Только смерть

Есть кладбища, только кладбища,

могилы, полные беззвучных костей,

сердце, плывущее по туннелю

в темноту, в темноту, в темноту;

умирая, мы словно тонем в самих себе,

словно захлебываемся в своём сердце,

словно с поверхности кожи падаем в пропасть души.

Есть трупы, есть ноги холодные, как надгробья,

и смерть притаилась в костях, как пение без певца,

как лай без собаки,

как звук,

рождённый какими-то колоколами или могилами,

растущий и влажный, подобный дождю или плачу.

Порою я вижу — гробы

плывут, распустив паруса,

в них бледные трупы, в них женщины с мёртвыми косами,

булочники белые, словно ангелы,

печальные девочки, отданные в жёны нотариусам;

гробы поднимаются вверх по отвесной реке мертвецов,

по тёмно-лиловой реке,

они поднимаются вверх, вместо ветра несёт паруса

безголосое пение смерти.

Ко всему, что живёт и звучит, смерть приходит во тьме,

как ботинок пустой, словно платье, лишённое тела,

приходит стучаться кольцом, без камня, без пальца,

приходит беззвучно кричать, безо рта, без гортани и губ.

И всё же шаги её гулко звучат,

и одежда звенит молчаливо, как листья деревьев.

Я не знаю, я видел так мало, я различаю едва,

но мне кажется, песня её — цвета влажных фиалок,

фиалок, привыкших к земле,

потому что у смерти зелёный лик

и взгляд у смерти зелёный;

в нём есть терпкая свежесть фиалкового лепестка

и фиалковый цвет — цвет суровой зимы.

Смерть порой принимает обличье метлы,

она землю вылизывает в поисках мёртвых;

смерть — в метле,

метла — язык смерти, он ищет умерших,

метла — игла смерти, она ищет нить.

Смерть лежит, растянувшись в больничных кроватях,

на залёжанных, тощих матрасах, под чёрными одеялами;

внезапно она запевает беззвучную песню,

и тогда раздуваются простыни, как паруса,

и кровати плывут в недалёкую гавань,

где в адмиральском мундире

стоит в ожидании смерть.