Толедский собор

I

Начинало свтать, когда Габріэль Луна подошелъ къ собору, но на узкихъ улицахъ Толедо была еще ночь. Голубой свтъ зари едва пробивался между выступами крышъ и разливался боле свободно только на маленькой площади Ayuntamiento. Изъ полумрака вырисовывались при блдномъ освщеніи зари невзрачный фасадъ архіепископскаго дворца и дв черныя башни городской ратуши — мрачнаго зданія времени Карла Пятаго.

Габріэль долго ходилъ по пустынной маленькой площади, надвинувъ капюшонъ плаща до бровей и не переставая сильно кашлять. He останавливаясь ни на минуту и стараясь защитить себя ходьбой отъ холода, онъ смотрлъ на входъ въ соборъ со стороны площади — на дверь Прощенія. Только съ этого фасада церковь имла величественный видъ. Луна вспомнилъ другіе знаменитые соборы, стоящіе на возвышеніи, выдляясь среди окружающихъ зданій, открытые со всхъ сторонъ, гордо выставляющіе на показъ свою красоту, и сравнивалъ ихъ мысленно съ толедскимъ соборомъ, праматерью испанскихъ церквей, тонущимъ въ поток окружающихъ зданій, которыя такъ застилаютъ его, что его вншнія украшенія виднются только въ просвтахъ сосднихъ узкихъ улицъ. Габріэль, хорошо знавшій внутреннюю красоту собора, вспоминалъ обманчивые съ виду дома на восток, жалкіе снаружи, а внутри разукрашенные алебастромъ и филигранной работой. He напрасно жили въ Толедо цлыми вками евреи и мавры. Ихъ нелюбовь къ вншней пышности, повидимому, повліяла и на архитектуру собора, утопающаго среди домовъ, которые тснятся вокругъ него, стараясь укрыться въ его тни.

Только на площади Ayuntamiento христіанскій храмъ могъ обнаружить все свое величіе. Тутъ, подъ открытымъ небомъ, возвышались при свт зари три стрльчатыя арки главнаго фасада и колокольня, огромная, съ выступающими ребрами. Крышу ея образовалъ alcuzun — какъ бы черная тіара съ тремя коронами, расплывавшаяся въ полумрак туманнаго свинцово-сраго зимняго утра.

Габріэль съ нжностью смотрлъ на закрытый тихій храмъ, гд жили его родные и гд онъ провелъ лучшее время своей жизни. Сколько лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ онъ былъ здсь въ послдній разъ!.. Онъ сталъ съ нетерпніемъ ждать, чтобы открылись, наконецъ, двери собора.

Онъ пріхалъ въ Толедо изъ Мадрида наканун вечеромъ. Прежде чмъ запереться въ своей маленькой комнатк въ гостиниц del Saagre (прежней Meson del Sevillano, гд жилъ Сервантесъ), ему непремнно хотлось взглянуть на соборъ. Онъ бродилъ около часа вокругъ него и слушалъ лай сторожевой собаки, испуганной шумомъ шаговъ въ тихихъ, мертвыхъ маленькихъ улицахъ. Вернувшись въ свою комнату, онъ не могъ заснуть отъ радости, что вернулся на родину посл долгихъ тяжелыхъ лтъ скитанія. Было еще темно, когда онъ снова вышелъ изъ гостиницы и направился къ собору, чтобы дождаться открытія дверей.

Чтобы занять время ожиданія, онъ сталъ разглядывать красоты и недостатки храма, произнося вслухъ свои сужденія, какъ будто хотлъ призвать въ свидтели каменныя скамьи и чахлыя деревья маленькой площади.

Передъ входомъ въ церковь тянулась ршетка, верхъ которой украшенъ былъ вазами XVIII вка. За ршеткой была паперть, выложенная широкими плитами. Тамъ каноники устраивали въ прежнія времена торжественные пріемы, и тамъ выставлялись для забавы толпы въ праздничные дни «Гиганты» — манекены громадныхъ размровъ.

Посредин входа открывалась дверь Прощенія — огромная, сводчатая, съ множествомъ уходившихъ вглубь и постепенно съуживающихся стрльчатыхъ сводовъ, украшенныхъ статуями апостоловъ, маленькими ажурными балдахинами и щитами съ изображеніями львовъ и замковъ. На колонн, раздлявшей дв половинки двери, представленъ былъ Христосъ, стоя, въ царской мантіи и въ внц, изможденный, худой, съ тмъ болзненнымъ и грустнымъ выраженіемъ лица, которое средневковые художники придавали своимъ фигурамъ, чтобы изобразить божественную благость. На тимпан фронтона былъ барельефъ, изображавшій Мадонну, окруженную ангелами и надвающую ризу на святого Идлефонса. Это благочестивое преданіе воспроизведено было въ разныхъ мстахъ собора, точно церковь имъ больше всего гордилась. По одну сторону главнаго входа находилась дверь на колокольню, а по другую — «дверь нотаріусовъ». Черезъ нее въ прежнія времена входили торжественнымъ шествіемъ нотаріусы, вступавшіе въ должность, для произнесенія клятвы свято выполнять свои обязанности. Об двери украшены были каменными статуями и мкожествомъ фигуръ и эмблемъ, тянувшихся между арками до самаго верха.

Надъ этими тремя дверями пышнаго готическаго стиля возвышался второй корпусъ въ греко-римскомъ стил и почти современной работы; онъ казался Габріэлю Луна рзкимъ диссонансомъ, какъ нестройные трубные звуки среди симфоніи. Христосъ и двнадцать апостоловъ представлены были больше чмъ въ натуральную величину, сидящими за трапезой, каждый отдльно въ своей ниш надъ порталомъ главнаго входа, между двумя контрофорсами, похожими на башни и раздлявшими фасадъ на три части. Нсколько дальше тянулись полукругомъ арки двухъ галлерей во вкус итальянскихъ дворцовъ; Габріэль вспомнилъ, какъ часто онъ перегибался черезъ перила галлерей въ дтств, когда приходилъ играть къ звонарю.

«Богатство церкви, — подумалъ Луна, — принесло вредъ искусству. Въ бдномъ храм сохранилось бы единство первоначальнаго фасада. Но когда у толедскихъ архіепископовъ было одиннадцать милліоновъ годового дохода, и у капитула — столько же, то они не знали, куда двать деньги, и предпринимали архитектурныя работы, затвали перестройки., и падающее искусство создавало такія уродливыя произведенія, какъ эта Тайная Вечеря».

Надъ вторымъ корпусомъ возвышался третій: дв большія арки, пропускавшія свтъ въ розетку срединнаго нэфа; а на самомъ верху шла каменная балюстрада, извивавшаяся вдоль всхъ изгибовъ фасада, между двумя выступающими громадами — колокольней и мозарабской часовнею.

Габріэль прервалъ свой осмотръ, замтивъ, что онъ не одинъ на площадй передъ соборомъ. Было уже почти свтло. Нсколько женщинъ прошли мимо церкви, скользя вдоль ршетки; он шли, опустивъ голову, спустивъ на глаза мантилью. По звонкимъ плитамъ тротуара застучали костыли проходившаго калки. Нсколько дальше, за колокольней, подъ большой аркой, соединяющей дворецъ архіепископа съ соборомъ, собрались нищіе, чтобы занять мста у входа въ монастырь. Богомольцы и нищіе знали другъ друга. Каждое утро они приходили первые въ соборъ и ежедневныя встрчи установили между ними братскія отношенія. Покашливая, они жаловались другъ другу на утренній холодъ и на звонаря, медлившаго открыть двери.

