Тихий переулок

Лунный свет, причудливо изъеденный тенями деревьев, ложился на пыльную дорогу. Дома противоположной стороны были освещены, как днём, а в тени был густой чёрный мрак. Я шёл по тёмной стороне переулка, великолепно ориентируясь, так как помнил не только каждый поворот, но и каждый камень. В трёх метрах от покосившегося дома торчит глубоко врытый каменный столб в наклонном положении. Кто его так врыл и зачем — неизвестно. Я подхожу к забору, где из пролома должен сейчас выскочить Бобик, ничейная собачонка без одной лапы: два раза тявкнув, ляжет на спину, виляя хвостом, и будет ждать подачки. Так было четыре года тому назад. Бобик не выскочил. Бобик сдох.

Прошла неделя с тех пор, как я вернулся с великой бойни, где озверевшие люди четыре года рвали друг друга в клочья. Заштопанный, залатанный вернулся я домой. Первые дни пил и отсыпался, а сегодня решил выполнить поручение моего друга, командира звена пикирующих бомбардировщиков. Дело в том, что он нашёл какую-то девицу и не захотел возвращаться к своей семье. Жена его жила в нашем городе, и мне было поручено передать прощальное письмо и какие-то тряпки. Надев на себя всё самое лучшее, я попёрся через весь город с чемоданом в руках — выполнять это мерзкое поручение. Что может быть гаже, чем взять и привезти незнакомому человеку сообщение о свалившемся на него горе!

Вначале она горько плакала, приговаривая: «Я так и знала! Я так и знала!» Потом стихла. Я хотел смыться, но она меня не отпустила. На столе появилась бутылка водки. Я утешал, как мог, и, честно говоря, сам не понял, как мы оказались на диване. Она истосковалась по мужику, я — по бабе, короче, утешал до четырёх часов утра и ушёл, когда она уснула.

Так вот… Выполнив поручение, я возвращался домой по теневой стороне нашего тихого переулка. Остановившись, нагнулся и не увидел своих ног. Найдя границу между светом и тенью, высунул из мрака руку. Кисть руки, отделённая от меня темнотой, жила самостоятельной жизнью. Она покрутилась на свету и сложилась в фигу.

— Человек-невидимка! — сказал я и почему-то рассмеялся.

До войны наш переулок был самым тихим переулком в городе. В конце тридцатых годов, когда на каждом углу грабили и убивали, у нас было тихо и спокойно. Здесь не только не грабили, но даже и не дрались, потому что в нашем переулке жили бандиты. Да-да, самые настоящие профессиональные налётчики, которые любили тишину и не любили встречаться с «уголовкой».

Главарём этой банды был Лёша Дуров, красавец парень лет двадцати двух. Отца Лёшкиного, белого офицера, расстреляли в Крыму после того, как он сдался красным под честное слово, что ему сохранят жизнь. Лёшкина мать исколесила пол-России, спасаясь от преследования, и осела в нашем городе, в подвале с земляным полом, как раз напротив нашего дома. Жилось им туго, и Лёшка стал подворовывать. Его поймали и, естественно, посадили. Мать затосковала и умерла. Хоронить её было некому, и мой отец взял все хлопоты на себя. Разогнав зевак, заказал гроб и крест, привёл переодетого батюшку. Отпели и схоронили по-христиански.

Из тюрьмы Лёшка вернулся с высшим бандитским образованием. Нашёл верных людей и начал работать по ночам. В его подчинении было пять человек. Четыре парня и обалденная красавица Зина по кличке Трёшка, в которую я влюбился без памяти, будучи тринадцатилетним пацаном. Она была наводчицей.

Зина появлялась редко. Она гордо шла по нашему переулку с папиросой в зубах. Поравнявшись с Лёшкой, Зина бросала недокурок и уходила. Я подбирал его и передавал Лёшке. В папиросе был адрес и план объекта, ходы и выходы на случай завала, удобное время — иными словами, всё, что нужно знать перед налётом.

