться вниз или так и зачахнет на этом диване — точно мисс Хэвишем[8]; флердоранж увянет и засохнет, шоколадные конфеты на столике обратятся в бурые окаменелости.

И тут в дверях возник Хьюз, облаченный в визитку. Не говоря ни слова, он подошел и сел рядом. Ник перебирала маленькие душистые веточки, не смея взглянуть на него, ей было стыдно. Он взял ее за подбородок и развернул лицом к себе. И в этом жесте было все — все, что не умерло, не засохло, не окостенело.

Потом за руку отвел в комнату горничной в задней части дома. Окно было открыто, и ветер с залива играл желтыми занавесками в клетку. Подняв многослойное платье и нижнюю юбку, он опустился на колени и зарылся в нее лицом, вдыхая ее, замерев. Казалось, миновала вечность, прежде чем они услышали шаги в коридоре. Хьюз повернул голову к открытой двери, но не оторвался от нее. Горничная прошла мимо двери и вдруг остановилась — парализованная, смущенная этой картиной. Хьюз задержал на ней взгляд, будто хотел, чтобы она осознала, что видит, что за перемена с ними происходит, и лишь затем ударом ноги захлопнул дверь.

Было десять часов, солнце двигалось к зениту, а Ник все сидела в ночной рубашке. Холодный кофе стоял на столе возле ее неподвижной руки. Ей казалось, что кухня пропиталась застоявшимся запахом вчерашних креветок, хотя это могли быть креветки со среды или даже с воскресенья, если на то пошло.

За передней дверью она обнаружила останки радио, аккуратно завернутые в тряпицу, словно младенец, оставленный на пороге. Не хватало только пришпиленной записки со словами: «Нелюбимый и Нежеланный».

А к черту его, подумала Ник, пошел он к черту.

Они не должны были стать такими — такими, как все, как люди, которые ничего не хотят и ничего не делают, заурядными. Они должны были стать теми, кто заявляет: а к черту все! Теми, кто швыряет бокалы в камин, кто прыгает с обрыва. Они не должны были стать нерешительными.

Если бы только он не был так красив. Если бы только она не желала его так сильно.

Она услышала звук автомобильного двигателя, медленно поднялась и направилась к кухонному окну.

Чарли Уэллс захлопнул дверцу машины, под мышкой у него была зажата стопка пластинок. Ник влетела в спальню и закрыла дверь. Ощущение прошлого вечера — его рука на внутренней стороне ее бедра под обеденным столом, молчаливое вторжение — вернулось к ней. Как она могла об этом забыть?

Сердце колотилось. Она нашла халат и посмотрела на себя в зеркало. Худая и несчастная. Да к черту все, подумала она, я худая и несчастная, и что с того?

Чарли постучал в дверь с москитной сеткой. Ник выпрямила спину и вышла.

— Привет, — сказала она, глядя на него сквозь сетку.

— Привет, — улыбнулся он в ответ. — Извините, что вот так неожиданно, но я не знал, чем занять себя утром, и подумал, что не прочь провести его, слушая Роберта Джонсона. А затем подумал, вдруг и вам тоже захочется послушать. Я играю в прогульщика.

— Вот как, а Хьюз мне рассказывал, какой хороший вы работник.

Вчера его рука изучала ее, а она продолжала теребить салфетку.

— Да, ваш лейтенант — серьезный человек.

— Это верно, — ответила Ник.

Чарли удерживал под мышкой охапку пластинок. На нем были брюки хаки и небеленая хлопковая рубашка, рабочие ботинки и все та же блудливая улыбка.

Ник поковыряла грязь, въевшуюся в сетку.

— Послушайте, — наконец произнес он. — Возможно, я повел себя слишком импульсивно. Вы, наверное, заняты, а я вам тут надоедаю.

Ник задумчиво посмотрела на него.

— Нет, я ничем особо не занята, и мне не помешало бы немного музыки. — Она распахнула дверь и посторонилась: — Проходите.

Чарли вошел и положил пластинки на стол.

— Побудьте здесь, чувствуйте себя как дома. Пойду надену что-нибудь более уместное. К музыке следует относиться серьезно, — сказала она, наконец улыбнувшись ему.

В спальне Ник надела полосатый зеленый сарафан и накрасила губы красной помадой. Вернулась в кухню и заварила свежий кофе. Она стояла, опершись на столешницу, и смотрела, как Чарли перебирает на столе свои пластинки. Некоторые конверты были потрепанными, с прорвавшимися уголками. Хьюз никогда бы не позволил, чтобы с тем, что для него важно, обращались столь небрежно, подумала она. Все его инструменты содержатся в чистоте и возвращаются в чехлы, когда работа завершена. Даже свою зубную щетку он хранит в специальном футляре в ванном шкафчике. Но ее даже умиляла такая забота об отвертке или зубной щетке.

— Думаю, мы начнем ваше образование вот с этого, — сказал Чарли.

Ник сидела в обитом ситцем кресле, вцепившись в чашку с кофе, пока Чарли опускал иглу на винил. Музыка была жестче, чем те блюзы, к которым она привыкла, но определенно уместна на этой веранде. Она была словно кусок плавника, потемневший и отполированный. Но сейчас, когда солнце заливало сияющим светом зеленую лужайку и пальмы, раскачивающиеся на ветру, музыка не могла заставить Ник грустить. Музыка наполнила ее беспечной легкостью, она могла подхватить и унести ее прочь.

Роса, сверкающая в траве, манила ее, веранда, казалось, уплывала прочь от дома по каналу. Юбка сарафана раздулась, Ник откинула голову на спинку кресла. Одинокий призыв плачущей горлицы доносился откуда-то сквозь дымку.

Ник понятия не имела, как долго она дрейфовала, но, когда музыка затихла, она заставила себя открыть глаза. Чарли Уэллс сидел в кресле и оценивающе смотрел на нее, точно пытался ее каталогизировать.

— Понравилось?

— Да, эта музыка бодрит, верно?

Это все, что она смогла сказать, не открывая того, что у нее на сердце. Бегство, этот убогий коттедж, разбитое радио и рука Хьюза у нее на талии.

Чарли молчал, разглядывая свои ногти. Через мгновение он поднял взгляд, точно мысли его вдруг рассеялись.

— Вы не проголодались? — спросил он. — Лично я умираю с голоду.

— Могу сделать сэндвичи. Припасы у нас довольно жалкие. Покупки я совершаю лишь спорадически.

— Никаких сэндвичей. Я повезу вас на ланч в город.

— Невероятно щедрое предложение, — ответила Ник. — Даже излишне щедрое, право же.

— Да все хорошо. Я знаю одно испанское местечко в старом городе, там подают тапас. Не слишком дорогое. Вы когда-нибудь пробовали тапас?

— Я даже не знаю, что это, — рассмеялась Ник.