Наконецъ, за аркой архіепископскаго дворца открылась дверь; то была дверь лстницы, которая вела на колокольню и въ квартиры церковныхъ служащихъ. Оттуда вышелъ человкъ и перешелъ черезъ улицу съ огромной связкой ключей въ рукахъ. Окруженный ранними постителями храма, онъ сталъ открывать стрльчатую дверь нижняго монастыря, узкую, какъ бойница. Габріэль узналъ звонаря Маріано. Чтобы не показаться ему на глаза, онъ отошелъ въ сторону, предоставляя остальнымъ врываться въ соборъ, точно въ страх, что у нихъ отнимутъ ихъ мста.

Спустя нсколько времени, онъ ршилъ, наконецъ, послдовать за другими и спустился внизъ по семи ступенямъ. Соборъ, построенный въ углубленіи почвы, былъ ниже сосднихъ улицъ.

Внутри ничто не измнилось. Вдоль стнъ тянулись большія фрески Байе и Маельи, изображавшія подвиги и славу святого Евлогія, его проповдничество въ стран мавровъ и жестокія пытки, которымъ его подвергали язычники; послднихъ легко было узнать по высокимъ тюрбанамъ и огромнымъ усамъ. Во внутренней части двери del Mollete изображена была варварская пытка младенца Гвардія — преданіе, порожденное одновременно въ разныхъ католическихъ городахъ яростнымъ антисемитизмомъ: картина изображала закланіе христіанскаго младенца жестокими съ виду евреями, которые похищаютъ его изъ дому, и распинаютъ, чтобы вырвать у него сердце и выпить его кровь.

Сырость разрушила въ значительной степени эту фантастическую картину, но Габріэль всетаки могъ еще различить зловщее лицо еврея, стоящаго у подножья креста, и свирпый жестъ другого, который, держа ножъ во рту, наклоняется, чтобы передать ему сердце маленькаго мученика; эти театральныя фигуры не разъ тревожили его дтскіе сны.

Въ саду, расположенномъ между четырьмя портиками монастыря, росли среди зимы высокіе лавры и кипарисы, и втви ихъ пробивались сквозь ршетки, замыкающія пять аркадъ съ каждой стороны до высоты капителей. Габріэль долго глядлъ на садъ, расположенный настолько выше монастырскаго двора, что голова Габріэля была на одномъ уровн съ землей, которую нкогда обрабатывалъ его отецъ. Наконецъ-то онъ снова видитъ этотъ уголокъ земли, этотъ «patio», превращенный въ фруктовый садъ канониками прежнихъ вковъ. Онъ вспоминалъ о немъ не разъ, гуляя по Булонскому лсу или по Гайдъ-Парку въ Лондон. Садъ толедскаго собора казался ему самымъ прекраснымъ въ мір, потому что это былъ первый садъ, который онъ видлъ въ жизни.

Нищіе, сидвшіе на ступенькахъ, стали съ любопытствомъ слдить за нимъ глазами, не ршаясь протянуть ему руку за милостыней. Они не могли понять, кто этотъ незнакомецъ, явившійся на зар въ потертомъ плащ, смятой шляп и стоптанныхъ башмакахъ — туристъ ли, или такой же нищій, какъ они, который ищетъ, гд ему примоститься, чтобы просить подаянія.

Чтобы избавиться отъ ихъ назойливаго любопытства, Габріэль прошелъ дальше и дошелъ до двухъ дверей, соединяющихъ монастырь съ церковью. Одна изъ нихъ, дверь Введенія, вся изъ благо камня, отдланная тончайшей рзьбой, сверкала, какъ драгоцнная игрушка ювелирной работы. Немного дальше за дверью находилась клтка лстницы Теноріо, по которой архіепископы спускались изъ своего дворца въ соборъ. Стны лстницы украшены были готическими узорами и большими щитами, а внизу, почти касаясь земли, находился знаменитый «свтовой камень» — тонкая полоса мрамора, прозрачная какъ стекло, она освщаетъ лстницу и составляетъ главный предметъ восхищенія крестьянъ, когда они осматриваютъ соборъ. Затмъ шла дверь святой Каталины, черная съ позолотой, украшенная разноцвтными листьями, изображеніями замковъ и львовъ и двумя статуями пророковъ.

Габріэль отошелъ на нсколько шаговъ, услышавъ, что извнутри отпираютъ замокъ. Дверь открывалъ звонарь, обходившій церковь, открывая вс входы. Изъ двери выскочила прежде всего собака, вытянувъ шею и громко лая, очевидно отъ голода. Затмъ появились два человка въ темныхъ плащахъ, съ надвинутыми на глаза шляпами. Звонарь придержалъ половинку двери, чтобы дать имъ пройти.

— Съ добрымъ утромъ, Маріано! — сказалъ одинъ изъ нихъ, прощаясь съ звонаремъ.

— Съ добрымъ утромъ и спокойной ночи. Вы вдь спать идете… Пріятнаго сна!

Габріэль узналъ ночныхъ сторожей. Запертые въ церкви съ вечера наканун, они отправлялись теперь домой спать. А собака побжала въ семинарію, гд для нея припасали объдки отъ обда семинаристовъ. Тамъ она оставалась всегда до тхъ поръ, пока сторожа не приходили за нею, чтобы снова запереть ее съ собой на ночь въ церковь.

Луна спустился по ступенькамъ и проникъ въ соборъ. Едва онъ ступилъ на плиты храма, какъ почувствовалъ на лиц ласку свжаго и нсколько липкаго воздуха подземелья. Было еще совершенно темно. Наверху сотни цвтныхъ стеколъ, освщавшихъ пять кораблей собора, загорались утреннимъ свтомъ. Они казались волшебными цвтами, раскрывающимися навстрчу лучамъ дня. Внизу, между огромными колоннами, образующими каменный лсъ, все еще царилъ мракъ, разрываемый мстами краснымъ пламенемъ лампадъ, зажженныхъ въ часовняхъ. Летучія мыши носились промежъ скрещивающихся колоннъ, какъ бы стараясь продлить свое владычество въ храм, пока не скользнутъ въ окна первые лучи солнца. Он тихо пролетали надъ головами людей, склоненныхъ у алтарей и молившихся вслухъ съ радостнымъ чувствомъ, что въ этотъ часъ они въ храм какъ у себя дома. Другіе разговаривали съ церковными служащими, которые входили во вс двери, сонные, звая, какъ рабочіе, отправляющіеся въ мастерскія. Въ темнот мелькали черныя пятна длинныхъ рясъ, направлявшихся къ ризниц и останавливавшихся передъ каждымъ алтаремъ для долгаго колнопреклоненія. Вдали двигался невидимый въ темнот звонарь, — объ его присутствіи можно было догадаться по звону ключей и по скрипу открываемыхъ дверей.