Правой рукой у Лёшки был Козырь, огромный рыжий парень с зелёными глазами. Он очень любил животных и вечно нянькал котят и щенят. Два брата-близнеца Проня и Филя — квадратные бородачи с крючковатыми лапами. Они были верующими — и часто, прерывисто вздыхая, повторяли шёпотом: «О Господи, грехи наши тяжкие!..»

Самым смешным из них был Циркач: ростом удивительно мал, но пропорционален. Циркач никогда не сидел на месте, он был весь в движении. Он мог залезть на совершенно отвесную стену и проскользнуть в любую форточку.

К нашей семье Лёшка относился с уважением и почему-то отводил глаза, когда на улице встречал моего отца, словно стыдился чего-то. Однажды пьяный Лёшка без стука ввалился к нам с узлом на плече. Развязав чёрный платок с красными цветами, он высыпал на стол пачки денег.

— Прими, — сказал он отцу. — В благодарность. За мать.

— Забери, — спокойно сказал отец. — Они у тебя грязные.

— Да я!.. — заорал Лёшка и схватился за карман.

— Пошел вон, дурак, — ответил тихо отец. — Ещё раз принесёшь деньги… прибью. Верь мне, Лёша, я тебя не обманываю.

Опустив голову, Лешка двинулся к двери, волоча по полу незавязанный узел с деньгами. Не поворачиваясь, он тихо сказал:

— Прости меня, дядя Гриша.

Вскоре их переловили и всех, кроме Зины, расстреляли. Ей дали десять лет. На суде Лешка всё брал на себя, а Зина материла судью и прокурора. Когда зачитали приговор и стали их уводить, она крикнула:

— Лёша, жди меня! Я скоро приду!

После суда я сидел на Лёшкином крыльце и горько плакал. Мне их было безумно жаль.

Итак, я шёл по своему тихому переулку по теневой стороне и думал, что жизнь, несмотря ни на что, хороша.

Когда я поравнялся с огромным клёном, в лицо мне брызнул свет двух фонарей. Невольно я заслонил лицо. Потом свет сполз пониже. Приглядевшись, я увидел ствол пистолета и часть руки.

— Тихо! — раздалось из темноты. — Раздевайся!

Страх пополз у меня по спине и вцепился в затылок. Я не верю тем, кто говорит, что в подобных ситуациях они не испытывают страха. Они врут. Нормальный человек боится — и это естественно. Если меня просят рассказать про боевые подвиги, мне почему-то всегда вспоминаются два случая, связанные с мокрыми штанами. Первый — когда в меня целился немец, и у него что-то случилось с автоматом; второй — когда бомбили наш аэродром, а мы не успели взлететь.

— Поторапливайся! — послышалось из мрака. Я снял плащ и протянул его в сторону левого фонаря.

— Но-но! — взвизгнул левый. — Без шуток, а то пулю проглотишь!

— Сверни плащ и положи перед собой, — посоветовал правый.

— Пиджак снимать?

— Снимай.

— Штаны?

— Снимай! Только быстро!

— Туфли?

Раздетый до трусов, я не мог оторвать взгляда от пальца на спусковом крючке. Неужели надавит?

— Долго возитесь! — послышалось у меня за спиной. К двум фонарям прибавился третий.

— Вот это номер! — приглушенно воскликнул подошедший. И, пошептав что-то своим собратьям, сказал: — И на старушку бывает прорушка… Пошли.

Они стали удаляться, держа лучи фонарей на моем лице. Потом кто-то тихо свистнул, свет погас — и я погрузился в ослепительную темноту.

— Ф-фу… Кажется, пронесло! — Сделав шаг в сторону моего дома, я споткнулся. Все вещи лежали у меня под ногами. Не раздумывая, сгрёб барахло в охапку и бросился бежать. На крыльце, вместо того чтобы одеться, почему-то расстелил плащ и сел, засунув кисти рук под мышки.

Ай-яй-яй, что делается! В нашем тихом переулке стали грабить!

Я вспомнил, как когда-то голубятник по кличке Козёл избил жену и попал в милицию. Рано утром на крыльце сидел Лёшка со своими разбойничками. Возвращаясь из милиции, Козёл хотел проскочить незамеченным, но его окликнули:

— Коля! Ты откуда так рано?

