Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Макферсон – владелец и редактор крупной нью-йоркской газеты и совладелец ряда других газет, 60 лег, на вид гораздо моложе.

Гульд – редактор и совладелец большой газеты в Сан-Франциско и одновременно один из редакторов газеты Макферсона, под 40 лет. Чуть прихрамывает. Грубоват, играет в человека из народа.

Смит – корреспондент газеты Макферсона, ровесник и школьный товарищ Гульда.

Престон – редактор иностранного отдела газеты Макферсона, 45 лет.

Харди – репортер газеты Макферсона, за 40 лет.

Мерфи – корреспондент одной из газет Херста, 46 лет. Небрежно одет. Никогда не пьян, но всегда уже выпил.

Кесслер – издатель, толстый старик, страдает одышкой.

Вильямс – редактор левой газеты, лет 50.

Джесси – красивая женщина 33 лет, на вид моложе.

Мег Стенли – стенографистка, женщина в возрасте где-то между 30 и 40.

Бармен, шофер, секретарша, упаковщики мебели.

Место действия – Нью-Йорк.

Время действия – зима – лето 1946 года.

Действие первое

Кабинет Макферсона в редакции. Большая комната, довольно пустая: письменный стол, несколько кресел. Единственное украшение – фотографии, в ряд развешанные над деревянной панелью вдоль всей комнаты. Над столом громадная фотография старого двухэтажного домика. Джесси, войдя в кабинет, подходит к столу и, вынув из папки бумаги и газетные полосы, раскладывает их на столе. Звонок телефона.

Джесси (в телефон). Нет. Мистер Макферсон вернется – через четверть часа.

Стук в дверь.

Войдите.

Гульд (входя). Как? Ты здесь? Какая неприятная неожиданность.

Джесси. Почему неприятная?

Гульд. Вернулась из армии, и все по-прежнему, как в сорок первом году?

Джесси. Нет, я просто заменяю мисс Бридж. Она в двухнедельном отпуску.

Гульд. С шефом чисто деловые отношения?

Джесси. Чисто деловые.

Гульд. Да, он действительно постарел.

Джесси. Я тоже.

Гульд. Не сказал бы. Мы разъехались с Филиппин в феврале прошлого года. Значит, всего год.

Джесси. Значит, так.

Гульд. А все-таки штатское тебе больше к лицу, чем форма женского вспомогательного корпуса.

Джесси. Возможно.

Гульд. Может, ты меня поцелуешь по старой памяти?

Джесси. Нет.

Гульд. Хорошо. Когда ты кончаешь работу?

Джесси. В десять.

Гульд. В одиннадцать в Бромлей-клубе. Идет?

Джесси. Нет. Я буду занята.

Гульд. Можно спросить, с кем?

Джесси. Можно. Я думаю, что Гарри…

Гульд. Смит?

Джесси. Да. Я думаю, что Гарри пригласит меня сегодня ужинать.

Гульд. Но он прилетел из Японии только сегодня ночью.

Джесси. Да. Знаю. Я его встречала на аэродроме.

Гульд. По поручению редакции?

Джесси. Нет.

Пауза.

Говорят, что твоя жена некрасива?

Гульд. Да.

Джесси. И богата настолько, что частный сыск информирует ее о твоей жизни?

Гульд. Возможно.

Джесси. Ты уже окончательно купил газету в Сан-Франциско?

Гульд. Не совсем. Пока процентов на сорок. Можешь мне поверить, что, женясь, я искренне жалел, что богата она, а не ты.

Джесси. Верю. Она очень некрасивая?

Гульд. Очень.

Джесси. Сочувствую тебе.

Гульд. Верю. Где шеф?

Джесси. Он на завтраке для русских журналистов. Будет через десять минут.

Гульд. Итак, Гарри… Можно закурить сигару?

Джесси. Как всегда.

Гульд (закурив). Только ночью прилетел… Быстро.

Джесси. Нет. Мы встречались в Токио.

Гульд. А… Верно. Я становлюсь несообразительным. Он не знает обо мне?

Джесси. Нет. Я о тебе не вспоминала. При нем. Да и вообще.

Гульд. Ему могли сказать другие.

Джесси. Маловероятно. Он этого не любит.

Гульд. А тебя он любит?

Джесси. Думаю, что да.

Гульд. А ты? Только не лги. Тогда, в сорок первом, он нравился тебе еще меньше, чем я.

Джесси. Верно. Но теперь он мне правится значительно больше, чем ты. И потом, я постарела, я поумнела. И я хочу выйти замуж.

Гульд. Шеф собрался отправить его в Россию.

Джесси. Да, я знаю. Я вчера печатала шефу проект издательского договора на будущую книгу Гарри. Кажется, тут не обошлось без твоего участия.

Гульд. Да, это была моя идея. И мой проект.

Джесси. Ну что ж, это, наверное, займет у Гарри три месяца.

Гульд. Примерно. Если только он поедет.

Джесси. Он поедет.

Гульд. Это верно. Последний год он начал выходить в тираж. Если он не возобновит сейчас свою репутацию самым шумным образом, я не поручусь для него в дальнейшем и за пятьсот долларов в месяц. Боюсь, что ваш брак не будет тогда счастливым.

Джесси. Он поедет.

Гульд. Не уверен. У него раньше были свои идеи о русских.

Джесси. Мне нет никакого дела ни до его идей, ни до русских, ни до того, что он напишет о русских. Я хочу иметь свой дом, своих детей и немного своего счастья. Мне надоело быть кукушкой. Он поедет.

Гульд. Когда ты решила выйти за него замуж? В Японии?

Джесси. Почти.

Гульд. А совсем?

Джесси. Вчера.

Гульд. Печатая мой проект издания его книги? Кажется, я оказываюсь в смешной роли устроителя твоего счастья?

Джесси. Кажется, так. Только почему в смешной?

Гульд. Ну, все-таки. Почти три года мы… Ты должна быть мне благодарна.

Джесси. Я тебе благодарна.

Гульд. Сигарету?

Джесси. Я бросила курить. Гарри это не нравилось, и я понемногу отвыкла.

Гульд. О, тогда это серьезно.

Джесси. Да, это очень серьезно.

Входит Макферсон.

Макферсон. Здравствуйте, Джек.

Гульд. Рад вас видеть, мистер Макферсон.

Макферсон. Опять вы за старое.

Гульд. Хорошо, Чарли, только сейчас же сознайтесь, что вы заставляете называть себя по имени не из природного демократизма.

Макферсон. Вот как?

Гульд. Да. Вы просто молодитесь. «Чарли» звучит моложе, чем «мистер Макферсон». А?

Макферсон. Пожалуй. Но вы могли бы не говорить этого при женщинах.

Джесси. Я могу идти?

Макферсон. Можете, можете. Теперь вы все можете. Бросает меня, Джек, не хочет со мной работать.

Джесси (в дверях). Мистер Макферсон, я же вам объяснила…

Макферсон (перебивая). Да. И не надо объяснять мне этого второй раз. Идите, Джесси.

Джесси выходит.

Старею, Джек. Вчера предложил ей, когда вернется из отпуска мисс Бридж, поменяться с ней местами и остаться у меня. Как раньше… Нет. По рабочим часам ее больше устраивает работа в отделе информации. Старею… Смит будет через четверть часа.

Гульд. Ну, как русские?

Макферсон. Журналисты? Совсем забыл. (В телефон.) Майкл! Вызовите ко мне Харди и через пять минут Престона. (Гульду.) Ну что ж, ничего, у них есть головы на плечах. (Смеется.) Сегодня за завтраком в ответ на сотню наших невежливых вопросов они нам сказали сотню очень вежливых неприятностей. А встав из-за стола, попросили у Вилли Кросби, который давал им завтрак, разрешения, в свою очередь, задать ему всего один вопрос: какая разница, по его мнению, между завтраком и пресс-конференцией? И Кросби сел в лужу.

Входит Харди.

Харди, когда вы пойдете завтра утром на прощальную пресс-конференцию к русским, между прочим задайте им следующий вопрос: правильны ли слухи, что они привезли с собой денег для финансирования нашей угольной забастовки?

Харди. Но…

Макферсон. Что?

Харди. В ответ на такой вопрос они только пожмут плечами.

Макферсон. Конечно. И вы напишете, что в ответ на этот прямой вопрос русские только смущенно пожали плечами, или что-нибудь в этом духе, это уже ваше дело. Желаю успеха.

Харди. До свидания. (Выходит.)

Гульд. Не слишком ли наивно для солидной газеты?

Макферсон. Ничего. Харди известен как репортер скандальной хроники. В его устах это будет естественно.

Гульд. Да, вы, пожалуй, правы…

Макферсон. Вы хотите сказать, что я еще не совсем выжил из ума?

Гульд. Не совсем.

Макферсон. Что – не совсем?

Гульд. Я хотел сказать не совсем это. Я хотел сказать, что вы с каждым днем становитесь тверже. Мне это нравится.

Макферсон. Мне – тоже. И, я думаю, даже больше, чем вам. (Хлопает рукой по письменному столу.) Хороший старомодный стол. Даже деятелю новой формации приятно посидеть за таким старомодным столом? А?

Гульд. Пожалуй.

Макферсон. Вот именно. Но, к сожалению, придется потерпеть. Увы, именно я, а не вы, начал это дело тридцать лет назад в этой старой развалине. (Показывает на фотографию домика над столом.) Ничего не поделаешь. Священное право частной собственности.

Гульд (обходя кабинет). Ага, один из старых знакомых появился снова на свет божий.

Макферсон (подходя и рассматривая фотографию Муссолини). Да. Ну что ж? С тех пор как беднягу повесили вверх ногами в Милане, он, безусловно, мертв. А мертвым я не помню зла. Он подписал мне ее, когда я был у него в тридцать третьем году в его дворце в Риме. Посмотрите, какой автограф. Один из лучших в моей коллекции.

Гульд. А берлинский джентльмен пока еще в сейфе?

Макферсон. Пока – да. Ходят слухи, что он жив. Его еще рано вешать.

Гульд. По-моему, уже можно.

Макферсон. Нет, рано.

Гульд. Вы слишком робко смотрите в будущее. Это ваш единственный недостаток.

Входит Престон.

Престон. Я пришел. Здравствуйте. Здравствуй, Джек.

Гульд. Здравствуй.

Макферсон. Что у вас сегодня о России, Билль?

Престон. «Юнайтед Пресс» дало нам пятьдесят строк Харнера «Русские в Вене». Харнер хвалит русских. Не знаю, давать ли.

Макферсон. Непременно дайте. В противоположность Херсту, мы сохраняем объективный стиль информации. Дайте на шестнадцатой странице, не раньше. А что еще?

Престон. Статья Виппмана о планах русской экспансии и еще пять-шесть информаций в том же духе.

Макферсон. Давайте все. Мы объективны. Виппмана на первую страницу, остальное – не дальше шестой. Что еще?

Престон. Еще? Бредовое сообщение итальянцев о появлений русских летчиков в Эритрее. Но это абсолютно несолидный бред.

Макферсон. Давайте его на первую страницу с шумным заголовком.

Престон. Русские завтра же дадут опровержение.

Макферсон. Ну что ж, мы поместим его на двадцатой странице. Пять строк. Они пишут короткие опровержения. Заметку прочтут миллионы людей, а опровержение – десять тысяч.

Престон. Это мне не нравится.

Макферсон. Что?

Престон. Вы вмешиваетесь в работу моего отдела. Я привык его вести сам.

Макферсон. Простите. Вы нравы, Билль, и я очень жалею. Но вы перестали меня понимать.

Престон. Мне казалось, что месяц назад я вас понимал. Вы переменились за этот месяц.

Макферсон. Конечно, переменился. Это вам и предстоит понять. Ну, желаю успеха.

Престон. До свиданья. (Выходит.)

Гульд. Через три минуты придет Смит.

Макферсон. Да. Ну что ж, я думаю, ему придется согласиться. Тридцать тысяч за серию статей и книгу с гарантированным тиражом. Честное слово, если бы она не нужна была мне до зарезу перед выборами в конгресс, я бы не дал ему больше пятнадцати. Согласится. Его дела слишком плохи. Он полгода не писал и не получал ни доллара.

Гульд. А почему он не писал?

Макферсон. Я получил от него два письма: с Окинавы и из Японии. Послевоенное помешательство. Он думал, что со дня подписания мира всюду начнут порхать голуби и цвести розы. А мир остался таким же, каким был. Это вывело его из равновесия. Он заявил мне, что не может писать, пока не поймет, что происходит в мире. Ничего, поедет.

Гульд. Он собирается жениться на Джесси.

Макферсон. Вот как! Теперь понимаю. Ну что же, печально, но хорошо. Поедет. Джесси не такая женщина, чтобы выйти за нищего.

Входит Смит.

Смит. Здравствуйте, шеф. Здравствуй, Джек.

Рукопожатие.

Макферсон. Садитесь, Гарри.

Смит. Сел. Нескромный вопрос: зачем вы меня так срочно вытащили? Меня прошлой ночью так трясло над Тихим океаном, до сих пор болят все кишки.

Макферсон. Боюсь, что теперь вам придется трястись над Атлантическим.

Смит. Что вы мне предлагаете?

Макферсон. Россию.

Смит. Россию? Последний месяц меня мучила бессонница, и я вдруг, впервые в жизни, стал читать на ночь нашу уважаемую газету. Судя по вашему новому политическому курсу, вам, пожалуй, нет смысла посылать в Россию именно меня.

Макферсон. Во-первых, благодарю вас за то, что вы наконец стали читать мою газету. А во-вторых, я думаю, что при моем новом курсе именно вам и надо поехать в Россию.

Смит. Шеф, вы спутали меня с Джеком.

Гульд. Не валяй дурака. После той книги, что я уже написал о России, русские были бы идиотами, если бы снова пустили меня туда. К сожалению, они не идиоты.

Смит. Но после той книги, что я уже написал о России, надо быть идиотом, чтобы при вашем новом курсе советовать шефу послать в Россию меня.

Гульд. Благодарю, но ты, как всегда, все спутал. И я тебе сейчас объясню, почему не я, а именно ты идиот.

Смит (удобно усаживаясь в кресле). Интересно. Факт для меня безусловен, но причины его не вполне ясны. Меня всю жизнь волновал этот вопрос – почему?

Гульд. Ты идиот потому, что не знаешь, что такое диалектика. Диалектика – это наука о том, что все бесконечно движется и изменяется.

Смит (прерывая). Очень приятно. Никогда в жизни я так быстро не умнел.

Гульд (продолжая). И твоя хвалебная книга, написанная в сорок втором году, только поможет тебе сейчас написать совсем другую книгу о России. Полезную нам.

Смит. Кому – вам?

Макферсон. Людям, считающим, что в Америке не должно быть коммунизма.

Смит. Я тоже принадлежу к числу таких людей. Каждому свое: русским – их строй, а нам – наш. Дальше?

Гульд. Дальше, ты должен снова поехать в Россию и написать о ней всю правду.

Смит. Я и тогда написал всю правду.

Гульд. Нет.

Смит. Эй, полегче на поворотах.

Гульд. Что ты написал? Что русские – храбрые солдаты, что Сталинград героически оборонялся, что их летчики шли на таран, что их женщины были снайперами. И ты воображаешь, что это – вся правда о России?

Смит. Все, что я написал, – правда.

Гульд. А ты не думаешь, что сейчас, когда эти храбрые солдаты дошли до сердца Европы и влезли в Корею, когда эти летчики летают над Веной и Порт-Артуром, – ты не думаешь, что эта правда оборачивается уже не против немцев, а против нас?

Смит. Это я уже читал в нашей уважаемой газете.

Гульд. И тебе кажется, что русские не полезут дальше?

Смит. Напротив, они завоюют сначала Европу, потом Америку, потом Австралию, потом Антарктику… Какая чепуха.

Гульд. Чепуха? А ты читал Коммунистический манифест Маркса? А Ленина «Империализм, как высшая… – то есть последняя – …стадия капитализма»? Заметь – последняя! Ты читал или нет?

Смит. Нет, не читал. Но при чем тут это?

Гульд. А при том…

Макферсон. Подождите, Джек. Вы продолжите вашу дискуссию без меня. Мне пора уходить. Советую вам, Гарри, внимательно выслушать все, что вам скажет Джек. Он скажет вам наше общее мнение. А сейчас несколько слов… Лететь через неделю. Срок – три месяца. Книга – через месяц после приезда. Часть пойдет статьями в газете. Гарантирую издание. Гарантирую успех. Гарантирую тридцать тысяч долларов. Ответ завтра, здесь, в двенадцать ночи. Ваше да – и мой первый чек на семь тысяч пятьсот. Подумайте. До свиданья. (Выходит.)

Смит. Семь с половиной тысяч. Недурно для начала. Такие большие деньги наводят меня на мысль, что я должен написать для вас порядочную гадость.