Храмъ просыпался. Громко хлопали двери, и шумъ отзывался во всхъ углахъ. Въ ризниц натирали полъ съ шумомъ, напоминавшимъ скрипъ огромной пилы. Служки счищали пыль съ знаменитыхъ креселъ хора, и шумъ разносился по всей церкви. Соборъ точно просыпался отъ сна, нервно потягивался и жалобно стоналъ отъ каждаго прикосновенія. Звуки шаговъ будили оглушительное эхо, точно глубоко сотрясая вс могилы королей, архіепископовъ и воиновъ, погребенныхъ подъ плитами. Въ собор было еще холодне, чмъ снаружи. Къ низкой температур присоединялась сырость почвы, прорзанной дренажными трубами, и просачиваніе подпочвенныхъ стоячихъ водъ, которыя заливали плиты и служили постояннымъ источникомъ простуды канониковъ, составляющихъ хоръ, — «укорачивая ихъ жизнь», какъ они говорили жалобнымъ голосомъ.

Утренній свтъ сталъ разливаться во всемъ собор. Изъ разсявшагося мрака выступала близна толедскаго собора, блескъ его камня, длающій его самымъ прекраснымъ и радостнымъ храмомъ на свт. Выступали во всей своей красот и смлой стройности восемьдесятъ восемь пилястръ, мощныхъ пучковъ колоннъ, смло поднимающихся вверхъ, блыхъ какъ затвердвшій снгъ, скрещивающихъ и сплетающихъ свои втви, служа подпорой для сводовъ. А наверху открывались окна со своими цвтными стеклами, похожія на волшебные сады, въ которыхъ распускаются свтящіеся цвты.

Габріэль слъ на подножіе одной пилястры, между двумя колоннами, но долженъ былъ подняться черезъ нсколько, мгновеній. Сырость камня, могильный холодъ, наполнявшій весь соборъ, пронизывалъ его до костей. Онъ сталъ переходить съ мста на мсто, привлекая вниманіе молящихся, которые прерывали молитвы, чтобы глядть на него. Незнакомецъ, явившійся въ храмъ въ ранніе часы, принадлежавшіе завсегдатаямъ собора, возбуждалъ общее любопытство. Звонарь встртился съ нимъ нсколько разъ и каждый разъ оглядывалъ его съ нкоторымъ безпокойствомъ, — этотъ незнакомецъ, имвшій видъ бродяги, не внушалъ ему большого доврія, особенно въ такой ранній часъ, когда трудно услдить за сокровищами часовенъ.

Около главнаго алтаря Габріэль встртилъ еще одного человка. Его онъ зналъ. Это былъ Эвзебій, ключарь часовни Святилища. Его звали «Голубымъ», Azul de la Virgen, потому что онъ носилъ во время церковныхъ празднествъ голубую одежду. Прошло шесть лтъ съ тхъ поръ, какъ Габріэль видлъ его въ послдній разъ, но онъ не забылъ его жирную фигуру, прыщеватое лицо, низкій морщинистый лобъ, окаймленный взъерошенными волосами, и бычачью шею, превращавшую его дыханіе въ пыхтніе. Вс служащіе, жившіе въ верхнемъ монастыр, завидовали ему, такъ какъ его должность была очень доходная и онъ пользовался благосклонностью архіепископа и канониковъ.

«Голубой» считалъ соборъ какъ бы своей собственностью и почти готовъ былъ выгнать изъ храма всхъ, кто ему не нравился. Увидавъ прогуливающагося по церкви бродягу, онъ устремилъ на него дерзкій взглядъ и нахмурилъ брови:- гд это онъ видлъ этого молодца? — Габріэль замтилъ, что онъ напрягаетъ память, и чтобы отдлаться отъ его пытливаго взгляда, повернулся къ нему спиной, длая видъ, что разсматриваетъ образъ, прислоненный къ одной пилястр.

Спасаясь отъ любопытства, которое вызывало его присутствіе въ храм, онъ перешелъ въ монастырь, гд чувствовалъ себя свободне, такъ какъ никто не обращалъ на него вниманія. Нищіе разговаривали между собой, сидя на ступенькахъ двери del Mollete. Мимо нихъ проходили священники, закутанные въ плащи и направлявшіеся въ церковь черезъ двери Введенія. Нищіе здоровались съ ними, называя ихъ по именамъ, но не протягивая имъ руку за подаяніемъ. Они ихъ знали; это были свои люди, a къ своимъ не обращаются за милостыней. Они пришли сюда для чужихъ, и терпливо ждали «англичанъ», — увренные, что вс туристы, прізжающіе съ утреннимъ поздомъ изъ Мадрида, непремнно англичане.

Габріэль сталъ подл двери, зная, что черезъ нее входятъ жители верхняго монастыря. Они проходятъ черезъ арку архіепископскаго дворца, спускаются по лстниц на улицу и входятъ въ соборъ черезъ дверь del Mollete. Луна, хорошо знакомый съ исторіей собора, зналъ и о происхожденіи этого названія. Вначал она называлась дверью Правосудія, потому что тамъ главный папскій викарій давалъ аудіенціи. Потомъ ей присвоили названіе del Mollete, потому что каждый день, посл главной мессы, священникъ со своими аколитами приходилъ туда благословлять полуфунтовые хлба — molletes, — которые раздавались бднымъ. Боле шестисотъ фанегъ {Фанега — около 55 литровъ.} хлба, насколько помнилъ Луна, раздавались ежегодно бднымъ, — но это было тогда, когда соборъ имлъ боле одиннадцати милліоновъ годового дохода.

Габріэля стсняли пытливые взгляды церковныхъ служителей и молящихся, входящихъ въ церковь. Все это были люди, привыкшіе ежедневно встрчать другъ друга въ одни и т же часы, и появленіе новаго лица возбуждало ихъ любопытство, нарушая однообразіе ихъ жизни.

Онъ отошелъ, но нсколько словъ, сказанныхъ нищими, заставили его вернуться.

— Вотъ «Деревянный шестъ!» {Деревянный шестъ (vara de palo) — знакъ отличія церковнаго служителя, обязанность котораго заключается въ томъ, чтобы слдить за тишиной въ храм во время службъ. Отсюда и прозвище, присвоенное исполняющему эту обязанность.}

— Здравствуйте, синьоръ Эстабанъ! Маленькаго роста человкъ, въ черной одежд, бритый, какъ священникъ, спускался внизъ по лстниц.

— Эстабанъ!.. Эстабанъ!.. — тихо произнесъ Луна, становясь между нимъ и дверью.

«Деревянный шестъ» посмотрлъ на него свтлыми какъ янтарь глазами — равнодушными, какъ у человка, привыкшаго проводить долгіе часы въ собор, не давая строптивому разуму нарушать свое блаженное спокойствіе. Онъ долго колебался, точно не могъ поврить отдаленному сходству этого блднаго, изможденнаго лица съ другимъ, сохранившимся въ его памяти. Наконецъ, онъ всетаки съ удивленіемъ и печалью призналъ незнакомца.

— Габріэль… братъ мой! Неужели это ты?

Застывшее лицо стараго служителя церкви, уподобившееся недвижнымъ колоннамъ храма, оживилось нжной улыбкой.

Крпко пожавъ другъ другу руки, братья направились вмст въ соборъ.

— Когда ты пріхалъ?… Откуда?… Какъ ты жилъ это время?… Зачмъ пріхалъ сюда?

«Деревянный шестъ» выражалъ свое изумленіе нескончаемыми вопросами, не давая брату времени отвчать.

Габріэль разсказалъ, что пріхалъ наканун, и что ждетъ у собора уже съ разсвта.