— Это вкусно. Вам дают попробовать множество всяких мелких закусок, — пояснил он. — Однажды в Испании, еще до войны, я ел осьминога. Сроду не видел живого осьминога, и вот он я, сижу, ем осьминога. Иногда случаются такие вещи, которые ты даже не мог вообразить.

Ржавый «клипер», который, по словам Чарли, он одолжил у «одного из ребят», катил по ровной дороге к городу. Тянувшийся параллельно дороге канал становился шире и вскоре превратился в судоходное русло, усеянное рыбацкими лодками и утыканное вдоль берегов дощатыми лачугами.

В машине было тесно, почти интимно. Ник обнаружила, что ее щиколотки прижаты друг к другу, колени сомкнуты, мать учила ее, что это необходимо, когда едешь в машине с мальчиком. Она пригладила волосы и велела себе не смотреть на него. Она вслушивалась в шорох покрышек, и мысли ее вернулись к тому, что произошло вчера за столом.

Это не походило на шумное, неуклюжее и жалкое заигрывание того мужчины из «Гавана Спешиал». Все происходило тихо — рука, скользнувшая под кромку ее юбки, осторожно разжимающая ее колени. Палец, поглаживающий внутреннюю сторону ее бедра, прочерчивающий маленькие концентрические круги на ее плоти.

Она знала, что если закроет глаза, то сумеет представить, что это рука Хьюза, спокойная, но настойчивая, такая, какой она ее помнила.

Она подлила всем еще вина, слегка приподнявшись на стуле, чтобы дотянуться до бокалов. Несколько капель упало на льняную скатерть ее бабушки. Все это время Чарли смотрел на Хьюза, не прекращая разговора о дрянной еде в столовой, ухмыляясь шуткам Хьюза. Она вдруг ощутила печаль — от того, как Хьюз кивает, как его голубые глаза суживаются при улыбке. И в то же время у нее перехватывало дух, она чувствовала себя пьянее, сильнее.

Ник не смогла удержаться, чтобы не бросить взгляд на Элиз, которая не отрывала глаз от Чарли. Она подумала, не подозревает ли Элиз, а может, она и привыкла к такому, как, говорят, привыкаешь к вою сирен при воздушной тревоге. Сперва ты ждешь, зная, что вот-вот начнется, затем зажимаешь уши, пока все не закончится, пока ты не сможешь выругаться, оказавшись в безопасности.

Ник еще крепче сжала колени. Ей следовало остаться дома. Лежала бы сейчас на мостках, слушала Каунта Бейси и подумывала о том, что надо готовиться к вечернему офицерскому пикнику.

Но тут она вспомнила радио, аккуратно завернутое в тряпку, здоровенную поваренную книгу, полную ингредиентов, которые она не купила, прислонилась головой к дверце машины и закрыла глаза.

Она пыталась вспомнить, когда Хьюз последний раз водил ее на ланч. Это было еще до войны. Вечные разговоры о деньгах, точно они и в самом деле были бедны. Не то чтобы ее сильно заботили деньги, но она ненавидела то, что вечно нужно все обсуждать, прицениваться, а в итоге решение все равно принимал он, у нее же оставалось ощущение, будто от нее толку как от стены. В ней нарастали утомление и безразличие. Когда ей захотелось купить желтый купальник, она тайком телеграфировала своему опекуну, попросила денег. А после солгала Хьюзу о цене, по дороге домой оторвала бирку и зашвырнула на обочину. И всего-то — чертов купальник. Но почему-то из-за этого она любила купальник еще больше.

И все же деньги — это деньги, и, по крайней мере, у них они есть. Она подумала о Хелене и недавнем телефонном разговоре. Они регулярно писали друг другу последние пару месяцев, обмен бодрыми, если не светскими и — по крайней мере, со стороны Ник — не слишком правдивыми письмами. Но когда Хелена позвонила ей на прошлой неделе из далекого Голливуда, Ник поняла: что-то случилось. Похоже, брак кузины ухудшил ее и без того стесненные обстоятельства: Хелена — а вернее, Эйвери Льюис — намеревалась продать за наличные свой домик на Острове. Новость подтвердила подозрения Ник, что этот человек — проходимец, она так и заявила Хелене, заставив кузину расплакаться среди шорохов телефонной линии. Хелена сказала, что Эйвери хочет инвестировать в какое-то сомнительное кино, какую-то чепуху класса Б. Ник напомнила кузине, что та не получила бы этот домик, если бы не отец Ник, надеясь пристыдить ее, чтобы та отказалась от дурацкой затеи. И Хелена сдалась, сказала, что придется найти деньги иным способом, что, разумеется, Ник права. Ник была в ярости, вешая трубку, и потом заявила Хьюзу, что им следует отправиться в Голливуд и выяснить, что там происходит. Хьюз, конечно же, напомнил, что билеты до другого побережья слишком дороги, и Ник впала в мрачное настроение, надолго перестав посещать магазины.

— Где вы? — Голос Чарли Уэллса вернул Ник в машину, теплый воздух струился в открытые окна.

— О, где-то далеко, — ответила Ник. — Я немного устала после выпитого вчера.

— Давайте припаркуемся, отсюда можно дойти пешком.

Чарли остановился возле старого испанского форта, некогда служившего наблюдательным пунктом.

Ресторан находился в одном из ветшающих колониальных домов, которыми застроены узкие мощеные улочки старого города Сент-Огастина. Помещение было сумрачным, с низким потолком, и Ник спросила себя, скольких женщин Чарли приводил сюда.

— Я выберу для нас обоих, если вы не возражаете, — сказал он.

Ник махнула рукой:

— Пожалуйста. Я даже не знаю, с чего начать.

Когда официант принес вино, Ник накрыла свой бокал:

— Не думаю, что мне стоит пить.

— Вы должны выпить, — возразил Чарли. — Нельзя есть тапас без вина.

— Что ж, тогда совсем немного. — Она убрала руку.

Столик был маленький, их колени почти соприкасались, но Чарли не пытался придвинуться к ней, что вселяло в Ник смутное беспокойство.

Рыбные и мясные закуски были одновременно солеными и пряными, маслянистыми и острыми. Вскоре их подбородки лоснились от соусов, Ник даже пальцы облизала пару раз.

— Чувствую себя местной, — весело сказала она.

Он оказался прав насчет вина, она протянула ему бокал за добавкой.

— Вы и выглядите местной, с таким-то загаром, — заметил Чарли со смехом, подливая ей вина.

— Впервые в жизни я загорелая посреди зимы, — сказала Ник. — Я очень старалась, чтобы этого добиться.

— Что ж, могу сказать, усилия того стоили. Все ребята на корабле к вам неравнодушны.

— Неужели? Я же их и видела лишь раз.