Гульд. Нет. Ты просто должен учесть требования времени. И наши сегодняшние взгляды на Россию, изложенные вкратце вот хотя бы здесь (вынув из кармана газету, передает ее Смиту), в моей статье. Она не блещет красотами стиля. Ты знаешь, я не стилист. Но некоторые ее мысли и даже, пожалуй, название могли бы пригодиться.

Смит. «Десять причин, по которым русские хотят войны». Это неправда. Русские не хотят войны. Этого не может быть.

Гульд. Когда ты уехал из России?

Смит. В декабре сорок второго.

Гульд. А сейчас февраль сорок шестого.

Смит. И все-таки не может быть, чтобы они сейчас хотели войны.

Гульд. Ну, не сейчас, пусть они даже не хотят ее сейчас, но я сам не боюсь ставить точки над i. Я сам стою за немедленную предупредительную войну против мирового коммунизма. Коммунисты – фанатики, а русские – вдвойне фанатики: как русские и как коммунисты. Поверь, ничто их не остановит, если они смогут подчинить мир своим идеям.

Смит (взявшись руками за голову). Довольно. Замолчи.

Гульд. Я прав.

Смит. Может быть. Все может быть. Я уже перестал что-нибудь понимать в этом взбесившемся послевоенном мире. Бомбы, шпионаж, Иран, Корея, Триест. Блоки, союзы. Разве об этом я думал, когда шел по Сахаре, когда валялся в грязи на Окинаве, когда из меня выковыривали осколки на Новой Гвинее? Ради чего все это было? Я не могу дышать, я не могу писать, я не хочу думать. Я приехал с десятью долларами в кармане, я пропил все, чтобы не думать. (Закурив, вдруг спокойно.) Не знаю, хотят или не хотят воевать русские, но мне не хочется писать эту книгу. Я вместе с ними мерз на фронте под Гжатском, я пил с ними водку в окопах, я видел повешенных русских детей, и пусть даже все, что ты говоришь, правда, не мне писать эту книгу. Ищите другого.

Гульд. Подумай до завтра.

Смит (встав). Подумай, подумай! А что тут думать? Конечно, в моем нынешнем положении ехать надо. Глупо не ехать. Но я не могу.

Пауза.

Слушай, одолжи мне сотню долларов – мне нужно сегодня. Так или иначе, я их отработаю и отдам.

Гульд. Может быть, больше?

Смит. Нет, сто.

Гульд. Держи. (Нажимает кнопку звонка.)

Входит Джесси.

Джесси. Да.

Гульд. Джесси, во-первых, мы уходим. (Кивает на телефон.)

Джесси (садясь). Хорошо, я буду здесь.

Гульд. Во-вторых, передайте патрону, что я ему позвоню, а Смит придет с ответом завтра в двенадцать. Ну, и в-третьих, до свиданья.

Джесси. До свиданья.

Смит. До свиданья, Джесси.

Джесси. До свиданья.

Гульд выходит первым. Смит задерживается в дверях.

Смит. Джесси.

Джесси. Да, милый.

Смит. В десять тридцать в Пресс-баре. Да?

Джесси. Да, милый.

Смит выходит.

(Встает, проходит по комнате.) Да, милый. Конечно, милый, очень милый… На три месяца… Ну что ж, еще три месяца ждать счастья. Это не так много для женщины, которой (смотрится в зеркало, вделанное в сумку), между нами говоря, только между нами говоря, все-таки тридцать три года.

Занавес

Вечер следующего дня. Бар ресторанчика, где журналисты – завсегдатаи. Это длинная тесная комната, через которую надо пройти, чтобы попасть в ресторан. Слева – наружная дверь, справа – дверь в ресторан. На переднем плане два-три низких столика с глубокими креслами. В глубине – цинковая стойка бара, несколько полок с бутылками, за стойкой бармен. На стенных часах 10.30. За одним из столиков Смит. Во время действия то один, то другой человек пересекает сцену, выходя из ресторана или входя в него; некоторые подходят к стойке, несколько минут, переговариваясь, стоят у нее, пьют и уходят. Из ресторана выходит Престон.

Престон. Добрый вечер, Гарри. Опять тут, и опять в то же время.

Смит. Я жду здесь Джесси, так же как и вчера.

Престон. Неудачное место для свиданий. Сто журналистов в час туда и назад.

Смит. До войны здесь мало кто бывал. А впрочем, наплевать. Я женюсь.

Престон. На Джесси?

Смит. Да. Садись.

Престон. Некогда. Надо идти читать ночные телеграммы. (Присаживается на ручку соседнего кресла.) Утром был на прощальной пресс-конференции у русских.

Смит. Ну как?

Престон. Ничего. Кое-кто из наших пробовал их напоследок поддеть. Но они дали сдачи – сказали, что значительная часть нашей прессы не является, по их мнению, голосом американского народа и что, наоборот, они считают, что оскорбят наш народ, если признают такую прессу его голосом.

Смит. Неплохо.

Престон. Мне тоже понравилось. Сегодня буду на все корки разделывать их за это. Стало трудно работать, Гарри, особенно в нашем иностранном отделе.

Смит. Почему?

Престон. Торопимся, пишем много глупостей. Противно. И шеф безумствует, особенно когда Гульд сидит здесь.

Смит. Я тоже это заметил.

Престон. Ничего не поделаешь – во время войны шеф пожадничал, переборщил влево. Не послушал Гульда. А теперь дает задний ход, но никак не хочет понять, что для этого даже автомобиль надо сначала хоть на секунду остановить. Нет, ему подай сразу полный ход назад.

Смит. Не пробовал возражать?

Престон. Возражать? Какой смысл? В конце концов я для него не больше чем рабочий на конвейере. Вчера я привертывал левое колесо, а сегодня он приказал мне привертывать правое. Он искренне удивится, если я начну возражать, и найдет другого. И этот другой все равно будет делать то, что захочет он. А он хочет крайностей, потому что этого хотят его большие хозяева с Уолл-стрита. И если он начет им возражать, они точно так же найдут другого вместо него, как он – другого вместо меня. Не так ли?

Смит. Верно, но противно.

Престон. Противно, но привычно, и потом, в конце концов я только редактирую свой отдел, а все эти пакости пишут и подписывают другие, независимо от того, я здесь сижу или не я. Кстати, посмотри сегодня двадцать строк

Харди. Все-таки он страшная скотина.

Пауза.

Значит, в Россию?

Смит. Еще не знаю. Сегодня должен дать ответ шефу.

Престон. Разве? А я уже сегодня отправил просьбу о визе для тебя.

Смит. Вот как? Значит, он уже решил, что я решил?

Престон. Нет, проще. Он решил, что он решил, и, стало быть, это решено. Доброй ночи, Гарри. (Выходит.)

Смит (берет из кипы газет одну, листает, находит нужное место. Читая, подходит к стойке). Еще виски.

Бармен наливает Смиту виски.

(Продолжая читать, возвращается на свое место.) Вот свинья. (Отшвыривает газету.)

Из наружных дверей по направлению к дверям ресторана проходит Харди

Эй, Харди, на минуту.

Харди (подходя). Добрый вечер. Я вас не видел почти пять лет. Вы здорово изменились.

Смит. А вы, к сожалению, нет. Сядьте, выпьем.

Харди. Мне некогда. Надо поужинать и еще кое-что написать.

Смит. Довольно с вас на сегодня, уже написали. Выпьем. Я плачу. (Бармену.) Два виски. (Харди.) Зачем вы написали это свинство о русских журналистах? Это же вранье.

Харди. Есть люди, которые это видели.

Смит. Врете.

Харди. Рассказывали, что видели.

Смит. Опять врете. Видели, что русские журналисты вручали деньги нашим профсоюзным деятелям? Ну, нас никто не слышит, будьте человеком, сознайтесь, что это вранье. Только мне одному под честное слово?

Харди. Вам одному под честное слово?

Смит. Да.

Харди. Вранье.

Смит (поднявшись и взяв со стойки два приготовленных барменом стакана виски, возвращается.) Пейте.

Харди пьет.

Ну почему вы такая свинья?

Харди. Ну вас к черту. Мне надоело это вечно слушать.

Пауза.

Заказывайте еще виски, и я раз в жизни скажу вам начистоту все, что я думаю о себе и о вас.

Смит (бармену). Еще виска.

Харди. В свои хорошие времена вы зарабатывали в шесть раз больше, чем я.

Смит. Почему в шесть?

Харди. Не спорьте. Я всегда точно знал, кто сколько зарабатывал, если он зарабатывал больше меня. Я беден и поэтому завистлив. (Поднимается, берет со стойки виски и, возвратившись, пьет.) За здоровье вашей будущей жены.

Смит. Что?

Харди. Я знаю все немножко раньше остальных. Это моя профессия. Я – репортер скандальной хроники. Я – свинья, свинья только потому, что я всегда зарабатывал в шесть раз меньше вас или Престона.

Смит. Займитесь другим.

Харди. Не умею. Я бездарен. Двадцать строк скандала, написанных очень скверным языком. Но людям все равно, как написан скандал, лишь бы он непременно был в каждом номере. Еще виски, и я расхрабрюсь и скажу вам кое-что еще.

Смит (бармену). Еще виски.

Харди. У меня жена и трое – это было, когда вы уезжали на войну. А теперь – жена и пятеро. И домик в Джамэйке в рассрочку, которой нет конца, и мебель в рассрочку, и жизнь в рассрочку. И десять долларов за скандал, из которых шесть – на пеленки и лекарства. Я, между прочим, очень люблю детей. (Идет к стойке, возвращается с виски.) Выпьем за детей. Я знаю, вы все надо мной смеетесь, что я напиваюсь только за чужой счет. Выпьем за моих детей за ваш счет. (Пьет.) Когда-нибудь они меня поймут. А может быть, и нет. Красивые поступки начинаются со ста долларов в неделю. А за пятьдесят приходится делать только некрасивые. Впрочем, еще одно виски, и я договорю до конца.

Смит (бармену). Еще виски.

Харди. Вручили деньги профсоюзным деятелям. Вранье? Конечно. Вранье за десять долларов. А вы? Поездка в Россию. И план книги, который предложил вам Гульд. Да, да, я все знаю, это моя профессия. Это тоже скандал, но только за тридцать тысяч. Сколько у вас детей?

Смит. У меня нет детей.

Харди (снова идет к стойке и возвращается с виски). Выпьем за ваших детей. То есть нет, я уже пьян. Я хотел сказать: выпьем за то, чтобы у вас никогда не было детей. Опять не то. Нет, нет, я именно это и хотел сказать. Тогда легче делать красивые поступки. И за вашу книгу о России. (Пьет.) Непременно напишите. Тридцать тысяч. Я вам советую. Лучше гадость за тридцать тысяч, чем за десять долларов. А делать гадости придется все равно. Никуда не уйдешь. Тридцать тысяч. Я искренен: вы мне всегда нравились. Вы хороший парень. Еще виски и… Нет, не могу. Я уже пьян. Меня не любят и редко угощают. Последний раз – в прошлом году. Я здорово пьян. Доброй ночи. Я, кажется, уже не пойду обедать. (С трудом встает.)

Из наружных дверей входит Морфи.

Морфи. Гарри!

Смит. Боб!

Морфи. А, Харди. А ну-ка, выйдем отсюда,

Харди. Всего на пару слов. (Смиту.) Прости, Гарри, это займет у меня ровно три минуты.

Харди (заплетающимся языком). Слушайте, Морфи, я никуда не пойду с вами.

Морфи. Э, да он пьян.

Харди. Да, я пьян, и оставьте меня в покое.

Смит. Оставь его в покое.

Морфи. Ладно. Его счастье, что он пьян.

Харди. Счастливого пути,

Смит. (Идет к дверям, останавливается.) А вы, Морфи, бросьте ваши штуки. А то я напишу вашему патрону мистеру Херсту. Вы ведь служите у мистера Херста… Я напишу ему про ваши штуки, и, честное слово, вам тогда не поздоровится.

Морфи (садясь и отворачиваясь). А ну его к черту. Как твои дела, Гарри?

Харди (держась за дверь, с пьяным упорством). Вы ведь служите у мистера Херста? А?

Морфи. Убирайтесь, пока живы.

Харди (так же). Хорошо. Но вы ведь служите у мистера Херста? А?

Морфи. Да, я служу у мистера Херста. Что еще?

Харди. Ничего. Мне просто приятно услышать это из ваших уст. Доброй ночи. (Исчезает в дверях.)

Смит. Я второй день живу здесь как бессловесный. Молчу и слушаю, слушаю и молчу. Что-то случилось или со мной, или с Америкой!

Морфи. И с тобой и с ней. Ты видел, что такое война, а она не видела. И поэтому у тебя с ней разные взгляды на будущее – вот и все.

Смит. Это правда, но не вся.

Морфи. Конечно. Вся правда собрана только в одном месте.

Смит. Где?

Морфи. В царстве небесном.

Смит. Вот Гульд тоже отбарабанил три года на войне, и как с гуся вода.

Морфи. Три года в штабе воздушной контрразведки. Два раза летал. Шесть раз получал ордена. Он все еще ходит в полковничьей форме?

Смит. Нет.

Морфи. Снял. Еще месяц назад ходил. Полковник

Гульд. При всем его уме ему до судорог нравилось, когда его называли полковником. Итак, значит, они с Макферсоном отправляют тебя в Россию?

Смит. Подожди. Потом. Все только и делают, что говорят со мной об этом. Я тебя не видел тысячу лет, с Новой Гвинеи. Ты совсем опух. Здорово пьешь?

Морфи. Немножко больше, чем обычно.

Смит. Почему?

Морфи. Скорблю о несовершенстве мира.

Смит. И пишешь Херсту статьи о том, что во всем виноваты большевики?

Морфи. Да. Надо же найти виноватых. Я бы с большим удовольствием написал, что во всем виноват мистер Херст, но боюсь, что он этого не напечатает. А впрочем, наплевать: что бы я ни написал, мир не станет от этого ни лучше, ни хуже.

Смит. А за что же тогда ты собирался бить беднягу Харди?

Морфи. Это совсем другое дело. Двух русских ребят, о которых он написал, я встречал на фронте, на Эльбе, и пил с ними водку. Они же, черт возьми, журналисты, как и я. Есть поговорка: собака ест собаку, но это скверная поговорка. Я одинок, но я против нее. Зачем он их тронул? Что, ему мир тесен, в нем мало скандалов без того, чтобы трогать старых друзей, военных корреспондентов? Свинья. Когда он пишет черт знает что об этих русских журналистах, я же не могу ему ответить в своей газете, что это клевета. При моем патроне я могу написать о русских только еще худшую клевету. Но пару раз, без объяснения причин, молча дать в зубы Харди… в этом я нахожу маленькое утешение. Ты знаешь мою философию: в мире все равно и не пахнет моралью, и черт с ней, но давайте без свинства хоть в своем кругу.

Смит. Пока шла война, мне сто раз казалось, что после нее все должно перемениться.

Морфи. Должно? Во время войны у нас взяли взаймы душу. А теперь не хотят платить долгов. Банк добрых надежд прогорел, мой дорогой. Если бы мне сейчас было двадцать, я бы, может, возмутился, послал все к черту и пошел к коммунистам. В конце концов они мне, пожалуй, нравятся больше всех остальных. Но мне сорок шесть, и у меня скверная привычка высасывать виски ровно на семьдесят пять долларов в неделю, и ни долларом меньше.

Смит. До войны ты пил на пятьдесят.

Морфи. Это было до войны… А пятнадцать лет назад, когда я еще не начинал выходить в тираж, я вообще мало пил, но зато позволял себе в статьях много вольностей, и мистер Херст ничего – терпел. А теперь я исписался, со скрипом двести долларов в неделю – и точка, и, исключая пакостей про журналистов, я пишу все, что будет угодно моему дорогому хозяину, будь он проклят заодно с твоим.

Смит. Ну, все-таки это не совсем одно и то же.

Морфи. Не совсем? Это верно. Мой – правый край, а твой – правый хавбек. Но, в общем, они из одной футбольной команды… Впрочем, я иногда даже не сержусь на своего. В конце концов, если бы все было наоборот и не Боб Морфи служил у Вильяма Рандольфа Херста, а Вильям Рандольф Херст – у Боба Морфи, я бы тоже не позволял ему писать то, что захочет писать он, а заставлял бы его писать то, что хочу я.

Смит. А чего ты хочешь?

Морфи. Сейчас уже ничего. Я бы хотел ничего не писать и все равно получать свои двести долларов. Но, к сожалению, это невозможно.

Смит. А теперь о том, о чем ты хотел говорить с самого начала: ехать ли мне в Россию? Ты мой единственный друг. Твое «да» – это почти мое «да».

Морфи. Тридцать тысяч?

Смит. Да.

