Тишина

Николай Ларионов

ТИШИНА

I.

Тишина...

Раньше было:

С волостей наезжали шумными стаями господа - охотники на рябчика, в резиновых, или зеленого брезента сапогах по пояс, в ремнях, сумках. Иные - круглопузые, с мясистыми лицами, с одышкой. Иные - молодежь, сынки, племяннички из военных, либо статских, - белые, выхоленные пуховой, сытой благодатью дядюшкиных, либо тетушкиных усадеб.

Переправившись плотами и лодками (фыркавшие лягаши бесновались, норовили в воду) на лесную полосу, за которой начиналось бугристое, дымное поле, шли к лесничему в избенку, там опорожняли баулы, плетушки с едой, вкусной всячиной, щелкали пробками, шумно и много говорили, икая, швыряя объедки собакам, бившим хвостами упруго, хлестко, как нагайками.

Насытившись, господа шли под липы, в тени расстилали плащи, пледы, ложились в приятном спокойствии вздремнуть до заката, до слета.

--------------

Бывает время, когда над землей плывет тишина. Тогда каждая щелка в лесных, вьющихся сплетениях, пятнисто-выпуклых в заре, в закате, каждый клочок поля, ямка в бурой воде бугристого болота, гнездышки сочного моха - покрываются безмолвием. Ни жизни. Ни биения. Ни вздоха.

Сож - река-лента синяя, колеблющаяся на ветру в косе девичьей. Река неторопливая, леностью своей медленная, ныряет, скрываясь, рождаясь вновь, в неустанном борении с жаркой, жадно пьющей землей - опоясывает все местечко.

Называется оно Корма.

И потому, что сытно на земле, травы наливаются крепким соком, потому, что скоту привольно и людям радостно, - называется село так.

Август и сентябрь лучшие в Корме. Большое солнце с утра обжигает землю. У лесных озер нежатся лягушки, лупоглазые, брюхатые, и блестящим мгновением возникают и в блестящем мгновении исчезают хвостатые ящерицы.

И весь мир кажется Кормой и Корма кажется всем миром; там, в бесконечно-далеком, неизмеримо-глубоком соприкосновении земли и неба, за гранью убаюканного туманом торжественного безмолвия, строятся города из стали, камня и железа, взрывают дымную пустоту хрипы огромных машин, пишутся книги о бессмертном слове ВПЕРЕД, рождаются и умирают, не кончив пути, тысячи тысяч живых существ. Там жизнь смерти заключена в холодном стекле профессорской реторты и смерть жизни несет, непреложная в законах, история, в перегораниях, бунтах тысячи тысяч.

И только вечно, только едино - начало мужа и начало женщины, совершающих оплодотворение земли.

... И ныне:

Так же река изогнутым кольцом сжимает село, так же приветствует новое солнце широкий переклич дроздов по утрам, так же сгорает цветущее покрывало тумана в бесконечно-далеком соприкосновении земли и неба, когда тихо померкнет последняя светящаяся капля последней звезды.

Но - тревожен воздух: в нем как бы живые отзвуки той жизни, что смело, широко вошла в сталь, гранит, что захлестнула океанским размахом незыблемое, подарила новый день, новые книги, преобразилась вторым лицом оскаленным, но неизбежным.

И до Кормы надвинулся чудовищный хаос двух потрясений. И в этих двух зажглись леса, усадьбы охотников на рябчика, что под липами ложились некогда, в приятном спокойствии.

Зажглись таинственные белорусские сады, вытаптывались заповедные тропы, величественные аллеи - до боли близкие, по крови родные, жаркие.

Хаос, пришедший оттуда лишь отзвуком, опрокинул безмолвие здесь, вырвал из его цепких объятий сельчан. Они сотнеголовым Адамом учуяли звериную радость бытия, влекущий захлест вихря: единым воплем обрушились на барские дворы, крошили все, забыв о добром солнце, которому поклонялись, выходя в поле с ядреным скотом, о сумеречном плеске ленивой реки, поящей, как добрая мать, скот и землю, забыв о зыбучих мхах болотных, где красным горохом рассыпалась клюква...

И в глухие багровые ночи (багровые от тлевших развалин, от съедаемых пламенем скирдов) весело прыгали языки зажженных лучин по мужичьим спинам, склонившимся над добром, схваченным без разбора в страшный час.

... Ураган прошел. Умер взлет огненной волны. Стерся в синей глубине последний столб дыма - стало тихо.

По утрам люди сходились, нечесаные, недоспавшие (не спавшие вовсе), сами на себя не похожие, словно схимники, сдавленные жизнью, переборовшие в себе борьбу двух начал - природы и духа. В глазах отражалась пустота, недосказанная жалоба и тоска. (Так тоскует добрый, старый пес, выгнанный в непогоду любимым хозяином.)

Расходились по хатам к заполдню, слепой походкой, беззвучно.

Порой, как снегирь, пущенный из клетки, вылетал вздох из чьей-нибудь груди, и босая черная нога, развихлявшийся лапоть, или сапог, сморщенный старичком, растирали тот вздох в глубоком песке.

Снова пустели проулки, кривые, кажущиеся нескончаемыми в границах, люди укрывались в садах плащами зелени. Только куцые стада коров глупо-равнодушных ко всему, шли, запыляясь к пастбищам, взревывая пароходными гудками, останавливались на перекрестках, взревывали снова и снова двигались туда, к шепчущему плеску ленивой реки, поящей, как добрая мать, скот и землю.

Только колокол Спаса, охрипший от набатов, звал в воскресные дни, и голос его дробился множеством звуков, звенящих разно, разлетавшихся стрекозами в проулки, улочки, в притаившиеся хаты с притаившимися людьми, сочился в дверные неприкрытые щели, просеивался сквозь соломенные настилы крыш, словно мука сквозь сито, тысячью невидимых, жужжащих стрел впивался в уши, ширился в черепе, поднимаясь к мозгу и там - застывал, как расплавленные гвозди: что же дальше?.. Что же дальше?..

И не было сил не слышать страшного голоса Спаса на Соже-реке неторопливой, что рябит синью, как лента в косе девичьей на ветру в праздничном хороводе.

--------------

Обветшала церковь.

Молчаливым укором смотрится на село накренившаяся колокольня.

С нее, как с древнего маяка огонек, вел сельчан колокольным звоном юродивый человек Алеша, скаля зубы, опрокидывая упорно свисавшие, потные отрепья волос. Вел сильными взмахами крепких рук, и мускулы свинцовыми шарами катались по его спине. Вел тогда, в хаос.

Как постигнуть эту жизнь? Какими нитями связать наезжавших с волостей, шумливых господ - охотников на рябчика, наезжавших на луга, признаваемые своими, в леса, завещанные им уже истлевшими мертвецами, наезжавших в мягких, баржеобразных тарантасах, перешедших от отцов, - какими нитями связать их с играющим в пламенном окружении рассыпанным бисером искромсанного стекла барских построек, с зияющими впадинами на месте когда-то заморской резьбой испещренных ворот?

Обветшала церковь. Голубая краска осыпалась яблочным цветом, и вечерний прилет речного ветра развеивает ее, словно скорлупу с пасхальных яиц. Порыжело железо на крыше, выцвело, встопорщившись под напором солнца, а зимой - под сдавливающими прессами снежных мятелей.

Когда пронесся смерч, когда опустил долу уставший язык церковный колокол, в первые месяцы безвластья никто не вспомнил о кресте над воротами: он, как головка ребенка, прорубленная топором от шеи, запрокинулся на бок, сраженный в одну из ночей камнем.

Спас был забыт, и все, что было внутри, яркое когда-то, подъяремным потом истекавшее, и одинокая фигура священника о. Александра, маячившая в сумерках за искривленными прутьями железной ограды, и доносившаяся откуда-то, из-под темно-синей шапки заросшего дуба, песенка юродствующего человека Алеши, понятная только ему, все - уходило мимо глаз и ушей, мимо сельских хат, проулков, кажущихся нескончаемыми в границах, и таяло в зовущей выси.

II.

О крапиве.

На второй месяц осени дни потускнели в долготе. Ночи стали выпуклыми, такими широкими, что загораживали движение зари: она медленно сходила с неба, задевая нежными запястьями острые шишаки дряхлеющих перелесков. Они, омытые свежестью зари, сгибались, приветствуя и как-бы следя за ее тихим спуском. Опускаясь, заря роняла в болотные ямки белые блики и они зажигались в застывшей воде недвижными светляками.

Так, пядь за пядью, будто упорствуя, отдавала плотная тьма заре распростертую наложницей землю, и первый молние-острый луч солнца рождался под тревожно-радостный переклич просыпавшихся дроздов.

--------------

Движение наступило с приездом трех коммунистов из города.

Боязливо переглянулись оконца, выглянули на площадь: захлестанный болотным илом, по-собачьему фыркал автомобиль, будто отплевывался от насевших слепнями детишек.

Товарищи, смущаясь, очевидно, новизной положения, долгое время стояли молча. (Так туристы немотствуют восторженно перед величием собора Парижской Богоматери, такие же испуганно-любопытные глаза иностранцев следили когда-то, как в Москве у Мартьяныча широкая русская натура давилась четвертым десятком русских блинов.)

Потом прошли в бывшее присутствие, и в тишине резко хрустнуло стекло под ногами. Молча кивнули друг другу на спящую мышь на столе, вышли обратно и разбрелись в стороны.

Сидевший в передке машины шофер докурил папиросу, окатил толстой струей дыма завизжавших ребят, ловко щелкнул пальцем по окурку, взлетевшему спиралью. Сказал, усмехнувшись, сам себе: - Чудно!

И, пересев в коляску, зарылся глубже в кожу, надвинув на глаза мохнатую кепку.

--------------

Вечер обернулся невидимкой, душистый, запахом напряженный...

И ветер шопотом рассказал, как сентябрьским вечером пахнет крапива при солнце неприглядная, сухая, жгучим ядом насыщенная. Ее сторонятся люди, ее вытравливают с корнем, всосавшуюся в огороды.

