Только мертвые больше не возвращаются

Первый майский день 1767 года не обманул ожиданий жителей Москвы. Этот прелестнейший из праздников на Руси из года в год отмечался массовым выездом в расположенную всего в нескольких верстах от Первопрестольной рощу; но поскольку заморозки или дождь слишком часто омрачали людям радость, они уже за много дней до предстоящего события с опаской поглядывали на каждое облачко. Только на сей раз день выдался по-настоящему майский, деревья покрылись молодой зеленой листвой, а на кустах распустились первые цветы; со всех сторон доносилось бодрое щебетание птиц, и небосвод голубым шатром раскинулся над деревней царской резиденции.

В доме богатого купца Петра Павловича Самсонова собралось небольшое, но достойное общество, чтобы принять участие в совместной поездке на природу. Дом располагался на самой широкой улице Китай-города, имел деревянное, выкрашенное белой краской парадное крыльцо, тонированные под мрамор балки, крышу, над которой высился маленький золоченый купол, и в прилегающем садике – китайский павильон. В просторной, с роскошью обставленной гостиной господа пили чай со сладостями и дожидались женщин, еще занимавшихся своими туалетами. Мужчин было четверо: хозяин дома Самсонов, крупный, дородный и осанистый купец старого закала в русском костюме, шелковом кафтане, опоясанном широким кушаком, лицо его обрамляла круглая борода, брат его жены, господин Ямроевич, служивший писарем в имперской канцелярии, маленький, сухонький человечек во фраке цвета корицы, белом шейном платке, желтой шелковой жилетке, сизого окраса штанах до колен, чулках и башмаках, с напудренной головой, парой толстых завитков на висках и косицей, походившей на обрубленный собачий хвостик. Далее следовал Иван Сергеевич Бабунин, зять Самсонова, супруг его старшей дочери Федоры, молодой человек в русском национальном костюме с испещренным оспинами лицом, все дело и работа которого единственно в том только и заключались, чтобы владеть несколькими прекрасными домами в Москве; и, наконец, молодой офицер, капитан Апостол Чоглоков. Последний обладал тем преимуществом, что тесно облегающим и богато украшенным мундиром имел возможность выгодным образом подчеркнуть достоинства своего высокого роста и стройной фигуры. Пудра, делавшая его волосы совершенно белыми, эффектно оттеняла его смуглое, с благородными чертами лицо, а его темно-голубые глаза были пылкими и мечтательными.

Господина Ямроевича в этот день постигло особое несчастье. Он с удовольствием разыгрывал из себя посвященного во все политические мистерии государственного деятеля, хотя практическое его служение на благо отечества едва ли простиралось дальше заточки перьев, коими министры подписывали бумаги. Каждый раз, когда ему удавалось подслушать что-нибудь новенькое, он принимал вид хорошо осведомленного человека, охотно делал полупрозрачные намеки и важно крутил табакерку между большим и указательным пальцами правой руки до тех пор, пока не возбуждал наконец всеобщего любопытства. Затем, когда к нему начинали приставать с расспросами, его обычно цвета дубленой кожи лицо вспыхивало пурпурным румянцем точно диск восходящей луны, и он в конце концов чуть слышным голосом принимался рассказывать то, что знал, откашливаниями же, фырканьем, поплевыванием и чиханием в значительной мере дополняя то, чего он не знал. Но сегодня с ним случилось несчастье. Он с торжествующим видом вошел в комнату, однако никто не придал его появлению особого значения, и теперь он молча сидел за столом со сложенным в выразительные морщины лицом, не привлекая ничьего внимания, и уже в пятый раз бросал многозначительную фразу: «Их величество императрица тоже примет участие в сегодняшнем выезде», чтобы хоть кто-нибудь из присутствующих отреагировал на его важное сообщение и в связи с этим задал вопрос.

Он только что предпринял было очередную попытку, будто флюгер в бурю закрутил между пальцев табакерку и пробормотал: «Императрица… м-да, зачем бы это она пожаловала в Москву?», когда в комнату вошли женщины и опять никто не заинтересовался его загадочной репликой.

Первой шествовала госпожа Евдокия Самсонова, сорокалетняя матрона, когда-то в молодости бывшая весьма симпатичной, свежей и нежной, но сейчас, подобно большинству русских женщин ее возраста, чудовищно растолстевшая и, казалось, с трудом дышавшая под слоем жира. В богатом старорусском одеянии она выглядела как разубранная лошадь в санной упряжке. За нею следовала замужняя дочь Федора Бабунина, потом шли обе незамужние, Елизавета и Василиса, все три миловидные, румяные, с несомненной предрасположенностью к полноте, и принаряженные по-праздничному. Самой последней быстрым шагом в комнату гордо вошла молодая девушка лет шестнадцати от роду, среднего роста, ладная, с пышными темными волосами и жгучими глазами, это была самая младшая и самая красивая дочь Самсоновых Маша, называемая всеми Цыганкой. Первый взгляд ее обратился на симпатичного офицера, который не замедлил подняться из-за стола и, отвесив в направлении остальных женщин глубокий в стиле менуэта поклон, двинулся навстречу девушке, чтобы поцеловать ей руку. Красавица Маша по русскому обычаю живо наклонилась к нему и цветущими устами коснулась его лба.

Никто из присутствующих не усмотрел ничего необычного в этом приветствии, тем более, что Чоглоков считался признанным претендентом на руку красивой купеческой дочери. Ясное чело Маши прикрывала унизанная жемчугом налобная повязка из красного бархата, сиявшая вокруг ее головы подобно иконописному венцу, а сама она была в новом кумачовом сарафане, расшитом по красному полю золотым шелковым узором.

Господин Ямроевич воспользовался этим удобным случаем, представившимся его политически значимому красноречию, и на сей раз голосом, который никто не смог бы пропустить мимо ушей, произнес:

– Машенька, сегодня ты выглядишь ровно сама царевна, да, да, ты нынче ее увидишь, вы все ее увидите, она сегодня тоже выезжает. Наверняка многих это заставит кое о чем задуматься, например: «Отчего это наша матушка Екатерина Вторая сейчас находится именно в Москве, а не где-нибудь в другом месте?».

Писарю цвета корицы на этот раз и в самом деле удалось привлечь к себе всеобщее внимание.

– Да, как получилось, что императрица сейчас оказалась именно в Москве? – спросил Самсонов, и его поддержали остальные, за исключением капитана, который только мрачно нахмурил лоб.