Морфи. Да. Домик в пятидесяти милях от Нью-Йорка – пятнадцать, обстановка – пять. И десять тысяч на черный день, или можешь год сидеть и писать, что захочешь. Что захочешь. Да. Правда, с другой стороны… Но кто я такой сам, чтобы говорить тебе о другой стороне? Да. Соглашайся. Сейчас все сошлось. Несмотря на все свои удачи, наши шефы в тревоге. Они не хуже нас с тобой знают, что половина Америки думает совсем не то, что мы пишем от ее лица. Мы – как привязная борода. Сорвать – и еще неизвестно, как будет выглядеть это лицо. Ты нужен Макферсону из-за твоей первой военной книги о России, которую хвалили даже русские. Это дает тебе объективность в глазах читателей. Именно тебе, и именно сейчас. Да. И выпьем за твою книгу. Хотя почему же за книгу? Какой же дурак пьет за болезнь, когда нужно пить за выздоровление? За твое выздоровление. За твои тридцать тысяч.

Пьют.

Смит. Кстати, Боб, у тебя нет до завтрашнего дня полсотни долларов?

Морфи. Кто же просит у меня денег к вечеру? К вечеру у меня их никогда не бывает. (Выворачивает карманы.) Вот и все, что есть: восемнадцать долларов.

Смит (беря). Ладно. Я вчера кутил с Джесси в ночном клубе и совсем забыл, что мне с утра непременно надо купить эту маленькую штучку. (Вытаскивает из жилетного кармана обручальное кольцо.)

Морфи. Женишься на Джесси?

Смит. Да.

Морфи. Жаль. Она не будет любить меня.

Смит. Почему?

Морфи. Все жены моих друзей не любят меня. Я прохожу перед глазами их мужей как вечное воспоминание об ином, лучшем, холостом мире, а жены не любят этого. Ты ждешь ее?

Смит. Да.

Морфи. Я пойду.

Входит Джесси.

Джесси. Здравствуйте.

Морфи. Вы все не меняетесь,

Джесси. Ведь я вас знаю уже… (после паузы) пять лет.

Джесси. Слава богу.

Морфи. Ну, я пошел. Гарри, совсем забыл. Дай мне мелочи на такси.

Смит. Держи.

Рукопожатие.

Морфи. Доброй ночи. (Выходит.)

Джесси. Он по-прежнему вечно без денег. Ужасная жизнь. Что, посидим здесь?

Смит. Нет, поедем в клуб.

Джесси (смотрит на часы. На них без четверти двенадцать). Но ведь тебе в двенадцать к Макферсону. Ты не успеешь.

Смит. Да, да, верно. Посидим несколько минут здесь. Вот. (Достает кольцо.) Смотри…

Джесси. Вижу. Я очень счастлива.

Смит. Если бы ты знала, как я ночью нигде не мог найти себе места, оставшись один у дверей твоего дома. Почему ты не оставила меня у себя?

Джесси. Гарри, милый, ты же сделал мне вчера предложение.

Смит. Да, и ты приняла его.

Джесси. Да, и я приняла его. Я больше не твоя любовница, я твоя невеста. Я знаю, что ты скажешь: мы с тобой уже не мальчик и девочка. Верно. Но пусть будет хоть сейчас так, как я мечтала в юности. Эти кольца, и хлопоты, и поездки по магазинам, и только что купленный дом, в котором никто не жил до нас и порог которого я переступлю впервые, только приехав с тобой из церкви, – ты понимаешь меня?

Смит (взяв ее за руку). Понимаю.

Джесси. Нет, не до конца. Только такая старая грешница, как я, может с такой безумной силой захотеть вдруг совсем другой жизни. Наш дом. Наш… Пока ты будешь в России, я там все сделаю сама, своими руками. И когда ты вернешься, наш дом станет лучшим местом в мире для тебя, мой бродяга, мой молчаливый, мой седой, мой красивый. (Ерошит руками его волосы, целует его в голову. Смотрит на часы.) Тебе пора к Макферсону.

Смит. Нет, говори, говори еще, я успею.

Джесси. Быть вместе. Надеюсь, что бог меня не наказал и я еще не потеряла возможности иметь детей. И хоть несколько лет прожить, не кочуя по миру и не думая о деньгах.

Входит Гульд.

Гульд. Добрый вечер.

Джесси. Гарри, почему ты здесь? Макферсон через минуту ждет тебя у себя.

Смит. Да. Сейчас я ему позвоню. (Встает.)

Гульд. Ты что ему скажешь?

Смит (встречается глазами с Джесси. Долгое молчание). Сейчас я позвоню ему. (Выходит в вестибюль.)

Гульд. Он согласится?

Джесси. Думаю, да.

Гульд. В этом случае он пробудет в России три месяца. И две недели на перелет туда и обратно.

Джесси. Ну и что же?

Гульд. Я купил домик в Стамфорде. Сорок минут на машине отсюда. Тихо. Никого кругом.

Джесси. Очень рада. Но при чем тут я?

Гульд. В конце концов ваше семейное счастье устраивает не кто иной, как я, и, перед тем как погрузиться в него до конца, ты могла бы в ожидании мужа тряхнуть стариной именно со мной, а не с кем-нибудь другим. Это было бы только естественно.

Джесси. Со вчерашнего дня – нет.

Гульд. Джесси!

Джесси. Ни с тобой и ни с кем другим. Мы с ним заключили союз. Я знаю, как не хочется ему ехать. Но он идет на жертву ради меня. А я пойду ради него. Хотя, впрочем, если говорить честно, отказаться от тебя – это не такая уж жертва.

Гульд. Да, конечно. (Делает несколько шагов, прихрамывает более, чем обычно.)

Джесси. Не надо, Джек. Я знаю о версии с японским снайпером. Но ведь именно я была с тобой в машине, когда мы налетели на этот столб в Маниле. Ты уже забыл?

Гульд. Вот такой злой ты мне нравишься больше всего.

Джесси. Брось. Все равно больше никогда ничего не будет.

Пауза.

Как ты думаешь, Джек? Почему он так долго говорит с Макферсоном? Вдруг он… Нет, не может быть…

Гульд. Почему не может быть? С этим сумасшедшим все может быть.

Входит Смит.

Смит. Задержался? Бармен, три виски.

Гульд. Что ты сказал старику?

Смит (встречается глазами с Джесси, долго смотрит на нее). Что я сказал старику? Я сказал ему: да.

Занавес

Действие второе

Прошло четыре месяца. Лето. Новый загородный дом Смита. Большой кабинет. Письменный стол, несколько застекленных книжных шкафов, еще почти пустых. Несколько кресел, два низких столика, диван; на диване, среди подушек, кустарная русская баба – покрышка для чайника. Часть стены стеклянная, за ней – веранда. За столом Мег Стенли. Смит, расхаживая по кабинету, диктует ей.

Смит (диктуя). «Я бы не сказал, что русские вообще лишены способности улыбаться, но при слове „фашизм“ они сразу теряют всякое чувство юмора. Они слишком хорошо помнят, что это такое, гораздо лучше, чем мы.

С каким обидным удивлением они сто раз спрашивали меня, как могло случиться, что мы в Америке уже забыли об этом.

Глупцы те, кто думает, что русские не хотят сейчас войны только из-за своих потерь или из-за своих разрушений. Я был в Средней Азии, в цветущем маленьком городке, недалеко от Ташкента. Война не коснулась его. И среди людей, с которыми я говорил, я нарочно выбрал нескольких, которые ни по ком не носили траура. И именно из разговоров с ними я окончательно понял, что дело не в усталости или слабости – дело в психологии людей, которые, как и вся сегодняшняя Россия, не хотели и не хотят войны с нами вне зависимости от своей слабости или силы.

– Что вы думаете о возможности войны с нами? – спросил я у одного из них.

– Я думаю об этом только тогда, когда читаю то, что вы пишете в ваших газетах, – ответил он. И мне нечего было ему возразить». (Прервав диктовку.) Ну вот, Мег, записали?

Мег. Конечно.

Смит. На этом и кончим шестую главу. (Смотрит на часы.) Я, кажется, впервые в жизни точен, на горе себе. (Задумчиво.) Тридцатого все будет кончено…

Мег. Что вы, Гарри?

Смит. Ничего. Я просто говорю, что тридцатого июня все будет кончено. Все. (Обводит взглядом комнату.) И это – тоже. И вообще вся моя жизнь, такая, какая она есть сегодня. Впрочем, я вру, не тридцатого, а первого. Сутки уйдут у мистера Макферсона на чтение. А утром первого… (Вдруг смеется.) Нет, вы представляете себе его лицо утром первого?

Мег (смеясь). Его хватит от злости удар.

Смит. Удар? Нет, он не таков. Злость только укрепляет его организм. Говорят, когда в тридцатом году он обанкротился, у него от злости вдруг прошла подагра, и прошла навсегда, и он уехал ловить рыбу во Флориду. А через два месяца вернулся и все начал сначала. Вот. А тут маленькая неприятность с маленьким служащим.

Мег. Положим, неприятность большая.

Смит. Но служащий маленький. Тем хуже для него. То есть для меня…

Пауза.

А помните, Мег, как пятнадцать лет назад я впервые пришел в вашу маленькую редакцию на Астор-Плейс? Только что из колледжа, молодой, счастливый и честный.

Мег. Вы и сейчас честный.

Смит. Сейчас? Да. Почти. Но тогда я был молод, и мне казалось, что можно быть счастливым и честным одновременно.

Мег. А сейчас вы несчастны?

Смит. Очень. Я уже не в том возрасте, когда еще можно высмеивать заурядное счастье иметь жену, дом, чековую книжку. Мне трудно думать, что через десять дней я собственными руками разрушу все это, как карточный домик.

Мег. Может быть, еще как-нибудь обойдется?

Смит. Может быть… Кстати, тот «паккард», на котором вы приезжаете сюда, он тоже в рассрочку, как и все остальное, впрочем.

Мег. Но жена не в рассрочку.

Смит. Да, жена не в рассрочку. А впрочем, не знаю. Ничего не знаю.

Мег. Гарри, вы негодяй. У вас хорошая жена, она вас любит.

Смит. Да, меня она любит, но я еще не знаю (хлопает рукой по стенограмме), как она отнесется к автору этой книги. Я сейчас сам лишаю ее того счастья (обводит глазами комнату), которого она так долго ждала и за возможность которого наконец она полюбила меня, может быть, больше, чем за все остальное. Я не смогу даже упрекнуть ее, если она уйдет от меня. Я обманул ее.

Мег. Она не уйдет от вас, Гарри. От вас, такого, каким вы были в молодости и каким опять стали сейчас, нельзя уйти.

Смит. Не знаю. Если бы я мог это знать.

Мег. Скажите ей всю правду о книге. Сегодня же.

Смит. Ни за что. А вдруг – нет? А так еще десять дней тихого счастья. Нет, пока этого никто не должен знать, кроме вас, мой старый, мой маленький, мой смешной лохматый друг.

Пауза.

Мег. Я поеду.

Смит. Нет. Останьтесь на час. Пообедайте с нами. Пока в этом еще нет нужды, но Джесси все равно готовит сама, и чудно это делает. Оставайтесь. Я сегодня вдруг проснулся ночью и вспомнил Фрэда Вильямса таким, каким он был когда-то, и нашу с вами газетку, которую враги называли красной, хотя она была всего-навсего честной. Между прочим, вы не замечали, Мег, что все чаще слово «красный» становится синонимом честного?

Мег. Вот кончите книгу, и вас тоже снова назовут красным. Это не так плохо, Гарри. Много миллионов людей в Америке будут за вас. У них нет права голоса в наших газетах, но они молча будут за вас. Да.

Смит. Да. Боюсь только, что это прилагательное «красный» сильно сократит мои доходы. Черт меня дернул послушаться Джесси и купить в рассрочку этот большой дом вместо маленького, и сразу, как хотел я. Был бы хоть дом.

Входит Джесси. Она в фартуке.

Джесси. Ну, кончили? (Подходит к Смиту, целует его.) Устал?

Смит. А ты?

Джесси. Я – очень. С этим яблочным пирогом, как говорит Морфи, дьявольская возня.

Смит. А как Боб, проснулся наконец?

Джесси. Кажется, да. Во всяком случае, полчаса назад кто-то фыркал и чертыхался в ванной.

Смит. Я просил Мег пообедать с нами.

Джесси. Очень рада. Я просила ее вчера, но она не осталась.

Мег. Вчера надо было за вечер расшифровать двадцать страниц.

Джесси. Хоть бы вы уговорили его почитать мне.

Смит. Я нарочно сказал Мег, чтобы она оставляла все расшифрованное в Нью-Йорке. Сейчас – только вперед. Когда кончу, прочту все сразу.

Джесси. Но скажите, Мег, это интересно? Я вам так завидую.

Мег. Да, это очень интересно.

Пауза.

Джесси, когда у вас обед?

Джесси. Через полчаса.

Мег. Я пока приму у вас ванну. Хорошо?

Джесси. Конечно. Возьмите мой халатик, он висит там.

Мег. Спасибо. (Выходит.)

Джесси (заглядывая в лежащую на столе стенограмму). Хорошо идет?

Смит. Ничего.

Джесси. Ну почему ты не хочешь диктовать мне? Честное слово, я не хуже стенографирую, чем твоя Мег, а для меня это было бы такое счастье.

Смит. А для меня такое счастье, что ты можешь наконец не стенографировать, не писать на машинке, что ты можешь привыкать быть просто хозяйкой этого дома. Хозяйкой – и все. И даже этот яблочный пирог – только твоя прихоть, не больше.

Джесси. Ты ничего не понимаешь. (Указывая на стенограмму.) Это тоже была бы только моя прихоть, раз диктуешь ты. Ты. (Целует его.) Нет, ты прав, я бы тебе мешала. (Снова целует его.) Я бы не могла удержаться. (Заглядывает в стенограмму.) Но мне так интересно. Я несколько раз втихомолку заглядывала сюда. Но у Мег другая система знаков, я с трудом понимаю у нее одно слово из десяти. Пока ты спишь, я сама по утрам убираю твой кабинет и ползаю по полу и подбираю твои бесчисленные окурки. Вчера их было сорок два.

Смит (целуя ей руку.) Ну зачем ты?

Джесси. Как зачем? Мне приятно. А потом я отворяю окно и сижу здесь, в твоем кресле, и что-нибудь пою, бормочу себе под нос и думаю о тебе и о том, что бы еще повесить здесь, над диваном, когда ты кончишь книгу и мы опять получим деньги. Здесь надо повесить маленькую хорошую акварель, думаю я. И опять что-нибудь пою и бормочу, а потом иду будить тебя…

Смит. У тебя усталый вид.

Джесси. Я устала от счастья. Я десять раз за день подхожу к этой двери и слушаю, как ты ходишь по комнате, и когда твои шаги приближаются к двери, мне каждый раз хочется высунуться и поцеловать тебя. Но я этого не делаю и тихо стою за дверью. А потом ухожу к себе и опять думаю о тебе. И так до вечера.

Пауза.

Ну разве не хорошо, что я все-таки упрямая и заставила тебя купить большой дом? Ну где бы ты расхаживал и топотал своими ножищами?

Пауза.

(Вынимает из кармана фартука письмо.) Я совсем забыла. Письмо от твоей мамы.

Смит (разорвав конверт и вынув оттуда маленький листок). Да, моя старуха по-прежнему неразговорчива. (Читает.)

Джесси (садясь рядом с ним). Мне можно?

Смит. Конечно.

Оба молча читают.

Джесси. Какой ужас. Зачем она так пишет?

Смит (складывая письмо). Ничего не поделаешь. У нее свой взгляд на эти вещи.

Джесси. Ты даже побледнел.

Смит. Да? Ну что ж, это неприятно, когда собственная мать называет тебя подлецом. До нее, очевидно, дошли слухи, что я пишу книгу о России, книгу, плохо согласующуюся с моими прежними убеждениями. Вот и все.

Джесси. Не понимаю. Какое ей дело до русских и до этой книги? В конце концов, это только твое дело, и больше ничье.

Смит (с иронией). Она – человек старомодных либеральных взглядов. Она верит в идеалы. И когда, по ее мнению, ее сын начинает зарабатывать деньги бесчестным путем, она не хочет больше получать от него своей пенсии. На ее стороне старомодная, но логика.

Джесси. Ты огорчен? Ты думаешь, что в самом деле неправильно пишешь свою книгу?

Смит. Нет. Наоборот. Ее письмо только лишний раз говорит мне, что я правильно пишу свою книгу.

Пауза.

Что, кроме яблочного пирога, сегодня?

Джесси. Баранья нога. (Вскочив и поспешно поцеловав Смита.) Но боюсь, что ее уже не будет. (Выбегает.)

Смит (снова вынимает письмо, усмехается). Она думает, что у меня будут деньги, но она не сможет их брать. А я думаю, что она сможет их брать, но у меня не будет денег.

С веранды входит Гульд, за ним – Макферсон.

Гульд. Здравствуй, Гарри. (Бросает шляпу на кресло.) Привез к тебе шефа посмотреть твою берлогу.

Смит. Здравствуй. Здравствуйте, шеф.

