То, что ты ешь

Мама Эрика всегда ему говорила: «Ты — то, что ты ешь». Обычно семилетний Эрик съедал за ужином свою порцию мясного пирога, а после, лежа в кровати, ощупывал свои руки и ноги пытаясь понять, не появляется ли на них корка.

Сколько пирожков с мясом нужно съесть, чтобы превратиться в мясной пирог?

А кого ты превратишься, если ел бутерброды с пастой «Мармайт»,[1] рыбные крокеты и сладкие сигареты, ватрушки со сливовым повидлом и лакричные палочки, яблоки и кукурузные хлопья?

Высоко на мансарде, в своей спальне, облокотившись на подоконник, Эрик разглядывал шиферные крыши пригорода южного Лондона и пытался представить, в кого же он превратится.

В какого-нибудь ужасного монстра, склизкого и стонущего; с глазами похожими на маринованные луковицы; с бугристой и черной как пикша кожей, покрытой отвратительными порами из которых сочится подливка и свисают нити бараньего жира.

Однажды, жарким полднем в августе, играя с друзьями на школьном дворе, Эрик упал. Он ободрал колено, и кровь просочилась ему в носок. Тем вечером, лежа в кровати, Эрик чувствовал, как рана на ноге покрывается твердой корочкой и думал, что превращается в пирог с мясом.

В своей комнате, он часами разглядывал книгу со стишками. «Саймон-простак встретил пирожника». Пирожник! Его картинки в книге не было, но Эрику она была не нужна. Он и сам мог представить, что за ужасное создание это было. Горбатый, еле ковыляющий и глухо скулящий монстр с бугристой шкурой. Человек, который за свою жизнь съел слишком много пирожков и понес страшное наказание за это. Человек, чья кожа постепенно превратилась в крошащееся тесто. Человек, чьи легкие и внутренности превратились со временем в мясной фарш. Пирожник!

Эрик лег спать и ему снились кошмары про пирожника. Эрик слышал, как он гнусаво умоляет сквозь пузыри подливки: «Это просто невыносимо. Съешь меня, убей меня».

Несколько недель Эрик почти ничего не ел и всегда оставлял корки рядом с тарелкой. Его мама поговорила с врачом, и однажды доктор Уилсон посетил их дом, а Эрику пришлось отвечать на вопросы его голубому жилету в полоску и золотой цепочке часов.

— Эрик, тебе не нравится то, что ты ешь?

— Нет, сэр.

— Ты переживаешь из-за школы?

— Нет, сэр.

— Покашляй.

Эрик кашлянул.

— Вдохни и не выдыхай.

Эрик вдохнул и задержал дыхание.

Позже, в обклеенной коричневыми обоями прихожей, возле барометра, который всегда показывал «ясно», доктор тихо говорил его матери:

— Вы знаете, он практически здоров. Мальчики его возраста зачастую едят очень мало. Но когда он начнет расти… он будет есть, чтобы жить; и будет жить, чтобы есть. Запомните мои слова и пополняйте кладовку.

Мама вернулась в гостиную, села и уставилась на Эрика; она казалась почти возмущенной тем, что он здоров.

— Доктор сказал, что с тобой все в порядке.

Долгая пауза. — Правда?

Она опустилась на колени рядом с ним, и взяла его руку. Её глаза были такими бесцветными. Её лицо было таким бесцветным.

— Ты должен есть, Эрик. Должен есть, чтобы расти. Ты должен есть, иначе умрешь. Ты — то, что ты ешь, Эрик.

— Этого я и боюсь, — прошептал он.

— Что?

— Этого я и боюсь. Если я съем слишком много пирожков.

— Что тогда?

— Если я съем слишком много пирожков, то превращусь в Эрика-пирожника.

Его мать рассмеялась. Её смех был ярким, острым, режущим. Как осколки разбитого зеркала в летней спальне.

— Нет, не превратишься. Еда придаёт тебе жизненных сил, вот и всё. Если ты поглощаешь жизненную силу, то сам становишься более живой. Это как уравнение. Поглощаешь жизнь — живёшь.

— Вот как.