– Конечно, – неторопливо ответил Ямроевич, при этом табакерка в его руке тоже застыла в дипломатическом спокойствии, – кое-кто мог бы объяснить это, однако, знаете ли… есть секреты-с… соображения государственного порядка…

– Ну, мы, понятное дело, не собираемся приставать к вам с вопросами, – вмешался в разговор Бабунин, – а беспокоимся, прежде всего, о нашей поездке.

– Тем не менее, однако, пристаете ко мне, – с большим достоинством ответил писарь, – я ничего не выдам, таков уж у нас в имперской канцелярии, простите, неписанный закон.

Собравшиеся спустились с крыльца и заняли места в двух красивых колясках: в одной поместился купец, его жена, капитан и Маша, во второй – три другие дочери с Бабуниным. И так они катили по старинным московским улицам между каменными дворцами и деревянными постройками, пока коляски не достигли роскошной аллеи из исполинских елей, которые сопровождали едущих на протяжении всего пути в несколько верст. Вся богатая и зажиточная Москва, казалось, пришла в движение, и даже мелкое обедневшее дворянство не могло и не желало в этот день отставать от других. А посему среди шикарных, запряженных горячими рысаками экипажей высшей знати, с восседавшими в них дамами в высоких париках и пышных широченных юбках, которые уверенно катили нескончаемой вереницей и облучки и подножки которых занимали слуги в расшитых золотом униформах, можно было увидеть повозки, запряженные клячами, сбруя которых была связана веревками, а ливреи лакеев зияли прорехами. Здесь новомодные застекленные кареты, там старые повозки, эдакие Ноевы ковчеги на колесах, стонущие и скрипящие на каждом шагу. Между обоими потоками карет, выезжающих из города и возвращающихся обратно, видны были элегантные мужчины, офицеры и солдаты, которые, поддерживая общий порядок, гарцевали взад и вперед на резвых конях, в то время как справа и слева от проезжей части толпились тысячи празднично одетых крестьян и любовались зрелищем.

В движении находилось более двух тысяч колесных перевозочных средств, и многие тысячи людей уже заполнили рощу, когда туда добралась наша компания. Группы деревьев сменились теперь бескрайними лугами и цветущим кустарником, источающим вокруг благоухание. В подходящих местах были разбиты вместительные шатры, в которых за легкими закусками расположились на отдых важные персоны и угощали своих друзей.

– Ну, господин кузен, куда же запропастилась царица? – заговорил Бабунин, когда вновь прибывшие выбрались из колясок и немного прогулялись в сутолоке блестящего общества.

– Мы ее непременно увидим, говорю вам, и будем видеть еще довольно часто, она пробудет в Москве гораздо дольше, чем многие думают, тут серьезные дела затеваются; да-с, если позволите так выразиться, – вздохнул писарь и с достоинством закрутил между пальцами табакерку.

– Все, что бы наша матушка Екатерина не предпринимала, – заметил Самсонов, – будет, несомненно, делаться нам на пользу.

Чоглоков бросил на него странный взгляд и крепко закусил губу, как бы заставляя себя промолчать.

– Сказать тут особо нечего, – продолжал писарь, – и менее всего допустимо рассуждать об этом, но каждый может одобрить такое действие правительства, и притом в государстве, где только один господин, а все остальные рабы, такое неслыханное великодушие; вот англичане-то удивятся; и какие же после этого будут у них преимущества перед нами? Да абсолютно никаких преимуществ, ну ни малейших.

– О чем, собственно, ты толкуешь? – удивился Самсонов.

Табакерка как колесо точильщика закрутилась у писаря между пальцами.

– О чем я толкую? О государственной тайне. Уже несколько месяцев тому назад в самые отдаленные уголки империи были разостланы указы. Тогда не пришло время заводить речь об этом, потому-то я и помалкивал, не отваживаясь даже намекнуть на это… – впрочем, надо заметить, тогда он и сам ровным счетом ничего об этом деле не знал, – однако теперь можно отважиться… наша великая монархиня… словом, на днях выйдет манифест, созывающий сюда в Москву делегатов от всех национальностей России, чтобы обсуждать новые законы…

– Да вы, часом, не спятили? – крикнул капитан.

– Господин офицер, я этот манифест собственноручно… переписывал.

– Следовательно, мы должны получить такой парламент, как в Англии? – спросил Бабунин.

– По доброй воле и милостью царицы, – присовокупил Самсонов, – да, да, ничего не скажешь, великая и попечительная женщина, наша государыня Екатерина Вторая. Пусть здравствует она многие лета и царствует, многие ей лета!

Внезапно в скоплении народа возникло сильное оживление, волнение и толкотня.

– Императрица, в сопровождении княгини Дашковой, это ее золотая карета! – крикнул писарь.

В экипаже из позолоченного дерева, стенки которого образовывали листы венецианского стекла, сидели две женщины, одна красивая и величественная, в казачьей шапке, другую едва ли можно было назвать миловидной, но она отличалась грацией и живой одухотворенностью. Маша схватила капитана за локоть и быстро отвела его в сторону.

– Ты не должен смотреть на нее, – сказала она.

– На кого?

– На императрицу.

– Это почему же, глупенькая? – с недоумением спросил Чоглоков.

– Потому что… Я, собственно, и сама не знаю почему… – промолвила в ответ Маша, – но я всегда начинаю дрожать, когда заходит речь об императрице, может это предчувствие, что она отнимет тебя у меня. Ведь она выбирает себе фаворитов, нисколько не заботясь о мнении света, а ты… ты, почему ты не должен был бы ей понравиться?

– Ты успокоишься, если я скажу тебе, что Екатерина никогда не сможет стать мне опасной?

– Правда? Но ведь она такая красивая!

– Однако я ее ненавижу, – пробормотал капитан.

Маша, казалось, не поняла его.

– Да что ты говоришь, – наконец выдохнула она.

– Она тиранка, она велела убить своего супруга, – продолжал Чоглоков, – и обманывает Европу видимостью великих преобразований, тогда как сама обращается с народом более варварски, чем это позволяли себе когда-то Нерон и Калигула.

– Я не понимаю тебя, – помолчав в раздумье, сказала девушка, но мне вполне достаточно того, что ты не любишь ее.

– А этот русский парламент! Что это еще такое, что он должен означать? – продолжал капитан. – Все это лишь жалкая комедия, затеянная для того, чтобы ввести в заблуждение ее панегиристов в далекой Франции и вдохновить их на новые славословия, однако нас ей не провести, ты только представь, как смехотворно это закончится.

