Точка кипения [СИ]

Сыпал легкие хлопья снег. Обычно оживленная улица была пустынной.

Он знал почему — никто не хотел попасть в свидетели. Саша медленно отступал к стене, глядя как матово поблескивает свет фонаря на влажной поверхности биты. Вот и все… Катя была его первой и последней любовью. Первой, потому как раньше он и не любил вовсе. Не испытывал того жгучего желания обладать кем-то… все равно какой ценой. Или это была не любовь, а страсть? Нет, больше — гордость? Это ведь так круто — увести любовницу у самого Лысого… Наплевать, что за короткие минуты удовлетворенной страсти придется дорого заплатить. Зато он всем доказал, что он мужчина! Да, мужчина, а не тряпка, как любила повторять вечно пьяная мачеха. Что бы это не было, а это конец. И холодная шероховатость бетона под ладонями говорила о том же. Отступать некуда. Сзади — стена многоэтажки, впереди — трое горилл Лысого. Только бы быстрее… Саша не хотел мучиться, но и надежды на скорую смерть почему-то не было. Боль. Теплая жидкость на холодных щеках. Беспамятство.

Изящество… ажур. Тонкие детали — тронь, и рассыплются, как карточный домик. Он сюда не вписывался. Обычно ловкий, в этом доме он вечно натыкался на какие-то там вазочки, рюшки, тарелочки, вечно что-то разбивал, вечно мял свой туалет, приводя в отчаяние собственного камердинера. Кукла. Красивая, наряженная кукла, не более. Он ненавидел эту жизнь. Он любил сбегать на плац, ощущать тяжесть меча в ладонях. Любил тузить кого-то в трактире и получать ответные удары. Любил хорошенько выпить, а потом до самого утра веселиться в пьяном угаре, обсуждая с шапочными знакомыми баб, собак, оружие и коней. Он военный, ко всем чертям, и воспитан, как военный! Не менестрель! И какая к дьяволу разница, умеет он играть на арфе или нет? Да кто вообще выдумал эти арфы? Матушка? Потому как «сейчас в моде»? И эти проклятые: «Сыграй сынок, у нас сегодня такие гости…»

— Ваша игра покорила саму королеву… ваш голос…

Будь проклят этот голос! Будь проклята эта арфа! Будь проклята и капризная королева, что сделала из него игрушку. Будь прокляты родственники, что безустанно твердят:

— Смирись… это такая честь. Обрядить аристократа в кружева, лишив законного вкуса крови — честь? Вечно притворяться «душечкой», умным, милым, улыбчивым… и так притягательно слабым — честь? А что же тогда, к чертям, бесчестие?!

— Королева видит тебя таким, мой сын, так и будь таким, — уговаривала его матушка, обряжая сына в кружева.

— А если я не хочу?

— Ну ты же не опозоришь наш род пролитой кровью? Пролитая кровь это позор, потому как королева так решила. А быть комнатной собачкой королевы, ее мальчиком на побегушках — это честь.

Принимать золото из королевских рук, дорогие подарки — тоже честь?

Проклятая страна! Все в ней перевернуто с ног на голову. Вот… опять был невнимателен и разбил вазу. И матушка придет жужжать на ухо, что это был подарок самой королевы, такое внимание к младшему сыну захудалого рода. А старший? Старший, благодаря братику-музыканту, получил свой жерл маршала и укатил на войну. Война… сладкое слово. Битва, борьба, сила. А не эти проклятые романсы, которые он должен исполнять каждый вечер. Уже месяц, день в день, без перерыва! Вторая ваза полетела в стену уже нарочно. Матушка будет недовольна. А не все ли равно? Он чувствует себя как зверь, запертый в клетке!

— Наше величество ждет вас, — холодный голос за спиной отрезвил виконта.

— Ждет? — усмехнулся он поправляя шейный платок.

— Вы поранились, мой господин, — камердинер поймал ладонь Анри, остановив ее движение. — И испачкали столь чудесные кружева.

Придется переодеваться… Надо спешить, королева не любит ждать.

Он еще жив? Странно. Лежит на полу, уткнувшись носом в ковер. По виску стекает капля крови. Наверное, ковер испачкается. Наверное, его завернут в этот кусок ткани и утопят в окрестном болоте.

Говорят, Лысый любил такие штучки.

— Что ж ты, падла? Совсем страх потерял? Ну потерял, ну и что? Один раз в жизни все можно… а на фига такая жизнь. Серость… Грязь. Вечные драки, борьба. Он так устал.