Крапивная заросль у реки, прямо от Спаса, на берегу, приветливо наклонившемся. Она густа своей ощетинившейся лавой, зеленой дремучестью, ибо только она бережно сохраняет зелень почти до заморозков, разливая вкруг себя опьянение.

В крапивной заросли у реки, словно крот в никому неведомой норке, прячется тепло, подаренное дневным солнцем. Этим теплом тянется к жизни крапива, этим теплом пышет каждый ее шершавый, страшный лист, словно гигантский конь, разгоряченный безудержным бегом.

Гордой непреложностью, соединившей в себе мудрость полей и тихий шум перелесков, вознеслась та заросль над опустевшим уже берегом Сожа.

В той заросли ночует все лето юродивый человек Алеша.

Длинной бечевой опоясал он гибкие, высокие стебли, отклонил их назад полукругом, утоптал под ними податливую землю, укрыл ее настилом из своего тряпьевого богатства и - Алеше тепло, мягко и радостно.

Никто не сыщет Алешу, если понадобится, в вечерний час. Да и кто его искать будет?.. Живет человек - тихий, немой - что-ж: господь его благослови, юродивого!..

Днем, если пройдет по хатам, всякий свой кусок подаст. Алеша немо помолится за подавшего в церкви.

Крапиву и церковь любит Алеша и еще гусей. Крапиву за то, что излучает крепкий сон, оседает пьяным запахом в голове, церковь за сладость тоски, за грусть, сочащуюся из золотых риз, гусей - за свободу.

Любит Алеша сентябрьский запах крапивы. Лежит в заросли на настиле, руки за голову - костлявой подушкой - смотрит в реку: в ней прыгают белые звезды, играют в чехарду, плюются в огрызок смешного месяца. Глухо кашляет в бессоннице дрозд и звук его кашля рассыпается по реке горстью звонких монет.

И весь мир кажется Алеше Кормой и Корма кажется всем миром...

... Почему люди почитают человека Алешу за юродивого? Он в минуты, когда сердце наполняется обидой, рад бы закричать всем, у кого не сходит с губ жалостливая улыбка при встречах, всем, кто бросает в Алешин мешок куски по утрам, отворачивая взгляд к солнцу, - что неправда это, ложь, пиявками всосавшаяся в человечьи души.

Если бы крикнуть!..

Закрыв глаза, Алеша чувствует во рту кусок мяса: это язык. Алеша запихивает пальцы в рот, давит ими язык со всей силой и кажется ему: увязают пальцы в горячем мясе, как в болоте лапка коростеля. Острая боль разливается во рту горчицей, сведенные судорогой пальцы впились в язык гвоздями.

Алеша хочет крикнуть, отдергивает руку и слышит страшное мычание... Огрызок месяца наливается кровью. В реке беснуются миллиарды звезд и на них - тоже кровь...

Алешины ноги начинают подергиваться. Частая, жаркая дрожь охватывает сдавленное тело: оно танцует, оно кривляется, как рыжий в балагане, и в танце своем диком хочет перегнать беснующиеся звезды в реке...

--------------

Ночь обернулась невидимкой, душистая, запахом напряженная.

За искривленными прутьями церковной ограды маячит одинокая фигура священника о. Александра.

По улице, убегающей через площадь в неизвестное, в оконцах притаившихся хат мирно горят огоньки лампад, пропадая то в одном, то в другом словно подмигивая лукаво, переглядываясь любовно.

О. Александр смотрит на огоньки, мысленно ищет сравнений, образов, олицетворений, думает: огни Ивановой ночи.

Ему неспокойно, он смотрит в небо, и все его существо наполняется желанием иметь крылья.

Заложив руки за спину, о. Александр медленно выходит из палисада на площадь. Над бывшим присутствием мутнеет вывеска, словно большая распростертая птица. Утром при солнце весело переливаются желтые буквы: "Кормянский сельский Совет", сверху - "РСФСР", звезда, серп с молотом.

Когда установилась власть и в эту вывеску вбили последний гвоздь, о. Александра вызвали в Совет.

Чужой человек, один из тех, что приезжали в автомобиле, захлестанном болотным илом, слегка приподнялся из-за стола, усеянного планами, картами, газетами, протянул руку, вежливо попросил сесть.

О. Александр с тревожным любопытством разглядывал горбатый нос коммуниста, его огромную голову и толстые тупые пальцы на загорелых руках.

- Моя фамилия Гантман, - сказал коммунист, продолжая чертить по восковке.

На свеже-выбеленных стенах застыли белыми кляксами куски извести. Шумно топорщились от ветра лубочные плакаты, изображавшие: человека в остроконечной шапке со звездой, в солдатской шинели, протыкающего штыком волосатую вошь, и - крестьянина с расползшимся лицом, указывающего пальцем на трактор, более похожий на товарную железнодорожную платформу.

О. Александр сидел минут двадцать. Окончив чертить, товарищ Гантман закурил, и между ними произошел разговор.

--------------

После припадка Алеша лежит на спине, устремив в небо остановившиеся глаза, и по лицу его ползут слезы.

В реке прыгают веселые звезды, плюются в огрызок смешного месяца. На оголенном берегу - крапивная заросль, таящая в шершавых листах своих мудрость полей и тихий шум перелесков.

Уснул дрозд.

--------------

III.

Лирическое.

Туманное небо окрашивалось заревой кровью.

Товарищ Гантман отворил окно, подставил голову под свежую струю речного ветерка, подышал, потом потушил лампу и через окно, чтобы не будить спящих хозяев, вылез в сад.

Его сразу охватил приятный холодок желтеющего, но все еще густого ракитника. Над скошенной травой чуть колыхалась прозрачная пелена росы.

Товарищ Гантман, тихо ступая, обошел вокруг дома. Около заросшего мхом погреба, у конуры, всунув морду под соски, свернувшись клубком, храпела черная сука, вздрагивая во сне. Рядом равнодушно крякала утка, окруженная мохнатым выводком. У сараев расползалось душистое сено, сложенное в рыхлые стога. Было тихо, торжественно, как всегда в деревенское предрассветье.

Сев на пенек, у которого валялся ржавый топор, товарищ Гантман думал о том, что этот мир, скованный тишиной, нужно разрушить. И первым, дерзнувшим посягнуть на исконные ее мудрость и величие, был он - коммунист Гантман, схоронивший эту ночь в ворохе газетных вырезок и секретных приказов.

Обернувшись на восток, скрытый розовой кисеей, товарищ Гантман смотрел, как по небу, суживаясь к востоку, бежала дорожка барашковых облачков, и думал о том, что через несколько часов он должен покорить, подчинить своему разуму, растворить в своей воле спящее сейчас село, которое придет на площадь парой сотен ног: босых, в развихлявшихся лаптишках, или сапогах, сморщенных старичками, которое при первом же слове взорвется в воздухе каиновой свистопляской, злыми молниями мужичьих глаз, хитрым хихиканьем мироедов.

И еще товарищ Гантман думал: как просты, понятны, непреложны формулы, заключенные в книгах, созданных порывом, волей, человечьей вещей проницательностью, и как эти простые, понятные, непреложные формулы разбивает простая, непреложная жизнь, пролагающая путь грядущему кровью, скорбью всей земли.

Товарищ Гантман не знал, что под Петербургом, далеким и снежным, стотысячная армия рабочих, остановив биение заводского сердца, разбрелась волчьими стаями грызть Юденича, голодная, замерзающая, а в самом Петербурге на главной улице, старичок-профессор задушил ребенка из-за куска гнилой щепки. Эта щепка, заключенная в тлеющий пепел, возгорелась, и помогла профессору дописать последнюю главу книги, очень умной и очень нужной. А когда о невский гранит раздробился тяжкий орудийный вздох, вдруг долетевший с фронта, этот вздох был услышан, и старичка-профессора упрятали в подвал, как пособника капитала и контр-революции...

... А утро шло, золотом наливаясь, заражая движением округу, несло радостное бытие в каждом шорохе приветливо-теплеющего ветра, в тугих, высушенных корнях скошенных трав и по ним снова двигались, запыляясь, куцые стада коров, глупо-равнодушных ко всему, останавливались на перекрестках, взревывали пароходными гудками и снова тянулись к берегам ленивой реки, как добрая мать поящей скот и землю.

--------------

IV.

Веселый разговор.

Высоко вскинулось солнце.

В синем бездонье реял большой коршун, вычерчивая крылами правильные круги.

По площади в припрыжку бегал юродивый человек Алеша, крутился в толпе, оживленно жестикулируя. Лицо его дергалось от возбуждения и любопытства, глаза были лукавы.

Глухой говорок висел над площадью, потонувшей в солнце, и солнце было доброе, пригревающее, последнее в лето.

Кучки народа лепились у Совета, а над вывеской колдовал коршун, холодный в своем полете и недоступный.

Товарищ Гантман сидел на перилах с прорезными петушками, курил. Он удивлялся своему спокойствию, тому, что мысли его стали необыкновенно четкими, что он нашел, наконец, слова и сейчас раскидает их щедро.

Юродивый Алеша вынырнул вдруг из-за чьей-то спины, увидел Гантмана и застыл с приподнятой ногой, выпячивая глаза. Гантман улыбнулся.

Внесли стол, стулья, установили на крыльце. Гантман перешел к столу. Кучки народа сомкнулись, двинулись ближе.

- Граждане! Это первое наше собрание. Оно должно подружить вас с Советской властью - властью ваших братьев-крестьян и рабочих. Оно должно помочь нам сообща выполнить трудную задачу. Поэтому, граждане, будьте деятельными и называйте в состав нашего собрания тех, кому доверяете. Понятно?

Тишина.

Гантман, покусывая губы, цепко обшаривал глазами народ и вдруг, взглянув в небо, увидел коршуна: он снизился, плавно совершая круг, втягивая в себя голову.

- Ну?

И в тишине заблеял елейный голос:

- Игната Маркелова можно.

Народ двинулся еще ближе. Головы поворачивались в ленивом любопытстве.