– Но в таком случае объясни мне, – неожиданно крикнула Маша, – если ты так сильно ненавидишь ее, почему тогда я так сильно боюсь Екатерины, объясни мне?

На сей раз господин Ямроевич действительно оказался в курсе всех политических начинаний. Императорский манифест, приглашавший прибыть в Москву делегатов от всех национальностей и племен России для обсуждения новых законов, был обнародован уже в ближайшие дни [1] и привел Европу в благоговейное изумление, но на самих русских нагнал немало страху.

Можно ли было намерение абсолютной самодержицы, запятнавшей себя кровью супруга и множества несчастных, составлявших заговоры для ее свержения, предоставить своему народу, подавляющая часть которого по-прежнему прозябала в унизительном бесправии, свободы Англии и участие в законотворчестве воспринимать всерьез, или то была лишь смелая шутка в духе Ивана Грозного, который пригласил влиятельнейших людей государства избрать наследника, и когда те объявили, что не находят человека, достойного бы занять после него престол, глумливо заявил им: «Ваше счастье, кабы вы такого нашли, я велел бы ему и вам заодно посрубать головы!».

Верные подданные Екатерины сначала вообще отказались выбирать от себя делегатов, а когда им было приказано воспользоваться-таки своим правом, они различными проволочками стали всячески препятствовать отправке данных в Москву, и только под угрозой использования полиции последовали призыву монархини. Парламент, депутатов которого пришлось бы точно преступников доставлять под конвоем, даже для екатерининской России выглядел бы слишком карикатурно. В конце концов выборные все-таки собрались в Москве [2]. Со времен Вавилонской башни не случалось видеть собранными в одном месте представителей столь разнообразных рас и национальностей и столь диковинных человеческих типов, они прибыли с ледяных просторов полярных территорий и со степей юга, с берегов Иртыша и Волги. Это было собрание, пытавшееся решить огромные задачи, но закончилось оно точно тем же, чем и строительство Вавилонской башни.

Депутаты из-за языкового барьера не могли объясняться друг с другом, но когда их через переводчиков познакомили с планами монархини, они тотчас же пришли к единодушному мнению, что она великая правительница, настоящая мать отечества. [3]

Впрочем, они, похоже, так и не поняли, чего от них требовали, и неколебимо стояли на том, чтобы не высказывать собственного суждения по поводу предложенных на их рассмотрение законов. Все, что матушка царица изложила на бумаге и без сомнения было выше всяких похвал, они всего лишь заново озвучивали, и находились здесь только затем, чтобы послушно исполнять ее повеления и во всем служить ей [4]. Однако править с таким соглашательским парламентом, не по нутру даже нероновской натуре Екатерины.

Таким образом она милостиво отослала делегатов домой [5] – то был для них высший момент деятельности на благо народов России – и на этом комедия свободы закончилась.

Для ее прославления были отчеканены золотые памятные монеты и распределены среди депутатов. Б?льшая часть их была продала в Москве местным ювелирам.

В день, когда достопримечательное собрание расходилось, Чоглоков появился у своей возлюбленной Маши в необычайном возбуждении. Он нашел ее в садике позади дома, где в китайском павильоне она вместе с сестрой Елизаветой занималась воспитанием маленьких мальчиков.

Капитан поприветствовал девушек и бросил на Машу выразительный взгляд, который та недвусмысленным образом переадресовала сестре. Елизавета, сославшись на работу по дому, оставила влюбленную пару наедине.

– Ты уже знаешь главную новость? – начал капитан.

– Откуда же мне что-нибудь знать? Кузен сегодня еще у нас не появлялся, а все новости мы узнаем исключительно от него.

– Ты помнишь мое предсказание первого мая? – продолжал Чоглоков.

– Да, помню, – ответила раскрасневшаяся девушка.

– Все именно так, как я говорил, и произошло. Только что собрание депутатов отправлено восвояси. На самом деле царица ничего другого делать и не собиралась, как разыграть перед Европой комедию, однако ее верные подданные во время этого спектакля повели себя вопреки ожиданию настолько нелепо, что боясь предстать посмешищем в глазах всех цивилизованных наций, Екатерина предпочла разослать по домам не в меру усердных и послушных исполнителей ее замыслов. И вот эту-то женщину превозносят такие люди, как Вольтер и Дидро! Маска гуманизма, любви к искусствам и наукам, однако, больше не должна вводить в заблуждение Европу и скрывать от нее лик Медузы [6], который за ней скрывается!

– Апостол, ты ведешь очень крамольные речи, – в ужасе воскликнула Маша, – ты своим товарищам и другим людям тоже высказываешь подобные вещи?

– Нет, любимая, только тебе.

Машенька облегченно вздохнула.

– Уймись, пожалуйста, – проговорила она своим приятным и звонким как серебро голосом, затем увлекла его на выстланную мягкими подушками скамью и обняла обеими руками, – разве нас должны беспокоить такие обстоятельства, какое значение для нашей любви, для нашего счастья имеет, кто там сидит на троне и как зовутся министры?

– Очень эгоистично так мыслить, – возразил Чоглоков, – только потому, что все – за одним, пожалуй, единственным исключением – думают так, эта тирания, это самоуправство власти и оказывается возможным. Разве у тебя не болит душа за свое отечество, разве ты не чувствуешь сопричастности к своему народу, Маша?

– Но, любимый, ведь этот народ только что показал, что не желает ровно никаких перемен.

– Так оно и есть, Маша, – проговорил капитан, – конечно, ты сказала правду, но именно в этом весь ужас и состоит. Непрекращающийся гнет тирании, этот беспрерывный феминистический порядок правления, когда женщины ведут себя как султаны, а мужчины – как паши, так унизили нас, русских людей, настолько лишил всякого человеческого достоинства, что мы даже знать больше ничего не желаем ни о какой свободе, когда она словно по приказу вводится для нас нашими угнетателями. Я сгораю от стыда, стоит мне задуматься о том, как грядущие поколения будут судить о нас, которые спокойно, без сопротивления, едва ли не с радостью сносили этот позор. Для того ли в эпоху Петра Великого мы сделали такой смелый и такой поразительный шаг вперед, что все европейские народы с восхищенным изумлением взирали на нас, чтобы затем за период правления четырех цариц, всех без исключения деспотинь, руководствовавшихся в своих поступках лишь собственными прихотями и никогда какой-нибудь великой идеей, снова опуститься до уровня азиатских орд? Екатерина Первая, Анна, Елизавета, Екатерина Вторая. Какое последовательное наслоение оскорбления достоинства, бесчестия и убожества! Но самой ужасной из всех остается все же «Северная Семирамида», как нашу нынешнюю повелительницу изволит величать Вольтер, Семирамида, пожалуй, лишь в том смысле, что подобно азиатской владычице она взошла на престол через труп своего супруга, однако та азиатка над своими преступлениями, пороками и предосудительностями хотя бы простерла пурпур великих деяний и мудрых учреждений. А Екатерина Вторая является всего лишь новой Мессалиной, второй ахемской царицей. Говорят, что человечество неуклонно делает успехи в своем развитии. Мне что-то в это не верится. Несколько дней назад я купил у одного старьевщика книгу, проданную ему со множеством других каким-то французским танцмейстером. Вот возьми-ка, почитай на досуге…

С этими словами он достал французский перевод Плутарха [7] и протянул его Маше, которая открыла обложку и, водя пальцем по буквам, попыталась читать.