Почему иногда нельзя быть просто слабым? Потому что он — мужчина?

Потому как родился в районе, где слабости не прощали? Где чтобы выжить, надо быть зверем? Он не хотел быть зверем. Кто-то из горилл схватил Сашу за волосы, заставляя выгнуться дугой.

— Сучонок поганый, сам с тобой разберусь, слышишь! Сам! — лицо Лысого расплывалось, и было уже все равно. Саша будто поплыл куда-то на теплых, ласковых волнах, и через те волны пробился раздраженный крик:

— Придурки! Он же отрубился! Помягче не могли? А потом звук глухого удара: Лысый наградил собственного громилу оплеухой. Стало совсем темно. И сон… тихий плач арфы, струны под кончиками пальцев. Он никогда арфы в глаза не видел, откуда странные видения?

Почему пальцы непроизвольно водят по ковру, а губы с трудом разлипаются, пытаясь вывести знакомую мелодию?

Королева не любит ждать. Королева гладит белоснежного пуделя, сидящего у нее на коленях. Взгляд королевы подернут слезами, и это при том, что виконту так и не удается сосредоточиться на песне, и голос то и дело срывается, фальшивит. Королева ничего не замечает. Королева смотрит только на его тонкие, украшенные перстнями пальцы, что ласкают струны арфы.

Королева мечтательно улыбается, теребя кружева на рукавах небесно-голубого платья. Музыка, лучший друг и злейший враг, вдруг обволакивает теплым одеялом, и глаза непроизвольно закрываются. /«Как многим ты готов пожертвовать ради своей жажды крови?»

«Всем.»

«Даже даром музыканта?»

Пальцы дрогнули, арфа фальшиво заплакала. Вздрогнула королева, но музыкант улыбнулся, ласково, безнадежно, вновь вернувшись к истинной своей любовнице — арфе.

«Всем.»

— Виконт так прекрасен, — раздается рядом восхищенный шепот. Прекрасен, но ближе не подходи. Ибо укусит. И без того обученного убивать обрядили в эти тряпки. А ведь раньше было все иначе. Раньше матушка хотела, чтобы Анри ушел на войну, а его старший брат счастливо женился и остался дома. Вышло все не так… совсем не так. Прекрасна музыка. Прекрасна бурлящая кровь, ощущение опасности.

Противен этот замок, эти расписанные золотом и глазурью стены, стрельчатые окна, томно вздыхающие дамы и ревниво стреляющие взглядами кавалеры. Покой. Болото, приторно воняющее духами.

Интриги. Нет, не думать, вернуться в мир музыки, раствориться… забыть. Там хорошо. Это его единственное спасение.

«Это не я… Нет, не я. Это сон… страшный сон. Дышать, я просто хочу дышать!» Саша вздохнул, и тут же легкие прожгло болью. Чужие руки рывком выдернули его голову и плечи из ледяной воды. Брызнул по глазам свет, и откашливаясь, пытаясь отдышаться, Саша безвольным мешком упал на розоватый кафель.

— Тьфу ты, — сплюнул один из горилл. — А я уж думал, перестарались. Тащи хлюпика в залу, а я пойду за Лысым.

Кто-то развернул его пинком, схватил за шиворот и потянул из ванной комнаты. Ворот рубахи больно впился в шею, придушив. Саша почувствовал, что сознание вновь ускользает, и мир окутывается в теплый туман. Вода, смешанная с кровью и потом застилала глаза, и все тело, казалось, пытало болью. А потом его вдруг отпустили. Саша перевернулся на бок, хватая ртом воздух и пытаясь собраться силами. Еще не все закончилось. Далеко не все. А умереть надо по возможности достойно.

— Может связать?

— Эту гниль? Да он подняться не состоянии…

И это после нескольких ударов-то. Хлюпик он и есть хлюпик. И что в нем только Катька нашла? Они ушли и оставили его одного. Саша поднялся на четвереньки, но вновь упал, бессильно распластавшись на прохладном полу. Где он? Наверное, в танцевальной зале. Лысый умеет танцевать? Саша нервно засмеялся. Танцующий вальс качек Лысый, изящно двигающийся Лысый, это так смешно. И как же это грустно. Саша любил вальс. Любил изящество. Но в этом долбанном мире выбора нет ни у кого. Ему надо быть зверем! Или сдохнуть. Саша вот выбрал сдохнуть… Вопрос только — когда его, наконец-то, убьют? А место для смерти подходящее. Паркет, мягкий свет, зеркало на всю стену. А в нем — помятый, мокрый Саша на полу. Светлые волосы, потемневшие от влаги и крови. Потухшие глаза. Никогда еще он не доводил себя до такого состояния. Боже, как он жалок. Боже, скорее бы его убили. Достали тянуть кота за хвост. Впрочем, уже не тянут: за дверью раздались шаги, и Саша вздохнул с облегчением. Смерть совсем близко.