— Теперь я изъ Мадрида, — сказалъ онъ, — но до того побывалъ во многихъ мстахъ: въ Англіи, во Франціи, въ Бельгіи и въ другихъ странахъ. Я кочевалъ изъ страны въ страну, въ посгоянной борьб съ голодомъ и съ жестокостью людей. Нищета и полиція слдуютъ за мной по пятамъ. Когда я хочу остановиться гд-нибудь, измученный этой жизнью, этимъ существованіемъ вчнаго жида, страхъ передъ судомъ заставляетъ меня снова пуститься въ путь… Такой, какимъ ты меня видишь, Эстабанъ, больной, съ преждевременно разрушеннымъ здоровьемъ, увренный въ близости смерти, я, оказывается, очень опасный человкъ. Вчера въ Мадрид мн угрожали тюрьмой, если я останусь дольше, и мн пришлось сейчасъ же ссть въ поздъ и ухать. Но куда? Свтъ великъ, — однако для меня и для подобныхъ мн онъ такъ съуживается, что не остается ни одной пяди земли, на которую можно было бы спокойно ступить. Во всемъ мір у меня остались только ты и этотъ тихій уголокъ земли, гд ты живешь спокойной, счастливой жизнью. Я пріхалъ къ теб; если ты меня прогонишь, мн некуда будетъ пойти умереть, кром какъ въ тюрьму или въ больницу, — если меня тамъ примутъ, узнавъ, кто я.

Утомленный произнесенными имъ немногими словами, Габріэль сталъ мучительно кашлять, тяжело хрипя, точно въ груди у него были каверны. Онъ говорилъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ, сильно жестикулируя, какъ человкъ, привыкшій говорить передъ толпой и обуреваемый жаждой обращать людей въ свою вру.

— Ахъ, бдный мой братъ! — сказалъ Эстабанъ съ выраженіемъ дружескаго упрека въ голос:- какую пользу принесло теб чтеніе газетъ и книгъ? Зачмъ исправлять то, что и такъ хорошо, или даже то, что дурно, если зло непоправимо! Если бы ты спокойно шелъ своимъ путемъ, ты бы теперь имлъ мсто при собор и — какъ знать? — можетъ быть, сидлъ бы въ хор среди канониковъ, на гордость своей семь и служа ей опорой. Но ты всегда былъ сумасбродомъ… хотя по своимъ способностямъ ты выше насъ всхъ. He принесъ теб добра твой умъ!.. Какъ я горевалъ, когда узналъ про твои неудачи! Я думалъ, что теб отлично живется въ Барцелон, гд ты зарабатывалъ корректурной работой цлое состояніе, сравнительно съ тмъ, что мы здсь получаемъ за свой трудъ. Непріятно мн было только, что твое имя часто встрчалось въ газетахъ, въ отчетахъ о «митингахъ», на которыхъ требуютъ, чтобы все длилось поровну, и проповдуютъ уничтоженіе семьи, церкви и всякія нелпости въ этомъ род. «Товарищъ Луна сказалъ то-то», «товарищъ Луна сдлалъ то-то»… Я скрывалъ отъ всхъ здшнихъ, что этотъ «товарищъ Луна» — ты. Я зналъ, что это безуміе къ добру не приведетъ. А погомъ исторія съ бомбами…

— Я былъ непричастенъ къ ней, — возразилъ Габріэль съ печалью въ голос. — Я теоретикъ, и считаю всякое прямое насиліе преждевременнымъ и пагубнымъ.

— He сомнваюсь въ этомъ, Габріэль. Я зналъ, что ты невиновенъ. Ты былъ такой добрый, такой кроткій въ дтств. Мы всегда изумлялись твоей доброт. Покойная мать все говорила, что ты будешь святымъ. Какъ же бы ты сдлался убійцей, какъ бы ты убивалъ такимъ предательскимъ образомъ… при посредств этихъ дьявольскихъ снарядовъ… Господи Іисусе!

Эстабанъ замолчалъ, потрясенный однимъ воспоминаніемъ о преступленіяхъ, въ которыхъ обвиняли его брата.

— Но, всетаки, — продолжалъ онъ помолчавъ, — ты былъ схваченъ во время арестовъ, произведенныхъ посл взрыва. Какъ я тогда измучился! Отъ времени до времени производились разстрлы въ крпостномъ рву, и я съ ужасомъ читалъ въ газетахъ имена казненныхъ, все ожидая встртить твое имя среди нихъ. Ходили слухи о томъ, что заключенныхъ пытали, чтобы вынудить у нихъ признанія; и я думалъ о теб, о твоемъ слабомъ здоровь. Я былъ увренъ, что не сегодня-завтра тебя найдутъ мертвымъ въ твоей камер. И мн еще къ тому же приходилось скрывать все, что я знаю о теб… Луна, сынъ сеньора Эстабана, стараго соборнаго садовника, съ которымъ разговаривали запросто каноники и даже архіепископы — сообщникъ злодевъ, которые хотятъ истребить міръ! Какой позоръ! И поэтому, когда Голубой и другіе здшніе сплетники спрашивали меня, не ты ли тотъ Луна, о которомъ такъ много говорятъ въ газетахъ, я отвчалъ имъ, что мой братъ въ Америк и рдко мн пишетъ, потому что очень занятъ. Ты можешь себ предстарить мою муку! Ждать, что каждую минуту тебя могутъ казнить — и даже не имть возможности отвести душу, говоря о своемъ гор съ близкимъ человкомъ… Мн оставалась только молитва. Живя въ храм и привыкнувъ ежедневно общаться съ Господомъ и его святыми, начинаешь немного охладвать къ религіи… Ho rope оживляетъ вру, и я обратился къ всемогущей заступниц нашей, Дв Святилища, моля ее вспомнить, какъ ты ребенкомъ преклонялъ колни въ ея часовн, когда собирался вступить въ семинарію.

Габріэль снисходительно улыбнулся наивности брата.

— He смйся, — сказалъ Эстабанъ, — ты огорчаешь меня своимъ смхомъ. Поврь, только заступничество Пресвятой Двы спасло тебя… Черезъ нсколько мсяцевъ я узналъ, что тебя и другихъ выслали, строго запретивъ когда-либо возвращаться въ Испанію. Съ тхъ поръ я не имлъ ни одного письма, ни одного извстія о теб, ни хорошаго, ни дурного. Я думалъ, что ты умеръ на чужбин, и много разъ молился за твою бдную душу, которая очень нуждается въ молитвахъ.

«Товарищъ Луна» ласково посмотрлъ на брата.