— Достаточно и одного раза, — ответил Чарли. — Они мне о вас рассказывали, но нужно было увидеть самому, чтобы поверить.

Ник знала, что он лжет, она была не из тех, по кому обмирают моряки, но все же почувствовала, что краснеет.

— Не смущайтесь, — ухмыльнулся Чарли.

— Я не смущаюсь, просто не знаю… — Ник колебалась. — Что ж, пожалуй, я немного смущена.

— Разве этот везунчик, ваш муж, не делает вам комплиментов?

Ник молчала, глядя на свою грязную салфетку.

— Ладно, ладно. Больше не буду вас дразнить. Давайте закажем кофе.

Официант принес густой кофе в маленьких выщербленных чашках, Ник никогда еще не пробовала ничего подобного.

— Марокканский, — пояснил Чарли. — Они фильтруют его дважды и добавляют кардамон, он придает аромат.

Они потягивали кофе в молчании, слушая звяканье посуды на кухне.

— Я чувствую себя такой уставшей, — сказала Ник, болтая гущу на дне чашки. — Готова проспать целую вечность.

— Хотите вернуться?

— Да, лучше вернуться. Иначе я могу закончить как Рип Ван Винкль и проспать за этим столом сотни лет.

— Думаю, они не станут возражать, — рассмеялся Чарли.

— Пожалуй, это не худшее место. По крайней мере, когда я проснусь, здесь можно будет неплохо закусить.

— Я хотел вам показать, куда причаливает та лодка с креветками, — сказал Чарли. — Но, полагаю, это может подождать.

— Для начала мне нужно проснуться пораньше, — ответила Ник. — И возможно, одного урока на сегодня достаточно.

Ник высунула голову из окна машины, давая ветру слегка охладить разгоряченные вином щеки. Будь она одна, распахнула бы рот, чтобы соленый воздух очистил ее изнутри, но при Чарли делать это постеснялась.

Она чувствовала, как время от времени его взгляд скользит по ней, и понимала, что он хочет к ней прикоснуться.

Машина свернула на их дорогу, и Чарли выключил зажигание. Остывающий двигатель позвякивал, Ник прижалась к дверце, слушая стрекот сверчков в жесткой болотной траве вокруг коттеджей. Вырез платья намок от пота, она чувствовала, как бедра липнут к виниловому сиденью. Чарли положил руку ей на бедро. Она посмотрела на него. Он приподнялся и потянулся к ней через коробку передач. Она не пошевелилась. Казалось, он что-то выискивал на ее лице, и ей стало любопытно, что же именно. Он придвинулся ближе, хотел привлечь ее к себе, но зацепился штаниной за рычаг и остановился, чтобы выпутаться.

Ник чуть не рассмеялась. Это было все равно что наблюдать за незадачливым акробатом. Он снова потянулся к ней, пытаясь заставить ее придвинуться ближе, но она осталась неподвижной. Она слушала его тяжелое дыхание. Наконец он перекинул ногу через рычаг и навалился нее, притиснув в угол. Ник подумала, как странно они, должно быть, выглядят с точки зрения кумушек, которые, без сомнения, подглядывают из окон своих кухонь. Вот теперь им и вправду будет о чем поговорить.

Он прижался губами к ее шее, оставив влажный след на ключице. Ник было слишком жарко от вина, солнца и стрекота сверчков, ее неожиданно замутило от их песни. Она оттолкнула его. Но он набросился на нее, навалился всем весом, одна рука задирала подол сарафана, другая срывала бретельки с плеч.

— Хватит, — сказала она. — Слишком жарко.

Чарли не слушал или не услышал, и Ник подумала, произнесла ли она это вслух. Она оттолкнула его, на сей раз сильнее, но это не помогло. Он разорвал лиф сарафана, и крохотные, обтянутые тканью пуговицы брызнули во все стороны.

Ник нащупала за спиной дверную ручку, нажала, и они вывалились наружу.

Она лежала на спине, юбка разметалась вокруг, а она едва сдерживала желание рассмеяться. Ник прикрыла рукой разорванный лиф и старалась загнать внутрь рвущийся наружу смех, но он отказывался подчиняться. Она зажала рот свободной рукой, но было слишком поздно. Слезы ползли по ее лицу, она пыталась вдохнуть, смеялась, задыхаясь, лежа на пыльной земле, и неодолимая сила грозила разорвать ее на куски. Чарли сидел рядом, возбужденный и сердитый, и от его вида смех разобрал ее еще сильнее. Он грузно поднялся. Навис над ней, впился в нее взглядом, лицо его было красным и потным.

— Извини, просто… о, милый, — все, что смогла выговорить Ник, и снова зашлась в хохоте.

— Сучка, — прошипел Чарли, — ты чертова кокетка.

Он пнул пыль в ее сторону, вернулся в машину и захлопнул дверцу.

Ник все лежала и смеялась, держась за живот, глядя, как пылинки пляшут в лучах солнца вслед удаляющейся машине.

Остаток дня она провела, готовя томатное заливное, которое обещала принести вечером на офицерский пикник в Грин-Коув-Спрингс. Она вспомнила об этом, лишь когда увидела рядом с холодильником написанный от руки перечень ингредиентов, необходимых для крепкого бульона по рецепту ее матери, а также упаковку желатина «Нокс». Внезапно оно показалось ей ужасно важным, возможно, самой важной вещью на свете, это заливное, и Ник с жаром взялась за стряпню.

Она запекла мясные кости и очистила овощи, внимательно следя за бульоном, превращая его в густеющее консоме. Сварила и процедила помидоры и вылила смесь в оловянную форму в виде рыбы, которую прислали с севера вместе с остальными ее вещами. Поставила форму в холодильник и пошла готовиться к вечеру.

Разорванное платье Ник бросила в корзину для белья; она застегивала жемчужные сережки, когда услышала, как кашляет и отплевывается «бьюик» на дороге к дому. Она слегка припудрилась и оглядела себя. На нее смотрела жена Хорошего Лейтенанта. Волосы аккуратно уложены, желтая хлопковая кофточка скрывает плечи и застегнута на груди. Немного помады и никаких румян. Она поспешила в кухню и чуть не врезалась в Хьюза. Оба, слегка вздрогнув, отпрянули назад.

— Здравствуй, — сказала Ник, скользнув по нему взглядом и тут же опустив глаза.

— Здравствуй, — тихо сказал Хьюз. — Я только в душ и переоденусь. Мы же не хотим опоздать.

— Я приготовила заливное, — сказала Ник. — И даже надела туфли. — Она посмотрела на него и увидела, что лицо его смягчилось. — По-моему, получилось самое роскошное заливное из всех, что я делала.