Весело кружились в воздухе снежинки, таяли на стекле фонаря. Анри, напевая веселую мелодию, шагал к карете. Слава богу, и сегодня пронесло. А он уже боялся, ведь в глазах королевы было что-то… новое, наверное. И опасное. До кареты осталось всего несколько шагов, как от тени отделилась укутанная в плащ фигура:

— Королева ждет вас, виконт. Анри вздрогнул. Мелодия застыла на его губах, по позвоночнику пробежал неприятный холодок. И все же она решилась… А он так надеялся, что благоразумия, воспитания и прочих светских штучек ей будет достаточно, чтобы удержаться от искушения.

— Пройдите за мной. Анри пошел, а что ему оставалось? Вслед за проводником нырнул в теплый и душный коридор, завешанный портьерами, по узкой лестнице поднялся на второй этаж, прошел в любезно распахнутую дверь и замер. Да, он не ошибся, спальня. Чуть уловимый аромат ее духов, полумрак, разгоняемый лишь светом одной единственной свечи и ярко пылающим огнем в камине. Тяжелый, темно-синий балдахин над огромной кроватью. На кровать Анри смотреть не хотел. Он чувствовал себя узником, которого привели на казнь. Только казненных лишают жизни, а его — чести. Королева… Королева его купила. Оказывается, его можно купить.

— Видно, для нее я слишком сильное искушение. Как жаль. Виконт снял перчатки и бросил их на туалетный столик. Вгляделся в свое отражение, чуть поправив локон парика… Честь? Слава? Все это увы, не про него. Как же он жалок. А вот и королева. Покупательница? Возлюбленная? Виконт хотел оглянуться и поклониться вошедшей… но зеркало… зеркало не отпустило.

…зеркало… врешь ты, зеркало. И не я это в шелках и кружевах, не я это в напудренном парике, хоть и лицо мое, и глаза мои…

…зеркало… даришь мне надежду, зеркало. Там, за тобой — большая зала, поблескивающий в полумраке паркет и я, слизывающий с губ кровь. Я, с пробуждавшимся в глазах неистовством. Я и мой враг, что пришел меня убить… я хочу туда, зеркало. …

…врешь ты зеркало… перед самой моей смертью врешь, не спать мне на тех шелковых простынях… Не обнимать женщину в голубом, у которой лицо Кати. Не жить мне в тех роскошных покоях… как жаль… я хочу…

… издеваешься ты, зеркало. Не встать мне, окровавленному, с пола. Не подойти к тебе, оставляя на паркете мокрые, красноватые следы. Не улыбнуться отчаянно, потому как хочется жить…

…выжить, как же я хочу выжить…

…жить, а не выживать!

Его пальцы не слушались. Они сами ласкали ее тело, перебирали струны ее души, как перебирали недавно там, в зале, струны арфы.

— Откройся мне, — шептал он в белоснежные локоны, — забудь сегодня, что ты — королева. Сегодня ты моя!

Она забыла. И он упивался ее близостью, целовал ее губы, думая только об одном: он, простой мальчишка, сейчас обладает наибольшим сокровищем, какое есть в их проклятом государстве. Самой королевой.

Пусть только на одну ночь, и что же? Такая ночь стоит жизни.

Гм… Боль? На каждое движение отзывается тело болью? Он любил боль. Она кормила его ярость. А ярость это шажок к победе.

— Я думал… ты… — в глазах Лысого мелькнул страх.

— Ну что ж ты меня так недооцениваешь-то? А? — спросил мгновение спустя Саша, нагибаясь над телом Лысого. Отобрать нож у качка оказалось так легко. Пырнуть того в живот — еще легче. И ощущения от этого были превеликолепнейшие. Саша живет! Он убивает! Наконец-то!

— Один пришел? Без своих горилл… как же неинтересно.

— Ум-ре-е-ешь, от…морозок… — прохрипел Лысый.

— Сегодня? Вряд ли.