Маркелов - прямой в линейку, - тонколицый, вышел, молча поднялся по ступенькам, сел к столу, опустив глаза.

- Одного недостаточно, - крикнул Гантман. - Еще двоих назовите.

Тишина.

И в тишине десятки глаз смешливо вонзились в Игната Маркелова. Гантман выбил по столу дробь.

Второй голос отдал гулом:

- Будя... Неча рассусоливать.

Через площадь перебежали смешки и потонули в кривых проулках.

- "Почему я не вижу, кто говорит", - подумал Гантман и свел брови в одну черную линию.

- Граждане, нельзя так! - В голосе его почувствовалась обида. - Новое правительство не может справиться с делом без вашей помощи, как вы не понимаете? Закон о земле - необходимый и важнейший - не может пройти без вашего участия.

Тишина.

И снова Гантман выбивает по столу дробь, а за столом одинокий Маркелов крутит ус, уйдя в небо глазами, и в тишине опять блеет невидимый голос:

- Что ж. Сам говоришь, что крестьянская ноне власть: аль самим не управиться с землицей? Стыд, хе-хе!

- Хо-хо...

Гантман пробежал глазами конспект, низко склоняясь над столом, выпрямился и начал речь.

--------------

А день уходил, одеваясь в золото. У Спаса перед воротами взвилась винтовыми столбиками пыль, встревоженная стадом.

И над покоем странной музыкой звучали слова человека. И человек говорил о свободе, о далеких, бесславных смертях, о подвигах, которые отметит история, неизвестных сейчас. И еще человек говорил о России - прекрасной стране, сдавленной порывом миллионных воль, о жизни, что смело, широко вошла в города, в сталь, гранит и, захлестнув океанским размахом незыблемое, подарила новые дни, налитые соком крови всеочищающей.

День плыл, крался вором к небу, пугаясь близких сумерек.

А другой человек - юродивый Алеша - жаркой щекой прижался к петушкам на перилах, плакал и думал мучительно: что он говорит?... Что он говорит?... И было Алеше радостно и радость его пугливо жалась к губам, сухим и недвижным.

И вдруг крикнул коршун с неба, и Игнат Маркелов опустил волосатый, страшный кулак на стол, проломив середину:

- Ты жид?

Товарищ Гантман оборвал на полу-слове. Вздрогнул, удерживая улыбку. За правым ухом синим ручейком вздулась на шее артерия.

Гантман повернулся к Игнату.

- Я - еврей, - спокойно ответил он. - Стыдно, Маркелов!

Народ подвинулся, сковываясь тишиной.

Игнат дернул усы, поднялся тяжко.

- Сказывают, вы в немецкой шкуре работаете, а?

Гантман сжал кулаки. К лицу бросилась кровь. Повернувшись спиной к Игнату, он крикнул в толпу:

- Это ложь!... Как вы можете верить, граждане! Вы клевещете сами на себя.

Тот же невидимый, блеющий голос спросил:

- Это поп врет, выходит?

Вспыхнули злые молнии мужичьих глаз. Заговорили, задвигались, наметая пыль и пыль плыла к солнцу - доброму, пригревающему, последнему в лето.

Подняв кулак, Игнат Маркелов медлил с минуту, метнул глазами в сторону Спаса и разжал пальцы.

- Зовите попа: узнаем доподлинно!

- Верно.

- Тяни его к ответу!

- Поп правде служит.

Гантман сел, сгорбившись.

Пылающее солнце ложилось за селом на поля, таящие тишину.

Когда Гантман поднял голову и перед собой увидел о. Александра, его охватило жгучее омерзение: священник был бледен, глаза его смотрели таинственно-скрытно. Ворот серой рясы был загнут за шею и шею охватывала серебряными квадратами толстая цепь.

Игнат Маркелов снова выступил вперед, усмехнулся.

- У нас тут, батя, спор вышел с товарищем. "Мы, - грит, - не немцы. Кто так говорит, врет!" Это про тебя, батя, выходит.

Священник задрожал, посмотрел Гантману в глаза: они жгли, впиваясь в сердце. Правда, прекрасная правда была в глазах человека, а выше правды было голубое бездонье и в нем колдовал коршун.

О. Александр усилием отвел глаза.

- Ну как же, батя, а?

И тишине, покою осеннему, ответил священник глухо, мучительно медленно:

- Я говорил неправду. - И схватился рукой за сердце, побледнев внезапно.

Гантман вздохнул. Маркелов угрожающе шагнул вперед и круг человечий замкнулся перед священником.

Подойдя вплотную, Маркелов лениво поднял руку. Гантман увидел, как о. Александр откинулся назад, все еще держась за сердце. Кто-то из толпы с силой оттолкнул вперед. Священник упал на грудь Игната.

- Так ты мутить тут приставлен?... Ты... божья пешка... Ух! Маркелов размахнулся.

- Стойте! - повелительно крикнул Гантман. - Он... прав. Оставьте его!

О. Александр поднял голову, глаза стали сумасшедшими. Смешно захлебнувшись, он взмахнул широкими рукавами рясы и упал замертво.

--------------

Прилетел сумеречный ветер, поиграл пылью: взбросил ее серым дождем. Человечьи спины пригнулись к земле в уровень, как на молитве. Человечьи уши слушали, как звенит тишина.

Никто не двинулся. Только Игнат Маркелов обернулся к крыльцу: Гантман исчез.

Сдвигая брови, Маркелов долго смотрел на пустой стол, на шапку свою, прикрытую листом бумаги.

В потемневшем небе кружил коршун, вытягиваясь сладострастно в ожидании.

--------------

V.

Творожнички.

Всю ночь, не выпуская из рук нагана, Гантман просидел на стуле против окна, не зажигая лампы, а ночью была буря.

В этом краю всегда ранние весны, веселые, в солнечных пятнах. Прилетают журавли: ими всегда полны соломенные крыши. И, когда солнце, журавли хлопотливо копошатся в соломе и без конца кричат от тепла и радости. А когда солнца нет, прячут клювы в широкие крылья глубоко, зябко и втягивают лапки свои в оперенья, согревая их по очередно. Так, прокричав, положенное время, улетают журавли - бездомные странники - в одну из ранних зорь туда, где доброе солнце, где дольше лето и можно без конца кричать от тепла и радости.

А здесь осень уходит сразу. Вчера огненный шар солнца еще ложился за поля, а сегодня - утро пришло, налитое свинцом и вымостило небо в асфальт.

И серо-сырое лицо было у хозяйки.

Войдя, она поставила на стол миску с молочной кашей, тарелку с пирожками, и в комнате сразу запахло постно.

- Ишь, удумали что... Дурь-то какая...

- Вы о чем? - спросил Гантман, садясь к столу.

Хозяйка вздохнула, утерла передником сальные руки.

- Вчерась-то... Хулиганы. Босотва. К человеку пристали, а человек хорошее к ним замыслил.

Гантман молча ел кашу. Ел впервые за сутки. Хозяйка стояла у стола и на столе забытый лежал револьвер.

- Я этого шуму как боюсь...

- Какого шума?

Ткнув пальцем в наган:

- От орудий.

Гантман внимательно посмотрел на женщину: лет тридцать, лицо рыхлилось от сливок и масла и рот был купеческий, широкогубый, сочный.

"Кулачье" подумал Гантман, вонзил ложку в кашу и каша стала невкусной.

- Слобода... Палку нужно. Бесштанные. Царя нету и - хорошо. Слушать-бы, что умные скажут... Жид, жид. Ну и что? Какое дело? Повсегда жиды царя бывшего допекали народу на пользу. Я жидов знаю.

Задумалась, раскачивая плечи.

За окном шумел ветер, бил в стекло мокрыми ветвями ракитника.

- Покушайте творожничков: хороши...

За дверью в хозяйской половине что-то передвигают и, кашляя, зовет хозяин:

- Паша, а Па-ашь!

И Паша - Пелагея - берет со стола миску с недоеденной кашей, отходит чуть и смотрит на Гантмана.

- Не были вы раньше: что тута натворили... Пожары по ночам, воровство... Страх. Все от Паскевичевой усадьбы поживились (она усмехнулась). Богатыми стали. А посмотреть - мужик мужиком, необразованность, страм. Позабрать чужое, си...

- Паша, Па-ашь, - зовет голос за дверью.

Пелагея морщится.

- Да иду-у... А попа нашего жалко. Маркелова Игнашку взять да повесить-бы, убийцу.

- Как... убийцу...

Гантман встает. Он ниже Пелагеи. Она снова ставит миску на стол и, наклоняя грудь, улыбается озорно:

- Ну да! Кулак у него урожайный, спаси господи.

Гантман опускает глаза: в них отчаяние и бессилие. Ими не убедить в неправоте, а слова мертвы вдруг.

Значит, все видели только поднятую руку. Только. И когда священник упал, эта рука стала рукой убийцы...

- Что вы... Помолчите.

И вдруг темнеет комната: рот Гантмана смыкается с силой ртом Пелагеи - сочным, раскрытым жадно и слышен в мгновении скрежет зубов.

Под тяжестью скрипнул стол - Гантман дернулся назад, ошеломленный, а Пелагея вздыхает, выпрямившись:

- Молчу-у.

--------------

VI.

Пистолет-с.

На дворе хозяйский работник, натужившись, ладил хомут, прижимаясь к кобыле. Хозяин, запахнувшись в шубу, стоял на крыльце и приказывал:

- Им, сукиным сынам скажи, чтоб мололи чисто. А ежели уворуют... Сам перевешаю, не доверю.

Гантман вышел в пальто. Хозяин метнул бородкой.

- Раненько нынче, хе-хе... Кушали?

- Спасибо!

Подняв воротник, Гантман быстро пошел через площадь и площадь была, как ржаная лепешка, отсыревшая в воде, а утро застывшим свинцом свисало.

Улицы были пусты. По ним удало шагал ветер, взбрасывая в небо рваные кафтаньи полы человека Алеши. Он устало передвигал ногами, спеленутыми желтыми обмотками. Прилаженный к плечам мешок смешно телепался по спине, сморщившись от пустоты: это недоброе утро замкнуло все двери и хлеб превратился в камень. Люди были злы, встревожены чем-то, совали в Алешину руку корки наспех, косясь враждебно.