— От лягавых он, падла! — тихо сказал Козырь.

— Это правда, Коля?

Козёл стоял, опустив голову, его била крупная дрожь.

— Ты посмотри на этого Козла, Петя, — обратился ко мне Лёшка. — Он испоганил наше место, где мы отдыхаем после работы. Нашу тихую обитель.

— О Господи, грехи наши тяжкие… — вздохнули близнецы.

Циркач тут же прочитал стихи собственного сочинения:

Козёл рухнул на колени.

— Лёша, прости ты меня, старого дурака! Не губи! Не надо, Лёша!

— Смерти боится, сука!

— Правда, Коля? Боишься? Напрасно! Это ж один миг. Раз — и ваших нет.

Я стоял бледный и тоже дрожал. Лёшка посмотрел на меня и улыбнулся, давая понять, что всё это шутка.

— Судить тебя будем, Козёл. Судом скорым, но правым. Судьёй будет Петя. — Лёшка усадил меня в центр крыльца. — Как скажешь — так и будет.

Я строго, как и положено, сказал:

— Подсудимый Козёл, подойди ко мне. Тебе даётся последнее слово. Говори.

Козёл подполз к крыльцу.

— Петя, прости! Ведь они меня пришьют! Петя, я тебе чубарого подарю с голубкой!

— Взятку хочешь дать, падаль? — захохотал Циркач. — Сейчас из Козла барана будем делать. Давай приговор, Петя! Смерть или живот?

Я подумал и сказал:

— Живот!

— Так тому и быть, — помрачнев, сказал Лёшка. — Иди и имей в виду: следующий раз тебя будут судить Проня и Филя. Их никто не жалел, и тебя они не пожалеют.

— О Господи, грехи наши тяжкие…

— Ладно. Иди. Хотя нет, лучше ползи…

И он пополз. Я сказал как можно строже:

— В приговоре не сказано «ползти», пусть идёт.

— Ты всё понял, Козёл?

— Всё, Лёшенька!

— Брысь!

И Козёл припустился бежать так, что пыль поднялась за ним столбом.

Вот такие порядки были раньше, а теперь я сидел на собственном крыльце в трусах и майке.

Долго не мог уснуть, а когда погрузился в забытьё, на меня навалились кошмары. За мной гнались люди в масках, с фонарями и пистолетами. Мы неслись по нашему переулку, и я слышал их громкое дыхание за моей спиной. Добежав до своего дома, стал барабанить в дверь. Никто не открывал. Я оглянулся. За моей спиной стояла Зина-Трёшка и улыбалась.

— Ты не в ту сторону толкаешь! — Зина поцеловала меня в губы, и мы оказались в длинном коридоре. Зина бежала чуть впереди, держа меня за руку.

— Где ребята? — спросил я.

— Кто?

— Лёшка.

— Там.

— А Циркач?

— Тоже там.

— А ты?

— И я там. И ты будешь там, только не сразу. Ты ещё потянешь…

Коридор кончился.

— Это здесь, — сказала Зина и исчезла. Сверху раздался её голос: — А я знала, что ты меня любил!

— Любил! Я и сейчас!.. — закричал я и оказался в круглой комнате. Свет ударил со всех сторон, и я начал крутиться. Крутился до тех пор, пока не проснулся. Через моё окно яркое солнце светило мне прямо в глаза, напоминая о том, что наступает новый день.

Я свесил ноги с кровати и задумался. Странный сон… Постой! А что было вчера ночью? Раздеть раздели, а взять ничего не взяли. Вероятно, третий меня узнал. Значит, кто-то знакомый. Забавно! Кто бы это мог быть?

— Петя, ты не спишь? — послышался голос матери за дверью.

— Нет. А что?

— К тебе пришли.

— Кто?

— Дима. Дима Станкевич.

— Так пусть заходит. Димка, заходи!