— Спасибо, — сказал он.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, затем Хьюз направился в спальню. Сердце у Ник упало. Она услышала шум воды и на цыпочках двинулась на звук. Дверь ванной была слегка приоткрыта, чтобы выходил пар. Сквозь щель она смотрела, как муж потягивается и намыливается, втирает шампунь в светлые волосы. Он и в самом деле весь золотистый, подумала она, осознав, как давно не видела его обнаженным при свете дня. Она была так близко к нему, а он даже не почувствовал ее присутствия. Ник хотелось заплакать. Вместо этого она вернулась в кухню проверить, застыло ли заливное.

Она вытащила форму с заливным из холодильника, осторожно, чтобы не нарушить целостность, и полюбовалась на идеальный цвет — точно плавательный бассейн яркого томатного цвета. Аккуратно нажала пальцем на поверхность, проверяя крепость. Заливное пружинило, Ник удовлетворенно вздохнула. Выбрала блюдо и медленно перевернула форму, подняла ее, чтобы посмотреть, как идеальная, в форме рыбы, желатиновая поверхность сверкает и подмигивает ей. Потом достала свою любимую скатерть, с вышитыми маленькими голландцами, и накрыла блюдо. Осторожно взяла сверток и направилась к машине.

Ник не поняла, то ли подвернулся каблук, то ли блюдо просто выскользнуло из рук, но, прежде чем она успела сообразить, что к чему, блюдо накренилось, заливное подскочило и разлетелось неровными кубиками по бело-зеленому линолеуму. Между пальцами ног плюхнулись упругие брызги. Ник уставилась на ноги, на запачканные желтые лаковые туфли, на красные кляксы, быстро тающие на теплом воздухе. Ноги у нее ослабели, и она осела на пол. Уткнулась головой в колени и заплакала. Рыдания вырывались из нее с усилием, точно болезненная икота.

Хьюз поспешно вышел из спальни, белая рубашка расстегнута, волосы влажные. Трясущаяся, со срывающимся голосом, она протянула руку, указывая на беспорядок вокруг.

— Оно уничтожено, — прорыдала она. — Уничтожено, я не знаю, как это вышло. Я была так неосторожна.

— Ш-ш-ш… — Хьюз сел рядом, обнял. Прижался лицом к ее волосам. — Дорогая, это ерунда. Мы все исправим. Не плачь, мы все исправим.

Он обнял ее за талию, поднял и повел к кухонному столу.

— Сядь, милая. Я обо всем позабочусь. — Он взял миску и аккуратно собрал не растаявшие кубики. — Полный порядок. Посмотри, Никки.

— О боже! — Ник сквозь слезы глядела на сверкающие останки желе. — Это отвратительно.

— Нет, это самое прекрасное желе в мире. Все мужчины позеленеют от зависти, увидев, какая хозяйственная у меня жена, — возразил Хьюз, улыбаясь. — Милая, пожалуйста. Все будет хорошо.

— Не хорошо, Хьюз. Совсем, совсем не хорошо, — сказала Ник, закрыв лицо рукой.

— Все хорошо, — повторил он, отводя ее ладонь. — Прости. У нас чудесная жизнь. Ты чудесная, и я намереваюсь быть тебе лучшим мужем. Я буду заботиться о тебе, дорогая, обещаю.

— Хьюз, — сказала Ник. — Хьюз, пожалуйста, я хочу домой.

— Я отвезу тебя домой, Ник, — пообещал он. — И все будет хорошо.

1947: февраль

Ник курила на кухне, вполуха слушая передачу о птицах и потирая раздутый живот. Глянула на задний двор, который был таким же, как ее живот, — твердым и сонным. Воробей то там, то сям с надеждой поклевывал жесткую землю. После рекламы «Бромо-Зельцера» снова вступил ведущий.

Мы возвращаемся вместе с мисс Кей Томпсон, она прочтет выдержки из прекрасного справочника «Птицы Новой Англии», который вот уже более шестидесяти лет радует любителей птиц.

Из радио донесся хриплый, с новоанглийской гнусавостью, женский голос.

Козодой жалобный — птица, принадлежащая к весьма необычному семейству, из-за его своеобразных повадок козодоя преследуют предрассудки, как зловещие, так и нелепые. Но у козодоя есть немало милых и трогательных черт, среди которых родительская любовь и супружеская верность.

Ник проверила меренги в духовке. Хьюз стал буквально одержим меренгами после недавнего делового ланча во французском ресторане. Так странно, все эти увлечения, что он подцепляет вдали от нее. Она не переставала удивляться, обнаруживая, что он вдруг полюбил то или это, хотя еще утром уходил из дома с известными ей предпочтениями. Но, несмотря на эти маленькие, неожиданные увлечения, она чувствовала, что теперь гораздо лучше понимает его. А быть может, она стала лучше понимать их брак; начала осознавать, что это не одно и то же. «Какое безобразное, заурядное слово — компромисс», — подумала Ник. Но теперь все шло гладко — как скрипучая дверь, петли которой наконец смазали. И платой за это стал компромисс.

Когда они вернулись в Кембридж, он купил этот дом. Ник думала, что они могли бы пожить, хотя бы какое-то время, в Тайгер-хаусе, чтобы смыть горячий, душный воздух Флориды. Но Хьюз наотрез отказался.

— Я не смогу там работать, Никки, — сказал он ей за ужином в их временной квартире на Гурон-авеню. — И денег у моих родителей мы просить не станем.

Хьюз получил работу адвоката в «Уорнер и Стэкпол», где работал его отец. А в феврале он нашел дом. «Построен первой женщиной-архитектором, закончившей Массачусетский технологический», — сообщил он. И Ник понимала, что это должно было расположить ее к этому дому. Она могла взглянуть на себя глазами Хьюза: неуживчивая, воинственная, у нее есть что-то общее с этой бунтаркой, женщиной-пионером, которая, скорее всего, была лесбиянкой.

По тому, как он вел ее через комнаты — касаясь дверных косяков, как простер руки посреди кухни, дабы показать, где будет стоять стол, — было ясно, что он покупает этот дом как шкатулку для нее. Место, куда она идеально впишется, где все ее странности покинут ее или хотя бы перестанут лезть в глаза. Ник тошнило при этой мысли.

Распаковывая коробки, начищая свадебное серебро, развешивая его рубашки, она воображала, как сбегает в Европу, снимает квартиру на Елисейских Полях или на виа Кондотти, пьет крепкий кофе из маленьких чашечек и танцует в кафе до рассвета. Но, за исключением покупки очень дорогого французского белья, не предприняла никаких иных приготовлений к бегству, которое так и осталось у нее в голове. Она понимала, что он загнал ее в ловушку, но понимала также, что любит его, — вернее, что он засел у нее под кожей, как лихорадка. Куда бы ни сбежала, она останется больна им. Ник не знала, как так вышло, но она перестала с этим бороться. И вот именно тогда — точно ее капитуляция прорвала плотину — он начал видеть ее, по-настоящему видеть ее.