И бродил Алеша по улицам, где все знакомо, ворочая во рту языком корки, а от желудка шла тошнота.

Алеша зяб тоскливо, голова ныла от ветра, а ветер рвал небо в клочья и падали тучи кусками шерсти...

... Не согревает больше Алешу крапивная заросль у реки: ушло солнце. Которую осень уходит оно так, и берег пуст, как Алешин мешок. Сож не рябит больше синью, как лента в косе девичьей: река, как и утро, свинцовой окрасилась краской, движется от берега к берегу, за валом мутным рождая вал.

И на новую зиму, глубокую, нудную, нужен приют человеку - доска под крышей - тепло запаклеванного теса, чтобы вьюга казалась далекой музыкой там, на просторе, чтобы под музыку снега на теплой печи танцевали старые тараканы...

--------------

А через площадь - так приказал упродком - идут уныло первые снаряженные подводы, первая гужевая повинность. Идут в город, один из тех, куда смело, широко вошла новая жизнь, где мозг человеческий пляшет нестерпимо-бешеный галоп.

И Гантман, зло искривляя рот, смотрит в окно на подводы, и сельские старосты, - от квартала по одному, - став полукругом, слушают слова его, простые как гвозди:

- Завтра выгнать восемнадцать. Чтоб каждый из вас работал, а не кисель разводил. Город не спросит, хотим или нет. Восемнадцать - так восемнадцать, тридцать - тридцать, а не пять. Нажать на имущих, чтоб видели, гады! Нарядить не медля, чтобы в семь часов утра все восемнадцать!

Старосты поворачиваются молча. Гантман идет к столу.

- Позвать ко мне Маркелова!

Ушли мужики и - снова пусто. За окном стучит болт по бревнам. С плаката на стене ползет задорная улыбка красноармейца, штыком проткнувшего вошь.

Село вымерло будто, и старосты - каждый в свой квартал - подпрыгивая на ветру, пошли наряжать подводы.

И каждая хата приплюснута злобой, и ненависть скалится в оконца, плачущие дождем. И на каждом дворе стынут под навесами мохнато-рыжие стога, сочно жуют урожайный овес еще полнобедрые кони и в каждом амбаре шепчется рожь - горы темно-медных песчинок.

Гантман читает дневную почту и ему смешно почему-то до странности. Почту всегда привозит один и тот же верховой-неизвестный, заморенный человек в черном прикащичьем картузе и валенках. Гантман знает только, что человек этот - курьер уисполкома, а кобыла должна околеть от непрерывных загонов...

Служебная записка.

1) Люди все в расходе. В наркоме я, Крутояров и курьер.

2) Есть районы похуже вашего: туда бросили много.

3) Нажмите на гужналог, учтите продзапасы: требует фронт.

4) На помощника и продотряд рассчитывайте не раньше месяца.

5) Телефон будет.

Подписано: Н. Быстров. Он-же - председатель укома, исполкома и чека.

... Долго, долго еще быть одному, как ягненку в западне волчьей...

Сумерки не успокоили ветра в звенящих его наскоках, и шумела река гулом близкого бунта.

При свете поплевывавшей лампенки, странным гигантом вырос красноармеец на плакате и с веселой улыбкой, казалось, бодро подмигивал Гантману.

Если бы, сойдя со стены, внезапно, винтовку поставив в угол, стал плакать человеком, он бы сказал, наверно: "Крепись".

... Долго, долго еще быть одному, как ягненку в западне волчьей...

--------------

Уже перед ночью пришли мужики и сказали, что Игната Маркелова нет, что скрипит замок на дверях его хаты, а ставни сбиты гвоздями, что на дворе склонилась на бок телега и на ней два колеса. И нет ни Маркелова, ни лошади его.

--------------

Когда Гантман вернулся домой, хозяева спали.

В кухне было тепло, пахло гвоздикой. В углу перед образом белел язычок лампадки.

Хозяин, заспанный, жаркий, зябко потирая руки, вышел из спальной.

- Вот.

В руке его что-то заблестело ярко. Гантман вздрогнул.

- Что это?

- Пистолет-с... Забыли утречком.

Гантман нахмурился, опустил револьвер в карман. Хозяин стоял рядом и все время потирал руки. Гантман шагнул к двери.

- Э-э... Тут в заполдник староста приходил, э... э... В подводы опять требуется. А у меня, знаете, подбилась окончательно, с мельницы на обратной дороге, да. Так вот, нельзя-ли ослобонить, в роде как?

Стариковские глаза заискивали.

- Ведь, у вас три лошади?

- Верно, три. А те там заночевали, на мельнице, да. Так можно, значит?

Гантман молчал.

На кухонном столе разлегся большой белой муфтой кот, а рядом - опрокинутая дном тарелка, и к белому кругу дна будто прирос золотой.

Гантман взял тарелку, поднес к глазам и усмехнулся: в кругу была золотая корона и надпись под ней: Pascevith.

--------------

VII.

Новая весна.

Девятнадцатого года весна пришла очередями у лавок, вспухшая тифом. И никогда еще земля не была так похожа на человечьи лица.

... четверть...

... полфунта...

... золотники...

И пусть этот город был Энск, пусть мудрая математика упродкома в лице товарища Крутоярова ухитрялась разделять золотники на тысячи ртов, раскрытых одинаково жадно; пусть в каждом доме, где любят еще белую булку и цимус, этими золотниками сколачивали гроб совету депутатов, - была весна. А по весне, когда ручьи играют в пятнашки, человек-прохожий всегда остановится на углу и беспричинно улыбнется.

--------------

Во дворе казарм Русско-Орловского отряда солдаты красной гвардии проходили строй.

Перед ротой в тридцать человек, заложив руки в карманы пунцовых галифе, прохаживался помощник командира Егорюк. Он был пьян, глаза его расширялись неестественно.

Опустив губы злой усмешкой, Егорюк вдруг круто остановился перед ротой.

- Кузменко, скажи-ка мне номер своей винтовки.

Красногвардеец потоптался нерешительно и вздохнул, выкатив глаза.

- Стать, как по дисциплине! - выкрикнул фальцетом Егорюк. - Ну? Не знаешь? А кто должен знать, ты, или моя тетка? Чем будешь поляка бить, в три святителя твою...

Хотел сказать еще что-то, но покачнулся, махнул рукой.

- Мне все едино... плевать. Рр-азойтись!

Шеренги разомкнулись, двинулись. Егорюк, повернувшись спиной к роте, закурил. Красногвардейцы подтягивали ремни. Почти у всех шинелишки были рваные, до колен, на ногах "мериканки", обросшие грязью, или лапти с обмотками.

Некоторые, оправившись, пошли в казармы. Кузменко, скосив глаза на командирские галифе, фыркнул тихо:

- Буду я тебе поляка бить... на! - И опустил руку к колену.

Засмеялись.

- С поляка штаны сбондим, сел на паровоз - и домой повез.

- Ха-ха!

- На хрена и воевать-то?

Егорюк побагровел.

- Кто это?.. Молчать!

Подавшись вперед, попал ногой в глинистую жижу и упал боком.

- Хм!.. Мне все едино... плевать. Рр-азойтись!

Красногвардейцы кинулись поднимать своего командира.

--------------

Вечерами пахла прелью земля. С черного неба падали крупные звезды, словно ракеты. Едва зажигали фонари, как на главные улицы выходили шибера в клетчатых кепи, пыхтя дурно-пахнувшими сигарами. На углах собирались кучки - безмолвные, безликие, разговаривали жестами, пожимали плечами и расходились в ночь, ночью рожденные, чтобы через промежуток сойтись снова и снова говорить пальцем.

В домах, где были расквартированы красногвардейцы, из растворенных окон ползли горластые песни, о покатившемся яблочке, отравившейся Марусе, и теплый ветер, подхватывая обрывки слов, нес их за город, на простор, где тишина сковала черные, пахучие поля.

Изредка, на взмыленных конях проносились серошинельные всадники, низко пригинаясь к луке, подсвистывая, щелкали плетками. И чуяли взмыленные кони и знали отупелые от загонов всадники, что неслышная отсюда поступь польско-петлюровских войск стирает последние границы, что семьдесят верст можно пройти без всякого боя в три ночи, когда пахнет прелью земля.

--------------

В столовой тепло, яркий свет. У Маврикия Назарыча Лебядкина - заведывающего экспедицией местной почты и хозяина квартиры - блестят на носу очки, а на мизинце, подобно хрустальной горошине, искрится бриллиант. Рядом с мадам Лебядкиной - всклокоченный, заспанный Егорюк. Пьют чай.

- Ах! - вздыхает мадам Лебядкина.

- Да! - подтверждают очки Маврикия Назарыча.

Егорюк звякает в стакане ложечкой, лениво покусывая сдобный сухарь, и говорит, растягивая слова:

- Тяжеленько, знаете... Воюешь нынче невидимо с кем. Раньше знал: германец - бей его в лоб! Подъем духа был.

Маврикий Назарыч, сняв очки, протирает их носовым платком.

- Поверите, господин Егорюк...

Тот морщится, поднимая ладонь над столом:

- Гражданин.

- Извините! Поверьте, что я никак не могу постичь происходящего, смысл, так сказать, событий. Заварить форменную кашу, вызвать на бой кого-о?.. Польшу... Польшу, не забудьте - страну очень культурную. А зачем, спрашивается?

Егорюк, борясь со сном, усиленно таращит глаза. Маврикий Назарыч, разглаживая бородку, продолжает, понизив голос:

- Большевики выставили лозунг "долой войну": так зачем же воевать, спрашивается, а? Вот вы гос... гражданин Егорюк, вы сами даже не знаете точно - зачем? А кто пострадает? Мирные жители городов и деревень - особенно.

- Ужасно! - подает реплику мадам Лебядкина. - Четверть фунта хлеба... Как же можно кушать, слушайте? За завтраком кусочек, за обедом кусочек и... и... все?