Макферсон. Надеюсь, вы нас извините, Гарри.

Смит. Я рад. Садитесь. Виски?

Макферсон. Нет, спасибо. Сегодня мне еще придется много пить.

Смит. По-моему, это не в ваших правилах.

Макферсон. Да. Но не каждый день человеку исполняется шестьдесят лет.

Смит. Вам шестьдесят?

Макферсон. Да. И вспомнил я об этом только сегодня утром.

Гульд. Утром шеф, кряхтя, поднялся с постели, почувствовал, что поясница у него вдруг не разгибается, и понял, что ему стукнуло шестьдесят.

Макферсон (неожиданно шутливо, но довольно сильно ударяет Гульда в грудь. Тот, смеясь, валится на диван). Гульд лжет. Сегодня утром я проснулся… проснулся, одним словом, не у себя дома, и моя поясница сгибалась и разгибалась не хуже, чем всегда. Но, приехав в редакцию, я застал у себя на столе чек на четырнадцать тысяч двести тридцать два доллара. Когда мне было тридцать и мне впервые в жизни показалось, что я завтра обанкрочусь, я имел силу характера проявить чувство юмора и из семи оставшихся у меня тысяч пять положить в банк срочным вкладом, с обратным получением в день своего шестидесятилетия. На всякий случай. Увидев чек, я вспомнил, что мне шестьдесят. Основной капитал пять тысяч я положил снова срочным вкладом до девяноста лет, а проценты сегодня на моей вилле мне помогут уничтожить друзья, в том числе и вы с Джесси. Идет?

Смит. Я тронут. И поздравляю вас. Но…

Макферсон. Я не пригласил вас заранее. Это свинство. Но я действительно вспомнил только сегодня. Утешьтесь тем, что вы будете в одинаковом положении со всеми, и даже Уинстон Черчилль, который, может быть, тоже будет у меня сегодня по старой дружбе, узнал об этом только на час раньше вас. Ну, я должен ехать. Через час обед. А к вам я сделал все-таки восемь миль крюку. Четыре и четыре. У вас теперь есть машина?

Смит. Да. Только несколько минут, шеф. Я пойду спрошу Джесси.

Макферсон. Ждем.

Смит выходит.

Гульд. Чарли, а все-таки вы не лишены мелкого тщеславия. Ну зачем было о Черчилле?

Макферсон. Во-первых, Черчилль для меня не мелкое, а крупное тщеславие, тем более что сегодня его политика – моя политика, во-вторых, я знал его тогда, когда он был первым лордом адмиралтейства, а в-третьих, да, я тщеславен. Ну и что же?

Гульд. Ничего. Просто я думаю, что едва ли он будет у вас на обеде.

Макферсон. Как знать? По-моему, его как раз сейчас очень интересует американская пресса.

Пауза.

Гульд (подходя к столу и заглядывая в стенограмму). Видимо, он пишет, как проклятый.

Макферсон. И хорошо делает. К тридцатому сентября готовая книга должна продаваться всюду.

Гульд. Три месяца – от получения рукописи до выхода книги. Успеет ли Кесслер со своим издательством?

Макферсон. Ему придется успеть. К сожалению, я пока еще не в состоянии откладывать дня выборов в конгресс. А книга мне нужна до этого, а не после этого, и вы это знаете не хуже меня.

Гульд. Слушайте, Чарли, а что, если начать предварительную рекламу сейчас?

Макферсон. Опять ваша сумасшедшая спешка! Через десять дней он кончит книгу.

Гульд. А если с завтрашнего дня? Лишние десять дней – это кое-что! Я вам еще никогда не давал плохих советов.

Макферсон. Но сейчас даете сумасшедший. Рекламировать книгу, ни разу не сунув в нее носа. Это был бы первый случай в моей жизни.

Гульд. Вы уже убеждались не раз, что у меня легкая рука?

Макферсон. Да.

Гульд. С завтрашнего же дня. Рекламу всюду. Я игрок на свой страх и риск. Идет?

Макферсон. На ваш страх и риск?

Гульд. На мой! Хотя, честно говоря, этот риск равен нулю. Я уже вижу эту книгу лучше, чем если бы я ее прочел. Ну, идет?

Макферсон. Вы самонадеянны.

Гульд. Да. Идет?

Макферсон. Идет. Только имейте в виду, что это, кажется, тринадцатый ваш совет, который я принимаю.

Гульд. Ничего. Я не суеверен. Вторая книга того же автора. Несколько выдержек из русских газет сорок второго года, где они пишут о первой книге, что Смит правильно подошел, верно понял и так далее и тому подобное. Автор, о котором сами русские писали, что он правдив. Несколько теплых слов о Смите – лежал в окопах под Гжатском, был под Сталинградом. Человек, для которого тяжело сказать плохое о России, но который все-таки не может сейчас молчать, и так далее…

Макферсон. И так далее и так далее. Ясно. Как будет называться книга?

Гульд. Все так же: «Почему русские хотят войны?»

Макферсон. Нет, слишком прямо. Еще посоветуемся. А как вы думаете, Джек, русские в самом деле сейчас хотят воины?

Гульд. Сейчас? Конечно, нет.

Макферсон. А потом?

Гульд. Не знаю. Я знаю только одно: они уничтожают капитализм, а я хочу уничтожить коммунизм. Любыми средствами. Вот и все. На равных.

Макферсон. С той только разницей, что они это делают у себя дома, а вы лезете своей лапой в чужую страну, к ним.

Гульд. Вы не собираетесь записаться в коммунистическую партию?

Макферсон. Нет. Я просто подумал, что вы особенно беспощадны, – впрочем, как все ренегаты.

Гульд. Что вы сказали?

Макферсон. Я сказал, что вы особенно беспощадны, – впрочем, как все ренегаты. Профсоюзное прошлое дней вашей молодости не дает вам покоя.

Гульд. Чарли, не советую вам продолжать. Я иногда кусаюсь.

Макферсон. Знаю. Но вы не правы. Никогда не надо стыдиться своей биографии, а тем более такого эффектного начала ее, как у вас. Когда молодой руководитель забастовки вдруг сам даст мне шесть фельетонов с разоблачением красных, ей-богу, это эффектно. Я еще тогда, пятнадцать лет назад, сразу понял, что вы далеко пойдете вообще, а если станете работать в газете – особенно.

Гульд. Заметьте: в вашей газете.

Макферсон. Конечно, не в «Дейли уоркер». Когда вы думаете о коммунизме, вам все время кажется, что если бы он наступил в Америке, то вас непременно бы повесили.

Гульд. За компанию с вами.

Макферсон. Не уверен. А знаете, что бы вы сделали, если представить себе такой невероятный случай: вдруг завтра у нас коммунистическая диктатура?

Гульд. Интересно.

Макферсон. Очень. Вы бы быстро перекрасились и поспешили выдать с головой всех ваших нынешних друзей, так же как пятнадцать лет назад всех ваших тогдашних.

Гульд. Очевидно, сегодня вы решили поссориться со мной.

Макферсон. Ничуть. Это вам просто за Черчилля и за мое тщеславие. Я действительно тщеславен, по очень не люблю, когда мне об этом напоминают другие. И потом, вы сегодня утром опять с излишней нежностью смотрели на мой редакторский стол, а я очень не люблю торопливости, особенно в молодых людях.

Гульд. Вы стареете, Чарли. Вы просто начинаете брюзжать.

Макферсон. Возможно.

Гульд. Можно подумать, что вам меньше, чем мне, хочется уничтожить коммунистов.

Макферсон. Нет. Но у меня для русских есть программа-минимум.

Гульд. Можете опубликовать?

Макферсон. Могу. Пять-шесть лет держать их под угрозой войны, не давая им оправиться, а потом потребовать от них всего трех вещей.

Гульд. Каких?

Макферсон. Исключительной свободы их рынка для нас – раз, отмены их монополии внешней торговли – два и сдачи нам крупных концессий – три. А в остальном пусть пока остаются коммунистами – это их личное дело.

Пауза.

Гульд. Однако Смит заставляет себя ждать.

Входит Смит.

Смит. Прошу прощения, по у меня просто еще мало опыта разговаривать с женами. Джесси благодарит вас. Она уже одевается. Мы выедем вслед за вами через полчаса.

Макферсон. Хорошо. (Гульду.) Джек, вы третий раз за день забываете свою шляпу. Рассеянность к лицу только уже знаменитым людям. Да, кстати, Гарри, Гульд предлагает назвать вашу книгу «Почему русские хотят войны?». Как вам?

Смит. Не очень.

Макферсон. Мне – тоже.

Смит. Может быть, отрезать первое слово. Просто – «Русские хотят войны?». И большой вопросительный знак.

Макферсон. «Русские хотят войны». И маленький вопросительный знак, втрое меньше букв, почти незаметный. Незаметный, но объективный, так, чтобы, если вглядеться, его все-таки можно было заметить. Ну что ж, это неплохая идея. Идет. Я жду вас. (Выходит с Гульдом.)

Несколько секунд на сцене один Смит. Потом из внутренней двери выходит Морфи, опухший более чем обычно, с крестиком пластыря над глазом, в толстой старой фуфайке.

Смит. Ну что, выспался наконец?

Морфи. Четырнадцать часов – с трех ночи. Я был здорово пьян, когда ввалился к тебе вчера?

Смит. Нет, ничего. Ты только почему-то держал под мышкой чью-то дамскую шляпу и со слезами на глазах говорил о том, какой, в сущности, хороший человек твой хозяин – Вильям Рандольф Херст.

Морфи. Ну, тогда я действительно был пьян, как свинья. Надо бросать пить. Зачем к тебе приходил Гульд?

Смит. А ты откуда знаешь?

Морфи. Его голос так похож на бормашину, что спутать невозможно.

Смит. Он приехал с Макферсоном. Шефу сегодня шестьдесят, и он заехал пригласить нас с Джесси на обед.

Морфи. Да… Ему, видимо, здорово нужна твоя книга. А что же яблочный пирог? Джесси обещала мне его.

Смит. Она не знала. Но пирог остается в силе. Ты пообедаешь с Мег, а к вечеру мы вернемся.

Морфи. Я с Мег? Эта твоя прогрессивная девица и при тебе шарахается от меня, как от змеи, а наедине со мной она просто выльет мне на голову горячий крем и, пока я буду зализывать ожоги, выскажет мне все, что она думает о мистере Херсте и обо мне. Она ведь искренне считает, что он и я – это почти одно и то же.

Смит. Мог? Ты сошел с ума.

Морфи. Я знаю, что я говорю. Она определенно обольет меня кремом. Я еще удивляюсь, почему она стенографирует тебе твою книгу. Наверное, у нее больная мама и ей до зарезу нужны деньги.

Смит. Нот.

Морфи. Так почему же тогда?

Смит. Почему?

Пауза.

Сигары вот в этом ящике.

Морфи. Третий раз я приезжаю к тебе и третий раз опять и опять, как свинья, завидую твоему счастью.

Смит. Ты боялся

Джесси. Разве ты можешь на нее пожаловаться?

Морфи. Нет. Она так любит тебя, что терпит даже меня.

Пауза.

Да. Хорошо. (Подходя к столу и взвешивая на руках стенограмму.) И если бы еще вся эта жизнь (обводит глазами комнату) без необходимости этого свинства. Тридцать тысяч. А мне стали платить совсем паршиво. Впрочем… я вчера напился потому, что получил порядочный аванс под одно дело. У меня даже еще осталось. (Вынимает из кармана скомканную пачку денег.) Вот сколько еще!

Смит. А что за дело?

Морфи. В общем, дрянное. Попытка поставить новый рекорд высоты с пассажиром на борту. Я – пассажир.

Смит. Серьезный самолет?

Морфи. Нет. По-моему, дрянь, авантюра. Обыкновенный легкий спортивный самолет без всяких специальных приспособлений. Но в этом и соль. Они хотят поставить рекорд для этого типа. Реклама прочности. Новая и еще несолидная фирма. Но именно поэтому им нужен шум, и они хорошо заплатят мне за радиопередачу с борта самолета.

Смит. Сколько?

Морфи. Полторы тысячи.

Смит. Не лети. Ну их к черту. Если б на каком-нибудь «локхиде» или «консолидейтеде» – тогда другое дело.

Морфи. «Локхид» или «консолидейтед» – они и так хороши, им не нужна реклама, а этим нужна. Не могу. У меня, как, наверное, и у твоей стенографистки, здорово больна мать, и я должен сколотить долларов шестьсот и срочно послать ей в Рочестер на лечение. А сколотить их просто за счет отказа от выпивки – это свыше моих сил.

Пауза.

Слушай, скажи откровенно: ты в эту поездку не разочаровался в русских?

Смит. Нет.

Морфи. И они все такие же хорошие ребята, какими были во время войны?

Смит. Все такие же.

Морфи. Ей-богу, это свинство с их стороны.

Смит. Почему?

Морфи. Потому что, если бы они стали хуже, нам с тобой не было бы так совестно писать о них всю ту дрянь, которую мы о них пишем.

Входит Джесси.

Джесси. Я готова. Поехали.

Смит. До вечера, Боб. (Берет Джесси под руку.) Так сигары в столе.

Морфи. Это я уже запомнил. А вот где виски? Если не ошибаюсь, в этом шкафу?

Смит. Тыне ошибаешься.

Входит Мег.

Мег я должен перед вами очень извиниться.

Мег. Ничего. Мне Джесси уже сказала.

Смит. Через час машина вернется и отвезет вас в город. Хорошо?

Мег. Очень хорошо.

Смит. А пока побудьте за столом хозяйкой и поухаживайте за моим старым Бобом.

Мег. Хорошо, я поухаживаю за вашим старым Бобом.

Джесси. До свиданья, Мег. А вы, Боб, попробуйте продержаться на ногах до нашего прихода.

Морфи. Попробую.

Смит. До свиданья. (Выходит под руку с Джесси.)

Мег садится в кресло против

Морфи. Тишина. Шум отъезжающей машины.

Снова тишина.

Морфи (идет к шкафу, вынимает бутылки, два стакана). Виски или бренди?

Мег. Все равно.

Морфи (ставит на столик, садится). Я пью без соды. А вы?

Мег. Все равно.

Морфи (наливает). В долгий путь.

Оба пьют.

Вам, наверное, здорово противно стенографировать эту книгу?

Мег. Почему?

Морфи. Вы же левая. Впрочем, деньги есть деньги. Но со мной вам противно сидеть? Да? Ведь это бесплатно.

Мег. Нет, как ни странно, мне не противно с вами сидеть. Только…

Морфи. Что только?

Мег. Не философствуйте. Ладно?

Морфи. Ладно. (Наливает.) А вы знаете, почему я так много пью?

Мег. Почему?

Морфи. Я каждый день диктую и говорю по радио столько дряни, что мне надо постоянно дезинфицировать свою глотку. Я пью для дезинфекции.

Мег. Но иногда вы печатаете и на машинке. Вам нужно виски и для рук.

Морфи. Вы правы. Но это мне не по средствам. Пойдемте обедать.

Мег. Пойдемте. Послушайте, как тихо. Мы с вами – как два матроса на брошенном корабле.

Морфи. После кораблекрушения.

Мег. Или перед…

Долгая пауза. Оба молча выходят из комнаты.

Занавес

Та же обстановка, что и в третьей картине. Вечер. Прошло десять дней. Смит один, задумавшись, неподвижно сидит в углу в глубоком кресле. Долгое молчание. Входит Джесси, как и в предыдущей картине, в домашнем платье и фартуке.

Джесси. Что с тобой, Гарри?

Смит (очнувшись). Да. Что?

Джесси. Что с тобой, милый? Половина десятого. Ты уже четыре часа сидишь вот так.

Смит. Неужели половина десятого?

Джесси. Я уже два раза заходила, думала, что ты задремал.

Смит. Нет, я не спал.

Джесси. Ты счастлив, что кончил книгу?

Смит. Да.

Джесси. Ты устал? Да? И все мои сегодняшние гости напрасно затеяны?

Смит. Нет, нет, почему же? Очень хорошо. Только откуда ты взяла денег? По-моему, на моей чековой книжке их уже нет.

Джесси. Денег? Конечно. Уже неделя, как их там нет. Но я…

Смит. Ты заняла денег?

Джесси. Нет, просто была моя тысяча долларов, которую я сберегла еще после армии.

Смит. Зачем ты…

Джесси (перебив его). Замолчи. Сейчас же замолчи. Я была так рада тому, что у тебя кончились деньги и мы можем хотя бы неделю жить на мои. Я была горда этим. И не порти мне моей радости. Завтра Макферсон прочтет твою книгу – и ты будешь опять богат. А сегодня ты еще совершенно бедный, совершенно мой, и даже будешь ужинать за мой счет. Боже, как это приятно. Это может понять только женщина.

Смит. Я все больше люблю тебя. Сегодня мне кажется, что уже нельзя любить тебя сильнее.