— Благодарю тебя за твою любовь, Эстабанъ, — сказалъ онъ. — Я преклоняюсь передъ твоей врой. Но не думай, что я спасся, цлъ и невредимъ отъ опасности. Лучше даже, если бы все кончилось сразу. Лучше обрсти ореолъ мученичества, чмъ попасть въ тюрьму сильнымъ и здоровымъ человкомъ и выйти изъ нея развалиной. Я очень боленъ, Эстабанъ, и скоро умру. Мой желудокъ отказывается служить, легкія разрушены и весь мой организмъ — испорченная машина, которая едва дйствуетъ, потому что вс ея части разваливаются. Ужъ если Пресвятая Два, внявъ твоимъ мольбамъ, хотла спасти меня, ей слдовало повліять на моихъ сторожей и смягчить ихъ жестокость. Они, бдные, думали, что спасаютъ міръ, давая волю зврскимъ инстинктамъ, спящимъ въ каждомъ человк, какъ наслдіе минувшихъ временъ… Да и потомъ, на свобод, жизнь моя была хуже смерти. Нужда и преслдованія заставили меня вернуться въ Испанію, и существованіе мое превратилось въ адскую муку. Я не могь поселиться нигд среди людей, — они травили меня, какъ свора собакъ, выгоняя меня изъ своихъ городовъ въ горы, въ пустыни, туда, гд нтъ ни одного человческаго существа. Они считали меня боле опаснымъ человкомъ, чмъ т отчаянные фанатики, которые бросаютъ бомбы, потому что я говорю, потому что во мн живетъ несокрушимая сила, которая заставляетъ меня проповдывать истину, какъ только я вижу передъ собой несчастныхъ… Но теперь все это кончено. Ты можешь успокоиться, милый брагь. Я близокъ къ смерти. Моя миссія кончена. Но вслдъ за мной придутъ другіе — много другихъ. Борозда вспахана, и смя проникло глубоко въ землю… Теперь я считаю себя вправ отдохнуть нсколько недль передъ смертью. Я хочу въ первый разъ въ жизни насладиться тишиной, спокойствіемъ — быть ничмъ, жить такъ, чтобы никто не зналъ, кто я, не внушать никому ни добрыхъ, ни злыхъ чувствъ. Мн хотлось бы быть статуей на этой двери, колонной въ собор, бездушнымъ предметомъ, надъ которымъ проходитъ время и проносятся радости и печали, не вызывая ни волненія, ни содроганія. Предвосхитить смерть, стать трупомъ, дышать и сть, но не думать, не радоваться, не страдать — вотъ что было бы для меня счастьемъ, Эстабанъ. Мн некуда итти. Стоитъ мн выйти за эту дверь, чтобы меня опять стали гнать и преслдовать. Оставишь ты меня здсь?

Эстабанъ, вмсто отвта нжно толкнулъ впередъ брата.

— Идемъ наверхъ, сумасбродъ! — сказалъ онъ. — Ты не умрешь. Я поставлю тебя на ноги. Теб нужно спокойствіе и заботливый уходъ. Соборъ вылечитъ тебя. Здсь ты забудешь о своихъ бредняхъ, перестанешь быть донъ-кихотомъ. Помнишь, какъ ты намъ читалъ его приключенія по вечерамъ въ дтств? Теперь ты самъ сталъ похожъ на него. Что теб за дло, хорошо или скверно устроенъ свтъ! Онъ всегда будетъ такимъ, какимъ мы его знаемъ. Важно только одно — жить по христіански, чтобы заслужить счастье въ будущей жизни;- она будетъ лучше этой, потому что она — дло рукъ Господнихъ, а не человческихъ. Идемъ же, идемъ!

Подталкивая съ нжностью брата, Эстабанъ вышелъ съ нимъ изъ монастыря, проходя мимо нищихъ, которые съ любопытствомъ глядли на нихъ, тщетно пытаясь подслушать, о чемъ они говорятъ. Они прошли черезъ улицу и стали подниматься по лстниц, ведущей въ башню. Ступеньки были кирпичныя, поломанныя во многихъ мстахъ; крашеныя блыя стны покрыты были каррикатурными рисунками и неразборчивыми подписями постителей, которые поднимались на колокольню посмотрть на знаменитый колоколъ огромныхъ размровъ — Campana Gorda.

Габріэль шелъ медленно, останавливаясь на каждомъ поворот.

— Я очень илохъ, Эстабанъ.,- проговорилъ онъ, — очень плохъ. Мои легкія точно треснувшіе мха, въ которые воздухъ входитъ со всхъ сторонъ.

Потомъ, точно раскаиваясь въ своей забывчивости, онъ поспшно обратился къ брату съ разспросами о семь.

— Какъ поживаетъ твоя жена, Пеппа? — спросилъ онъ. — Надюсь, она здорова.

Лицо Эстабана омрачилось, и глаза его сдлались влажными.

— Она умерла, — кратко отвтилъ онъ.

Пораженный печальнымъ отвтомъ, Габріэль остановился и прислонился къ периламъ. Посл короткаго молчанія онъ, однако, снова заговорилъ, чувствуя желаніе чмъ-нибудь утшить брата.

— Ну, а моя племянница Саграріо? Она, врно, сдлалась красавицей. Въ послдній разъ, когда я ее видлъ, она походила на молодую королеву со своими свтлыми волосами, зачесанными кверху, — со своимъ розовымъ личикомъ, подернутымъ легкимъ золотистымъ пушкомъ. Она замужемъ или живетъ у тебя?

Эстабанъ еще мрачне взглянулъ на брата.

— Она тоже умерла! — рзко отвтилъ онъ.

— И Саграріо умерла? — повторилъ пораженный Габріэль.

— Умерла для меня — это то же самое. Умоляю тебя, братъ, всмъ, что теб дорого на свт, не говори мн о ней!..

Габріэль понялъ, что растравляетъ своими вопросами глубокую рану въ душ брата, и замолчалъ. Въ жизни Эстабана произошло, очевидно, нчто очень тяжелое за время его отсутствія — одна изъ тхъ катастрофъ, которыя разбиваютъ семьи и навсегда разлучаютъ оставшихся въ живыхъ.

Они прошли по крытой галлере надъ аркой архіепископскаго дворца и вошли въ верхній монастырь, носящій названіе канцелярій — Las Сlаverias: четыре портика одинаковой длины съ нижнимъ монастыремъ, но безъ малйшихъ украшеній и очень жалкаго вида. Полъ былъ выстланъ старыми поломанными кирпичами. Четыре стороны, выходившія въ садъ, были соединены узкимъ барьеромъ между плоскими колоннами, поддерживавшими крышу изъ гнилыхъ балокъ. Это была временная постройка, сдланная три вка тому назадъ, но оставшаяся съ тхъ поръ въ томъ же вид. Вдоль выбленныхъ стнъ тянулись расположенныя безъ всякой симметріи двери и окна квартиръ, занимаемыхъ церковными служащими; служба и жилища переходили по наслдству отъ отца къ сыну. Этотъ монастырь со своими низкими портиками представлялъ собой какъ бы четыре улицы, каждая изъ одного ряда домовъ. Противъ комнатъ возвышалась плоская колоннада, надъ барьеромъ которой просовывали свои остроконечныя верхушки кипарисы сада. Надъ крышей монастыря виднлись окна второго ряда комнатъ, ибо почти вс квартиры верхняго монастыря были въ два этажа.

Такимъ образомъ, надъ соборомъ, въ уровень съ крышами, жило цлое населеніе, и ночью, когда закрывалась лстница, ведущая на башню, все это населеніе было совершенно отрзано отъ города, Цлыя поколнія рождались, жили и умирали въ самомъ сердц Толедо, не выходя на улицы, — привязанныя какимъ-то инстинктивнымъ наслдственнымъ влеченіемъ къ этой громад изъ рзного благо камня, своды которой служили имъ убжищемъ. Они жили тамъ, пропитанныя запахомъ ладана, вдыхая особый запахъ плсени и стараго желза, свойственный стариннымъ храмамъ, съ горизонтомъ, ограниченнымъ арками или колокольней, закрывавшей собой большую часть неба, виднаго изъ верхняго монастыря.