Брови мадам вспорхнули птичками.

- Мудрено что-то вы говорите, - качает головой Егорюк. - Что в хлебе нехватка - это факт, но, как я понимаю, за его большевики и идут. А неправда какая есть - так при Николае ее бочками выкатывали.

В раскрытые окна плывет ветер, играя кружевом занавесей. Мадам Лебядкина наливает себе чай.

- И потом эти... евреи, - закусывает губы Маврикий Назарыч. - Торгаши, в сущности, по природе. Иуда продал Христа, ныне - продают Россию за навязчивую идею и лезут, лезут. Извините, господа, дайте вздохнуть, пожалуйста, избавьте!

Мадам Лебядкина сочувственно наклоняет голову. Глаза Егорюка тускнеют.

--------------

VIII.

Директива.

Однажды утром, после ротного учения, Егорюка вызвали в штаб отряда. В комнате командира сидел политком над распластанной на столе картой. Хмуря брови, командир пытливо заглянул в глаза Егорюку.

- Пили?

Егорюк усмехнулся, держась рукой за спинку стула:

- Отчего же? Пить нужно. Зато - драться будем - кишки вон!

Политком поднял голову от карты.

- Мне донесли, что солдаты вашей роты занимаются грабежом у евреев: это... правда?

На лице Егорюка дрогнул мускул.

- Кто донес?

- Это правда, мать вашу?.. - взревел политком. - Так же будете Республику защищать, как солдаты ваши мародерствуют?

- Насчет защиты, так у меня в грудях две пули шатаются, - глухо проговорил Егорюк, - вам очков надаю... А таких жидов бить нужно, потому мутят они революцию.

Повернулся и вышел.

В ротной канцелярии у себя на столе нашел пакет с надпиской в углу конверта: "Срочно. Оперативное".

Разорвал сургучные печати и долго, внимательно, отгоняя хмель, читал:

"На основе директивы штаба войск красной гвардии юго-западного района, вверенному мне отряду предписано выступить. Во исполнение приказываю: командирам 1, 2, 3 рот, командиру гаубичной батареи в сорокавосьмичасовой срок закончить пристрелку винтовок, орудий и пулеметов, срочно затребовать провиант и дополнительное снаряжение, немедленно затребовать подвижной состав, приступив к погрузке 15 марта. Ответственность за своевременную погрузку и полный порядок возлагаю на помощника командира 2-й роты т. Егорюка. О получении и принятых мерах донести".

--------------

IX.

Записи Николая Быстрова.

Николай Быстров - председатель укома, он же исполком и чека - с первых грозовых дней ведет запись великой революции.

В толстой книжке с шершавой бумагой ("Общая тетрадь уч.... класса"), словно врач, пользующий больного, отмечает Быстров, может-быть, для истории, часы, дни и месяцы неведомой еще, кружащейся в бешеной свистопляске жизни родного края.

... Кабинет пуст. Только: широкий стол, два, мертвых сейчас, телефона и пара одинаковых кожаных кресел, мягких, как пух.

На столе тетрадь раскрыта и на левой странице после кляксы помечено:

"7 марта.

Командир Русско-Орловского отряда говорил, что черносотенцы в своих квартирах натравливают красногвардейцев на Советскую власть и евреев. Что же делать: казарменные помещения разбиты в дым по вине немецких оккупантов, а денег нет.

Спросил, как кормят ребят - плохо, очень, говорит, плохо. Кроме того, много босых. Все это - плюс мерзавцам и контр-революции. Относительно черносотенной агитации приказал выяснить.

9 марта.

Вызвал Крутоярова. Обиделся. Мы, говорит, снабжаем из последних крох, а что они, говорит, загоняют все на толкучке, то на это никаких наркомпродов не хватит.

Все же Крутояров - крутой упродкомиссар: посадил в подвал зав. третьим распределителем. Уворовал четыре фунта хлеба. Это диктатура.

12 марта.

Сегодня проводил доклад о международном в 68 полку. Коряво. Это повстанческая масса и на всякую политику им начхать. Борьба с Петлюрой для них - грабеж, а потом домой. Много и таких (выяснил по расспросам), что желают Советскую власть, но без жидов. Оказывается, в отряде почти никакой политпросветработы не ведется: большинство политкомов - офицерье, остальные беспартийные.

15 марта.

По Базарной шла женщина, уронила кулек с огурцами. Мимо шел парень в обмотках и башлыке, поднял три штуки, упрятал в карман. Я говорю, чтобы отдал огурцы женщине, а он покрыл матом и добавил: "Молчи, жид. Скоро вам амба". И это есть революция?

Поеду на фр... (зачеркнуто). А тот тип так и ушел с огурцами. Мелочь, но интересно.

17 марта.

Звонили из Люблинской волости. За последние восемь суток, неизвестно кто, уводит на полях крестьянский скот. В Тырхове два случая поджога бедняцких хат. Несомненно: - события в городе и деревне тесно связаны.

Сегодня на пленуме ставлю вопрос о связи с Б-ской дивизией.

20 марта.

Провожали торжественно отряд. Он эшелоном отправляется на Калинковичский участок. Красногвардейцы ругаются, командиры глупо смеются.

Мое предложение прошло: Белевич сегодня выезжает в Брянск. Крутояров сказал, что из центра прибыл вагон муки. Пломбы сорваны: двести пятнадцать пудов ухнули. А сегодня распределители выдавали по восьмушке. Фронт в сорока верстах слишком. Петлюровцы пассивны.

23 марта.

Вернулся Лапицкий, сопровождавший эшелон. Взволнован, оброс щетиной. По прибытии на фронт красногвардейцев стали провоцировать, будто поляки собрали огромные силы и нашим частям грозит гибель.

Полки снялись с позиций. На собрании, где присутствовал Лапицкий, обвязав себе лицо, будто раненый, из боязни самосуда, постановили немедленно отправиться домой.

Дальше Лапицкий рассказывал, что коменданты поездов, выделенные отрядом, с наганами в руках требовали от железнодорожников подвижной состав. Терроризована вся линия. При отказе администрации расстреливали, красногвардейцы самочинно забирали паровозы, а машинистов под угрозой смерти заставляли ехать без пропусков и семафоров. По пр... (зачеркнуто). Надо действовать, всех собрать и... ждать гостей к утру.

22 часа.

Лапицкому приказал дать в помощь Крутоярову людей для охраны продскладов и ссыппунктов.

А на улицах, словно рождество: шумно, много шляются. Приказал расставить патрули, никаких скопищ не допускать. Всех шептунов обывательской породы - в подвал. Довольно!"

--------------

X.

"Всем... всем... всем..."

Дальнейшие события разворачивались, как кино-лента. В ночь с 24 на 25 марта станция стала принимать первые эшелоны повстанцев. Перепуганные на смерть железнодорожники молча наблюдали, как обглоданные теплушки выплевывали серошинельную гвардию.

В воздухе висела топорная ругань, и в ругань клином врезались разухабистые частушки:

Ленин Троцкому сказал: брось трепаться,

Погуляли, значит, надо ушиваться.

Тщедушный паровоз был запален, словно заезженная лошадь. Всклокоченный машинист, в рваной блузе, сошел с паровоза и, пошатываясь, направился в депо.

С платформ, по сходням, на перрон сгружали пулеметы, зарядные ящики, телефонные аппараты, проволоку, брички с вывороченными, страшно торчащими оглоблями и передками.

- Скворцов, давай ящик, ччорт!..

- Эй, брргис-сь!

- Легче, легче, дьяволы!

Выводили грязных, обросших навозом коней. Они тревожно поводили ушами и ржали протяжно. Красногвардейцы нещадно лупили их ремнями:

- У... у... сука!

- Гип. Гип... Вылазь. Н-но!

Несколько человек, гремя котелками, в растерзанных полушубках бестолково носились по станции:

- Братишки, и где здесь бухвет?

- А воды нема туточки, а?

- Катись, бухвет!..

В конце платформы запаливали печь у станционного куба, рубили шашками бревна.

Под тусклым фонарем с разбитым стеклом, у дверей багажного отделения сидел на мешках с хлебом молодой еще парень и, сопя, отмечал в списке карандашом:

П р и в о р о в Кузьма - командир 1-й роты пошол к пытлюри.

С к а ч к о в Дмитрий - фуражир ..... у штаба духонена.

К р и в о р о т о в Кузьма ........ самосудом погип.

Е г о р ю к Никифор - помкомандира .......... са...

Парень остановился, зачеркнул "са", пожевал губами, посматривая на столпившихся вокруг солдат и, усмехаясь, вывел:

"... скинутый пад аткос как контра".

В аппаратной рыжеволосый, рябой человек в офицерской фуражке, поигрывая блестящим кольтом, диктовал дрожащей телеграфистке депешу:

"Всем... Всем... Всем...

Именем республики тчк Приказы зпт распоряжения зпт исходящие подписью большевистских комиссаров зпт путевки продмаршрутов зпт прочие ведомственные переброски всей линии категорически приказываем исполнению не принимать страхом революционной ответственности".

Лицо телеграфистки, как известь. В аппаратной холодно. На подоконниках снег. Замерзшие пальцы едва сжимают рычажок. Нервничая, телеграфистка всхлипывает.

В руках рыжеволосого человека холодно поблескивает кольт.

--------------

Уком был освещен всю ночь: шло совещание. И лишь под утро постановили выслать на станцию парламентеров.

Город еще ничего не знал. Утром, когда парламентеры шли к станции, на улицах, как всегда, толпились очереди у магазинов и распределителей. На перекрестках кое-где серели шинели милиционеров.

Коммунары вышли к станции; крепко упираясь в землю, стояли пулеметы. Перед ними размеренным шагом прохаживались часовые. Над станционным зданием было поднято черное знамя восстания.

Парламентеры остановились.

- Я был прав, - тихо сказал Быстров. - Это не стихийная вспышка, а организованное выступление. Мы пришли поздно.

Крутояров сжал кулаки.

- Нет, нужно выяснить, в чем дело? Чего они хотят?