– Что это, – сказала она наконец, – это французский язык? Ты, вероятно, забыл, что я умею читать только русский церковный шрифт, да и то, если буквы достаточно крупные, как в молитвенниках или евангелиях.

– Какая жалость! – воскликнул капитан. – Однако погоди, я хочу кое-что перевести тебе из нее.

Он принялся листать книгу, отыскал наконец жизнеописание Ликурга [8] и предложение за предложением начал переводить на русский язык своей возлюбленной, которая, обхватив его рукой за шею, вместе с ним вглядывалась в пожелтевшие страницы и внимательно слушала.

Закончив чтение, он повернул к возлюбленной свое горящее воодушевлением лицо.

– Были же люди в те далекие, давно минувшие времена, был же народ в Спарте, а этот Ликург, что за человечище! Какая любовь к отечеству! Он добровольно отправляется в ссылку, он кончает жизнь самоубийством только потому, что спартанцы под священной присягой торжественно поклялись ему до его возвращения ничего не менять в замечательных законах, которые он им дал.

– Как ты прекрасен сейчас, – сказала девушка, – не помню, чтобы когда-нибудь прежде видела тебя таким. Этот человек, вероятно, был воистину незаурядным и великим, если спустя столько столетий он в состоянии одним лишь воспоминанием о себе сделать тебя таким прекрасным, мой любимый.

Чоглоков растроганно привлек Машеньку к своей груди и поцеловал ее с той проникновенной сердечностью, какую способны испытать только добрые и чистые сердца, затем снова взял в руки Плутарха и прочитал далее о Солоне, Фемистокле, Катоне и обоих Гракхах, он читал до тех пор, пока на пороге не появилась госпожа Евдокия Самсонова.

Добрая толстая женщина великолепно вписывалась в обстановку китайского павильона, она стояла в нем, причудливая и замечательная как пагода [9], и с той же важной значительностью, что и настоящая, покачивала головой.

– Пора бы уже чего-нибудь перекусить, дети мои, – сказала она с улыбкой, она всегда улыбалась, когда разговаривала.

Несколько дней спустя, холодным и промозглым осенним вечером, когда на дворе не переставая лил дождь, в дымовой трубе завывал ветер и выводил на оконных стеклах свои заунывные песни, Самсонов сидел со своей славной женой возле теплой печки и играл с ней в домино, Елизавета собирала чай, Василиса вышивала золотом кумачовый сарафан, а Маша резвилась с белой собачонкой, преподнесенной ей Чоглоковым в подарок. Все время от времени поглядывали на большие шварцвальдские часы, они ожидали капитана и ожидали с искренним нетерпением, потому что все любили его.

Наконец он вошел в комнату и первым делом поприветствовал родителей, затем девушек, сердечно и шутливо как всегда, однако Маша тотчас же заметила, что он был ужасно бледен. Она отвела его к оконной нише и заботливо взяла его руку, холодную на ощупь как лед.

– Что с тобой? – спросила она. – Ты, часом, не болен?

– Я всю ночь напролет читал, – ответил он.

– Причина только в этом?…

– И… я пришел к одному важному решению, Маша.

– К какому такому решению, любимый, ты меня пугаешь.

– Сегодня ночью я читал о Цезаре, моя дорогая девочка, – сказал капитан, – и о Бруте. Первый был в Древнем Риме великим героем, покрывшим себя доблестными делами, неувядаемой славой, в награду за это он был облечен высшими званиями государства, однако это ему показалось недостаточно.

– Чего же он еще хотел?

– Он захотел стать королем, честолюбец.

– А почему бы ему было и не стать им, если он был, как ты говоришь, великим человеком?

– Так вот послушай, – продолжал капитан, – Цезарь и в самом деле был достоин того, чтобы стать королем, но в Риме жили честные люди, которые не желали приносить в жертву свободу отечества даже лучшему человеку. Самого авторитетного из этих патриотов звали Брут [10]. Цезарь считал этого Брута своим сыном, но когда стало известно, что в первый день марта Цезарь намерен отправиться в Сенат, чтобы его друзья провозгласили его там королем, Брут сказал: «Тогда мой долг не молчать, а вести борьбу за свободу и даже пожертвовать собственной жизнью». На что Кассий [11], его шурин, ответил: «Какой римлянин останется равнодушным, когда ты жертвуешь собой ради свободы?».

– И что же эти двое сделали? – с взволнованным любопытством спросила Маша.

– Они составили заговор с другими видными людьми, и в первый день марта месяца, вооружившись кинжалами, явились в Сенат.

– И?

– И убили Цезаря.

– Апостол! Ради всего святого! И ты… ты собираешься убить императрицу?

– Да, Маша, я собираюсь это сделать, – с торжественным спокойствием проговорил капитан.

Девушка какое-то мгновение в ужасе смотрела на него, а потом вдруг внезапно рассмеялась.

– А-а, теперь я поняла, ты шутишь, ты хочешь меня напугать, ты не можешь говорить такое всерьез.

– Ты полагаешь? – мрачно возразил капитан. – Но я говорю тебе, что не могу быть спокоен, Маша, что счастье рядом с тобой кажется мне грехом, доколе жива эта порочная женщина. Я слышу голос, который говорит мне: «Брут, ты спишь!». Я хочу проснуться и вместе с собой разбудить эту горемычную страну.

– Апостол, разве нет какого-нибудь иного средства, какого-нибудь другого пути? – спросила охваченная страхом девушка.

– Всякий другой путь ведет в Сибирь.

– А этот на плаху.

– Пусть так, я хочу подать великий пример, – сказал Чоглоков, – и если я потерплю неудачу, тогда, видимо, окажется прав Коран, в котором говорится:

«Нет спасения для народа, которым правит женщина».