Эрик понял. Внезапно пирожник оказался всего лишь сказкой. Развалился на куски: корка, тесто, комья начинки. Неожиданно пирожник оказался всего лишь пирогом. Эрик повзрослел. Теперь, наконец-то, он понял загадку человеческого бытия. Она была подобна уравнению. Поглощаешь жизнь — остаешься живым. Ничего общего с мясными пирожками, рыбными котлетами, или ватрушками со сливовым повидлом. Всё просто. Если ты поглощаешь жизнь, ты живёшь.

Утро следующего дня было солнечным и удушливо жарким. Эрик — бледный мальчик с личиком эльфа, огромными карими глазами и оттопыреными ушами — скучающий и уставший от жары, сидел на крыше угольного сарая болтая ногами. Ему было не с кем играть. В школе его все задирали и дразнили «голованом». Футболистом он плохим, а когда пытался играть в крикет, то всегда промахивался.

На городской окраине, на заднем дворе дома, где жил Эрик, сильно пахло бузиной и мочой соседской кошки, которая украдкой лазила облегчиться в угольный сарай. Мама Эрика только что вывесила постиранное белье и с него прерывисто капало на асфальтовую дорожку. Прожилки перистых облаков пронзали голубое как размытые чернила небо над головой мальчика. Высоко на западе сверкнул в солнечном свете авиалайнер «Бристоль Британия». В газетах его называли «Шепчущий великан». Эрику это название казалось грустным и в тоже время довольно зловещим.

Мальчик наблюдал за мокрицей ползущей по горячей, рубероидной крыше угольного сарая. Она достигла его хлопковых шорт, а затем начала долгий и трудный обходной маневр вдоль бедра.

Большим и указательным пальцем Эрик взял её. Мокрица сразу же свернулась в серый клубочек. Эрик подбросил её слегка, затем поймал. Повторил это два или три раза. Он задумался: что она чувствует, когда он её подбрасывает. Ей страшно? Или у неё недостаточно мозгов, чтобы испугаться?

Она была живой. Достаточно живой, чтобы ползать по крыше сарая. Значит, должна думать о чем-то. Эрик гадал, о чем она будет думать, если он съест её. Жизнь мокрицы станет частью его жизни. Его большая сущность безраздельно соединится с крошечной сущностью мокрицы. Может, именно тогда он поймет о чём думает мокрица. В конце концов, ты — то, что ты ешь.

Он забросил похожую на таблетку мокрицу в рот. Та улеглась на языке и, наверное, подумала, что обнаружила уютное, влажное и теплое местечко где-то в сарае, потому что развернулась на ложбинке его языка и начала сползать вниз по горлу. В какой-то момент Эрика затошнило, но он сдерживался и успокаивал себя. Мокрица по собственному желанию соединялась с ним жизнью, и это ему нравилось.

Она подползла к задней части горла, и Эрик её проглотил.

Он прикрыл глаза. Задумался: как скоро сознание мокрицы станет частью его собственного.

Кажется она слишком маленькая. Наверно их нужно съесть намного больше. Эрик спрыгнул с крыши сарая и стал обыскивать весь двор, поднимая кирпичи и камни, обшаривая отсыревшие углы. Каждую найденную мокрицу он засовывал в рот и проглатывал. Меньше чем за четверть часа, он нашел тридцать одну штуку.

Вышла его мама с очередной корзиной стирки, и начала развешивать чулки и бельё.

— Эрик, что ты делаешь? — спросила она, прикрыв один глаз от солнца.

— Ничего, — ответил Эрик.

Пока она вывешивала одежду, он успел съесть еще четыре мокрицы. Они похрустывали между зубов.

Той ночью, лёжа в постели и разглядывая потолок, он был уверен, что чувствует, как жизни мокриц сливаются с его телом и разумом. Эрик ощущал себя более живым и сильным. Если ты поглощаешь жизнь, ты живёшь.

На восьмой день рождения мама подарила ему велосипед. Он был стареньким, но она помыла его и заново покрасила в голубой цвет, а мистер Теддер из магазина подержанных грузовиков поменял тормоза и установил голубой гудок с резиновой грушей.

Эрик катался верх и вниз по Черчилль-роуд, дальше которой мама его не отпускала. Эта извилистая улица находилась вдали от главной дороги и была тихой и безопасной.

В один пасмурный день он наткнулся на голубя в канаве, дрожащего и прихрамывающего. Остановив велосипед поближе, Эрик посмотрел на птицу. Оранжевыми глазами-бусинками, голубь беспомощно поглядывал на него снизу вверх. Он то и дело отодвигался на несколько дюймов, но мальчик следовал за ним, колеса его велосипеда потрескивали с каждым шагом.