- Вздернуть тебя на этом фонаре, - усмехнулся Лапицкий.

Часовые переговаривались между собой. Один из них выступил вперед, приподняв винтовку.

- Проходите отсюдова, граждане! Нельзя.

Лапицкий вздохнул и проговорил раздумчиво:

- Разве зрячие не бывают слепы... Идем, товарищи!

--------------

XI.

Человек на площади.

В кабинете председателя укома заседает военный штаб - три человека.

Три пары глаз впились, как пиявки, в глаза Николая Быстрова.

- Перед нами единственный вопрос, - говорит он, - вопрос о сопротивлении. Что у нас есть? По существу - ничего.

Открыл блок-нот.

- В городе регулярных войск нет. Караульный баталион - смешная пародия на защиту. Штаб может располагать только коммунистами, милицейским отрядом и отрядом ЧК. В общей сложности - двести человек против двух повстанческих полков.

Умолк, обводя глазами сидящих.

- Драться!.. - кричит, вскочив с места, Крутояров. - Драться... повторяет он тише и губы его дрожат.

Быстров внимательно смотрит на него.

- Еще кто?

Тяжело встает Лапицкий. Он, вернувшись с фронта, не успел побриться и его лицо ощетинилось ежом.

- Стоит ли швыряться пулями, вот в чем дело? Нас передушат, как котят. Быстров не точен в подсчете вражеских сил: а черносотенцев забыли? С мятежниками мы встанем лицом к лицу, и смерть будет видна, но за нашими спинами нож.

- А Брянская дивизия? - снова кричит Крутояров.

Лапицкий усмехается:

- В Брянске.

Крутояров быстро идет к столу.

- Товарищ Быстров, в этой комнате все коммунары. К чорту митингацию! Военный штаб организован и ждет дела.

Быстров выпрямляется над столом и тяжело проводит ладонью по лицу, как бы сгоняя усталость.

- Истине надо смотреть в глаза. Когда я говорил, что нас мало, я не говорил против борьбы. Бороться мы будем до конца.

Поднялся, раскачивая могучие плечи, немец Краузе - начразведот ЧК.

- У насс пьять пулемет. Дер диабель, ним ден путч!.. Я старий пулеметшик, о... о!.. Будет целий команда. Вин брехен зи ви глясс!.. С верху внисс, по улисс, поливать, как кишка.

--------------

Военный штаб заработал.

С городского телеграфа Лапицкий давал депешу в Брянск Белевичу:

"Снявшиеся фронта полки шестьдесят семь зпт шестьдесят восемь прибыли эшелонах станцию зпт выгрузились зпт выставлены пулеметы тчк Ежечасно ожидаем выступления тчк Городе пока спокойно тчк Наши силы ничтожны зпт получите ответственные полномочия требовать помощи кавдив экстренном порядке тчк".

Крутояров помчался по районам организовывать, устанавливать связь, вооружать. К ночи лошадь его околела.

Уком превращался в вооруженный лагерь. У себя в кабинете, вдруг как-то сплющившемся, утонувшем в махорочном дыму, Быстров раздавал коммунарам оружие. Было тихо. Лишь, как ремни огромного динамо, шелестели шаги приходящих, трещали револьверные барабаны, щелкали затворы винтовок.

Один Краузе, возбужденный до предела, организуя пулеметную команду, оглушительно ругался на родном языке.

... И зацветали окна человечьими лицами - одно в одно. Хмурью стягивались брови, пелена ложилась на губы. Только горящие светляки глаз падали за окна на улицы, а улицы, одеваясь в предвечерье, уже чуяли.

Радио губ несло по городу слова, обрывавшие сердце:

... Где, где?..

... Что?.. Откуда?..

... Идут... идут...

... Т-с... с!..

Глубоким вечером, когда уличную тишину прорезал переклич свистков между заставами, когда тягучее радио губ вогнало обывателей в насиженные квартиры и в домах стало темно, на площадь выбежал человек в распахнутом пальто, без шапки, и, приложив руку рупором к губам, надрывно крикнул в мертвые окна укома:

- В партейном клубе арестовали коммунистов! Пошли на тюрьму-у-у!

Быстров приказал задержать кричавшего, но, когда посланные спустились вниз, человек исчез.

Невдалеке шумно лопнули первые выстрелы.

--------------

XII.

В тишину чугуном.

У тюремных ворот лежала связанная охрана.

Пригрозив начальнику тюрьмы смертью, мятежники потребовали ключи.

Коридор был узок и темен. Стали жечь бумагу и щепки, найденные во дворе. Гремели ключи.

- Вылетывай, братва!

- Жив-ва-а!

- Кто хош - оставайсь!

- Крысам на вечерю.

- Братишки, у кого хлеб есть, свистни!

- У комиссаров.

- Хо-хо-хо!

- Всех распатроним к... матери!

Из захарканных клеток выползало человеческое отрепье.

- За што в отсидке?

- За то, за се - сами понимаете.

- И совесть не берет?

- Протухла в прошлом годе!

- Хо-хо-хо!

От тлеющей бумаги черная гарь оседает на лица. Грохочут засовы. Покрывая гул, кто-то кричит:

- Эй, кто стрелять могет, крой во двор, получать амуницыю!

Мятежная толпа разлилась по городу. Задребезжали стекла, на улицах хлопали беспорядочные выстрелы. Окраинами, чмокая в глинистой топи, карабкались к центру пулеметы, шли отряды повстанцев.

--------------

К утру уком был в мятежном кольце.

Быстров, стоявший ночь у окна, пошатываясь, подошел к столу, грузно опустился в кресло, положив голову на вытянутые руки: казалось, он засыпал.

За окнами звенела тишина. Широкие щеки площадей замлели под утренними поцелуями солнца.

Вбежал Крутояров.

Воротник его кожаной куртки был прострелен и дымился.

- В парке установили орудия... Нам нужно выйти отсюда!

Быстров поднял голову.

- Я устал... Я очень устал и плохо соображаю. Мне кажется, если выйти отсюда, то... смерть.

Внизу дробно застучали пулеметы. Крутояров бросился к окну:

- Это пулеметчики Краузе. Смотри, Николай!

На площадь с двух сторон выходили повстанцы. Несколько человек упали один за другим, остальные раскинулись цепью. У многих сбоку болтались котелки, на них дрожали солнечные зайчата.

- Их целая армия, - задумчиво проговорил Быстров, сдвигая брови. Откуда они берутся! Если...

Взрыв сотряс стены. Посыпались стекла. С потолка клочьями свисла штукатурка.

- Первый... - прошептал Крутояров. - Из парка...

Лицо Быстрова покрывалось алыми пятнами. Обернувшись к товарищам, столпившимся у дверей, он крикнул:

- Немедленно, все наверх! Ни одного здесь!

На площади вдруг стало тихо. В зияющие дыры окон, подхлестываемая ветром, вползла пороховая гарь.

Быстров сжал кулаки.

- Почему замолчали пулеметы?

И в тишине произнес кто-то внятно:

- Краузе... убит.

Внесли носилки. Краузе с обнаженной грудью, залитой кровью, лежал кверху лицом. Голубые глаза были светлы.

Быстров подошел к носилкам и опустился на колени.

- Товарищ... Прощай, друг!..

... Комната пустела. В широком солнечном луче перекатывалась пыль.

- И меня убьют... - тихо сказал Крутояров, отворачиваясь к окну. - Я знаю... я знаю...

--------------

XIII.

Полковник-невидимка.

К двум часам дня осажденные сдались.

Первые десять человек, пропахшие порохом, вышли на площадь. Озверевшие повстанцы окружили их:

- Бей эту сволочь!

- Ага!

- Слаба кишка супротив армии!

- Прикладом их, прикладом!

- Ишь, гад брюхатый... Комиссарчик, гришь?

Кто-то ударил Крутоярова обрезом наотмашь: Крутояров крикнул, закрыл лицо и мешком свалился на камни. Быстров кинулся к нему. Коренастый красногвардеец угрожающе замахнулся кольтом:

- Отойди, жид!

Быстров выпрямился. Запекшиеся губы его дрожали от бешенства. С виска капала кровь.

- Ведь это... Что же это?..

И крикнул вдруг из последних сил, развернув руки:

- Бейте здесь! На месте!.. Эй, вы!..

В толпе загоготали:

- Ишь ты!

- Нервенный человек, што и говорить.

- Да ты дай ему, товарищ, по кумполу!

- Пра... Чего измываться-то?

Пленников повели, окружив стальной щетиной штыков. Смерть стояла перед глазами. На улицах, между тем, собрались любопытные, тыча в арестованных пальцами.

Толпа увеличивалась, послышались торжествующие возгласы:

- Так их, так солдатики!

- Спасибо!

- Ура!

Избивая прикладами, коммунаров доволокли до тюрьмы. Каменная коробка зловеще оскалилась черными впадинами решетчатых окон.

Впускали поодиночке.

Быстрова втолкнули в камеру. Вдруг почернев, он прохрипел, хватая руками воздух:

- Воды... немножко...

И упал на грудь Лапицкого.

--------------

В 23 часа Советская власть в городе пала. В 23 часа 10 минут по всем проводам была разослана телеграмма:

"Всем железнодорожникам по всей сети Российских желдорог. Военная. Власть большевиков в Энске низложена. Движением руководит повстанческий комитет. Арестовывайте членов чрезвычайных комиссий, комиссаров и всех врагов народа. Не пропускайте большевистских эшелонов. Если нужно разрушайте пути".

Утром на стенах домов, на заборах, распластался белой чайкой

ПРИКАЗ N 1.

"Сего... марта я, по избрании повстанческим комитетом, принял на себя командование войсками энской группы, восставшими против правительства Троцкого и Ленина.

Полковник Копытовский".

Ранним вечером на улицы вылетела стая мальчишек. Они совали прохожим листовки и, надрываясь, орали:

- Слободная торговля!.. Слободная торговля!..

- Последнее распоряжение полковника Копытовского!