– Возлюбленный мой…

– Довольно об этом.

Маша замолчала и настолько хорошо скрыла свое волнение, что никто из близких даже не догадался, какие назревали события, но оставшись в своей горнице одна, она, бросившись на колени перед образами, плакала и молилась всю ночь до рассвета.

На большой площади перед Кремлем сверкали тысячи штыков, раздавались цокот копыт кавалерии, грозно глядели черные дула пушек. Царица Екатерина Вторая принимала парад московского гарнизона.

После того, как войска выстроились в три эшелона, она с блестящей свитой галопом приблизилась к ним – грянула музыка, к ее ногам склонились знамена – и затем уже медленным шагом верхом императрица двинулась вдоль фронта.

Она сидела на вороном скакуне арабских кровей, который, казалось, с очевидной гордостью нес ее, в свободной и все же внушающей почтение позе. Напудренные добела волосы прикрывала треугольная шляпа того фасона, какой в ту пору носили солдаты во время несения караула, с широким золотым галуном и небольшим султаном из перьев. Поверх серого платья для верховой езды на ней был надет мундир из зеленого сукна, с красными отворотами и золотым позументом, маленькая рука в белой перчатке с манжетой уверенно сжимала хлыст.

Когда императрица проезжала сквозь шеренги, каждая рота приветствовала ее словами: «Добрый день, наша царица!», и она с любезной улыбкой молвила в ответ: «Добрый день». Следуя мимо роты Чоглокова, она вдруг замедлила поступь коня и спокойно остановила свой взгляд, приводивший в трепет любого отважного мужчину, на капитане. Чоглоков же выдержал его, даже не вздрогнув, глаза его горели фанатичной ненавистью, однако Екатерина Вторая, похоже, совершенно по-своему истолковала их жар, ибо тут же обернулась к сопровождающему ее генералу графу Апраксину и поинтересовалась, как зовут молодого красивого офицера.

Во время прохождения рот перед ней торжественным маршем, ее большие повелительные глаза сразу отыскали в строю капитана, и на сей раз он даже удостоился благосклонного, но едва заметного и только ему адресованного кивка ее головы.

Возвратившись после парада в свои покои, она немедленно велела пригласить к себе графа Панина и дала ему поручение, как можно скорее предоставить ей информацию о капитане Чоглокове. Между тем сведения, которые она так настоятельно требовала, поступили гораздо раньше, чем она ожидала, с совершенно неожиданной стороны и звучали достаточно странно.

У царицы хватило времени только на то, чтобы сменить свои военного покроя одежды на роскошное неглиже, когда ей доложили о некой особе, желающей сделать ей важные и безотлагательные сообщения.

– Кто такая? – нахмурив лоб, спросила она.

– Юная девушка, дочь одного китайгородского купца.

– И какой же темы касаются сообщения?

– Она настаивает, что доверительно может рассказать обо всем только лично вашему величеству.

Екатерина на мгновение уставилась в землю, она очевидно размышляла, а затем сделала жест, красноречиво означавший: я хочу поговорить с девушкой. До ее появления у царицы еще было время придирчиво оглядеть себя в большое стенное зеркало, чтобы затем в небрежной позе расположиться на мягком диване.

Когда девушка, наконец, осталась наедине с самодержицей России, она, подобно изваянию, неподвижно замерла в дверях, наполовину скрытая красной портьерой из тяжелой камчатной ткани, и начала плакать.

– Ну, быстренько рассказывай мне, что ты хотела сказать, – с улыбкой промолвила Екатерина Вторая, – не забывай, что у меня не так много свободного времени, как у тебя.

Ясный голос императрицы совершенно иным образом подействовал на девушку, чем величественность ее облика, она поспешила подойти ближе, бросилась к ее ногам и воздела вверх руки.

– Помилуйте! – в странном смятении выкрикнула она.

– Кого, дитя мое? – мягко спросила Екатерина.

– Одного человека, которого я люблю, – всхлипывая, ответила девушка.

– И что же за преступление он совершил?

– Он только собирается его совершить.

– Вот как, – рассмеялась царица, – и, стало быть, я должна заранее предоставить ему прощение, чтобы он мог учинить его безнаказанно? Нечего сказать, неплохо придумано.

– Нет, ваше величество, не так, – воскликнула девушка, – я нескладно выразилась. Речь идет о том, чтобы предотвратить ужасный поступок и выхлопотать у вас помилование для того, кто его планирует.

– Чем дальше, тем больше загадок, – промолвила царица, но прежде скажи-ка мне, как тебя зовут и кто твои родители?

– Зовут меня Маша, а мой батюшка купец Самсонов из Китай-города.

– А теперь, Маша, встань-ка и спокойно и по порядку расскажи мне все, что у тебя на сердце.

– Не раньше, ваше величество, чем вы пообещаете мне помиловать несчастного.

– Чтобы принять то или иное решение, мне необходимо знать суть дела.

– Нет, ваше величество, вы должны простить до того, как я передам в ваши руки человека, которого горячо и беззаветно люблю, ибо я иду на этот шаг не только ради спасения вашей жизни, милостивая госпожа, но и ради спасения его тоже, только моя любовь и мой страх за его судьбу толкают меня на то, чтобы предать его.

– Следовательно, речь идет о заговоре…

– Нет…

– Ну как же, очередное покушение на мою жизнь, разве не так? – быстро и резко спросила Екатерина.

– Я этого не говорила…

– Как раз это ты и сказала, именно это, голубушка.

– Ничего я не говорила, – воскликнула Маша, негодование которой с каждым словом нарастало, – и я ничегошеньки не скажу, если вы не даруете мне его жизнь.

– Есть средства, дитя…

– Я не боюсь оказаться брошенной в темницу и быть закованной в цепи.

– А пытки?

– Их я тоже не боюсь, я ничего на свете для себя не боюсь, я все делаю только ради него, – заявила девушка с выражением требовательной решимости. – Вам нужно насилие, ваше величество, тогда помилуй вас бог, ни один человек вас не спасет, если я промолчу, и вы умрете, как умер Цезарь.

– Что ты знаешь о Цезаре?

– Я знаю, что он был тираном, и что его убил Брут.

Екатерина с нескрываемым удивлением посмотрела на отважную девушку, вскочила с дивана и принялась взволнованно расхаживать по комнате, она размышляла; то что власть ее скипетра тут бессильна, она видела сейчас достаточно ясно, следовательно, она должна попытаться воздействовать на ситуацию обаянием своей личности и своим умственным превосходством.