Голубь был живым. Жизненной силы в нем было гораздо больше чем в мокрице (которых мальчик ел горстями, где бы не находил, и муравьев тоже, и пауков, и бабочек). Возможно, если Эрик съест его, то испытает краткий проблеск понимания, каково это — летать.

Он огляделся. Улица была пустынной. Три припаркованных машины, одна из которых стоит на кирпичах, и всё. Никто не смотрит. Лишь шум автобусов в отдалении.

Он прислонил велосипед к садовой ограде, взял раненого голубя и зашел в проулок между двумя домами. Голубь вырывался и хлопал крыльями, Эрик ощущал пальцами бешеное биение его сердца. Он прижал жесткую, костлявую грудку голубя ко рту и вгрызся в перья, мясо и сухожилия. Птица яростно сопротивлялась и издавал хриплый крик, который так раззадорил Эрика, что он кусал снова и снова, пока голубь не был растерзан в кровь, а зубы не начали вонзаться в кости, жилы, и нечто горькое и склизкое.

В один восхитительный момент Эрик почувствовал кончиком языка биение птичьего сердца. Затем он затолкал грудку голубя еще глубже в рот, и убил его.

Из окна верхнего этажа за ним наблюдала пожилая женщина. Недавно она перенесла инсульт и не могла говорить. Она лишь могла в ужасе наблюдать, как мальчик вытирает с лица окровавленные останки птицы и, пропустив то, что он сотворил, голубиный танец, танец смерти.

Вернувшись домой, Эрик пробрался через заднюю дверь на кухню и вымыл лицо и руки в холодной воде. По белому фаянсу раковины струились прожилки крови. Он чувствовал гордость и восторг, словно научился летать. Услышал как мама зовет его:

— Эрик?

Ему было одиннадцать, когда он притаился в душном угольном сарае, поджидая соседскую кошку. Когда она вошла, он поймал её и крепко замотал ей пасть леской, туго затягивая узлы. Кошка яростно сопротивлялась, бросаясь из стороны в сторону и царапая ему лицо и руки. Но Эрик был к этому готов. Он отрезал ей лапы садовыми ножницами, одну за другой. После он подвесил все еще боровшуюся и корчившуюся от боли кошку на крюк вкрученный в низкий деревянный потолок. Кошка кругом разбрызгивала кровь. Эрик был весь в крови. Но Эрику кровь нравилась. Она была теплой и соленой на вкус, как сама жизнь.

Он зарылся лицом в горячий спутанный мех на животе кошки, и впился в него зубами. Он хрустнул, лопнул и кошка почти взорвалась от боли. Эрик лизнул её легкие, пока они ещё дышали. В них был воздух — жизнь. Эрик лизнул её всё ещё бьющееся сердце. В нём была кровь — жизнь. Эрик взял жизнь кошки в рот и съел её, и кошка стала Эриком. Ты — то, что ты ешь. Эрик был кошкой, птицей, насекомым, и множеством пауков.

Эрик знал, что будет жить вечно.

Вскоре после своего шестнадцатилетия, Эрик отправился жить к бабушке с дедушкой в Эрлс Колн, в провинциальный Эссекс. Жаркие летние дни подобные засахаренному сиропу. Галлюцинаторные луга усеянные ярко-красными маками.

Вниз по реке, Эрик нашел бело-коричневого теленка. Тот запутался в колючей проволоке и громко мычал от боли. Эрик долго стоял рядом с ним на коленях и смотрел, как теленок борется. Мимо пролетали бабочки; полдень был таким жарким, что казался распухшим от зноя.

Эрик снял джинсы, футболку, трусы и повесил на куст. Голый, он подошел и потрогал теленка. Тот жалобно изогнулся в колючей проволоке и лизнул ему руку.

Эрик взял в правую руку большой камень и переломал теленку ноги — все четыре, одну за другой. Заревев от боли, теленок упал на землю. Чтобы он больше не мычал, Эрик затолкал ему камень между челюстей. Он вспотел и тяжело дышал; крайняя плоть на затвердевшем члене туго оттянулась назад.