Джесси. Сегодня? А завтра? Завтра ты должен любить меня еще сильнее.

Смит. Завтра? Да, может быть, завтра я буду любить тебя еще сильнее, если только…

Джесси. Что – если?

Смит. Если только ты вдруг не бросишь меня завтра.

Джесси. Что ты говоришь, сумасшедший! Что с тобой? У тебя слезы на глазах. Ты устал. Ты просто ужасно устал. (Не позволяя ему встать, становится перед ним на колени, прижимается к нему.) Что ты придумал? Куда я уйду от тебя? (Вскакивает.) Скорей, пойдем посмотрим, как я все приготовила. (Вытащив его из кресла, ведет за руку к двери столовой, открывает ее.)

В глубине столовой виден празднично накрытый стол.

Тебе нравится?

Смит. Очень.

Джесси (закрыв дверь и прохаживаясь по комнате под руку со Смитом). Ты – раз, я – два, Мег – три, Престон – четыре. Потом Фаннии Бридж и еще одна моя старая приятельница – Салли Хопкипс, по-моему, ты ее не знаешь.

Смит. Не знаю.

Джесси. Я ее даже не очень люблю. Но она была всегда такая рассудительная и так осуждала меня, а теперь я ее зову, чтобы похвастаться перед нею тобой. Это – шесть. Гульд – семь. Я знаю, ты его недолюбливаешь.

Смит. Нет, ничего.

Джесси. Но я позвала его тоже нарочно. Он всегда относился к тебе немножко свысока, особенно за глаза. Пусть приедет и посмотрит, как хорошо у нас с тобой. Во сто раз лучше, чем у него с его богатой выдрой там, в Сан-Франциско.

Смит. А Боб будет?

Джесси. Конечно. Он восьмой, и последний. Когда Мег днем поехала в Нью-Йорк отвозить твою книгу, я ей сказала, чтобы она где угодно откопала его и приехала вместе с ним.

Пауза.

Гарри!

Смит. Что, дорогая?

Джесси. Что с тобой? Что случилось? Тебя что-то мучает. Что тебя мучает? Ну, скажи мне.

Смит. Нет, ничего. Ровно ничего. Наверное, я просто отчаянно устал.

Оба подходят к стеклянной степе веранды, смотрят в сад.

Джесси. Да, совсем забыла. Видишь вот этот кусочек земли от грушевого дерева и дальше, с холмиком и тремя соснами?

Смит. Вижу!

Джесси. Красиво? Да?

Смит. Да.

Джесси. Это почти четверть акра. Я говорила сегодня с мисс Ходсон. Это ее земля. Она говорит, что может продать ее нам, и не особенно дорого. Когда ты получишь деньги за книгу, мы непременно купим эту землю. Тогда у всего этого сада будет совсем другой вид. Хорошо?

Смит. Хорошо.

Звонок.

Джесси. Слава богу. Это, наверное, Мег и Боб. (Поцеловав Смита, выбегает.)

Смит продолжает неподвижно смотреть в окно.

(Вбегает. В руках у нее большая картонка.) Приехали. Держи, и сейчас же иди переодеваться.

Смит. Что это?

Джесси. Это мой сюрприз тебе. Я послала с Мег деньги портному, чтобы выкупить твой новый костюм. Вот. Иди переодевайся. Только скорей. Я хочу поскорей увидеть тебя в нем. Ну, иди, иди. (Почти выталкивает его.)

Входят Мег и Морфи.

Мег. Я выполнила ваше поручение и даже сидела в мужской парикмахерской, пока мистер Морфи стригся и мыл голову.

Джесси. Спасибо, Мег. А вы, Боб, честное слово, могли бы приехать сюда и с немытой головой, но поскорей.

Морфи. Не мог. Я мыл голову, чтобы прийти в себя.

Мег. И заметьте, два раза.

Морфи. Да, два раза. Парикмахер мне вымыл голову, вытер и причесал меня. Но я почувствовал, что этого мне недостаточно, и попросил его вымыть мне голову еще раз. Он пробовал возражать, но я ему сказал, что это не его дело и что, если я хочу, я могу мыть собственную голову хоть пять раз подряд.

Джесси. Вы веселый сегодня. Может быть, хоть вы развеселите Гарри?

Морфи. Ладно. Вы же знаете, что я ни в чем не в состоянии отказать ни вам, ни мисс Стенли.

Мег. Только не впутывайте меня.

Морфи. Почему? С тех пор как мы с вами договорились не касаться политики, у нас чудные отношения. Вы сегодня даже пили виски из моей фляжки.

Джесси. Мег, что я слышу?

Мег. Шел дождь, я вела машину и замерзла, а у него вечно оттопыриваются карманы от этих фляжек. А вам уже стало жаль, что я обездолила вас на один глоток виски?

Входит Смит, переодетый в темно-синий костюм.

Джесси (вертит его). Так. Очень хорошо. Мег, вы не находите, что здесь в синие морщит и немножко широко?

Морфи. Теперь так шьют.

Джесси. А вы молчите. На вас вообще все сидит как на вешалке. Как, Мег?

Мег. Нет, по-моему, хорошо.

Смит. Довольно меня вертеть, я не глобус.

Джесси (ворчливо). Ну, конечно, галстук, как всегда, под мышкой. (Поправляет галстук, потом тянется к нему и целует его в губы.) Неправда, ты очень хорошо завязал сегодня галстук. Это я нарочно, чтобы незаметно тебя поцеловать. (Мег и Морфи.) Вы ведь ничего не заметили?

Морфи, Мег. (хором) Нет, мы ничего не заметили.

Джесси. Мег, идемте со мной, у нас еще тысяча дол…

Морфи. Подождите. Посмотрите на сюрприз, который я привез для Гарри. (Роется в кармане, вытаскивает газету, развертывает ее. Видно, что во весь газетный лист что-то крупно напечатано.)

Джесси. Что это?

Морфи. А это Макферсон дал сегодня воскресное приложение, и в нем целую страницу занимает (кивает на Смита) наш достопочтенный друг. Здесь написано, какой гениальной будет его книга, какой он сам талантливый, объективный, честный, какой красивый будет переплет и, главное, как недорого будет стоить все это, вместе взятое. Ну, как?

Джесси. Очень внушительно.

Морфи. И заметьте! Все это, еще не читая его книги. Честное слово, так бывает раз в сто лет!

Смит. Да.

Морфи. Его имя – по два дюйма каждая буква.

Джесси. Просто чудно. Я даже не думала, что так будет. А ты, Гарри?

Смит. Я тоже не думал. То есть не вполне представлял себе.

Джесси. Вот видишь, а ты сегодня весь день грустишь. Растормошите его, Боб, а то я буду сердиться на вас обоих. Идемте, Мег.

Джесси и Мег выходят.

Морфи. Я вижу, тебя что-то не очень порадовал мой сюрприз.

Смит. По правде говоря, не очень.

Морфи. Почему?

Смит. Это долго рассказывать.

Пауза.

А впрочем, можно и коротко. Видишь ли, Боб, дело в том, что я написал совсем не ту книгу, которой от меня ждут.

Морфи. Что?

Смит. Именно то, что я сказал. Не ту книгу. (Берет в руки принесенную Морфи газету.) «Русские хотят войны?» Так вот, я отвечаю на этот вопрос отрицательно. Русские не хотят войны.

Морфи (с восторгом). Вот это отмочил. Будь ты проклят. Это здорово. И книга уже у Макферсона?

Смит. Да, уже четыре часа, как она у Макферсона.

Морфи (хохочет). Воображаю себе!

Смит. Что?

Морфи. Воображаю себе физиономию Макферсона. (Заглядывает в газету.) «Гарри Смит, известный своей объективностью и честностью». (Смеется.) Интересно, как они теперь будут давать задний ход?

Смит. Не знаю. Я не думал, что дело зайдет так далеко, особенно эта проклятая и неожиданная реклама.

Морфи (задумчиво). А знаешь, ведь, пожалуй, твое дело плохо.

Смит. Неважно.

Морфи. Ты… ты в самом деле написал книгу, которая категорически не подойдет Макферсону, или…

Смит (перевивая его). В этом русском вопросе не может быть «или». Только «да» и «нет». Макферсону нужно было «да», а я сказал «нет». Вот и все.

Морфи. Нет, еще не все. Есть еще договор.

Смит. Ну что же, я не получу по нему больше ни цента.

Морфи. Но и это еще не все. Они могут попробовать заставить тебя вернуть то, что ты уже взял.

Смит. Наплевать. Все равно я ужо нищий – возвращать или не возвращать эти деньги. Когда подойдут сразу все платежи по рассрочкам, все это станет уже не моим. Начиная с этого дома и кончая машиной, на которой ты приехал.

Морфи. Подожди. А если другое издательство?

Смит. Уже думал. Не выйдет. Макферсон, то есть, вернее, его издатель Кесслер, заключил со мной договор, по которому они имеют гарантийный срок для издания – два года.

Морфи. Ну?

Смит. Ну и все.

Морфи. Но если они отвергнут и вернут тебе книгу?

Смит. И не подумают. Зачем? Наоборот. Они формально ее не отвергнут и не вернут, а просто будут два года держать ее у себя и не издавать. А я тоже не смогу нигде ее издать, потому что на эти два года она – их собственность. А через два года ее ужо поздно будет издавать – это не роман и не книжка стихов, это репортаж, он умрет через полгода.

Морфи. Подожди, ты понимал это, когда садился писать книгу?

Смит. В общем, да, понимал.

Морфи. Так какого же дьявола ты ввязался в это безнадежное дело, из которого нет выхода? Как ты мог?

Смит. Не знаю. Мог. Мог так и не мог иначе. Это было сильней меня. В России мне вдруг стало стыдно за себя, за тебя, за всех нас, за то, что мы заставляем всю Америку жевать каждый день вместе с завтраком (хватает газету) эту отраву. Этот «русский вопрос» давно перестал быть только русским вопросом. Это пробный камень, на котором во всем мире сейчас проверяют честь и честность людей. Я вспомнил, что я человек. Да, да, человек, а не служащий Макферсона. Что я когда-то был молод и честен, что, наконец, у меня есть старуха мать, которая с детства учила меня разным хорошим вещам, старая, ворчливая, честная американка, которая и до сих пор уважает Линкольна больше, чем Херста. И я написал эту книгу, будь она проклята. Пусть ее прочтут только пять моих друзей – я все равно не раскаиваюсь в этом. Довольно предоставлять монополию на честность коммунистам. Пусть они, сколько хотят, называют меня недостаточно левым, черт с ними, но они теперь не посмеют назвать меня нечестным.

Морфи. Ну что ж, дело сделано.

Смит. Ты не согласен со мной?

Морфи. Не знаю. По у меня сейчас так паршиво на душе. И я так противен сам себе, что, честное слово, если десятого эта воздушная мотоциклетка рассыплется в воздухе, в этом не будет большой беды для меня. Скорей наоборот.

Смит. Брось говорить глупости.

Морфи (после паузы). А что же Джесси? Она еще ничего не знает?

Смит. Ничего.

Морфи. Она так счастлива тобой и этим домом.

Смит. Ради бога, замолчи. Дай мне хоть до завтра не думать об этом.

Пауза.

Сигару?

Морфи. Спасибо.

Оба закуривают. Долгое молчание. Прислушиваются к звону посуды в столовой.

(Вдруг вскакивает.) Подожди.

Смит. Что?

Морфи. Подожди. Идиоты. Мы идиоты. Есть выход. Ей-богу.

Смит. Не валяй дурака. Какой здесь может быть выход?

Морфи. Не «может быть», а уже есть. (Хватает газету.) Эта реклама! О твоей книге сегодня уже знает весь Нью-Йорк. Это же скандал!

Смит. Что же тут хорошего?

Морфи. Как что? Чудовищный скандал. Этот вечно торопящийся осел, Гульд, посоветовал Макферсону намекнуть уже в рекламе на антирусское содержание книги. Я чувствую тут его руку. И молодец. На этом они и погибнут.

Смит. Как?

Морфи. Очень просто. Грандиозный скандал даст книге небывалый тираж. Кесслер – обыкновенный делец, его интересуют только доллары. Из-за лишней сотни тысяч он в два счета продаст Макферсона и издаст твою книгу один. Он напечатает контррекламы и даст на суперобложке всю скандальную историю с заказом этой книги, с отказом ее печатать, со всеми подробностями. Весь Нью-Йорк будет говорить об этом, по крайней мере, целую педелю. Ты меня понимаешь?

Смит. Начинаю.

Морфи. Ей-богу, это гениальная идея. С кем у тебя договор юридически? С одним Кесслером?

Смит. С одним Кесслером.

Морфи. Значит, Макферсон такой же осел, как Гульд. Он ничего не сможет сделать. А Кесслер пойдет на все. Он пешком пройдет пустыню Сахару, если только услышит на другом конце ее запах долларов. Он еще будет давать обеды в твою честь. Гарри, немедленно виски, или я беру все свои слова обратно.

Смит (наливает виски в два стакана). Неужели правда?

Морфи. Я брошу пить, если это неправда.

Смит. Ну зачем же такие страшные клятвы?

Морфи. Не боюсь. Я ничем не рискую. Выпьем.

Пьют.

Смит (задумчиво). А ведь правда? А?

Морфи. Выпьем еще. (Наливает.)

Входит Джесси.

Джесси. Ну, это уже свинство, Боб. Зачем вы сейчас пьете?

Морфи. Зачем мы пьем? А затем, что все будет хорошо. Дьявольски хорошо. А, Гарри?

Смит. Да.

Морфи. Джесси, руку, скорей. (Хватает за руки ее и Смита.) В круг. В круг. Гарри, хватай ее за ту руку.

Джесси (смеясь). Что с вами? Я ничего не понимаю.

Морфи. Ничего, поймете. (Притопывая и танцуя, тащит всех в круг за собой и поет: «А я волка не боюсь, не боюсь, не боюсь».) Верно, Гарри?

Смит (задорно). «А я волка не боюсь, не боюсь, не боюсь».

Все трое, приплясывая, поют на разные голоса: «А я волка не боюсь, не боюсь». Распахиваются двери с веранды. В дверях стоит Гульд в плаще и шляпе. Он очень бледен. Общее долгое молчание.

Гульд (взволнованно). Гарри! Я ничего но понимаю, но мне в ярости позвонил Макферсон и сказал, чтобы я сейчас же, ночью, приехал к нему с тобой, с живым или мертвым.

Общее молчание.

Занавес

Действие третье

Обстановка первой картины – кабинет Макферсона. Ночь. Со времени действия предыдущей картины прошло полтора-два часа.

Гульд (в дверях, пропуская вперед Смита.) Проходи. (Продолжает стоять в дверях и говорить с кем-то в соседней комнате, очевидно, с секретаршей.) А когда вернется?

Женский голос. Не сказал. Только сказал, чтобы вы ждали в кабинете.

Гульд. Хорошо, мы будем ждать. (Закрывает дверь, садится.) Будем ждать.

Пауза.

Судя по голосу, он был просто в бешенстве. И потом, в обычном состоянии у него нет привычки бросать трубку на полуслове.

Смит (насмешливо). А все-таки, господин редактор «Сан-Франциско геральд», вы, по старой памяти, все еще побаиваетесь шефа.

Гульд. Процентов на шестьдесят.

Смит. Почему именно на шестьдесят?

Гульд. Потому что он еще держит шестьдесят процентов акций моей газеты. Держит и не продает, старая собака, хотя я уже три раза пытался купить их через подставных лиц. (После паузы.) В чем дело? Почему он безумствует? Может быть, что-нибудь перевернулось, и ему теперь вдруг нужна книга, прямо противоположная твоей?

Смит. По-моему, ты неожиданно близок к истине.

Гульд. Ты думаешь? Что же произошло в мире? Пока мы ехали в машине, я перебрал в памяти все международные телеграммы. Ничего. Ровно ничего. Ну, что ты молчишь? Что ты думаешь? Это же и к тебе относится, черт возьми.

Смит. Да, пожалуй, ты прав. Это относится и ко мне. И даже гораздо больше, чем к тебе. Не волнуйся. В мировой политике не произошло никаких перемен. Дело в гораздо более мелком обстоятельстве. Просто я написал честную книгу о России и ответил в ней отрицательно на вопрос: хотят ли русские войны.

Гульд. Так… Очень хорошо…

Смит. Уж не знаю. Тебе видней.

Гульд (неожиданно). Нет, он не мог успеть ее прочесть.

Смит. Достаточно одной главы.

Гульд. Подожди. Ты валяешь дурака. Ты сейчас разыгрываешь меня. Да?

Смит. Сейчас – нет. Весь этот месяц – да. А сейчас – нет.

Гульд. Ты серьезно?

Смит. Уж пять минут, как я говорю наконец абсолютно серьезно. Пойдем спустимся на минуту в бар. Перед большими неприятностями всегда хорошо немножко выпить.