— Ты удивительная, — сказал он как-то, вернувшись домой и обнаружив накрытый стол, с льняной скатертью и серебром, и Ник, отбивающую круглый розовый кусок говядины, который ей удалось задешево купить у мясника.

В другой вечер он коснулся ее колена под столом, после того как она приготовила безукоризненный обед из холодного огуречного супа, бараньих ребрышек с жареным картофелем и плавучего острова на десерт — в честь партнера из юридической фирмы, которого он хотел впечатлить.

— Вам повезло, что ваша жена умеет так готовить, — сказал партнер. — С такой женой мужчина может далеко пойти.

Хьюз танцевал с ней на весеннем балу в Бостоне, прижимаясь, крепко обнимая за талию.

— Я могу опьянеть, просто вдыхая твой аромат, — прошептал он ей на ухо. — Ты пахнешь домом.

Занимаясь с ней любовью, он держал ее лицо в ладонях и смотрел в глаза.

— Скажи мне, что ты счастлива, — попросил он как-то раз. — Я хочу знать, что сделал тебя счастливой.

Так что в мелочах все было идеально. А в промежутках между ними она читала свои книги, слушала свою музыку и строила планы для них обоих. Она думала, что, может быть, когда он почувствует, что все хорошо и спокойно, может быть, тогда он очнется и захочет снова стать свободным — вместе с ней.

Затем случился разговор о ребенке.

— Я не хочу ребенка, Хьюз, — сказала она ему как-то за ужином, над остатками свиных отбивных в перце. — По крайней мере, не сейчас.

— Все хотят детей, — ответил он.

— Ты говоришь ерунду. — Она смахнула перец с белой скатерти и тихо добавила: — К тому же мы не такие, как все.

— Ник, — сказал он. — Я понимаю, ты не так себе все представляла. Да и я не так себе все представлял. Но случилась война.

— Война, война. Меня уже тошнит от нее. — Она поднялась и начала собирать посуду. — Будто войной можно все оправдать.

Хьюз удержал ее за запястье:

— Я серьезно, Ник. Я хочу настоящую семью.

— Что ж, у меня для тебя новости, Хьюз Дерринджер, — ответила Ник, вырвавшись. — Я тоже серьезно.

— Я не хочу, чтобы мы просто проживали жизнь. Впустую. — Он вглядывался в ее лицо. — Как ты этого не понимаешь?

— Не говори со мной как с ребенком.

— Так не веди себя как ребенок.

Его тон из страстного в один миг стал холодным, и молчание — опасное молчание, Ник знала это по опыту — повисло между ними.

— Я не пытаюсь рассердить тебя, — сказал он наконец. — Я хочу жизнь… Может быть, и не такую, как у всех, но без лишних сложностей.

— Ребенок, — пробормотала она, — с ним будет непросто.

— Я хочу создать что-то, что-то хорошее и настоящее.

— У нас уже есть что-то хорошее и настоящее. Как ты этого не понимаешь?

Ник посмотрела ему в лицо; он выглядел утомленным. Она постаралась унять поднимающуюся в ней волну жара, от отчаяния у нее задрожали ноги.

— Просто… — Она села и накрыла его руку своей. — Ох, Хьюз, с ребенком нам придется быть очень осторожными. Наша жизнь станет… осторожной.

— Не осторожной, — возразил он. — Взвешенной.

Ник вспомнила, как он всегда укладывает запонки на место в футляр, а не бросает в коробочку для мелочей на столе, и никогда не теряет чехлы от швейцарских ножей, хотя большинство людей теряют их сразу после покупки. Все эти пустяковые привычки казались ей такими трогательными. Хьюзу хотелось быть осторожным, ему это нравилось. Ему хотелось, чтобы жизнь была правильной температуры, не слишком горячая, не слишком холодная. Но Ник не была уверена, что сумеет выжить в этом спокойствии.

— Не знаю, Хьюз, — сказала она. — Мы еще молоды. Мы можем чем-то заняться, прежде чем заводить ребенка, еще не поздно.

Но даже произнося это, она ощущала на себе вес дома, который он купил для нее, и понимала, что, наверное, уже слишком поздно.

— Чем заняться? Путешествовать? Я был за границей, там ничуть не лучше, чем здесь. И к тому же путешествовать можно и всей семьей.

Ник подумала о Европе, о кованых балконах и огромных окнах, об иностранной речи на своих губах.

— Не знаю, смогу ли стать осторожной, взвешенной, как ты это ни называй.

Ник вытащила меренги из духовки и поставила остужаться. Ей пришлось вытянуть руки, чтобы достать до полки и не воткнуться в стол огромным животом. Она отступила и полюбовалась своим творением — большие, похожие на снеговиков, штуковины вздымались горными хребтами, недурно, в самом деле, но она предпочитает макаруны. Позернистей, с кокосовой стружкой.

После того разговора о ребенке Хьюз больше не поднимал эту тему. Но когда Ник в том же месяце узнала, что Хелена беременна, то оплатил Хелене билет на поезд из Лос-Анджелеса.

— Неплохо вам двоим снова повидаться, — сказал он. — И к тому же не уверен я в этом парне, Эйвери.

— Не могу с тобой не согласиться, — ответила Ник.

Было понятно: Хьюз считает, что, увидев счастливую в своей беременности Хелену, она передумает насчет ребенка, но ее это не заботило. Ник не видела кузину уже семь месяцев — с того дня, как они упаковали вещи и покинули дом на Вязовой улице, и скучала по ней. А еще беспокоилась за нее: Хелена становилась скованной и вялой всякий раз, когда речь заходила об Эйвери и его планах на будущее.

Хелена приехала в Кембридж в мае, как раз когда ландыши устлали двор сияющим покрывалом из темно-зеленого и нежно-белого. Ник собрала маленький букетик, чтобы взять с собой, когда поедет на Южный вокзал встречать сестру.

— Хелена, честное слово. Ты нисколечко не выглядишь беременной, — сказала Ник и, рассмеявшись, обняла кузину, когда та сошла на платформу.

— В самом деле? А чувствую себя огромной.

На Хелене был небесно-голубой костюм из легкой шерсти или какой-то искусственной новомодной ткани.

— Ты выглядишь блистательно. Не говори мне, что ты теперь в кино снимаешься.

— Милая Ник, — улыбнулась Хелена. — Ты совсем не изменилась. Все так же врешь и не краснеешь, по любому поводу.

Ник дала носильщику четвертак из своей красной кожаной сумочки и взяла кузину за руку.

— Хьюз даже отвалил нам денег на такси, так что путешествуем с шиком.

— Ох, так замечательно оказаться дома, — сказала Хелена. — Ты даже не представляешь, как я счастлива.