Димка был моим ровесником, а родители его — врачами. Отец лечил взрослых, мать — детей. Димкин отец, прекрасный хирург, считал себя крупным специалистом в области западной литературы и всю жизнь писал какой-то труд, так, вероятно, никем и не прочтённый. У них была уникальнейшая, лучшая частная библиотека в городе. Когда в моей башке затеплился интерес к чтению, я стал приходить к Димке и брать у него удивительные книги. Одолел Фрейда — и ничего не понял. Проглотил «Бесов» Достоевского — и обалдел. До утра читал «Поединок» Куприна — и, когда дошёл до смерти Ромашова, начал колотить кулаками по столу, крича: «Сволочь! Сволочь! Сволочь!» — чем переполошил всех домашних.

Друзьями мы с Димкой не были, но относились друг к другу с уважением и любопытством. Их роскошная квартира занимала весь первый этаж с подвалом в каменном двухэтажном доме.

Дверь открылась, и вошёл Димка со свертком в руках. За его спиной стояла моя мать.

— Эдак ведь и царство небесное можно проспать! Здорово, герой! Жив?

— Да уж так получилось. Здравствуй, Димка!

Мы почеломкались. Я быстро натянул штаны и повернулся к Димке спиной.

— Господи, это что ж они с тобой сделали! — От правой лопатки через весь бок у меня шёл здоровенный шрам.

— Изуродовали человека! — сказала мать и заплакала.

— Да что вы, главное — жив! — сказал он.

— Правильно, Димка! Кости целы, а шкура новая нарастёт. Мама, давай-ка завтрак сочиним.

— А ничего не надо, всё есть. — И Димка стал распаковывать сверток. Там была бутылка и кусок жареного мяса.

— С утра водку, — вздохнула мать.

— А это не водка. Это спирт-ректификат.

Я принёс из погреба солёных огурцов, шинкованную капусту, и мы сели с Димкой за стол. Выпили за упокой, выпили за здравие. И потекла беседа.

— Как твои?

— А что им сделается! Лечат. Слушай, давай спирт запивать, а не разводить.

— Правильно, а то он тёплым делается.

Пойло обожгло желудок. В голове зашумело, и по всему телу разлилось блаженство.

— А твоя мать сдала.

— Я думаю. Отца — в сорок втором, а Ваську — в сорок третьем.

— Да ты что?! И брата тоже? Я не знал.

— Тише. Да, вот такие дела. Мама, выпьешь с нами рюмочку? — крикнул я.

— Да что ты? Некогда мне. А потом я ухожу. Хозяйничайте без меня.

Я быстро пьянел и почему-то зверел. Мне захотелось заскрипеть зубами и грохнуть кулаком по столу. За все последние годы это был у меня первый разговор по душам.

— Отец чувствовал, что погибнет. Он даже письмо прощальное написал. Пришло уже после похоронки. Где он лежит, где Васька лежит — никто не знает. А может, и не лежат нигде. Это как у нас в авиации. Разобьётся самолет вдребезги, потом экипаж хоронят: бросят кусок земли в гроб и несут налегке, а моторы тракторами вытаскивают. Слушай, а почему ты…

— Не был на фронте? Не взяли. Легкие у меня паршивые и плоскостопие. Это твоя гимнастёрка?

— А чья же! — На стуле висела моя гимнастёрка со всеми регалиями.

При взгляде на неё мне почему-то стало жалко самого себя, жалко отца, жалко Ваську. В горле стоял ком, который я никак не мог проглотить. Налил остатки спирта и выпил.

— В военкомате над матерью какая-то гнида издевалась. В первом извещении было написано: пропал без вести. Мать пошла в военкомат узнать, что это значит. А эта сука говорит: «Ваш сын — дезертир, он немцам сдался». Представляешь? Это с танком-то! Он, дурак, оскорбить её хотел, а по сути-то надежду вселил: до сих пор верит, что Васька жив. И ждёт.

— А на самом деле?

— А на самом деле сгорел в танке. Я из госпиталя делал запрос. И ответил мне командир части, где Васька служил… А спирт-то выдохся! Тю-тю! Подожди!

Я залез под кровать и выволок оттуда две бутылки, заткнутые бумажными пробками.