Гульд. Выпить? Ты понимаешь, что ты сделал? Чем это грозит тебе, да и мне?

Смит. Конечно. Поэтому я и предлагаю тебе выпить вдвоем. И на мой счет. (Вынимает из кармана деньги.) У меня осталось еще целых семь долларов. Пойдем!

Гульд. Убирайся к черту.

Смит. Ты отчасти прав. Я тебя немножко подвел, но и ты поторопился с этой преждевременной рекламой. Это была одна из твоих самых фантастических и самых неудачных идей. В общем, я приношу извинения за причиненные неприятности. И пойдем выпьем, пока у меня еще есть деньги.

Гульд. Неприятности? Мои неприятности – это капля по сравнению с морем твоих. Подумай о своих неприятностях. Пока не поздно.

Смит. Поздно.

Гульд. Нет. Я не знаю, что ты написал… Но я знаю, что достаточно десяти дней для того, чтобы, как перчатку, вывернуть наизнанку любую книгу. Я уговорю шефа. Он пойдет на это.

Смит. Он – да, я – нет.

Гульд. Не будь идиотом. Я тебе говорю, как друг.

Смит. Нет. Ты говоришь как человек, всю жизнь удачно торговавший своими советами. Ты не хочешь портить себе репутацию. Ты посоветовал шефу сделать из меня подлеца. И раз так, я – пусть с опозданием на десять дней, но все равно должен стать подлецом. А я не стану. Вы с Макферсоном выдаете себя за врагов России. Но в этом только четверть правды.

Гульд. А три четверти?

Смит. А три четверти в том, что вы – враги Америки. Вы хотите заставить десять миллионов американцев снова надеть военную форму. А тем, кто возражает вам, вы хотите надеть намордники. Но этого не будет!

Гульд (холодно.) Во-первых, с завтрашнего дня ты будешь нищим.

Смит. Возможно.

Гульд. Во-вторых, рано или поздно, от тебя уйдет Джесси.

Смит. Возможно. Но не стоит говорить об этом сейчас.

Гульд. Нет, стоит.

Смит. Нет, не стоит.

Гульд. Я тебе говорю, как друг твой и ее.

Смит. Замолчи. И больше ни слова о дружбе. Я знаю все о том, что у вас было в Австралии. И довольно об этом.

Гульд. Она тебе сказала?

Смит. Нет, я просто знаю сам…

Гульд. А она – она знает, что ты…

Смит. Конечно, нет. Когда у женщины бывает черное пятно в жизни (кивнув на Гульда с откровенной насмешкой), а особенно такое, – порядочный человек никогда не напоминает ей об этом.

Пауза.

Не подходи ко мне. Дело не ограничится мелкой дракой. Я просто убью тебя. Лучше сядь. Вот так. И я сяду.

Оба садятся.

Сказать по правде, я очень давно не люблю тебя, Джек Гульд. Еще со школы, где мы учились вместе. Я не люблю тебя за то, что таким, как ты, удобнее, чем мне, жить в моей стране, которую я все-таки люблю, люблю, несмотря на ваше присутствие в ней. Я не люблю тебя за то, что ты смеешься над честностью, за то, что я в десять раз талантливей и в сто раз бедней тебя. Я не люблю тебя за то, что моя жена была когда-то твоей любовницей, не потому, что она любила тебя, а потому, что ты всегда поспеваешь вовремя дешево купить дом, когда умер хозяин, и дешево приласкать женщину, когда она одинока. Я не люблю тебя за то, что ты считаешь, что быть подлецом – это естественное состояние человека. И еще больше за то, что ты чуть не заставил и меня поверить в это. Не будем больше лгать и говорить о дружбе, Джек Гульд. Мы с тобой два разных человека и, если хочешь, две разные Америки. (Встав.) Я пойду выпить виски. Один. По правде сказать, мне даже не хочется угощать тебя на свои последние деньги. (Выходит.)

Гульд в состоянии еще не прошедшего остолбенения сидит в кресле, потом, задумчиво посвистывая, делает несколько шагов по комнате. Быстро входит Макферсон.

Макферсон. Здравствуйте. Где Смит?

Гульд. Пошел вниз выпить перед разговором с вами.

Макферсон нажимает кнопку. В дверях появляется секретарша.

Макферсон. Смит внизу, в баре. Позовите его ко мне.

Секретарша выходит.

Гульд. Ну?

Макферсон. Вы уже знаете?

Гульд. Да, он мне сказал.

Макферсон. Ждете, что я вас буду упрекать?

Гульд. Жду.

Макферсон. Напрасно. Когда человек слушается советов идиота, он сам дважды идиот, и ему некого в этом упрекать, кроме самого себя.

Гульд. Спасибо.

Макферсон. Пожалуйста. Завтра утром вы переведете тридцать тысяч, истраченных мною на рекламу за ваш страх и риск, с общего счета на мой. И я больше не буду возвращаться к этому вопросу. Я вызывал вас не для упреков. Я уже принял все меры к тому, чтобы у Смита не осталось никакого выхода, кроме одного – сесть и переделывать книгу. Но если – это маловероятно, – но если он откажется, у нас к выборам в конгресс должна быть другая книга.

Гульд. Вы хотите, чтобы я…

Макферсон. Нет. Вы для этого слишком плохо пишете. Во Флориде отдыхает после Европы Денис Митчелл. Он дважды был в России и почти ничего не писал. Он мог бы сесть и написать задним числом за полмесяца то же самое, чего мы хотели от Смита.

Гульд. Но Денис Митчелл – я его хорошо знаю – это тоже тип вроде Смита.

Макферсон. Вот именно. Поэтому он мне и нужен.

Гульд. Но…

Макферсон. Он может заартачиться? Поэтому мне и нужны вы. Поезжайте домой и готовьтесь к вылету во Флориду. Билет я уже заказал. После разговора со Смитом я вам позвоню, лететь или нет. Мне нужна эта книга о России, Джек. Мы ударим ею по всем нашим левым, от «Дейли уоркер» и до «Чикаго сан». По всем. Не обманывайте себя – они гораздо сильней, чем кажутся. Их надо бить, бить сейчас, пока не поздно. Во Франции тоже когда-то не было ни одного коммуниста в парламенте!.. (Нажимает кнопку.)

Входит секретарша.

Где Смит?

Секретарша. Он сказал, что допьет свое виски и придет.

Макферсон. Хорошо, я подожду.

Секретарша выходит.

Ну, как ваши дела в Сан-Франциско? Вы, кажется, летали туда?

Гульд. Да. Ничего, неплохо.

Пауза.

Когда я ехал, я думал увидеть вас в большой ярости. Вы почти добродушны.

Макферсон. Я уже отошел. Итак, значит, в Сан-Франциско у вас все неплохо. Кстати, вчера Гриффит просил меня продать ему часть моих акций вашей газеты. Как вы советуете? Устраивает вас этот новый акционер?

Гульд. Как вам сказать?

Пауза.

(Внимательно смотрит на Макферсона.) Гриффит? Да нет, пожалуй, не советую. Оставляйте акции у себя.

Макферсон (рассмеявшись). Молодец. Ничего, Джек, не теряйте надежды. Вы еще когда-нибудь сядете за этот стол. (Кивает на свой редакторский стол.) После моей смерти, конечно. Если я умру раньше вас, конечно. Что маловероятно, конечно. Вы все-таки умнее, чем кажетесь с первого взгляда. Я с трудом, напрягая все свои старческие умственные способности, в конце концов все-таки сообразил, что Гриффит покупает эти акции для вас, но и вы тоже сообразили, что я это сообразил. Молодец. Квиты. Ну, поезжайте, уже поздно. Если лететь, так самолет в шесть утра. Возьмите билет у мисс Бридж. Я вам позвоню…

Гульд. До свиданья. (Выходит, сталкиваясь в дверях со Смитом.)

Макферсон (взглянув на часы). Здравствуйте, Гарри, садитесь.

Смит. Спасибо. (Садится в кресло у стола.)

Макферсон. Я прочел четыре главы вашей книги. Четыре из…

Смит. Десяти.

Макферсон. Прочел с большим интересом. Я очень люблю неожиданности… в литературе. Но, к сожалению, не в политике.

Смит. Почему? Мне последнее время казалось, что как раз вы любите неожиданности в политике.

Макферсон. Да, тогда, когда они исходят от меня, но не тогда, когда их преподносят мне. Вы, очевидно, не заметили этой маленькой, но существенной разницы, и в этом и была ваша ошибка.

Смит. То, что я написал, – не ошибка. Это то, что я сейчас думаю.

Макферсон. Очевидно. Но меня никогда не интересует, что думают мои корреспонденты. Пусть думают что угодно. Меня интересует только то, что они пишут. Итак, я не хочу вмешиваться в ваши личные дела и узнавать, что вы думаете. Я не хочу и внушать вам свои мысли. Я уже не молод, и у меня слишком мало времени, чтобы внушать свои мысли людям поодиночке. Я это делаю каждое утро через свои газеты нескольким миллионам людей сразу. Начните их внимательно читать. Это единственное, что я могу вам посоветовать. А сейчас я просто и спокойно хотел вам сказать несколько слов о деле, только о деле. Вы написали книгу, которая меня не устраивает и которую я не могу издать. Не так ли?

Смит. Так.

Макферсон. Вы получили аванс в семь с половиной тысяч долларов, но так как содержание книги юридически не было оговорено, то мне будет затруднительно преследовать вас по суду. Правда, вы обманули меня, но это моральная категория, и мы не будем ее касаться. Итак, если я не выпускаю вашу книгу, я теряю семь с половиной тысяч аванса, тридцать тысяч, затраченных мною… да, в общем затраченных мною на предварительную рекламу, и сто тысяч, которые я рассчитывал – не скрою от вас – заработать на вашей книге. Итого сто тридцать семь с половиной тысяч долларов. Но это еще не все. Ваша книга должна была иметь определенный политический эффект, а политический эффект в конечном итоге тоже приносит деньги – иначе бы я занимался не газетой, а, скажем, подтяжками. Итак, еще, ну, сто тысяч. Но и это еще не все. Скандал с разрекламированной и невыпущенной книгой тоже означает некоторое количество долларов: падение престижа, борьба с кампанией левых газет и так далее и так далее. Назовем, в общем, круглую цифру в триста тысяч долларов, и мы будем недалеки от истины при оценке тех убытков, которые я мог бы понести, если бы ваша книга неожиданно не вышла. Как видите, я говорю с вами начистоту. Не правда ли?

Смит. Я слушаю вас.

Макферсон. Когда вы, взяв у меня семь с половиной тысяч долларов, написали не то, что я хотел, быть может, вы думали, что я буду преследовать вас как человек, потерявший на вас семь с половиной тысяч долларов? Напрасно. Вы не поняли. Я буду преследовать вас как человек, потерявший на вас триста тысяч долларов. То есть гораздо более жестоко. Или, говоря точнее, я попросту сотру вас с лица земли. Вы понимаете мою мысль?

Смит. Понимаю.

Макферсон. Теперь подумаем, как этого избежать. И мне и вам. Я только догадываюсь о том, что у вас в книге дальше, но я внимательно прочел первые четыре главы и думаю, что на полную переделку их нужно не больше четырех дней. Значит, на всю книгу – десять дней.

Смит. Я не могу переделывать свою книгу.

Макферсон. Я подумал об этом. Это, пожалуй, верно. Трудно, только что закончив книгу, сейчас же переделывать ее самому. Я уже подыскал вам человека, который сделает это за вас. Вам останется только кое в чем проконсультировать его – транскрипция имен, городов, даты, числа и так далее. Конечно, оплата его работы пойдет за ваш счет – это вам обойдется примерно в две тысячи.

Смит. Подождите…

Макферсон. Это еще не все. У вас будут и другие денежные потерн. Типография начнет делать книгу на десять дней позже – вам придется заплатить за эти дни неустойку около трех тысяч. Итак, две и три и еще семь с половиной полученного вами аванса – от ваших тридцати но договору вам останется еще порядочная сумма в семнадцать с половиной тысяч долларов. Не так плохо. (Протягивает Смиту лист бумаги.) Держите.

Смит. Что это?

Макферсон. Это ваше разрешение внести в книгу любые поправки, какие я сочту нужными. Текст уже напечатан. Вам остается только подписаться.

Смит. Я не подпишу этого

Макферсон. Подумайте еще раз.

Смит. Я уже подумал.

Макферсон. Ничего, еще раз подумайте.

Смит (вставая). Нет.

Макферсон. Хорошо. Я вас честно предупредил обо всем, что за этим последует. Вам будет плохо, очень плохо, и еще хуже. По имейте в виду, когда вам будет совсем плохо, когда вас выгонят отовсюду и вам нечего будет есть, вы можете прийти обратно сюда, в газету. Вы придете, и, даю вам слово, я снова возьму вас на работу. Редактором отдела я вас, конечно, не возьму, корреспондентом – тоже. Репортером? Нет? Просто репортером я вас тоже не возьму. Я возьму вас полицейским репортером. Десять часов в день в полицейском участке за двадцать пять долларов в неделю. Дне строчки в месяц о пожаре и шесть о кражах. И вся жизнь впереди. Не так плохо. Я сам с этого когда-то начал. Правда, мне было тогда шестнадцать, а вам сейчас тридцать девять. Но это ничего. Никогда не поздно начинать жизнь сначала. До свиданья, Гарри, счастливого пути.

Смит. До свиданья. (Идет к дверям.)

Макферсон (вдогонку). Так не забудьте, я вам помогу в ваш черный день. Вы будете у меня работать полицейским репортером.

Смит поворачивается.

(Встретившись со Смитом взглядом, вдруг срывается и, ударив кулаком по столу, кричит.) Вы у меня будете работать полицейским репортером!

Смит выходит, сильно хлопнув дверью.

(Спокойно сняв телефонную трубку, набирает номер.) Алло, Гульд? Это я. Будьте готовы. Вам все-таки придется лететь во Флориду.

Занавес

Обстановка второй картины – бар. Двенадцать часов следующего дня. Смит в темном костюме сидит один в кресле на первом плане – точно так же, как это было во второй картине. Тот же бармен, так же на заднем плане быстро проходят люди – ничего не переменилось. Смит молча курит, смотрит на часы. Из дверей вестибюля к дверям ресторана идет Престон. Он замечает Смита. Секундное движение в сторону Смита, остановка, и Престон быстро идет к дверям ресторана. Когда он уже почти у дверей, Смит поворачивается и замечает его.

Смит. Престон!

Престон. Здравствуй, Гарри!

Смит. Одно виски со мной, а?

Престон (нерешительно). Я рад бы, но…

Смит. Но ты торопишься? Я уже заметил, сегодня все что-то торопятся.

Престон (подходя). Ну что же, я составлю исключение. А почему тебе кажется, что сегодня все торопятся?

Смит. Не знаю. Кажется. Может быть, я просто сделался мнительным. (Бармену.) Два виски.

Престон. Ты, очевидно, думаешь…

Смит. Мы, очевидно, думаем с тобой об одном и том же. Ну, как, придется мне привыкать к тому, что все будут торопиться?

Престон. Как тебе сказать…

Смит. Как сказать? Честно сказать.

Престон. Да, пожалуй, придется привыкать. Насколько я знаю Макферсона, твои дела из рук вон плохи.

Смит. Поживем – увидим. (Приносит стаканы.)

Престон (беря стакан). Ну что же, желаю удачи. (Пьет.) И я иду. Что до меня, то мне в самом деле надо торопиться. Надеюсь, мне ты веришь?

Смит. Почти. Очередные срочные телеграммы о России? Русская радиостанция в кратере Везувия? Да?

Престон. Да. Но твоя ирония не по адресу, Гарри. Мне за это не доплачивают ни цента. И, ей-богу, Россия не будет счастливей от того, что некий Престон станет безработным. До свиданья, Гарри, я правда тороплюсь.

Смит. До свиданья.

Несколько секунд Смит сидит один. Быстро входит Морфи.

Морфи. Наконец-то я тебя нашел.

Смит. Здравствуй, Боб.

Морфи. Идиот. Ты же семейный человек. Зачем ты сводишь с ума свою жену?

Смит. Я не мог вернуться домой этой ночью.

Морфи. Почему?

Смит. Потому что я (смотрит на часы) сейчас должен увидеть Кесслера. После разговора, который у меня был с Макферсоном, я должен раньше увидеть издателя. Я должен знать, что я скажу дома.

Морфи. Ты ничего не должен знать. Я уже все сказал ей. За тебя.

Смит. Ты сказал?

Морфи. Да, я сказал. Я и Мег. Мы сказали ей все.

Молчание.

Смит. А что сказала она?

Морфи. Она? Она сказала: «А…» И потом сказала: «Боб, скорей выведите машину из гаража, и поедем искать этого идиота».

Смит. Как она это сказала?

Морфи. Идиота? Довольно ласково. Примерно так (подражая): «идиота».

Смит. Где она?