— Зато представляю, как я счастлива. — Ник помахала свободному такси. — Я практически с концами трансформировалась в идеальную домохозяйку. Тебе надо будет потом проверить мою голову. Едем домой. Нас ждут ланч и вино.

Когда они добрались до дома, Хелена отправилась освежиться в гостевую комнату, а Ник накрыла круглый столик на застекленной террасе и принялась готовить салат из тунца.

Хелена сняла маленькую голубую шляпку, и ее белокурые локоны лежали на плечах. Лицо у нее было розовое и пухлое, как на рождественской рекламе.

— Что ж, беременность тебе идет, надо сказать, — заметила Ник. — Какой срок, три месяца?

— Четыре, — ответила Хелена, усаживаясь за зеленый пластиковый стол. — По крайней мере, так сказал доктор. Не уверена, что доверяю ему. Мне кажется, он шарлатан. — Она вздохнула. — Но Эйвери рассказывает, что к нему ходят все знаменитые актрисы, так что…

— Все эти знаменитые актрисы ходят исключительно на аборты, — сказала Ник. — Тебе нужно рожать тут. И ты можешь пойти к доктору Монти.

— Я думала, доктор Монти умер. — Хелена рассмеялась.

— Нет, сэр. Живет и здравствует и все так же щиплет медсестер за попки. — Ник посмотрела на кузину, затем принялась раскладывать латук по тарелкам. — Хьюз тоже хочет.

— Щипать медсестер?

— Если бы. Ребенка.

Хелена улыбнулась:

— Это ведь не смертный приговор, ты же понимаешь. Не так уж это и плохо.

— Все так говорят. Ох, Хелена, можешь представить меня по локоть в грязных подгузниках? Он уже приковал меня к плите. Чего еще ему надо?

— Ой, перестань притворяться, будто не любишь его. — Хелена обвела руками кухню. — И все это.

— Разумеется, я люблю его, — произнесла Ник. — Я лишь думала, что все будет чуть романтичней.

— Брак — это убежище, — тихо сказала Хелена. — Ты больше никогда не будешь одна.

— Нет, брак — это жизнь. — Ник посмотрела в окно, затем быстро повернулась к кузине: — Вспомни Вязовую улицу. Мы могли делать что захотим, и никто ничего от нас не ждал. Я даже скучаю по этим ужасным продуктовым талонам. А здорово, если бы снова все вернулось у нас с Хьюзом. Как раньше. Не так скучно, не так респектабельно. Иногда мне хочется сорвать с себя одежду и с воплями помчаться по улице совершенно голой. Так хочется, чтобы хоть что-то изменилось.

— То была война, а не настоящая жизнь, — сказала Хелена. — И не все в те дни было распрекрасно.

Ник вздохнула, вспомнив про Фена.

— Ты права. Я просто дура. — Она принужденно улыбнулась. — Хватит об этом. Дорогая, почему бы тебе не налить нам вина. Бутылка рядом с тобой на том смешном столике, что смастерил Хьюз.

— Он купил тебе очень милый дом, — заметила Хелена, наполняя две маленькие баночки из-под желе, которые Ник спасла из их квартиры.

— Да, милый дом для милой женушки, — сказала Ник, занося нож над стеблем сельдерея. — Я не должна так говорить, это гадко. Но это все проклятые мужчины.

— Ник, ты совершенно невозможна. Ты слишком многого хочешь. Не гневи Господа, как говорила мама.

— А Эйвери? — спросила Ник, внезапно уязвленная стоицизмом Хелены. — Он предел твоих мечтаний? И Господь вами доволен?

— Мы живем в съемном доме, — задумчиво ответила Хелена. — Я бы хотела иметь свой собственный. Но все же это очень славное маленькое бунгало, и там есть комната для малыша.

— Милая, иногда ты бываешь ужасно бестолковой, — сказала Ник, кладя нож на разделочную доску. — Я спрашиваю про твоего мужа, а не про ваши жилищные условия.

— О… — Хелена словно отодвинулась от пристального взгляда Ник. — Даже не знаю. Все как обычно, я полагаю.

— Боже, Хелена, твои мозги медленней январской улитки. — Ник хотелось стукнуть ее по голове черешком сельдерея. — Что значит «как обычно»?

— Ник, он не такой, как другие мужчины, понимаешь. Он — художник.

— О чем ты толкуешь? Эйвери не художник, он продает страховки, бога ради.

— Да, чтобы заработать на жизнь. Но его настоящая страсть — кино. — Хелена смотрела в стакан, точно искала там что-то. — Он очень трепетно к этому относится. Понимаешь, у него есть коллекция.

Ник села рядом с кузиной.

— Коллекция?

— У него была подруга, актриса, очень хорошая актриса, невероятно талантливая, красивая. Они планировали вместе снимать кино, она мечтала стать звездой, а он — продюсером, а потом… потом ее убили и он был полностью опустошен. Это для него все изменило.

— Вот как… — Ник подумала, что, похоже, совсем не представляла, что такое Эйвери Льюис. — Ужасно драматичная история.

— Да, — согласилась Хелена. — Он думал, что не сможет жить дальше. А потом встретил меня и понял, что больше не одинок. Понимаешь, он хотел показать всему миру, какой талантливой она была. Поэтому начал собирать коллекцию. Ее коллекцию.

Ник поверить не могла тому, что услышала. Хелена всегда была слегка простодушной, но никак не идиоткой.

— И как же он это делает? Демонстрирует миру талант своей любовницы, я хочу сказать?

— Я знала, что ты не поймешь, — вздохнула Хелена. — Никто не понимает. Это ведь как произведение искусства — чья-то целая жизнь. Все равно как если бы я собирала все о тебе, чтобы запечатлеть твою суть. И еще он планирует снять фильм. Вот чем занимается Эйвери.

— Суть, черт побери! — Ник пыталась поймать взгляд кузины, но та смотрела в сторону. — В самом деле, Хелена. — Она покачала головой в изумлении. — Я догадывалась, что у вас там творится что-то неладное, но такого и представить не могла. Неужели он убедил тебя, будто это искусство?

— Ты несправедлива! — возмутилась Хелена. — Возможно, Эйвери необычный, но что в том дурного? Он любит меня, Ник, он понимает меня. Я должна его поддерживать.

— Поддерживать финансово, ты хочешь сказать. — Ник увидела, что краска залила лицо кузины, и ее гнев пошел на убыль. Она коснулась руки Хелены и мягко сказала: — Прости. Я не хотела критиканствовать. Но право, милая. Это же ненормально, ты ведь понимаешь, верно?

— Ник, он мой муж. Уже второй. Я не собираюсь разводиться и искать третьего.

Ник притянула Хелену к себе и прижалась щекой к ее мягким волосам:

— Мы могли бы посоветоваться с юристами из фирмы Хьюза.

— У меня ребенок.