Габріэлю показалось, что онъ вернулся къ временамъ своего дтства. Ребятишки, похожіе на тогдашняго Габріэля, прыгали, играя въ четырехъ портикахъ, или садились, сбившись въ кучку, туда, куда проникали первые лучи солнца. Женщины, которыя напоминали ему его мать, вытряхивали надъ садомъ одяла или подметали красныя кирпичныя плиты передъ своими квартирами. Все осталось такимъ же, какъ прежде. Время какъ будто не заглядывало сюда, увренное, что не найдетъ ничего, что могло бы состариться. Габріэль увидлъ на стн полустертые два рисунка углемъ, которые онъ сдлалъ, когда ему было восемь лтъ. Если бы не дти, которыя кричали и смялись, гоняясь другъ за дружкой, можно было бы подумать, что въ этомъ странномъ город, какъ бы висящемъ въ воздух, никто не рождается и не умираетъ.

Эстабанъ, лицо котораго оставалось пасмурнымъ, сталъ давать объясненія брату.

— Я живу попрежнему въ нашей старой квартир, — сказалъ онъ. — Мн ее оставили изъ уваженія къ памяти отца. За это я чрезвычайно признателенъ церковному совту, — вдь я только простой «деревянный шестъ». Посл н_е_с_ч_а_с_т_ь_я я взялъ въ домъ старуху, которая ведетъ мое хозяйство. Кром того, у меня живетъ донъ-Луисъ, регентъ. Ты увидишь его; онъ очень способный молодой священникъ, — но тутъ его способности пропадаютъ даромъ. Его считаютъ сумасшедшимъ, но онъ — настоящій артистъ съ чистой ангельской душой.

Они вршли въ квартиру, издавна принадлежавшую семейству Луна. Она была одной изъ лучшихъ во всемъ верхнемъ монастыр. У дверей висли на стн корзинки для цвтовъ, въ вид кропильницъ, и изъ нихъ свшивались зеленыя нити растеній. Въ комнат, которая служила гостиной, все осталось такимъ же, какъ при жизни родителей Габріэля. Блыя стны, принявшія съ годами желтоватый тонъ кости, покрыты были дешевыми изображеніями святыхъ. Стулья краснаго дерева, отполированные долгимъ треніемъ, имли молодой видъ, не соотвтствовавшій ихъ старинному фасону и почти прорваннымъ сидніямъ. Черезъ открытую дверь видна была кухня, куда вошелъ братъ Габріэля, чтобы дать распоряженія старой, кроткой съ виду служанк. Въ одномъ углу комнаты стояла швейная машина. Габріэль вспомнилъ, что когда онъ былъ въ послдній разъ дома, на этой машинк работала его племянница. Теперь машина стоитъ тутъ на память о «двочк», посл катастрофы, оставившей глубокую печаль въ сердц отца. Черезъ окно въ гостиной Габріэль увидлъ внутренній дворъ, составлявшій преимущество этой квартиры передъ другими: довольно большой кусокъ синяго неба и четыре ряда тонкихъ колоннъ, поддерживавшихъ верхній этажъ, придавали дворику видъ маленькаго монастырскаго двора. Эстабанъ вернулся къ брату.

— Что ты хочешь къ завтраку? — спросилъ онъ. — Требуй чего желаешь, — теб все приготовятъ. Я хоть и бденъ, но всетаки надюсь, что смогу поставить тебя на ноги и вернуть теб здоровый вицъ.

Габріэль грустно улыбнулся.

— He хлопочи понапрасну, — сказалъ онъ. — Мой желудокъ ничего не переноситъ. Мн достаточно немного молока;- и то хорошо, если я смогу его выпить.

Эстабанъ приказалъ старух пойти въ городъ за молокомъ и хотлъ ссть около брата. Но въ эту минуту открылась дверь, выходившая въ корридоръ, и черезъ нее просунулась голова юноши.

— Съ добрымъ утромъ, дядя, — сказалъ онъ.

Въ его плоскомъ лиц было чтото собачье; глаэа сверкали лукавствомъ, волосы были начесаны на уши и густо напомажены.

— Войди, озорникъ! — сказалъ Эстабанъ и обратился снова къ брату.

— Ты знаешь кто онъ? — спросилъ онъ. — Нтъ? Это сынъ нашего покойнаго брата Томаса, да уготовь Господь ему мсто въ раю! Онъ живетъ тутъ на верху со своей матерью, которая моетъ церковное блье и уметъ удивительно хорошо плоить стихари. Томъ, поздоровайся съ этимъ господиномъ. Это твой дядя Габріэль, который вернулся изъ Америки, Парижа и изъ разныхъ другихъ далекихъ, очень далекихъ мстъ.

Юноша поздоровался съ Габріэлемъ, нсколько смущенный грустнымъ, больнымъ видомъ дяди, о которомъ его мать говорила при немъ, какъ объ очень таинственномъ человк.

— Вотъ этотъ мальчишка, — продолжалъ Эстабанъ, обращаясь къ брату и указывая на Тома, — самый большой озорникъ во всемъ собор. Если его еще не выгнали отсюда, то только изъ уваженія къ памяти его отца и дда, ради имени, которое онъ носитъ; всмъ извстно, что семья Луна — такая же старинная, какъ камни стнъ… Какая бы шалость ему ни взбрела на умъ, онъ непремнно приводитъ ее въ исполненіе. Онъ ругается какъ язычникъ въ ризниц, за спиной канониковъ. Это все правда; не отрекайся, бездльникъ!

Онъ погрозилъ ему пальцемъ, полу-серьезно, полу-шутливо, точно на самомъ дл вовсе не осуждалъ проступковъ своего племянника. Юноша выслушалъ выговоръ, гримасничая какъ обезьяна и не опуская глазъ, глядвшихъ очень дерзко.

— Какой стыдъ, — продолжалъ дядя, — что ты напомадилъ волосы какъ свтскіе шалопаи, прізжающіе въ Толедо въ большіе праздники! Въ доброе старое время теб бы за это обрили голову. Но теперь, когда наступили времена распада, произвола и бдствій, наша святая церковь бдна, какъ Іовъ, и каноникамъ не до пустяковъ. Все пошло на убыль, на горе намъ! Если бы ты видлъ, какъ все пало, Габріэль! Соборъ теперь совсмъ врод мадридской лавки, куда люди приходятъ, покупаютъ, что имъ надо и бгутъ прочь. Соборъ такъ же прекрасенъ, какъ и прежде, но исчезло величіе прежняго служенія Господу. To же самое говоритъ и регентъ. Онъ возмущается, что только въ большіе праздники въ хоръ является человкъ шесть музыкантовъ, да и то, едва-едва. Молодежь, живущая въ монастыр, перестала любить нашу церковь; жалуются на то, что имъ мало платятъ, не принимая во вниманіе, что церковь переживаетъ тяжелыя времена. Если такъ будетъ продолжаться, то я не удивлюсь, если такіе сорванцы, какъ вотъ этотъ и другіе, подобные ему, начнутъ устраивать игры въ церкви… прости Господи!