Эрик забрался на теленка и изнасиловал его. Черная плоть, розовая плоть. Насилуя, он кусал его покрытую мягкой шерстью грудь, отрывая куски окровавленного мяса. Теленок сопротивлялся и отбрыкивался, но Эрик был слишком сильным. Слишком много жизни было в нем. Жизни кошек, жизни собак. Эрик был их воплощением. Он провел кончиком языка по глазу, который плавно затрепетал. Эрик куснул, и прозрачный желатиновый комок оптической жидкости проскользнул ему глотку как призовая устрица; и в это же время он кончил во внутренности умирающего животного.

Почти час он жрал, блевал и захлебывался в крови. Когда он закончил, его окружали стаи мух. Лишь однажды теленок вздрогнул. Эрик поцеловал его окровавленный анус из которого вязко сочилось его собственное семя. Он вознес молитву о том, что все было ужасно и все было восхитительно. О превосходстве одной жизни над другой.

Небо в отдалении стало очень тёмным, гранитно-черным, послышались раскаты грома. По полю пронесся порыв теплого ветра, как предчувствие скорой смерти.

Закончив школу, Эрик нашел работу в цветоделительной компании на юго-востоке Лондона, в Льюишэме. Он жил в квартире над закрываемым гаражом, всего в нескольких остановках от места работы. Сейчас Эрик был высоким; высоким и длинноногим; со странной, плавной походкой, которая может быть лишь у мужчины который никогда не встречался с женщинами, потому что ни одна женщина не угонится за ним. Он носил очки в черепаховой оправе, а волосы были острижены так коротко, что всегда торчали на макушке, как у какаду.

На работе Эрик сидел склонив голову за чертежной доской, закрашивая дефекты цветоделения; его нос был так близко к целлулоидной пленке фильма, что отражался в её черноте. Эрик почти ни с кем не разговаривал. Он приносил с собой термос из-под Овалтина,[2] но за обедом его никто никогда не видел. Недавно устроившаяся на работу Дебора Гиббс находила его одиноким, странным и довольно привлекательным. «В нём есть нечто байроническое», говорила она, и Кевин из отдела печатных форм хотел знать, не заигрывания ли это.

Каждый вечер после работы Эрик стоял на углу и ждал автобус, который отвезёт его домой. Он сядет на трехместном сиденье на нижнем этаже,[3] а его бедро будет плотно прижиматься к бедру какой-нибудь едущей домой машинистки, или полной индианки в ярком платье и с сумками полными покупок на коленях. Ему нравилось чувствовать их тепло. Ему нравилось чувствовать их жизнь. Летом бывали безветренные дни, когда его нога была плотно прижата к женщине рядом с ним, и Эрик мог наклониться и откусить кусок её живой плоти.

В небе висел желтый значок заходящего солнца. В доме, когда он возвращался, почти всегда было безлюдно. Иногда мистер Бристоу чинил свой старенький «Стандарт 12», но обычно лишь эхо шагов Эрика, звон ключей, и ничего больше. Лишь отдаленный рассеянный шум пригородного Лондона.

Он поднимется по металлической пожарной лестнице и войдет в квартиру. Небольшая кухня с деревянной сушилкой для посуды и постоянно капающим краном. Свернувшийся календарь за 1961 год, с видами Озерного Края. Эрик принюхается, посвистит, включит электрический чайник. Потом пройдет в гостиную, где в это время дня всегда темно и пахнет сыростью.

Он включит черно-белый телевизор, но убавит звук. На телевидении никто никогда не говорил ничего, что могло бы хоть немного заинтересовать Эрика. Все новости были о президенте Кеннеди, или о мистере К. и смерти, да еще поп-музыка, в которой он не разбирался. Он слышал её днями напролёт. Она звучала из радиоприёмника на работе, но Эрик просто не понимал её. Это бесконечное надоедливое «бам», «бам» от которого начиналась головная боль. Он ощущал себя узником какого-то примитивного племени, которое даже не осознавало, что земля не плоская.

Единственная программа, которая Эрику нравилась, это «Полчаса с Хэнкоком», хотя она ни разу его не рассмешила. Ему нравились шутки вроде: «Наверное, моя мать была плохим поваром, но, по крайней мере, её подливка шевелилась.»