Ник отодвинулась, посмотрела на кузину и медленно кивнула:

— Верно. Конечно, у тебя ребенок.

Козодоя можно встретить в кустарнике, где он прячется в дневное время, или увидеть рядом с домом. Он может незамеченным сесть на крышу дома и с неожиданной силой закричать посреди ночи, заставляя покрыться мурашками чувствительных к зловещим предсказаниям и предрассудкам людей.

Ник почувствовала, как толкнулся малыш, — точно крохотная молния ударила ее в живот. Она разбирала почту. В одну кучку складывала счета, которые Хьюз просмотрит, когда вернется с работы, в другую — письма из внешнего мира, на них она ответит завтра, после того, как погладит белье.

— О боже, жизнь так скучна, — сообщила она пустой кухне.

Ник знала, что Хьюз хочет девочку, но мальчику не придется иметь дело со всей этой рутиной. Он сможет командовать, делать что пожелает. Он будет сильным, целеустремленным и независимым, и ему не придется вечно извиняться и печь печенье, которое он даже не любит.

— Хватит ныть! — велела она себе.

Ник обнаружила, что в эти дни мрачное настроение накатывало на нее все чаще. Доктор Монти считал, что это совершенно нормально для беременных.

— Многие женщины бывают не в духе в этот период, — сказал он, ладонь его чуть дольше необходимого задержалась на ее колене, когда они сидели в маленьком кабинете рядом с Брэттл-стрит. — Это совершенно нормально, миссис Дерринджер. Это огромная перемена для любой женщины, но она желанна.

На прошлой неделе доктор порекомендовал ей начать читать более жизнерадостные книги, с подозрением оглядев кантовские «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного».

— Многие из моих пациенток находят кройку и шитье весьма подбадривающим занятием. Занять себя — вот что я рекомендую, — сказал он, и голос его сочился уверенностью.

Так что Ник пошла и купила альбом с моделями дневных платьев. Альбом лежал на верхней полке в гардеробной, все еще обернутый крафтовой бумагой.

Она потыкала пальцем меренги. Уже остыли. Достала черную коробку, проложенную вощеной бумагой, и принялась аккуратно укладывать меренги, стараясь не повредить верхушки. Она гадала, что сейчас делает Хелена, как ей живется с ребенком. Эду исполнилось уже четыре месяца, и Ник продолжала повторять себе, что кузина, должно быть, крайне занята с малышом. Но не могла отделаться от ощущения, что во время их скоротечных телефонных бесед голос Хелены звучит все более отстранение, точно она где-то под водой.

И всякий раз Ник жалела, что не смогла восстановить с Хеленой доверительную близость, когда та гостила у них. После разговора об Эйвери они предпочитали нейтральные темы. Но вечером накануне отъезда Хелены в Лос-Анджелес Ник не удержалась и снова заговорила о нем.

— Ты не обязана возвращаться к нему, ты же знаешь.

Хьюз уже лег, а они приканчивали остатки вина, которого и так уже выпили изрядно.

— Я хочу вернуться, — сказала Хелена, не глядя на нее.

— Ты ничего ему не должна. Я знаю, ты считаешь иначе, но ты тоже имеешь право быть счастливой.

— Не думаю, что ты можешь раздавать советы по семейному счастью.

Впервые в жизни Ник уловила в голосе Хелены что-то близкое к презрению, и это поразило ее.

— Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

Внутри нарастало раздражение.

— Ты в этом ничего не смыслишь. — Хелена посмотрела на нее в упор. — Вот ты ни в чем не находишь счастья, ну разве что в том, чего у тебя нет. Ты ни на что не способна, только брать, брать и требовать еще. У тебя есть все, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит. Так откуда тебе знать, в чем счастье для меня, да вообще для кого-то?

Ник ошеломленно смотрела на кузину.

— Полагаю, я должна быть рада, что мы наконец откровенны друг с другом, — ответила она, чувствуя во рту кислый металлический привкус. — Раз уж мы рубим правду-матку, я скажу, что твоя слабость — вот что делает тебя эгоцентричной настолько, что ты не в состоянии видеть что-либо дальше своего скудного мирка. Я должна быть счастлива лишь потому, что имею больше, чем ты? Ради бога, ты только послушай, что несешь.

— Нет, это ты послушай себя, — парировала Хелена, поднимаясь. — А я иду спать.

Утром они извинились друг перед другом и тепло попрощались на Южном вокзале, но этот эпизод заставил Ник задуматься, насколько хорошо она знает свою кузину.

Птицы кричат в брачный период, по завершении которого замолкают, услышать их почти невозможно. И, поскольку крики — основной признак присутствия козодоев, сложно сказать, когда именно они улетают, настолько бесшумно и тихо они покидают наши края.

Ник аккуратно вскрыла первый конверт в стопке серебряным ножом, принадлежавшим ее матери. Обратного адреса на конверте не было, пальцы чуть подрагивали, когда она попыталась вытащить письмо. Она знала, что, скорее всего, это приглашение на коктейльную вечеринку от жены одного из коллег Хьюза или записка от соседа по Острову, сообщающего, как там ее гортензии, и все же во рту ощущалась неприятная сухость. Со времен Письма, как она про себя называла его, на нее всякий раз накатывал страх, если на конверте не оказывалось обратного адреса.

— Не будь глупой гусыней, — твердо сказала она, все же с минуту смотрела в окно, прежде чем смогла прочесть.

Ник с облегчением рассмеялась. Всего лишь чай, всего лишь Берди. Все в порядке. Ей стало легко и радостно. Скоро вернется Хьюз, она испекла его любимое печенье, и у них будет ребенок. Все хорошо. Просто замечательно.

Письмо пришло во вторник, пять месяцев назад, посреди неожиданно холодного сентября. Она размышляла, достать ли ей из морозилки жаркое или до прихода Хьюза сбегать к мяснику за бараньими ребрышками, греховно склоняясь к жаркому, поскольку тогда успеет купить перчатки на Гарвард-сквер.

Она решила сперва просмотреть почту, а потом уже разбираться с обедом. Это было третье письмо в стопке. Большой коричневый конверт, почти бандероль. Адресованный Хьюзу, но адрес был написан от руки, а не напечатан на машинке, — значит, это не счет. К тому же конверт переслали с базы в Грин-Коув-Спрингс, и она переполошилась, что письмо от Чарли Уэллса — месть за ее поведение после того ланча.

Пальцы коснулись дорогой почтовой бумаги, и она поняла, что письмо не от Чарли. В глаза бросились инициалы наверху — Е.Л.Б. Нахмурившись, Ник пробежала глазами короткое послание, написанное изящным наклонным почерком.

Я знаю, что обещала не писать.

Мир уже не охвачен огнем. Но я все еще люблю тебя.

Я хотела, чтобы ты это знал, где бы ты ни был.

К тому же каждый имеет право на счастье.