Простодушный Эстабанъ, выразивъ свое возмущеніе, продолжалъ, указывая на племянника:

— Вотъ этотъ молодчикъ, какъ ты его видишь, уже занимаетъ должность, которую его бдный отецъ получилъ только въ тридцать лтъ; а онъ еще не доволенъ. Онъ мечтаетъ сдлаться тореадоромъ — и осмлился даже разъ отправиться въ воскресенье на новильяду (бой молодыхъ бычковъ) въ толедскомъ цирк. Его мать прибжала ко мн вн себя, чтобы разсказать, что сдлалъ ея сынокъ, и я, помня, что покойный братъ поручилъ мн передъ смертью заботиться объ его сын, подстерегъ молодчика, когда онъ возвращался изъ цирка, и погналъ его домой тмъ же шестомъ, которымъ я водворяю молчаніе въ собор. Пусть онъ теб самъ скажетъ, тяжела ли у меня рука, когда я сердитъ. Два Святилища! Чтобы Луна изъ святаго собора сдлался тореадоромъ! Когда объ этомъ узнали каноники и кардиналъ, они были очень огорчены, какъ мн, потомъ, передавали. А мальчишку съ тхъ поръ прозвали «Тато» {Т. е. «шепелявый»: намекъ на андалузцевъ. Андалузій — родина большинства тореадоровъ.}. Да, не длаетъ онъ чести нашей семь.

Эстабанъ посмотрлъ на племянника уничтожающимъ взглядомъ, но тотъ только улыбался, слушая его обличенія.

— He думай, Габріэль, — продолжалъ Эстабанъ, — что ему нечего сть, и что поэтому онъ пускается на всякія сумасбродства. Несмотря на то, что онъ такой озорникъ, онъ въ двадцать лтъ получилъ должность «переро» — служителя, выгоняющаго собакъ изъ собора. Въ прежнее время эту должность получали только посл долгихъ лтъ усердной службы. Ему платятъ шесть реаловъ въ день, и такъ какъ дла у нero при этомъ никакого нтъ, то онъ можетъ еще, кром того, показывать церковь туристамъ. Вмст съ тмъ, что онъ получаетъ на чай, онъ зарабатываетъ больше, чмъ я. Иностранцы-еретики, которые смотрятъ на насъ, какъ на дикихъ обезьянъ, и смются надъ всмъ, что видятъ здсь, обращаютъ на него вниманіе. Англичанки спрашиваютъ его, не тореадоръ ли онъ? Большаго ему и не нужно. Какъ только онъ видитъ, что имъ интересуются, онъ начинаетъ врать безъ конца — выдумщикъ онъ какихъ мало — и разсказываетъ о «корридахъ» въ Толедо, въ которыхъ онъ принималъ участіе, о быкахъ, которыхъ убилъ… А негодяи-англичане записываютъ все, что онъ говоритъ, въ свои путевые альбомы; одна блондинка съ большими ногами зарисовала даже профиль этого бездльника. Ему все равно — лишь бы слушали его вранье и дали потомъ песету. Что ему до того, если эти нечестивцы будутъ разсказывать, вернувшись домой, что въ толедскомъ собор, въ первой церкви Испаніи, служащіе — тореадоры и участвуютъ въ богослуженіи въ промежуткахъ между «корридами»!.. Словомъ, онъ зарабатываетъ больше, чмъ я, и всетаки еще жалуется на свою должность. А должность его прекрасная! Шествовать во время большихъ процессій впереди всхъ, рядомъ съ крестомъ, и нести вилы, обернутыя въ алый бархатъ, чтобы поддержать крестъ, если бы онъ упалъ… Носить парчевую красную одежду, какъ кардиналъ! Въ этомъ костюм, какъ говоритъ регентъ, который очень много знаетъ, становишься похожимъ на нкоего Данте, который много вковъ тому назадъ жилъ въ Италіи и спустился въ адъ, а потомъ описалъ свое путешествіе въ стихахъ.

Раздались шаги на узкой витой лстниц, которая прорзана была въ стн для сообщенія съ верхнимъ этажемъ.

— Это донъ-Луисъ, — сказалъ Эстабанъ. — Онъ идетъ служить мессу въ часовню Святилища, a потомъ огправится въ хоръ.

Габріэль поднялся, чтобы поздороваться съ священникомъ. Это былъ маленькаго роста, слабый съ виду человкъ. Съ перваго взгляда бросалось въ глаза несоотвтствіе между хрупкимъ тломъ и огромной головой. Большой выпуклый лобъ какъ бы сокршалъ своей тяжестью смуглыя неправильныя черты его лица, носившаго слды оспы. Онъ былъ уродливъ, но всеже ясность его голубыхъ глазъ, блескъ здоровыхъ блыхъ и ровныхъ зубовъ, озарявшихъ ротъ, невинная, почти дтская улыбка придавапи привлекательность его лицу; въ немъ чувствовалась простая душа, всецло поглощенная любовью къ музык.

— Такъ этотъ господинъ и есть тотъ братъ, о которомъ вы мн столько разсказывали? — спросилъ онъ, когда Эстабанъ познакомилъ ихъ.

Онъ дружески протянулъ руку Габріэлю. У нихъ обоихъ былъ болзненный видъ, и общая слабость сразу сблизила ихъ.

— Вы учились въ семинаріи, и можетъ быть, свдущи въ музык? — спросилъ донъ-Луисъ Габріэля.

— Это единсгвенное, что я не забылъ изъ всего, чему меня тамъ учили.

— А путешествуя по разнымъ странамъ, вы вроятно, слышали много хорошей музыки?

— Да, кое-что слышалъ. Музыка — самое близкое мн искусство. Я мало понимаю ее, но люблю.

— Это чудесно. Мы будемъ друзьями. Вы мн разскажете о своихъ приключеніяхъ… Какъ я вамъ завидую, что вы много путешествовали!

Онъ говорилъ какъ безпокойный ребенокъ, не садясь, хотя Эстабанъ нсколько разъ придвигалъ ему стулъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прижимая приподнятый край плаща къ груди, и съ шляпой въ рукахъ — жалкой, потертой шляпой, продавленной въ нсколькихъ мстахъ, съ лоснящимися краями, такой же поношенной какъ его ряса и его обувь. Но всетаки, несмотря на свою нищенскую одежду, донъ-Луисъ сохранялъ прирожденно изящный видъ. Его волосы, боле длинные, чмъ обыкновенно у католическихъ священниковъ, вились локонами до самой макушки. Искусство, съ которымъ онъ драпировалъ плащъ вокругъ тла, напоминало оперныхъ пвцовъ. Въ немъ чувствовался художникъ подъ одеждой священника.

Раздались, какъ далекіе раскаты грома, медлительные звуки колокола.

— Дядя, насъ зовутъ въ хоръ, — сказалъ Томъ. — Пора, ужъ скоро восемь часовъ.

— Правда, правда. Вотъ смшно, что ты напомнилъ мн о долг службы. Ну, идемъ!

Потомъ онъ прибавилъ, обращаясь къ священнику-музыканту:

— Донъ-Луисъ, ваша обдня начинается въ восемь. Вы потомъ поговорите съ Габріэлемъ. Теперь нужно итти въ церковь. Долгъ прежде всего.

Регентъ грустно кивнулъ головой въ знакъ согласія и направился къ выходу, вмст съ двумя служителями церкви, но съ недовольнымъ видомъ, точно его повели на непріятную и тяжелую работу. Онъ разсянно что-то напвалъ, когда протянулъ на прощанье руку Габріэлю, и тотъ узналъ мелодію изъ седьмой симфоніи Бетховена.