В спальне — незастеленная кровать. Вокруг неё — сотни приколотых к стенам рисунков. Анатомические наброски насекомых, крыс, собак и лошадей. Эскизы мокриц, эскизы голубей. Подробные карандашные зарисовки всего, что Эрик когда-либо ел. Каталог живых блюд Эрика: каждый рисунок подписан и датирован. Каждый как подтверждение легенды: ты — то, что ты ешь.

Под кроватью, в большой серой папке хранились другие рисунки. Особенные рисунки, которые не должна увидеть домовладелица, если ей вздумается зайти в квартиру когда он будет на работе.

На них было нарисовано то, что Эрик никогда не ел, но хотел бы попробовать. Новорожденные младенцы, едва появившиеся из матерей, всё ещё теплые и парящие, как приношение из священной печи. Последы: Эрик всё отдал бы за возможность съесть плаценту, зарываясь лицом в горячий едкий хрящ. Мужские лица; детские бедра. Ломти женских грудей. Эрик тщательно зарисовывал их во всех деталях, старательно растушевывая пока ребро его ладони не становилось серебристо-черным от стёртого графита.

Позже, когда солнце село за крыши и в доме стало совсем темно, Эрик направился в гараж. Он положил ладонь на зеленую, вспучившуюся от непогоды краску. Он не сказал ничего, просто закрыл глаза. Иногда Эрик чувствовал, что не принадлежит этой планете. Иногда — что он владеет ей, а все остальные вторгаются в его личное пространство.

Он повернул ключ в йельском замке и открыл раздвижные ворота. Они всегда жалобно скрежетали, даже после того как их смазали три или четыре раза. Эрик шагнул во тьму гаража и почувствовал запахи кожи, пыли, старого машинного масла, и преобладающий над всем запах крови и отчаяния.

Эрик закрыл за собой дверь, затем включил свет. К потолку гаража, сложной системой крюков, шкивов и грузов, были подвешены шесть или семь животных — собаки, кошки, кролики и даже коза. Их челюсти были крепко замотаны леской, чтобы они не могли издать ни малейшего звука, даже будучи подвешенными на крюки и проволоку, которые причиняли им бесконечные, неослабевающие муки. Большинство из них были искусаны там и тут. У черного лабрадора отсутствовала плоть на задних лапах, и в воздухе мотались лишь кости. Глаза козы были высосаны из глазниц, а вымя было разорвано и частично съедено, как огромный кровавый пудинг.

Эрик брал жизнь везде, где только находил. Эрик съедал всё, что жизнь ему предлагала. Он чувствовал себя сильным и мудрым и множественным, словно каждое съеденное им животное делилось с ним одним из своих инстинктов, или частичкой своего разума, своего естества. Эрик был уверен, что может бегать быстрее, балансировать лучше, острее ощущать запахи. Он был уверен, что может услышать собачий свисток.[4] Он был убежден, что сможет летать, если съест достаточно много живых птиц.

Каждый вечер Эрик запирал дверь гаража, раздевался и складывал одежду на венский стул, стоящий для подобных случаев возле стены. Потом обнаженный Эрик кормился, пытаясь оставлять каждое животное в живых как можно дольше. Ничто не сравнится с взглядом в глаза животного, пока ты пережевываешь его плоть. И перевариваешь её. Иногда, обнаженный, он приседал и испражнялся перед качающимися и страдающими животными, чтобы они могли стать свидетелями своей финальной участи: безжизненно упасть на замасленный бетонный пол!

Однажды, жарким вечером августа 1963-го, Дебора Гиббс подошла и присела на бюро Эрика. На ней был короткий белый топик без рукавов и зеленая мини-юбка; подняв взгляд, Эрик мог увидеть резинки красновато-коричневых чулок; бледные, пухлые ляжки и белые трусики.

Сэнди Джаррет из отдела разработок поспорила с Деборой на десять шиллингов, что та не уговорит Эрика пригласить её выпить. Сэнди пряталась за перегородкой из рифленого стекла и пыталась сдержать хихиканье. Эрик видел, как покачивается её рыжая прическа.

— Интересно, что ты делаешь сегодня вечером, — сказала Дебора.

Эрик вытер кисть и внимательно посмотрел на неё сквозь черепаховую оправу очков.

— Ничего. А что?

— Не знаю. Я вот подумала: может ты захочешь сходить в «Голубой задрот».