Ник заглянула в конверт и вытащила серебристый универсальный ключ с латунной пластинкой, на которой значилось: «Кларидж», комната 201.

Ключ был такой тяжелый, а пластинка такая гладкая. Ник провела большим пальцем по блестящей поверхности, оставив на ней пятно. Она посмотрела на свой палец, и внезапно он показался ей толстым, бесформенным и грязным. Грубые руки, как говорила ей мать, втирая на ночь масло в пальцы, для леди это недопустимо.

Ник снова перечитала письмо, выискивая скрытый смысл, анализируя слова, решая, какое полно значения, а какое стоит лишь для связки тех, что имеют значение.

Некоторые ничего не значат, решила она. Это и был — лишь запасные, даже если без них и не обойтись. К тому же каждый имеет право на счастье.

— О боже, — пробормотала она, эти слова, почтовый листок и ключ точно сразили ее. — О боже.

Она положила голову на стол и попробовала заплакать, но ничего не вышло. Она смотрела, как на пластиковой поверхности появляется и исчезает след от ее дыхания.

Потом подняла голову, выпрямила спину. Снова придвинула к себе Письмо. Положив ключ на стол, взяла плотный кремовый лист и направилась к бару на застекленной террасе, где смешала себе мартини и проглотила его залпом.

Затем смешала еще один. Выпив и его, посмотрела на листок.

Мир уже не охвачен огнем. Но я все еще люблю тебя.

Она сделала себе третий коктейль, на сей раз бросив в бокал три оливки. Затем, с Письмом в одной руке и мартини в другой, вошла в гостиную, где дымил и шипел камин, который она растопила утром.

Села на низкую вышитую кушетку и бросила последний взгляд на листок.

Я знаю, что обещала не писать.

Ник швырнула Письмо поверх просевших поленьев и смотрела, как оно скручивается и медленно, медленно обращается в пепел.

Еще посидела, крутя бокал за ножку между пальцев и завороженно глядя на огонь, потом встала и чуть пошатываясь направилась в библиотеку. Достав записную книжку, Ник заказала междугородний телефонный разговор с Хеленой.

Ожидая, пока оператор соединит ее, она вытащила сигарету из коробки на телефонном столике. Закуривая, она смотрела в маленькое эркерное окно, из-за которого библиотека была ее любимой комнатой в доме. Снаружи низкие ветви ясеня царапали оконное стекло.

Оператор попросил подождать на линии.

Ник допила мартини.

— Жаркое, — сказала она себе пьяно.

К тому моменту, когда в трубке раздался голос Хелены, Ник впала в оцепенение.

— Ник? — Голос Хелены доносился сквозь скрипы.

— О, — произнесла она, с удивлением обнаружив, что говорит с кузиной.

— Это ты?

— Да, да, это я. — Слова из нее выходили с трудом.

Но я все еще люблю тебя.

— Как ты? У тебя все в порядке?

— Нет, не в порядке, — сказала Ник. — Я… я вдруг потеряла все. Ты помнишь наш маленький дом на Вязовой улице? И как жарко было в то первое лето?

— Да. — Тон у Хелены был неуверенный. — Ник, что стряслось? С Хьюзом все хорошо?

— Хьюз это Хьюз, — сказала Ник. — Нет, я просто грущу по нашей старой жизни. Вот и все. Я все что угодно отдам, чтобы вернуться прямо сейчас в тот дом, стирать чулки в этой ужасной маленькой ванной. Ты помнишь, как моя последняя пара просто испарилась на вешалке над ванной? Мы вернулись и обнаружили лишь коричневый прах. А потом устроили маленькие похороны во дворе?

— Да, помню. Сыграли для них «Лунную сонату».

— Точно, точно. — Ник взъерошила волосы. — А я забыла, что мы играли.

— Так все и было, — сказала Хелена. — А потом я нарисовала у тебя ногах стрелки твоим карандашом для бровей, но вышло ужасно криво.

— И мне пришлось потрудиться, чтобы все оттереть. — Ник закурила еще одну сигарету. За окном посвистывал ветер.

— Милая, ты выпила?

— Да, мартини. Или три. — Ник рассмеялась, но звук больше походил на скрежет вилки по оловянной чашке. — Прости, дорогая, я просто хотела услышать твой голос, поболтать о прежних временах.

— У тебя точно все хорошо?

— Да, да. Мне пора. Прощай, Хелена.

— Прощай, Ник. Напиши мне поскорее.

Ник положила трубку.

— Прощай, — сказала она притихшей комнате, а ветер все свистел меж ветвей ясеня.

Спать Ник легла рано, сославшись на мигрень, и плакала, пока не заснула, а Хьюз в одиночестве ел на кухне суп.

Но на следующий вечер к его возвращению она была во всеоружии.

Она надела красное платье из чесучи, в котором ходила в «Клуб 21» во время войны, и уложила волосы на Гарвард-сквер. Приготовила стейки с картофельным пюре и зеленую фасоль с перцем. Смешала мартини с водкой, запотевший кувшин ждал на мраморной крышке бара, когда муж вошел в дверь.

Она встретила его в прихожей и забрала у него портфель.

— Тебе лучше? — спросил он, поцеловав ее в лоб.

— Гораздо, — сказала Ник. — Ступай в гостиную. Я приготовила коктейли.

Хьюз посмотрел на нее, заметил прическу, платье.

— Что за повод?

— Прекрасный повод, — сказала Ник, направившись через столовую к бару, портфель был тяжелым, точно из свинца.

Рука дрожала, когда она наливала мартини, пришлось смахнуть пролившиеся капли. Она поставила стаканы на серебряный поднос, вместе с оливками в вазочке. Отступив, Ник посмотрела на коктейли, удивляясь тому, как что-то может выглядеть столь чистым и при этом быть столь ядовитым.

Поправив прическу, она взяла поднос и осторожно пошла через длинную застекленную веранду, высокие каблуки выстукивали ритм на плиточном полу. Дойдя до гостиной, она увидела, что Хьюз сидит в своем синем кресле с подлокотниками и выжидающе смотрит на нее.

Ник аккуратно поставила поднос на столик рядом с ним. Протянула ему один бокал и взяла себе второй.

— Хьюз, я решила… — Она помолчала. — Я думаю, мы должны завести ребенка. Я хочу ребенка.

Хьюз поставил свой бокал, встал и обнял ее.

— Милая, — прошептал он в ее волосы, стараясь не вдыхать едкий запах лака для волос. — Это чудесный повод.

— Да, — согласилась Ник.

— Я знал, что ты захочешь. Я знал, что ты передумаешь.

И в этот миг что-то жесткое и чистое, что вечно жило в ней, — мечта, возникшая, наверное, в той комнате горничной, в день, когда она вышла замуж, — разбилось и растворилось в ее горячей крови.