Морфи. Сейчас? Не знаю. Она, Мег и я поехали искать тебя сразу по трем разным маршрутам. Но через полчаса она будет здесь. Здесь место нашей встречи.

Смит. Если б она поняла, как мне ровно ничего не страшно, если она будет со мной. Она может это попять, Боб, а?

Морфи. Не знаю. Как многие неудачники, я всегда стараюсь верить в лучшее.

Смит. Сейчас придет Кесслер. Я не спал ночь – так я боюсь разговора с ним. Он что-то опаздывает.

Морфи (вставая). Ничего. Все будет в порядке. Для него главное – деньги, а здесь деньги верные.

Смит. Нет. Не уходи. Я хочу поговорить с ним при тебе, и если все лопнет, мы, по крайней мере, сразу выпьем. У тебя есть деньги? Я пуст.

Морфи. Есть. Пять минут назад я получил вторую четверть за свой полет.

Смит. Когда он будет?

Морфи. В тот понедельник. Но сегодня вечером я уже вылетаю в Миссури на тренировку.

Пауза.

А вот и Кесслер.

В дверях появляется Кесслер.

Смит. Здравствуйте, мистер Кесслер. Я вас жду.

Кесслер. Здравствуйте. Простите за опоздание. По дороге к вам пришлось зайти по одному срочному делу.

Смит. Знакомьтесь.

Кесслер. Мы знакомы. (Морфи.) Лет десять назад я выпускал вашу книгу. Кажется, последнюю, да?

Морфи. Вы правы. Кажется, последнюю.

Смит. Я думаю, мистер Морфи не помешает нашему разговору.

Кесслер (равнодушно). Конечно, нет. Я слушаю вас.

Смит. У нас с вами договор на книгу.

Кесслер. Да. (Вынимает договор, надевает очки.) У вас со мной через посредство Макферсона. Он гарантирует возмещение возможных убытков, оплачивает рекламу и получает пятьдесят процентов доходов.

Смит. Но юридические права на издание целиком у вас?

Кесслер. Да, целиком у меня.

Смит. Так вот, я вам хочу рассказать…

Кесслер. Не надо, я уже все знаю.

Смит. Все?

Кесслер. Все. Я знаю, что вы написали книгу, прямо противоположную той, которую от вас ждал Макферсон. Это и есть то, что вы мне хотели сказать? Не так ли?

Смит. Да. Но если я вам дам эту книгу, вы можете ее издать, независимо от ее содержания. О содержании ведь ничего не сказано в договоре?

Кесслер. Могу.

Смит. И Макферсон не в состоянии помешать вам?

Кесслер. Юридически – нет.

Морфи. После той рекламы, которую дал Макферсон, это будет всемирный скандал. Вы заработаете лишних сто тысяч. Попробуйте сказать, что это не так.

Кесслер. Сто тысяч? Да, пожалуй, не меньше.

Морфи (горячо). Ну вот. Ваше да, его да (кивнув на Смита) – и Макферсон летит к черту. Ну – да?

Кесслер. К сожалению, нет.

Морфи. Почему, черт возьми?

Смит. Подожди, Боб.

Кесслер. К сожалению, я должен отказаться от вашего предложения.

Смит. Слушайте, мистер Кесслер, неужели вам, вот вам лично, так важно, чтобы о России была напечатана еще одна клевета? Вы же четыре года назад сами печатали мою книгу о России. Уверяю вас, что эта ничем не хуже той.

Кесслер. Охотно верю вам. Но, к сожалению, должен отказаться от вашего предложения.

Морфи. Ну, это уже свинство.

Кесслер. Я знал, о чем будет разговор, знал, что он для меня бесполезен, и, однако, все-таки пришел только из уважения к мистеру Смиту и его таланту.

Морфи. Ну ладно, извините.

Кесслер. Пожалуйста… За свою жизнь я издал не одну, а три ваши книги, мистер Смит, и, если бы я мог, я бы с удовольствием издал вашу четвертую книгу.

Морфи. Так в чем же дело? Вы – деловой человек. Какое значение имеет для вас ее содержание?

Кесслер (продолжая). И я бы даже с большим удовольствием издал вашу книгу такой, какой вы ее написали, чем такой, какой ее рекламировал Макферсон. Мои родители из Могилева, мистер Смит. Может быть, вы этого не знали. И у меня есть некоторые личные симпатии к России, потому что там родились мой отец и моя мать. Я уже сам – старый человек, но это для меня играет некоторую роль. Во время войны я дал две тысячи долларов на посылки для России. Да. И я бы, повторяю, сейчас с удовольствием издал вашу книгу, если бы это не грозило мне слишком большими убытками.

Морфи. Вы же сами только что согласились, что она принесет вам лишних сто тысяч.

Кесслер. Совершенно верно. Но убытки будут гораздо больше. Я – старый человек. У меня грудная жаба. Я каждый день могу умереть, и я не хочу, чтобы меня провожали на тот свет лишние дурные мысли обо мне. Сейчас я вам все объясню, мистер Смит, чтобы вы не думали обо мне слишком плохо. Только пусть ваш друг не перебивает меня.

Морфи. Хорошо, я буду молчать.

Кесслер. Вчера вечером, в десять, мне позвонил Макферсон и сказал: «Кесслер, сейчас я к вам приеду».

Морфи (Смиту). В десять. Послал Гульда к тебе, а сам…

Кесслер (укоризненно посмотрев на Морфи). Он приехал ко мне и, не объясняя ничего, предложил продать ему все права на вашу книгу сейчас же и на довольно выгодных условиях. Но я старый издатель, и я подумал: зачем? Если он рассчитывает потерять на книге, он не будет покупать на нее все права. Значит, он рассчитывает заработать на ней. Так лучше на ней заработаю я сам. И я наотрез отказался продать ему права.

Морфи. Молодец!

Кесслер (снова укоризненно посмотрев на него). Сегодня утром, уже после того, как вы позвонили и я обещал встретиться с вами, мне опять позвонил Макферсон и сказал: «Кесслер, я уже у вас был – теперь вы сами приезжайте ко мне». Я приехал к нему. Он сидел за своим столом, весь обложенный рекламами и проспектами моего издательства. «Вот что, – сказал он, – сегодня или завтра к вам обратится Смит». И он в двух словах объяснил мне все, что произошло между вами. «Вы снова хотите купить у меня права на книгу Смита?» – спросил я его. «Нет, – сказал он, – теперь не хочу. Вчера я погорячился. Я не буду покупать у вас никаких прав, но я честно предупреждаю: не дай вам бог издать эту книгу». – «Почему?» – спросил я. «Потому, – сказал он, – что я поклялся, что эта книга не увидит света». – «А если я все-таки издам?» – спросил я. «В таком случае вам будет плохо», – сказал он. Потом он взял в руки все мои каталоги и проспекты, лежавшие у него на столе, и сказал: «Вы можете заработать на книге Смита лишних сто тысяч. Так?» – «Так», – сказал я. «Но, кроме нее, судя по вашим каталогам, вы хотите издать в этом году тридцать семь книг. Так?» – «Так». – «Так вот, вы заработаете на книге Смита лишних сто тысяч, но предупреждаю вас, что все тридцать восемь моих газет дадут на каждую из ваших тридцати семи книг по тридцать восемь самых паршивых рецензий, на какие они только способны. И на этих тридцати семи книгах, вместо взятых, вы потеряете ровно в пять раз больше, чем приобретете на одном Смите. Я разорю вас, даже если бы для этого мне пришлось разориться самому».

Смит. Ну?

Кесслер. Что – ну? Подождите, дайте отдышаться.

Пауза.

Проклятая астма. Ну, и на прощанье он улыбнулся мне самой приятной из своих двенадцати улыбок и пожелал мне здоровья и хорошего настроения.

Пауза.

Вот и все, что я вам хотел сказать. (Оглядывается.) Если вас не затруднит, поднимите мою шляпу, мне трудно нагибаться.

Смит поднимает упавшую с кресла шляпу Кесслера и подает ему.

Спасибо. Мне очень жаль. (Встает.) Я бы посоветовал вам помириться с Макферсоном. Но я знаю его сорок два года, и, судя по выражению его лица сегодня, – это уже поздно делать. До свидания.

Смит. До свиданья. (Идет за стариком, машинально открывает ему дверь, возвращается, садится.)

Долгое молчание.

Ну, что будем делать?

Морфи (вынув пачку денег). Гарри.

Смит (увидев деньги). Что? Пить? Нет, у меня слишком плохо на душе. Я не хочу пить.

Морфи. Нет, просто возьми.

Смит. Что это? Откуда у тебя деньги?

Морфи. Я же сказал тебе, что получил вторую четверть за полет.

Смит. Не возьму. Убери.

Морфи. Не будь свиньей. Здесь триста. Это хватит вам на две недели. Возьми их хотя бы ради Джесси. Чтобы она не так сразу все почувствовала. (Сует ему деньги в карман.) Ей надо понемножку привыкнуть…

Смит. К чему? К бедности? Ей не надо было отвыкать от нее. А я дал ей отвыкнуть. Трус. На что я надеялся? Почему я не сказал ей всю правду сразу же, как приехал? Хотел оттянуть эту минуту. Я такая свинья перед ней, Боб, такая свинья. (Сует руку в карман. Усмехнувшись.) Триста, да?

Морфи. Триста.

Смит. Я уже неделю живу на ее деньги. Сколько ты думаешь, может стоить мой костюм?

Морфи. На заказ?

Смит. Да.

Морфи. Двести долларов.

Смит. И опять из той тысячи долларов, которую она скопила за всю войну. Честное слово, это хуже смерти.

Морфи. Брось, не смей говорить об этом. Мы еще что-нибудь придумаем.

Смит. Что?

Морфи. Не знаю. Что-нибудь.

Пауза.

(Лезет в карман и достает деньги.) Вот на еще двадцать долларов, чтобы не путать с теми. Когда я улечу, ты купи на них какой-нибудь там букет и подари Мег от меня. Только не забудь. Я положу тебе в этот карман. (Кладет ему деньги в верхний боковой карман пиджака.)

Смит. Почему я? Купи ей сам, сегодня.

Морфи. Я сам? Я боюсь ее. Она же сделает вот такие глаза (показывает) и скажет, что лучше бы я истратил эти деньги на поддержку левых профсоюзов. Ты купишь ей букет? Ладно?

Смит. Ладно.

В дверях появляется Джесси. Она оглядывает бар, видит Смита и Морфи и почти бегом бросается к ним.

Джесси! (Берет ее руки и держит их в своих, не поднимая головы.)

Джесси. Ну, подними голову.

Смит. Не могу.

Джесси. Ну, подними же голову.

Смит поднимает голову.

(Целует Смита в глаза.) Почему такие печальные глаза? Все плохо? Да?

Морфи. С Кесслером все вылетело в трубу.

Смит. Джесси…

Джесси (почти строго). Не надо. Я тебя люблю, и я попробую найти в себе силы, чтобы… чтобы все было хорошо. Боб, закажите выпить. Только мне с содой.

Морфи (бармену). Три виски с содой.

Входит Мег.

Мег. Четыре. (Подходит к остальным, садится.) Ну, как?

Морфи. Мисс Стенли, моя идея с Кесслером обанкротилась, теперь вся надежда на ваши идеи.

Мег (храбро). Ну что же!

Морфи, взяв со стойки, приносит виски.

(Решительно берет стакан.) В долгий путь!

Пьют.

Кажется, это ваша поговорка?

Морфи. Кажется, моя.

Мег. За вашу книгу, Гарри. Теперь, когда я уже не связана словом, я могу наконец сказать: вы здорово ее написали!

Смит. Не надо об этом, Мег!

Джесси. Почему? Надеюсь, теперь-то мы ее прочтем? Это уже не тайна?

Смит. Ты сердишься на меня?

Джесси. Очень. Но тем не менее мне приятно знать, что она, по крайней мере, хоть здорово написана. (К Мег, истерически.) Здорово?

Мег. Здорово.

Смит. Джесси!

Джесси. Что? Идиллия кончилась, Гарри. Начинается жизнь. И у меня будут иногда вспышки дурных чувств. Но это ничего. Я думаю, что в конце концов я справлюсь с собой.

Мег. Слушайте!

Смит. Что?

Мег. Я придумала. Через неделю из Европы вернется наш Вильямс.

Смит. Ну и что ж?

Мег. Вы же начинали у него. Вы сделаете из книги десять больших фельетонов, и он напечатает их. Правда, в левой газете, не бог весть какие деньги, но это лучше, чем ничего. А?

Морфи (горячо). Конечно.

Мег. Что? И вы туда же, старый бандит пера. Я не вас спрашиваю, а Гарри.

Смит. Если он рискнет…

Мег. Вильямс?

Смит. Да. Я уже начинаю сомневаться во всем или почти во всем. Нет, Вильямс – он все-таки, пожалуй, рискнет. Да, конечно.

Пауза.

Джесси!

Джесси (не выходя из задумчивости). Что, милый?

Смит. Он рискнет, честное слово.

Джесси. Очень хорошо.

Смит. Что хорошо? Ты меня не слушаешь?

Джесси. Да.

Смит. Что – да?

Джесси. Да, не слушаю.

Смит. Что с тобой, Джесси? (Почти трясет ее за плечи.) Джесси!

Джесси. Ничего, милый, я просто вдруг вспомнила, какой счастливой я была вчера в десять часов вечера.

Занавес

Обстановка четвертой картины – дом Смита. Прошло десять дней. У кабинета Смита теперь странный вид: письменный стол разобран на части, и эти части сложены в углу. Диван тоже разобран: спинка и сиденье его, перевязанные веревками, стоят у стены. На стенах все по-прежнему: две или три картины, мексиканская дорожка, висящая над уже отсутствующим диваном. Настольная лампа, соединенная шнуром со стенным штепселем, стоит прямо на полу. Радиоприемник тоже на полу; вынутая из-под него высокая подставка, уже увязанная веревками, стоит рядом. На прежнем месте остались только два кресла и маленький столик на первом плане, да еще два-три стула у стены сзади. Двери в столовую открыты. Там абсолютно пусто, и только время от времени видно, как через столовую проходят два молчаливых упаковщика из мебельной фирмы, вынося на улицу разные вещи, очевидно со второго этажа. Смит все в том же темном костюме сидит в одном из кресел. На столике два стакана и начатая бутылка виски. Молчание. С веранды входит Джесси с корзиночкой в руках.

Смит. Куда ты уходила?

Джесси. Вот, нашла двадцать ягод земляники. Смотри, какие хорошие.

Смит. Зачем?

Джесси. Не знаю. (Равнодушно вытряхивает содержимое корзиночки в окно.)

Смит. Джесси, ты не видела программы радиопередач?

Джесси. Сейчас поищу. (Роясь в пачке журналов, книг и газет, сваленных прямо у стены.) Зачем тебе?

Смит. Сегодня компания «Меркурии» передает разговор с Бобом с борта самолета.

Джесси (дает ему журнал). Вот.

Смит (перелистывая журнал). Станция Даблью-Эйч-Ли-Эф. (Включает радио и настраивает его на волну.)

Музыка.

Нет, пока еще рано.

Долгая пауза.

Сейчас должен приехать Вильямс. Мне звонила Мег, что они выезжают.

Джесси (равнодушно). Очень хорошо.

Смит. Как ты думаешь, что-нибудь выйдет?

Джесси. Не знаю, милый. Я теперь ничего не знаю. (Обнимает его сзади и целует в голову.)

В дверях столовой появляется упаковщик.

Упаковщик. Прошу прощения. Но нам надо брать шкаф из спальни, а там кое-что висит.

Джесси. Сейчас. (Еще раз целует Смита в голову и выходит.)

Радио: «Внимание! Говорит компания „Меркурий“. Час назад начался полет на установление рекорда высоты на спортивном самолете с пассажиром. Самолет заводов Хечисон, мотор „Мэкстром“. На борту самолета наш корреспондент Боб Морфи. Мы будем говорить с ним каждые пятнадцать минут.

– Здравствуйте, Боб.

Далекий голос Морфи:

– Здравствуйте.

– Как высоко вы сейчас?

– Ничего не разберу на этом чертовом циферблате. Кажется, семь тысяч шестьсот. Нет, восемь шестьсот.

– Вы уже в кислородном приборе?

– Да. Дьявольски хочется выпить, но в кислородном приборе это абсолютно невозможно.

– Что вы видите под собой?

– К счастью, одни облака.

– Почему к счастью?

– Потому что вчера исполнилось сорок шесть лет, как я каждый день вижу землю, и она мне здорово надоела.

– До свиданья, Боб. Мы возобновим разговор через пятнадцать минут.

– До свиданья. Чертовски холодно».

Музыка.

Смит, поеживаясь, наливает в стакан виски. В дверях появляется Мег, за ней Вильямс.

Мег. Здравствуйте, Гарри. Вот я и привезла к вам Вильямса.