У заборов останавливались толпы и читали вслух, обсасывая каждое слово:

"С сего числа в городе и уезде объявляется свободная торговля всеми товарами.

Полковник Копытовский".

Рядом - другая листовка, и читали ее про себя:

"Лица, коим известно местопребывание комиссаров и коммунистов, а также домовладельцы, где они проживают, должны немедленно донести мне.

Иначе - повешу.

Полковник Копытовский."

Уличная жизнь потекла по прежним своим истокам. В тот же вечер открылись кафе. Кто-то уже спекулировал на советских бумажках, уверяя пальцем, что выпущены новые деньги с портретом полковника. Почти неощутимо прошла по городу волна обысков. Заходили в дома вооруженные до зубов победители и застенчиво шаркали по комнатам, выискивая коммунистов и оружие. В течение суток вокруг таинственного полковника сплелись легенды. О нем стали говорить утверждающе, не видя в глаза. Впрочем, на другой день, на сквере, собрав толпу слушателей, какая-то экзальтированная дама доказывала, что "он душка и блондин с усиками в искорках".

- А ты видала его? - мрачно спрашивал чернорабочий.

- Усики, говорю, видала!

Дама брезгливо поджала губы, потом стала вдруг необычайно высокой и выплюнула:

- Довольно, гражданин, тыкать. Это при той власти. А теперь - ах, оставьте!

В публике засмеялись, стали шутить. Коснулись обысков.

Некий молодой, прыщавый человек, заложив за ухо окурок, рассказывал:

- ... Приходють, понимаете, в комнаты. Шасть-шасть - ничего. Дамочка, вот в роде вас, хозяйка, спрашиваеть: что, собственно, вам нужно, гражданы? Я, грит, не какой античный элемент, а в роде как против. А сама трусь-трусь. Сами понимаете, положение крахтическое. Туды-сюды, вдруг бах! Лежит у в передней коробка такая с выбоиной, в роде как шляпная. "А это, спрашивають, что за снаряд?" Дамочка в перепуг: "Это, грит, не снаряд, а тут мужа моего цилиндер." Те на своем. Упористы. "Это, отвечають, вам не апчхи. Пожалте в штаб." А сами в нерешительности не берут коробку-то, ха-ха-ха!..

--------------

XIV.

Глава документальная.

Двое суток город занимался исключительно чтением. Читали толпами, вслух, про себя в одиночку, лезли коллективом на спины. Улицы повеселели, оклеенные и переклеенные вдоль и поперек.

Контр-революция осторожно щупала обывательские мозги.

"К НАСЕЛЕНИЮ.

Советская власть умирает. Петроград накануне падения. Москва ждет сигнала, чтобы сбросить иго каторжников и негодяев. В Туле волнения. Мобилизованные повсеместно отказываются воевать. Известия о революционном движении в странах Согласия раздуты и подтасованы. Граждане! Сбросьте гипноз! Оглянитесь, подумайте, поймите! Рассветает. Близок лучезарный день! Большевики кажутся вам сильными, потому что вы стоите на коленях. Встаньте с колен!"

Ниже - гигантским шрифтом:

"НАШИ ЛОЗУНГИ.

1. Вся власть Учредительному Собранию.

2. Сочетание частной и государственной инициативы в торговле и промышленности.

3. Железные законы об охране труда.

4. Земля - народу.

5. Вступление русской Республики в лигу народов.

Повстанческий комитет."

На базаре, запруженном крестьянами, ринувшимися из деревень поживиться, читали с возов в разных концах, упираясь в каждое слово:

"Крестьяне! Ваши дети и братья, мобилизованные Троцким и другими преступниками, севшими на шею народа, восстали против Советской власти. Большевики разбиты. Никто не посмеет отныне отнимать у вас хлеб. Мы кончили войну и заключили мир. Крестьяне! Бейте в набат! Гоните советскую сволочь из ваших сел, выбирайте повстанческие комитеты!

Командующий 1-й армией Народной Республики

Копытовский."

На третий день, неизвестно кем, в рабочих кварталах по окраинам города было расклеено следующее:

"Товарищи рабочие, крестьяне и красноармейцы Энска!

Преступной, черносотенной рукой в Энске поднят дикий мятеж. Обманутые солдаты, бросив фронт, постыдно бежали. Свое оружие они направили против великой Октябрьской революции, оружейными и пулеметными залпами эти разбойники пытаются смести рабочую и крестьянскую Советскую власть. Давно-ли немецкие жандармы, как звери, терзали ваше истощенное тело? Неужели вы, несчастные бедняки, рабочие и крестьяне, для того страдали в цепях рабства, чтобы всякая белогвардейская банда вам садилась на шею? Полтора года Советы трудовой республики боролись с Корниловым, Калединым, Красновым, с помещиками и капиталистами. И вот теперь, когда главные трудности пройдены, вам говорят: свергайте Совет. Враги революции кричат: долой гражданскую войну. Рабочие и крестьяне! Не верьте этим лицемерным словам. Если Энские черносотенцы против войны, спросите их, по какой программе они стреляют из пушек по городу? Мы знаем, что тяжелая разруха и голод обездолили трудящихся России, но разве пьяные толпы вооруженных дезертиров накормят голодных? Разве гранатами и бессмысленным зверским убийством самоотверженных революционеров уменьшится народное горе? Мы призываем вас не поддаваться на провокацию. Погромщиков ждет суровая кара. Во имя пролетарской революции - вместе с нами поднимите меч против угнетателей. Смерть им!.."

Большевики не сдавались.

--------------

XV.

"А ты в нас стрелять будешь?"

Быстров бредил вторые сутки. Лежа на шинели, головою к дверям камеры, он бессознательно обшаривал липкие стены скрюченными пальцами.

Рядом сидел Лапицкий, заросший бородой, черный, с кружкой воды в руках.

- Погоди, Коля... Коля!.. Ф-фу ты, чорт! Ведь нельзя же так. Ты выпьешь всю сразу. Здесь есть еще товарищи... Глотни!.. Вот... Довольно.

- Жжет... жжет, - стонал Быстров, цепляясь за стену, - вот тут.

Он схватился за горло и разорвал на груди рубашку.

В камере было душно. На сыром захарканном полу спало вповалку несколько человек. Сверху, через квадрат оконца падал скупой вечерний свет.

- Нам ничего не дают двое суток, даже воды, - тихо говорил Лапицкий, будто самому себе. - Крутоярова и Краузе с нами нет... Это хорошо. О них будут вспоминать, обнажая головы, как о борцах. А мы...

Он выпрямился и хрустнул пальцами.

- А тебя опрокинут головой в нужник, будут сечь плетьми и ты не пикнешь, потому что... Не надо было сдаваться, или не надо было начинать.

За дверью камеры тяжелым гулом отдали шаги. Чей-то сиплый голос сказал "отворяй" и замок охнул протяжно.

Вошел человек в матроске. В одной руке он держал фонарь, в другой лист бумаги. Заслоняя ладонью свет, человек оглядел камеру и рассмеялся.

- Спите?.. Ну и спите... покуда.

Повернул фонарь на Лапицкого, вздрогнул.

- Ты кто?

Тот встал, заслоняя собой Быстрова.

- Так скоро?

Вошедший поставил фонарь на пол, подошел к Лапицкому вплотную.

- Сволочь, молчи! Ты кто, я спрашиваю?

Зажав фонарь подмышками, заскреб по бумаге пальцем и запыхтел.

- Быстров ты будешь?

Лапицкий с минуту медлил.

- Да... Я.

Человек в матроске снова залился икающим смехом.

- Плохо... Ха-ха!.. Братишка, а?

И топнув ногой, так, что свеча в фонаре потухла, неожиданно завизжал:

- Скидавай! Все скидавай, распро!.. Об... городок, каиново племя? Скажи, сука чортова, сколько уворовал? Эх ты... мразь партейная!

Лежавшие на полу, заворочались. Быстров громко вздохнул, заметался:

- ... Белевич... дивизия... идет...

- А это кто?

Лапицкий запахнул на груди кожух.

- Не знаю. Вы согнали нас, как табун.

- Хм! Одного поля... Скрываешь? Все равно - к утру амба. Каюк, товарищи, а? Ха-ха-ха!.. - И, обернувшись к двери, крикнул:

- Заходи!

Вошли трое, задышав спиртным перегаром. Один низковатый, саженноплечий, с облупленным носом, подойдя к лежавшим на полу, пихнул ногой, сказал мрачно:

- Сапоги! Одежду!

Второй солдат, стаскивая с себя рванье, икнул.

- В роде, как амундирование на армию... Комиссар, гони штаны, что хмуришься!

Широко расставляя руки, как бы заслоняя Быстрова, Лапицкий медленно стал раздеваться.

--------------

Оконце вверху залепило синим пластырем ночи. Духота распирала камеру. Кислый, муторный запах от спящих, от слизи на стенах стоял в недвижном воздухе.

Лапицкий спал сидя, прислонясь к стене, когда был разбужен толчком. Человек в матроске светил фонарем прямо в глаза.

- Собирайсь! - отрывисто бросил он и, обернувшись к спящим, оглушительно заорал: - Вставай!

Лапицкий поднялся, расправляя члены. Он улыбался.

- Товарищи, не бойтесь! Вместе ведь?.. А этого, - он указал на Быстрова, - не троньте.. Сам кончается.

Голос его дрогнул.

- Вы хлюсты живучи, - усмехнулся человек в матроске, - небойсь, дойдет. Эй, барин советский, - заорал он снова, схватив Быстрова за шиворот, - ха-ха-ха!.

Быстров не двигался. Лапицкий отдернул руку и, приблизив лицо к лицу, сказал в упор:

- Не трогать его. Понял, мерзавец?

Человек в матроске слегка отшатнулся, раскрыв широко рот и, поставив фонарь на пол, крякнул.

- Кхм!. Хм!. Ха-ха-ха!. Ты тово.. Видал?

Не спуская глаз с Лапицкого, вытянул из кабуры браунинг.

- Ты, ежели хотишь вместе, - молчок. Айда!