— Куда? — Эрик покраснел.

— О, прости. Мы так называем «Голубой Грот». Это паб на Хилли-Филдс.

— Почему я должен идти туда? — спросил её Эрик. Его белая рука неподвижно лежала на чертежной доске, словно была чужой и мёртвой. Ногти, безжалостно обкусанные до крови и едва зажившие, снова были обкусаны и снова кровоточили…

Дебора выгнулась и хихикнула. В соседнем офисе хихикнула Сэнди.

— Жарко же. Я думала, тебе понравится, вот и всё.

— Что ж… — сказал Эрик, пялясь на резинки чулок, разглядывая выпирающую плоть бёдер Деборы.

Они сидели возле «Голубого Грота», наблюдая, как полдюжины мальчишек играет в крикет. Эрик выпил две порции сидра и не спеша ел чипсы из пакета. Дебора пила апельсиновый джин и без умолку болтала.

— Сэнди говорит, что ты таинственный человек, — хихикнула она.

— Вот как?

— Она говорит, что возможно ты шпион, или что-то в этом роде.

— Нет, я не шпион.

— Но тайна у тебя все же есть, так ведь?

— Вряд ли. Я просто верю, что нужно найти свой собственный путь в жизни и следовать ему, вот и все.

— И что же это за путь?

Эрик уставился на Дебору. До сих пор она не осознавала насколько он бледный. И что от него пахнет, и пахнет очень странно. От Эрика исходил сладковатый, но тошнотворный запашок, похожий на запах утечки газа. Дебора не ощущала ничего подобного с тех пор, как в каминной трубе её спальни умер скворец.

— Если хочешь, можешь прийти и взглянуть на мою квартиру, — сказал ей Эрик. — Я всё тебе покажу.

Они допили напитки и сели на автобус до дома Эрика. Солнце почти зашло. Эрик шагал засунув руки в карманы и выглядел жизнерадостней чем обычно; Дебора обнаружила, что идти с ним в ногу почти невозможно.

Они достигли дома Эрика. Было тихо и безлюдно. Машина мистера Бристоу была на месте, но его самого не было.

— Возможно он дома, пьет чай. — заметил Эрик.

— Кто? — спросила Дебора. На одном из её чулок разошлась строчка, и она начала беспокоиться.

— Значит, Сэнди говорит, что я таинственный человек? Что ж, ей нужно прийти и увидеть это.

Эрик открыл дверь гаража, взял Дебору за руку и завел внутрь. Там было так темно, что сперва она ничего не увидела. Эрик отпустил её руку, и Дебора стояла затаив дыхание, не зная что делать. Но затем дверь гаража закрылась за ней, и Эрик включил свет.

Он снял очки и положил их поверх брюк. Эрик был костлявый, сквозь бледную кожу просвечивали голубоватые вены, но его член торчал вертикально и был очень темным.

Дебора попыталась закричать, но Эрик заткнул ей рот так туго, что она могла только мычать: мфф, мфф, мфф. Обходя крюки и цепи, свисающие с каждой потолочной балки, он подошел и остановился всего в шести-семи дюймах от неё. Дебора чувствовала его дыхание: оно неописуемо воняло гнилью.

Эрик снял с неё всю одежду, кроме чулок и поддерживающего их пояса и, усадив, привязал к венскому стулу. Её груди, перетянутые крест-накрест тонким шнуром, выпячивались из ромбовидных ячеек.

Эрик бросил быстрый взгляд ей между ног и протянул руку, чтобы прикоснуться, но Дебора так яростно замычала, что он замешкался.

— Я раньше никогда не видел обнаженную девушку.

Она пыталась крикнуть, чтобы он отпустил её, но неожиданно Эрик с показным равнодушием отвернулся. Затем повернулся обратно, держа в руке канцелярский нож.

— Ты — то, что ты ешь, Дебора. С этим не поспоришь. То, что ты ешь — пирожные и батончики «Марс». Раньше я всегда думал, что если съем слишком много пирожков, то сам превращусь в пирог. Можешь себе представить? Эрик — пирог!

Он выдвинул треугольное лезвие ножа и коснулся острием её кожи, прямо чуть ниже грудины. Дебора видела нож, улыбку Эрика, его кожу цвета плесневелого сыра.