– Послушай меня, – заговорила она наконец, со скрещенными на груди руками останавливаясь перед Машей, – если я сейчас задержу тебя и поручу начальнику полиции в течение часа установить, кто тот человек, которого ты любишь, то без особого труда тоже буду знать нового Брута, которого мне следует остерегаться. Видишь, стоит мне только захотеть, и твой возлюбленный окажется в моей власти, тогда я смогу делать с ним все, что мне заблагорассудится, например, приказать пытать его, пока он не сознается, а когда сознается, отправить его на эшафот. Ты понимаешь? Однако я не хочу так поступать. Ибо я испытываю к тебя сострадание. Итак, скажи, чего ты от меня требуешь?

– Я прошу милости, ваше величество, о прощении для него, – взмолилась Маша, – он вовсе не злодей какой-нибудь, а только чуточку заблудился в своих мечтаниях и потерял связь с реальностью.

– Ты говоришь мне, что он и другие собираются убить меня.

– Он один.

– Хорошо, он один. Может ли такой поступок остаться безнаказанным. Подумай, дитя мое, к чему меня обязывает мое высокое положение, мой сан, – продолжала царица, – я просто вынуждена его наказать, однако обещаю тебе не приговаривать его к смерти…

– Ах! Ваше величество, даже если вы только посадите его в темницу или сошлете в Сибирь, он точно так же умрет для меня.

Екатерина задумалась, всего на несколько секунд, затем ее красивое и умное лицо точно осветилось радостью победы.

– Итак, я хочу пообещать тебе еще больше, даю императорское слово, что он пробудет в заключении не дольше года. Я полагаю, что для государственного изменника и убийцы это достаточно мягкое наказание. Теперь ты удовлетворена?

– Да, ваше величество.

– Тогда назови мне его имя.

– Это капитан Чоглоков.

– Чоглоков! – вскрикнула Екатерина Вторая. – Действительно Чоглоков?! Надо же, какое необъяснимое стечение обстоятельств, стало быть, он меня ненавидит?

– Так он говорит.

– И устроил заговор…

– Нет, ваше величество, у него нет ни сообщников, ни соучастников.

– Ты в этом уверена?

– Конечно, ваше величество.

– Можешь идти, дитя мое. – Благосклонное движение руки, и Маша была отпущена.

Императрица же тотчас вызвала начальника полиции, приказала немедленно взять под стражу капитана Чоглокова и доставить к ней, потом отправилась в свой кабинет, чтобы просмотреть поступившие депеши. Проходил час за часом. Екатерина начинала терять терпение и послала офицера за начальником полиции, наконец тот появился и доложил, что капитан Чоглоков исчез. Один из его сослуживцев недавно-де видел его расхаживающим взад и вперед под окнами императрицы. С этого момента всякий след его, казалось, терялся. Возле его жилища, перед казармой его роты, во всех местах, которые он имел обыкновение посещать, были выставлены люди с приказом схватить его, на этом, похоже, профессиональная фантазия полиции исчерпывалась.

– А у купца Самсонова вы его тоже искали? – спросила императрица.

– Там в первую очередь, ваше величество.

– И вам сообщили, что он уехал?

– Отнюдь нет, ваше величество.

После обеденного застолья Екатерина снова послала к начальнику полиции.

– Никаких следов капитана?

– Никаких, ваше величество.

– Где он обычно обедает?

– У майора Бородинского, своего дяди.

– И…

– Сегодня его напрасно ожидали к столу.

– Странно.

Вечером театральное представление, в котором участвовали придворные кавалеры и дамы, придало мыслям царицы иное направление, но едва она после полуночи снова переступила порог своих спальных апартаментов, как сразу вспомнила о Чоглокове. Не раздеваясь, она торопливо прошла в кабинет и опять вызвала начальника полиции и с ним графа Орлова. После того, как ей в очередной раз пришлось выслушать от полицейского чина, что никаких следов капитана по-прежнему так и не обнаружено, на первый план вышли заботы о ее личной безопасности, и она приняла необходимые меры, удвоив караулы и надежно перекрыв ими все коридоры, из которых в ее покои вели потайные двери. Только после этого она снова вернулась в спальню, но не легла спать, а ограничилась тем, что сняла свое роскошное вечернее платье, переодевшись в удобный, отороченный кружевами домашний халат. Отослав камеристок, она уселась за секретер и, дабы немного отвлечься мыслями, принялась за письмо Вольтеру.

С головой погрузившись в работу и в желании как можно ярче блеснуть своим незаурядным живым умом, она позабыла обо всем на свете и о капитане, разумеется, тоже, когда – в этот момент она подняла взгляд от исписанного листа, самодовольно улыбаясь своим успехам, – прямо перед ней вдруг оказался бледный мужчина с зловеще горящими глазами, в котором она тотчас же узнала Чоглокова.

Сколь бы неподготовленной ни казалась Екатерина к этому неожиданному крайне опасному для нее вторжению, она тем не менее нисколько не испугалась; не поведя бровью, даже не отложив в сторону пера, но хладнокровно посмотрев прямо в лицо противнику, она откинулась на спинку кресла и произнесла:

– Добро пожаловать ко мне в гости, капитан, я как раз о вас думала. – И когда Чоглоков ничего не ответил, продолжала: – Да, все так и есть, как я говорю, и мне было жаль, что я всего лишь императрица, а не хотя бы самую малость волшебница, иначе я в мгновение ока перенесла бы вас в эту комнату, потому что с того момента, как сегодня во время парада я обратила на вас внимание, я почти непрерывно только вами и занимаюсь, вы произвели на меня впечатление, и… кто знает… – она с пленительной любезностью повела плечами, – Орлов, чтобы меня задеть, вчера пожелал получить от меня временный отпуск, и я сейчас в том настроении, чтобы предоставить его графу. Однако как вы сюда пробрались? Я начинаю верить в волшебство.

– Я пробрался через камин, Екатерина, – дерзко произнес в ответ капитан, – но ты, видимо, не догадываешься, с какой целью?

Екатерина отбросила перо в сторону и громко расхохоталась.

– Чего тут догадываться-то, с какой обычно целью мужчина вторгается к женщине в спальню?

– Ты ошибаешься…

– Нет, мой друг, я не ошибаюсь, ты не первый, чьи чувства я заставила волноваться, – продолжала царица, – мне следовало бы на тебя рассердиться, но я люблю храбрых мужчин, если они… красивы.

Она встала из-за стола, быстро подошла к великолепному дивану, стоящему близ камина, и со всем кокетством, на какое только была способна, опустилась на него.