— Сырец! Ярко выраженный самогон. Воняет, сволочь! Но! Другого нет.

— Сойдёт.

Выпили сырцу. Закусили. Выпили ещё. И ни с того ни с сего из глаз моих брызнули слезы. Уронив голову на стол, я затрясся в истерике. Слов не произносил — просто мотал головой и выл. Вероятно, всё, что во мне копилось за эти годы, вся горечь, боль, обиды, тяжесть утрат — всё это выплеснулось и хлынуло через край.

Димка остекленелыми глазами смотрел в окно и гладил меня по голове:

— Ничего, ничего. Это хорошо. Может, ляжешь?

— Нет. Сейчас пройдёт. Налей. — Слезы кончились, и мне стало легче. — Прости.

— Забудь. А где это тебя так?

— Что где?

— Я про твой бок.

— А… Я же в штрафняке был.

— За что?

— А ни за что. За здорово живёшь. Старшине ключицу сломал. Вот меня и сунули туда на три месяца. Хотел покуражиться надо мной, а я его…

— Ну и как там?

— А я откуда знаю! Мы же не доехали. Нас под Курском разбомбили. Охрана разбежалась, а вагоны открыть не удосужились. Вот мы и визжали, как крысы. Потеха… Потом как грохнет! Очухался уже в госпитале…

— Да… — задумчиво произнес Димка. — Пулю можно получить и в тылу, и в мирное время.

— Точно! Слушай, ты знаешь, что со мной вчера было?

— Нет, а что?

— Меня раздели! Понял? Меня раздели в нашем переулке. Трое. И у всех пистолеты. У дома! Рядом! Понял?!

— Да ты что?

— А ты как думал? Стою в трусах, а мне жарко. Потом один говорит: «Где-то я тебя видел». А я ему: «Эх, жалко Лёшку Дурова разменяли, он бы вам устроил правилку!»

— А они?

— А они испугались и ушли. А барахло оставили. В общем, зря я раздевался.

— Да, дела… А ты с собой ничего не привёз?

— Ты о чем?

Димка два раза согнул указательный палец.

— Ах, это? Привёз. Сейчас покажу. Фокус-покус! — Я открыл кожаный чемодан и разложил на столе оружие. — Пистолет «вальтер», хромированный, с монограммой, — в карты выиграл. Браунинг-малютка — друг подарил. Нож финский, нож десантный. Всё!

— Зачем тебе столько? Продай мне пугач. Я хорошо заплачу, а то по городу ходить опасно, сам говоришь.

— Как это «продай»? Разве такие вещи продают? Такие вещи дарят. Выбирай, Димка, что тебе нравится. Дарю! Я не жадный.

— Ну да, это сегодня, а завтра, когда проспишься…

— Что завтра? Что завтра? Бери, а то всё в сортир выкину.

— Ну, если ты не возражаешь, я возьму «вальтер».

— Бери! Прекрасная вещь! Только… — Я что-то хотел добавить, но не смог — упал поперёк кровати и уснул.

Когда-то в училище мой старшина, из-за которого я потом попал в штрафную роту, сказал мне, ковыряя спичкой в зубах:

— Умный, да? Грамотный, да? Я тебе мозги-то повышибу!

То ли от контузии, то ли от того, что всем нам в самом деле вышибли мозги, соображал я туго. Обложившись учебниками, никак не мог понять, учили меня чему-нибудь до войны или нет. Мне надо было сдавать экстерном за десятый класс. Память моя бастовала. Мой длинный и тернистый путь к знаниям сократила Эмма Степановна, молодая учительница, которая консультировала нас, переростков. Как выяснилось, у нас с ней были общие знакомые; как выяснилось, я был старше своей учительницы на два года; как выяснилось, она жила одна. Мы сдружились, и Эмма Степановна стала очищать и проветривать мои запущенные мозги. Когда у меня кончались деньги, я ночью шёл на вокзал разгружать вагоны, после чего у меня несколько дней болел бок. А куды денисси — жить-то надо…

К Димке я заглянул недели через две после нашей первой встречи.