— Жизнь, вот смысл всего, — сказал он, и вскрыл Дебору прямо до светлых волос на лобке.

Она посмотрела вниз и увидела окровавленные внутренности, вывалившиеся ей на колени. Стоял зловонный запах, который Дебора раньше никогда не ощущала — запах крови, желчи и переваренной пищи. Затем она увидела Эрика погрузившего голову в зияющую полость её тела, всю голову целиком; почувствовала нестерпимые рывки зубов. Он был рядом с её печенью. Он был возле её почек, желудка и поджелудочной железы. Эрик пытался съесть её заживо изнутри.

Дебора чувствовала, что теряет сознание; чувствовала, что умирает. Она чувствовала, что мир вокруг погружается в темноту. Дебора сделала единственное, что могла — откинулась назад. Стул упал, она упала, Эрик упал. Он заревел от ярости, его голова была все еще погружена в её залитое кровью тело. Напротив них, на своей Голгофе цепей, тяжело покачивалась полумёртвая коза.

Дрожа от боли и приближающейся смерти, Дебора лежала головой на бетонном полу. Эрик рвал, кусал и высасывал её печень, почти утопая в крови. Дебора повернула голову и увидела, что при падении правая рука отвязалась; что её правая рука свободна.

Еще она увидела покачивающийся взад-вперед крюк на конце цепи.

Её не волновало, хватит ей сил, или нет. Она собиралась это сделать несмотря ни на что. Дебора умирала, и такие слова как «невозможно» уже не имели смысла.

Она попыталась схватить цепь — раз, другой, затем поймала её. Эрик жадно жрал, не обращая ни на что внимания. Дрожащей, испачканной кровью рукой Дебора сжала крюк и подняла его так высоко, как только смогла. Она не могла кричать, она не могла плакать. Дебора была практически мертва. Возможно, в медицинском смысле, она была уже мертва.

Но она вонзила крюк между голых ягодиц Эрика так глубоко, насколько смогла, и ощутила как рвутся мышцы и сфинктер, как внутри её тела кричит Эрик. Приглушенный, влажный, бурлящий крик.

Словно алая маска самого дьявола, над зияющими губами её живота поднялось его лицо. Глаза были широко раскрыты, к зубам прилипли кроваво-черные кусочки печени, тонкие струйки крови вылетели из ноздрей. Эрик ревел, дергался, крутился и пытался вытащить из себя крюк. Но, как только он начал это делать, Дебора схватила козу, коза упала на неё, и вся система грузов, цепей и противовесов Эрика тут же вышла из равновесия.

Пронзительно орущий Эрик был вздернут до потолка, где он раскачивался, корчился от боли, молился и плакал.

Дебора умерла. День умер. Эрик всё ещё был жив. Всю ночь он медленно вращался вокруг своей оси, ощущая почти нереальную в своей интенсивности боль. Он заснул, проснулся, и боль по-прежнему доминировала над всем.

Ближе к рассвету, Эрик попытался освободиться, дергаясь на крюке вверх и вниз, пока тот не прорвал наконец кожу и внутренности. Эрик тяжело упал на пол гаража. Израненный и искалеченный он лежал, дрожа и хныкая, не в силах пошевелиться.

Тянулся день. Эрик слышал шум машин. Он слышал мистера Бристоу со своими гаечными ключами, посвистывающего и напевающего себе под нос. Вздрагивая и что-то бормоча, Эрик заснул.

Поздним вечером он почувствовал, как что-то дёргает его левое веко. Что-то острое, что-то болезненное. Эрик попытался отмахнуться, но открыв глаза понял, что ему не хватит сил надолго удерживать это вдалеке.

То была крупная, серая, помойная крыса; самая большая из тех, что он видел. Она не нападала на него, она просто кормилась. Крыса уставилась на его и с ужасающей определенностью он понял, что Эрик-пирожник встретил своего Саймона-простака, и что вскоре он станет всего лишь крысиным пометом в какой-нибудь неизвестной канаве, потому что ты — то, что ты ешь.

Впервые в жизни Эрик осознал греховную суть хищника, и взмолился о прощении, в то время как на него набросилась одна, затем другая, затем множество крыс; и его перекатывающееся тело скрылось под их окровавленным мехом.

© Eric the Pie by Graham Masterton, 1991.

© Шамиль Галиев (XtraVert), перевод, 2015.