– Подойди! Разве ты не знаешь, где твое место? У моих ног! Давай, ты должен помочь мне хорошо провести время, но горе тебе, если ты окажешься недостаточно страстным любовником, иди же сюда!

– Я ненавижу тебя, тиранка! – крикнул Чоглоков. – И покараю тебя за твои злодеяния, как ты того заслуживаешь. Здесь нет никого, кто мог бы тебя защитить…

– Ты так думаешь, – промолвила Екатерина, – а если я сама в состоянии себя защитить? – Она поднялась, безбоязненно подошла к Чоглокову и положила свою красивую белую руку ему на плечо. – Ты хочешь меня убить? Ты?

– Я убью тебя…

– Нет, ты будешь лежать у меня в ногах и молить о милости, – воскликнула царица, – если б ты действительно хотел лишить меня жизни, то вполне мог бы сделать это во время парада или еще где-нибудь, там, где я лишь монархиня, здесь же, где я только женщина, здесь ты не можешь меня убить, здесь ты должен меня любить, вожделеть меня, я ль не желанная женщина? Сейчас, когда я знаю, что ты ненавидишь меня, сейчас мысль заключить тебя в свои объятия тем более возбуждает меня. Отбрось прочь свой кинжал, Брут, иди же, я хочу быть милостивой.

И прежде, чем капитан успел догадаться о ее намерениях, она обняла его за шею полными нежными руками и увлекла за собой к дивану.

– Нет, нет! Я презираю тебя, – закричал Чоглоков и выхватил кинжал, спрятанный у него на груди; но в ту же секунду Екатерина, оторвавшись от него, подскочила к камину, схватила пистолет, со взведенным курком лежавший наготове на каминной полке, и направила ему в грудь.

– Ни с места, или я пристрелю тебя!

Мгновения, пока Чоглоков размышлял, Екатерине Второй оказалось достаточно, чтобы с проворством тигрицы отступить к стене и нажать кнопку, отворявшую потайную дверь. Через проход в ней к царице обычно являлся Орлов, являлись и другие фавориты, которых она выбирала себе на несколько часов, а потом вновь отсылала прочь, однако сейчас в проеме сверкнули шпаги и штыки, и когда капитан стремительно бросился на царицу, чтобы пронзить ее своим кинжалом, навстречу ему ринулись два офицера и гренадеры из личной охраны.

Чоглоков начал защищаться с необычайной отвагой.

– Не убивайте его, взять его живым и невредимым, – приказала царица.

Завязалась беспорядочная рукопашная схватка, в которой Чоглоков уложил наповал одного из офицеров, а второго, равно как и некоторых противостоящих ему солдат, ранил, однако в конце концов он был повален на пол и связан.

Екатерина Вторая с жутким удовлетворением посмотрела на смертельного врага, жизнь и смерть которого отныне находились в ее руках.

– Уведите его, – сказала она, – и хорошенько его стерегите, но перед этим ты, Чоглоков, должен узнать, что мне было заранее известно о твоем нападении и я смогла к нему подготовиться. Я, как Цезарь под кинжалом Брута, пала бы от твоей руки, когда бы не одна славная девушка, которая предупредила меня о тебе.

– Маша?! Быть такого не может! – закричал пленник Екатерины.

– Ты угадал, – ответила она, – Маша Самсонова.

Чоглоков рухнул наземь, он потерял сознание.

Весть о покушении Чоглокова и о его аресте с быстротою молнии распространилась по Москве. На следующий день, чуть начало светать, Маша узнала об этом событии от писца имперской канцелярии, господина Ямроевича, который связывал с произошедшим самые далекоидущие последствия. И хотя она была убеждена, что поступила правильно и разумно, а ее родители, так же как и Ямроевич, одобряли ее шаг, она тем не менее испытывала мучительный страх за судьбу возлюбленного, и ее слезам не было конца, пока в доме не появился камергер царицы и не вызвал ее к ней.

Тогда она тотчас же успокоилась. «Императрица сдержит данное слово, – думала она, – она поэтому и приглашает». Маша быстро оделась в самое лучшее платье и вместе с камергером уселась в поджидавшую их придворную карету. Прибыв во дворец, она была препровождена в будуар императрицы, где ей велено было подождать.

Екатерина не долго заставила ее терзаться сомнениями, она величественно, с высоко поднятой головой вошла в комнату в черном бархатном платье, растекающимся позади нее длинным шлейфом и подчеркивающим ослепительную пышность ее великолепного бюста. Маша приблизилась к императрице и опустилась перед ней на колени.

– Мне жаль тебя, – со злой усмешкой проговорила Екатерина, оставляя девушку стоять перед собой на коленях, – но все вышло иначе, чем мы рассчитывали, и несмотря на твое предупреждение, Чоглокову удалось бы меня убить, если б я не сохранила присутствие духа и хитростью не завлекла его в поставленную мною ловушку. Представь себе, бедняга, разыгрывая из себя Брута, собирался меня заколоть, лежал у моих ног и умолял оказать ему милость, да, истинная правда, бедное дитя, но ему придется поплатиться за то, что он оказался тебе неверен, пусть всего лишь несколько секунд. Давай его колесуем, как ты полагаешь?

Маша громко разрыдалась.

– Ну, говори, – продолжала царица, по-прежнему заставляя девушку стоять перед собой на коленях, – ты согласна, или ты хочешь придумать еще какие-нибудь истязания для этого жалкого создания?

Маша в знак отрицания печально покачала головой.

– Если мой возлюбленный оказался не в силах противостоять чарам твоей красоты, возвышенная женщина, то я не могу на него за это сердиться! Кто из мужчин может видеть вас, приблизиться к вам и не боготворить вас?

Екатерина улыбнулась, на сей раз дружелюбнее, ибо невольное восхваление простой девушки польстило ей.

– Я прощаю ему, что опьяненный твоей божественной прелестью, он позабыл меня, – продолжала Маша, – и я умоляю вас, государыня, вспомнить честное слово, которое вы милостиво дали мне.

– Я дала его на тот случай, если твое предупреждение предотвратит нападение этого безрассудного человека.

– Нет, нет, вы дали его безо всяких условий.

– Правда? – Екатерина досадливо нахмурила брови. А если я считаю себя освобожденной от данного обещания, кому ты собираешься на меня жаловаться?

– Вам самой, – воскликнула Маша, – потому что вы не можете оказаться столь неблагородной, вы великая, а следовательно, великодушная. Что может быть священнее монаршего слова?