Оставшись одинъ, Габріэль легъ на диванъ, уставъ отъ долгаго ожиданія передъ соборомъ. Старая служанка поставила подл него кувшинъ съ молокомъ, наливъ изъ него предварительно полный стаканъ. Габріэль выпилъ и посл того впалъ въ давно неизвданное блаженное забытье. Онъ смогъ заснуть и пролежалъ около часа на диван безъ движенія. Его неровное дыханіе нарушалось нсколько разъ припадками глухого кашля, который, однако, не будилъ его.

Наконецъ онъ проснулся и быстро вскочилъ, охваченный нервной дрожью съ головы до ногъ. Эта привычка къ тревожному пробужденію осталась у него отъ пребыванія въ мрачныхъ тюремныхъ камерахъ, гд онъ ежечасно мотъ ждать, что откроется дверь и его или будутъ колотить палкой, какъ собаку, или поведутъ на плацъ для разстрла. Еще боле укоренилась въ немъ эта привычка въ изгнаніи, когда онъ жилъ въ вчномъ страх полиціи и шпіоновъ; часто случалось, что его настигали ночью, въ какой-нибудь гостиниц, гд онъ остановился на ночь, и заставляли тотчасъ же снова отправляться въ путь. Онъ привыкъ къ тревог, какъ Агасферъ, который не могъ нигд остановиться для отдыха, потому что сейчасъ же раздавался властный приказъ: «Иди!»

Габріэль не хотлъ снова лечь; онъ точно боялся черныхъ сновидній, и предпочиталъ живую дйствительность. Ему пріятна была тишина собора, охватывающая его нжной лаской; ему нравилось спокойное величіе храма, этой громады изъ рзного камня, которая какъ бы укрывала его отъ преслдованій.

Онъ вышелъ изъ квартиры брата и, прислонясь къ периламъ, сталъ глядть внизъ въ садъ. Верхній монастырь былъ совершенно безлюденъ въ этотъ часъ. Дти, которыя наполняли его шумомъ рано утромъ, ушли въ школу, а женщины заняты были приготовленіемъ завтрака. Свтъ солнца озарялъ одну сторону монастыря, и тнь колоннъ прорзала наискось большіе, золотые квадраты на плитахъ. Величественный покой, тихая святость собора проникали въ душу мятежника, какъ успокаивающее наркотическое средство. Семь вковъ, связанныхъ съ этими камнями, окутывали его, точно покрывала, отдляющія его отъ остального міра. Издали доносились быстрые удары молотка — это работалъ, согнувшись надъ своимъ маленькимъ столикомъ, сапожникъ, котораго Габріэль замтилъ, выглянувъ изъ окна. На небольшомъ пространств неба, заключенномъ между крышами, носились нсколько голубей, вздымая и опуская крылья, какъ весла на лазурномъ озер. Утомившись, они опускались къ монастырю, садились на барьеръ и начинали ворковать, нарушая благочестивый покой любовными вздохами. Отъ времени до времени открывались двери изъ собора, наполняя садъ и верхній монастырь запахомъ ладана, звуками органа и глубокихъ голосовъ, которые пли латинскія фразы, растягивая слова для большей торжественности.

Габріэль разсматривалъ садъ, ограждённый блыми аркадами и тяжелыми колоннами изъ темнаго гранита, на которыхъ дожди породили цлую плантацію бархатистыхъ черныхъ грибовъ. Солнце озаряло только одинъ уголъ сада, а все остальное пространство погружено было въ зеленоватую мглу, въ монастырскій полумракъ. Колокольня закрывала собой значительную часть неба; вдоль ея красноватыхъ боковъ, украшенныхъ готическими узорами и выступающими контрофорсами, тянулись полоски чернаго мрамора съ головами таинственныхъ фигуръ и съ гербами разныхъ архіепископовъ, участвовавшихъ въ сооруженіи ея. На самомъ верху, близъ блыхъ какъ снгъ каменныхъ верхушекъ, виднлись за огромными ршетками колокола, похожіе на бронзовыхъ птицъ въ желзныхъ клткахъ…

Раздались три торжественныхъ удара колокола, возвщавшихъ поднятіе Св. Даровъ, самый торжественный моментъ мессы. Вздрогнула каменная громада, и дрожь отдалась во всей церкви, внизу, на хорахъ и въ глубин сводовъ.

Потомъ наступила снова тишина, казавшаяся еще боле внушительной посл оглушительнаго звона бронзовыхъ колоколовъ. И снова раздалось воркованіе голубей, а внизу, въ саду, зачирикали птицы, возбужденныя солнечными лучами, которые оживляли зеленый полумракъ.

Габріэль былъ растроганъ всмъ, что видлъ и слышалъ. Онъ отдался сладостному опьяненію тишины и покоя, блаженству забытья. Гд-то, за этими стнами, былъ міръ, — но его не было ни видно, ни слышно: онъ отступалъ съ почтеніемъ и равнодушіемъ отъ этого памятника минувшихъ вковъ, отъ великолпной гробницы, въ которой ничто не возбуждало его любопытства. Кто могъ бы предположить, что Габріэль скрывается именно здсь!? Это зданіе, простоявшее семь вковъ, воздвигнутое давно умершими властителями и умирающей врой, будетъ его послднимъ пристанищемъ. Среди полнаго безбожія, охватившаго міръ, церковь сдлается для него убжищемъ — какъ для средневковыхъ преступниковъ, которые, переступивъ порогъ храма, смялись надъ правосудіемъ, остановленнымъ у входа, какъ нищіе. Тутъ, среди безмолвія и покоя, онъ будетъ ждать медленнаго разрушенія своего тла. Тутъ онъ умретъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что уже умеръ для міра задолго до того. Наконецъ осуществится его желаніе закончить свои дни въ углу погруженнаго въ сонъ испанскаго собора; это была единственная надежда, поддерживавшая его, когда онъ бродилъ пшкомъ по большимъ дорогамъ Европы, прячась отъ полиціи и жандармовъ, и проводилъ ночи во рву, скорчившись, опустивъ голову на колни и боясь замерзнуть во сн.

Ухватиться за соборъ, какъ потерпвшій кораблекрушеніе хватается за обломки корабля, — вотъ что было его послднимъ желаніемъ, и оно наконецъ осуществилось. Церковь пріютила его какъ старая суровая мать, которая не улыбается, но всетаки раскрываетъ объятія.

— Наконецъ-то!.. наконецъ! — прошепталъ Луна.

И онъ улыбнулся, вспомнивъ о своихъ скитаніяхъ, какъ о чемъ-то далекомъ, происходившемъ на другой планет, куда ему больше никогда не нужно будетъ возвращаться. Соборъ пріютилъ его навсегда въ своихъ стнахъ.

Среди полной тишины монастыря, куда не доходилъ шумъ улицы, — «товарищъ» Луна вдругъ услышалъ далекіе, очень далекіе звуки трубъ. Онъ вспомнилъ про толедскій Альказаръ, который превосходитъ по вышин соборъ, подавляя его громадой своихъ башенъ. Трубные звуки доносились изъ военной академіи.

Эти звуки непріятно поразили Габріэля. Онъ отвернулъ взоры отъ міра — и какъ разъ тогда, когда онъ думалъ, что ушелъ далеко-далеко отъ него, онъ почувствовалъ его присутствіе тутъ же, около храма.