Арестованные под конвоем прошли станцию. Дул холодный западный ветер. Невдалеке у пакгаузов грузили эшелон, тихо посвистывал одинокий паровоз. Мелкий, шелестящий дождь падал с неба.

Солдаты ушли, загнав арестованных в теплушку. Остался один, обмотанный башлыком, в рыжей папахе.

Приставив к вагону винтовку, часовой свернул цыгарку и подтолкнул Лапицкого в спину:

- Ну?

- Я не пойду в вагон. Расстреливайте здесь, около. Мы не стадо.

- Н-да!. - вздохнул часовой и замолчал, покручивая ус.

А тот помер?

Лапицкий громко глотнул воздух.

- Помер.. - и, став на шпалы, втянул голову в плечи.

Часовой забарабанил по сапогу шашкой.

- Э-эх, товарищи, товарищи!. Что за кутья у вас деется - не разбери поймешь, ей-пра! Дело такое, что истинную вещь не угадаешь: вы на нас, а мы на вас, а оба все - мужики. Так, что-ль?

Лапицкий быстро заглянул ему в глаза.

- Ты почему говоришь со мной? Ты не хитри, товарищ, не к чему.

- Не бойсь, - махнул тот рукой, - по нутру ежели сказать, то и нам тоже не пирог выходит. В роде и енструкция есть нащет вообще нового устройства, а только дерьма много у нас, так сказать, пьянствие и тоже... в карман...

Лапицкий вдруг резко схватил часового за руку и, оглянувшись, заговорил тихо и горячо:

- Слушай, товарищ! Вы обмануты. Вот в этой клетке, - он указал на вагон, - горсточка борцов за народ. Они знают, что с рассветом - конец, а может, и раньше. (Лапицкий захлебнулся словом, перевел дух.) - Мы везде, мы из недр. Мы зубами вырвем Россию из омута, весь мир!

Из ста мы теряем девяносто, но идут новые сотни... Слушай! Он остановился, с минуту смотрел на гигантскую тень от фонаря.

- Ты знаешь о коммуне?

... И в пахнувшей прелью тишине странной музыкой звучали его слова о свободе, о далеких смертях, подвигах, о жизни, что смело, широко вошла в сталь, гранит...

- ... Не сегодня, так завтра вы поймете, станете, как мы. Через кровь, через железо идет новая жизнь. Ну, прощай, товарищ!

Обнял голову солдата, нагнулся, поцеловал в мокрые усы, вскочил в вагон.

- А ты будешь стрелять в нас?

И с грохотом задвинул дверь.

--------------

Серый дождевой рассвет. Мутный оскал теплушки, - двери настежь, свисает, болтаясь под ветром, обшарканный рукав забытой шинели. У пакгаузов, где ночью грузили эшелон - десять трупов. К фонарному столбу подвешен голый человек.

Только по жилистым, вздувшимся рукам и папахе, надвинутой по-шею, можно было признать часового, охранявшего теплушку.

--------------

XVI.

Последняя, о корме.

- В Люблинке собрали, - докладывает начальник продотряда, - в Тырхове собрали с гулькин нос, а в Жеребьеве мужики прямо говорят: дадим, мол, народной армии генерала Копытовского, а вам - когда на вербе груши вырастут. И вообще, товарищ Гантман, я ничего не беру в толк. От тишины от этой жуть прохватывает, как угодно. Ну, стань на дыбы, бей, сукин сын, нет! Он-те-сволочной ухмылкой оскалится и спину повернет.

Гантман слушает, хмурясь. Безусое лицо начотряда возбуждено, весь он забрызган грязью, взлохмачен, словно битюг.

Третьи сутки в Корму не приезжал курьер с почтой и третьи сутки прервана с городом всякая связь, а по ночам дымные пожары обволакивают поля.

- Мы не можем действовать силой, - металлически произносит Гантман, это вопреки тактики. К тому-же бесцельно: наш авторитет утверждается в муках. Наша обязанность убеждать, открыть глаза, но не лупить кулаком по темени. Мы не народная армия Копытовского. К дьяволу! - неожиданно вскакивает он. Можете итти убеждать, да не разводить мне кисель!

Начотряда, поджимая обидчиво губы, забирает со стола бурку и уходит. Гантман остается наедине с самим собой, и будто мыслей нет, а один лишь вопрос вбит в голову, как крюк в потолок: что такое?

Вот закрыть сейчас глаза - снова чувствуешь тишину. Она живая, хитрая тишина в паутине и в мутном, как микстура, небе. Это она шевелит на стене плакатом, приказывает ему подмигивать по-озорному: "крепись"...

Гантман смотрит на свои руки: врыться-бы ими в землю, чтобы из нее пошел чернозем, и ничего тогда не будет, земля остановит тогда нестерпимый галоп мысли.. Или закричать так, чтобы все стало ясно, чтобы пришли люди и сказали: "мы знаем, мы чувствуем, мы верим".

--------------

Под вечер явились мужики и наполнилась изба шумом.

- Так не гоже.

- Как ты у нас хозяин - оберегать должон.

- Скажи, кто скот наш уводит?

- А кто на хуторе вчерась три двора спалил, а?

Румяный старик выступил вперед, застучал посошком об пол.

- Где такое видано, чтоб сучья жисть? Тягают жилы, еле душа треплется. Бьемся, ровно в горячке, до портков отдаем, - а где возмещение нам?

- Да, да, Климыч!

- Прямо в горячке!

- Вполне сурьезно.

Гантман смотрел молча сквозь мужичьи глаза и извнутри откуда-то поднималась волна горячей злобы и тяжелой медвежьей тоски. Что, если сказать им, что не сегодня-завтра народная армия полковника Копытовского зальет черной кровью анархии сытые амбары, а вот этого румяного старика, если воспротивится, будут на площади сечь шомполами... Ф-фу, чорт! Нет, он не коммунист, - ха-ха, он обыватель, хуже: он тряпка, брошенная в омут... А книги? А молодость? А кровь, что стучит в мозг, жажда небывалой земли?.. Движение! Тишина? К дьяволу тишину! Чугунногорлым ревом фабрик, ослепительным потоком электрических солнц, стопятидесятимиллионным сердцем, - мы убьем проклятую тишину!..

Вдруг чей-то истошный крик оборвал мысли:

- И... и... и... братцы!!

В окна лезло с неба огромное зарево. Мужики стадом кинулись в двери.

- Мать-твою раз... так!

- Горим!.. Горим!..

- Да не наше это, в роде в Жеребьеве полыхает!

Гантман распахнул окно: западная часть неба пылала. Мимо пробежал, приплясывая, юродивый Алеша, увидал Гантмана, остановился, отчаянно замотал руками и побежал дальше.

Тяжелый, будто подземный гул шел от полей.

--------------

У ворот дома Гантман столкнулся с Пелагеей.

- Я за тобой.

- Что такое? На вас лица нет.

Схватила за руки и жарко зашептала в губы:

- Схоронись, слышишь? Схоронись.

- Да говори толком, ну?

Вошли в кухню. Со стола испуганно шарахнулся кот и стал тереться о сапог. Сбросив платок, Пелагея зажгла лампаду, прошла по комнатам, потирая лоб.

- Ванька работник, - заговорила она отрывисто, подбирая слова, - из Жеребьевой примчался... Там громят... Ваших всех перебили, и мой тоже под руку попал, ну да бог с им! Да...

Она остановилась, сжав грудь, смотря в спальную.

- Ванька говорит, отряд большой и прямо сюда. Будто...

Снова замолчала.

- Ну?

- Сам Маркелов объявился. - Подошла к Гантману вплотную. - Смекаешь? Ты люб мне, хочу, чтоб жил со мной. Аль, не хороша? (Она усмехнулась, поводя плечом). Не хмурьсь, пошто боишься?

Опустилась на пол, обняла колени.

- Постой, постой, - заговорил Гантман, чувствуя нестерпимый жар ее рук, - это после. Маркелов?.. Так, так... Понимаю. Пусть! А как же ты...

Бабьи щеки пылали, льняные волосы раскидались по плечам. Гантман, стиснув ее плечи, впился в губы и задрожал: смех, звериный смех и цепкий бил из глаз Пелагеи.

Гантман вскочил, отшвырнул Пелагею на пол.

В дверях спальной стоял Игнат Маркелов с черной нашивкой на кожухе и, сдвигая брови, смотрел в упор.

- А!.. Вот оно что...

Быстро сунул руку в карман.

- Убью! - Взвел курок нагана и зажмурился. Пелагея, изогнувшись кошкой, прыгнула с пола, схватила руку, загораживая Игната. В окно ударил набат и гул его, словно хлыстом, рассек выстрел. Маркелов зарычал, кинулся вперед, споткнулся о тело Палагеи. Гантман вбежал к себе в комнату, огляделся, швырнул стол в двери и, разбив головой окно, прыгнул в сад.

За спиной услыхал хриплую, матерную ругань.

--------------

Гантман бежал, боясь оглянуться, чувствуя занесенный над головой тяжелый, кованный кулак Маркелова. Окна Совета были освещены. Вспомнил, что все дела остались там, и похолодел. Остановился, приподнялся на руках по обитому железом подоконнику: ящики стола лежали вверх дном, все было перерыто. Двое вооруженных с черными нашивками на груди копались шашками в ворохе бумаг.

Стиснув зубы, удерживаясь на одной руке, Гантман приставил наган к стеклу и неожиданно дернулся назад. Железная рука сдавила шею.

- Пусти.. и.. и!

Задергался отчаянно, вонзая ногти в подоконник, сорвался, и в ту же минуту тяжелое косматое тело навалилось на него.

- Теперь квит на квит!

Мелькнула в глазах черная нашивка и ледяным поцелуем коснулось виска револьверное дуло...

--------------

На рассвете к западу от Кормы в направлении уездного города Энска полным аллюром прошла красная кавдивизия.

Ее проход видело только стадо коров, глупо-равнодушных ко всему. Стадо шло на поля, таящие тишину. Чистый, сверкающий шар солнца вставал над спящей еще землей.

Август 24 - июнь 25 г.г.