Смит (вставая). Здравствуйте, Мег, здравствуйте, Фрэд. Садитесь. (Машинально делает жест в сторону несуществующего дивана, видит пустоту и, спохватившись, пододвигает кресло.) Вот сюда, а вы, Мег, сюда. (Пододвигает второе кресло.) А себе я возьму стул. (Говорит, идя со стулом.) Я думал, Фрэд, что вы приедете третьего дня, когда все еще было в порядке. Мебель начали вывозить только сегодня. Прошу прощения.

Вильямс. Рассрочка?

Смит. Рассрочка. Они предложили мне отложить платеж на месяц. Но я им сказал, что у меня не будет денег и через год.

Вильямс. А дом?

Смит. Дом завтра. Поэтому они так срочно и вывозят мебель. Завтра здесь будет другой хозяин.

Пауза.

Очень жаль, Мег, что вы не вошли минутой раньше. Только что Боб говорил с борта самолета по радио.

Мег. Я знаю. Я пробовала поймать в машине, по забыла, какая станция.

Смит. Даблью-Эйч-Ай-Эф.

Мег. Что он говорил?

Смит. То же, что всегда: что чертовски холодно и что дьявольски хочется выпить.

Пауза.

Ну, что, Фрэд, сначала выпьем и вспомним старые времена или сразу будем говорить о деле?

Вильямс. К сожалению, сразу о деле. Я вырвался на десять минут между двумя пресс-конференциями.

Смит. Ну что же. (Мег, которая вдруг поднялась.) Куда вы, Мег?

Мег. Я к Джесси, посмотреть на нее, а то Вильямс торопится, а он еще должен меня подвезти обратно в Нью-Йорк.

Смит. Да, верно. Мне теперь не на чем вас отвезти.

Мег выходит.

Вильямс. Ну, виски все-таки выпьем, а?

Смит. Ну что же, все-таки выпьем. (Наливает виски, но оба не поднимают стаканов и не пьют.) Вы сильно постарели, Фрэд, за эти шесть лет.

Вильямс. Да и вы не помолодели.

Смит. Это верно. Мы познакомились с вами в двадцать восьмом.

Вильямс. Да, когда редакция была еще на Астор-Плейс.

Смит. Да… Так вот о деле. Вы, наверное, знаете историю с моей книгой?

Вильямс. Знаю.

Смит. На два года вперед все права на нее у Кесслера, то есть, в сущности, у Макферсона, а через два года, конечно, она умрет – это же репортаж. Вы понимаете?

Вильямс. Понимаю. Что вы предлагаете мне?

Смит. Я выберу из книги десять кусков и перепишу их в виде газетных фельетонов. Все то же, но текст формально будет другой, и Макферсон юридически не сможет притянуть меня к суду.

Вильямс. Так…

Смит. Вот и все. Вы напечатаете их в своей газете, и у вашего читателя они будут иметь успех. За это я ручаюсь.

Вильямс. Я – тоже. Но…

Смит. Что?

Вильямс. Ладно. Будем говорить начистоту. Скажите, вы в последние месяцы читали мою газету?

Смит. Редко. Последние месяцы я вообще ничего не читал.

Вильямс. А вы слышали о той травле, которую против меня подняли два месяца назад?

Смит. Краем уха. Что-то с деньгами Москвы и прочей чепухой.

Вильямс. Эта чепуха стоила мне сокращения тиража на двадцать тысяч. Все это началось, как по команде, в один день в десяти разных газетах. Тут приложили руку и Херст, и Маккормик, и ваш Макферсон – все. В течение трех дней я оказался коммунистом, плохим американцем и платным агентом Москвы, издающим газету на русские деньги. Причиной была серия моих собственных статей из Европы – о странах народной демократии, просто честных и объективных статей, только и всего. Но этого оказалось вполне достаточно для всего последующего.

Смит. Они просто взбесились.

Вильямс. Я был на грани гибели. Я не изменил своих симпатий, но последний месяц, как только дело касается России или Балкан, я принужден быть сдержанным. Но даже и это вызывает бешенство у всех, начиная с Макферсона.

Смит. Попросту говоря, вы слегка пошли на попятный. Неужели это лучший выход из положения?

Вильямс. Не лучший, но пока единственно возможный.

Смит. Неужели единственно возможный?

Вильямс. Вы, кажется, попробовали найти другой. Ну и что?

Смит. У меня нет своей газеты.

Вильямс. Ну, так если бы она у вас была, вы бы сейчас ее в два счета лишились. (Вдруг резко.) Идите к черту, Гарри, это – борьба. И жестокая. В ней иногда приходится отступать, и терпеть, и ждать.

Смит. А может быть, вы все-таки вспомните нашу с вами молодость, Фрэд, вспомните и рискнете?

Упаковщик подходит сзади к Смиту. Ему нужно взять стул, на котором сидит Смит, и он мнется. Смит поворачивается и быстро встает, освобождая стул. Вильямс молча наблюдает за этой сценой.

Вильямс (после паузы). Нет, не рискну. В другое время – да. А сейчас – нет.

Смит (не садясь). Как хотите. Значит, не о чем больше говорить. Выпьем за нашу старость. Незаметная штука – только оглянешься, а она уж тут. Выпьем.

Вильямс (вставая). Я не хочу за это пить. Мы еще тряхнем стариной.

Смит. Едва ли, Фрэд.

Вильямс. Ну хорошо. Тогда я скажу вам все. Три дня назад меня встретил в клубе Гульд, отвел в угол и от имени Макферсона в своем обычном циническом стиле сказал следующее: «Мы имеем сведения, что Смит хочет печататься у вас в газете. Дело ваше, но имейте в виду, что в этом случае то, что мы писали о ваших связях с Москвой, будет только первой ласточкой. Мы вас подведем под судебный процесс и найдем десять свидетелей, которые за настоящие американские доллары докажут, что они видели своими глазами, как вы получали мифические русские деньги».

Смит. И вы не дали ему в зубы?

Вильямс. Нет. Сейчас я, к сожалению, просто принужден был принять это к сведению.

Смит. Ничего, не жалейте. Я при первой возможности сам дам ему в зубы. И пусть на этот раз он примет это к сведению.

Вильямс. Ну что ж, вам нечего терять.

Смит. А вам?

Вильямс. Я могу потерять газету.

Смит. Вы уже потеряли ее.

Вильямс. Неправда. Я сохранил ее. И эти ублюдки до сих пор не заставили меня напечатать ни одного слова клеветы о России и ни одного слова лжи о будущей войне. Не заставили и не заставят. Как бы им ни хотелось. Но это все, что я могу. Пока. Сейчас трудные времена, Гарри. Запаситесь терпением.

Смит. Ну что ж, раз ничего другого не остается… Не обижайтесь на меня, Фрэд, я понимаю вас, но только мне от этого не легче.

В дверях столовой появляется Мег, за ней Джесси.

Мег. Ну как, договорились?

Смит. Договорились.

Мег. Ну как? Расскажите.

Смит. Фрэд расскажет вам по дороге. Он торопится: у него пресс-конференция. (Вспомнив.) Прошу прощения, Джесси. Это Фрэд Вильямс. Это моя жена.

Джесси (кланяясь). Простите. (Усмехнувшись.) У нас не все убрано в доме.

Вильямс. До свиданья.

Смит. До свиданья, Фрэд.

Вильямс и Джесси кланяются.

Мег, не забудьте в машине послушать, что будет говорить Боб.

Мег. Я помню. Я очень рада, что вы договорились с Вильямсом.

Смит. Я тоже. Подождите, Мег, я вам что-то должен был передать от Боба, только забыл что…

Мег. Что?

Смит. Нет, забыл. Ну ладно. Потом. Завтра. Я вспомню.

Мег (целуя Джесси, тихо). Я же вам говорила, что все будет отлично. До завтра, Гарри.

Мег и Вильямс выходят.

Долгое молчание.

Джесси (внимательно смотрит на Смита). Опять ничего не вышло? Да?

Смит. Да.

Джесси. Я почему-то так и думала.

И снова, заставив вздрогнуть их обоих, говорит радио:

«– Внимание, внимание. Мы снова говорим с нашим корреспондентом Бобом Морфи.

– На какой вы сейчас высоте, Боб?

– Десять триста. Здорово трясет.

– Как работает мотор фирмы „Мэкстром“?

– Поскольку мы все еще не падаем, очевидно, хорошо.

– Вы, кажется, в хорошем настроении?

– Да, я по-прежнему не вижу земли, и, если бы мне еще не мешал ваш голос, мне бы казалось, что я наконец наедине с богом.

– Через пятнадцать минут еще раз помешаем вам, Боб.

– Валяйте».

Смит (после молчания). Неужели бедняжке Мег улыбнется счастье?

Джесси. А Боб?

Смит. По-моему, старый бандит пера тоже вдруг немножко оттаял.

Джесси. Ну что же, дай им бог счастья.

Долгое молчание. Упаковщики постепенно в продолжение всей дальнейшей сцены выносят из кабинета мебель. Гудок машины. В дверях появляется шофер такси.

Шофер (Смиту). Здравствуйте. Вы вызывали из Нью-Йорка такси?

Смит. Такси? Я не вызывал такси.

Джесси. Я вызывала. (Шоферу.) Подождите, я сейчас приду. И пожалуйста, в передней у дверей стоит чемодан, захватите его с собой в машину.

Шофер выходит. Молчание.

Смит. Ты уезжаешь?

Джесси. Да.

Смит. Совсем?

Джесси. Да.

Смит (доставая сигареты и протягивая их Джесси). Закурим?

Джесси (беря сигарету.) Спасибо.

Смит. Посидим?

Джесси. Хорошо.

Садятся в кресла друг против друга,

Смит. Хорошо, что сегодня.

Джесси. Почему?

Смит. Все сразу. (После паузы.) Я ждал. Я знал, что так будет.

Джесси. Я не обманывала тебя тогда, девять дней назад. Я правда думала, что найду в себе силы остаться с тобой.

Смит. И не нашла?

Джесси. Не нашла.

Смит. Ты права. Я обманул тебя.

Джесси. Да. Но не говори со мной так, как будто я тебя не люблю. Я тебя люблю. И это такси, так сразу – это тоже потому, что я люблю тебя. Сразу, только сразу, вдруг. Я иначе была бы не в силах. Я решила от тебя уйти третьего дня, знаешь когда?

Смит. Утром, когда мы сидели за столом? Да?

Джесси. Да. Я закричала что-то о деньгах и вдруг остановилась и поняла, что мне надо уйти от тебя. Пока не поздно. И ради бога, прости меня за то, что я тогда, третьего дня, закричала.

Смит. Это было всего один раз…

Джесси. Не хочу. Ни разу. А если я останусь – это будет, будет каждый день. Что ты молчишь?

Смит. А что же мне сказать тебе?

Джесси. Да, верно. Хотя почему? Ты бы мог мне сказать, что я не смею бросать тебя в бедности и несчастье, но в бедности и несчастье я буду только еще одним твоим лишним несчастьем. И чем дальше, тем хуже. Я знаю себя. Надо уходить. (Встает, долго молча смотрит на Смита, потом вдруг опускается на колени у его кресла, нагибает к себе его голову, прижимается губами к его волосам.) Мой седой, мой красивый… (Отпустив его голову, берет его руки в свои, долго рассматривает их, потом прижимается к ним губами.)

Смит. Джесси.

Джесси (не отрываясь, глухо). Не мешай мне. Я очень люблю твои руки. Сильные, большие, добрые. (Обращаясь к рукам.) Прощайте. (Поднимается с колен и снова садится в кресло.) Вот так, Гарри. Ну, что же ты мне скажешь?

Смит. Ничего.

Сзади к креслам подходят упаковщики. Смит и Джесси инстинктивно оглядываются и одновременно встают. Упаковщики берут кресла.

Джесси. До свиданья, Гарри. (Протягивает ему руку.)

Смит (пожимая ей руку, очень спокойно). До свиданья.

Джесси делает порывистое движение к нему, но встречается с его взглядом. Он смотрит на нее холодными, остановившимися глазами. И, увидев эти глаза, Джесси резко повертывается и выходит. Смит стоит неподвижно, не меняя позы. Он слушает. Шелест гравия. Машина поворачивает. Гудок. Это она выезжает за ворота. Тишина. Уехала. Он все еще стоит в прежней неподвижности. Подходит упаковщик.

Упаковщик. Столик.

Смит. Что?

Упаковщик. Столик.

Смит, взглянув на столик, где стоит бутылка виски и два налитых на четверть стакана, берет все это в руки и оглядывает комнату, куда бы поставить. Комната абсолютно пуста, только на полу, в углу, стоит радиоприемник. Смит подходит к нему и ставит на него бутылку и стаканы. И в ту же секунду слышен голос диктора:

«– Внимание. Возобновляется разговор с нашим корреспондентом Бобом Морфи.

– Боб! Боб! Как вы нас слышите?

– Скверно. В самолете что-то дьявольски трещит.

– На какой вы высоте?

– Тринадцать тысяч сто.

– Поздравляем. До полного успеха вам остались пустяки.

– Что? Плохо слышу.

– Как вы расцениваете качества самолета фирмы „Хечисон“?

– Качества самолета? Наверное, хорошие, раз мы забрались так высоко. Только сейчас он отчаянно трещит, и я вас очень плохо слышу.

– Боб! Боб! Боб Морфи!

– Подождите, сейчас. Летчик мне что-то показывает.

– Боб! Вы нас слышите? Боб! Вы нас слышите?

– Я вас слышу, будьте вы прокляты. Кажется… Кажется, все идет к черту. Мы разваливаемся… Мы… К чер…»

В комнате наступает абсолютная тишина. Смит стоит, закрыв лицо руками, потом медленно опускает их, молча лезет в верхний боковой карман пиджака и, вынув двадцатидолларовую бумажку, говорит тихо, без всякого выражения.

Смит. Вспомнил. На цветы.

В комнату тихо входит Харди в пальто и шляпе. Увидев Смита, снимает шляпу. Молча стоит, потом кашляет.

Смит (оборачивается, без всякого удивления). Здравствуйте.

Харди. Здравствуйте.

Смит. Как здоровье вашей жены и детей?

Харди. Спасибо. Хорошо.

Смит (равнодушно). Очень рад. Вы пришли заработать на мне свои сегодняшние десять долларов?

Харди. Может быть, даже двадцать. Все-таки с вами вышел не совсем заурядный скандал.

Смит. Не совсем заурядный? Да, пожалуй, вы правы.

Харди. Слушайте, только не злитесь на меня. Не я, так другой, все равно это будет в газетах. И я подумал – почему не я? Мы все-таки с вами старые товарищи. Вы можете это сделать для меня?

Смит. Конечно.

Харди. Ответьте мне на несколько вопросов.

Смит. Хорошо. Только вы скверно пишете. У вас дурной стиль. Я хочу, чтобы ваша заметка была хоть раз в жизни написана в хорошем стиле. Вынимайте блокнот, я вам сам ее продиктую.

Харди. Но…

Смит. Она будет хорошо написана, и, может быть, вам за это заплатят даже больше на пять долларов.

Харди (вынув блокнот и держа в руке вечное перо). Я готов.

Смит. Пишите. (Диктует, расхаживая по комнате.) «Сегодня я побывал у пресловутого Гарри Смита, бывшего сотрудника Макферсона. Он пытался бороться с Макферсоном и был выгнан из газеты. Он хотел издать свою книгу в издательстве Кесслера, но Кесслер отказал ему. Он хотел напечатать свои фельетоны в газете Вильямса, по Вильямс не захотел их печатать. Он лишился покоя, уюта, дома, машины, денег. У него погиб друг, и от него ушла жена. Когда я пришел к нему, я был вынужден писать стоя – он не мог даже предложить мне стул, потому что у него уже вывезли всю мебель. Ходят слухи, что на днях он снова нанимается на работу в газету Макферсона на должность полицейского репортера. Но эти слухи… Эти слухи не соответствуют действительности. Вышеупомянутый Смит не пойдет на попятный, он дьявольски зол, как сказал бы один его покойный друг. Вышеупомянутый Смит не пойдет работать полицейским репортером к мистеру Макферсону, а также не повесится, не перережет себе горла и не выбросится с двенадцатого этажа. Вышеупомянутый Смит, наоборот, попробует начать свою жизнь сначала». Что вы остановились, Харди, пишите дальше, я еще не кончил. «Вышеупомянутый Смит попробует все-таки выяснить в конце концов, может ли человек, рожденный честной американкой, честно прожить жизнь в той стране, где он родился». Да, да. Пишите, Харди, пишите! А впрочем, черт с вами, если этого не напишете вы, это напишу я сам и в конце концов найду в Америке место, где мне это напечатают. Вышеупомянутый Смит долго и наивно думал, что есть одна Америка. Сейчас он знает: Америки две. И если вышеупомянутому Смиту, к его счастью, да, да, – к счастью, нет места в Америке Херста, то он, черт возьми, найдет себе место в другой Америке – в Америке Линкольна, в Америке Рузвельта.

Занавес

1946