Долго давил на кнопку звонка, никто не отвечал, но, когда я собрался уходить, дверь открылась. Димкин отец долго смотрел на меня, как на незнакомого, потом сказал: «Здрассте!» — и ушёл к себе в кабинет. Появилась Вера Николаевна, мать Димки. Она обняла меня и заплакала. Родители Димки сильно изменились, постарели, и в глазах появилась какая-то тревога.

— Ты к Диме? Они там у него в карты играют. Ты только не удивляйся ничему, ладно?

— Ладно. У вас что-нибудь стряслось?

— Нет, всё в порядке, — попыталась улыбнуться Вера Николаевна. — Ты зайди ко мне на днях, я осмотрю тебя. Говорят, ты весь в шрамах.

— Пустяки.

— Всё равно зайди.

Димкина комната была дальней. За овальным столом сидели пять человек и играли в карты. Играли крупно, перед каждым лежала куча сторублёвых купюр. Увидев меня, Димка подскочил.

— Ну, наконец-то! Вот это и есть тот Пётр, о котором я вам говорил.

— Привет.

В меня упёрлись глазами молодые симпатичные ребята.

— Играть будешь?

— Нет.

— Почему?

— Не на что, да и не хочу.

— Тогда так, — сказал Димка. — Я пойду приготовлю кое-что, а ты пока поиграй вместо меня. Вот деньги — играй, не боись!

После госпиталя меня направили в Казань в запасной полк, где собирались безлошадники. Так называли авиаторов, потерявших свои самолеты. Здесь их спаривали (был такой термин) и отправляли на фронт.

Как-то подошел ко мне парень цыганского вида.

— Лейтенант, вам стрелкач нужен?

— А что?

— Да вот никто меня не берёт.

— Почему?

— Биография. Я после штрафняка.

— Ну и что? Я сам… Ладно. Вон, видишь, стоит капитан? Это мой лётчик, зовут его Николаем Ивановичем. Скажи ему, что ты мне понравился.

Так Ромка попал к нам в экипаж.

По вечерам мы собирались в заброшенном клубе и играли в карты: в девятку, а точнее — в шмендефер. Как-то я вдрызг проигрался.

— Не умеешь — не садись, — сказал Ромка.

— Непёрка. Не везёт!

— В картах нет слова «не везёт», в картах есть слово «умеешь» или «не умеешь».

— А пошёл ты…

— Не злись. Потом поговорим.

Через день Ромка принялся меня учить. Показал все свои шулерские приёмы, после чего я бросил играть в карты вообще.

Сев на Димкино место, я сказал:

— Эх, тряхнуть стариной, что ли?!

Когда пришёл Димка, около меня лежала куча денег. Он посмотрел на стол и начал ржать.

— Что, голуби, напоролись? Фраера нашли! А он тёртый-перетёртый!

И опять я напился. И опять мне снился тот же сон: за мной гнались. Зина-Трёшка за руку тащила меня по коридору.

— Где ребята? — спрашивал я.

— Кто?

— Лёшка.

— Там.

— А Циркач?

— Тоже там.

— А ты?

— И я там. И ты будешь там, только не сразу. Ты ещё потянешь.

Коридор кончился.

Проснувшись утром, я увидел на столе свёрток. В нем были деньги и записка: «Мы в расчёте». Без дальних рассуждений я пустил эти деньги в хозяйственный оборот.

Как-то мы с Эммой Степановной сидели у меня в комнате и тщетно пытались загрузить мою голову синусами и косинусами.

Вбежала запыхавшаяся мать.

— Что делается! Что делается! Димкин дом окружили. Никого не пускают! Милиция, солдаты…

Мы выскочили на крыльцо. Около Димкиного дома стоял «воронок» и грузовая машина. Дом был окружён вооруженными людьми. Зеваки сбились в группки на противоположной стороне улицы, на них покрикивали милицейские:

— Проходи! Проходи! Не задерживайся!

Я спросил у соседа:

— Кирилл Иванович, что там стряслось?