– Я не в праве помиловать Чоглокова, – возразила Екатерина Вторая, решительно и категорично отвергая приведенный аргумент, – это только вдохновило бы недовольных! И прежде всего его самого! Разве я когда-нибудь чувствовала бы себя в безопасности от его ненависти? Поверь мне, Маша, я обязана проявить непреклонность: только мертвые больше не возвращаются.

– Ради всего святого, – закричала бедная девушка, вместе с ним вы убьете и меня! Сжальтесь над моею жизнью.

– Довольно, Маша, – сказала императрица, внезапно обрывая ее с той особой суровостью, благодаря которой заставляла трепетать любого, когда ей того хотелось, даже самоуверенного грубияна Орлова, – довольно, иначе я потеряю терпение и выпровожу тебя вон. Чоглоков должен умереть и точка.

– Немедленно?

– Ну нет, перед этим я велю пытать его, чтобы узнать, были ли у него сообщники.

– Их у него не было.

– Это не причина, чтобы освобождать его от мучений, – с издевкой бросила царица.

– Какой ужас! Разве вы забыли, что обещали мне?

– Я и в самом деле это забыла.

Маша вскочила на ноги и посмотрела на царицу со всей ненавистью и отвращением, какими только природа наделила ее нежную душу.

– О, я слишком поздно разглядела, что Чоглоков был прав, да, вы воистину новая Семирамида, как они именуют вас, вы лишены чувства сострадания, вам неведома доброта, ваши одежды запятнаны кровью, и вы будете проливать кровь до тех пор, пока живете. И я, безумная, еще хотела вас спасти! Убить вас – благое дело.

– Девушка! – в ярости закричала Екатерина Вторая и замахнулась было на Машу сжатым кулаком, однако тотчас одумалась и лишь презрительно пожала плечами. – Ты, как я вижу, действительно потеряла рассудок.

– Лучше рассудок, нежели честь.

– Что ты имеешь в виду?

– Я назову вас бесчестной, если вы не сдержите свое императорское слово.

Екатерина отступила на шаг, ее светлые глаза метали зеленые молнии, ее губы конвульсивно подрагивали, а грудь учащенно вздымалась.

– Такого мне еще никто не говорил.

– Я говорю вам это, – воскликнула Маша, – я, которая вас не боится. Убейте меня, и все равно я скажу, что вы бесчестная, что вы вероломная.

Екатерина долго смотрела на смелую девушку, затем с внушительным спокойствием и подкупающей улыбкой на пухлых сладострастных губах промолвила:

– Я сдержу слово, сдержу в точности так, как дала его тебе. Итак, повтори-ка мне, как звучит мое обещание?

– Вы пообещали не убивать его.

– Это все? – выжидающе спросила Екатерина Вторая.

– Еще вы дали честное слово продержать его в заточении не больше года.

– Так и есть, – подтвердила царица, – я это обещала, и я намерена это для тебя выполнить, но выполнить в точности так, как я тебе обещала, ни на йоту меньше, ни на йоту больше. Я прикажу не казнить Чоглокова и только год продержать в тюрьме, ты понимаешь, однако не умереть за год заключения с голоду это уже его забота, поскольку ни пищи, ни воды он там не получит.

– Святые угодники!

– И уже сегодня я прикажу подвергнуть его пытке и допросить, потому что ведь ты не сказала, что я обещала тебе его не мучить.

Свет померк у Маши перед глазами, она тяжело ступая подошла к стене и, как слепая, долго ее ощупывала, не находя двери.

– Подожди, властно окликнула царица, – тебе придется присутствовать во время допроса Чоглокова как свидетелю и как доносчику.

Бедная девушка еще раз собралась с силами и сделала было шаг в направлении императрицы, но тут колени у нее подогнулись и она рухнула на пол перед неумолимой соперницей. Екатерина дернула колокольчик и велела унести ее.

Когда Маша пришла в себя, она обнаружила, что находится в большом зале, где за покрытым красным сукном столом сидело пятеро богато одетых мужчин. Перед ними стоял Чоглоков со скрученными за спиной руками, палач привязал его к ремню, свисающему с дыбы, и его подручные начали подтягивать его вверх.

Во время ужасных мучений Чоглоков высказывался точно так же, как и при обычном дознании. Он не отрицал, что ради освобождения отечества разработал план убийства царицы, но продолжал упорно настаивать на том, что соучастников у него не было и что ни один человек, кроме его невесты, не знал об этом покушении.

Теперь стали допрашивать Машу. Она с трудом держалась прямо и почти не могла говорить.

Ее высказывания полностью совпали с показаниями капитана.

После того, как Чоглоков прошел все стадии пытки и остался непреклонным, трибунал решил приступить к вынесению приговора. В этот момент, опираясь на руку Орлова, в зале появилась императрица.

– Он сознался? – спросила она с напускным равнодушием.

– Только в содеянном, ваше величество, – ответил председатель, – однако он отрицает, что у него были соучастники и сообщники.

– Его нужно пытать и притом беспощадно.

– Уже сделано-с.

– Хорошо, – продолжала Екатерина, пристально поглядев сперва на Машу, потом на Чоглокова, – а девушку вознаградили?

– Ваше величество не отдавало никаких распоряжений на сей счет.

– Доносчику всегда нужно платить, – быстро сказала царица, – и притом платить щедро.

С этими словами она извлекла кошелек, наполненный сверкающими золотыми червонцами, и бросила его Маше, как бросают медяки нищему.

Бедная истерзанная девушка издала пронзительный вопль и упала без чувств.

Кошелек шлепнулся на землю.

Только мертвые больше не возвращаются!

Чоглоков умер в тюрьме. Маша медленно чахла, пока родители не отправили ее в деревню, подальше от Москвы. Там она оправилась и там же пожелала остаться навсегда. Ее отец купил для нее небольшой домик с садом, где, занимаясь только своими цветами и имея прислугой одну старую крестьянку, она в одиночестве провела всю жизнь.

Она достигла преклонного возраста; война с турками, раздел Польши, сражения с французами отшумели мимо нее и канули в историю; она видела Наполеона, идущего на Москву, и огромную армию во время отступления; она еще помнила, как из Франции победоносно вернулся царь Александр и как на престол взошел Николай.

В день, когда пришла весть о победе русских при Наварине [12], Мария Самсонова, сидя в своем кресле с высокой спинкой, уснула навеки, на коленях ее лежал медальон, в котором хранилась прядь волос, а на крышке стояли слова «Апостол Чоглоков» и «навеки».