— Димку арестовали, говорят: бандит он. Вот тебе и врачи, вот тебе и интеллигенция! Тьфу!

— Кто это — Димка? — спросила Эмма.

— Сын врачей Станкевичей.

Из подвала Димкиного дома стали выносить какие-то тюки и ящики, потом вышли сам Димка и два парня, с которыми я играл в карты. На руках у них были стальные браслеты.

«Воронок» тронулся, люди стали расходиться. Мы с Эммой молча наблюдали за тем, что происходит в нашем переулке. И вдруг — пронизывающая мысль, которую я произнёс вслух:

— «Вальтер»! Я же ему «вальтер» подарил!

— Что ты сказал? — не поняла Эмма.

— Ах, дурак! Ах, болван!

— Что ты ему подарил? Кто такой Вальтер?

— Вальтер — это немец. Ладно, пошли.

За неделю до этих событий ночью пришел ко мне пьяный Димка. Он поднял меня с постели, вытащил на крыльцо и понёс какую-то дурь. Он говорил, что нам повезло, что мы родились на свет, что этого могло и не произойти. Что человека убить невозможно, так как всё равно остаётся душа. Что человек жив, пока жива надежда. Лиши человека надежды — и его нет, он мёртв. Будущего не существует. Уходя, человек уносит с собой своё будущее. Жизнь — это трясина. Хочешь скорее выбраться, а с каждым шагом погружаешься всё глубже. И так далее — все в том же роде.

— Э! Э! Ты о чём? — удивился я.

— Есть счастье на земле?

— Смотря о чём речь. Если ты имеешь в виду заветную мечту…

— С тобой легко и просто разговаривать. Всё-то ты знаешь… Ты счастлив?

— А ты?

— Ты не ответил.

— Наверное. Хотя бы потому, что жив.

— Хорошо, поставлю вопрос иначе. Чего ты хочешь?

— Хочу кончить институт, хочу приносить пользу…

— Кому?

— Всем.

— Ханжество.

— Хочу работать…

— На кого? На ту гниду из военкомата, о которой ты рассказывал? Труд, запомни, это субстанция и мера стоимости.

— У тебя плохое настроение, — сказал я. — Проснёшься завтра…

— …а тебя нет.

— Что случилось, Димка?

— Ладно, я пошёл. Да! Чего я приходил-то… Если со мной что-нибудь случится…

— А что с тобой может случиться?

— Возможно, я уеду. В дорогу дальнюю. Так вот… Если я уеду, ты заходи изредка к матери. Она к тебе хорошо относится.

— А отец?

— Отец? Отец — книжный червяк. Он вокруг себя ничего не видит.

— Чем я могу тебе помочь?

— Только этим. Ладно, я двинул.

Пройдя несколько шагов, Димка оглянулся и спросил:

— Так, говоришь, раздели тебя?

— Ага, вон на том углу.

— Вот сволочи! — сказал он и почему-то рассмеялся.

Суд длился десять дней. Как выяснилось, они чистили склады и занимались грабежами почти всю войну. Все Димкины подручные были дети ответственных работников, и никому в голову не приходило заподозрить их в чём-нибудь подобном. В то время гражданские объекты охраняли старушки-бабушки, не знающие, с какого конца стреляет берданка. К складу подъезжали на грузовой машине, обрезали телефон, загоняли бабку под стол, быстро загружали машину — и по газам! Когда судья спросил у Димки, откуда у него «вальтер», тот сказал, что купил его на базаре у офицера. Димкин отец отрёкся от него, а раздавленная горем мать сидела в зале суда, не спуская с Димки печальных глаз. Временами он нежно ей улыбался, как будто хотел сказать: «Ничего, все будет хорошо». Я держался в стороне, боясь подойти к Вере Николаевне. Когда выносили приговор, она не дослушала — упала в обморок, чувствуя, видно, что грозит ее сыну.

— Да помогите же вы ей! — заорал Димка, прерывая чтение приговора. — Суки! Гады, живодёры! Вам мало моей жизни, вы ещё всех моих близких хотите угробить? Петя, да помоги же ты ей!

Я бросился к Вере Николаевне, подхватил её на руки, как ребенка, и понёс к выходу. Растерявшийся судья прервал чтение. За моей спиной поднялись дикий гвалт, брань и топот. Набежала милиция и выгнала всех из зала. Кто-то вызвал «скорую помощь», и Веру Николаевну привели в чувство. Она непонимающим взглядом окинула толпу любопытных, потом глаза её расширились, и, схватив меня за руку, она крикнула: «Скорее!» Когда мы вернулись в зал, приговор уже вынесли и осуждённых выводили по одному. Димки не было. Я спросил у милиционера:

— Что Станкевичу?

— Вышка. А что же ещё?

Возвращались мы с Верой Николаевной пешком. Я вёл ее под руку и молчал. Молчала и она. У дома Вера Николаевна остановилась и поглядела в окно. Из окна на неё вопрошающими глазами смотрел Димкин отец. Вера Николаевна безнадёжно махнула рукой и повернулась ко мне.

— Что нам делать? Посоветуйте, Петя! Неужели…

— У вас деньги есть?

— Деньги? Милиция забрала все — и наши сбережения тоже. Вот если только библиотека…

— Продайте. Поезжайте в Москву и отдайте эти деньги тому, от кого зависит Димкина жизнь. Действуйте через адвокатов.

— Я попробую.

— Неужели вы…

— Ты хочешь спросить, знала ли я про Диму? Так?

— Да.

— Знала. Он обещал бросить, но не успел. Не могла же я донести на сына! Отец, по-моему, тоже догадывался, но молчал. О господи! За что?! Ладно… Спасибо за совет.

У меня настала пора экзаменов, и я с головой зарылся в книги. Экзаменаторы отнеслись ко мне снисходительно, так как явился я в гимнастёрке со всеми орденами и медалями.

Прошло время. Приговор суда изменили, и Димке дали десять лет.

Мы продали квартиру и уехали из этого города. Лет через пятнадцать, проезжая мимо родных мест, я завернул к дальним родственникам и, естественно, пришёл в наш тихий переулок. Все было так же, как и пятнадцать лет тому назад. И крыльцо, и окно, и дерево под окном. Я подошёл к Димкиному дому и постучал. Дверь открыла незнакомая женщина.

— Скажите, Станкевичи здесь живут?

— Нет. Здесь таких нет.

Из окна второго этажа высунулась какая-то старушка.

— Кого, вы говорите, вам надо?

— Вы давно здесь живёте?

— Я-то? Всю жизнь.

— Вы не скажете, Станкевичи куда отсюда уехали?

— А вам зачем? Вы кто им будете?

— Да я сосед ваш бывший. Я жил вон в том доме.

— А Станкевичи никуда не уезжали, они померли. Вначале отец от разрыва сердца, потом мать — неизвестно от чего, а сын их, Димка, из тюрьмы не вернулся.

Я тихо шёл по переулку. Остановился у сгнившего покосившегося крыльца Лёшки Дурова и осторожно присел. В памяти всплыли люди, чьи судьбы прошли перед моими глазами. И Лёшка со своими разбойничками, и Зина-Трёшка с огромными глазищами, и Козёл, и Димка. Я сидел и думал о том, что прошлое не выкинешь и какое бы оно ни было — оно есть. Хотя, честно говоря, многое мне было не ясно. Я всё не мог понять, как это сын обеспеченных родителей — и вдруг занялся грабежом… На этот вопрос, заданный прокурором на суде, Димка ответил, что не хотел висеть на шее у родителей. Хотел накопить денег, уехать в Одессу и начать новую жизнь. Может быть. А может, что-то и другое.

И еще мне хотелось бы понять, что означает этот сон, который стал частым моим гостем.

За мной гонятся. Появляется Зина-Трёшка и тащит меня по длинному коридору.

— Где ребята? — спрашиваю я.

— Кто?

— Лёшка.

— Там.

— А Циркач?

— Тоже там.

— А ты?

— И я там. И ты будешь там, только не сразу. Ты ещё потянешь…

Коридор кончился.